Нашему лесу тесно в узенькой балке. Зажатый ее склонами, он стоит в тихой задумчивости, и кажется, напряженно думает, думает об одном — как ему вырваться из неуютной сырой низины на просторы полей.

Деревья, словно солдаты, уже давно ведут наступление на высотку. Некоторые из них, выбравшись из гущи собратьев, стоят на пашне, намертво вцепившись корнями в отвоеванные кусочки плацдарма. Захватив «место под солнцем», они жадно наслаждаются обретенной свободой. А рядом с ними тянутся из-под земли молодые побеги. Они взбираются все дальше, еще выше по склону, продолжая наступление, начатое деревьями-ветеранами.

Осень прошла по лесу, оставив за собой поседевшие плети кустов. Она добела вымыла холодными дождями стволы дубков и березок, у подножья которых тут и там чернеет развороченная снарядами земля. В вырванных с мясом и вывороченных наизнанку пластах чернозема теплится жизнь. Днем, когда появляется солнце, от этих свежих клочков взрыхленной земли медленно поднимаются едва заметные простым глазом, дрожащие потоки теплого воздуха.

Осень отступила на юг. А зима все еще опасается войти в лес полновластной хозяйкой. Кажется, она боится огненных шквалов, которые то и дело врываются в гущу деревьев. Пугливая, стеснительная, робкая нынче зима. Всего несколько ночей побывал в лесу ее разведчик-мороз. И вновь отступил. Только однажды пахнула она снегом и сразу же сникла, затаившись где-то далеко за высоткой. Наверное, ей больше по душе та дымчато-синяя роща, что раскинулась слева от нас у самого горизонта. И это понятно: там тихо, там нет стрельбы, канонады, смерти.

Сейчас тучи снова обложили все небо. Они закрыли луну и звезды. Деревья сразу сомкнули ветки, переплелись, прижались ближе друг к другу. Но теперь я могу пройти на высотку почти вслепую.

Осторожно нащупываю тропинку. Откуда-то слева доносятся пулеметные очереди. Багровые нити трассирующих игл то и дело повисают в неподвижном холодном воздухе. Стрельба длится одну-две минуты. И опять щемящая тишина накрывает и высотку, и балку, и это бесконечное поле, которое я только что пересек в какой уже раз.

…Через сотню метров будут кусты орешника. И все-таки они вырастают на пути неожиданно — крутой, темной стеной. Взвожу автомат. Тут опасно: балка огибает высотку дугой, и левый конец ее, с густо заросшими склонами, уходит за передовую, к врагу.

У самых кустов останавливаюсь. Долго прислушиваюсь к шепоту леса. Сухой однотонный шорох голых ветвей не нарушается никакими посторонними звуками. Надо бы идти дальше. Но ноги перестают слушаться. Подминаю под себя первый попавшийся куст и опускаюсь передохнуть.

Кажется, и вчерашней ночью я отдыхал на этом же самом месте. Здесь рядом три раздробленных снарядами дерева — два дубка и березка. Особенно жалко березку. Взрывом срезало ее нижние ветки, а оставшиеся переломало, выкрутило, завернуло на одну сторону. Сникшая, она осталась стоять, словно отпрянув назад.

Оказывается, деревья противятся смерти как люди. Недотрога-березка может погибнуть даже от малюсенькой раны. На смерть она обрекает сама себя. Другое дело дубки. Даже молодые и те стараются показать свой врожденный непокорный «характер». А искалеченные, они становятся еще красивее — словно раненные в бою солдаты.

Вот и сейчас я сижу возле такого израненного, иссеченного осколками дерева. В темноте невозможно полюбоваться им. Но я и так помню каждую его черточку, каждую рану. От этого места до него несколько шагов…

— Стой, кто идет? — окрик, ножом полоснувший воздух, раздается рядом, внизу, за кустами.

— Свои, — отвечает глухой простуженный бас.

— Кто свои?!

— А вы кто?!

— Стрелять буду! Ни с места.

— Не дури. К саперам идем. А вы кто такие, чтобы перед вами ответ держать?

Молчание. Щелчок затвора. И тут же решительное и угрожающее:

— Говорите, куда идете!

— К своим, тебе говорят! К саперам! Они тут рядом.

Теперь слышно, как взводят автоматы сразу несколько человек.

— А сам кто такой? Отвечай!

Долго, непомерно долго длится молчание. И опять голос справа:

— Вы не от Вершинина?

Из-за кустов доносятся приглушенные голоса:

— А вроде это Маматов…

И громче:

— Это не ты, Маматов?

— Вот идиоты, — слышится в ответ. И уже нотки радости звучат в суровом голосе часового. — Так бы сразу и говорили!

Слышу сдержанный смех:

— Здорово, Мама!

— Привет! На подкрепление, что ли?

— Что у вас слышно?

— Ничего. В землю зарылись. Сидим, как кроты.

— Не лезут?

— Потише стало.

— Давай показывай, куда топать…

Голоса удаляются. Затихает шорох и треск кустов. Снова становится тихо-тихо.

А мне топать еще около километра. По скользкому склону, мимо фальшивых деревянных пушек — бутафории, предназначенной для самолета-рамы, а точнее — для обмана противника, для того, чтобы ввести его в заблуждение.

…Снова хрустят под ногами сухие кусты. Ветки цепляются за шинель, царапают руки… Перехожу на медленный шаг: чем тише идешь, тем охотнее уступают дорогу кусты и деревья.

…Кажется, я окончательно раскис от усталости. Ноги гудят, перестают слушаться. Кружится голова… Побыть бы в этом лесу весной или летом. Когда не будет вокруг ни взрывов, ни выстрелов, ни окриков часового. Побродить бы здесь просто так, от нечего делать. После грозового дождя… И чтоб пахло вокруг не вонючей толовой гарью, а свежим бодрящим озоном.

До блиндажа добираюсь разбитым и обессилевшим. Часовой не окликает. Ждет, когда подойду вплотную. Значит, узнал издали. Кто сейчас на посту? Кажется, это Егоров. Он уже три раза встречал меня в это же самое время. И только однажды остановил и окликнул.

— Саша, организуй покурить, — просит Егорка, когда я спускаюсь по крутым ступенькам в блиндаж.

— Я не курю ведь.

— Знаю. Стрельни у кого-нибудь…

А у кого я стрельну, если все спят вповалку? Выдергиваю кончиком ножа готовый погаснуть фитиль. По подошвам ботинок, торчащим с нар, отыскиваю Смыслова. Тяну его сразу за обе «танкетки»:

— Юра, подъем. Собирайся к Кохову.

Смыслов молча переворачивается на другой бок. Тормошу за плечи. Он садится, бессмысленно таращит на свет заспанные глаза. И вдруг начинает говорить зло и отрывисто:

— К черту! Не пойду больше ночью. Не пойду!

Он опрокидывается навзничь и опять засыпает, оставив меня наедине с едва мерцающей лампой-гильзой, с невеселыми мыслями.

И в самом деле, зачем нас гоняет Кохов? Что нового принесет ему Юрка сейчас? Ведь пока я ходил, на высотке ничего не случилось. Да и если случится, для чего ему срочно докладывать? Грибан и без него примет меры…

«Надо, чтобы я постоянно был в курсе. Я поддерживаю связь со штабом полка и бригады», — объяснил Кохов причину ухода с высотки. По нашим донесениям он составляет сводки. Это я знаю. Он передает их в штаб. И это понятно. Но начальнику разведки полезнее быть тут — на высотке, видеть своими глазами, что творится на батарее. Однако капитан приказал, значит, надо. И я опять принимаюсь будить Смыслова.

— Слушай, Сашка… — он садится на краешек нар. Его воспаленные глаза наливаются кровью. — Кохов свою шкуру спасает. А мы ему помогаем. Ты думаешь, мы пользу приносим? Черта с два. Я не первый день знаю Кохова. Не буду. Не буду ходить к нему каждую ночь…

Оказывается, мы с Юркой думаем почти одинаково. Ему тоже все надоело.

«Товарищ капитан, на батарее без перемен», — часто докладываем мы Кохову и ни с чем возвращаемся обратно. Чтобы сказать эту фразу, нам приходится ползать по полю под пулеметным огнем, а в балке опасаться каждого кустика. А собственно, для чего?

— А как же быть? — спрашиваю я Юрку. — Ведь капитан приказал. Приказ мы должны выполнять.

Смыслов понемногу успокаивается. Но говорит по-прежнему отрывисто, быстро:

— Поговорим с Грибаном. Он найдет нам другое дело. В охранение поставит или пошлет к саперам в окопы. В общем, я не пойду, поговорим с Грибаном. Мы ему подчиняемся, а не Кохову. Комбат — человек. Поймет он… А Кохов… Он просто боится…

…Мне тоже начинает казаться, что Кохов трусит… Вспоминаю первую ночь на высотке. Его бледное осунувшееся лицо, блуждающий взгляд, капельки пота, выступившие на его лбу, когда он докладывал командиру полка обстановку… Юрка, пожалуй, прав. Он всегда прав…

— Ладно. Давай завтра поговорим с Грибаном, — соглашаюсь я, залезая на нары.

…Мне снится странный лохматый лес. Я продираюсь через него вперед и вперед, а деревья, широко расставив сильные лапы-ветви, все встают и встают на пути. Они хватают меня за полы шинели и усиленно тянут назад — в кусты. Среди них и мой старый знакомый — исковерканный осколками дуб. Вот он, прихрамывая, забегает вперед и, загородив дорогу, наставляет мне в грудь свои обрубки-сучки. И тут же по его команде кряжистый соседний дуб обвивает и намертво стискивает мою ногу хрустящими холодными ветками. Я падаю навзничь и замечаю между деревьями фигуру Кохова.

«Поднимайсь! — кричит он каким-то странным сдавленным голосом. — Вставай!» От его крика деревья шарахаются в сторону и только калека дуб еще крепче хватает меня за шинель, за руки, за ноги и тянет, тянет куда-то вниз. Я пытаюсь сопротивляться и… просыпаюсь.

Меня стаскивают с нар.

— Вставайте! Освободите место!

Передо мной лейтенант Редин.

— Отогреться надо ребятам, закоченели в окопах, — объясняет он. — Вы пока на полу устройтесь. Утром они уйдут…

На наши места залезают саперы. Один из них не дождался, когда освободится место, прикорнул у порога. Пока нас будили, он заснул как убитый. Я сажусь с ним рядом на землю и мгновенно засыпаю опять.