— Дорохов, к командиру полка!

Застегиваю непослушные крючки шинели, затягиваю ремень на последнюю дырку и бегу к командирской машине. Полковника я побаиваюсь все больше и больше. Какой-то он странный. Особенно коробит его манера разглядывать. Осмотрит, пристально вглядится в тебя, ничего не скажет и отвернется. Глаза его всегда прикрыты очками. По ним никогда не определишь, что он думает.

Демин остался без адъютанта и ординарца и вот уже в который раз вызывает меня. И всегда сначала разглядывает, изучает. И лишь потом, молча — рукой или клюшкой — делает знак, чтобы шел за ним.

— У полковника глаз наметанный. Будешь ты у него ординарцем, — сказал мне сегодня Байсинов. И добавил с ехидцей: — Парень ты грамотный — читать и писать умеешь. А сапоги чистить научишься…

За это он получил затрещину. Но слова его заставили меня призадуматься: во-первых, со стороны виднее, а во-вторых, я и сам этого опасаюсь.

…Командир полка стоит у машины с капитаном Петровым. Оба склонились над картой, разостланной на броне. Петров что-то горячо доказывает, а Демин молчит. Он вроде не спорит и в то же время не соглашается, отчего капитан раздражается, злится.

— Товарищ полковник, ефрейтор Дорохов явился по вашему приказанию!

Оторвавшись от карты, Демин не спеша, степенно поворачивается, и спрятанные под очками глаза ощупывают мое лицо.

— Пойдете со мной, товарищ Дорохов. Подождите.

И к этой манере полковника называть солдат товарищами и по фамилии я тоже никак не привыкну: слова звучат у него, как ехидные шпильки. И в самом деле, какой я ему товарищ? Он полковник, а я ефрейтор. У него в полку самое высокое звание, а у меня самое маленькое — одна лычка. Да и по возрасту он старше меня раза в три.

…Мы спускаемся в балку. Демин идет впереди, словно измеряет длину тропинки своей рыбиной-клюшкой. Здесь тишина и покой. Деревья застыли перед нами, как солдаты перед высоким начальством. Не шелохнется ни один кустик.

— Ты откуда родом, товарищ Дорохов?

— Из Горьковской области.

— Нижегородский, значит?

— Так точно.

— Волгарь? — он с ухмылкой косится в мою сторону.

— Нет, товарищ полковник. У нас в селе речка называется Пьяной. Она в Суру впадает. А Сура уже в Волгу.

— Это за что же ее Пьяной прозвали?

— Не знаю. Извилистая она больно. Может, за это. Только не Пьяная, а Пьяна…

И снова шагаем молча… Впереди на тропинке появляется молоденький лейтенант с группой солдат-автоматчиков. Они сворачивают вправо и, пробираясь через кусты, взбираются вверх по склону. Демин провожает их задумчивым взглядом.

— А может, и нам тут подняться? — спрашивает он и, не дожидаясь ответа, сворачивает с тропинки.

Наверху у кромки кустарника останавливаемся. Демин осматривает раскинувшееся впереди поле. Только взвод автоматчиков выделяется на его белом холсте большим серым пятном. Полковник расстегивает планшетку, с минуту смотрит на карту, прикрытую целлулоидом, и бросает, не повернувшись:

— Пошли.

Долгий пологий подъем. Именно отсюда начинали атаку танки и самоходки. Об этом напоминают полосы рубленого снега, смешанного с песком.

Автоматчики, ушедшие вперед, неожиданно разбегаются врассыпную, падают. Хорошо видно, как рядом с ними взвивается снежная пыль: откуда-то бьет пулемет.

Демин смотрит на уткнувшихся в мерзлую землю солдат с удивлением и любопытством. Первым поднимается лейтенант. Он взмахивает пистолетом и вприпрыжку бежит вперед. За ним, торопливо вскакивая и на ходу отряхиваясь, бросаются остальные. Только один остается лежать неподвижно, уткнувшись лицом в снежные кочки. Когда взвод скрывается за вершиной, полковник решительно шагает вперед. Он идет прямо на убитого.

Нет, неважную дорогу выбрал полковник. Ясно — этот участок пристрелян немцами. Но Демин не интересуется моими мыслями. Ему нет до них никакого дела. Все так же медленно, не спеша, отмеривает метр за метром его тощая коричневая «селедина».

Возле солдата мы останавливаемся.

— Убило, — говорит полковник задумчиво, и… хватается за очки. Серый бугор стремительно взвивается вверх. Вскочив и ошпарив нас взглядом, полным животного страха, солдат прыжками бросается вслед за своими.

— Струсил!.. Струсил, товарищ Дорохов, — после секундного замешательства тихо произносит полковник. И трудно сразу понять, к кому он относит эти слова. Если судить по взгляду — к солдату. А судя по тону — ко мне…

На самой вершине высотки Демин беспокойно оглядывается по сторонам. Здесь мы идем быстрее. Внизу, в котловине, уже видны сгрудившиеся танки и самоходки. Там все перемешалось. На крохотном ровном пятачке машины стоят в пяти-шести метрах одна от другой. Из гущи бронированных черепах поднимается черный столб дыма. Это догорает тридцатьчетверка. Наверное, та самая, которая заканчивала свою последнюю атаку, охваченная пламенем. Рядом с ней дымится перевернутая башня. Словно каску с солдата, сбило ее с танка внутренним взрывом.

Навстречу нам бежит лейтенант Глухарев, комбат-один. Легкий и стройный, лучший танцор полка, он и сейчас на этом кочковатом поле словно выделывает замысловатые па. Он бежит, едва касаясь земли.

Полковник выслушивает его на ходу. Потеряли одну машину. Командир лейтенант Яковенко. Что с ней, неизвестно. Видели, как она после боя ушла обратно. Радиосвязи с ней нет…

— Яковенко ранен. А Шаронов убит, — обрывает его командир полка.

Глухарев сразу мрачнеет и начинает вяло докладывать обстановку.

Вслушиваюсь в их разговор.

— Ты не очень расстраивайся, товарищ Глухарев, — неожиданно произносит полковник. — Это ведь не атака. Вам было приказано занять исходные позиции. Приказ вы выполнили. Вот отсюда и начнем наступление.

«Вот так штука! Оказывается, командир бригады приказал сосредоточиться для будущего наступления здесь, в мертвой зоне, под самым носом у немцев. На маленьком пятачке для машин маловато места, зато отсюда удобнее нанести внезапный удар. А я‑то думал, что наступление уже началось…»

Из-за самоходки появляется Грибан. Рядом с его могучей фигурой юным подростком выглядит невысокий щупленький лейтенант — кто-то из новых командиров орудий.

Небрежно ответив на приветствия офицеров, Демин опускается на дырявый обожженный брезент, разостланный возле тридцатьчетверки, достает карту и повелительным жестом приглашает комбатов садиться рядом.

А меня окружают батарейцы.

— Ты вроде Панчо-Сансой заделался? — спрашивает с ухмылкой водитель Мякишев.

Но я почему-то не злюсь. Не реагирую даже на его литературные «познания», не поправляю его.

— Некому больше сопровождать. Вот и послали.

— А может, тебя сразу в адъютанты произведут?

— И звание, глядишь, присвоят!

— Это еще как дед поглядит. Он может и клюшкой вдоль спины наградить…

Настроение у всех повышенное. Каждый шутит с претензией на оригинальность. И только пожилые заряжающие Лотырев и Сухов улыбаются молча.

Оставив комбатов одних, к нам подходит Демин.

— Как самочувствие, товарищ Нетунахин? — Он изучающе оглядывает молодого командира орудия.

Скривив припухшую губу, на которой еще не засохла как следует кровь, Нетунахин натянуто улыбается.

— Отлично с плюсом, товарищ полковник!

— А губу где прищемил?

— Он с осколком поцеловался.

Раздается дружный раскатистый смех. Оказывается, и в самом деле Нетунахину задело губу осколком.

— Это что-то новое — осколки губами ловить, — серьезно говорит Демин. — По-моему, они не ахти вкусные. Не как вареники?

И опять все смеются.

Нет, не понимаю я командира полка. Мне известно о нем немногое. Жена и дети живут в Челябинске. У него орден Ленина и три ордена Красного Знамени. Четыре раза ранен… Таких уважают на фронте «с первого предъявления». А Демина? Во всяком случае Петров и Грибан его не любят — за сухую официальность, что ли? А может быть, и за то, что к офицерам он относится еще строже, чем к нашему брату солдату?

…Обратно возвращаемся тем же путем.

На месте, где час назад обстреляли взвод автоматчиков, нас останавливает пронзительный свист одиночки-мины.

Взрыв не опасен — далеко впереди. Ускоряем шаг и сразу словно натыкаемся на препятствие. Одна за другой падают мины. Они свистят, шипят и грохочут, преградив нам дорогу черным валом огня и дыма. Кажется, прямо над нашими головами кто-то с силой раздирает мерзлую парусину. Кусты разрывов вырастают все ближе и ближе. Полковник опускается на колено и, мельком оглянувшись, грузно падает на живот. Я делаю то же…

Когда взрывы отдаляются в сторону и становится немного потише, Демин поворачивается на бок:

— Пожалуй, пойдем, товарищ Дорохов?

Голос его спокоен, словно никакой опасности нет и в помине. Мы поднимаемся и… падаем снова. Похоже, что на нас обрушивается само небо. Мины с воем вспарывают неподатливый воздух. С лета вгрызаясь в твердую землю, они захлебываются от бессильной ярости и с гулом рвутся в каком-нибудь десятке шагов. Одна, другая, третья… десятая. Осколки, пронзительно взвизгивая, проносятся справа и слева, сзади и впереди. Черная стена дыма вдруг подскакивает к нам вплотную, и мы оказываемся в самой гуще разрывов. Все сливается в сплошной грохот и вой.

Прижавшись щекой к острой ледяной кочке, кошусь краешком глаза в сторону. Словно кто-то невидимый в одну секунду с силой втыкает в землю множество граммофонных труб. Все одинаково черные, они несколько мгновений пляшут на своих коротеньких ножках, воздев жерла к небу и грохоча на полную мощность. И от этого грохота по коже пробегает мороз, а на затылке шевелятся волосы. «Неужто придется погибнуть здесь, на этом «пупе земли», который мы все-таки отстояли?..»

Еще крепче вдавливаюсь в землю. Это делается само собой, инстинктивно. Мозг работает лихорадочно. Мысли несутся, наталкиваясь одна на другую. И все противные, мрачные, страшные.

Вот она, пляска смерти. Теперь образ костлявой старухи с косой за плечами для меня навсегда померк. Пусть он останется на совести художников и поэтов, которые его выдумали. Только бы остаться живым. И тогда я сам могу рассказать им, как выглядит «старая». Вот она, рядом, в виде грохочущих труб, сотканных из вонючего черного дыма, которые, кривляясь и корчась на кривых коротеньких ножках, то подступают вплотную, то вдруг отскакивают далеко прочь. И грохочут, грохочут, грохочут…

В самый разгар крутоверти, когда нас накрывает сплошная темная пелена, меня охватывает ощущение обреченности. Сколько это длится — не знаю. Но, так же внезапно, как и само начало огневого налета, все смолкает в одно мгновение.

Медленно поднимаю глаза на распростертого рядом командира полка. Оказывается, он пристально наблюдает за мной.

— Ты не ранен, товарищ Дорохов?

— Нет…

— Может, пойдем?..

Молчу, оглядываясь вокруг. Все поле в круглых черных колдобинах. И только клюшка, как ни в чем не бывало, поблескивает желтым боком в нескольких метрах. Полковник приподнимается на колено. Быстро вскакиваю, хватаю «селедину», без которой ему не подняться, протягиваю ее хозяину. Демин встает с трудом. На лице — напряжение. Щеки раскраснелись. На лбу засинели прожилки вен. По всему видно — он весь на пределе. И только глаза, глаза… Я не сразу понимаю, что он уже без очков. Когда протягиваю клюшку, наши взгляды встречаются. Он смотрит на меня виновато и словно признательно. Так смотрят на человека, оказывающего большую услугу. Прежде чем тронуться дальше, он благодарно кивает мне.

Всего лишь один молчаливый кивок. Но я понимаю его как благодарность — неожиданную и потому приятную вдвойне и втройне…

Проходим несколько шагов, и снова начинает вибрировать воздух. Клюшка будто на крыльях отлетает далеко в сторону. Полковник опускается на колено и опять падает животом и грудью на острые комья земли. Теперь уже я наблюдаю за ним. Он лежит, не вздрагивая даже тогда, когда мина ударяется в каком-нибудь метре, когда вслед за разрывом по спине и рукам начинают барабанить поднятые в воздух мерзлые комья, когда в лицо ударяет жаром.

И странное дело — вдруг вспоминаю стихи…

Что же это такое? Всего один раз прочитал я эти стихи. А они, оказывается, врезались в память. И вот всплыли, выплеснулись…

В перерыве между залпами Демин каждый раз поворачивается на бок и оглядывается:

— Ты не ранен, товарищ Дорохов?

Теперь в голосе его новые нотки — беспокойства, тревоги. Но я вижу, скорее ощущаю — не за себя тревожится Демин. Он словно почувствовал вину за то, что втравил меня в эту историю.

— Нет, не ранен, товарищ полковник…

Волна горячего воздуха резко ударяет в лицо. Что-то с силой дергает меня за спину, рывком бросает в сторону. В ушах раздается тонкий ноющий звук, будто над самым ухом неумелый скрипач затянул фальшивую ноту… Наверное, я не сразу пришел в себя. Когда поднимаю голову, полковник смотрит на меня полулежа, опершись на локоть.

— Ты не ранен?..

Теперь его голос совсем не тот — глухой, тихий.

— Что с автоматом?

Нет, все же это голос полковника. Только он еле слышен и какой-то сиплый и дребезжащий. Я пытаюсь сдернуть со спины ППС, но в руках остается обрывок ремня. Автомат лежит рядом. Он переломлен надвое. Затвор выпал, вытянув за собой пружину. Осколок попал в то место, куда вставляется диск. Вороненая сталь надульника разворочена. Машинально связываю концы ремня. Но полковник приказывает:

— Брось автомат.

— Куда? Зачем?! — я не сразу понимаю его.

— Он больше не нужен…

И в самом деле — зачем мне теперь этот кусок железа?

Искореженный осколком, автомат отслужил свою службу. Отшвыриваю его в сторону. Так даже лучше. Без него легче.

Демин глядит на меня выжидательно и просяще. Я понимаю — у него больше нет сил, чтобы подняться и идти дальше. А зачем нам идти? Разве нельзя отлежаться вот тут до вечера? Или хотя бы до той поры, когда немцам надоест нас расстреливать.

— Давайте поползем, товарищ полковник.

Он молча отворачивается, оглядывает поле.

Я тоже смотрю вперед. И передо мной оживает картина охоты Левина «за блуждающим фрицем». Вот так же, как наблюдали мы за перебежками разведчика-гитлеровца, теперь, наверное, смотрят немцы на нас. Они ждут, когда влепят мины мне и полковнику в спины. Но им далеко до Сережки. Вон как измесили все поле. А мы все живы! Живы!!

А если убьют или ранят, ночью за нами придут свои: ведь мы на своей земле. От этой мысли становится чуть-чуть веселее.

Всего разумнее было бы поползти сейчас по-пластунски. Но разве я поползу, если этого не делает командир полка. И не бросишь же его одного. «Нас почему-то учат, а сами ползать не могут». Кажется, я начинаю злиться. Но это злость не на Демина. Наоборот, меня не покидает ощущение, что в эти минуты какая-то неуловимая ниточка крепко связала нас, перечеркнула разницу в возрасте, звании, положении. Сейчас мы оба равны. Нас породнила опасность смерти. И если обоим нам улыбнется фортуна и мы выберемся из этого ада, я больше не буду бояться его пристального строгого взгляда. Это я знаю точно.

…Пританцовывая на ветру, к нам снова подкатываются извивающиеся в агонии клубки разрывов. Мины грохочут, фыркают, плюются огнем, дымом, осколками. Когда же кончится эта жуткая свистопляска?! Нестерпимо хочется вскочить и броситься прочь. Подальше от этой раздирающей душу музыки смерти. Но куда бросишься, если Демин лежит неподвижно? Он даже не вздрагивает. А комья мерзлой земли по-прежнему бьют нам в спины. И песок хрустит на зубах. И ноют руки, исколотые песочными иглами. И в ушах ноет, звенит и скребет. А черные граммофонные трубы все с большей силой втыкаются в твердую пашню. Угрожающе грохоча, сначала поодиночке, потом все вместе, они ревут нам свой похоронный марш. Ревут все упорнее, громче, страшнее.

Кажется, это конец. Мне до боли в горле становится жаль и себя и полковника. Из последних сил прижимаюсь щекой к земле. И больше не думаю ни о чем…

— Ты не ранен?.. Может, пойдем? — глядя то на меня, то на клюшку, неестественно спокойным тоном спрашивает полковник. И даже в тишине, которая настороженно замерла рядом с нами, его дребезжащий голос звучит тихо-тихо. Он еле слышен…