Исчезновение Валентина Селянина

Его стали искать лишь после того, как охотник эвенкийского колхоза, промышлявший в окрестной тундре, приехал с просьбой вернуть собачью упряжку. Ее-де взяли для начальника Селянки, обещали назад прислать и не прислали, забыли, однако…

Охотник был нетрезв, говорил невнятно, наполовину по-эвенкийски, и строители засомневались, правильно ли его поняли. Да и сам он не принял ли за Селянина кого-нибудь другого. Ведь инженер Селянин еще неделю назад улетел в Ленинград улаживать важные личные дела. Друзья догадывались, что вернется Валентин с молодой хозяйкой, и заранее переполошили снабженцев, потребовав, чтобы те приготовили по самому наистоличнейшему классу все необходимое для свадебного ужина. Вот почему в словах охотника вначале и усомнились.

Однако гость из тундры продолжал твердить свое, и тогда срочно запросили аэродром, находившийся в восьмидесяти километрах от стройки, возле окружного центра. Оттуда ответили, что Валентин Иванович Селянин возвратился из Ленинграда еще пять дней назад, второго марта 1960 года, и, не мешкая, отправился на стройку. Уехал на собачьей упряжке один, без каюра, заверив, что умеет обращаться с собаками, да и путь недальний. Его стращали лютым морозом и тем, что светлое время еще очень непродолжительно. Однако Валентин Иванович не внял предостережениям. Наоборот, мрачновато пошутил; мол, хуже, чем есть, не будет — в тундре хоть воздух чистый, не то, что в вашей коптильне. Это он так тесный и прокуренный насквозь табачищем домик аэропорта назвал.

Известие всполошило всех на стройке. В тундру немедленно выслали спасателей. Вызвали вертолет. О случившемся оповестили охотников и пастухов.

Была осмотрена и обшарена вся территория между окружным центром и стройкой, включая отроги горного хребта. В одной из глубоких долин обнаружили нарты, но без собак. Идя обратно по следу, нашли вещевой мешок Селянина, полный продуктов.

Через месяц поиски прекратили. Было ясно, что Валентин погиб. Тундра и летом-то не очень гостеприимна, а зимой человеку без еды и крова над головой здесь неминуема скорая смерть.

В июне, когда растаял снег, поиски возобновились, правда, не такие настойчивые и широкие. Надеялись найти тело Селянина. Однако — безрезультатно.

Селянин исчез.

О случившемся мало-помалу стали забывать. Только близкие и друзья Валентина, если выпадало им встретиться где-нибудь в московской или ленинградской гостинице (поразбросала по стране кочевая строительная судьба), нет-нет да и заговаривали о том, каким замечательным парнем был Селянин, как любили и ценили его товарищи и как все-таки мы, люди, порой слабы и беспомощны. Вот хоть и Валентина Ивановича взять. Редкостного мужества и душевной крепости человек. Он и с белым медведем один на один схватывался, и в шахте едва не задохнулся после обвала. А как-то во время пурги так же вот исчез. Всю окрестную тундру тогда обшарили. А он раньше спасателей вернулся жив и невредим. Когда пурга налетела и он с дороги сбился, залег Селянин в снег вместе с собаками. И где, спрашивается! В сотне метров от поселка. Смеху потом было! Он сам первый и смеялся: большим весельчаком был Валентин Иванович. И вот — словно в последний раз пошутил, да только неудачно…

Никто из современников так и не узнал подлинных обстоятельств исчезновения Селянина.

…В Ленинград Валентин действительно вылетел с намерением устроить, наконец, свои личные дела. В этом друзья не ошиблись. Двое-трое даже знали, что еще в конце января Валентин получил отчаянное письмо от девушки, которую любил и давно звал в Заполярье: «Я больше не могу, чтобы продолжалось так, как у нас с тобой. Боюсь самой себя, боюсь за нашу любовь. Если ты не приедешь, я могу не выдержать и сделаю непоправимое. Приезжай немедленно…»

Он срочно ответил, что нетерпение свое посылает с телеграммой, а лично прибудет следом на самолете. Он и вылетел бы, да случилась авария на стройке: трех человек засыпало в туннеле. Валентин возглавил спасательные работы, а Ольге сообщил, что задерживается: погода нелетная.

Он освободился лишь к 29 февраля. Провожающие шутили, что его ждет, конечно же, исключительная удача — под стать числу, которое бывает в феврале только раз в четыре года.

Однако все произошло вопреки предсказаниям. Ольга, увидев Валентина, не кинулась навстречу, как бывало прежде, не захлебнулась в радостном смехе и плаче одновременно. Наоборот, она сказала почти враждебно:

— Я ждала тебя месяц назад…

— Так ведь погода была неблагоприятная! А телеграмму с моим нетерпением ты ведь получила?

— Вот именно… Последняя капля как раз эта телеграмма. Для тебя всего важнее дела, всегда дела, всегда занят… И эти твои шуточки…

Размолвки случались между ними и прежде. Ольга могла обидеться без всякой видимой причины, и тогда либо отмалчивалась, либо упрекала в том, в чем он чаще всего не был виноват. Успокоившись и убедившись в своей несправедливости, она горячо умоляла простить ее и была вдвойне ласкова. Валентин не мог на нее сердиться. Да и зачем сердиться? Ведь все равно заключать мир!

Он и теперь предположил очередную несерьезную вспышку. Ольга успокоится, и он объяснит ей, почему пе прилетел сразу после письма, а главное, скажет, что не может больше без нее, что отправится назад только вместе с нею — хватит им разлук и расставаний! — и что он — вот честное пионерское! — хороший и заслужил поцелуя или на худой конец хотя бы приглашения спять пальто.

Он мысленно уже и говорил все это, заранее улыбаясь. Но Ольга сказала:

— Я очень ждала тебя месяц назад… Ты не помог мне, когда я очень нуждалась. А теперь все кончено… Так, как живешь ты, это не для всех. Это для сильных. А я все равно не выдержала бы рано или поздно. Я вышла замуж.

Валентин не сразу осознал смысл ее слов. Вначале он лишь недоуменно подумал, что Ольга почему-то избегает смотреть на него, что она стоит в неестественной, очень напряженной позе, вцепившись в спинку стула побелевшими пальцами, и голос у нее глухой, почти хриплый. А уж потом он осознал то, что она сказала ему.

И все-таки он не мог, не хотел поверить.

— Ты… Ты говоришь… Это не очень удачная шутка, то, что ты выдумала. Не надо так шутить.

Ольга беззвучно заплакала. А за ее спиной, в смежной комнате, раздались по-хозяйски уверенные — мужские! — шаги.

Что было с Валентином, начиная с этой минуты и до отъезда в тундру на собаках, он почти не запомнил. Что-то и кому-то говорил, что-то делал.

С ним уже было однажды очень похожее, когда умерла мать. Оставалось три дня до защиты дипломного проекта. Ему предлагали отсрочку, но он отказался. Товарищи потом утверждали, что при защите он держался великолепно, на вопросы отвечал умно и смело. Сам Валентин плохо соображал, что делает и говорит.

Сейчас никто не умер, но ему было так же плохо, как тогда.

В самолете соседка по креслу почувствовала, что с ним неладно. Однако он сказал ей почти то же, что и позднее работникам аэродрома:

— Хуже, чем есть, все равно не будет… К тому же мы снижаемся…

Соседка решила, что он неважно переносит болтанку и высоту.

Лишь в тундре, отъехав от аэродрома с десяток километров, Валентин впервые за последние сутки почувствовал себя в состоянии думать о случившемся. Он попытался разобраться, в чем причина всего…

…Ольгин отец был капитаном дальнего плавания, и до сих пор об этом хорошем человеке напоминают бесчисленные заморские безделушки и причудливые раковины, которыми Ольга очень дорожит. Сам он погиб в сорок втором. Ольга любит вспоминать о плаваниях отца, жалеет, что родилась девчонкой… Но сама не выезжала из Ленинграда дальше Пушкина и всем заморским деликатесам предпочитает окрошку с луком.

…Услышав в первый раз, что Валентин работает в Заполярье, Ольга пришла в восторг: тундра, полярные сияния, собачьи упряжки — прелесть!.. Но когда три месяца спустя Валентин предложил ей махнуть с ним вместе, она испуганно сжалась: «Как? В этот холод, за тридевять земель, где полгода все ночь и ночь?»

Через год они встретились снова, и опять он соблазнял ее Севером. Ольга почти согласилась ехать, но в последний момент все-таки побоялась расстаться с Ленинградом, где была уютная квартира с множеством ласковых и милых вещей и вещичек и не было бесконечной ночи зимой и гнуса летом.

…Между тем она с гордостью, почти как о плаваниях отца, рассказывала знакомым, что Валентин строит далеко на. Севере, на вечной мерзлоте. «А вы представляете, что это такое строить на мерзлоте? Многие боятся риска, сбегают, а вот он не боится…»

Восхищение с легкостью сменялось попреками и слезами.

Думая теперь обо всем этом, Валентин усомнился в серьезности и непоправимости того, что произошло с ним, Ольга не могла полюбить этого плюгавенького человечишку, который вошел в ее квартиру на правах мужа. У него сморщенное личико, трусливые глаза, и сам он жалкий сморчок. Ольга очень скоро поймет это и порвет с ним. Нельзя было улетать, не попытавшись убедить ее в ошибке.

Но тут же навалилось отчаяние. Нет, все потеряно. И этот человек, ее муж, совсем не глуп и не сморчок, нет… А убеждать Ольгу?.. Замужество слишком серьезный шаг. С замужеством не шутят. Этого не может не понимать даже такая взбалмошная девчонка, как Ольга. И глупо надеяться теперь…

Валентин так был занят своим несчастьем, что почти не обращал внимания на собак, бежавших по глубокому следу большого оленьего обоза, накануне отправленного на стройку. Мороз был нещадный, никак не меньше пятидесяти. К тому же тянул слева хотя и несильный, но при таком морозе обжигающе резкий ветерок. Валентин поневоле отворачивал голову. Ресницы без конца схватывало. Дышать надо было с опаской.

Неожиданно собаки рванули. Нарта резко накренилась, дернулась. Валентин, не успев опомниться, вывалился на снег, а собаки — сильные и свирепые полярные лайки, — визжа от нетерпения и ярости, помчались по следу песца, который минуту или две назад пересек их путь. Валентин бросился вслед, громко звал вожака, надеясь, что тот подчинится и повернет назад. Но где там! Упряжку можно было теперь догнать разве что на вертолете.

Селянин очень скоро выбился из сил и мог идти только шагом, а собаки с нартами, спальным мешком и запасом провизии скрылись среди холмов.

Стало смеркаться. Догонять собак в темноте было бессмысленно.

Положение складывалось в общем-то хуже некуда. Надежда была лишь на то, что здесь неподалеку есть балок. Он поставлен на полпути от аэродрома до стройки специально для того, чтобы можно было обогреться, а при нужде и переночевать. В этом крохотном передвижном домишке всегда есть запас топлива. Наверняка найдется еда. Вполне возможна встреча и с кем-нибудь со стройки,

Селянин понимал, как нелегко найти среди тундры, да еще ночью, балок. Задача была бы и вовсе безнадежной, если бы не след оленьего обоза, на который он рассчитывал вот-вот выйти.

Валентину не в первый раз попадать в крутые переделки.

Еще в войну десятилетним пареньком он ходил партизанским разведчиком и часто возвращался по ночам, не зная в точности, где находится отряд, и рискуя в любой момент услышать грозное: «Хальт!» и треск автоматной очереди. Да и с тундрой ему случалось бороться один на один.

След оленьего обоза не мог быть далеко. Но Валентин шел уже больше часа. Пересек, не заметив? Двигался не в ту сторону? Нет, шел он правильно, в этом Валентин был уверен. Значит, не заметил.

Почти ощупывая каждый метр снежного покрова, спрессованного ветрами, двинулся назад.

Он разыскал-таки след обоза!.. Удача приободрила. Он не мог в точности знать, как далеко до балка, но это в конце концов было не самым важным. Главное, он теперь не заблудится: обоз выбил заметную даже в темноте дорожку.

Валентин был одет в оленью парку, моховые штаны и бокари из камуса, год назад сшитые для него знакомыми оленеводами. Было удобно и, несмотря на сильный мороз, тепло. Но Валентин начал быстро уставать, все чаще спотыкаться. Он не сразу догадался, почему с ним такое. А потом вспомнил, что со вчерашнего вечера почти ничего не ел. Лишь перед дорогой в буфете аэродрома выпил чаю и проглотил бутерброд.

Есть и не хотелось. Манило отдохнуть хотя бы минутку. Мучила жажда. Валентин набил снегом рот и почти задохнулся от нестерпимой ломоты в зубах.

— Ух, черт!..

Ноги отказывались двигаться. Дело дрянь. Значит, не просто устал, а раскис, расслабился. Тряпка!

— Пусть гром гремит, пускай пожар кругом… — забормотал Валентин. — И вся-то наша… жизнь… есть борьба, борьба…

Это была старая, довоенная песня. Ее очень любил петь дядя Коля, пулеметчик партизанского отряда. Боевая песня…

— Гром… Пожар… К черту пожар!.. Хотя вместо мороза… Нет, пожар — глупо. Лучше скромненький огонек в скромненьком балке… А мороз жжет, проклятый, что твой пожар… Мы беззаветные герои все…

А балок не появлялся. Неужели обоз прошел стороной?..

Если так, спасение только в том, чтобы двигаться дальше, не останавливаться! Ни за что не останавливаться! Не позволять себе сесть отдохнуть. Идти, пока не встретишь людей. Иначе смерть.

— Вся-то… наша… жизнь есть борьба… борьба…

Он шел всю ночь. Спотыкался, падал, по упрямо двигался вперед. Перед рассветом обнаружил, что след обоза исчез. Метнулся назад и едва не свалился с обрыва. Вероятно, внизу закованная льдом река. Он бросился вправо, затем влево. Следа но было.

Валентин упал па снег, готовый сдаться, не продлевать мучений, все равно бессмысленных. Сначала ему было холодно. Однако вскоре он согрелся, проваливаясь в сладкий, теплый сон. И тут же пришло на ум страшное: это не сон! Это смерть!

Он заставил себя открыть глаза и опять почувствовал холод. Подняться удалось не сразу. Тело стало непослушным.

А потом он снова шел, повторяя в полузабытьи все одно и то же: «Вся-то… наша… жизнь… борьба…»

Не вслух повторяя. Мысленно.

Развиднялось. Но он уже ничего не различал перед собой. Только какие-то цветовые пятна и круги.

День снова сменился ночью, а Валентин по-прежнему шел, не отдавая себе отчета, куда и зачем идет… «Вся-то… наша… жизнь…»

Начались галлюцинации. Он видел не тундру, а зеленый лес и реку, над которой повис белый туман…

На мгновение полузабытье отступило, и Валентин различил впереди какие-то черные громады и огонек над ними. Это была яркая звезда, а ему почудился огонек, зажженный доброй рукой человека. Он рванулся к нему и упал. Подняться уже не сумел и пополз, захватывая воздух потрескавшимися губами.

Вскоре неверная реальность опять сменилась бредом. Не было тундры, а было черное поле, яма с упругими, словно живыми телами расстрелянных партизан, и далеко, бесконечно далеко робкий свет в избушке.

Доползти бы к этому свету. Только бы доползти!..

Он останется жив, если доползет… Он доползет… доползет… Его не убили, только грудь горит, но он жив. Он выполз из-под трупов, а теперь надо доползти…

Все, что он видел в бреду, было с ним в сорок третьем. В марте.

Партизанский отряд, в котором Валентин считался лучшим разведчиком, попал в засаду. Во время боя погибли почти все. Уцелевших, в том числе и десятилетнего Валентина, взяли в плен и через день расстреляли. Случайность спасла парнишку от смерти. Пуля задела легкое, Валентин потерял много крови, но глубокой ночью выбрался из ямы и дотащился к свету в крайней избенке. Он не только остался жив. Он вырос сильным и крепким.

Да, так было. Семнадцать лет назад. А сейчас он полз и бредил прошлым.

Он дотащил измученное тело до темной громады и продолжал судорожно ползти, не замечая, что перед ним не спасительное тепло избы, а ледяная щель. Вскоре уже не было сил передвинуться даже на вершок. Но он все равно царапал лед… Под конец и пальцы замерли.

Опускались нетающие снежинки. Мороз. Покой. Тишина.

 

Явь, похожая на безумие

Ощущение было такое, словно он падал в теплую и мягкую пустоту. Это не вызывало страха. Наоборот, было приятно. Он подумал, что это похоже на сон — падение. Стоит открыть глаза и убедишься — все иначе. Но веки словно окаменели, не поднять их.

А потом все разом исчезло. Тьма. Небытие. Долго ли они продолжались — мгновение, вечность? — он не мог судить. Но так же внезапно, как тьма, наступил полусон. Только теперь он, этот полусон, был ярким и странно осмысленным.

Валентин увидел ленинградскую квартиру и услышал глухой, измученный Ольгин голос… «Все… кончено… Я вышла замуж…» А вот промороженная тундра, белые собаки, убегающие в белую — нет, серую! — даль, и жесткий хруст снега под ногами… Вслед за тем острое жжение в груди, темнота степи и далекий огонек, обещающий спасение…

Опять тьма, небытие и спять внезапное возвращение к прошлому, к Ольге. Она протягивает руки, счастливо смеется: «Я так испугалась, когда зазвенел звонок. Что если и на этот раз не ты, а кто-нибудь другой? Это, наверное, глупо, что я боюсь, по я так истосковалась!.. A ты скучал обо мне, капитан?»

Тьма. Свет.

Свет. Тьма.

Поочередно вспыхивали и гасли ячейки памяти, восстанавливая картины, когда-то виденные, слова, когда-то услышанные, книги, давным-давно прочитанные. Вся жизнь, с дней совсем, казалось, позабытого младенчества, пробегала, перескакивая во времени, и часто конец события возникал раньше, чем его начало.

И вот опять перемена: Валентин просыпался, сознавая, что просыпается. Мягкость ложа, чье-то осторожное прикосновение к его волосам, шорох чьих-то шагов — все это было уже реальностью, а не странным бегом прошлого. Он испытывал облегчение оттого, что становится хозяином над самим собой, и хотя еще не открыл век, окончательно проснулся. Он ощутил желтизну отгороженного веками света и всей душой потянулся к этому свету.

В конце концов ему все-таки удалось открыть глаза, но мир, хлынувший в зрачки, был так ослепительно ярок, что Валентин ничего не увидел. Только блеск, равнозначный тьме. И тотчас испуганный возглас:

— Меньше света! Пожалуйста!

Голос мужской, чуточку усталый.

— Откройте глаза. Вы слышите меня? Попытайтесь снова открыть глаза. Пожалуйста!

Валентин медленно приоткрыл тяжелые веки. Свет был ослабленный. Вверху что-то голубело. Он подумал вначале, что это небо. Но разве бывает в Заполярье такое небо, да еще зимой? И почему оно то темнеет, становясь синим, то медленно светлеет?

Появилась мужская голова в белой, похожей на глубокую тюбетейку, шапочке.

— У вас ничего не болит?.. Отвечайте, закрывая и открывая веки. Если «да», закройте. «Нет» — закрывать не надо. Вы хорошо себя чувствуете?

Валентин опустил веки и одновременно вымолвил;

— Д-да…

Язык, как недавно веки, плохо повиновался ему, но именно поэтому он повторил еще раз:

— Да, х-хорошо…

— О, вы совсем молодцом! — воскликнул мужчина. — С возвращением! Я счастлив, что мне выпала такая награда — первому поздравить вас с возвращением… Заслуги моих коллег неизмеримо больше моих собственных, но поздравить все же поручили мне.

— Илья Петрович!

Справа от Валентина стояла женщина, тоже в белой шапочке и белом халате. Голос у нее звонкий, молодой. Мужчина виновато отозвался:

— Да-да, я не о том… Но ведь все правда… то, что я сказал. И потом, Клава, привычка, профессиональная привычка встречать… А вы молодцом, — наклоняясь к Валентину, похвалил он.

— Где я?

Мужчина почему-то смутился, призывно поглядел па женщину в белом.

— Вы… ну, в больнице… — заговорила женщина. — С вами было несчастье, вы очень долго болели, но теперь все благополучно. И не надо больше расспросов. Покушаем, отдохнем, а тогда можно и расспросы.

Она говорила с Валентином, как говорят с маленькими детьми, и это красноречивее любых объяснений убедило его, что он был очень плох и сейчас еще плох.

— Как… я… сюда… попал?

— Вам нельзя много разговаривать.

То, что она не хочет отвечать, неожиданно рассердило Валентина.

— Как я сюда попал?! Где я?.. Где?!..

Он рванулся, пытаясь встать, но все тело пронзила боль. В последний миг перед тем, как потерять сознание, он опять увидел то меркнущую, то светлеющую голубизну вверху.

…Очнулся он в полной тишине. Хотел встать, но тело было словно чужое, а руки неимоверно тяжелые.

Открыл глаза. Темнота. Он попытался разглядеть что-нибудь в этой темноте, и сейчас же заметил, что в комнате посветлело. Наступает утро? Ох, скорее бы!

И тотчас, откликаясь на его желание, свету прибавилось. Стало даже больно глазам. Но едва он ощутил эту боль, свет ослаб.

Этот послушный ему рассвет не мог быть явью. Значит, все лишь снится. Опять снится! Он почему-то подумал об Ольге и внезапно почувствовал: Ольга здесь, рядом.

— Оля! — позвал он.

— Что, Валя? — откликнулась она. — Я давно жду, когда ты вспомнишь обо мне…

Раздался шорох шагов, и Валентин увидел, что Ольга садится на табурет, обыкновенный табурет, покрашенный, как и вся мебель в комнате, белой краской.

— Я знал, что ты вернешься, — прошептал он, сознавая между тем, что это лишь сон, что в действительности Ольга не может прийти.

— А как я могла не приехать, Валя?

В ее голосе столько заботы и любви, и сам этот голос так ласков и так бесконечно дорог, необходим!.. Валентин заплакал в отчаянии от того, что все лишь грезится… Ему было стыдно. Он плотно сжимал веки, но это не удерживало слез.

А Ольга взяла его за руку, прижалась к ней щекой. Она часто делала так, если все было мирно и дружно, и они оставались наедине. Но прежде он не был бессильным.

Щека у Ольги нежная, чуточку прохладная, и это подействовало успокаивающе.

— Ты не осуждай, что я так вот… что разнюнился… — сказал он.

Ольга протестующе замотала головой. У нее у самой в глазах были слезы. А Валентин подумал, что Ольге очень к лицу белый халат. Он сделал ее более стройной, и глаза кажутся не серыми, а почти черными. И в них нежность и доброта.

На стене справа зажегся красный огонек. Ольга засобиралась уходить.

— Мне пора.

— Не надо… Останься, — попросил Валентин, уверенный, что его желание не может не исполниться, раз все происходит во сне.

Однако Ольга повторила:

— Здесь порядки строгие.

Только теперь Валентин поверил, что это не сон, и это было еще удивительнее.

— Я снова к тебе приду. Я всегда буду рядом, пока нужна тебе… А сейчас явятся врачи. Но я буду недалеко, и ты помни, что я недалеко и думаю о тебе.

Она поднялась, но он требовательно и умоляюще посмотрел на нее. Ольга поняла, чего он ждет, и вспыхнула от смущения, а потом наклонилась и поцеловала его в губы. Так она краснела лишь в первые дни после того, как они признались друг другу в любви.

Походка у нее тоже стала иной — очень легкой, стремительной, и это опять была счастливая перемена, которую отметил Валентин.

Но едва Ольга скрылась за дверью, он снова усомнился в реальности того, что произошло сейчас, и лишь с появлением Ильи Петровича и Клавы окончательно поверил, что не спит.

— Ну вот, свидание вас явно взбодрило, — заговорил Илья Петрович. — Давление крови, нервные импульсы, состав крови отличные. Во время свидания они улучшались прямо-таки по минутам. Отлично!

Он опустился на тот же табурет, на котором недавно сидела Ольга, улыбался дружески; словно был знаком с Валентином сто лет. Клава, то ли медицинская сестра, то ли молодой врач, вела себя сдержаннее, но глаза ее лучились улыбкой.

Валентин ждал, что его станут сейчас осматривать, как всегда делают в больницах, но Илья Петрович явно не торопился, а Клава — та вообще отвернулась, сказав:

— Пора позаботиться о вашем аппетите,

Что-то щелкнуло, и Валентин увидел маленький столик на колесиках и на нем какие-то тюбики не то зубной пасты, не то вазелина. Клава подкатила столик к кровати и, надев на лицо маску, объявила:

— Кушать подано. Кажется, так пишут в старинных романах?

Руки у нее были в полупрозрачных перчатках. Она открыла один из тюбиков.

Валентин решил, что ему собираются давать какие-то лекарства, и поморщился. Клава улыбнулась.

— Нет, это не лекарства. Это еда.

— Еда? Вот эта… паста? Предпочел бы… борщ…

Теперь уже заулыбались оба — и Клава и Илья Петрович.

— А мы вас и хотим угощать борщом. Украинским, — сказала Клава. — Надо вас устроить поудобнее.

Она оглянулась на Илью Петровича. Тот склонился к низкой спинке кровати. Тотчас кровать медленно прогнулась, превратившись в подобие кресла. Валентин полулежал в нем.

— Вам удобно? — спросила Клава. — Ну, а теперь отведайте… Э, так не годится. Сразу и пульс ослаб. А мы надеялись сделать приятное.

— Договоримся, Валентин, — заявил в свою очередь Илья Петрович. — Вы не будете противиться тому, что мы порекомендуем или посоветуем. Мы ваши друзья, — он взглянул на свои наручные часы, удовлетворенно добавил: — Вот уже лучше. Вы умеете держать в узде свои чувства и настроения. Это очень поможет вам и нам, конечно, тоже.

Клава поднесла тюбик, и Валентин послушно открыл рот.

К своему удивлению, он почувствовал запах и вкус украинского борща, приправленного укропом, петрушкой и старым салом. Черт возьми, а борщ-то замечательный, совсем как где-нибудь на Полтавщине!

Пока Валентин ел, Илья Петрович безотрывно смотрел на свои часы, изредка приговаривая:

— Не торопитесь… Передохните… Вот теперь все в порядке… Ваши железки не поспевали за вашим аппетитом.

После пасты-борща Клава стала потчевать едой по своему выбору, но странно — она давала именно то, чего он хотел больше всего. Он и еще ел бы, однако Илья Петрович объявил:

— Довольно. Сейчас — спать. Да, спать. Крепко спать.

В комнате, вернее в палате, стало полутемно, и вверху на потолке появилось что-то синее, пробегающее медленными успокаивающими волнами. Валентина и в самом деле потянуло в сон. Но в последний миг перед тем, как мягкая темень захлестнула его, Селянин испуганно подумал, не пригрезились ли ему Ольга, врачи, палата. Будет ли все это, когда он проснется.

Вспоминая позднее первые дни болезни, Валентин Селянин поражался тому, как много, почти беспробудно спал. Казалось, все лечение состояло в одном этом сне, который прерывался лишь для еды и недолгих встреч с врачами и с Ольгой. Никаких врачебных процедур, лекарств, уколов!

Однако силы восстанавливались, и вскоре Валентин сам, без чьей бы то ни было помощи, дотянулся до стакана с водой, а потом впервые — и тоже сам, главное, что сам! — спустил ноги и уселся. Кружилась голова, сердце колотилось, как ошалелое, но Валентин смеялся от счастья: жив! Еще как жив!!!

Знают ли друзья, где он и что с ним? Знают, конечно… Хороши, нечего сказать! Приехать не соизволят… Переполоху, однако, было, когда искали его. Или он сам добрался до огонька? Там же был огонек!

В конце концов он попросил, чтобы друзей позвали к нему. И заранее торжествовал: вот удивятся, убедившись, что и на этот раз он отбился от костлявой старушки-смерти. Все-таки не очень-то милосердные шуточки подстраивает судьба.

— Вы, пожалуйста, не говорите, им, друзьям моим, что я в полном порядке. Пусть лишний часок попереживают, если до сих пор не удостоили визитом, — предупредил он Илью Петровича.

Врач был в явном смущении:

— Я бы, конечно, рад… Короче, все это невозможно. Их нет здесь. Далеко они. А вам пока не показаны свидания.

Пришлось примириться. Впрочем, скучать ему не давали. В палате подолгу бывали Илья Петрович с Клавой. Расспрашивали они не о самочувствии, а о делах на строительстве, о студенческой поре и детстве, опечаливаясь или даже поражаясь в самых неожиданных местах рассказа. Селянина удивляла их наивность, когда они допытывались, было ли в том доме, где жил Валентин, хотя бы кондиционирование воздуха и что такое коптилка, как она может освещать палатку. Это походило на розыгрыш.

Странно относились они и к его воспоминаниям о войне. Они спешили отвлечь его внимание: ах, извините, дела!.. Порой Валентин начинал сомневаться в их искренности.

Хотя Илья Петрович с Клавой ни разу не осматривали его это не мешало им каким-то образом узнавать о малейших расстройствах в его организме, даже о таких, на которые сам Валентин не обращал внимания.

— Все это легко устранимо, — говорили они в таких случаях. — Вы сейчас подкрепитесь, и установится норма.

Или:

— Вот примете ванну, и все придет в равновесие.

Ухаживал за Селяниным Саня — рослый и необычайно сильный мужчина. Он был немым от рождения. Однако слышал отлично и все требования выполнял беспрекословно. Более того, он непонятно как угадывал желания Валентина. Саня же доставлял его и в ванную на каталке, какие есть в любой больнице. Когда Валентин настолько окреп, что смог добираться самостоятельно, Саня все равно шел следом, как нянька за ребенком.

Иногда, особенно вечерами, у Валентина возникало ощущение, что во всей больнице только он и Саня, никого больше. Он пытался выяснить, так ли это, но немой санитар притворялся, что не понимает его вопроса. Зато рассказы Валентина о своей жизни Саня готов был слушать часами. Он обычно усаживался на табуретку и сидел, полузакрыв глаза и опустив руки па колени. В подобной позе он был похож на статую индийского божка — та же сосредоточенность и терпение. Было жаль, что Саня немой.

А лечили Валентина все-таки не по-настоящему! Он, смеясь, сказал Ольге, что Илья Петрович и Клана, право же, напоминают знахарей-шептунов. Правда, для знахарей они слишком молоды, особенно Клава. Она же совсем девчонка!

— Ошибаешься, она просто молодо выглядит, — возразила Ольга. — Клавдия Михайловна… ей давно за сорок, у нее взрослый сын и младшей дочери скоро девятнадцать. Она опытный врач и, кроме того… В общем, на него можно положиться.

— За сорок? Выдумай что-нибудь посмешнее. Если поставить вас рядом…

— Уж не хочешь ли ты сказать, что мне тоже за сорок?

— Нет, конечно, но Клава… Клавдия Михайловна — никогда не встречал женщин, которые бы так хорошо сохранились. И я ведь в конце концов не об этом…

— Ты верь им, как верю я. Разве ты не имел возможности убедиться, что тебе становится с каждым днем лучше?

Валентин сжал ее руку, сделав, видимо, больно.

— О, уже есть сила! — терпеливо сказала Ольга. — А давно ли не мог поднять голову. Здесь применяют необычные методы. Ты пьешь воду, а в ней лекарства. В еде — лекарства, в воздухе — тоже, и они попадают в клетки крови и тела, когда ты пьешь, обедаешь, дышишь, принимаешь ванны. Это лучше всяких таблеток и уколов. Здесь вообще непохожая на другие больница. Особые методы диагностики, особая аппаратура. Все особое.

— У меня иногда такое впечатление, что я тут единственный в своем роде. Ни голоса, ни шороха, ни стука.

— Все сделано, чтобы ты скорее набрался сил. И разве ты не заслужил?

— О, если бы всем давалось по заслугам! Но где взять столько, чтобы всем полной мерой?

Он подумал о товарищах, которые сейчас там, в тундре. У них самая, наверное, запарка, а он — лежит!

— Очень я некстати свалился. Столько работы… — сказал Валентин и тотчас затаился, ожидая, что Ольга может вспылить и наговорить резкостей.

Так и прежде бывало, когда он заводил речь о возвращении в тундру и, значит, о скором расставании. Но Ольга молчала, задумчиво глядя поверх его головы в сторону окна.

Это было необычное окно. Не только потому, что занимало всю стену палаты и не имело переплетов. Оно было непрозрачно, хотя пропускало много света — равномерного, очень устойчивого, вроде бы не зависевшего от того, утро, полдень или вечер на улице. Когда Валентина начинало клонить ко сну, окно словно заволакивалось густой дымкой, и в комнате воцарялся полумрак. Если бы не голубое мерцание вверху, на потолке, то и вовсе было бы темно. Валентин предположил, что выходит окно не сразу на улицу, а в какое-то соседнее помещение, и это позволяет регулировать яркость света.

Сейчас он, однако, не думал об окне. Он встревоженно ждал, как отнесется к его словам Ольга. О том, что произошло в Ленинграде, они еще ни разу не заговорили.

Разрыв, внезапное замужество — и Валентин и Ольга делали вид, что ничего этого просто не было. Но Валентин сознавал, что разговор об этом все равно неизбежен. Он боялся и одновременно хотел такого разговора, и чем крепче чувствовал себя, тем больше хотел.

— Тебя огорчили мои слова? — наконец прямо спросил он.

Ольга виновато улыбнулась.

— Не обижайся, задумалась.

— Но ты не сердишься на меня? — настойчивее прежнего допытывался он.

— Почему я должна сердиться?

— Ну, вот из-за того… ну, что здесь, и больнице, и в возвращении.

Валентин решил, что не имеет права отступать, раз уж разговор начался. Ольга должна знать, что он остался прежним. Пусть в тундре полгода ночь, пусть комары и болота — его место на стройке, и если она любит его, то и ее место рядом с ним.

Ольга не торопилась отвечать. Валентин насупился.

— Ну и как ты теперь?

— Что теперь? — опять не поняла Ольга.

Сейчас бы самое время спросить о главном, но в последний миг у него не хватило решимости.

— Так ты не сердишься?

— А разве на такое можно сердиться? Человек и его дело — как их разделить?

Он понял: Ольга не притворяется, она на самом деле думает так, и это опять ново и прекрасно в ней.

Свидания с Ольгой были ежедневными. Вначале десять-пятнадцать минут — не больше. Потом ограничения сняли: однако Ольга все равно уходила, едва представлялся удобный предлог. Жалеет? Боится чего-то?

Впрочем, вскоре в Ольге словно переломилось что-то. Однажды она засиделась в палате до тех пор, пока Саня своим молчаливым появлением не дал понять, что время позднее. Через день Ольга опять пробыла дольше обычного. Это стало правилом: уходить лишь перед ужином.

Они говорили о всяком — важном и неважном. Но для них и пустяки не были пустяками, потому что напоминали о прежних радостях и огорчениях, размолвках и примирениях. Валентина поражало, что Ольга помнит прошлое лучше, чем он. Когда он сказал об этом, девушка была явно польщена.

— О, я знаю всю твою жизнь! — воскликнула она воодушевленно. — Ты даже не подозреваешь, как хорошо я знаю. Похвальное и непохвальное.

— Откуда же непохвальное? — засмеялся Селянин. — Я всегда рассказывал о себе только хорошее. И я вправду хороший?

Он шутил, но Ольга посмотрела на него с неожиданной грустью. Ему почудилось даже: со страхом.

— Что же ты знаешь плохое?

— Не надо об этом.

Она не хотела отвечать, но это лишь подстегнуло Валентина.

— Отчего же? Нет, если замахнулась, руби.

— Я не вправе судить тебя.

— Почему не вправе? Мы не чужие.

Она опять с испугом посмотрела на него.

— Пожалуйста, не настаивай.

— Но все-таки, что плохое ты вообразила? Или тебе наплели обо мне? Ну!

Ольга вздрогнула, услышав это его «ну!».

— Умоляю, не вынуждай. Не мне судить твои поступки.

Валентин ждал, непреклонный. Он не единожды убеждался на примере других (да и своем тоже), как изворотлива и правдоподобна бывает клевета. Он хотел знать, что беспокоит девушку. Конечно же, беспокоит, иначе она не проговорилась бы.

Чтобы ободрить Ольгу, он обнял ее за плечи, однако девушка высвободилась как-то странно, не то смущенно, не то снисходительно посмотрев на него.

— Почему ты молчишь? — спросил он. — Или увиливаешь?

— Нет, не увиливаю, — едва слышно возразила Ольга. — Ты любил девушку.

— Еще бы не любить. Я и сейчас люблю, — охотно признался он. — Очень люблю девушку по имени Ольга.

— Я не о нас… Я о Симе.

— Си… Кто тебе сказал о Симе?

— Не принуждай, прошу. Не сердись. — Она поспешно поднялась, и он не удержал ее.

Когда-то, восемь лет назад, он напропалую волочился за Симой. Были каникулы, долгие летние каникулы, а девушка встретилась добрая и простодушная. Они легко сблизились, легко расстались. А через год ему сказали, что Сима, избавляясь от ребенка, погибла. О том, что это был его ребенок, знал только он. По крайней мере до сих нор думал, что знает только он один, что Сима никому не обмолвилась о подлости, совершенной им…

На следующий день Ольга появилась в палате в обычное время и была по-обычному приветлива. А Селянин продолжал думать о Симе и еще о том, как Ольга узнала правду? И всю ли правду? Он ей ничего не рассказывал. Кто же ей сообщил о Симе?

А вскоре он столкнулся с новыми неожиданностями.

Ему разрешили выходить в соседнее помещение, напоминавшее гостиную. Посредине — полированный стол, четыре легких кресла. На полу — огромный светло-желтый ковер. Окно, как и в палате, занимало всю стену и также отблескивало серебристой зеркальной непроглядностыо. Возле него росли две пальмы в кадках.

Но не эта, в общем-то ничем не примечательная, обстановка удивила Валентина. Однажды он обнаружил, что окно утратило свою непроглядность, и за ним — сосны вперемежку с березами, снег. Тротуар вдоль дома был расчищен, но у обочины снег толщиной в метр, не меньше. На ветвях густой куржак. Солнце висело низко, и по сторонам от него были малиновые «уши». Значит, мороз крепкий, не меньше двадцати.

Зима? Но сколько же времени он болел, если подобрали его в марте, а теперь опять зима? Что же, он целый год пролежал без сознания?.. Этого не могло быть.

Валентин позвал Саню:

— Какой сейчас месяц? — Саня недоуменно моргал глазами. — Апрель? Май?

Результат был тот же.

— А, что толку тебя расспрашивать! — Валентин опустился на банкетку возле самого окна и тотчас увидел детей, степенно вышагивающих по тротуару. Позади них — две женщины.

Дети остановились как раз напротив, глядели прямо на Валентина. Одна из женщин что-то объясняла им и тоже глядела в окно, прозрачность которого казалась особенно удивительной после недавней зеркальной непроглядности. У Валентина было ощущение, что между ним и детьми нет преграды. Стоит протянуть руку, и коснешься головки вон того малыша в красной, похожей на шлем, шапчонке. Почему же ребятишки не замечают незнакомого им чужого дядю?

И еще одно было невероятным. Детей одели только в курточки и брючишки из тонкой ткани. Очень красивой, переливающейся на свету всеми цветами радуги, но явно летней. На ручках перчатки — тоже тоненькие, обтягивающие каждый пальчик. В лютый-то мороз! Да что же думают воспитательницы?! Они же перепростудят детей!

Валентин возмущенно посмотрел в сторону женщин. Но те были одеты ничуть не теплее. Только цветом куртки и брюки были поскромнее.

— Да уходите же! — крикнул Валентин, но его не услышали, как не слышал голосов и он сам. Селянин застучал в окно косточками пальцев, но едва уловил глухой звук: стекло гасило удары, подобно войлоку.

А там, за окном, дети двигались так неторопливо, словно нет и в помине солнца с ушами и леденящего мороза, словно сейчас раннее летнее утро.

Валентина взяла оторопь. Что, если ему все это мерещится? Он усомнился в себе самом, в Ольге, в реальности всего окружающего… Или… или он сходит с ума?!

Селянин бросился в прихожую, где была его одежда. Сейчас же на улицу! Немедленно!! Надо проверить, убедиться…

Выбравшись из дома, он в первый миг задохнулся от морозного воздуха. Привычно прикрыл рот и нос ладонью. А взгляд метался вокруг, — ища опровержения: нет же, не сошел с ума! И лес, и снег, и мороз были на самом дели. Дети?.. Но они могли уйти, пока он одевался. Да, да, это их приглушенные голоса там, в лесу. Скорее туда!

Ноги слушались плохо. Селянин то и дело спотыкался, скользил на утоптанном снегу. Дорожка постепенно сужалась. Безжалостно скрипел под ногами снег, а голоса детей — их перекрыло жужжание странной зеленой машины, похожей не то на гигантского шмеля, не то на бесхвостую стрекозу. Если бы не эта ее бесхвостость и не отсутствие зонтика вращающегося винта, машину можно было бы принять за вертолет. Необычный, мелодично жужжащий вертолет. Но в том-то и дело, что не было у машины винта, не было привычно грохочущего мотора, и поддерживали ее в воздухе крылья, не видимые в немыслимо быстром махе. Об этих крыльях можно было лишь догадываться, глядя на голубоватые прозрачные клинья, словно пристывшие остриями к бокам машины.

А потом жужжание донеслось не сверху, а откуда-то из-за деревьев, совсем рядом.

Три такие же, как первая, машины сидели друг на друге, словно склеенные. Хотя нет, не сидели. Они все вместе парили, пока нижняя не метнулась вдоль дорожки и не взмыла над лесом. После этого две оставшиеся опустились на снег обе вместе, и у нижней — Валентин с ужасом увидел это — задвигался, морщась, сферический конец и разверзлась ненасытно огромная пасть. Иначе и нельзя было назвать появившееся багровое отверстие! И сами зеленые машины были не машинами вовсе, а чудовищами, готовыми проглотить все, что ни попадется.

И тут он заметил в лесу, на дорожке, детей. Тех самых, которые недавно стояли возле его окна. Сейчас чудовище заглатывало их.

Селянин дико закричал. Мир, который он видел и слышал, был неправдоподобен и существовал скорее всего лишь в его больном воображении. И то, что какие-то цепкие руки схватили его, не позволяя броситься на выручку беззащитным малышам, тоже было подтверждением безумия, потому что иначе его не стали бы удерживать, а наоборот, помогли бы спасти детей.

Его куда-то тащили, а он вырывался и звал Ольгу. Ольга, только она одна могла спасти его от безумия, в которое он впадал, и он бесновался, требуя впустить ее.

Кто-то очень знакомым голосом убеждал его:

— Надо подождать, Ольга приедет часа через три, а пока занята…

Ему и еще что-то пытались внушить, но он не хотел ничего слушать. Ему протянули чашку с каким-то питьем, но он отшвырнул ее.

— Хорошо, вы сейчас увидитесь с Ольгой, — произнес, наконец, тот же знакомый голос. — Но вы в таком состоянии, что я буду вынужден прервать свидание, если вы захотите приблизиться к девушке или потребуете, чтобы она подошла к вам. Обещайте, что будете вести себя сдержанно.

Его взяли под руки и повели. Он рванулся было, но державшие его лишь крепче сдвинулись, и он покорился. Через минуту все были в длинной комнате, разделенной примерно посредине серебристо поблескивающей полосой на полу, стенах и потолке. Валентина усадили за маленький низкий столик. Два санитара застыли позади него. В дверях остановился еще кто-то, но Валентин не обращал на него внимания. Он смятенно осматривал комнату. На той половине, где он сидел, ничего, кроме столика, не было. Зато на другой половине в стену были встроены стеллажи с книгами и плоскими поблескивающими коробками. Прямо напротив Валентина тоже стоял стол, но большой, с тонкими красиво изогнутыми деревянными ножками. Еще было два стула — один между столом и стеной, второй у стеллажей.

А потом Валентин увидел, как вбежала встревоженная, раскрасневшаяся Ольга. Она не бросилась к нему. Она замерла у разделявшей комнату полосы.

Валентин рванулся к девушке, но его опять удержали санитары. И лишь теперь он обратил внимание на ее костюм — очень похожий на те, что были на воспитательницах. Но у Ольгиного ткань — ярко-зеленая, а шапочка, обшлага и воротник — красные. На шапочке поблескивали растаявшие снежинки.

Ольгин наряд напомнил обо всех странностях, которых не могло быть в действительности, и снова мысль о надвинувшемся безумии потрясла Валентина.

— Что с тобой? Тебе плохо?

Это Ольга, голос живой, настоящий. И аромат духов, которые любила Ольга, тоже настоящий. К Селянину вернулась надежда. Он пошевелился, измученно улыбнулся.

— Бывает хуже… Когда живого жгут на костре…

— Я невесть что вообразила, когда меня срочно вызвали…

Ольга придвинула к себе стул, обессиленно опустилась на него и неожиданно объявила:

— Нам нужно с тобой потолковать, капитан… Об очень важном. Не сейчас, нет. Я примчусь сюда еще раз, вечером. А сейчас ты успокоишься и будешь послушным. Я очень прошу, капитан…

Она всегда в минуты крайней взволнованности звала его капитаном.

Илья Петрович — Валентин лишь теперь увидел, что в дверях стоял врач, — протянул стакан с розовым питьем.

— Ты выпей, капитан, — сказала Ольга, и Валентин покорно проглотил чуть горьковатую жидкость.

Сразу стало спокойнее на душе.

— Тебе надо уснуть, капитан. Я подожду, пока ты уйдешь.

И он опять подчинился. Санитары молча посторонились, пропуская его.

Встреча с Ольгой произошла не вечером, а лишь на следующее утро.

— Тебя не захотели будить, — объяснила Ольга. — Надеюсь, сон подкрепил тебя?

Валентин рывком сел в кровати. Он давно не чувствовал себя таким крепким. Если бы не воспоминания о вчерашнем, он считал бы, что совсем здоров.

Ольга стояла у кровати, в ногах. На ней было короткое, до колен, платье, которое плотно облегало ее, подчеркивая стройность и гибкость тела, мягкую округлость рук. Цвет платья вначале показался иссиня-черным. Но тут же Селянин решил, что нет, оно зелено-желтое, вернее даже зелено-красное. А потом он понял, что на свету ткань все время меняет цвет. К тому же вспыхивают на платье веселые искорки, особенно яркие и крупные на подоле.

Ольга была причесана тоже необычно. Белокурые волосы не закрывали лба и ушей, а были откинуты назад и послушно стекали на спину, хотя никаких приколок и гребней Валентин не заметил. Вероятно, из-за такой прически Ольга казалась серьезной и строгой. Розовые клипсы в ушах не только не нарушали, а наоборот, усиливали это впечатление.

— Я буду ждать в гостиной, — сказала Ольга и направилась к двери, но как-то скованно, словно принуждая себя.

Когда Валентин, шаря рукой по тумбочке у койки, столкнул на пол кружку, Ольга вздрогнула, но не обернулась.

Ее поведение, весь изменившийся облик вызвали у Селянина тревогу. Вчера он боялся за себя самого, за реальность своих ощущений, сейчас он усомнился и в Ольге, в ее любви к нему.

Торопливо проглотив завтрак, он поспешил в гостиную.

Ольга сидела на банкетке у окна, за которым был зимний лес. Солнце висело низко, и снег был в длинных синих тенях.

Заслышав шорох шагов, девушка подвинулась, безмолвно приглашая сесть рядом. Валентин опустился на самый краешек, помедлив, обнял Ольгу за плечи, но она вдруг посмотрела ему в лицо ясным, строгим взглядом, и он, окончательно оробев, опустил руку. Даже во время первых свиданий с ней он не чувствовал подобной робости. Он был старше, опытнее, умнее, и это сознавали оба. Сейчас роли словно переменились.

— Вчера ты увидел что-то сильно взволновавшее тебя?.. Ты, пожалуйста, не скрывай ничего, я прошу, — заговорила Ольга.

Значит то, что его беспокоит, не составляет секрета ни для кого! Но именно поэтому Валентин стал возражать: ничего-де серьезного нет. Ольга терпеливо слушала, но он видел: она жалеет его и только поэтому не уличает во лжи. Опять он оробел перед нею и со страхом подумал о себе.

— Нам надо о многом поговорить, — после долгого молчания сказала Ольга. — Но я не знаю, как начать о главном… Ты боишься признаться и убеждаешь — не только меня, но и себя хочешь уверить, — что все нормально, все обычно. Ну вот, я все-таки, пожалуй, не так начала, как надо бы…

Она взяла его руку. Пальцы ее были теплыми и ласковыми. Но Селянина вдруг рассердила эта робкая ласка. И Ольгина нерешительность в словах тоже рассердила.

— Ты не ищи подхода! Прямо руби: с ума сходишь, мол… Это главное? А я сам догадываюсь! Иной раз такое начинает мерещиться… А ты успокаиваешь… будто ребенка… несмышленыша… И врачи… Зачем они… и ты… Зачем обманывать? Уж лучше сразу…

Он почти захлебывался в нервном припадке и, сбиваясь, перескакивая с одного на другое, рассказал обо всем, что привиделось ему в этой странной больнице.

Ольга пыталась остановить его, но это лишь ожесточало Селянина, и девушка в конце концов не стала ему мешать. А когда он выпалил все, она виновато сказала;

— Илья Петрович предостерегал, что так может случиться, если сразу не сказать тебе всего. А я была уверена, что ты еще ничего не замечаешь, и не начинала с тобой разговора о главном. Даже сейчас я не знаю, как к нему подступиться…

Ольга смятенно смотрела на Селянина, будто от него ждала помощи. И тут Валентин вспомнил, что Ольга ведь замужем и, наверное, об этом — бесконечно важном для него — собирается и не может заговорить.

— Ты не думай о болезни. Ты совсем здоров. Понимаешь? Здоров, — повторила Ольга.

— Все вокруг да около?! Ты признавайся: к нему хочешь вернуться? К мужу? Разве ты все еще не ушла от него?

— Я не была замужем. Да и не это сейчас главное.

Валентин снова не мог понять ее. Но он заставил себя успокоиться, готовый теперь принять любое испытание, которое выпадет ему. Странно, его спокойствие неожиданно передалось и Ольге. Он не смог бы объяснить, по каким внешним признакам определил это, быть может, — их и не было, этих внешних признаков, но он почувствовал: Ольга тоже стала спокойнее.

— Тебе пора знать правду, — заговорила она. — Ты считаешь: пригрезилось. И даже, что ты… сходишь с ума. А на самом деле во всех странностях ты можешь сам разобраться хоть сейчас. Они существуют… Извини, я хотела бы все сказать, — Ольга остановила нетерпеливое движение Валентина. — Вопросы — после… Я знаю, ты любишь фантастику вроде уэллсовской. Помнишь, есть роман. Он называется «Когда спящий проснется». О том, что человек проснулся через много-много лет. Его звали Грехэм. Неужели ты не помнишь? Как ты можешь не помнить. Словом, представь, что ты… ну, вроде бы долго-долго спал… Как Грехэм, или почти как он… И вот проснулся в новом мире, за который боролся и страдал… Наяву видишь свою самую сокровенную мечту о будущем.

— К чему ты об этом? — внезапно охрипшим голосом спросил Селянин.

Ольга побледнела и взволнованно продолжала:

— Ты, пожалуйста, не расстраивайся. Но надо же тебе узнать правду. Ты не спал. Ты замерз тогда в тундре. Тебя нашли в глыбе льда и не просто вернули, а восстановили к жизни… И вот ты — живой…

Слова ее показались Валентину настолько нелепыми, что он не сразу вник в их смысл, подумав лишь о том, зачем Ольга с таким серьезным видом пытается подстроиться к его безумию.

— Ты не веришь мне?

— Зачем… об этом? И так?

— Ты не поверил! — в отчаянии сказала Ольга. — Ну, хочешь, мы сходим к Илье Петровичу или еще к кому-нибудь. Они подтвердят. Или вот… Мы их вызовем сюда. Хорошо?

Ольга подняла руку к левому уху, задев клипсу. Та вспыхнула красным огоньком. А в воздухе возникли полупрозрачные фигуры Ильи Петровича и Клавдии Михайловны. Фигуры подрагивали. Губы у Ильи Петровича беззвучно шевелились.

— Да, да, я прошу помочь мне, — сказала Ольга, обращаясь к этим странным фигурам.

Илья Петрович и Клавдия Михайловна о чем-то заговорили. Ольга сдернула клипсу с правого уха, протянула Валентину.

— Извини, я забыла, что у тебя этого нет. Ты же ничего не слышишь.

Лишь теперь, когда маленькая вещица лежала на его ладони, Валентин разглядел, что это не украшение, вернее не просто украшение, а какой-то очень тонко сработанный приборчик, сверкающий красным уголечком и чуть ощутимо подрагивающий. Но главное было даже не это. Валентин отчетливо услышал Клавдию Михайловну и Илью Петровича. Вслед за Ольгой они уверяли Селянина, что он попал в неблизкое будущее и видит вокруг множество необычных для него предметов и явлений. Вот, например, Саня, который постоянно рядом с ним, — это просто робот, обыкновенный робот, а вовсе не человек…

Селянин и теперь не знал, верить или не верить в реальность того, в чем его убеждали. Необыкновенность приборчика, полупрозрачные фигуры, повисшие в воздухе, убеждали: верь! Однако Ольга, тут рядом живая Ольга… Вчера, в смятении убегая из лесу, он звал ее, потому что она, она одна могла помочь ему выкарабкаться из безумия в мир реальных вещей. Сейчас его уверяли, что безумные видения как раз и есть реальность. Зачем они с ним так? Или он все-таки безумен?

Все молчали, ожидая его слов, и он выдавил из себя, обращаясь к прозрачным фигурам:

— Да, мне все ясно…

Фигуры медленно истаяли.

— Я рада, что ты убедился, — сказала Ольга.

Он не ответил.

— Почему ты молчишь?

— А что мне говорить?.. Я хочу остаться один. Я должен остаться один!

— Ты не поверил?..

— А чему я должен поверить? Что будущее, что мир не тот? Что не только я, но и ты… Что мы с тобой оба… восстановленные к жизни мертвецы?

Девушка отрицательно покачала головой.

— Нет, я не жила в двадцатом веке. В то время жила, должно быть, моя далекая прабабушка, которую звали Ольгой. Через много поколений генетический код повторился почти в точности. А то, что это совпало с твоим восстановлением — почти невероятная случайность, но она — факт, как видишь…

— Не хочу жалости! Если безумие, то к чему скрывать?!..

— Ты здоров, пойми. Здоров, как и я.

Валентин напряженно всматривался в лицо девушки.

— Но если все это правда… Кто же ты? Вы?

— Зачем так: «вы»?..

Селянин не ответил, вслушиваясь, придирчиво вслушиваясь в голос.

— Я твой товарищ и сестра по голубой планете. Меня зовут Эля. Мой отец наладчик роботов, а мать воспитатель в школе. Я сотрудник института сверхчистых металлов. Теперь-то ты веришь мне, капитан?

Она произнесла это слово «капитан» совсем как прежняя Ольга, его невеста.

Валентин глухо вымолвил:

— Не говори так: капитан. Слышишь?

Он всматривался в ее лицо, в каждую черточку отдельно. Все было Ольгино. До мельчайших подробностей Ольгино.

— Нет, не верю! Ты — Ольга!.. И как они там, мои друзья на стройке?..

Но, едва сказав это, Валентин окончательно осознал, что нет их на свете, его друзей. И Ольги нет. Как же он будет жить один в новом незнакомом мире среди неизвестных людей? Он чужой им и они ему чужие. Даже девушка, бесконечно похожая на его невесту, — чужая. Совсем чужая! Не Ольга, нет… Эля.

— Уйди, — снова потребовал он. — Мне лучше одному… Мне придется привыкать одному…

Эля собиралась возразить, но он почти с ненавистью взглянул на нее, и она, сжавшись словно от озноба, поднялась.

— Почему ты гонишь меня, капитан? — остановившись в дверях, спросила девушка. — Я друг тебе, и все люди нашей планеты — твои друзья. Они любят тебя, капитан.

— Не надо… О любви — не надо. И приходить ко мне не надо.

— Пусть, так… Пусть по-твоему…

Он не расслышал ее слов. И дверь затворилась беззвучно.

 

Голоса планеты

Он все утратил. Он всех потерял. Того мира, в котором он жил когда-то, больше не существовало. А новый мир пугал неизведанностью.

Вначале он и не думал о новом мире, потрясенный тем, что судьба сыграла с ним еще одну, самую невероятную и жестокую шутку. Друзья умерли. Он сознавал, что они уходили из жизни не одновременно: кого-то подкосила болезнь, кто-то узнал старость. Однако сердце было не в ладах с рассудком. Для Селянина друзья умерли неожиданно, все сразу. Ольга — вместе с ними. Он — один.

Селянин с гневом подумал о девчонке, взявшей на себя роль Ольги. И лишь теперь — мысли о новом мире. Какой он? Чем лучше прежнего?

На мгновение Валентина охватило то самое любопытство, которое побуждало мореплавателей и землепроходцев с риском для жизни искать новые страны, а ученых толкало на подвижничество в науке. Но тут же он понял, что его любознательность обесценена, если не бессмысленна. Путешественник совершает открытие прежде всего не для себя, а для своей Родины, и это наполняет его жизнь высоким смыслом. Ученый ставит опыты, чтобы познать истину, необходимую всем. А кому и какая польза от того, что сможет увидеть и понять он, Валентин Селянин, оживший предок, ископаемое вроде птеродактиля? К нему и относиться будут словно к диковинке из древности: со снисходительным интересом, в душе смеясь над его наивностью и невежеством.

В том, прошлом, мире Валентин сознавал себя хозяином и работником, которому до всего есть дело и который ответственен за все. Новый мир не нуждается в нем.

После объяснения с самозваной Ольгой Валентин избегал встречаться даже с врачами. Его и не беспокоили. Однако все его желания исполнялись прежде, чем он осознавал их. Например, однажды утром, когда его потянуло на воздух, в лес, он неожиданно увидел возле шкафа с одеждой пару отличных лыж с легкими, гибкими палками. И он понял, что ему нужны сейчас именно лыжи. Вечером следующего дня ему стала тягостной тишина. И тотчас он увидел на столе в гостиной плоский четырехугольник из стекла или похожего на стекло материала. На широкой подставке были клавиши, совсем как у игрушечного пианино. Первый и последний были черные. Остальные казались матовыми. Когда Валентин нажал крайний справа клавиш, экран осветился, стал голубым. Впечатление было такое, словно распахнулось окошко, за которым бесконечность неба. А потом возникло лицо мужчины, и Валентин понял: диск — это подобие телевизора, только цветного и стереоскопического. Что ж, именно такой рассказчик, не способный видеть и слышать его (а значит, и потешаться над ним), был сейчас нужен Валентину. А мужчина, дружески улыбнувшись, проговорил:

— Здоровья и больших открытий, товарищи! Мне приятно поделиться важнейшими новостями планеты. Прежде всего сообщение-молния из клиники Томского лесопитомника. Твое слово, Клавдия Михайловна.

Экран на мгновение угас, а потом возникло лицо Клавдии Михайловны. Селянину показалось, что женщина смотрит прямо в его глаза.

— Перемены незначительные, — начала Клавдия Михайловна. — Психологи предполагали, что возвращение к жизни через столько лет может вызвать психологический шок. Так оно и случилось. Мы радуемся тому, что сумели уберечь нашего нового друга от потрясения, когда он был физически немощен. Конечно, ему и теперь нелегко. Однако он уже достаточно окреп. У него сильная воля. Мы надеемся — более того: уверены — все окончится благополучно. Вчера он четыре часа двадцать три минуты провел в лесу на лыжах. Ночью крепко спал. Сегодня после обеда опять был на лыжной прогулке и вернулся в клинику два часа назад. У нас есть все основания считать, что он оправится от потрясения в ближайшую неделю и вы увидитесь с ним.

Клавдия Михайловна не назвала имени, но Валентину стало ясно: она говорит о нем. Однако почему в экстренном сообщении? Почему так, словно его имя всем известно и на Земле только и ждут вестей о нем?

А на экране опять появился ведущий.

— Прослушайте, друзья, перечень новостей, собранных видеогазетой. Номер первый. После осуществления эксперимента «Анабиоз» рабэн Даниэль Иркут выдвинул новую важную идею. О ней расскажет Ричард Бэркли, член Всемирного Совета. Прослушайте и сообщите в общепланетный центр общественного мнения свое отношение к этой идее. Номер второй: загадочные вспышки в поясе астероидов. Номер третий…

Когда объявлялся номер сообщения, тотчас освещался изнутри клавиш с соответствующей цифрой. Цвет клавиша уже был не белый, а красный, синий, желтый — всегда контрастный по отношению к соседним.

Новости, поток новостей и непривычных терминов! Он захлестывал, этот поток, и чем глубже Валентин опускался в него, тем непрогляднее было вокруг.

Селянин стал смотреть и слушать ни во что не вдумываясь. Так было легче.

А на экране возникли двое: немолодой мужчина с усталыми глазами и морщинками возле губ, говоривший неторопливо и чуточку хрипло, и женщина, ровесница Клавдии Михайловны, — она лишь изредка роняла короткие вопросы. Была странность в том, как они произносили слова: движения губ не всегда совпадали со звуками. Казалось, раздается перевод, а не подлинная живая речь.

— Повторяю, товарищи, — доносился неторопливый голос. — Всемирный Совет надеется, что управление общественного мнения выяснит, возможно ли высвободить два-три миллиона рабэнов и расэнов, которые нужны для разработки проекта «Циолковский». Рассматривая все доводы «за» и «против», каждый из нас должен иметь в виду, что массовое переселение на одну из ближайших планет — едва ли не главная практическая задача. Без этого наша цивилизация неминуемо придет в упадок.

Мужчина провел ладонью по лицу, казалось, смахивая усталость, морщинки возле губ стали глубже.

Женщина обеспокоенно посмотрела на него.

— У тебя что-то неладно… Ты здоров?

— Не беспокойся… А мое настроение… Сегодня нашей лаборатории отказали в энергии для экспериментов.

— Извини! — смутилась женщина.

— Ты ни в чем не виновата. Да и шла ты вовсе не к сотруднику Института сверхчистых металлов, а к члену Всемирного Совета. Мои научные неприятности — не помеха для разговора о проекте «Циолковский»… Да и отказ… Он меньше огорчил, чем прежние. Сейчас появилась хотя бы надежда, что ограничениям вот-вот конец.

— Из-за проекта «Циолковский»?

— Да. Прежде такой перспективы не было, и это особенно осложняло обстановку в научных коллективах.

А Валентин вспомнил об Эле. Ведь она тоже работала в Институте сверхчистых металлов. Вряд ли в том же, где и этот усталый мужчина, член Всемирного Совета, но явно в институте того же профиля. И ей тоже могут запретить опыты… Впрочем, что ему до Эли с ее удачами или неудачами?!..

— Но почему ты связываешь проект «Циолковский» и осложнения, которые все чаще возникают в научных коллективах?

— Потому, что дерево не бывает без корней. А корни, очевидно, в обострении наших общих земных проблем… Первая из них — опасность перегрева планеты. Выработка энергии вот уже сто лет назад достигла предельно допустимого уровня. Превысить его нельзя: наступят катастрофические последствия. В первую очередь таяние ледников… Ты помнишь древнюю легенду о прокрустовом ложе? У человека, который не умещался на нем, отрубали ноги. Ужасная легенда! Но еще ужасней, что в положении этого несчастного оказалось человечество. У нас неприкосновенна лишь энергия, необходимая для обеспечения жизни и здоровья людей. В остальных же случаях мы отсекаем без пощады все, что не укладывается на прокрустово ложе энергетики. Страдают прежде всего научные эксперименты. Ведь иные из них требуют десятков и сотен миллиардов киловатт-часов…

— И твой тоже?

Мужчина кивнул.

— А в космос его вынести нельзя? В последние годы много об этом говорят.

— Наша лаборатория ищет принципиально новый метод выделения металлов из морской воды. Цель моих опытов — океанские течения, а их нет на Венере и Марсе… Да и не об одной нашей лаборатории речь.

— Но ведь на Земле одна из главных забот — забота о счастье людей! Вот хотя бы последний пример: биологизация техники. Совершенные биологические машины приносят много добра любому из нас. К тому же — экономия энергии. Кстати, в сегодняшнем выпуске видеогазеты мы даем репортаж о последнем машиностроительном заводе, на котором используются едва ли не музейные двигатели — все эти электромоторы, газовые турбины и как их там еще называют. Завод демонтируют. Тебя не радует это?

Мужчина вновь провел ладонью по лицу.

— Отчего же: радует!.. Как можно остаться равнодушным, если всюду, где целесообразно, установлены самые эффективные, самые безотказные биологические машины?.. Нет, я радуюсь. Но рядом и печаль, не скрою. Ведь старых малоэкономичных двигателей практически не осталось. Значит, экономия энергии за счет замены таких двигателей будет ничтожна. Нет, самый разумный выход в переселении на соседнюю планету, причем самом решительном. Пока на Луне живет не более тридцати миллионов, на Марсе — пять миллионов, на Венере и того меньше — три с половиной миллиона человек. Поселения, упрятанные в толще лунных пород, герметизированные колонии на Венере и Марсе — решение ли это проблемы? Нам надо отправить туда для начала хотя бы миллиардов шесть-семь. Миллиардов, а не миллионов, как сейчас. О достоинствах нового открытия Даниэля Иркута я уже говорил. Однако не удержусь, скажу снова: у нас есть теперь возможность в самый короткий срок выяснить, как быстрее и легче приспособить для людей одну из ближайших планет. Всю планету целиком!.. Умный план действий — половина успеха.

Мужчина пристально посмотрел прямо перед собой. (А Валентину опять показалось, что на него). И голос стал более твердым, почти резким, без усталой хрипотцы.

— Атлетами не рождаются. Атлетами становятся в борьбе… Чтобы не ожиреть телом и духом, мы обязаны бросить поистине смелый вызов космосу и для начала обосноваться хотя бы на соседних планетах так же, как на Земле.

Мужчина улыбнулся.

— Ты напомнила мне о предстоящем репортаже. Я посмотрю его с удовольствием. Тебя же приглашаю на мой опыт. Сегодня его не разрешили, но скоро станут возможными любые разумные эксперименты… Кстати, мне дали толковый совет… Все очень просто… Мне предложили продумать наши опыты с помощью коллективного мозга.

— Значит, опять рабэн Иркут и проект «Циолковский»?

— Да, рабэн Иркут. Точнее, замечательная аппаратура, которую он создал. Досадно, что ни мне, ни моим товарищам не пришло в голову воспользоваться ею.

— Чему удивляться? Давно ли она появилась, аппаратура для коллективного мышления!

— Я верю, мы найдем самый экономный путь к цели, — продолжал мужчина. — По-моему, нас ждут поразительные по красоте и грандиозности перемены во Вселенной, новые свершения на Земле, в жизни каждого человека. — И мужчина произнес, обращаясь словно бы к Валентину:

— Благодарю за внимание!..

Экран погас. Раздался нежный перезвон колокольчиков. Последние слова и звон — это было совсем как в двадцатом веке, родном и невозвратимо ушедшем двадцатом веке.

А потом на экране появилась девушка в желтом комбинезоне. Она чуточку хмурилась.

— Наш корабль пересекает сектор ДЦ-3, направляясь в сторону Марса. Час назад, а затем еще через двадцать минут по земному отсчету времени бортовые приборы отметили яркие вспышки прямо по курсу. Причина вспышек неизвестна. Сообщаем об этом Земле.

Девушку сменили на экране двое мужчин. За их спиной была карта звездного неба.

— Видеограмма с корабля «Чайка-7», которую мы только что показали, принята с запозданием, — заговорил один из них, и опять движения губ не всегда совпадали со звуком. — Сообщение передавалось через орбитальные ретрансляторы. Сейчас аналогичные известия поступили также от двух станций, расположенных в поясе астероидов. Там тоже заметили необычно яркие вспышки. Более того, было отмечено внезапное усиление нейтронного и гамма-излучения. Возможно, произошло сближение обычной материи с антиматерией и неизбежная при этом аннигиляция.

— Вот точки, где были замечены вспышки, — вступил в разговор второй мужчина, протянув руку к карте, где замерцали два зеленых огонька, расположенных почти вплотную друг к другу. — К сожалению, нам не удалось получить информацию со станции «Артур-9», которая находилась в непосредственной близости от района вспышек. Очень значительны помехи, вызываемые активностью Солнца. Лазерная связь станции с Землей также невозможна, пока между нами Солнце. Нас, астрофизиков, чрезвычайно заинтересовало уникальное явление в поясе астероидов. Решено немедленно послать в район вспышек скоростную автоматическую лабораторию…

Селянин неотрывно смотрел и слушал, пока видеогазета не окончилась.

На дне океана возле Курильских островов что-то такое делают: не то собираются отводить из земных глубин скапливающуюся там и вызывающую землетрясения энергию, не то, наоборот, очаги взрывов хотят гасить в недрах планеты… Где-то в Антарктиде пробивают гигантскую скважину или тоннель к центру Земли… Африканский институт эвристики разработал облегченную модель искусственного мозга…

Валентин смутно припомнил это слово: «эвристика».

Кажется, им обозначали науку о законах интуитивного творческого мышления. В его время лишь утверждалось само это понятие «эвристика»…

Внешний вид облегченной модели мозга тоже не внушал почтения: белая тумбочка с разноцветными глазками на передней стенке — вот и все, что он увидел.

Но услышав, что эта «тумбочка» способна самостоятельно совершенствовать конструкцию механизмов и технологию, что она же руководит рационализацией, отдавая необходимые команды роботам-исполнителям, Селянин проникся невольным уважением к белому аппарату.

Были в видеогазете и сообщения, взволновавшие Валентина как раз своей понятностью.

Из главной видеостудии планеты передали концерт певицы Нико Лицаро. Смуглая, с крупными губами, артистка озорно улыбалась. Поднятые, словно парящие руки чуть вздрагивали в такт мелодии, которую вел не то оркестр, не то многоголосый хор. Вероятно, все же оркестр инструментов, давними предками которых были электронные инструменты двадцатого века. В то время они вызывали у Валентина ощущение чего-то холодного и далекого, как космос. Теперь в них были теплота и гибкость, глубина, яркость и одновременно тончайшая игра светотеней. Валентин так, в цвете, воспринимал эти звуки.

Артистка еще не начинала песни. Но руки ее и тело были словно частью мелодии, дополняли, продолжали мелодию. Валентин вспомнил танцовщиц и певиц Индии. У Нико Лицаро было что-то от их искусства. А потом артистка запела. Оркестр сразу отодвинулся, поблек перед ее голосом.

Валентин, пожалуй, не смог бы сказать, что за голос у Нико Лицаро — не просто глубокий, но какой-то щедрый, хотя в песне была и насмешка и горькая жалость.

«Никогда бы не подумала, что ты, юноша, способен на такой славный подвиг: полюбить замужнюю женщину, — так или примерно так говорилось в песне. — О, я в восторге от твоей отваги. У меня кружится голова. Не от стыда, нет! От высоты, на которую ты вознес меня. Но знаешь, я все-таки не очень надеюсь на себя: ведь я слабая женщина. Давай позовем на помощь твоих и моих друзей. Вот если они одобрят нас с тобой… Или сделаем вот что: мы спросим моего мужа и моих детей. Это самое разумное — обратиться к ним… Куда же ты убегаешь, юноша, жаждущий любви? Оглянись: мой муж и мои дети спешат сюда. А следом торопятся твои ровесники. Почему же ты убегаешь?..»

Валентин подумал о своем времени. Было тогда немало объективных причин, которые усложняли и отравляли жизнь, взаимоотношения людей. Но были причины и субъективные, пожалуй, особенно обидные… Вот и эгоизм Ольги. Впрочем, эгоизм ли? Нет, она не была эгоисткой, его Ольга. Она увлеченно мечтала о подвигах, уважала сильных, тянулась к мужественным. И все-таки чего-то в ней недоставало. Быть может, умения вытерпеть до того момента, когда появляется второе дыхание. Да, именно этого. Ведь нравственные силы человека тоже могут обрести второе дыхание. Но путь к нему труден, неимоверно труден. Не все выдерживают его. Ольга сходила с дистанции в самом начале.

А Эля? Какая она? И все его новые знакомые, какие? Умеют ли они подмять, подавить страх, лень, корысть, душевную усталость?

В гостиной посветлело, но Валентин не заметил этого. К тому, что в комнатах свет угасал и усиливался без прямого вмешательства человека, он успел привыкнуть.

Лишь тихий шорох вернул его к реальности.

— Не помешаю? — спросил, подходя, Илья Петрович.

— Нет, что вы! — Селянин непроизвольно внимательно всматривался в его лицо, мысленно допытываясь: «А ты какой?»

И лишь теперь он обратил внимание на необычно светлый лес за окном. Час был поздний. Почему же светло? Фонари? Но ведь нет там фонарей! Белая ночь? Но ведь зима, и потом — какие белые ночи в средней полосе России? Неужели где-то пожар?

— Что вас удивило? — спросил Илья Петрович. Лицо его было спокойным, но, пожалуй, тем наружным спокойствием, которое призвано скрыть глубокую озабоченность, если не тревогу.

— Горит!..

— О чем вы? — не понял Илья Петрович. — Или свет?

— Да, свет… Вчера его не было.

— Ничего особенною: тучи разошлись, а теперь полнолуние. Можно, я посижу с вами? — Илья Петрович умолк.

— Вас что-то тревожит? — спросил Валентин.

— Мне вспомнилась дочь, — мягко объяснил Илья Петрович. — Я не видел ее уже три года. Она далеко… В поясе астероидов… Вот и взгрустнулось… Кстати, я почему-то лишь теперь сообразил, что в ваше время ночи были совсем иные. Не такие светлые, не белые. Для вас… — Илья Петрович точно споткнулся. — Можно попросить об одном… В общем, надо условиться. Мне было бы приятнее — и всем вокруг тоже — обращаться на «ты», а не на «вы». Так принято у нас. Мы все сыновья одной матери-Земли.

Его как равного принимали в свою среду люди нового времени! — вот что было для Валентина за словами Ильи Петровича.

— Значит, договорились, — сказал врач. — Да, о белой ночи… Теперь лунная поверхность покрыта специальной пленкой и отражает не семь, как прежде, а почти девяносто процентов падающего на нее солнечного света. Тебе ко многому придется привыкать.

— Что можно увидеть еще? — Селянин кивнул на экран посреди стола.

— Я лучше сам расскажу тебе… — Илья Петрович заметил тень досады на лице Валентина и понял, что тот предпочел бы наедине с экраном знакомиться с Землей. — Что ж, как знаешь… Но лучше перейди в соседнюю комнату. Этот аппарат… Он очень устарел. Мы считали, что целесообразнее познакомить тебя сначала с ним. Он чем-то похож на радиоприемники твоего века.

— Я знал и телевизоры! — запальчиво возразил Валентин.

— Тем лучше, если так, тем лучше, — успокаивающе повторил Илья Петрович, и Валентин со стыдом подумал, что выглядит, вероятно, наивным и смешным в своей запальчивости и обиде.

Врач привел Валентина в небольшую комнату рядом с гостиной.

— Узнаешь?

Селянин недоуменно осмотрелся. Вот огромное окно. Вот стена, словно заключенная в светло-голубую раму. Стол и стул у двери. Нет, он не был в этой комнате.

— Здесь было твое свидание с Элей, то есть с Ольгой. В тот день, помнишь? — подсказал Илья Петрович. — Не узнаешь?.. А теперь?

Он нажал кнопку на крышке столика, и внезапно стена, обрамленная голубой рамой, исчезла, словно испарилась. Осталась только голубая полоса на стенах и полу. А еще увидел Валентин продолжение комнаты, стеллажи слева, письменный стол. Казалось, через мгновение сюда вбежит Ольга… Не надо!

Прежде чем Валентин успел сказать об этом, стена возникла на прежнем месте, и комната стала вновь маленькой и пустой.

— Это видеопанорама, — промолвил Илья Петрович. — А была перед тобой рабочая комната Эли за тысячу двести километров отсюда.

— Что вы хотите этим… — начал было Валентин, но Илья Петрович укоризненно взглянул на него:

— Не «вы»… «Ты»!.. Мы же условились, Валя.

— Ладно, — послушно повторил Селянин, чувствуя, однако, неловкость оттого, что обращается так к человеку, который значительно старше и очень мало знаком ему.

— В тот день Эля, узнав о твоем состоянии, только и успела, что прибежать к себе домой.

— Но ведь она была рядом. Запах духов…

— И все-таки она находилась очень далеко. Садись, сейчас сам во всем убедишься. Вот кнопки. Нажми любую, и она приблизит тебя к самым далеким уголкам планеты. Одну минуту. Психологическую имитацию лучше выключить. К ней надо привыкнуть… А теперь действуй.

Но прежде чем ткнуть пальцем в первую попавшуюся кнопку, Валентин не без смущения спросил о странном несоответствии движений губ и реальных звуков, замеченном им во время прежних видеопередач.

— Нет, все так и есть. Ты наблюдателен, дорогой Валентин. Говорят чаще всего либо на принятом в науке общепланетном языке, либо каждый на языке своего народа. Ты слышишь синхронный перевод, — ответил Илья Петрович.

— Но ведь всякий раз иной голос, тембр, построение фраз… А это же неповторимо, почти как отпечатки пальцев!

— Кибернетический переводчик точно воспроизводит манеру речи того, кто выступает.

Валентин не стал больше допытываться, уразумев главное: языковая проблема на Земле решается не совсем так, как представлялось в двадцатом веке. Правда, общепланетный язык науки, о котором мечтали ученые, — реальность. Но электронный чудо-переводчик позволил сохранить и национальные языки со всей их неповторимостью и красотой.

Селянин включил видеопанораму. Стена напротив мгновенно исчезла. Запахло водорослями, солью. Стало знойно. И насколько хватал глаз, голубела вода. Слышался плеск волн.

До глубокой ночи просидел Валентин в комнатке, действительно ставшей для него окном в обновленный мир. Утром вновь занял место у стола-пульта. Он провел возле экрана и еще один день, а потом закрылся в спальне, пытаясь разобраться в лавине новостей.

Когда-то люди мечтали покорить пустыни Азии и Африки, построить подводные города на гигантских шельфах морей и океанов. Все это стало явью.

Когда-то грезили об отеплении Сибири и Канады, ломали голову над тем, как заставить плодоносить каменистые горные хребты. Все это осуществилось.

Люди потеснили море, соединив острова, создали гигантские водоемы посредине материков.

Перемены восхищали Валентина, рождая гордость за человеческое всемогущество. Перемены пугали Валентина, потому что убеждали его в собственном ничтожестве.

Он с оторопью думал о встрече с людьми.

Он с нетерпением ждал этой встречи.

Три человека ему были знакомы, но двое были врачами, он относился к ним, хотя и с уважением, однако чуть снисходительно. Это осталось с тех пор, когда он работал в тундре и частенько поступал вопреки предостережениям эскулапов, даже посмеивался над их страхами. Об Ольге, вернее Эле, Валентин старался не вспоминать. Он вычеркнул ее из памяти… Хотел вычеркнуть.

 

Известия с Ганимеда

Илья Петрович, вероятно, неплотно закрыл дверь, и до поздней ночи из сектора дома, где он жил, доносилась музыка, полная тоски и боли. А утром он появился в гостиной очень тихий, грустно улыбающийся. И Валентин впервые подумал о нем просто как о человеке, у которого своя особенная, не похожая на другие жизнь, свои радости и горести, а где-то в космосе — любимая дочь.

— Надеюсь, у вас… у тебя все благополучно? — спросил Валентин.

— А почему ты решил, что может быть иначе?

— Уж очень грустно ты играл.

Илья Петрович покачал головой.

— Играл не я. Не тот у меня слух, чтобы так играть. Но ты прав, мне было не по себе вчера… Ну, а твои планы не изменились? К людям? Раз ты готов, мы тем более готовы. Саня, одежду!

Он не хотел говорить о себе.

А робот уже развертывал белый пакет, в котором кроме белья, брюк и куртки лежали носки, перчатки, коричневая шапочка вроде спортивной и мягкие, тоже коричневые, полусапожки. Валентин переоделся, удивляясь, как впору все пришлось, как легка и удобна одежда.

— Заправить «стрекозу»! — приказал Илья Петрович роботу. — Через полчаса вылетаем. Автоматику здания на готовность номер три. Окна затемнить.

— Задание понятно, — четко выговорил «немой» Саня.

— Ему вернули речь, — объяснил Илья Петрович. — Прежде мы боялись, что он может спутать все наши планы. В актеры он не годится. Да и мы тоже…

Валентин усмехнулся.

— Нет, я не над тобой… Я вспомнил, как однажды обругал Саню. И еще-как рассказывал ему о себе…

— И что он?

— Слушал, да еще как внимательно!..

За дверью раздались шаги.

— Я могу войти?

— Конечно, конечно… Полюбуйся-ка нашим героем, Клавдия Михайловна.

Клавдия Михайловна появилась в костюме, который, вероятно, предпочитали носить в зимнюю пору все женщины средней полосы: брюки, куртка, шапочка. У Клавдии Михайловны они были белыми… Золотистые волосы лежали на левом плече. Оглядев Валентина, Клавдия Михайловна одобрила:

— А ты молодец. Была бы помоложе, наверное бы вздыхала тайком о тебе, — и, посерьезнев, спросила Илью Петровича: — Ты слышал?

Тот кивнул.

— Теперь они очень скоро дадут знать о себе. В ту сторону посланы два дополнительных ретранслятора. Ты не терзай себя понапрасну, как ночью…

— Вчера вечером мне вдруг показалась, что я забыл ее лицо, — сказал Илья Петрович. — Немыслимо, чтоб я и — забыл. Мне стало страшно вчера, и я попытался написать ее портрет. По памяти написать. Включил музыку и встал к мольберту… Нет, нет, я, конечно, помню каждую ее черточку. Немыслимо… чтобы не помнить. Мы отвлеклись.

— Я уверена, что все окончится благополучно, — Клавдия Михайловна повернулась к Валентину. — Тебя надо приготовить к выезду в мир. Возьми вот это, — она протянула переговорные микростанции, похожие на клипсы.

— Тебе не обойтись без них… Дай лучше я сама прилажу.

Клавдия Михайловна приподнялась на носках, прижала крохотные аппаратики к мочкам его ушей. Валентин лишь в первые секунды чувствовал легкое жжение в том месте, где они соприкасались с кожей. Потом неприятное ощущение исчезло.

— Никакой подзарядки им не требуется. Они питаются биотоками человеческого тела, — объяснил Илья Петрович. — Снимать на ночь не надо. Воды можно не остерегаться. А вызывая нужного человека, произнеси имя… Правда, предварительно в память микростанции надо ввести позывные дорогих тебе людей. Не огорчайся — у тебя еще появится их немало. Можешь, конечно, в каждом отдельном случае прибегать к услугам справочного центра. А как пользоваться приемником и передатчиком изображения, ты видел: стоит нажать на него… Да, если придется беседовать с кем-то, кто не знает русского, прикажи микростанции: «Перевод!» — все уладится немедленно. Микростанция самостоятельно подключится к электронному переводчику… Запомнил?.. Вы присядьте… Я сейчас…

Он вернулся, бережно прижимая к груди что-то завернутое в зеленую ткань.

— Это портрет? — не очень уверенно спросила Клавдия Михайловна.

Илья Петрович кивнул.

— И можно взглянуть?

Илья Петрович почти испуганно отстранился. Но потом все-таки отвернул зеленую ткань.

Девушка в развевающемся на ветру легком платье, казалось, была готова взлететь — так порывисто рванулась она вперед, так пристально вглядывалась куда-то вниз и вдаль прищуренными глазами.

Валентин не сразу заметил, что лишь девичье лицо выписано четко и смело, а фигура и платье намечены скупыми и едва заметными штрихами. Но именно поэтому портрет передавал тоску, смятение, тревогу отцовской души, и, казалось, нельзя тут ничего нельзя прибавить, ни одного штришка…

А в гостиной стал сгущаться сумрак, хотя на улице был день.

— Погоди, Саня! — крикнула Клавдия Михайловна. — Не надо затемнения!

— Не мешай ему, Клава, — попросил Илья Петрович.

Было слышно, как он завертывал в темноте портрет.

— Я пойду первый… — это опять произнес Илья Петрович.

Клавдия Михайловна с Валентином молча двинулись следом за ним. Сознавали: сейчас не надо слов. Сейчас вправе говорить только Илья Петрович. И он действительно предупреждал:

— Осторожно, поворот… Сейчас — лестница…

Яркий дневной свет резанул глаза. Лицо обдало холодом. Валентин почувствовал, что костюм на нем становится вроде бы толще. Особенно заметно изменились, перчатки. Не утратив мягкости, они стали плотными, словно сработанными из кожи. Селянину вспомнились дети, гуляющие в тоненьких костюмчиках при двадцатиградусном морозе. Ткань, видимо, способна менять свою теплопроводность в зависимости от наружной температуры.

Помещение, в котором оказались все трое, напоминало застекленную беседку. Здесь стояла зеленая машина, точь-в-точь как те, которые Валентин принял когда-то за вурдалаков, глотающих детей. Но сейчас машина выглядела мирной и уютной, быть может, потому, что в ней ужа домовито сидел Саня. Илья Петрович занял кресло рядом, бережно положив портрет на колени.

Когда уселись и остальные, вход автоматически закрылся. Вверху что-то негромко щелкнуло и зажужжало. Тотчас такие же звуки донеслись и снизу. Потом жужжание перешло в тонюсенький писк и перестало быть слышным. Машина качнулась, подпрыгнула и двинулась вперед. Стеклянная стена словно испарилась.

Клавдия Михайловна поочередно нажала три кнопки на панели рядом со своим креслом и больше не интересовалась, где и как летит «стрекоза».

А Валентин с любопытством оглядел салон. Расставленные полукругом кресла, стол перед ними. Светло-коричневая мягкая драпировка стен, словно живые на ощупь, ласковые подлокотники кресла. И само кресло было необычным: как бы ни менял позу Валентин, как бы ни поворачивался, оно тотчас принимало самую удобную для него форму. Уж не отзывалось ли на биотоки его мышц?

Клавдия Михайловна озабоченно сказала:

— Быть может, послушаем, нет ли каких вестей об «Артуре»?

Илья Петрович открыл глаза, вздохнул:

— Я давно слушаю… Ничего, ни слова о них…

— Все-таки что случилось? — спросил Валентин.

Илья Петрович не ответил.

— Ну хорошо, расскажу я, — сказала Клавдия Михайловна. — Надо бы еще перед отлетом, но можно и сейчас… Несколько дней назад прервалась связь с одной станцией в космосе. Она далеко, в поясе астероидов.

— Я уже слышал об этом, — сказал Валентин. — Передавала видеогазета.

— Но ты не знаешь, что дочь Ильи Петровича как раз на этой станции, на «Артуре». Вчера вечером со станции на Ганимеде… Это спутник Юпитера… Так вот… с Ганимеда получено известие… Оказывается, перед второй вспышкой на Ганимеде приняли радиограмму. В общем, экипаж «Артура» заметил необычное тело шаровидной формы и решил догнать его. Вот и все, что пока известно. Перебой связи не раз случался, — Клавдия Михайловна обращалась теперь не столько к Селянину, сколько к Илье Петровичу. — «Артур» отлично оборудован. Конечно, поволнуется молодежь, но ведь уже посланы ретрансляторы…

Серебряный звон заставил ее умолкнуть. Крышка стола откинулась, образовав экран видеопанорамы.

— Неужели общепланетная передача? — тревожно спросил Илья Петрович.

— Не думаю. Они бывают вечерами.

— Но если что-нибудь экстренное?

А на экране появилась женщина в черном платье.

— Слушайте, слушайте, люди Земли! Слушайте, наши далекие товарищи на Луне, в космических станциях и кораблях. Говорит информационный центр планеты. Говорит Голубая планета.

Женщина была рядом, за столом, протяни руку и коснешься ее платья.

— Всемирный Совет сообщает, — продолжала женщина, — пятнадцать часов тридцать семь минут назад наблюдатели на Деймосе обнаружили на круговой орбите возле Марса тело шаровидной формы. Вскоре оно скрылось за диском Марса, однако с противоположной стороны не появилось. Метеорная служба на Марсе решительно отрицает возможность падения тела на планету. Приборы засекли бы его в момент прохождения атмосферы. Есть основания полагать, что тело, замеченное с Деймоса, аналогично телу, которое видели на станции «Артур-9». Не исключено, что речь идет об одном и том же теле. Далее. Появление в космическом пространстве одного или двух необычных тел, внезапное приближение к Марсу, и такое же внезапное исчезновение, вспышки в поясе астероидов вызывают необходимость срочного расследования. Всемирный Совет распорядился… Первое. Всем обсерваториям на Луне и малых спутниках Земли, на Марсе и его спутниках, всем радиолокационным станциям вести непрерывные поиски любых неизвестных тел, пересекающих Солнечную систему. Второе. Экипажам космических кораблей, находящимся в секторах ДЦ-7, АЦ-9, ГЦ-11 и МП-14, немедленно направиться в пояс астероидов на розыски станции «Артур-9». Руководство спасательными работами возложить на Совет Марсианских поселений. Третье. Экипажам всех космических кораблей и станций запрещается в случае обнаружения ими шаровидных тел сближаться с этими телами или преследовать их. Четвертое. Всемирный Совет сообщает, что в ходе заседания было высказано предположение об искусственном происхождении шаровидного тела или даже двух таких тел. Однако фактов, которые бы однозначно убедили или опровергли такое предположение, пока недостаточно. Всемирный Совет призывает человечество проявить в оценке происходящего разумную осторожность в такой же степени, как и разумный оптимизм.

Женщина исчезла, экран стал глубоким и черным, и только в центре сияла светлая точка. Она приближалась, становясь ярче, и вот уже ясно, что это голубой шар Земли и затейливая вязь надписи вокруг него: «Разум преобразует природу». В тесный салон «стрекозы» донеслась торжественная мелодия. Услышав ее, Илья Петрович и Клавдия Михайловна замерли. Валентин понял, что играют Гимн Планеты и вытянулся в кресле, опустив ладони рук на колени.

Но вот экран погас. Спутники Селянина повернулись друг к другу.

— Если это живые разумные существа и вспышки вызваны ими, «Артур» не может пострадать, — сказала Клавдия Михайловна.

— А если все-таки антивещество? — глухо вымолвил Илья Петрович.

— Крупный метеорит из антивещества? По-моему, исключается.

— А если не метеорит… Если искусственное тело из антивещества…

— Посланцы антимира? Это невероятно…

Клавдия Михайловна с Ильей Петровичем прислушались. Валентин тоже разобрал свое имя, но не сразу сообразил, что слышит собственную микростанцию связи.

— Дорогие товарищи Илья, Валентин, Клава! Отзовитесь… Здоровья вам и больших открытий! Председатель Всемирного Совета Локен Палит просит посетить его. Если согласны, приезжайте сегодня же. Особая просьба к тебе, Валентин. Председатель очень хочет видеть тебя… Ваше решение, друзья?

— Зачем спрашивать?.. Я, конечно, всегда готов… немедленно, — забормотал Илья Петрович.

— И меня? Зачем? — удивилась Клавдия Михайловна.

— Пожалуйста, если приказано, — робко промолвил Селянин.

— Благодарю, товарищи, — донеслось в ответ. — Даю автопилоту вашей «стрекозы» новый курс. Вагон «синей молнии» ждет вас.

«Стрекоза» круто накренилась влево, меняя направление.

Даже для Ильи Петровича и Клавдии Михайловны вызов был необычным. А Валентин тем более не понимал, зачем понадобился председателю Всемирного Совета.

Но расспрашивать он не стал.

А впереди, за линией горизонта, стали выдвигаться верхние этажи зданий. Легкое облачко коснулось одного из них, словно решило заглянуть — что там, за прозрачными стеклами, уютно ли живется людям? Но и облачко не достигало плоской крыши. Здание было никак не ниже семисот-восьмисот метров. Целый город в одном доме!

Валентин уже знал — не зря ведь просиживал у видеопанорамы, — что живут люди в больших и красивых зданиях. Но теперь, когда они были перед ним, он понял, что видеопанорама все-таки не передала всей их огромности и великолепия. Каждое здание походило на гигантский кристалл — то изумрудно-зеленый, то красный, как рубин, то сапфирно-синий. А здание, к которому прилепилось облачко, было янтарно-желтым. Цвет был глубок и нежен, снизу темнее, вверху — светлее. Последние этажи, казалось, подсвечивались изнутри прожекторами.

«Стрекоза» пролетела в какой-нибудь сотне-другой метров от плоской крыши янтарного здания. Скорее даже не крыши, а парка. Нет, двух парков. Один из них был обрамлен довольно широким четырехугольником из сосен, а в середине имел что-то серое и поблескивающее, как лед. Неужели каток? Другой парк тоже был с чем-то круглым и гладким, но розовым, как утреннее солнце. А лучи, разбегавшиеся от розового диска, были ярко-желтыми, пространство же между ними сплошь занимали светло-голубые ели. Неужели и диск и лучи — все из подкрашенного льда. Конечно, изо льда. Вон и маленькие фигурки людей раскатывают. Мал мала меньше… Неужели дети? И как много их! Неизмеримо больше, чем на той, не столь броской по цвету половине крыши-парка.

Пронеслись мимо очень стремительно, Валентин готов был усомниться в увиденном. А тут новые неожиданности. Янтарная стена не имела ни одного окна. Или он не разглядел этих окон, потому что видел все смутно, словно боковым зрением? Но вот сотни, даже не сотни, а тысячи похожих на коконы шелкопряда аппаратов, сновавших в воздухе, — это реальность. И не младшие ли это сестры их «стрекозы»: та же форма, такая же беззвучность и маневренность. Правда, размеры поменьше, окраска разнообразней, а в остальном сходство поразительное. Снизиться бы, разглядеть поближе…

Но «стрекоза» круто взяла влево от города, и только теперь Валентин опять увидел покрытую снегом землю, вернее все тот же лес, но рассеченный множеством широких и узких просек. Появилось плоское строение с двумя овальными отверстиями по краям крыши. «Стрекоза» явно сбавила скорость, пролетая над первым из них. Да это же шахта! Ярко освещенная, открыто обрывающаяся вниз шахта, и такие же, похожие на коконы аппараты, будто танцующие возле сверкающих шахтных стен. А «стрекоза» повисла над соседней, большей по овалу, шахтой, а потом ухнула вниз, в ослепительную бездну.

Селянин испуганно вцепился в подлокотники кресла. Но его спутники оставались спокойными, и он понял, что все нормально.

Внизу, едва пассажиры покинули салон, «стрекоза» отлетела в сторону, к другим таким же машинам. Они располагались одна на другой. «Стрекоза» умостилась сверху, четвертой, в этой удивительной пирамидке.

Валентин внимательно оглядел зал, свод которого излучал дневной свет. Зал напоминал скорее зимний сад, чем станцию подземной дороги. Две длинные стены почти сплошь заросли хмелем или чем-то похожим на него. Середину зала занимали очень густые кусты, листва которых была то ярко-зеленой, то голубоватой, а иногда желтой и даже бордовой. Над одним из кустов порхала бабочка, настоящая белая бабочка. Не капустница ли? Чуть правее в бордовой листве задорно щебетала синица-жулан.

Манило присесть на одну из скамеечек, уютно прятавшихся среди живой зелени. И все возвращало к зимнему саду, который Валентин видел когда-то в Ленинграде, в бывшем царском дворце. Но тут, глубоко под землей, было намного красивее, ярче (он невольно подумал: солнечнее, да спохватился — какое солнце в этом тоннеле?)

В зал выходили десятки дверей, то и дело бесшумно распахивавшихся перед людьми, которые спешили уехать или, наоборот, только что приехали. Приезжающие направлялись к площадке, возле противоположной торцевой стены. Оттуда доносился легкий шелест, взлетали и садились похожие на кокон аппараты. Да, внешне они походили на «стрекоз», только значительно меньше размером. Однако рассмотреть их поближе вновь не удалось, потому что доброжелательный женский голос пригласил:

— «Синяя молния» ждет вас, дорогие гости.

В салоне «синей молнии» тоже была живая зелень. Кресла, стол, шкаф с книгами — все не менее изящное и удобное, чем в салоне «стрекозы». Но главным украшением были растения. Казалось, что ты в зеленой беседке, а не в вагоне, который несется под землей.

— Столица через час, — объявила Клавдия Михайловна. — Успеть бы пообедать.

— Так близко?

— Столица? Не очень далеко. В Закавказье… Давайте обедать. Что нам могут предложить здесь?

Но Валентину было не до еды.

— Как же мы за час доберемся в Закавказье? Ведь Сибирь, а мы не в самолете, мы в поезде… Это же нужна скорость пять тысяч километров, это же преодоление звукового и теплового барьеров, колоссальная затрата энергии.

— Барьеры отменяются, Валентин, — ответила Клавдия Михайловна. — И все-таки мы доберемся за час. Даже скорее. Пусть ее мчится, наша «синяя молния», а мы будем обедать. Я бы с удовольствием съела твой любимый суп с гренками и пельмени. Закажем?

Валентин не возразил, и Клавдия Михайловна, обращаясь, видимо, к автомату, приказала приготовить все необходимое.

— Еще и грибной салат, пожалуйста. Чуть не забыла о салате… И молоко, — добавила она. — А «синяя молния», Валентин… тебе о ней расскажет Илья Петрович.

— Да, да… — согласно закивал врач и тут же словно позабыл о своем обещании.

Клавдия Михайловна, вздохнув, вновь напомнила, что надо же объяснить, какая она, «синяя молния».

— Да, да, — повторил врач. — Я сейчас…

Он и теперь, за обеденным столом, держал портрет дочери у себя на коленях.

Рассказ о «синей молнии» занял две-три минуты.

…Скорость в пять тысяч километров? А что удивительного: «синяя молния» мчится в очень разреженной среде, почти в полном вакууме. В земной коре пробиты специальные тоннели, газы из них удалены вслед за камнем… Вот нынешним поездам и удается достигать скоростей, которые прежде были доступны лишь сверхзвуковым самолетам. Причем «синяя молния» тратит неизмеримо меньше энергии…

Все выглядело предельно просто, однако Валентин был инженером-строителем и понимал, что стояло за этой простотой!

На столе, словно на скатерти-самобранке, появилось все, что заказала Клавдия Михайловна. Запахло пряностями. А Валентин во все глаза смотрел на тарелки. Что за диво, роспись на тарелках! Каждая — произведение искусства. Такую видел Валентин разве что в Оружейной палате Московского Кремля. Только бы не уронить чего, не разбить!

А в клинике посуда была обыкновенная. Там многое было самым обычным для двадцатого века: мебель, ковры, само здание. Заботились о его душевном спокойствии, опасались психологического шока… Неужели жизнь теперь — вся целиком и каждая ее малость — прекрасна, как эта роспись на посуде?..

Когда обед подходил к концу, сводчатый потолок стал красным, побелел и вновь стал красным. Тот же приветливый женский голос, что и на станции, ласково предупредил:

— Будьте готовы к торможению… Не покидайте кресел, дорогие гости… Через минуту торможение…

— Вот и столица! — объявила Клавдия Михайловна, небрежно отодвигая чашку с молоком.

Кресла развернулись спинками в сторону движения «синей молнии». А вскоре Валентин почувствовал, что тело его вжимается в пружинящую толщу.

Торможение длилось недолго.

— Вы у цели, дорогие гости! — произнес тот же ласковый голос. — Радостей вам и удач в столице.

У самой двери вагона приехавших встретил молодой человек в сером костюме.

— Меня зовут Халил, — представился он, слегка поклонившись. — Прошу…

Он указал на сигарообразную машину без колес. В ней было четыре места. Валентин вначале предположил, что автомобиль на воздушной подушке. Но множество таких же точно машин бесшумно проносились мимо, и стало ясно: у них какой-то иной принцип движения.

Роботу Халил приказал лечь сзади, в подобие багажника. Саня едва уместился там, скрючившись в три погибели. Валентину, который никак не мог привыкнуть, что Саня — не человек, стало даже обидно за него. Потребовалось повторное приглашение, чтобы сам он занял место впереди, рядом с Халилом.

Селянин принял Халила за шофера. Тот и в самом деле нажал одну из кнопок на щитке перед собой. Но когда машина, чуточку приподнявшись, помчалась, он позабыл о ней, то и дело оборачивался к сидевшим сзади, расспрашивая, как ехали, и сам рассказывал последние столичные новости.

А машина мчалась по тоннелю, стены которого скрывала живая зеленая листва. Овальный свод излучал голубоватый свет. Гладкая, поблескивающая, как стекло, дорога полого поднималась. Их машину обгоняли автомобили с десятками пассажиров. Были и грузовики с какой-то поклажей. А вот шоферов Валентин не увидел. Значит, командуют автоматы? Как в «стрекозе»? Значит, Халил не шофер?

Валентин с любопытством посмотрел на соседа. Тот перехватил его взгляд и доверчиво улыбнулся. Стало неловко спрашивать, кто же он, этот, пожалуй, излишне экспансивный парень? Да и не все ли равно, кто? Человек, хороший человек — разве мало этого?

Не спросил он и о том, почему весь транспорт движется в одном направлении. Наверное, тоннели либо рядом, по соседству, либо на разных уровнях.

Халил сказал:

— Четвертый день на Земле. Все увидеть хочется, везде побывать. Ах, как хорошо на Земле после дальнего полета в космос!

— Ты долго был там? — Клавдия Михайловна указала наверх.

— Очень долго… Полтора года, даже больше, чем полтора года, — пятьсот шестьдесят семь дней. Вот как долго! Работы — утонуть можно. Интересной работы. А все равно умом в работе, а сердце здесь, все больше здесь, с вами.

— С нами со всеми или есть кто-то самый, вернее, самая главная? — с улыбкой спросила Клавдия Михайловна.

— Есть главная, как не быть главной, — охотно сознался Халил. — Но и обо всех тоже скучаешь… О зелени, о воде, о горах, об очень многом скучаешь! Будто во всем частицу самого себя оставил.

— А я даже на Луне ни разу не побывала, — огорченно сказала Клавдия Михайловна. — Каждый год собираюсь и каждый рад что-нибудь помешает в самый последний момент.

— А мне, когда я там, далеко-далеко, хочется на Земле пожить, долго-долго пожить, никуда не уезжать.

— Но это же проще простого — смени профессию!

— Зачем говоришь так — смени! Зачем менять! Нет лучше профессии, чем планетолетчик! Всегда поиск, всегда полет в неизвестность. Риск большой — счастье большое. Нет желания менять. А что сердцем здесь, разве плохо? Если уж все до конца говорить: в космосе о Земле скучаю, а на Земле — о космосе. Почему так?

Они по-прежнему мчались по тоннелю. А потом машина плавно затормозила возле полупрозрачной голубовато-зеленой стены с множеством дверей. Все вышли. Выполз из багажника и Саня.

— Подымись на сотый этаж. Секция семнадцать «А», — приказал ему Халил.

Саня послушно направился к ближайшей двери, которая бесшумно распахнулась перед ним.

— Пойдемте и мы, — пригласил Халил. — Конечно, устали с дороги, и потом — разница во времени. Но свидание недолгое, совсем недолгое. Так обещал Локен Палит, мой названый отец.

Валентину казались напрасными рассуждения об усталости и разнице во времени. Дорога была нисколько не утомительной. Однако сама предстоящая встреча вызывала все большее волнение. Впрочем, так, наверное, не только у него. Илья Петрович был бледен. Руки его все прижимали портрет.

Халил осторожно посоветовал:

— Зачем носить с собой? Отправь в секцию, где жить будешь. Пневмопочтой отправь.

Клавдия Михайловна то и дело поправляла волосы и, смущенно улыбаясь, повторяла:

— Вот сразу, не переодеваясь, и к председателю? Вот прямо в этом?

Ее забота о внешнем виде была так трогательна и так напоминала поведение Ольги в невозвратимом прошлом!

Председатель Совета Локен Палит был сухощавым высоким мужчиной с большими, восточного разреза, глазами и смуглой кожей. Валентин, вспоминая его после встречи, пытался определить, сколько ему лет, и не смог. В иные мгновения он выглядел тридцатилетним. Но спустя минуту задумавшись, превращался в глубокого старика.

— Мне хотелось лично поздравить тебя, — сказал он с чуть заметным акцентом Валентину. — Поздравить и пожелать в короткий срок вполне освоиться с новой жизнью. Каждый из вас приходит в мир младенцем, не владеющим ничем, кроме инстинктов. Ты уже взрослый человек, и судьба испытала тебя всем, что было худшего у нее: кровью и самой смертью. В чем-то тебе будет проще, чем младенцу-несмышленышу. Но в чем-то и сложнее, и все люди на Земле будем счастливы помочь тебе быстрее освоиться. Перемен много. Это так. Но в основе основ, в фундаменте созданного и создаваемого теперь — кровь и пот, горе и страдания твоего поколения, — председатель Всемирного Совета даже как-то виновато посмотрел на Валентина. — Слова мои не очень конкретны. Но я обнажаю зерно истины. Такая у меня обязанность — из ароматных, наполненных теплым соком плодов выделять сухие зерна. Мне хочется убедить тебя, что все люди на Земле — неоплатные должники перед тобой… О чем в первую очередь сказать? У нас давно коммунистическое общество и первым годом нашего нового летоисчисления стал год Октябрьской революции в Петрограде… Мы свято храним память о штурме Зимнего дворца, о большевиках и Владимире Ленине, Мавзолей которого и поныне — место паломничества людей Земли. Гордое обращение «товарищ» — тоже осталось нам от вашего времени. Нет, ты не гость, ты — хозяин, такой же, как любой из нас. Даже больший, чем любой из нас. Куда бы ты ни явился, люди будут счастливы открыть тебе свои мысли, поделиться душевным теплом…

Валентин не знал, что отвечать и делать. Председатель, заметив это, обнял его за плечи:

— Поверь, ты мне так же дорог, как мои собственные дети, как Халил, которому я стал названым отцом. Его родители уже десять лет в дальней космической экспедиции. Моя семья и мое время принадлежат тебе, Валентин…

…Клавдии Михайловне и Илье Петровичу он не без торжественности сказал:

— От имени Всемирного Совета и от себя лично благодарю… Знаю, знаю, — предупредил он их возражения, — в том, что наш дорогой друг Валентин возвращен к жизни, — заслуга других. Но вы поставили его на ноги, и за это спасибо вам. А участников проекта «Анабиоз» планета будет чествовать завтра.

Прощался он с каждым в отдельности.

— Надеюсь, увидимся на чествовании, — обратился он к Клавдии Михайловне. — Твои близкие, конечно, соскучились о тебе, но пусть потерпят еще сутки.

— К тебе, Валентин, просьба, — сказал он Селянину. — Не согласишься ли ты, чтобы Халил и та девушка, которая тебе уже знакома, в первые дни были твоими тенями? Мне было бы спокойнее…

Илье Петровичу он пожал руку;

— Я сам отец. Меня, как и тебя, как всех нас, тревожит молчание «Артура»… Вчера я смотрел видеозапись о проводах экипажа на ту станцию. Твоя дочь очень милая и умная девушка. Она похожа на тебя, разве что красивее, чем ты… Сделано, поверь, все возможное, чтобы помочь им. Я надеюсь и ты надейся…

Происшедшее так не походило на предположения Валентина об этой встрече, что лишь позднее, оставшись один, он смог разобраться в своих впечатлениях. Он понял, что вел себя не так, как надо бы. Даже не поблагодарил Локена Палита. И просьбу об Эле принял с легкой душой. Тогда ему казалось неважным и несущественным, как он относится к этой девушке. А теперь подумал, что постоянно видеться с самозваной Ольгой мука для него и, вероятно, для нее тоже. Лучше бы его спутником был только Халил. А Ольга, вернее Эля… Он начинал теперь понимать, что не сможет вычеркнуть ее из памяти. Наоборот, он все еще любит девушку, причем ту, которая есть, Элю, даже сильнее, чем когда-то Ольгу.

Он слонялся по комнатам, тяготясь тишиной. Но едва подумал об этом, раздалась негромкая мелодия. Через минуту и она показалась ненужной. Странно: кто-то немедленно оборвал музыку.

Валентин плюхнулся на диван, подавшийся под ним подобно креслу в «стрекозе». Но сейчас эта сверхчуткая, подхалимничающая мебель вызвала раздражение. И слишком сильный свет был неприятен. А когда наступил полусумрак, Валентин решил, что так еще хуже, и в окно, занимавшее всю стену, ворвались солнечные лучи.

Нет, он отдавал себе отчет, что несправедлив, что надо бы удивляться и ахать при виде всего, что происходит в квартире. Но мысли об этом захлестывались недовольством самим собой и недавней опрометчивостью там, у председателя Всемирного Совета. Зачем он согласился, чтобы его сопровождала Эля?

В прихожей сидел робот Саня, тоже одинокий, но равнодушный ко всему. У Сани важное преимущество перед Валентином: он не осознавал своего одиночества, не страдал. Валентин в конце концов не выдержал.

— Халила! — попросил он.

Это была первая попытка использовать свою переговорную микростанцию, и он не очень-то верил в удачу. Но ему тотчас ответили:

— Здоровья и больших открытий!.. Халил слушает.

— Говорит Валентин Селянин.

— Ай, брат дорогой!.. Видеостанцию включи. Вот хорошо теперь. Видишь меня?

Действительно, в воздухе перед Валентином появилась полупрозрачная фигура Халила, такая же, как те, в гостиной во время последнего свидания с Ольгой-Элей. Правда, между прежним и теперешним было важное отличие. Фантастическое видение, бестелесный призрак вызвал не кто-то посторонний, а сам Валентин.

— Тебя, дорогой, не тянет отдыхать? — весело продолжал Халил. — Можно, я к тебе сейчас?

— Зачем спрашивать!

Изображение исчезло.

Халил появился быстрее, чем ожидал Селянин.

— Что тебя мучает, дорогой? — оглядев Валентина, спросил он.

А Селянин подумал, что Халил — уроженец юга, как и Локен Палит. Широкие, почти сросшиеся у переносья брови, прямой нос, смуглая кожа — южанин, конечно же южанин.

— Ты не скрывай: твоя печаль — моя печаль. Твоя забота — моя забота. Хорошо?

Валентин в который уже раз убеждался в душевной зоркости и отзывчивости всех, с кем сводит его судьба. И если бы причиной была не Ольга, а вернее не Эля, он непременно рассказал бы, что так мучает его.

Но в своем чувстве к этой девушке он не мог, не имел права признаваться. Он и про себя не должен думать о ней, как о любимом человеке.

И он ответил, что просто тяготится одиночеством — это была почти правда.

— Дорогой! Спасибо тебе, — воскликнул Халил, скорее обрадованно, чем огорченно. — Я боялся — помешаю тебе. Мы что сейчас сделаем? Мы Элю вызовем!

Он едва не силой потащил Валентина в комнату с видеопанорамой, вызывая на ходу:

— Эля!.. Слышишь меня? Халил тебя зовет… Сейчас она отзовется. Слушай и ты, дорогой.

Действительно, сквозь шум и гул, вызванный какими-то помехами, донесся ответ девушки.

— Здоровья и открытий, Халил… Я в «синей молнии»… Мне сказали, чтобы я приехала в столицу. Не знаешь, зачем?

— Как зачем? Почему спрашиваешь? — закричал Халил. — Жаль, что в «синей молнии» нельзя включать видеостанцию, а то бы ты увидела — зачем… Я бы тебе показал кое-кого, и ты бы поняла, зачем…

— Как бы я не понапрасну приехала… Халил… Он не хочет, чтобы я была рядом. Он сказал… Извини, торможение.

Передача прервалась. Халил с досадой ударил кулаком по ладони.

— Кто ей мог такое сказать? Какой неразумный человек? Скоро она будет здесь. Ах, хорошо, что и она будет здесь! Да?

Валентин сделал вид, что не расслышал последних слов. И, ожидая у подземного подъезда Элю, он чувствовал себя подавленно. Зато Халил был взвинченно весел и говорлив.

Девушка добралась с вокзала на большой, напоминающей автобус, хотя и бесколесной машине. Халил окликнул ее. Эля кивнула в ответ, но смотрела на Валентина. Встревоженно и умоляюще смотрела. И со своего места поднялась лишь после того, как он не очень уверенно шагнул в ее сторону.

 

Радость и горе — рядом

Крышу Всемирного Совета называли смотровой площадкой. Однако она скорее напоминала сад или парк, вдоль дорожек которого росли кусты с овальными большими листьями.

Сейчас на аллеях собрались тысячи людей. Не мудрено, что в этой толпе потерялся Илья Петрович.

Первой всполошилась Клавдия Михайловна.

— Ох, боюсь за него… У меня душа не на месте: что если на «Артуре» несчастье.

В этот момент небо заполыхало. Его пересекали гигантские полосы, повторявшие все цвета радуги. Потом из-за далеких гор взлетел цветовой веер, занял полнеба и так же внезапно исчез, уступив место бесчисленным световым фонтанам, струи которых перекрещивались в вышине и падали вниз сверкающими брызгами.

Да, грандиозный фейерверк, да, забава! Но не только это. Всплески света убеждали Валентина во всемогуществе человека, который даже в зрелищах своих был щедрым по-богатырски. Зря тревожится Клавдия Михайловна.

И в этот миг на черном небе возникло изображение героя нынешнего торжества рабэна Даниэля Иркута. Справа и слева от него появились лица главных участников эксперимента «Анабиоз», в том числе и рабэна Акахаты, с которыми Валентин познакомился несколько часов назад.

Валентин уже знал, что в мире, который окружал его, не существовало званий «академик», «доктор», «кандидат». Были другие — «рабэн, расэн, рамэн». Они присваивались людям, выдвинувшим новую важную идею, и означали, что во время осуществления этой идеи ученый имеет бесконтрольное право использовать большее или меньшее количество энергии и привлечь себе в помощь большее или меньшее число научных работников. Рабэн, расэн, рамэн — это распорядители большой, средней и малой энергии (размеры были определены решением Всемирного Совета). Только это. Ничего иного. Но это было самым высоким правом на Земле. Выполнив задуманное, ученый автоматически лишался привилегий на использование энергии. А Даниэль Иркут и Акахата уже в третий раз получили права рабэнов.

Глядя на их изображения, Селянин едва удерживался, чтобы не объявить всем, что ведь эти выдающиеся ученые стали его друзьями. Они сами предложили взять их позывные в память микростанции связи.

…Когда Валентина пригласили в главную студию планеты, он пошел неохотно. И среди людей, собравшихся за огромным столом студии, желал только одного: скорей бы все окончилось. Усадили его рядом с немолодым, но очень непоседливым мужчиной, который тотчас назвал себя:

— Даниэль Иркут.

Другим соседом Валентина был широкоскулый человек по имени Акахата. По-русски он говорил совершенно свободно, как и Даниэль Иркут. До начала видеопередачи они весело подтрунивали друг над другом, явно стараясь вовлечь в разговор и Валентина. А тот никак не мог преодолеть скованности, отвечал односложно и часто невпопад. Акахата прошептал ему:

— Когда темно, как слепой бредешь, когда слишком много света — тоже ничего не видишь. Хорошо, если в меру света и близкие друзья рядом… Я буду счастлив увидеть среди них и тебя. «А-117-П» — вот мои позывные. Не найдешь друга вернее Акахаты…

— Будь осторожен, Валентин! — засмеялся Иркут, расслышавший эти слова. — Он неспроста в друзья набирается. Сначала убаюкает сказками-обещаниями, а потом — хоп! — и ты подопытный кролик. Я попался когда-то.

— Ах, попался! — насмешливо прищурясь, сказал Акахата. — Жалеешь? Хорошо же, попадешься в другой раз, отомщу: повымету из твоей памяти все каверзные мысли.

— Ты пугаешь, а мне не страшно. Ведь ты добрый.

Они рассмеялись, и стало ясно, что попреки и шутки — лишь для посторонних. Это подтвердил и сам Даниэль Иркут:

— Акахата — замечательный человек. Люблю его. И ты его полюбишь, когда узнаешь поближе. Я многим обязан Акахате. Когда-то пользовался гостеприимством клиники памяти, где он священнодействует. Конечно, экспресс-запоминание очень мучительно: как будто в черепе — пчелиный рой, так простреливает и кусает. Но зато результат… Если ты захочешь поскорее постичь хотя бы главное из того, что знают нынешние люди, ты вспомни об Акахате. Никто лучше Акахаты не поможет тебе.

— Если у моего друга печаль, я готов ее выпить до дна вместо него. Если у меня самого радость, я передам ее моему другу. Но экспресс-запоминание… Обещая, оглядывайся.

— Но ты поможешь?

— Экспресс-запоминание показано не всем… Но я согласен попытаться. Я сделаю все, что в моих силах…

А небо над столицей снова заполыхало. Рождаясь где-то в немыслимой выси, одна за другой падали разноцветные волны. Они освещали всякий раз по-иному небо, и смотровую площадь с деревьями, и одежду и лица людей, а потом рассыпались синими, оранжевыми, зелеными брызгами. Халил попытался поймать на излете одну из этих брызг, но лишь рассмешил окружающих.

Вслед за тем он восторженно протянул руку, закричав:

— Вы полюбуйтесь вот чем!.. Ах, как можно не полюбоваться этим!..

И все (не только Валентин) восхищенно замерли. В переменчивом по цвету пространстве между громадами зданий не просто летал, а ритмично, словно под музыку, двигался, точнее же, играл хоровод «пчелок». Он то кружился возле незримого центра, то взмывал вверх или опускался, то перестраивался в два строго перпендикулярных кольца или собирался в сверкающий гигантский шар, то превращался в две движущиеся навстречу друг другу заздравные чаши. А потом группы «пчелок» разлетелись вниз, вверх, в стороны, и Валентин вдруг почувствовал, что лоб и ладони у него покрылись счастливой испариной: в небе (а ему показалось — во все небо) разметнулась эмблема Страны Советов, его родины — перекрещенные СЕРП и МОЛОТ.

Это вернуло его мысли и чувства не просто и не только к тому чуду, которое перенесло его через столетия в обновленный мир. Он подумал и о потрясении (да, потрясении, хотя и животворном), которое испытал всего несколько часов назад во время всепланетной передачи.

Первый же из выступавших заговорил о нем, о Валентине. Его поздравляли с восстановлением. Вновь и вновь желали счастья. Однако вслед за этим заговорили о научных проблемах, которые были решены во время эксперимента «Анабиоз», о множестве сложных и малопонятных проблем. Вот и началось опять то, чего Валентин больше всего опасался. Он дикарь среди людей нового времени, и они будут, едва кончатся торжества, смотреть на него с тем же изумлением и почти страхом, как Эля во время разговора о Симе. Им не понять и не оправдать его прошлых поступков. А ему недоступны их мысли, а быть может, и чувства. Время, как пропасть, разделило их и его.

Так подумалось Валентину, когда он услышал непонятные речи. Ему было бы и вовсе плохо, если бы не воспоминания о вчерашней встрече с Элей, когда к нему вернулась способность надеяться.

Из-за стола поднялся Акахата.

— Что совершенней: кактус с колючками на оголенном стволе или банан, состоящий из гигантских листьев? — вопросом начал он свою речь. — Мне надо бы поклониться кактусу. Я ученый, а не поэт, пищей для моего ума служат факты, сухие и строгие факты, добытые в экспериментах. Прихотливость фантазии и буйство страстей и чувств — не самые разумные мои помощники. Но сейчас я хотел бы стать поэтом и говорить прежде всего о том, как я счастлив, что рядом со мной улыбается, печалится, дышит молодой сильный человек, который еще недавно был частью ледяной глыбы. Он не просто возвращен к жизни. Он восстановлен. В каждой его клетке произошли, казалось бы, необратимые изменения, и надо было собирать молекулы, как собирает художник-реставратор черепки древней вазы. Восстановление позволило выяснить все условия, при которых организм безболезненно погружается в анабиоз и возвращается к нормальной активной деятельности. В чем-то подтверждены выводы прежних настойчивых исследований, в чем-то очень существенно дополнены или даже опровергнуты. Что ж, путь познания сходен с розой, у которой пышный бутон соседствует с колючими шипами… Я счастлив и тем, что достигнут научный успех, а еще больше тем, что наш новый брат и товарищ, вырванный из рук смерти, — человек беззаветной отваги. Ему не было одиннадцати лет, когда его хотели убить вместе со взрослыми. Через семнадцать лет он во второй раз погиб в тундре. Все это мы установили, расшифровывая его память.

И Валентин понял: вот она — разгадка осведомленности Эли, вот каким образом узнала она о Симе и многом, очень многом, что успел (или хотел) забыть он сам!

— Я не знаток истории, — продолжал Акахата. — Но я уверен: даже в суровом двадцатом веке поведение и поступки нашего друга Валентина Селянина были образцом мужества и самоотверженности. Одним из образцов, если можно так сказать.

Все, кто был в студии, поднялись и зааплодировали, глядя на Валентина. Он тоже встал, еще не до конца осознав, зачем встает, почему такой шум вокруг. А рукоплескания усилились и, словно откликаясь на них, небольшой продолговатый экран на столе перед Валентином загорелся сначала синим, потом фиолетовым, а под конец ярко-красными огнями…

Аплодисменты в студии вскоре стихли, все уселись на свои места, но волнение у Селянина не проходило. Он продолжал смотреть на ярко алеющий экранчик, а думал о том, что не заслужил почестей, и Акахата не может не знать этого, если сумел расшифровать его память. Конечно, он ходил в разведку. Но ведь тот, кто расшифровал его память, не мог не знать, как он боялся, как иногда замирало его сердце при виде немецкого мундира. Да, он работал в Заполярье. Но как часто в бесконечные ночи он проклинал себя самого за то, что поехал к черту на кулички, и клялся никогда больше не повторять такой глупости. Потом, правда, он стыдился своих прежних клятв. Но ведь их не вычеркнешь из его жизни — вот в чем загвоздка. Как не вычеркнешь и смерть девушки, в которой виноват только он. Акахата из деликатности пока молчит об этом.

Но Эля знает, и Акахата знает. И вряд ли они будут всегда так же, как сейчас, снисходительны.

А экранчик перед Валентином между тем стал фиолетовым, потом синим и вовсе угас.

В конце передачи выступил Локен Палит. Он появился в студии позже всех и показался Валентину взволнованным. Но голос его был спокойным.

— Товарищи! Событие, которое мы сегодня отмечаем, по своей значимости почти не имеет равных. Когда-то люди называли время крутых поворотов жизни цивилизации звездными днями человечества. Сейчас именно такой звездный день. В чем смысл совершенного учеными Земли? Только ли в том, что в нашей семье появился еще один человек — очень дорогой каждому из нас. Нет, значение происшедшего не только в этом. После успеха эксперимента «Анабиоз» можно всерьез вести речь о полетах к далеким звездам и на нынешних ракетах, не способных развивать околосветовые скорости. Если же появятся фотонные ракеты, для которых скорость света вполне достижима, — а мы надеемся, что они появятся скоро, потому что уже получены первые килограммы антивещества и путь к фотонному горючему открыт, — повторяю: если будут созданы фотонные ракеты, значение эксперимента «Анабиоз» возрастет неизмеримо. Мы пошлем земные корабли не только к самым далеким звездам нашей Галактики, но и за ее пределы!

Экранчик перед Валентином вспыхнул, став сразу ярко-красным. И другие экраны-малютки (они были перед всеми, сидевшими за круглым столом) тоже вспыхнули. Локен Палит, чуть помедлив, продолжал:

— Друзья! Алый цвет экрана передо мной доносит ваш восторг. Я разделяю ваши чувства. Да, недалек день и час, когда первые земные ракеты с людьми, погруженными в анабиоз, умчатся в безграничность космоса. Они долетят к иным мирам практически не постаревшими и вернутся назад на родную планету с бесценными для человечества знаниями. Я готов размечтаться вместе с вами, дорогие товарищи. Но время напоминает: обуздай желания. Утерянный миг невозвратим… А я еще не сказал главного… Как вам известно, количество знаний растет лавинообразно. Были времена, когда отдельные выдающиеся ученые могли удерживать в своей памяти все добытые естественными науками сведения. Но потом произошла огорчительная перемена: даже самые гениальные умы уже были не в силах справиться с необыкновенно разросшимся объемом старой и новой информации. Разрыв между добытыми знаниями и возможностями отдельного человеческого мозга становился и по-прежнему становится все непреодолимее. Лучшие ученые Земли бились и бьются над тем, чтобы найти выход из этого, казалось бы, неразрешимого противоречия. В помощь человеку давно созданы электронно-вычислительные машины самого разнообразного назначения. В нашем распоряжении практически всеобъемлющие искусственные хранилища памяти. Все это освободило человека от черновой умственной работы вроде вычислений, классификации фактов. Все это ускорило творческий труд. Одновременно поиск идет в ином направлении. Еще несколько веков назад нейрофизиологи и психологи установили, что великий труженик — мозг является одновременно и великим лентяем. Как древний скопидом, он бесцельно хранит невообразимое множество сведений и впечатлений. Группы клеток и даже отделы мозга работают вполсилы или вовсе бездельничают. Были предложены средства, позволяющие активизировать резервные ткани и клетки, сделать память гибкой и острой. К сожалению, тотчас выяснилось, что такое искусственное подстегивание мозга не во всех случаях безвредно для человека. И все же исследования и поиски в этом направлении продолжаются. Они непременно дадут благоприятные результаты. Однако теперь появился принципиально новый способ расширить возможности человеческого разума. Три года назад, когда рабэн Даниэль Иркут впервые высказал свою идею, было немало скептиков, которые сомневались в реальности и перспективности задуманного. Время, факты убедили в правоте Даниэля Иркута. Разработанная им и его помощниками аппаратура позволила словно бы объединить в один огромный мозг нервные клетки почти пятнадцати тысяч ученых очень разных специальностей, имеющих отношение к человеческому организму и процессам, происходящим в нем. Итог? Блестящее завершение эксперимента «Анабиоз»! А впереди — решение подобных же сложных или даже еще более трудных проблем. Самая грандиозная из них — разработка проекта «Циолковский», к которой готовится в эти дни все человечество… Я уверен, что вскоре мы будем отмечать новый выдающийся успех земного разума, как отмечаем сегодня успех эксперимента «Анабиоз».

И опять вспыхнули красным экранчики перед членами Всемирного Совета и перед Валентином.

А Локен Палит продолжал:

— Если энциклопедист-гений, способный в одиночку оперировать всеми известными человечеству знаниями, — невозвратимое прошлое, то энциклопедист-коллектив, думающий как один огромный мозг, — реальность. Совершен качественный скачок в развитии разума на Земле, и могущество наше становится почти безграничным. Всемирный Совет поздравляет вас, друзья, с началом новой эры в развитии человечества!

Вновь все за круглым столом поднялись, аплодируя, а экраны-малютки горели уже не красным, а ослепительно белым светом. Валентин лишь теперь догадался, что миллионы слушателей Земли присоединяют свой восторг и одобрение к овациям тех, кто присутствует в студии…

— Надо спуститься к Илье Петровичу… У меня неспокойно на душе, — вновь напомнила Клавдия Михайловна.

Илья Петрович жил на сотом этаже по соседству с Валентином н Халилом. Автомату, открывающему дверь, он, видимо, приказал никого не впускать. Халил в нерешительности оглянулся:

— Быть может, он спит?

Клавдия Михайловна покачала головой.

— Нет, он не хочет омрачать общее торжество… Илья Петрович! — громко позвала она. — Ты слышишь меня, Илья Петрович? Разреши войти к тебе… Нет, я не одна…

Клавдия Михайловна шагнула вперед, и теперь створки двери бесшумно растворились.

Илья Петрович, выглянув из комнаты с видеопанорамой, пригласил туда и гостей.

— Космосвязь… Марсианский сеанс.

Экран видеопанорамы был черным и глубоким. Среди редких звездочек одна пульсировала красноватым светом.

Илья Петрович сидел, не спуская с этой звездочки глаз. Она казалась исчезающе маленькой: сверкающая пылинка в безграничном черном пространстве. Но именно она и была планетой Марс. А что же тогда в этой бесконечности человек?

Валентину понятней стала тревога Ильи Петровича.

— Земля… Земля… Говорит Марс… — раздались отчетливые слова. — Земля… Срочное сообщение, Земля… Сведения из сектора поисков «Артура-9»… Экипаж ракетоплана М-371 обнаружил станцию «Артур-9» и идет на сближение с ней. Земля! Повторяем срочное сообщение… Экипаж ракетоплана М-371…

Илья Петрович оставался все в той же оцепенелой позе, и только лицо его словно отмякло; а глаза уже не блестели болезненно горячо.

— Ну вот… Наконец-то… Ну вот… — забормотал он счастливо. Все бросились поздравлять его, а он радостно повторял все то же: — Ну, вот… Наконец-то… Ну вот… — А спустя несколько минут он уже грозился: — Ох, и задам я ей, когда вернется!.. Она с детства своевольница и теперь вот тоже… Однако почему они не передали, как на «Артуре», все ли благополучно? А?

Он с надеждой поглядел на экран; но тот уже погас. Халил сказал:

— Илья Петрович, дорогой, зачем опять страхи? Станция цела — это важно. Не было еще такого, чтобы станция невредима, а с людьми беда… А помнишь Амера? Как можешь не помнить?.. А с ним вот что случилось, — Халил обращался теперь в первую очередь к Валентину, потому что он один не знал этой истории. — Амер еще практикантом был. В наш отряд планетолетчиков прилетел. Выбрался посмотреть дюзы двигателя. Никакой опасности не было. Рядом орбитальный ракетодром. Земля тоже рядом, тридцать шесть тысяч километров. Но отказал у Амера регулятор в ракетном поясе. Амеру к хвосту надо, а его потащило к носу корабля. Амер скомандовал крутой поворот на сто восемьдесят градусов, а его умчало прочь от корабля. Двое суток искали. В кислородном аппарате запас на двадцать четыре часа. Все считали: конец Амеру. А он хоть и полузадохнулся, а живой. И теперь живой. Командиром стал… Как же ты, Илья Петрович, забыл об Амере?

Халил и еще вспоминал разные удивительные случаи в космосе, когда положение, в котором оказывались люди, было неизмеримо опаснее, чем теперь. Илья Петрович в конце концов рассмеялся:

— Да ведь и сам знаю, что ничего опасного, раз станция цела! Но ведь переволновался… Задам я девчонке, когда прилетит!.. — снова пригрозил он, однако совсем не сердито.

Он походил сейчас на всех пожилых отцов, которых Валентин знал когда-то, и так же, как те, прежние отцы, суетился, чтобы скрыть свою глубоко личную радость. Валентину было очень важно — убедиться в сходстве чувств у прежних и нынешних людей.

— Извините, если помешал… — в гостиной появился Локен Палит.

— Зачем извиняешься, отец? Садись, пожалуйста, — Халил придвинул к Локену Палиту кресло. — Разве можно не радоваться гостю? Я правильно говорю, Илья Петрович?

— Я не просто в гости, — Локен Палит словно не заметил кресла у своих ног. — У меня к тебе, Илья Петрович, дело… Есть известия об «Артуре».

— Мы уже слышали, — сказала Эля, — и рады, что все благополучно.

— Да, мы слышали, — подтвердил Илья Петрович. — Или есть еще что-то? Они заговорили?

Локен Палит молчал. На губах Ильи Петровича еще была улыбка, но в глазах появился страх.

— Они заговорили?! — обратилась к Локену Палиту Эля. — Почему же ты молчишь?

Лицо Локена Палита стало утомленным и старым. Резкие морщины обозначились под глазами и в уголках возле губ.

— Мне легче было бы умереть, чем явиться к тебе с такой вестью, — сказал он Илье Петровичу.

Тот шагнул к председателю Всемирного Совета, хрипло вымолвив:

— Ну!..

— Случилось несчастье, Илья…

— Но они… — Илья Петрович не смог закончить. — Нет-нет… Она… Они живы… Не должно быть, чтобы я… чтобы мы все…

— Они отдали жизнь во имя людей, — глухо произнес Локен Палит.

Илья Петрович отшатнулся.

— Да, да, во имя людей… Да, да, — повторил он. Лицо его морщинилось. — А я-то… я…

Все в комнате встали. А Илья Петрович, ни на кого не глядя, сказал:

— Я должен быть с матерью до того, как… это… как об этом сообщат всем…

— Сообщение будет задержано, — пообещал Локен Палит.

— Мы отправимся с тобой, — сказала Клавдия Михайловна. — Мы не оставим тебя сейчас…

Илья Петрович не расслышал или не понял ее слов.

— Твое горе — наше горе, — уже настойчивее заговорила Клавдия Михайловна.

— Она права: тебе лучше не оставаться одному, — обратился к Илье Петровичу Локен Палит.

— Нет, нет… Я сам… Благодарю, но я сам…

Он направился к лифту.

— Я все-таки поеду с ним! — Клавдия Михайловна бросилась вдогонку.

Локен Палит опустился в кресло. Потом сказал, обращаясь к кому-то далекому:

— Да, я… Да, отсюда… Он в дороге… К жене, ты прав. Попроси информационный центр не передавать до утра известие об «Артуре». Свяжись с председателями Советов городов, где живут родители погибших… Да, они должны узнать не просто из нашей общепланетной передачи. Им надо помочь.

Он повернул голову к окну, и оно, прежде непрозрачное, стало вдруг ярко-зеленым, потом желтым. Столица еще не знала о трагедии.

— Такая жизнь: радость и горе — рядом, — с грустью промолвил Локен Палит. — К сожалению, в борьбе не обойтись без поражений…

— Что произошло на «Артуре»? — спросила Эля.

— Их больше нет с нами…

— Но причина смерти какая, отец? — с обычной горячностью заговорил Халил. — «Артур-9» — это же астероид… Пусть маленький, но астероид. Много камня, замечательная защита от ударов, от излучений… Как же так?..

— Астероид оплавился, Халил… Чудовищная вспышка, и он оплавился…

— Но что с людьми? — опять спросила Эля о самом главном.

— Они сгорели, девочка…

Эля бросилась прочь из гостиной. Халил поспешил за ней. Валентин тоже поднялся, но Локен Палит остановил его.

— Мне надо посоветоваться с тобой, сын… Не сейчас, нет. Я приду к тебе утром. Мне очень нужно посоветоваться с тобой… А теперь иди. Горе легче переносить сообща. Ну, что же ты?

Он был печален и строг, его названый отец и председатель Всемирного Совета.

 

Преднамеренное убийство или случайность?

Валентин спал в ту ночь беспокойно и утром проснулся с тяжелой головой. Подниматься не хотелось, но он заставил себя вскочить и тотчас увидел шагнувшего к нему робота Саню, готового исполнить любое, самое трудное поручение.

— Мне ничего не надо, — сказал Селянин.

Робот молча отступил в свой угол. А Валентин услышал, что его окликают, и повернулся:

— Кто здесь?

— Здоровья и больших открытии тебе! — донеслось приветствие, которое уже не раз слышал Валентин. — Я Чичерин, Филипп Чичерин, профилактор жилого сектора. Разреши подняться к тебе. Понимаю: рано и ты не одет. Но мне надо именно сейчас увидеть тебя.

Селянин наконец догадался, что голос раздается из микростанции.

— Что ж, приходи… — не очень уверенно ответил Валентин, удивленный настойчивостью неизвестного профилактора.

Чичерин был очень молод и держался явно застенчиво. Впрочем, он с ходу объяснил, что, как и всякий врач-профилактор, обязан предупреждать болезни.

— Ты плохо отдохнул ночью. Удивлен, что я догадался об этом? Но разве тебе не объяснили, как охраняется здоровье каждого человека на Земле? О, я с удовольствием расскажу тебе! Вчера у тебя было слишком много впечатлений. Пусть ярких и радостных, но и радость может утомить…

Валентин подумал вдруг об Илье Петровиче и о несчастье в космосе. И еще о том, как вчера Эля без конца повторяла: «Они же все… они же мне ровесники… и конец… и сгорели». В новом для Валентина мире тоже были несчастья и было горе, способное сломить человека или, наоборот, сделать его мужественным. А Илья Петрович, Эля, Халил — умеют ли они не согнуться, быть сильными? И этот словоохотливый профилактор — какой он? Знает ли о судьбе экипажа «Артура-9»?

А Чичерин продолжал объяснять, что автоматические датчики, которые есть в любой кровати, передают сведения о состоянии человека в электронно-медицинский пункт; что там сведения сопоставляются с нормой, которая свойственна этому человеку; что в случае каких-либо отклонений от нормы автоматы подают сигнал тревоги, а после этого за дело берутся они, врачи-профилакторы: сегодня было несколько таких сигналов, и один из них привел Чичерина к Валентину.

Нет, профилактор еще не знал о трагедии на «Артуре-9».

— Биологическая норма каждого человека вложена в память его микростанции. У тебя то же, что у всех, — говорил Чичерин. — О, медицинские науки — самые уважаемые на Земле! Только педагогику почитают больше. Но это и в твое время, наверное, было так…

— В мое время, — не без горечи повторил Селянин. — Нет, тогда самой важной считалась совсем не педагогика.

— Важной? Извини, но я говорил не о важности, а об уважении. Важны все науки. А все-таки, в первую очередь отбирают людей в воспитатели, потом во врачи. Я, понимаешь, тоже мечтал стать воспитателем. Но меня не взяли. Нет, говорят, задатков. Зато посоветовали стать медиком. Не жалею, поверь. А ты был доволен своей профессией?.. Заболтался я… Тебе давно пора заняться утренней гимнастикой. Если хочешь, отправимся в спортивный зал. Этажом ниже. А не хочешь, я тебе покажу упражнения здесь. Где твой робот?.. О, у тебя самая последняя модель!

— Да уж, последняя! Мне иногда не по себе: слишком он на человека похож, — признался Селянин.

— Я понимаю: требовать, чтобы тебе, сильному и здоровому, прислуживал словно бы такой же, как ты, человек — неприятно и унизительно, — согласился Чичерин. — Но такие роботы ухаживают за маленькими детьми и за больными. Они и внешне похожи чаще всего на милых, добрых, терпеливых наших женщин. Есть, конечно, и совсем как твой робот… Его зовут Саней? — Чичерин повернулся к роботу. — Пожалуйста, Саня, место для занятий!

Робот произнес обычное: «Задание понято» — и направился к панели с кнопками на одной из стен. Мебель в комнате неожиданно пришла в движение. Овальный стол и кресла сами собой отодвинулись в сторону. На полу появился не то ковер, не то спортивный мат.

— Довольно! Ты свободен… Начнем?

Чичерин преобразился на глазах, стал подтянутым, уверенным. Видимо, лишь теперь он окончательно справился с волнением, которое владело им в начале встречи и проявлялось в словоохотливости.

Нет, Валентину было недоступно изящество, с каким делал упражнения Чичерин. Досадуя на себя, он не повторил движений. Но Филипп с таким огорчением посмотрел на него, что Валентин опять стал послушно поднимать руки, сгибаться, подпрыгивать…

А потом Чичерин повел его в душевую. Чуть солоноватая, упругая вода приятно щекотала кожу, прибавляя бодрости.

— После тихого часа непременно повторный душ. Пожалуйста, — сказал Чичерин. — Сегодня так надо. Потом будешь заниматься гимнастикой и плаванием в бассейне. Как все. Но это после установления нормы.

Опять услышав о норме, Валентин нахмурился. Чичерин сказал:

— Извини, но досаждать всякими требованиями — моя обязанность… Конечно, я неспособный психолог, поэтому меня и не взяли в воспитатели. Но как же быть?..

— По-моему, ты неплохой парень, Филипп, — возразил Валентин. — Если никуда не торопишься, оставайся завтракать. Только пригласим еще Халила. А твои указания… Что от меня зависит, выполню. Ты не знаешь всего, что было вчера. Видимо, известий об «Артуре» не передавали.

— Об «Артуре»? А что об «Артуре»? — Чичерин тотчас прислушался к своей микростанции. Лицо его вытянулось и потемнело. Валентин подумал о всепланетной передаче и сразу услышал ясное и скорбное:

— Все люди Земли с печалью склоняют головы над их прахом…

— Что же, пригласим Халила? — первым заговорил Валентин.

— Да, да, конечно… — Чичерин смотрел на Селянина так, словно тот мог, больше того, должен был сообщить что-то, способное примирить с несчастьем…

А Валентину вдруг вспомнилось, как когда-то, во время боя, он сам угнетенно думал о своей собственной и чужих судьбах… Все взрывалось — земля и небо. Не существовало никакой логики в том, что погибали люди в окопах, а те, кто лежал рядом на открытой земле, оставались целыми, что умирал этот, а не другой. Ужаснее всего была необъяснимость того, что вытворяла смерть, убивающая по собственной прихоти, по капризу…

Но Чичерин не догадывался об этих мыслях и ждал помощи или хотя бы объяснений…

Завтракали вчетвером. Кроме Халила, пришла и Эля. На ее приглашении настоял Халил.

— Друг дорогой, неужели она тебе не по душе? Ах, какая девушка! Лучшая из всех девушек! Ты присмотрись, сам убедишься. Она к тебе очень расположена, готов поклясться, дорогой!.. А сейчас ей очень нужны дружеские руки, дорогой. Ах, как нужны! Не только из-за несчастья с «Артуром»… Недавно выступал Ричард Бэркли, руководитель Элиной лаборатории. Не видел? Интервью было. Он о проекте «Циолковский» говорил…

Валентин вспомнил первую в своей жизни видеогазету н усталого мужчину, который вел речь о судьбах человечества…

— По-моему, я слышал… Этот… как его?.. Бэркли — он член Всемирного Совета.

— Правильно, дорогой!

— И он жаловался еще, что не разрешают какой-то эксперимент, — уже вполне уверенно сказал Валентин. — Но я не предполагал, что это Элина лаборатория.

— На беду как раз Элина, — Халил вздохнул. — Эля с этим таится, но я вижу: черная ночь у нее на душе. Не надо бы ей прибавлять огорчений…

Во время завтрака говорили мало, да и то о пустяках. Саня неотлучно стоял за спиной Валентина в ожидании какого-либо поручения. Как и в салоне «синей молнии», тарелки с едой появлялись в окошечке посреди стола.

Халил с Филиппом старались оказать услугу Селянину, в первую очередь ему, а потом уж Эле. И это казалось Валентину странным, несправедливым. Особенно досадовал он на Халила, который перед завтраком просил быть предупредительным к Эле, а сам поступает как раз наоборот.

Эля держалась очень скованно. Она опять была иная, не похожая на ту девушку, которая играла роль Ольги, и тем более на вчерашнюю Элю, которая плакала, уткнувшись в плечо Халила. Она и сейчас избегала смотреть на Валентина, и тот обреченно думал, что иначе и быть не может, что она лишь по обязанности рядом, а мысли ее, вероятно, о собственных огорчениях или об Илье Петровиче и несчастье на «Артуре».

Он и сам старался не заговаривать с нею, обращаясь преимущественно к Чичерину.

После завтрака Филипп распрощался.

— Надеюсь, мы еще не раз увидимся, — сказал он перед тем, как дверца лифта скрыла его.

А Валентин мгновение спустя услышал вызов Локена Палита. Председатель Всемирного Совета спрашивал, готов ли Валентин принять его. Селянин пробормотал:

— В любую минуту…

Гости собрались уйти, чтобы не мешать разговору, но Валентин почти испуганно взглянул на них: останьтесь! Он чувствовал себя, как солдат, на прием к которому вдруг попросился генерал.

Локен Палит, едва появившись в квартире, предупредил:

— Я прошу вас никому ни под каким видом не говорить пока о том, что вы услышите. Это слишком серьезно, чтобы до окончательной проверки сообщать кому бы то ни было… Вы поняли меня?

— Зачем спрашиваешь, отец?

Эля только наклонила голову.

А Локен Палит повернулся к Валентину.

— Сядем. Разговор нелегкий. Я долго колебался, идти ли сюда. Как видишь, не выдержал. Никто из людей Земли не поможет сейчас больше твоего. Пусть слух твой будет таким же острым, как и твои мысли… Всемирный Совет очень встревожен сведениями с ракетоплана М-371. Трагедия могла быть и случайностью. Но нельзя исключить и преднамеренного убийства.

— Убийство? — недоверчиво переспросил Халил. — Я не ослышался, отец?

Эля побледнела.

А Валентин все еще не понимал, с какой целью говорит ему Локен Палит о происшедшем.

— Всемирный Совет, — продолжал Локен Палит, — обеспокоен тем, что шаровидное тело, похожее на то, которое видели возле «Артура», появилось и вблизи Марса. Что это? Близнецы? Одно и то же тело? Но тогда как объяснить необычную траекторию полета, не имеющую ничего общего с орбитами метеоров и комет.

— Разведчики, посланные другой цивилизацией, — вот как объяснить! — опять не удержался от возгласа Халил.

— Люди и прежде не раз ловили сигналы, которые, как им казалось, были посланы внеземным разумом. Отчаянные фантазеры находили следы звездных пришельцев на самой Земле. Но вскоре выяснялось: ошибка, заблуждение. Тебе ли напоминать об этом, Халил…

— Значит, всему, что происходит, есть другое объяснение, отец? Не разведчики, не посланцы космоса?

— Надо искать на всех тропинках, которые нам доступны, Халил, — с грустью оказал Локен Палит. — В том числе и на той, о которой ты говоришь.

— Но если цивилизация — убийства не могло быть, отец.

— Так считаешь ты, Халил, и все люди Земли теперь считают так: цивилизация и убийство — несовместимы, — негромко ответил Локен Палит. — Но в то время, когда начинал жить он, — Локен Палит кивнул на Селянина, — тогда считали и часто поступали иначе. Тогда было две цивилизации. Разве не так, Валентин?

— Я, кажется, догадываюсь, о чем речь, — откликнулся Селянин. — В мое время была цивилизация, которая несла людям благополучие и прогресс. Но существовала и такая, с позволения сказать, «цивилизация», которая развязала две мировые войны, затопила Землю кровью и слезами, унесла семьдесят миллионов жизней. Ленин назвал эту цивилизацию «цивилизацией империализма»…

— Мы теперь знаем, что высшая ценность — живой мыслящий мозг, что унизить, ущемить, а тем более убить мозг — нет ничего ужаснее и безрассуднее, — с горечью сказал Локен Палит. — Но люди заплатили за эту истину морями крови, Гималаями трупов. Мудрость стоит очень дорого. Даже теперь стоит дорого. Но прежде слишком многие не понимали этого, пренебрегали этим, отстаивали жалкие вещи вместо того, чтобы возвышать мозг, пестовать разум.

— Об этом-то и я слышал, отец. Но все-таки не в силах примириться… Как можно? Зачем убивать братьев?..

— Я тоже не в силах, Халил, — согласился Локен Палит. — Рассудком принимаю: было так! Но сердцем не могу. Поэтому и пришел сюда, Халил.

Локен Палит надолго замолчал, собираясь с мыслями.

— На Земле, твоей и моей Земле, Валентин, — наконец сказал он, — есть еще нерешенные общепланетные проблемы, вроде опасности перегрева. Но в пределах наших возможностей сделано все, чтобы люди были счастливы. Лишь в школе наши дети бегло знакомятся с тем, что когда-то были войны. Многие забывают эти сведения, едва закончив школу. Да и зачем их помнить? И без этого слишком велик объем информации, которая нужна человеку для работы… К тому же знать о войне лишь из научных источников — а мы их используем теперь непременно! — этого еще недостаточно. Все до конца понять и перечувствовать может лишь тот, кто сам пережил войну. И в этом, Валентин, твой опыт бесценен… Коммунизм, покончив с неравенством, избавил нас и от войн. Убить человека? Теперь это кажется невероятной дикостью. Нет, я допускаю, что можно разгневаться, потерять контроль над собой и посягнуть — невольно, без преднамеренности — но все-таки посягнуть на жизнь своего брата. А преднамеренное убийство… Какие мотивы? Цель? Вот Халил сказал только что: если к нам в Солнечную систему прилетели разведчики иной цивилизации, убийства не могло произойти. Он высказал то, что в сердце любого из нас. Хорошо, если он и все мы не ошибемся. Но разве нельзя допустить, что на какой-то планете в космосе победила цивилизация-урод. Было же в твое время, что каждый шаг к подлинно новому встречал яростное, иногда вооруженное сопротивление? Было так?

Валентин кивнул: вся история была полна такими примерами… Интервенция стран Антанты против Советской России, нападение фашистов на Советский Союз — это уже часть жизни его родителей и жизни самого Валентина.

Он вспомнил ночь расстрела.

Их было двадцать четыре, а он, Валентин, двадцать пятый. Черные силуэты эсэсовцев застыли напротив них.

А потом — свет автомобильных фар в глаза, мертвенно поблескивающие автоматы, вскинутые теми, в черных мундирах, и удар в грудь, опрокинувший землю и небо…

Эсэсовцев, стрелявших в партизан и в него, в мальчишку, послала страна первоклассной индустрии. Дойчланд, Германия. Гитлер воспитал миллионы убийц, уничтожавших все на своем пути. Памятниками их позора стали Освенцим и Майданек. А разве гитлеровцы одиноки? Бомбы на Хиросиму и Нагасаки сбросили выкормыши иной и тоже высокоиндустриальной, «цивилизованной» страны. Вьетнам жгли напалмом опять же не гитлеровцы… Вспомнилось, что были садисты, испытывавшие наслаждение при виде страданий. Были бандиты, считавшие убийство своим ремеслом. Были… Были… Селянину стало не по себе от собственных мыслей — таким уродливо беспощадным предстал перед ним старый мир. Он боялся поднять глаза на Локена Палита, Халила и особенно Элю. Впрочем, Эля знает все и сама.

Селянин вздохнул и начал рассказывать. Когда он кончил, Локен Палит опять, как и в начале встречи, попросил прощения.

— Я подозревал, что все это бесчеловечно. Однако я не предполагал, что настолько бесчеловечно, а порой и бессмысленною.

А вслед за ним заговорил Халил:

— Расизм, бандиты, садизм, прибыли монополии… Неужели и эта, неизвестная нам, цивилизация послала разведчиков-убийц и пришлет новых? Почему не отвечаешь, отец?

— Мне нечего ответить, Халил. — Локен Палит поднялся. — Еще раз предостерегаю: никому ни звука! Всемирный Совет оповестит людей, когда все будет однозначно установлено. Горько думать, что разум схватится в единоборстве с разумом же… А ты, Валентин, знакомься с Землей. Она прекрасна, поверь. На моей Родине в Индии под ноги дорогому гостю бросают цветы. Пусть же и твой путь будет усыпан цветами.

 

Зачем ты есть, человек?

Однако в этот день у Селянина с его друзьями дальняя поездка сорвалась. Не только потому, что они были расстроены разговором с Локеном Палитом, хотя было и это. Поездку отложили прежде всего потому, что против нее возражал профилактор Чичерин. Эля попыталась было заспорить. Филипп непреклонно повторил:

— У нашего брата Валентина индекс ноль-один. На сегодня ему сверхдостаточно переживаний. У тебя, Эля, тоже повышенная нервозность. Я, к сожалению, не могу судить о причине.

— При чем здесь я? Речь не обо мне…

— Конечно, — упрямо продолжал Филипп. — А все равно тебе тоже надо быть поосмотрительней, не говоря уже о Валентине. И твои неприятности…

— Не надо об этом!.. И потом мы же хотели в гости к моей подруге. Она милая и добрая.

Разговор шел по микростанцпям, но слушали все четверо. Валентин — с невольной встревоженностью за Элю.

Он не смел расспрашивать девушку. Особенно после вчерашнего вечера, когда стало ясно: нет, не он нужен ей. А Филипп настаивал на своем.

— Знакомств тоже сверхдостаточно, Эля. Пусть и с твоей доброй и милой подружкой. А если не сидится на месте, слетайте, например, в горы или на море. Прошу без новых знакомств. На сегодня хотя бы.

Он и вправду был человеком дела, Филипп Чичерин. Спорить с ним было бесполезно. Селянин вымученно усмехнулся:

— Теперь что же — медики главные притеснители на Земле?

— Счастлив слышать тебя! — откликнулся Филипп. — Однако с индексом ноль-один не шутят. Предельная осторожность в нервных нагрузках — вот главное требование при этом индексе. Дальняя поездка невозможна. Не разрешаю.

— А дышать позволишь? — не без иронии спросил Валентин.

Однако Чичерин не уловил или не принял ее.

— Дыши себе на здоровье! Морским воздухом хорошо бы. Эля, Халил, слетайте на море, к дельфиньим островам. Близко и полезно.

Это становилось уже несносным. Валентин в сердцах заявил, а не плюнуть ли на все предостережения и не отправиться ли, куда задумано, однако теперь уже и Халил стал уверять, что дельфиньи острова — это замечательно, он и сам не прочь побывать там.

Эля промолчала.

— Значит, летим, да? — обрадовался Халил. — Поднимемся в ангар или вызовем «пчелок» сюда?.. Я бы вызвал. Ничего интересного в ангаре не увидишь, Валентин, дорогой. Только ячейки с «пчелками». Но ты их уже видел.

— Хотелось бы поближе рассмотреть…

— Рассмотришь и пощупаешь, дорогой. Мы как раз на «пчелках» и полетим… А больше ничего примечательного в ангаре нет. Разве что не скучают старички-аэробусы, очень неуклюжие аэробусы. Десять тысяч человек поднимает каждый. Устарелая конструкция, дорогой. Только во Всемирном Совете и остались такие. На Земле уже давно так: устарелыми конструкциями дольше всех пользуются члены Советов. Знаю, было иначе. Но всегда ли справедливо иначе?.. А я не люблю аэробусов, ни старых, ни новых. Слишком спокойно и комфортабельно, никакого ощущения, что летишь. Предпочитаю на одиночном многокрыле, на «пчелке»: сам хозяин, хочу вверх, хочу вниз, хочу лежа на боку. Красиво, весело!.. Не обижайся, дорогой, что я и сейчас так… Ангар! Ангар! — принялся вызывать Халил. — Одиночную и парную «пчелки» в квартиру моего дорогого друга Валентина, секция сто семнадцать «А»…

Не прошло и минуты, как за окном повисли в воздухе два аппарата-многокрыла. По бокам у них трепыхали сотни небольших прозрачных в махе крылышек, и внешне аппараты были, действительно, похожи на пчел.

Внезапно многокрыл покрупнее тюкнулся в стену-окно и сквозь мгновенно возникшее овальное отверстие проник в комнату. В лицо и грудь Валентина со слабым шорохом ударила струя воздуха. Но и только. Вероятно, крылышки махали с такой частотой, что звук был уже за пределами человеческого слуха, став ультразвуком. А мотор… В привычном для Селянина понимании не было у «пчелки» мотора. Вот она биологизированная техника!

Между тем многокрыл опустился на пол и откинул, приглашая садиться, дверцу-колпак.

Однако Валентин не тронулся с места. Вчера вечером, во время праздничной феерии, он восхищался такими же «пчелками», от которых бы замерло в зависти сердце любого воздушного аса его времени. Сознавая все это, он все же не мог доверить свою жизнь похожему на глубокое корыто сооружению. «Пчелка» не более, чем на метр, возвышалась над полом, и длина ее — между креслицами в носу и у кормы — только-только не столкнуться коленями. Однокрыл-одиночка, висевший в воздухе за стеной-окном, был еще крохотнее.

Халил расценил нерешительность Валентина по-своему.

— Почему ты с Элей все время… как это по-русски… букой? — шепнул он. — Я же просил: не огорчай ее, хорошо?

Селянин понял, что желание Халила полететь на одиночке само собой, но прежде всего планетолетчик хочет оставить Валентина с Элей вдвоем. Он ни о чем не догадывался, Халил; он был слеп, как все или почти все влюбленные… Или он был несокрушимо убежден в Элиной любви?

Между тем Эля уже уселась в многокрыле. Халил предупредил, что полетит следом немедля, и Валентину волей-неволей пришлось влезть в «пчелку». Дверца-колпак тотчас закрылась. Корпус многокрыла, матово-белый снаружи, вдруг словно исчез. Был только пол и были креслица. И еще он и Эля.

Валентин протянул руку, чтобы удостовериться, остался ли у «пчелки» корпус. Рука уперлась в твердое.

— Тебя удивляет прозрачность материала?.. Если хочешь, можно перевести в новый режим освещенности, — Эля смотрела на него чуть-чуть печально. Селянин отвел глаза в сторону, сказал:

— Сойдет и так…

Эля нажала голубую кнопку, вмонтированную в подлокотник креслица. Тотчас раздалось мелодичное гудение, потом шелест, через секунду-другую смолкшие. «Пчелка» плавно приподнялась и поплыла к стене, в которой тотчас возникло овальное отверстие. Валентин оглянулся: «пчелка» Халила уже стояла возле планетолетчика.

— Курс к морю, к дельфиньим островам. Нижний предел высоты, — приказала Эля, вероятно, какому-то праправнуку старинных автопилотов.

— Так надежнее, — объяснила она Валентину. — Сейчас разрешают летать даже трехлетним ребятам. Это ничуть не опасней, чем, например… ну вот хотя бы езда на таких машинах, которые были прежде… На трех колесах и еще на двух колесах… Помоги же вспомнить название!

— Ну, мотоцикл… Ну, велосипед…

Он отвечал неохотно, почти неприязненно, не находя лучшего способа скрыть свою встревоженность и свою любовь к девушке.

— Да-да, велосипед, — подхватила Эля. — Дети ездили по улицам рядом с этими… автомашинами…

«Пчелка» полого спускалась вниз. Позади высилось здание Всемирного Совета — гигантская рафинадной белизны призма. А перед ними выстроились шеренгой другие здания самых разных цветов и очертаний — то трехгранные, то как растянутый мех старинной русской гармошки, то октаэдры и даже конусы, словно воткнутые острием в землю. В просветах была голубизна моря. Вверху тоже была голубизна — небо без единого облачка.

Валентин видел город вчера со смотровой площадки. Но тогда был вечер и пылало многоцветьем, прежде всего, небо. А теперь, при солнечном свете, такое же, только ласковое, успокаивающее многоцветье опустилось на дома, на горы, на море.

Мимо их «пчелки» пронеслась одиночка Халила, вернулась назад, опоясала петлей, которую в двадцатом веке называли нестеровской и еще мертвой, а потом заплясала, колыхаясь с боку на бок и снизу вверх.

— Переключил управление на себя, — наблюдая за Халилом, сказала Эля. — Планетолетчик, ему это разрешено.

Не поддержать разговора нельзя было.

— По-моему, озорничает Халил. Лихач,

— Лихач? — переспросила Эля. — Раньше его, наверно, так и называли бы… Я вот думаю, кто из нас и кем бы стал, живи в прежние времена. И наоборот, конечно. Вот древний грек Архимед. Он и сейчас, если бы воскрес, стал бы великим первооткрывателем. Ум и знания — это же не равнозначные понятия.

Она смотрела на Валентина с робкой лаской. Но он не верил в искренность этой ласки: ей же поручили так относиться к нему. Однако заговорил мягче прежнего.

— Какой толк в предположениях!.. А Халил чересчур лихо… Если подведет глазомер или выйдет из строя какой-нибудь болтик, проводок, пружинка…

— В двигателе «пчелки» нет болтиков, — объяснила Эля, обрадованная переменой в его настроении. — Ведь принцип-то биологический. У нас с тобой мышцы, у многокрыла похоже на это. Полная гарантия безотказности. А если где-то в чем-то непорядок, центр самосохранения «пчелки» почует заранее и не допустит беды. Тебе все ясно, капитан?..

Валентин уловил потаенную мольбу не сердиться и готовность выполнить любое его желание. Как все это было знакомо ему и как напомнило опять об Ольге, нередко забывавшей о себе самой и своих горестях, когда говорила с ним…

— Знаешь, если в «пчелку» садится ребенок, управляет только автопилот, — продолжала Эля. — Ох, и строгая же нянька! По себе знаю… Хочешь, спустимся пониже? Сейчас можно и пониже: время работы и занятий в школах… Халил, мы идем к земле. Слышишь, Халил!

— Пожалуйста, какие возражения! — донесся ответ. — А я повыше подымусь. Давно не летал, соскучился.

Его одиночка круто взмыла в синеву неба.

— Дорвался! — рассмеялась Эля, следя за «пчелкой» Халила. — Мы с ним близкие друзья. Слышишь, Халил, ты ведь друг мне?

— Зачем обижаешь? Нет никого, кто бы о тебе думал больше, чем Халил. Зачем спрашиваешь? Нехорошо так опрашивать. Ты поругай ее тоже, Валентин. Очень прошу, дорогой: поругай за меня. Нет никого, кто был бы мне дороже, чем ояа.

— Ты сказал лишнее, Халил, — прервала его Эля, слегка нахмурившись.

— Но почему?.. Разве это неправда?

— Ты опять сказал не то, что следовало…

— Молчу, молчу, Эля!.. Не сердись.

Вот и снова подтвердилось: Халил все-таки любит Элю.

Как можно не любить такую девушку! Не Халил, так кто-то другой, не менее достойный… Но теперь отпали последние сомнения: Халил.

— Почему медлите? Скорее к морю, Валентин, дорогой!

Селянин не откликнулся. Нет, он ни в чем не винил парня. И Элю тоже не винил. Но сразу отозваться был не в силах.

«Пчелка» летела метрах в десяти-пятнадцати от земли, вернее от широкой голубовато-серой полосы, похожей на ледяную. Если бы рядом на обочинах не высились роскошные широколистые магнолии, можно было бы так и посчитать: полоса изо льда. Тем более, что по ней с легкостью и совсем по-конькобежному бежали люди, множество мужчин и женщин, дети, начиная с крохотулек четырех-пяти лет. От широкой полосы ответвлялись дорожки. Там тоже были люди, раскатывающие по-конькобежному. Зелень и клумбы цветов внизу сплошь исчерчены голубовато-серыми полосами.

— Дорожки не ледяные, — угадав его невысказанный вопрос, ответила Эля. — Это особая пластмасса. Коньки тоже особые. По льду на них не сдвинешься с места. Иной принцип.

— А там… на крыше оранжевого дома, — снова делая над собой усилие, заговорил Валентин. — Хотя тебя не было с нами… Я видел парк, вернее, два парка, и один как розовое солнце с желтыми лучами… Это, как и здесь, пластмасса или настоящий лед?..

— Скорее всего, пластмасса. И если солнце с лучами — это, конечно, детский парк и каток. У нас на многих крышах так: половина площадки — для детей. И цвета подбираются, какие детям нравятся.

— А что там? Видишь? — Валентин настойчиво не хотел думать о горьком открытии насчет Халила и Эли.

Справа, в полукилометре, была круглая площадка, на которой что-то двигалось, переливаясь красками, потом застывало и вновь двигалось.

— Сейчас рассмотришь сам, — ответила Эля.

Спокойствие, с которым говорил Валентин, явно обмануло ее.

«Пчелка» уже через минуту повисла над круглой площадкой. Валентин и без пояснений понял: там, внизу, несколько сот подростков катаются на коньках. Слышалась музыка. Кто-то размеренно произносил непонятные Валентину слова. Но для него важной была прежде всего музыка движений, разворотов, наклонов.

А «пчелка» поплыла прочь от площадки.

— Не надо смущать ребятишек. У них занятия. Осенне-зимняя программа. Тебя удивляет это?.. Фигурным катанием занимаются вое дети. Ты присмотрись, спортивных катков множество, как и стадионов, бассейнов, гимнастических залов.

Валентин прильнул к невидимому, но на ощупь прохладному корпусу «пчелки». Эля сказала правду: катков было не счесть — квадратных, круглых, даже треугольных. Но теперь он обратил внимание и еще на одну необычность городского пейзажа.

— Почему не видно транспорта? Ведь в городе наверняка большое население?

— Да, большое. И все-таки по поверхности земли не позволено ездить на одной машине. Роботы не в счет, конечно… А грузы, пассажиры… Они доставляются по трубопроводам и тоннелям. Земная же поверхность — только для пешеходов. И еще шестьсот метров приземной атмосферы. Это для полетов на «пчелках». Выше «пчелки» не смеют подниматься. Так запрограммирована память автопилотов, и даже приказ пассажира не изменит программу.

— А если пассажир планетолетчик? Например, он…

Валентин все-таки не смог произнести имя Халила. Сознавал, что не называть глупо, и все же не называл.

— Халил? В черте города и его приказ подняться выше не будет исполнен. Сейчас города не задыхаются от гари, не глохнут от грохота. Какая необходимость трепать из-за машин нервы людям?

«Пчелка» уже миновала последние дома-призмы и пересекла полосу прибоя. Поверхность моря была вся в ряби небольших волн. «Пчелка» Халила казалась светлой точкой, вытанцовывающей в синеве.

— Вижу дельфиньи острова! — объявил Халил. — Ныряю к вам.

Он стремительно опоясал «пчелку» Валентина и Эли петлей, потом пристроился сбоку, смеясь от удовольствия.

Селянин почему-то подумал, что Халил, вероятно, не знает о сходстве Эли с Ольгой и о любви Валентина там, в двадцатом веке.

— Ах, хорошо! Ах, замечательно, что мы полетели!.. Тебе нравится, Валентин, дорогой?

— Да, конечно, — откликнулся Валентин и вернулся к прерванному разговору.

— Сколько теперь жителей на Земле?

— Тридцать два миллиарда… Халил, так?

— Все точно, Эля!

— И все живут в городах?

— Конечно. А где же еще? Ах, да, забыла — в двадцатом веке было много сельских жителей. Но ведь уже и тогда люди уезжали в города, все упрямее стремились в города.

— Пожалуй, — не очень убежденно подтвердил Селянин. — Но если все стали горожанами, кто занимается хлебом и вообще продовольствием?

— Комбинаты питания. Ты на них побываешь, если захочешь.

— А разве сейчас не выращивают пшеницы, не собирают фруктов?

— Отчего же? Ты видел, каждый клочок земли засеян или засажен.

— Да, пожалуй… По видеопанораме… И еще когда летел над Томским заповедником… Значит, только площадь городов и вот это, — Валентин кивнул на море внизу, — исключается?

— Почему же исключается? Даже в городах много садов. А сколько теплиц, оранжерей!.. Вовсе не исключаются города. А море… Море — это особый разговор. Моря и океаны давно стали главными поставщиками ядерного топлива, минерального и биологического сырья. Морская бесконечность — это вроде гигантских рыборазводных прудов, это плантации водорослей и микроорганизмов. Рядом с людьми там работают дельфины — разведчиками геологических экспедиций, морскими огородниками и, так сказать, лаборантами при ученых.

— Валентин, дорогой! Мы над дельфиньими островами… Эля, на какой садиться будем?

— На тот, где нет людей. Будем послушными. Запроси диспетчерский пункт.

Островков было семь. Крайние — побольше, остальные размером с футбольное поле и все загромождены какими-то ажурными, словно из паутинок, конструкциями. То в центре, во ближе к краю, у самой воды, высились постройки вроде китайских фанз с ярко-красными стенами и желтыми крышами с красными кругами посредине.

Сначала Халил, а затем и Эля с Валентином на своей «пчелке» опустились на один из островов.

Воздух был сырой и холодный. Все-таки зима, февраль. Однако Валентину зябко не становилось. Лишь одежда словно натопорщилась, противясь сырости и низкой, несмотря на солнечный свет, температуре.

— Пойдемте в бип, — сказала Эля. — Волны слишком однообразны. Они наводят на меня тоску.

Она направилась к похожей на фанзу постройке, но Халил остановил ее, указывая в сторону соседнего островка.

— А ведь оттуда посылают к нам разведчиков!

Действительно, вдали двое мужчин, жестикулируя, что-то объясняли дельфинам, которые высунули головы из воды и внимательно, как школьники, слушали. Потом дельфины скрылись в море, вынырнули заметно поближе, еще и еще… Наконец возле островка, где находился Селянин и его спутники, высунулись из воды и, слегка покачиваясь, застыли удивительные дельфиньи головы с длинными добродушными рылами и умным взглядом маленьких глаз. Разглядывание продолжалось недолго, а затем, словно по команде, все дельфинье стадо нырнуло и отправилось назад к тем, кто их послал.

— Ну, не угадал я? — рассмеялся Халил. — Биологам как не воспользоваться случаем, когда на соседнем острове незнакомые люди. Я сам поступил бы так… Но почему они с полдороги повернули обратно? Ах, досада какая! Узнать бы… — и Халил крикнул, обращаясь к тем, кто был на соседнем островке. — Э-эй! Товарищи дорогие! Зачем дельфинов назад послали? Извините, здоровья вам и больших открытий, конечно… Однако зачем послали?

И тотчас донесся по микростанциям ответ:

— Приказано было выяснить, сколько вас и кто вы? Мужчины, женщины, дети? Дельфины справились только с первой частью задания.

Через минуту едва не у самых перил островка высунулись озабоченные дельфиньи морды, скрылись в море и опять высунулись, вероятно, предпочитая, как говорится у людей, перекланяться, чем недокланяться… Назад они помчались так же дружно, как в первый раз, и заплясали, видимо, докладывая пославшим их людям.

— Зайдем в бип… в биологический пункт, — объяснила Эля Валентину. — Там должен быть лингвист-переводчик.

Стены похожего на фанзу бипа были прозрачны, если смотреть изнутри. Потолок словно повисал в воздухе.

— А вот и то, что нам нужно, — кивнула Эля в сторону аппарата, напоминающего пишущую машинку: он стоял чуть впереди других аппаратов. — Ну-ка, о чем говорят дельфины? Переводи!

Тотчас раздался плеск воды, шипение, а потом уж и слова, сказанные четко и бесстрастно:

— Один… один… один… женщина… мужчина… мужчина…

Пауза, потом распоряжение:

— Браз… команду…

И в ответ:

— Беру… Слушайте… исполняйте… остаюсь на месте… двигаться вокруг… приготовиться… прыжку… прыжок…

Дельфины, подчиняясь приказу, прыгали, скрывались под воду, снова прыгали.

— Теперь убедился, дорогой, какие умные афалины, — воскликнул Халил. — А зачем жизнь, зачем разум нужны? Не на одной Земле, а во вселенной? Это очень интересно, как все развивалось и почему. Слушай, объяснять буду. Когда-то бесконечно давно не было ни галактик, ни звезд, ни планет, а были докварковые субстанции материи. Понимаешь? Ты слушай, сейчас поймешь…

Халил решительно взмахивал руками, словно вколачивая термины и законы, кем-то и когда-то открытые, но Валентину удручающе непонятные. К счастью, вмешалась Эля.

— Позволь мне, — сказала она. — Ты чересчур… профессионально…

Халил в недоумении поглядел на нее, но тут же сообразил, что не так, не теми словами надо объясняться с Валентином.

— В своем бесконечном развитии материя, действительно, пришла к этому, — Эля оглянулась на прыгающих в море дельфинов, — и к этому, то есть к нам, к людям. В том клочке вселенной, который мы знаем, нет ничего совершеннее, чем белки, особенно белки человеческого мозга. Для тебя это не новость, капитан, — Эля опять назвала Валентина капитаном. — Известны тебе и предположения астрономов, что галактики будто бы разбегаются, рассредоточиваются, а когда-нибудь начнут, наоборот, сближаться.

— Ай, какую древность вспомнила! — не удержался Халил. — А все не так, совсем не так. Ученые тогда не знали очень важного. Закона Паратука не знали, законов…

— Халил! — прервала его Эля. — Ты не даешь мне окончить, Халил. — она повернулась к Валентину. — Я не напутала… о взглядах астрономов твоего времени?

Селянин пожал плечами.

— Вероятно, нет… Впрочем, я не специалист. Но эта шагистика, это расширение, потом сжатие… Я не верю, что развитие возможно без качественных перемен. Не только в отдельных уголках вселенной, но и в самой материи… всей материи.

— Дорогой, я об этом и говорил! — подхватил Халил, для которого молчание было явно худшим из мучений. — Что с вашими учеными было? Вот какой бы пример?.. А вот какой пример. Древние-древние люди ложились спать и видели сон. Почему сон, как так можно, чтобы человек оставался на месте и в то же время убегал куда-то, охотился или плясал? И кто-то догадался: спит тело, а душа отделяется и путешествует… Вот какую смешную догадку сделали! Ученые твоего времени, конечно, не совсем так поступали, по похоже. Они слишком многого не знали. Они, как те люди, которые пытались объяснить причину сна. Главное, они не допускали, что были докварковые субстанции…

— Халил, опять ты за свое… Пожалуйста, ты лишь запутаешь… Дай же я кончу.

— Молчу, Эля. Как пустота молчу, как космос…

— Халил! — опять прервала планетолетчика Эля. — Новая теория, Валентин… Чтобы ее доказать — это долго и сложно. Однако главное как раз в этом — в качественных скачках… Когда-то материя, вся материя во вселенной была совсем в ином, доатомном и даже докварковом состоянии. Тебе известно, что такое кварк?.. Из кварков состоят элементарные частицы. Но когда-то не существовало и кварков. Не было никакого сходства с тем, что вокруг нас теперь. Все было иным, понимаешь, качественно иным.

— Низший виток спирали?

— Можно и так: низший виток спирали, по которой идет развитие, — согласилась Эля. — Кстати, и в твоем двадцатом веке кое-кто из астрономов предполагал, что материя, заполняющая центральный сгусток, ядро нашей Галактики, находится в каком-то особом, дозвездном состоянии. В каком именно, никто не решался определить, хотя все было перед ними, только сумей подглядеть и понять. Да что там о дозвездной материи! Твои современники долго сомневались даже в кварках, есть ли они. О других же, еще меньших частичках, например, о кауменах, из которых состоит электрон, никто даже не догадывался. Лишь философы-марксисты говорили о бесконечной делимости микромира, о неисчерпаемости того же электрона и необходимости выдвигать все новые диковинные, сумасшедшие, на первый взгляд, идеи… Сейчас догадки философов подтверждены законами ядерной физики, общей теорией поля.

— Той самой, над которой бился Альберт Эйнштейн?

— Вероятно, той самой. Признаться, я не знала о попытках Эйнштейна, — девушку явно обрадовало, что отчужденность и скованность Валентина понемногу развеялась.

— Так вот, материя развивалась от докваркового состояния, а вернее от множества таких состояний или субстанций, как назвал их Халил, к элементарным частицам и атомам водорода, самого простого в мире элемента. А затем…

— Ну, теперь и я, пожалуй, рискну продолжить, — заговорил Валентин. — Из скоплений водорода — протогалактики и галактики. А в галактиках — звезды, планеты, наконец живая материя, разум…

— В общем, ты прав, хотя развитие было не таким простым.

— В мое время много спорили о будущности, например, живого разума на Земле и вообще на любой иной планете. Вывод, понимаете, философски обосновывался: всякое явление, а значит, и жизнь, разум имеют свое начало и свой конец. Всерьез рассуждали даже о теплевой смерти вселенной, о, так сказать, конце света. А возразить было не просто, потому что эти похоронные пророчества подкреплялись ссылками на объективные законы физики…

— Я очень рада, что ты вспомнил все это, — снова заговорила Эля. — А будет ли конец разуму… В нынешней его форме разум не может существовать вечно.

— И кто же сменит людей? Сверхудивительные механические киберы?

— Это было бы ужасно: пустынная Земля и металлические чудища вместо разумных людей, зеленого буйства лесов, птичьего щебета. — Эля положила руку на подлокотник его кресла, и Валентин внутренне замер: столько ласки было в этом жесте, и особенно в голосе девушки. — Ох, если бы у меня была настолько богатая фантазия, чтобы представить далекое-далекое будущее!.. Верю: сейчас — лишь начало зари; впереди же — утро, неистовство света и простор, изумительный, необозримый простор!.. Разум будет находить все новые формы для себя самого.

Девушка неуловимо быстрым движением поправила волосы, и Селянин опять подумал, какая она красивая, Эля. В каждом своем жесте, взгляде, интонации красивая.

— Коллективное мышление вспомни, дорогой! Тоже шаг к утру и свету, — вмешался Халил.

— Но почему ты уверена, что как раз у нас, у людей, и вообще у биологической материи большое будущее? Где доказательства?

— Их не понять, если выключить земную жизнь из кругооборота энергии во Вселенной, — ответила Эля. — Есть третий фундаментальный закон природы…

— Третий? А первые два это что же — законы неуничтожаемой материи и сохранения энергии?

— Правильно, Валентин, первые два — как раз эти, — подтвердила Эля. — С тобой легко говорить. Ты подхватываешь мысли на лету. А третий закон… Можно, я расскажу сначала легенду? Представь молодую и сильную женщину, которая идет по необозримо огромному полю и разбрасывает семена пшеницы. Нет для нее усталость, и времени она не замечает. Шагает себе вперед и даже не оглядывается. Да и какой толк оглядываться? Слепые у женщины глаза. Не может, неспособна несчастная увидеть, что позади, что перед нею. И семян не видит. А они бесплодны и никогда не дадут зеленых всходов… Ты отзовись душой, ты вслушайся — что печальнее и безнадежнее: сеять понапрасну.

Эля умолкла, будто и в самом деле вслушиваясь во что-то, и стала грустной. Валентину передалась ее грусть, но он, не желая показать этого, сказал чуть ворчливо:

— Женщина, семена, поле… при чем тут они?

— Женщина — это Вселенная, а рассеивает она в пространстве золотые семена энергии — тепловой и любой иной. Долгие годы считали, что энергия рассеивается во Вселенной невозвратимо, и, когда «выгорят» звезды, наступит конец, тепловая смерть…

— Но ведь не все так считали…

— Да, не все. Но возражения были малодоказательными, пока не был открыт третий фундаментальный закон природы о непрерывной аккумуляции энергии, о ее превращении в новые виды материи. А главный работник, который осуществляет аккумуляцию, — это жизнь, не только самое сложное и совершенное, но и наиболее активное творение природы.

— И что она может, жизнь, — эта ничтожная пленка протоплазмы на мертвой глыбище земли? При всей активности…

— О, ты ошибаешься!.. Вспомни хотя бы гигантские запасы угля, нефти, торфа. А они только крохотная частица того трехкилометрового слоя Земли, который и без участия человека преобразовала жизнь.

— Обрати внимание, дорогой: без человека! А что человек уже теперь в силах сделать? Я объясню, что под силу человеку. Захоти мы, и Землю со всеми ее потрохами переработали бы. За один год переработали бы. Луны нам хватило бы на три-четыре месяца, не больше. Вот что такое разумная жизнь, вот что под силу людям. Не веришь? Я точно тебе говорю, дорогой! Или вот — «пчелку» видишь? Летал? У нее и у других машин, думаешь, случайно биологический принцип? Почти живые мышцы вместо старых двигателей? Очень не случайно. Чем больше биологической материи, тем лучше… А зелень не только на прежде бесплодных горах и склонах, и даже на подземных станциях, в тоннелях — для чего?

— Я думал, для питания, а под землей — как лучшее украшение, — негромко сказал Валентин.

— Украшение — само собой. Но забота не только о красоте. Больше живой материи — еще и об этом забота. А в космос почему рвемся? Для собственного удовольствия, да? Совсем не для этого. А чтобы и там найти жизнь. Мои родные далеко-далеко отправились. Зачем, спросишь?.. Астрономы обнаружили хлорофилл в облаках межзвездного газа и пыли. Не веришь? У Эли спроси.

— Это удивительно, однако правда: нашли астрономы хлорофилл в космических облаках, — охотно подтвердила Эля. — Первые сообщения об этом были давно, но их не принимали всерьез. А теперь доказано: есть хлорофилл в скоплениях космической пыли и газов! А хлорофилл — аккумулятор энергии… Так вот они и переплетаются, наши земные и космогонические проблемы… Нет, Валентин, перед жизнью и ее детищем — разумом необозримость времени и пространства. Конечно, нас, живых и думающих, пока мало, и разум наш не всемогущ. Мы и с земными проблемами не всегда умеем справляться. Но ведь мы только-только научились двигать ножками, мы лишь выбираемся из своей колыбели-Земли… А киберы? Им не под силу то, что может сделать только жизнь. А значит, и главенство не за ними. Они, как и нынешние роботы, будут лишь помощниками людей. У нас удивительная судьба, Валентин! Жизнь и разум, такие, как сейчас, или похожие на те, что сейчас, будут существовать, пока продолжается нынешний этап в развитии материи-энергии. А он лишь начался, этот этап. Мы еще слишком мало знаем, чтобы сделать уверенные и детальные прогнозы. Но ясно, что у нас очень долгий срок впереди. Да и потом, на новом этапе, лучшее, что создано в процессе развития, — а это разум, Валентин! — сохранится как ядрышко, глубинная основа еще не известной нам, но неизмеримо более совершенной и очень разноликой материи.

— И сколько у нас времени впереди? Пять-шесть миллиардов лет?

— Больше, Валентин, много больше! Наши звезды еще младенцы. Сейчас они водородные. Потом, повзрослев, они станут гелиевыми и опять будут излучать энергию, как теперь, даже активнее, чем теперь. Но и этот гелиевый скачок лишь первый в их жизни. Даже чуточку страшно, когда пытаешься представить все это: бесконечность космоса и нас, маленьких людей. Достигнем ли грандиозной цели, сумеем ли переделать вселенную?!. И все-таки мы справимся. Обязаны справиться, если не хотим погибнуть! — Она даже побледнела, говоря это, но глаза были восторженные и смелые до отчаянности. — «Мы» — это не только наша земная жизнь и разум. «Мы» — это и наши собратья у других звезд и в других галактиках. Все зовет нас, все требует объединения! Вдохновляет тебя перспектива?

Валентин только молча развел руками. Когда-то его считали смелым в замыслах инженером. Но замахивался он — да и то в мечтах! — разве что на гидростанцию где-нибудь в теснинах Енисея и Лены или на плотину между материком и Сахалином. Сравнить ли его смелость с тем, что делали и о чем мечтали нынешние люди?!

Халил дружески обнял его за плечи. Эля ободряюще улыбалась. Если бы он был в состоянии отблагодарить их за внимание и дружбу!

А потом он вспомнил об опасности, которую занесло неведомо из каких глубин космоса и которая сгубила экипаж «Артура», а теперь прячется где-то в черной бездне. Кто там, в безжалостном шаре? Неужели не понимают пришельцы, что убийство ни в чем неповинных людей — не просто жестокость. Убийство безрассудно!.. Ох, слова, одни слова… Ему ли забыть военные годы и смерть, смерть на каждом шагу.

Селянин впервые со взрослой, почти отцовской обеспокоенностью посмотрел на своих товарищей. Они были неизмеримо образованнее и нравственно совершеннее, чем он. Но они не испытали, что такое война. А он испытал и в этом отношении был мудрее их, и в случае беды мог оказаться полезным. Лишь теперь он не просто рассудком, но и сердцем понял, почему приходил к нему Локен Палит. Ведь и председатель Всемирного Совета не был осведомлен о каверзах мозга, работающего во имя смерти. Горькое это было преимущество — знать о смерти больше других.

…А в море продолжались дельфиньи учения.

 

Филипп Чичерин снова проявляет характер

Способность человека переносить невзгоды имеет пределы, и Валентин познал это на собственном трагическом опыте. Заблудившись в тундре, он смог сопротивляться морозу лишь двое суток. А потом — небытие, смерть. После восстановления Валентин попал на обновленную Землю. Материальное благополучие здесь было доступно всем, как воздух. Забота об уюте, более того — о комфорте стала нормой, а каждая вещь, машина, здание словно впитали в себя живую красоту. Но ко всему этому Валентин привык с легкостью, которая удивила его самого. Более того, он, пожалуй, возмутился бы, исчезни, например, мебель, самостоятельно принимающая удобную для его тела форму, автоматы, регулирующие силу света, влажность и температуру воздуха, включающие музыку. Нет, он по-прежнему был осторожен в обращении с предметами, которые окружали его. Однако той трепетной боязни разбить что-либо, которая была у него во время обеда в «синей молнии», уже не возникало. Вот это и удивляло. Оказывается, не существует предела тому добру, которое человек способен принять!

Зато в обществе людей он чувствовал себя совсем не так уверенно, как в мире предметов. Нет, никаких обид не было. Лишь профилактор Филипп Чичерин осмеливался досаждать ему врачебными запретами.

— Не моя и не твоя вина, что таким фейерверком все волнения, — говорил он. — Норма никак не восстанавливается, и ты не просись в дальние поездки. Ты и с дельфиньих островов приехал взбудораженный. Я уже поругал Халила с Элей. Зачем им было — о серьезном? Лучше бы что-нибудь веселое рассказывали.

— Сказочки, как ребенку? — рассердился Валентин.

— Не обязательно сказки, но и не мировые теории. Всему свое время.

Однако и Чичерин был непреклонен, только когда речь шла о здоровье. А вообще-то он был покладистым парнем. Если вся компания улетала в горы, он просил взять его с собой. Затевались игры, он был неистощим в выдумках.

О Халиле с Элей и говорить нечего: все свое время они отдавали Валентину и, казалось, были готовы выполнить любой его каприз, а не только разумное желание.

И все-таки Селянину было не по себе. Предупредительность друзей иногда раздражала. Он не хотел, чтобы его опекали. Ему было привычней заботиться о других.

В один из вечеров собрались у Филиппа перед видеопанорамой — ждали, что выступит знаменитый оперный певец. Эля была восторженной поклонницей его таланта. А Халилу не нравился излишний рационализм певца.

— Очень много от ума, — утверждал он. — Совсем мало от эмоций, от души…

— Как ты можешь так несправедливо! — возражала Эля. — Сейчас убедишься — он великий артист!

К сожалению, концерт по какой-то причине отменили. Все испытывали досаду. А на Валентина навалилась тоска. Филипп уселся перед каким-то, напоминающим орган, инструментом и заиграл. Нет, это был не орган. Казалось, звуки большого оркестра раздаются в комнате. Необыкновенность инструмента, прозрачная, как небо в час рассвета, мелодия…

Потом они пели. Сначала — Халил, Эля, Филипп. Песни были очень разные и о разном. О сине-зеленых волнах океана, которые не признают покоя, бьют и бьют в черную грудь скалы, уверенные: камень в конце концов будет подточен, сломлен их упорством. О планетолетчиках, попавших в беду на далеком застывшем Плутоне. Двое из них пожертвовали собой, чтобы третий смог вернуться на Землю…

Пели негромко, для себя, и еще, конечно, для Валентина. И его попросили что-нибудь спеть.

Он не смог отказаться. Запел одну из самых любимых,

Грустная и суровая песня. А он вспомнил, как брел по тундре в последние двое суток своей прежней жизни. И песню, которую повторял тогда, как заклинание, тоже вспомнил.

Он оборвал песню где-то посредине и, торопливо попрощавшись, спустился к себе.

Утром Филипп виновато признался:

— Вот вчера, когда ты убежал… Я подумал, что с тобой нельзя, как с другими… Такой характер деятельный, непоседливый… А я только о спокойствии…

— Тошно от твоего спокойствия! Удавиться можно от такого спокойствия!..

— Вот-вот… — с неожиданной радостью согласился Филипп. — Я советовался тут… Поругали меня: почему один решал. Правильно в песне… Ну, что жизнь — борьба… В общем, можете ехать, куда вздумается. Лишь бы на Земле, а не на Луне или еще дальше в космосе.

Валентин в первое мгновение даже не поверил, что понял правильно, хлопнул Филиппа по плечу:

— Спасибо! Ты отличный парень. И медицина ваша блеск да и только, если помогла тебе догадаться. Преотличная наука!

Получасом спустя собрались вчетвером. Халил бурно радовался:

— Замечательно, Филипп, ах, как замечательно! Мы всю землю оглядим, все покажем. Давно бы надо разрешить, дорогой.

В глазах Эли тоже была радость. Однако вела себя девушка намного сдержаннее. Видимо, поэтому Филипп обратился к ней.

— Знаешь, мне очень бы приятно — вместе с вами, а?

— Решающее слово не за мной. Но если обещаешь не терроризировать своими требованиями, тогда мой голосишко «за»…

Филипп повернулся к Селянину, но тот ответил:

— Я, как Эля…

— А мое условие тебе известно, — сказала Эля. — Дай клятву…

— Но, Эля…

— Значит, не можешь дать?

— Эля!

— Даешь клятву?

— Ну ладно, ладно… Я буду делать лишь то, что позволишь ты…

— Увернулся, хитрец. Быть по сему… Я правильно сказала, капитан? Быть по сему?

— Куда отправимся? Валентин, твое слово, дорогой.

Селянин оглянулся на Элю.

— Нас давно ждет Ноэми, моя подруга, — сказала девушка. — И я тоже прошу… Вы не пожалеете, если согласитесь. Можно полететь, можно — на «синей молнии».

— Я за полет, — ответил Селянин, — подземная дорога не позволяет видеть окрестностей.

— Заказать быстролетную машину?

— Заказывай, Халил.

— Если можно, отправимся чуть позже, часа через два, — попросил Филипп, тоже обращаясь к Эле. — Мне надо уладить кое-какие дела в институте. Я постараюсь поскорее, но… В общем два часа надо…

— Дадим ему столько времени? Или отомстим за придирки? — с шутливой угрозой спросила Эля.

— Я за то, чтобы отомстить, — поддержал ее Валентин. — И два часа — это немыслимо много. Я, пожалуй, согласился бы подождать, но лишь сто девятнадцать минут с шестьюдесятью секундами. Ни на мгновенье дольше!

Они были почти ровесниками и умели понимать друг друга.

Когда Филипп, а за ним и Эля ушли, Халил, гася улыбку, чуточку виновато спросил:

— Можно напомнить о твоем прошлом?.. Я не знал, а теперь знаю: ты любил девушку, очень похожую на Элю.

— Ну и что?

— Не смотри на меня так сердито, дорогой… Скажи, та девушка была еще лучше, чем Эля?.. Наверное, лучше. Иначе ты был бы повнимательнее к Эле. Ты всегда был бы внимательным, таким, как во время недавнего разговора… Пусть Эля тебе кажется хуже той девушки, но ты, дорогой, не успел еще узнать ее. Она очень замечательная, ах, какая замечательная! Мы два года назад познакомились, когда в лунном профилактории возле кратера Плиний отдыхали. Есть такой кратер на Луне. Возле равнины, которую в древности морем Ясности назвали. Вот там я и отдыхал, дорогой… А однажды вздумалось нам спуститься в кратер. Много нас было. Весело было. Прыгали с камня на камень, силой хвалились. Такие глыбищи выворачивали, которые на Земле не всякому роботу под силу… Шуток много, смеха много. А для меня едва бедой не кончилось. Потом нам сказали: сейсмический толчок был. Легонький — так нам сказали. А я чуть в пропасть из-за него не свалился. Камень подо мной закачался, и я стал падать. Конец бы мне, если бы не Эля. Раньше я не знал ее, только после этого случая и познакомился. Схватила меня, растянулась плашмя и держит… А я вниз головой вишу… Потом товарищи подоспели, помогли ей… Вот тогда я и узнал Элю. Друзьями стали, очень большими друзьями. Замечательная девушка, ах, какая замечательная! — повторил Халил с еще большим воодушевлением.

— Кто спорит?! — глухо и с внезапно прорвавшейся болью вымолвил Селянин.

Халил чутко уловил эту боль и почти в испуге посмотрел на Валентина. Он понял, что за этим.

— Ты собирался заказать машину, — напомнил Валентин.

— Заказ?.. Ах да, заказ… Сейчас закажу, дорогой.

Они делали вид, что ничего особенного не случилось, никакой перемены в их отношениях нет и не может быть.

Но Валентин корил себя, что не сумел сдержаться, выдал тайну. И перед кем?.. Уж сегодняшний разговор Халил, конечно, запомнит.

Впервые Валентин подумал, как хорошо, что с ними полетит Чичерин.

А через два часа вся компания была высоко-высоко в воздухе. Валентина опять поразила машина, снаружи очень похожая на серебряную линзу. Пять кресел, стол между ними, чуть голубоватый потолок, пропускавший приятный, ласковый свет солнца. А стен, как и во всех нынешних летательных машинах, будто не было вовсе. И пол, когда Валентин посмотрел на него, стал вдруг на глазах светлеть, открывая облачко внизу, зеленые склоны гор справа и морскую гладь слева. Что там, на земле? Кто и что делает? Едва подумав об этом, Валентин увидел, кажется, совсем рядом, чуть впереди, крону деревьев и кого-то, вернее, что-то неторопливо передвигающееся по земле. Не то металлическая короткая гусеница с множеством ножек, не то странный ленточный транспортер.

Как он смог все это увидеть, не снижаясь, — а снижение он почувствовал бы — Валентин не знал. Это была еще одна необычность нового мира и новой техники.

Машина бережно охватывала деревца, и тотчас вниз, к люку, опускались похожие на апельсины крупные плоды. Какая сила срывала и, поддерживая, опускала их, что происходило внутри машины, разглядеть нельзя было. Но где-то ближе к хвосту странного агрегата появился ящик с плодами, вспрыгнул, как живой, на другие такие же ящики, и тотчас один сегмент гусеницы отделился и помчался под зеленую крону сада. А на его место встал его собрат, ждавший где-то рядом, за деревьями. Плоды в ящиках были уже не сплошь светло-желтые, а в красную полоску, Их явно рассортировали и обработали прежде, чем уложить.

Людей не было. Машина управлялась самостоятельно. Значит, кибернетическое устройство? Вроде Сани? Валентин покосился вправо, где сидел его робот. Опять он вместе с ним. Нет в Сане нужды, совсем нет.

А Саня внезапно поднялся, что-то взял со столика, протянул Валентину, Бокал с прохладным соком? К черту! Впрочем, нет, хочется пить. Вот ведь бестия! Угадал желание, которое до этого не осознавал сам Валентин. Там, внизу, робот, конечно, попроще Сани. А что фрукты зимой убирают — в новое время все не так, как было когда-то.

Хотя в двадцатом веке где-нибудь на юге, например, в Алжире, оставляли на деревьях апельсины до самой весны: лучше сохраняются.

Селянин опять взглянул вниз и не увидел ни сада, ни машины. Синяя полупрозрачность воздуха, и где-то за ним совсем уж синяя земля. А Валентину — он сам не знал почему — именно эта стародавняя синь была сейчас дороже и ближе любых необыкновенностей. Горы, снег на одной из вершин, будто небрежно наброшенный белый платок, глубокие синие долины с черными скалами, серые гнутые проволочки речушек — это было из его времени, из его земли. Ничего больше и не нужно. Он и так будет счастлив. Только бы не кончалась синь внизу, только бы тишина и возможность отвлечься от трудных дум.

Спутники… Они не мешали объяснениями и болтовней. Они сидели позади. Селянин помнил, что они сидят там. Но ни единый шорох не доносился из-за спины.

А горы внизу уплыли, море куда-то отодвинулось, и потянулась степь с четкими линиями не то рек, не то каналов. И синева стала прозрачней, без недавних белых и черных пятен. Появились на горизонте два города, но оба были едва различимы. Потом землю закрыли облака.

Валентин оглянулся на Элю и на остальных. Эля улыбнулась совсем как Ольга. Нет, чуть сдержаннее. Или более робко? Но почему робко? Валентин не понимал ее, хотя очень хотел бы понять.

А потом он вспомнил стынь тундры, собак, рванувшихся за песцом, свою решимость идти, вопреки всему идти и добраться к теплу. Что ж, он добрался. Вот оно, тепло. Вот люди. Добрые. Лучше, сердечнее, чем прежде. Он может и должен чувствовать себя счастливым. А он пока не чувствует.

Он уткнулся взглядом в серую лохматость облаков. Всюду одни лишь облака… Что он будет делать на земле?

— А у нас в институте, — заговорил Филипп, — приняли решение вчера… Двух рамэнов мы можем высвободить для проекта «Циолковский».

— Сейчас под нами Нижнее Поволжье, капитан, — сказала Эля, — впереди водохранилище.

Она что-то видела. А Валентин следил за ровными, словно комья снега, плотными облаками, думая все о том же: кем он станет среди нынешних людей?

— Все только и говорят о новом проекте, дорогой, — поддержал Филиппа Халил. — Я слышал, институты обеих Америк готовы выделить чуть не миллион человек. Еще — известия о причинах беды с «Артуром»…

— Халил, пожалуйста!..

— Почему нельзя, Филипп? Все можно, дорогой… Ты сам сказал; что можно. Эля, подтверди: он ведь так скааал?

— Да, конечно, Халил, — промолвила девушка, а сама не спускала глаз с Валентина. Она догадывалась о его состоянии.

— Слушай, Филипп, дорогой! Ты рассказал бы: идея рабэна Иркута — это же подсмотрено у природы. Ты расскажи, внимательно слушать будем.

— Об этом всем известно.

— А ты все-таки расскажи, да поподробнее, — поддержала Эля.

— Но какой из меня нейрофизиолог или парапсихолог? Я могу лишь в общем…

— Нехорошо, Филипп, ты заставляешь себя уговаривать.

— Очень нехорошо, — поддержал девушку Халил, явно обрадовавшись возможности подтрунить над всегда невозмутимым профилактором.

— Ах, нехорошо?! — пригрозил Филипп. — Ну ладно же, пеняйте на себя, если замучаю объяснениями. Начинать прикажете, конечно, с самого начала?

— Вот именно, с муравьев и пчел, — охотно согласилась Эля.

— Ах, с них? А я думал, с протобелков, — Филипп рассмеялся. Его сдержанности и строгости будто не бывало.

— С пчел так с пчел, — уже успокоенно заговорил Филипп, обращаясь скорее к Валентину. — Давным-давно установлено, что одна пчела это вроде бы и не вполне самостоятельный живой организм. Отдели ее от роя, и она погибнет через несколько часов, будто лишится чего-то жизненно необходимого, что получает от других пчел в улье… Но это, так сказать, прелюдия… Ученых заинтересовала вот какая любопытнейшая особенность пчел. Обстоятельства иногда складываются такие, что инстинкты пчелиные уже не могут выручить. Требуется применить некое подобие разума. У одной отдельной пчелы нервных клеток очень мало, и думать самостоятельно ей не под силу. А вот пчелиный рой — ему это, оказывается, доступно. Происходит словно бы объединение крохотных нервных центров множества пчел в один большой очень своеобразный мозг, который и принимает простейшие разумные решения. Ну, например, приказывает строить ячейки величиной в полторы обычных соты или что-то аналогичное этому, но выходящее за границы инстинкта.

Филипп явно заботился прежде всего о том, чтобы было понятно Селянину.

— Такой же способностью обладают и муравьи. Когда возникнет задача, которую инстинкт решить не в силах, муравьи вначале бестолково суетятся, мешают друг другу, а потом неожиданно, как будто по чьей-то разумной команде, в полном порядке начинают делать то, что надо. Срабатывает все та же поразительная способность объединять в единый мозг нервные центры множества муравьев. Заметили эту способность еще в твое время, в двадцатом веке, Валентин. Заметить-то заметили, а вот разгадать, с помощью каких нервных импульсов объединяются нервные центры множества особей, не смогли. Это сумели сделать только через сто лет. Ну а Даниэль Иркут шагнул еще дальше, создал аппаратуру, которая позволяет объединить мозг многих людей в один коллективный мозг. Вот и все. Коротко, конечно.

— Спасибо и за сказанное, дорогой, — поблагодарил Халил. — Правда, Валентин, все просто, с виду даже очень просто?

Валентин неопределенно пожал плечами.

— У тебя неладно на душе, капитан? — обратилась к нему Эля. — Осталось полчаса до посадки. Я давно хочу сообщить тебе — утром у меня был разговор с Ильей Петровичем… Нет, он крепится… Ты не хотел бы повидаться с ним?

— Сейчас? И менять курс?

— Нет. Вызови его к панораме. Она за стеной…

Рядом с Валентином возникла коричневая стена и овальная сверху дверь.

— Пожалуйста, — пригласила Эля в небольшую комнатку с экраном видеопанорамы и двумя креслами. — Я не решилась сказать тебе сразу. Вызываю…

А вскоре видеопанорама воспроизвела облик Ильи Петровича, его жесты, голос.

— Я давно жду, Валентин… Хотел сам связаться с тобой, но кто-то из профилакторов запретил разговоры и встречи. А мне очень нужно было увидеть тебя. Мне и Анне Васильевне. Она уехала час назад. Я отправлюсь следом. Но мы найдем тебя вместе с нею. Ты разрешишь? Я рассказывал ей о тебе… о том, что ты потерял отца и мать, друзей, все дорогое и привычное… Но не сдался. Я все рассказал ей. Но лучше, если вы встретитесь. Это ей… мне… Я держусь. Ты тоже держись.

Валентин безмолвно кивал, потому что боялся выдать боль за Илью Петровича и за себя тоже.

— Мы с Аней встретим корабль… оттуда… с дочерью… продолжал Илья Петрович. — Нам разрешили вылететь навстречу, в космос.

И Валентин опять кивал, соглашаясь: да-да, надо встретить, как не сделать этого?.. В его время тоже встречали. Правда, выезжали ради этого не в космос, нет. На вокзал выезжали, в багажное отделение. И редко, очень редко. Слишком много было погибающих? Бедными были? Во время войны с Гитлером только в Советском Союзе смерть обрывала ежедневно тринадцать тысяч жизней. Ежедневно! А за всю войну около двадцати миллионов. Жуткая приблизительность: «около»…

Ведь каждая потеря — это человек, молодой, сильный, полный надежд на счастье человек, это отцы и матери, страдавшие, как Илья Петрович с женой… «Около»… Когда не добрался на стройку Валентин, грустили друзья. Родных у него не осталось, а Ольга — ей было спокойнее, что он скрылся и не подает вестей. Так было. Это и к лучшему, если так было.

Странно, встреча была грустной, однако она придала Валентину сил. Да, ему нелегко и будет еще долго нелегко. Но он верил, что сладит с трудностями.

Эля была расстроена больше, чем Валентин, и он прикоснулся, успокаивая, к ее руке. Эля вздрогнула, но руку убрала не сразу.

Внезапно начался спуск, осторожней, однако заметный. Тотчас донесся возглас незнакомой Валентину женщины.

— Эля! Валентин! Мы ждем вас. Это я, Ноэми…

 

Новое знакомство

Знакомство было во всех отношениях приятное. Ноэми поразила Валентина не только своей красотой. Он уже успел убедиться, что люди новой Земли красивее, чем его бывшие современники. Но эта девушка даже среди них выделялась женственной мягкостью движений, глубиной глаз — то ласково серых, когда Ноэми была спокойна, то загадочно синих, когда она была озабочена или, наоборот, подтрунивала над кем-то. Валентин заметил, что его восхищение девушкой разделяет и Филипп, впервые увидевший ее, да и Халил тоже. Впрочем, Халил сегодня необычно замкнут.

Ноэми о самом серьезном умела говорить полушутливо.

— Где я работаю?.. О, я и не работаю вовсе. Мы все там, в своем институте, лишь подсматриваем и списываем, — ответила она на робкий вопрос Филиппа.

Глаза у нее при этом были задорные, улыбающиеся, и все отвечали ей улыбкой, потому что нельзя было оставаться серьезным, когда была весела Ноэми. Она работала в институте биорецепторов, и ее обязанность, действительно, состояла в том, чтобы «подсматривать и списывать» у природы, точнее у насекомых, секреты их удивительной способности видеть, обонять, осязать, ориентироваться в пространстве, совершать сотни и тысячи порой немыслимо сложных действий.

Ноэми рассказала о таких фактах, которые Валентин мог бы узнать и прежде, в своем XX веке, но, к сожалению, не узнал… Что любая муха, например, мгновенно устанавливает химический состав предметов, по которым ползет… Что мотылек-самец чует запах самки на расстоянии до километра… Что у бабочек и вкус необычайно тонкий — в сотни раз лучше, чем у человека… Что у некоторых видов жуков-плавунцов удивительно высок коэффициент полезного действия — 0,96!.. Что лишь насекомые умеют не просто парить или держаться в воздухе на одном месте, но и, так сказать, пятиться…

Факты, множество поразительных фактов!

— Ну а мы эти факты подсматриваем и списываем, — весело повторила Ноэми. — Пример? О, нет ничего легче… Ну, что бы такое взять?.. Вот, пожалуйста, бабочка шелкопряда. Люди давно знают, как выглядит орган обоняния самца: усики-антенны с тысячами крохотных клеток-волосков, совсем уже немыслимо маленькие отверстия в оболочке клеток. Размеры микроскопические, взаимодействует клетка с молекулами, несущими запах. Повторяю, внешний вид давно был известен. А вот как и что происходит внутри клетки, этого долго не знали. А уж построить что-либо похожее — об этом лишь мечтать могли. В нашем же институте не просто умеют разгадывать такие тайны, но и делают приборы, которые не больше тех же крохотулек-антенн шелкопряда, однако в сотни, в тысячи раз более чуткие. О, это очень любопытно, то, что мы делаем!..

Ноэми явно воодушевляло внимание, с каким слушал Валентин. «Нет, ты и представить не можешь…», «ты и не подозреваешь…» — то и дело повторяла она и сообщала, что их приборы тоже ведут анализ на уровне отдельных молекул вещества, квантов света, гамма-частиц, электромагнитных волн, что они требуют минимальных затрат энергии и что так же, как рецепторы живой природы, они способны сами себя ремонтировать, восстанавливают свои составные части.

— Ты замучила Валентина объяснениями, — сказала, смеясь, Эля.

— Отчего же, все очень любопытно, — возразил Селянин. — Судя по всему, исследованиям Ноэми и ее коллег никто не грозит энергетическими ограничениями, о которых я уже наслышан.

— О, конечно! — подхватила Ноэми. — Я очень люблю свое дело.

— Оно стоит того, Ноэми, — поддержал ее Филипп. — У тебя прямо-таки сказочная профессия. А ты: «Всего-то и дела, что подсматривать и списывать»…

— Ну, это, чтобы не обидеть других… А наши приборы, Валентин прав, — овеществленный символ экономии, — девушка лукаво посмотрела на планетолетчика. — Вот Халил увешан нашими датчиками, но даже не замечает их.

— Какие датчики? Где? — Халил принялся ощупывать свою одежду.

— Не нашел? — Ноэми прикоснулась к его плечу и, сказав: «Раз-два-три!», раскрыла ладонь. Там было десятка два крохотных зернышек, похожих на маковые.

— Это приборы? Это совсем не приборы, — сказал Халил. — Ты только что держала в руке головку мака… Давай проверим, если это приборы.

— Согласна. Лови! — Ноэми неожиданно дунула на ладонь. Все зернышки слетели на землю. — Ты прав, Халилушка, это не приборы. Но наши изделия не больше этих зернышек… Интересно, Валентин? А мои родители? Их пристрастие — невидимки.

— Опять что-то уэллсовское? — вспомнив тот важный для него разговор с Элей, когда девушка упомянула о фантасте-англичанине, спросил Валентин.

— Что означает «уэллсовское»? Хотя постой-постой!.. Это не тот ли фантаст, именем которого что-то такое названо на обратной стороне Луны: не то кратер, не то гора? — Ноэми, видимо, не могла оставаться без дела. Вот и сейчас она сорвала розу, уколовшись о шипы. — Всегда так: потянешься за красотой — уколешься. А твой Уэллс, Валентин, хоть и большой фантаст, а все равно был ужасно наивным, когда вообразил невидимку. Он и не подозревал, бедняжка, что видеть можно и тепловые лучи, ультразвук, радиолокационную волну, биотоки нервов, движение воздуха вокруг тела… Однако и я под стать ему. Невидимок, которыми занимаются мои папа и мама, тоже нетрудно разглядеть. Это микробы.

— Значит, они — микробиологи?

— Не совсем. Они создают новые штаммы микробов, способных вырабатывать тяжелую воду. У них в институте все возятся с микробами.

— Чтобы получить тяжелую воду?

— Ну, почему только воду? Там сотни направлений. Кто-то бьется над бактериями, которые концентрируют золото. Кто-то стремится создать новые микроорганизмы, которые отбирают из воды никель, медь, радий… Ясно тебе, Валентин? Океан — это как неисчерпаемая рудная кладовая, а главными работниками микробы. И еще водоросли. Но водорослями занимаются в других местах. Не в нашем городе. А результат замечательный! Это, наверное, и прежде знали, что дно океана покрыто конкрециями из железа и марганца. Сейчас созданы микроорганизмы, которые способны образовывать похожие, но более чистые конкреции любого из металлов. На материковых рудниках первыми горняками тоже микробы. Не веришь? Сам потом убедишься. Микробы куда удачливее прежних горняков потому, что отбирают лишь чистый металл. А мои папа и мама — они любят друг друга, тяжелую воду и еще меня и моего брата Якова, конечно. Что у них на первом месте, мы с братом или тяжелая вода, еще поспорить можно.

Ноэми опять рассмеялась, и стало ясно, что для нее-то самой секрета нет: больше всего на свете любимы они с Яковом. Вернее, даже она. И может ли быть иначе, если она так молода, так жизнерадостна и так привязана к своим близким и ко всем-всем на свете.

Валентин и сам был готов засмеяться — до того легко стало у него сейчас на душе.

— Как жаль, что я не познакомлю тебя с мамой и папой. Они уехали к Якову в подводный город. Мой брат — акванавт. Он уже два года не выезжал из своего Глубинограда, — объясняла Ноэми, — он влюблен в свой океан, как мама с папой в тяжелую воду и в микробов, которые ее вырабатывают. Тяжелая вода это же очень важно. Разве я не права? Халил? Эля?

— Права, права, — обнимая подругу за плечи, сказала Эля. — Как же ты можешь быть неправой, если мы все тебя любим. Кстати, Валентин, догадываешься, зачем нужна тяжелая вода?

— Дейтерий, да?.. Значит, топливо для термоядерных электростанций?

— Вот именно!.. Может быть, ты скажешь, где находится наш город? — задорно спросила Ноэми.

Они давно стояли на просторной террасе, сплошь увитой виноградными лозами. Внизу вся земля была в цветах. Клумбы и целые поляны цветов рассекались пластмассовыми полосами-тротуарами, уже известными Валентину по столице. У обочин тротуаров росли пальмы и кипарисы. Прозрачный ручеек отражал голубое с зеленцой небо. Значит, южный город. Но ведь они летели из Закавказья на северо-восток! И почему на небе нет солнца?

Валентин еще раз более пристально осмотрелся. Один, похожий на гигантский обод, дом, самое меньшее семьдесят-восемьдесят этажей, был увит виноградом, плющом, еще какими-то лианоподобными растениями. Противоположная стена очень далеко, в километре или полутора, и выглядит так, словно состоит сплошь из живой зелени. В центре огромной круглой площади ребристая шестигранная башня без окон, без дверей, но с бесчисленным множеством овальных отверстий. Они, как оспины, покрывают всю ее от основания до вершины, пронзающей синеву неба. Башня вчетверо или впятеро выше дома — точно гигантская ось гигантского колеса.

У Валентина появилось смутное ощущение знакомости всего, что было перед ним. Особенно башня… Ну конечно же, он видел ее в одной из панорамных передач! Речь шла о том, что в северных городах в нынешнем году реконструированы гигантские башни, которые являются одновременно и воздуховодами и опорой для шатровых пологов, защищающих города от полярной непогоды и тьмы. Сейчас их перестроили так, чтобы внутри оставался продольный канал, наподобие канала в старинных пушках, только неизмеримо больший. По нему опускались и поднимались нынешние быстролетные аппараты с людьми. Да, именно об этом рассказывала видеопанорама. Хотя Валентин уже не сомневался, что перед ним северный город, он ответил полувопросом:

— Подозреваю, что мы где-то на высокой широте, так?

— Вот тебе награда за сообразительность, — Ноэми протянула Селянину розу. — Или они успели разболтать, где наш город? Халил, признавайся, разболтал?

Она настойчиво втягивала планетолетчика в разговор. Глаза ее стали темно-синими и грустными. В прежнее время Валентин, вероятно, решил бы, что Ноэми не безразличен Халил, что она любит этого парня. Сейчас все могло быть иным. Но, убеждая себя в этом, Валентин все-таки испытывал к Ноэми странное чувство не то жалости, не то сочувствия. Ведь если Ноэми любит безответно, это может стать для нее причиной несчастья. А Валентину не хотелось допускать даже возможности такого несчастья в новом, благоустроенном мире. Пусть еще случаются трагедии, подобные той, что произошла на «Артуре». Пусть не всем позволено проводить эксперименты. Но причина — вторжение внеземной злой силы, перегрев планеты. А сами люди не должны приносить друг другу никаких несчастий…

— Хорошо, если не разболтали, — торжествующе сказала Ноэми. — Город наш на северной оконечности острова Котельный. Да, Валентин, мы живем на берегу моря Лаптевых.

Селянин ждал чего-либо подобного, но все-таки известие поразило его. Северная оконечность Котельного! Новосибирские острова! Он выронил розу, красный бутон которой полетел вниз, на светло-оранжевый тротуар. Кто-то из тех, кто скользил по тротуару на неизменных коньках, резко притормозил; подобрав розу, посмотрел озабоченно вверх и вдруг заулыбался, приветственно махая.

Тотчас и те, кто был в этот момент рядом, затормозили и, подняв головы, заулыбались, закричали приветственно. А через минуту внизу была большая толпа.

— У нас все от мала до велика мечтают увидеться и побеседовать с тобой, — сообщила Валентину Ноэми. — Если можно, ты побываешь сначала в нашей лаборатории. Согласен?

Она перегнулась через перила террасы, рассмеялась:

— Сейчас соберется весь город… Посмотри, бегут ребятишки.

Валентин отступил в глубь террасы: ему было неприятно под сотнями любопытствующих глаз. Его обижало общее любопытство. Он не был, он не хотел быть диковинкой, на которую все пялятся, потому что это диковинка, едва ли не оживший птеродактиль. Иной же причины для внимания с его точки зрения не существовало и не могло существовать, что бы там ни болтали ради его успокоения. Он мечтал жить, жить хотя бы наравне со всеми, если уж ему не по силам взвалить большую по сравнению с другими ношу.

— Послушай, Валентин, — смущенно обратился к нему Филипп. — Тебя почему-то расстроило, что… ну все это… Тебе надо бы…

— Что? Спокойствие?.. К дьяволу!

Он выбежал с террасы, еще и сам не зная, что сделает в следующую минуту. Когда-то, в прежней своей жизни в подобных случаях он убегал на улицу и ходил, ходил, до изнеможения, до отупения. Сейчас это исключалось, и он лишь приказал автомату входной двери никого не впускать, а сам суматошно заметался по комнатам, не только не испытывая облегчения, а наоборот, возбуждаясь все больше.

Вещи откатывались в сторону, чтобы он не ударился о них. Воздух стал прохладней. Свет отливал голубизной и был податливо мягким и ласковым, как гагачий пух. Временами Валентин начинал улавливать негромкую мелодию.

Это действовала автоматика, стремившаяся помочь ему успокоиться. Так было во всех жилищах, где он останавливался, и обычно поразительная чуткость и предупредительность невидимых слуг-аппаратов и приборов помогала ему сладить с волнением.

Но сейчас от всего этого раздражение лишь усиливалось.

С Валентином творилось почти то же, что и после первой встречи с председателем Всемирного Совета, когда он опрометчиво согласился, чтобы его сопровождала Эля, а потом так же вот метался по комнатам…

Навстречу ему выступил Саня. Валентин поморщился, готовый выругать несносную куклу, но не выругал, наоборот, раздельно приказал:

— Бассейн. Быстро!..

Робот кивнул в знак того, что распоряжение понято. Тотчас все вещи укатили в соседнюю комнату, перегородка, за которой была ванная, словно истаяла, а окно и двери, наоборот, заслонили белые металлические щиты со множеством отверстий, из которых хлынули, ударяя в пол, струи воды. Валентин сдернул с себя одежду, бросил Сане, который невозмутимо стоял рядом. А вода уже захлестнула их обоих сначала до колен, потом до пояса. Стало очень прохладно. Валентин плюхнулся в воду и поплыл, чувствуя, что вода сопротивляется его попыткам достичь металлического щита, сносит назад. Он заработал руками и ногами сильнее, но опять не продвинулся вперед ни на сантиметр. А потом все переменилось вокруг, и не было больше щита, а была прямая лента ручья, бегущего между высоких берегов с кустами черемухи и желтой акации. А вот рядом с двумя тополями не то стог сена, не то шалаш. Нет, конечно, шалаш.

Сияло синее небо, и спину ощутимо пригревало солнце. Валентин знал, что все это иллюзия. Солнца нет, и ручья между черемушными берегами тоже нет. Ну и пусть. Плыть по такому, хоть и призрачному, иллюзорному ручью все-таки приятней, чем по бассейну.

А вскоре Валентин перестал думать о том, где находится, бил, врезался в поток с такой яростью, словно сражался с личным недругом. Он чувствовал, что ему жарко, что тело покрывается потом, даже в холодной воде, а все-таки потом, и что недавнее раздражение мало-помалу исчезает, будто растворяется — и это как раз то самое, чего он хотел. А потом раздражение сменилось обыкновенной усталостью и едва не апатией. Он все-таки продолжал плыть, не передыхая ни секунды. Лишь после того, как руки и ноги уже готовы были отвалиться, он, тяжело дыша, приостановился. Поток воды пронес его еще метр или полтора, и все опять вернулось к прежнему, не иллюзорному. Возникли Саня, металлические щиты на месте окна и двери, стены, потолок. Вскоре вода убежала до капельки, и Валентин, обмякнув, опустился на пол, сидел до тех пор, пока озноб не заставил его подумать об одежде.

Саня давно приблизился со всем необходимым. Валентин дал себя одеть, выпил слегка солоноватый и кислый напиток, очень быстро восстановивший силы.

Ему по-прежнему не хотелось никого видеть и слышать. Но он не мог не думать о своем поведении и об отношении к людям, которые были теперь его современниками. Недавнее бегство от любопытствующей толпы уже не казалось разумным. Пожалуй, появись в его время, в XX веке, человек из средневековья, он и сам бы побежал поглазеть на это небывалое чудо. Нет, он напрасно оскорбился, увидев толпу под террасой. И все-таки возможность повторения таких встреч, с любопытствующими толпами вызывала в нем внутренний протест.

Обедал он в одиночестве, позволив Сане прислуживать за столом.

После еды он попытался уснуть, но сон не пришел к нему.

Как быть? Как вести себя?

А потом вспомнился рабэн Даниэль Иркут, его слова об экспресс-запоминании, и он подумал, что это, пожалуй, единственный выход для него — экспресс-запоминание.

— Акахату. Рабэна Акахату, — скомандовал он в микростанцию, в памяти которой были позывные ученого. Раздался негромкий щелчок, поток легкий звон, и какая-то женщина ласково сообщила:

— Рабэн Акахата улетел на Луну. Сейчас он на обратной стороне. Связаться с ним можно лишь по срочному вызову. Впрочем, если вам крайне необходимо…

— Ладно, я подожду, когда он вернется домой. — Теперь, когда решение было принято, Валентин готов был потерпеть несколько дней. Он и дольше был согласен потерпеть.

 

Два признания в любви

На следующее утро первой связалась с ним Ноэми. (Он снял запрет на связь).

— Как самочувствие, Валентин? Извини, что беспокою, но я соскучилась по тебе.

— Входи, — сказал Валентин. — Я буду рад.

— Считай, уже вошла, — рассмеялась Ноэми. — Мысленно. Я далеко, в лаборатории. Ты включи видеостанцию.

Она возникла в воздухе и была еще красивее, чем обычно. Отчего красивее — оттого ли, что сегодня иначе причесалась (белокурая коса охватывала голову, как венок)? Оттого ли, что очень ей к лицу серое платье? А может быть, все объяснялось потаенной грустью в серых, даже скорее синих глазах, грустью, странно уживавшейся с улыбкой и жизнерадостностью?

— Ты слышал новость? Вчера астрономический дозор на Меркурии обнаружил этого… ну, таинственного лазутчика. И знаешь где? В трех миллионах километров от поверхности Солнца. Фу, какой ты недогадливый! Я о шаровидном теле. Такая жалость…

— Жалость? Почему жалость?

— Там ведь миллионы градусов!.. Оно, наверняка, сгорело. Никакому твердому телу не выдержать такой температуры.

— Ну и что?

— А тебе его не жаль?.. — Ноэми нахмурилась, но тут же рассмеялась. — Хочешь, открою тебе свою маленькую мечту. Слушай внимательно, но никому об этом, хорошо? Я только тебе и по секрету. Я была твердо уверена, что это посланцы внесолнечной цивилизации. А теперь что же? Просто метеорит. Такая жалость!.. Почему ты чересчур серьезный, Валентин?.. Ну ладно, до встречи, — она помахала рукой. — В два часа дня я вернусь, и тогда уж не позволю тебе хмуриться и грустить.

Смех ее еще долго звучал в ушах Валентина.

Валентин связался с Филиппом.

— Ты еще не завтракал? Быть может, составишь мне компанию?..

— Но я не один. У меня Эля и Халил… А если мы все к тебе?

— Что ж, валяйте…

Через минуту вся компания явилась к Валентину. Стало шумно и, пожалуй, чуточку суматошно. Это даже понравилось Селянину, напомнив о дружеских налетах в той жизни, которая теперь невозвратима. Все-таки Эля, Филипп, Ноэми, Халил были самыми близкими ему людьми на Земле.

— О телеграмме с Меркурия извещен? — спросил Филипп. — Такой исход следовало предполагать. Обыкновенный кусок камня или металла, и конец ординарный: исчезновение в огненном чреве Солнца.

— Зачем, Филипп, говоришь так: обыкновенный? Совсем не обыкновенный! Шаровидная форма — разве обыкновенность? Вспышки в поясе астероидов, гибель экипажа на «Артуре»… Зачем, дорогой, говоришь так неправильно: обыкновенность? — Халил возражал горячо и убеждение.

— Вспышки могут иметь совсем иную причину, — сказал Филипп.

— Антивещество, да? Но тогда оно не долетело бы до Солнца, раньше аннигилировало. Без антивещества необычного, ах, как много… А траектория? Траекторию вспомни.

— Значит, искусственный аппарат? Ракета?

— Если ракета, почему на Солнце упала? Нет, дорогой, не ракета.

— Тогда что же? Объясни.

— Ах, какой быстрый! Как фотон, быстрый… Не знаю, что такое. Но ты неправ, что обыкновенность.

Валентин не участвовал в споре, опасаясь сказать что-либо наивное. Отмалчивалась и Эля. Лишь после завтрака она обратилась к Селянину с вопросом, что предпочел бы он делать сегодня. Валентин в первую минуту растерялся. До сих пор его временем распоряжались другие.

— Быть может, отправимся в институт к Ноэми? — не очень уверенно предложил Филипп Чичерин.

— Или пойдем на биохимический завод… Это, дорогой, очень любопытно, из чего делают продукты. Что хочешь делают. Не сразу, конечно, еду. Сначала — аминокислоты. Все двадцать аминокислот, а потом уже продукты. Пойдем, дорогой.

— Нет, — отказался Валентин. — Если уж выбор за мной, я отправлюсь хотя бы на часок в тундру. Один.

— Зачем обижаешь, дорогой? Думаешь, мы холода испугаемся?

Валентин упрямо покачал головой.

— Я хочу один… Ну ладно, пусть кто-нибудь проводит, Филипп, например. Ему-то вы доверите мою персону?

— На Филиппа я надеюсь больше, чем на себя, — сказала Эля. — Пусть будет по-твоему. Здесь места очень похожие на те, где ты жил прежде.

— Почему нельзя всем пойти? — опять вмешался Халил.

— Не надо ему мешать… — Строгий взгляд девушки остановил Халила.

Через полчаса, не более, Валентин с Филиппом, одетые в теплые и легкие комбинезоны наподобие водолазных, подземным ходом выбрались в тундру. Чичерин опустил забрало своего шлема, но, увидев, что Валентин не делает этого, вновь поднял его. Нет, он не всегда был педантом, профилактор Филипп.

Ветер набросился на них с остервенением. Валентин, наклонившись вперед, жадно ловил знакомый запах снега, слушал посвист ветра. Очень разный посвист: то звонкий и задиристый, то басовитый, угрюмый…

Было темно, но близкие предметы можно было различить. Позади возвышалась стена дома-города. Валентин словно бы спиной и затылком чувствовал ее присутствие. А перед ним были темно-серые сугробы плотного, утрамбованного ветрами снега, черные камни и хмурая темень, которую можно было, казалось, пощупать рукой.

Ослепительно-голубой клинок прожектора прорезал тундру, пал на землю, выхватив из тьмы полосу снега, потом взмыл кверху, освещая облака. Погас он так же неожиданно, как вспыхнул.

Валентин различил перед собой живой комочек, в котором не сразу признал песца. В сумраке зверь казался серым, а брюхо и вовсе отливало черным. Тем ярче поблескивали глаза.

Песец явно чуял людей, но не убегал.

— Подачки ждет, попрошайка, — засмеялся Филипп. — Ноэми рассказывала, их много в эту пору собирается возле города. В тундре трудновато становится корм добывать… Вот и бегут поближе к людям, рассчитывают на добросердечие человека.

— Охотников не боятся?

— Каких охотников? — не понял Филипп. — А, ты о тех, которые когда-то убивали зверей ради их шкурок или мяса… Сейчас нет охотников на Земле. Все-таки это узаконенная жестокость — охота…

— Но разве люди теперь стали сплошь вегетарианцами? Я сам каждый день ем мясо… Да и ты тоже… Значит, животных сейчас убивают, как и прежде.

— К счастью, уже не убивают, как в твое время, — ответил Филипп.

— А теперь как же?

— Теперь? Мясо частично выращивают на комбинатах питания. Понимаешь? Выращивают!..

— Но ты оказал: частично… Значит, кого-то все равно убивают?

— Нет, я не это имел в виду. Часть продуктов питания производят из аминокислот, которые синтезируются на биохимических заводах.

— Почему часть, а не все продукты?

— Потому что многие врачи и физиологи не согласны с этим. Есть сомнения, что мы не до конца разобрались в наилучшем сочетаний всех, в том числе и микроскопических составных частей нашего питания. Нам ясно лишь главное. А биохимические реакции так запутаны, что нет пока гарантии, будто все до конца известно… Конечно, многое мы получаем с растительной пищей, но кое-что содержится только в мясе. Немало физиологов вообще не согласны, что можно отказаться от забоя скота.

— Так сказать, нынешние консерваторы? Но мотивы?

— Мотивы заслуживают внимания… Физиологи опасаются, что если синтезированные продукты в чем-то окажутся неполноценной заменой естественного питания, то это может неблагоприятно отразиться на последующих поколениях людей. Тревога слишком серьезная, чтобы отмести ее без тщательнейшей проверки на практике. Речь о судьбах всего человечества.

Ветер дунул с такой силой, что Валентин с Филиппом едва удержались на ногах, а песец — тот припал к земле.

— Что, не нравится? — усмехнулся, глядя на зверя, Валентин. Ему самому было тепло: комбинезон не продувался ветром и надежно защищал от мороза. Чуточку пощипывало щеки и кончик носа, но это было даже приятно. Валентин скосил глаза: Филиппу явно не по себе на ветру и морозе, но держится, терпит парень. Молодец! И все они, нынешние, молодцы. Умельцы, умницы. Ишь как с питанием-то! Выращивать мясо, одно лишь мясо вне организма, способного страдать и мучаться, — это ли не новый успех цивилизации!

— Кыш, дружок, кыш! — замахнувшись на песца, крикнул Филипп. — Нечего тебе дать, беги куда-нибудь еще.

Зверь и вправду затрусил прочь, словно поняв, о чем ему говорят.

— Вот так и живем, — повернулся к Валентину Филипп. — Не знаю, все ли по душе тебе. Очень хотелось бы, чтобы по душе.

— Еще как по душе, Филипп! — не удержался от возгласа Селянин. — Вчера, правда, мне не по себе стало перед толпой. Глупо вел себя. Ведь вы — великолепные люди, Филипп.

— Не во всем, к несчастью, — Чичерин нахмурился. — И вчера было не так, как надо. Вот сетуют у нас: люди друг к другу не всегда внимательны, срываются, мол… А вот вчерашнее. Этого не объяснить только нравственным срывом. Это глубже. Сколько уже существует человек, а все-таки остается в нем до сих пор что-то такое… ну, первобытно-стадное, что ли… Вчера сбежались, выпялили глаза, а ведь сами потом сообразили, что нельзя, неэтично — непорядочно… Обидно, что и мы не сразу разобрались. Первая, знаешь, кто спохватилась?

— Эля!

— Нет, не она. Ноэми первая сказала, что нельзя так, что оскорбительно. На редкость чуткое сердце у нее, у Ноэми. С такою по жизни бы идти, детей воспитывать… — он вдруг осекся, добавил просительно: — Ты не смейся, что я… Что, в общем, с первого взгляда и полюбил… Вот чуткая Ноэми, а не замечает. Непонятно… Может быть, вернемся, а? Не очень-то уютно на ветру.

— Хорошо, сейчас пойдем, — согласился Валентин. — Но ответь мне на один вопрос. Если он глупый, можешь не отвечать. Перед тобой мне не так стыдно, если даже и глупый. На земле очень многое сделано, чтобы человеку было удобно и счастливо. Мы вот ездим, летаем, пожалуйста! Везде готова квартира, да еще какая. Еда — что душе угодно. Одежда — лучшего и не пожелаешь. Все-все есть для человека. Так? Но скажи, случается, что люди несчастливы из-за неразделенной любви? Или что-то придумано, чтобы таких несчастий не было? Повторяю, можешь не отвечать, если вопрос глупый.

Филипп заговорил не сразу.

— Вопрос твой очень даже сложный, — наконец сказал он. — Ты не обижайся, если я начну издалека… В природе, среди животных как идет совершенствование видов?

— В природе? Дай сообразить… Или ты имеешь в виду естественный отбор, при котором выживают только самые приспособленные к среде, самые выносливые и сильные? Но при чем тут это?

— Очень даже при чем. В человеческом обществе естественный отбор перестал быть главным регулятором совершенствования. Определяющими стали иные пути — социальное переустройство, забота о здоровье, которая начинаются еще до того, как человек родился: ведь контролируются, а если необходимо, то исправляются дефекты в генах отца и матери. Но наряду с этим чувство любви, и нелюбви, конечно, помогает сохранять и умножать хорошее в людях и одновременно притормаживать нежелательные отклонения от принятого эталона телесной и духовной красоты. За любовью и нелюбовью как бы последнее решающее слово — принять что-то или же отвергнуть. И знаешь, мне кажется, так было, есть и так будет всегда… Я говорю сухо, пожалуй, безжалостно, однако тебя интересовала почти теория… И еще ты, вероятно, думаешь сейчас: а как же я и Ноэми? Но ведь я не лишен права и возможности доказать ей — всеми делами и помыслами доказать! — что не хуже, а в чем-то лучше других. Конечно, одного этого для любви мало, я понимаю. Но если с кем-то соперничество, то на равных…

Он как-то сразу, в один, казалось, миг, подобрался, стал строже и оттого внушительнее, Филипп Чичерин. Такой и вправду был достоин преданной девичьей любви.

— Я развеял твои сомнения? — спросил Филипп.

— Не совсем… Но, впрочем, да, развеял…

— А ты не мог бы мне объяснить, — неуверенно заговорил Филипп, — почему тебя взволновало, есть ли несчастная любовь?.. У меня, понимаешь, был недавно один разговор о любви… С Халилом. Не я начал, да и просто ли начать… Халил очень завидует тебе: умеешь чувства на привязи держать. И еще он сказал, что ты будто любишь Элю, но таишься. Я не очень-то поверил ему, а теперь вот не знаю…

— Какая любовь, если любит кто-то один!

— Вот и Халил похоже говорил. Но он все, по-моему, к себе относил. Что-то у них с Элей не ладится…

— Сладится, — хмуро вымолвил Валентин. — Давай помолчим.

Они долго стояли, слушая свист ветра. О чем думал Филипп, Валентин не знал. А сам мысленно благодарил Чичерина за сердечную откровенность. Нет, он не принимал всерьез его слов о каких-то неладах между Халилом и Элей. Зато сам профилактор, которого он считал педантом и придирой, стал понятней, а оттого и ближе. Как и в случае с Ильей Петровичем, чужая жизнь и судьба открылись ему прежде всего через страдания и тревоги. В чем причина этого? Не в том ли, что он сам много страдал в прежней своей жизни, да и в теперешней тоже, и душа его отзывалась на чужую душевную боль легче и быстрее, чем на радость?

Возвратившись в дом-город, они застали только Халила.

— Валентин, дорогой, ты не слишком торопился из тундры, — не без досады объявил Халил. — Почему оба выключили свои микростанции?

— Мы слушали тундру, — объяснил Филипп.

— Эля пыталась связаться, я пытался… Эля не дождалась, ушла в ВИС…

— ВИС? Что такое ВИС?

— Всемирная информационная служба. В каждом городе есть ее станции, — сказал Халил. — Что хочешь, узнать можешь, дорогой. Когда родился твой прадед и даже какая в тот день погода была. Любые факты, любые теории все узнать можешь, только заявку сделай в ВИС. Хотя о твоем прадеде не узнаешь, наверное…

— А что намерена выяснить Эля?

— Не знаю, Валентин, дорогой. Не объяснила. «Сама, говорит, еще толком не разобралась…» Хочешь, свяжемся с нею, спросишь…

Халил громко произнес имя девушки, но ответа не последовало. Он позвал еще решительнее, но опять безрезультатно.

— Ах, нехорошо! То вы отключались, то она… Зачем так? Что у нее за секреты от меня, почему разучились мы понимать друг друга? Не в лад поем, будто оглохли. Раньше не было так.

Он горячился явно сверх обычного.

Все вышли на террасу. После вылазки в тундру с ее морозом и пургой было особенно приятно понежиться в тепле, вдыхая напоенный ароматами цветов и зелени воздух. Валентин вытянулся в кресле, полузакрыв глаза.

Прежде бы, в его первой жизни, такая благодать в Заполярье! Чтобы зелень, свет, простор. Как бы работалось и жилось!

В начале третьего подала о себе весточку Ноэми.

— Через сорок минут тебе, Валентин, и всем явиться ко мне!

Валентин не включал станцию изображений, и без того ясно представляя улыбающееся лицо девушки.

Пошли только Валентин с Филиппом. Халил, который безуспешно пытался связаться с Элей, заявил, что отправится за нею в ВИС.

— Увлеклась, все на свете позабыла… — сказал он. — И чем она увлеклась?

Ноэми, увидев входивших Валентина с Филиппом, огорченно воскликнула:

— А Халил что же? А Эля где?

Веселости у нее сразу поубавилось. Обращалась она преимущественно к Валентину, ответы выслушивала не всегда внимательно. Филипп вначале понуро отмалчивался; а потом и вовсе ушел, сославшись на неотложное дело. Ноэми виновато поглядела вслед ему.

— Он что же? Обиделся?

— Думаю, что нет… Все куда серьезней и сложнее… Он заслуживает большего, чем просто доброе отношение, наш Филипп…

— Он очень строгий… — с неожиданной робостью сказала Ноэми.

— К другим или к себе?

— Может быть, и к себе, Валентин… Но когда он рядом, я чувствую себя очень легкомысленной… Мне хочется сделать что-то такое, чтобы он убедился: я тоже кое-чего стою…

Валентин спросил:

— Можно узнать… ну, вот молодые люди… за что сейчас прежде всего любят? Какие достоинства обязательны?

— Достоинства? — Ноэми смутилась. — Не знаю… Наверное, красота. Еще ум, смелость, конечно… Нет, все не так, вернее, не просто так… Разве можно разложить человека, все его достоинства по полочкам, если он — вот он весь тут, он целое… Вот хоть Филипп. Разве узнаешь, какой он, если каждую черточку отдельно. Он ведь — целое, и нравится или не нравится весь… А я тебе кажусь, наверное, взбалмошной?

— Почему ты заговорила об этом? Ты красивая и добрая… А еще веселая.

— А Эля?

— Не надо о ней.

— Я всегда чуточку завидовала Эле, с самого детства. Она талантливая. Куда мне до нее. Вот почему ее любит Халил. А я не хочу, чтобы он любил ее.

— Ты считаешь, что он не достоин?

— Я этого не говорила… Его характер и мой характер, правда же, в чем-то схожи? Халил не будет счастлив с Элей, и она с ним тоже не будет. Эля, кажется, начинает это чувствовать.

— Ты любишь Халила?

Ноэми не ответила, но по тому, как вспыхнуло ее лицо, стало ясно: любит!

— Ты не настаивай, ладно?.. И лучше я расскажу об Эле. Вернее, ты сам увидишь все, что я помню о ней. Нет, нет, ты не отказывайся!.. Извини, ты не слишком внимателен к Эле.

Валентин не ответил. Да и что он мог сказать? Что это неправда? Что причина их отчужденности не в нем?

— Ну, ладно, — не без досады сказала Ноэми. — Я буду вспоминать не просто Элю, а наше детство. И еще как нас воспитывали… О, это очень любопытно.

Ноэми улыбнулась знакомой Валентину задорной и чуточку интригующей улыбкой. Но в глазах все еще таилась грусть.

 

Путешествие в прошлое

Ноэми привела Валентина в одну из комнат, опустилась в кресло, жестом пригласила сесть напротив. Между ними был столик, на котором лежали похожие на шлемы головные уборы красный и синий.

— Пожалуйста, надень этот, — подвинула Ноэми красный шлем, а сама потянулась к синему. — Это еще новинка для всех — портативный дешифратор памяти. Мне дали один из опытных образцов на проверку. Ты удивлен? А я, между прочим, месяц назад получила звание и права рамэна… Так-то, брат Валентин! Небось, считал, что я умею только весело смеяться? — и строго сказала: — Приготовились! Даю затемнение.

Действительно, в комнате медленно наступили сумерки, а потом стало и вовсе темно.

— Ты видишь что-нибудь? Нет? — донесся из мрака негромкий голос Ноэми. — А теперь? Должно возникнуть голубое сияние… Есть?

— Ну, допустим…

— Допустим или есть?

— Ну, есть… — не очень уверенно сказал Валентин, думая о том, что, вероятно, так же или в чем-то схоже недавно расшифровывали его память.

Вдруг рядом, нет, даже не рядом, а в нем, в его мозге раздался голос Эли, и возникла она сама — нынешняя, — взрослая. А потом было странное чувство сострадания и заинтересованности, которую вызвали у него слова Эли:

«Ему нелегко. Я вижу, что нелегко… Но как помочь, я не знаю… Жить, когда лишился всего, даже привычных вещей, даже времени, к которому принадлежал, — очень трудно так жить. Он лишился всего этого, а к новому не привык…»

— Извини, — сказала Ноэми, отключив дешифратор, — Я, кажется, не то, что надо, вспомнила. Непривычно командовать своей памятью. Но я постараюсь исправиться, начну с детства… Мы с Элей воспитывались в одном интернате, с пяти лет, но я хорошо помню ее, пожалуй, года на три позднее… Сейчас увидишь.

Секунда-другая — и вот вновь, словно в нем самом, возникла картина просторного двора, обсаженного елями, снежный холм посредине и две перебрасывающиеся снежками группы ребят. Это было так похоже на спортивные баталии, в которых не раз участвовал в детстве сам Валентин. Восторг, азарт, страх, радость, завладевшие им сейчас, тоже были словно перенесены из его собственного детства, когда он так же вот старался доказать себе и другим, что не уступает в ловкости и смелости никому из сверстников…

Среди нападающих и маленькая Эля. Она карабкается по оледенелому склону, увертываясь от снежков, потом падает и катится вниз, но снова устремляется вперед. Сверху, с холма, трое мальчишек в малиновых остроконечных шапчонках — дружно «обстреливают» Элю. Один из снежков до крови разбивает ей нос, и она громко плачет, однако все равно карабкается вверх. Рядом с нею ползет по склону парнишка в голубом берете. Заметив кровь и слезы на лице Эли, он грозит кулаком тем, на холме, и с криком бросается вперед. А через минуту уже на вершине начинается свалка. Всех защитников сталкивают вниз, и Эля визжит от радости и победного восторга…

«Что ж, игра как игра, — думает Валентин. — Времена другие, а дети остаются детьми и придумывают похожие игры».

Становится словно бы теплее на душе.

…А ребятишки выстроились в две шеренги лицом к лицу, как выстраивались когда-то команды футболистов после матча, и кто-то из взрослых вручил капитану «синих беретов» большой пакет со сладостями. Еще через минуту или две, посоветовавшись со своими товарищами, парнишка вышел на середину и сказал: «Мы благодарим за награду. Мы счастливы, что можем передать половину подарка побежденным. Пусть сделает это от нашего имени самая отважная и самая маленькая из нас — Эля…»

Девчушка смущенно выступила из строя, но голосок ее прозвенел звонко и смело: «Желаю каждому из вас заслужить такую честь: передать половину подарка побежденным. — Потом, отдав сладости капитану „малиновых шапочек“, добавила: — Только вам все равно нас не одолеть… Вот.»

И шмыгнула, носом, сразу утратив задор. Что это было? Заранее отрепетированная интермедия, все эти построения и слова? Не беда, если и так. Все равно игра воспитывала смелость и великодушие…

— Ты все отлично видел? — Это уже не чужое воспоминание. Это реальный голос Ноэми.

— Еще как видел! И такое впечатление, что я шел совсем рядом с Элей.

— Все так и было. Я действительно шла рядом. Дешифратор памяти передает тебе мои прежние впечатления. Говорила тебе, что увидишь много любопытного… Продолжим?

…Перед Валентином возникла просторная площадка, уже летняя, сплошь в цветах с узкими дорожками, посыпанными ракушечником. В дальнем конце, среди берез — разноцветные двухэтажные дома. Высоко в небе алый флаг. А потом — комната с десятью койками, девчонки, укладывающиеся отдыхать. Как же, был сигнал о начале тихого часа! Внимание: шорох в углу. Ах да, там же Эля! Голос, очень похожий на голос Ноэми, но чуть позвонче, девчоночий: «Ты разве забыла о приказании воспитателя, Эля? Тебе учиться плавать!..»

Эля отворачивается к стене, натягивает одеяло на голову.

«Но как же быть, Эля… Ведь надо», — умоляет голос Ноэми-девчонки, и Валентин заражается не своей, а чужой и давней Ноэминой тревогой и жалостью. Что за власть у дешифратора памяти: передает другому чужие чувства. И как же так: Эля боится. Смелая и упрямая Эля пугается воды! Впрочем, подобное Валентин наблюдал иногда. В чем причина, попробуй разберись, но иные люди панически боятся мышей или, например, дождевых червей. А Эля пугается воды. Тонула когда-то? Врожденная боязнь?

А Ноэми-девчонка умоляет: «Пойдем, Эля… А?» В уговоры включаются еще голоса: «Ты же всех подведешь, весь отряд». «Вспомни о походе…»

Эля, наконец, поднялась с кровати.

Потом они пробираются по лагерю. Впереди река, а слева линейка, залитая желтым пластиком. В центре площадки какое-то подобие овальной трибуны или башенки.

На отполированной стенке четкая надпись: «Разум преобразует природу». Это — сверху. А чуть пониже, столбиком:

Помни!

Все твои победы,

в жизни начинаются с победы

над собственными слабостями.

Воюй против дурного

в себе и в других.

Главные твои враги:

лень, эгоизм, страх.

Хочешь стать трудолюбивым:

клади на обе лопатки лень.

Хочешь быть вровень со взрослыми —

ставь интересы коллектива

выше своих собственных интересов.

Хочешь стать смелым,

не поддавайся страху.

Встретив трудность,

будь настойчив и терпелив.

Люби истину больше,

чем себя самого.

Неумелому помоги,

нерадивого заставь.

Самому стать хорошим —

твой первый шаг,

добиться, чтобы

хорошими стали все, —

твоя цель.

«Что это? Нравственная азбука, с которой знакомят юных землян подобно тому, как раньше, в двадцатом веке, знакомили с таблицей умножения? — думает Валентин. — А ведь, пожалуй, не лишним было бы и тогда печатать в учебниках начальной школы, на обложках тетрадей такие вот нравственные правила. Печатали же таблицу умножения, азбуку, прописи грамматические…»

А Эля там, возле залитой пластиком линейки, поворачивается, говорит:

«Зачем мы пришли сюда, Ноэми? Тебе приятно мучить меня, да?» — В голосе ее отчаяние.

«Эля, милая!.. Это не нарочно, Эля… Знаешь ведь, почему поручили мне. Потому что я… в общем, не умею быть настойчивой и требовательной. Вот и поручили, чтобы я… Ну, ты же знаешь, как у нас! Кто чего не умеет, того этому и обучают. Если боится, учат страх преодолевать. Если не очень внимателен к другим, приучают ухаживать за товарищами. А меня вот чтобы я обязательно научилась настойчивости и требовательности… Ты, пожалуйста, не обижайся… Но ведь тебе надо научиться плавать и не бояться воды. Ты же все понимаешь, Эля.»

А на башенке возникла новая надпись.

Способность мыслить — самая прекрасная и удивительная из способностей. Цените, развивайте, возвышайте ее. Она превратит вас в великанов, которым по плечу не просто познавать, но и преобразовывать мир. Гордитесь своим положением человека и готовьтесь стать учеными, как ваши отцы и матери.

Ниже было факсимиле — не очень разборчивый росчерк быстрой руки.

«Ладно, пойдем к реке», — сказала Эля…

— Минутку, Ноэми, — попросил Валентин. — Включи освещение.

— Тебе не интересно, что было дальше? А было очень забавно, как Эля воевала со своим страхом, а я училась умению требовать. Это смешно, как вспомню… Знаешь, я не стала бы научным работником, если бы не научилась быть требовательной к другим и к себе. Не только в тот раз с Элей, но и после тоже.

— Вот и ты — о научной работе. Ученые твои мать и отец. И в той цитате на башенке призыв быть учеными… Как это понимать? На Земле что же… Вроде касты научных работников? Наследственное право становиться учеными?

— О чем ты говоришь? О какой касте? — удивилась Ноэми.

— Ну хорошо, могу и по-иному, — взволнованно продолжал Валентин. — В мое время, в прошлом, на Земле кое-кто считал: человечеством должны управлять ученые, а народ, рабочий люд слишком-де сер и необразован, чтобы управлять. В мое время этому давали отпор. По крайней мере, в странах социализма. А теперь что же? Все иначе?

— Не понимаю, о чем ты.

— Я спрашиваю, что за этим призывом: стать учеными, как отец и мать?

— Но сейчас все люди Земли в основном ученые.

— Все тридцать два миллиарда человек?

— Отчего же тридцать два?.. Примерно половина дети.

— Ну да, конечно… А остальные ученые?

— Не все, но большинство… А как иначе? Впрочем, лет сто-сто пятьдесят назад еще сохранялось разделение на ученых и инженеров. По-моему, дольше всех сохранялись инженеры-конструкторы.

— И архитекторы?

— Они есть и теперь. Архитектура — это же искусство. А прежде инженеров было, к сожалению, не меньше, чем ученых.

— Почему, «к сожалению»? Разве инженер — работник второго сорта? Он тоже творец. Я сам был инженером. От всяких «почему» и «как» голова трещала.

— Я не хотела тебя обидеть, — виновато сказала Ноэми. — И наверное, не готова к такому разговору. Но вот еще в школе я читала роман. Исторический, о времени, когда инженеров было много. Помню слова одного из героев: «Ученого ценят за удачи, инженера — за отсутствие неудач». По-моему, тонко подмечено. Поэтому, должно быть, и запомнилось. Ученому прощаются все ошибки, любые безуспешные поиски, если он нашел в конце концов что-то новое, свое, чего никто раньше не находил. А кто простит инженера, если из-за его ошибки рухнул дом? Я права?

— Ну, допустим…

— Но ведь это означает, что инженерную работу можно доверить и машине! Проектировать, пользуясь уже известными законами и нормами, — это под силу эвристическим роботам, например. Кстати, одну из усовершенствованных моделей искусственного мозга недавно создали в Африканском институте эвристики.

— Я, кажется, видел ее, — сказал Валентин. — Вроде тумбочки с множеством мигающих глазков.

— Тем лучше, что видел. Сейчас человек задает лишь общую программу поисков конструкции машины или прибора. Оптимальное, наивыгоднейшее решение находит эвристический робот. А общую программу задают роботоналадчики.

— Роботоналадчики?

— Ага. Наладчики роботов.

— Постой, постой! Эля говорила, что ее отец тоже наладчик роботов. Но я предположил, что это просто квалифицированный рабочий.

— Ты все-таки запомнил слова Эли об отце…

— Ну и что? Почему ты все время возвращаешься к Эле?

— Ведь мы подруги. Я люблю ее. Мне странным кажется, что ты совсем равнодушен к ней.

— Опять за свое! Мои чувства — это мои чувства. Не надо о них. Ты лучше скажи; эти твои роботоналадчики — научная профессия?

— Конечно. А на меня нельзя сердиться.

— Я не сержусь. И к Эле, если уж начистоту… — он готов был сказать всю правду, но в последний момент все-таки не рискнул признаться. — Ты скажи, если роботоналадчик — ученый, то воспитатель, врач — тем более?

— Тебя это удивляет?

— Не то, не о том ты! — воскликнул Валентин, а сам подумал, что давно бы мог догадаться о всеобщем служении науке: ведь все или почти все сообщения видеопанорамы так или иначе были об изысканиях и открытиях! Впрочем, и это не самое главное. Надо бы узнать и понять, когда и как люди Земли сумели стать учеными. Сплошь! Впрочем, главная причина, вероятно, в том, о чем говорили на дельфиньем островке Эля и Халил. Если высшее предназначение разума — переделать вселенную, то люди закономерно находят призвание в науке, позволяющей им стать великанами.

Черт возьми, ради такой цели стоило драться, терпеть, мучиться!

Ноэми обрадованно встрепенулась:

— Эля?.. Да-да, это я, Эля… Он здесь… Хорошо, что ты идешь к нам!

Валентин тоже услышал теперь голос Эли, а потом и Халила.

— Кое-как увел ее со станции. Силой увел — до того упрямая… Вы спросите ее, что она заказывала?! Она в древность зарыться хочет. А какая причина, молчит. Нехорошо это, обидно это: при первой неудаче в лаборатории — отступиться. На эксперимент не дают энергии? Ну и что? Сдаваться? Я стыдить ее хотел, обижается, слушать не желает. Как можно?

— Халил!

— Что Халил? При чем здесь Халил?! Ты мне когда-то, два года назад, упасть не дала, спасла от большой беды. От смерти спасла! Сейчас я тебя держать буду, чтобы не свалилась. Все помогут мне. Разве я неправильно говорю? Валентин! Ноэми! Неправильно я говорю?

— Но я не собираюсь падать, Халил! И ты плохо обо мне подумал. Не испугалась я, не отступилась. Ты сам убедишься в этом. Я все объясню, когда приму решение.

— Какое решение? Почему тайна? От нас тайна. Мы тебе чужие, да? Я чужой тебе?.. Все время тайны! Так недолго поссориться, Эля… Совсем недолго.

— Хорошо, я все расскажу, Халил. Вот соберемся все вместе и не торопясь подумаем, как мне быть.

Эля отключилась. Халил, недовольно проворчав что-то, тоже прервал разговор. Ноэми чуть заметно вздохнула.

— Они почему-то все чаще спорят, Халил с Элей.

Валентин не отозвался.

— Халил очень нетерпеливый и горячий, по-моему. А Эля… Она десять раз отмерит, прежде чем отрезать. Она не любит поспешности ни в чем. А Халил сердится. Эля в большом и в малом такая. Вот с кем интересно побеседовать об истории! Эля в школе лучше всех знала историю. Когда выбирали профессию, колебалась даже — не история ли ее призвание.

Эля с Халилом появились через несколько минут. Планетолетчик хмуро отмалчивался. Эля, наоборот, едва дверь закрылась за нею, весело воскликнула:

— Не видела вас три часа, а соскучилась. Как твоя тундра, Валентин?

— О тундре вы с ним потом… — прервала ее Ноэми. — Наш дорогой друг заинтересовался, как все люди смогли заняться наукой…

— Наукой? — Эля задумалась. — О, это случилось давно!.. Сразу после двух революций: социалистической, которая началась в октябре семнадцатого года, а потом победила на всей Земле, и кибернетической. Первая привела к власти народ во главе с коммунистическими партиями, установила подлинное равенство на Земле. Вторая — она завершилась лет через сто после первой — позволила переложить на автоматы и на роботов не только всю грязную, но и простейшую умственную работу. Раньше как было? Тысячи профессий, максимум сложных движений для рук, но если по правде, не слишком-то много усилий для мозга: ведь выполнялись одни и те же операции на протяжении многих месяцев и даже лет. Не пойми это как упрек, Валентин. Твое время было славным временем!

— Социалистическая революция? Ты о ней?

— Не только о ней, Валентин. В твоем веке родилась атомная, а затем и термоядерная энергетика, космонавтика… Кибернетика… А без кибернетики не создать умных автоматов и тем более роботов. Посев делал ты и твои прежние современники. Мы собираем теперь урожай.

— Но о таком урожае… о том, чтобы всех — учеными… — в голосе Валентина все еще было сомнение, почти недоверие. — В мое время почему-то никто не допускал мысли, что настанет день, когда всех или почти всех — в ученые…

— А если ты ошибаешься? — мягко возразила Эля. — И тогда наиболее смелые умы предрекали, что будущее человечества научная деятельность.

— Писатели-фантасты?.. Сказочники для великовозрастных!

— Но ты и сам любитель фантастики!

— Ну и что? Значит, и я великовозрастное дитя. А сейчас и вовсе стал младенцем.

— Не надо самоуничижения.

Валентин с горечью усмехнулся:

— Почему самоуничижение? Рад стать орлом, да крылышки слабоваты.

— Ты несправедлив к себе, — возразила Эля. — А прогнозы… Их делали, кстати, не только фантасты-писатели, но и серьезные ученые. Очень близко подошел к этим идеям и Карл Маркс. А ведь он еще ничего не мог знать ни о радио, ни тем более о кибернетике.

— Карл Маркс писал, насколько я знаю, о другом, — упрямо стоял на своем Валентин. — Речь шла о том, что при коммунизме человек очень малое время будет занят непосредственно в сфере производства и что свободные часы отдаст интеллектуальной игре, искусству, спорту. Игре!.. Да и главная цель — самоусовершенствование.

— Такая цель ставится и теперь. Но появилась и другая, более важная — ты знаешь о ней — преобразование Вселенной, — терпеливо продолжала Эля. — Прежде такой не ставили, потому чти слишком многого не знали. И все-таки Карл Маркс очень близко подошел к идее, о которой мы говорим. Я как раз сегодня записала его замечательные слова. Включи, пожалуйста, микростанцию…

Селянин подчинился, и тотчас донесся до него размеренный мужской голос.

— «…Земледелие, например, превращается просто в применение науки о материальном обмене веществ, — как наиболее выгодно для всего общественного тела регулировать этот обмен веществ…»

Валентин хотел было спросить Элю, чей это голос, но девушка торопливо сказала:

— Ты слушай дальше.

— «…Рабочий уже не тот, каким он был… Он становится рядом с процессом производства, вместо того, чтобы быть его главным агентом…» — Мужчина сделал паузу, потом объявил: «Сотрудник информационного центра познакомил тебя с отрывками рукописи Карла Маркса, относящейся к 1857–1858 годам девятнадцатого столетия по старому летоисчислению».

— Ну, теперь убедился? — заговорила Эля, едва смолк голос мужчины. — Обрати внимание: рабочий — а теперь бы надо оказать: человек! — становится рядом с процессом производства. Понимаешь? Это как будто о нашем времени, когда люди вовсе ушли из производства, полностью передав свои прежние обязанности роботам, то есть новому типу машин, но уже наделенных и способностью думать, самостоятельно применять на практике накопленные человечеством знания. А сам человек занялся прежде всего поиском еще неизвестных закономерностей природы… Не правда ли, Маркс был всего в полушаге от вывода, что истинное призвание людей — научная деятельность? Сам он, к сожалению, не мог сделать этот полушаг без опасения впасть в фантастику: уровень науки и техники в его время был еще слишком низок. Но когда произошли те две революции, о которых я говорила…

— Социалистическая и кибернетическая? Так? — переспросил Селянин.

— Да. И в масштабах всей Земли, — подтвердила Эля. — Только после этого был сделан полушаг вперед от Маркса. Сначала — в теории, в историческом материализме. Потом — на практике, к тому, что есть теперь…

— Уж очень все для меня неожиданно! — признался Валентин. — Вот хочу верить, а не верится. И думаю: ведь далеко не все рождаются орлами. Больше воробьев, так оказать.

— Да, несомненно, — подтвердила Эля. — И все-таки сейчас из каждых десяти человек девять занимаются научной работой.

— А остальные кто? Служители муз, искусства?

— О, мы все немножко служители муз! — улыбаясь, возразила Эля. — Кто играет, кто поет, а Илья Петрович, ты знаешь, владеет кистью…

— У него здорово получается… Портрет дочери, который он написал, у меня до сих пор перед глазами, — согласился Валентин.

— Но все-таки для него, как и для нас, искусство не стало профессией, — продолжала Эля. — А есть люди, которые не мыслят своей жизни вне искусства. И замечательно, что это так. Искусство не менее важно, чем наука. Особенно теперь.

— Я понимаю, спрашивать проще, чем отвечать. Но почему «теперь»?

Эля задумалась.

— Пожалуй, ты прав… Человек всегда, а не только теперь черпал душевные силы в искусстве. Конечно, в подлинном искусстве. Я вот вспомнила, как ты пел нам песню. В ней есть слова: «И вся-то наша жизнь — борьба, борьба…» Тебе песня помогала быть сильнее. Нам песни, полотна художников, книги тоже помогают. Человек становится мужественнее, одухотворенней, воспринимая искусство. Разве не так? Искусство!.. С чем бы его сравнить? Ну вот хотя бы с кислородом или водой, — без них нет жизни на Земле. Искусство — как они. Без искусства человек тоже не сможет, наверное… А сейчас, по-моему, появилось еще одно очень важное подтверждение этому. Какое? Пожалуйста, объясню. Все мы узкие специалисты. Исследования уводят нас все глубже. Мы как в колодце. А искусство позволяет видеть мир, общество, человека в целом. Понимаешь, как это важно, какая это прелесть не утрачивать, а развивать в себе умение видеть мир целиком, со всеми его красками, звуками, чувствами, контрастами! Искусство и наука — они же как две руки…

— Правая, более сильная, — наука?.. Но ведь и наука требует таланта…

— В твоем веке были, как вижу, не очень высокого мнения о способностях человека, Валентин. А в каждом из нас скрыт Леонардо да Винчи или Бородин, которые были учеными и художниками одновременно, Курчатов или Даниэль Иркут. Степень одаренности может быть разной. Но в этом ли дело? Важно определить, кто именно таится в человеке. Сейчас определяют обязательно…

Сидели возле круглого столика, черная поверхность которого зеркально отражала лица всех четверых: обескураженное у Валентина, заинтересованные и доброжелательные у остальных.

— И ошибок не бывает?.. Ну, в выяснении задатков?

— Отчего же? Случаются и ошибки, — Эля вдруг невесело улыбнулась. — Со мной, по-моему, как раз и произошло так.

Девушка умолкла, словно испугавшись собственного признания, потом оглядела всех по очереди. Халила дольше и пристальнее, чем других.

— Извините, что я о себе. Но мне надо посоветоваться. Я еще не все до конца взвесила… Не судите строго, если я в чем-то опрометчиво или незрело. Я хочу менять профессию.

Все молчали.

— Я хочу заняться историей,

— Вот… Не я ли предупреждал!.. — воскликнул Халил. Нет, вы посмотрите на нее… Сначала — сверхчистые металлы, теперь — история, всякие там древние папирусы, следы на камне, наконечники стрел… А дальше что? При следующей неудаче?.. Зачем тебе история, скажи? Почему отступничество? И как все будет, если ты здесь, на Земле, а я там — в дальнем космосе, в экспедиции? Ведь я планетолетчик.

— Почему ты решаешь за нас обоих? Не надо, Халил,

— Но как же так? — по-прежнему горячился он.

Эля мягко прервала:

— Не надо. Пожалуйста!.. Сейчас речь о профессии, пока лишь об этом.

— Хорошо, пусть о профессии, пусть, — не отступался Халил. — Чем работа в лаборатории Бэркли не по душе? Нет, ты скажи, разве не интересно — сверхчистые металлы? В любой, самой дальней космической экспедиции исследованиями этих металлов заниматься можно. Почему история, не понимаю?

Валентин напряженно всматривался в выражение лиц, вслушивался в интонации. Халил явно встревожен. Значит, планы и надежды его в чем-то не совпадают с решением Эли?.. Ноэми отмалчивается. Только ли удивлена?. Она любит Халила, и для нее поступок Эли, пожалуй, не только перемена профессии. Неужели тогда, во время полета к дельфиньим островам, Халил открылся в чувстве, которое Эля не может разделить?

— Все-таки объясни, почему история? — огорченно спрашивал Халил. — Почему трах-тарарах? Неожиданно почему? Что такое случилось?

— Неожиданности нет, Халил. А отступничество… Если уж всю правду, то я изменила прежде всего истории. Ноэми подтвердит… А в лаборатории все поймут меня… И первый Бэркли поймет. Он большой умница и очень душевный человек, наш Бэркли!.. А почему теперь… Я уже сказала: произошла ошибка, когда определяли склонность. А может быть, и не было ошибки, а всему виной обстоятельства. Наверное, повлиял он, Валентин, верней то, что заглянула в его память. Наверное, что-то пришло от разговоров… ну, об этом шаровидном теле, в котором могли ведь быть и мыслящие существа. В общем, не знаю. И главное ли теперь выяснять причины?

Они и вправду были очень разные — Халил и Эля. Он — порыв, огонь, взрыв. А она — словно олицетворение сдержанности и терпения.

— Ты и всякие там папирусы?! Не верю!

— Отчего же не я? — Было такое впечатление, будто Эля успокаивает разобиженного мальчишку. — Если потребуется, займусь и папирусами.

— Но какая связь: история и вот он… нет, не Валентин, хотя и он тоже… А вот история и шаровидное тело?

— Есть связь, Халил.

— Не понимаю…

— Чуточку выдержки, я объясню. Я хочу окунуться в прошлое не ради самого прошлого…

— А разве я не об этом?.

— Халил!..

— Молчу, молчу.

— Я хочу проследить, когда и как передовые идеи влияли на ускорение человеческого прогресса, и, наоборот, когда и как мракобесие, умственный консерватизм, а порой и тупость тормозили, задерживали движение вперед. Сказать по правде, меня волнует больше второе… Хорошо бы подсчитать примерный ущерб, нанесенный человеческими заблуждениями и ошибками, ущерб во времени, в материальных и трудовых затратах.

Она говорила всем, но смотрела на Валентина.

— Но к чему вся затея? Какая нужда? — не выдержал опять Халил. — Историю все равно не переиграешь,

— Ты, как всегда, спешишь, Халил, — Эля сдержанно улыбнулась. — Я не собираюсь увязнуть в прошлом. Мне хочется выяснить, какие причины вызывали те или иные решения, ту или иную политику. Такие исследования — не новость. Но историки обычно брали только самые основные экономические и социальные причины. Слишком уж трудоемкая это работа — прослеживать взаимосвязи. А я хочу охватить все, понимаете, по возможности все причины, которые мешали людям двигаться кратчайшими путями. Вплоть до предрассудков и переживших себя, а значит, и неумных обычаев… Тебе ясно, Халил?

— Еще бы не ясно… — хмуро вымолвил планетолетчик.

— Ой, Эля! — ошеломленно воскликнула Ноэми. — Это же сумасбродство — взяться за такую работу. Это же сотни тысяч, если не миллионы различных комбинаций. Это же весь опыт человечества, все науки вплоть до антропоники. Хотя антропоника не в счет, слишком молодая наука. Но все равно, где же справиться одной?

— Я думаю, что придется заниматься и антропоникой, — сказала Эля и повернулась к Валентину. — Ты еще не слышал об антропонике?.. Когда-то родилась бионика. Теперь от нее отпочковалась антропоника. Ее открытия позволили создать, например, твоего Саню предельно похожим на живого человека. А справиться, Ноэми, будет, конечно, не просто.

— Зачем справляться? — вспылил планетолетчик. — Не вижу смысла справляться. Сейчас перед любым решением дважды, трижды научная проверка…

И опять Эля чуть заметно улыбнулась, потом спросила, повернувшись к Валентину:

— Ты согласен с ними… с Халилом?

— Я хочу сначала выслушать до конца.

— Ты прав: не сказано главное. Очень хотела бы встретить одобрение и поддержку у вас, — Эля, сразу растеряв уверенность, посмотрела на друзей. — Вот в чем главное. В проекте «Циолковский»… Затевается небывалая по масштабам работа. Горький опыт опрометчивых поступков у человечества огромнейший. Если его, этот опыт, изучить, определив истоки, причины заблуждений и заведомых авантюр, мне кажется, это помогло бы не допустить чего-либо подобного теперь… Погоди, Халил, позволь мне закончить, ладно?.. Где гарантия, что мы не переоцениваем своей исключительности или, если хотите, неповторимости, избранности в окружающем нас мире? Очень это соблазнительно — думать о себе в превосходной степени. Помню, когда маленькая была, очень смерти боялась, как и все дети, наверное. И еще была уверена, что если не станет меня, то не станет и моей мамы и моего папы, леса, погаснут звезды. Ничего не будет. Даже плакала, бывало, от жалости к себе и другим, вообразив все это. Смешно вспоминать, а ведь было так. Но разве исключается, что мы и о роли человечества думаем неверно?.. Нелишне бы проверить наши решения по проекту «Циолковский» и с этих позиций. Но вероятнее иное. Наша философия объективна и задачу разума объясняет правильно: познание и переделка материального мира.

А что если именно поэтому надо создавать не просто одну огромную дочернюю цивилизацию на Марсе или Венере, а сотни эфирных, как назвал их когда-то Циолковский, городов на малых планетах? Такие эфирные города не трудно послать на поиск разумных существ возле других звезд или даже в другие галактики. Цель? Объединить научные усилия во вселенском масштабе, скоординировать действия разума… Сейчас разумные существа наверняка ищут закономерности, которые уже найдены кем-то. А разве всегда целесообразно дублирование?

Никто больше не прерывал Элю. Даже Халил. А она говорила все увлеченнее и, вероятно, поэтому уверенней:

— А вот и еще старинная ошибка… Ну, как бы это понагляднее? К примеру, так. Представьте, что наткнулся какой-нибудь муравьишко на обломок стены или даже на один-единственный кирпичик. Туда-сюда кинулся: ого, нечто огромное! Гора не гора, а уж дом вне сомнений. Конечно, муравьишко мал и наивен. Но ведь и мы принимаем порой часть за целое, или не умеем увидеть, как они соотносятся, как взаимосвязаны, эти часть и целое.

Эля то и дело посматривала в сторону Валентина — слушает ли, одобряет ли? И это было ему приятно.

— Я пока вела речь об очень общем, — продолжала Эля. — А ведь порой и малое, какие-нибудь субъективные веяния или настроения приводили к трагическим последствиям. Я вот знаю, что кое-кто с полной серьезностью утверждал, будто один из полководцев проиграл сражение из-за насморка. Насчет насморка — это, конечно, преувеличение, если не чепуха. Но личные недостатки, например властолюбие и жестокость какого-нибудь Аттилы или Чингисхана, действительно приводили к страданиям миллионов. Такие срывы в наше время немыслимы. Но и мы… полностью ли мы гарантированы от ошибок? Мы — живые, и страсти у нас и возможность что-то не учесть, что-то переоценить или, наоборот, недооценить. Вот почему все переплелось у меня: история, шаровидное тело, проект «Циолковский», ну, и все это… мои привязанности… Теперь я высказалась до конца, Халил.

Планетолетчик строптиво вскинул голову, собираясь заговорить, но в последний момент решимость оставила его. Он был явно растерян.

Зато Ноэми порывисто обняла подругу.

— Ты молодчина, Эля!.. Ох, какая ты молодчина! Я горжусь, что ты моя подруга. Позволь рассказать в институте о твоих планах. У нас только и разговоров, что о проекте «Циолковский». А еще о шаровидном теле — почему не ракета! Если бы там посланцы другой цивилизации — как здорово бы… Чужой самостоятельный опыт, иные, быть может, более совершенные знания — голова кругом, как подумаешь, что могло бы открыться! А насколько легче было бы принять решения по тому же проекту… Ведь сравнили бы, как у нас и как у них. Ведь легче бы избежать ошибок, когда дополнительная возможность сравнивать. И вот на же тебе — простой метеорит.

Валентин видел, как встрепенулся Халил, который сегодня утром доказывал Филиппу, что шаровидное тело далеко не обыкновенный метеорит. Пылко доказывал. Он и в предположениях своих был увлекающимся и горячим, Халил.

Да один ли Халил? А Ноэми? И только ли они? Нынешнему человечеству, пожалуй, и впрямь тесно на Земле. У него есть силенки, чтобы дерзнуть на переделку космоса. И как не спорить о недавних трагических вспышках в поясе астероидов, о странном поведении шаровидного тела, вызвавшего столько потаенных и открытых опасений и надежд?

Странно, Халил так и не рискнул затеять новый спор.

 

Опять шаровидное тело

Шаровидный космический пришелец вскоре вновь стал новостью номер один. Первым в заполярном городе известие о нем получил Валентин Селянин… А до этого были события, хотя и не связанные с шаровидным телом, но для Валентина все равно очень интересные.

Жили друзья по соседству, многие часы проводили все впятером. И хотя Валентина по-прежнему беспокоило собственное будущее, — куда ни кинь, а неясное — он не мог оставаться безразличным к тому, как вели себя его товарищи. Он ни на минуту не забывал, что далеко не все ладно на душе у Ноэми и Филиппа, что и Халил встревожен нежданным-негаданным решением Эли, что у каждого из них есть основания для соперничества. Все так. Однако никаких признаков неприязни или желания ущемить, унизить соперника не было даже в помине. Наоборот, Филипп был особенно доброжелателен к Халилу, а Ноэми к Эле. Все они словно состязались в благородстве и доброте, и это еще одно приятное открытие среди множества других, уже сделанных Селяниным. Если Филипп, говоря о соперничестве, имел в виду это стремление к благородству — земной поклон такому соперничеству!

К самому Валентину все без исключения относились с неизменной сердечностью и почтением. Даже Чичерин, нет-нет да и напоминавший о каких-либо ограничениях, горячо обнадеживал, что этому вот-вот конец, честное слово конец. Он убеждал, казалось, не столько Валентина, сколько себя самого.

Обычно после завтрака Валентин с друзьями отправлялся либо в одну из лабораторий, либо на промышленные предприятия, которые располагались в искусственных подземельях и поразили Валентина безлюдьем, а больше того — необычностью оборудования и технологии.

— Биологнзация техники, ты ведь встречался с ней. «Пчелки», «стрекозы», твой Саня, наконец… Здесь тоже биологизация! — объяснял Халил.

Никаких отдельных станков и механизмов! Жгуты белых, синих, красных шлангов и труб, пульсирующих, как артерии, камеры, очень разные по форме и по размеру камеры. Казалось, в подземелье живет, действует мифическое существо, у которого нет туловища, а есть лишь внутренние органы и кровеносная система. Но вместо крови бежали по шлангам и трубам специальные растворы. А в камерах формировались готовые изделия.

Все это было сродни процессам, которые происходят в живом организме: ведь и там невообразимое множество самых разных по строению и назначению тканей и костей создается из материалов, поставляемых одной и той же кровью.

— Секрет в чем? Секрет в командах, которые подаются, — говорил Халил. — У нас — клетками тела подаются, мозгом подаются. Здесь, на заводе, командует кибернетический центр. Завтра пойдем туда. Хочешь?

В кибернетическом центре людей тоже не было. Только сухо пощелкивающие аппараты. В помещении прохладно и тихо. На стене, слева от входа, когда появились люди, зажглись тысячи зеленых глазков, образовав круг. Иные периодически гасли и попыхивали, словно лукаво подмигивали. Все вокруг залил зеленый свет.

— Если людей в помещении нет, индикаторные лампочки не горят, — объяснил Халил. — Аппаратуре ни к чему световые сигналы.

Они собирались уходить, когда в центре россыпи зеленых огоньков вспыхнул тревожный красный. Тотчас и соседние огоньки стали красными, и по всей панели, как предупреждение об опасности, прокатилась алая волна. Но вслед за тем все огоньки, кроме трех в центре, стали вновь зелеными.

— Авария? Неужели авария? — воскликнула Эля. — Ни разу не видела роботов-ремонтников за работой…

— Тогда скорее надо… Успеть надо, — посоветовал Халил. Он первый шагнул к двери.

Вскоре Халил с Элей и Валентин с Филиппом увидели шестерых роботов. Четверо обступили вышедшую из строя камеру.

Нет, они были совсем иные, чем Саня, эти роботы. Они походили на кентавров. Но у роботов было три, а не две руки. Третья высовывалась словно бы из туловища и могла поддерживать предметы снизу. Сейчас только один из роботов пользовался ею. Он стоял в проходе, держа массивную запасную камеру. У остальных третья рука была прижата к телу. Действовали они, отклеивая от камеры шланги и трубы, двумя руками.

Изредка роботы приостанавливались, безмолвно советуясь, что предпринять дальше. Вот разошлись попарно, подхватили камеру снизу. Что-то лязгнуло. Роботы передали испортившуюся камеру тому, который стоял до сих пор без дела. Он принял ее, подставив третью руку, и попятился.

— С трудом верится, что это не мыслящие существа, а машины, — сказал Валентин.

— Почему машины? Почему немыслящие? У роботов есть искусственный мозг.

Как обычно во время посещения заводов, он исполнял обязанности экскурсовода. Его техническая осведомленность восхищала не только Валентина, но и Элю с Филиппом. Халил и сейчас, повернувшись к Селянину, начал было рассказывать о возможностях искусственного мозга роботов, однако предостерегающий возглас Эли отвлек его. К ним двигался робот с испортившейся камерой в руках.

— Что может мозг робота, сам увидишь. Очень хорошо увидишь, — с непонятной радостью сказал Халил и шагнул навстречу роботу.

Тот — огромный и могучий — резко остановился, слегка присев на задние ноги, чтобы затормозить. Потом осторожно подался вправо, чтобы обойти Халила. Но планетолетчик опять встал на его дороге. Робот с еще большей осторожностью двинулся влево. Когда же Халил и здесь преградил ему путь, робот в напряжении замер, казалось, примериваясь, как половчее отшвырнуть нахала в сторону.

Эля испуганно ухватилась за руку Филиппа. Валентин бросился к Халилу, чтобы увести его. Но тот весело рассмеялся:

— Не волнуйся. Нет причин волноваться. Он сейчас отправится назад. Обязательно отправится.

Действительно, робот попятился, а потом повернулся и пошагал к проходу, позволявшему перебраться на такую же продольную дорогу, как и эта, захваченная людьми.

Халил тоже перебрался туда и снова преградил роботу путь.

— Ну-ка, что придумаешь? — насмешливо спрашивал планетолетчик.

Робот опять подался вправо, потом влево, но перед ним неизменно возникал человек.

И робот во второй раз отступил, но теперь поближе к своим собратьям, которые, прервав ремонт, столпились кружком.

Через минуту один из них поспешил в дальний конец подземелья. Следом направился и робот, отступивший перед Халилом.

— Ай, молодцы! Ай, умницы! — похвалил Халил. — Замечательное решение… Вы не на меня, вы туда смотрите!..

Вскоре все разъяснилось. Робот с грузом занял место в просторном контейнере. Второй робот прикрепил контейнер к мостовому крану.

Вот теперь никто из людей уже не мог очутиться на дороге.

— Убедился, на что способны роботы? Как соображают? — спрашивал Халил у Валентина. — А до чего умно действуют… Вот тебе и машины!

Халил говорил так восторженно и был так доволен, словно сам создал роботов.

— А ты меня выручать бросился? Смелый. Рисковать готов. Тебя в любую космическую экспедицию возьмут…. А робот никогда не посмеет обидеть человека. Закон такой.

— Закон законом, но здешние роботы редко встречаются с людьми. К тому же ты дразнил его, — сказала Эля. — Я испугалась…

— Ай, спасибо, что испугалась за меня! Сказала, будто подарок сделала. Извини, что радуюсь. Что могу сделать, если такой глупый: не могу не радоваться, если очень дорогие для меня слова слышу.

Вечером, в конце ужина, до Валентина донеслись частые звонкие сигналы микростанции. Это был вызов на космосвязь. Селянин поспешил к видеопанораме, а космическая связь осуществлялась лишь с ее помощью.

И сам Валентин, и его друзья там, в соседней комнате, были уверены, что вызывает Илья Петрович. Однако включив панораму, Селянин не без удивления увидел рабэна Акахату.

— Счастлив убедиться, что ты здоров, — расплываясь в улыбке, сказал Акахата. — Ты искал меня? Я в твоем распоряжении.

— Но ведь вы… ведь ты, — поправился Валентин, — ты далеко. Твоя сотрудница сообщила, на Луне.

— Сотрудница?

— Ну, не сотрудница… В общем, женщина с очень приятным голосом.

— А, это Дженни. Дженни — робот, но голос приятный, ты прав.

— Опять робот, всюду роботы!

— Тебя они раздражают? — улыбки словно не бывало на широкоскулом лице Акахаты.

— Меня скоро вообще ничего не будет раздражать, Я тону, даже почти утонул. Хватай меня за волосы, пока не поздно.

— Ты готов шутить, значит, еще не все потеряно, — Акахата оставался серьезным, но в глазах заиграли веселые огоньки, совсем такие же, как во время его разговора с Даниэлем Иркутом в главной студии Земли. Селянин не без удовольствия отметил это. — Что тебя беспокоит?

— Непонятное! Я знаю меньше, чем даже роботы, Я ничего не умею. Хуже ребенка.

Акахата задумался.

— Кажется, догадываюсь; надеешься на экспресс-запоминание?

— Да. Чем скорее, тем лучше,

— Но экспресс-запоминание — это труднейшая работа для мозга. На пределе его возможностей. Всегда очень индивидуально, нередко противопоказано.

— Я все выдержу. И мне не противопоказано, — настаивал Селянин, хотя и неловко было настаивать в разговоре с рабэном, которого недавно чествовала вся планета.

— Почему ты уверен, что противопоказаний нет?

— Но разве ты не сказал бы об этом? Тебе ли не знать особенностей моего организма!

— Мне бы такую уверенность… — не без горечи ответил Акахата. — Но ты не ошибся: противопоказаний вроде бы нет. Это подтвердят все, кто участвовал в твоем восстановлении. Я согласен попытаться.

— Почему только попытаться?

— Могу повторить все то же; не всякий мозг восприимчив к нашим воздействиям. Все очень индивидуально.

— Я хочу, я должен надеяться на успех…

— Я тоже хочу и надеюсь.

— И что мне делать? Я готов завтра, нет, сегодня, сейчас отправиться в клинику памяти.

Акахата покачал головой.

— Придется потерпеть.

— Но почему? Ты задержишься на Луне?

— Нет, меня срочно отзывают на Землю.

— Тогда в чем дело?

— Ты нетерпелив, — сказал Акахата, и не понять было, одобряет он или, наоборот, упрекает.

— Чем жить на Земле туристом, лучше вовсе не жить.

— Обещаю, что приглашу тебя в клинику при первой возможности.

— Но когда? Хотя бы крайний срок?!

— Не знаю. Да и никто на Земле не знает. Слишком необычная причина.

Селянин подался вперед, позабыв, что между ними сотни тысяч километров.

— Получено известие солнечного патруля, — торжественно заговорил Акахата. — Шаровидное тело осталось невредимым. Сначала оно удалялось от Солнца по касательной, а потом изменило траекторию. Оно направляется к Земле, Валентин. Ты слышишь? Это не метеорит. Это посланец другой цивилизации. Теперь ответ почти наверняка однозначный, близится встреча с иным разумом, иной жизнью.

Так вот и случилось, что Валентину Селянину первому в полярном городе стало известно важнейшее сообщение о космическом пришельце. Возвращаясь к друзьям, он не знал, вправе ли сказать об услышанном. А потом решил, что Акахата предупредил бы, если известие надо хранить втайне.

Валентин был настолько взволнован, что, увидев его, все в гостиной встревоженно вскочили. Ведь они были уверены, что вызывал Илья Петрович, и опасались печальных вестей. Селянин поспешно объяснил, с кем говорил и какую новость услышал.

Первой к нему подскочила Ноэми, а следом и Халил. Затормошили, требуя подробностей. Он вновь повторил сообщение, а сам смотрел мимо них на Элю. Та казалась почти спокойной, но глаза, все было в глазах… Они стали словно больше, и было в них что-то почти нечеловеческое — такая беспредельность надежды и страха одновременно.

Рядом с этим безмолвным потрясением бурные восторги Ноэми и Халила выглядели маленькими, если не жалкими.

Филипп, напряженно думавший о чем-то, словно сомневавшийся в истинности происшедшего, придвинул к себе кресло и сел.

— Следуйте моему примеру, — сказал он.

Халил досадливо отмахнулся, но Валентин, а за ним и Эля тоже направились к креслам, и планетолетчик был вынужден занять место возле столика.

— Неужели ты и сейчас сомневаешься?.. Корабль, межзвездный корабль! — упрекнул он Филиппа. — Как можно сомневаться?

— Я считаю, что великое событие требует удвоенной, удесятеренной выдержки от нас, — Чичерин старался говорить негромко, будто в противовес бурной горячности Халила, и лишь голос выдал его взволнованность. Это сблизило их всех, а главное — придало словам Филиппа особенную значительность. Ноэми, притихшая, опустилась в креслице рядом с Халилом. Да и планетолетчик, как уже случалось не раз прежде, собирался было заспорить, но в последний миг все-таки сумел сдержаться, сказал:

— Шум, крик, эмоции — мало толку, ты прав.

— Откровенно говоря, мне многое пока неясно, — заговорил Филипп.

— Что неясно? Как можно, чтобы и сейчас неясно?

Чичерин терпеливо переждал очередную вспышку Халила.

— Многое неясно. Почему нападение на крохотную станцию «Артур» и полное равнодушие, если не пренебрежение к поселениям на Марсе? Почему последующий прыжок к Солнцу, а не к нам, к Земле?

— А если надо было получить новую энергию?..

— Халил!.. — Это уже голос Эли.

— Допустим, объяснение в этом: тем, на корабле, надо было пополнить за счет Солнца свои энергетические запасы, — продолжал Чичерин. — Но теперь новая неожиданность. Корабль стал удаляться от Солнца, а потом резко изменил курс, направился к нам. Он ведь и раньше мог пролететь хотя бы рядом с Землей.

— Зачем так говорить: мог? В том-то и дело, что не мог. Вот смотри сюда… — Халил выхватил из бокового кармана тоненькую, похожую на карандаш, палочку, стал водить ею по поверхности столика, возле которого сидел. Под его рукой возникли светящиеся кружочки — одни большой в центре и два маленьких по обе стороны от большого. Кружочки были разного цвета.

— Смотрите сюда, — пригласил Халил и ткнул в большой желтый кружок. — Это Солнце, а здесь красный Марс. А это голубая Земля, мы с вами… Смотри, Филипп, все поймешь… Пока звездный корабль был возле Марса или за ним — Землю он наблюдать не мог, ее Солнце перекрывало. Сразу после сближения с Солнцем было то же самое. А когда корабль улетать начал, вот сюда добрался — видишь? — отсюда Землю впервые разглядеть смог, круто повернул.

Халил откинулся на спинку кресла, а все (и в первую очередь Валентин) внимательно рассматривали нарисованную им схему.

— Что ж, объяснение вполне логичное, — согласился Филипп. — Мне положение планет и Солнца представлялось иным. А все же многое остается непонятным.

— Как иначе, дорогой? — Халил нажал кнопку на своем карандашике и тотчас светящийся рисунок на столе исчез. — Почему не сгорели, хотя Солнце рукой трогали? Любое твердое тело по нашим понятиям должно было сгореть, в плазму превратиться… Почему радиация не убила? Все для нас загадка. Для нас, по нашим понятиям. А если другие организмы, другая техника, другая цивилизация, неизмеримо выше нашей, — тогда все объясняется…

— Нет, Халил, тогда тем более непонятно, почему напали на «Артур»… Какие же это разумные существа, если напали?

Халил с Элей и Валентином невольно переглянулись, припомнив разговор с Локеном Палитом. Грозный вопрос: как могли пришельцы из космоса убить людей? — завтра неизбежно встанет перед всем человечеством. А может быть, уже встал?

Все мысленно приказали микростанциям поймать информационную волну. Но там была передача о спортивной игре, в которой участвовали люди и дельфины. Валентин не знал правил этого своеобразного водного поло. Да и не до того ему было сейчас. Но он услышал, как комментатор шутливо посочувствовал проигрывающей команде: «Да, судя по всему ее шансы на выход в полуфинал развеялись подобно плазме. Что ж, вместе с таинственным шаровидным телом исчезли и наши общие надежды на близкую встречу со спортсменами иной цивилизации. Но ведь мы продолжаем верить, что такая встреча когда-нибудь состоится. Не так ли?»

Люди на Земле еще не были оповещены о космическом пришельце.

Валентин различил частые звонкие сигналы.

— Мне снова к видеопанораме, — объявил он.

— И мне тоже, — вздохнув, сказала Эля. — Видимо, Илья Петрович, если нас обоих…

Девушка не ошиблась: на экране перед ними возникли Илья Петрович и Анна Васильевна, его жена — оба в черных траурных костюмах. На нынешней Земле Валентин привык уже к другим, жизнерадостным, исполненным достоинства и дружелюбия лицам. А сейчас перед ним были люди, придавленные горем.

Илья Петрович излишне суетился и не мог найти места своим рукам. Его жена казалась даже спокойнее. Однако в ее неподвижности, скорее даже застылости, была полная отрешенность от того, что происходило вокруг.

— Завтра мы возвратимся на Землю, — сказал Илья Петрович.

…Он и еще о чем-то говорил и спрашивал. Эля и Валентин — прежде всего Валентин, потому что вопросы были к нему — отвечали и сами интересовались какими-то обстоятельствами полета. Валентин озабоченно думал о том, сообщать ли родителям, что шаровидное тело, убившее их дочь, движется к Земле. В конце концов он все-таки не выдержал и сообщил.

Илья Петрович не без испуга повернулся к жене. А та прижалась головой к высокой спинке кресла и заплакала. Беззвучно и оттого особенно страшно заплакала.

После этого свидания Валентин засобирался было в дорогу, однако Эля сказала, что пока ведь неизвестно, на каком из космодромов примут ракету с Ильей Петровичем.

— Это узнаю я, — пообещал Халил. — Отправимся встречать впятером?

— Я не могу, Халил: работа, — сказала Ноэми. — Такая жалость, что надо расставаться. Но мы отныне друзья с вами, правда?

Девушка опечаленно переводила взгляд с одного на другого.

— Конечно, друзья, самые верные друзья, — заверил ее Халил. — Я пойду узнавать, прости.

Филипп, краснея от смущения, робко спросил:

— Я могу взять в память микростанции твои, Ноэми, позывные?

— Ой, о чем речь, Филипп!

Не понять было, что за словами и улыбкой девушки, хорошо, если не простая вежливость.

Халил вернулся через несколько минут.

— Нам вот куда добираться… в Африку, — объявил он. — Восьмой ликос, там встреча. В двенадцать ноль-ноль. Можно здесь заночевать, завтра утром добраться.

— Успеем ли? Далеко ведь, — усомнился Валентин. — И что означает «ликос»?

— Ликос? Космический лифт — вот что. Раньше была космодромы на Земле, сейчас только в космосе, а людей, грузы — все доставляют вверх и вниз лифты. Завтра увидишь. Восьмой ликос совсем близко. Меньше десяти тысяч километров. Очень близко, дорогой!

— Я предпочла бы, Халил, не рисковать… Нам лучше на «синей молнии». Пусть подольше, но какая разница, где спать — здесь или в салоне «синей молнии». А твое мнение, Филипп?

Чичерин, прежде чем ответить, оглянулся на Ноэми, и Валентин понял, что ему не хочется уезжать ни сегодня, ни завтра.

— Я считаю… — Филипп шумно вздохнул. — Я считаю более целесообразным отправиться сейчас. Завтра — тяжелый день, и лучше, если мы доберемся сегодня. Мы не вправе думать только о своих желаниях…

И он снова чуть заметно скосил глаза в сторону Ноэми.

Через час они были в «синей молнии» — четверо людей и робот Саня.

— Извините, что берусь командовать, — сказал Филипп. — Но мой совет — спать.

Никто не возразил, и Филипп, подойдя к небольшому пульту в стене, нажал последовательно несколько кнопок, а потом приказал автомату:

— До девяти часов утра среднеафриканского времени не тревожить. Когда прибудем, остановиться в запасном депо.

В салоне начали происходить разительные перемены. Стол и кресла будто впечатались в пол. Зато возникли две стены с четырьмя дверями. Одна из них радушно открылась, приглашая Валентина войти в крохотную комнатку с низенькой кроватью, столиком и креслицем. За спиной Валентина неслышно появился робот Саня, ожидая приказаний.

— Иди, я сам разденусь, — сказал ему Селянин.

Саня отступил в узкий коридорчик.

А Селянин, едва коснувшись головой подушки, почувствовал неодолимое желание спать. Что было причиной: устал от волнений нынешнего дня или воздух подавался с прибавкой снотворного? В этом необыкновенном вагоне могло быть и такое. К тому же командовал Филипп, а он, наверное, и после всего происшедшего не забыл о своих обязанностях профилактора.

Валентин почти снисходительно усмехнулся. Пунктуальность Филиппа казалась ему порой излишней.

Через минуту он уже спал.

 

Свидание или схватка?

Локен Палит, выключив экран видеопанорамы (только что был разговор с рабэном Иркутом), повернулся вместе с креслом к Халилу с Элей и Валентином. Смуглое лицо председателя Всемирного Совета казалось серым от усталости.

— Теперь сомнений не остается: встреча с шаровидным телом, с пришельцами из космоса через двадцать пять — двадцать шесть дней, — промолвил Локен Палит. — Радость бы, торжество, а мы в тревоге. Слишком свежа память о похоронах. Что предстоит: дружеское свидание? А если схватка?

Он вопросительно смотрел на молодых собеседников.

— Зачем говоришь: схватка? — воскликнул Халил. — Но если схватка — им же на беду. Пыли от них не останется…

Валентин подавил вздох, вспомнив сначала шаровидное тело, изображение которого передавали вчера по видеопанораме, а потом и Илью Петровича с женой. В то утро Анна Васильевна припала к груди Валентина и, как во время разговора накануне, беззвучно заплакала. И на похоронах, идя за саркофагом, она ни на секунду не отпускала Валентина от себя, он до сих пор ощущал отчаянную оцепенелость ее руки.

Саркофаг воспроизводил живые черты девушки. Лицо не было мертвым. Оно продолжало жить. И глаза не были закрыты, нет. Они, прищурившись, напряженно всматривались во что-то далекое-далекое… Как на портрете, который написал Илья Петрович. А ведь ее тогда уже не было, дочери. В живых не было. Ее уже убили те, из шара. Походя, словно шутки ради убили…

Вместе с дочерью Ильи Петровича хоронили двух ее товарищей, но Валентин думал прежде всего о ней, вероятно, потому, что шел рядом с ее саркофагом и вел под руку ее мать. Он тогда и заночевал в квартире Ильи Петровича. Никто не просил его об этом, но он не смог оставить Анну Васильевну сразу после похорон.

Сейчас, услышав самонадеянные слова Халила, он вспомнил все это. Он слишком хорошо представлял, какое нешуточное дело — схватиться с пришельцами, способными уцелеть в условиях чудовищной температуры и жесточайшей радиации: ведь они почти на ощупь трогали Солнце! Когда-то давно злые руки сбросили одну единственную бомбу и уничтожили Хиросиму. А что знал и умел прежний земной разум, если сравнить его с теперешним! Какие фантастические средства уничтожения обрушат пришельцы на людей, если случится схватка?

Локен Палит все так же печально смотрел на Селянина и его друзей…

— Через два часа совещание членов Всемирного Совета. Не мог бы ты выступить, дорогой Валентин? — обратился он к Селянину. — Я снова и снова прошу снисхождения. Тебе неприятно вспоминать войну, но Совет ждет, от тебя именно военных соображений. Ты огорчен? Я тоже огорчен. Но люди должны быть готовы ко всему… Мы надеемся, что ты не откажешься помочь… Каждое твое слово будет выслушано с благодарностью, — взволнованно заметил Локен Палит. — Но пригласил я всех вас не только поэтому. Поблизости от Земли сейчас очень мало планетолетчиков. А нам они нужны, в любом случае нужны для свидания, для борьбы — одинаково…

Халил вытянулся.

— Я готов вернуться на космодром, — четко произнес он.

— Не сомневался в тебе, Халил. Но решение не за тобой и не за мной, — возразил Локен Палит. — Тебе решать, Валентин. Он твой друг и твой провожатый. Удобно ли тебе будет без него?

— Не понимаю… При чем тут чьи-то удобства, если решается судьба всей Земли?

— Значит, ты согласен?

Валентин вновь почувствовал неловкость. Все показалось бы ему неуместной шуткой, если бы говорил не Локен Палит.

— Благодарю за согласие, — с облегчением промолвил Локен Палит. — Поверь, я ни за что не просил бы об этом. Но вблизи Земли очень мало опытных планетолетчиков. На постоянных трассах ракетами управляют роботы — в этом объяснение, — он опустил ладонь па плечо Эли. — На тебя все заботы о Валентине, на одной тебе. Справишься?

— С нами еще профилактор Чичерин, — напомнил Селянин.

— Конечно, он тоже… Хорошо, что и он тоже…

Вспыхнул экран видеопанорамы. Председателя вызывал кто-то из членов Всемирною Совета. Локен Палит быстро подошел и обнял Халила:

— Мужества и удачи, мой мальчик!.. Свяжись со мной, когда прилетишь на космодром…

Проводы были назначены на шесть, но совещание у Локена Палита затянулось, и Валентин освободился лишь в половине восьмого. Он поспешил в секцию, где находилась квартира Халила, и с облегчением увидел, что планетолетчик не уехал.

— Спасибо, дождался.

Валентин говорил и двигался решительно, почти резко.

— Отчего так долго? — спросила Эля.

— Было много споров. Члены Совета считают, что даже при самых трагичных обстоятельствах надо добиваться переговоров с пришельцами.

— Из-за этого спорили, дорогой?

— Не только, но и из-за этого тоже, Халил.

— Еще из-за чего?

— Как обороняться… Какими средствами заинтересовать пришельцев в переговорах… Много было всего. Я не все понял, к сожалению.

— И что о мерах обороны? — впервые заговорил Филипп Чичерин. Сегодня ему одному удавалось сохранять внешнее спокойствие.

— Немедленно: непрерывное наблюдение не только за шаровидным телом, но и за всем пространством вблизи Солнечной системы.

— Зачем за пространством, дорогой?

— А какая, Халил, гарантия, что там в шаровидном теле не разведчики, следом за которыми летит воинственная армада? В мое время впереди любой армии двигались разведчики… Решено также создать двадцать ракет с повышенной защитой. На базе солнечных зондов, кажется… Первая из них полетит навстречу шаровидному телу, попытается вдали от Земли войти в контакт с ним.

— Я готов лететь навстречу! Надо доложить Совету, что я готов, — вызвался Халил.

— Тебе уже не успеть, — ответил Валентин. — Ракета стартует с Луны через пять часов, и планетолетчики названы: они уже там, на космодроме. Все решения по обороне принимает Комитет защиты. Я тоже член Комитета.

Валентин протянул руку, и все увидели красный браслет, в который были, как самоцветы, вставлены четыре синих кнопки.

— Что это? — спросила Эля.

— Мне сказали, аппарат чрезвычайной связи, — ответил Валентин. — С его помощью я могу в любой момент вызвать любого человека на Земле или в космосе, отдать обязательное к исполнению приказание. Так мне сказали… Всем членам Комитета вручили эти брас… эти аппараты.

— Я слышал о них, но ни разу не видел, — сказал Филипп. — На тебя возложили величайшую ответственность, Валентин, и я рад этому… Мы все рады.

Он первый пожал Селянину руку.

— Мне давно пора быть в «синей молнии», — напомнил Халил. — Вы поедете со мной до ликоса?

Он обращался ко всем, но смотрел на Элю. Валентин понял, что Халилу очень хочется, чтобы в «синей молнии» с ним отправилась одна Эля, что перед разлукой ему нужна ясность, полная ясность в их отношениях. Вероятно, будет жестоко помешать разговору наедине.

— Я не знаю, имею ли право отлучаться, — глухо вымолвил Валентин.

— А ты спроси, у нашего названого отца спроси, — тотчас повернулся к нему Халил.

Селянин стал вызывать Локена Палита, но тот не откликался.

— Ты по новому своему аппарату, — кивнула Эля на красный браслет.

— Да, пожалуйста, — поддержал и Халил.

Селянин нажал кнопку, которая была покрупнее других, и тотчас услышал голос Локена Палита.

— Ехать? Почему нельзя? — переспросил Локен Палит, выслушав Валентина. — У тебя аппарат чрезвычайной связи. Тебя услышат, если даже заберешься в центр Земли или на Плутон.

— Вот все и устроилось. Едем! — Эля направилась к лифту, радостно потащив за собой и Халила тоже.

А тот, чем ближе подъезжали к станции «синей молнии», становился грустнее.

— Валентин, отзовись, Валентин! — услышал Селянин голос Локена Палита. — Небольшое уточнение. Завтра к вечеру возвратись, непременно возвратись. Это пожелание Акахаты.

— Приказ ясен, — ответил Валентин, хотя ссылка на Акахату, не являвшегося членом Комитета защиты, удивила его. Неужели Акахата решил не откладывать экспресс-запоминание? До чего здорово, если так!

Друзья Селянина слышали только его короткий ответ, но, видимо, догадались, с кем разговор, и не задавали вопросов.

А странная, бесколесная машина, в которой они сидели, добралась к вокзалу. Эля, выскочив первой, распорядилась: «Четырехместный вагон! Немедленно!», однако Валентин, еще сам не до конца разобравшись, зачем поступает так, отменил ее приказание:

— Не надо четырехместный! Мы с Филиппом останемся. Ты проводишь его до ликоса одна.

Эля пыталась было возразить, но он, едва ли впервые после возвращения к жизни, твердо повторил:

— Проводишь одна. Так надо, Эля.

И шагнул к Халилу: прощаться.

Все решили, что внезапная перемена планов вызвана тем разговором, который был у Селянина в пути. Лишь после возвращения с вокзала Филипп осторожно поинтересовался, не случилось ли чего чрезвычайного. Валентин отрицательно покачал головой.

— Значит, ты ради меня сделал так? — с грустью промолвил Филипп. — Но разве только от Халила зависит мое счастье? А Ноэми… Я хотел вызвать ее вчера…

— Ну и что же? Вы говорили?

— Я не посмел вызвать. Кто я? И кто она?!

Валентин промолчал, подумав об Эле. Она вспомнилась такой, какой была в Томской клинике: милой и ласковой девушкой, которую он принимал за Ольгу, за свою невесту. Бесконечно далеким казалось теперь то совсем ведь недавнее время! А потом были похожие на безумие перемены вокруг, Эля вместо Ольги, наконец, вечер, когда, объявив о решении стать историком, девушка поразила его своим умом и внутренней страстностью. С нею не сравняться ни ему, ни даже Халилу. Впрочем, что он знает о нынешней любви? А прежде случалось всякое.

…Сейчас Эля там, в поезде. Она простится с Халилом в ликосе…

— Послушай, Филипп… Что он такое, ликос? — Валентин убегал от дум об Эле.

— Какой ликос? — изумленно переспросил Чичерин. — Ах, ликос! Но ты же видел его.

— До того ли было тогда, чтобы рассматривать и расспрашивать? Какое-то невообразимо высокое сооружение с бесконечными коридорами и двигающимися полами — вот и все, что запомнилось.

— Мне, признаться, нелегко объяснить.

— Какой-нибудь сверхсовременный принцип? Тогда я умолкаю.

— Да нет, совсем наоборот. Все внешне элементарно. Как бы это понагляднее. Ну, представь, что появился на Земле великан, у которого рука длиной едва не в сорок тысяч километров. Представил?

— Допустим, — усмехнулся Валентин: Филипп объяснялся с ним, как с ребенком.

— А теперь вообрази, что это чудовище длиннорукое подняло, как смогло, высоко камень и разжало пальцы. Что произойдет с камнем? Упадет он?

— Это мне понятно. Благодаря вращению Земли, центробежная сила на такой высоте будет уравновешивать силу центростремительную. Камень практически вечно будет висеть над одной и той же точкой земного шара.

— На этом принципе и создан космический лифт, — обрадованно подхватил Чичерин. — Сначала соорудили большую станцию-спутник, которая повисла над экватором, над одной из его точек. А потом стали наращивать секции, ну, вроде трубы, пока не спустились на землю. Теперь грузы и пассажиры через четыре часа добираются на станцию-спутник. Рядом с нею космодром. Очень удобно и надежно. А затраты энергии минимальные.

— Работает, так сказать, сама Земля? Очень любопытно. К тому же идеально соответствует главному требованию: не допускать разогрева планеты. Спасибо за объяснение, Филипп.

— Рад бы подробнее, но я сам знаю очень немногое. Кстати, идея давняя. Ее выдвинул кто-то еще в твое время, Валентин. Не слышал?.. Жаль, что не слышал.

— Да, конечно, — Валентин задумчиво смотрел на Чичерина. — Скажи, экспресс-запоминание — это очень долго?

— От трех до шести месяцев. К тому же полное отключение от окружающего мира, почти сон. Почему ты спрашиваешь? Или тебе обещано? Это пока уникальные эксперименты… Великая удача.

Филипп разволновался, как в первую их встречу, и Валентин понял, что люди обновленной Земли опять готовы отдать ему лучшее из того, чем владеют. Но ясно стало и другое: завтра вечером речь будет не об экспресс-запоминании. Почему же Локен Палит сослался на Акахату?

Валентин передал разговор с председателем Всемирного Совета.

— Надо было спросить у самого председателя, — на без сожаления сказал Чичерин. — А сейчас гадай не гадай… Послушай, может быть, хотят, чтобы члены Комитета защиты… чтобы они, как участники эксперимента «Анабиоз», мыслили, будто один мозг? Объединенный мозг, а?

За окном сгущались сумерки, и в комнате становилось все темнее. Автоматика, угадывая грусть хозяина и гостя, не включала света. Смутные очертания мебели, смутные тени летящих «пчелок» за окном.

— Ты не жалеешь, что мы остались? — донесся из полутьмы голос Филиппа. — Я, конечно, неважный психолог, но, по-моему, ты напрасно настоял, чтобы Эля одна провожала Халила. Не знаю, любила ли она его раньше, но сейчас он для нее — друг, товарищ, не больше. А разве этого хочет Халил?

Филипп встрепенулся, прислушиваясь.

— Да, да, Ноэми, это я. Здравствуй. Он здесь… Привет тебе, Валентин. От Ноэми… Почему не вызывал? Большое спасибо, если ждала… Я боялся вызывать…. Ладно, ладно… Как еще рад буду переговорам!

Свет в комнате, подчиняясь не до конца осознанному желанию Валентина, вспыхнул в этот миг — и стало видно покрасневшее от радости лицо Филиппа: ведь Ноэми сама связалась с ним! Она журит его…

Филиппу теперь совсем не было дела до чувств Халила. И до Валентина тоже не было дела.

Селянин не мог обижаться на это. Счастье бывает эгоистичным, и разве сам он вел бы себя по-иному, окажись на месте Филиппа?

 

Безразличие? Недобрый умысел?

Ракета с лунного космодрома улетела раньше, чем намечалось. Дополнительные защитные экраны и аппаратура были установлены не за пять, а за четыре часа.

Экипаж получил строжайший приказ: подлететь к шаровидному телу, но не ближе, чем на десять километров; с помощью приборов выяснить расположение жилого и машинного отсеков; световыми сигналами и радиоимпульсами различной частоты и силы привлечь внимание хозяев шара, отмечая любой знак ответной заинтересованности. Но ничего более! Никакого вольничания!

К сожалению, планетолетчики приказа не выполнили, хотя очень старались и даже сблизились на пять километров вместо десяти. Пришельцы не проявляли никакого желания устанавливать контакт. Что было за этим: безразличие? Недобрый умысел?

Фотографии, сделанные планетолетчиками, прибавили очень немного. На отполированной оранжевой поверхности шара не было ни единого выступа или углубления. Идеальное ядро, совсем как в старинной артиллерии. Только размеры гигантские. И это ядро неслось в сторону Земли. Ракета с планетолетчиками с трудом поспевала за ним.

А на Земле и на Луне наступили тревожные дни.

Схватки с космическими пришельцами никто не хотел. Однако готовились к худшему.

Дважды в день заседали в Комитете защиты. Впрочем, «заседание» — не то слово. Никакого общего стола, председательствующего, даже общей комнаты не было. Вместо всего этого крохотные уютные каюты, в каждой из которых находилось сооружение, напоминающее не то кровать, не то кресло. К его спинке был прикреплен массивный аппарат, по форме похожий на опрокинутое дном вверх ведро. Внутри оставалось пространство, точно соответствовавшее голове человека.

Филипп Чичерин, предположивший, что Комитет защиты решил воспользоваться аппаратурой для коллективного мышления, угадал.

Перед первым «заседанием» Валентина порядком помучили двое ученых, отлаживая аппарат в соответствии с особенностями его мозга. Но потом он не испытывал неудобств. Наоборот, участие в коллективном мышлении вызывало множество чувств, которые были ярче и сильнее восторга или гордости. Сам мозг испытывал удовольствие от работы и жаждал новых и новых усилий. Так рвется вперед скакун, возбужденный общей кавалерийской атакой.

Однако и это сравнение, хотя оно казалось Валентину наглядным, все-таки не передавало во всей полноте того наслаждения, которое возникало при коллективном мышлении. (Валентин усмехался, слыша слова «коллективное мышление»: старый термин неожиданно получил новое. очень конкретное значение).

Мысли обретали волшебную освобожденность и прозрачность, и было их удивительное множество, не всегда согласных, а иногда явно противоположных, стремившихся опрокинуть, опровергнуть друг друга. После окончания «заседания» Валентин не мог порой вспомнить хотя бы сотую часть этих мыслей. Однако во время самого коллективного мышления он был энциклопедистом-гением. Он знал все, что знало земное человечество. Он с легкостью виртуоза оперировал несусветной сложности доказательствами. Он был всемогущ и сознавал это свое всемогущество как естественное, даже обязательное состояние, которым нелепо кичиться. Короче говоря, он был невиданно, необыкновенно счастлив.

Когда коллективное мышление оканчивалось, Валентин не спешил покинуть каютку, в которой лежал. Ему требовалось время, чтобы вполне освоиться с обыденным миром, а главное со своей ординарностью, точнее сказать, с ограниченностью. В первые дни он думал, что такое горестное состояние возникает лишь у него. Но как-то его сосед, в котором Валентин без труда признал Ричарда Брэкли, недавнего Элиного руководителя, откровенно пожаловался: «После коллективного мышления чувствуешь себя прямо-таки ничтожеством… А знаешь, Валентин, в природе мозга, видимо, есть что-то коллективистское. Иначе как объяснить удивительное наслаждение от коллективного мышления?»

Откровенность большого ученого очень подбодрила.

Впрочем, уже оттого, что Валентин стал членом Комитета защиты, многое изменилось в его жизни. Он почувствовал почти такую же ответственность за все, что делалось на Земле, как и в прежней своей первой жизни. В его поведении и словах появилась осмотрительность и уверенность одновременно.

Это сразу отметил Филипп и, конечно, Эля. Главное, что и она тоже.

Между прочим, она очень разволновалась, узнав, что соседом у Валентина — Бэркли.

— Помнишь, я уверяла, что он поймет мое желание заняться историей? Я не ошиблась, — сказала она. — И очень приятно, что такой человек рядом с тобой… А лаборатории, как мне сообщили, разрешено воспользоваться аппаратурой для коллективного мышления, и они уже выяснили много важного. Я могла бы хоть завтра вернуться к ним. Но я не хочу.

Еще недавно перед каждой вылазкой в горы или встречей с кем-то Эля вопросительно смотрела на Филиппа: он следил за состоянием здоровья Валентина, он имел право разрешить или отменить… Сейчас в первую очередь она спрашивала самого Валентина: свободен ли он?

Самочувствие у Валентина было преотличное, и даже Филипп вынужден был признать это.

— Вот странно: нагрузка большая, тревоги, а тебе даже лучше, чем когда во всем тишь и гладь… Правильно считают; человека нельзя, конечно, перегружать — износится преждевременно. И недогружать нельзя — изнежится, ожирением душевным заболеет, — и закончил с горечью. — Опять, понимаешь, психология, в которой я так мало смыслю.

— Век живи, век учись, — сказала Эля, вздохнув. — Старо как мир, а правда.

— Учусь. Как не учиться… — не без грусти согласился Чичерин. — Вот понять бы, как ее загодя определять, эту самую нервную нагрузку на каждого человека.

Ни для кого из друзей не было секретом, что Филиппа в первую очередь интересует состояние человеческого организма после восстановления, и с этим все, в том числе Валентин, мирились как с неизбежностью. В конце концов не Филипп, так кто-то другой. Уж пусть лучше Филипп, во всех отношениях симпатичный парень, хотя и придира.

— Займусь я методами определения оптимальной нагрузки на человеческий мозг, — промолвил Чичерин. — Не сейчас, конечно…

Комитет защиты каждую оборонительную меру обсуждал дважды. Утром собиралась половина членов Комитета. Принятые рекомендации хранились втайне, пока не оканчивалось коллективное мышление у второй половины. После этого выводы сравнивались, и принималось окончательное решение.

Валентин участвовал в работе обеих групп: так высоко ценились его военные знания. По сути дела ради его отдыха устраивался четырех-пятичасовой перерыв между коллективными мышлениями.

По приказу Комитета защиты все сотрудники научных орбитальных станций были отозваны на Землю. На космодромах оставили роботов и очень небольшое число планетолетчиков. Луна и двадцать два ликоса с их массивными платформами стали главными пунктами обороны. Специальные команды роботов спешно смонтировали там ультралазерные батареи. Мощность каждой была огромна — на земле с их помощью пробивались тоннели. Ультралазеры превращали в летучую плазму любое материальное тело, попавшее под их удар. В грозной готовности застыли ракеты, вооруженные аннигиляционными торпедами; их начинили антиматерией, которую совсем недавно научились выделять. Готовили эту антиматерию для опытов с фотонными ракетами, способными развить, как предполагалось, световую скорость. А пришлось отдать для торпед…

Срочно осуществлялись меры биологической защиты. Глубоко под Землей строились убежища, в первую очередь для будущих матерей и детей. В подводных городах и тоннелях подземных дорог все делалось для того, чтобы укрыть взрослое население.

Валентину невольно вспомнилось строительство оборонительных рубежей возле их городка в ту, давнюю теперь войну. Были горы земли, стук лопат и хриплое дыхание людей… Он тоже рыл тогда траншеи и противотанковые рвы. Он видел, как, надрываясь, взрослые устанавливали ежи из рельсов, рубили лес. Люди, тысячи людей. Не только мужчины, а главным образом женщины, старики, подростки. Мелькание лопат и слабых рук.

Сейчас все были не похоже на прежнее. В космосе, под землей, под толщей морей и океанов все делали умные механизмы. А люди, даже те, кто по приказу Комитета защиты разрабатывал оборонительные проекты, тотчас после выполнения задания принимались за обычные свои дела. Опасность, грозившая Земле, сплотила всех, и если раньше кто-то и чем-то был недоволен, кто-то считал себя обделенным, теперь эти обиды казались по-детски несерьезными. Люди, сильнее, чем когда-нибудь раньше, ощутили свое родство, свою общечеловеческую принадлежность. Была и внешняя перемена: все стали строже, сдержанней, реже смеялись. Микростанции связи получили распоряжение быть начеку: ведь в любой момент могли поступить чрезвычайные сообщения.

В остальном жизнь текла, как обычно. В выпуске общепланетных известий вслед за информацией о космическом пришельце непременно рассказывали о новостях, связанных с проектом «Циолковский».

Валентину было по душе, что Всемирный Совет распорядился продолжать подготовку к осуществлению проекта. Это порождало в людях уверенность. Это пресекало панические слухи, которые неизбежно возникают при опасности.

Управление общественного мнения передало результаты опроса, объявленного около месяца назад. Человечество было готово высвободить не два-три, а пять миллионов ученых, преимущественно рамэнов и расэнов… Наступало время не в мечтах, а и на практике выбираться из колыбели земного разума. Если же существа в шаровидном теле и пославшая их цивилизация встанут на пути, тем более надо идти в космос, искать друзей и союзников. Обороняясь, думай о прыжке в завтрашний и послезавтрашний день!

Как-то вечером, вернувшись после коллективного мышления, Валентин застал в своей квартире Филиппа.

Тот сидел у видеопанорамы, уже включенной, но безмолвной: была минутная пауза в передачах.

— Я сейчас говорил с Элей, — сообщил Чичерин. — Она идет сюда… У тебя есть новости?

— Ничего важного… Впрочем, шаровидное тело, кажется, начало притормаживать.

— А способ торможения?

— В том-то и дело, что никакого, как ты выражаешься, способа. Скорость снижается и все.

— А у нашей ракеты? Она ведь рядом.

— Планетолетчикам пришлось включить тормозные двигатели, чтобы не обогнать шаровидное тело…

— Вот тебе и ничего важного: опять и опять загадки! Не нравится мне это.

Появилась Эля, кивнула в сторону экрана:

— Общепланетная?

Ответа не потребовалось, потому что на экране возникло изображение Земли, опоясанной алой лентой с надписью: «Разум преобразует природу».

Эля, тоненькая и стройная, никогда не казалась Валентину красивее. И недоступнее — тоже. После проводов Халила что-то изменилось в ее отношении к нему, но он не мог понять, в чем перемена, к лучшему ли она.

— Товарищи!..

Кто это? Даниэль Иркут? Здесь? Фу-ты! До сих пор видеопанорама словно подшучивает над ним. Даниэль Иркут далеко. Он либо в студии, либо в своем кабинете, в институте. А рядом с рабэном, видимо, кто-то из сотрудников информационной службы.

— Дорогой друг, — обратился этот сотрудник к Даниэлю Иркуту. — Хотелось бы узнать твое мнение о двух предложениях, которые присланы в Совет общественных наук. Не удивляйся, что я пришел к тебе. Оба предложения касаются проекта «Циолковский». Первое из них… Хотя есть смысл сказать сначала вот о чем. Все мы давно привыкли, что любая принципиально новая проблема рассматривается в двух институтах или двух комиссиях, а уж затем принимается решение. Так?

— Опыт убедил, что это наиболее разумно, — подтвердил Даниэль Иркут. — Сравнивая два проекта, легче увидеть достоинства и недостатки каждого из них, принять более выгодное решение.

Сотрудник информационной службы удовлетворенно кивнул.

— Позволю себе напомнить и еще одну общеизвестную истину, — продолжал он. — Дублирование приносит как пользу, так и урон.

— Что ж, оно, как и всякое явление, противоречиво, — опять согласился Даниэль Иркут. — Дважды разрабатывается одна проблема, времени и энергии тратится вдвое больше. Но в конечном счете этот урон сторицей перекрывается теми выгодами, которые приносит острее отточенное, порой оптимальное решение.

— До сих пор, — снова заговорил собеседник рабэна Иркута, — в институтах или комиссиях, дублирующих друг друга, работали, как правило, лишь сотни, самое большее — тысячи людей. Ущерб от дублирования был не слишком ощутим. А сейчас сотни тысяч, если не миллионы, ученых будут впервые мыслить словно один огромный мозг. Коллективное мышление при разработке проекта «Циолковский» — это ведь твоя идея.

— Ты хочешь сказать, что предложения, поступившие в Совет общественных наук, предусматривают отказ от принципа параллельной разработки?

— Мнения разноречивые, — последовал ответ. — Часть авторов как раз настоятельно рекомендует сохранить дублирование. Более того, кое-кто считает возможным и даже целесообразным поручить работу не двум, а трем независимым друг от друга коллективам ученых.

— Лично я готов присоединиться к этим авторам, — сказал Даниэль Иркут. — Извини, если я обижу тебя. Почему ты спрашиваешь о такой, в сущности, прозрачной истине?..

— Прозрачной для тебя, рабэн Иркут… Но ты не выслушал доводов тех, кто против.

— И какие они, эти доводы?

— Вот основной: коллективное мышление — это качественно более высокая ступень в развитии разума. Такой коллективный мозг если чего-либо и не учтет, то лишь мало значащие пустяки. А стоит ли из-за пустяков тратить дополнительные усилия и время миллионов людей? Когда-то говорили: нет смысла стрелять из пушки по воробьям. Аргумент, как видишь, основательный.

— Мог бы возразить или согласиться, имей мы опыт коллективного мышления.

— А возвращение к жизни Валентина Селянина?

— К сожалению, один или даже несколько обнадеживающих фактов — это еще не закономерность. Откровенно же говоря, коллективное мышление вряд ли гарантирует от промахов. В конце концов все решения зависят от добытых нами знаний. А знания далеки от полноты и совершенства.

— Следовательно, ты сторонник дублирования?

— Да, разумнее перестраховаться. Если делать, то так, чтобы потом не переделывать… Ты говорил, что явился еще с одним предложением. Какое второе?

— Речь о том, чтобы выяснить как объективные, так и субъективные причины ошибок и заблуждений человечества за всю его историю.

Валентин быстро взглянул на Элю. Та стояла, напряженно вытянувшись. Почувствовав же, что на нее смотрят, Эля бросилась прочь из комнаты.

Валентин вышел следом за нею. Дверь оставалась открытой, и оттуда доносился голос сотрудника информационной службы. Изредка раздавалось одобрительное:

«Что ж, толково… Даже очень неглупо…» Это говорил Даниэль Иркут.

— Почему ты убежала? — подходя к девушке, спросил Валентин.

Эля словно сжалась и стала суетливо шарить рукой, ища опоры. Валентин пододвинул к ней кресло, но она не села. Губы ее и подбородок мелко вздрагивали и, казалось, она вот-вот разрыдается.

— Да что с тобой, Эля? — уже не на шутку всполошился Валентин. — Ведь тебя хвалят!

— Не меня… — чуть слышно вымолвила девушка.

— Ну, не тебя — так твою задумку. Да и могло ли быть иначе? Ты умница, Эля… Ты лучше всех, кого я знаю…

Он хотел успокоить ее, а она вдруг расплакалась, уткнувшись в его грудь.

Эля, обычно такая сдержанная Эля, показалась Валентину маленькой девочкой, и он стал утешать ее тоже, как маленькую девочку, ласково поглаживая по голове и говоря какие-то успокоительные слова.

— Я очень боялась в последнее время… — сказала она.

— Чего боялась? — удивился Валентин.

— Что никакой из меня историк не получится… И я… я поссорилась с Халилом.

— И ты уже раскаиваешься?..

Эля отпрянула от Валентина. Он шагнул было к ней, но девушка как-то сразу, в одно мгновение, успокоилась, и он не посмел подойти.

А сзади донесся возглас Филиппа:

— Куда вы запропастились?.. Я поздравляю тебя, Эля.

— И я… я тоже, — сказал Селянин, а сам смятенно думал, что кроется за противоречивым поведением девушки. — Можно лишь пожалеть, что не назвали твоего имени.

— Но ты же сам сказал: нет разницы — хвалят меня или мою идею.

Эля тоже спешила спрятаться в разговоре, который был подальше от недавних ее признаний.

— Все-таки лучше, если хвалят и идею, и автора.

— Сейчас считают иначе, Валентин, — объяснил Филипп.

— Как же так? А чествование Даниэля Иркута, Акахаты и других?

— О, ты слишком далеко махнул! — весело рассмеялся Филипп. — Решение проблем анабиоза или коллективного мышления — это же звездные вехи в истории человечества. Особенно коллективное мышление.

— А остальным, не гениям, что же, никакого поощрительного стимула? Ведь материальные блага у всех одинаковые…

— Не одинаковые, а оптимальные, то есть самые лучшие. Для того и существуем мы, профилакторы, чтобы каждый получал столько и такой пищи, носил такую одежду, жил в такой квартире, которые обеспечивали бы здоровье, долголетие, работоспособность. А без этого возможно ли счастье? Права же у людей не всегда одинаковые. Выдвинь идею позначительнее, получишь возможность бесконтрольно использовать какое-то количество энергии. Выполнив задуманное, сможешь обнародовать результаты, выступить, например, перед коллегами или даже по видеопанораме. Но если всего этого не будет, если наградой тебе — сознание честно исполненного долга, разве это малая награда?

— Не малая, конечно… — пробормотал Селянин. — Но я…

— Ты привык к иному?

— Нет… то есть, пожалуй, да… И вот что еще: достаточно ли действенна такая система… ограниченность мер поощрения?..

— Но мы же не дети. Мы доказали, что стали зрелыми людьми. Как можно проявить в работе недобросовестность? Перестанешь уважать себя самого. Да вот и Эля подтвердит.

Эля грустно улыбнулась.

— Разве сам ты, Валентин, рвался на Север, в тундру в расчете на награду? — спросила она. — А в партизанском отряде сражался?

— Не я один воевал, не я один работал.

— Значит, и в твое время были люди, которые добросовестно выполняли свой долг не потому, что надеялись получить поощрение, а потому, что иначе поступать не могли?.. Сейчас так ведут себя все, кто получил звание зрелого человека.

— Это что же, вроде аттестата зрелости?

— Не совсем, но похоже, — ответила Эля. — Присуждают его за год, за два до окончания высшей школы. Всей жизнью, а не только успехами в учении заслуживается звание зрелого человека. Готовили нас к этому с детства. Вот там, в детстве, были и поощрения.

— Наказания тоже — усмехнулся Филипп. — Мне влетало частенько. Помню… — Он осекся под взглядом Эли. — Ясно, воспоминания отменяются…

И хотя он сказал это, но в глазах его по-прежнему была лукавая смешинка. А Валентин тоже вспомнил два случая, но не из своего, а из Элиного детства — спортивную схватку на холме, в которой она отличилась, и отчаянный разговор в загородном лагере, когда ее упрекали в неумении победить страх перед водой. Валентин догадывался, что за всем этим — сложная и многообразная методика воспитания, о которой вряд ли стоит заводить разговор сейчас. И он только сказал:

— Ну ладно, о детском воспитании как-нибудь после. Но те, кто получил звание зрелого человека, неужели они на всю жизнь гарантированно хорошие?

— Если кто-то из них проявит эгоизм или недобросовестность, его накажут, — ответила Эля и сжалась совсем так же, как недавно, перед отчаянным своим плачем.

Неужели ссора с Халилом вызвана эгоизмом или схожей с эгоизмом причиной? Валентин не допускал возможности, что виновата Эля. Значит, Халил? Тоже вряд ли…

— И в чем наказание?

Эля умоляюще посмотрела на Филиппа. Она не хотела отвечать.

— Наказание? — переспросил Чичерин. — Как в чем? Поручат наименее интересную работу… Лишат права на путешествие в космос… Наконец, могут отобрать звание зрелого человека и послать в воспитательный город.

— Воспитательный город? Я уже слышал однажды о воспитательном городе, но не обратил внимания на это. Помнится, там еще говорили, что их пришлось дополнительно создавать. Я тогда не понял, а теперь догадываюсь: это вроде исправительной трудовой колонии? Да?

— Вот уж не берусь судить — вроде или не вроде… В воспитательном городе наказывают за плохую работу и хвалят за удовлетворительную. — Филипп снисходительно усмехнулся. — Совсем, как детей… Обиднее ничего нет для взрослого человека.

…Наступила ранняя южная весна. Днем солнце припекало совсем по-летнему. Буйно зацвели сады. Но вечера были холодные.

В свободное время друзья отправлялись в горы или катались на коньках. Эля любила свернуть на какую-нибудь тихонькую аллейку и, подкатив к скамейке у цветущей яблони, предлагала передохнуть. Но это лишь говорилось так: передохнуть. Бегать на коньках было сущим удовольствием. Усталости никто не чувствовал. Просто Эле очень нравился чуть уловимый аромат цветущей яблони. Она прижимала к щеке всю в белом ветку, а глаза у нее сияли. Она была счастлива — от весны, от катания, от ласкового прикосновения яблоневых цветочков.

И каждый раз, глядя на нее, Валентин с тревогой думал о похожем на ядро теле, которое примчалось из неведомой космической бездны.

Что принесет людям встреча?

 

Ответный удар

Момент сближения космического пришельца с Землей был определен с точностью до секунды. Высказывались прогнозы, где наиболее вероятна посадка. Многие предполагали, что шаровидное тело сначала выйдет на круговую орбиту, причем, низкую, с которой легче увидеть поверхность Земли.

Большинство землян склонялось к мысли о счастливом завершении контакта.

Но произошло непредвиденное: пассажирский лайнер с Марса запросил разрешение на посадку. На нем было четыреста детей, спешивших на Землю к началу учебного года в школах южного полушария.

Разрешение на посадку было дано немедленно. Более того, командира лайнера попросили не мешкать в связи с близостью космического пришельца: от Земли шаровидное тело было не более чем в двухстах тысячах километров, и навстречу уже послали три ракеты, получившие приказ — сопровождать, не особенно сближаясь; на всякий случай быть готовыми к схватке (на борту имелись аннигиляционные торпеды), но самим не задираться.

Марсианский лайнер стал маневрировать возле космодрома девятнадцатого ликоса, а потом и пришвартовался к посадочной площадке. К пассажирским люкам поспешили ракетобусы, чтобы принять и доставить детей к ликосу в четырех километрах от космодрома.

В этот момент из ракет, сопровождавших шаровидное тело, поступил сигнал тревоги: пришелец резко сменил направление и на огромной скорости движется в сторону девятнадцатого ликоса. Догнать его не удается.

На космодром послали приказание: высадку детей приостановить; ультралазерные батареи приготовить к бою; в случае нападения обрушить на космического убийцу всю мощь ультралазеров, создающих тепловой луч, рядом с которым адское пламя в центре Солнца покажется жалкой ледышкой. Сотни миллионов градусов — вот что такое ультралазер!

Командир батарей с тревогой оглядывался на ракетобусы, мчавшиеся к ликосу, чтобы в его убежищах укрыться с теми детьми, которых уже приняли. Успеют ли добраться?

Они не успели.

Шаровидное тело, возникшее в черноте неба крохотной светящейся точкой, увеличивалось с поразительной быстротой и вскоре стало размером в детский мячик… в арбуз… в воздушный шар, на которых когда-то, в старину, поднимались в воздух люди.

Командир ультралазерных батарей бросил взгляд на три ракетобуса. Нельзя, ни в коем случае нельзя допустить, чтобы пришельцы убили детей, как убили экипаж «Артура-9»…

Первая батарея обрушила на шаровидное тело огневой удар всесокрушающей силы. Камень и самый тугоплавкий металл от подобного удара превращаются в высокотемпературную плазму, в летучее облачко элементарных частиц. Командиру и теперь показалось, что на месте шаровидного тела возникло нечто ярко светящееся, но уже безопасное. Однако в следующее мгновение он убедился, что ошибается. Шаровидное тело отшатнулось в сторону, но уцелело… Зато первая батарея полностью вышла из строя. Излучатели ее рассыпались.

Командир привел в действие вторую батарею и опять ему почудилось, что шаровидное тело вспыхнуло. Но мгновением позже он убедился: ожидаемого эффекта нет. Космический пришелец опять отклонился в сторону от космодрома и ликоса, однако уцелел. Зато излучатели второй батареи тоже рассыпались. Непонятно, как шаровидному телу удавалось не только сохранить себя, но и разрушать средства обороны землян. Хорошо хоть ответные удары были бескровными.

И все-таки главное было достигнуто: пришельцев вынудили отступить. Они знают теперь, что приближаться к людям небезопасно.

Высадка детей из лайнера возобновилась.

Космический пришелец вышел на орбиту, перигей которой равнялся сорока восьми тысячам километров. Скорость была сравнительно невысокой. Земные ракеты без труда набирали вдвое-втрое большую. Это облегчало работу планетолетчиков, которые следили за каждым маневром шаровидного тела. Вылетали они обычно на двух переоборудованных ракетах-зондах и, догнав шаровидное тело, двигались, чуть отстав от него.

В числе планетолетчиков был и Халил. Как он там, что с ним, никто из его друзей на Земле не знал. В Комитет защиты поступали короткие донесения, которые Халил передавал, когда был в полете. В часы отдыха на космодроме Халил не отвечал на вызовы с Земли. Трудно было понять причину: спит? Не желает откликнуться?

Эля больше других знала Халила, но она не заговаривала о нем, и Валентин чувствовал: не надо расспрашивать. Видимо, молчал планетолетчик из-за ссоры с Элей.

Впрочем, сам-то Валентин не ссорился с Халилом. Почему же он не отвечает ему? Порой Валентин подумывал — не воспользоваться ли своим правом на чрезвычайную связь. Однажды он едва не нажал кнопку вызова, но вовремя спохватился. Он знал, насколько щепетильны люди в пользовании особыми правами. Никому и никакого предпочтения, если это не вызывается общественной необходимостью!

Поведение шаровидного тела порождало с каждым днем все больше недоумений. Виток за витком, ни на метр быстрее или медленнее. Никаких отклонений в сторону, полная отрешенность или равнодушие. Это было очень странным, особенно после недавней попытки нападения на марсианский лайнер с детьми.

Опасения стали мало-помалу рассеиваться. Более того, зазвучали голоса в защиту космического пришельца.

— На каком основании попытку сблизиться с людьми мы считаем нападением? И если нападение, то разве пришелец ограничился бы гуманным ответом, выведя из строя излучатели, лишь одни излучатели и не причинив никакого вреда ликосу или космодрому?

— А трагедия в поясе астероидов? — напоминали защитникам.

— Но ведь там было две вспышки. Первая наверняка не связана с намерением убить кого-то. Она могла быть направлена против какой-либо некстати попавшейся на пути глыбищи. Станцию на «Артуре-9» тоже приняли за простой астероид, ну и взрыв, вспышка, к несчастью, гибель экипажа. Жаль, но что теперь поделаешь…

Опровергать было трудно, тем более, что станция «Артур-9» помещалась внутри подлинного астероида, служившего ей и пристанищем и защитой.

Были, однако, и противоположные мнения.

— Если разумные существа там, в шаровидном теле, не имеют злых намерений, почему они не откликаются на световые и радиосигналы? Не видят и не слышат? Маловероятно. Марсианский лайнер они обнаружили за сто тысяч километров и ринулись в атаку на беззащитных детей. Если же до сих пор они не напали на ракеты с планетолетчиками, то не потому ли, что сверхнадежные защитные экраны у этих кораблей, как говорится, им не по зубам!

— А разве не должно насторожить, — добавляли другие, — что пришельцы даже не пытаются опуститься на Землю. Что, если это вправду лишь разведка? Разведчику, как утверждают, не положено ввязываться в бой до подхода основной армии…

Разбирательству этих и многих иных аргументов и контраргументов было посвящено одно из коллективных мышлений Комитета защиты, очень напряженное мышление. Но вывод оказался прежним: защитные средства держать в немедленной готовности; настойчиво искать возможность мирного контакта.

Действительность вновь внесла никем не предвиденные поправки. Ни одна из малых ракет-автоматов с приборами не смогла приблизиться к шаровидному телу. Пока до звездного пришельца. было далеко, ракетки отзывались на любую радиокоманду. Но едва расстояние сокращалось до девятисот-восьмисот метров, их отбрасывало прочь какое-то неведомое людям силовое поле. Ракеты-малышки втыкались в него, как в пружинную стенку, которая сначала гасила их скорость, а затем отшвыривала в сторону.

И опять было неясно, что за этим: нежелание или боязнь контакта?

Прошла неделя и другая. Истек месяц, а никаких обнадеживающих перемен не было. Звездный пришелец виток за витком опоясывал Землю. Ракеты сопровождения, не отставая и не опережая, мчались чуть позади него.

Все так же безуспешно бились о невидимую стенку ракеты-автоматы.

Радары на Луне, Марсе и на спутниках Юпитера настороженно обшаривали космос. За пределы Солнечной системы, были посланы скоростные станции-дозоры. Но пока не было ни одного тревожного сообщения. Если шаровидное тело возле Земли скрывает разведчиков, то пославшая его армада была еще вне досягаемости радарных волн. Если же в шаровом теле не враги, если там доброжелательные собратья по разуму, то как объяснить их странное поведение? Как восстановить доверие, подорванное трагедией в поясе астероидов, а после — стычкой возле девятнадцатого ликоса?

 

О чем может рассказать мелодия?

Валентина вызвал по микростанции Акахата.

— Привет плывущему, — сказал он, шутливо намекая на их последний разговор. — Выглядишь ты прекрасно…

— Еще бы! — не без иронии отозвался Валентин, всматриваясь в зыбкий облик Акахаты, возникший в воздухе. — Прежде был старшим лейтенантом запаса, а теперь маршал, не меньше. Головокружительный взлет!

— Кто такой старший лейтенант?

— Вот тебе и на! — все так же шутливо изумился Валентин. — Ай-яй-яй!.. Знаменитый рабэн не знает воинских званий. Здесь-то и зарыта собака — во всеобщей военной неграмотности. Иначе не быть бы мне маршалом, то бишь членом Комитета защиты. И все-таки жду не дождусь, когда кончится эта суматоха.

— Раньше или позже, но кончится, — улыбаясь, промолвил Акахата. — А ты уже сам готов ждать? Замечательно, если так. У нас в клинике в любой день будут рады принять тебя. Знаешь, к кому ты прежде всего попадешь? К твоему старому знакомому, к Илье Петровичу.

— К Илье Петровичу? — переспросил Валентин. — Но я вчера говорил с ним и с Анной Васильевной. Почему они умолчали об этом?

— Не мне судить, Валентин… Но они очень ждут, когда ты приедешь. Они очень привязались к тебе, Валентин. Признаться же в любви не всегда легко и просто. А им после смерти дочери трудно вдвойне. Особенно Анне Васильевне.

Ох, как он был прав, рабэн Акахата!.. Валентин подумал об Эле, прежде всего о ней, а уж потом об Анне Васильевне. Он снова, как на похоронах, ощутил отчаянную обессиленность материнской руки, искавшей поддержки. Он понимал, что не заменит ей дочери, как ему самому Анна Васильевна не заменит мать. Но он уже не мог думать о ней и об Илье Петровиче, как о чужих людях.

— Я бы хоть сейчас в путь, — вздохнув, сказал Валентин. — А твои слова, что в клинике готовы принять… Их что же, можно считать приглашением!?

— Назови и так: приглашение.

— Спасибо!

— Не надо излишних эмоций, дорогой друг. Самообладание, выдержка, уверенность…

— Конечно, самообладание, уверенность… Ох, скорее бы!

— Три часа назад я разговаривал с одним планетолетчиком. Вот у кого нетерпение! Планетолетчик тебе привет передавал.

— Халил? Что с ним?

— С ним, по-моему, все в порядке, — успокоительно промолвил Акахата. — А нетерпение у него от темперамента. Не просто холерик, а какой-то взрывной холерик. Ему трудно контролировать свои чувства.

— И поэтому он вызывал тебя?

— Вызывал не он… Да и не я, пожалуй, — объяснил Акахата. — Консультировался со мной профилактор из их отряда.

— По поводу Халила?

— Нет, не из-за него. У всех планетолетчиков, которые поочередно сопровождают звездного пришельца, возникает непонятное состояние. Стоит им покинуть космодром, они начинают слышать какую-то мелодию. Первым ее услышал неделю назад Халил. Поэтому я и попросил его к панораме.

— Ну, и что он сообщил?

— Он очень встревожен. Подозреваю, что у парня была какая-то серьезная неприятность. А теперь еще эти звуки.

— Но ведь слышит их не он один!..

— Об этом и я сказал Халилу. Но, признаться, мне не очень понятна причина этих звуков. Однако, поживем — увидим.

— У тебя есть предположения?

— Я попросил Халила произвести небольшой эксперимент. Тебе, члену Комитета защиты, следует знать об этом. Нет, нет, ничего опасного! — торопливо заверил Акахата. — К тому же Халилу в его состоянии полезна повышенная нагрузка. Для разрядки. Я не знаю, что с ним в последнее время произошло, но профилактор утверждает: Халил прилетел с Земли чем-то очень расстроенный. Ему полезно переключение. Я попросил точно установить, в какой момент возникает мелодия, как далеко при этом космодром и шаровидный пришелец… А еще попросил порыскать возле пришельца, чуть обогнать его, отклониться вправо и влево.

— Ты считаешь… шаровидное тело…

— Пока я ничего не считаю. У меня единственная цель собрать факты, — возразил Акахата. — До сих пор планетолетчики обычно двигались сзади звездного пришельца. Когда надо было возвращаться, они отваливали в сторону, притормаживая, и уступали свое место другим ракетам сопровождения.

— Все-таки у тебя есть какая-то своя точка зрения на все происходящее? — спросил Валентин. — А не может все объясняться слуховой галлюцинацией?

— Планетолетчики замечательно натренированные люди… Но допустить, конечно, можно… — Акахата на мгновение умолк. — Я думал об этом, Валентин. Все было бы очень просто, если бы предположить ординарную галлюцинацию. Но вот что смущает, у разных людей галлюцинация тоже была бы разная. А в данном случае все слышат одну и ту же мелодию. Профилактор записал ее, как она запомнилась разным людям. Сходство поразительное. Вот послушай. Я тоже ее записал.

Акахата протянул руку, что-то включая. Лицо его стало сосредоточенным.

Валентин вздрогнул, услышав напетую Халилом очень необычную, но явно приятную мелодию.

— Нравится? — спросил Акахата.

— Да, очень… Особенно это…

Валентин попытался напеть заключительную часть, но сбился.

— Послушай еще раз, — предложил Акахата. — Ну, а теперь запомнил?.. У тебя неплохая музыкальная память… Эту мелодию я проиграл электронным анализаторам музыки. Ответ потрясающе интересный. У мелодии своеобразный музыкальный лад и ритм. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Кажется, догадываюсь, — сказал Валентин. — Прежде была, так сказать, европейская музыка и музыка восточная. Они легко различались.

— Ты наверняка прав. У мелодии, которую напел Халил, совершенно оригинальная, неизвестная на Земле, система. И еще прелюбопытнейшее наблюдение. Все планетолетчики утверждают, что мелодию исполняет незнакомый им инструмент или целый оркестр таких инструментов.

— Ты склоняешься к неземному происхождению? — воскликнул Валентин.

— Пока я собираю факты, — подчеркнуто сухо повторил Акахата. — Но среди множества других я не исключаю и такую возможность.

— Халил сейчас в полете?

— Да.

— Значит, сообщения от него поступают в Комитет защиты. Ты ждешь их?

— Конечно.

— Сейчас мы узнаем, какие у него новости, — сказал Валентин и нажал одну из кнопок на своем браслете: — Мне и рабэну Акахате сведения, поступившие сегодня от планетолетчика Халила.

Один из секретарей-роботов тотчас откликнулся:

— Задание понял. Включаю запись.

Вслед затем донесся голос Халила.

«…Стартовал в пятнадцать ноль-ноль столичного времени. Нахожусь над Сахалином. До ракетодрома девять тысяч километров, до пришельца — 350. Все спокойно.

…Время пятнадцать тридцать. Нахожусь над Тихим океаном. До ракетодрома четырнадцать тысяч километров. До пришельца двадцать. Справа и слева от меня ракеты сопровождения. Только что услышал мелодию. Ту же, что всегда. Спросил планетолетчиков в ракетах сопровождения. Они слышат мелодию, как и я.

…Пятнадцать часов сорок семь минут. Начинаю обгон. Слышу мелодию.

…Шестнадцать часов ровно. Шаровидное тело позади. Слышу мелодию.

…Шестнадцать часов десять минут. С обеих ракет сопровождения передают: уже двенадцать минут у них полная тишина. А у меня неотвязные звуки.

…Семнадцать часов пять минут… Подо мною Ледовитый океан… До пришельца две тысячи километров. Мелодию слышу, но постепенно слабеет.

…Семнадцать часов двадцать минут. Наконец, убежала мелодия. Связался с другими ракетами. Передают: снова слышат. Ничего понять нельзя, в чем причина. Ложусь на обратный курс.

…Семнадцать часов тридцать пять минут. Опять слышу, все громче слышу. Товарищи передают: у них опять тишина.

…Семнадцать часов пятьдесят пять минут. Присоединился к ракетам сопровождения… Кроме меня, мелодию слышат и оба экипажа.

…Восемнадцать часов ноль минут. Начал подъем. Слышу мелодию. Очень ясно слышу.

…Восемнадцать часов тридцать минут. Пришелец на сто километров ниже. Я — слышу, товарищи мои — нет. Ничего не понимаю: либо со мной неладно, либо…»

— Что дальше? — нетерпеливо спросил Валентин.

— Больше ничего нет, — раздался неторопливый ответ робота-секретаря. — Извините, начало передачи…

И снова — голос планетолетчика…

…«Возвращаюсь на космодром. Я могу сказать наивные слова, детские слова. Мелодия — не галлюцинация! Ее навязывают те, кто в звездном корабле».

Халил умолк.

— Что ты скажешь об этом, рабэн Акахата? — обратился к ученому Валентин. — Быть может, Халил прав?

— Молодой планетолетчик излишне торопится с выводами. Он горячится там, где требуется холодный рассудок и выдержка, — ответил Акахата, слегка нахмурившись.

— А если он все же прав?

— О, хорошо, если бы это было так! — воскликнул Акахата. — Это означало бы очень и очень многое.

— Но что именно?

— Например, то, что разумные существа, сочинившие эту мелодию, возникли на углеродной основе. Более того, их организмы состоят из белков. У этих существ чувства сродни нашим, потребности и желания подобны нашим. Короче, биологически они похожи на жителей Земли. Это и еще многое могла бы рассказать музыка. Я не хочу увлекаться подобно Халилу.

— Прости, если я задержу тебя еще одним вопросом, — помедлив, сказал Валентин. — Тебе известно, что в мое время музыку сочиняли и электронно-вычислительные машины?

— Ты забываешь об одном обстоятельстве, дорогой друг. Ты не говоришь, что программу этим машинам составлял человек. А такая программа отражала человеческий опыт, человеческие потребности, человеческие чувства. Ты обращал внимание, как слушают музыку животные?

— Да, конечно. Лошади, например, слушают с удовольствием.

— Не только одомашненные лошади, но и совсем дикие животные, даже растения по-своему воспринимают музыку. Причем, мелодичная, приятная человеческому уху, музыка ускоряет рост растений, какофоническая — замедляет. Теперь окончательно доказано, что даже отдельная живая клетка чутко отзывается на звуки, а у музыки, кроме социальной основы, есть основа биологическая. Гениальные композиторы интуитивно находили такие сочетания звуков, которые в наибольшей степени отражали как социальные, так и биологические потребности человека. Не надо, конечно, огрублять и опрощать эти понятия.

— Ты считаешь, что любой самой совершенной машине создание музыки недоступно?

— Пока машина не повторит всех особенностей человеческого организма, начиная с клеток тела и кончая клетками мозга во всей их сложности и взаимосвязи, приятной людям музыки она самостоятельно не создаст. — Акахата отвечал все так же доброжелательно, однако было ясно: Валентин задерживает его. — Если у машины возникнет намерение сочинить музыку, — продолжал рабэн, — это будет музыка, отражающая, так сказать, машинные потребности в электроэнергии, медных проводах и тому подобном. Быть может, визг и скрежет железа о железо покажется такой машине наиболее приятным.

— Но ведь из этого следует, что те, в звездном пришельце, наши биологические собратья!.. Они оповещают об этом планетолетчиков, и Халил прав…

— Все не так просто, дорогой друг, — Акахата грустно улыбнулся, — и все требует весомых доказательств. Думать и думать надо.

 

Сомнения и надежды

Что предпринимал Акахата после разговора с ним, Валентин не знал. Однако на следующее утро Комитет защиты был собран на внеочередное заседание. Не на коллективное мышление, а именно на заседание с председательствующим и ораторами, говорившими о том, о чем Валентину сообщил вчера Акахата. Комитет защиты признал необходимым оснастить одну из ракет-малюток приборами, способными улавливать импульсы живого мозга. Прежде их использовали только в земных лабораториях, а теперь отправляли в космос. Акахата и другие психологи и парапсихологи Земли вместе со всей планетой с нетерпением ждали окончания эксперимента. А вскоре поступили известия, породившие и разочарования и надежды одновременно. Приборы не зарегистрировали импульсов живого мозга. Однако были обнаружены и записаны сигналы явно биологического происхождения, только бесконечно повторяющиеся и вызывающие у людей строго определенные музыкальные образы. Сначала радостные, потом грустные до слез и, наконец, величаво торжественные.

Их уже две недели подряд воспринимали планетолетчики, когда приближались к звездному пришельцу.

Опять-таки по предложению Акахаты были срочно созваны виднейшие психологи и парапсихологи на коллективное мышление. Длилось оно четыре с половиной часа. Заключение ученых состояло в следующем:

1) имеющиеся в распоряжении людей факты пока не дают основания утверждать, что живые разумные существа находятся в звездном пришельце;

2) возможно, что неизвестная звездная цивилизация прислала к Земле автоматический зонд;

3) сигналы биологического происхождения, вызывающие у планетолетчиков звуковые образы, вероятно, записаны на пленку и передаются в пространство специальной аппаратурой.

О выводах психологов и парапсихологов Эле с Филиппом сообщил Валентин, который узнавал все новости о звездном пришельце еще до их обнародования. Ведь он был членом Комитета защиты.

— «Не дают основания», «возможно», «вероятно» — не слишком-то решительные выводы, — недовольно сказал Чичерин. — А твое мнение, Валентин?

— Мое? Мне начинает казаться, что опасность больше не угрожает людям, а трагедия там, в поясе астероидов, действительно, случайность.

— Вообще агрессивность никогда не была неотъемлемой принадлежностью разума. Она унижает разум, — поддержала Валентина Эля.

— Но ты, Валентин, не ответил на мой вопрос…

— Мое мнение: большая, чем теперь, решительность, — твердо сказал Валентин. — Я за то, чтобы Комитет защиты преобразовать в Комитет дружеского контакта.

— Что ж, предложи это Всемирному Совету, — Эля подбадривающе, почти ласково улыбнулась. — Твое мнение в таком вопросе весомей мнения любого рабэна-историка.

Она оглянулась на Филиппа, безмолвно приглашая поддержать ее. Однако Чичерин качнул головой.

— Всемирный Совет потребует доказательств.

— Конечно, потребует, — согласился Валентин. — Думаю, доказательств теперь немало. И знаете — вы только не смейтесь, пожалуйста, — одно из самых для меня убедительных: музыка. Та, которую передает шаровидный пришелец. Теперь она известна всем на Земле. Когда ее исполняют, я почему-то ясно вижу черную ночную степь вокруг себя. Осень. Холодно. Страшновато. Но вот вдали живой огонек. Я спешу к нему, протягиваю руки, ожидая тепла и ласки, заранее радуясь этому теплу и ласке. Но внезапно — ожог, нестерпимая боль до слез и отчаяние. Почему ожог? Зачем? А потом, придя в себя, осмотревшись, я понимаю, что был слишком неосторожен, что сунул руки прямо в огонь. Ко мне возвращается надежда и уверенность: я не один, вот-вот появятся друзья и глупо страшиться ночи и холода. Мы сильнее мрака и стужи — ведь с нами огонь, удесятеряющий наше могущество… Вот что я вижу и чувствую, когда слушаю мелодию тех, кто прислал к нам корабль ли, зонд ли все равно. Понимаю — доказательство хлипкое, но я угадываю за ним правду. А теперь можете хоть и на смех поднять…

Он упрямо сжал губы и посмотрел сначала на Филиппа, а потом на Элю. Но те и не думали смеяться. Они словно прислушивались к чему-то, что звучало у них в памяти. Эля первая нарушила молчание.

— Я тоже вижу, но не совсем так… — сказала она. — И все же ты, пожалуй, недалек от истины. В музыке есть и надежда, и уверенность в торжестве добра. Ты очень зримо все представил, конкретно.

Опять была в ее взгляде дружеская поддержка, Валентину даже почудилась робкая ласка. Он вспомнил ее слова, сказанные давно, во время полета к дельфиньим островам: «Ум не равнозначен знаниям. Воскресни сейчас Архимед, он наверняка стал бы великим первооткрывателем». Эля смотрела тогда на Валентина с такой же, как теперь, несмелой лаской. Но он в тот раз посчитал, что все — и утешительные слова, и взгляд вызваны только обстоятельствами. Он и сейчас боялся поверить в искренность ее чувства. Слишком важным было то, что стояло за этим чувством, чтобы безоглядно поверить.

— Смущает меня, — заговорил Филипп, — одно обстоятельство… Ты, Валентин, извини, что я вроде бы возражаю тебе, но очень уж твое толкование музыки совпадает с событиями, которые произошли в последнее время. Либо ты ошибаешься, либо… либо музыку сочинили только что. Но ведь в шаровидном пришельце нет разумных существ с живым мозгом…

— Есть и еще одно «либо»… — негромко промолвила Эля. — Цивилизация, пославшая зонд, — а очень похоже, что это автоматический зонд, — поддерживает с ним постоянную связь. Какая это связь, нам не известно. Но ясно, что совсем не та, что у нас. Иначе мы обнаружили бы ее.

— Но расстояние! — возразил Филипп. — Чтобы послать информацию и получить ответ — для этого же многие и многие годы надо. Ты пренебрегаешь громадностью расстояний.

— Я готова предположить принципиально иной, более совершенный, чем радио, принцип связи. — Эля произнесла это почти с девчоночьей задиристостью.

— Но ведь скорость не может быть больше трехсот тысяч километров, — робко напомнил Селянин.

— Так очень долго считали, Валентин, — Эля всем видом своим умоляла не обижаться. — Для тех состояний материи, которые были известны прежде, триста тысяч километров в секунду — предел. Теперь открыты новые состояния с очень неожиданными свойствами… Ты узнаешь об этом и поймешь, что возможны скорости неизмеримо большие… Связисты Земли бьются над тем, чтобы сделать связь сверхбыстрой. Пока успеха нет. Но почему этого не могла достичь соседняя цивилизация?

— Ты, по-моему, увлекаешься, Эля, — прервал девушку Чичерин. — А ведь ты, между прочим, физик. Тебе ли не знать, какие неимоверные трудности перед исследователями новых состояний материи…

— Уж не сомневаешься ли ты, что сверхбыстрая связь возможна?

— Я не об этом, Эля. Но твои предположения насчет шаровидного тела… Ты строишь их на очень произвольном и субъективном — прости, Валентин! — восприятии музыки.

— И еще на удивительной немоте зонда. Не забывай об этом.

— Тоже аргумент не из сильных, как понимаешь. Прежде всего надо поскорей наладить хоть какой-то контакт с зондом. Но этот молчун не позволяет приблизиться — и все тут.

— Мы боимся его, он — нас, — усмехнулся Валентин. — Забавная ситуация. Вероятно, правила игры надо менять. Когда-то, если хотели начать мирные переговоры, кто-либо из воинов демонстративно отбрасывал оружие и шел к противнику… Что-то похожее требуется и теперь.

И опять Валентин перехватил быстрый Элин взгляд, в котором было не просто и не только дружелюбие. Валентин внутренне затаился, боясь вспугнуть несмелую надежду, согревшую его.

Раздался чуть слышный зуммер: кто-то просил откликнуться.

— Да, да… Я Селянин…

— Валентин, дорогой, привет тебе!..

— Это ты, Халил? Вспомнил-таки о друзьях, — Валентин оглянулся на Элю, в первую очередь на нее. Девушка, порывисто вскочив, отошла к окну-стене.

— Ругай меня, ничего возразить не смогу… Если встретимся, побей меня, только поблагодарю — такой я виноватый, перед всеми виноватый… — Халил переменил тон. — Я могу вызвать Элю? Ответит она мне?

— Зачем такие вопросы, Халил? Ведь вы друзья.

— Были друзья, большие друзья были… А когда провожала, силой себя хотел навязать, глупец. Ах, какой глупец! Как животное, не как человек… Только о себе самом думал, больше ни о ком… Прощения просить надо. Умолять о прощении. Сейчас, пока еще есть время просить. Пока не поздно… Ответит она?

Весь он был в этом, Халил: неуемный в желаниях, опрометчивый в поступках. И в раскаянии он тоже был нетерпелив.

Валентин оглянулся на Элю, но та по-прежнему стояла, напряженно вытянувшись. Валентин видел только рассыпавшиеся по плечам и спине волосы.

— Ладно, сам попытаюсь… Будь счастлив, дорогой! — услышал он голос Халила. Потом легкий щелчок — и тишина: планетолетчик отключился.

И тотчас Эля глухо вымолвила:

— Ну, я… Ну, здравствуй.

Потом была долгая пауза. Вероятно, Халил оправдывался и объяснял что-то. Валентин ловил любое, самое мимолетное движение Элиной головы, плеч, рук. Он понимал: девушка намеренно стоит отвернувшись. Объяснение с Халилом очень неприятно и она вообще не хотела бы свидетелей. Самое разумное — оставить ее в комнате одну. Но у Валентина не хватало мужества уйти.

— Объяснить можно, даже простить можно, — донесся опять глухой Элин голос. — А забыть… так ли это просто — забыть?

Валентин слышал лишь ее ответы, все более глухие.

— Не надо повторять, Халил… Сейчас не время, Халил… Разве главное в том, чтобы я простила?.. Но ты же знаешь, из обломков строить труднее. Проще — заново. Нет, обещать не могу… Что ж, прощай…

Разговор окончился. Валентин осторожно приблизился к Эле, тронул за локоть.

— А? Что? — Эля встрепенулась. Она была бледна, смотрела с отчуждением.

— Я подымусь к себе, — в голосе тоже была отчужденность.

Наступал вечер. Небо стало светлее, чем днем, и редкие кучевые облака были ослепительно белыми. Но внизу всю Землю уже исчертили длинные густые тени. В воздухе, как всегда, суетливо перемещались сотни «пчелок». Кто в них? Куда торопятся? Вот хотя бы в этой ярко-красной?

— Ты давно вызывал Ноэми, Филипп? — следя за ярко-красной «пчелкой», спросил Валентин. — Знает она, что Халил… Ну, об этой ссоре?..

— Не допытывался, но догадываюсь, что она знает больше нашего. Эля рассказала ей.

— Ну и что Ноэми?

— Говорю же, не допытывался. А Ноэми… Я очень скучаю и, наверное, скоро полечу к ней. Я не могу без нее, Валентин.

Ярко-красная «пчелка» скрылась за соседним зданием, и это почему-то огорчило Валентина. Он отошел от стены-окна, но не сел, а долго стоял у круглого стола, машинально отстукивая барабанную дробь.

— Ты сказал однажды, что до сих пор осталось в людях что-то стадное, — напомнил Селянин. — А если те, кто послал звездный зонд… если разум — на службу инстинктам… если их музыка — приманка, попытка усыпить бдительность?.. Не раз такое…

Он не успел окончить. Раздался повелительный сигнал вызова и вслед за ним голос Локена Палита.

— Валентин Селянин? Филипп Чичерин? Эля? Срочно — ко мне! Немедленно!

В этом новом мире с Валентином еще никто не говорил так повелительно.

Валентин, а за ним и Филипп бросились к лифту. Вниз! Скорее!

Председатель Всемирного Совета был один.

— Халил… Умоляйте его вернуться! — едва увидев молодых людей, крикнул он и показал рукой на экран панорамы.

Однако ни Валентин, ни Филипп ничего не поняли. На экране была глубокая чернота со множеством сверкающих точек-проколов. Похожий на апельсин, звездный пришелец и две ракеты сопровождения чуть позади него. Впрочем, одна, кажется, прибавила скорость. Уж не сблизиться ли решила? Подобные попытки бывали и прежде, и ничего, кроме снисходительных улыбок, у землян уже не вызывали. Но при чем тут Халил? И почему тревога?

— Он собирается покинуть корабль…

— Кто?

— Халил.

— Но он же на ракетодроме, мы с ним только что говорили, — сообщил Валентин.

— Он уже два часа в полете… Он связался с вами из ракеты… Нарушил запрещение…

— Какое запрещение?

— Во время дежурства никаких неслужебных переговоров, — объяснил Филипп.

А Локен Палит все с той же встревоженностью обратился к Эле, появившейся в просторном кабинете.

— Попроси его вернуться!..

Самый авторитетный на Земле человек, председатель Всемирного Совета показался вдруг очень беспомощным и бесконечно старым. Но как раз это и убедило Валентина, что с Халилом беда. Через аппарат чрезвычайной связи он попытался вызвать планетолетчика.

Халил не отозвался.

Валентин взглядом пригласил к аппарату Элю, но и она ничего не добилась.

— Халил, должно быть, дал запрет на связь, — не очень уверенно предположил Филипп.

— Чрезвычайные вызовы автоматически отменяют любые запреты… — Локен Палит обессиленно опустился в кресло. — Или Халил испортил микростанцию… Или он не хочет… Он предупредил, что покинет корабль… Что не простит себе, если не сделает этого…

Эля в смятении вскрикнула, подавшись к экрану. Ракета и звездный зонд уже несколько минут были как связанные. Вероятно, их разделяло лишь силовое защитное поле, которое было непреодолимо для земных предметов. Но сейчас около ракеты появилось крохотное пятнышко, вернее кувыркающаяся черточка.

В комнате никто не произнес ни звука, но все знали — это Халил.

Изображение сместилось влево, потом вправо, стало увеличиваться, приближаться. Ракетки-наблюдатели, передававшие изображения, исполняли невысказанное пожелание людей.

Вскоре стало ясно: немедленная опасность Халилу не грозит. Он в скафандре и, кажется, запустил портативный ракетный двигатель.

— Ох, куда полез, отчаянная голова! Забыл о силовом поле? — не выдержал Филипп.

Халил, как будто услышал его, обернулся. За прозрачным гермошлемом было видно лицо планетолетчика. Правая бровь слегка подергивалась. А потом все заслонила желтая струя пламени: Халил набирал скорость. Он собственным телом таранил силовое поле!

На экране вновь возникла бездонная чернота космоса с голубыми и желтыми точками звезд, оранжевый апельсин пришельца, ракета Халила и он сам, но уже не рядом, а чуть поодаль от ракеты. Неужели силовое поле уступило его напору? Или оно было непроницаемо лишь для неодушевленных предметов, а для живой плоти, облаченной в легкий скафандр, не являлось препятствием? Быть может, именно на это и рассчитывал Халил?!

Хорошо, если космический пришелец сделал встречный шаг. А если все подстроено со злым намерением?

В тишине отчетливо щелкнули переключатели аппарата чрезвычайной связи, а вслед за тем раздался повелительный голос Локена Палита. Председатель Всемирного Совета уже не был беспомощен и растерян.

— Третий защитный вариант к исполнению! Квадрат четыре-двадцать восемь-пять…

Валентин знал, что означают эти слова. Сейчас со всех ракетодромов взлетают ракеты. Через полчаса или даже раньше многие из них будут возле звездного пришельца. Они по первому приказу выпустят торпеды с антиматерией.

Сражение с ним — это крайний случай. Расчет прежде всего на демонстрацию силы, на безмолвное предостережение: не смей творить зло!

Халил там, в космосе, был все ближе к пришельцу. Пятьсот метров между ними… четыреста… триста восемьдесят…

Халил сбавил скорость, остановился… Почуял угрозу или возникло какое-то новое препятствие сродни силовому полю?

В этот момент у самого края экрана появились две боевые ракеты, затем еще две и еще…

Одни заняли позицию выше пришельца, тем самым отрезая ему дорогу к бегству, другие пристраивались по сторонам — слева и справа, — третьи снизу. Ракеты окружали пришельца, как шмели, готовые в любой момент ужалить.

Халил медленно двинулся вперед. Вот он остановился. Пять секунд движения и опять долгая остановка.

Все, что мог, он сделал. Подобно воину, ищущему путь к переговорам, он демонстративно выбрался из укрытия и, беззащитный, направился к неведомому.

Теперь он вправе был ожидать встречного миролюбивого шага.

А огромный оранжевый шар, рядом с которым Халил выглядел жалкой букашкой, оставался равнодушным.

Неужели и эта самовольная, отчаянно опасная попытка установить контакт ничего не даст? Неудача, опять неудача!

Но случилось то, чего все боялись. Шар, словно невидимой сетью, опутал и потянул к себе планотолетчика. Халил судорожно извивался, пытаясь вырваться, на всю мощь работал портативный ракетный двигатель, однако шар неумолимо подтягивал планетолетчика.

Страхуя себя от удара о зонд, Халил вытянул вперед руки. И опять случилось неожиданное. Невидимая сеть отпустила Халила, а в оранжевой броне шара образовалась выпуклость, похожая на половину дыни.

Планетолетчик осторожно притронулся к этой выпуклости. Она тотчас отделилась и повисла в пустоте. С виду ни дать пи взять половина дыни.

Через минуту Халил мчался со всей возможной поспешностью к своей ракете, бережно держа в руках подарок звездного пришельца. Он по-прежнему не откликался на вызовы и сам никому ничего не сообщал.

Лишь, добравшись до ракеты, он связался с Локеном Палитом.

— Отец, дорогой отец, докладываю! Первый контакт с посланцем разумных существ, которые живут у другой звезды, далекой от Солнца звезды, установлен… Я очень виноват перед тобой, отец, и вообще виноват, но я счастлив: контакт установлен!.. Что такое передо мной лежит, не знаю, отец. Что дальше делать — тоже не знаю. Наверное, на Землю надо… А может, и не надо на Землю, отец? Пожалуй, лучше на Луну сесть… Как лучше, отец? Поздравляю с мирным контактом, отец!

На экране по-прежнему был виден звездный пришелец, и так же кружили вокруг него земные ракеты.

Но схватка, к счастью, отменялась.

Валентину вспомнилась мелодия, которую сочинили наверняка разумные существа далекого незнакомого мира.

Космос звал к сотрудничеству и дружбе!

В ту ночь Селянин долго сидел, бессчетно раз переписывая маленькое письмецо. Эля должна получить его, когда Валентин будет в клинике у Акахаты. Он отправится туда завтра днем, в крайнем случае послезавтра утром. Для него это вопрос решенный; Комитет защиты, видимо, прекратит работу, и значит больше не понадобятся знания Валентина о разуме, нацеленном на уничтожение. Он опять предстанет перед всеми (и перед Элей) невеждой, младенцем в тридцать лет. Что угодно, только не это!..

Валентин снова перечел, наверное, уже двадцатый вариант письмеца. Не так, опять не так!

Он попытался вызвать в памяти Элю, но увидел почему-то Ольгу. Отчетливо, как наяву, увидел. И голос услышал — живой, поддразнивающий: «Да знаешь ли ты, что такое любовь, капитан?» Вероятно, он все-таки не знал. Иначе не произошло бы разрыва.

Он снова принялся писать и через минуту опять смял и отбросил чуточку зеленоватый полимерный листок.

Эля теперь уже заснула. Что ж, половина первого ночи… Странно, он не мог вспомнить ее сегодняшнюю. Когда он думал о минувшем дне, он ясно видел все — вплоть до морщинок на лице Локена Палита или сдержанных жестов Чичерина. А вот Элю представить не мог, словно ее не было в кабинете Локена Палита. Но ведь она вместе со всеми слушала распоряжения председателя Всемирного Совета оставить дар звездного пришельца на третьем ликосе до прибытия специальной комиссии, запретить до того любые эксперименты с ним.

И слова Локена Палита: «Хочу надеяться, что вскоре зазвучит на Земле речь наших братьев по разуму», — Эля тоже слышала.

Но как она отнеслась ко всему этому, Валентин не мог припомнить.

Удивляться этому было нечего. Он боялся оглядываться на Элю.

Да и сейчас он не мог найти единственно верных убедительных слов.

В конце концов он решил, что совсем не вправе писать ей.

Отшвырнув листок, Валентин бросился на кровать, но тут же разозлился сам на себя, на свою нерешительность, граничащую с трусостью.

Он вернулся к столу, быстро набросал первое, что пришло в этот момент в голову: «Эля! Когда-то, для тебя бесконечно давно, а для меня как будто вчера, я расстался с девушкой, без которой не представлял своей жизни. Не было таких возвышенных и ласковых слов, которые я вслух, а еще чаще мысленно, не говорил бы ей. Извини, что пишу об Ольге, которую когда-то потерял. Не знаю, сможешь ли ты когда-нибудь полюбить меня. Но ты будто воскресшая Ольга, только еще прекрасней. Сказать тебе об этом я почему-то не посмел…

Поможет ли мне Акахата стать равным среди вас?

Я уезжаю в надежде на это. Иначе я не вернусь. Будь счастлива, Эля. Нет никого, кто был бы лучше тебя и кто заслуживал бы счастья больше, чем ты. Прощай».

Валентин быстро пробежал письмо глазами и решительно добавил:

«Нет, не прощай. До свидания!»

Он торопливо вложил листок в капсулу пневмопочты, набрал номер Эли и число, когда письмо должно быть доставлено. Капсула просигналила зеленым глазком:

«Все в порядке».

Валентин вздохнул. Он далеко не был уверен в себе самом и в своей судьбе.

Однако он твердо понимал одно: за счастье надо бороться.

 

Воспитание стойкости

(Об авторе и его книгах)

«…В детский сад за сыном пришел он с опозданием и чувствовал себя виноватым: ведь только утром договорились они с Алешкой никогда не опаздывать.

Алешка появился скучный, одевался медленно, с явной неохотой. Отец не торопил, объясняя поведение малыша своим опозданием. И вдруг увидел, что глаза его наполнены слезами. В ответ на расспросы Алешка разревелся и сообщил:

— Нам уколы сделали. На спине.

Отец принялся утешать: мол, пусть спина и поболит от укола, зато в организме поставлен надежный заслон против болезни. Однако Алешка продолжал плакать. И тогда я сказал:

— Знаю, тебе больно. А ты стисни зубы, и тебе станет легче.

Мы вышли на улицу. Алешка, вероятно, последовал совету: всхлипываний не было слышно. Мы прошли добрую половину пути, когда он, опять всхлипнув, с запинкой проговорил:

— Я стиснул зубы, а все равно… болит.

— Конечно, болит, — стараясь, чтобы не дрогнул, не выдал голос, ответил я. — А ты все равно не сдавайся. Стисни зубы и терпи. Ты думаешь, мне или маме не приходится терпеть еще и не такую боль? Хочешь быть стойким, научись терпеть.

Ручонка Алешки вдруг утратила податливую мягкость, и я понял, что он собрал все свои силенки, чтобы не поддаваться боли. Он сжал зубы и терпел.»

Это — из нового произведения Петра Воронина, своеобразного большого эссе, посвященного проблемам воспитания. И обратите внимание, как названо произведение: «Преодоление слабости».

Педагоги любят повторять старую притчу о матери, которая спросила мудреца, когда ей следует начать воспитание сына; мудрец, в свою очередь, поинтересовался возрастом ребенка.

— Год исполнился…

— Ты опоздала ровно на год, — ответил мудрец.

Что ж, педагоги правы: воспитание человека — будущего созидателя, верного товарища, солдата, достойного гражданина отчизны должно начинаться с рождения. Только не надо забывать, что в воспитательном воздействии человек нуждается на протяжении всей своей жизни. Нет, не в нравоучениях, а именно в воздействии. В частности, с помощью книг.

И вот если оглянуться сегодня на все те книги, которые созданы Петром Ворониным, если попытаться определить ту главную писательскую задачу, какую на протяжении уже четверти века литературной работы видит он перед собой — видит и решает в своих произведениях, то она может быть сформулирована в четырех словах: человек перед лицом трудностей. А победа над трудностями начинается с преодоления слабости, а иногда требует мобилизации всех уже окрепших и закаленных в борьбе сил, всех резервов тела и духа.

Но прежде чем говорить о творческой судьбе писателя, необходимо хотя бы в нескольких словах рассказать, как складывалась его жизнь, ибо творчество Петра Воронина во многом автобиографично.

Литературные наклонности проявились у Воронина еще на школьной скамье, и этим определился выбор вуза, в который юноша направил свои стопы после десятилетки: Московский институт философии, литературы, истории. Но проучился он всего лишь год: грянула война, и Воронин добровольцем пошел на фронт.

Фронт — понятие обширное, оно включает в себя и вынесенные на самый передний край огневые точки, и отодвинутые на километры от передовой тыловые подразделения. Доброволец Петр Воронин выбрал самое трудное — пулеметный расчет. Выбрал, хотя и знал, что за пулеметчиками днем и ночью охотятся вражеские снайперы.

В сорок третьем Воронин был ранен, контужен, попал в госпиталь, но, подлечившись, снова попросился на фронт и опять — к пулемету. Через год — второе ранение, и теперь врачи вынесли приговор: «Списать!».

Кем вернулся он к мирной жизни? Недоучившимся студентом, мечтающим о литературном труде. Продолжать учебу в Москве не было возможности. Петр уехал к родителям в Комсомольск-на-Амуре и стал литературным сотрудником городской газеты.

Когда окончилась война, Воронин поехал доучиваться, но не в Москву, а в Хабаровск, в педагогический институт. Однако студенчество продолжалось не долго. Осенью 1946 г. Петр Воронин стал сотрудником краевой газеты «Тихоокеанская звезда», а затем редактором молодежной газеты. Институт он окончил заочно.

В начале 1952 г. он приезжает в Новосибирск корреспондентом «Комсомольской правды».

Собкор «Комсомолки» — это высокое доверие и высокая ответственность перед многомиллионной читательской аудиторией, перед дотошной и требовательной молодежной аудиторией. И Воронин поставляет на газетные страницы полновесный журналистский материал. Его безоглядная готовность выполнить любое редакционное задание в сочетании с литературным мастерством обеспечили молодому журналисту заслуженный авторитет в редакции.

Да, он приехал сюда как газетчик, но в нем уже назревал писатель, тяготеющий к большим литературным формам, к неспешной и вдумчивой работе над словом. В 1953 году Петр Воронин перешел на работу в редакцию журнала «Сибирские огни». В этом же году увидело свет первое его крупное произведение роман «В дальней стороне».

Географически роман привязан к Дальнему Востоку, тематически — к делам дальневосточных лесозаготовителей, к их «узковедомственным» нуждам и заботам, но проблемы, волнующие героев произведения, далеко выходят за его рамки, ибо развернувшаяся на лесоучастке борьба за новое, передовое воспринималась как общесоюзное явление, как знамение времени. Благодаря этому роману Петр Воронин стал известен как писатель.

Начиная с этого времени, он работает как профессиональный литератор, выпуская книгу за книгой: «Говорящая рыба», «В дни великой страды», «Трудное хозяйство», «На верном пути», «Про Васю», «Разговор о любви», «Пришла любовь». Это — сборники рассказов, очерки, роман. Шесть лет кипучей работы.

Невозможно в короткой статье охарактеризовать все произведения этого периода, но на одном из них; как мне представляется, просто нельзя не остановиться. Я имею в виду очерковую книгу «Трудное хозяйство».

Испытание на стойкость, человек перед лицом трудностей — эта линия, отчетливо проступающая во всем творчестве Петра Воронина, в книге «Трудное хозяйство» выявляется с особой силой. Большие трудности переживало в ту пору все наше сельскохозяйственное производство, партия и правительство разрабатывали пути и методы его подъема, и для писателя было важно отыскать, разглядеть в гуще жизни зачатки будущих сдвигов. Отыскать, разглядеть не вообще в сельскохозяйственном производстве, а в конкретном хозяйстве, где живут и трудятся конкретные люди со своими характерами, со своими сильными и слабыми сторонами, с достоинствами и недостатками, не застрахованные от ошибок и от ушибов, но умеющие лечить ушибы на ходу, без «больничных листков», умеющие не паниковать, не пятиться, не прятаться за широкую спину правительства.

«Правительство ведь не в состоянии принимать постановления специально для каждого колхоза, — рассуждает в беседе с заводским инженером председатель колхоза Андрей Павлович Петренко. — Надо и нам, руководителям, думать, ох, как много думать. И я думал…»

Образ думающего, ищущего человека, поставленного во главе «трудного хозяйства», встает на страницах книги во весь рост. И понимаешь, что именно на таких людей могут смело опереться партия и правительство в своей гигантской работе, направленной на подъем благосостояния народа.

Глубокое изучение писателем жизненных явлений, проникновение в самую их суть сопровождается у Петра Воронина тщательной отделкой написанных в эти годы произведений, высокой требовательностью к себе, как к художнику слова. Все виды оружия из литераторского арсенала привлечены на службу, поставлены в строй, чтобы помочь как можно более полному выявлению авторского замысла.

В том же «Трудном хозяйстве», произведении, так сказать, весьма «деловом», очень к месту оказываются страницы, согретые лирическим настроем:

«Ночью прошел короткий, но сильный дождь. Новая тесовая крыша избы стала желтой, точно ее натерли воском. Кирпичи дымовой трубы казались влажно-красными в потоке солнечных лучей.

На листьях подсолнухов, которые росли рядом с избой Андреевой, сверкали капли воды. Сами подсолнухи, трава на меже, две яблони, посаженные в дальнем конце огорода, были так свежи, точно каждый листочек их вымыла заботливая женская рука. И все вокруг преобразилось. Даже голубой полог неба, еще вчера мутный, словно запыленный, был, казалось, заменен новым, необыкновенной чистоты».

Сборники рассказов, очерки, роман… Семь книг за шестилетний отрезок времени. Поистине, годы творческого взлета!

В 1960 году взлет этот был подсечен болезнью. Тяжелой и страшной. Проявились дальние последствия фронтовых ранений, контузии.

В 1961 году — операция, какую не каждому дано перенести. А потом — жизнь, какую не каждый способен вынести: запреты, запреты, запреты!.. Он все перенес, он безропотно подчинился всем запретам. Всем, кроме одного: запрету писать.

В этот период появилась книга «Хочу жить», книга автобиографичная, основанная на пережитом и перечувствованном, но вместе с тем поднявшаяся до художественных обобщений.

«Леониду Александровичу Корейша, Ирине Николаевне Виноградовой, их помощникам и товарищам по труду, — пишет автор в посвящении, — всем тем, кто помог мне вернуться к жизни…». Книга эта — дань уважения, сердечной признательности людям в белых халатах, но одновременно это и выражение все той же линии, все того же лейтмотива: человек перед лицом трудностей. И каких трудностей!

«Утром, после того, как закончились последние предоперационные приготовления, в палату вкатилась все та же неизменная больничная линейка. Санитары, точно беспомощного младенца, подняли и уложили на нее больного. Появилась Мария Федоровна, хотела, должно быть, поторопить отправку, но, увидев, что к Герасиму Ивановичу больные подошли попрощаться, ничего не сказала, а только сделала санитарам знак, чтобы не мешали.

Я сел, опустив босую ногу на пол,

— Ну, до встречи. Прощайте, — сказал я, дотянувшись до безжизненной руки Герасима Ивановича и с внутренним содроганием ощутив эту безжизненность.

— Зачем — прощайте? Только до встречи, — Герасим Иванович, как всегда пергаментно-бледный, говорил чуть строже обычного. — Скажите мне лучше: ни пуха ни пера… Слава! Ты бывал па охоте? Нет? Вылечишься, вместе пойдем.

И его увезли в операционную…»

Его увезли в операционную, из которой возвращался далеко не каждый, ибо операция на мозге, а именно такие операции предстояли всем обитателям палаты, в которой разворачивается действие книги, — операция на мозге представляет собою сражение на границе между жизнью и смертью. В данном случае врачи оказались бессильны: Герасим Иванович уже не возвратился в палату.

Как воспринял это герой, от имени которого ведется повествование?

«…Рядом с печалью было у меня чувство, которое сродни солдатскому. Товарищ по строю погиб, но бой в разгаре, и надо, непременно надо драться. За себя и за товарища. Пока есть силы. Пока бьется сердце и ясной остается мысль. А я к тому же был старшим по возрасту в нашей палате, и это накладывало на меня большую, чем на остальных, ответственность за себя и других…»

Товарищ по строю погиб, но бой в разгаре… И это бой не только против недуга, это бой за свое место в строю, за право нести дальше знамя жизни. И потому как естественная потребность самовыражения воспринимается песня, что однажды прозвучала в палате, — суровая песня военных лет:

Такая это книга — «Хочу жить!»…

Жить не для того, чтобы существовать, выполняя предначертания генетического кода, жить, чтобы делать свое дело на земле. Делать вдохновенно и радостно, одаряя радостью людей. Не случайно так наполнена солнцем и любовью созданная в этот период детская книга — «Легенда о синеглазке».

А в шестьдесят восьмом — опять операционный стол, опять темнота и боль, непереносимая, нечеловеческая, а потом запреты, запреты, запреты!.. И опять, как и в первый раз, он все перенес, всему безропотно подчинился, кроме одного: запрету писать. И — новая книга: фантастическая повесть «Прыжок в послезавтра».

Сейчас стало модным — выспрашивать у футурологов, каким они представляют себе, скажем, XXI век, что, по их мнению, произойдет в физике, химии, биологии, в промышленном производстве. А что произойдет во взаимоотношениях людей? Почему об этом никто не спросит у футурологов? Какой будет, к примеру, любовь там, в далеком будущем, в пору материального изобилия, в окружении чудес, созданных могучей наукой и могучей техникой завтрашнего, а тем более послезавтрашнего дня?

Именно человеческие взаимоотношения прежде всего и интересуют автора повести «Прыжок в послезавтра», именно их он стремится предугадать и, предугадывая, исследовать в меру своего таланта, в меру своего умения заглянуть в будущее.

«После восстановления Валентин попал на обновленную Землю. Материальное благополучие здесь было доступно всем, как воздух. Забота об уюте, более того — о комфорте стала нормой, а каждая вещь, машина, здание словно впитали в себя живую красоту. Но ко всему этому Валентин привык с легкостью, которая удивила его самого. Более того, он, пожалуй, возмутился бы, исчезни, например, мебель, самостоятельно принимающая удобную для его тела форму, автоматы, регулирующие силу света, влажность и температуру воздуха, включающие музыку. Нет, он по-прежнему был осторожен в обращении, с предметами, которые окружали его. Однако той трепетной боязни разбить что-либо, которая была у него во время обеда в „синей молнии“, уже не возникало. Вот это и удивляло. Оказывается, не существует предела тому добру, которое человек способен принять!

Зато в обществе людей он чувствовал себя совсем не так уверенно, как в мире предметов…»

Герой повести — человек из нашего времени, сохранившийся по воле случая в нетленном виде (замерз в тундре) до той далекой поры, когда наука нашла способ вдохнуть в него жизнь. Не удивительно, что в новом мире он чувствует себя дремучим дикарем.

«— Ответь мне на один вопрос, — обращается он к одному из новых своих знакомцев. — Если он глупый, можешь и не отвечать. Перед тобой мне не так стыдно, если даже и глупый. На земле очень многое сделано, чтобы человеку было удобно и счастливо. Мы вот ездим, летаем — пожалуйста! Везде готова квартира, да еще какая. Еда — что душе угодно. Одежда — лучшего и не пожелаешь. Все-все есть для человека. Так? Но скажи, случается, что люди несчастливы из-за неразделенной любви? Или что-то придумано, чтобы таких несчастий не было? Повторяю, можешь не отвечать, если вопрос глупый…»

Нет, подобные вопросы никогда не будут казаться людям глупыми. Во все эпохи, какими бы грандиозными ни были технические достижения, человек не сможет обойтись без чувств любви, дружбы, товарищества, его не перестанут волновать взаимоотношения в семье, преемственность поколений, формирование новых идеалов. И Петр Воронин для того и совершил свой «прыжок», чтобы утвердиться самому и утвердить читателей в мысли: человек останется человеком!

Писателя можно уподобить скрипачу, который знает: достаточно хотя бы день не вынимать скрипку из футляра, и пальцы утратят гибкость. И знаменитая фраза «Ни дня без строчки!» вовсе не литераторская бравада, а самое настоящее заклинание.

Казалось бы, по отношению к Петру Воронину, зная о его недуге, можно допустить некую снисходительность, да только он сам не допускает ее по отношению к себе. И сейчас, как и все эти годы, проходя под окнами воронинской квартиры, можно услышать доносящийся из распахнутой форточки привычный перестук пишущей машинки. И он, перестук этот, воспринимается, как позывные жизни, которые не позволяют человеку пасовать перед трудностями. Перед любыми трудностями! Как и положено воину и коммунисту.

И невольно приходит на память знаменательная фраза главного героя романа «В дальней стороне» Павла Бурова — фраза, венчающая роман:

— Как хорошо идти вместе со всеми вперед.

Геннадий Падерин.