Знакомство было во всех отношениях приятное. Ноэми поразила Валентина не только своей красотой. Он уже успел убедиться, что люди новой Земли красивее, чем его бывшие современники. Но эта девушка даже среди них выделялась женственной мягкостью движений, глубиной глаз — то ласково серых, когда Ноэми была спокойна, то загадочно синих, когда она была озабочена или, наоборот, подтрунивала над кем-то. Валентин заметил, что его восхищение девушкой разделяет и Филипп, впервые увидевший ее, да и Халил тоже. Впрочем, Халил сегодня необычно замкнут.

Ноэми о самом серьезном умела говорить полушутливо.

— Где я работаю?.. О, я и не работаю вовсе. Мы все там, в своем институте, лишь подсматриваем и списываем, — ответила она на робкий вопрос Филиппа.

Глаза у нее при этом были задорные, улыбающиеся, и все отвечали ей улыбкой, потому что нельзя было оставаться серьезным, когда была весела Ноэми. Она работала в институте биорецепторов, и ее обязанность, действительно, состояла в том, чтобы «подсматривать и списывать» у природы, точнее у насекомых, секреты их удивительной способности видеть, обонять, осязать, ориентироваться в пространстве, совершать сотни и тысячи порой немыслимо сложных действий.

Ноэми рассказала о таких фактах, которые Валентин мог бы узнать и прежде, в своем XX веке, но, к сожалению, не узнал… Что любая муха, например, мгновенно устанавливает химический состав предметов, по которым ползет… Что мотылек-самец чует запах самки на расстоянии до километра… Что у бабочек и вкус необычайно тонкий — в сотни раз лучше, чем у человека… Что у некоторых видов жуков-плавунцов удивительно высок коэффициент полезного действия — 0,96!.. Что лишь насекомые умеют не просто парить или держаться в воздухе на одном месте, но и, так сказать, пятиться…

Факты, множество поразительных фактов!

— Ну а мы эти факты подсматриваем и списываем, — весело повторила Ноэми. — Пример? О, нет ничего легче… Ну, что бы такое взять?.. Вот, пожалуйста, бабочка шелкопряда. Люди давно знают, как выглядит орган обоняния самца: усики-антенны с тысячами крохотных клеток-волосков, совсем уже немыслимо маленькие отверстия в оболочке клеток. Размеры микроскопические, взаимодействует клетка с молекулами, несущими запах. Повторяю, внешний вид давно был известен. А вот как и что происходит внутри клетки, этого долго не знали. А уж построить что-либо похожее — об этом лишь мечтать могли. В нашем же институте не просто умеют разгадывать такие тайны, но и делают приборы, которые не больше тех же крохотулек-антенн шелкопряда, однако в сотни, в тысячи раз более чуткие. О, это очень любопытно, то, что мы делаем!..

Ноэми явно воодушевляло внимание, с каким слушал Валентин. «Нет, ты и представить не можешь…», «ты и не подозреваешь…» — то и дело повторяла она и сообщала, что их приборы тоже ведут анализ на уровне отдельных молекул вещества, квантов света, гамма-частиц, электромагнитных волн, что они требуют минимальных затрат энергии и что так же, как рецепторы живой природы, они способны сами себя ремонтировать, восстанавливают свои составные части.

— Ты замучила Валентина объяснениями, — сказала, смеясь, Эля.

— Отчего же, все очень любопытно, — возразил Селянин. — Судя по всему, исследованиям Ноэми и ее коллег никто не грозит энергетическими ограничениями, о которых я уже наслышан.

— О, конечно! — подхватила Ноэми. — Я очень люблю свое дело.

— Оно стоит того, Ноэми, — поддержал ее Филипп. — У тебя прямо-таки сказочная профессия. А ты: «Всего-то и дела, что подсматривать и списывать»…

— Ну, это, чтобы не обидеть других… А наши приборы, Валентин прав, — овеществленный символ экономии, — девушка лукаво посмотрела на планетолетчика. — Вот Халил увешан нашими датчиками, но даже не замечает их.

— Какие датчики? Где? — Халил принялся ощупывать свою одежду.

— Не нашел? — Ноэми прикоснулась к его плечу и, сказав: «Раз-два-три!», раскрыла ладонь. Там было десятка два крохотных зернышек, похожих на маковые.

— Это приборы? Это совсем не приборы, — сказал Халил. — Ты только что держала в руке головку мака… Давай проверим, если это приборы.

— Согласна. Лови! — Ноэми неожиданно дунула на ладонь. Все зернышки слетели на землю. — Ты прав, Халилушка, это не приборы. Но наши изделия не больше этих зернышек… Интересно, Валентин? А мои родители? Их пристрастие — невидимки.

— Опять что-то уэллсовское? — вспомнив тот важный для него разговор с Элей, когда девушка упомянула о фантасте-англичанине, спросил Валентин.

— Что означает «уэллсовское»? Хотя постой-постой!.. Это не тот ли фантаст, именем которого что-то такое названо на обратной стороне Луны: не то кратер, не то гора? — Ноэми, видимо, не могла оставаться без дела. Вот и сейчас она сорвала розу, уколовшись о шипы. — Всегда так: потянешься за красотой — уколешься. А твой Уэллс, Валентин, хоть и большой фантаст, а все равно был ужасно наивным, когда вообразил невидимку. Он и не подозревал, бедняжка, что видеть можно и тепловые лучи, ультразвук, радиолокационную волну, биотоки нервов, движение воздуха вокруг тела… Однако и я под стать ему. Невидимок, которыми занимаются мои папа и мама, тоже нетрудно разглядеть. Это микробы.

— Значит, они — микробиологи?

— Не совсем. Они создают новые штаммы микробов, способных вырабатывать тяжелую воду. У них в институте все возятся с микробами.

— Чтобы получить тяжелую воду?

— Ну, почему только воду? Там сотни направлений. Кто-то бьется над бактериями, которые концентрируют золото. Кто-то стремится создать новые микроорганизмы, которые отбирают из воды никель, медь, радий… Ясно тебе, Валентин? Океан — это как неисчерпаемая рудная кладовая, а главными работниками микробы. И еще водоросли. Но водорослями занимаются в других местах. Не в нашем городе. А результат замечательный! Это, наверное, и прежде знали, что дно океана покрыто конкрециями из железа и марганца. Сейчас созданы микроорганизмы, которые способны образовывать похожие, но более чистые конкреции любого из металлов. На материковых рудниках первыми горняками тоже микробы. Не веришь? Сам потом убедишься. Микробы куда удачливее прежних горняков потому, что отбирают лишь чистый металл. А мои папа и мама — они любят друг друга, тяжелую воду и еще меня и моего брата Якова, конечно. Что у них на первом месте, мы с братом или тяжелая вода, еще поспорить можно.

Ноэми опять рассмеялась, и стало ясно, что для нее-то самой секрета нет: больше всего на свете любимы они с Яковом. Вернее, даже она. И может ли быть иначе, если она так молода, так жизнерадостна и так привязана к своим близким и ко всем-всем на свете.

Валентин и сам был готов засмеяться — до того легко стало у него сейчас на душе.

— Как жаль, что я не познакомлю тебя с мамой и папой. Они уехали к Якову в подводный город. Мой брат — акванавт. Он уже два года не выезжал из своего Глубинограда, — объясняла Ноэми, — он влюблен в свой океан, как мама с папой в тяжелую воду и в микробов, которые ее вырабатывают. Тяжелая вода это же очень важно. Разве я не права? Халил? Эля?

— Права, права, — обнимая подругу за плечи, сказала Эля. — Как же ты можешь быть неправой, если мы все тебя любим. Кстати, Валентин, догадываешься, зачем нужна тяжелая вода?

— Дейтерий, да?.. Значит, топливо для термоядерных электростанций?

— Вот именно!.. Может быть, ты скажешь, где находится наш город? — задорно спросила Ноэми.

Они давно стояли на просторной террасе, сплошь увитой виноградными лозами. Внизу вся земля была в цветах. Клумбы и целые поляны цветов рассекались пластмассовыми полосами-тротуарами, уже известными Валентину по столице. У обочин тротуаров росли пальмы и кипарисы. Прозрачный ручеек отражал голубое с зеленцой небо. Значит, южный город. Но ведь они летели из Закавказья на северо-восток! И почему на небе нет солнца?

Валентин еще раз более пристально осмотрелся. Один, похожий на гигантский обод, дом, самое меньшее семьдесят-восемьдесят этажей, был увит виноградом, плющом, еще какими-то лианоподобными растениями. Противоположная стена очень далеко, в километре или полутора, и выглядит так, словно состоит сплошь из живой зелени. В центре огромной круглой площади ребристая шестигранная башня без окон, без дверей, но с бесчисленным множеством овальных отверстий. Они, как оспины, покрывают всю ее от основания до вершины, пронзающей синеву неба. Башня вчетверо или впятеро выше дома — точно гигантская ось гигантского колеса.

У Валентина появилось смутное ощущение знакомости всего, что было перед ним. Особенно башня… Ну конечно же, он видел ее в одной из панорамных передач! Речь шла о том, что в северных городах в нынешнем году реконструированы гигантские башни, которые являются одновременно и воздуховодами и опорой для шатровых пологов, защищающих города от полярной непогоды и тьмы. Сейчас их перестроили так, чтобы внутри оставался продольный канал, наподобие канала в старинных пушках, только неизмеримо больший. По нему опускались и поднимались нынешние быстролетные аппараты с людьми. Да, именно об этом рассказывала видеопанорама. Хотя Валентин уже не сомневался, что перед ним северный город, он ответил полувопросом:

— Подозреваю, что мы где-то на высокой широте, так?

— Вот тебе награда за сообразительность, — Ноэми протянула Селянину розу. — Или они успели разболтать, где наш город? Халил, признавайся, разболтал?

Она настойчиво втягивала планетолетчика в разговор. Глаза ее стали темно-синими и грустными. В прежнее время Валентин, вероятно, решил бы, что Ноэми не безразличен Халил, что она любит этого парня. Сейчас все могло быть иным. Но, убеждая себя в этом, Валентин все-таки испытывал к Ноэми странное чувство не то жалости, не то сочувствия. Ведь если Ноэми любит безответно, это может стать для нее причиной несчастья. А Валентину не хотелось допускать даже возможности такого несчастья в новом, благоустроенном мире. Пусть еще случаются трагедии, подобные той, что произошла на «Артуре». Пусть не всем позволено проводить эксперименты. Но причина — вторжение внеземной злой силы, перегрев планеты. А сами люди не должны приносить друг другу никаких несчастий…

— Хорошо, если не разболтали, — торжествующе сказала Ноэми. — Город наш на северной оконечности острова Котельный. Да, Валентин, мы живем на берегу моря Лаптевых.

Селянин ждал чего-либо подобного, но все-таки известие поразило его. Северная оконечность Котельного! Новосибирские острова! Он выронил розу, красный бутон которой полетел вниз, на светло-оранжевый тротуар. Кто-то из тех, кто скользил по тротуару на неизменных коньках, резко притормозил; подобрав розу, посмотрел озабоченно вверх и вдруг заулыбался, приветственно махая.

Тотчас и те, кто был в этот момент рядом, затормозили и, подняв головы, заулыбались, закричали приветственно. А через минуту внизу была большая толпа.

— У нас все от мала до велика мечтают увидеться и побеседовать с тобой, — сообщила Валентину Ноэми. — Если можно, ты побываешь сначала в нашей лаборатории. Согласен?

Она перегнулась через перила террасы, рассмеялась:

— Сейчас соберется весь город… Посмотри, бегут ребятишки.

Валентин отступил в глубь террасы: ему было неприятно под сотнями любопытствующих глаз. Его обижало общее любопытство. Он не был, он не хотел быть диковинкой, на которую все пялятся, потому что это диковинка, едва ли не оживший птеродактиль. Иной же причины для внимания с его точки зрения не существовало и не могло существовать, что бы там ни болтали ради его успокоения. Он мечтал жить, жить хотя бы наравне со всеми, если уж ему не по силам взвалить большую по сравнению с другими ношу.

— Послушай, Валентин, — смущенно обратился к нему Филипп. — Тебя почему-то расстроило, что… ну все это… Тебе надо бы…

— Что? Спокойствие?.. К дьяволу!

Он выбежал с террасы, еще и сам не зная, что сделает в следующую минуту. Когда-то, в прежней своей жизни в подобных случаях он убегал на улицу и ходил, ходил, до изнеможения, до отупения. Сейчас это исключалось, и он лишь приказал автомату входной двери никого не впускать, а сам суматошно заметался по комнатам, не только не испытывая облегчения, а наоборот, возбуждаясь все больше.

Вещи откатывались в сторону, чтобы он не ударился о них. Воздух стал прохладней. Свет отливал голубизной и был податливо мягким и ласковым, как гагачий пух. Временами Валентин начинал улавливать негромкую мелодию.

Это действовала автоматика, стремившаяся помочь ему успокоиться. Так было во всех жилищах, где он останавливался, и обычно поразительная чуткость и предупредительность невидимых слуг-аппаратов и приборов помогала ему сладить с волнением.

Но сейчас от всего этого раздражение лишь усиливалось.

С Валентином творилось почти то же, что и после первой встречи с председателем Всемирного Совета, когда он опрометчиво согласился, чтобы его сопровождала Эля, а потом так же вот метался по комнатам…

Навстречу ему выступил Саня. Валентин поморщился, готовый выругать несносную куклу, но не выругал, наоборот, раздельно приказал:

— Бассейн. Быстро!..

Робот кивнул в знак того, что распоряжение понято. Тотчас все вещи укатили в соседнюю комнату, перегородка, за которой была ванная, словно истаяла, а окно и двери, наоборот, заслонили белые металлические щиты со множеством отверстий, из которых хлынули, ударяя в пол, струи воды. Валентин сдернул с себя одежду, бросил Сане, который невозмутимо стоял рядом. А вода уже захлестнула их обоих сначала до колен, потом до пояса. Стало очень прохладно. Валентин плюхнулся в воду и поплыл, чувствуя, что вода сопротивляется его попыткам достичь металлического щита, сносит назад. Он заработал руками и ногами сильнее, но опять не продвинулся вперед ни на сантиметр. А потом все переменилось вокруг, и не было больше щита, а была прямая лента ручья, бегущего между высоких берегов с кустами черемухи и желтой акации. А вот рядом с двумя тополями не то стог сена, не то шалаш. Нет, конечно, шалаш.

Сияло синее небо, и спину ощутимо пригревало солнце. Валентин знал, что все это иллюзия. Солнца нет, и ручья между черемушными берегами тоже нет. Ну и пусть. Плыть по такому, хоть и призрачному, иллюзорному ручью все-таки приятней, чем по бассейну.

А вскоре Валентин перестал думать о том, где находится, бил, врезался в поток с такой яростью, словно сражался с личным недругом. Он чувствовал, что ему жарко, что тело покрывается потом, даже в холодной воде, а все-таки потом, и что недавнее раздражение мало-помалу исчезает, будто растворяется — и это как раз то самое, чего он хотел. А потом раздражение сменилось обыкновенной усталостью и едва не апатией. Он все-таки продолжал плыть, не передыхая ни секунды. Лишь после того, как руки и ноги уже готовы были отвалиться, он, тяжело дыша, приостановился. Поток воды пронес его еще метр или полтора, и все опять вернулось к прежнему, не иллюзорному. Возникли Саня, металлические щиты на месте окна и двери, стены, потолок. Вскоре вода убежала до капельки, и Валентин, обмякнув, опустился на пол, сидел до тех пор, пока озноб не заставил его подумать об одежде.

Саня давно приблизился со всем необходимым. Валентин дал себя одеть, выпил слегка солоноватый и кислый напиток, очень быстро восстановивший силы.

Ему по-прежнему не хотелось никого видеть и слышать. Но он не мог не думать о своем поведении и об отношении к людям, которые были теперь его современниками. Недавнее бегство от любопытствующей толпы уже не казалось разумным. Пожалуй, появись в его время, в XX веке, человек из средневековья, он и сам бы побежал поглазеть на это небывалое чудо. Нет, он напрасно оскорбился, увидев толпу под террасой. И все-таки возможность повторения таких встреч, с любопытствующими толпами вызывала в нем внутренний протест.

Обедал он в одиночестве, позволив Сане прислуживать за столом.

После еды он попытался уснуть, но сон не пришел к нему.

Как быть? Как вести себя?

А потом вспомнился рабэн Даниэль Иркут, его слова об экспресс-запоминании, и он подумал, что это, пожалуй, единственный выход для него — экспресс-запоминание.

— Акахату. Рабэна Акахату, — скомандовал он в микростанцию, в памяти которой были позывные ученого. Раздался негромкий щелчок, поток легкий звон, и какая-то женщина ласково сообщила:

— Рабэн Акахата улетел на Луну. Сейчас он на обратной стороне. Связаться с ним можно лишь по срочному вызову. Впрочем, если вам крайне необходимо…

— Ладно, я подожду, когда он вернется домой. — Теперь, когда решение было принято, Валентин готов был потерпеть несколько дней. Он и дольше был согласен потерпеть.