На следующее утро первой связалась с ним Ноэми. (Он снял запрет на связь).

— Как самочувствие, Валентин? Извини, что беспокою, но я соскучилась по тебе.

— Входи, — сказал Валентин. — Я буду рад.

— Считай, уже вошла, — рассмеялась Ноэми. — Мысленно. Я далеко, в лаборатории. Ты включи видеостанцию.

Она возникла в воздухе и была еще красивее, чем обычно. Отчего красивее — оттого ли, что сегодня иначе причесалась (белокурая коса охватывала голову, как венок)? Оттого ли, что очень ей к лицу серое платье? А может быть, все объяснялось потаенной грустью в серых, даже скорее синих глазах, грустью, странно уживавшейся с улыбкой и жизнерадостностью?

— Ты слышал новость? Вчера астрономический дозор на Меркурии обнаружил этого… ну, таинственного лазутчика. И знаешь где? В трех миллионах километров от поверхности Солнца. Фу, какой ты недогадливый! Я о шаровидном теле. Такая жалость…

— Жалость? Почему жалость?

— Там ведь миллионы градусов!.. Оно, наверняка, сгорело. Никакому твердому телу не выдержать такой температуры.

— Ну и что?

— А тебе его не жаль?.. — Ноэми нахмурилась, но тут же рассмеялась. — Хочешь, открою тебе свою маленькую мечту. Слушай внимательно, но никому об этом, хорошо? Я только тебе и по секрету. Я была твердо уверена, что это посланцы внесолнечной цивилизации. А теперь что же? Просто метеорит. Такая жалость!.. Почему ты чересчур серьезный, Валентин?.. Ну ладно, до встречи, — она помахала рукой. — В два часа дня я вернусь, и тогда уж не позволю тебе хмуриться и грустить.

Смех ее еще долго звучал в ушах Валентина.

Валентин связался с Филиппом.

— Ты еще не завтракал? Быть может, составишь мне компанию?..

— Но я не один. У меня Эля и Халил… А если мы все к тебе?

— Что ж, валяйте…

Через минуту вся компания явилась к Валентину. Стало шумно и, пожалуй, чуточку суматошно. Это даже понравилось Селянину, напомнив о дружеских налетах в той жизни, которая теперь невозвратима. Все-таки Эля, Филипп, Ноэми, Халил были самыми близкими ему людьми на Земле.

— О телеграмме с Меркурия извещен? — спросил Филипп. — Такой исход следовало предполагать. Обыкновенный кусок камня или металла, и конец ординарный: исчезновение в огненном чреве Солнца.

— Зачем, Филипп, говоришь так: обыкновенный? Совсем не обыкновенный! Шаровидная форма — разве обыкновенность? Вспышки в поясе астероидов, гибель экипажа на «Артуре»… Зачем, дорогой, говоришь так неправильно: обыкновенность? — Халил возражал горячо и убеждение.

— Вспышки могут иметь совсем иную причину, — сказал Филипп.

— Антивещество, да? Но тогда оно не долетело бы до Солнца, раньше аннигилировало. Без антивещества необычного, ах, как много… А траектория? Траекторию вспомни.

— Значит, искусственный аппарат? Ракета?

— Если ракета, почему на Солнце упала? Нет, дорогой, не ракета.

— Тогда что же? Объясни.

— Ах, какой быстрый! Как фотон, быстрый… Не знаю, что такое. Но ты неправ, что обыкновенность.

Валентин не участвовал в споре, опасаясь сказать что-либо наивное. Отмалчивалась и Эля. Лишь после завтрака она обратилась к Селянину с вопросом, что предпочел бы он делать сегодня. Валентин в первую минуту растерялся. До сих пор его временем распоряжались другие.

— Быть может, отправимся в институт к Ноэми? — не очень уверенно предложил Филипп Чичерин.

— Или пойдем на биохимический завод… Это, дорогой, очень любопытно, из чего делают продукты. Что хочешь делают. Не сразу, конечно, еду. Сначала — аминокислоты. Все двадцать аминокислот, а потом уже продукты. Пойдем, дорогой.

— Нет, — отказался Валентин. — Если уж выбор за мной, я отправлюсь хотя бы на часок в тундру. Один.

— Зачем обижаешь, дорогой? Думаешь, мы холода испугаемся?

Валентин упрямо покачал головой.

— Я хочу один… Ну ладно, пусть кто-нибудь проводит, Филипп, например. Ему-то вы доверите мою персону?

— На Филиппа я надеюсь больше, чем на себя, — сказала Эля. — Пусть будет по-твоему. Здесь места очень похожие на те, где ты жил прежде.

— Почему нельзя всем пойти? — опять вмешался Халил.

— Не надо ему мешать… — Строгий взгляд девушки остановил Халила.

Через полчаса, не более, Валентин с Филиппом, одетые в теплые и легкие комбинезоны наподобие водолазных, подземным ходом выбрались в тундру. Чичерин опустил забрало своего шлема, но, увидев, что Валентин не делает этого, вновь поднял его. Нет, он не всегда был педантом, профилактор Филипп.

Ветер набросился на них с остервенением. Валентин, наклонившись вперед, жадно ловил знакомый запах снега, слушал посвист ветра. Очень разный посвист: то звонкий и задиристый, то басовитый, угрюмый…

Было темно, но близкие предметы можно было различить. Позади возвышалась стена дома-города. Валентин словно бы спиной и затылком чувствовал ее присутствие. А перед ним были темно-серые сугробы плотного, утрамбованного ветрами снега, черные камни и хмурая темень, которую можно было, казалось, пощупать рукой.

Ослепительно-голубой клинок прожектора прорезал тундру, пал на землю, выхватив из тьмы полосу снега, потом взмыл кверху, освещая облака. Погас он так же неожиданно, как вспыхнул.

Валентин различил перед собой живой комочек, в котором не сразу признал песца. В сумраке зверь казался серым, а брюхо и вовсе отливало черным. Тем ярче поблескивали глаза.

Песец явно чуял людей, но не убегал.

— Подачки ждет, попрошайка, — засмеялся Филипп. — Ноэми рассказывала, их много в эту пору собирается возле города. В тундре трудновато становится корм добывать… Вот и бегут поближе к людям, рассчитывают на добросердечие человека.

— Охотников не боятся?

— Каких охотников? — не понял Филипп. — А, ты о тех, которые когда-то убивали зверей ради их шкурок или мяса… Сейчас нет охотников на Земле. Все-таки это узаконенная жестокость — охота…

— Но разве люди теперь стали сплошь вегетарианцами? Я сам каждый день ем мясо… Да и ты тоже… Значит, животных сейчас убивают, как и прежде.

— К счастью, уже не убивают, как в твое время, — ответил Филипп.

— А теперь как же?

— Теперь? Мясо частично выращивают на комбинатах питания. Понимаешь? Выращивают!..

— Но ты оказал: частично… Значит, кого-то все равно убивают?

— Нет, я не это имел в виду. Часть продуктов питания производят из аминокислот, которые синтезируются на биохимических заводах.

— Почему часть, а не все продукты?

— Потому что многие врачи и физиологи не согласны с этим. Есть сомнения, что мы не до конца разобрались в наилучшем сочетаний всех, в том числе и микроскопических составных частей нашего питания. Нам ясно лишь главное. А биохимические реакции так запутаны, что нет пока гарантии, будто все до конца известно… Конечно, многое мы получаем с растительной пищей, но кое-что содержится только в мясе. Немало физиологов вообще не согласны, что можно отказаться от забоя скота.

— Так сказать, нынешние консерваторы? Но мотивы?

— Мотивы заслуживают внимания… Физиологи опасаются, что если синтезированные продукты в чем-то окажутся неполноценной заменой естественного питания, то это может неблагоприятно отразиться на последующих поколениях людей. Тревога слишком серьезная, чтобы отмести ее без тщательнейшей проверки на практике. Речь о судьбах всего человечества.

Ветер дунул с такой силой, что Валентин с Филиппом едва удержались на ногах, а песец — тот припал к земле.

— Что, не нравится? — усмехнулся, глядя на зверя, Валентин. Ему самому было тепло: комбинезон не продувался ветром и надежно защищал от мороза. Чуточку пощипывало щеки и кончик носа, но это было даже приятно. Валентин скосил глаза: Филиппу явно не по себе на ветру и морозе, но держится, терпит парень. Молодец! И все они, нынешние, молодцы. Умельцы, умницы. Ишь как с питанием-то! Выращивать мясо, одно лишь мясо вне организма, способного страдать и мучаться, — это ли не новый успех цивилизации!

— Кыш, дружок, кыш! — замахнувшись на песца, крикнул Филипп. — Нечего тебе дать, беги куда-нибудь еще.

Зверь и вправду затрусил прочь, словно поняв, о чем ему говорят.

— Вот так и живем, — повернулся к Валентину Филипп. — Не знаю, все ли по душе тебе. Очень хотелось бы, чтобы по душе.

— Еще как по душе, Филипп! — не удержался от возгласа Селянин. — Вчера, правда, мне не по себе стало перед толпой. Глупо вел себя. Ведь вы — великолепные люди, Филипп.

— Не во всем, к несчастью, — Чичерин нахмурился. — И вчера было не так, как надо. Вот сетуют у нас: люди друг к другу не всегда внимательны, срываются, мол… А вот вчерашнее. Этого не объяснить только нравственным срывом. Это глубже. Сколько уже существует человек, а все-таки остается в нем до сих пор что-то такое… ну, первобытно-стадное, что ли… Вчера сбежались, выпялили глаза, а ведь сами потом сообразили, что нельзя, неэтично — непорядочно… Обидно, что и мы не сразу разобрались. Первая, знаешь, кто спохватилась?

— Эля!

— Нет, не она. Ноэми первая сказала, что нельзя так, что оскорбительно. На редкость чуткое сердце у нее, у Ноэми. С такою по жизни бы идти, детей воспитывать… — он вдруг осекся, добавил просительно: — Ты не смейся, что я… Что, в общем, с первого взгляда и полюбил… Вот чуткая Ноэми, а не замечает. Непонятно… Может быть, вернемся, а? Не очень-то уютно на ветру.

— Хорошо, сейчас пойдем, — согласился Валентин. — Но ответь мне на один вопрос. Если он глупый, можешь не отвечать. Перед тобой мне не так стыдно, если даже и глупый. На земле очень многое сделано, чтобы человеку было удобно и счастливо. Мы вот ездим, летаем, пожалуйста! Везде готова квартира, да еще какая. Еда — что душе угодно. Одежда — лучшего и не пожелаешь. Все-все есть для человека. Так? Но скажи, случается, что люди несчастливы из-за неразделенной любви? Или что-то придумано, чтобы таких несчастий не было? Повторяю, можешь не отвечать, если вопрос глупый.

Филипп заговорил не сразу.

— Вопрос твой очень даже сложный, — наконец сказал он. — Ты не обижайся, если я начну издалека… В природе, среди животных как идет совершенствование видов?

— В природе? Дай сообразить… Или ты имеешь в виду естественный отбор, при котором выживают только самые приспособленные к среде, самые выносливые и сильные? Но при чем тут это?

— Очень даже при чем. В человеческом обществе естественный отбор перестал быть главным регулятором совершенствования. Определяющими стали иные пути — социальное переустройство, забота о здоровье, которая начинаются еще до того, как человек родился: ведь контролируются, а если необходимо, то исправляются дефекты в генах отца и матери. Но наряду с этим чувство любви, и нелюбви, конечно, помогает сохранять и умножать хорошее в людях и одновременно притормаживать нежелательные отклонения от принятого эталона телесной и духовной красоты. За любовью и нелюбовью как бы последнее решающее слово — принять что-то или же отвергнуть. И знаешь, мне кажется, так было, есть и так будет всегда… Я говорю сухо, пожалуй, безжалостно, однако тебя интересовала почти теория… И еще ты, вероятно, думаешь сейчас: а как же я и Ноэми? Но ведь я не лишен права и возможности доказать ей — всеми делами и помыслами доказать! — что не хуже, а в чем-то лучше других. Конечно, одного этого для любви мало, я понимаю. Но если с кем-то соперничество, то на равных…

Он как-то сразу, в один, казалось, миг, подобрался, стал строже и оттого внушительнее, Филипп Чичерин. Такой и вправду был достоин преданной девичьей любви.

— Я развеял твои сомнения? — спросил Филипп.

— Не совсем… Но, впрочем, да, развеял…

— А ты не мог бы мне объяснить, — неуверенно заговорил Филипп, — почему тебя взволновало, есть ли несчастная любовь?.. У меня, понимаешь, был недавно один разговор о любви… С Халилом. Не я начал, да и просто ли начать… Халил очень завидует тебе: умеешь чувства на привязи держать. И еще он сказал, что ты будто любишь Элю, но таишься. Я не очень-то поверил ему, а теперь вот не знаю…

— Какая любовь, если любит кто-то один!

— Вот и Халил похоже говорил. Но он все, по-моему, к себе относил. Что-то у них с Элей не ладится…

— Сладится, — хмуро вымолвил Валентин. — Давай помолчим.

Они долго стояли, слушая свист ветра. О чем думал Филипп, Валентин не знал. А сам мысленно благодарил Чичерина за сердечную откровенность. Нет, он не принимал всерьез его слов о каких-то неладах между Халилом и Элей. Зато сам профилактор, которого он считал педантом и придирой, стал понятней, а оттого и ближе. Как и в случае с Ильей Петровичем, чужая жизнь и судьба открылись ему прежде всего через страдания и тревоги. В чем причина этого? Не в том ли, что он сам много страдал в прежней своей жизни, да и в теперешней тоже, и душа его отзывалась на чужую душевную боль легче и быстрее, чем на радость?

Возвратившись в дом-город, они застали только Халила.

— Валентин, дорогой, ты не слишком торопился из тундры, — не без досады объявил Халил. — Почему оба выключили свои микростанции?

— Мы слушали тундру, — объяснил Филипп.

— Эля пыталась связаться, я пытался… Эля не дождалась, ушла в ВИС…

— ВИС? Что такое ВИС?

— Всемирная информационная служба. В каждом городе есть ее станции, — сказал Халил. — Что хочешь, узнать можешь, дорогой. Когда родился твой прадед и даже какая в тот день погода была. Любые факты, любые теории все узнать можешь, только заявку сделай в ВИС. Хотя о твоем прадеде не узнаешь, наверное…

— А что намерена выяснить Эля?

— Не знаю, Валентин, дорогой. Не объяснила. «Сама, говорит, еще толком не разобралась…» Хочешь, свяжемся с нею, спросишь…

Халил громко произнес имя девушки, но ответа не последовало. Он позвал еще решительнее, но опять безрезультатно.

— Ах, нехорошо! То вы отключались, то она… Зачем так? Что у нее за секреты от меня, почему разучились мы понимать друг друга? Не в лад поем, будто оглохли. Раньше не было так.

Он горячился явно сверх обычного.

Все вышли на террасу. После вылазки в тундру с ее морозом и пургой было особенно приятно понежиться в тепле, вдыхая напоенный ароматами цветов и зелени воздух. Валентин вытянулся в кресле, полузакрыв глаза.

Прежде бы, в его первой жизни, такая благодать в Заполярье! Чтобы зелень, свет, простор. Как бы работалось и жилось!

В начале третьего подала о себе весточку Ноэми.

— Через сорок минут тебе, Валентин, и всем явиться ко мне!

Валентин не включал станцию изображений, и без того ясно представляя улыбающееся лицо девушки.

Пошли только Валентин с Филиппом. Халил, который безуспешно пытался связаться с Элей, заявил, что отправится за нею в ВИС.

— Увлеклась, все на свете позабыла… — сказал он. — И чем она увлеклась?

Ноэми, увидев входивших Валентина с Филиппом, огорченно воскликнула:

— А Халил что же? А Эля где?

Веселости у нее сразу поубавилось. Обращалась она преимущественно к Валентину, ответы выслушивала не всегда внимательно. Филипп вначале понуро отмалчивался; а потом и вовсе ушел, сославшись на неотложное дело. Ноэми виновато поглядела вслед ему.

— Он что же? Обиделся?

— Думаю, что нет… Все куда серьезней и сложнее… Он заслуживает большего, чем просто доброе отношение, наш Филипп…

— Он очень строгий… — с неожиданной робостью сказала Ноэми.

— К другим или к себе?

— Может быть, и к себе, Валентин… Но когда он рядом, я чувствую себя очень легкомысленной… Мне хочется сделать что-то такое, чтобы он убедился: я тоже кое-чего стою…

Валентин спросил:

— Можно узнать… ну, вот молодые люди… за что сейчас прежде всего любят? Какие достоинства обязательны?

— Достоинства? — Ноэми смутилась. — Не знаю… Наверное, красота. Еще ум, смелость, конечно… Нет, все не так, вернее, не просто так… Разве можно разложить человека, все его достоинства по полочкам, если он — вот он весь тут, он целое… Вот хоть Филипп. Разве узнаешь, какой он, если каждую черточку отдельно. Он ведь — целое, и нравится или не нравится весь… А я тебе кажусь, наверное, взбалмошной?

— Почему ты заговорила об этом? Ты красивая и добрая… А еще веселая.

— А Эля?

— Не надо о ней.

— Я всегда чуточку завидовала Эле, с самого детства. Она талантливая. Куда мне до нее. Вот почему ее любит Халил. А я не хочу, чтобы он любил ее.

— Ты считаешь, что он не достоин?

— Я этого не говорила… Его характер и мой характер, правда же, в чем-то схожи? Халил не будет счастлив с Элей, и она с ним тоже не будет. Эля, кажется, начинает это чувствовать.

— Ты любишь Халила?

Ноэми не ответила, но по тому, как вспыхнуло ее лицо, стало ясно: любит!

— Ты не настаивай, ладно?.. И лучше я расскажу об Эле. Вернее, ты сам увидишь все, что я помню о ней. Нет, нет, ты не отказывайся!.. Извини, ты не слишком внимателен к Эле.

Валентин не ответил. Да и что он мог сказать? Что это неправда? Что причина их отчужденности не в нем?

— Ну, ладно, — не без досады сказала Ноэми. — Я буду вспоминать не просто Элю, а наше детство. И еще как нас воспитывали… О, это очень любопытно.

Ноэми улыбнулась знакомой Валентину задорной и чуточку интригующей улыбкой. Но в глазах все еще таилась грусть.