Они приходили и уходили, говорили, кто громко, кто почти шепотом. Одни были в форме, другие в гражданской одежде — крупной вязки свитерах неопределенного темного цвета с высоким горлом, коротких, мешковатых пуховиках, куртках. В руках у них мелькало все: от крохотных телефонов до чемоданов, папок для документов, новых или уже потрепанных, а кое-где с облупившимся кожзаменителем и потрескавшимися краями. Руки у приходящих тоже были разные: были тонкие пальцы и мясистые, широкие как лопаты, бледные и смуглые, с тускло поблескивающей полосой золота, с синими прожилками вен, черными отметинами татуировок.

Они все шли и шли, сменяя друг друга, кидали в мою сторону задумчивые взгляды, любопытные взгляды, осуждающие взгляды и не меньше было взглядов подозрительных. Буфером между мной и ими был Анатолий Иванович, который, зарывшись в кипу бумаг, сидел рядом на колченогом стуле и окроплял чернилами все новые листы.

Кухня квартиры Димы тонула в скудном свете единственной лампочки. Но еще больший мрак ей придавала обшарпанность, полностью изгонявшая из сознания слово «уют».

Я куталась в пальто, хотя сидела рядом с батареей. Усталость и «похмелье» после эмоционального всплеска от послания из прошлого — это то, что я чувствовала. И все это в совокупности порождало пустоту. Хотя, не только это…

Тропинин, едва мы отъехали от моего офиса, набрал Варкова и попросил, чтобы тот срочно прибыл на квартиру Валентины Алексеевны, а потом Виталий Аркадьевич исчез, будто его и не было.

Гелек остановился на Невском проспекте и выплюнул меня из теплой утробы под проливной дождь. Сверху сразу накрыл спасительный зонт Варкова, успевшего оказаться там раньше нас. Мигнув поворотником, скорей требовавшим впустить его в ряд неспешно двигавшихся автомобилей, нежели просившим, машина Вити растворилась в потоке моментально, чудо для высокого белого немецкого чуда.

Только Тропинин исчез гораздо раньше, еще в машине. Он вроде бы сидел рядом, но был далеко, растворяясь в темноте салона, где даже свету фонарей и фар не хватало сил пробить тонировку стекол. Мужчина молчал, его телефон, любивший радовать хозяина текстовыми сообщениями, молчал. Я тоже молчала, затихла, затаилась, сжавшись в своем углу, согревая руки, спрятав их в рукава пальто.

Может, надо было прояснить ситуацию, все объяснить, ведь Виталий… Он, скорее всего, не понял, что я имела в виду. Но сил говорить не было. Начать говорить! А ведь одного его слова было бы достаточно, чтобы меня прорвало. Но он молчал. И я молчала. Знаю, он был зол, он старался защитить меня, а я моталась по городу одна. И не только по этому. Он ведь мог подумать, что все это время я знала, где наркотики! Что я лгала! А еще мне так не хотелось, чтобы он узнал о письме Димы. Страшно представить себе, что Тропинин прочтет и (о ужас!) с чем-то даже согласиться, это пугало похлеще Смолякова.

— Эх, Соня-Соня, ты как влюбленная кошка. Только его и видишь. Вокруг посмотри. Ты в таком городе живешь! Мужиков полно! Разве он семьянин? Для себя живет ведь…

Мама частенько именно с этой фразы начинала разговор о Диме. Да, нельзя зацикливаться, нельзя так любить, мир не должен сливался, стягивался в одну крохотную точку, в одного конкретного человека, но я не могла остановиться. Я любила Диму, не замечая эгоизма и отсутствия цели, той, которая мне была нужна. Цель-то у него была, правда, к семье она не имела никакого отношения. Пределом мечтаний бывшего мужа был так называемый дауншифтинг. Можно полностью посвятить себя, в понимании Димы, просветлению в виде книг и компьютерных игр, последнее для создания некоего контраста, видимо. Для этого даже не обязательно было куда-то ехать, как делали особо продвинутые представители «течения», создававшие коммуны на Гоа.

Грусть-печать Димы заключалась в том, что для этого нужна была хотя бы одна «лишняя недвижимость», которую можно сдавать и, пусть не шикуя, но жить, так чтобы хватало на Доширак и Интернет, и не работать! И, возможно, он мог что-то сделать с этой чертовой квартирой на Невском, но тут в дело вступала лень, а может совесть. Надеюсь, последнее…

А я была слишком влюблена в симпатичного высокого мужчину, способного интеллигентно пошутить, поддержать любую беседу. Я была слишком тщеславна, вырвавшись из-под опеки родителей, будучи единственным и самым любимым ребенком в семье, уехав в другой город, пытавшаяся всем и каждому, а особенно себе, доказать, что все могу. И было время, когда я зарабатывала очень хорошо, средняя питерская зарплата умножалась на три. Но никто не научил меня мудро относиться к деньгам, да и муж лишь стимулировал это незнание. Мы покупали дорогие гаджеты, катались за границу, я могла позволить себе покупать сумочки или ботиночки ценою с четырьмя нулями. Да, приходилось много работать, очень много, но мне это нравилось. Сильно. Особенно нравилось, что в тот период я не просила у Димы денег, даже давала, если просил он. К тому же я платила аренду.

Муж часто говорил на тему «надо поговорить с матерью, которая живет в огромной квартире одна… можно продать, вложиться… есть надежда на свое жилье без ипотеки» Это были грандиозные планы… того, кто ничего не собирался делать. Только прозрение вместе с расплатой за мою глупость и недальновидность пришли, когда я поняла, что хочу малыша.

Я безумно благодарна судьбе за то, что это было не на волне «Надо», это было именно «Хочу». Хочу крохотного человека, который будет расти, будет открывать мир, и ему можно и нужно помогать в этих открытиях, познавая его вместе, заботиться о нем, любить его. Ребенок был для меня зернышком — плодом моей любви к Диме.

Но приблизительно с этого момента розовые очки пришлось снять.

Дима считал, что я меркантильная. Может, в чем-то он и прав. Но мне кажется, мы с ним в это слово вкладывали разные значения, будучи изначально разными людьми.

Я все же не считала себя меркантильной. Да, мне нужны были деньги, они позволяли моим маленьким человеческим мечтам реализовываться. Пусть Дима получал… мало. Но я, когда работала, не хотела ущемлять себя в своих желаниях куда-нибудь поехать, например, и мне нужно, чтобы он был рядом, разделял мои впечатления, озвучивал свое мнение, ведь он многое видел под совсем другим, интересным углом, нежели я, Мне было хорошо с ним, пусть он и не платил ни копейки.

Я никогда не считала себя карьеристкой. Да в моей работе особо по трупам и не пойдешь (к слову, и не хотелось), но мне нравится, что многие из моих коллег и клиентов считают меня хорошим юристом, и именно ко мне идут за советом. Я никогда не стремилась ползти вверх, сжав зубы, отдавая этому все свое время и силы, отчасти, возможно, в этом было влияние Димы.

Годы после рождения Абрикоса стали для меня хорошим уроком. Экономить, расставлять приоритеты, ни на кого не полагаться, кроме себя и родителей (хотя приятным исключением стала Томуля), вот чему меня научила жизнь.

Ты его сама разбаловала!

Вердикт всех, кто знал о наших отношениях. Конечно же, потом все принимались меня жалеть и хаять Диму, который вел себя далеко не так, как должно мужчине, мужу и отцу. И я соглашалась, правда, поначалу защищала, пытаясь «нарыть» среди его поступков достойные. Я искала ему оправдание. И себе… Своему выбору.

Понимание этого обрушилось на меня именно на этой старенькой кухоньке совкового пошива в той самой многострадальной квартире. Озарение, что я сама во многом виновата, что за собственными амбициями я не видела и не хотела видеть, что Дима совершенно другой человек, что его невозможно изменить, да ему и не хотелось меняться. И невероятно глупо было ждать от него иного, чем-то, что произошло.

Как невозможно ждать теперь, что Виталий будет рядом.

На ум пришла фраза, сказанная Анатолием Ивановичем еще на первом допросе в управлении, о том, что имя Виталия не должно светиться в этом деле никаким боком. Никто не должен даже по намекам связать преуспевающего бизнесмена и наркотики. И пока шла за Варковым к парадной, где располагалась квартира Валентины Алексеевны, я утешала себя этой мыслью, но лишь утешала, прекрасно понимая, что дело не только в этом.

А ведь сейчас он мне был очень нужен. Он нужен, но его рядом не будет. И возможно, так будет всегда. И теперь, после двух часов на стуле в плохо освещенной комнате, я поняла, что не возможно, а так и будет.

Взрослая, сильная, независимая! Не эгоистка! Должна все понимать, со всем справляться! Сама! Одна! Принимать все, как есть!

Интересно, а Денис… Он был бы рядом? Для него было бы важно, что завтра напишут в СМИ, если он знал бы, что мое плечо так нуждается в его руке.

— А ты кинологов не вызывал? — бубнил Анатолий Иванович в телефонную трубку. — А что?! А что?! — передразнил следователь. — А надо было! Ты же не косяк искать выезжал.

Друг Виталия был хмур и сосредоточен. Прежде чем начала прибывать армия полицейских и представителей других ведомств, он ознакомился с письмом Димы, которое я открыла на своем телефоне. Мне было тошно показывать чужому человеку все измышления бывшего мужа о нашей семейной жизни. Правду знают только двое, все остальные могут домыслить и представлять себе все в совершенно ином свете, чем это есть на самом деле. И зная, что Варков — друг Вити, мне было важно, что он подумает, ибо он потом доложит. Он ведь доложит!

Но когда с письмом стали знакомиться почти все, кто приходил, я быстро обросла коркой: их взгляды больше не царапали, вызывали лишь глухую тоску по теплу человека, мнение которого было для меня сейчас было особо важно.

Приехали кинологи. Овчарка с черным пятном на спине и огромными как у ослика ушами, оказалась одной единственной, кто смотрел на меня дружелюбно, но у всех своя работа, и пес вильнул хвостом и исчез в соседней комнате, откуда слышались щелчки фотокамер.

Позже послышался грохот: металлический лом начал кромсать стены. Шелест осыпающейся штукатурки, стоны деревянной рамы, звон разбитого стекла. Никого не заботило, что уже поздний вечер, и, например, в спальных районах люди уже ложатся в теплые постели под одеяла и мягкий свет ночников, читают книги и договаривают то, что не успели обсудить с любимыми за день. Здесь это никого не волновало.

— Иваныч! — в комнату заглянул молодой человек, кто-то из оперов, и махнул рукой.

Следователь отложил бумаги и, встав, кивнул мне, приглашая следовать за ним. Комната Димы, и так не блещущая ремонтом, ныне напоминала зону боевых действий: вывороченный подоконник и старые рамы, оторванные обои, выбитые кирпичи, лужа от залетавшего дождя на полу. С Невского вместе с потоками холодного воздуха прилетали завывания сирен, это заставляло внутренне содрогаться.

У окна крутились мужчины, расширяя огромную дыру в подоконнике, словно жуки-паразиты зарывались они под кожу дома, а тот отвечал лишь глухой обиженной тишиной.

Все, молча, делали свою работу. Один из них, увидев, что мы с Варковым почтили собрание своим присутствием, наклонился и достал из зияющей дыры кулек — пакет из дешевого супермаркета. Возле стены, рядом с нами, стояли трое мужчин разных возрастов, одетых по-домашнему — понятые, которым повезло присутствовать при вскрытии тайника.

На расстеленной на полу клеенке пакет был вскрыт, в нем лежало несколько небольших прозрачных пакетиков с белым порошком. «Гробики» выкладывались по серой клеенке, точно плиточки-кабанчики, которые Томуля для «фартука» на кухню долго выбирала, измотав Андрею все нервы.

А сердце мое закололо. Вспомнилось, как через полгода после знакомства с Димой я приехала домой после работы (а мы уже жили вместе на съемной квартире), у него как раз был выходной, и застала я его на диване. Глаза мужа были открыты, но меня, комнаты, да и всей вселенной, для него не существовало. Дима позже уже рассказал, что кто-то из развеселых его друзей привез травку, которую они и раскурили. Правда, к чести Димы стоит сказать, что после того случая он при мне, да и без меня, я думаю, тоже, эту дрянь в рот не брал. И сработали-то ведь не крики и скандалы, а простые издевки и подколы. А потом от передоза умер друг.

Но выражение полного отсутствия на лице меня поразило. Я много читала об этом в учебниках, но столкнувшись с подобным, была поражена. Вот только то, что сейчас лежало передо мной, Варковым, операми, понятыми и прочими важными личностями, было во много раз страшнее — причина смерти тысяч и тысяч людей и отнюдь не престарелого возраста.

«Будут тебе деньги!»

Не сойти мне с этого места, если я или мой ребенок дотронулись бы до таких денег!

Меня затошнило с такой силой, что я рванула в ванную, но в коридоре замерла как вкопанная перед темными пятнами на полу.

«…пятьдесят миллионов…»

Странно, что судьба распорядилась так, что это оказалось «место» Светланы, а не Валентины Алексеевны, мое или Абрикоса.

Что же ты наделал, Дима?! Как ты мог!

Я зажала рот рукой.

В коридор выглянул Анатолий Иванович. Ему одного взгляда хватило, чтобы понять, что я несколько в «неадеквате». Он приобнял меня за плечи и провел на кухню. Стакан с водой, стул, теплые руки на плечах. Тропинин рассказывал, что у следователя жена и тройняшки-сынишки. Он уж не допустил бы такого, он бы своих не подставил. Для него бы не пришлось искать оправданий. Почему же я искала для Димы?

Передо мной легли пустые, еще неисписанные его убористым почерком, бланки.

— Подпиши и поезжай домой.

Руки дрожали, но я сделала все, как он просил. Меня сейчас мучил лишь один вопрос.

— Это же теперь закончится? — слезы были в голосе и в хриплом дыхании, но щеки были сухими.

Варков собрал подписанные листы в папку и кивнул, задержав на мне задумчивый взгляд. Спустя минуту мужчина подал мне мои сумку и шарф и повел на лестничную площадку, где курили те самые ребята — опера.

— Валера, девушку домой отвези. Вась, — кивнул Варков второму парню, — за мной.

— Валера, — молодой человек кивнул мне. — Спускайтесь, я пойду машину прогрею, — и, перепрыгивая через две ступеньки, мужчина поспешил вниз.

Медленно обмотав шарф и застегнув пальто, я, вцепившись в перила, тоже начала спускаться, делая это крайне осторожно, боясь упасть, ощущая себя будто в невесомости, пугаясь легкости собственного тела и нахлынувшей свободы.

Возле парадной мягко гудел старенький Форд. В салоне было тепло и пахло дешевеньким освежителем воздуха. Играла обычная российская попса тихо-тихо. Лежали кусочки бумажек с телефонами, пачка сигарет, трубка мобильного в подстаканнике, скрепки, погрызенный карандаш. А на заднем сиденье две потрепанные птички из достопамятной игры и адаптер для ремня со зверюшками.

В какой-то из реальностей у меня, наверное, все также: муж, ребенок, дача с шашлыками по выходным летом или походы в крупные развлекательные центры зимой, игрушки по акции из гипермаркетов, машина, которую надо бы обновить, но хочется на море съездить или на кухне ремонт доделать.

Мужчина, который при свете потолочной лампы оказался совсем не таким уж и молодым, а вполне себе моего возраста и с приятной улыбкой, поинтересовался: «Куда едем?»

— Домой, — улыбнулась я в ответ.

Навигатор мигнул и быстро построил маршрут. И вот мы уже спешим по ночному городу. Хорошо, что зима, спасительные питерские мосты-нити еще не разводят.

Мост Александра Невского, Заневский проспект, черная Нева, все так, как и должно быть. Я еду домой. Для него важнее репутация. А для меня важнее… я! И раз у него нет возможности быть со мной, когда мне тяжело, у меня нет необходимости ехать к нему.

* * *

Конечно же, сообщение в СМИ о том, что в квартире на Невском проспекте обнаружена приличная партия наркотиков, появилось еще до того, как уже клевавшие носом понятые расписались в протоколах и разошлись по домам.

Варков нажал кнопочку отправки сообщения на телефоне знакомому с Интернет портала СПб, испытывая кровожадность. Смоляков теперь труп окончательный и, следователь сказал бы, уже даже окоченевший.

Это не была победа органов следствия и контроля по обороту наркотических веществ, это было выполнение просьбы Тропинина. Больше Смолякову не нужны будут ни старуха, ни Софья.

Удовлетворение от исполненной просьбы смешалось с горечью. Он видел достаточно женщин и мужчин, потерявших многое, если не все, тех, кого предавали самые близкие, тех, кого подставляли под удар. Каждый по-разному выражал горе. Но Софья вызвала, если можно так сказать, приятное чувство. Она не бегала в панике по помещениям, не причитала, не заламывала руки, не кричала, не плакала, не крыла бывшего мужа проклятиями. Все, что чувствовала, женщина скрывала глубоко внутри. Выдавали лишь глаза, в них плескался океан страха и обиды, надежды, ее Варков увидеть совсем не ожидал, а еще свободы. Неожиданно для себя мужчина отметил, что она вполне себе красавица. Только красота ее чуть холодновата.

Будет жаль, если она для Итальянца лишь временное развлечение. Даже кольнуло желание посоветовать ей задуматься о том, что Тропинин не особо ей не подходит. Но жизнь научила Варкова, что каждый сам делает ошибки, и сам за них отвечает.

Было глубоко за полночь, Анатолий Иванович шел к машине, пытаясь отыскать в папке ключ, на который давно уже хотел повесить какой-нибудь внушительный брелок, когда в кармане завыл телефон. Так как Варков не страдал ерундой под названием «на каждого своя мелодия» (хотя пацаны уже вовсю подбирались к папиному смартфону), мужчина пребывал в абсолютной уверенности, что звонит Ира с ехидным вопросом, а ни нашел ли он семью на стороне с меньшим количеством спиногрызов, потому как сегодня явно не его смена, а в последнее время Варков старался не мешать выходные и работу. Но звонил Итальянец.

— Поздновато для разговоров, друг мой, — вместо приветствия выдал Варков, подражая Тропинину.

— Софья где? — голос у Итальянца был глухим, в нем чувствовались усталость и злость, только не к Варкову она относилась.

— Как это где?! Опер ее доставить домой должен был часа два назад как минимум, — удивился Анатолий Иванович.

— Домой — это куда, Толя? — вкрадчивый голос заставил Варкова дать себе пинка мысленно. Да, это он тоже должен был проконтролировать!

— Минуту, — поставив звонок на удержание, он нашел номер Валеры. Тот заспанным голосом сообщил, что отвез девушку, куда попросила, назвав адрес, который был далеко не в Лисьем Носу. Софья уехала на свою квартиру. Опер сообщил, что до двери проводил, все чин чином. — Она у себя дома…

— Какого она там… — начал было Итальянец.

Нервы у Варкова сдали.

— Слушай, Вита, ты чего мне звонишь?! Почему ты ни звонишь ей? Одиннадцать цифр номера наверняка забиты в твоем телефоне. Она ведь не просто так не в твою кровать побежала. Если хочешь, чтобы баба с тобой была по-настоящему, так покажи ей, что она для тебя не ноль без палочки, если не забыл, как это делается, а если нет — оставь ее в покое! Девке и так не сладко пришлось из-за урода бывшего.

В этот раз Варков отключился сам, послав прощальный привет домику на берегу Невы.

* * *

Хорошо, что я зарядку для телефона с собой вожу теперь. Единственная выжившая розетка на кухне давала возможность поставить телефон на «прикол» и слушать музыку, а вино прекрасно шло прямо из горла бутылки, благо даже у Смолякова сил не хватило штопор сломать. Спасибо вам, жители Южных Республик, за наплевательское отношение к законам о времени продажи алкоголя. Да, в два раза дороже, но так определенно легче. Благодаря вам, я спела половину любимых песен, почти разобрала кухню и опустошила бутылку наполовину.

Сколько все-таки ненужных вещей мы храним?! Боимся выкинуть часть воспоминаний, а на самом деле собираем хлам, которым заваливаем дальние углы шкафов. Но, в конце концов, мне это даже понравилось! Будто в сокровищах пиратов копаешься.

Через час после моего прибытия домой новостной портал Санкт-Петербурга уже пестрел сообщениями о том, что доблестные правоохранительный органы нашли гигантскую партию наркотиков в центре Питера, в одной из квартир старого фонда на Невском проспекте. Подробности в интересах следствиях не раскрываются.

Мешки с мусором собирались и копились у двери. В принципе можно было уже собрать мини пирамиду Хеопса. А на кухне уже виднелась плитка со сколами, которые там образовались отнюдь не благодаря нашим играм с дочкой в футбол.

Я уже решила, что жить тут определенно не смогу. Квартира более не дарит той защищенности и уюта, чтобы привести сюда Абрикосика. «Требуется ремонт» не самая грустная статья в объявлениях о продаже.

Звонок в дверь не стал неожиданностью для того, кто почти угомонил бутылочку вина. Со смешком подумалось, что так делают воры и добропорядочные граждане. Смоляков вряд ли соизволит известить о своем желании пообщаться, он же не вор!

Да, я еще помнила, как пользоваться глазком.

Конечно же, там стоял Тропинин. Отряхнул юбку, правда больше размазав по ней пыль, чем отчистив, я распахнула дверь.

Ему хватило одного взгляда, чтобы оценить степень моей «хорошести». После чего меня весьма негалантно передвинули, дабы не путалась под ногами, фактически усадив на диванчик, точнее на его уцелевший остов. Он пробежался по квартире, выключая свет, на кухне послышалось шевеление. Я не удержалась и, привстав, заглянула за угол. Тропинин сваливал телефон, зарядку, кое-какие другие личные вещи, которые я разложила по разбитой столешнице, в мою сумку, подхватил пальто и шарф, развешанные на выжившей дверце шкафа, после чего с непроницаемым лицом мужчина вернулся в коридор. Завязал шарф, засунул мои руки в рукава пальто, точно одевал куклу, и потащил к выходу.

Судя по выражению лица, вякать что-то против было глупо. Ничего страшного — покатаемся по городу и вернемся. Может, поговорим и все проясним.

Пока мы ехали в лифте, я заметила, что выглядит он как-то не так. И действительно, на нем были джинсы, вот уж не думала, что такое в его гардеробе водилось. Свитер и короткая куртка. У подъезда, изображая из себя белый Гелек, правда, с сильной натяжкой, стоял мой монстрик.

Меня усадили на переднее пассажирское сиденье, моя сумку была закинута на заднее, а Тропинин уселся за руль и одел очки. Надеялась же, несмотря на объем выпитого, что я себя контролирую, но нет, нижняя челюсть все же вниз поползла.

Черканув защитой по поребрику, он сполз с тротуара и стал петлять по дворам. Я украдкой осмотрелась, ища Лёню или Артема на худой конец, но мы были в машине одни. Вряд ли они добровольно заползли в багажник? Через десять минут машина вырулила на КАД и понеслась в сторону… как оказалась Пулково.

Прибыв в ярко освещенный аэропорт, я почувствовала себя Алисой в Стране Чудес. Мы подъехали прямо к терминалам. Тропинин вышел и поздоровался с подошедшим к нему мужчиной, хлопнул багажник, затем с заднего сиденья, обдав меня холодом, исчезла моя сумка, а потом пришла моя очередь. Правда, прежде чем вытянуть меня, Виталий открыл бардачок и достал два загранпаспорта.

Меня аккуратно, под локоточек, вывели из машины, оглядели с ног до головы и недовольно сморщили нос. Возле Тропинина стоял чемодан на колесиках, который подхватил наш провожатый. Я оглянулась и увидела, как за руль монстрика садится Артем, широко мне улыбнувшись.

Рамки. Досмотр. Регистрация. Девушка, сверявшая фотографию в паспорте и оригинал, как-то подозрительно на меня посмотрела (правда, уже в зоне вылета, узрев себя в зеркале туалетной комнаты, я не поняла, почему неотложку не вызвали сразу, хотя… понятно почему, рядом со мной стоял Тропинин, который явно ограниченно дееспособным или пьяным не выглядел). И Амбал — Перевозчик чемоданов оказался еще и работником аэропорта.

Мне без разговоров поставили штампик и отправили восвояси.

Когда в руки наконец-то попали мой паспорт и билет, я осознала, что Страна Чудес еще только ждет меня. Рейс «Санкт-Петербург — Венеция, Италия».

Он давно уже все сделал. В пустом паспорте, который я получила сразу после рождения Абрикоса, но выехать никуда не успела, конечно, красовалась итальянская виза. Неделю назад, я вроде подписывала заявление и сделала фото, даже забыв об этом.

Бизнес-класс самолета был крохотным — всего-то на четыре места, причем два соседних пустовали. Сам самолет был забит. Из эконом-класса, несмотря на поздний час, доносились детский веселый лепет, гул голосов, шорох одежды и щелчки застежек поясов и верхних багажных отделений.

Меня усадили возле окна. Сам же Тропинин сел рядом, скинув куртку и передав свою одежду и мое пальто симпатичной бортпроводнице. Та приветливо улыбнулась, спросила нужно ли нам что-то, но получив вежливый отказ, исчезла в салоне за нашей спиной.

— При всем моем к тебе хорошем отношении, начинают напрягать твои постоянные попытки сбежать, — на меня смотрели два чуть красноватых от лопнувших сосудов глаза.

— У всех свои недостатки, — ответствовала я, — и фобии, — а это было сказано тише.

Но Тропинин услышал и отвернулся.

— Ты же понимаешь… — начал было Виталий.

— Да, я все понимаю, — оборвала я Тропинина, глядя, как мигают огоньки на крыльях соседних самолетов.

— Сложно мне смоделировать ситуацию, когда женщина что-то понимает, — хмыкнул Тропинин.

Промолчала, все еще смотря в иллюминатор. Понятно, о чем шла речь. О том, что его не было со мной рядом.

— Ну, если что, труп мой опознавать надо будет лично, Виталий Аркадьевич, тут уж вам придется быть рядом, — я сказала это, повернувшись к нему.

Зеленые глаза сузились и зло блеснули. Но теперь промолчал он.

— Мы летим в Италию, — поставили меня в известность. А спустя минуту. — И что, не будешь возражать и возмущенно пыхтеть? — осведомились у самого уха.

Я покачала головой.

— Нет. Я очень хочу жить, Витя. Сейчас. Сегодня. Завтра. По-настоящему.

* * *

В горной области Италии (где у Вити был дом) мы провели целых четыре дня. Вместе, одни, если не считать женщины, которая появлялась и исчезала, а с ней появлялись чистое постельное белье, еда в огромном холодильнике и некая степень чистоты, которую я принципе пыталась поддерживать сама.

Добротный двухэтажный дом, деревянный, чем-то напоминающий шале, с просторным холлом-гостиной, с бесподобным видом из окна (и это сейчас, а летом, наверное, красота была неописуемой) заворожил меня своим уютом и простотой.

Мы делали все то, что делают обычные люди, когда им хорошо: спали, говорили, занимались любовью, гуляли, сидели в крохотных ресторанчиках, а некоторые даже пытались запомнить пару фраз на итальянском. Тропинин не насмехался над моей неумелостью, помогал, подсказывал. Он как-то изменился. Чуть-чуть, самую малость! Будто пытался себя пересилить в чем-то. И это стало понятно спустя день, когда мы сидели в маленькой пиццерии, полной непередаваемым запахом, который сам по себе способен был насытить.

Он рассказал о Нонне, которая предпочла его московскому бизнесмену, правда об этом, конечно же, упоминалось вскользь. Самой большой сложностью стал Сережа. Каким ударом было для отца мальчика то, что в то время как вокруг Вити крутились все от криминала до налоговой и ОБЭП, Нонна забрала сына. Как почти два года не давала видеться с малышом. И только получив первый чек, позволила прилетевшему в Москву Тропинину провести с мальчиком час.

Я тоже многое рассказала Вите о своей жизни, показала то самое письмо Димы. Но уже без внутренней дрожжи. Без страха. С нежностью к человеку, который хмуро двигал страничку пальцем. Мы стали осторожно, может, чуть трусовато, но все же, строить планы на будущее.

А я была собой, такой, какой и должна была бы быть, с оптимизмом смотрящей в будущее, нет в чудеса я не верила, но во что-то хорошее… А почему бы и нет?! Я не стремилась завоевать Витю или покорить. Это все равно лишь секунда, не удержишь того, кто захочет уйти, я теперь это знаю. И уж тем более я не буду искать никому оправданий. Даже себе. Я хочу меняться и развиваться, я готова к этому, я точно муха в смоле, которой судьба дала шанс не стать застывшим раритетом в янтаре.

Если примет Тропинин меня, то такой, какая есть.

Он чувствовал изменения, и, кажется, был не против.

* * *

Когда мы прибыли в Тессеру за окнами аэропорта кипела итальянская ночь, переливаясь огнями, а я смотрела на наше с Виталием отражение, ожидая вызова на посадку. Он был в темном пальто, найденном в закромах дома, и писал кому-то сообщение, а я улыбалась вполне себе милой женщине, которая сжимала локоть приятного мужчины, вспоминая замечательную куклу, которую прикупила в магазинчике в Венеции, где мы пробыли полдня до отлета. Малышке должна понравиться такая подружка, Сережке Витя тоже купил подарок — какой-то навороченный гаджет.

Объявили посадку, и все пассажиры нашего рейса двинулись к выходу. Я заторопилась вслед за Тропининым, сжавшим мою ладонь, но только накатила вдруг беспричинная дрожь, и я оглянулась. Шел дождь, но в то самое окно, возле которого мы ожидали вызова, билась мелкая белая крупа, точно питерский снег из моего сна, где между мной и чем-то очень страшным встал Витя.