Ветер бросил в легкие жуткий воздух. Лена едва не задохнулась. Как я могла выживать здесь? Конечно, центр… и конечно, час пик. Пробка на Красном проспекте. Вся площадь забита машинами, и никакой ветер этого смога не разгонит. Люди спешили. Если днем или позже вечером попадались неторопливо фланирующие граждане, то сейчас те же самые граждане бежали домой, где суп не сварен, собака не гуляла, ребенок не выпорот, носки не постираны и начинается любимый сериал. И я прожила в этом тридцать восемь лет?

Ага. Кажется, все, Странница навеки, потому что нет полиэтиленового пакета и китайских босоножек. Черное платье, мягкие туфли эльфийской работы. И никто глаза не пялит, хотя платьице не из модных.

Корин ошарашенно оглядывался и дышал тоже с отвращением.

– Что? Что это?

– Это? – засмеялась Лена, отпуская его коричневую куртку. – Это мой мир, Корин. Мир, в котором действует только один вид магии – магия Странницы. В который могу попасть только я. Из которого ты никогда не откроешь прохода обратно. И вообще никуда. Придется тебе пожить в мире технического прогресса.

– Ты! – прошипел он. Глаза начали светлеть, но не от магии – просто от злости. Не было магии в родном Новосибирске. Просто – не было. И хотя эльфы черпали ее исключительно в себе – она не действовала. Как ни пыжился великий маг.

– Надо было думать, с кем связываешься, – улыбнулась она не без злорадства. Ну почему, почему я, идиотка, не подумала об этом раньше: справиться, не убивая! Просто увести в мир, из которого нет выхода! И живи и будь счастлив. Освоишь какую-нибудь полезную профессию: например, улицы мести рядом с забитыми узбеками. Можно грузчиком устроиться. Или наняться к фермеру картошку окучивать. Там и воздух получше, и работа более знакомая… хотя вряд ли Корин когда-то сельским хозяйством занимался.

Машины, радостно взвизгнув клаксонами и взревев моторами (эльф вздрогнул) рванули вперед, проехали аж метров пять и разочарованно встали.

– Тебе придется привыкнуть к этому миру, Корин. Уж не знаю, сколько ты проживешь без магии, но ты мужик здоровый, думаю, что долго. Устроишься, женишься, детишек заведешь… У тебя ведь будет много сказок для детишек? А то еще можно книжки писать – вдруг прославишься.

– И ты не вернешься! – тихо и страшно сказал он.

Левой рукой он схватил ее за горло и потащил, правой нашаривая на поясе кинжал. Стоишь – время стоит. Сделала шаг – время пошло. Минута – год. Заорала проходящая мимо бабулька и начала лупить эльфа по спине прозрачным пакетом со здоровенным вилком капусты:

– Ах ты ирод! Ах ты мерзавец! Совсем совесть потерял, посередь улицы бабу за глотку! Да что ж это!

– Да есть в этом городе мужчины в конце концов? – гневно воскликнула симпатичная девушка весьма дорогого вида. Мужчины немедленно обнаружились.

– Эй, мужик, ты потише!

– Отвали от монашки, козел, а то объясню, как надо себя вести, мама не узнает.

– Отпустите женщину, что вы себе позволяете!

– Милиция!

– Да где эти чертовы менты, вечно их нет, когда нужны!

– Средь беда дня! В центре города! Милиция!

– Мусоров еще звать! Сами щас разребемся!

– Пусти бабу, говорю, а то по асфальту размажу.

В конце концов кто-то перешел от слов к делу. Корина то ли за плечо схватили, то ли просто толкнули, он стремительно развернулся, выхватывая кинжал.

– Ах ты с ножиком еще, козлина! Н-на тебе!

Основательно накачанный вьюнош с лицом, не отягощенным интеллектом, взбрыкнул ножкой не хуже Ван Дамма (черт, а кто это такой? имя всплыло, а за именем – пустота) и тяжеленным берцем врезал по запястью Корина. Человеку бы вьюнош сломал руку, но и эльф выронил кинжал, лезвие зазвенело по асфальту, изящная туфелька на шпильке брезгливо оттолкнула его подальше. Корин ответил вьюношу адекватно, но скромного вида мужчина лет под сорок провел незатейливую подсечку, опрокинул эльфа на замусоренный асфальт, завернул ему руку до затылка и уселся сверху. Господи… Витька. Витька Долинский, муж Верочки из бухгалтерии. Мастер спорта по дзюдо.

Лену уже десять рук поддерживали. Какой-то мальчишка-подросток открыл банку со спрайтом и протянул ей:

– Попейте, тетенька.

Лена послушно глотнула. Как я могла любить эту гадость?

– Мамаша, ну ты как, ниче? – озаботился крепыш. – Не сильно придавил-то тебя этот…

– Ты потише, охламон, – не очень строго одернула бабулька с капустой, – с монашкой разговариваешь.

Монашка? Без платка на голове, но с вырезом на платье? Впрочем, вырез вполне целомудренный, но простоволосая монашка – это сюр. Сквозь толпу, не так чтоб большую, но и не так чтоб маленькую, протиснулись два амбала в серых комбинезонах. Когда Витька по их просьбе слез с Корина, тот, так и не поняв, что без магии он против нескольких мужчин бессилен, решил подраться, и бравые омоновцы довольно лихо его заломали, пару раз угостив демократизатором по пояснице. Гуманные попались – всего пару раз. На него надели наручники, вздернули на ноги.

– Ну чего тут? – осведомился один. Бабулька бросила капусту и, отчаянно жестикулируя, принялась рассказывать… примерно как Лена о Дубровском. Витька спокойно объяснил:

– Да вот монашку за горло схватил – вон у нее пятна красные на шее, да еще ножиком махал.

Омоновец растерянно повернулся к Лене.

– Ух ты… это… мамаша… то есть сестрица, может, скорую вызвать?

– Нет, спасибо, – ответила Лена. – Все в порядке.

– Чего он к вам привязался-то?

Девушка подала Лене платок. Ну да, она же сидела на качелях, накинув на плечи черный платок! А тут он свалился. Лена поблагодарила улыбкой и быстро обмотала голову. Черт его знает, как монахиням положено платки повязывать, ну так и в толпе этого тоже никто не знает.

– Даже и не знаю. Привязался вот. Сначала за руки хватал, тащил куда-то, потом вот за горло. Может, он болен?

Корин рванулся и негуманно получил еще раз.

– А точно – псих! – обрадовался качок. – Я понимаю, вот к девушке приставать, но уж к монашке-то западло, правда, мамаша?

Правда, правда, сынок, подумала Лена, и пусть мои благословения тут не действуют, я очень хочу, чтобы твоя жизнь сложилась хорошо, и твоя, бабушка, пусть внуки тебя любят и балуют, а ты, девушка, чтоб замуж вышла за миллионера – и по взаимной любви, а вас, мальчики, чтоб в звании повысили и премию дали за обезвреживание маньяка, и всем, кто хоть как-то помог, привалило хоть немного счастья.

Вызвали милицию, толпа рассосалась, но свидетели остались, что Лену, признаться, удивило. Пока улизнуть не удавалось, она все еще была в центре внимания, а устраивать исчезновение на глазах у всех не хотелось. Раз уж я здесь, надо позвонить домой!

– Витя, – позвала Лена, – можешь мне на минутку одолжить мобильник? Хочу домой позвонить.

– Мы знакомы? – удивился Витька. Он меня не узнал. Не узнал. Длинные волосы, платье и цвет лица? Нет, тут что-то гораздо большее. У него даже тени узнавания не мелькнуло.

– Ой, простите, когда-то мне вас Верочка Долинская показывала, а потом столько о вас говорила, что я и решила, что мы знакомы.

– Да что ж извиняться-то? – улыбнулся Витька, вытаскивая телефон. – Веркины подружки всегда тетки славные, уж она-то выбирать умеет. Вот, звони сколько надо. У меня тариф льготный, не стесняйся.

Лена отошла к стене Центробанка. Вон на этом самом месте заговорил с ней так не понравившийся поначалу мачо с мечом с выразительно потертым эфесом, который Лена приняла за шпагу. Она оглянулась. Нет. Не дрожит воздух в прозрачном кресте из самого прочного материала, не сматывает палач длинный кнут, а, как и положено, смотрит в светлое центробанковое будущее гранитный Ильич со всей компанией…

– Слушаю.

– Мама?

– Девушка, вы, вероятно ошиблись.

Лена помолчала секунду. Так. Приехали.

– Простите, а Лена Карелина – не ваша дочь? Вы не Валентина Дмитриевна Карелина?

– Я Валентина Дмитриевна Карелина, но у меня никогда не было дочери Лены. Вам в справочной давали номер? Знаете, есть Валентин Дмитриевич Карелин, вот может, эта Лена его дочка? К нам уж сколько раз звонили, путали.

Да. Звонили и путали. Регулярно. Валентин Дмитриевич был востребованным человеком, куча народу находила его номер в «Дубль-ГИС» и умудрялась не заметить, что фамилии Карелин и Карелина малость различаются.

– Может быть. Простите, Валентина Дмитриевна. А у вас не было детей?

– Не было, милая. Так уж жизнь сложилась.

– Я вас понимаю. У меня тоже нет.

– Ну, у вас-то голос совсем молодой, еще будут.

– Передайте привет Андрею Георгиевичу. До свидания.

– Передам, конечно. А от кого?

Лена отключила мобильник – автоматически, голова забыла, как это делается, а руки помнили – и некоторое время тупо наблюдала за высокомерной девахой в «пыжике», то есть «пежо». Обезьяна с гранатой. Самая настоящая. А откуда название машины всплыло? Что у нас получается… Значит…

– Спасибо, Витя.

Она протянула Витьке телефон. Подоспевший мент строчил протокол и выпытывал у Корина Умо фамилию, имя, отчество, прописку и род занятий. Скоро до нее дойдет очередь. Эльф не отвечал, сверля Лену взглядом, в котором были все чувства мира. Негативные. Лена улыбнулась на прощание и, воспользовавшись тем, что Витька отвернулся, послала Корину воздушный поцелуй и сделала Шаг. Забавно, у нее даже тени сомнения не возникло, что она сможет. Легко.

Легко и вышло. Парк был пуст. Ветер гонял по золотистой набережной желтые и красные листья. С опавшей листвой не боролись, по крайней мере до тех пор, пока она вся не опадала. Тогда, если не еще не лежал снег, листву убирали с мостовых, но не с газонов. И уж точно никогда не жгли. Набережная терялась вдали.

Уже смеркалось, потому Лена заторопилась к освещенным улицам. Правда, даже в центре Сайбы света было побольше. Тауларм был эльфийским городом, а эльфов сумерки не пугали. Хорошо им, как кошки видят, а Лена способна спотыкаться на каждом шагу.

Она не узнавала Тауларма, и даже думать боялась, почему. Улицы были ровно вымощены, тоже отсвечивали золотым, но Лена знала, что тут не обошлось без магии, золотистый мрамор или что-то в этом роде использовали только для облицовки стен. Как Ларм был синим городом, так Тауларм – золотым. Без всякого золота. Вот разве что осеннее буйство деревьев… Город был дьявольски красив. Или ангельски – кому что нравится. Прост и изящен. Стремление эльфов к гармонии позволяло строить большой город без всякого генерального плана, но продуманно и в едином стиле. Наверное, какому-нибудь авангардисту однообразие вкуса показалось бы скучным, но Лена авангардизма не любила. Но ведь что интересно: эльфы не повторили Ларм, сознательно оставив прошлое там, где ему и место, – в прошлом.

А этого не было. Где-то здесь когда-то стояла ее палатка, потом на этом месте разбили скверик, а теперь в этом скверике стояло нечто – беседка, ротонда, черт знает, как называется это строение. Легкая, изящная, увенчанная шпилем, а эльфы вообще-то шпилями не злоупотребляли. Получилось воздушно, будто вооружение стремилось вверх, а резные решетки его не пускали. Ох ты, не резные – кованые. Лена погладила холодный золотистый металл. Какой-то сплав придумали.

Около беседки без музыки танцевала вальс парочка эльфов. Совсем юные. Лет по двадцать – в это время они даже за руки держатся нечасто. Лица их были совершенно счастливые и столь же совершенно влюбленные. Заметив Лену, они остановились, засмеялись

– Нравится? – приветливо спросила девочка. – Это самое красивое место Тауларма. Когда-то, когда наши родители только пришли из Трехмирья, здесь стояла палатка Аиллены. Ты, наверное, не знаешь, ты тогда еще и не родилась. Мы, конечно, тоже. А танцевали мы танец Аиллены. Она принесла его в Сайбию. Слышала?

У Лены подкосились ноги. Мальчик ее поддержал, но она с невнятной улыбкой и невнятными словами высвободила руку, покивала, чувствуя, что выглядит полной дурой, и отчаянно пожелала быть неузнанной. Когда парочка скрылась из вида, Лена шумно подышала через нос и побрела дальше. Не было здесь этих деревьев. Таких – не было. И фонтанов на площади не было. Значит, она еще не родилась?

На крыльце разговаривали двое. С противоположного конца площади Лена узнала Лиасса – только у него была этакая стать и этакая роскошная грива. С кем он беседовал, Лена не знала, но судя по нарядной куртке, не самый последний человек из Сайбы или еще из какого города людей. Лиасс коротко глянул в ее сторону, отвернулся и тут же, уже медленно, повернулся всем корпусом, всматриваясь в тень. Потом, забыв о вежливости, сделал шаг в ее сторону, еще один, еще и вдруг побежал к ней, совершенно растеряв солидность, схватил за плечи, заглянул в глаза и обнял так, что Лена даже запищать не смогла.

– Вернулась! – выдохнул он. – Ты вернулась! Как он был прав!

Сопротивляться этой силище было совершенно бесполезно, поэтому Лена, пытаясь хоть немножко вздохнуть, привычно положила голову ему на грудь. А куртка синяя. Своего рода униформа Владыки. Плюс обычное мужское кокетство: шел ему синий цвет просто неимоверно…

Лиасс отстранил ее, держа за плечи. Он сиял. Больше, чем тот мальчик, когда прикасался к пальчикам девочки.

– Ты вернулась, – повторил он.

– Ну чего вцепился, отпусти. Никуда не денусь.

Лиасс счастливо засмеялся.

– Ну уж нет! Не дождешься! Ты замерзла? Ох, дурак я…

Он торопливо снял куртку и набросил ее Лене на плечи, собрался было обнять, но тут случилось стихийное бедствие: черное чудовище налетело и сшибло наземь обоих. Лена крепко приложилась пятой точкой и даже не попыталась шевелиться, пока чудище топталось по ней, бестолково тычась носом и лихорадочно облизывая все – нос, шею, волосы, куртку, даже Лиасса. Потом оно отступило, село и от избытка чувств выдохнуло воздух.

– Гару, – улыбнулась Лена, – мальчик…

Лиасс только-только начал вставать, когда у пса случился второй приступ счастья. В конце концов собачьи восторги чуть утихли, Лиасс с хохотом встал, поднял Лену, и она увидела, как открывается окно на втором этаже и некая фигура выпрыгивает оттуда и мчится к ним.

Вечно насмешливый, сдержанный Гарвин сделал то, чего она уж никак не ожидала именно от него: с разбегу он грянулся на колени, обхватил ее обеими руками и прижался лицом к обмусоленному пыльному платью – и так и стоял, ничего не говоря и даже, кажется, не дыша. Лена погладила его мягкие рыжеватые, как осень, волосы, привычно и странно ощутив под ладонью отсутствие одного уха. Ее заполняло что-то незнакомое и мощное, медленно и неотвратимо, и Лена не сразу поняла, что это – чувства Гарвина. Гарвина, который всегда старательно экранировался, всегда держался малость особняком и усердно подчеркивал свою независимость, пусть даже изредка он и делал для нее исключение, но чувствами никогда не делился. Только словами, их обозначающими. То ли он не смог с собой совладать, то ли не захотел, то ли вдруг пожелал, чтобы она знала, как он любит ее, любил больше, чем кого-либо, больше даже, чем свою память о Вике, Файне и Тане, любит больше, чем отца, больше, чем жизнь, больше, чем свою магию. Лена тоже обхватила руками его голову, и они застыли в этой нелепой и не особенно удобной позе, делясь чувствами, или обмениваясь ими, или давая им слиться. Я тоже люблю тебя, Гарвин, ехидина ты, злюка, выдумщик, ну пусть не больше всех, но своей жизни без тебя не представляю, поэтому ты просто обязан всегда быть в моей жизни, вот так, рядом, близко, и ничто ведь нам не мешает…

Гарвин поднял совершенно больные глаза. Вот это еще что?

А неприятное чувство озноба вернулось и снова поползло по позвоночнику. Слишком длинная набережная. Слишком большие деревья. Юноша и девушка, которые ее не узнали. Только вот лица вечно молодых эльфов не меняются, не стареют, потому что стареют у них только души. Страшно-то как. Страшно подумать и вообще не хочется понимать. Час. Ну, может быть, чуть больше.

– Сколько лет прошло, Гарвин? – наконец спросила Лена. Он помолчал. Ноги могли подкашиваться сколько угодно: руки у эльфа были крепкие, а выпускать ее он вовсе не намеревался.

– Тридцать восемь, – очень тихо ответил он, глядя снизу вверх. Взгляд странно потеплел. Как может быть теплым лед или арктическая вода? Ведь это не небесная голубизна, это даже не незабудки или цикорий, потому что очень-очень светлые, прозрачные, Гарвина даже некрасивым из-за этого считают…

Боже мой. Не десять и даже не пятнадцать лет. Она об этом-то думать боялась, а уж о большем сроке и подавно. Не надо было звонить домой. Не надо было дожидаться милиции, не надо было играть в скромно сбежавшую монашку, прямо там, в толпе, сделать шаг, постаравшись не прикоснуться ни к кому, чтобы не прихватить с собой. Сразу, как только Витька Долинский свалил Корина на заплеванный асфальт – и какая разница, что подумают свидетели, им никто не поверил бы, ведь не исчезают прямо с места солидные немолодые тетеньки… Развела лирику, с мамой поговорила… И теперь – тридцать восемь лет. Целая жизнь. Целая бессмысленная жизнь Елены Андреевны Карелиной. Тридцать восемь…

– А…

– Все, – торопливо сказал он. – Все здесь. То есть не все здесь, в Тауларме, но все живы и здоровы. Клянусь. Подожди. Они еще не поняли, что именно почувствовали полчаса назад. Я тоже не сразу понял… Отвык уже, Лена. Связь оборвалась, когда ты ушла из парка. Сразу. Мы… Мы думали, что ты погибла.

– Ага, вон монументов наставили, – сварливо пробормотала Лена, пытаясь осознать чудовищную цифру. Тридцать восемь лет. Без связи. Шут едва три дня пережил, когда она сбегала в Трехмирье за Милитом, потому что связь, тогда еще неуверенная и зыбкая, пропала. А Лена продолжала чувствовать их и в Новосибирске. Они не исчезали. Они всегда были с ней.

Он не чувствовал ее тридцать восемь лет.

– Где он? – спросила Лена.

– Где-то здесь, – отозвался Лиасс. – Может быть, и дома.

– Он единственный ждал тебя все это время, – глухо произнес Гарвин. – Он единственный верил, что ты жива. Что бы ему ни говорили, он повторял: «Надежда не умирает». Я уж столько ему доводов придумал – не помогало. Я злился, потому что… Бесплодные надежды губительны. Он сейчас, наверное, не верит сам себе. Прости, Лена.

Приехали.

– За что?

– Я не верил, что ты жива. Что ты вернешься. Думал… что надежда умерла.

Нагнуться и поцеловать его не было никакой возможности. Утешить его вообще никогда никакой возможности не было: ему было наплевать, что думают окружающие и как они оценивают его слова и поступки. Самым строгим и беспощадным судьей для Гарвина был Гарвин, и права на апелляцию он не признавал. За что прощать? Как объяснить ему, что никакой вины нет? Что она сама перестала бы ждать и верить? Лиасс приобнял ее за плечи и вдруг потерся щекой о ее волосы.

– Главное, что она вернулась, Гарвин.

Он наконец встал, не выпуская Лену. Так они еще постояли втроем. Скульптурная группа уже привлекла внимание. Вроде никого и не было на площади, но вокруг уже появлялись эльфы, кто-то с восхищенным трепетом произнес: «Аиллена!» – и шепоток пошел гулять по Тауларму. Лена повернула голову и улыбнулась всем сразу. Я люблю вас, эльфы.

Лиасс отстранился с видимой неохотой, поэтому Лена взяла его за руку, а Гарвин, никак не реагируя на небольшую толпу, обнял ее за талию, Гару умудрился втиснуться между Леной и Лиассом, и так они пошли к дому. Лена не знала, как он называется. Это было и административное здание, и казарма для черных эльфов, и библиотека, и архив, и личные апартаменты Владыки… и личные апартаменты Аиллены. По крайней мере, так было раньше. Тридцать восемь лет назад. Она даже споткнулась и нисколько не удивилась, когда Гарвин подхватил ее на руки. Ну пусть несет. Ему это нужно, а если Гарвин позволяет себе открыто проявлять чувства, то его ни в коем случае нельзя останавливать. Тем более что ноги все равно подозрительно подгибаются и спотыкаться она будет на каждом шагу, а лестницу и вовсе не одолеет. Целая жизнь. Она еще помнила, какой старой казалась себе тогда, на площади, когда посмеивалась над забавным нарядом тощенькой девчонки. Старой. Пожившей. Повидавшей. Какая дура была – в сто раз глупее той самой девчонки. Подумаешь, дефолт с перестройкой она пережила. Когда начался ельцинский бардак под знаменем построения капитализма для отдельно взятых личностей, она считала, что у народа отняли уверенность в завтрашнем дне, отняли надежду, что впереди все страшно и туманно… Надежду у нее отняли… На мирное существование по талонам с аккуратно выплачиваемой пенсией. Что отняли у Гарвина эти тридцать восемь лет, если он, пророк, понял, что надежда умерла. Просто – надежда. Его надежда на что-то, о чем он никогда и не говорил, отмалчивался или отмахивался, и только два слова выжимал из себя «Приносящая надежду»…

В комнате – ее гостиной – Гарвин постоял еще, не ставя ее на пол, но потом засмеялся и все-таки поставил и наконец-то поцеловал. И Лена его тоже поцеловала. Никогда брата не было – и не надо, потому что брат нужен, когда друзей нет, а когда есть Гарвин и Маркус…

– А Маркус?

– Я сказал ему, чтобы он возвращался, – улыбнулся Гарвин. – Ну да… мы научились. Мне было легче всех, ему труднее, но мы научились. Я не сказал, зачем. Думаю, по дороге он поймет. Тут недолго, к утру приедет. А Милит пусть сам понимает.

Дверь в комнату Маркуса открылась, и из нее выбрел сонный и зевающий Милит. Мельком глянув на Лену, он грустно улыбнулся, покосился на окно, кивнул Гарвину… Странно. Он считает ее продолжением сна?

– Милит, – тихонько позвала она. – А я тебе не снюсь.

Несколько секунд он тупо смотрел на нее, не веря ни себе, ни ей. А потом, конечно, пал на колени, но обнимать не стал, взял ее руки в свои и спрятал лицо в ее ладонях.

– Вернулась, – скорее почувствовала движение его губ, чем услышала, Лена. – Ты вернулась. Ты жива.

Лена поцеловала его светло-русую макушку. Вот ведь верзила, даже наклоняться почти не надо. И Милит проснулся окончательно. Гару в конце концов пришлось крепко его облаять, а Лена стала совершенно взъерошенная, всклокоченная и помятая. Подзабытое ощущение от его поцелуев напомнило ей о шуте. То есть нет. Не напомнило – не надо напоминать о том, что всегда с собой, но неужели он не чувствует ее?

– Он в библиотеке, – сказал Лиасс. – Позвать?

– Я сама. Можно?

Тебе можно все. Она услышала это одновременно, словно бы на три голоса, но это была не общая их мысль. Убеждение. Им страшно не хотелось ее выпускать из виду. Три великих мага боялись, что она опять пропадет, и Лена кивнула – ладно, пошли, он все поймет лучше всех.

Шут стоял у высокого шкафа, украшенного столь тонко вырезанными листьями плюща, что они казались настоящими: осень – вот он и стал бледно-коричневым. Он листал мощный фолиант, легко держа его в левой руке. Лена видела только его профиль. Изменился. Он очень изменился. Единственный, кто верил, что надежда не умирает, не хочет верить себе, когда надежда возвращается. Лена смотрела на него, не шевелясь и почти не дыша, стараясь понять, что именно изменилось в нем, что появилось и что исчезло, но не понимала.

Шут положил книгу и медленно оглянулся. Даже не улыбнулся, не моргнул, только так посмотрел, что мир едва не провалился в тартатары или куда там ему положено проваливаться. А потом они сделали по шагу, еще, еще, остановились, так и не сводя глаз друг с друга, и шут осторожно обнял ее, так легко, так нежно, как умел только он. Его руки казались невесомыми, и в них было по-прежнему спокойно.

– Я так ждал, – почти беззвучно произнес он. Без пафоса или надрыва. Просто сообщил. Все встало на свои места. Все правильно. Как должно быть. Изменился? Да. Тридцать восемь лет ожидания изменят кого хочешь.

Вот еще Маркус появится, и вообще все на свете будет как надо.

Они все же переместились обратно в гостиную так же, целой процессией. Первыми шли Лена с шутом, по-школьному держась за руки, к ее ноге прижимался Гару, а сзади шли остальные, и Лена понимала, как хочется им тоже прижиматься к ее ноге, или держать ее за руку, или хотя ты кончиком пальца касаться ее, чтобы понимать: она им не мерещится. Лена улыбалась всем эльфам, а попадалось их в сто раз больше обычного, и вряд ли это было случайностью. И невесть откуда взявшиеся на столе вино, шиана и всякие вкусности (конечно, и рулетик!) тоже случайностью не были. Шут держал ее за руку и молчал.

– Я вернулась, – сказала Лена, – и никуда никогда без вас больше не пойду. Теперь расскажите мне хоть что-нибудь. Неужели… тридцать восемь?

– Тридцать восемь лет, восемь месяцев и шесть дней, – ответил шут. Опять без всякого пафоса. Спроси, сколько дней, – скажет. Может, и часы считал. Почти тридцать девять лет. Если учесть всякую магическую символику, очень может быть, что первый в жизни правильный Шаг Лена сделала именно в возрасте тридцати восьми лет, восьми месяцев и шести дней. Потом можно будет посчитать, если, конечно, она вспомнит число, а она вряд ли вспомнит. Неважно. Это все неважно.

– Тебя забрал Корин Умо, – с горечью объяснил Лиасс, – и связь оборвалась. Даже я почувствовал… сильно, а уж они и подавно.

Дверь хрястнула о стену, и вломился полуодетый, то есть в штанах, не заправленной в них рубашке и носках, Маркус. Он выдернул Лену из руки шута и так обнял, что кости явственно хрустнули. Ей стало больно, но не от резкости его движения, а от пустоты в руке. Нет. Он здесь. Он всегда здесь. Улыбается.

– Черт тебя возьми, девочка! Как же ты! Как же ты нас… Рош, прости старого дурака.

Лена ощутила и его чувства, хаотичные, безудержные и безумно – именно безумно – радостные. Как говорят, теперь можно и умереть. Но лучше не нужно. Когда понимаешь, что ты настолько дорога другим, надо жить, жить и жить – ради них, ради их любви, ради того, чтоб глаза самого здравомыслящего из ее друзей подозрительно блестели. Маркус. Лучший друг, какого только можно встретить на перекрестках Путей.

– Ну расскажите же! – умоляюще сказала она, оказавшись наконец в кресле: Маркус ее осторожно усадил и только тогда поцеловал. – Как вы?

– Теперь хорошо, – с абсолютной убежденностью ответил шут. Что изменилось в нем? Постарел? Нет. Он полуэльф, да еще долго ходил Путями Странниц, ему все так же от тридцати до сорока, как и в первый день на площади. Похудел? Вроде нет, потому что больше уже и некуда. Устал? Измучился? Словно болел долго-долго и так тяжело, что потерял надежду на выздоровление? Смогла бы Лена столько лет без него? Даже не чувствуя связи? Шут взял ее руку и прижал к щеке. Все заулыбались.

Постарел Маркус. Непривычно длинные, но уж конечно не по-эльфийски, волосы уже основательно поблескивали сединой, заметными стали морщинки, хотя стать осталась той же. Маркус – человек. Только Пути сохраняли его. Тридцать восемь лет без Путей? Господи.

– Лена, тебя забрал Корин, – напомнил Милит. – Что? То есть как…

– Я с ним справилась, – сообщила Лена гордо. – Почти уверена, что больше он нам не помешает.

– Неужели ты…

– Справилась, – повторил шут. – Справиться не означает убить.

– Не он забрал меня, а я его. Я увела его в свой мир. Там не действует никакая магия, кроме моей. Может, какая-то Странница и способна попасть туда, но для этого по меньшей мере надо знать дорогу, правда? А я туда больше не пойду.

– Ты заходила домой? – догадался шут. – Поэтому время…

– Если бы я заходила домой, здесь прошло бы лет двести. Нет. Я позвонила… ну, то есть связалась… поговорила с мамой.

– Объяснила ей, что теперь ты ходишь по мирам?

Вот эта язвительность уже немножко напоминала Гарвинову. Лена несчастно улыбнулась.

– Меня там не было.

Шут сел на пол у ее ног и положил голову ей на колени. Господи. Правильно-то как. И как хорошо. Гарвин нахмурился.

– То есть как?

– У нее никогда не было детей. Витька Долинский меня не узнал. И я… я так и была в черном платье. Раньше туда возвращалась Лена Карелина, а сейчас – Странница.

– Ну почему Странница, – пробормотал шут, – именно что Лена.

Лицо Гарвина несколько раз изменилось за доли секунды. Лена даже спрашивать не стала, поняв, что каким-то манером это связано с пророчеством, а он сию тему не обсуждал, так что спрашивать бесполезно… Но за тридцать восемь лет Гарвин сменил свое отношение либо к собстенным видениям, либо к Книге Лены, потому что он сказал сам:

– Когда друг поможет, но не узнает, когда мать не вспомнит свою дочь, когда враг заблудится в чужом мире… Книга Лены. Пророчество начинает сбываться.

– Оно начало сбываться, когда она сделала первый Шаг, – отмахнулся Маркус. – Это уже частности.

– Ошибаешься, дружище, – засмеялся Лиасс. – То было предисловие. Собрание записей разные видений. Само пророчество начинается именно с этих вот «когда».

– А не черт ли с ним, Владыка, а? Определенно напьюсь сегодня. До поросячьего визга. А, Лена?

– Черт с ним, – легко согласился Лиасс. – Определенно сегодня напьется весь Тауларм. И я вместе с ним.

– Значит, ты бросила Корина там, – усмехнулся Гарвин. – Выбраться он не сможет, по крайней мере без посторонней помощи, а помочь вроде бы и некому. Ну что ж, это замечательно.

– Ему там будет плохо, – сочувственно проговорил шут, перебирая складки платья на колене. – Там же кругом одни люди и никаких эльфов. Даже полукровок. Натворит он там дел…

– Может, и натворит, – согласилась Лена, – но очень нескоро. Его там как раз милиция… ну то есть стража арестовывала. Там, дорогие мои, за ношение кинжала могут и в крепость посадить. Да и документов у него никаких. Зато характер… Нападет на мен… на стражника – точно посадят. А еще очень может быть, что он попадет в психушку… в сумасшедший дом. В место, где содержат душевнобольных. И там будет гораздо хуже, чем в крепости.

Краем даже не глаза, а уха она смотрела на Гарвина. Он усмехнулся:

– Нет, я не попадал в место, где содержат душевнобольных. Но браслет носил несколько раз.

– На всякий случай, – очень виновато сказал Милит. Лена дотянулась и погладила его по плечу.

– Ага, на случай, – проворчал Маркус. – Знаешь же Гарвина… Примерещится чего, он немедленно себя обвиняет. Мог бы, сам бы его на себя надевал, но вот не может даже в руки взять. Как-то два дня за Владыкой ходил, клянчил, даже побуйствовал маленько: вот, мол, какой я страшный в безумии… А в зубы от меня получил – и успокоился, и безумие куда-то делось. Значит, устроила ты каверзу нашему лучшему врагу. Дай-ка я тебя еще и за это поцелую.

Лена, конечно, дала. Эльфы тут же выстроились в очередь: а мы как же? Гарвин, помедлив секунду, тоже сел на пол, прислонившись плечом к ее креслу, а остальные просто придвинулись поближе, Милит едва не поставил стул на хвост Гару. Не только Лена нуждалась в прикосновениях. Почему у нее не пять рук, чтоб до всех дотянуться было можно?

Она попробовала дотянуться по-другому, и они вдруг заулыбались – почувствовали. Какое было странное ощущение – чувствовать сразу всех. Сливаться со всеми. Яркая радость Маркуса, несдерживаемый восторг Лиасса, шторм любви Милита, незатейливое довольство Гару, недоверчивое счастье Гарвина и нежность шута. Сразу. Посмотреть со стороны – наверное ведь, общая аура. Или даже одна.

– Страшно было, – сказал вдруг Маркус. – Рухнуло что-то, сердце сжалось, маленькое такое стало, будто дракон в кулаке стиснул. Так страшно мне не было еще. И холодно. Как тогда, помнишь, когда я стрелу в печень получил, – сразу ведь понял, что умираю. И тут то же самое, только хуже, потому что я-то как раз жив был. И ясно стало: ты ушла…

– Я не успел, – горько признал Гарвин. – Секунды не хватило, даже увидеть тебя не успел. Полный разгром, качели перевернуты, Март в крови, детвора в беспамятстве… и тебя нет. Мне никогда не было страшно, Лена. А там я был просто в ужасе, замер столбом, не понимал, кто я и где я. А уж о том, чтоб делать что-то…

– А… Март?

Лиасс слегка помрачнел.

– Март выжил. Болел очень долго, почти год, Корин его всего вывернул, и не будь Март специально подготовлен, от этого удара он там бы и умер. Но Марта здесь нет. Он черный, Лена. И он счел, что больше не может им быть, потому что свою главную обязанность не выполнил: не уберег тебя. Он ушел. Пространствовал несколько лет, потом вернулся. Лет через десять женился, теперь у него двое детишек, девочки, двенадцать и шестнадцать лет. Но он уже не Март. Так и не оправился. У него не магия выжжена, Лена, а душа. Это пострашнее.

– Надо его позвать, – жалобно сказала Лена, – вдруг я придумаю, как ему помочь?

– Уже придумала, – улыбнулся Милит. – Он тебя увидит – и хоть грызть себя перестанет.

– А дети?

– Двое погибли. Мальчик на месте, арбалетный болт в сердце, девочка… девочке через несколько дней дали уйти. Лена, он разрушил ей душу. Это нельзя исцелить.

– Я пытался, – неохотно подтвердил Гарвин. – Невозможно. Ее там уже не осталось, Лена. Поверь. Сплошной мрак и ужас. Она все время кричала в страхе. Нельзя было ей помочь. Ты, может, и помогла бы, раз ты сумела помочь мне, но... столько она не прожила бы в этом страхе. Сердце бы не выдержало. Лена, вот твоей вины в этом точно нет. Не делай удивленных глаз. Нам нет нужды притворяться друг перед другом… да и бессмысленно. Может, это и неудобно, но, похоже, нам теперь понятно каждое движение души друг в друге.

– Тауларм стал другой, – промямлила Лена. Страшновато, когда и притворяться нельзя, а смысл? Гарвин и раньше ее насквозь видел. Тоже, великая сложность.

– Для тебя – час, – проговорил шут. – Вспомни, когда мы возвращались, видели результат постепенных изменений за пять или десять лет. Ты пропустила гораздо больше. Тауларм стал собой. Столицей эльфов Сайбии.

– Людей много, – сообщил Милит. – Очень много. Не просто учиться приезжают или купить что-то. Живут здесь. Детей вот много стало. Удивительно, но сейчас наши женщины рожают чаще. Лена, тех, кого можно было бы назвать эльфами Трехмирья, уже пятьдесят девять тысяч, а не сорок шесть. Это просто немыслимый рост населения. У нас разница между детьми обычно лет тридцать, не редкость пятьдесят или сто. А сейчас, как у людей, – пять, десять. Семей много создается. Пожалуй, неженатого эльфа в моем возрасте уже и не найти.

– А уж в моем! – поддакнул Гарвин. – И правда. Паир женился, сын у него. Вот такой, – он нешироко развел руки. – Угадай, как его зовут.

– Гарвин?

– Вот еще! Паир, конечно, не самый нормальный, но не такой уж безумец, чтоб давать ребенку имя некроманта. Вторая попытка?

– Маркус?

– Соображаешь, – одобрил Гарвин. – Со второй попытки одно из двух правильно выбираешь. Так что есть теперь эльф с именем Маркус.

За окном замерцали фейерверки удивительной красоты, бессистемные, непродуманные. Маги просто развлекались. Доносилась музыка, громкие голоса.

– Сегодня праздник, да?

Как они хохотали! Только шут смотрел ей в глаза снизу вверх и мягко улыбался, и тепло скользило по коже вместе с его взглядом.

– Праздник, – кивнул Милит, – и я даже знаю, какой. Аиллена вернулась.

– Сейчас еще скажете, что я должна показаться народу, – буркнула смущенная Лена.

– Зачем? – искренне удивился Лиасс. – Тебя уже видели, а завтра увидят еще, и послезавтра… Я надеюсь, ты не пойдешь куда-то прямо на этой неделе? Заходи, Апрель. Заходи, она будет рада тебя увидеть.

Черный эльф, чуть не чеканя шаг, приблизился, опустился на одно колено, прижал к груди ладонь и склонил голову. Знак уважения и подчинения. А потом просиял такой детской улыбкой, что Лена засияла в ответ.

– Пошли кого-нибудь за Мартом, – распорядился Лиасс. – И принеси нам еще вина, пожалуйста. Мы решили напиться, так что тебе сегодня придется оставаться совершенно трезвым. Хоть одна ясная голова должна быть в Тауларме? Ты напьешься завтра, когда я протрезвею.

Апрель радостно отсалютовал и умчался за вином.

– Ариана?

– Ариана в порядке, – авторитетно заявил Маркус.

– Более чем, – хмыкнул Милит. – И Кайл тоже в порядке. Кстати, совершенно здоров, несмотря на мрачные предсказания Владыки. Очень надеюсь, что у меня когда-нибудь будут внуки. Фу. Привык считать себя молодым, а о внуках мечтаю!

– А…

– Умер Кавен, – вздохнул Лиасс. – Но он был очень стар, Лена. Очень. Ему было больше восьмисот лет. За свою жизнь я не встречал эльфа старше, если не считать братьев Умо.

– А…

– А Карис процветает, – понял шут. – Глава Гильдии магов наконец-то. Очень помогает королю. Бодр и здоров. Он великий маг, Лена. Он проживет еще очень долго. А Родаг умер. Поверь мне, Лена, он был очень счастливым королем и очень счастливым человеком. Он прожил хорошую жизнь.

– К тому же ему было за девяносто, – добавил Маркус, – и до последнего часа он был вполне бодр и энергичен. Прилег отдохнуть и не проснулся. Он был великим королем, Лена.

– Все равно жалко, – объявил Гарвин, – и она сейчас заплачет. И не бойся. Плачь. Мы, кажется, уже выяснили, что суть не в слезах, а в тех чувствах, которыми они вызваны. Я не думаю, что Сайбии будет плохо, если Аиллена оплачет лучшего ее короля. И эльфам не будет плохо, если она оплачет великого мага. И тех двоих детишек.

– Я не буду плакать, – героически пообещала Лена. Она научилась плакать по-эльфийски – без слез. – Просто я… тридцать восемь лет! Это ужасно много, и не говори мне, что это миг!

– Это не миг. Это действительно ужасно много, потому что время субъективно. Для тебя не прошло и часа, для нас… А вот по этому поводу плакать точно не надо. Рош, ну что ты сидишь, хоть бы поцеловал ее, что ли?

Теплые губы шута прижались к ее руке, словно выпивая из нее горечь. Стало легче. Они тут, похоже, многому научились. Маркус улыбнулся, и морщинки стали гуще.

– Ну, постарел, – согласился он. – Мне ведь и лет куда больше, чем Карису. А я даже не полукровка.

– Ты Проводник.

– Нет, Лена. Уже нет. Время Проводника Гарата кончилось еще тогда, когда я увидел тебя на площади. Тот наш переход в любом случае был бы для меня последним: мне уже не по силам было проходить Границу.

– Ну зачем ты ее пугаешь-то? – укорил Милит. – Лена, кончилось время Проводника, но никак не Маркуса.

– Конечно, – удивился Маркус, – я еще ого-го. То есть не еще, а уже опять ого-го. А теперь и подавно.

– Что случилось? Как? Ведь если ты столько лет… Вас какая-то другая Странница водит?

– Ревнует, – радостно ухмыльнулся Маркус. – Нет, милая, нас водит Странник. Гляди-ка, догадалась, что это не Гарвин.

Лена посмотрела на встрепанный затылок шута. Магия сродни…

– Ну да, – пробормотал он. – Я увидел как-то вдруг, что Маркус начал седеть, и очень испугался.

Я старею, Рош, и все дела. Ты же понимаешь, я человек, к тому же никакой не маг, хотя и напихали в меня эльфы кое-чего. Когда-то же пора начинать. Ну что смотришь, как щенок побитый? Ты считал когда-нибудь, сколько мне лет? Ну вот и я не считал. А надо бы. Седина – это чепуха, ты вот тоже седой. А вот то, что Милит у меня вчера меч выбил, – уже плохо. Лет полтораста это никому не удавалось. А вот поди ж ты… Нет. Путь Проводника мне не осилить. Помнишь, каково там? Ты, молодой и полный сил, там едва концы не отдал, а мне-то куда ж. Я не пройду уже. Тот раз все равно был бы последним. Я повел вас, потому что некуда было деваться, подумал, вдвоем с тобой уж как-нибудь. а в каком мире жить, не все ли равно, хоть Сайбия мне и родная, я знаю, что особенной разницы-то и нет… Ну, вернулся я тогда в Сайбию, решил осесть уже, думал, женюсь на какой-нибудь вдовушке, детей ей настрогаю, а тут – шута казнят и женщина в толпе такая одинокая. Смотрю – она… Тогда я еще рискнул, а сейчас даже не попытаюсь. Я ж ваш здравый смысл: знаю, когда надо останавливаться. Ты не думай, что я завтра лягу да помру. Это Границу мне не пройти, а так проскриплю еще лет… Ну на сколько я сейчас тяну? на шестьдесят? ну вот, значит, двадцать-то и проскриплю. Это ведь как – старение не отменяется, а просто откладывается. За то время, что я был Проводником, я ведь все-таки изменялся, взрослел… старел. Да. Конечно. И меня подкосило, что ее нет больше. Только я смирился, а ты не хочешь. Глупо, Рош. Ладно, все, слышал уже, что надежда не умирает. А у меня вот… умерла. И даже хорошо, что она меня не видит… совсем дурак старый, да? Будь она, я б не старел. А ты не переживай, дружище. Рано или поздно это со мной случилось бы. Даже при ней.

– Я и подумал, что… ну попробовать-то можно, правда? Мне все твердили, какие у меня великие задатки, какая мощная магия, а я вообще ничему научиться за столько лет не смог. Даже воду согреть не мог, свечу зажечь. Только щит создавать и умел. А они мне только и говорили, что я великий-превеликий, раз моя магия совсем иная, но они ее все равно видят, и это только доказывает, сколько ж ее у меня. Говорили, что у нас с тобой она одного рода. А сколько я от тебя получил, и сказать нельзя. Я подумал: ну что мы теряем, если не получится, никто и не узнает, а если получится, Гарвин откроет проход обратно, а Милит настучит мне по шее… Собрал их вместе…

– Обнял еще, – мстительно напомнил Милит. – Надо было все-таки… по шее.

– И сделал Шаг, – закончил шут виновато. – Так уж получилось. Мы ходили потом, иногда. Ненадолго.

– Ради меня в основном. Боялся он, что я помру.

– Боялся, что ты ее не дождешься, – очень тихо произнес шут. – И что она вернется, а тебя нет. Как бы она это восприняла?

Гарвин сменил тему, по обыкновению резко.

– Лена, тебя действительно не узнала мать? Сколько там прошло времени… того?

– Несколько часов, я думаю. Три-четыре. Рабочий день кончился, было часов пять, народу много на улице, пробки… в общем, скопление карет, проехать нельзя. Гарвин, может, время идет скачкообразно? Я как-то очень уж прямо восприняла, что говорил дракон: здесь год, там минута. Пока я была с вами, там прошло… ну, двести минут, но тут не прошло двухсот лет. А пока я была там, тридцать восемь минут не прошло.

– Не уверен я, что не прошло. Ты не умеешь определять время. Нам не понять течения времени в разных мирах. Но дело не в этом. Получается, за двести минут тебя забыли?

– Гарвин, хуже. Забыть могли. Но пусть мама меня забыла, но мои вещи в квартире-то должны были оставаться? У нас телефон в прихожей, а там вешалка с одеждой, плащ мой там, зонтик мой, туфли на каблуке, сумочка… я, конечно, тоже не девочка, но мама-то вовсе старушка, она ни каблуки не носит, ни сумочки… ужасной совершенно, мне ее на работе подарили, а я с ней ходить стеснялась, какая-то она очень уж молодежная, в камушках, в блестках… Не для бабушки. И что, мама, глядя на это все, могла сказать, что у нее никогда не было детей? Что это может означать?

– Тебе всю Книгу Лены пересказывать или на слово поверишь? – усмехнулся Гарвин. – Так и написано. Да и я… тебя там не было. Получается так. Это может означать только одно: Лена Карелина умерла, но родилась Лена. Приносящая надежду.

Король умер, да здравствует король, короче говоря. Ты правда жива? Мне не мерещится? Может, у меня глюки с пережору? Крабберы в этом году удались отменные.

Жива и здорова, Мур.

Я тебя не чувствовал. Как оборвалось… в общем, я знаю, что такой обрыв означает, девочка моя. Как тебе удалось?

Мур, я просто кинула Корина в мой мир и вернулась. Я же несколько раз туда попадала, ты мне сам про парадокс, параллакс и коллапс рассказывал.

Я? Я такой бред нес? Хм… Ну, тебе виднее…

Бред? Кто сказал, что время субъективно?

А коллапс с парадоксом причем? Не, я не спорю, я чего угодно мог болтануть, что в твоей головке находил, а там мог и коллапс заблудиться. Нету коллапса. Парадоксы есть, ну так время вообще штука парадоксальная. Значит, вернулась. Черт. Даже сказать не могу, как я рад. И даже продемонстрировать не могу, потому что у нас эмоции проявляются по-разному, и ты меня просто не поймешь. Ладно. И от остолопа чокнутого избавилась, и сама уцелела. Я начинаю склоняться к мысли, что ты великая женщина… в местном масштабе.

Я тебя люблю, Мур. Для меня прошло всего несколько часов, но я смотрю на них и думаю: столько лет…

Конечно думаешь. Как они без тебя могли столько лет прожить и с тоски не помереть? Знаю я вас, баб. Вот смогли. Хотя едва не померли. Можешь мне поверить. Плохо им было. Эльф, который некромант, вообще чуть с катушек не съехал начисто, как удержался, ума не приложу. А остроухому твоему уж как плохо было… и говорить не буду. Сама понимаешь. Только подумай: дождались. Ладно. Умиляйся их преданности. Потом поговорим. До связи.

– Дракон, – констатировал Милит. – Он тоже тебя не чувствовал. И Кристиан.

– Кристиан был здесь?

– Был. Он сказал, что в нем больше нет Корина, но и тебя найти он не может. Вот мы и…

– Неправда, Милит, – перебил Маркус. – Мы долго еще ждали. Мало ли что там оно не чувствует… это, которое Кристиан. Оно вообще непонятно, что такое. Людей они, видишь, придумали, и эльфов… Трепло какое-то с больной головой. Он пришел-то года через два-три… Лена, мы ждали. Верили. Надеялись. И я сдался первым. За десять-то лет ты бы… Один только шут держался.

– Я не уверена, что сумела бы верить и ждать даже десять лет, а уж столько – и подавно, – призналась Лена. – Простите. Я не думала, что это займет так много времени. Корин заставил меня сойти с места, за горло начал хватать… Милит, его там и без тебя побили, к тому же люди, что для него особенно больно. Ему там будет очень плохо. Очень. Вы только представьте себе: иметь магию – но не иметь возможности ее использовать. Без всякого браслета или клетки. Что он может: с кулаками кидаться? Побьют. Или пристрелят. А еще там экология плохая… то есть воздух, вода и прочее. Я сказала, что он проживет долго, а теперь вот думаю: вряд ли. Я там прожила… тридцать восемь лет, казалось бы, привыкла, но едва не задохнулась в этот раз. Ужас просто. Ну и еда…

– Помню я, как ты жрала самый простой сыр, – ухмыльнулся Маркус. Конечно, жрала. Ни тебе сои, ни тебе лецитина, ни тебе эмульгаторов, сплошное молоко после термической обработки. Ну, травки еще какие-то, соль. И никакой химии. Таблицы Менделеева здесь не придумали даже эльфы, владеющие магией преобразования. За ненадобностью. А вот как Корин станет жрать резиноподобный сыр? Или колбасу, в которой лишь иногда попадается мясо? Или сосиски, в которых самое вкусное – целлофан, в который они завернуты?

Он не сумеет там прижиться. Тот мир ему просто чужд. Другие законы, и вовсе не такие простые и понятные, как здесь. Что он может – маг, лишившийся возможности пользоваться магией? Как поведет себя магия, которой нет применения, не начнет ли она выжигать Корина изнутри?

Нашла кого жалеть, дура.

Они долго молчали. Лена не могла налюбоваться на их лица. Нельзя сказать, чтоб на них доминировало ликование или поросячий восторг. Облегчение? Словно исчез тяжелый груз или подействовал анальгетик и что-то перестало болеть. Одну ее руку не выпускал шут, вторую она опустила на голову Гарвина. Милит вдруг встал, обошел кресло и начал разминать ей шею и плечи, а делать это он умел как никто другой. Маркус тоже сообразил: ловко содрал с нее туфли, положил ее ноги себе на колени и взялся массировать ступни. Гару, перестав ощущать ее, обиженно скульнул и начал тыкаться носом куда придется. Лиасс улыбался так, как никогда не улыбался Владыка эльфов. Ну что ж, мама не помнит дочери, папа, наверное, тоже – все к лучшему… хотя малость обидно: такая ты была никчемная и ненужная, что даже самые родные люди сумели забыть тебя всего за несколько часов. То, что сама ты благополучно научилась не думать о доме ну очень быстро, почему-то не обидно. Даже память о тебе исчезла из старого мира. Ну что ж. Родителям так, бесспорно, легче, чем дожидаться пропавшую дочь или выслушать сбивчивое объяснение «ах, мама, я начала новую жизнь, не ищи меня, я счастлива, а ты как хочешь». А что бы сказала-то? О чем думала, прося у Витьки мобильник? Мама ответила, узнала – и что, именно так: я счастлива, прощай? То-то весело стало бы старушке…

Удивительно по-голливудски получилось. Настоящий хеппи-энд. То есть не энд, упаси боже, столько еще впереди – даже представлять себе не хочется, но проблема решилась безболезненно. Главное – для родителей. Покусывало это Лену. Не то чтоб терзало денно и нощно, но накатывало иногда. Но и для нее – хорошо, потому что она успела привыкнуть к тому, что прошлое осталось в прошлом. Не помнила, что было, не думала, что будет. Резко – и все. Есть такое замечательное настоящее, где ее, никчемную и бесполезную, так любят. Вон, народное гуляние устроили. Поют, хохочут, фейерверки запускают, менестрели солируют, а остальные хором подпевают. И вино ведь рекой льется. Эльфы и гулять умеют не хуже русских, с одним только ограничением: до беспамятства напиваются очень редко, потому что за это попадают на ковер перед Владыкой.

Чем Лиасс не отец? Нет. Он-то может любить ее как дочь, несмотря на проведенную вместе ночь. Давно это было, очень давно, однако Лена помнила. И это не мешало ей любить Лиасса не как отца, а как друга. Как отца-друга. Остальных – как братьев? Ведь тоже на отцов вполне годятся, особенно Маркус – и неважно, что Гарвин куда старше.

Что за разница – как кого-то? Лиасса – как Лиасса, Маркуса – как Маркуса, Милита – как Милита.

Странно, но вино почти не действовало на нее. Чуточку поплыло в голове, и все, но не от вина. Он счастья. А ведь выпили они, как писали в старых романах, преизрядно. Как жаль, что не удалось увидеться с Кавеном и Родагом. За девяносто… а ей все помнился стремительный и порывистый синеглазый блондин под тридцать. Быстрый, простой в обращении и одновременно властный. Великий король Родаг. Прожил долго, усилил мощь государства невиданно, умер, как эльф, – легко, не дряхлея. Это та малость, которую я смогла дать тебе, мой король. Прощай.

– Не грусти, – посоветовал Гарвин. – Родаг действительно был счастлив. Единственное, что омрачало его жизнь последние тридцать лет… Ну, сама понимаешь. Он любил тебя.

– Ой, а ведь вы клятву давали ему? Что сейчас? Поклялись короне?

– Я не настолько не предусмотрителен, – улыбнулся Лиасс. – Нет, присягу короне мы давать не будем, и с этим согласился король. Нынешний король Родаг. Мало ли какой король может появиться через сто лет? Лот тоже был королем. Но королю мы дали истинную клятву. Все эльфы Сайбии. И лично я, конечно. Королю людей и эльфов.

– Малыш – очень неплохой король, – добавил шут. Лена прикоснулась к черной шелковистой куртке. – Нет, у него как раз есть свой шут. Это… ну я даже не знаю, что. Как память о том времени. Главные образом, память Родага. Он просил меня носить одежду шута. Как знак. Малыш тоже попросил меня носить эту одежду. Ему это почему-то приятно. А малыш справляется неплохо. Верховный маг у него, сама понимаешь, лучше не придумать, не интриган, короне предан сверх меры. Верховный охранитель тоже не хуже Дагота. Советников подобрал неплохих, слушает их, на ус мотает, но решения старается принимать не сразу. Осторожен и благоразумен.

– А был тоже такой… шустрый.

– Лена, король – не сын Родага. Внук. Сын умер… погиб, когда пара придурков решила переворот устроить. Родаг просто не впустил их в комнаты своей семьи, и они успели уйти тайным ходом. А он погиб. Переворот, конечно, не удался, но вот…

Маленький мальчик, потом юноша, потом отец семейства. Королем так и не стал, но для своего королевства сделал больше, чем многие короли: умер за него. Нет. За своих детей. Что еще более достойно. Обязательно надо будет сходить в Сайбу. Пусть даже и просто для того, чтобы показать: Аиллена Светлая никогда не оставит этой страны. Явить, так сказать, свою поддержку короне Родага. Эх, Ленка, в политике начинаешь разбираться или просто мания величия взыграла?

Лиасс встал, потеснил пса, сразу ставшего несчастным, поцеловал Лену в щеку и пояснил:

– Очень захотелось. И я подумал, что свои желания можно иногда и не сдерживать даже Владыке эльфов. Скоро светать начнет. Лена устала. Давайте-ка спать. Надеюсь, теперь она никуда не денется.

– Никуда, – подтвердила Лена, а шут просто чуть крепче сжал пальцы: никуда и не отпущу.

Лиасс подал пример: вышел. Мужчины засмеялись. Оказалось, они так и жили здесь: все в одной комнате, хотя сейчас в Тауларме не было никаких проблем с жильем. Им так казалось правильным. И они друг друга не раздражали. Впрочем, как может раздражать весьма неприхотливых мужчин необходимость спать в одной комнате, если их не раздражала эта новая для Лены общность чувств, а ведь они были довольно сдержанными или скрытными, даже Милит.

Комната Лены была неприкосновенной, в ней разве что пыль протирали. За столько лет ведь вся одежда пришла в негодность, а платье выглядит просто неприлично, несмотря на всю его волшебность, надо почистить, а лучше постирать, потому что Гару где-то лужу нашел, и теперь отпечатки его немаленьких лапок имеются и на подоле, и на груди, да и слюнявил он ее старательно, и по влажной мостовой повалял…

Они перецеловали Лену и подтолкнули к двери. Она уже подошла было, но оглянулась. Шут стоял на месте, как-то странно глядя ей вслед, и у Лены ухнуло сердце. Тридцать восемь лет. Гарвин беспардонным толчком отправил его вперед. Лена протянула руку.

Серо-синие глаза просветлели. Он забыл, что для Лены прошло несколько часов?

Все же она приняла ванну, чтоб отмыться от проявлений собачьих чувств. Гару тщательно целовал ее на свой песий лад. Шут ждал, присев на туалетный столик и рассеянно поглаживая зеленый нефритовый листочек. Милые сердцу вещицы. Улучшитель настроения. Наверное, магическую силу он давно потерял, но разве дело в магии?

– Рош, – позвала Лена. Шут встрепенулся, сделал шаг навстречу. – Рош, я тебя люблю. А ты… ну…

Он обнял ее и тихо сказал:

– Я так ждал. Я знал, что ты жива. Что ты просто заблудилась где-то, но обязательно найдешь дорогу домой. Я не чувствовал тебя… совсем. Поэтому мог только надеяться. Лена… Я… Я был не один.

Лена фыркнула ему в плечо.

– Ну знаешь, тридцать восемь лет аскетизма – это уже клиника. Конечно… А с кем?

– Не помню, – равнодушно ответил он. – Какие-то девушки. Когда совсем уж невмоготу становилось. Я года три обходился… а потом сдался. Злой совсем стал, раздражительный. Прости.

– Ага. Я полгода без тебя прожила – и сдалась, а ты три года, но прощать должна я. Очень интересная логика. Истинно мужская.

– Я люблю тебя. Такая логика нравится тебе больше, правда?