8 октября 1941 года,

рабочий поселок Нарышкино

На окраине Нарышкино за сложенным из списанных шпал сарайчиком расположилось боевое охранение: шестеро бойцов и мотоцикл производства таганрогского завода, с креплением для пулемёта на вилке руля. Сам пулемёт ДП в поросшей сухим бурьяном канавке хищно принюхивался раструбом пламегасителя к ведущей на юг дороге. Немногим левее чадили дымной горечью раскуроченные германские панцеры, возле одного из которых копошились фигурки русских танкистов. Приказ поставить максимальное число единиц трофейной техники на ход соблюдался неукоснительно. Отброшенные внезапным танковым ударом гитлеровцы откатились на полтора километра, закрепившись на высотке, но оставили на поле боя много своих убитых и раненых. Немецкую калечь, ясное дело, позабирали в плен, наскоро перевязали и собрали в пристанционном пакгаузе. Валяющиеся же тут и там трупы уже освободили от оружия, боеприпасов, энзе, а кое-кого — и от сапог.

В нарушение всех уставов бойцы охранения негромко переговаривались «за жизнь», дымили самокрутками и трубкой. Ни тебе стрельбы, ни тебе начальства рядом, только капли дождя шуршат по траве, стекают с касок, пропитывают плащ-палатки и танкошлемы… Нечасто на переднем крае случается эдакая благодать…

Гр-рах! Тах-тах-тах-тах-тах! Так! Так! Тах-тах-тах!

Взрыв и суматошная пальба прервали фронтовую идиллию.

По раскисшему проселку, разбрызгивая веера грязи и вихляясь от обочине к обочине, шустро катил трехосный крупповский грузовик-тягач. В открытой кабине, пригибаясь к рулю так, чтобы над бортом кузова торчал как можно меньший фрагмент штальхельма, виднелся водитель в промокшей почти дочерна шинели. Судя по всему, ему категорически не хотелось останавливаться для объяснений со своими сослуживцами, которые лихорадочно посылали пули в сторону удирающей машины. Когда Kfz-69 преодолел почти половину расстояния до окраины, откуда-то выскочила пара немецких мотоциклов и устремилась в погоню за машиной-беглянкой.

Красноармейцы споро залегли и изготовились к стрельбе. Возившиеся у подбитого панцера танкисты также исчезли в мокрой траве, лишь один, стоявший за башней, словно гимнаст, нырнул в отдраенный люк.

Метрах в ста сорока от сарайчика беглый фахрер, выдернув из-за пазухи шинели некогда белое кашне, вскинул руку с импровизированным флагом капитулянта, но грузовик тут же рыскнул, чуть не сорвавшись передним колесом в неглубокий кювет, и немец вновь судорожно вцепился в руль.

Кто отдал команду «Огонь!» и отдал ли её кто-либо — неизвестно. Но забился стальным телом «дегтярь», забухали винтовки. Один из мотоциклов погони, скользя и заваливаясь в грязи, развернулся, стремясь умчаться обратно. Второй же, с пробитым очередью бензобаком, грохнулся поперёк дороги, всем своим весом вдавливая в русскую колею труп своего седока.

Грузовик на максимально возможной скорости обогнул пересекающую дорогу канавку и резко остановился позади сарая. Шофёр выпрыгнул, сжимая в руке винтовку и кинулся было прочь от машины. Но тут же, остановившись, выпрямился, отбросил оружие, с ожесточением содрал с русой шевелюры штальхельм и остался стоять с поднятыми руками, судорожно сжимая в левой грязное кашне.

— Die Kameraden! Schiessen Sie bitte nicht! Ich möchte, sich zu ergeben. Ich bin Arbeiter, kein Nazi! Kameraden! Ich der ehrliche Soldat, mich nicht der Deutsche, der Serbe! Ich nicht der Nazi! Nazis sind Schufte, keine ehrliche Soldaten. Sie töten Zivilisten, Frauen und Kinder! Ich habe das gesehen in Kromi! Ich bin Serbe, kein Deutscher. Ich heisse Handri Nawka! Ich bin mobilisiert, habe aber kein Wunsch, fuer Deutsche kampfen! Die Serben sollen zusammen mit den Russen gegen die Nazis kampfen.

— Вот-вот, насчёт руки в гору — это ты, ганс, правильно придумал. Тут дергаться не надо, тут народ нервенный и категорически бдительный…

Младший сержант, подойдя к перебежчику, чуть повозившись, расстегнул и уронил на землю чёрный ремень с обвесом и принялся деловито охлопывать карманы то ли немца, то ли серба. Бойцы, за исключением продолжающего наблюдение пулемётчика, столпились рядом: понятное дело, пленного немца встретишь нечасто, а такой, чтобы сам собой в плен прикатил, — и вовсе редкий экземпляр. А на редкость как не поглазеть? Ребята все молодые, живых врагов вблизи не видавшие.

— Ich nicht Hans! Mein Name Handry, Handry Nawka!

— Ну, нихт ганс так нихт ганс, — покладисто ответил сержант, не прерывая своего занятия. — Все одно: чудно. Вот сдался бы ты под Кёнигсбергом или, там, Бременом, когда мы наступать начнем, — это я бы понял. А чтоб под Орлом, да по своей воле…

— Na swom wole, tako e, drugar! Ja nisam ja sam pohsten srbin! U kamionu su kutije sa bombama. Uzeti.

— Гм… Почтенный сербин, говоришь? А с виду — ганс гансом. Володьк, глянь-ко в машину. Чё там у него за бомбы? А ты, — сержант, усмехнувшись, обратился к сербу, — руки-то опусти. Нечего небо поддерживать, не упадет. Хенде нихт, говорю. Нидер, ясно?

Из открытого грузовичка выпрыгнул боец с торчащими из-под ремня новехонькими немецкими гранатами-колотушками. Ещё пара длинных рукояток высовывалась из-за пазухи.

— Там гранат до хренища! Ящиков под тридцать будет, если не тридцать пять. Несколько пулями пробило, но, видать, во взрывак не попало.

— Tak, su kutije sa bombama! Ja srbin, ja nie pucao, vozio kamion. Jag a doveo do vas, ubiti nemce!

— Убить немцев — это правильно. Воздух чище будет. Так что за подарок — благодарствуем. Пригодится. Но вот тебе тут делать нечего: не ровён час — прибьют. Потому вот что сделаем… Володьк, ну-ка, сади парня в коляску да мухой в штаб. Сдашь там под расписку, всё, как есть, доложишь — и живой ногой в обрат.

В то время как перебежчик с мотоциклистом уселись на ТИЗ-АМ и в клубах сизого дыма с треском укатили в тыл, сержант подобрал брошенную винтовку, клацнув затвором, выбросил тускло-желтое тельце патрона, который тут же и подобрал, обтерев о рукав:

— Ну что ж, парни! А мы, пока есть возможность, попользуемся богом данными боеприпасами! Будем встречать немчуру, если полезут, ихими же гранатами. Вытаскивай, да разбирай!