Был поздний вечер. Отужинав, Болохов пристроился за кухонным столиком и принялся записывать что-то в дневник, который он, скуки ради, а быть может, по душевному зову, начал вести еще в Лахасусу. По сути, это даже был не дневник, а средоточие его сокровенных мыслей. А главное, это был способ общения его с миром, потому как рядом с ним больше не было никого, с кем бы он мог вести откровенные разговоры. А здесь он был волен говорить все, что заблагорассудится.

Неожиданно кто-то постучал в окно. Он вышел из дома. Мела поземка.

– Гляди, как курит на дворе: зги не видать! – послышался в темноте чей-то мужской голос.

– Эй, кто тут?! – крикнул Болохов.

– Эт я, господин поручик, подпрапорщик Куницын!.. Из Харбина к вам с пакетом.

– Ну тогда давай в дом! – ответил ему Болохов.

– Так ить я не один! Гостей будете принимать?

Боже мой, какие могут быть гости в такую пору? – подумал Александр, вглядываясь в темноту.

Где-то рядом послышался скрип полозьев.

– Все, барышня, слезайте – приехали! – прозвучало в темноте.

У Болохова екнуло сердце. Барышня? Какая еще барышня? Неужели?.. – мелькнуло вдруг в голове. Но нет, этого не может быть!..

Он вначале решил пропустить внутрь гостей, и тут же две тени молча скользнули мимо него в приоткрытую дверь.

– Уф, ну и дорожка! – топая валенками и пытаясь стряхнуть с них снег, устало произнес невысокого роста казак.

Но не он интересовал сейчас Болохова – все его внимание было приковано к его спутнице. Та не произнесла доселе ни одного слова. Даже в свете электрической лампочки, одиноко висевшей над головой, лицо ее, спрятанное за толстой козьей шалью, покрытой тонким слоем льда и снега, разглядеть было невозможно.

– Да вы раздевайтесь – тут у меня натоплено, – произнес Александр, указывая глазами на обмазанную глиной небеленую печь, в которой под задиристый треск сухих дровишек весело плясал огонь.

Первым, стряхнув снег у порога, сбросил свою шинель казак, уже немолодой дядька с мокрой окладистой бородой, в которой давно застряла седина. Барышня же почему-то медлила.

– Позвольте, я вам помогу… – пытаясь скрыть волнение, произнес Болохов.

Не получив ответа, он лихорадочно начал развязывать ей шаль… У него это не получалось, и он злился.

– Да вы зубами, зубами! – посоветовал ему казак. – Шалешка-то промокла, а мокрый узел труднее развязать.

Болохов последовал его совету. Ему так не терпелось увидеть лицо гостьи, что он буквально рвал зубами узел, испытывая при этом сильное волнение. Наконец ему удалось справиться с узлом, и вот уже гостья сама начала разматывать шаль. Александр, затаив дыхание, следил за ее руками. «Как же она медленно это делает! – думает он. – Будто бы испытывает мое терпение… Но, может, я зря так волнуюсь, может, это вовсе не то, что я ожидаю?»

Но вот он, последний штрих к картине…

– Лиза!.. Ты?! – не веря своим глазам, воскликнул Александр. – Да как же?.. Какими судьбами?..

Рот ее был чуть приоткрыт и из глаз катились слезы. Очаровательная, нежная, милая… Казалось, она потерялась в этом жестоком мире, где все так зыбко и ничтожно.

Она бросилась к нему на грудь.

– Милый! Милый!.. Прости… Прости за все!.. Я понимаю… понимаю, что была неправа! Но я теперь совершенно другая!.. Ну, поверь же, поверь… И прими, если сможешь… – размазывая по лицу слезы, долго и отчаянно бормотала она.

Болохов не знал, что ему делать. Он то обнимал ее, то гладил по голове, то льнул губами к щеке. Ему до сих пор не верилось, что это Лиза. Может, это сон? – спрашивал он себя. Но нет… Я вижу, я ощущаю ее… Я дышу запахом ее волос… Лиза! Какое счастье!.. Но почему? Почему?.. Что заставило тебя, презрев опасность, отправиться на мои поиски? Но в следующую минуту он уже понял все…

– Я люблю… люблю тебя… – покрывая его лицо поцелуями, отчаянно признавалась она. – Я так ждала этой минуты, милый! Так ждала…

И все, и он снова счастлив. Снова в душе его появился свет.

– Лиза!.. Лизонька!.. Если бы ты знала!.. Если бы ты только знала… – У него не было слов, чтобы выразить то, что он чувствовал в эту минуту. Да, да, он был счастлив, а когда человек счастлив, ему нечего сказать. За него говорит его душа. И слезы радости, которые невозможно остановить.

Казак, что привез девушку, отошел в сторонку и, машинально покручия седой ус, с любопытством наблюдал за молодыми. Он не смел им мешать. Такое ведь нечасто теперь увидишь. В основном кругом одна кручина, а тут на тебе, – праздник души. Все правильно, о боли говорить легко – все знают, что это такое. Другое дело – счастье… Увидишь порой, как светятся от счастья глаза человека, и самому начинает казаться, что еще не все потеряно в этой жизни. Коль есть любовь – знать, еще живем. И жить будем. И пересилим все, преодолеем, перемаемся… На то она и жизнь, чтобы ей радоваться…

* * *

В том же году Александр с Лизонькой обвенчались. Все собирались вернуться в Харбин, но так и остались в Сахаляне, где у них родились дети, где они потихоньку обжили свой угол.

…В тридцать первом Квантунская армия оккупировала большую часть северо-восточной территории Китая. А 5 февраля 1932 года после непродолжительного боя на подступах к Харбину с отрядами генерала Ма Чжаньшаня, которого поддержала часть русской эмиграции, этот город был взят японскими войсками. С его падением, по существу, завершилась и оккупация Японией всей Маньчжурии, на территории которой японцы создали марионеточное государство Маньчжоу-Го, а его пожизненным правителем объявили Пу И, последнего императора династии Да Цин.

В 1935 году, не желая вступать в конфликт с японцами, Советский Союз продал свои права на КВЖД властям Маньчжоу-Го, после чего советские железнодорожники были уволены. Большая часть из них вернулась на родину, но были и те, кто отказался от советского гражданства и остался. Многие русские эмигранты, не желая находиться под пятой у японцев, бежали в Шанхай, кто-то уехал в Австралию, Новую Зеландию, Канаду, США… Но часть из них все же осталась и потихоньку приспособилась к новым условиям жизни.

В конце тридцать седьмого в Харбине при облаве был смертельно ранен Лизин брат Петруша, который был членом подпольной группы, участвовавшей в антияпонском сопротивлении. Горе горевать – не пир пировать, говорят в народе. Не вынеся утраты, тяжело заболела Мария Павловна. За три дня сгорела, сердешная. Похоронив жену, Владимир Иванович закрылся в своем кабинете, достал из ящика письменного стола хранившийся у него именной револьвер, подаренный ему когда-то самим государем в честь окончания строительства КВЖД, и, даже не оставив предсмертной записки, застрелился. Наверное, перед тем, как нажать на спусковой крючок, он все же о чем-то думал. Скорее всего, на память ему пришли события далеких дней, когда он с молодой женой прибыл в этот необжитый край, желая что-то сделать для великой России. И вот весь его труд, да что там – вся жизнь пошли, как говорится, коню под хвост. Все потерял, все… И свою дорогу, и семью, и саму веру в справедливость этой жизни.

О смерти родных ей людей Лиза узнала из письма приятельницы Марии Павловны. Хотела тут же ехать в Харбин, чтобы побывать на их могилках, но решила подождать, когда Александру дадут отпуск. Одной-то куда? Повсюду вооруженные банды грабителей. Так что лучше не рисковать.

Но отпуска Болохову так и не дали. Японцы, в чьем ведении теперь находилось Управление пограничной охраны, готовились к войне с Россией и для них важен был каждый штык. И выйти в отставку не дали. «Вот когда уничтожим большевиков, тогда езжайте хоть на все четыри стороны», – прозвучало в ответ на его рапорт.

Болоховым ничего не оставалось, как ждать. Александр видел, как страдала его жена, попавшая в этот Богом забытый угол, и сам потихоньку страдал вместе с ней. Азиатская глубинка. Человеку, не перивыкшиму жить вдали от цивилизации, здесь трудно дышать. Ни тебе библиотек, ни театра, ни кино… Одна грязь да зловонные запахи помоек. Японцы пытались устроить что-то похожее на офицерский клуб, но Александр сразу заявил Лизе, что и ноги их там не будет. Оставалось одно – по сто раз перечитывать старые газеты да надеяться на то, что когда-то все это закончится.

И они дождались этого момента. В августе сорок пятого в город вошли советские войска. Вначале Болоховы обрадовались. Наконец-то их избавили от японцев! Но тут начались повальные аресты…

– Надо бежать, – сказал Александр жене. – Иначе и до нас очередь дойдет.

Та в слезы. Куда побежишь, когда на руках трое детей? Однако после того как был убит есаул Храпов, который при аресте попытался оказать сопротивление, она все же решилась. В тот же день, не дожидаясь, когда беда постучится в их дверь, Болохов запряг в повозку Абрека и, усадив в нее жену и детей, отправился в путь. Спустившаяся на землю ночь была верным их союзником. Однако они почувствовали себя свободными только тогда, когда город остался далеко позади.

Все, конец всем страхам! Теперь только бы добраться до Харбина… Там много знакомых и друзей. Уж они-то не оставят их в беде.

Сентябрьские дожди размыли дорогу, и Абрек, утопая в грязи, с трудом передвигал ноги. Порой, когда тому было уж совсем невмоготу, Болохов слезал с повозки и, взяв жеребца под уздцы, тащил его за собой.

Так и продвигались они в темноте среди зарослей дубняка и болот, пока вдруг не увидели впереди блуждавший тревожный свет автомобильных фар. Это был военный патруль, месивший грязь на лендлизовском «виллисе». Поровнявшись с повозкой, машина притормозила.

– А ну стой! – услышали Болоховы чей-то повелительный голос. Александр натянул вожжи, останавливая жеребца. – Кто такие? – Болоховы замерли, предчувствуя беду. – Я спрашиваю, кто такие и куда держите путь?

– Мы… Мы едем в Харбин… – едва ворочая от страха языком, вдруг проговорила Лиза.

– Русские, что ли?

– Да, да, мы русские! – снова в ночи зазвучал испуганный Лизин голос.

– А ну покажите документы…

«Это конец», – подумал Болохов, и потянулся за револьвером. Однако тут же оставил эту мысль, вспомнив, что рядом с ним была его семья. За себя он не боялся – он давно уже был ко всему готов, – но что будет с Лизой, с его детьми?

…Потом их полночи везли под конвоем в Сахалян. Вторую половину ночи они просидели в военной комендатуре, давая показания. Допрашивал их уже немолодой полулысый капитан с красными от недосыпа глазами. Узнав, что они за люди, распорядился поместить Болохова в следственный изолятор, а Лизе с детьми позволил до особого распоряжения вернуться домой.

Всю неделю Лизонька носила Александру в тюрьму передачи, пока его не отправили вместе с такими же горемыками на этап. На этот случай даже была приготовлена баржа – на ней и повезли арестованных на ту сторону, набив ими до отказа сырые железные трюмы. Перед отправкой Лизе разрешили проститься с мужем. Все происходило под присмотром молодого курносого конвоира, который изо всех сил старался казаться строгим. Он как-то театрально хмурил брови и пытался говорить грубым басом. «Давай-давай, только быстро! – подтолкнул он прикладом Болохова к Лизе. – Ишь, офицерик белый! – усмехнулся он. – Думал, спрятался – не достанут. Как бы не так! Мы даже Гитлира в его логове достали…»

– Прощай, милая, – обняв Лизу, шепнул Александр ей на ухо. – Бог даст, скоро увидимся. Только бы они там не пронюхали, кто я есть на самом деле. А так отправят в лагерь – глядишь, и выживу.

Лиза едва сдерживала слезы.

– Мы приедем к тебе! Обязательно приедем! – с жаром шептала она.

Болохов покачал головой.

– Нет, Лизонька, нет… Только не это… Оставайтесь на месте, а то мне будет трудно вас найти.

– А ты надеешься, мы еще увидимся? – испытующе смотрела Лиза на мужа. Губы ее дрожали, а в глазах застыли смятение и страх.

– Надеюсь… Как там говорят? Надежда умирает последней?.. А ты выше нос! – просил он жену. – Ты должна быть сильной, понимаешь? Чтобы сохранить детей… Чтобы сохранить себя…

Эти слова Лиза запомнила навсегда. Они были как бы путеводной звездой для нее. Так и шла она по жизни с высоко поднятой головой, не показывая никому, что у нее в душе. Так и выжила, так и детей сохранила.

А в советскую Россию она рвалась только потому, что надеялась отыскать там мужа. Шли годы, а от него ни слуху ни духу. А ведь обещал вернуться. А может, его уже и в живых-то нет? Тогда хотя бы могилку его найти.

…Болохова расстреляли в пятьдесят втором. А перед тем по приговору суда он несколько лет грыз мерзлую землю на золотых рудниках где-то под Магаданом. Там он неожиданно встретил своего бывшего заместителя подхорунжего Угарова. Как же он ему обрадовался! Стал расспрашивать его о том о сем. Оказывается, казачкам тогда все-таки удалось доплыть до родного берега, после чего каждый пошел своей дорогой.

– А меня сынок мой младшой, сукин сын, выдал, – признался бывший подхорунжий. – Эти уже отравлены идеями и для них нет ничего святого…

«Вот так мы и теряем близких», – подумал Болохов. Впрочем, так уж устроен мир, что человек постоянно что-то теряет. За что бы он ни цеплялся – конец все равно один…

А в сорок пятом, на этапе, судьба свела его с поэтом Арсением Несмеловым, чья настоящая фамилия, как выяснилось, была Митропольский. Арсений Иванович когда-то был царским офицером, в Гражданскую воевал в армии адмирала Колчака. После победы большевиков бежал из Владивостока в Китай, прибившись к русской диаспоре в Харбине. Во время японской оккупации он, как и многие его товарищи, кто решил, что быть под пятой у сынов богини Солнца Аматэрасу – это не то, к чему они стремились, покидая родину, стал участником «белого» подполья. До сих пор мало кто знает, что во многом благодаря энергичным действиям этих людей почти без пролития крови, молниеносно были взяты советскими войсками крупнейшие маньчжурские города Харбин, Мукден и Цицикар. В той же столице КВЖД еще до прихода советских частей, выдвигавшихся по Сунгари на кораблях Амурской военной флотилии, и до высадки воздушного десанта власть оказалась в руках Штаба обороны Харбина, сформированного из числа русских эмигрантов. Увы, Болохов так никогда и не узнает, что в этом движении участвововали и его «крестники» – Женя Бардин, Леня Харитонов, Полина Кондратьева и Вася Петров, которым в свое время он спас жизнь. Как и не узнает того, что все они будут расстреляны по обвиненияю в пособничестве японцам.

Та же участь ожидала и Несмелова. Однако никому, кто был в те минуты рядом с ним, и в голову не приходило, что с этим человеком поступят, как с обыкновенным уголовником. Арсений Иванович был талантливым поэтом. Стихи его в «русском Китае» хорошо знали и любили. Он был одним из немногих литераторов-харбинцев, творчество которых было известно и европейской эмиграции. Кто-то даже называл его лучшим поэтом русского зарубежья.

Поэт был одет в рваную телогрейку и выглядел довольно скверно. Лицо его было все в кровоподтеках, и он постоянно хватался за бок. «Почку, видно, отбили бедняге на допросе», – решил Болохов, которому тоже досталось от следователей. Впрочем, как и всем их товарищам по несчастью.

– Моей жене очень нравились ваши стихи, – сказал Болохов, пытаясь отвлечь того от тяжелых мыслей. – Я даже помню ее любимое. – И он стал негромко читать:

Услышав что-то родное, Арсений Иванович грустно улыбнулся и сам машинально зашевелил разбитыми в кровь губами:

Болохов тогда так и не успел спросить Несмелова, кто такая Анна, которой он посвятил эти стихи. Потому что в тот же день того увели на расстрел.

А вот Александру повезло больше. Его отправили в лагерь. Однако когда до окончания срока оставалось всего ничего, какой-то рьяный лагерный оперативник ради того, чтобы заработать благодарность начальства за бдительность, стал копаться в деле «бывшего белого эмигранта», который на поверку оказался беглым старшим оперуполномоченным ОГПУ. Снова возбудили дело. Болохова увезли в Москву, и 10 мая 1952 года состоялся суд. Военная коллегия Верховного суда РСФСР в составе трех генерал-майоров приговорила его к расстрелу с конфискацией имущества.

На многочисленные запросы Лизы, которая хотела узнать о судьбе мужа, ответов так и не последовало. И только в конце восьмидесятых ее сыну Михаилу удалось получить письмо и копию документа, из которого все стало ясно.

…Когда Болохову зачитали приговор, ни один мускул не дрогнул на его лице. Лишь в глазах его появилось что-то похожее на укор.

– Ничего, все вернется на круги своя, когда минует время жестоких страстей, – тихо произнес он, обращаясь к генералам.

Те недоуменно пожали плечами. Дескать, о чем это он?..