1

Тайга… Бескрайняя, беспросветная, затаенная. Исконная глушь и дичь, где нет на сотни верст никакого жилья, разве что зимовка лесоповальщиков да приютившийся на уреме у какой-нибудь шустрой холодной речушки поселок аборигенов. А так – все мари, мхи, лишайники, непроходимые чащобы. Случаются и горы, которые, вдруг вздыбившись над всем этим огромным пространством, уплывут лесистыми отрогами до самого горизонта. Ель, сосна, пихта, кедр… А еще багульник болотный, который восточные эвенки-орочоны называют по-своему – чанкиря, молодой ивняк – шикта – вдоль ручьев и рек; карликовый березняк – дывэча… И снова мхи, лишайники, мари… Все это тайга… Притихла и вроде дремлет. Но это только на первый взгляд, потому как каждая иголочка здесь, каждый листик и травинка начеку. Прислушивается тревожно к каждому шороху, вроде как чего-то боится. Дышит ровно и вроде не дышит. Замерла. Ветка не шелохнется. Ветерок гуляет по верхушкам деревьев, но в чащу сунуться не решается. Видно, боится заплутать среди елей и сосен. И ничего удивительного: здесь все так запутано, все так непонятно. И для ветра, и для человека. Это только живь всякая таежная пути в этом запутанном пространстве знает. Но на то он и зверь, чтобы хорошо ориентироваться в природе. Без этого нельзя, без этого не выжить. Вот и учится человек у зверя его повадкам да умению жить в тайге. Чтобы, значит, тоже не пропасть. Ведь тянет она, эта проклятая, к себе, ох как тянет!

Зачем бежит сюда человек? А бог его знает. Кто-то, видно, начитавшись книжек, за романтикой мчится, кто-то судьбу свою ищет, а кто-то смысла в жизни. Есть и те, что норовят спасти свою душу в плену девственной природы; есть беглецы, которые, устав от грохота цивилизации, норовят спрятаться от чужих глаз. Кого-то тайга принимает, кого-то за ненадобностью выбрасывает на берег – так, как это делает Байкал, который имеет способность избавляться от всякого мусора, иначе бы это давно уже был и не Байкал с его родниковой чистотой и прозрачностью, а обыкновенная лужа, каких полно на свете. Ведь что делает человек? Он, часто сам того не сознавая, убивает природу. И чем дальше, тем больше. С чем останемся?..

Вот, погуляв на юру, ветерок все-таки прокрался в чащобу. Дрогнула ветка, потянуло сквознячком. Почуяв движение, выпорхнула из сухой травы пичужка и, усевшись на пушистую сосновую ветку, осмотрелась. Вроде никого – успокоилась.

Вслед за пичужкой завозилось в кустарниках мелкое зверье. Осторожно, крадучись просеменил средь дерев соболек; из-за толстой ели показала свою хитрую мордашку лиса-огневка; пробежала вдали стайка косуль; метнулся из зарослей стланика дикий олешек – что-то и его заставило покинуть свой схрон. Может, виной тому качнувшаяся рядом ветка, а может, учуял неподалеку охотника, устроившего еще по ночи сидьбу на дереве и теперь терпеливо караулившего зверя. Сиверка мало тревожит этого человека, потому как деревья защищают его и от ветра, и от ситничка, который уже какой день накрапывает сверху. Тайга всему живому дом родной, от всего защита, всем друг и товарищ – только надо понять ее и приноровиться к ней. Не приноровишься – гляди…

Хороша тайга и величава в любое время года. Вот и сейчас, в начале сентября, когда нет-нет да дохнет из якутских глубин ледяной сквознячок, предвещая долгую затяжную зиму, она награждает тебя покоем, притягивает, манит к себе своей тайной и вселяет надежду. Это как море, притихшее перед штормом, но что там будет впереди – неизвестно. А тайга и есть море, только другое. Здесь тоже есть штиль, но бывают и бури, и шторм, и беда. Особенно берегись ее зимой. Коль не знаешь ее троп-перепутий – лучше не суйся. Погубит. Заплутаешься, потеряешь силы, упадешь. Это только кажется, что по следам в снегу можно выйти к людям. Тайга – это великий лабиринт, где свои же следы и запутают тебя. Пойдешь по ним – и еще больше запутаешься. Беда… И нужно быть опытным человеком, чтобы выйти живым из этих здешних лабиринтов, и нужно уметь слушать голоса тайги и иметь звериное чутье, чтобы не сгинуть в этом диком безмолвии.

А люди идут и идут в тайгу, и многие не возвращаются назад. Как не возвращаются они порой с вершин гор, из глубоких пещер, из морских далей. Природа – это тот же космос, который удивителен и в то же время жесток. А тайга – это самая загадочная и непредсказуемая часть этой природы.

 

2

Уже второй год в этих краях идет какая-то суета. Гудит техника, слышно человеческое разноголосье. Зверя все это пугает – бежит он от шума в таежные глубины. Слава богу, есть еще здесь где спрятаться. А вот когда уже ничего не станет, тогда пиши пропало. Ну как зверю без тайги?.. Это то же самое, что человеку без дома. Но человек хоть в шалаше переночует, а куда зверю деваться? Ведь он не идет на свет. Шел бы, но ведь человека боится. Потому как нет ничего страшнее, ничего кровожаднее, чем это животное, нет коварнее его, нет ненасытнее. Отсюда и враг он всему живому.

Палатки, бочки с бензином, просека, бритвой разрезавшая тайгу… «Цивилизация, будь она трижды неладна», – думает Ерёма Савельев. Он охотник и знает, что шум отпугнет зверя и тот уйдет далеко от здешних мест – попробуй тогда догони его. А у него двое малых пацанов да еще неработающая жена – и всем им надо пищу дать, обуть, одеть. А для этого андаги нужен – соболь. В былые времена, когда эти глухоманные места были недоступны этим шибко умным и жадным до чужого добра людям с Большой земли, и мысли не было, что он его не добудет. В тайге было тихо и покойно и соболь ничего не боялся – всю зиму шел на приманку. А у Ерёмы капканы на сорок верст вокруг стоят настороже. Как когда-то выделило им охотхозяйство участок, так до сей поры он за Савельевыми и числится. Правда, отца Ерёмы давно уже нет в живых, он ушел к своим прародителям в Долину мертвых. Его всей родовой они провожали туда. Все началось с того, что злой дух Нижнего мира Харги наслал на старшего Савельева страшную болезнь, от которой он стал чахнуть. За что это он его? – удивлялись родственники. Ведь Афанасий мухи не обидел за всю свою жизнь. Таежные его трофеи не в счет – это ведь жизнь орочона, и Сэвэки, дух-покровитель и хозяин тайги это знает и потому не запрещает охотнику добывать себе пропитание.

А может, это завистники вечно удачливого охотника во всем виноваты? Ведь они, Савельевы, настолько срослись с тайгой, что даже с волками были в дружбе, потому те порой лосей и другую дичь на них выгоняли… А завистники – они и есть завистники. Задобрили, видно, чем-то Харги – тот и постарался. Теперь вот лежал Афанасий на деревянных нарах в своей хибаре, стонал и кровью харкал. К нему и фельдшерицу приводили, но та прямо сказала: это последняя стадия туберкулеза, и поэтому никакие пилюли уже не помогут. Так что, мол, потихоньку готовьтесь.

А Афанасий раньше других понял, что все – каюк. В один прекрасный день он вдруг прекратил стонать и теперь лежал тихо, так, чтобы не привлекать к себе внимания. Был бледен, словно мертвец, и на его пергаментном лице единственно живыми были только глаза, которые тоже потихоньку уже начинали остывать и слепнуть. За неделю до того, как уйти, он перестал принимать пищу. Худой до костлявости, с белым пушком редких волос на голове и с таким же чахлым пушком на скулах, он терпеливо ждал конца. А когда этот конец совсем приблизился, Афанасий с трудом встал с постели, напялил на себя что-то подобие холщового мешка – урбакэ по-здешнему – и, не глядя ни на кого, вышел из дому. Было начало октября, снег уже успел покрыть землю и теперь сверкал своей девственной белизной, отражая холодные лучи отходящего к зиме солнца. На север зима приходит рано, а уходит поздно. Так, октябрь, считай, здесь уже не осенний месяц – зимний, с минусовой температурой как ночью, так и днем. А Афанасий даже обуви не стал надевать. Вышел, поклонился дому, не говоря ни слова, этаким легоньким жестом попрощался с детьми и женой и отправился в Долину мертвых.

Никто из эвенков не знал, где находится эта долина, но люди говорили, что об этом узнают только перед самой смертью. Дескать, само провидение отведет тебя туда в положенный час. Ушел старик, погоревали-погоревали Савельевы, дерябнули араки – водки из молока оленя – за упокой души отца и мужа, а потом стали жить дальше. Старший сын Ерёма, или, как сказал бы сосед их Фрол Горбылев, большак, продолжил дело отца-охотника, средний Ефим где-то на ягелях-лишайниках с оленями кочевал, а младший Степан преподавал в местной школе маленьким орочонам их родной язык.

Были еще две сестры, но те вышли замуж за чужаков, за якутов, которые и увезли их в свои улусы. Когда сыновья уходили на заработки, в доме оставалась мать да две невестки – жены старших сыновей. Теперь нужно было ждать, когда Степан приведет в дом женщину, но он почему-то не торопился. Ходили слухи, что он ухаживает за завклубшей Люськой, но та была русской, а потому еще вопрос, пойдет ли она за него. Правда, русских мужиков в поселке было негусто, а которые и были, так все они женатые. Поэтому, что ни говори, а шанс у Степана все-таки был. Вопрос лишь в том, когда эта русская согласится стать женой учителя. Но да все равно Марфа Савельева, мать Степки, не верила, что завклубша станет жить в их доме. Как сказал бы Фрол Горбылев, погребает, то есть побрезгует. Ведь у русских свои жилые запахи, у эвенков свои. Поэтому не всем краснощеким русым девкам может прийтись по нраву этот вечный дух оленьего мяса да бьющий в ноздри острый запах мездры, который всегда присутствует в доме орочона.

У Савельевых этот дух годами не выветривается. Принесут охотники из тайги соболя – тут же выделкой шкурок займутся, чтобы не пропал товар. То же самое и со шкурами сохатых да диких оленей, из которых женщины потом шьют торбаса с унтами да верхнюю одежду – арбагазы, кунгу, якодыл и эрки. Бывало, в ход шли и лисьи шкуры, из которых шили шапки, в каких любили щеголять мужики из золотодобывающих артелей и рудничные. У тех заработки высокие – вот они и выеживаются. Им вообще все лучшее подавай: и шмотки, и жратву, и машины, и экзотические курорты. Все правильно: заработали люди. Вместе с грыжей заработали. А кто под землей – те еще и с силикозом. Так что раскошеливайся, держава, купай в славе и деньгах своих героев, иначе на хрена такая жизнь нужна? Деньги лишь и привлекают, ради них и готовы люди губить свое здоровье.

А вот Ерёму золото не прельщает. Он другим делом занят. Хотя и его промысел легким не назовешь. Было, пытались и русские соболевать – так где они сейчас? У одних сразу дело не пошло – сноровки-то нету, – другие пропали в тайге. Так что соболя да лисиц на шапки золотарей по-прежнему приходится эвенку Ерёме добывать. А другого ему и не надо. Шибко любит он свое дело, шибко интересное оно у него. Правда, этот интерес с годами перерос в привычку, и все равно ремесло его приносит ему удовлетворение. Ведь не пошел же он, подобно Ефиму, оленей пасти. А тот оленей любит больше жизни. Это у него от деда – бывшего известного в округе оленевода. Их род тогда еще не знал, что такое цивилизация. Жили так, как жили их далекие предки. Домов-пятистенков, как у их внуков, еще не было – обитали в чумах и не жаловались на жизнь.

 

1

Бэркан… Череда серых будто бы в подпалинах бревенчатых изб, выгоревших до пороховой зрелости под ярким таежным солнцем. Несколько прямых, словно тетива лука, улочек. Вдоль них палисадники, но больше обыкновенные загороды из жердей. Место глухое, но светлое. Дымы тянутся в небо, наполняя его теплом и надеждой. Со всех сторон – непроходимая тайга, которая кормит здешних людей и дает им жизнь. Тут же, через глухие эти края, несется с грохотом неукротимая, словно стихия, норовистая река, берущая свое начало где-то в горах. А горы здесь повсюду. Да и сам поселок – гулэсэг по-здешнему – приютился у подножия таежного горного отрога, что с сыновней непосредственностью еще в доисторические времена убежал на полторы сотни километров на восток от родителя – большого хребта, застыв этакой выпуклой дугой на огромном глухоманном пространстве междуречья, которое издревле населяли тунгусские племена. Здесь они разводили оленей, охотились, рыбалили на больших и малых реках – Джее, Гилюе, Тыгде, Уркане, Тынде, Геткане, Тунгале… Речки все горные да ледяные, и рыба в них другая, чем в теплых краях, – северная, с хорошим жирком под кожей да сладкая. Ее и зверь любит, и человек, потому как она силы дает.

Горная таежная страна… Жесткие очертания контуров, крутые, поросшие хвоей склоны, куполообразные вершины-гольцы, покрытые мхами, лишайниками и каменистыми россыпями, узкие и глубокие долины, на дне которых протекают бурные потоки. В долинах – мари, и всюду вечная мерзлота…

Когда-то Бэркан был обыкновенным стойбищем без названия, а его обитатели – вольными людьми, которые никому и никогда прежде не платили ясак. Это позже здешние места российская сила превратила в ясачные земли, пытаясь вразумить население на оседлый образ жизни и на принятие православия. Кто-то из вольных людей поддался, кто-то долго сопротивлялся, не видя выгоды в новом для себя приобретении. Будущие жители Бэркана, составлявшие большой тунгусский род, тоже поначалу сопротивлялись, однако и они в конце концов превратились в ясашных людей и стали исправно отдавать в царскую казну часть своей добычи.

После революции еще долго стойбище, где жили предки Ерёмы Савельева, не могло примириться с новыми устоями и превратиться в обыкновенный поселок. В любой момент они могли сорваться с места и вместе со стадами оленей, с детьми, стариками, женщинами, прихватив незатейливую утварь, уйти в другие края, но всякий раз возвращались – будто бы дух далеких предков звал их сюда. И снова начинали в беспорядке курить в небо дымы чумов, снова слышались округ детские голоса, снова охотники уходили на промысел в тайгу, откуда приносили богатую добычу. Для оленных же людей это место тоже становилось на короткое время домом, откуда они уводили стада на богатые мохом пастбища.

Однако и до этих мест добралась-таки цивилизация. В конце последней предвоенной пятилетки сюда приехали строители, срубили тунгусам избы, и стали те в них жить-поживать да детей рожать. И теперь это уже не просто стойбище, это, можно сказать, обыкновенный таежный поселок с бревенчатыми домами-пятистенками, где есть свой клуб с киноустановкой и библиотекой, отделение связи, неполная средняя школа и здравпункт. Почти все население Бэркана трудится в колхозе, который по всем бумагам числится как «Таежный». Кто-то называет его звероколхозом, но на самом деле это не совсем так: кроме разведения чернобурых лисиц люди здесь занимаются еще и оленеводством и охотой. Все, что они выращивают и добывают, все, что производят из шкур, везут за многие километры в райцентр, где и сдают частью в заготконтору райпотребсоюза, частью в приисковый золотопродснаб.

До прихода в эти края цивилизованной России предки Ерёмы Савельева были вольным народом, заселявшим огромные территории от Енисея до Охотского моря. До начала коллективизации все они были кочевниками. В поисках богатых лишайников они гоняли по тайге и тундре стада оленей и одновременно занимались охотой. Оленье мясо было их главной пищей, ну а охотничьи трофеи, а это соболь, горностай, медведь, согжой, которого здешние эвенки называли еще нанаки, и многое другое служили им валютой. Все это можно было выменять в русских селениях на ружья, порох, украшения и одежды. Впрочем, и сами они не брезговали тем, что удавалось урвать у тайги. Правда, людьми они были нежадными, поэтому брали у нее столько, сколько нужно было для их скромного существования. За богатством не гнались, но и от бедности старались уйти. Главное, чтобы было тепло в чуме, была пища, была одежда. И если у кого-то случалась беда, всем миром шли на помощь. И согреют, и ободрят, а главное – накормят.

Старики еще помнят времена, когда у их народа не было письменности, а главным богатством для них были их чумы, тунгусские лыжи, посуда, ружьишко да самострел – черкан; а еще лодка из бересты, распашная одежонка да обтяжная обувь. Теперь все по-другому. Теперь они живут в настоящих хоромах, где, в отличие от чума с его небольшим жилым пятачком, есть две, а то и три комнаты, есть печи, есть радио. Телевидение еще не пришло в эти края, но да и ладно. Когда его смотреть-то, этот телевизор? Нужно пищу добывать и топливо, а ведь еще приходилось на государство работать – кто-то откармливал лис, кто-то ходил в тайгу за соболем и дичью, кто-то гонял по тайге оленей, завоевывая звания и регалии.

Ерёма еще застал ту пору, когда их семья жила в чуме, по которому он до сих пор тайно скучает. Там был чистый воздух и постоянно тлеющие уголья, которые вселяли радость и надежду. Он помнит, как они с отцом и дедом строили свой утан…

Вначале они установили шатром длинные жерди, за которыми загодя сходили в тайгу. После этого сверху на жерди положили кору, ту, что они надрали в березняке, которую позже покрыли оленьими шкурами. Место для сна – билэ – они устлали еловыми ветками, поверх которых положили медвежью ширю. Так и получилась мягкая подстилка – сэктэ. Самый центр чума был приспособлен под очаг – гулевун. Летом огонь не распаляли – только зимой. Бывало, горит костерок, а от него белая дорожка дыма убегает вверх, которая затем исчезнет в отверстии, на их языке это сона, что на самом куполе чума. Зимой, случалось, через это отверстие и снег попадал внутрь, но никто на это не обращал внимания. Разве что маленький Ерёма, который, укрытый шкурой оленя, лежал на спине и смотрел, как снежинки кружат над его постелью, исчезая затем в теплых струях дыма. Да еще его дед, старый амака Бэюн, что означает дикий олень, устроившись на малу – самом почетном месте в чуме, – мог часами о чем-то думать, посасывая свою древнюю, как и он сам, трубку.

И как же непривычно было им после чума перебираться в большие светлые хоромы, сладко пахнущие листвяком, которые возвели для них приезжие шабашники. Долго не могли они найти себе места. Когда им привезли из райцентра железные кровати, то они вначале не знали, что с ними делать. Так и спали на шкурах на деревянном полу, тогда как койки те ржавели под осенними дождями. Это позже они поняли некоторый толк в чужих для них вещах. Потихоньку обжили кровати, потихоньку стали садиться за обеденный стол – а раньше-то в теплое время на полянке перед первобытным своим жилищем пищу принимали, зимой же прямо на шкурах в чуме. И электричества они больше не боятся, как это было вначале, когда в поселке появился свой дизель-генератор, и радио порой слушают да консервы городские пытаются дегустировать. В общем, привыкли. И лишь пастухи, которые гоняли стада на ягеля, так и остались жить в природе, лишь изредка показываясь в поселке. И то бы не появлялись, кабы не надо было мясо оленя сдавать государству да вышедшую из строя рацию сменить или же там пороху подкупить.

Перед ноябрьскими праздниками они пригоняли стадо в поселок, где и начинался великий забой. Прибывали из райцентра грузовики и везли убоину на склады, а поселок погружался в веселье. Пили все – от мала до велика. Тут же происходил торг – это райпотребсоюзовские работники привозили с собой разный дефицит. Конечно же не весь: как полагается, по дороге половину втридорога загоняли золотарям, но кое-что и для эвенков оставалось. И тогда те брали и ковры, и ружья, и украшения всякие, а кому-то даже мотоцикл с коляской доставался. В иных домах этих ковров было столько, что ими разве что гайнушки, конуры для собак были не устланы. А так, в несколько слоев лежали на полу да томились на всех стенах. Один ковер затопчут ичигами да унтами – другой на него положат. Вот так и барствовали.

То же самое происходило, когда пушного зверя сдавали – и того, что откормили на звероферме, и того, что вместе с дичью принесли из тайги. Тоже был праздник, тоже шел торг прямо из кузова автолавки. Так и жили от праздника до праздника.

 

2

Теперь вот в Бэркане не только тунгусы живут. В последние годы потихоньку стали прибиваться к этим местам и чужаки. Когда-то, а было это в начале шестидесятых, таким вот образом и семья староверов с фамилией Горбылевы прибилась. Жили где-то общиной в Сибири, но потом в их места техника пришла – двинули на восток. Пока шли, почти все перемерли. Лекарств-то не признавали, а тут какая-то болезнь странная их настигла… Им бы отлежаться, а они снова на ноги да в поход. Те, кто остался в живых, частью в Забайкалье осели, частью перебрались через Становой и Яблоневый хребты и ушли в Приморье. А Горбылевы здешний тихий уголок приметили, где жили эти мирные и безобидные тунгусы. Старики потом померли, оставив после себя трех сыновей. Двоих на охоте амака – попался же такой матерый – до смерти задрал, остался один – Фрол. Тоже, как и все Горбылевы, медвежатник – уж такие они народились смельчаки.

Когда пришла пора Фролу жениться, он стал шукать повсюду людей своей веры, однако так и не нашел. Куда-то дальше идти на поиски не хотелось – решил взять в жены тунгуску. Не в райцентр же за этим делом шлепать, заранее зная, что в глушь вряд ли кто из тамошних девонек за ним пойдет. И это несмотря на то, что мужик он был видный. Таких только в фильмах снимать про Древнюю Русь-матушку: глаза ясные и могуч, как медведь. Волосы у него длинные и светлые – их он обычно повязывал тесьмой; такой же светлой и шелковистой была и его богатая борода. В общем, емкой парень – зря не свалишь.

В Бога он верил неистово, хотя на людях своей верой не кичился. Молился он исключительно дома, где у него в переднем углу находилась божница в виде киота с иконами, перед которыми постоянно горела лампадка. Под киотом на небольшом столике лежали молитвенники, курился ладан, порой стояли блюдца с поминальными просвирами и горели воткнутые в пшено свечи.

Потом появилась в доме Христя, дочь зверовика Сеньки Левашова. Ей тогда едва исполнилось пятнадцать, но, так как в тот момент подходящей партии больше не было, пришлось жениться на ней. Христя оказалась женщиной послушной и разумной. Она быстро освоилась и принялась за хозяйство. У нее и печь всегда была натоплена, и в горенке чисто, и обед вовремя приготовлен. Вечно у нее что-то там шкворчало да томилось на печи, что-то булькало да убивало великими запахами еды. Даже хлеб сама пекла из гречушника, который намолол на своей ручной мельнице Фрол. «Ой, што деетца – архиерей женитца…» – часто изумлялся молодой мужик, с любовью глядя на то, как старается его тунгуска. Жаворонки, конечно, стряпать, как его матушка, или же там курник испечь она не могла – не их то еда, – но зато оленьи отбивные у нее получались знатные – за уши потом не оторвешь. Также вкусно она могла и губу сохатого приготовить, и рябцов в брусничном соку потушить, а еще глухарька целиком в котле сварганить… Ручонки у нее тонкие, но в жамок тесто ловко смесит. И слеван научилась готовить, который обожали в семье Савельевых. Это их гураны приучили, когда они пытались прижиться в Забайкалье, но откуда пришлось быстро тикать, потому как там какая-то промышленная стройка разворачивалась. Бывало, набегается тунгусочка по двору – лицо станет темным от ветра да загара. Гдей ты так носишься – вон ведь как лицо-та зыбыгало, скажет ей Фрол.

У Горбылевых и животина была – корова, чушка, две козы – ямен и ямонуха, – так Христя и с ними управлялась. Даже дрова пыталась колоть, когда Фрол в тайгу на медведя уходил. Наколет, потом наберет их большое беремя и тащит в избу. Не каждый мужик бы изловчился. И даже когда она забрюхатила, она не жалела себя. Благо Фрол видел это и запрещал ей надрываться. Бывало, цыкнет на нее: мол, хватит бесперечь ломать себя, а то ведь рожать скоро, та и притаится на время. А потом снова за работу… Маленькая и угловатая – посмотреть, кажется, не на что, – но что-то в ней было такое, за что Фрол полюбил ее. И даже красавицей считал. Дескать, не та красота, что блестит, а та, от которой свет идет. Впрочем, с таким же теплом он относился ко всем орочонам, у которых, говорил он, лица рогожные, зато души бархатные.

В общем, родила ему красавица его тунгусочка сына. Глянешь – китайчонок какой-то, но зато свой, любимый. Не успел он подрасти, как второй шустрячок на свет появился. Этот сразу был похож на него – светловолосый и светлолицый, да и глаза, в отличие от первого, широко распахнутые. Потом она еще несколько раз в тягости ходила и снова рожала.

– Да куда ж ты все рожаешь да рожаешь? – спрашивал Фрола сосед его Гриха Антонов. – Или всю тайгу решил своими староверами заселить?

А Фрол улыбается.

– Рожаю, пока могу, – говорит, – а вот когда не смогу, другим начну завидовать.

А вот у Грихи с Клавдией был только один сын, да и тот непуть. Когда-то они втроем приехали в эти места за «длинным рублем» – не то с Волги, не то еще откуда. Трудились в артели. Гриха с сыном, которого он звал попросту Толяном, мыли золото по ключам, а Клавка обеды артельщикам готовила. Вначале приезжали на сезон, а когда надоело туда-сюда мотаться, решили прижиться в этих краях. Можно было бы, конечно, в райцентре себе жилье подыскать, но им больше нравилась глушь. Так и прибило их к тунгусам. Летом они уходили с артелью на дальние ключи, а зимой зверовали. В основном ходили за дичью – мяском тешились, а вот соболем да харзой с белкой пренебрегали. Впрочем, денег у них и без того хватало – тратить было некуда. Дом их был, как говорят, полная чаша – были там и ковры, и мебель всякая, и хрусталь, – не было только покоя. Уж больно Толян любил выпить, а когда выпьет, такие концерты устраивал – в цирк ходить не надо. Ера был, по пьяному делу задраться любил. И не только к чужим – порой и родителей мог погонять. А то и пальбу в огороде откроет, чем всю округу перепугает. «Гады! – орет на весь поселок. – Фашисты проклятые! Я вам сейчас устрою Сталинградскую битву…»

Кого он называл фашистами – неизвестно, скорее всего, это были его пьяные фантазии. Ведь никто ему ничего плохого не делал, напротив, все старались на цырлах вокруг него ходить. В том числе и поселковое начальство, и участковый следопыт, и родители.

Последним доставалось больше всех – видно, от нервов и померли. Были-то еще не старые, но вот ушли один за другим. Вначале ушла Клавка, потом Гриха. Оставили они после себя крепкий дом, полный всякой всячины, и сына дурака. Казалось, пережив такую утрату, тот возьмется за ум. Тогда б, может, и жизнь свою не хуже других прожил. А что? В доме всего полно, да и на работу в артель пока что берут… Взял бы да женился, да нарожал детишек. Нет, как был дураком, так им и остался. Вечно ходил пьяный, вечно побитый, как тот последний ханыга. А ведь раньше-то парнем был видным. Ну не Фрол, конечно, и все ж и его бог ни силой, ни статью не обидел. Чернявый такой, мордастый, глаза что у того цыгана – насквозь прожечь может. Любая бы девка за ним пошла, а он жизнь свою понапрасну растрачивал.

– Ты б, – говорил ему сосед Фрол, – бросил араковать-та… Доколе гулеванить-та будешь, голендай ты этакий? Вон все хозяйство отцово уже раздербанил – с чем останешься? Ведь пьянство твое погубит тя… Думаешь, ты как кошка живушша – да нет, ослабнешь и помрешь. Докуль мучить будешь себя, пень ты паршивый?

Тот на дыбы. Что, дескать, зарно? А вообще, какое твое дело! Молишься своему богу – вот и молись, а ко мне в душу не лезь.

– Да ты не взъедайся – гли-ка как разошелся! Я ведь дело говорю, – вздыхает Фрол.

А вечером, выйдя к жерденнику, за которым находился дом Ерёмы, и, увидев соседа, Фрол скажет:

– Я седни Толяна хотел в пузырь загнать, так рассердился – беда прямо… Ведь пропадет паря, ей-бо, пропадет. За ним догляд нужон, но кто будет доглядать? Была бы хоть жена… А тут впору ему домовешше готовить… Уж лучше бы еруном был, до девок охочим, а то одна водка на уме. Богодул! Пропадет…

У Фрола говор особый. Вроде и по-русски говорит, но как-то больно вычурно. И все равно его понимаешь. Христя, пожив с мужем несколько годков, тоже заговорила по-старинному. Бывало, скажет: здор вместо вздор или там – здохлый вместо дохлый. Люди дивятся: и когда нахваталась? Но ведь говорят же: с кем поведешься, от того и наберешься.

А про гроб Фрол не зря вспомнил. Ведь и в самом деле парень пошел вразнос. Так что не ровен час…

Ерёме и объяснять ничего не надо было – он и без того все понимал. Почитай, половины его друзей детства уже нет в живых. А годы-то ведь еще небольшие – недавно лишь за тридцатник перевалило. И все эта водка, будь она трижды неладна. Нет, конечно, и он выпить был не прочь, но только никогда до соплей не напивался. А тут прочитал где-то, что тунгусские племена по своей внутренней крепи сильно уступают другим, что их организм плохо противостоит алкоголю, так вообще испугался. Вот, дескать, как, а я-то думаю: отчего это мой народ так быстро спивается? Оказывается, слаб он кишками. Значит, и не надо пить. Вон пастухи – им легче. Уйдут в тайгу и про водку забудут. Только лишь по праздникам и напиваются. Правда, после этих праздников никак в тайгу не хотят идти – давай им еще араки. Насилу начальству удается сопроводить их на ягеля. Но уедут – и забудутся. В работе ведь все забывается.

А вот в поселке с этим делом ненадежно. Магазин-то торгует водкой – кто запретит? Вот и покупают ее грешные души. Пьют, бывало, пьют и никак напиться не могут. А потом их на Черный ключ везут. Есть неподалеку один хорошо известный здешним людям распадок, где много лет назад обосновался погост. На могилах там нет крестов да звезд, потому как в них вольные люди – тунгусы – лежат. Лишь только камень большой на них сверху кладут – вроде как памятник. Гобчиком его здешние называют.

 

1

Пока не выпал снег, Ерёма и не думал соболевать. Это только неопытный охотник поспешит сейчас за соболем в тайгу. Но вот вопрос: куда он потом его денет? Ведь у того линька еще идет, ну а в заготконторе люди глазастые сидят – тут же забракуют. А зачем им такая забота нужна? Кто их товар потом купит? Ведь покупатель умный нынче пошел. Им подавай только первосортицу – от другого носы воротят, будто кто-то в городе понимает толк в соболях. Мех – он и есть для них мех. А тут, вишь, раздухарились, однако. Уже и в мехах стали разбираться. Ну, кто раньше знал, что по окрасу мех соболя подразделяется на три кряжа? Да никто! А теперь знают, что есть якутский кряж, есть баргузинский, есть амурский. И что самый лучший – это якутский. Хотя заготконтора берет любого соболя – они все уйдут у них на торгах. Народ-то городской нынче одеться шибко красиво любит, а соболь – это первостатейная красота. Из него и шапки шьют, и воротники к пальто, а кому-то и шубы из такого зверя перепадают. Но это для самых богатых – для министерских да цековских жен, для киноактрисочек известных да профессорш всяких. Это простому люду такие штуковины недоступны.

Ну ладно, деньги все-таки можно каким-то образом скопить, а что потом? Где взять тех же соболей? У перекупщиков? Но тех нынче пачками сажают за спекуляцию. Да их еще найти надо, этих спекулянтов. Оттого порой людям самим приходится ехать в тайгу, чтобы купить соболя. Но купить – одно, а ведь эти шкурки еще нужно вывезти на Большую землю. А в аэропортах милиция рыщет… Накроют – вот и кончилось твое счастье. В лучшем случае товар твой отберут, в худшем привлекут по статье за незаконную добычу зверя или же там за спекуляцию. А какие же они спекулянты, ежели шкуры-то для себя и для своей родни везли? Однако с этим строго. Все, что купил не у государства, – незаконно. Ну а государство само мало о людях заботится. Полки-то в магазинах пустые, а если что и есть, то только всякое малонужное да некачественное хламье. А люди жить красиво хотят…

Вот так примерно рассуждал Ерёма, когда ему выпадали свободные минуты. Идет, бывало, по тайге за зверем, снег под лыжами скрипит. Монотонно так и долго. А в такие минуты мысли сами ему в голову лезут. А так как он слывет человеком хотя и немногословным, но рассудительным, то и мысли не пустые его посещают. Одно дело – думать о том, какую приманку ему нынче поставить на соболя, другое – о жизни философствовать. Вот если бы у него еще грамматешки поболее было – тогда вообще было бы легче обо всем судить, а так только восемь школьных классов за плечами. Учился бы и дальше, да отцу с матерью нужно было помогать. Была бы хоть школа средняя в поселке – тогда другое дело. В вечернюю мог бы ходить. А пускаться за многие километры пехом в райцентр – не находишься. Ну разве что на оленях. Но и те устанут, пока доберутся по глубокому снегу до места.

Можно было бы, конечно, в тамошний интернат для детей оленеводов перебраться, но Ерёму эта перспектива не устраивала. Как же так, семья будет в нужде сидеть, а он где-то там прохлаждаться? Нет, такого Ерёма не мог позволить себе. Да и зачем ему все эти науки? Все равно ведь дальше тайги ему не бывать. Вот винтарем владеть, капканы ставить, охотиться по чернотропу да читать звериные следы на снегу – это другое дело. Но этому ремеслу его отец научил. Как научил он его владеть черканом – самострелом, дуть в оревун, подзывая зверя, выделывать шкуры хандавуном да чучуном. А ко всему прочему он еще и пастушье дело знает. Он и арканом, который эвенки маутом называют, с детства владеет, и вьючное седло – эмэгэн – может на оленьем горбу закрепить, и нарты в оленьей упряжи для него привычное дело. Вот это его жизнь! И в этой науке он преуспел…

Теперь он ждет снега, чтобы отправиться в тайгу. Снег – это великая карта природы, по которой можно легко сориентироваться. Читай только ее и изучай – тогда она тебе всегда поможет и зверя найти, и в тайге не заблудиться.

Зимняя тайга, она не меньше привлекает, чем летом. Звонкая тишина оглушает тебя своей ранимостью. Искрится снег, будто бы усыпанный мириадами мельчайших алмазов. А на нем следы, следы… Сумеречно – словно бы вечер уже, а на самом деле только утро разгорается. Вокруг один листвяк – жалкий такой, понурый, и никакой жизни в нем. Еще с осени сбросил иголья свои, потому и притих, потому и стыдится своей наготы. Но вот среди этого застывшего уныния вдруг появится еловый или сосновый островок – и сразу оживет природа, заулыбается. И тебе уже становится веселее идти. А если еще начнешь следы на снегу читать, то и вовсе забавно будет.

Следы… Будто бы великая книга природы раскрыта перед тобой. Смотришь в нее и открываешь для себя все новые и новые тайны. Вроде бы все то же, что и всегда, а все же нет. Вон соболиные следы… Уж сколько их в жизни насмотрелся Ерёма, которого с десяти лет отец начал брать с собой в тайгу, но все одно: каждый раз они другими кажутся.

Бежит осторожная змейка крохотных следов меж деревьев, а за ними следы покрупнее. Ну да, это лисица. За кормом побежала, но почему-то не так смело, как обычно… Однако понятно почему: по ее следу пошли два волка, которых она, поди, уже учуяла, и только голод заставляет ее не пуститься наутек, а идти вслед за соболем. Матерые, лапища крупные. Догонят ли? А может, это их тени мелькают в стороне среди дерев? Если так, то нужно быть начеку и держать свой винтарь наготове. А то не ровен час… Коли волк голодный, он ничего не боится. Наверное, зря он все-таки не взял с собой собак – те бы сейчас бежали рядом и отпугивали серых. Но беда в том, что тайга тишину любит. Так охотнику легче подкрасться к зверю. Собаки нужны только, когда на медведя идешь или же собираешься белковать. Они тебе быстро косолапого из берлоги выгонят, а что до белок, то хорошая лайка их учует и за полверсты. Приметит зверька на дереве и тут же даст знать об этом своим заливистым отчаянным лаем.

Все прозрачно и воздушно вокруг. Сердце радуется. И никакого страха в душе. Идет Ерёма, оставляя за собой неглубокую лыжню, осторожно идет, чутко. Так его когда-то отец научил. А отца – его отец… Так и выстроилась эта длинная цепочка, уходящая первыми своими звеньями в глубокую старину. Знать бы, кто был тот первый, кто зачал тунгусский род Савельевых на земле, – да разве узнаешь? Таежные люди говорят, что они пошли все от оленей. Так это или нет, но в школе Ерёму учили, что человек все-таки произошел от обезьяны. Однако откуда здесь, в тайге, взяться этим обезьянам? Нет, все-таки они, эвенки, оленьего рода. Сбросили однажды свои шкуры – и вот они, человеки таежные. Потому и не уходят они из тайги, потому и приживаются в городах плохо. То же самое олень или тот же медведь: приведи их в город – все равно в тайгу сбегут. Если, конечно, их в клетку не посадят. Но разве можно держать живую душу за железными прутьями?

 

2

Нынче Ерёма по привычке встал задолго до рассвета. Это только городские могут разлеживаться, а у них в тайге дел невпроворот. Нужно к зиме готовиться. Всю прошлую неделю Ерёма на брусничниках провел, собирая ягоду. Жимолость и голубика давно уже у него в погребе покоились в коробах, теперь вот настал черед последней здешней ягоды. Для этого в семье Савельевых и берестяной биток – гуявун – имеется, и берестяные ведерки – мулевуны, и туески для хранения продуктов – тыгэруки – из той же бересты.

Что ни говори, а ягода, особливо брусника, здесь лучшее средство от цинги. У Ерёмы в сопках есть свои ягодники, на которые они еще с отцом ходили. Среди бескрайнего моря неустанно роняющих свои золотистые хвоинки лиственниц, среди этих красно-желтых листьев берез, осыпающейся ольхи и черемухи – огромные поляны, сплошь усыпанные рубинами. Имикта там крупная – чуть ли не размером с ноготь большого пальца. Взмахнешь, бывало, гуявуном, что, поди, еще от деда остался, – брызги рубиновые во все стороны летят. Конечно, коли руками собирать ягоду, меньше мусора попадет в короб, но зато совком быстрее. Дома сядут и всем миром переберут. Благо есть кому. Там и мать, и жена, и невестка, жена Ефима Мотря, которую муж в этот раз оставил с грудным младенцем дома. А так она всегда была при нем. Пищу ему во время кочевья готовила, теплом своим в холодные ночи согревала. Так во время такого согрева и забрюхатила первенцем. Теперь вот ждет, когда ее Ефим на убой стадо с товарищами пригонит. Праздник будет на всю деревню, и ей особый праздник. Соскучилась – целое лето, считай, с мужем не виделись. Она и подарочки для него уже приготовила – несколько мурчунов, вьючных сумок, собственными руками сшила, а еще сшила хутакан – мешок для хранения продуктов, а еще дамгарук – сумочку для табака и спичек, меховые носки – чурчан – и еще многое другое. Так что в безделье не сидела. Все это богатство до поры покоится у нее в эгасе – сумке для рукоделий. Вот приедет муж – тут же она и вручит ему свои подарки. А потом она выставит на стол бутылку араки, накормит его мясом и уложит в постель. Чай, молодые, гормоны-то о-го-го как внутри бесятся. И он будет терзать ее своими сильными руками, а она будет взрываться от чувств звонким дребезжащим смехом, словно обреченная на вечное счастье молодая лосиха; и даже стекла в их доме будут дрожать от энергии их страсти. И все в доме будут прислушиваться к их ночной борьбе чувств и завидовать им.

Скоро, скоро пригонят свое стадо пастухи с ягелей. Весь поселок уже заждался их. Любят люди праздники, ох как любят. Без них скучной была бы жизнь и однообразной. Проживешь ее – и не заметишь. А тут хоть вспомнить будет что. Тот же сломанный кем-то нос, глубокий шрам на лице и порванная ноздря – все напомнит тебе о былом веселье. И от этого тебе тепло станет на душе.

А вот раньше, когда чужаки еще не пришли в эти края, тунгусы скромнее жили. Водку пили редко, а потому и ссоры, и драки здесь редко случались. Но вот появились незваные гости – и почалось. Ерёма слышал от стариков, как все это начиналось. Прибудут белолицые в оленьих упряжах, привезут водки – и давай ее выменивать на шкуры. Вначале старейшинам рода еще как-то удавалось сдерживать пьянство, понимали, что это грозит таежным людям бедой. А потом и старейшины не устояли перед соблазном и тоже пошли в разгул. Страшное это дело – огненная вода! Она и до сей поры народ здешний губит. И никто не найдет на нее управу, потому что и искать никто не хочет. Будто бы кто заколдовал их, людей здешних. А только ли их? Ерёма знает, что такая же горькая участь постигла и другие народы, чьи племена разбросаны по бескрайним просторам сибирской и дальневосточной тайги, по берегам холодных морей и рек, по малым и большим островам и по тундре. Это и гиляки, и нанаи, и удэгэ, и орочи, и якуты, и негидальцы… Да мало ли их! Пропадают люди… Брат Ерёмы Ефим побывал со своим стадом во многих краях – так всякого навидался. Через водку, говорит, вся тайга скоро опустеет от людей.

А вот семья Савельевых испокон считается малопьющей. Поселковые толкуют, что это все оттого, что в их роду были русские. А у тех желудки, мол, покрепче тунгусских будут, да и жадности до водки такой нет. Есть, конечно, и среди них пьяницы – взять того же Толяна Антонова, – и все же они не так захлебываются в этой беде. А некоторые из них вообще непьющие. Фрол Горбылев, к примеру, и слышать о водке не хочет. Впрочем, он старообрядец, а у тех строго с этим. И эту строгость они с детства у детей воспитывают. И курящих среди них нет – тоже «не можно».

…Набрав ягоды на зиму, частью замочив ее, частью заквасив, Ерёма отправил ее в глубокий погреб, что когда-то еще с отцом вырыл во дворе, после чего решил заняться домашним хозяйством. Во-первых, надо было подправить лабаз – небольшой сруб о четырех столбах, без которого, пожалуй, не обходилась ни одна семья орочонов. Это пошло еще со стойбищ, где эвенкам, которые сами себя называли орочонами, то есть оленными людьми, приходилось прятать высоко над землей продукты от назойливого и вездесущего зверья. В лабазе у Ерёмы зимой хранятся запасы продовольствия, охотничье снаряжение, добытая в тайге пушнина. Еще в прошлом году хотел он сменить два подгнивших столба, да все руки не доходили, но вот сейчас решил. Но, перед тем как загнать свежие бревна в землю, их нужно было хорошенько обтесать и смазать жиром для пущего скольжения – только тогда те же росомаха иль медведь не смогут вскарабкаться по ним в хранилище.

А еще ему нужно избенку подгоить – течь в крыше устранить, веранду поправить, стеклину вставить в окно вместо той, что его младший постреленок Федька на прошлой неделе разбил мячом. Большак-то его Колька уже вырос из баловства, скоро он его в тайгу начнет брать – чай, уже двенадцать, – а вот Федька еще балбес, хотя уже во второй класс ходит. Ну да ладно, все были несмышлеными птенцами, но ведь выросли и поумнели. Но Колька – молодец, он радует отца и своим послушанием, и оценками, которые приносит из школы. Толковый пацан. Таким и Ерёма рос. Смотрит он сейчас на сынишку и узнает в нем себя. Такой же жилистый и крепкий. У него даже лоб его, и нос не такой приплюснутый, как у их сородичей. И лицо не круглое, словно луна, – такое у Федьки, потому как он в мать, – а продолговатое; и чубы у них схожие – густые и непослушные; волосы так и торчат во все стороны – будто бы елочные иголки. Но самое главное – это глаза. Лучистые и внимательные, и в них мысль родником пульсирует. А если посмотреть, как Колька ходит, – так тут точно скажешь, что это его сын. Вот так же шустро двигались и дед Ерёмы, и его отец. И пехом шустро, и на лыжах шустро. Таким вот выносливым и шустрым был весь их род.

Одно лишь отличало отца и сына – у Ерёмы был глубокий шрам на правой щеке, протянувшийся от губы к уху. Кто-то решит, что это его амака на охоте когтем зацепил, но на самом деле это его полоснули большим гиляцким ножом, когда он однажды вечером пытался остановить в поселковом клубе пьяную драку.

…Когда избу подгоил чуток, скосил горбушей старую траву вокруг дома, после чего стал заниматься дровами. Дом большой, о четырех комнатах, и зимой его еще нужно умудриться протопить. Так что дров требуется немало. Хорошо, что Степка в школе работает, – им, интеллигенции здешней, топливо бесплатно привозят. Нужно только распилить лесины на чурбаки, а те потом поколоть на дрова. Здесь у каждого жилья вдоль городьбы поленницы дров имеются. Высокие такие, где смоляное полешко к полешку лежит и глаз радует. Ощупаешь порой это хозяйство взглядом, и на душе теплее становится. Будто бы уже топку разжег.

Помашет Ерёма колуном, похрястает чурбаки на части, потом уже острым топориком дело до конца доводит. Большие-то части в поленницу не пойдут – нужно на мелкие рубить. Порубит-порубит, потом сядет на пенек и запалит трубку. Сидит попыхивает дымком и, уставившись в одну точку, о чем-то думает. Невысокого роста, но жилистый и крепкий, он когда-то был завидным женихом в поселке. Многие пожилые пастухи и охотные люди готовы были отдать за него своих дочерей. А что, человек он малопьющий, работящий, а к тому же удачливый охотник – чего еще нужно? Но он выбрал одну – Арину, дочь шамана Ургэна, который по паспорту значился Митряем Никифоровым. И вообще шаманство было как бы общественным его поручением, а на самом деле он являлся старостой поселка.

Род Никифоровых знатный. Были среди предков Митряя и старейшины рода, но больше шаманов. И это искусство передается из поколения в поколение. Местная «партейная» власть не очень-то приветствует это дело, однако смотрит на Митряевы штучки сквозь пальцы. Правда, предупредило, чтобы он не слишком-то увлекался своим шаманством – разве что по праздникам. Ведь тогда это будет выглядеть всего лишь национальным обычаем, что-то вроде гопака у хохлов или же там польки-бабочки какой. Ведь тоже танцы, только ритуальные. По крайней мере, это преподносится заезжему районному начальству, которое нет-нет да нагрянет в эти глухие края, как обыкновенная художественная самодеятельность. И только сами тунгусы, как их порой по старинке называют русские братья, понимают глубинный смысл этого обряда. Понимают и серьезно к нему относятся. Ну не может генетическая память просто так взять и исчезнуть. Все помнит густая и тягучая, словно река времени, кровь орочонов, все чувствует. Лучше всякого механизма. Потому как это кровь…

У Ерёмы, можно сказать, это поздний по здешним меркам брак. Бывало, что и в пятнадцать лет пацаны становились мужьями, а тут мужик уже армию отслужил да потом еще два года в холостяках ходил. А ведь когда-то этот возраст считался критическим. Жили-то мало – то цинга убьет, то чахотка задушит, то еще какая напасть свалится на голову, – вот и торопились жить. Бывало, что матерями в двенадцать лет здесь становились. Но вот беда: мужиков постоянно не хватало для расплода. Оно и понятно: кто-то от водки сгорит, кого-то амикан на охоте задерет, с кем-то иная беда приключится. Женщины – те больше дома находятся, потому с ними реже беда случается. Вот и приходилось таежным мужчинам брать в жены сразу двух девах. А у самых богатых и того больше было. И ничего, справлялись. Рожали детей, выкармливали-выхаживали их и во взрослую жизнь провожали. Кто хотел, тот отделялся от родителей, а часто так всю жизнь сообща и жили. Как те же Савельевы. Так веселее и надежнее. Бабы варят, шьют да штопают, мужики пищу добывают. Чем не жизнь? Главное, чтобы им никто не мешал. А то ведь наступление пошло на тайгу, рубят ее почем зря, пустынь наводят, а куда тогда тунгусам деваться? Но да кто там, в больших городах, об этом думает! Главное, была бы своя выгода во всем. Если так пойдет, скоро в тундру придется из тайги бежать. Но, говорят, что и туда чужаки пришли, – нефть добывают, газ, еще что-то там. Беда, одним словом…

 

1

Раннее утро. В доме теплом народ надышал да кишками воздух испортил, а на улице свежо и остро чувствуется приближение зимы. Вот уже и свежим ледком дохнуло со стороны тундры, и закуржевело все вокруг – и деревья, и жухлая трава, и крыши изб. Горы пока что еще сдерживают напор севера, но надолго ли? Скоро, скоро придет зима с ее лютыми морозами, с глубокими снегами и метелями. С одной стороны, это беда, однако зимой основные заработки только и случаются. Соболь там, мясцо, то се… Это медведи да бурундуки зимой спят, а человек, напротив, на охоту выходит. Конечно, встречаются порой всякие там гуляндаи да гнусены о двух ногах, те, которые могут дни свои в утехах коротать, а добрые мужики делом занимаются. Оттого у них и в доме тепло и сытно, и жены с детьми веселые да румяные. Открой любой голубец в таком доме, и сам увидишь, что под ним всякого продукта навалом. Разве что картохи нет – ну не растет она в этих краях, а если и растет, то курам на смех. Потому таежные люди и не знают ее вкуса, и если что и готовят из городской пищи, то только макароны. Бывало, приедет молодежь на учебу в город, а там где студенты питаются – ясное дело, в столовках. Все вокруг картошку за обе щеки уплетают – с детства привыкли, – а таежные дети на одни макароны нажимают. Мяса-то тю-тю в городе – вот и приходится довольствоваться тем, что бог послал. Дело-то привычное – вкус этих макарон им давно знаком.

Ерёма уже решил для себя, что, когда его старшой Колька вырастит, он тоже его отправит в институт, на крайний случай – в техникум какой. Хочет, чтобы умным стал. Коль самому не довелось в городах поучиться – а он до сих пор где-то в глубине души завидовал младшему брату, который аж в самом Ленинграде побывал и выучился на учителя, – то пусть его дети мир посмотрят да ума-разума наберутся. Степан говорит, что в Ленинграде специальный институт для народов Севера существует, – вот туда и пошлет Ерёма Кольку. А то вдруг тайгу и впрямь под корень изведут – чем тогда орочонам заниматься? А тут у Кольки диплом учителя, как и у его дядьки… Главное, чтобы через водку весь род таежный не извелся, иначе учить уже будет некого. А то ведь изводится, да еще как изводится… Дома вон пустые стоят – жить некому. Вот и едут кому не лень в эти места. Ладно еще, если люди хорошие, а то ведь и такие, как Толян Антонов, прибиваются, а бывают и похлеще. В прошлом году тут два беглых зэка зимовали. Такого шороха навели – долго их будут помнить. Они и пили, и поножовщину устраивали, и девок молодых портили. В общем, злой дух, а не люди то были. Слава северным богам, не потерпели они такого сраму и навлекли на них беду. Короче, зарезали их местные по пьяни, а тела их в тайгу снесли. И все, и молчок. Даже участковый сержант Саенко, тот, что из русских хохлов, не пикнул. Как говорится, закон – тайга, а прокурор в ней – медведь… Тут ведь как: нас-де не интересуют твои прежние грехи, поэтому выдавать мы тебя не собираемся, но коли пришел, то живи по-человечески, не будешь – тогда гляди…

Но сам бы Ерёма в Ленинград уже сейчас не поехал. Раньше – другое дело, а теперь семья, теперь он крепко прирос к тайге. И вообще он не любит эти сумасшедшие города, где и остановиться-то передохнуть от такой жизни негде. Куда ни сунься – везде тебя грохот этот дикий преследует. И как у этих городских выдерживают перепонки? Вот и боится Ерёма городов, и у него нет никакого желания бывать там.

Однако этим летом ему пришлось-таки побывать в области – ездил на слет передовиков производства. Даже выступить заставили, сунули в руки какую-то бумажку и вытолкнули на сцену. Кое-как прочитал он, что там было написано. Смущался, дрожал весь, но читал. Ему за это даже поаплодировали. А тут к нему в перерыве какой-то человек подходит. Высокий такой, статный, волосы с легкой сединкой тщательно назад зачесаны. И одет богато – костюмчик на нем с иголочки. Ерёме в своей вытертой куртке из ровдуги да кожаных шкерах, гачи которых были заправлены в ичиги, даже страшно было стоять рядом с ним.

– Ты из Бэркана? – спрашивает он Ерёму, видимо, запомнив слова ведущего, который представлял того собравшимся.

– Ну… – отвечает Савельев.

– А я ведь бывал в ваших местах, правда, это давно было.

Услышав это, Ерёма оживился, а то ненароком подумал, что его сейчас опять к какому-то начальству затребуют, чтобы новое поручение дать. А ему уже одного выступления по бумажке хватило.

То был управляющий областной конторой Госбанка СССР Николай Иванович Волин.

Разговорились, вернее, говорил в основном Волин, а Ерёма только глазами моргал да слушал. Оказалось, Николай Иванович даже по именам помнит многих бэрканцев. И отца Ерёмы помнит, и его деда… Говорит, такое никогда не забывается. Он смеется, а Савельев с удивлением смотрит на него и не понимает, что это он. Вроде ничего смешного никто не сказал – нет же, осклабился, как тот вьючный олешек, которого куском сахара угостили за прилежную работу.

Ерёме было интересно послушать чужого человека – что ни говори, а каждый такой разговор тебе пищу для ума дает и заряжает какими-то знаниями. А он считает, что человек потому и человек, что многое знает. В отличие от зверя, хотя и тот стремится расширить свой кругозор.

 

2

Если Савельев понял правильно, советский банкир Волин доволен своей судьбой, несмотря на определенные сложности, которые выпали на его долю. Родился он во второй год после революции в небольшой тверской деревеньке. В крестьянской семье Волиных было пятеро детей – он старший, по-здешнему большак. Ну разве он думал, что когда-то судьба его забросит на край света? А ведь забросила… Но перед тем был Ленинградский учетно-экономический техникум, который он окончил перед самой войной. Что его толкнуло пойти в эту скучную профессию, он и сам не знает. Видно, все дело было в том, что перед тем, как определиться с учебой, Колька поработал в своем родном селе учетчиком.

При распределении молодой финансист попросил, чтобы его направили в какую-нибудь глушь. Ну было такое, когда вся страна жила в едином романтическом порыве. Послали их тогда четверых выпускников в читинскую контору Госбанка, откуда Волина направили в далекий-дальний район, расположенный аккурат на границе с Якутией – за сотни километров от областного центра.

– Около месяца потребовалось мне, чтобы добраться до места назначения, – рассказывал он Ерёме. Наверное, встретив человека из тайги, потребность у него возникла рассказать о своей молодости. А может, просто была привычка поболтать. Однако Ерёма слушал его старательно. – Только до Читы поездом ехал двенадцать суток. Из Читы до Средней Нюкжи, где мне предстояло жить, тоже долго добирался. Вначале приехал на станцию Бам, что на Транссибе, – перед самой войной там как раз заключенные строили бамовскую ветку.

А потом Колька в «телячьем» вагоне, в каких перевозили заключенных, отправился по этой самой Бамовской ветке до станции Беленькой. Тогда, говорит, их на каждом шагу предупреждали: товарищи, мол, будьте осторожны, потому как вокруг здесь много беглых заключенных. Могут ограбить и убить. Вот такая, говорит, слава была у того довоенного «зэковского» БАМа. Теперь вот тоже, говорит, начали строить в тайге железную дорогу, которая финансируется через его банк.

– Сам-то слыхал про эту стройку? – спрашивает Волин Ерёму. – Или вам в тайге там все, как говорится, до лампочки?

Савельев пожимает плечами. Вроде, мол, что-то слыхал.

Волин смотрит на часы. До конца перерыва еще есть время. Можно было бы сходить в буфет и выпить сто граммов коньяку, но он почему-то медлит. Прилип к этому молодому тунгусу и все тут.

– В общем, – решил продолжить он свой рассказ, – оказался я на станции Беленькой.

А от Беленькой до места ему нужно было добираться через нехоженую тайгу. Два дня он шел охотничьей таежной тропой. Был август. В тайге зверствовал гнус. Тяжело пришлось парню с непривычки. Но все же дошел. Встретил его в поселке управляющий нюкжинским отделением Госбанка, за стол сажает, чаем угощает. А Волин едва на ногах держится. Простите, говорит, устал, почти месяц до вас добирался – мне бы сейчас отоспаться.

Работать Николай Иванович стал по специальности – кредитным инспектором. Жил в бараке, в одной комнате с двумя разновозрастными мужиками. Помнит, один был разнорабочим, второй – буфетчиком. Самый молодой – Колька.

В те времена эти места уже успели прославиться своим рассыпным да рудным золотом. Но после войны, говорил Николай Иванович, все развалилось – как-никак золотопроизводство на зэках держалось. Теперь вот снова пытаются возродить там добычу драгметалла.

– Правильно я говорю? – обращается он к Ерёме.

Тот снова в ответ только пожимает плечами.

А вскоре у Волина произошел, по сути, первый значительный в его жизни конфликт, когда ему пришлось не просто встать за правду, на защиту буквы закона, а сделать самый настоящий нравственный выбор.

– Знаешь, – говорит он Савельеву, – меня в техникуме учили одному, а здесь заставляли работать по-другому.

А произошло вот что.

В то время банк выдавал предприятиям и организациям денежные ссуды под материальные ценности. Имеешь, к примеру, товара на миллион рублей – пожалуйста, можешь брать ссуду в миллион рублей. То есть деньги были обеспечены ценностями. И вот Колька захотел проверить, правильно ли их отделение банка выдает ссуды. Стал собирать сведения о наличии ценностей, о том, обеспечены ли были ссуды или нет. Раньше в отделении этого не делали, но вот молодой банкир решил, что будет работать, как положено. Как оказалось, в большинстве случаев у получателей ссуд товарных ценностей было меньше, чем выделенных им денег. Среди этих получателей денежных ссуд были райпо, золотопродснаб, Нюкжинский прииск и еще кто-то там. Колька стал выносить им просрочку и требовать повышенные проценты за кредит. В итоге получилось, что предприятия не стали рассчитываться с поставщиками. В районе переполох. Кольку вызывают в райком партии и требуют объяснений.

Что же ты такое творишь, дорогой товарищ, спрашивают его. Из-за тебя, мол, поставщики прекратили отгрузку товаров для района. Ты что, вредить к нам приехал? А время-то, говорил Николай Иванович, было серьезное – искали «врагов народа», кругом репрессии. И вот он принялся убеждать райкомовцев, что поступает правильно, пытаясь бороться с финансовыми злоупотреблениями. Но его и слушать не хотят. А вскоре в райцентре объявился заместитель управляющего читинской конторой Госбанка – видно, разбираться приехал. Стал он смотреть, как Колька делает расчеты. Посмотрел и уехал. После этого Волина вызвали в Читу. Ну все, думает, конец моей карьеры пришел. Но это в лучшем случае. Ведь могут и посадить как «врага народа».

В Чите его принял сам управляющий конторой Госбанка. Ну, здравствуй, говорит, академик. Расспросил он Кольку о работе, о том, как ему живется в тайге, а потом вдруг заявляет: ты, брат, все правильно делаешь там, у себя, все по закону, и за это тебе большое спасибо.

Это был, может быть, как сегодня говорят, звездный час для Волина. Его заметили. В него поверили – и как в грамотного специалиста, и как в человека. И вот результат: в начале войны, когда управляющего нюкжинским отделением читинской облконторы Госбанка взяли на фронт, на его место поставили Кольку Волина. Тот тоже просился на фронт, но ему в райкоме сказали, что-де и в тылу кто-то должен работать, вроде того, что победу ковать…

– А хочешь, я тебе расскажу, как я вашего брата-кочевника к земле привязывал? – Николай Иванович улыбается. – Короче, в нашем районе было несколько эвенкийских поселений и одно из них ваш Бэркан. Перед войной, когда тебя, поди, и на свете-то еще не было, вышла директива, обязывающая кочевой народ вести оседлый образ жизни. Это относилось не только к тунгусам, но и к другим народам Севера и даже, веришь ли, к цыганам.

В этом месте Волин делает паузу и снова смотрит на часы.

– Э, брат, нам пора… Как-нибудь в другой раз я тебе все доскажу, – неожиданно произносит он.

Похлопав таежного человека по плечу, он повернулся и пошел в сторону конференц-зала, куда уже устремились нескончаемым потоком другие участники слета. Он ушел, оставив после себя кучу вопросов в голове Ерёмы, а еще крепкий, бьющий в нос запах мужского одеколона. Ерёма в жизни не пользовался одеколоном, поэтому его смутил этот запах. Будто бы из тайги он шагнул прямо в салон модных причесок.

«Однако хороший человек, этот банкир, – подумал Ерёма. – Были бы все такими – меньше было бы зла на земле».

 

1

Оставшуюся часть заседания Ерёма сидел как на иголках. Его шибко заинтересовали слова того высокого красивого дядьки, который подошел к нему в фойе и затеял с ним разговор. Иной бы из соплеменников Савельева, может, и не придал им значения, но Ерёма по натуре был человеком любознательным, и если ему выпадал случай узнать что-то новенькое, особенно если это касалось истории своего народа, то он его не упускал. «Хорошо бы отыскать этого городского, который назвался его земляком, – пусть доскажет то, что он ему недосказал», – думал Савельев. Он даже попытался разглядеть его среди присутствующих, но, как он ни крутил головой, знакомой светло-рыжей шевелюры банкира так нигде и не увидел.

И все-таки он его нашел. Но это уже было после окончания мероприятия. Тот шел в толпе участников слета, которые, устав от многочасовой пустой болтовни, с готовностью ринулись к выходу. Высокий, широкоплечий, в соломенной шляпе на голове, которая, однако, не помешала Савельеву узнать его. Он бросился за ним следом.

– Постойте… Эй, постойте! – кричал он ему, но Волин его не услышал. Да если бы и услышал – разве бы он понял, что это зовут именно его?

И тогда Ерёма принялся расталкивать публику локтями. Люди недовольно ворчали, кто-то даже толкнул его кулаком в спину, но он не обращал на это никакого внимания. Лишь бы только не упустить из виду этого банкира, лишь бы не упустить…

– Постойте! – И Ерёма наконец коснулся Волина рукой.

– А-а, это ты? – оборачиваясь, протянул Николай Иванович. – Ну и как тебе конференция?

– Хорошо… Шибко хорошо! – ответил Ерёма. – Умные люди, шибко умные…

Банкир улыбнулся.

– Ну что, земляк, может, ко мне махнем? – спрашивает он Ерёму. – Моя Анна Петровна, поди, и ужин уже приготовила.

Ерёма пытался отказываться, но куда там! Николай Иванович и не думал отпускать его. Ну как, дескать, не выпить по рюмке с земляком? Пошли…

Анна Петровна встретила гостя, как подобает хорошей хозяйке. Тем более, как сказал муж, этот человек был его земляком. Она тут же накрыла стол в зале, уставив его вкусно пахнущими блюдами. Будто чувствовала, что Николай придет не один, – наготовила на целую роту. Здесь и картошечка тушеная была с мясцом, и блинчики со сметаной, и нарезки всякие, и соленья, а ко всему еще и бутылочка «Столичной». Ешь, как говорится, – не хочу!

Ерёме интересно было впервой побывать в городской квартире. Он с любопытством рассматривал все, что попадалось ему на глаза. И все время удивлялся, покачивая головой. Дескать, во как живут городские! Вот он увидел портрет хозяина квартиры на стене. Однако похож, подумал. И кто так хорошо рисует? А вот буфет темного дерева, битком набитый хрусталем. Он с ужасом посмотрел на всю эту посуду, при этом вспомнив своего непоседливого Федьку. Тот бы точно все это вмиг разгрохал, подумал он. И вон ту вазу, что стоит на журнальном столике, разбил бы, и книги бы все разорвал… Кстати, куда столько книг? Он удивленно смотрит туда, где, прижавшись к стене, определился рядок книжных шкафов за стеклянными дверцами. Вот и дверцы бы эти Федька враз расколошматил. Нет, нельзя нам в доме все это иметь, хватит и одного стола с лавками да лежаков для спанья. И простору тогда больше, и надеги.

– Ну, мужчины, идите мойте руки – и за стол… – проговорила наконец хозяйка, невысокая чуть полноватая женщина с добрыми материнскими глазами, которую, как и мужа, время уже тронуло сединой.

Потом они сидели за столом и ужинали. Когда немного разогрелись, когда выпили и закусили, Николай Иванович сказал:

– Ну так вот, дорогой мой земляк… Я тебе начал давеча уже рассказывать… – Он закуривает и предлагает сигарету Ерёме. Тот не отказывается. Анна Петровна бросает недовольный взгляд на мужа – у них принято было курить на балконе, – однако смирилась. Чай, гость в доме – пусть потешатся. Правда, ночью придется помучиться – запах-то едкий останется… – В общем, – с обычной легкостью старого куряки выпуская одновременно дым из ноздрей и изо рта, произнес Волин, – вышла тогда эта директива по кочевым людям, которая предписывала им вести оседлый образ жизни. Но насильно, как говорится, мил не будешь – так придумали способ, чтоб привязать их к земле…

Ерёма покачал головой и вздохнул.

– Что вздыхаешь? – улыбается Волин. Водка и вкусная едва придали ему настроение. А то ведь весь день пришлось скучать, слушая эту бесконечную болтовню. Ладно бы дело говорили, а то так, ни о чем. Партию с пятилетками все славили да клялись-божились, что будут и впредь работать хорошо. Тоска! Едва не заснул… Сидел и все время клевал носом.

– Плохое это дело, ой плохое! – говорит охотник.

– Ты это о директиве, что ли? – спросил Волин.

Ерёма кивает в ответ.

– Может, ты и прав, – вздыхает Николай Иванович. – Но им там, в Москве, виднее… Верно, хотели ускорить социальные процессы – вот и принимали всякие решения… В общем, задача была поставлена – нужно было привязывать людей к определенным местам, а для этого требовалось построить новые поселки. Однако полностью взять на себя расходы государству было не под силу. Время для страны было тяжелое, к войне готовились. Фашист-то у границ наших стоял. Приходилось много средств тратить на оборону.

И вот однажды, а было это перед самой войной, Колька Волин отправился в тайгу с важным поручением – нужно было составить договоры с эвенками на выдачу им денежных ссуд для строительства домов. Такое практиковалось впервые, и потому он остро чувствовал свою ответственность перед государством, доверившим ему столь важное дело. По договорам, которые ехал заключать молодой банкир, эвенки должны были возместить выданные им ссуды за счет средств, которые они выручат от проданной государству пушнины, оленьего мяса и дичи.

Дело было в конце августа. Прихватив с собой необходимые в дороге вещи, Колька сел в старенькую двухместную лодчонку, которую ему выделило начальство, и в одиночку отправился вниз по Нюкже. До первого эвенкийского поселка Бэркана, где находилась центральная усадьба колхоза «Таежный», было не меньше трехсот километров. А речка очень опасная – одни стремнины да пороги, – попробуй справься в одиночку при таком бешеном течении. Когда по ней плывешь, нужно быть очень внимательным – иначе беда.

Трое суток добирался Колька до Бэркана. Прибыл чуть живой, на ногах едва стоит. Такого натерпелся! Однажды даже искупаться пришлось, когда на одном из порогов бурное течение перевернуло лодку. Да не просто искупаться, а, без натяга говоря, побороться за жизнь. Однако пронесло. Молодым был, сильным, сноровка была. Помню, говорит он Ерёме, приплываю к стойбищу, – а поселка как такового еще и не было, в самом деле, настоящее стойбище, – гляжу: дымы идут из чумов. Вышел я из лодки, иду на эти дымы, а тут вдруг из одного чума эвенк выскакивает с ружьем. Ух, говорит, а мы-то думали – медведь… А их, этих медведей, в тех краях тьма-тьмущая. Пока Колька плыл на лодке, столько их насмотрелся. И в одиночку они бродили по берегу, и семьями. Что-то все мышковали, видно, за рыбой охотились. За харюзами там или ленками.

Гостям на далеких стойбищах всегда были рады. Эвенки – люди приветливые и доверчивые, одного они не любили – когда им пытались навязать чью-то волю. Потому как, будучи отродясь людьми свободными, боялись оказаться в клетке. А ведь на эту их волю постоянно кто-нибудь покушался. То это были воинственные соседние племена, то заокеанские миссионеры, а тут вдруг казаки сплавом добрались до этих мест и стали строить свои военные поселения рядом со стойбищами. Чтобы не спугнуть тунгусов, эти люди обещали им манну небесную, а на самом деле потихоньку вовлекали их в свой круг интересов. Так что те и опомниться не успели, как стали составной частью огромной державы, прибравшей вконец к своим рукам всю тайгу.

К тому времени, когда Колька Волин оказался в Бэркане, эвенки давно уже позабыли, когда они были вольными людьми. Ну да это бы еще ладно, кабы государство в душу к ним не лезло, кабы оно позволяло им жить так, как они жили многие сотни, а то и тысячи лет. Так ведь нет – в колхоз их всех загнали, планы спустили, а теперь и вовсе обрекают их на оседлое существование. То есть если стойбище – то временное, а вообще все должны быть прописаны в едином месте. Но какой же из орочона оседлый человек? Сиднем ведь зверя не добудешь и оленей не накормишь. Нужно движение, нужен постоянный поиск, а тут – на тебе. Цивилизованными их хотят сделать. А может, вы еще завод нам тракторный поставите и всех нас заставите встать на конвейер? Вот уж насмешим весь мир. Это то же самое, если бы американского эскимоса вдруг заставили паровозом управлять. А у наших не заржавеет. Оттого и настороже живут тунгусы, оттого и тревога змеей вползает к ним в душу, когда они видят чужого человека. Эти, мол, с Большой земли, просто так не приезжают, этим всегда что-то нужно от них…

Вот и приход Кольки Волина насторожил людей, особо когда они узнали, с какой целью он здесь нарисовался. Высыпали из чумов и этак с немой тревогой смотрят на него. А тут он бутылку спирта вытаскивает – ба! Это был вроде как пароль или ключ к сердцам оленных людей. Засуетились они, отобедать зовут. Нет, не зря бывалые люди советовали Кольке, чтобы он побольше спиртного с собой прихватил. Погано это, но что поделаешь? Нужно выполнять задание.

Обедали в самом большом чуме, что принадлежал старейшине стойбища, который одновременно исполнял должность председателя колхоза. Всех желающих отобедать с гостем вместить не удалось – пригласили только избранных, тех, кто авторитетом пользовался у соплеменников. Были тут и знатные оленеводы, были лучшие зверовые люди, даже лучший медвежатник присутствовал. Ели отварную оленину, выпивали. Кто-то притащил запеченного в глине под костром тайменя – и того умяли. Когда выпили – разговорились. Колька подробно объяснил людям, что ему надо. Вопрос решили быстро: эвенки согласились заключить с банком договоры. Теперь можно было с легким сердцем возвращаться домой. Но по реке против течения не поплывешь – нужно было идти через тайгу. Для этого Кольке потребовалась целая неделя. А мог бы и заплутаться, если бы не эвенк, которого старейшина специально определил ему в сопровождающие. Правда, тот, указав Волину направление, с полпути повернул назад. Дескать, самый сложный участок мы с тобой, начальник, прошли, теперь ты и с закрытыми глазами доберешься.

И пошел Колька один по таежной тропе. О чем он тогда думал? Может, о том, как он несчастен, попав в эту глухомань, где можно запросто сгинуть в лапах дикого зверя? Или же он был совершенно уверен в том, что вернется домой живым и невредимым? Он шел и чувствовал, как бьется в тревожном напряжении его сердце, как ворочаются и урчат в неясной панике его кишки, как мучительно тяжело работают его мозги и вздрагивают чуткой тетивой нервы. Маленький человек, почитай, песчинка в этом огромном море добра и зла, когда великолепие увиденного в любой момент может обернуться смертельной опасностью. Страна безмолвного коварства и неожиданностей. Страна бесконечного восторга и отчаяния. Вокруг ничего, кроме дерев, что своими острыми наконечниками вонзаются в бездонное синее небо.

И вдруг это бездонное небо на глазах меняет цвет, превращаясь в темную с косматой кипенью завесу. Пошел дождь. Его тяжелые крупные капли забарабанили по Колькиной спине. Вот, черт, подумал он, этого еще не хватало. А дождь становился все сильнее и сильнее. И не спрятаться было от него, не скрыться. Через полчаса Волин уже вымок до нитки.

А дождь не перестал и к вечеру. И весь следующий день он лил, словно бы кто-то перевернул на тайгу огромное, величиной с океан, корыто. И чем дальше, тем все сильнее и сильнее. Сезон дождей… Они теперь идут день и ночь, проливные, неукротимые. Поднялись речки. Идти дальше было невозможно, и Волину пришлось на неделю задержаться в случайно повстречавшемся ему на пути небольшом поселке оленеводов. Не то Чильчи, говорил Николай Иванович, называется, не то Лопча. Купил он у эвенков двух оленей, думал, теперь-то он на всю зиму мясом обеспечен. Главное теперь – добраться с ними до дому. Однако вскоре ему пришлось там же в поселке с ними расстаться: не было корма.

Через неделю, когда кончились дожди, Волин отправился в путь. Ему дали лодку – пехом идти уже было невозможно, потому как речка Чильчи, выйдя из берегов, затопила огромные пространства тайги. Глянешь – вокруг одно сплошное море. Вот по этому морю и пустился на веслах бедный Колька. А тут буря. Ураганный ветер, волны, щепа летит… А сверху огромные черные тучи снова норовят пролиться дождем. И вот теперь Кольке стало страшно. Когда стихия застала его в лесу – это одно, но теперь он плыл среди огромных волн, которые готовы были в любую секунду опрокинуть его лодчонку.

 

2

То ли бог ему помог, то ли леший вместе с водяным, но только ему удалось-таки добраться до берега.

Привязав лодку к дереву, он отыскал тропу и побрел по ней встреч солнца. Так ему наказали оленные люди. Потом были новые речки, правда, уже не такие глубокие и коварные, как Чильчи. Он находил брод и таким макаром преодолевал их. Так же вот он думал перейти и Уркиму, но тут вдруг его подхватило течением и понесло. Все, что у него было с собой – а это большая рыбина, которую он купил у эвенков, пуховая шаль для матери и продукты, – унесла вода. Слава богу, сам хоть цел остался. Отчаяние ли, страх ли, а может, то и другое вместе придало Кольке силы, и он в конце концов выбрался на берег. Отдышавшись, продолжил путь. Он шел и шел, ущупывая воздух каждым нервом. Наступил вечер. Что делать? Куда идти? Начинался сентябрь, а на севере в эту пору днем еще ничего, но ночью холод пробирает до костей. Глядь, впереди какие-то копешки виднеются, в них он и передрожал до утра. А утром проснулся и не знает, в какую сторону идти. Пошел куда глаза глядят. Идет, ягоды – а был сезон брусники – собирает. Голодный ведь. Силы уже были на исходе, когда он вдруг услышал стук топоров. На этот шум и побрел. Оказалось, то старатели были. Те и «обрадовали» его, заявив, что он ушел от своего поселка верст на двадцать в сторону.

Оказывается, его давно уже ждали. Из Бэркана по рации доложили, что он недели полторы как ушел от них, а вот куда пропал, никто не знает. Ясное дело, начался переполох. На поиски уже собирались идти, а тут сам Колька объявляется.

– Вот так мы, брат, и завоевывали тайгу, а вместе с ней и сердца твоих сородичей, – улыбается Николай Иванович и предлагает Ерёме жахнуть еще по одной.

Тот не против. Выпили они.

– Да ты закусил бы, браток, что рукавом-то занюхиваешь? – говорит Волин.

Ерёма, забыв по хмельному делу про вилку, несмелой рукой тянется к колбасе…

Потом они снова курили. Анна Петровна было поморщилась, но и на этот раз ей удалось сдержать себя. Она сидела на диване и одним глазком смотрела телевизор, другим поглядывала на стол: не надо ли чего подложить?

– Вот, говорят, банковское дело – самое тихое и спокойное, – выпуская дым из ноздрей, вновь заговорил Волин. – А оно, сам видишь, как бывало… Ну а я тебе еще не все рассказал. Было нечто и похлеще. В общем, за то время, пока я жил в Средней Нюкже, я, считай, всю тайгу пехом обошел. Иной зверовик мне позавидовал бы. Ну а что делать? Работа…

– Да, работа, – соглашается Савельев. – У каждого она своя. Я вот за зверем хожу, ты деньги считаешь…

Волин кивнул: дескать, верно мыслишь. Мне всю жизнь приходится деньги эти проклятые считать. Рассказал бы я тебе, парень, как мне в свое время пришлось воевать с твоими сородичами из-за этих денег, тогда б тебе еще понятнее стало, что такое быть банковским работником. Это ведь только непосвященный думает, что мы деньги лопатами гребем и ничего не делаем, – нет, брат, зарплата у нас небольшая, зато ответственности хоть отбавляй.

На душе было уютно после выпитого, и Волин от избытка чувств даже глаза закрыл. Они тогда уже пересели с Ерёмой от стола в кресла и теперь отдыхали, посмаливая одну сигарету за другой. Анна Петровна, поняв, что больше не нужна мужикам, ушла возиться на кухню – не весь же вечер дымом дышать.

Время клонилось к вечеру. За окном чуть пригасло, и по комнате забегали солнечные закатные блики. Ерёма уже несколько раз порывался покинуть этот гостеприимный дом и отправиться в гостиницу, в которой жили приезжие делегаты слета, но Волин и не думал его отпускать. Посиди, говорит, еще – ну кто там тебя ждет? Так ведь домой, однако, надо ехать – поезд-то без меня уйдет, пытался сопротивляться парень. Узнав, когда отправляется его поезд, Волин махнул рукой: мол, успеешь. Тут ехать-то всего ничего. Сам-де тебя до автобуса провожу. Вещи, говоришь, у тебя в гостинице? Так и за вещами сходим. Тоже недалеко. Я ведь, мол, в самом центре живу, а это что тебе Рим, где все пути сходятся.

…Вот ведь как оно бывает, находясь в пограничном состоянии между дремой и трезвым восприятием действительности, думает Николай Иванович. Давно ли это было, когда он шастал по тайге с инспекторскими проверками, а вот уже и дети тех оленных людей, с которыми он когда-то был знаком, выросли. Наверное, и они уже своих детей имеют. Интересно, как им там живется сегодня в тайге? Поди, недовольны тем, что железную дорогу к ним ведут. Ну а я… я-то сам был бы доволен, если бы вдруг в мой дом пожаловали незваные гости? Наверное, тоже бы рожу-то скривил. Вот и они паникуют. Правда, вслух об этом не говорят. Вот и Ерёма этот Савельев ничего в адрес стройки плохого не сказал – прочитал по бумажке какие-то там дежурные слова и убежал с трибуны. И другие таежные люди промолчали. А надо было бы сказать. Впрочем, Волин это после выпитого так храбрится, а на самом деле он бы тоже, скорее всего, не стал на их месте возражать: а что толку? Как сказали в Москве, так и будет. Впрочем, это он на себя пиджачок-то примеряет, на человека, которому нужно делать карьеру, а Ерёме-то чего бояться? Его карьера известно какая… Было бы ружьишко да порох, а жизнь он себе сам устроит. Это им, городским, вечно приходится всего бояться, вечно на вытяжку стоять перед начальством. «Фу, какая мерзость!» – подумал Волин и тут же позавидовал этому охотнику Савельеву.

Кстати, он всегда завидовал этим таежным людям. Их воле, их независимому характеру, их особенной близости к природе. Он даже когда-то подумывал о том, чтобы прибиться к оленным людям. Ну втемяшилось в голову – и все тут. От одной красотищи, в которой они живут и дышат, душа запоет. Тут тебе и речка с рыбой, и тайга со зверем всяким. А главное – никто тебе в душу лезть не будет. Живи как вздумается. Тем более тунгусы люди добрые и приветливые. Думал, коли останется, сможет в колхозе бухгалтерию вести. Он ведь помнил, как жаловались ему эти дети природы: дескать, обманывает их государство, покупая у них продукцию по заниженным ценам. И все потому, что они люди неученые по части финансовых дел. Ну а ученые к ним-де в тайгу не едут. Вот Волин и хотел помочь им с этим государством бороться. Хотя он-то знал, что все дело не в государстве, а в этих жуликах из заготконторы – это они надували тунгусов.

Наверное, зря он все-таки не остался тогда в тайге. Жил бы сейчас – в ус не дул, а тут эти бесконечные совещания, бесчисленные директивы, проверки, разносы… А мы еще удивляемся, отчего это век наш таким коротким стал. Да поживи с наше – быстро окочуришься.

Волин вдруг начал припоминать, когда он в последний раз был в тайге, и не вспомнил. Поди, лет двадцать уже прошло, как он выбрался из холодных северных утренников и обосновался в теплых кабинетах. Карьера у него шла неплохо. А ведь ершистым был, занозистым, а таких начальство не любит. Правда, и среди начальников попадаются мудрые головы, которые сквозь пальцы смотрят на все это: лишь бы человек правильный был. А то бездарей-то вон сколько развелось, стульев для них не хватает. И ведь чем, дьяволы, берут!.. Нет, не своими деловыми качествами – этого у них отродясь не было, – просто они умеют задницу своим начальникам лизать. Но Волин и сам никогда этим не занимался, и теперь, когда он получил свой нынешний высокий пост, пытается огородить себя от подхалимов. Успешный начальник, думает он, силен не тем, что его окружают всякие там лизоблюды, а тем, что у него много ершистых, но зато толковых ребят. На которых можно всегда положиться.

И снова память возвращает его в пору, когда он был молодым и сильным мужиком, который, кажется, ничего на свете не боялся. Да, жизнь была не сахар. Что ни день, то новые проблемы. Но это была прекрасная школа для него. Вот только порой перед ровесниками сегодня бывает стыдно, теми, что прошли фронт. Но ведь и он просился – да как просился! И это не его вина, что ему отказали. Работать, сказали, некому в тылу, хороших специалистов нет – всех война мобилизовала. Так что, мол, терпи. И он терпел. За год, бывало, не одну сотню километров по тайге прошлепает. Казалось бы, ну какие там могут быть дела у банковского работника – а вот были. В том же Бэркане ему приходилось не раз бывать. А это ведь у черта на куличках. Ну а дорог не было, транспорта тоже. А тут сверху требуют, чтобы они политику государства в жизнь проводили.

Он помнит, как после войны ездил по тунгусским селам, чтобы проверить, как там коренное население использует денежные ссуды, которые государство выдало им на строительство жилья. В Москве-то думали, что тунгус, веками-де стремившийся в душе к цивилизации, по первому зову партии бросится обустраивать свой быт, однако все закончилось большими конфликтами. И это только несведущие думают, что все так просто было, – нет, непросто. Да вы у него, у Волина, спросите, сколько сил и здоровья он потратил на то, чтобы приобщить оленных людей к этой самой непонятной им и потому пугающей своими перспективами цивилизации.

А конфликты эти известное дело, из-за чего происходили. Столько лет прошло после выхода постановления об оседлости, а поглядишь – как было, так все и осталось. Вместо того чтобы строить себе дом, многие тунгусы тратили деньги черт знает на что, продолжая жить в своих чумах. Начинаешь как кредитный инспектор стращать иного такого законом, а он на оленя – и к районному начальству: так, мол, и так, работник банка пугает, что отберет у меня ружье, а это ведь главное орудие моего промысла. Как без него я буду жить? Начальство слюной на инспектора брызжет: зачем, мол, людей пугаешь? А время-то было серьезное – Сталин еще был жив. Вот и крутились инспектора между молотом и наковальней. Ведь цель банка известно какая – не дать пропасть ни одной государственной копейке. А тут сотни тысяч рублей на ветер… Насмерть стояли.

Но о том не расскажешь этому молодому тунгусу, что сидит подле тебя, – может не все правильно понять. А Волину хочется остаться с ним друзьями. Глядишь, и на охоту когда вместе сходят. А этот Ерёма Савельев, если верить тому, что о нем говорили на совещании, охотник знатный. В прошлом году больше всех соболиных шкур в округе сдал. А, кроме того, на его счету десятки голов добытого крупного зверя. Значит, походить с ним по тайге будет одно удовольствие, подумал Николай Иванович.

– Ты вот говорил, деньги на дорогу даешь, а нужна ли она?.. – неожиданно прервал его размышления Ерёма. – Кому от нее хорошо будет? Нет, нашему народу она не нужна, – заключил он.

Волин поднял глаза и внимательно посмотрел на него.

– Темный ты человек, товарищ Савельев! – наконец заявляет он. – В перспективу не смотришь, вчерашним днем живешь… Вот ты спрашиваешь, зачем я даю деньги на строительство… Да не я их даю, а государство. Нужна нам, понимаешь, железная дорога эта. Потому и строим.

– А как же мы? Как же зверь? – не понимает Ерёма смысла его слова. – Мы-то куда денемся?

Волин улыбается.

– Да вы в городах будете жить, в прекрасных квартирах. И вам уже не нужно будет по тайге бродить в поисках пропитания. Все в магазине будет, – с жаром произносит он и вдруг замечает, что его слова лишь привели в смятение тунгуса. – Что, не нравится такая жизнь? Да вы просто ее еще не знаете. Ну ничего, разок в горячей ванне помоетесь – и все… И не захотите уже жить по-другому.

Ерёма меняется в лице. Теперь он уже не тот смятенный и растерянный тунгус, каким он выглядел лишь минуту назад, его глаза горят ненавистью, и сам он будто бы ощерившийся зверек, готовый вцепиться тебе в горло.

– Нет, не то ты говоришь, начальник, не то! – воскликнул он. – Тайгу нельзя трогать, это грех! Звери умрут, народ наш умрет. Этого вам надо?

Волин замахал на него руками.

– Чудак ты человек! – пытается защищаться он. – Мы ведь как лучше хотим…

И тут он ловит себя на мысли, что сам не верит в то, что говорит. Бывает такое, когда человек вдруг начинает сомневаться в своих собственных принципах. А ведь прав этот парень, думает Николай Иванович. Мы и впрямь спешим уничтожить тайгу. Нам, понимаешь, все мало, нам больше давай. А эти люди куда пойдут? У нас хоть города есть, а у них, кроме тайги, ничего…

– Послушай, может, еще выпьем? – чтобы как-то разрядить обстановку, предлагает Волин. Но Ерёму уже ничем не пронять – насмерть обиделся.

– Однако ты меня не понимаешь, начальник… – с горечью произнес он. – Ладно, пойду я. А то влетит мне от начальника – шибко влетит. Наверное, потерял уже меня…

На этот раз Волину не удалось удержать Ерёму. Ушел тунгус. Ушел обиженным и подавленным. Что-то я не то сказал, в сердцах решил Николай Иванович. Не надо мне было так…

 

1

Не успел Ерёма вернуться из области, как его послали в район. Нужно было какие-то бумаги подписать в райзаготконторе. А так как бригадира зверовиков лось зашиб на охоте, это важное дело было решено поручить Савельеву. Так всегда: чуть что – так Ерёма… Среди охотников это был большой авторитет, хотя сам он за почестями не гнался. Жил себе по совести и никому не мешал. Даже на собраниях, где обычно ругали пьяниц или решался вопрос, кому выдать премию, в основном отмалчивался. Сидел себе погруженный в свои мысли, ни одну из которых он не хотел вытаскивать на свет. А зачем? У людей и своего ума хватает. Это когда кто-то в своих извилинах начнет плутать, тогда можно его и поправить. Коль поймет – хорошо, а нет – самому же хуже будет.

Райцентр – это большой поселок, где было полно всякого разного люду. Было там, как положено, и начальство, были лесозаготовители, торгаши, метеорологи, шоферня, учителя, доктора… В общем, не чета Бэркану с его невеликим населением. Здесь и школа большая двухэтажная, и больница на несколько десятков коек, и Дом культуры с большим зрительным залом, куда постоянно завозят кино. И жилища здесь другие. Нет, изб из кругляка тоже хватает, но есть и кирпичные дома, в которые, поговаривают, тепло от местной кочегарки скоро проведут. Вон уже провели его в «партейный» дом, где живет начальство; и в райком провели, и в школу. Глядишь, через пяток лет и других теплом обрадуют. А так пока все то же, что и в любом таежном поселке: все тепло в домах от дров, что лежат в высоких поленницах вдоль изгородей и духом своим смоляным округу опьяняют. Так бы ничего, но ведь столько забот. Дрова-то сами собой не появляются на свет. Процесс здесь долгий и муторный: лес еще свалить надо, обрубить ветки, привести бревна к своей хибаре, распилить, поколоть. Не каждому это под силу. Здесь сноровка нужна и терпение, а к этому с детства привыкают. Поэтому трудно бывает обслужить себя человеку, который никогда всем этим не занимался, однако решил жить в тайге. Ерёма не раз наблюдал, как иной молодой специалист, которого после учебы послали на отработку в эти места, пока наколет дрова, столько слез да пота прольет – не позавидуешь. Но это хорошо еще, если наколет, а ведь бывает, что и не удается. Порой не одно топорище сломает, а дело так и не сдвинет с места. Вот и идет ночью воровать у соседей поленья – не погибать же в холоде. Иные это видят, но молчат. Жалеют молодь.

Дела свои Ерёма обделал быстро. Благо все начальство в заготконторе было на месте.

– А вон и Еремей Батькович, наш знатный охотничек! – увидев его в коридоре одноэтажного барачного вида здания, приветствовал его главбух Лемейкин. – С чем пожаловал? Сезон вроде как еще не начался, сдавать нечего.

– Бумаги мне какие-то надо подписать…

– А-а… А ты уполномочен?

– Конечно! У меня и документ с собой имеется.

– Тогда пройди к директору. Если что, заходи, я буду на месте.

Ерёма плохо разбирался во всей этой казенной бухгалтерии, однако бумаги, что ему подсунули, подписал. Потом окажется, что зря он это сделал, потому как заготконторские снова решили их надуть, снизив расценки на продукцию. Ну а подпись под бумагами, поставленная Ерёмой, лишала охотников права бороться за справедливость. Это им здешний юрист внушил такую мысль, а эвенки – люди законопослушные, и они не привыкли обсуждать то, что им начальство говорит. А у тех так: поставил свою закорючку под бумагой – значит, сиди и не вякай. В следующий раз умнее будешь. А будет ли? Знаний-то в финансовых делах никаких. Но это одно. А бывало, что напоят представителя колхоза до соплей – тот по пьяной лавочке и подпишет все, что ему подсунут. Скорее всего, и бригадир-то зверовиков Пашка Васильев нынче сбрындил неспроста, сославшись на увечье. Ведь в прошлый раз его так накачали, что он даже не помнит, как домой возвратился.

Вот и Ерёму обвели вокруг пальцев, после чего он решил никогда больше не иметь дел с районными жуликами. Пусть кто хочет, тот и едет бумаги эти проклятые подписывать, а он не станет на себя такую ответственность брать. А то и так косятся на него соседи. Дескать, мы в тебя верили, а ты…

…В тот раз он решил не спешить возвращаться в Бэркан. Вначале заглянул в «Промтовары», сделал покупки, потом пообедал в местной рабочей столовке, где его сытно накормили котлетами, которых он тысячу лет не ел – в Бэркане у них было принято питаться цельным мясом, – но которые он тайно любил. Даже бутылку прокисшего пива выпил, которое, поди, месяца два везли с Большой земли. В столовой было много народу. Будто бы вся тайга враз сошлась на обед. Но местных, как оказалось, было здесь не шибко – в основном приезжие. И были они одеты в одинаковые зеленые робы с кучей значков на груди.

– Строители… То ли из Белоруссии, то ли еще откуда. Их с Большого Невера на автобусах привезли. Видно, скоро покатят дальше, будут ветку до Беркакита вести, – пояснил обедавший за одним столом с Ерёмой мужик средних лет, от которого густо несло солярой. Однако, «дальнобойщик», подумал Савельев. Груз в Якутию везет. Жаль, что трасса далеко от Бэркана проходит, а то бы можно было напроситься в попутчики. Хотя это и хорошо, что туда нет прямой дороги, а то бы понаехало народу, и тогда конец не только поселку, но и всей тайге. Чужие ведь не умеют ее беречь, думают, что она большая и ее всю не уничтожишь. Но это для них она большая, а эвенк знает, что и у нее есть пределы. Поставь всего лишь одну заводскую трубу – тут же вырастет в тайге огромная болячка. А если этих труб будет сто?.. А если тысяча? Тогда все, прощай таежная вольница. Придет цивилизация, а это смерть для всего живого, потому как нет ничего страшнее ее, нет прожорливее, ибо она есть продукт жадности человеческой.

Ерёма вертит головой. Вот, значит, какие вы, рассматривая строителей, мыслит он. Выходит, это вы будете убивать мою тайгу… А нужно вам это? Или за деньги вы готовы на все?.. Плохо это, плохо… Мы ведь тут тысячи лет жили и никому не мешали, зачем же вы обижаете нас? А может, вам выкуп какой нужен? Так мы мигом это устроим. И соболей вам дадим, и оленины… Мало? Тогда мы вдобавок ко всему дичью вас завалим. Или вам и этого будет мало? Ну тогда мы пропали… О-е-ей, точно пропали… Вам ведь лес нужен, золото, уголь, руда… Тогда конец тайге. И нам, людям ее, конец. О, таежные духи, помогите нам! Изгоните этих чужих людей с наших мест. Ведь они не с добром идут, они зло нам несут.

У Ерёмы все кипит внутри. Он даже любимую свою котлету не доел – так его заусило. Залпом выпив остатки пива в стакане, которое в общем-то уже и не пивом было, а сплошной пеной, он выскочил наружу. Там на столовской невысокой завалинке сидело несколько старичков, из тех, что любят прийти к общественному месту и поглазеть на приезжий люд. А где еще можно увидеть столько народу, как не возле пункта общественного питания? Столовка в поселке одна, вот и идут сюда все, кому не лень. В первую очередь, конечно, дальнобойщики, что гоняют свои фуры по АЯМу, да командированные из области. А с недавних пор все чаще стали появляться и строители, которые поведут «железку» через всю тайгу. Вот и сегодня целый отряд их прибыл. Сейчас отобедают – и на митинг. Так всегда: соберется толпа, прибудет начальство – и давай митинговать. Кричат в микрофон – ажно перепонки лопаются. Ну да ладно, коль так положено – пусть кричат. Главное, дело бы делали…

 

2

Выйдя на воздух, Ерёма осмотрелся. Что-то случилось в природе за то время, пока он находился в столовой. С юга дул порывистый ветер, и воздух был наполнен мельчайшей пылью, по-здешнему изгарью. Этот «сухой туман» на глазах превратился в мглу, через которую тревожно проступал красный диск солнца. К вечеру будет дождь, невесело подумал Ерёма, которому предстояло еще возвращаться домой.

Вся небольшая площадь перед столовкой была занята строителями. Одни уже отобедали, другие только ждали своей очереди, о чем-то весело переговариваясь и гоняя по кругу «бычки». Их праздничное настроение еще больше привело Ерёму в уныние. Заметив на завалинке старичков с дымящими самокрутками, он решил подсесть к ним и тоже закурить, а заодно понаблюдать за здешней жизнью да послушать, о чем говорят люди. Уж шибко ему хотелось понять, что происходит вокруг, зачем весь этот шум и не исходит ли от всего этого угроза ему, его семье, его народу. Да-да, именно угроза! А может, пронесет? А может, эта «железка» где-то в стороне пройдет? – с надеждой думает он. Вот и хотелось ему узнать, куда поведут эту дорогу. На душе было тяжко и тревожно, хотелось бежать куда глаза глядят, но уйти он не мог – надо было до конца выяснить обстановку. О чем говорила сбившаяся в табунки молодежь, было не разобрать, тогда он стал прислушиваться к разговору стариков. А у тех разговор шел «сурьезный». Что-то в газете прочли, что-то по радио услышали – вот и обсуждали и при этом с любопытством посматривали в сторону молодняка.

– Ну как, сынки, войны там не намечается? – неожиданно обращается к стоящим неподалеку парнишкам сухонький, сморщенный старичок. Он сидит, упершись на самодельный бадик, и, посасывая набитую махрой трубку, подслеповато взирает на мир. Одет он был в старенький лапсердачок. Голову же его прикрывала такая же старенькая хэбэшная кепка, купленная им, поди, еще при царе Горохе. Парни, а их было трое, видно, только что плотно отобедали и теперь, взяв в зубы сигареты, о чем-то лениво переговаривались.

– Да нет, не будет… Все вроде мирно, – обратив взгляд на старичка и подивившись его древнему виду, проговорил один из строителей – невысокий белобрысый крепыш с редкой бородкой и такими же редкими усиками.

– Это хорошо, – серьезно рассудил старикан. – А то, в случай чего, мы тут поднапрегемся – и уж, знайте, оленинки на фронт снарядим. Без мяса-то куда на войне? Без него и сил не будет.

Парни улыбаются. Дескать, все нормально, дед, не беспокойся. Решив, что на этом все и закончится, что этот дошлый старик иссяк со своими вопросами, они продолжили разговор, время от времени делая глубокие затяжки и выпуская из молодых еще крепких легких этот сладковатый нездешний дух, который, перемешавшись с местной ядреной махрой, тут же терял всю свою именитую прелесть.

– Ну а не скажите, милые, откеле вы такие будете? – Дедок явно не хотел отставать от молодняка.

Парни снова оборачиваются на старика:

– Издалека, дедушка, издалека…

Тот крякнул. Пососал трубку.

– Ну что издалека – это понятно… – проговорил он. – Но мне б хотелось знать точную географию…

– У нас сборный отряд, дедуль, – решил прояснить ситуацию высокий смуглый паренек с большим носом и не то армянским, не то грузинским акцентом. – Я, например, из Закавказья, вот этот, – он указывает на белобрысого, – из Минска…

– А я из Саратова, – улыбается широколобый и белозубый паренек, похоже, самый молодой из товарищей.

Старик покачал головой. Мол, занесла же вас нечистая. Но вслух он этого не сказал. Сказал другое.

– А мы ведь тоже когда-то строили здесь ветку, да не достроили, – говорит он, чем приводит друзей в замешательство.

– Какую ветку? Нам не говорили ни о какой ветке! – удивленно произнес белобрысый. – Нас ведь на автобусах с Транссиба везли. Если бы ветка была…

– Да не трынди ты, как трынделка! – неожиданно сердито перебивает его старик. – Была ветка – сам ее строил… Еще до войны…

Высокий с большим носом с любопытством оглядывает старца.

– Правда?.. Вот это да! Тоже, наверное, по комсомольским путевкам приезжали?..

Старик усмехнулся:

– Да какой там, милок! Нас в телячьих вагонах привезли… Зэки мы…

– Уголовники, что ли?

– Были и уголовники, а в основном политические… Хотя какие мы политические? Политических в Гражданскую порешили, а нас так, оговорили. Нужна была бесплатная рабсила – вот и объявили сплошную мобилизацию. Короче, силой забирали из домов и под конвоем везли в эти края.

Пауза. Парни переваривают сказанное. Вот так, мол, история, а нам ни гу-гу…

– А что ж домой-то потом не вернулись? – подает наконец голос белобрысый.

– Домой-то?.. – Старик приподнимает фуражку, чешет репу. – А куда возвращаться? Родным-то сообщили, что нас того, под расстрел, – вот и повыходили бабы наши замуж. Ну а родители за это время померли. Пришлось остаться. Ну ничего, прижились…

– А где ж эта ветка-то сейчас? Что-то мы ее не видели. Кругом одни разбитые дороги… – интересуется тот, что из Минска. Дед вздохнул.

– А ветку, милые, в войну еще разобрали и по частям вывезли под Сталинград, – говорит он. – Там из наших шпал с рельсами рокаду построили. По ней-то потом и возили боеприпасы с техникой на фронт. Так что, считай, и наш брат зэк внес свой вклад в общую победу.

Парни переглянулись. Они явно не ожидали почуять здесь дыхание истории. Ехали ведь первостроителями.

– Ничего, мы быстро это дело поправим! – заявляет большеносый. – Дайте только срок…

Ерёма вздыхает. Вам, мол, только дай волю – вы такого шороха наведете! Вон уже и глухари, заслышав шум ваших моторов, с островов улетели. А какие токовища-то были!.. Ну а следом и лось уйдет, и медведь… Да что там – соболя не станет. Он ведь тоже разбирается в ситуации. Коль шум – значит, беда, значит, надо рвать когти…

Его так и подмывало спросить этих молодых ухарей, надолго ли они явились в эти края и что станет с его родным Бэрканом. Но он покуда молчал, боясь услышать то, что потрясет его до глубины души. Обо всем он узнает чуть позже, когда начнется митинг и какой-то начальник в черном костюме и фетровой шляпе, стоя на крыльце столовой, станет держать перед собравшимися речь.

– Товарищи! – окинув людей в зеленых стройотрядовских куртках опытным взглядом, громко произнес он. – Дорогие строители магистрали! Райком партии приветствует вас на нашей таежной земле! Вы посланники всего Советского Союза, и мы гордимся, что принимаем вас в свою дружную сибирскую семью.

Ну-ну, гордись, гордись, напряженно вслушиваясь в эту речь, так, чтобы не пропустить ни единого слова, думает Ерёма. Хотя что тебе, начальник, бояться? Ты ведь отбарабанишь здесь положенное и уедешь на повышение – это нам оставаться…

А оратор тем временем продолжал говорить:

– …Вам, посланцам советских республик, выпала честь строить один из самых трудных и важных участков дороги, который станет своего рода ключом к несметным богатствам Южной Якутии. Это позволит поставить на службу народному хозяйству страны миллиарды тонн коксующихся углей, железной руды, меди, слюды, других сокровищ земли сибирской. Сроки на сооружение ветки, идущей с юга на север и являющейся началом будущей Северо-Восточной магистрали, а она пройдет через города Алдан, Томмот, Якутск и сыграет неоценимую роль в развитии всего северо-востока нашей страны, установлены самые минимальные. В тысяча девятьсот семьдесят восьмом году по ветке уже должны пойти поезда…

Вот оно, значит, как, еще больше напрягается Ерёма. Однако быстро они хотят это дело обстряпать. Глазом не успеешь моргнуть, как первый поезд прогремит по тайге. А там и тайгу начнут стричь под корень. Этот ведь в шляпе ясно сказал, что за рудой да углем чужаки пришли сюда. А где это все брать? Только в тайге, которую они, похоже, хотят превратить в голую тундру…

И тут Ерёма не выдержал. Вскочив с места, он закричал что есть мочи.

– А Бэркан?.. Что будет с Бэрканом?

Вопрос этот оратор не расслышал, потому как сам в этот момент говорил. Но смутиться смутился. Спросил у стоявших с ним рядом коллег, что там ему прокричали. Ему сказали.

– Что касается Бэркана, то я хочу вас обрадовать… И там, товарищи, пройдет железная дорога, потому что в районе этого таежного поселка обнаружены большие залежи угля, – торжественно произнес он.

У Ерёмы похолодело в груди. Нет, недаром ему накануне снился дурной сон. Будто бы какие-то злые люди подожгли его дом, в котором заживо сгорели все его близкие.

Все, этот человек в шляпе, сам того подозревая, поставил крест на его судьбе. И не только на его. То же самое ждет и других его соплеменников. Но те пока этого не знают. В них еще теплится надежда, что все обойдется, что пришлые люди оставят их в покое.

…Не разбирая дороги, бежал он по тайге. Жалкий, напуганный, опустошенный. Слезы текли по его щекам. Что же будет? Как нам жить? – стучало у него в висках. Надо что-то делать… Надо не дать им, однако, пройти в сердце тайги. Он бежал, и мысли одна страшнее другой душили его. А слезы все текли и текли по его щекам, разбуженные израненными чувствами. Неожиданно он остановился…

«Надо просить Митряя Никифорова, чтобы тот срочно вызвал духов тайги, – пусть помогут нам, подумал Ерёма. – Митряй не откажет – он же мой тесть. Больше саманов в поселке нет. Буду его просить. Я видел, как духи помогали ему излечивать смертельно больных, как останавливал пургу и грозу, как приносили охотникам удачу. Он все может! Он и этих людей остановит. Пусть уезжают, пусть добывают уголь и руду на своей земле, а эта земля принадлежит оленным людям. Тем, кто жил на ней тысячи лун, кости чьих предков покоятся в ней испокон веков. Да будет так!»

Эти мысли успокоили Ерёму, и теперь он уже шел веселее, предаваясь несбыточным мечтам.

 

1

Ночь выдалась мягкая и тихая. Последняя из тех, что бывают перед зимниками. Вверху на огромном черном полотне неба вспыхивали далекими огнями крупные звезды. Между ними еле заметной дымкой пролегла «Лыжня охотника», или Тулнгудек. Русские ее называют Млечным Путем, но это непонятно тунгусам. У них все на небе имеет свои имена, которые дали звездам и созвездиям предки оленных людей. По ним, по этим звездам, они и ориентировались в тайге, и те никогда их не подводили. Поэтому с самого детства тунгусы учат своих детей читать не только карту тайги, но и неба. Вот и Ерёма учит своих пацанов. И теперь они знают, где находится главная звезда Севера – Санарин или Полярная звезда, где Хэлгэн – Большая Медведица, где Хунгтунги дуннэ – то есть чужеродная земля – Меркурий, Сатурн, Юпитер и Марс, а также Чалбон, или Венера, – эта яркая и красивая звезда, которая после захода солнца горит в западной стороне неба, а перед восходом появляется вновь, но уже на востоке. По ним, по этим звездам, они, когда вырастут, и будут ориентироваться в тайге, и станут те для них самыми надежными и верными друзьями.

Сам Ерёма, когда был маленьким, тоже любил слушать своего отца, который передавал ему тайны мироздания. Он с детства знал, что землю сотворила лягушка Баха, которая и является главным хранителем ее. Что земля – это огромная тайга, где живут люди и водятся разные животные и птицы. Что она поделена на родовые территории, на которых орочоны пасут стада оленей и охотятся. Что хозяйкой вселенной и человеческого рода, то есть главным божеством для всего на свете, является Эникан Буга, которая путешествует повсюду и наблюдает за порядком. Однако у нее есть верный помощник – Сэвэки, который является хозяином растительного и животного мира и который, как и люди, живет на земле.

Позже для Ерёмы открылось и другое, что принесли с собой эти белые люди с чужой земли, которые все на свете определяли с помощью науки. Однако он долго верил в то, что узнал от отца и отца его отца, в то, о чем говорили здешние старики. Так, он верил, что у человека на протяжении его жизни одна душа несколько раз сменяет другую. Что, рождаясь, он обретает душу оми, которая похожа на синичку. Когда ребенок подрастет, оми превращается в душу хэин. С этой душой человек живет всю жизнь. Внешне она напоминает копию человека, которому принадлежит, и помещается в его груди. Порой, когда он спит, она оставляет его тело и бродит где-то далеко-далеко по необъятной земле. Вот поэтому, говорят оленные люди, и нельзя будить спящего человека, а то душа может не успеть возвратиться.

В погожую погоду хэин любит выйти из человека, чтобы погреться на солнышке, при этом постоянно следуя за ним по пятам. По этой причине людям не советуют наступать на свою тень или же ставить на нее какие-либо предметы, чтобы не навредить душе. Хочешь увидеть хэин – посмотри на свое отражение в воде или зеркале.

Когда человек умирает, говорят старые орочоны, хэин раздваивается, и у него появляются сразу две души – оми и хэян, которые поселяются каждая на своей родовой территории. Оми – на звезде Чалбон, а хэян – на втором ярусе Верхнего мира. Чуть позже умерший вместо души хэян приобретает душу мугды, которая находится в его теле до тех пор, пока полностью не разложатся сухожилия на суставах. После этого мугды отделяется и летит в Нижний мир, в землю Буни.

Но, достигнув второго яруса Нижнего мира, где протекает река Тунето, она не может сама переправиться через нее – для этого нужен шаман. Поэтому раньше, когда еще сильны были старые традиции оленных людей, всегда проводился шаманский обряд сопровождения души мугды в землю Буни. Во время обряда шаман приходил в Нижний мир, там разыскивал душу умершего и на плоту или в специальной лодке переправлял ее в землю Буни.

Старики до сей поры уверяют, что вселенная состоит из трех миров: Верхнего – Угу буга, Среднего – Дулин буга и Нижнего, который у орочонов называется Хургу буга. Верхний располагается там, где восходит солнце, Нижний – где оно заходит. Верхний и Нижний миры обыкновенным людям недоступны, там могут бывать только шаманы – эти богоизбранные люди на земле, которые способны общаться с духами. Ерёма с детства знает, что войти в Верхний мир можно лишь через Санарин, через Полярную звезду, тогда как в Нижний мир можно попасть через расщелины в скалах, через дыры и пещеры. Летом из этих земных щелей всегда веет прохладой, зимой же – теплом. Это, говорят старики, выходит воздух из Нижнего мира, поэтому, чтобы не накликать на себя беду, нужно эти места обходить стороной.

Все, что между Верхним и Нижним мирами, – это Средний мир, где живут люди. И о нем орочоны знают уже не понаслышке. Да, в школе их учили другому. Кто-то из молодых тунгусов тут же поверил в научные чудеса, другие же так и продолжали верить в то, во что верили их далекие предки. Поэтому, несмотря на всякие запреты, орочоны продолжали обращаться по всякому поводу к духам, время от времени устраивая шаманские ритуалы с песнопениями и заклинаниями. Даже Ерёма, несмотря на свою идейную школьную подготовку и цивилизованные мысли, которых он нахватался в миру, где-то в глубине души все же испытывал определенный трепет перед силами природы, которые он, сам того, быть может, не сознавая, принимал за духов. При этом помня о том, что среди них бывают как добрые духи, так и злые. К примеру, Харги – это, без всякого сомнения, злой дух, который может даже отобрать у человека его хэин – душу. И Кандыках тоже злой дух, потому что он является одним из помощников Харги. А вот Сэвэки – уже другое дело. Он добр к человеку и животным. И Энекан Буга в общем-то не злая, просто она порой не может уследить за всем на свете, поэтому злым духам удается ее перехитрить и принести людям беду. Но на то она и жизнь, чтобы в ней происходила борьба добра со злом. Если бы, считает Ерёма, этого не было, не было бы вообще жизни. Потому как она держится на этих двух ветках…

…Сегодня Ерёме не спится. Только накануне он вернулся из района, где узнал такое, отчего до сих пор не может прийти в себя. Он в деталях помнит тот митинг, который местные власти устроили в честь прибытия строителей «железки», помнит, что говорил тот начальник в шляпе. А говорил он страшные вещи. Будто бы скоро придет конец их здешней размеренной жизни, что в эти края проведут железную дорогу, после чего начнут прямо в окрестностях Бэркана добывать уголь и руду, которую потом по этой же дороге будут увозить в гремящих вагонах на Большую землю.

Однако рассказывать соседям о том, что ему довелось услышать в райцентре, Ерёма сразу не стал. Пусть, мол, еще немного поживут в неведении. Отчитался перед своим начальством о проделанной работе и пошел отдыхать. Путь-то был неблизкий – сколько рек пришлось преодолеть, сколько холодных ручьев. Шел он и по распадкам, шел по заваленным булыжником поймам, пробирался сквозь чащобы, натыкался на буреломы… Единой охотничьей тропы как таковой в тайге нет – каждый охотник набивает свою. Вот и приходится порой идти напролом, ориентируясь когда по звездам, когда по каким-то известным приметам. До райцентра такой тропы тоже не было, но Ерёма этот путь может, как говорится, пройти с закрытыми глазами, потому как ему не раз приходилось вначале с отцом, а потом уже и без него возить свои трофеи в заготконтору. Это теперь хорошо: приемщики сами приезжают по зимнику на машинах, и теперь уже не надо гонять бедных оленей за сотни верст. И мясо оленье возьмут, и дичину, и пушнину. А ведь есть еще ягода-брусника с жимолостью, есть стланиковые шишки, есть мед с дегтем, промысел которых с некоторых пор здесь наладили прибившиеся к эвенкам чужаки.

Впрочем, даже если бы Ерёма никогда не бывал в райцентре, он все равно бы дорогу нашел. С детства знает, что, коль туда идешь, «Большой костер», то есть солнце, должно подниматься в небо слева от тебя, назад – справа. Коли ночью придется возвращаться, иди на «Холодный огонь», на Санарин, – тогда всегда придешь к родному очагу. Наука простая, но ее нужно обязательно пройти. Иначе плутать тебе по тайге – не выбраться.

Утром чуть свет явился Фрол и вызвал его на обшитое тесом крыльцо. Так часто бывало: чтобы не мешать женщинам в доме, вопросы решали прямо на ступеньках крыльца, облокотившись на крепкие перила из листвяка.

– Ты что это давесь таким смурным вернулся? – спрашивает Ерёму сосед. – Ить даже не поздоровкался. Гляжу на тебя – не то смерть, не то леший бредет. Али что приключилось, думаю. Но трогать тебя не стал – утра решил дождаться.

А он и сам тогда едва держался на ногах, потому как весь день заготавливал в тайге дрова, которые потом на своем маштаке, низкорослой старенькой каурке, свез к дому. Казалось, хватит, иди отдыхай – нет ведь, решил, ко всему прочему, поправить заплотину у ворот, потом натесал занадрин для печи и, только когда посадил на цепь полукровку Найду, у которой начиналась гоньба, отчего она с трудом сдерживала атаки кобелей, пошел ужинать.

Отужинав, собирался уже было устроиться на ночлег, однако перед тем решил сходить во двор до ветру. Тогда-то и увидал Ерёму. Еще подивился тому, как тот быстро обернулся. Обычно неделя у него уходила на то, чтобы смотаться в район, а тут в три дня обернулся. По его кислой роже понял, что его что-то мучает. Ну ладно, мол, завтра спрошу, а теперь на покой.

– Все, пора гнездиться, – сказал он жене, укладываясь спать. – Вона уже ночь на дворе… Давай и ты в постель…

А та:

– А я кадушку-то капустой запростала. Запурхалася вся. Дай немного отдохну…

– А че у тя заразенок так хайлат? – услыхав крик полугодовалого Стеньки, спросил Фрол и тут же, подойдя к кроватке младшего Горбылева: – Не надо кричеть так, ах ты ревун-крэчун.

…Ерёма стоит и, переминаясь с ноги на ногу, молчит. Что и говорить, с испорченным настроением мужик вернулся из района. Попросил было у соседа закурить, однако, вспомнив, что тому, согласно его вере, это «не можно», сходил домой, принес ганзу – курительную трубку с длинным чубуком из меди, которую ему сосед, китаец Ван, когда-то подарил, набил ее махрой и закурил. Табачок был ядреный – сам выращивал. Как-то весной взял у того же Вана семян и засадил ими грядку. Те грянули, как на дрожжах. И всходы дали, и зацвели, а потом и в зрелость пошли. Когда вызрели, собрал он их, нанизал на капроновую нить и высушил под навесом. Теперь искуривает родной табачок, а когда не курит, загубником, табачной жвачкой, балуется.

– Ну так че там стряслось у тя? – снова любопытствует Горбылев. – Язышничай – чего молчишь?

Ерёма покосился на него, заметив на щеке свежий шрам, удивился.

– Однако кто это тебя так? – Черным от курева пальцем он указывает направление своего вопроса.

– А, пустое… Барсука брал с собакой в огороде – повадился, антихрист, грядки топтать – он-та и саданул мя. – И тут же: – Читай, заживет уже, а тут пойдет мачежами да опеть и разболитца.

Ерёма покачал головой.

– Барсук, он зверь, однако, сурьезный, – говорит. – Его надо уважать. Собака и та его бывалочи не возьмет, всю харю ей измочалит. Видал, какие у него когти? То-то… – Он делает глубокую затяжку. – Ты, Фрол, жир-то, однако, забери у него – всю зиму будешь раны свои мазать. Да и внутрь его хорошо принимать от хворобы.

– Да ученый я, – машет рукой Фрол. – Вытопили мы уже ентого жира с Христей. Целый жбан в погреб поклали.

– Ну вот и дело, – удовлетворенно кивает Ерёма. – Да у тебя, поди, еще и медвежий с той зимы остался, или нет?

– Осталси, осталси, – подтверждает Фрол. – Коли че, приходи, завсегда поделюсь. Только бутлю свою приноси. У меня ить нету пустых – все при деле.

Это у них всегда так: у кого что есть, тем и делятся. А надо – и Толяна, соседа своего, не обидят. Чай, в одном забоке живут поодаль от остальных – значит, одна семья. Так уж построились их родители. Тут же была и фанза китайца Вана, больше похожая на зимовье. Низенькая такая, будто бы в землю вросшая. Кажется, приделай к ней курьи ножки, получится известная всем избушка из сказки.

Ван, как и Толян, жил бобылем и, в отличие от своих соседей, которых кормила тайга, сажал огород. Он вообще, кажется, был равнодушен к мясу – ел только то, что выращивал на своих грядках. И если его соседи, бывало, жаловались на то, что у них в огороде ничего не растет, потому как тайга-де не для овоща, у него все перло как на дрожжах. Как же это ты умудряешься вырастить такой славный лучок? – бывало, спрашивали его, а он только улыбается. Или скажет: работай хоросе – все вырастай.

У него и росло. К нему даже из дальних поселков и за томатами с огурчиками приезжали, и лук с редиской да баклажанами брали, а у самих ничего не получалось. Потому что он на человеческом говне все выращивает, говорили люди и морщились. Однако как покупали у Вана овощи, так и продолжали покупать.

А еще у него в огороде рос мак, и все знали, что из него он делает опиум. Говорили, что у него на это было специальное разрешение, потому как старые китайцы с детства курили эту заразу. Правда, его предупредили: будешь продавать – посадим. Вот он и не продавал. Если кто попросит, скажет: водка пей, опий низя…

Никто не знал, сколько Вану лет. Одни говорили, он ровесник революции, другие – что намного старше. О себе он не любил рассказывать. Только однажды, накурившись опия и расслабившись, он поведал Ерёме, что у него когда-то была большая семья в пограничном Благовещенске. Занимались они огородничеством, а когда в тайге нашли золото, они с братьями тоже решили попытать счастья, определившись в старатели. Вначале, мол, все шло «шибко хоросе». Намыв за сезон золота, они шли по зимникам сдавать его в банк. Появились деньги, женились, открыли свою закусочную. А в последний раз, когда они возвращались из тайги домой, на них напали хунхузы. Братьев убили, сорвав с их пояса драгоценные мешочки с рассыпным золотом, а Ван убежал. Потом была революция, частное старательское дело запретили, а следом отобрали у Вана и закусочную, заявив, что частная собственность есть пережиток капитализма. А перед самой войной с Японией китайцев и вовсе стали отселять подальше от границы. Не доверяли. Мол, кто знает, как они поведут себя, начнись вдруг заваруха…

Так Ван и оказался в тайге вместе со своей семьей. Здесь у него вначале умерла дочка, потом сын, потом жена, и остался он один на всем белом свете. Теперь вот доживает свой век. Высох весь, словно старая мякина на огороде, голова с кулачок, и тела совсем нет. Бестелесный. А все продолжает трясти своей жидкой седой бороденкой, все спину гнет на огороде. Только и видишь, как его вылинявшая на солнце некогда синяя даба, из которой китайцы шьют себе одежды, среди ботвы мелькает.

 

2

На крыльцо вышла Мотря, жена Ефима, улыбнулась краями губ Фролу и вылила прямо со ступеней мыльную воду. Потом снова вернулась в дом, где уже вовсю шла бабья работа: Арина скребла ножом полы, Мотря занималась постирушками, а старая Марфа Савельева, подслеповато щурясь, шила у окна ирексэ – круглый коврик из шкуры оленя. Старые домашние уже стоптали, вот она и хочет обновить их к зиме. Так теплее, так ноги будут меньше мерзнуть. Зимой из-под пола так холодом несет – просто жуть. Вот и нужны эти теплые коврики.

А еще ей нужно до зимы исшить несколько пар чурчан – меховых носков. Всем домашним они потребуются. А Марфа – большой мастер в этом деле. За свою жизнь она столько этих носков сшила – не сосчитать. Наверное, больше, чем звезд на небе.

На небольшом столике, чигидадуне по-местному, стоит чэмэ – деревянная чашка с холодной изюбрятиной. Ерёму дожидается. Но тому кусок в горло не идет. Как вернулся из района неприкаянный, так все отойти не может. Отдохнуть бы ему как следует, но тут вдруг явился этот Фрол. И что ему надо? Шел бы свои дела делать – неужто не видит, что Ерёма сам не свой. А спрашивают его домашние, что случилось, молчит.

– Однако хана нам, сосед… – сделав очередную глубокую затяжку и зарядив воздух ядреным духом, неожиданно произнес Савельев. – Сам видел все своими глазами… – Он кивком указывает в ту сторону, откуда только накануне вернулся. – И людей видел, и механизмы ихние… Волки! Сейчас они рушить все начнут… железную дорогу сюда поведут…

– Да иди ты! – не поверил Фрол. – А говорили, стороной пройдут. Неужто сюды?

– Точно тебе говорю, – быстро-быстро кивает Ерёма. – Спросил их про Бэркан; придем, говорят, шибко быстро к вам придем – ждите…

– Ну что за люди! – в сердцах бросает Фрол. – В тайгу приезжают только дерно драть да золото брать. И не насытятся ведь…

Он умолк и задумался. «Как же несправедлив этом мир! – думал он. – Ну почему, почему нам не дают жить, как мы хотим? Постоянно терзают нас, постоянно мучают. Неужто мы не достойны иной доли?..»

– Ну, что будем делать, Фролка? – подождав, когда сосед переварит новость, спрашивает Савельев. – Будем сопротивляться али как?

Фрол безнадежно вздыхает.

– Э, брат, ты ихнюю породу не знаешь, – говорит. – Коль взялись за злое дело – обязательно доведут до конца. Знаешь, сколько лет мы от них по стране бегаем? – Конечно же это он про своих староверов. – И все одно – они нас догоняют. Только и осталось, что в тундру уйти.

Ерёма вздохнул.

– Что тундра! – говорит он. – Наши люди были там – тоже беда. Кругом техника, все ягеля гусеницами перепахали – нефть с газом добывают.

– Тада, выходит, уже и итти некуда? – сокрушенно произнес Фрол. – Выходит один путь – на небеса?

Ерёма качает головой.

– Э-э, подожди про небеса! – говорит он. – Есть у меня одна задумка…

Фрол с любопытством посмотрел на него.

– Никак в партизаны решил уйти? – с усмешкой произносит он.

Ерёма снова качает головой.

– Зачем в партизаны? У нас ведь саман свой есть…

– Хто-хто? – не понял его Фрол.

– Саман…

– А, шаман… – наконец доходит до соседа.

– Ну да, он… – Увидев, как Фрол скривил губы, сказал: – Нет, ты не смейся, саман – это сила… Он со злыми и добрыми духами дружит. Что попросит, то и будет.

Фрол устало посмотрел на соседа и хмыкнул.

– Ежели б все так просто было, матка б зря нас не родила, – говорит он. – Нет, сусед, коль пропало – знать, пропало. Соберем-ка мы с Христей вещицы свои, посадим детей на телегу – и уйдем куда глаза глядят. Если хочешь, пойдем с нами.

Ерёма покачал головой. Мол, куда ж мне из тайги? Здесь моя земля.

– Нет, ты подумай, что они творят! – вдруг возмущенно восклицает он. – Да кто ж такое позволил им? Слышь, а может, большие начальники в Москве не знают про это? Вот бы письмецо им черкнуть, только я не знаю адреса.

Он снова тянет в себя дым, а потом с шумом выпускает его мимо Фрола. Фрол машет рукой.

– Да усе оне там знают! – убежденно проговорил он. – Это мы, дурни, только думаем иначе. У них там, в Москве, на все планы свои есть. Так что они давно подсчитали, скольки им нужно того же леса, скольки угля, скольки мяса… Вот и воюют за это добро.

– В другом бы месте воевали! – недовольно буркнул Савельев.

Фрол качает головой.

– В другом! И в каком же? – спрашивает он. – Почитай, уже все горы да леса свели у себя, теперь на океан идут. И придут!

– Придут, коли мы, будто б те глухари на горелых пнях, сидеть будем да ждать, когда нас на костре поджарят, – горячо заявляет Ерёма.

– А что делать? – спрашивает его Фрол. Глаза у него хворые да грустные – будто б он разом заболел от всех этих переживаний.

– Говорю тебе, саман есть…

– Ну, допустим, шаман твой возьмется за это дело… – начинает рассуждать Фрол. – И что?.. Как он нам поможет? Пальцем им погрозит? Вроде как – я вам, черти-та окаянны…

– Да какие черти, Фролка! – возмутился Ерёма. – Он на них всех порчу нашлет.

Фрол потрясен.

– А ить я не знал, че ты такой злой, – удивленно смотрит он на соседа.

Ерёма смачно сплевывает через перилу.

– Злой говоришь? – остро зыркнул он на собеседника сквозь азиатский прищур глаз. – А они, – он снова кивает в ту сторону, где, раздвигая тайгу, уже спешит-торопится к Бэркану железная колея, – они разве добрые? Ну коли добрые, зачем они к нам идут? Мы же их не звали…

Фрол усмехнулся:

– То-то они тебя спросили…

Ерёма вспыхнул.

– А я что, не человек, по-твоему, что ли? – скрипнув зубами, спрашивает он. – Да меня вся область недавно слушала, когда я на слете передовиков выступал! Меня на телевизор снимали! Радио ко мне приставало с расспросами… А ты говоришь!..

Фрол поморщился:

– Пустое это все, сусед… Вот ты говоришь, слушали тебя… А почему? Да потому, что ты говорил то, что они хотели услышать от тебя. А начни с ними спорить – тут же рот тебе заткнут. Так что не верь ты этим умникам – обманут.

– Так кому ж тогда верить? – растерянно смотрит на соседа Ерёма.

– Господу нашему Богу – вот кому, – отвечает тот. – Этот уж не обманет…

 

1

Слух о том, что Бэркану грозит беда, быстро разлетелся по поселку. А всего-то Ерёма и рассказал тогда о своем открытии одному Фролу. Видно, тот поделился опасениями с Христей – ну она и разнесла по своей родне. А родня здесь, почитай, весь поселок. Кто-то с кем-то в прямом родстве состоит, кто-то в кумовьях да крестных числится. На одном конце поселка прозвучит слово – тут же по цепочке его передадут на другой.

Взбудоражились люди, загоношились. Поселковый Совет требуют собрать, чтобы тот немедля решил, что делать. Пока еще не поздно, пока рельсы не дошли до этих мест. Председатель колхоза Тимофей Колдыгин поначалу пытался успокоить людей: мол, не беситесь вы, сами подумайте, где мы, а где Большая земля. Так что идти этим строителям – не дойти до них. А тут однажды в стороне от поселка раздался какой-то страшный шум, будто бы то метеорит упал. Никогда здешние люди прежде такого шума не слыхали, потому чуть не всем поселком бросились смотреть. А там на опушке железные машины с неба спускаются… Такую бурю подняли – жуть. Деревья да травы гнутся в лихом припадке, мусор с земли сорвало. Стоят люди и со страхом смотрят на все это. Перепонки с трудом выдерживают весь этот грохочущий шквал.

А на следующий день завизжали бензопилы, застучали топоры. И снова люди бегут на шум. Глядь, а там целая рота солдат тайгу разбирает на части. Туда-сюда, туда-сюда мечутся. Новые хозяева. На местных и внимания не обратили. А те стоят и смотрят на них со страхом… Долго они так стояли. Жалкие, посрамленные, опустошенные. Даже дети и те подавленно молчали. Кто-то из людей так и не смог перебороть в себе страх, кто-то плакал от безысходности, у кого-то тут же появилось желание бежать куда глаза глядят. Однако были и оптимисты. Может, это ненадолго, думали они. Может, день-другой посуетятся эти строители да уйдут?

Но те и не думали уходить. Они разбили палаточный городок, вырыли для продуктов погреб и, чтобы показать всем, что они здесь надолго, вдобавок ко всему поставили два новеньких сортира. Задымили походные кухни, запахло борщами да кашей.

– Усе, теперь и я вижу, что это конец, – когда сельчане в очередной раз пришли поглазеть на чужаков, ни к кому не обращаясь, проговорил Фрол. – Вершиннику кругом навалено, што не пройдешь. Это все устроители эти. Хоть бы чистили за собой – нет ведь, привыкли в сраме жить. Взапрятки пошли…

– Ну да, а ведь обещали не ранить тайгу, не губить зазря… – вздохнул Ерёма.

– Эх, люди! – не выдержал Фрол.

Помолчали.

– Ну вот, Фролка, о том я тебе и толковал… – вытирая мокрые от слез глаза, произнес Ерёма. Фрол не ответил ему. А что он мог сказать? Все и так было ясно.

– Однако пошли – что смотреть? – махнув безнадежно рукой, наконец произнес он и поплелся в поселок. За ним потянулись и остальные.

Так, не сговариваясь, и дошли они до колхозной конторы, которой служила старая, обшитая тесом деревянная изба, с фасада которой лупилась зеленая, побитая дождями давно уже выцветшая краска. Стабунились на небольшом пятачке перед высоким крыльцом и в немой надежде стали чего-то ждать. Видно, надеялись, что кто-то сейчас выйдет к ним из казенных дверей и наведет вселенский порядок. Так и стояли, уставившись на эту дверь, лишь порой переводя свои взгляды на побледневший от времени некогда красный флажок, который уныло свисал с высокого конька конторы.

Наконец на крыльце правления появился Тимофей Колдыгин, пятидесятилетний дородный тунгус с большой головой и лицом, похожим на круглую плоскую сковородку. Он был без любимой свой кепки, которая обычно покрывала его вечно свалявшиеся, похожие на мочало седые волосы.

– Ну что собрались? Я ведь не объявлял собрание… – произнес он. В ответ суровое молчание. Председатель растерялся. – Чего надо-то – говорите… – просит он.

И тут завозился народ, зароптал.

– Однако, Тимофей, надо что-то решать, – послышался чей-то голос. – Разве не слышишь – тайгу нашу валят.

– Ну… – уловив вдалеке чужие звуки, произнес Тимофей. – Гудят.

– Глядишь, завтра и поселок наш снесут! – не выдержал Тимофей. – А ты стоишь и не чешешься. Ответь, ты власть или не власть?

– Ну… – снова нукает председатель.

Ерёма ажно ногой с досады топнул.

– Что ты все «ну» да «ну»! – в сердцах бросил он. – Делать-то что-нибудь собираешься? Это же наши земли – или как?

– Ну… – кивает Тимофей.

– Так, значит, воевать за них надо!

Председатель морщит свой широкий сплюснутый нос и чешет пятерней затылок.

– А что я могу сделать? – спрашивает он. – Там власть повыше моей будет – на меня и не глянут, коли я начну говорить.

– А ты кулаком стукни! – подсказывают ему.

Тот лишь машет рукой.

– Да вы что? Они ж меня тогда с говном смешают.

Притух народ после этих слов. Стоит, думает. А кто не думает, тот вздыхает.

– А может, Митряя Никифорова попросить?.. – несмело предлагает Ерёма. Он стоит в первых рядах, и председателю хорошо его видно.

Тимофей хмыкнул:

– И что он, Митряй твой, сделает против такой державы? Ты что, Ерёма, газеты не читаешь?..

Ерёма усмехнулся, и сделал он это с какой-то откровенной подначкой.

– А откуда у нас тут газеты? Или ты нам их привозишь на самолете? – проговорил он.

– Тогда радио слушай, – советует ему председатель. – По радио про весь мир можно узнать. Ты, к примеру, можешь мне сказать, какая пятилетка у нас сейчас на дворе? А-а, вот и не знаешь…

– Ну коль знаешь – скажи, – требует Савельев.

Председатель снова чешет пятерней затылок, вспоминает.

– Десятая… – наконец вспомнил он. – Нет, вру… Девятая заканчивается, десятая потом будет.

– Ну и что? – задиристо спрашивает Ерёма. – Нам-то, говорю, что из того?

Председатель пожимает плечами. Не знаю, мол, говорю, что слышал.

– Ну а про «железку», что ты слышал по своему радио? – спрашивает пожилой тунгус, которого все тут звали Шакшоем. Когда-то он слыл добрым охотником. В основном охотился на диких оленей, шакшоев, потому и прозвали так. И сам он был похож на старого гордого бэюна – высокий, сухой, костистый. Ноги у него до сих пор сильные, как у того молодого оленя, хотя и стар. За жизнь-то набегал.

Тимофей разводит руками.

– Москва велит строить, – говорит. – До самого Якутска дорогу-то эту поведут. А там поезда по ней пустят.

– Да знаем мы это! – кричат ему. – Ты скажи, останется тайга или ее всю изведут?

Председатель пожимает плечами:

– Об этом не говорят…

– Еще бы! – усмехнулся Ерёма. – Скажет тебе вор, что у него на уме.

Председатель строго смотрит на него, потом переводит взгляд на стоящего здесь же участкового Саенко. Как, мол, тот отреагировал на крамольные слова охотника? Но Саенко будто бы мимо ушей пропустил замечание Ерёмы. Но голос свой он все же подал.

– Ну, буде, граждане, – говорит, – идите домой, что без толку митинговать? Потом вам все доложат.

– Ага, – ершится Ерёма, – пока нам доложат, эти лешие всю тайгу изведут. – И тут же: – Я все-таки предлагаю к Митряю Никифорову идти. Старики рассказывают, что во время войны он постоянно с духами общался; однако, те и помогли эту войну нам выиграть.

– Ерунда это все, Савельев! – поморщился Саенко. – Зачем пропагандируешь невежество?

– А вот и не ерунда! – горячится Ерёма. – Ты человек пришлый и ничего не знаешь, а мы знаем… Давай-ка, председатель, сходи к Тимофею… Попроси от имени всего поселка…

– Сходи, сходи! – раздалось со всех сторон. – Однако, поможет…

– Да чем он вам поможет? – пытается образумить соседей Саенко. – Ну, что он сделает? Порчу на строителей наведет? Так это подсудное дело… Да и не верю я ни в какую порчу… А может, заколдует кого? – Он широко улыбается. – Сказки это все, товарищи, сказки!.. Давайте-ка расходитесь.

Но народ как стоял, так и остался стоять.

– Сходи, председатель! Сходи к Тимофею! – не умолкают люди.

Председатель не выдерживает такого напора.

– А вы Ерёму просите! – говорит он. – Это ж его родич.

Все обращают взоры к Савельеву.

– Давай, Ерёма, сходи! Сам говорил – поможет…

– Ну хорошо, коль поручаете – я согласен, – ответствует охотник.

В общем, было решено, что на переговоры с шаманом идет Ерёма. А тот не стал откладывать это дело в долгий ящик. Как только закончился митинг, тут же и отправился на другой конец поселка, где жил Тимофей Никифоров.

 

2

Тимофей третьего дня в тайге был и повстречался с амакой, которого оленные люди еще называли абайканом, а иные и амиканом: тунгусский говор, он богатый, поэтому сколько племен – столько и понятий.

Самка та была с детенышами – вот и наворочала ему. Все вздохи отшибла. Хорошо хоть живым оставила. А так даже череп хотела грызть – еле увернулся. Думал, поваляет его и отстанет – нет ведь, как привязалась к бедняге, так и гнала его почти до самого дома. И как только спасся? Сам, говорит, виноват. Забыл, однако, что с тайгой дело имеет. Но ведь всего-то за околицу вышел, чтоб орешков кедрового стланика набрать. Знал бы, что где-то поблизости медведица с потомством шастает, не стал бы по привычке красться, будто б за согжоем. В таких случаях иди и стучи палкой по стволам дерев. Медведь услышит – уйдет. А вот ежели ты, не учуяв его, тихонько подошел к нему, да не дай бог, это медведица с выводком – тогда беда. Хорошо, если у тебя будет ружье, – но за орехами кто ж с ружьем-то ходит? Лишнюю тяжесть неохота таскать.

Вот и лежит теперь Митряй весь израненный, часто дышит, словно затравленный пес, и при этом стонет, выставив из-под урбакэ свое тощее старое колено. На нары в спальне залезть не смог, потому жена устроила ему постель прямо на полу в небольшой залитой солнцем горенке. У самого сил нет вести разговоры, однако хорохорится, не любит выглядеть слабым. Жаль старика, но, может, пронесет?.. Ему ведь еще надо к зиме хату свою подправить, которую он по старой привычке называет утаном, то есть чумом, ну а куда ж сейчас? Вот, говорит, попытался бревно поднять, он кивает в сторону окна, а попробуй с такой хворобой вызними.

Надо бы ему помочь, думает Ерёма. Не знал он, что тот хвор, давно бы навестил. А Арина промолчала – и почему? Ведала ж, поди, дура о несчастье-то… Вот придет домой да всыплет ей за молчание. Как же стариков-то обижать?

Узнав, зачем пожаловал зять, Тимофей даже порозовел от чувств. Ну вот, подумал, и он понадобился. А то все гоношились. Дескать, нельзя колдовством заниматься, не те времена. А тут приспичило – сразу к шаману. Все правильно. Это только кажется, что мир изменился. А на самом деле он все тот же. И добро в нем есть, и зло. А коль так, то без шаманов никак нельзя. Кто-то ж должен о спокойствии людей заботиться. Ну что б вы без нас, без колдунов, в войну делали? – мысленно обращается Тимофей ко всему человечеству. Вы, что ли, с Гитлерюгой справились? Нет, это шаманы всей тайги против него поднялись и сломали-таки ему хребет. И голод послевоенный они потом отвели, и пятилеткам новым дали толчок. Партейные об этом знают, но молчат. Не хотят скомпрометировать себя. Мол, не дай бог, еще заподозрят в невежестве. Дураки! Невежество – это совсем другое… Это когда ты не знаешь, как бороться с природой тьмы, когда вместо того, чтобы слушать умных людей, ты начинаешь охоту на ведьм.

А шаманы и есть эти умные люди, и они знают, как отвести от людей беду. Вот и новую беду они отведут. Нет, коли стране эта «железка» нужна, пусть ее строят. Только она не должна мешать жить оленным людям. Поэтому он, Ургэн, сделает все, чтобы дорога прошла вдали от этих мест, и в этом ему помогут его старые друзья – злые и добрые духи. Дайте только ему поправиться…

– Ну так как? – спрашивает его зять. – Поможешь с чужаками справиться?

Ерёма по старому тунгусскому обычаю уселся прямо на полу, подстелив под задницу коврик из оленьей шкуры. Дуняшка, двадцатилетняя вторая жена Митряя, которую тот после смерти своей Настены два года назад привел к себе в дом, принесла ему чаю в самодельной деревянной кружке. Чай плохой, негустый, поленья в нем плавают, но где другой найдешь? Хорошо, что этот завезли автолавкой весной. Грузинский называется, третий сорт. Вот и пил его гость без всякой охоты, делая один вялый глоток за другим.

– Я-то согласен, – говорит Митряй, – но вишь какая беда со мной приключилась… Руку и то больно поднять, а мне ведь обряд нужно проводить. Чуешь, сколько сил потребуется?

Ерёме его беды понятны. Однако и ждать, когда тот встанет на ноги, он не может.

– И когда ж ты поправишься? – спрашивает он тестя, отхлебывая из кружки чай.

– А ты не торопи меня, не торопи, сынок… – говорит Митряй. – Сам знаю, что дело срочное. Если духи мне помогут, через неделю встану. А нет, лежать мне еще да лежать…

Ерёма кивнул головой. Дескать, ничего не поделаешь, хворай. А мы с нетерпением будем ждать твоего выздоровления. Жаль только, опередят нас пришлые, изведут тайгу – что будем делать? Зверь-то убежит, а там и реку эти строители загубят. Вот ведь уже рыбу стали глушить взрывчаткой. Пацаны местные доложили. Говорят, рыба после этого брюхом кверху всплывает – много рыбы! Ее потом строители в мешки собирают. Жрать им, что ли, нечего?

А тут Фрол вернулся с реки. Хотел глухарька подстрелить на ужин, к острову, что напротив поселка, ходил на веслах. А там пустота. Где птица-то? Ведь ее столько здесь было… По весне они там, глухари-то эти, такие токовища устраивали – во всех концах тайги было слышно. Глухарей зазря не били, только когда по надобности. А тут эти ухари пришлые такую канонаду устроили – ненароком подумалось, что война началась. Нет больше глухаря, с болью в голосе сказал Фрол. А скоро вообще ничего не останется. Не останется, соглашается Ерёма. Да что глухари – нас скоро не будет…

Да, дела. А им еще жить да жить. Митряй Никифоров и тот пока что не собирается умирать. Бабу вот молодую в дом привел, глядишь, и детки скоро пойдут. От Настены-то у него четверо было, но те уже выросли, своими семьями живут, а тут и он решил стариной тряхнуть. Молодежь все пытается выспросить у Дуньки, как там ее старец, горазд ли еще окучивать баб, а она только рдеет. Но по глазам чертовки видно, что довольна жизнью. А что ей? Мясо в дом старик приносит, деньги пенсионные получает, а ежели еще и окучивает – тогда на что жаловаться?

– Боюсь я, Митряй, ох как боюсь, что мы не успеем… – задумчиво проговорил Ерёма. – Пока ты тут хвораешь, эти чужаки такого наворотят… Послушай, – неожиданно приходит ему в голову мысль, – а может, тогда кто другой попробует с твоими духами связаться? Ну а ты ему поможешь в этом…

Митряй качает головой:

– Нет, только саман может с духами общаться, другим нельзя.

Ерёме от этих слов становится не по себе.

– Так что ж ты, старый черт, до сих пор не научил никого этому своему саманству? – спрашивает он. – Кого после себя оставишь, а? Вот то-то… А люди говорят, что без саманов нашему племени никак нельзя. Партия – это хорошо, но саман лучше.

– И я говорю, что лучше. Но меня ведь не слушали. Даже грозились в тюрьму посадить. Али не знаешь? – спрашивает старый Митряй.

– Нет, про то я не слыхал, – честно признался Савельев. – То, что духов не существует, об этом да, нам говорили в школе.

– В школе им говорили! – передразнил его тесть. – Знаю, знаю, вы всем верили, кроме своего самана. Про обычаи свои забыли – оттого и профукали тайгу.

– Так давай спасать ее! – с жаром произнес Ерёма.

– Вот иди и спасай, что к старику пристал? – глухо проговорил Митряй и зашелся в кашле. Видно, здорово у него внутри пекло. – Хотели без саманов жить – так живите! – наконец произнес он.

Ерёма растерян.

– Будет тебе, старик, будет… Зачем нам ссориться? Надо сейчас думать о том, что делать… Может, совет какой дашь? – спрашивает он.

– Я уже сказал, что, кроме самана, никто вам не поможет… – говорит ему старый Митряй. – Ты вот упрекнул меня, что я свое дело никому не передал… Так ведь оно по наследству должно передаваться. А у меня ни одного сына не было – только дочки. Но женщина не может быть саманом. Она должна детей рожать и очаг хранить. Не знаю, почему духи не дали мне родить наследника, – может, обиделись на что?.. Ладно, что болтать зря… – неожиданно произнес он. – Дело надо делать… Только я чую, что мне и через неделю не встать…

Ерёма даже вздрогнул, услышав это.

– Ты что, старик! – сердито глянул он на тестя. – Давай, не дури… Чтоб через два дня на ногах был!..

– Не получится… – вздыхает старый шаман. – Пять раз за жизнь ломал меня амака, но на этот, кажись, все серьезно. Может, уже и не выкарабкаюсь никогда.

– Так, значит, все, конец? – растерянно смотрит на него Ерёма.

Старик какое-то время молчит, а потом:

– Вот что, зятек… Есть еще один саман в наших краях, я его знаю. Ороном его зовут…

– Ороном? – переспросил Ерёма. – Не знаю такого. А где он живет?

– Там… – указал старик куда-то на север. – Два дня пути…

– Но в той стороне только яки живут, – усомнился парень. – Он что, якут?

– Он, он… – подтвердил Митряй. – Коль саман нужен, к нему надо идти…

Якодокит, или дорогу к якутам, Ерёма знал с детства. Зимой он туда ходит соболевать, а бывает, и охотиться на изюбря с сохатым.

– Ну что, пойдешь? – ослабевшим голосом спрашивает зятя бедный старик. – Иди, иди, коль надо…

Он замолкает и закрывает глаза. Видно, устал от разговора и ему хочется покоя. Ерёме жалко старика, но ему еще жальче народ свой.

– Два дня пути… – качает головой Ерёма. – Однако неблизко, – говорит.

– Ерунда… – послышалось в ответ. – Коль пойдешь, передай ему от меня привет… Скажи, прихворнул старый Ургэн, сам не может с духами говорить… Одного я не знаю – жив ли Орон, – неожиданно спохватился Митряй. – Он ведь тоже старый, так что, может, и помер уже. Но весной был жив – это я точно знаю. Наши люди видели его… Ну иди, иди, что с хворым сидеть? – говорит он зятю. – Кроме пустого, ничего не высидишь. Иди…

 

1

В ночь на пятнадцатые лунные сутки, когда из темных глубин бездны выплыла огромная полная луна, окрестности Бэркана вдруг содрогнулись от буйного всплеска человеческих страстей. Будто бы кто-то бил в большой барабан, и этот бой сопровождался гортанными, непонятными криками многих людей.

– Товарищ старшина! Товарищ старшина! Слышите?.. Что это они там?.. Может, что случилось?..

Грачевский уже засыпал, когда вдруг почти над самым его ухом раздался этот встревоженный голос. Он прислушался. Где-то неподалеку монотонно работал бензиновый движок – местная, так сказать, электростанция, которая питала лампочки, что висели на столбах по периметру лагеря, да еще рацию, без которой здесь не обойтись, – как-никак единственная связь с Большой землей. Но что это?.. В той стороне, где был эвенкийский поселок, творилось что-то непонятное. Может, праздник какой отмечают? – подумал Володька. Знать бы, да откуда? Ведь им строго-настрого было приказано в контакт с местным населением не вступать. Для этого даже пришлось выставлять часовых, которые должны были следить, чтобы ни одна душа не покинула расположение отряда. А ведь и он был не прочь хоть одним глазком взглянуть на то, что там за люди живут в этом медвежьем углу? Что их тут держит, чем они занимаются? Ну разве не интересно?

Однако далеко не всех его подчиненных влекла только жажда познания. Были и такие, кого интересовал один-единственный вопрос: есть ли в поселке магазин, где торгуют водкой? Деньги им хоть и небольшие, но все же платят, а кому-то еще из дому что-то перепадает. Вот и мечется душа, вот и ищет на одно место приключений.

Хотя и женская тема тоже здесь популярна. Днем-то некогда об этом думать, работы невпроворот, но, когда наступает ночь, тут уж не остановишь. Им бы, дуракам, выспаться, чтобы завтра с новыми силами день начать, нет ведь, лежат и чешут языками. Вот и сейчас завелись. Только и слышно: «Умираю, братцы, – бабу хочу! Ну хоть бы на часок нас отпустили в этот несчастный поселок. Уж мы бы там…» А ему: «Что, на якуточку потянуло?» А в ответ: «Да ты че, тут не якуты живут – эвенки…» – «Ну пусть эвенки…» – «Слышь, мужики, а, говорят, у ихних баб это дело поперек живота устроено…» Все ржут. А тут вдруг: «Это все вранье! У всех все одинаково… Что у наших баб, что у этих…» Ему: «А откуда ты знаешь? Проверял, что ли?» И снова смех. Тут же кто-то: «Я слышал, у северных людей такой обычай есть, чтобы свою жену гостю предлагать…» – «Иди ты!» – «Зуб даю!..» – «Тогда надо проситься в гости… Я б сейчас и от русалки не отказался». – «А кто б отказался?.. Нам сейчас старуху дай, мы б и ту…» – «Неужто стал бы?..» – «А че? У меня не заржавеет…» Снова взрыв хохота.

– Спать! – командует Грачевский. – Завтра рано вставать – вы что, забыли?

Вообще-то у него есть своя койка в командирской палатке, но он предпочитает спать вместе с братвой. Здесь веселее, да и не любит он выделяться. Ну кто он? Да такой же, как все, солдат, только так уж вышло, что его на целый год поставили над ними старшим. Вот и не надо задирать нос – проще надо быть, проще, хотя и нельзя давать повода, чтобы тебе сели на шею. А то какая это будет армия? Тогда разве они построят эту колею? Ну а на сознательность пацанов рассчитывать не приходится. Молодость она и есть молодость. Попадет вожжа под хвост – такое могут учудить! Поэтому, несмотря на свою демократичность, Грачевский старается быть твердым в своих поступках.

В других палатках не лучше. Гогот стоит такой, что хоть «караул» кричи. Вот неугомонные, думает Володька. И это после такого напряженного рабочего дня! Первый раз выдали две нормы за смену, прорубив вместо тридцати шестьдесят метров просеки. Накануне здесь побывал замначальника мехколонны майор Ходенко, который остался недовольным работой отряда. Объявив аврал, он тут же упорхнул куда-то на вертолете. Участков у него много – почитай, по всей тайге разбросаны. Вот и приходится метаться. Москва торопит, Москва жмет, держит стройку в напряжении. Потому и авралы эти, потому и изводят здешние начальники и себя, и подчиненных. А иначе нельзя – весь мир внимательно наблюдает за строительством, ждет, чем вся эта беда закончится.

После завтрака Грачевский построил отряд и стал распределять задания. Каждой бригаде, где были свои вальщики с помощниками, свои сучкорубы и распиловщики, был отведен определенный участок работ. И завизжала тайга истерическими голосами бензопил, застучали топоры… Кто-то валил лес, кто-то очищал их от сучьев, кто-то распиливал хлысты.

– Товарищ старшина! Это что же деется! Мы ж не ишаки… – не успело еще солнце подняться над тайгой, застонал невысокого роста худосочный паренек со странной фамилией Пустоляков. Он уже был весь в мыле, и его глаза были полны не отваги, с какой он вышел на построение, а дикой обреченности.

Володька, как истинный филолог, как-то попытался добраться до этимологических корней его фамилии, но был не уверен, что ему это удалось. Может, думал он, первоначально она звучала как Пустыляков? От слова пустыляка… Или пустельга – так в старину называли пустоголовых, ничтожных людей. Пустой, значит, пустышка. Хотя такая характеристика его подчиненному рядовому Валерке Пустолякову как-то не подходила. Человек он далеко не пустой – напротив, несмотря на свой затрапезный вид, в нем чувствуется некая внутренняя сила, да и смекалистый он не по годам. А уж об упорстве его и говорить не приходится. Дашь ему задание, так он будет до тех пор солью исходить, пока его не выполнит. Хотя мог порой и погундеть. Но это все так, для порядка…

Все у них только начинается. Конечно, с непривычки тяжко приходится, но с каждым днем пацаны все больше и больше втягиваются в работу. И уже меньше становится стона, меньше слез. Но вот беда: несколько дней назад в отряд прибыло пополнение – трое архаровцев из тех, что недавно вышли с зоны. Те сразу не понравились Володьке. Колючие, психованные, дерзкие, они, казалось, приехали не лямку солдатскую тянуть, а издеваться над народом. С них и пошла вся свистопляска. Работать не работают, зато муть кругами от них идет. То бузу устроят, то командирам нагрубят, а бывало, что и морду кому-то набьют. Собрались в стаю и гоняют пацанов. Те растеряны, защиты у командиров ищут. А что с ними сделаешь? Старшина просил майора Ходенко, чтобы тот перевел этих упырей в другой отряд, а он: сами воспитывайте!

Ну ладно, решил Володька, как-нибудь переживем. В конце концов, на его стороне правда. А вообще надо объединить пацанов против этих волков – тогда, может, они и притухнут. Ведь, что ни говори, а зло только тогда капитулирует, когда встретит достойный отпор. Это Грачевский знает с детства. Тогда, после войны, они много дрались – будто бы утвердиться в жизни таким вот образом хотели. А может, виной тому неиссякший к тому времени еще боевой дух их отцов-фронтовиков, который они передали по наследству сыновьям? Как бы там ни было, уличные бои не прекращались ни днем, ни ночью. За какую правду бились, непонятно, только это была хорошая школа жизни. Для того же Грачевского, где он научился понимать, что есть такое добро, а что – зло.

Месяц уже они здесь живут. Пока что Володьке все нравится. Именно о такой жизни он и мечтал. Чтобы вокруг была тайга – и ничего больше. Прав был Дантон, когда говорил, что тот, кто провел хоть один день у реки, никогда не вернется в политику. А здесь даже не река – здесь огромный загадочный мир тишины, мир нетронутой природы, в который ты влюбляешься сразу, как только попадаешь сюда. То же самое произошло и с Грачевским. Но для этого ему и его товарищам пришлось проделать огромный путь. Почти неделю они тряслись в этих битком набитых и покрытых паровозной сажей вагонах, прежде чем оказаться на далекой сибирской станции под названием Большой Невер, о которой никто из них раньше и слыхом не слыхивал.

Думали, все, приехали, ан нет… От Большого Невера их еще почти сутки везли на открытых грузовиках по разбитой тяжелой техникой дороге. Однако, как оказалось, и это еще было не все. То лишь был районный центр, от которого нужно было еще пилить да пилить. Но на этот раз им повезло – на дальнюю точку, где им предстояло рубить просеку, их забросили вертолетами.

И вот они живут в тайге. Рядом забытый богом эвенкийский поселок Бэркан. Можно сказать, самая что ни на есть глушь. Другие отряды мехколонны идут где-то следом. Одни рубят просеку, другие, денно и нощно разрушая тишину тайги ревом моторов, ведут отсыпку железнодорожного полотна, третьи укладывают рельсы. Так вот и выстроят сообща дорогу. Володька рад такой перспективе, а вот его сослуживец Рудик Старков, с которым они подружились еще в «учебке» и который теперь в звании младшего сержанта командовал одной из отрядных бригад, настроен менее оптимистично. Ехал еще ничего, был полон надежд, а как приехал – посмурел. Вроде как разочаровался.

Старков до армии учился в Бауманском, откуда его вытурили за неуспеваемость. Но он до сих пор сходил с ума от этой своей физики, а заодно портил жизнь товарищам, приставая к ним со своими заумными разговорами. Володьке он сказал, что педагоги поторопились, не углядев в нем будущего ученого. Подумаешь, на физкультуру не ходил и над преподавателем политэкономии вечно издевался. Но ведь он не собирался стать спортсменом, что же касается политэкономии, то преподавал ее такой зануда, так он не любил, когда с ним спорили, что он с первых дней возненавидел Рудика, у которого всегда было свое собственное видение вещей. Но ничего, говорил Старков, вот закончу службу – снова пойду учиться. Жаль только потерянного времени. А ты, говорил ему Володька, относись ко всему по-философски. Подумаешь, два года! В конце концов, реши, что тебе чертовски повезло. «Стройка века» – это тебе не хухры-мухры. Вернешься героем.

Рудик готов был согласиться с ним, однако, оказавшись в тайге, он тут же притух. Нет, не трудностей он боялся, не того, что здесь тебя живьем жрут гнус с оводами, просто он увидел во всем, чем они здесь занимались, нечто дикое и ничего не имеющее общего с цивилизацией.

– Нет, ты глянь, что мы творим! – разочарованно говорил Грачевскому этот высокий очкарик с кудрявой темной шевелюрой, которую он успел отрастить в тайге. – Мы же уничтожаем жизнь! Видишь, что после нас остается? Вот-вот, лунный ландшафт.

Где-то он, конечно, был прав. В самом деле, больно было смотреть, как падает к их ногам гордая вековая тайга, как кровоточат янтарной смолой умирающие деревья. Как, израненная пилами да топорами, корчится в предсмертных муках природа. А тут еще эти горы мусора – щепа, сучья, верхи деревьев, кора, – которые они оставляют после себя, эти многочисленные отходы солдатского быта… Короче, не успели приехать, как тут же осрамили и унизили тайгу. Но это, как говорится, еще цветочки… Скоро сюда придет техника – вот тогда все и начнется по-настоящему. Загудят надрывно бульдозеры, заскрипят механизмы экскаваторов, заревут моторы «Магирусов», которые и днем и ночью будут возить грунт под будущее земляное полотно, на которое после будут уложены рельсы. Вот тогда точно завоет не своим голосом тайга, пощады будет просить. Но кто ее услышит?

Думая об этом, Володьке почему-то вдруг вспомнились стихи Волошина:

– Вот она правда! – воскликнул Рудик, когда однажды Грачевский прочитал ему это стихотворение. Это были те счастливые минуты, когда, отужинав, братва потянулась к реке, чтобы побыть наедине со своими чувствами и мыслями. Бывало, рассядутся на речных валунах и задумчиво мечтают или, собравшись в кружок, о чем-то негромко переговариваются. Здесь даже курить не хочется. Потому как воздух здесь настолько чистый, настолько он пропитан терпким смоляным духом тайги, что его неохота поганить. Лучше пей его взахлеб да радуйся жизни. – Это уже давно пошло: человек разрушает все, что видит… Без сомнения, разум человека стал роковой силой. Природа просто одурела от пыток… Но человек продолжает ставить эти свои смертельные эксперименты. Он не жалеет свой дом, а дом наш, как известно, – это Земля. А мы что делаем с ней? Сколько уже атомных да водородных бомб взорвали – не сосчитать! А сколько лесов извели, сколько полей да рек изуродовали… А что творится под землей! Ведь мы же всю ее выскоблили изнутри. Но нам все мало. Придет время, и умрет Земля… Впрочем, все смертно в этом мире. Коли есть начало, будет и конец. Но нельзя же самим так упорно его приближать!

– М-да… – вздохнул Грачевский. – Конечно, это жестоко – так губить природу, но ведь именно жесткое, а порой и жестокое отношение к ней и дало человечеству возможность утвердиться на этой земле. А что было бы, если бы мы жалели каждую былинку? Да мы бы с голоду все передохли!.. Но ничего, – пытался успокоить он товарища, – пройдет время – и раны в конце концов заживут. И тайга эта снова станет прежней…

Рудик смотрит на него, как на сумасшедшего.

– Неужели ты в это веришь? – спрашивает он. Володька пожал плечами. – Смешной ты, ей-богу! Да не будет как прежде, слышишь? Не будет! – повторил он.

Будучи повернутым на своих точных науках, он тут же переходит на привычный ему заумный язык, пытаясь с помощью научных фактов, а то и формул, которые он вычерчивал прямо на земле, доказать собеседнику свою правоту.

– … Физика и база ее двадцатого века – это не что иное, как равновесное состояние всей природной среды Космоса, – быстро начертав что-то сухой веточкой, которая постоянно ломалась в его руке, произнес он. – А тем более нашей Вселенной, где… – Он на мгновение задумался, подбирая нужное слово. – Где деятельность человечества… гм, направлена в ущерб себе и окружающей нас природе.

Володьке трудно было понять смысл его слов, тем более всех начертанным им формул и то, какую роль они могут играть в его личном философском представлении о природе. Понял одно: физики, говоря о понятных вещах, слишком усложняют все. Что способы мышления представителей точных наук в корне отличаются от тех категорий, которыми оперируют гуманитарии. И, наверное, это хорошо, потому как оба эти подхода есть не что иное, как два конца некоего единого целого. Или же два полюса на глобусе нашей общей судьбы.

Однако долго слушать заумные речи Рудика было утомительно, и, чтобы перевести разговор в родную ему плоскость, Володька ловко вклинивается между двух формул Старкова и произносит:

– Наверное, старик, ты в чем-то прав – человек в самом деле порой забывает, что он не один на этом свете. Помнишь как у поэта? – Он снова цитирует Волошина:

Рудик согласен с поэтом, только вот слово «Таноб» приводит его в замешательство.

– Таноб? А что это такое? – интересуется он.

Володька на мгновение задумывается.

– Если мне не изменяет память, это место подвижничества христианских аскетов, – говорит он.

Рудик покачал головой.

– Надо же, а я и не знал, – говорит. – И где ж оно, интересно, находится это место?

– Вот этого я сказать тебе не могу, – смущен своей случившейся несостоятельностью Грачевский. – Надо посмотреть в книгах…

– Ха! – отреагировал на это по-своему Старков. – Где ж ты тут, интересно, возьмешь эти книги? Может, в медвежьей берлоге пороешься? – Он смеется.

Володька посмотрел на него не то с укором, не то с сожалением.

– Эх ты, гуманоид несчастный! – проговорил он. – Ты что, забыл? Тайга – это ведь не только звери… Взять тот же Бэркан. Сам же видишь, что там не медведи живут, а люди. Ну а коль люди, то…

Старков не дает ему договорить.

– Неужто ты думаешь, что у этих эвенков есть своя библиотека? – спрашивает он Володьку. – Ну если даже она и есть, то там, могу поспорить, нет ничего о твоем Танобе.

Услышав это, Грачевский невольно вздохнул.

– Вот бы сделать разведку… – мечтательно проговорил он.

– Ну а что нам мешает? – тут же оживился Рудик. – Я бы в школу зашел – может, у них там телескоп есть…

Грачевский удивленно смотрит на него.

– А на кой он тебе? – спрашивает. – Или за девками местными решил из укрытия наблюдать? Так я тебе бинокль дам.

– Да какие девки! – поморщился Рудик. – Просто я люблю небо разглядывать… Хочу свою звезду найти, понимаешь? Может, как раз здесь я ее и найду.

– Ну давай-давай, действуй! – улыбается Грачевский. – Только в поселок мы все равно не пойдем. Вот если отменят приказ…

Рудик как-то безнадежно посмотрел на него.

– Ага, жди, отменят его… Да скорее у меня хобот на лбу вырастет, чем эти там, – он машет куда-то рукой, – сжалятся над нами. Честное слово, будто бы в тюрьме живем…

 

2

Пока не наступили холода, печки-времянки, которые здесь все называют «буржуйками», бойцы не топят. В палатках за ночь так надышат, что даже жарко становится. Но так будет недолго. Придет зима – и все изменится. Морозы-то здесь о-го-го, говорят, какие. Но пока ничего, жить можно. Вот только старшина не позволяет им ходить в поселок. Но у того есть строгий приказ. А народ ропщет: мол, разве мы не заслужили? Работаем-то, как лошади.

Что верно, то верно. Работали пацаны хорошо. Правда, не все. Те, что новенькие, все делали из-под палки. План для них – пустой звук. Грачевский хотел раскидать их по бригадам, но они уговорили его не делать этого, взамен пообещав больше не бузить. Однако слово не сдержали. Бригада вальщиков Старкова, где они продолжали мутить воду, по их милости перестала выполнять план. Тогда Грачевский решил произвести рокировку – отправил Рудика со своей братвой на распиловку. Однако и это не помогло. А когда Старков попытался приструнить своих блатных, те только рассмеялись ему в лицо.

Тогда за дело взялся старшина. Нет, он не стал пугать парней, не стал проводить с ними банальные воспитательные беседы. Ему важно было понять, что ими движет. Главное, определить мотивацию поступков человека, говорил им когда-то на семинарских занятиях по педагогике молодой выпускник Московского университета Андрей Максимович Яковлев. Тот увлекался психоанализом – к нему и ходили толпами изучать Фрейда. Институтскому начальству это не нравилось. Фрейд, говорили они, родоначальник буржуазной псевдонауки, а Максимычу, так его называли студенты, казалось, было наплевать. Не верьте, говорил этот безумец, словно намеренно подставляя свою голову под гильотину. Фрейд-де гений. Привыкли мы жить по старинке, купаясь в волнах своего невежества, а жизнь-то ушла вперед. Люди давно изучают новые науки – только не мы. У нас, мол, как у тех сектантов, – то нельзя, это не можно.

Он был прав. Ведь то же самое было и с литературой… Где-то люди читали Набокова, Пильняка, Замятина, Оруэлла, а тут долби до умопомрачения этих классиков соцреализма. Скучно! Впрочем, и на лекциях по философии было не лучше. Весь мир бредил экзистенциалистами, Сартр, Фромм, Камю давно уже стали символами нового времени, а здесь сплошной, как выражался Володька, «антидюринг». Так вот и вышли из стен института хромыми на одну ногу. Да если бы Грачевский не читал эти «вредные» книжки, которые ходили в институте по рукам, если бы он не мучился по ночам, переводя со словарем статьи в иностранных философских и литературных журналах, да разве бы его можно было назвать сейчас образованным человеком? А так кое-что знает…

Вот некоторые из этих знаний и пригодились ему сейчас, когда он решил поставить на место трех своих оболтусов, что не давали бойцам житья. Правда, вскоре он понял, что наука и практика – это далеко не одно и то же. Тот же Фрейд не торопился помочь ему в его благородных намерениях. Может, тогда стоит освежить память? Может, вновь заглянуть в умные книжки? Но где их тут взять?

Что ни говори, для Володьки наступили трудные времена. Ведь он привык жить среди книг, а здесь, в тайге, с этим было туго. У меня кислородное голодание, часто шутил по этому поводу он. Не потому ль его так сильно тянуло в этот поселок, который он мог пока что видеть только через окуляры своего командирского бинокля? А вдруг там и в самом деле есть библиотека? – думал он. Если нет, тогда все, тогда ему конец. Зароется в кокон своего отчаяния и тупо будет ждать дембеля. Вот ведь как: с одной стороны, в тайге ему уютно, как тому псу в родной конуре, с другой – не хватает свежих знаний, как и общения с умными людьми. Ну что майор Ходенко? Мужик он, конечно, хороший, но у него, кроме «бля-бля-бля», ничего за душой нет. Спасает Рудик Старков, правда, у того одни формулы в голове, однако он умеет, когда надо, и пофилософствовать, и даже стихи чьи-то прочесть. Этакий физик с лирической начинкой.

Были, конечно, в отряде и другие более-менее даровитые пацаны. Одни были хорошими рассказчиками, другие могли неплохо петь, третьи… В общем, сколько людей – столько и талантов. Был даже парнишка, который стихи писал. Стихи так себе, но ведь главное, что он старался, что у него работала душа. А это немало.

– Гитарку бы вы нам привезли, товарищ майор, – устав без праздников, попросили пацаны Ходенко, когда он в очередной раз появился на участке. – А то здесь со скуки можно помереть.

Тот вначале воспринял эти слова по-своему.

– Значит, скучаете? – спрашивает. – Так мы вам план увеличим…

Бойцы тут же в панику.

– Не надо! – кричат. – Все, забыли про гитару!..

Но гитару майор все-таки им привез. Ладно, говорит, брякайте. С тех пор в жизни бойцов появилось какое-то разнообразие. Вечерком, бывало, сойдутся на берегу – и давай рвать глотки:

Или:

Жесткие ритмы сменяла задушевная лирика, и тогда тайга наполнялась теплом солдатских голосов.

Бывало, гитара попадала в руки к здешним архаровцам, и атмосфера на берегу резко менялась. Ведь у них был свой репертуар, своя манера исполнения – дерзкая, надрывная:

Одну блатную мелодию сменяла другая:

Голоса бойцов, наверное, хорошо были слышны в поселке, однако никто из местных так и не пришел полюбопытствовать, что здесь да как. Будто бы сторонились чужаков.

Поселковых строители видели только издали. То какой-нибудь мужик пройдет улицей в торбазах и с ружьем через плечо, то девка с ведрами выскочит из калитки. Случались и пьяные, которых выдавала их неуверенная походка, а порой и громкая матерная брань. Эти пьяные-то и навели бойцов на мысль, что в поселке вовсю торгуют спиртным. А им говорили, что здесь повсюду «сухой закон». Врали, значит! Однако первый же «гонец», которого служивые отправили в магазин, был пойман с поличным.

Бутылки с водкой в тот же вечер уничтожили перед строем. А перед тем бойцы слезно просили старшину не делать этого, но разве он мог поступить иначе? Отдать спиртное братве он не имел права, спрятать куда-то – так ведь дошлые всю тайгу прочешут, но найдут. Нет, решил Володька, пусть это станет наукой для всех. Пусть знают, что так он будет поступать и впредь. «Изверг… – услышал он тогда негромкое, но отчаянное в свой адрес. – За что такие пытки?»

Того бойца, что попался с водкой, он наказал. Нет, вкалывать до седьмого пота он его не заставил, потому как считал, что труд не должен быть наказанием, иначе ты вообще отобьешь у человека охоту трудиться. Просто его на целых три дня посадили «под домашний арест», запретив ему по вечерам вместе со всеми ходить на реку. И вот лежал он теперь на нарах в своей палатке и слушал, как веселятся его товарищи.

Но дурной пример – он всегда заразителен. Мало-помалу братва все же освоила здешний магазин. И ведь когда только успевали!.. Во время работы каждый боец был на виду – разве что вечером? Но по вечерам командиры тоже старались не выпускать своих людей из поля зрения. Коль шли к реке, то всей командой. Сядут, бывало, на корточки и глядят, как, вспениваясь на порогах, стремительно и сурово несет свои свинцовые воды река, отражая контуры противоположного берега. До стужи еще далеко, но купаться никто не решается – слишком холодная вода. Будто бы то мощный ледяной поток, вырвавшись из-под земли, бешено устремился куда-то вдаль… Нет, купаться боязно, разве что испить из ладоней ледяной водицы. А у нее такой первородный вкус – не оторвешься.

Водку, что покупали в поселковом магазине, пили в основном после отбоя. Бывало, дождутся, когда сержанты уснут, – и в тайгу. Там и гуляют. А после этого на работу вставать не хотят.

Грачевский быстро понял причину, когда, проснувшись однажды утром, он учуял в воздухе густой запах перегара. Вначале виду не подал – решил выявить зачинщиков. Ну разве это разумно предъявлять всей толпе обвинение? Главное – это лишить толпы лидера. Кто это сказал? Впрочем, не важно. Поговорил по душам с Пустоляковым – тот ему по простоте душевной все и выложил. И ведь сам не заметил, как это произошло. Что и говорить, умел Грачевский найти к людям подход. Из тебя бы хороший следователь получился, сказал ему Рудик. Володька лишь улыбнулся. Нет, в следователи он не собирается идти, потому как у него совершенно другие планы на жизнь. Впрочем, и планами-то это пока назвать нельзя – так, смутное предчувствие покуда неясной перспективы. Ну вот возьмет он да останется на «сверхсрочку». А что? Дело-то нехитрое. Вали себе да вали этот лес. Скучно? Зато романтика. И особых конфликтов здесь нет. Разве что с майором Ходенко порой поцапается, защищая товарищей от его несправедливых нападок и пытаясь доказать ему, что бойцы сделали все, что могли, а на большее их просто не хватило – ведь не железные.

Правда, есть еще эти блатные. Ладно, сами пьют – так они еще и молодых пацанов сбивают с толку. Психологи! Так обработали публику, что та пошла у них на поводу. А вот из Грачевского плохой получился психолог. В противном случае эти архаровцы давно бы притихли. А они и работать по-прежнему не хотят, и сержантам хамят, а тут еще эти пьянки… Нет, надо кончать с этим, решил Грачевский. Иначе будет поздно.

 

1

Услышав грохот, народ высыпал из палаток. Было свежо и лунно, и из тайги потягивало густой сыростью. Но что это? Вдали за частоколом листвяка горел большой костер, озаряя бесконечными сполохами все вокруг – и деревья, и бездонное, усыпанное крупными звездами небо, и лики домов. Возле костра с громкими криками метались чьи-то тени.

– Во дают! – оказавшись рядом с Грачевским, произнес Рудик. – Интересно знать, что это они так раздухарились?

– А ты что не спишь? – поеживаясь со сна, спросил его Володька.

Тот усмехнулся.

– А ты?

– Так ведь интересно…

– Вот и мне интересно.

Помолчали, прислушиваясь к далеким звукам. Вокруг, напряженно глядя вдаль, застыли в удивлении бойцы.

– Ладно, Рудольф Батькович, давай-ка лучше закурим, – говорит старшина.

Рудик, как и Володька, закурил лишь в армии, а до этого презирал табак. Дескать, это первобытная привычка и она не украшает человека. А тут, видно, под влиянием общего душевного излома, какие возникают при смене привычного для тебя существования, и сам стал покуривать. Вначале он делал это несмело, а потом пошло. Что ни говори, а армейская жизнь давит, вот и спасаются люди никотином. Вроде как он притупляет чувства.

– А у тебя какие? – спрашивает он Грачевского.

– «Термоядерные»…

– А хочешь «Примой» угощу?

– Валяй.

Недавно Рудику пришла посылка. В ней помимо куска соленого сала, конфет и предметов гигиены он отыскал несколько пачек сигарет. Мать, конечно, расстроена, что он закурил, но Рудик обещал ей, что, как только вернется домой, тут же бросит эту беду.

Следом за командирами закурили и бойцы, и через мгновение едкий табачный дым отравил округу.

– Вот сейчас докурите – и марш спать! – приказал старшина. – Ишь, повыскакивали…

Потом все ушли – нехотя, но что было делать? – а Володька с Рудиком остались. Они еще долго смотрели вдаль, где первобытно бушевал кострище, вокруг которого также первобытно прыгали люди.

– А давай сходим туда… – неожиданно предлагает Грачевский.

Рудик как-то странно посмотрел на него.

– Ты шутишь, что ли? – спрашивает он товарища.

– Да какие тут шутки – пошли и все…

– Как, прямо в трусах?.. Представляю, что о нас подумают, – усмехнулся Старков.

– Так мы оденемся, – говорит Володька. – Вроде как посты идем проверять…

Так и сделали. Натянув на себя робу, они для отвода глаз обошли часовых, задали им какие-то дежурные вопросы, а затем, строго-настрого наказав никого не выпускать из расположения отряда, незаметно исчезли в ближайшем кустарнике.

Так и пошли краем тайги, прячась за деревьями. Лучше бы, конечно, было берегом, но он был весь залит лунным светом и потому хорошо просматривался со стороны лагеря. Не дай бог, кто увидит – что потом народу будешь объяснять?.. Ага, скажут: коли вам можно, почему же нам нельзя? Забузят, чего доброго. Кому тогда планы выполнять?..

Идти пришлось не так чтобы долго, однако натерпелись. Несмотря на полную луну, в тайге было достаточно темно, поэтому они постоянно спотыкались о валежины, а, споткнувшись, падали, а тут еще эти пугающие звуки отовсюду – кровь стынет в жилах. А вдруг медведь? Или же какой-нибудь беглый зэк с топором – лагерей-то в тайге больше, чем звезд на небе… Пережив все это, они наконец вышли к костру.

Народу здесь было – не протолкнешься. Были здесь и старики, были взрослые с детьми… Костер, сложенный из валежин, горел так живо и нахраписто, такой треск от него стоял вокруг, что, казалось, горит тайга. Перемогая свет полной луны, он ярко высветил всю округу, взметнув в бездонное ночное небо длинные языки оранжевого пламени. Вокруг костра, размахивая огромным бубном и выбивая на нем частые и громкие ритмы, метался какой-то старик в широкополой вышитой бисером рубахе. Длинные седые волосы его были перехвачены широкой красной лентой, из которой торчали птичьи перья, лицо же было сплошь размалевано краской. Он был кряжист, подвижен и ловок, несмотря на свои большие года. Прыгая, он издавал какие-то гортанные дикие звуки, похожие на крик зверя. Взявшись за руки, люди пытались повторять его движения. Их азиатские лица казались просветленными какой-то ведомой только им тайной. Это было то еще зрелище! Подобного ни Володьке, ни Рудику не приходилось видеть даже в кино, поэтому они, разинув рты, стояли и с восторгом наблюдали всю эту величественную картину.

Это был тот самый шаман Орон, о котором говорил старый Митряй. Его привел в Бэркан Ерёма. Хотел поселить в своем доме, но тот наотрез отказался, велев поставить для себя утан на краю поселка, где он и решил готовиться к обряду. Ерёма настаивать не стал – как-никак то был, по словам Митряя, «большой саман», которого признавали как добрые, так и злые духи. «Мне до него далеко», – говорил тесть.

Орон пришел не с пустыми руками. Он принес с собой расшитый символами ритуальный коврик – наму – и большой, чуть ли не в рост годовалого оленя, бубен с нарисованным на нем красной охрой солнцем. С одной стороны бубна находилась фигура Сэвэки – хозяина животного и растительного мира, с другой – Эникан Буги, хозяйки вселенной и рода человеческого в облике лосихи. Уже на месте он велел раздобыть ему чанкиря – багульника болотного, которым шаманы обычно окуривают наму и очищают себя и округу от враждебных и неугодных духов. Вместе с чанкирем ему доставили и целую охапку гавуна – лишайника, что обычно растет на камнях, – его Орон будет подбрасывать в костер и тем самым кормить духов во время камлания. Кроме того, в распоряжении шамана были и другие растения – макита, сыкта, лалбикта, давэч, – их Орон будет бросать в огонь, если вдруг завяжется бой между дружественными ему духами и духами другого враждебного ему шамана. Но это так, на всякий случай – ведь он прекрасно знал, что в этот момент в Бэркане, кроме него, есть только один шаман – Ургэн, но тот был его приятелем, при этом он был очень болен, и Орону еще предстоит провести специальный обряд для его выздоровления.

…Неожиданно Володька увидел в толпе какую-то девчушку. Она явно была нездешняя. Городское ситцевое платьице, сверху – теплая мохеровая кофточка. Однако что-то азиатское все же присутствовало в ее облике. Кто она такая? – удивился он, разглядывая ее играющий бликами профиль. Его впечатлила ее коса – длинная, ухоженная, – такие теперь редко встретишь на городских улицах. Удивительно красивая коса, мелькнуло в Володькиной голове. Впрочем, и сама она была довольно привлекательной. Стройная, хотя и не очень высокая, плечи прямые, но не широкие… Жаль, лицо ее трудно было рассмотреть. А ведь так хотелось. Главное, конечно, увидеть глаза – именно их он считал самой важной деталью в системе координат человеческой привлекательности. Если глаза красивые, все остальное уже не так важно. И тут главное не цвет, а их выражение. Они бывают добрыми, как у всех добрых людей, бывают наивными, бывают искренними, бывают зовущими, а бывает, они так тебя заворожат, что ты уже не сможешь забыть их никогда.

Но есть и другие глаза, в которые и смотреть не хочется. И ведь не все они принадлежат плохим людям, однако природа неразборчива. Бывает, красоту она подарит ничтожеству, и, напротив, наградит неплохого в общем-то человека удивительно непривлекательной внешностью.

 

2

И все же Володьке удалось увидеть эти глаза. Будто почуяв, что за ней наблюдают, девушка вдруг обернулась и, заметив Грачевского, смутилась и тут же отвела свой взгляд. Но Володька был человеком опытным, за его плечами был не один студенческий роман со всеми их тонкими нюансами, поэтому он неплохо изучил психологию женщин. Сейчас он был уверен, что эта длинная коса, несмотря ни на что, успела «сфотографировать» его – такая быстрота дается только женщинам. И вот сейчас она мысленно рассматривает эту фотографию, которая, по всему видно, ей нравится, – иначе бы не стояла вполоборота к нему, явно порываясь вновь оглянуться. В конце концов она это сделала. А когда оглянулась, улыбнулась Володьке.

– Старик, да ты, кажется, уже на мушке! – восхищенно шепнул ему на ухо Рудик, наблюдавший всю эту сцену. – Слышь, а ничего птичка… Лично я бы не отказался. Ну ты давай, действуй, а то ведь улетит еще.

Грачевского охватило волнение. Он помнит эти ощущения – такое с ним бывало, когда он знакомился с понравившейся ему девушкой. Однако что-то мешало ему перейти к активным действиям. Причина, скорее всего, была в том, что он отвык от женского общества. Черная коса снова и снова оборачивалась на него, как бы давая понять, что она готова идти на контакт, а он все стоял и не решался ответить на ее призыв, так, будто бы исполнял некий платонический обет. Тогда на помощь ему пришел Рудик. Вклинившись в толпу эвенков, он схватил девушку за руку и увлек за собой. Это было так неожиданно для нее, что она даже не подумала сопротивляться.

– Прошу любить и жаловать – принцесса на горошине! – подведя длинную косу к Грачевскому, произнес он.

– Я не принцесса, я золушка, – лукаво взглянув на Володьку, произнесла она.

И тут он снова увидел ее глаза… Чуть раскосые с припухшими веками – и это придавало им особую привлекательность. Как ни странно, но ему тогда показалось, что они у нее не темные, как у всех тунгусов, а зеленые, но позже он поймет, что он ошибся, что они у нее даже и не зеленые, а серо-голубые, такие, как у его матери. Впрочем, и звали ее почти так же, как его мать. Та – Ольга, эта – Эльга. Он даже вздрогнул, когда она произнесла свое имя. Надо же!

– Эльга… – задумчиво повторил он. – Почти что как мою маму. Только она Ольга.

Услышав это, девушка приветливо улыбнулась. И эта улыбка была такой светлой и искренней, что Володька сам невольно улыбнулся. Так вот, оказывается, что ему не хватало все эти долгие месяцы… Женщины! Красивой, желанной.

Он глядел на нее с такой кобелиной жадностью, что она смутилась. Рудик решил прийти ей на помощь.

– Послушай, Эля… – Он внимательно смотрит на нее, пытаясь понять, как она отреагировала на его фамильярность. Она, кажется, не придала этому значения. – Что у вас тут происходит? – интересуется он.

Она ответила не сразу. Видно, Грачевский настолько смутил ее, что она никак не могла прийти в себя.

– Что?.. Что вы сказали? – переспросила она.

– Я говорю, праздник, что ли, у вас сегодня какой?

Эльга замешкалась. Ей очень не хотелось говорить правду этим чужакам.

– Да… праздник… – машинально повторила она, и тут же краска залила ее лицо. – Хотя нет… Это совсем другое…

Друзья переглянулись.

– Другое?.. И что же, если не секрет? – спрашивает Старков.

Эльга не ответила. Она не из тех, кто может легко соврать, но и правду говорить ей как-то не с руки. Люди, понимаешь, к ней с добром, а она… И вообще орочоны никогда не обижают гостей. Ну а эти и есть гости, коль пришли в поселок.

– Здесь… – наконец произнесла она. – В общем… – Она помедлила. – Большой шаман изгоняет злых духов…

Друзья снова переглянулись.

– И что, сильно вас эти злые духи достали? – пытается шутить Рудик. – Может, колбасу в магазин перестали завозить? Или сгущенки не хватает?

Она посмотрела на него с укором.

– Злые духи – это вы… – неожиданно тихо произнесла она.

Друзья переглянулись. Вот это, мол, номер! Им стало вдруг неуютно.

– О чем вы говорите, прелестное создание? – не понимает Старков.

– В самом деле, о чем? – подхватывает Володька, которого Эльгины слова, как и Рудика, заставили содрогнуться.

– Это не я – люди так говорят… – покраснев вдруг, произнесла девушка. Видно, устыдилась своих слов.

Вот так дела, подумали друзья. А они-то решили, что здесь праздник.

– А что мы вам плохого сделали? – обиженно спрашивает Володька.

– А, я понял… – неожиданно сообразил Старков. – Все верно, люди не хотят, чтобы мы подрывали их вековые устои.

– А разве мы их подрываем? – в запале произнес Грачевский и посмотрел на Эльгу – что она на это скажет?

Та пожала плечами.

– Я не знаю… – тихо произнесла она. – Но многие мои соседи думают именно так…

– Ты сказала: многие… Выходит, не все? – спрашивает Володька.

– Не все, – согласно кивает головой Эльга.

– Вот видишь!.. – с вызовом глянул на товарища Грачевский. – Значит, есть здесь умные головы. – Кстати, а ты сама-то как на это смотришь? – обращается он к девушке. – Ну, что молчишь? Поди, тоже нас осуждаешь?

– Нет, не осуждаю! – замотала головой Эльга. – Железная дорога – это хорошо. Не век же нам ездить на оленях…

Она говорила вроде искренне, но что-то мешало Грачевскому до конца поверить ей. Вроде как он чувствовал некоторую неуверенность в ее голосе.

– Так она тебе и скажет, что у нее на уме! – будто бы прочитав его мысли, усмехнулся Рудик.

Володька не стал ему возражать.

– Странно как-то получается… – после некоторой паузы произнес он. – Ведь нам говорили, что мы едем на великую стройку, что весь наш народ гордится нами и ждет от нас трудовых побед. Выходит, не весь?.. – Он снова смотрит на Эльгу. – М-да, дела, – не дождавшись ответа, произнес он. – Значит, прогнать нас решили? Так ведь это утопия. Ну, кто сможет остановить сейчас этот порыв? Да никто! Как Москва сказала – так и будет. Умным, говоря словами чеховского дяди Вани, это давно известно, глупым неинтересно… Короче, вот так…

Эльга вспыхнула – видно, ее задели Володькины слова, – но тут же взяла себя в руки.

– Вы, наверное, книжки любите? – спрашивает она Грачевского.

– С чего это вы решили? – буркнул он. Чувствовалось, что после всего услышанного здесь у него пропало желание говорить.

– Но ведь вы только что процитировали Чехова, – сказала Эльга.

Грачевский промолчал.

– Ему по жизни положено книжки читать, – спешит на помощь товарищу Рудик. – Он же у нас литфак окончил. В школе должен был преподавать…

Эльга не скрывает своего удивления.

– Вот как?! А я ведь тоже к книжкам отношение имею, – говорит она. – Я в Хабаровском институте культуры учусь – библиотекарем буду…

– Библиотекарем? – неожиданно оживился Володька.

– Ну да… А здесь я на практике. Сама попросилась в родной поселок, – объясняет девушка.

– Вы говорите, в родной поселок? – с удивлением посмотрел на нее Рудик. – Но вы же не чистая… – Он запнулся.

– Я вас понимаю, – улыбается Эльга. – Да, у меня отец был русским…

– Был?

– Ну да… Был да сплыл. Работал в старательской артели. Когда промывочный сезон заканчивается – они тут гуляют целыми неделями. А потом дети после них рождаются. – На ее лице грустная улыбка.

– Понятно, – кивает Старков. – Ну а мать?.. – Рудик всегда любил полной ясности вопроса.

– Мама? – переспрашивает Эльга. – Она у меня здесь живет. На звероферме работает. Болеет очень… А я у нее одна – вот и попросилась сюда на практику. – Она вдруг услышала призывный голос шамана и повернулась к костру. – Сейчас они будут подарками духов задабривать, – говорит.

– Духов? – Володька качает головой. – И вы, Эльга, верите в эту чушь?

Она лишь пожала плечами.

– Темный народ, – шепчет Грачевский товарищу. – Мы дорогу к ним хотим провести, к цивилизации приобщить, а они…

– Правильно они делают, – говорит Рудик. – Я б тоже так поступил. Нечего нам делать здесь.

– Но ведь тайга не только им принадлежит! – вспыхнул Володька.

– Может, и так. Но для них она – дом родной, а для нас – всего лишь источник сырья. Вот и подумай, что важнее.

– Нужен компромисс.

– Да что ты говоришь! И какой же?

– Не ссорьтесь, мальчики! – невольно подслушав их разговор, говорит Эльга. – Ведь вы оба правы. Только каждый по-своему.

– А кто сказал, что мы ссоримся? – улыбнулся Рудик. – Это у нас квазиинтеллектуальный треп такой. Он нам на перистальтику хорошо действует.

А в это время, протиснувшись сквозь толпу, в круг вошли несколько эвенков, обряженных в длинные урбакэ. У одних в руках были блюда с оленьим жиром, у других – сосуды, наполненные кровью животного. По команде шамана они бросили все это в костер, а колдун стал кричать что-то, вознеся руки к небу. Потом он сам бросал в огонь сухую траву, бил в бубен и снова кричал.

– Что это он?.. – спрашивает девушку Рудик.

– Он просит, чтобы злые и добрые духи приняли подарки.

– И как ты думаешь, они примут? – послышался насмешливый голос Грачевского.

Она внимательно посмотрела на него. Заметив его ироничный взгляд, с некоторой обидой сказала:

– Я думаю, что да… – подумав немного, добавила: – Наши духи всегда понимали нас.

Володька покачал головой.

– Простите, но я думал, вы цивилизованный человек… Вы же в институте учитесь… Нет, я не понимаю… – заявляет он.

– Ну и не понимайте! – в сердцах воскликнула девушка и попыталась исчезнуть в толпе, но Рудик схватил ее за руку. «Если ты так будешь себя вести, уважаемый, то останешься с носом…» – зашипел он на ухо товарищу. Ну и пусть! – прочитал он в Володькиных глазах. Ишь, дерзить еще вздумала.

Чтобы как-то разрядить обстановку, Старков поспешил увести разговор в другую сторону.

– Кстати, Эля… Вы случайно не знаете, что такое Таноб и где он находится? – спрашивает он девушку.

– Да откуда ей это знать! – никак не может успокоиться Грачевский.

– Нет… не знаю… – пропустив его замечание мимо ушей, проговорила она.

– Жаль…

– Почему жаль?

– Да вот дружок мой интересуется, – кивает он на Грачевского.

Володька попытался что-то сказать, но товарищ показал ему кулак. Дескать, молчи, дурак, я ведь для тебя стараюсь.

Девушка сердито взглянула на Володьку, однако, заметив растерянность на его лице, неожиданно смягчилась.

– Если надо, я поищу в книжках, – сказала она. – Может, найду… У нас тут хорошая библиотека, жаль, читать почти некому.

– Наверное, некогда людям… Занятые они все… – высказал свое предположение Рудик.

Эльга кивнула.

– Это так… Но ведь не средневековье же! Надо все равно читать… – говорит она. – Для кого ж тогда книжки пишутся?.. – И вдруг: – Знаете что, мальчики, вы приходите ко мне в библиотеку – вместе и поищем там этот ваш… Как его?

– Таноб, – подсказал ей Рудик.

– Ну да…

Они замолчали, потому как начиналось самое интересное: встав в цепочку и образовав огромный круг, люди стали вприпрыжку двигаться вокруг костра, при этом что-то громко выкрикивая.

– Вы меня простите, но я тоже пойду… – неожиданно произнесла Эльга и с этими словами покинула своих новых знакомых.

– Сумасшедшая! – негромко бросил ей вслед Володька.

– А ты что думал? Она ж ведь дочь своего народа… Тоже боится за свою землю.

Грачевский покачал головой.

– Нет, честное слово, я их никогда не пойму. Ни-ког-да! – произнес он.

Мимо них двигались люди. Глаза их неистово горели, руки же были обращены к небу, где, как им казалось, жили их заступники. А небо, бархатное и бездонное, покуда молчало, не в силах решить разом все вселенские проблемы.

– Нет, как же все-таки загадочно устроен этот мир, – глядя на это странное зрелище, с чувством произнес Рудик.

– Ты это о чем? – не понял его Грачевский.

Тот вздохнул:

– Да все о том же, о жизни…

 

1

Поселок замер в ожидании. Все теперь только и думали о том, как поведут себя духи.

– А может, они не услышали нас? – спрашивали друг друга люди.

– Услышали, – с уверенностью говорил приходившим проведать его соседям больной старый Ургэн.

– Тогда почему же они не спешат выполнить нашу просьбу? Почему эти пришлые так и продолжают губить нашу тайгу?

У него и на это был ответ.

– Духи совещаются… – говорил он. – Начальники ведь тоже, прежде чем что-то решить, вначале партейное заседание проведут.

Ему верили, но проходили дни, недели, а все оставалось, как и прежде. С самого утра в тайге надрывно и протяжно визжали пилы, тяжело падали на землю вековые деревья, горели костры, пахло чужим духом… А тут вдруг техника прибыла – новенькие ярко-красные бульдозеры, трелевщики и экскаватор… Ее доставили огромные тяжелые вертолеты. В поселке видели, как они зависли над землей, держа на тросах механизмы. Ужас и отчаяние охватили людей. Вот вам, мол, и духи! Наверное, они чужакам помогают, а не нам.

С техникой дело у бойцов пошло быстрее. Ревут надрывно бензопилы, тут же, набычившись и натужно рыча, работает бульдозер, пробивая узкие тоннели в тайге, по которым взад-вперед снует трелевщик с волокушей. Повсюду люди в защитной робе и касках, из-под которых торчат крылья подшлемников, прикрывающих их плечи. Еще недавно здесь до самого горизонта были непроходимые кущи, а теперь тайгу, словно глубокий шрам, разрезала просека, которая, казалось, разом подорвала ее силы, изувечила, унизила. По просеке, что ровной стрелой уходит вдаль, гуляет ветер. Скоро здесь вырастет насыпь. Вот только закончатся подготовительные работы.

Сумеречно, солнечные лучи застревают в кронах деревьев. Густо пахнет поднятой бульдозером землей, гнилью и прелыми листьями. С утра и до ночи одно и то же. Устали бойцы. Работа тяжелая, но больше всего они устали от дикого однообразия.

– Товарищ старшина! – гундит Пустоляков, присев на только что сваленную им лесину. – Ну и где ваша обещанная романтика? Одно и то же каждый день: подъем, работа, ужин, отбой… А где жизнь?

– Будет тебе жизнь… – отвечает ему Грачевский. Стиснув до боли зубы, он пытается «Дружбой» срезать высокую зрелую лиственницу.

– И когда же? Когда воробьи на юг полетят?

– Нет… раньше, когда мы построим дорогу… – тяжело выдохнул Володька. В этот момент ему удается сделать полный пропил, и в дело тут же вступают его помощники, которые, поднапрягшись, лагами определили дереву направление падения. Володька выпрямляется, рукавом гимнастерки вытирает пот со лба. – Вот представь… По ветке пустили первый тепловоз… Мы стоим в строю, и народ приветствует нас… Тут же школьники с цветами и генерал с наградами. Скажет: а где тут наш знаменитый рядовой Пустоляков? Ты выходишь из строя, и сам генерал вешает на твою грудь орден. Сечешь? А может, даже и звезду Героя! Вот это и будет жизнь. После этого для тебя все двери будут открыты…

– В тот же винно-водочный! – послышался чей-то насмешливый голос.

– А у тебя, рядовой Тулупов, одно на уме…

Тулупов делает вид, что обижен.

– Зря вы так, товарищ старшина… – говорит он. – Я ж ведь с детства непьющий…

Пацаны гогочут.

– Ну-ну, заливай!.. Уж мы-то знаем, какой ты непьющий… – подначивает его кто-то из бойцов.

Все внимательно смотрят на Тулупова, невысокого мордастого бойца. Что тот скажет?

– История об этом умалчивает, – хитро прищурив левый глаз, отвечает философски Тулупов, тем самым выбивая козыри у всех, в том числе и у старшины. Дескать, как хотите, так и думайте. Ну а каждый, как известно, обо всем судит в меру своей распущенности.

Короткий передых – и снова за дело. Грачевский ищет глазами следующее дерево… Нашел… Бедное!.. Стоит и еще не знает, что ему уже вынесен приговор… Только перед тем, как рухнуть, ему придется испытать такую боль и унижение, столько янтарных слез пролить на землю, что последний трухлявый пень ему бы не позавидовал.

– Это, что ли, валим? – спросил Грачевского Тулупов, бывший помощником вальщика, и, получив утвердительный ответ, глянул вверх, определяя наклон ствола, после чего коротким взмахом топора сделал надруб с той стороны, куда будет падать дерево.

Володька дернул за шнур бензопилы, и она затарахтела, словно мотоцикл. Он сам ее накануне отрегулировал, чтобы заводилась, как он говорит, с полпинка. В следующий момент цепь истерично завизжала, вгрызаясь своими острыми зубьями в теплое и влажное тело лиственницы. Следом в нос ударил сладкий запах хвои. Когда цепь миновала середину ствола, шину стало зажимать. Тогда за дело взялись вальщики, которые уперлись длинными лагами в дерево, – так легче пилить. И снова шум пилы. Тембр ее голоса постоянно менялся – то она ровно пела, то громко выла, то неистово визжала, словно та недорезанная свинья. Наконец лесина, хрустнув и будто бы вздохнув напоследок, медленно стала падать, ломая на лету ветви соседних дерев. Хрясь!

Тут же появились сучкорубы, а следом, проваливаясь гусеницами в топкую марь и громко тарахтя, уже спешит вырубками трелевщик. Дошлый водитель, дергая рычаги, смело бросает свой механизм в завал, откуда машина со скрежетом выуживает очередное дерево.

– Посторонись! – кричит кто-то. – Эй, стоп, машина!

Трелевщик, дрогнув всем телом, замирает на месте. К нему тут же несутся двое, чтобы тросом закрепить к механизму ствол. Потом, зарываясь по кабину в топкий грунт, машина потащит его на лесосклад. И так круг за кругом, круг за кругом…

 

2

ЧП произошло уже ближе к вечеру, когда усталые, с трясущимися от напряжения руками вальщики уже посматривали на часы, считая каждую минуту до окончания работ.

Все вроде шло обычным ходом. Визжали пилы, падали деревья, спотыкаясь о пни и валежины, натуженно работал трелевщик. И тут вдруг крик:

– Ваську зашибло! Скорее зовите санинструктора!..

Санинструктор, младший сержант Ракитин, этот недоучившийся по каким-то причинам студент ростовского мединститута, работал обычно вместе со всеми – не хотел быть притчей во языцех у братвы, – хотя по должности своей он был освобожден от тяжелых работ. Услышав крик, он бросился на помощь.

– Сюда! Сюда! – кричали ему. – Здесь Васька…

Бедный Васька Данилов лежал на земле, раздавленный лесиной. Он закатил глаза и не подавал признаков жизни.

– Как же это он?.. – невольно вырвалось у Ракитина.

– А вот так… Ухнуло – и баста!

Ракитин волнуется, не знает, с чего начать. На курсах санинструкторов их учили всему на свете, кроме того, как спасать людей, на которых упало дерево. Впрочем, нужно еще проверить, жив ли Васька.

Он тут же попросил всех отойти в сторону, а сам, встав на колени, попытался найти у него пульс. Пульса не было. Тогда он принялся искать у него на шее сонную артерию. Однако и тут ему не повезло. Пришлось просить бойцов, чтобы те осторожно сняли с бедняги гимнастерку, – нужно было сделать ему укол.

Потом он снова пытался найти у Васьки сонную артерию. Но и на этот раз у него ничего не получилось. Не помогло и искусственное дыхание.

– Да ты че, не видишь, что ли, что он того?.. – как-то траурно прозвучало над самым ухом Ракитина, и тут до него дошло, что все его старания напрасны, что Васька и в самом деле мертв.

Его охватил страх, и в следующее мгновение он почувствовал, как холодная струйка пота покатила по желобку на его спине. Он невольно зажмурил глаза, пытаясь окунуться в другую реальность, и ему это, кажется, удалось, но, когда он их открыл, снова увидел перед собой мертвого Ваську. Тот лежал на спине. Жалкий, раздавленный – будто бы по нему прошелся тяжелый каток судьбы.

– Эй, что там у вас случилось?! – Это Грачевский шумит с дальней деляны. Что-то с ним будет, когда он узнает обо всем!

– Ваську зашибло, товарищ старшина! Лесиной!.. – прозвучало в ответ.

– У, бляха медная! – выругался Грачевский и рванул туда, где уже собрался почти весь отряд.

В эту минуту он был не похож на себя. Бледный, губы трясутся… Завидев старшину, толпа тут же расступилась. Тот мельком взглянул на товарищей и увидел в их глазах неподдельную скорбь. Казалось, лесина, что упала на Ваську, раздавила и их души, и их прочную веру в жизнь. Да как же это?.. Как?.. – спрашивали их застывшие в страхе глаза.

– Жив?.. – склонившись над Васькой, с какой-то слабой надеждой в голосе произнес старшина.

– Нет… Помер…

И следом этот взрыв – будто бы граната разорвалась в Володькиной груди, покрыв осколками эту огромную безбрежную тайгу. И все кругом задышало его болью.

– Но почему?.. Почему? – спрашивал он и не слышал своих слов. И глаза его закрыла пелена беды.

– Васька-то дерево это «Дружбой» спилил… – тут же стал кто-то объяснять ему. – Оставалось только лагой подтолкнуть, а Лука этого не сделал. Вот и не стало парня…

Грачевский плохо понимал, что ему говорили.

– Лука?.. – растерянно переспросил он и мутным взглядом прошелся по лицам бойцов. – И где же он?.. А ну-ка зовите его!..

– Ну, здесь я, и что дальше?..

И тут наконец до Грачевского дошло. Ах, опять этот Лука!.. Ну какой же он ненадежный мужик… А может, это он нарочно?.. Володька помнит, как тот поссорился накануне с Даниловым – чуть до драки дело не дошло. Ваське не понравилось, что Лукин сачкует на работе, – вот и высказал ему. А тот на дыбы… Васька-то поздоровее был, мог бы его в два счета скрутить, но за тем блатные стоят. А вообще-то он раньше тихий был, пока не появились в их отряде эти архаровцы и не заманили его в свою бражку. Чем они его взяли – непонятно, только он теперь верно им служит. Особенно старается угодить Анохе, который был у них за главного. И сапоги ему отдраит, и подворотничок подошьет, а надо – так и свою пайку масла, а то и сахара отдаст. Как только с этими блатными снюхался, тут же будто бы его подменили. И бузит вместе с ними, и от работы отлынивает, а коль драка какая-то и дерется… Грачевский пытался поговорить с ним по душам, предупреждал: дескать, подведут тебя эти сукины дети под монастырь, а тот только ухмылялся. Дурак! Ну какой ему Аноха друг? Случись что – тот об него ноги вытрет.

– Лукин!.. Сволочь ты такая!.. Ты почему не подстраховал товарища? Ведь тебя же помощником вальщика поставили, а ты?.. – накинулся на него старшина.

Тот усмехнулся.

– Давай вали все на косого!.. – вспомнив слова героя одного фильма, говорит он. И вдруг: – Он сам виноват… Не хрен было зевать.

Грачевский побагровел. «Ах ты, гадина такая! – чуть не вырвалось у него. – Научился, понимаешь, у блатных стрелки переводить… Дать бы тебе сейчас по роже – так ведь не время кулаками махать». Сейчас нужно думать, что делать с Васькой.

– Ладно… – не сказал, прошипел он. – Я с тобой после поговорю…

Лука только презрительно усмехнулся. Дескать, чхал я на тебя. Такое было впечатление, что он специально его заводит. Может, Аноха надоумил? У того давние счеты с Грачевским, который не дает ни ему, ни его дружкам спокойно дышать. Чуть что – дисбатом грозит. Да в гробу они видали его дисбат! Только и ждут удобного случая, чтобы проучить старшину.

А поводов для этого хоть отбавляй. Конфликты-то у них уже с утра начинаются. Бывало, не успеет Володька распределить между бригадами задания, как в ответ звучит уже набившее оскомину:

– Слышь, старшина! Ты на нас с братвой не рассчитывай… Мы никуда не пойдем… Останемся при кухне – будем картошку чистить… – И тут же следом ядовитый смех. Все понятно, блатные снова устраивают бузу. Конечно, никакую картошку они чистить и не собираются. Мы, говорят, воры, а для вора за падло работать. Так что, мол, просим запомнить это на всю жизнь…

Вот так и воюют. Начнет старшина жаловаться Ходенко, а тот как всегда: воспитывай! На то ты, дескать, и командир. Черт лысый! Неужто он не понимает, что горбатого только могила исправит? Видно, не понимает, а эти сволочи чуют, что у Грачевского руки коротки, – на смех его поднимают. И что прикажете ему делать? Не замечать их? Так ведь все это на глазах у пацанов происходит – глядишь, и они скоро подчиняться ему перестанут…

Вон они, архаровцы, – стоят поодаль и посмеиваются… Волки. Где хорошему человеку больно, там им весело. На Грачевского исподлобья смотрят. Ждут, чем закончится его перепалка с Лукой. Уже готовы броситься тому на помощь. И ведь с них станется! Нет, он их не боится, но для него и без того хватает неприятностей.

Чтобы как-то освободиться от дурных мыслей, он снова переключает свое внимание на Ваську.

– Ракитин… Где Ракитин? – растерянно спрашивает он.

Ракитин стоит рядом – и как тот его не заметил?

– Я здесь, товарищ старшина… – отвечает он.

– Ну… а ты что скажешь?.. – спрашивает он его. – Мне нужно компетентное мнение…

– Мнение общее – мертвый он…

И Грачевский затих, пытаясь мысленно обрести картину реальности. Но так как мозги его в эту минуту плохо работали, то ничего путного ему так и не пришло в голову. Единственно, что он смог, так это пожалеть Ваську, решив, что тот пропал ни за грош, ни за копейку.

В тот же день Грачевский сообщил по рации майору Ходенко о случившемся. Тот захлебнулся в гневе. Расспрашивать подробности не стал, сказал лишь Володьке, чтобы тот сушил сухари. Все, говорит, твоя песенка спета. Поди, пьянство устроили там…

Грачевский думал, что тот прибудет с конвоем, но майор явился один. Взглянув на Ваську, который к тому времени успел посинеть лицом, он молча проследовал в штабную палатку, где приказал старшине подробно рассказать обо всем.

– Вот что, братец… – выслушав Володьку, сказал майор. – Что бы ты ни говорил, а вся вина за смерть бойца полностью лежит на тебе!.. Кто здесь был за старшего? Вот именно – ты! Вот и будешь отвечать… Моли бога, чтобы родственники этого Данилова кипиш не подняли. Поднимут – тогда тебе кранты. Ну и мне заодно. Я ведь у тебя начальником. – Он встает с табурета и, заложив руки за спину, начинает нервно ходить перед стоящим навытяжку старшиной. Лицо его красное от напряжения, а в глазах не то боль, не то гнев. – Эх вы, зелень пузатая!.. – сокрушенно говорит он. – Да вас на минуту нельзя одних оставить – обязательно что-то натворите… Ну а тебе, Грачевский, я верил. Думал, этот уже взрослый, на учителя выучился, на него можно положиться. Ты же видишь – я к тебе сюда даже ни одного офицера не послал.

– Так надо было послать!.. – огрызнулся Володька.

Ходенко недовольно поморщился.

– Говорю же, на тебя понадеялся… Ну а ты, сукин сын, подвел меня! Ну и кто ты после этого? – спрашивает он. – Хрен моржовый – вот кто!

Тут он и разошелся. Когда с ним такое происходит, лучше стой и молчи. Заартачишься – тебе же боком и выйдет. А так майор покричит-покричит, выпустит пар – и остынет.

Так оно и на этот раз случилось. Отчитав старшину, Ходенко вместе с Васькиным телом улетел на Большую землю.

Три дня после этого Грачевский не выходил из командирской палатки. Лежал с закрытыми глазами и не подавал признаков жизни. Ему приносили еду, а он так ни разу к ней и не притронулся. И когда через трое суток он вышел на свежий воздух, то был похож на настоящего лешего. Косматый, небритый, с черными кругами под впалыми глазами, он смутил своим видом бойцов, и те пожалели его.

Вечером того же дня он отправился к Эльге. За те две недели, что они встречались, он успел привязаться к ней. Поначалу все книжки друг другу читали вслух, а потом и до поцелуев дошло.

Эти свои похождения Грачевский тщательно скрывал от подчиненных. Но, как говорится, шила в мешке не утаишь. Порой кто-нибудь из бойцов возьмет да подначит его: дескать, как там ваша тунгусочка поживает? Еще, случаем, не затяжелела под натиском Советской армии? Володька злился, но виду не подавал. Начни реагировать – тут же поднимут на смех. Народ-то у нас разный…

Нет, это еще была не любовь – разве что влюбленность. В отличие от Эльги, которая была искренна в своих чувствах, Володька думал, что это все так, мимолетное. Что таких романов у него на веку будет еще немало. Но разве он скажет ей об этом? Если скажет, то нанесет ей смертельную обиду. А она хорошая, ее нельзя обижать. И обманывать нельзя. Вообще никогда нельзя обманывать человека, который доверяет тебе.

– Ой, смотри, дочка… – покачав головой, сказала Эльге мать, когда впервые услышала от нее про солдата. – Я не хочу, чтобы ты повторила мою судьбу. Ты ж этого солдатика не знаешь. Может, поиграется с тобой да бросит. А если вдруг ребенок?.. Нет, я не против – воспитывай. Но ведь трудно одной-то, а какая из меня помощница? Я ж ведь вечно хворая… Нет, нашему дому мужчина нужен… А хочешь?.. – Она вдруг озарилась загадочной улыбкой. – Хочешь, я приворожу его к тебе? Я знаю много способов…

Эльга в растерянности.

– А почему ж ты тогда отца нашего не приворожила? – спрашивает она у матери.

– Я его пожалела, – просто ответила та.

Она лежала на невысоком топчане, утопая в оленьих шкурах. Высохшая вся, не по годам старая. Одни скулы да впадины вместо глаз. Хворь в ней сидела, только пока непонятно какая. Чем она только от нее ни избавлялась – и барсучий жир пила, и струю кабарги, и разные настои, – не помогло. Просила Митряя Никифорова, шамана их местного, поколдовать. Тот обещал, но сейчас ему не до этого – сам, того гляди, в Царство мертвых отправится.

Но ей еще рано. Она хочет дожить до внуков. Жаль, что одну Эльгу только и успела родить за всю жизнь. Когда русский ее хахаль исчез безвозвратно, к ней посватался Николай Рубахин из рода Дельонов – тайменей, значит. Тут все тунгусы в поселке какого-то рода. Марьяна, к примеру, из рода Дылачады – солнечные. Те же Савельевы – Синилгэмэ – снежные. А есть еще Тугуягне – лебединые, Чакыгир – хвастливые, Букучар – важные, Манэгр – бедные, Коткор – пришедшие, Донной – непокорные, Интышгур – веселые, Дарма – лентяи…

Николай был рыбаком – ловил рыбу для колхозных чернобурок. Там, на звероферме, и снюхались они с Марьяной. Вроде семью создали, но тот, черт, оказался пьяницей и вместо того, чтобы обрюхатить жену, шлялся по знакомым и пил. А когда заболел туберкулезом, ему и вовсе не до жены стало. Ослаб и только знал, что харкал кровью. Помучился-помучился с полгодика – да и отдал концы. Так и осталась Марьяна на всю жизнь одна. Хорошо хоть дочь у нее была, а так никакой больше родни. Только дальняя. Свои же все потихоньку повымерли. Кто от старости, кто от болезней, кто от увечий. И держалась она за Эльгу, как за последнюю спасительную соломинку.

А тут вдруг дочка стала возвращаться с работы чернее тучи. Придет, не раздеваясь упадет в постель и тихо зарыдает. «Ну вот, – вздыхает Марьяна, – я ж тебе говорила… Значит, бросил?»

А она и сама не знает, что думать. Будто б в воду канул ее Володька. Хотела сама идти к нему, да подумала, что разозлит его этим. Он же просил не афишировать их отношения.

– Нет, мама, и я не хочу, чтоб ты солдатика моего привораживала, – тихо сказала Эльга. – Это ж уже не любовь будет, а узда. А я хочу настоящего…

Мать вздохнула.

– Тебе жить, – говорит.

Слух о гибели одного из строителей быстро дошел до тунгусов. Как узнали – одному богу известно. Но разве от людей что утаишь?.. И замер поселок в молчаливом напряжении мыслей. Неужто услышали их духи?..

А вот Эльгу эта новость повергла в шок. Ведь она решила, что это ее Володьку зашибло деревом, и, когда он однажды вечером явился к ней в библиотеку, она чуть было не лишилась чувств. Кинулась ему в ноги, обвила их своими тонкими руками и зарыдала.

– Ты что? – спрашивает ее солдат, а она ему сквозь слезы:

– Я думала, что это тебя духи-то наши… Однако ты жив… Жив!

А потом они молча сидели друг против друга за небольшим столиком, заваленным старыми журналами, и она с тревожным любопытством рассматривала его лицо. Он хотел выключить свет, но она не дала ему это сделать. Потом, говорит… И сидела, и смотрела на него, и не узнавала. Перед ней сидел какой-то старый сгорбившийся дядька с потерявшими свой былой лоск растрепанными темно-русыми волосами и дремучей щетиной на желтых впалых щеках.

– Наверно, тебе жалко товарища? – не удержалась и спросила она его.

Он тяжело вздохнул:

– Не те слова, Элюшка… Парень приехал историю вершить, а тут на тебе…

Это вырвалось из него с такой болью и отчаянием, что у Эльги сжалось сердце. Бедненький, пожалела она его. И за что тебе такое?..

 

1

Ерёму разбудил будильник – этакое суровое достижение современной техники с высоким названием «Слава». Своим истошным неукротимым звоном он мог бы поднять из могилы мертвого. Но по звонку вставал только хозяин дома, других же это не касалось. Звенит и пусть себе звенит, а они часика два еще поспят. Это Ерёму отец приучил просыпаться ни свет ни заря. Он говорил, что спать долго нельзя, а то душа, покинувшая человека во время сна, может к нему не вернуться. Впрочем, каждый эвенк об этом знает. Они верят в то, что сон человека – это путешествие души, которая временно покидает тело. Потому они никогда не кричат и не толкают спящего, чтобы не испугать его душу. Будят человека осторожно и ласково, чтобы душа с желанием вернулась в его тело.

Отец Ерёмы был плоть от плоти своего народа, и он знал все его традиции и предания. Это от него сыновья его узнали, что садиться за пустой стол нельзя, – будешь в жизни обездоленным. И дверь нельзя ночью держать открытой – может войти злой дух. Вот и про сон он хорошо сказал: не спи долго – душа может заблудиться.

Но, чтобы рано вставать, нужно рано ложиться, учил покойный Афанасий сыновей. Ну а его сама жизнь наставила на такой распорядок. Раньше-то в тайге электричества не было, жили при кострах, позже, когда переселились в рубленые хаты, – при жирниках. Это уж потом появилась своя электростанция. Только у стариков так и осталась привычка ложиться рано. У них ведь телевизоров здесь нет, ну а книги читать они не приучены. Это молодежь на ночь стала шелестеть страницами, потому и засыпают порой за полночь. Что до Ерёмы, то он выбрал для себя отцовский способ существования. Когда учился в школе, он еще что-то там читал – библиотека-то в поселке своя была, – однако, став семьянином, отдал всего себя работе. И лишь иногда, глядя на то, как его дети листают книжки, сильно завидовал их молодой беспечности познания. Глянет и вздохнет, и снова потеряется в своих неясных мечтах, и снова заживет обычную свою жизнь.

…Конечно, и Ерёма мог бы еще поспать, но надо было кормить собак и оленей. Отец его говорил так: сам не поешь, а этим дай корма. Они ж, мол, не люди, сами накормить себя не могут.

Встал он, как всегда, легко. Одевшись, взял с плиты большой калан с бурдой, наваренной еще с вечера, открыл уркэ и вышел из дома.

На дворе в эту утреннюю предзимнюю пору было свежо и зябло. Все вокруг – и крыши домов, и неубранная ботва в огороде, и старая трава – было покрыто куржаком.

– Мороз был ночесь хорошай, земля-та вон как закоковела… Эвон и тайга поседела – будто бы бабка старая стоит, – поздоровавшись с Ерёмой, сказал Фрол. Этот тоже чуть свет на ногах. Не любит разлеживаться. Все у него дела, дела…

Ерёма что-то сказал ему в ответ, однако разговоры водить было некогда. Нужно животину вначале накормить. С этими мыслями он и отправился дальше.

На стылой земле, опустив морды на толстые лапы, лежали две пушистые светлые лайки, похожие на разжиревших тюленей. Тунгус и Белка. Будто бы тоже закуржевели за долгую ночь, и то не шерсть на них была, а толстый слой инея. Услышав хозяина, они лениво оторвали свои туловища от земли и поплелись к нему навстречу. В таежных поселках редко где увидишь конуру – разве что пришлые где поставят. А так вольными, что те цыгане, живут здесь собаки, и что такое цепь, они не знают.

Ерёма поставил перед псами кастрюлю и пошел кормить оленей. Они у него жили в загородке – смирные, доверчивые. Он их любил не меньше своих псов. Такие же верные спутники его жизни. Ну что бы он без них?.. Нет оленя – нет эвенка. Эти слова передаются у орочонов по наследству. Вот и дед его говорил: «Охотнику нужны олени, как глухарю крылья».

Об оленях Ерёма знал не меньше, чем его брат Ефим, который пошел по пастушьей части. Все они были из племени оленных людей, так что знания им передавались по наследству. Поэтому не только мужчины, но и женщины могли без труда различить оленей и по полу, и по возрасту, и по хозяйственному назначению, по характеру, по экстерьеру, повадкам. Ведь первое, что видит народившийся на свет тунгус, – это его мать и олень…

К зиме олешки, а их у Ефима было две пары, считай, на целую упряжку, успели сменить свой летний коричневый окрас на серый. Увидев хозяина, те потянулись к нему через заградок мордами. Потрепав их за холки и почувствовав в душе какой-то добрый прилив, он невольно улыбнулся, после чего взял из-под навеса охапку сена и бросил ее оленям. Туда же добавил и приготовленные специально для корма молодые кустарниковые побеги. Олень больше всего любит оленчину – мхи да лишайники, но тут приходилось кормить их чем бог послал.

Какое-то время Ерёма стоял у заградка и молча наблюдал за тем, как олешки медленно и старательно пережевывают пищу.

Красавцы!.. Вон тот, что побольше – бык-трехлеток, негаркан – это его гордость и надежда. Он у него передовой. По-местному – нара или бэрэтчик. Он же у Ерёмы и верховой – учак, – на нем он на охоту в тайгу ходит. Ерёма помнит, как тот появился на свет. Это произошло на его глазах. Он тогда пришел кормить оленей, а тут оленуха, его зрелая важенка Олекма, которая, казалось, еще недавно была яловой молодой вонделкой, решила разродиться. И ведь какого богатыря-суюкэна родила! Увидев его, Ерёма сразу понял, что это будет вожак. Так оно и случилось.

Но вначале был долгий путь взросления. Рожденный ранней осенью Гилюй, а так назвали теленка, перегодовав, из неблюя или пыжика превратился в лоншака. Ерёма помнит, как он первый раз поставил его в упряжь и тот стал кладенным – ездовым быком. Но до того, когда он займет место старого Рогдоя и станет передовым, еще пройдет немало времени.

Глядя на Гилюя, люди завидовали Ерёме. Не было в поселке другого такого быка, у которого были бы такие же мощные рога, налитой круп и могучие ноги. Потому, когда олень подрос, к нему и повели поселковые своих ланей, которых Гилюй – а природа к тому времени разбудила в нем все великие инстинкты, превратив в настоящего взрослого быка, – с достоинством первого из первых и похотливой проворностью покрывал без всяких осечек. После этого на свет появлялись этакие славные живые телята, которые через год становились сильными лоншаками да сырицами, способными заменить в упряжи старых быков и хаптарок.

Простившись с оленями, Ерёма отправился в дом. Сегодня он пойдет на рыбалку. Рыба жирует перед ледоставом, потому забывает об опасности. В эту пору она хорошо идет на блесну, но тунгусы предпочитают бить ее острогами – кирамки или дебгэ по-здешнему. Мастерят острогу здесь всяк по-своему. Местным пацанам для этого понадобится только вилка с остро заточенными зубьями, прочно прикрепленная проволокой к палке. У взрослых это орудие более внушительное, потому как, в отличие от пацанов, которые колют в основном ниру, то есть хариуса, эти ходят на ленка и тайменя. Обычное кирамки – это длинная палка с острым заусенчатым трезубцем на конце, выточенным из прочной стальной проволоки. Опытным рыбакам достаточно одного ловкого движения, чтобы наколоть им рыбину. Но ту еще надо приметить среди камней и при этом не спугнуть. А это не меньшее искусство, чем выследить того же соболя в тайге. Малейшая неточность – и вот уже нужно идти на поиск другой рыбы. А эта, напуганная тенью охотника, уплывет. Но все же чаще победителем выходит человек. Поэтому зимой у эвенков много юколы – провесной и чуть заквашенной в ямах рыбы, часть которой пойдет на корм собакам.

Здесь многие готовят рыбу впрок. Для этого годится и дельон, и майгу, и сури, и нира. Юкола – это одно, а бывает, рыбу еще сушат и коптят, после чего толкут и превращают в муку. Из этой муки зимой тунгусы варят бульоны, каши, добавляют ее в лепешки.

– Ама, ты за рыбой сегодня пойдешь? Возьми меня с собой…

Это Колька, старший сын Ерёмы. Проснулся в детской и канючит.

– А школа? – сказал Ерёма. – В школу надо идти. Однако, мне нужен умный сын, а не глупый налим…

– Я не налим…

Ерёма отмахнулся от него:

– Учись-учись, твое время еще придет…

Мальчишка вздохнул. С каким бы удовольствием он вместо уроков побегал бы по берегу реки с острогой. Жаль, отец не велит. Быстрее бы стать взрослым, чтобы вместе с амой ходить на тайменя. А зимой на соболя и изюбря.

Вслед за акином, старшим братом, проснулся и меньшой Федька, с которым они спали под одним одеялом.

– Эня, эня! – позвал он мать. – Я пи-пи хочу.

Тут же подняла голову бабка Марфа, которая спала на полатях за печью.

– Чего тебе? – спрашивает мальца.

– Пи-пи хочу…

Проснулась Арина.

– Спите, что повскакивали? – рассердился Ерёма, который любил все дела делать втихую.

– Ты на реку? – спросила Арина, заметив, как ее муж, надев теплые носки, пытается влезть в резиновые бродни.

– Ага, на реку… Спите, говорю вам…

Арина потянулась в кровати.

– Да уж вставать пора. Еду готовить, – сказала она. – Ты-то хоть поел?

– Поел-поел, – нехотя отвечает Ерёма. – Спи… Еще не время…

 

2

От реки тянуло колючим сквозняком. Медленно и величаво передвигались по берегу туманы, уходя за стрежень и поглощая собой реку и острова. Холодное рассветное солнце едва пробивалось своими лучами сквозь эту толстую седую завесу.

Ночью случился морозец, который образовал забереги на реке, а там и сало поплыло. Теперь сеть уже поздно ставить – разве что с помощью дебгэ рыбу добудешь.

А так тут и сетью не брезгуют. Но то в основном работники зверофермы, которым нужна рыба для кормежки лис. Рыбы в реке много – так что жирует зверь. Правда, клетки ему не нравятся – вот и бросается на железные прутья, как на врага. Даже грызть порой пытается. Свободолюбивая тварь – ничего не скажешь. Это тебе не собака, которая любит прижаться к человеку.

Зимой эвенки рыбу не ловят – у них дел и без того полно. Кто-то оленьи стада до самой тундры гоняет, кто-то целыми сутками по тайге с ружьишком бродит. Если кто и рыбалит, то только чужаки, которые научились выуживать рыбу из-подо льда. На махалку с якорьком да на блесну.

До того как отправиться на реку, Ерёма еще немало дел переделал. Вначале замочил в воде бочата, которые скоро ему пригодятся для приготовления солонины. Это чтобы мясо, которое он добудет в тайге, не испортилось до самой весны. Потом он поправил капканы и самострелы – черканы, – наладил оптывун – скоро снег выпадет, так что лопата для его чистки должна быть загодя готова.

Не забыл Ерёма и про легкие нарты – тэгэ, – где он заменил башмак или мену да еще босу – вожжи для упряжки. А вот сырга, грузовая нарта, нуждалась в капитальном ремонте. У нее треснул левый полоз. Замена его – дело кропотливое, поэтому он решил ремонт оставить «на потом» и вместо этого занялся осмотром верховой снасти. Перво-наперво заменил старую горги – подпругу – на новую, приготовил свежую подстилку из мягкой шкуры под седло – доптун, осмотрел само седло – нэмэ, узду – оноптун. Не оставил без внимания и вьючные седла – даннэ, а заодно решил подготовить к зиме и детское седло – турул. Пора, пора приучать старшего пацана к охоте. Время-то быстро летит. Не успеешь оглянуться, как вырастут сыновья и станут главными кормильцами в доме.

Не забыл он и про свои охотничьи лыжи – киклэ, – короткие, широкие и быстрые, без которых зимой в заснеженной тайге делать нечего. Их он внимательно осмотрел и смазал медвежьим жиром – чтоб не рассыхались.

Оставалось найти скорняцкие инструменты, которые ему пригодятся уже недельки через две, когда он принесет из тайги первую добычу. Порывшись в чулане, где было полным полно всякого хозяйского добра, он отыскал скребок – у, – которым он будет скоблить вымоченную кожу. Там же нашел рубанок для шкуры – хандавун и чучун – кожемялку вместе с чаном – молотком из рога изюбря. Положив все это на видное место, он вернулся домой, чтобы выпить в дорогу кружку крепкого чая.

…Ну вот теперь, кажется, все. Поддев под ергачишко высподку и закинув за спину небольшой хутакан с закусью, он взял в одну руку дебгэ, в другую – большой аккумуляторный фонарь, который выменял на шкурку соболя у одного золотаря, и отправился на реку. С полпути, правда, вернулся – забыл в сенях на столике дамгарук – сумочку для табака и спичек. Ну как без курева? С детства привык, потому как у них в семье не курили только собаки с оленями, а так все – и мужчины, и женщины, и малышня – смолили почем зря.

Урема… Поречье, поросшее пойменным жидким леском и шиктой, что пробежали вдаль до самого кряжа. Знакомая с детства картина. Под ногами шуршит галечник. Солнце еще не пригрело, и он был весь в легком куржаке. Хотя уже начал слезиться – выходит, день будет теплым.

Подойдя к воде, Ерёма сдвинул с песка свой ботишко, забросил туда бутар и на веслах отправился на другую сторону реки. Лодку тут же подхватило мощным течением и понесло на стрежень. Однако не привыкать. Несколько сильных гребков, и вот уже суденышко становится боком к течению, а потом ходко идет по направлению к берегу.

Гнус уже к этим дням ушел. А то нынче его народилось столько, что просто беда. Целое лето житья не давал. И все потому, что много было дождей, которые насытили землю и болота вокруг, из которых эта нечисть и повылезала.

Причалив к острову, что на полверсты протянулся посреди реки, он выволок лодчонку на сушу и пошел бредком по берегу. Остров когда-то, видимо, намыло, и потому он сплошь был из мелкого речного песка, на котором давно и прочно закрепился своими кореньями густой колючий кустарник. На берегу кучи плавника, лесины, которые прямо с корнями в половодье вывернула где-то река и прибила сюда.

Ближе к середке за непролазной стеной кустарника выросла небольшая молодая роща из дягды и чалбана. Под этими соснами и березами рос дикий чеснок, который Ерёма в детстве любил собирать с дружками. Сюда же они плавали, чтобы, притаившись в кустах, послушать, как токуют ороки. Сейчас здесь было тихо, и лишь слышно было, как где-то вдали за островом гудели изюбры, зазывая самок, – у тех был сейчас в самом разгаре гон. Иногда Ерёме даже казалось, что он слышит звуки, похожие на удары рогов, – так бывает, когда быки бьются за самок. Ему не раз доводилось быть очевидцем подобных боев, когда для одних женихов все заканчивалось позорным бегством, для других – счастьем познать, что такое любовь – этот великий и вечный инстинкт природы.

Такое время тунгусы называют «сурудян бега», что означает «время оленьих игр». В сентябре у домашних и диких оленей, а также изюбров, лосей, кабарги начинается свадебная пора. Бывает, не найдя в тайге себе пару, самцы диких оленей-согжоев устремляются туда, где пасутся стада их домашних собратьев, чтобы попытаться увести с собой маток. И это им часто удается. Ведь в сезон гона обычно тихие и спокойные домашние олени, как и их дикие сородичи, тоже вдруг начинают сходить с ума. О, этот вечный зов природы, когда жизнь отчаянно требует своего продолжения! После этого пастухам порой приходится долго плутать по тайге, чтобы отыскать и вернуть в стадо забрюхативших важенок…

Где-то неподалеку в роще отбивал морзянку дятел-красноголовик – киркэтэ, добывая из-под коры личинки для пропитания. Птичка вроде небольшая, но такого шума обычно наделает…

Прошлым днем тоже были забереги, но солнце к обеду расплавило лед и очистило воду. Сегодня, похоже, будет то же самое, хотя покуда ледок еще держался, похрустывая под ногами, однако уже исходит испариной. Вода под ним была чистой и прозрачной, и можно было видеть, что там делается на дне. Особенно на отмелях и в затишках, которые образуются в заводях. Там, под ледяной кромкой, будто бы впавшие в сон, косяками стояли хариусы, робко поводя своим оперением. Случались и ленки с сигами. А вот тайменя днем не сыщешь. Он обычно в эту пору в ямах отлеживается или же охотится на глубине за мелочью. Чужаки на блесны его берут, а для остроги нужна темнота. Тогда бери в руки фонарь – и за дело. Рыба ведь слепнет от яркого света и становится почти ручной. Подвел три острых жала к ее телу – бац! – и она твоя.

Дни теперь стали намного короче, поэтому солнце заходит рано. Но до захода, когда можно будет начинать лучить, еще была уйма времени. Чтобы не тратить это время зря, Ерёма смастерил удочку – для этого пригодились леса, крючок и легкое грузило-дробинка, которые он всегда носил с собой в небольшом коробке. Удилище же он сделал из длинной лозины – благо тальник здесь рос по всему берегу. Что же касается поплавка, то для этого у него всегда был про запас кусок пробки. Привязав лесу к удилищу и насадив на крючок искусственную мушку, он подошел к воде и бросил снасть на течение. Не успел он и глазом моргнуть, как поплавок, дернувшись, резко ушел под воду. И вот он первый харюзок! Живой, сильный, аппетитный, он бьется в воздухе, пытаясь сорваться с крючка. Красивое ладное тело его, покрытое мелким темным крапом, блестит на солнце и вызывает восторг.

Сняв рыбу с крючка, Ерёма бросил ее на песок. Потом к первой прибавилась вторая, потом третья, четвертая…

Так и ходил он по берегу, вытаскивая одного харизка за другим, пока не проголодался. Можно было и обойтись харчами, что он прихватил из дома, но ему вдруг захотелось сирбы. Собрав на берегу сушняка, он развел костер. После этого оставалось только установить треногу, которая всегда хранилась в его дежурном рыбацком наборе, повесить на нее котелок с водой и почистить рыбу.

Закончив эту работу, он порезал рыбу на куски и опустил ее в кипящую воду. Неподалеку в жухлой траве отыскал побеги дикого чеснока и приправил им похлебку. Вареную рыбу он выложил в берестяную посудину – ее он съест после того, как выхлебает из котелка сирбу, – и, усевшись на песок, приступил к еде. В ухе главное не рыба – это Ерёма знал давно. Главное здесь юшка, духовитая, сладкая. Вот ее и хлебал он, давясь от удовольствия.

Насытившись, он достал трубку, набил ее табаком и закурил. Вокруг потихоньку сгущалась мгла. Однако дожидаться темноты он не стал – пошел к воде. На закате рыба ведет себя активно, и потому можно было еще с полчасика потаскать харюзков. А они будто бы с ума сошли – идут и идут на наживу. Вот так бы всегда, но ведь бывает, часами стоишь – и ничего.

Однако напрасно радовался Ерёма. Неожиданно все вокруг потемнело, и пошел дождь. Мелкий, нудный, который люди еще бусом называют. В воздухе запахло сыростью. Пришлось укрыться куском старого брезента, который Ерёма на всякий случай прихватил с собой. Однако клев прекратился. И теперь, как бы он ни старался, сколько бы ни менял места – все впустую. Рыба будто вся скатилась в ямы и затаилась. Взглянул на небо. Там космато ходили тучи. Так продолжалось долго, пока наконец бус не закончился и в небе не появились светлые проталины.

Однако и теперь рыба не спешила клевать. Вот она загадка природы, мысленно философствовал Ерёма. И не знаешь, что этой рыбе надо. Вроде бы природа успокоилась – так давай, ловись. Ан не ловится… Чего же ты испугалась, глупая, спрашивает Ерёма. Смотри, какая погодка-то! В самый раз порезвиться… Он улыбается, пытаясь в струях воды углядеть хоть какое-то движение. «Ну и ладно! – так и не дождавшись клева, махнул он рукой. – Коль не хотите ловиться – спите. А я темноты дождусь. И уж тогда…»

Но ждать пришлось еще долго. Чтобы чем-то занять себя, Ерёма побрел берегом в ту сторону, где начинался остров. Как он и ожидал, день выдался с протеплью, и забереги во многих местах растаяли. Но только не с северной стороны, где они по-прежнему отражались в лучах все дальше и дальше уходящего на запад солнца.

Ерёме вдруг захотелось вспомнить детство и испытать молодой ледок на прочность, однако, едва ступив на него, он тут же провалился в воду. Выручили бродни, что остались ему в наследство от покойного отца. Решив больше не рисковать, он отправился дальше.

Так он дошел до ерика – речного протока, который рождался при разливе реки, разрезая остров на две части. Сейчас, когда река обмелела, там оставался лишь небольшой ручеек.

Дальше идти не было смысла. Оглядевшись и не найдя ничего, за что бы мог зацепиться глаз, Ерёма присел на корточки и стал задумчиво смотреть на воду. Это у него с детства. Сядет, бывало, на берегу и слушает, слушает, о чем говорит река. А то, что она умеет говорить, он точно знает. Главное, нужно понять ее язык.

Наверное, так бы и сидел он, поглощенный своими мыслями, если бы вдруг ему не почудилось какое-то странное, едва уловимое движение в воде. Через какое-то время все повторилось.

Ерёму охватило волнение. Он осторожно встал и пригляделся. Там, за узкой полоской льда, что опоясывала берег, прижавшись ко дну, лежала большая рыба.

Делинда! Пуда на полтора – не меньше, подумал Ерёма. Что она здесь делает, у берега? Мелочь караулит? А может, просто отдыхает, переваривая в кишках свою добычу? Вот бы такую принести домой! Но разве ее днем возьмешь? Ну а до ночи она сто раз успеет уйти…

И все же надежда была. Главное, не спугнуть сейчас рыбину.

Поглубже натянув на голову старенькую пыжиковую шапку, он осторожно отошел от берега и, отыскав глазами небольшую щепку, воткнул ее в песок. Все, место он отметил, осталось только вернуться сюда с острогой и убить делинду.

Потом он в ожидании темноты нервно бродил взад-вперед по берегу, оставляя на песке свои следы. А когда опустилась ночь и следов не стало видно, Ерёма взял из лодки острогу и отправился лучить рыбу.

Свою метину он отыскал быстро. Зайдя в воду, посветил фонарем, пытаясь отыскать делинду, однако ее и след простыл.

С досады Ерёма выругался. Однако делать было нечего – надо было искать другую рыбу.

Скоро ему повезло. Посветив под берегом, он обнаружил неплохого сижка. Взмах остроги – и вот уже рыба бьется у него в руках. Бросив ее в торсук, что висел у него на плече, он отправился дальше.

Следом за сури в его мешке оказался майгу – ленок килограмма на полтора. Потом был еще один ленок, но только покрупнее. Тот бился за свою жизнь так, что впору было пожалеть его. Однако раненая рыба уже не жилец, и об этом знает каждый рыбак.

Так и бродил Ерёма по берегу, добывая рыбу. В основном то были ленки. Но дальше к ночи появился и налим. А вот делинда так и не попадалась ему. Тогда он решил вернуться на то место, где незадолго до этого видел большого тайменя. Подошел, пошарил по дну фонарем – ничего. Вздохнул разочарованно, сел на корточки и закурил. Тут же задиристый колючий ветерок дохнул ему в затылок, отчего ему стало неуютно. Когда ходил по берегу, холода не чувствовал, но вот стоило только присесть…

Чтобы совсем не замерзнуть, он сделал еще несколько глубоких затяжек и, спрятав трубку, вновь отправился на поиски делинды. Однако время шло, а царь-рыба – так здесь называли тайменя – все не попадалась. И куда только подевалась? – удивлялся Ерёма. Обычно он хвоста два-три обязательно приносил домой, а тут вдруг такая невезуха.

Подумав немного, он снова решил вернуться на то место, где у него стояла метина. Дойдя до места, он подошел к воде и включил фонарь. И – о, чудо! – в шагах двух от берега он увидел огромную рыбу. Она лежала брюхом на дне и едва заметно шевелила плавниками.

Это была делинда! Может быть, даже та самая, которую он видел днем. Ерёма замер. Нет, он не боялся, что рыба уйдет. Пока горит фонарь, она будет стоять на месте. Яркий свет для нее то же самое, что красные флажки для волка. И это одна из загадок природы.

Однако раздумывать было некогда. Покрепче сжав острогу, он приготовился. Только бы не промахнуться… О, духи, будьте же ко мне милосердны, помогите мне справиться с этой большой оло!.. – мысленно обращается он к своим покровителям.

…Вот она, настоящая дуэль! И в ней победит тот, кто сильнее, у кого больше опыта, больше смекалки. Делинда – это тебе не сиг и даже не ленок – это настоящий хищник. Можно сказать, хозяин здешних вод. Его голыми руками не возьмешь.

Только бы не промахнуться, снова подумал Ерёма. Но нет, глаз у него острый, да и рыба стоит удобно – голова к берегу. Он быстро находит ту точку, куда нанесет удар. Она там, где кончается голова и начинается туловище хищника. Если он туда попадет – все будет кончено…

Однако пора… Глубоко и беззвучно вздохнув, Ерёма, не убирая фонаря, поднял острогу и прицелился… И-ех!

Нет, не подвел его глаз. Удар получился сильный и точный.

Крепко держа острогу в руках, Ерёма сделал резкий рывок в расчете на то, что течение поможет ему выбросить тушу на берег. И в тот самый момент, когда, казалось, дело было сделано, делинда вдруг с силой рванула в сторону и увлекла Ерёму за собой. Он оказался в воде.

Все это произошло так быстро, что он поначалу не смог ничего сообразить. А когда пришел в себя, первой его мыслью было выбраться на берег. Надо было срочно разводить костер и сушить одежду – иначе не миновать беды. С ледяной водой шутки плохи. А он уже и сейчас чувствует, как немеют от холода его руки.

Ну а что до рыбы… Ладно, не повезло в этот раз, повезет в другой. Главное сейчас – добраться до лодки, где у него лежат запасные спички, – эти-то, что с ним, поди, уже пропали. Как и табачок, что был в его кисете. Слава духам, фонарь цел. Тоже ведь побывал в воде – но горит! Может, и острога где-то здесь, выбираясь на берег, подумал он. Посветил фонарем… Да вот же она! Ухватился за древко и тут же почувствовал слабый рывок. Неужели?.. У Ерёмы бешено забилось сердце.

Да, то была делинда. Она лежала на боку и не подавала признаков жизни. Однако стоило только Ерёме подойти ближе, как она зашевелилась. Живая!

В нем снова проснулся охотничий азарт. Забыв про все на свете, он бросился вперед, схватил смертельно раненную рыбу за жабры и попытался подтащить ее к берегу. Та поначалу не сопротивлялась, но вот, казалось, собрав последние силы, она взмахнула хвостом, дернулась, после чего Ерёма снова оказался с головой в воде.

Вынырнув, он громко выругался и посветил фонарем.

– У, зверюга! – завидев рыбу, в сердцах произнес он. – Нет, врешь, не уйдешь, зараза! – заскрежетал он зубами. – И не таких брали…

Это была правда. Ну что делинда, если ему приходилось даже вступать в неравный бой с раненым медведем, а однажды, когда они ходили с отцом охотиться в пойму Амура, на него напал дикий кабан. И если б не его сноровка, неизвестно, чем бы все это закончилось. А так он убил кабана, хотя тот и нанес ему увечья.

А тут всего-навсего рыба… Одна беда – вода холодная. Но и этого он не боялся. Бывало, во время разлива рек, когда течение становилось таким бешеным, что легко переворачивало легкие лодчонки – по местному дяв, которые тунгусы обыкновенно выдалбливают из цельного дерева, Ерёме не раз приходилось добираться вплавь до берега. А тут берег вот он, рядом. Стоит только сделать шаг…

Однако Ерёме этот шаг показался длиною в целую жизнь. Долго он потом еще барахтался в воде, пытаясь одолеть смертельно раненную рыбу. В конце концов она устала и сдалась…

Все… Теперь только оставалось вытащить ее на берег. Это далось ему с большим трудом. Потеряв последние силы, он рухнул на землю. Он лежал и думал о том, как он обрадует своих домашних, когда принесет домой такую большую рыбу. Впрочем, для того он и живет, чтобы радовать близких…

 

1

Грачевский хорошо помнит, как удивилась Эльга, когда он первый раз пришел к ней в библиотеку. Три дня потребовалось ему, чтобы решиться на этот шаг. И все эти три дня мысль о тунгуске не давала ему покоя. Что-то в ней было такое, что притягивало его.

– Может, и ты со мной пойдешь? – перед тем как отправиться в поселок, спросил он Рудика. А то вроде того, что ему неудобно. Ну, кто он ей? Так, случайный знакомый.

– Нет уж, уволь!.. – замахал на него руками товарищ. – Она ведь на тебя глаз положила, так что третий, как говорится, лишний.

– Тогда оставляю тебя старшим… Смотри за порядком. В случай чего – гони прямо в клуб. Я там буду… – предупредил его Володька.

Когда шел в поселок, сердце его стучало так, будто бы он пробежал трехкилометровый кросс. Коль Эльги не будет в клубе, попрошу кого-нибудь из местных пацанов сбегать к ней домой. Ведь когда еще подвернется такой случай?..

Но Эльга, к счастью, оказалась на месте. В библиотеке кроме нее находилось несколько школьников. Одни из них рассматривали полки с книгами, видимо, выбирая себе что-то по душе, другие сидели за небольшими столиками, углубившись в чтение. Картина была настолько теплая и знакомая Грачевскому, что он чуть было не прослезился. Сразу вспомнился дом, то, как в детстве он в первый раз пришел в городскую библиотеку, чтобы взять нужную ему книгу. Тогда он только-только научился читать. А потом эти посещения стали регулярными. И это несмотря на то, что в их доме была своя богатая библиотека, которую родители собирали в течение многих лет. Бывало, ночь простоят возле книжного магазина, чтобы с утра подписаться на того же Куприна или Купера…

Но домашнее чтение – это одно. Здесь ты чувствуешь себя отрешенным от всего мира. Другое дело – общественная библиотека с ее бесчисленными стеллажами и той божественной атмосферой, где сходятся интересы многих людей. Где ты не только общаешься с книгами, но и находишь себе единомышленников, при этом обретая чувство уверенности в себе и внутренней свободы, без которых нельзя познать эту жизнь.

…Заброшенный в глубь веков островок цивилизации. Тускло горят маломощные электрические лампочки, едва освещая небольшое уютное пространство. Пахнет старыми книгами и мокрыми оленьими унтами. Тишина и покой. И как-то сразу забывается, что ты находишься вдали от дома, что в двух шагах от тебя огромная холодная тайга с ее болотами и марями, с ее гнусом и диким зверьем.

Увидев Грачевского, Эльга вспыхнула. И неясно было, то ли ее обрадовал, то ли смутил его приход. А вот дети, казалось, были напуганы. Ведь они впервые видели так близко человека, который вместе с другими такими же бездушными и злыми людьми пришел в этот край, чтобы, как говорили взрослые, забрать у оленных людей тайгу. Забыв про книжки, они настороженно наблюдали за ним, пытаясь понять, зачем он тут.

– Привет! – чтобы как-то разрядить обстановку, громко поздоровался Володька с ребятней и, потрепав какого-то пацана по голове, подошел к библиотечной стойке, за которой сидела Эльга. – Я к вам, – улыбнувшись, произнес он. – Да вы не подумайте, я по делу, – заметив растерянность в ее глазах, поспешил успокоить он ее. – Вот, хочу записаться в вашу библиотеку…

В своих растоптанных кирзовых сапогах и огромном не по росту казенном бушлате он сейчас был похож на того слона в посудной лавке.

Эльга внимательно посмотрела на него: не шутит ли? Однако он был серьезен.

– Ну я не знаю… – сдержанно проговорила она. – Надо спросить у заведующей клубом, можно ли записывать чужих.

Последнее слово она произнесла с некоторым вызовом, давая понять, что она не забыла их недавнюю размолвку.

– Чужих? – Володька улыбнулся. – Мы же живем в одной стране – какие чужие? Впрочем… – Он вздохнул, вспомнив о том, как третьего дня Эльга вместе со всем поселком прыгала вокруг костра, умоляя духов изгнать строителей из тайги.

Эльге вдруг стало стыдно за себя. И в самом деле, какой же он чужой? Подумаешь, не сошлись в прошлый раз во мнениях!

– Ладно уж, давайте ваш паспорт, – неожиданно сжалилась она.

– У меня нет паспорта – только военный билет, – говорит Володька.

Эльга в растерянности – ведь ей никогда в жизни еще не приходилось иметь дело с военными билетами.

– А знаете что… – неожиданно приходит ей в голову мысль. – Давайте поступим так: формуляр заполнять я на вас не буду – вы просто выберете книгу, а когда прочтете, вернете ее назад.

Володьку такой вариант устраивал. Теперь у него была причина появляться в клубе хоть каждый день. Оставалось только найти какую-нибудь интересную книжку.

– Скажите, Эльга, а у вас нет, случайно, Кафки? – спрашивает он девушку.

Та покачала головой.

– К сожалению, нет, – говорит.

– Жаль! – вздохнул Грачевский. Впрочем, другого ответа он и не ждал. И в самом деле, какой может быть Кафка в этой глуши? – Ну а Платонов?..

– И Платонова нет, – с сожалением в голосе проговорила девушка. – Но вы же хотели про Таноб почитать, – неожиданно напомнила она ему.

Про Таноб? Он удивленно посмотрел на нее. Ну, Рудик! Это он тогда ляпнул Эльге первое, что пришло ему на ум.

– А у вас есть что-нибудь об этом? – спрашивает он ее.

– Не знаю, – призналась она. – Хотите, давайте вместе поищем.

Она ведет его туда, где на широких древних полках пылится справочная литература. Отыскав глазами «Советский энциклопедический словарь», она потянулась к нему, однако не достала, потому как он находился слишком высоко. Тогда ей на помощь пришел Володька. Сняв с полки разбухшую от обилия мудреных слов и мыслей книгу и отряхнув ее от пыли, он тут же принялся ее листать. Но, так как словарь был большим и тяжелым, с ним было неудобно работать.

– А вы идите за стол… – предлагает Эльга.

Увы, в «Советском энциклопедическом словаре» про Таноб не было сказано ни слова. Не помогла ему и другая справочная литература. Там было все, начиная, как говорится, с воробья и кончая кукушкой, однако ничего о христианской Мекке.

А вся беда в том, сказал Володька, что советская лексикография и энциклопедистика намеренно выпустили из виду многие языковые и понятийные ценности. В том числе и те, где речь идет о вере… В смысле религии, церкви… Ну а Таноб, как известно, – это как раз из этой области.

Девушка, кажется, не совсем понимает его.

– Я говорю, все дело в идеологии, будь она неладна!.. – пытается объяснить Грачевский. – Это из-за нее человечество утрачивает многие знания. Здесь как у тех сектантов: это нельзя, то не можно. А в результате – провал в знаниях. Ну, скажи, где мне найти сведения об этом Танобе?.. Ну да ладно… – Он махнул рукой. – Хотя обидно. Человек хочет что-то познать, а ему намеренно не дают это сделать.

– Я, что ли, не даю? – изумилась Эльга.

– Да нет, не вы, а наше родное государство…

На этом, казалось, можно было бы и поставить точку, однако Грачевский пришел не за тем, чтобы тотчас уйти.

– Послушай, Эльга… Кстати, можно я буду с тобой на «ты»? – она кивнула. – Скажи, как будет на вашем языке «красивая»? – неожиданно спрашивает он.

– Гудей… – не понимая, зачем все это нужно чужаку, проговорила девушка.

– Ты – гудей, – сказал он, глядя в ее серо-голубые, чуть прикрытые веками глаза. Она покраснела.

– А как будет молодая?

– Илмакта…

– А смешная?

– Разве я смешная? – смутилась она.

– Нет…Это я просто хочу знать, – сказал он.

– Инемуачу… – подозрительно глядя на солдата, проговорила Эльга.

– А как будет «умная»?..

Она снова покраснела.

– Иргэчи…

– Скажи: ты русский… – попросил он.

– Лучады…

– Надо же – лучады… – удивился Грачевский. – Интересно, откуда произошло это слово? Почему, спрашиваю, именно так, а не иначе.

– Я не знаю, – честно призналась Эльга. – Но ведь и вы, русские, не скажете, почему вы нас называете иногда тунгусами. Ведь сами мы себя испокон называли орочонами – оленными людьми.

Володька пожал плечами. Он ведь тоже этого не знал. Хотя слово «тунгус» часто слетало с его языка.

– Светлый ты человек… Хотя и брюнетка, – неожиданно ласково произнес Грачевский.

– Нэрипчу…

– Что?.. Что ты сказала? – не понял он.

– Так переводится на русский слово «светлый»… – улыбнулась она.

– Ну-ка, ну-ка… А теперь скажи мне, как будет по-вашему «маленькая», – просит Грачевский.

– Нюкучокон…

– Ага… Значит, ты нюкучокон… э-э, нэрипчу… Как будет эвенкийская девушка?

– Эвэды унаткан…

– Прекрасно!.. В общем, ты – нюкучокон… нэрипчу… эвэдэ… унаткан… Правильно? – довольный тем, что он запомнил несколько чужих слов, проговорил Володька.

– Ну где-то так… – усмехнулась она.

– Какой странный и одновременно удивительный язык, – заметил Грачевский. – От него будто бы таежными кострами веет, а еще снегами, хвоей…

Она кивает. Дескать, согласна.

– Наш язык, – говорит она, – это отражение нашей жизни. Вы знаете о том, что, в отличие от вас, мы часто мыслим образами?.. Я говорю, в нашем языке есть много такого, что нет в вашем… Например, мы можем одним словом выразить целую мысль…

– Например… – просит Грачевский.

– Например?.. Ну, допустим, так: мотымимни…

– Что это значит? – спрашивает Володька.

– Это охотник на лося… – поясняет Эльга. – Видите, вместо фразы я употребила всего лишь слово… Получился целый образ.

– Понятно, – довольно кивает он. – Значит, мотымимни?.. Прекрасный пример лакуны…

– Лакуны? Я не знаю, что это такое, – говорит Эльга.

– Дословно – это пробел… – начинает объяснять Грачевский. – А в языкознании… В общем, если коротко, это отсутствие межъязыкового соответствия в одном языке относительно другого… И для того, чтобы перевести такие слова, требуется целая фраза. – Он вдруг как-то смешно поморщился. – Нет, извини, я не стану забивать твою голову. Достаточно того, что меня этим целых пять лет пичкали в институте. Лучше ты еще что-нибудь скажи на своем, – просит он.

– Еще? Ну вот, пожалуйста, диктэтэ… Это любитель ягод…

– Еще!

– Апка… Это жена старшего брата…

– Надо же!

– Еще хотите? – спрашивает Эльга. – Ну, какое слово вам назвать?

Он на мгновение задумался.

– А скажи-ка мне, как будет по-эвенкийски «август»? – просит он. – У вас же есть такое слово? Ну вот… А сегодня как раз последний день этого месяца…

– В нашем календаре август называется ирикин бега, – говорит Эльга. – Что означает «месяц линьки оленьих рогов»…

Володька от удовольствия даже прищелкнул языком.

– Как вкусно звучит!.. Ну а «февраль»?.. – спрашивает он.

– А почему именно февраль? – не понимает девушка.

– В феврале день рождения моей мамы…

– А-а… Гиравун бега… То есть «месяц шага».

– А почему «месяц шага»? – любопытствует Грачевский.

Она задумалась.

– Февраль – второй месяц года… – объясняет она. – Солнце в феврале еще выше поднимается над горизонтом, чем в январе… День заметно прибавляется, и природа как бы делает шаг к весне…

– Однако любопытно, – говорит Володька. – Знаешь, я, кажется, начинаю влюбляться в твой язык. В нем столько… – Он никак не может найти подходящего слова. – В нем столько загадок, – наконец говорит он. – А все оттого, что он ближе к природе… В общем, так… Я хочу, чтобы ты научила меня эвенкийскому, – сказал он.

Она усмехнулась.

– А зачем вам это? – спрашивает. – Вы когда-то все равно уедете отсюда… Кстати, где ваш дом?

– На Волге, – отвечает он и тут же просит ее: – Да обращайся же наконец ко мне на «ты». Что все «вы» да «вы»?

– Ну вот, вы уедете на Волгу, а там эвенков нет… – как будто не слышит его Эльга. – Зачем вам язык, на котором вы никогда не будете говорить? – сказала и тут же легонько вздохнула.

– Но я же изучал латинский… И древнерусский тоже изучал… – не растерялся Володька. – По программе было положено, хотя на этих языках давно уже никто не говорит… Короче, мертвые это языки, – объясняет он. – Так почему же мне ваш язык не выучить? И вообще, – немного продумав, неожиданно заявляет он, – может, я на эвенкийке женюсь!

На ее щеках появляется что-то похожее на румянец.

– Тоже скажете! – произнесла она. – Нет, вы не женитесь на эвенкийке. Потому что… Потому что вы другие люди!.. Да у вас, наверное, на Волге и девушка осталась.

Грачевский покачал головой.

– Нет у меня никакой девушки, – говорит он. – Так что мое сердце свободно, и я могу жениться хоть на Бабе-яге…

– На Бабе-яге не надо – она злая… – улыбнулась Эльга.

Ну вот это другое дело, заметив перемену в ее настроении, обрадовался Грачевский. А то все хмурилась. Впрочем, и неудивительно, если учесть, как они холодно расстались в прошлый раз. А все потому, что они не поняли друг друга. Видно, права Эльга. Они и впрямь разные люди, и мир они видят каждый по-своему. «Но почему так, почему? – удивляется Грачевский. – Ведь Бог нас создал одинаковыми, а тут вдруг… Черт возьми, в одном государстве живем, а друг друга не понимаем! Не смешно ли?..»

 

2

На следующий день Грачевский снова появился в библиотеке. На этот раз Эльга встретила его более дружелюбно.

– Ну, – спрашивает он, – вы готовы, сеньора, дать мне первый урок эвенкийского?.. Хотя нет, первый урок был вчера… Тогда я понял, что ваш язык… – Он на мгновение задумался, пытаясь найти точное слово. – Что ваш язык необычайно земной и добрый… Давайте начнем с того, что вы мне на нем что-нибудь прочтете…

В глазах Эльги растерянность.

– Но мне нельзя… я на работе… – сказала она и невольно перевела взгляд на сидевших за столиками посетителей. В этот раз их было больше, и опять же то были в основном школяры. Оторвавшись от книжек, они с любопытством следили за чужаком. Увидев, что библиотекарша смотрит на них, они тут же опустили глаза, делая вид, что вновь углубились в чтение.

– Хитрецы! – заметив это, усмехнулся Грачевский. – Да их хлебом не корми – дай только послушать, о чем мы говорим.

– Ну так как?.. – с улыбкой произнес Володька, усаживаясь за небольшой столик, что находился ближе всех к ее библиотечной стойке.

Эльге ничего не оставалось, как уступить ему. Все равно ведь не отстанет, подумала она.

– Ну хорошо… – говорит. – У меня есть свободная минутка, и я могу вам почитать… Хотя нет, давайте я вам лучше расскажу сказку.

– Прекрасно! – воскликнул Грачевский. – Сказки – это… – Он хотел что-то сказать, но не нашел подходящего слова. – В общем, я готов слушать…

Эльга оказалась хорошей рассказчицей. Речь ее была хотя и не громкой, но внятной и довольно эмоциональной, так что Грачевскому, который ни слова не знал по-эвенкийски, даже показалось, что он ее понимает.

– А теперь переведи, – когда она закончила говорить, попросил он. – Хотя, мне кажется, я понял, о чем шла речь… Настолько это все выглядело выразительно… Эта твоя мимика, жесты… Ты говорила о животных?..

– Да, правильно! – обрадовалась она. – О зверях…

– О добрых или злых? – улыбнулся Володька.

Он был готов слушать ее часами, потому что голос ее напоминал ему легкое журчание лесного ручейка, отчего у него становилось легко и покойно на душе.

– Звери не бывают злыми… – сказала Эльга. – И жестокими не бывают. Они ж не люди… Они добрые, только живут по своим собственным законам. И сказка моя добрая. Вот послушайте… – Она на мгновение умолкает, будто бы собираясь с мыслями. – Когда-то в наших местах обитал злой, коварный дух Налевси, – начала девушка. – Чтобы навредить людям, он прогнал из тайги всех зверей, которые давали человеку мех и пищу. Долго люди не могли избавиться от него, а когда наконец им это удалось, тут же вернулись и звери. Только за многие годы они забыли, кто из них где обитал. Стали решать, кому где жить. «Я маленькая да легкая, вижу и слышу хорошо, высоты не боюсь – буду в скалах жить, – сказала кабарожка и убежала…»

– А как будет по-вашему кабарга? – неожиданно перебил ее Грачевский.

– Микчан… – ответила Эльга и продолжила свой рассказ: – Тут, – говорит, – свой голос подал медведь. «А я большой, – сказал он, – мне есть надо. Однако зимой где ж мне ягоду найти? Так что спать буду…» Вот с тех пор медведи и спят зимой. «А нам воды много надо», – сказали утки, и с тех пор они летают то на юг, то на север в поисках большой воды. «А мы поселимся ближе к речке, – сказали зайцы, – там травка растет и кустиков много – поглодать можно». «А мы, – сказали рябчики, – зимой в ельниках прятаться будем. Попробуй отыщи нас среди елок!» «А я бегать буду там, где корм есть, – орешки да ягода. И вас, рябчиков, не обойду – так и жить буду», – говорит соболь. С тех пор порядок в тайге воцарился. Медведь зимой спит, соболь бегает, кабарга на скалах живет, утки осенью в теплые края улетают, рыбы из ключей в речку уходят, а которая остается, та в ямках отлеживается. Зайцы по берегу скачут да кусты обгладывают. Рябчики да глухари «штаны» теплые на зиму надевают. Так и зимуют…

Забавно, подумал Грачевский.

– И кто ж такие сказки у вас придумывает? – спрашивает он.

– Да сами люди и придумывают, – ответила Эльга. – Вот эту сказку, к примеру, ребенок сочинил… Вам что, не понравилось? – насторожилась она.

– Да что ты, что ты! – поспешил успокоить ее Володька. – Если это еще и ребенок сочинил, то вовсе прекрасно…

Они замолчали. В такие минуты, говорят, на земле рождается любовь.

– Что-то пить захотелось, – чтобы нарушить затянувшееся молчание, проговорил Грачевский. – У тебя нет случайно водички?

Она указала ему на питьевой бачок, что стоял у входа.

– Ничего водица, – напившись и вытерев рукавом бушлата губы, сказал Грачевский, – вкусная… Да у вас все тут вкусное – и вода, и воздух, и… – Он смутился. Говорить или не говорить?.. Все-таки сказал: – Наверное, и губы девушек здешних такие же вкусные…

Она покраснела и опустила глаза.

– Скажи, у тебя есть парень? – неожиданно спросил Грачевский. Она как-то неопределенно пожала плечами.

– Не знаю… Вроде был… Мы с детства дружили, а теперь он… – Она вздохнула. – Пьет много… И дебоширит. Уже два раза его судили.

Володька покачал головой.

– А что пьет-то так? – спрашивает. – Или делать нечего?

Она снова вздохнула.

– У нас многие пьют, – говорит. – А эвенку нельзя пить… Я читала, что у нас по-другому организм устроен… Вы пьете – ничего, эвенк пьет – его не остановишь.

– И среди нашего брата алкашей хватает, – усмехнулся Володька. – Хотя я тоже слышал, что северные люди легче спиваются.

– Ну вот, – говорит она. – В том-то и беда. А зачем выходить замуж за пьяницу? Он же работать не будет… И бить всегда жену будет… А какая это жизнь?

Володька кивнул: дескать, согласен. Чтобы закончить этот, как ему показалось, неприятный для Эльги разговор, он вдруг заговорил о другом.

– Вот ты говоришь, у эвенков организм по-другому устроен… – произнес он. – Но ведь Бог создавал всех людей по своему образу и подобию. Ты читала Библию?.. – Она хлопнула своими пушистыми, словно ветка кедрача, ресницами: дескать, да, читала. – Ну тогда ты помнишь, что вначале Господь создал Адама, этого прародителя всего человечества…

Эльга закивала головой.

– Да-да, я знаю… Только у нас есть свои легенды… – говорит она.

– Ты хочешь сказать, что у вас есть своя версия устройства мира?

– Да, – кивнула девушка, – по преданию, тунгусы произошли от оленей.

Она улыбается. Видно, сама не верит в сказки.

– Тунгусы… – задумчиво повторил он. – Интересно, как возник этот этноним?

Эльга, конечно, не знала, что означает это странное слово, – лишь смутно догадывалась.

– В школе нам говорили, что слово «тунгус» имеет двоякое происхождение, – неожиданно выказывает она свои знания. – Быть может, оно произошло от монгольского «тунг», то есть лесные. А может, и от тюркского «тонг уос» – «люди с мерзлыми губами», то есть говорящие на чужом языке…

– Вот как! – удивился Грачевский. – Кстати, ученые доказали, что человек берет свое начало даже не от обезьяны, а от простейшего одноклеточного, – говорит он. – Короче, наш с тобой предок – это обыкновенная бактерия, которая жила в воде и постепенно превращалась во что-то более сложное… Сначала в планктон, потом в головастика… Так через миллиарды лет и появился первый человек.

– Наверное, так и было, – соглашается девушка, – но наши старики стоят на своем: тунгуса, или орочона, создали духи… Сначала они вырезали из рога оленя оболочку человека – иллэ, или бэе, а потом вдохнули в нее оми…

– Оми?.. А что такое оми? Наверное, душа? – спросил Грачевский.

– Да, душа… – ответила она. – После этого они оживили созданного ими человечка…

Слово «человечка» она произнесла так по-детски трогательно, что Грачевский невольно улыбнулся.

– Бэе индевунин омин нэндыкэн… – проговорила девушка по-эвенкийски. – Что переводится как «средство жизни человека – сама его душа». По представлению наших стариков, все существующее на земле и способное жить имеет свою оми, то есть жизнь-душу… И еще старики говорят: «Бэе дялин, омин умукэн-дэ», то есть ум человека и душа – одно и то же. Как без оми человек себе пищу добудет? – говорили наши предки.

– Однако философия! – немало удивлен Грачевский.

– Жизнь это… – сказала она.

 

1

Грачевский все больше и больше привязывался к Эльге. А тут даже ночью однажды приснилась… Что это? – думает Володька. Неужто виной тому обыкновенный гормональный бунт, который сводит сейчас с ума многих его товарищей? Не любовь же, в конце концов!.. Ну а что, если любовь?.. В этом месте мысль Грачевского спотыкается, потому что… Да потому, что об этом он и думать не хочет. Какая может быть любовь, когда он еще не встал на ноги? Нет, у него пока что голова на месте, и он никогда не поставит чувства впереди здравого смысла.

И все же, несмотря ни на что, его постоянно тянуло к Эльге. Впрочем, и с ней творилось что-то непонятное. По вечерам она с нетерпением ждала его в клубе, а когда он не приходил, она сильно огорчалась. И тут же ее охватывали сомнения. А может, ему неинтересно стало со мной? – думала она. Ну, кто она? Обыкновенная девчонка из глухой тайги. А он человек городской, культурный. Ему другая женщина нужна. И вообще разве он когда полюбит эвенкийку? Нет, он никогда не станет ее мужчиной. И это она должна понять и не питать никаких иллюзий.

Однако она продолжала думать о нем. И когда он появлялся в библиотеке, счастливее ее, казалось, не было никого на свете. Ну зачем, зачем, ругала она себя, пытаясь не показывать то, что творилось в ее душе. Не лучше ли сказать ему, чтоб он больше никогда сюда не приходил? Ведь все равно эта сказка когда-нибудь кончится…

Но нет, она бежит к нему навстречу… Ой, девка, доиграешься, будто бы слышит она голос матери. Но разве она остановится? Разве послушается кого? Да, она понимает, что стоит на краю пропасти, что не сегодня завтра может случиться то, что перевернет ее жизнь. Но что она может поделать с собой?..

Нет, позора она не боялась. Кого здесь удивишь тем, что тунгуска родила от чужака? Бывало, тут рожали и от геологов, и от старателей, и даже от беглых зэков… Да мало ли кто к ним сюда шастает! Так и идет. И если появится еще и солдатский отпрыск – ничего удивительного в том не будет. Случилось – так случилось. Однако самое страшное не это – самое страшное раздавленная солдатским сапогом ее любовь. Первая и неповторимая. Тот молодой тунгус, которого все считают ее женихом, не в счет. Ну какие можно испытывать чувства к человеку, у которого на уме одна только водка, который неделями не кажет носа, а если появится, то только вместе с этими ужасными выхлопами перегара? Ворвется в дом на полусогнутых – и давай хрюкать, словно свинья. С ним поговорить невозможно, потому как он давно уже не понимает человеческого языка. Живет одними инстинктами. И ее хочет в скотину превратить. Бывало, заставит сделать против ее воли пару глотков водки, а после в кровать тащит. Она сопротивляется, но разве с ним сладишь? Это же животное, а животная сила бывает страшной и неукротимой в своем безумном порыве.

А вот солдатик не такой. Он обходительный и водку не пьет. Всегда приходит трезвый, при этом подарочек обязательно какой-нибудь принесет. То пряник, который пришлют кому-то из бойцов в посылке, то конфетку. И когда целует, он не переступает черту. А как он целуется! Это тебе не Ванька, пьяная харя. Тот так обслюнявит тебя, так обсопливит в пьяном угаре – противно вспоминать. А от солдатика как-то хорошо всегда пахнет – будто бы ты дышишь полевыми цветами.

…И все-таки это произошло… Они тогда, проводив последнего посетителя, сидели на старом кожаном диване, что стоял у входа в библиотеку, и он легонько гладил ее волосы. Потом был долгий поцелуй – и все… Дальнейшее она плохо помнит. Помнит только, что был взрыв. Мощный, оглушительный. До беспамятства. Такое с ней случилось впервые в жизни, когда она почувствовала себя настоящей женщиной. Не тем животным, которого силой заставляют заниматься любовью, а свободной, сильной, бесконечно любящей женщиной. Вот, значит, что такое настоящее счастье! – потрясенная, думала она.

С этой поры Володьку было не узнать. Он стал серьезным и задумчивым. Меньше улыбался, реже вступал в разговоры.

– Ты, случаем, не втрескался в эту свою тунгуску? – спросил его как-то Рудик, но тот не ответил ему.

Это было странно. Обычно мужики хвастаются своими победами на любовном фронте, а этот, напротив, пытается сделать вид, что с ним ничего не происходит. Такое бывает, когда влюбляются по-настоящему, когда живут не мыслями о победах, а глубокими тайнами своих чувств.

Те же чувства теперь испытывала и Эльга. Странно, еще недавно она вместе со всем поселком просила духов, чтобы те прогнали чужаков с их земли, а сегодня она даже думать боялась о том, что может расстаться со своим солдатиком. Черт с ней, с этой тайгой, лишь бы ее Володька был рядом.

– Ты меня никогда не бросишь? – бывало, оставшись с ним наедине, спрашивала она Грачевского.

– Нет… никогда…

– Правда-правда?..

– Правда-правда…

Она клала голову ему на колени, и он гладил ее волосы. Воздух наполнялся благостной тишиной, когда ей казалось, что в эту минуту нет никого на свете счастливее ее.

– А почему ты никогда не пригласишь меня к себе домой? – однажды спросил он Эльгу.

Она замялась.

– Ладно, – говорит Володька, – коль не хочешь, не надо.

– Да что ты! – вспыхнула девушка. – Я давно хотела тебя познакомить с мамой. Только… – Она смущенно опустила глаза. – Понимаешь, у нас в доме нет мужчины, и мы… В общем, бедно у нас… – еще больше смутившись, произнесла она.

«Ах вот в чем дело! – подумал Грачевский. – И всего-то? Но ведь и он не барин… И вообще достоинство человека не в его достатке, а в том, чем он живет…»

…Эльга нисколько не преувеличивала. Дом, куда она привела Володьку, был маленьким и убогим. При этом и снаружи, и внутри он требовал хозяйского ухода. Тут и завалинку давно бы следовало подправить, и крышу починить, и крыльцо… А в доме еще и печка дымила. Правда, женщины что-то пытались с ней сделать, но разве дойдет их ум до высокой хозяйственной мысли, разве хватит сил поднять неподъемное? Так и жили.

Правда, что касается чистоты в доме, то с этим было все в порядке. Первое, что бросалось Володьке в глаза, – это свежевыбеленная печь, или, по-местному, огок, которая занимала часть кухни и прихожей. Кухонка была небольшой, но уютной. Ее можно было рассмотреть уже с порога. Маленькое прикрытое занавеской окошко; на левой стене авануки – умывальник, у окна – обеденный стол, на котором покоилась ага – берестяная посудина с нарезанным хлебом, покрытым чистой салфеткой. Над печкой – арги, приспособление в виде железного прута с крючьями, на которых висело кухонное полотенце – соктор, ковш – соковун и еще что-то из утвари. На припечке – калан, большая кастрюля с едой. Рядом на стене – икэвье, полка для посуды. На плите – сковородка, или ковордо, под крышкой которой что-то там затейливо шкворчало. Здесь же рядом с полуразвалившейся печкой находились дрова – илавун и топор – сукэ.

В прихожей такая же простота. У самых дверей – небольшой коврик – кумалан, – сшитый из шкуры, взятой с головы сохатого; здесь же мулевун – ведро для воды, справа на стене – вешалка из оленьих рогов, или, по-местному, локовун, на которой висела верхняя одежда – унгу.

От порога в ту строну, где находилась гостиная со смежной спальней, вела чистенькая, слегка потертая по всей длине ковровая дорожка. Посреди гостиной лежала большая медвежья шкура, на которой стоял круглый древний стол, покрытый простенькой скатертью. Вкруг стола были расставлены обыкновенные, видавшие виды табуретки. На одной из таких табуреток, здешние люди этот предмет называют тэгэк, спиной к окну сидела Эльгина мать Марьяна – измученная болезнью еще не старая женщина с впалыми щеками и желтой, высушенной до пергаментной зрелости кожей на лице. Глаза ее были тусклыми и настороженными.

Бедная женщина… И какая хворь к ней привязалась? Теперь вот страдает. И все равно ходит кормить своих лис. Эльга ей говорит, чтоб она оставила работу, подлечилась, но куда там! Привычка быть при деле сильнее боязни умереть. Сегодня она уже дважды побывала на звероферме, а теперь вечер, рабочий день закончился. В доме тепло, но на ней силэкчик, душегрейка, а на ногах домашние унты из камуса – кулпэк. Ее больное дыхание смердило, как протухшее оленье мясо. Но Грачевский не подал виду – просто пожалел ее. Поздоровавшись, он замер в нерешительности.

Марьяна уперлась в него тяжелым больным взглядом и молчала. Видно, пыталась рассмотреть его. Такое было впечатление, что она будто бы прощупывает его душу, лезет в его мозги в попытке прочитать его мысли. Видимо, ей что-то не понравилось в нем, и она тяжело вздохнула.

– Мама, вот это и есть Володя… – робко произнесла Эльга, выглядывая из-за спины Грачевского. Та что-то прошамкала и закашляла. Она кашляла долго и отчаянно, и Володька вновь пожалел ее.

Когда к ней наконец вернулись силы, она что-то сказала Эльге по-эвенкийски, и та помчалась на кухню, после чего принялась накрывать на стол.

– Сейчас мы будем ужинать… – сказала она и тут же наткнулась взглядом на отчаянный протест Грачевского.

– Нет, спасибо… Я не буду – мы только что поужинали с ребятами, – сказал он.

Но ее эти слова не смутили.

– Ну и чем вас там кормили? Кашей?.. – спросила она и улыбнулась. – А мы мясо будем есть…

При слове «мясо» у него как-то дружно и весело зашевелились кишки, а рот обильно наполнился слюной. Он пожал плечами: дескать, мне ничего не остается, как подчиниться грубому хлебосольному напору.

Вначале, как и положено, Эльга принесла из кухни столовые приборы. Они были у нее по-здешнему незамысловатые – три деревянные чашки, берестяной туесок с солью, кото – нож… Перед каждым она положила по ункану – деревянной ложке. Тут же появилась берестяная посудина с топочой – эвенкийским хлебом. Позже он увидит, как готовят этот хлеб. Вначале в прохладную подсоленную воду добавляют пищевую соду, муку и замешивают тесто. Дают время, чтобы тесто растронулось, после чего делают лепешку. Проткнув лепешку вилкой и слегка обсыпав мукой, ее выкладывают на горячую золу, покрыв сверху такой же горячей золой. Когда лепешка будет готова, нужно будет только стряхнуть с нее золу и подать к столу с растопленным животным жиром или с корчоком – молочным напитком. Его здесь готовят просто: в берестяной бидончик – эхас – наливают охлажденное оленье молоко и деревянной вертушкой, которую эвенки называют ытык, вручную взбивают в густую пену. В нее добавляют сок голубики и подают к столу.

…Следом за топочой и корчоком на столе появилась эмалированная посудина с нимином. Эльга его готовила так. Нарезанные куски свежей оленины она бросала в слегка подсоленную воду, после чего ставила кастрюлю на огонь. Затем наполовину сваренное мясо она вынимала в отдельную посуду, а в кипящий бульон добавляла свежую оленью кровь и горсть голубики. Готовый суп она подавала вместе с мясом.

– Ты когда-нибудь ел сердце оленя? – продолжая хлопотать, на ходу спросила она Грачевского. – Нет? А ведь оно силу человеку дает…

В следующий раз, возвращаясь с кухни, она спросила про другое:

– А ты знаешь, что такое тэкэмин?.. Нет? Ну вот сейчас и попробуешь… Это блюдо из внутренностей и мяса медведя, – пояснила девушка. Володька хотел спросить, где они с матерью это мясо взяли, но Эльга будто прочитала его мысли: – Амакаксэ (это она про медвежье мясо) нам соседи дали. Здесь ведь всегда так: у кого что есть, тот тем и делится…

И снова радостный всплеск в животе. И снова слюна готова вырваться наружу.

Скоро весь стол был заставлен едой. «Да куда ж она столько наворочала! – подумал Володька. – Этим же целый взвод накормить можно». Но вслух он этого не сказал – боялся, что обидит хозяев.

Последнее, что принесла Эльга, была большая зеленая бутыль с какой-то жидкостью.

– Это араки… Домашняя водка, – улыбнулась она. – Сама к какому-то празднику готовила.

Ели они в полной тишине. Впрочем, ели только молодые, а Марьяна почти не притронулась к еде. Выпив рюмочку араки, она закурила трубку и так сидела, попыхивая ею и неотрывно глядя на солдата. «Ну что она так смотрит на меня?» думал Володька. Хоть бы спросила что-нибудь, но женщина молчала.

Она и потом, когда они остались с Грачевским вдвоем (Эльга в это время, убрав со стола, мыла посуду), не заговорила. Не пытался заговорить и он, потому что не знал, о чем можно было вести с ней разговор. Правда, однажды он все-таки подал голос, когда попросил разрешения закурить. В ответ она лишь коротко смежила глаза – вроде как позволила. И в следующую минуту комната наполнилась каким-то сладким чужим ароматом, так непохожим на тяжелый дух здешнего табака. Учуяв его, женщина положила свой тяжелый взгляд на стол, где лежала пачка Володькиных «Ментоловых». Прочитала. Снова перевела взгляд на солдата. Вздохнула. Нет, мол, все это не наше, так что и надеяться не надо. Придет срок – уедет этот чужак. Туда, где его ждут родные лица, родные запахи, родной воздух. А это все останется нам. Если, конечно, эти чужаки не прогонят нас с наших насиженных мест. Ну а коли прогонят – закончится наш орочонский род, а там и тайга погибнет.

На следующий день Эльга пришла на работу какая-то убитая и с черными кругами вместо глаз. Увидев ее, Володька вначале подумал, что все дело в нем, что после его ухода у них с матерью произошел крупный разговор. Ну вот не пришелся по сердцу Марьяне солдат – она и запретила дочери с ним встречаться. А для той это катастрофа. Оказалось все гораздо проще. Как сказала Эльга, это они с матерью бревна пытались пилить – вот и убились.

«Ну какой же я дурак!» – тут же отругал себя Володька. Ведь видел же он вчера эти проклятые бревна возле Эльгиного дома, но ему и в голову не пришло, что надо бы помочь бедным женщинам.

Но больше в этот день речь о бревнах он с ней не заводил, а вот на следующее утро, когда хозяева дома еще спали, к ним в дверь постучали. Эльга выглянула в окно и ахнула, увидев шумную ватагу солдат, вооруженных бензопилами и топорами.

Нынче при разводе на работу Грачевский поступил вопреки правилам и вместо того, чтобы отправить весь отряд на валку леса, объявил о том, что ему нужны несколько добровольцев для оказания шефской помощи кому-то там из аборигенов.

Желающих отправиться в поселок нашлось много, но Грачевский взял с собой лишь проверенных бойцов – Пустолякова, Тулупова, Савушкина, Релина и Хуснутдинова. Когда встал вопрос, кого взять шестым, заканючил Лукин. Возьмите меня да возьмите – я вас не подведу… Пришлось взять. И, надо сказать, Лукин сдержал слово. Работал он наравне со всеми, и старшине не пришлось, как прежде, подгонять его…

Братва тогда быстро справилась с заданием. Не успели женщины оглянуться, как возле их изгороди выросла большая светлая поленница, от которой исходил густой смоляной дух.

– Молодец твой солдат, – сказала тогда Эльге мать. – Мужчина… – Слово «мужчина» она произнесла особо подчеркнуто, давая понять, что именно такая сила и нужна в их дом. – А вот твой отец никогда мне по хозяйству не помогал. На, говорил, деньги, найми кого-нибудь… А сам нет… Только пил да меня шибко мучил своей дурью…

После того как работа была закончена, Эльга накормила солдат супом из оленины и медвежьими котлетами.

Грачевский конечно же пожурил Эльгу. Дескать, вам самим, поди, жрать нечего, а вы тут царские пиры закатываете. Вот и на него зря вчера тратились. А Эльга ему: это наше, мол, дело. А если хочешь знать, то без еды мы здесь не сидим. Всегда найдутся добрые люди, которые тебе помогут. У нас-де всегда так: кто имеет, тот и дает. А разве может быть иначе?

 

1

Чуть свет небо загрохотало – будто бы тысячи турбин покрыли его. Этот грохот разбудил бойцов. Кто в чем был, выскочили из палаток и увидели, как над их лагерем кружат два больших транспортных вертолета, видимо, выбирая себе место для посадки. Робко и неуверенно падал сырой снежок. Так сейчас было почти каждое утро. Зима как будто примерялась к этим местам, готовя силы для своего бурного прихода. Еще каких-нибудь пару недель, и земля покроется снегом, который уже не растает до самых майских праздников. Свежо. Такое ощущение, будто бы весна не в срок пришла.

– Что это они вдруг?.. – подбежав к старшине, спрашивает Пустоляков, указывая взглядом на ревущие в небе машины. На нем казенные летние кальсоны. Зимнее исподнее им еще не привезли – а пора бы. Ночи уже стылые, да и днем не испаришься. Разве что на работе.

– Наверное, с грузом прилетели, – ответил за Володьку стоящий тут же Рудик Старков.

– А-а… Может, наконец теплую одежку привезли? – мечтательно произнес Пустоляков. – А то ведь не май месяц…

– Ну а что ты тогда выскочил в таком виде? Иди хоть гимнастерку надень, – глянув на посиневшего от холода Пустолякова, произнес Рудик, который сам выглядел не лучше в своих видавших виды армейских трусах и стоптанных кирзачах на босу ногу.

Сделав несколько кругов над тайгой, вертолеты приземлились на одной из вырубок – аккурат в свежую порошу.

Не успели машины коснуться земли, как из одной из них выскочил какой-то человек, который тут же направился в сторону палаток.

– Гляньте, гляньте, никак наш майор!.. – заметив среди дерев спешащего к ним военного, воскликнул кто-то из бойцов.

И точно, то был Ходенко. По тому, как он ходко и нервно шел, было видно, что он чем-то взволнован.

– Здравия желаем, товарищ майор! – раздалось со всех сторон.

Тот не ответил на приветствие. Отыскав глазами Грачевского, буркнул:

– Вели бойцам одеться – потом всех в строй…

Старшина тут же исполнил его приказ.

– Тебе не кажется все это странным?.. – на ходу напяливая гимнастерку, спрашивает Володьку Рудик.

– Кажется… – коротко ответил Володька.

– Ну и что ты думаешь?..

– А что думать? Сейчас Ходенко все нам и скажет… Скорее всего, зимнее обмундирование привез, а вместе с ним и пару ласковых слов от начальства… Наверное, опять недовольны нашей работой.

– Куда ж еще лучше? – говорит Старков. – Мы ж как те папы Карлы вкалываем…

– А им нужно, чтобы как тракторы…

– Как тракторы! – недовольно проговорил Рудик. – Но мы ж не железные…

– А они разве знают об этом?..

…Ходенко не сразу стал говорить. Заложив руки за спину и опустив голову, он некоторое время молча ходил перед строем и, казалось, был чернее тучи. Его состояние тут же передалось бойцам, и они запаниковали. Неужто из вождей кто умер? А может, война началась? В мире-то вон как неспокойно. А граница-то вот она – рядом… Так что можно запросто попасть в первый эшелон…

Наконец майор поднял голову.

– Ну, как дела, путеармейцы? – спросил он и попытался улыбнуться.

Путеармейцы – это у него давно. Когда кто-то из бойцов однажды спросил его, что это значит, он сказал, что так называли строителей того, довоенного БАМа. К нему с расспросами, что да как, а он: да это все дела давно минувших дней – неужто интересно? Однако сдался. Ладно, говорит, так и быть, расскажу. Только вначале поужинайте.

После ужина бойцы, прихватив с собой гитару, потянулись к реке. Майор уже был на месте. Все знали, что он был заядлым рыбаком, вот и сейчас, взяв в руки спиннинг, он ходил по берегу, время от времени вытаскивая из воды ленков.

– Так вы хотели про путеармейцев услышать? – не оборачиваясь, спрашивает он братву. – Ну так вот… Дорогу эту начали строить еще в 1932 году, – проговорил он, быстрым движением руки наматывая лесу на катушку. – Ее должны были провести от Байкала до Комсомольска-на-Амуре, который тогда только-только построили на месте одного старого села… Кажется, название ему было Пермское. А надо сказать, всяких там ударных комсомольских отрядов в ту пору не было – строили в основном зэки. Для этого даже специальный исправительно-трудовой лагерь создали, управление которого находилось в городе Свободном.

При этих словах кто-то из парней невольно усмехнулся. Дескать, надо же, Свободный и зэки…

– Ирония судьбы… – на что заметил майор. – В жизни всякое бывает. Я знаю одну деревню, которая называется Братолюбовка… А в ней один брат другого топором по пьяному делу зарубил. Вот вам и братская любовь!.. Но ладно… – бросив блесну поближе к перекату, продолжил свой рассказ он. – Скоро этот новый лагерь стал самым крупным в системе Главного управления лагерей, или ГУЛАГа, – так его сокращенно называли. В Свободный начали подтягивать этапы из Москвы, из Воронежа, из Свердловска… – Он делает взмах удилищем, перебрасывая блесну. – Были и из Минска, Киева, Новосибирска, ну и конечно же Ростова-«папы»…

– А почему «папы»? – спросил кто-то.

– «Папы» – то? Да Ростов всегда у нас славился своими бандитами – потому и «папа».

– А кто ж тогда «мама»? – спросили у майора.

Он улыбнулся.

– На это звание у нас есть много претендентов, – говорит он. – В первую очередь конечно же Одесса… Но кто-то считает, что это и не она вовсе, а Самара. Правда, такого города сейчас нет, его переименовали еще до войны в Куйбышев… Хотя что это я… Об этом вам лучше ваш старшина расскажет – это он ведь у нас из самарских. Так я говорю? – обращается он к Володьке.

Грачевскому лестно, что кто-то вспомнил о его родном городе.

– Да, – кивает он. – Самара-«мама»… У нас все так говорят.

– Вот-вот… – произнес Ходенко. – Бывал я в вашем городе. Ничего, красивый… Только центр показался мне больно запущенным…

Володька поморщился. Он-то обычно расхваливал на все лады свой город, а тут на тебе…

– Это исторический центр, – заявляет он. – Там что ни дом, то памятник… Знаете сколько знаменитостей в свое время у нас перебывало? Хотя я согласен, многие дома обветшали. Их бы отремонтировать…

– Ну вот примерно так… – произнес майор, выбрасывая на берег очередного ленка. – Короче, был приказ в короткие сроки построить рельсовый путь на восток. Опыт для этого уже имелся. Таким вот макаром был построен Комсомольск, строился Беломорканал… Дешево, как говорится, и сердито. Сила-то дармовая. Это сейчас здесь пацанам из комсомольских отрядов бешеные деньги платят, а тогда без этого обходились.

Слушая майора, Грачевский представил всю эту картину в реальности.

…Медленно кружится ноябрьский снег, оседая на крыши железнодорожных построек и на болотистые пустыри. Щетинистая, никем не потревоженная тайга чернеет невдалеке. Вокруг заснеженные сопки, поросшие листвяком, – и так до горизонта.

Из «телячьих» вагонов высыпают люди. На одних ветхая, негодная одежда, у кого-то даже обуви нет. И это в такой-то холод! Пытаются осмотреться, но куда там! Время не ждет. Ведь им дали всего несколько дней на обустройство, а там – в тайгу рубить просеку под будущую магистраль. И вот уже с лопатами и топорами в руках в окружении конвойных они готовят себе жилье. Расчистив от снега территорию, ставят каркасы, натягивают на них палатки, сооружают нары… Через несколько дней на бывшем заснеженном пустыре вырос огромный палаточный городок. Так начиналась великая стройка…

– Вечная мерзлота, высокая влажность грунтов, высокое содержание глины в почвах, заболоченность местности, проливные дожди, ранние заморозки, полчища комаров и гнуса… Все это свалилось разом на людей, – говорил майор. – Не хватало техники, а имеющиеся экскаваторы и другие механизмы использовались неэффективно. Даже тачка была здесь одна на троих, да и та порой, как говорится, дышала на ладан.

– Дефицит ощущался во всем, – сделав очередной взмах удилищем, – произнес Ходенко. – Поэтому, чтобы выполнить план, приходилось на насыпь укладывать полугнилые шпалы и старые рельсы. Тот же острейший дефицит заставил строить многие искусственные сооружения, в том числе мосты, из бревен. И все это делалось наобум, потому как не было полных комплексных изысканий трассы, а соответственно, и технического ее проекта. Оттого и стала трасса долгостроем. И даже огромная людская сила, эти тысячи и тысячи бесправных рабов, не смогли ничего сделать. Стали искать крайних. Ими оказались начальники участков, прорабы, воспитатели, а вместе с ними и многие заключенные, которых тут же объявили кого злостными «очковтирателями», кого саботажниками и подвели под расстрел.

Слушая майора, Володька даже представлял, как их, бедных, вели на казнь… Но ведь это несправедливо, думал он.

– А откуда вы это все знаете? – неожиданно спрашивает он Ходенко. – Вы что, тоже тогда строили?

Тот усмехнулся.

– Нет, – говорит… – Годами не вышел. Мой отец строил… Вот я и пошел по его стопам… Тоже стал строителем железных дорог.

Володька не стал спрашивать, как его отец попал на стройку, – а вдруг обидит? Он продолжал вполуха слушать майора и одновременно думать о том, как все-таки порой люди бывают несправедливы друг к другу, более того, жестоки. Однако, слава богу, сейчас не то время и эту дорогу строят не заключенные. Оттого и построят ее быстро. Потому как свободный труд имеет много преимуществ. Главное – это то, что человек здесь работает сознательно. Не все, конечно, есть и такие, как Аноха да Лука с их бражкой, но все-таки нормальных мужиков больше.

– Сейчас все по-другому, сейчас курорт по сравнению с тем, что было… – слышит он голос Ходенко.

– Ну какой же это курорт, товарищ майор? – ухмыльнулся Рудик. – Гляньте, зима на носу, а мы все в палатках живем… Где ж обещанные вами щитовые вагончики?

И тут началось.

– Про вагончики я не знаю, – встревает Серега Тулупов, – а то, что нам обещали удвоить пайку к зиме, это я помню.

– Да что говорить! – тут же подхватил Пустоляков. – У нас даже зимнего обмундирования нет. А по утрам уже зусман…

– Что-что? – не понял его Ходенко.

– Холодно, говорю… Так что мерзнем, как суслики.

Ходенко с досады бросает спиннинг.

– А ну цыц! Ишь раскудахтались… – прикрикнул он на бойцов. – Подождите – все будет. Дело в том… – Он на мгновение задумался. – Видите ли, ходят слухи… В общем, вас могут в любую минуту заставить свернуть все работы и перебросить на другой участок… Отсюда, я думаю, и вся эта волокита.

Братва в растерянности. Как же так? Они вроде уже и привыкли к этим местам. Что ни говори, а рядом поселок, куда можно сбегать за теми же конфетами. А то забросят куда-нибудь в глушь – и кукуй там до самого дембеля.

– Ладно, не журитесь… – увидев посмурневшие лица пацанов, произнес майор. – Я все-таки думаю, вы здесь и останетесь.

– Хорошо бы… – мечтательно проговорил Пустоляков.

Однако ошибался майор…

 

2

– В общем, так, соколики… Поступил приказ вас отсюда эвакуировать. Будем перебираться на другое место, – встав перед строем, объявил Ходенко. Видно было, эти слова дались ему с трудом. Что тут началось!

– Но почему? Кто велел? Ведь тут еще работы непочатый край! Зачем ехать куда-то?..

Братва шумела, и в этом шуме тонули их последние надежды.

– Все – ша! – не по-уставному гаркнул вдруг майор. – Коль велено – значит, будем выполнять…

Голос у него хоть и не слишком сильный, но напористый и часто в волнении срывающийся на фальцет.

– Но почему?..

– А потому! – бросил Ходенко. – Сказали, в другом месте трасса пройдет… – начал объяснять он. – Какие-то там изменения произошли в техническом проекте, будь они неладны… В общем, даю полдня на сборы, а после обеда и полетим…

– И далеко полетим? – это уже Аноха.

А ему-то что за дело, усмехнулся Володька. Все равно ведь работать не будет. Крыса! Оставить бы его здесь – нет ведь, полетит вместе со всеми. Вон он, гад… Так и сверлит своими цыганскими глазами майора. Прознать про все хочет. Лицо подвижное и будто бы копченое. Как всегда, верхние две пуговицы гимнастерки расстегнуты для фарса. Дескать, вот мы какие. А заставь его их застегнуть – так такой вой поднимет. И как его на зоне с таким характером не прибили? А ведь просил, однако…

– Далеко… Километров сто отсюда будет. А может, и того больше, – нахмурил свои мохнатые рыжие брови Ходенко.

Эти слова вызвали у Анохи протест.

– Все, баста, я никуда не полечу! – заявляет он. – Я что вам, раб? Я свободный уркаган…

– А ну, закрой свой рот, фраер набушмаченный! – сурово глянул на него майор. Видно было, что ему приходится не впервой иметь дело с такими, как Анохин. – Ишь какой смелый… Полетишь как миленький! А станешь со своими корешками бузить – я вам такое устрою!..

Но разве проймешь этим Аноху?

– Не пугай, начальник, – и не таких видали! – гоношится он. – Хочешь, давай вызывай конвой. Уж лучше зону топтать, чем по твоим болотам ползать…

Лицо Ходенко становится багровым.

– Эх, Анохин-Анохин!.. – покачал он головой. – И откуда только берутся такие, как ты? И сам не работаешь, и другим не даешь…

– А не хрен было меня в армию брать! – сверкнув самодельной фиксой, с деланым надрывом говорит он.

Ходенко едва сдерживает себя, чтобы не сорваться.

– Тебе по конституции положено отслужить, понял? – решается он на весомый аргумент. Но не на того он напал.

– Да плевал я на вашу конституцию! – визжит Аноха. – У нас есть свои воровские законы. По ним мы и будем жить. Правильно я говорю, пацаны? – поворачивается он к своим дружкам.

– А то!.. – небрежно сунув руки в карманы, преданно смотрит ему в глаза Шепелявый, который значится в списке отряда как рядовой Шепель, этакое длинное похожее на коромысло чудовище с лицом дегенерата.

Аноха переводит взгляд на Гузю: мол, а ты что молчишь?

– Ну да… плевали мы на все… – с готовностью подтверждает он.

У этого широкомордого ушастого парня, в отличие от Шепелявого, который слывет абсолютным отморозком, еще до конца не утратилось чувство самосохранения. Если и делает какую пакость, то с оглядкой – не то, что его дружки. Хотя и он будь здоров как шестерит перед Анохой.

– Вот так! – с вызовом смотрит на майора Анохин. – Короче, не полетим, и все.

И ведь точно не полетели бы, если б Ходенко не приказал бойцам силой втащить эту троицу в вертолет. Те кричали, брыкались, даже пытались кулаками махать – куда там! Сила она и есть сила. А здесь в основном люди сознательные, коль прикажут, могут и шею свернуть.

– Ну мы вам еще припомним это! – грозился Аноха. – Дайте только срок…

А вот Лукин вел себя в этой ситуации довольно разумно. Все равно ведь заставят, подумал он, и сам сел в машину.

…Но до того, как вертолетам подняться в воздух, оставалось еще полдня. Дав отряду команду собираться в дорогу, Грачевский решил сбегать к Эльге и предупредить ее, что они уезжают.

– Если майор будет спрашивать, скажи, пошел на вырубки, чтобы глянуть, не остался ли где инструмент, – перед тем как отправиться в поселок, сказал он Старкову.

Это выглядело вполне правдоподобно, потому как братва имела привычку разбрасывать казенное, так что походи по тайге – и ты всегда найдешь там и топоры, и ручные пилы, и запчасти от «Дружбы», не говоря уже о такой мелочи, как верхонки да солдатские пилотки.

У Эльги рабочий день начинался поздно, и потому она находилась дома. Увидев взволнованное лицо Грачевского, вся сжалась в комок.

– Что?.. – только и спросила его, впуская в дом.

Он не сразу ответил. В комнату проходить не стал – сел на табуретку в кухне, а Эльга так и осталась стоять в каком-то глубоком предчувствии беды.

– Ну же… не тяни… – не выдержав долгой паузы, тихо произнесла она. И столько было в этих ее словах надежды, которая часто бывает предвестником разочарования.

– Уезжаем мы… – наконец сказал он и вдруг как-то странно улыбнулся, будто вспомнив что-то. – Наверное, это все ваши духи… – добавил с легкой иронией.

Она не поняла его.

– А духи тут при чем? – едва сдерживая себя, чтобы не разрыдаться, спросила она.

Он взял ее за руку.

– Вот уж порадуются твои сородичи, вот уж…

И тогда она поняла, о чем он говорит. Духи!.. Да, люди просили, чтобы они прогнали чужаков… И она просила. Но разве она могла знать, что полюбит одного из них? И товарищей его ей уже жалко. Даже мать ее, которая и слышать не хотела о чужаках, вдруг растаяла после того, как парни напилили им дров. Мало того, им еще и мешок макарон потом солдаты притащили. Ешьте, мол, досыта, а съедите – мы вам еще принесем.

Но это они, а ведь соседи так и продолжали косо смотреть на строителей. Но вот сейчас гульнет поселок. Узнает, что солдаты снялись с места, и гульнет. И духов будут благодарить, и себя хвалить за долготерпение. Такой праздник устроят!

И только в доме, где живут Марьяна с Эльгой, повиснет траурная тишина. И будут женщины плакать по ночам, напрягаясь в глухом отчаянии. И будут молить духов, чтобы те вернули солдат. Ведь у одной из них под сердцем уже трепетной искоркой бьется новая жизнь, начало которой положила эта мимолетная любовь…

По щекам девушки двумя ручейками беды потекли слезы. Грачевский судорожно обнял ее.

– Я знала, что так будет… Я знала… – всхлипнула Эльга. – Нет, не бывает счастье долгим… Не бывает… Это только в книжкам… только в книжках оно вечное…

– Не плачь, я вернусь… – говорил он. – Вот увидишь, вернусь…

– Ты не вернешься!.. – отчаянно твердила она. – Никогда не вернешься… – И вдруг: – Ты только напиши, где будешь, – я сама к тебе на крыльях прилечу. Ведь я же… Я люблю тебя!

– Я тоже тебя люблю, – сказал он и принялся целовать ее лицо. Он чувствовал соль ее слез на губах и целовал ее, целовал… – Люблю!.. Жди… Я приеду… Только жди…

Знать бы ему, что в эти самые минуты в глубинах ее утробы крохотным побегом прорастает их общий плод любви, он бы, наверное, сказал еще что-то более важное. Но сейчас даже она плохо это понимала.

– Пойдем… – неожиданно сказала она и потянула его за собой.

В этой избушке на курьих ножках были всего две комнатенки. Марьяна обычно спала в зале на небольшом топчане, тогда как у дочери был свой собственный угол. Рано утром мать ушла на звероферму кормить лис, и Эльга была одна дома.

– Но я только на минутку… Меня ждут… – пытался сопротивляться он, хотя в другое время он сам бы отнес на руках свою тунгуску в ее акит.

– Пойдем, милый… Нам надо обязательно попрощаться, – говорила она. И он покорно пошел за ней.

Потом они долго терзали друг друга в страстных объятиях. Как будто прощались навсегда.

– Я не отпущу тебя… не отпущу, – шептала она, обжигая его своим горячим дыханием.

– Не отпускай… – говорил он, задыхаясь в запахах ее парного тела. О, как же она естественно пахла! Будто б это был малый ребенок. Впрочем, она и была им… Дитя огромной тайги. Маленькая женщина в объятиях неизвестности. Восторженный зверек, пытающийся насладить свое тело близостью любимого существа.

– Не отпущу… Не отпущу… – твердила она. – Пусть меня хоть убьют…

– Не отпускай…

Однако настала минута, когда и она поняла, что им пора расставаться. Последний вскрик птицы, и вот уже она замертво падает на землю. Все…

У порога он напоследок обнял ее и некоторое время стоял так, слушая, как бьется ее сердце. А оно трепыхалось, словно птичка в клетке. И он запомнил этот миг…

– Ну все… Прощай…

– Почему прощай? До свидания… – растерянно произнесла она.

– Ах да… правильно – до свидания… – улыбнулся он.

– Я буду ждать тебя, – сказала она, и он ушел с тяжелым сердцем, не веря в то, что они еще когда-нибудь встретятся…

А в лагере его уже потеряли. Вернее будет сказать, потерял его только майор Ходенко. Другим и без того все было понятно: пошел прощаться со своей тунгуской. Ведь в отряде разве что только прибившийся к ним бродячий кот Кутузов – тот был одноглазым, потому так и прозвали – не догадывался о его связи с одной из местных. А тут еще этот Лукин жару поддал… И зачем он взял его тогда в поселок? А тот увидел Эльгу – и сразу все понял. Крале решил своей помочь, потом говорил он всем. «А ничего хоть краля-то?» – спрашивали его. «Да ничего… – отвечал. – Красивая. Я б от такой не отказался».

А братве дай только повод – тут же начнут подкалывать. Ну как, товарищ старшина, вы еще не записались в оленеводы? Или другое: интересно, что получится, если скрестить тунгуску с русским – наверное, татарин? Бывало, глядя на него невинными глазами, спросит какой-нибудь дошлый боец. Ну что с таким поделаешь? Разве что кулаком погрозишь…

Но теперь все. Кончилась сказка. Вот забросят их сейчас в какую-нибудь глушь, где на сотни верст нет никакого жилья, – и Вася не горюй… Хотя что тут страшного, начинает успокаивать себя Грачевский. Ведь не на другую же планету летим, в конце концов! Все равно когда-нибудь все это кончится. Железная дорога, она для того и существует, чтобы людей соединять. А иначе на кой ляд она нужна?.. Вот и выходит, что недолго им придется куковать в этой глуши. Сказано же, что «железку» нужно построить в короткие сроки. Значит, так и будет. Глядишь, на первом же тепловозе и вернутся сюда. Так что нечего бояться. Как говорил Володькин дед Илья, было бы здоровье, а махорка завсегда найдется. Вот и они свое найдут… Найдут – надо только верить…

 

1

Ерёма по привычке встал ни свет ни заря. Нынче просыпаться ему было тяжко, потому как накануне крепко выпил. Так-то бы зря не стал – сезон охотный был в разгаре, – да повод особый нашелся. Толяна Антонова похоронили – вот и выпили всем миром за упокой его души. Кроме, конечно, Фрола, которому вера его не то что пить горькую, но и курить запрещала. «Водка, – говорил он, – грех великий. Она делает тебя свиньею и уводит от Бога». В общем, всех «табашников» да пьяниц он считал людьми погаными, а в целом – нехристями, которых надо не то что сторониться, но и бояться. Потому что они нечисты не только телом, но и душой. Всех их, кто имел эти вредные привычки, он ставил в один ряд с никонианами, безбородыми и «щепотниками», то есть теми, кто есть главное зло их старообрядовой веры. Для него они представляли явную угрозу не только тем, что своим образом жизни оскверняли все святое на земле, но и были проводниками дьявольской силы. Приобретая пороки, человек, по разумению Фрола, попадал в зависимость от бесов. Не случайно он постоянно закрывал молитвой все окна в своем жилище, а заодно и двери, и дымоход, считая их каналами нечистой силы. «Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй нас…» – постоянно шептал он, при этом неистово крестясь и кланяясь. Так он защищался от всякой нечисти, а ее, этой нечисти, по его разумению, было вокруг хоть отбавляй.

Впрочем, к слабостям туземцев он относился более-менее спокойно. Для него тунгусы были людьми душевно чистыми и безгрешными. А то, что они с легкостью приобретали вредные привычки, – так то было даже не бесово искушение, а результат их природной наивности. Ну вот такие они доверчивые в своей простоте, такие не защищенные от коварства цивилизации. А коль так, то против них не с молитвой надо – их надо жалеть. И он их жалел. И всех пьяниц местных жалел, и «табашников», которые не выпускали изо рта курительных трубок.

А вот Толяна Антонова он сторонился. Ведь тот был чужим ветром, занесшим в эти края великие пороки, искушая несмышленых таежных людей греховными удовольствиями. Однако к смерти соседа он отнесся по-христиански участливо. Сходил с другими на Черный ключ, а потом и отсидел поминки. Пить не пил, но вот от еды не отказался. И борщ поел, и кутью рисовую, и кисель. В общем, все, что приготовили соседские бабы и девчата, которые и были инициаторами всей этой затеи с поминками. Мужики-то местные хотели просто закопать парня – и дело с концом, но жены их да дочери воспротивились. Дескать, нехорошо это, не по-людски. Так что проводили Толяна в последний путь как полагается.

Ну вот, плутал-плутал парень и доплутался, говорили люди. Слава богу, родители его не дожили до этого дня… Ну разве это нормально – уходить из жизни в расцвете сил? Даже род свой не продолжил. Хотя один ли он такой?..

А они вот что с дружком своим Ванькой, бывшим Эльгиным женихом, отмочили. Когда-то они сошлись на том, что оба выпить любили. Их так «закидушками» тут и звали. Пропьются, бывало, до копейки – жалкие по поселку ходят и все ждут, что их кто-то опохмелит. Бывало, и побираться приходилось. Зайдут к кому – дайте рупь. Если не дадут, одеколона попросят. Кто-то дает им, кто-то прогоняет.

А тут они брагу задумали поставить… Для этого Ванька даже украл на звероферме огромный бидон. В нем бабы мусор всякий таскали, в том числе и лисье дерьмо из клеток, а эти чуть отмыли его – и в дело.

Операцию решили провернуть в антоновской избе. Толян-то один живет. Это у Ваньки целый табор дома. Там и мать с отцом, и братья, и сестры, и племянники. Однако, чтобы поставить брагу, требовались определенные компоненты, а у Ваньки с Толяном, как назло, ни копейки. Пришлось взять в долю еще одного местного алкаша – Веню Маркина, у которого было в заначке несколько сотенных. Тот лишь недавно поселился в этих местах. Дом купил, бабу свою с пацаном привез с Большой земли. Летом-то он у старателей работал – не до выпивонов было, – однако в межсезонье, это когда он дома сидел без дела, пил по-черному.

Обеспечив народ компонентами, Веня тут же поставил свои условия. Бидон, говорит, мы спрячем у меня в доме, потому как вы не дадите созреть продукту – выжрете его раньше времени. Знаю, мол, я вас, сволочей… А те: у тебя жена – как быть с ней? А у него свой на это аргумент. Ну и что, мол, что жена, ведь она целый день на работе (а она у него в магазине торговала).

Что делать – пришлось согласиться. Наполнили они бидон ключевой водой, насыпали сахару, бросили дрожжей, а для пущей дури добавили и рису, после чего поставили все это богатство на пары в чулане, куда Венькина жена сроду не заглядывала. Когда время подошло – приходят, а бидона-то и нет. Куда делся? Не сам же сбежал, едрена вошь! Стали искать. Весь дом обшарили – нет бидона. Вышли во двор, там стали шарить. И в стайку, где у прежних хозяев свинья жила, заглянули, и в гайнушку, согнав бедного Кучума с нагретого места. Не забыли и про сарай, где всякое старое шмутье хоронилось. И среди этого шмутья не нашли.

– А может, в погреб заглянуть?.. Где у тебя погреб? – неожиданно осенило Толяна.

А погреб находился в сенях. Глянули – ба! – точно там. И кто ж его туда? Неужто Венькина Катька? А может, он уже пустой?.. Да нет же, полный! И-их ты, подумали. Вот так силища у бабы… Это ж сколько литров она туда отволокла? И ведь не надорвалась. Больше того, не вылила эту беду на землю. Видно, жалость имеет к продукту человеческого труда. Однако!..

В первый же день они вылакали столько этого пойла, что на следующий день смотреть на него не могли. Однако похмеляться надо было. Снова выпили. Так и пошло: выпьют – похмелятся, снова выпьют и снова похмелятся… В конце, когда в бидоне не осталось ни капли этой дури, нарисовали на бумаге фигу и положили ее на дно. Дескать, какой бы ты, Катька, не была хитрой, но страждущая душа алкаша все равно перехитрит тебя.

Брага здорово подорвала здоровье друзей. Ванька после этого целую неделю печенью мучился. Всю ночь напролет стонет, а утром сил нет, чтобы встать. Так и лежал, голодный да пришибленный, пока не очухался.

Венька покрепче оказался, хотя и того три дня выворачивало наизнанку. Катька, жена его, дивится: что это ты вдруг? А он: не хрен, мол, колбасу протухшую на стол подавать. А разве может здешняя колбаса протухнуть? Она ж сырокопченая – иной в северные края не завозят. Как не завозят сюда ни молоко, ни сметану, ни другие молочные продукты. Правда, в поселке есть несколько своих коров, которых держит в основном русское население. Орочонам же хватает оленьего, только они его не пьют – у них кишки для этого слабые, – разве что кислое.

…Ну а больше всех пострадал, конечно, Толян. Печень-то с желудком у него оказались крепкими – не подвели, вот он и продолжил пьянствовать в одиночку. Продал последнее, что было в доме, и пил. Так и нашли его однажды захлебнувшимся своей рвотою. Первым заметил отсутствие Толяна Ерёма. Заглянул к нему – а он на полу лежит. Синий, окоченевший. Покачал тунгус головой и пошел оповещать население, что-де еще один гражданин их славного Бэркана пал в неравной схватке с нечистой силой.

После смерти Толяна окна и двери в его избе заколотили досками. Ждали: а вдруг найдутся наследники, которые решат оформить дом на себя? Хотя соседи-то знали, что это все напрасные ожидания, потому как еще Гриха Антонов говорил, что у них никакой родни нет. Но закон есть закон. Просто так ведь не пустишь, как говорится, чужое добро с молотка. Так и стоял этот крепкий сруб пустым, так и пялился своими давно немытыми окнами на здешний мир. И каждый, кто проходил мимо него, постоянно с опаской косился на эти его мертвые окна, за которыми, говорили люди, поселилась нечистая сила.

 

2

А вот Ерёме и ходить никуда не надо было, чтобы пощекотать себе нервы. Вон он, сруб-то антоновский, из-за городьбы выглядывает. У них в забоке так: первый от поселка это дом Фрола, далее Савельевы живут, после – бывшее антоновское жилище, в котором сейчас злые духи обитают, а уж последним в ряду пристроился Ван, чья фанза стоит аккурат рядом с тайгой.

Эх, Толян, Толян, в который уже раз пожалел бывшего своего соседа Ерёма. Сейчас бы белковал себе в тайге, а вместо этого в холодной земле лежишь. Ведь как любил поохотиться, правда, эта любовь сразу у него и закончилась, как только умер отец. Он тогда и ружьишко свое загнал вместе с патронташем, и лыжи, и всю походную амуницию. Так обычно старики поступают, когда чувствуют приближение смерти. А ведь молодой мужик-то еще был, разве что на чуток постарше Ерёмы. Слабым, однако, оказался…

Хотя слабых сегодня хоть отбавляй, думает Ерёма. Ну разве это дело, когда человек все свои интересы видит в одном пьянстве? Чего только не придумывают иные мужики, чтобы задурить себе голову. Правда это или нет, только рассказывают, что где-то живет один чудак, который даже изобрел новый способ, чтобы всегда быть пьяным. Он-де глотает дрожжи с сахаром, запивает все это водой и ложится на солнышко или же у печки, дожидаясь, когда в нем созреет брага. Чудеса, одним словом!

Что и говорить, на свете столько баек про эту самую дурь, что и не знаешь, чему верить, а чему нет. Вот тут сынок его старший на днях принес домой какой-то журнал, где на полном серьезе объясняли, почему заяц такой косой. Оказывается, его внутреннее строение кишок представляет собой самогонный аппарат. Даже чертеж привели змеевика. Во как!..

Но Ерёму все эти вопросы не волнуют. Он человек трезвый, и у него много иных интересов. Вместо того чтобы каждый день накачивать себя всякой дрянью, он занимается делом. Вот сегодня он собрался идти в тайгу ставить капканы. Несколько их у него уже стоит, но этого мало. Надо еще как минимум десяток. Участок у него большой, за сутки не обойдешь, так что, скорее всего, придется ночевать в тайге. Потому и бутар берет с собой соответствующий. Перво-наперво это, конечно, киркэвун – цельная шкура старого оленя, которая послужит ему теплой постелью. Ее он положит поверх сэктэ – подстилки из еловых веток, – укроется с головой еще одной шкурой – ирэксэ, – так и проспит до утра. А утром он первым делом накормит оленей и собак, потом возьмет в руки сукэ, нарубит дров и запалит костер. Когда огонь разгорится, он поставит сонан – треногу, наберет в котелок чистого таежного снега и вскипятит чай. А то и талец где обнаружит – этак еще вкуснее. А тальцов в тайге много, так и пульсируют они потихоньку в распадках да среди камней, привлекая к себе всякое зверье. Подойдет, бывало, к какому – а там следов!..

Случалось, и одной ночевки Ерёме не хватало. Это как дело пойдет. Ведь для соболя приманка нужна, потому порой и приходится часами кружить по тайге в поисках птицы. А для этого годится все, начиная с соек и кончая рябцами. Их он и щелкает из своей старенькой «тулки». Он ведь пэктэрэлэн, хороший стрелок, и ему это дело в праздник.

Когда разберется с приманкой, идет ставить ловушки. На это у него уходит много времени. Прежде ведь надо следы прочитать, понять, где проходят соболиные тропы. А они там, где больше птицы, – основного корма зверька. Приметит их пути – и за работу. Ловушки он ставит одну от другой на большом расстоянии – зачем частить? Зверь-то повсюду ходит. Вот и колесит по тайге долгими часами. Бывало, уйдет от своего стана на десятки километров, а потом полдня возвращается назад.

Вот такие дела. Впрочем, ему не привыкать. Главное, как следует подготовиться к походу и при этом ничего не забыть. Оттого Ерёма и задумчивый такой – ведь ему нужно каждую деталь продумать, прежде чем он отправится в путь. А к тому же он не один в тайгу идет – с ним будут олени да собаки. Если бы шел на день, ну от силы на два, можно было бы и налегке весь этот путь проделать. Но тут ведь эти ловушки – их на себе не унесешь. Да и на ездового оленя всю эту канитель не погрузишь. Вот и приходится вдобавок ко всему заниматься упряжью.

Слава богу, этому делу он с детства обучен. Вот и сейчас, запрягая четверку оленей, он ловко закрепил на их шеях кожаные лямки или подеры, пропустив их вдоль брюха животных к вальку и к головкам саней. Теперь оставалось только прикрепить к рогам передового оленя вожжу, метыне, с помощью которой он будет управлять всей четверкой.

Покончив с упряжью, Ерёма принялся укладывать бутар. Дело, казалось бы, нехитрое, но и здесь сноровка нужна. Нарты-то не шибко большие, а грузу хоть отбавляй. Здесь и корм для собак – а это почти полмешка сахарных оленьих косточек и юколы, и пук сена для оленей, но в основном, конечно, это ловушки. У него их много всяких: есть и пасти, и кулемы, и плашки, и капканы, и петли, и черканы… Зверь-то в тайге разный – вот для каждого и нужно свое орудие. А кроме того, у Ерёмы есть несколько ловчих ям. В общем, только поспевай собирать трофеи. Это городскому не понять, как, где и чем промышлять зверя, – вот он и теряется, попав в тайгу, а для Ерёмы это дом родной. Завяжи ему глаза – не заплутает. У него и нюх, как у собаки, и слышит он не хуже зверя. Ничем не уступит тому же волку. Да, они заклятые враги, но они и уважают друг друга за то, что оба сильные и сметливые и что начало у них общее – вот это огромное пространство, имя которому тайга.

Уложив нарты, Ерёма отправился в дом, чтобы поесть перед дорогой и сменить легкую одежонку на теплую. Там у плиты уже вовсю хлопотали женщины. Мать возилась с лепешкой – они ее тут называют колобо, жена Арина готовила ему в дорогу фаршированный олений сычуг и кровяную колбасу, тогда как жена Ефима Мотря разогревала для охотника вчерашний наваристый суп – силэ – из мяса изюбря, которого Ерёма неделю назад подстрелил в тайге.

Было начало ноября. Полузимник. Тунгусы считают его родным братом декабря. В эту пору на севере уже глубокая зима, хотя и месяц-то еще осенний. Вроде как осень в зимнем полушубке. Мороз сковал реку, и только на бурных ее перекатах еще шевелится вода, поднимая над собой густой молочный пар. Этот месяц орочоны называют имм аналоге бега, что значит – месяц падения снега.

Тихо в тайге. Порой эту тишину нарушит ворчанье сойки, а то и дятел-красноголовик где-то неподалеку застучит свою морзянку. Ему откликнется синичка, которая, что-то прощебетав на своем птичьем языке, скроется в кустарнике. Вокруг заячьи тропы. Вчера мела поземка, слизав все старые следы, а это уже новые – их с ночи наколесили косые. А вот уже следы побольше. Это лиса пошла по заячьей тропе в надежде добыть себе пищу. А вот соболиных следов что-то незаметно. Видно, под снегом прячется зверек. То ли за мышами охотится, то ли скрывается от более сильного хищника. Но ничего, скоро здесь появится Ерёма – он-то знает его повадки. Не случайно его в поселке считают лучшим соболятником.

А соболя нынче развелось великое множество. Это потому, что корма для него много. Так всегда: чем больше пищи, тем больше промыслового зверя. В прошлом году было то же самое, потому на международном пушном аукционе в Ленинграде соболиного меха было столько, что его некуда было девать. Оттого и не весь товар продали – часть его до сих пор на складах лежит. И это при том, что цены на него упали чуть ли не вполовину. Такого, чтобы на пушном рынке случился спад, на памяти здешних промысловиков и заготовителей еще не было. Покупатели, а это в основном канадские, американские да итальянские скорняки, подметали все подчистую. А тут, как говорится, перебор вышел. Потому и невеселое настроение у охотников. Боятся: а вдруг промхозы, не сумев в прошлом году сбыть на торгах всю пушнину, возьмут да перестанут принимать соболя? Тогда вся надежда на дичь – уж эти-то их трофеи и местная торговля возьмет при нынешнем дефиците товара на продуктовых прилавках.

Чудные все-таки эти капиталисты, думает Ерёма, которого сама жизнь заставила разбираться в тонкостях мировой экономики. Всякую дрянь берут – лишь бы подешевле вышло, а того не видят, что соболь, который везут на аукцион с Дальнего Востока и из Сибири, – вольный. Мех его богатый, шелковистый – другого такого больше нигде нет…

– Голова, однако, болит? – заметив, как страдает с похмелья ее муж, спросила Арина.

– Болит… – угрюмо буркнул Ерёма. – Видно, лишку вчера хватил… Но ведь надо было покойника-то уважить…

– А ты горячего супу поешь – сразу полегчает, – говорит Мотря. – Садись за стол – я сейчас только чашку возьму.

С этими словами она достала с посудной полки алюминиевую миску и, черпанув из кастрюли деревянным половником варева, наполнила ее до краев. Чертова женщина! Неужто забыла, что я не люблю жрать из мисок, поморщился Ерёма. Я ж обжигаюсь об это железо… Для чего ж тогда чэмэ, эти деревянные чашки? Чтобы они только глаза мозолили? Но вслух он ничего не сказал, только глянул с укором на Арину: дескать, а ты что молчишь? Или не видишь, как издеваются над твоим мужем?

– Ешь, – сказала Мотря, подавая ему горячее.

Ага, сама вон обожглась, глядя, как женщина дует на свои пальцы, ухмыльнулся Ерёма. Но делать нечего. Взяв в руки свою любимую деревянную ложку, которую ему еще дед когда-то вырезал из березы, он принялся хлебать. Юшка обжигала гортань, тяжело проваливаясь в желудок.

– А вот тебе, сынок, и лепешечка, – взяв с пылу-жару колобо, тут же подсуетилась старая Марфа Савельева. – Три штуки с собой тебе положу, а эту тут съешь.

Ерёма поморщился.

– Нет, мать, я только юшку выхлебаю… Иное сегодня в горло не идет, – произнес он.

В отличие от молодых, которые в разговоре путают русские слова с тунгусскими, мать говорит только на своем. Порой ее даже трудно бывает понять, потому как богат он – язык ее предков. Она и детей учила ему, но вот пошли они в школу и все забыли, потому как там преподавали только на русском. Вот и умирает потихоньку язык орочонов – одни старики только и говорят теперь на нем.

Был у них в здешней школе один учитель, который все пытался защищать родной язык, так его быстро на место поставили… Зачем, говорят, против течения плывешь? Есть, мол, один общенациональный язык – и достаточно. А он: да я, мол, ничего не имею против этого вашего общенационального, но я хочу, чтобы и свой родной мы не забывали. Но куда попрешь против силы? Есть школьная программа, сказали ему, вот и выполняй ее – и никакой самодеятельности.

Однажды этот учитель не выдержал, встал на лыжи – и в район. Там вытащил свой транспарант и встал возле дверей районо. А на том транспаранте страшные вещи были написаны: «Хочу учить детей родному языку!» Так его за это «хулиганство» из школы вытурили.

Короче, добили парня. В конце концов запил он, а потом и удавился от безысходности. И ведь никто даже разбираться не стал. Дескать, знакомое дело – пьет народ. Оттого и помирает. А почему пьет, зачем пьет – это никого не интересовало.

Выхлебав юшку, Ерёма встал из-за стола.

– А мясо?.. – проговорила Мотря. – Ведь столько мяса осталось – кто есть-то будет?

– Сами съедите, – буркнул охотник и пошел собираться в дорогу, в то время как женщины принялись набивать продуктами его походный хутакан.

Одевался он по привычке неторопливо. Надев теплые оленьи носки – чурчан, он затянул потуже гашник на меховых штанах, после чего влез в свои новые унты и основательно попрыгал в них, как бы пробуя на прочность. Постояв чуток в раздумье, заглянул за огок – там за печкой была вешалка – арги, где висели его походные вещи – силэкчик, что по-русски означает душегрейка, и унга – теплая шуба на оленьем меху. Натянув все это на себя, он нахлобучил на голову авун из собачьего меха, который подала ему Арина, а коколло – меховые рукавицы, что сушились у него на припечке, сунул за пазуху. Потом он подпоясался ремнем, повесив на него старые кожаные ножны с большим охотничьим ножом.

– Постой!.. На вот, возьми свой хутакан, – сказала мать, когда Ерёма уже готов был открыть входную дверь, которую он только накануне, решив подгоить избу к зиме, утеплил свежими шкурами. Всю жизнь она собирала своих мужчин в дорогу. Когда-то вот так же собирала отца, потом мужа. Глядишь, скоро и до внуков очередь дойдет.

Ерёма как-то по-доброму улыбнулся старухе, взял в руки приготовленный женщинами мешок с едой и вышел на морозный воздух. Потом он вернулся, снял со стены винтарь, с другой – свою старенькую двуствольную «тулку», вытащил из-под кровати рюкзачок, в котором у него хранились патроны, и все это потащил к саням. Женщины, накинув на себя теплые дошки, выскочили проводить его. Вслед за ними выскочили и дети. Так уж заведено в этом доме, чтоб всей родней провожать мужчин в дорогу. Вот так же и Ефима провожали, когда тот со стадом уходил на ягеля. И только нэкуна – младшего брата Ерёмы Степана – никто никуда не провожает. А зачем? Ведь не в тайгу идет – в школу, откуда он каждый вечер возвращается домой.

– Ну все, прощайте! – забравшись в сани и натягивая вожжу, говорит Ерёма.

– Когда вернешься-то? – спросила мать.

– Не знаю… – буркнул он.

– Не забудь, что не сегодня завтра Ефим придет со стадом, – напомнила ему Мотря. – А там и забой оленей начнется…

– Не забуду, – проговорил Ерёма, без которого никогда это дело не обходилось. Да что там – в такие дни весь поселок приходит к пастухам на помощь. Одним им не справиться. Ведь это тебе не чушку к празднику завалить – тут огромное стадо. Конечно, не все ороны пойдут под нож – только часть из них; остальные же останутся в стаде, чтобы продолжать род. Останутся лучшие суры – быки-производители, останутся стельные важенки и молодое поголовье – неблюи, лоншаки, сырицы. А кроме того, кладенные ездовые быки и добрые учаки – верховые олени.

– Ну давай!.. – махнула рукой мать.

– Эй-эй! Пошли! – ткнул палкой передового Ерёма. Он не любил в такие вот минуты долго рассусоливать, тем более распускать слюни. Таким был и его дед, таким был отец. Умчатся в тайгу – даже жену родную с детишками не обнимут да не поцелуют на прощание. Сдержанные они все Савельевы эти, закрытые в своих чувствах. Бабаями таких в народе зовут, но это только на первый взгляд. Ведь никто не знал, что чувствовал Ерёма, когда его четверка ездовых рванула вперед, подняв за собой клубы снега, в которых скрылись родные ему лица. Никто не знал, кроме него самого. – Имат! Соги имат! Шибко!.. Еще шибче!.. Киш! Киш!

 

1

…Размеренный рокот моторов. Машины одна за другой идут на небольшой высоте, подрагивая могучими телами. Вокруг до самого горизонта чернеет тайга, которую то тут, то там прорезают серебряные нити рек и ручьев. Дикая пустынь. И ни единого живого уголка внизу. Даже страшно становится от одной только мысли, что тебе придется жить в этом безлюдье. Во всяком случае, Грачевский был не в восторге. Он неотрывно и с тревогой глядел в иллюминатор, пытаясь отыскать среди этого холодного безмолвия что-то похожее на жизнь.

Да куда ж мы летим? – все больше и больше теряя терпение, с тревогой думал он. Уж не к Ледовитому ли океану их решили забросить? Но ведь вроде говорили, что магистраль дойдет только до Южной Якутии… Это потом она пойдет дальше. Но тогда ее, скорее всего, уже будут строить иные поколения. Почему же тогда они так долго летят? Или Володьке это только так кажется?

Но вот наконец вертолеты, покружив над каким-то лысым пятачком, пошли на посадку.

– Выгружайсь! – послышался голос майора Ходенко, и в ту же секунду раздался грохот тяжелых солдатских сапог.

…Таежная глушь. Здесь даже реки не было поблизости, лишь горный ключ, который, выбегая из глубокого распадка, шелестел где-то рядом средь камней.

– Однако! – ступив на землю и осмотревшись, усмехнулся Рудик Старков. – Настоящая тмутаракань.

– Что, не нравится? – спросил Грачевский.

– Да нет, почему же? – невесело произнес тот. – Самое место, где можно быстро забыть даже свое имя.

– Но ведь это же ненадолго, – попытался успокоить то ли себя, то ли товарища Володька. – И вообще человек быстро привыкает ко всему. Начнем рубить просеку – и все пойдет своим чередом…

Рудик как-то печально вздохнул.

– Тебе хорошо говорить… У тебя через десять месяцев дембель, а каково нам?

Грачевский хлопнул его по плечу.

– Не журись, браток… Я вот возьму да и останусь на сверхсрочку. А что? Будем вместе строить дорогу.

Рудик покачал головой.

– Это ты сейчас так говоришь, а когда подойдет время… Ладно, что зря болтать? – произнес он. – Надо жить дальше…

– Вот именно, – улыбнулся Володька. – Какие наши годы, чувак!.. Давай-ка лучше закурим.

Но майор не дал им сделать даже пару затяжек.

– Кончай перекур! Грачевский, где ты там? Давай, строй отряд… – приказывает он старшине.

Похоже, он торопился. Скорее всего, отдаст сейчас какие-то распоряжения – и назад. Там ведь еще имущество осталось: инструменты, кухня, палатки…

Так и случилось. Приказав бойцам готовить место под лагерь, он улетел. Вернулся только к вечеру.

– Ты вот что… – сказал он Грачевскому. – Народ сильно не распускай – пусть делом занимаются. Заданий пока что никаких вам не даю – обустраивайтесь. Скоро вернусь с техникой, привезу инженеров…

– Каких еще инженеров? – не понял Грачевский.

– Тут, брат, вот какое дело… – стал объяснять майор. – По сути, этот участок еще находится в разработке у изыскателей и проектировщиков. А Москва торопит: давай-давай! Вот мы, так сказать, с колес все и делаем. Бывает, днем еще геодезист по марям с теодолитом своим ползает, а на следующее утро, глядишь, уже пилы там звенят. То же самое и здесь будет. Так что не удивляйтесь ничему…

Да, дела, подумал Володька и невольно перевел взгляд туда, где темной стеной стояла в суровой задумчивости тайга. Что ж, пока что тут заповедный край, но надолго ли? И глазом не успеешь моргнуть, как и здесь все утонет в страшном грохоте этой неуемной цивилизации. Взревут моторы, засверкают в лучах холодного зимнего солнца острые лезвия бульдозеров, потянутся натруженно от выемок груженные породой «Магирусы», и следом появится железнодорожная насыпь, на которую затем тяжело лягут железные звенья самой северной в стране магистрали. Той, что уже где-то рождается среди осыпей разрушенных древних скал Байкальского и Северо-Муйского хребтов, что затем прорежет неприступный Кадар, пройдет через Яблоневый и Становой хребты и уйдет к Дуссе-Алиню… На ее пути будет много бурных и коварных рек – Киренга, Витим, Олекма, Нюкжа, Зея, Селемджа, Буря, Амгунь, – которые попытаются остановить этот бешеный ход времени, прервать мучительную поступь магистрали, идущей к своей конечной, однако покуда еще скрывающейся в тумане неясных государственных перспектив цели. Все будет на пути – и эти суровые реки, и эти хребты, и эти россыпи каменных глыб в долинах, и нескончаемые топи, и таежные дебри… Осилит ли все это человек? И если осилит, то какой ценой? И главное – ради чего?..

 

2

– Да, вот тебе в помощь солдата даю… – прерывая мысли Грачевского, указал майор на стоящего рядом с ним бойца. Его Володька еще в вертолете приметил – сразу понял, что пополнение. – Человек он, как сам говорит, бывалый – в тайге жил… И образование у него подходящее… Кто ты там по специальности? – обратился он к парню.

– Горный мастер… – ответил тот.

– Во, видал? – говорит Ходенко. – Этот ни какой-то там сопля-мотля – уже кое-что знает о жизни. Так что живите дружно. А мне пора – солнце уже садится. Ну, не пуха! – С этими словами он крепко пожал Володькину руку. – Держись, боец! И вы тоже… – кивнул он стоящим здесь же Рудику и тому, новенькому. – А мы вас там не забудем… Ждите… В общем, скоро здесь такое начнется!..

Майор ушел, и вскоре вертолеты, подняв грохот и вихрь и распугав всю здешнюю дичь, взмыли ввысь. Проследив за ними взглядом, Грачевский вздохнул и перевел взгляд на новенького.

– Все, улетел… – глухо проговорил он. – Ну что, будем знакомиться? – протянул он руку парню. – Грачевский…

– Между прочим, старшина нашего отряда, – закуривая сигарету, пояснил Старков. – Как говорится, прошу любить и жаловать… Впрочем, любить его не обязательно, а вот жаловать придется.

– Да ладно тебе!.. – поморщился Грачевский. – Тебя-то как зовут?

– Серегин я… Дмитрий Серегин… А можно и просто – Димка. А еще лучше Димыч – так меня жена зовет, – сказал тот и осклабился.

– Так ты уже и женат? – удивился Рудик. – Ну даешь, мужик! И детки, наверное, есть?

– Никак нет, товарищ сержант! – увидав на его плечах лычки, произнес он.

– Будут еще детки… – почему-то вспомнив вдруг Эльгу, украдкой вздохнул Володька. – Кстати, познакомься… Это сержант Старков, – указывает он на товарища. – Пойдешь в его бригаду. Топором умеешь махать? – Димыч усмехнулся. Дескать, кого спрашиваешь! – И с бензопилой знаком?.. Ну тогда все в порядке – сработаемся… – Он вдруг забеспокоился. – Ладно, мужики, надо братву кормить.

– Так ведь ничего не варили… – заметил Рудик. – Кухню-то только сейчас на тросах доставили.

– Ничего, обойдемся, – проговорил Грачевский. – Я распоряжусь, чтобы выдали сухой паек. Спасибо майору, не подвел – и жратву нам привез, и зимнее обмундирование. Так что живем!.. Эй, где там Рацба?

Гиви Рацба – это их повар и одновременно каптенармус. Он за все хозяйство в отряде отвечает. Так что многие пацаны пытаются задружить с ним – не то в надежде что-то урвать у него, не то так, из уважения. Тот, видя такое дело, стал пользоваться своим положением. Раньше приходилось самому и картошку чистить, и дрова рубить, и посуду с котлами мыть, а теперь за него это делают его приятели. Когда выполнят его задание, он их чем-нибудь отблагодарит. Чифиристам может пачку чаю дать, голодным – банку тушенки, а тем, у кого курево закончилось, – пачку махры. Самые же приближенные к нему и исполнительные вообще барствовали. Они и жрали от пуза, и обмундирование у этих было новее, чем у других. Пацаны глядели на них и завидовали.

Но вот перед старшиной своим Рацба заискивал. Как-то даже попытался лишнюю пайку ему всучить, но тот на дыбы. Ты это, дескать, кончай у меня, дорогой товарищ. Запомни: Грачевский с детства не любит подхалимов. Ты же, мол, грузин, а грузины – народ гордый. Что ж ты так?..

Тогда-то Володька и узнал, что Гиви грузин только наполовину. Грузинка у него мать, тогда как отец его по национальности абхаз. Сухумский он, на Черном море живет. До армии, говорит, учился в вечерней школе, а основное время в саду деду помогал. Приезжайте, говорит, товарищ старшина, к нам в гости – у нас такие мандарины!

А вот Серегин был совершенно другим человеком, и это Грачевский понял уже скоро. Нет, такие, как он, ни перед кем заискивать не станут, но, как потом выяснилось, у него была масса других отрицательных черт, которые часто становились причиной многих его бед. Он и в армию-то «загремел» только по своей дурости, той самой, что часто подводит нас в молодости. А ведь у него была отсрочка как у молодого специалиста, решившего отправиться после института в глухой медвежий угол, куда, случается, далеко не каждого можно загнать. Ведь на геологов да маркшейдеров часто только учатся, но, когда доходит до дела, тут же появляется тысяча причин, чтобы остаться в городе. Разбегутся – и ищи их свищи…

По армейским меркам Серегин был как бы переростком, поэтому он годился большинству пацанов в старшие братья, разве что Аноха да его дружки были где-то одного с ним возраста. Только вот причины, по которым они «опоздали» призваться со своим годом, у них были разные. Приняв новенького за ровню, блатные тут же попытались взять его в оборот. Все правильно: чем их больше, тем они увереннее чувствуют себя среди врагов. А врагов у них много. В первую очередь конечно же это сержанты, которые мешают им жить так, как они хотят. Однако у блатных ничего не вышло. Димыч оказался той самой киплинговской кошкой, которая гуляет сама по себе. Этот независимый характер часто его и подводил. Ведь люди по натуре своей эгоисты. Не случайно, в отличие от многих поднадоевших и потому мало употребляемых старых фраз, фраза «кто не с нами, тот против нас» остается до сих пор популярной. Но так как Димыч с детства не был подвержен стадному чувству и пренебрегал всякими привязанностями и обязательствами, он служил как бы живым укором для многих, за что его и не любили. Однако это обстоятельство его мало волновало. Для него главным было то, чтобы его не трогали. Ну вот такой он, и ничего с ним не поделаешь.

Впрочем, к Серегину с первых дней его пребывания в отряде потянулись не только блатные. Но и этих он обходил стороной. И не потому, что ему никто не нравился, – просто он был человеком, как сегодня модно выражаться, самодостаточным.

Кто-то пытался выяснить его подноготную – помните: информирован – значит вооружен? – но и рассказывать о себе он не торопился. Жил себе и жил, хотя многие замечали, что он часто бывает задумчив, как будто что-то постоянно мучило его, что-то не давало ему спокойно жить.

А рассказать он бы мог многое, да стоило ли? Ведь не все люди принимают чью-то откровенность за доверие. Оттого часто и издеваются над добрыми и открытыми. Сделают посмешищем – и травят, травят… Тогда зачем рисковать? Себе же дороже выйдет.

К своим командирам Димыч тоже отнесся настороженно. По прежнему своему опыту он знал, что и начальники бывают не всегда справедливы. Мягко стелет, да жестко спать. Это он о Грачевском, который, как и блатные, имел на него виды. Не случайно тот назначил его командиром отделения и даже предложил ему место в палатке рядом с собой. Хотел найти в нем товарища и верного помощника. Помнил ведь, что сказал ему майор. Дескать, ты приглядись к Серегину. Человек он бывалый, так что не подведет…

 

1

…Над Тугэром опустились ранние сумерки. По календарю еще только предзимье, а здесь, в тайге, всамделишная зима. Льдинкой звенит воздух. Расплылись наледью замершие ключи по распадкам. Бушует, рвет в клочья пространство прикочевавший из Якутии ледяной ветер, заметая снегом все тропинки и единственную дорогу, ведущую из райцентра в приисковый поселок.

Поставил свою печать лютый и на окна квартиры молодых специалистов Серегиных. В доме, как говорится, шаром покати, пусто, одним словом, вот морозец и постарался – джунгли ледяные выписал на стеклах, чтобы хоть это глаз радовало. Ни на одних окнах больше такого нет – только у Серегиных. Соседи говорят, что узоры эти оттого, что те поленились щели законопатить на окнах по осени. Наверное, это так, но красота на окнах необычайная. Такое у себя в городе они не видели, вот и сидит Веруня у окна и рассматривает с любопытством эти джунгли. А они густые, и в них диковинные растения произрастают: и разлапистые, и в зубчик, и спиралькой…

– Во-о, репродукция в багетной раме, – зло иронизирует Димка, глядя на то, как его жена тонким пальчиком водит по оконным кружевам. – Ты еще свечку возьми – и совсем на лубочную святую будешь походить. А ты ведь хочешь, я знаю, на нее походить. Ну, что молчишь?..

– Ты или злой, Димыч, или же у тебя добро трудно различить, – негромко проговорила Веруня.

Серегин хмыкнул.

– Черт возьми! Опять ты из себя праведницу строишь… – по обыкновению, начал распаляться Димыч. – Ну что ты на нервах моих играешь? Трудно тебе со мной? Так и скажи – разойдемся как в море корабли, а этого лубочного не надо и ликов святых не надо…

Муж косится на жену, псих его берет, хочется что-нибудь натворить такое… Ну разбить там чего, разломать – пусть это будет даже чем-то ценным для обоих, но ничего под руку не попадается, потому что ничего в доме нет. Ни посуды, ни мебели… Даже самого дешевенького абажура, который бы прикрыл наготу этой лампочки, что тоскливо и подслеповато маячит над голой. У них вообще за душой ничего нет, и это тоже раздражает Димку. У всех все есть, а у них, видите ли, ничего…

– Послушай, тебе не надоело так жить? – спрашивает он Веруню. – Не дом, а какая-то берлога. Ни тебе шифоньера, ни книжного шкафа, ни стола порядочного… А в кухне что делается? Одна лишь печка да два ящика из-под грейпфрутов! А может быть, в спальне лучше? Дудки! С вечера ложишься на это чудовище, – это он про свою ржавую железную койку, – а утром смотришь: панцирь вместе с тобой на полу лежит. А эти клопы? Бррр! – На Димином лице появляется брезгливая гримаса. – А ведь ты другое мне говорила… Там, Димуль, не жизнь, а сказка! Красивая природа, здоровый климат, хорошее жилье… Ну, помнишь?..

Конечно же она все помнила. И то, как он целый год пел ей про этот север, как сразу после свадьбы послал ее на разведку в эти края. Сам полететь он не смог, у него преддипломная практика начиналась, отправил Веруню.

– Мне и в самом деле все тогда понравилось, – пытается она защищаться.

– Ей все понравилось! – ухмыльнулся Димка. – А ты когда сюда летала? Летом? Так летом, моя дорогая, и на Северном полюсе цветочки цветут…

– Не цветут там цветочки, – не глядя на мужа, тихонько произносит Веруня.

Он фыркнул.

– Тебе виднее, ты училка… Кстати, скажи своим оболтусам, чтобы они больше не вешали к нам на окна картошку. Увижу еще раз – убью!

– У-тю-тю-тю-тю, – передразнила его Веруня, и тут как будто черт услышал слова мужа, потому что в следующую минуту окно в зале, где они находились, яростно загрохотало. «Бу-бух!» Небольшая пауза, и снова: «Бу-бух!»

Димка даже побагровел от злости.

– Вот он итог вашего школьного воспитания! – воскликнул он. – Все, надоело, надеваю валенки и иду исправлять ваши педагогические ошибки.

«Бу-бух!» – будто бы издеваясь над ним, загрохотало окно.

– Не ходи, Дима! – просит Веруня, однако мужа уже нельзя было остановить.

– Нет уж, хватит терпеть… – злорадно проговорил он, влезая в старую овчинную шубейку. – Сейчас переловлю этих паразитов, свяжу за уши, как кроликов, а потом буду только по распискам родителям выдавать.

Хлопнула входная дверь, оставив в квартире клуб ворвавшегося с улицы ледяного пара.

Веруня поежилась.

«Господи ты, боже мой!» – прошептала она и едва сдержала себя, чтобы не заплакать.

А плакать было от чего. Нет, ее не пугала вся эта неустроенность быта – в конце концов, они только начинают совместную жизнь! – беда в том, что муженек ее волком воет от тоски зеленой. Всю душу вымотал. Никак не может в местный пейзаж вписаться и успокоиться. Ну что с тобой происходит, спрашивает его Веруня. Раньше-то, мол, добрым был и веселым. А он ей: ты разве не знаешь, что скука деформирует личность? Вот тебе и страсти-мордасти! Надоел – сил никаких нет. Руки опускаются. Порой сама бы волком завыла, да нельзя. Если еще и она начнет… Замкнулась в себе. Утром молча встает и бежит на работу. Домой возвращается затемно. Пока обе печки натопит – ночь настанет. И так изо дня в день. И если бы не пацаны со своей картошкой, то вообще можно было бы от скуки помереть. А так, глядишь, какое-то разнообразие. Подвесят те, бывало, этот овощ у них над окном, отбегут подальше – и давай за нитку тягать, а мерзлая картошка «бу-бух!» по стеклу, «бу-бух!». Кровь в жилах стынет, так и кажется, что медведь-шатун в дом ломится. Веруня-то ничего, а вот муж злится.

Впрочем, он сегодня по каждому поводу злится. И то ему не так, и это. Но ведь не она его сюда затащила – сам захотел. Севера, говорит, закаляют человека, они делают его сильным. А у Веруни, между прочим, были другие планы. Ведь у нее как у отличницы целевая аспирантура наклевывалась, а он: брось, еще успеешь. В тайге, мол, мы быстрее встанем на ноги. Ну и уговорил. Димку как энергетика на шахту взяли, Веруня в школу преподавать биологию пошла. Заработки хорошие – куда до них городским! – да и самостоятельности хоть отбавляй, но вот только потихоньку хандрить начал ее муженек. Случалось, так ее замучит своим бесконечным нытьем, что хоть впору хватай чемодан и беги отсюда куда глаза глядят. И убежала бы, если б не помнила, что сказала ей мать. «Ты, – напутствовала она дочку перед дорогой, – всегда помни о том, что при любых обстоятельствах он твой родной человек и законный супруг. А мужик молодой – это что тебе жеребец необъезженный… Порой, чтобы он к твоей телеге привык, столько сил и терпения требуется… Но уж коль удастся тебе его укротить – считай, что остаток жизни вы проживете с ним в любви и согласии».

Вот ведь, оказывается, какая наука на свете существует – укрощение мужей, а ни в школе, ни в институте ей не обучают. Хорошо, у кого умная и мудрая мать есть, а если, извините, недалекая, а если эгоистка или ее вообще нет – тогда что? Одни разводы плодить?

«И где ж он, черт лысый, так долго бродит? – не дождавшись мужа, вдруг забеспокоилась Веруня. – Вроде на минутку выскочил, а сам…»

Чтобы не терять зря время, она решила заняться домашними делами: вымыла посуду, сварила на завтра борщ, что-то постирала, что-то убрала, что-то заштопала. Потом села за тетрадки. А к полуночи, когда уже не стала узнавать знакомых букв, бухнулась ничком на старенькую панцирную кровать, что досталась Серегиным по наследству от покинувших «севера» прежних жильцов, и провалилась в сон. «Не горюй, девка… У тебя хорошо, у других еще хуже», – уже во сне услышала она чей-то незнакомый голос – будто б кто-то пытался успокоить ее…

 

2

Когда Димыч выскочил на мороз, чтобы надрать хулиганам уши, их уже и след простыл. Он покрутился вокруг своего дома – старой деревянной двухэтажки, которую, говорили люди, еще до войны построили заключенные вместе с другими такими же домами, – заглянул в другие дворы в надежде отыскать их за какой-нибудь поленницей, но разве что увидишь в темноте? Пришлось несолоно хлебавши возвращаться домой. Но прежде он решил избавиться от этой проклятой картошки, что не давала ему житья. Подпрыгнув, он сорвал ее с гвоздя и посмотрел в окно, за которым должна была находиться его жена. Однако за ажурной ледяной коркой льда было трудно что-то разглядеть. В сердцах он запустил картофелину куда подальше, а та возьми да попади в окно второго этажа соседнего дома. У Димки екнуло сердце, и в ту же секунду его будто бы ветром сдуло из-под собственных окон. Бежал долго, пока не поскользнулся и не шмякнулся задницей о землю. «Ох!»

Он сидел, как тот китаец на циновке, поджав под себя ноги, и очумело взирал округ. Было темно. Над головой в черном бездонном небе красными яблоками высыпали звезды, среди них багровым арбузным ломтем повис ноябрьский месяц. Одно за другим загорались окна в далеких и близких домах – это возвращались с работы усталые обитатели поселка.

А вот Димке идти домой не хотелось. Ну что там его ждет? Корпящая над тетрадками полусонная жена? Скучно! Сейчас бы придумать что-нибудь этакое… Ведь жизнь проходит, а у него одно и то же каждый день: дом – работа, работа – дом… Нет, так больше нельзя.

Вот сейчас возьму да вломлюсь к Любке-завклубше, неожиданно осенило Димку. На нее он уже давно глаз положил. А что, девка она ладная, недаром у нее чуть ли не каждый день женихи меняются. Ну а чем Димка хуже других? То, что слегка причокнутый, – так это еще лучше. Ей что нужно? Чтобы кавалер был веселый, чтобы умел составить компанию, а если надо, то и потискать когда. Шалава – но какая!.. С ней интересно, это же не Верка. Та воспитанная и культурная, а с такими только в театр ходить. А Димуля человек молодой, ему куража хочется. Но с женой такой не покуражишься. Она домоседка и застолий не любит. Хочет, чтоб все было культурненько да пристойненько. Фу, даже противно об этом думать. С такой быстро в старика превратишься. Все, надоело! Надо начинать другую жизнь…

Димка вновь распалял себя. Мерзко, мерзко было у него на душе, наверное, он и впрямь двинет к Любке. И не важно, хорошо ли он поступит по отношению к Веруне или нет, – главное, он так хочет. Ну почему он должен все делать с оглядкой? Кто она такая, эта Веруня? Ну да, она его жена, но это ведь такая условность, которая при близком рассмотрении не делает человека с человеком роднее, чем собаку с кошкой.

Димка нехотя поднялся и, отряхиваясь от снега, пошел прямиком к Любкиному дому. По пути, чтобы не показаться жлобом, зашел в магазин и купил бутылку «Пшеничной».

Когда шел к Любке на другой конец поселка, успел наговориться сам с собой. Вот сейчас, рассуждал он, все о каком-то светлом будущем говорят. Но оно, мол, это светлое будущее само не придет – его надо построить. Но вот как он, Димка, может строить эту новую жизнь, коли у него своя личная не устроена? Кто в этом виноват? А черт его знает. Раньше как-то о серьезных вещах ему не приходилось задумываться, а теперь вот нате вам… Обязанности, что ли, в связи с семейным бременем появились?.. Мудрые люди говорят, что нужно время, чтобы и к шапке-то привыкнуть. А тут уже не шапка – тут целая чужая жизнь. А это такой груз. «И зачем я женился? – удивляется Димыч. – Жил бы сейчас припеваючи и ни о чем бы не думал…» Вот и потянуло его к Любке, чтоб отвести душу. Чтобы вспомнить свою прошлую бесшабашную жизнь, где не было ни тревог, ни крутых дорог. Где проснешься утром у чужой женщины, а у тебя никаких обязанностей перед ней, кроме как вовремя смыться.

Возле крыльца Любкиного пятистенка побрехивал старый кобель. Он до того был стар и до того привык ко всякого рода посторонним, что, наверное, это уже и не он брехал вовсе, а его собачьи гены.

Войдя в сени, Димыч двумя руками потянул на себя примерзшую к косяку обитую мешковиной дверь и просунулся внутрь.

– К вам можно?

– Милости просим… – удивленно уставилась на Димку завклубша, молодая разбитная бабенка с лучистыми глазами и трогающим душу грудным голосом.

На кухне уже басили мужские голоса, чуток промытые водкой.

– Вы ко мне?.. На огонек? – хорошо улыбнулась Любка. – Ну тогда проходите.

От неожиданности, ведь он-то думал, что ему придется что-то сочинять, оправдывая свое появление, Димка покраснел и залепетал нечто бессвязное, но торчащая из кармана его полушубка бутылка уже все сказала за него.

– Ну же, смелее…

На кухне, куда буквально впихнула его завклубша, сидели два полупьяных балбеса приблизительно Димкиного возраста, и один из них с остервенением курочил пробку в бутылке, тогда как второй помогал ему советами. На небольшом кухонном столике, за которым сидели гости, в глубокой чугунной сковороде, скукожившись, ждала своей участи яичница со шкварками, здесь же стояли три пустых граненых стакана, на дне которых сиротливо глядели на мир недопитые капли из уже опорожненной бутылки. Любка тут же прибавила к ним еще один.

– Присаживайтесь… – указав Димке на свободную табуретку, как-то подчеркнуто радушно проговорила она, что не прошло мимо ушей ее приятелей.

– «Я живу не по уму, а как сердце мне велит…» – с каким-то явным вызовом пропел наблюдавший за потугами товарища длинный угловатый лось с косой рыжей челкой на лбу, давая тем самым понять, чтобы Димка не шибко-то раскатывал губу. Второму же, а это был похожий на борца широкоплечий крепыш с длинными, точь-в-точь как у Димыча, волосами и такими же пышными «песняровкими» усами, некогда было отвлекаться. Не сумев открыть бутылку вилкой, он намертво вцепился в нее зубами. Однако Димыча взглядом все-таки измерил при этом, не отрываясь от дела, многозначительно просвистел сквозь свободную щель во рту: «Выпускают же, садисты, пробки без хвостиков…»

На том и познакомились. Потом они пили водку, когда та закончилась, пили вино, после чего откуда-то вдруг появился на столе коньяк. Димыч был в ударе и не отставал от других. При этом он много веселился и все пытался ущипнуть Любку за ляжку. Любка визжала от восторга, а ее дружки все больше и больше хмурили брови – настолько они чувствовали себя обиженными этим бог весть откуда взявшимся фраером.

– Ты это, того, паря… – все время, пока они пили, о чем-то предупреждал его длинный.

Но Димка уже не слышал его. Он настолько захмелел от счастья свободы, что теперь дурь вместе с хмелью бросали его на амбразуру подвигов, которые он беспрерывно совершал на глазах изумленных парней.

– Любаня! – кричал Димка. – Я люблю тебя, слышь?! Выходи за меня замуж! Сегодня же! Ну, зачем тебе эти дураки? – Он кивает на тех двух балбесов, которые, обалдев от его наглости, из последних сил сдерживали себя, чтобы не наброситься на него с кулаками. – Ведь мы же чхали на них, правильно я говорю, а, Любань?

Любку вначале забавляли его пьяные речи, и она от души смеялась, но потихоньку стала делать это с оглядкой, заметив, как все больше и больше наливались кровью глаза ее приятелей.

И вот она, развязка… Когда по кругу пошла следующая бутылка, Димка, закусив коньяк соленым огурцом, вдруг предложил устроить танцы. Он уже был настолько пьян, что не соображал, что делает, и окружающие смотрели на него, как на беду. И все же Любка сбегала в комнату и поставила Пугачеву.

– Пойдем… – пьяно икнув, проговорил Димыч и схватил Любку за руку.

Они стали танцевать тут же, у печки. Димка облапал сбитое тело завклубши и тут же почувствовал, как из него полезла пьяная похоть.

– Люб… – уткнувшись в ее мягкие крашенные хной волосы, громко шептал он ей на ухо, так, что двум ее приятелям, сидевшим с угрюмыми лицами за столом, было слышно все, что он говорил. – Слышь?.. Люблю я тебя… Вот, ей-богу, люблю… Ты давай, выгоняй поскорей этих шкафов… Свадьбу, говорю, хочу… – В ответ какое-то журчание возле уха, похожее на хихиканье. Тогда он уже обращается к тем двум: – Слышь, мужики!.. Ну что вы ждете? Ноги в руки – и вперед!.. Неужто непонятно, что вы здесь лишние?..

Дальнейшее Димуля уже помнит плохо. Все случилось, как в том страшном сне. Вначале что-то упало на него сверху, потом чем-то придвинуло сбоку, на что-то он наехал носом, затем затылком и наконец глазом, из которого тут же посыпались искры… Закружилось, завертелось в голове, заскулила, завизжала певица на пластинке голосом Любки-завклубши. Следом загремели ведра в прихожей, дохнуло холодом, и последнее, что помнит Димка из того кошмара, был его длинный-предлинный, длиною в целую вечность, полет в никуда…

Наверное, много времени прошло, прежде чем он услышал эти слова, доносившиеся откуда-то издалека:

– Ну ты будешь вставать?

«Любка… она…»

– Люба!.. Милая! Спасай меня, мне плохо… – простонал Димыч. – У меня кости болят, встать не могу… А мне завтра на работу…

– Ух и тяжелый же ты!.. – собрав силы в небольшой свой кулачок, в очередной раз пытается Веруня приподнять мужа с земли. – Знала бы, что придется пьяного таскать, никогда б за тебя замуж не вышла…

«Да чей же это голос? Да нет, это Любка, точно она. Но когда ж мы с ней успели пожениться?.. – силится что-то понять Димка. – Я ж ведь на Верке был женат. Тогда почему она так говорит?»

Наконец что-то стало проясняться у него в голове. И ощущения вернулись – вон как все вдруг заболело: и распухший нос, и оплывшее ухо, и лоб, и бок, и колено… Замуж? Какая ерунда! Любка никогда не выходила за него замуж… Тогда кто же это?.. Верка? Неужто она?.. Тогда какой позор! Он вдруг с ужасом осознал, что с ним произошло.

– Веруня, милая, это ты?..

– Я, я… кто ж еще? – вздохнула она.

– Вот и хорошо!.. Я б, наверно, умер тут без тебя… Но как же ты меня нашла? – спрашивает Димыч.

Веруня не ответила. Она боялась, что муж замерзнет, и старалась поскорее поставить его на ноги. Однако это было сложно сделать, потому как тот постоянно терял равновесие и падал.

– Ну теперь ты поняла, какая я сволочь? – от бессилия и безнадежности своего положения прослезился вдруг он. – Поняла?.. Вот таким я всегда и был… Да-да, поверь мне… А перед тобой только притворялся ангелом. – Он говорил, и его хмельные раскаяния висли в морозном воздухе. – Брось ты меня, пожалуйста, Верунюшка, брось… Я недостоин тебя, слышь?.. Говорю, не оправдал твоих надежд. Я сволочь, сволочь, сволочь… Потому меня нельзя прощать.

Но Веруня будто бы не слышала его.

– Ничего, – тяжело дыша, говорила она, – главное, жив остался…

Наконец ей удалось поднять Димку с земли и удержать в вертикальном положении.

– Ну вот… – глубоко вздохнув, проговорила она. – А теперь давай-ка потихоньку потопаем к дому, не то замерзнем, как льдышки…

– Потопаем, – покорно согласился Димыч и, опершись рукой на худенькое Верунино плечо, попытался пристроиться к ритму ее шага. Это у него получалось плохо, поэтому он часто спотыкался, и жене с трудом удавалось удержать его на ногах.

Ох уж эта Веруня! И откуда только силы у нее брались?.. А может, это природа так устроила женщину, что в самые критические моменты жизни у нее вдруг появляется запасное дыхание, которое и помогает ей и коня на скаку остановить, и в избу горящую войти?..

– Верунюшка, жив останусь – всю дурь выброшу из головы… – стуча от холода зубами, говорил Димка. Из него потихоньку выходил хмель, и он чувствовал себя щенком, попавшим в ледяную купель.

– Конечно, Димочка, конечно… Ну пойдем, пойдем… Вот так, потихоньку, полегоньку…

Веруня шла, радуясь тому, что все на этот раз вроде бы обошлось, что она ведет мужа домой, что сейчас она напоит его горячим чаем и уложит в постель. А там будь что будет…

…Сегодня Димка не может вспоминать тот случай без слез. Ведь, получается, он обманул жену. Потому как позже ей еще не раз приходилось таскать его пьяного через весь поселок, краснеть за него, терпеть от него унижения и оскорбления, а главное, переживать за него, идиота. Будь она сейчас рядом, он бы упал перед ней на колени и долго просил у нее прощения. Но она далеко. Терпела его, дурака, терпела, но вконец не выдержала – уехала к родителям. А он продолжал гулять. Но вот однажды, проснувшись среди ночи в холодном поту, он вдруг понял, что идет ко дну. И ему стало страшно. Захотелось завыть, позвать Веруню на помощь, но дом был пуст… Дождавшись утра, он сел в автобус и отправился в райцентр. Там нашел военкомат и слезно попросил, чтобы его взяли в армию. Короче, «сдался». И, наверное, правильно сделал, иначе бы пропал.

А Веруня… Нет, скорее всего, она его не простит. Намаялась, наплакалась… Ну а он только сейчас понял, что жить без нее не может. Когда еще не попал в эту глушь, каждый день посылал ей письма. Она не отвечала, а он все равно продолжал писать. Письма эти он аккуратно складывал в свой вещмешок, надеясь, что когда-нибудь отправит их на Большую землю.

Стыдно ему, ох как стыдно! И перед любимой Веруней, и перед своей совестью. Что и говорить, со временем оно легче бывает оценить свои действия. Но сегодня он уже не тот, он созрел до высоких чувств и понимания своей ответственности за ближнего. Он бы уже не стал вести себя, как прежде, играя на чувствах родного ему человека. Но поймет ли это Веруня?..

 

1

В один из дней, предшествовавших ноябрьским праздникам, когда зима вздохнула полной грудью, заковав землю в ледяной панцирь, Бэркан содрогнулся от топота сотен оленьих копыт. Это пастухи пригнали с далеких пастбищ свои стада. И завертелось, закружилось все вокруг, нарушая размеренный ритм жизни поселка.

Имм аналоге бега… Это не только месяц падения снега. Это время забоя оленей. То, что оленина – первостепенная еда тунгусов, и говорить не приходится. Но теперь вот и государство требует, чтобы тунгусы ему мясо продавали, потому как скуден мясной рынок страны. Если бы не это, пасли бы они да пасли своих олешек на дальних ягелях и не гнали бы их гуртами на убой. Себе-то много ли нужно! Всего-то одну-две туши на всю зиму для семьи. Потому как есть еще рыба, есть дичь, есть, в конце концов, ягоды. А так ведь зимой нет особой мороки с оленями. С наступлением холодов они чаще держатся вместе, а уж когда начинается пурга, то и вовсе сбиваются в плотное стадо и своим теплым дыханием согревают друг друга. В общем, пасти их становится легче, потому как не нужен такой пригляд, как ранней осенью, когда, того и гляди, твои молодые вонделки сбегут с этими наглыми быками-ярунами, которые вечно идут из тайги на сучий запах.

Не легче бывает и весной, особенно в апреле, когда на оленеводческих пастбищах начинается отел и появляются первые телята. К этому времени эвенки перекочевывают вместе со стадом в долины небольших рек, хорошо защищенных от ветра и богатых оленьим мхом – ягелем и пушицей. Места для стоянок выбирают рядом с неглубокими спокойными ключами – это чтобы новорожденные телята не могли утонуть. Место стоянки огораживают изгородью, чтобы взрослые олени не могли разбежаться и вернуться на старое стойбище: привыкают, окаянные, к одному месту, а потому плохо приживаются на новом.

Отел добавляет работы оленеводам. Тут надо и ветеринарную помощь вовремя оказать важенкам да телятам, а еще стеречь, чтобы хищники не напали на стадо. Особенно опасными в это время бывают медведи, которые встают после спячки голодные и свирепые. Они не только давят беспомощных телят, но и задирают стельных маток, мешают им телиться, разгоняют оленье стадо, вынуждают олених бросать своих детенышей. Вот пастухам и приходится крутиться. Ночью они с винтарями да собаками стерегут стадо, а днем объезжают окрестности в поисках затерявшихся оленей. Так что не до отдыха.

Но вот теперь, когда вся эта морока позади, можно было бы и передохнуть, а тут плановый забой. И никуда от этого не денешься. Начнешь увиливать, прятаться в тайге от заготовителей, а такое бывало и не раз, – так ведь на вертолете отыщут. Да еще тюрьмой пригрозят. А разве хочет тунгус в тюрьму? Там без рыбы да без оленины он быстро ноги протянет. Да и не может тунгус без работы, а в тюрьме, говорят, ее часто не бывают. Вот и ловят зэки вшей вместе с палочками Коха, а потом загибаются в туберкулезных муках.

Шумно в поселке, суетно. Кто-то мастерит изгородь для оленей, опасаясь, что, непривыкшие к шуму, они могут сбежать в тайгу, кто-то уже начал забой, а кто-то даже успел и разговеться…

Со всех сторон звучат радостные голоса. Люди впервые видятся после долгой разлуки.

– Здорово, Петрушка! Здорово, гирки (то есть друг)!

– Здорово, Прошка… С возвращением, что ли?

– Ага!.. Ирэмэми! – дескать, приходи в гости. – Нюрка моя нимин приготовит из свежего мяса. Только без бутылки не являйся.

– Хорошо…

А то вдруг кто-то браниться начинает.

– Ну вот, явился наконец наш паршивый дорокон (барсук, значит)! Что, по водке соскучился? Гляди-ка, не успел вернуться с ягелей – и тут же за бутылку… – бывало, выговаривала какая-нибудь орочонка своему непутевому мужу, который лишь под утро едва живой приполз от соседа.

– Я не дорокон – я бэюн (дикий олень)! – огрызается муж, держась обеими руками за молодую ель, что растет у них во дворе.

– А может, скажешь еще амикан? – с ехидцей спрашивает его жена.

– А что? Разве не похож?

– Медведи до соплей не напиваются, – говорит женщина. – И не стыдно? Дети смотрят… Тоже мне, вернулся герой! Да лучше бы ты с оленями на пастбище остался. Ну на кого ты похож?.. Эх ты, гуран паршивый!

Эти слова сильно обижают мужчину. Ну какой же он козел?

– Молчать, аги (то есть женщина)! Я тебе, кажется, не давал слова… Эй, Мишка! Где ты там? – зовет он своего девятилетнего сына. – Пойдешь со мной оленей шибать?

– Спать ложись, что ты сейчас можешь? – всплеснула руками женщина.

– Ама! Ама! – плачут возле окошка дети. – Иди домой, ама! – зовут они отца.

Бить оленей здесь выходили, по обыкновению, целыми семьями. Если в каком краю шум – так и знай, что там идет забой.

Площадку для этого готовят заранее. Перво-наперво, освободят землю от глубокого снега, покроют место лапником, соберут валежник для костра, ну а потом и за дело примутся.

Савельевский загон находился неподалеку от дома, у подножия крутой сопки, которую все здесь называли Ягодной. Видно, потому, что там всегда было много брусники. Сюда и пригнал Ефим своих оленей. Всего голов пятнадцать или двадцать, если брать с ездовыми и упряжными. Вроде как немного, но за один день не управишься. Так что на счету была каждая пара рук. Нынче вот даже детишек привлекли – Кольку с Федькой. А для них это лафа – в школу не пойдут. Впрочем, в такие дни школа наглухо закрывалась. Такое бывает лишь трижды в году: это когда весь поселок шел заготавливать бруснику, во время забоя оленей и в марте, когда начинался эвенкийский праздник уктэвун, что значит оленьи гонки.

В Бэркане эти гонки обычно проводятся на реке. Туда и стекается народ в такие дни – чтобы встретиться с друзьями, нагуляться и навеселиться.

Впрочем, праздник этот включает не только бега, однако все начинается именно с них. Перед тем как стартовать, упряжки с сидящими на нартах гонщиками выстраиваются в одну линию. По команде «марш!» олени срываются с места, вздымая снежную пыль.

«Имат! Имат!» – кричат им вслед болельщики. И несутся олени, и гудит весь поселок в восторге.

«Киш! Киш! – стоя на полозьях с крепко зажатой в руках вожжой, подгоняют оленей ездовые. – Киш! Киш!»

Нет, не всем гонщикам удается дойти до финиша. Кто-то из них, не справившись с управлением, переворачивается вместе с нартами. И тогда прощай мечта о главном призе соревнований, которым бывает часто и новое ружьишко, и боеприпасы, а то и какой-нибудь богатый бытовой прибор. Боль, разочарование. А у победителей счастливая улыбка на раскрасневшемся от легкого мартовского морозца лице. Сделав круг почета, они под аплодисменты зрителей возвращаются к месту старта, где их уже ждет районное начальство, чтобы вручить награды.

Как только закончится церемония награждения, тут же появятся артисты из местного клуба, которые откроют свой концерт древним тунгусским танцем оленеводов. Девушки в национальных эвенкийских костюмах побегут по кругу, изображая резвых молодых оленят, за которыми будут гнаться пастухи, пытаясь ловить их маутами. Затем будут песни, старые и новые, певцов сменят спортсмены – мастера северного многоборья, которые продемонстрируют свое мастерство в прыжках на двух ногах через выстроенные в ряд нарты, в метании маута на меткость, бросании на дальность охотничьего топорика. Здесь же в рамках культурной программы весеннего праздника пройдет выставка изделий из кожи и меха, выполненных местными мастерицами.

Завершится праздник большим застольем, где будет много вкусной пищи и крепких настоек, которые загодя готовят лучшие здешние хозяйки.

 

2

Все уже было готово у Савельевых к забою, только вот Степан куда-то вдруг запропастился. К зазнобе своей, Люське-завклубше, пошел? Вряд ли. Чего у нее днем делать?.. В школу? Но та нынче закрыта. Тогда куда же?..

Нашелся он не скоро. Оказалось, ходил к своему захворавшему ученику, чтобы поздравить его с праздником да вручить в подарок книжку. Братья поворчали немного, однако ругать младшого не стали. Дали ему нож и велели быть на подхвате. И закипела работа…

Чтобы убить животное, особая закваска нужна. Людям со слабыми нервами здесь делать нечего. К примеру, тому же Степке, которому последнего муравья бывает жалко. Другое дело – его братья. Те с детства к этому приучены и не считают свою миссию жестокой. Ведь это жизнь. А у нее, как известно, есть свои законы, в конце концов, человек не может прожить без пищи. Вот и приходится чем-то жертвовать… В данном случае самым дорогим, что есть у орочона, – его оленями. Что ни говори, а мясо животных и есть их главная пища. Из шкур же убитых оленей они изготовят дохи, постели, одеяла. Из них сошьют унты, штаны, платья… И шерсть даром не пропадет, она пойдет для набивки подушек седел, рога – на ручки ножей, лук для седел, спинные сухожилия – на нитки… Вот что значат для этих людей олени, без которых их жизнь станет бесцельной и бедной.

Раньше во время забоя всем здесь заправлял Афанасий, ну а когда он помер, это дело взял в свои руки средний его сын Ефим. У него и характер жестче, чем у братьев, и навыков поболе, да и рука твердая. Работает он ловко и споро, а у самого на лице первобытный оскал, который не уродовал его, а, напротив, украшал, потому что это была гримаса самой природы.

Самое главное – нанести точный удар ножом, чтобы животное потом долго не мучилось в конвульсиях. Перед тем как начнется разделка туши, женщины соберут в большой таз оленью кровь и посолят ее. А когда закончится работа, они выставят эту приправу на стол, чтобы каждый желающий мог обмакнуть в нее сырой кусок мяса и съесть. Такова уж традиция. Так делают все орочоны во время забоя животных, как бы обретая тем самым еще большую связь со своими прародителями – оленями, получая от этого свежую энергию и силу.

Самое хлопотное – это разделка туши. Когда жизнь выйдет из оленя, его перевернут на спину, подложив под тушу елового лапника. Обдирать шкуру начинают с лап. Камус они подрезают вкруговую выше коленного сустава и вдоль от разреза до копыт. После этого берут шкуру за нижнюю часть разреза и стягивают до копыта. Следующим приемом они подрезают шкуру вокруг копыта и убирают в сторону. Потом делают продольный разрез кожи на животе от хвоста до головы и четыре поперечных – напротив ног. «Какой большой и сильный олень!» – при этом приговаривают они. И когда делают надрез около головы, тоже сопровождают все это словами: «Жирный, однако, олень! Ой, жирный!..»

Но вот шкура содрана – пора приниматься за внутренности. Распоров ножом живот, они вынимают кишки, желудок, почки, печень, удаляют грудину, сердце. Голову удаляют вместе с гортанью и легкими, оставшуюся кровь выливают в тщательно промытый желудок и, завязав ниткой, оставляют впрок. Покончив с этим, начинают расчленять тушу по суставам. Когда все закончится, они обложат место разделки туш свежими еловыми ветками и поставят вокруг несколько идолов-охранников – это чтобы враждебные духи сюда не проникли и не смогли надругаться над последним следом животных.

Пока мужчины занимаются разделкой очередной туши, большуха, жена старшего брата Ерёмы Арина, аккуратно вырежет язык у оленя и бросит в специально приготовленную хагу – берестяную посудину. Этот деликатес они заморозят в леднике и потом по праздникам будут выставлять его на стол.

На улице мороз, а им жарко. Поэтому братья, сбросив с себя меховые полушубки, работают в одних душегрейках. А вот женщины мороза побаиваются – не захворать бы. На них теплые платки, оленьи дошки да лосиные расшитые бисерным кружевом унты.

Дети тоже все в меховых одежках. Правда, Колька поначалу решил взять пример с отца и дядьев и сбросить с себя теплую шкуру, но Ерёма пригрозил ему кулаком: дескать, а это видел?..

Все вышли нынче на забой. Даже Мотря, оставив спящего Сергуньку в ба-а (так здесь называют люльку), решила помочь мужчинам. То нож кому-то подаст, то полотенце, а то сама вытрет кровь у кого-то из мужчин с лица…

Тут же и свекровь хлопочет, сортируя части убоины. Головы – в одну сторону, ноги – в другую, кишки – в третью… Все пригодится в хозяйстве. Головы порубят собакам на далавун, из ног холодец сварят, кишки кровью вареной да требухой набьют – вот тебе и колбаса.

– Чуешь, какой унну стоит? – потянув носом, спрашивает Арину свекровь.

– Угу… – отвечает та. Тунгуски обычно немногословны, потому их редко слышишь когда. – Однако шибко кровью пахнет…

– Кровью пахнет – жизнью пахнет, – философски замечает Марфа. – Эй, Колька! Давай-ка бери спички и разводи гулувун. Пора обед готовить.

Колька с радостью воспринял эти слова. Он весь в отца – не гулендай, не бездельник, так что алырничать – это не для него.

– Федька, хватай мулевун и беги за водой! – приказывает Колька младшему брату, указывая на ведро.

Прямо за загоном, ощетинившись голым листвяком, мрачной стеной стояла тайга. Она уходила вверх по крутому склону, а затем хребтинами да распадками простиралась далеко на север, туда, где жили яки, – так орочоны называли якутов. В тот край вела неширокая тропа – якодокит, то есть путь к якутам. А эвенки говорят так: где два оленя прошло, там тунгусу большая дорога.

Где-то тут прямо из-под горы, густо поросшей растительностью, бил родник – туда-то и отправился Федька по набитой в снегу тропе.

Пока он ходил, Колька разжег костер, поставил треногу, подвесил на нее икэчен – котелок. Заметив это, Марфа рассердилась.

– Ты что это! – закричала она на него. – Разве не видишь, сколько у нас народу? Ставь икэ, – это она про большой котел. – А то ведь и гости могут нагрянуть.

Недолго думая Колька сбегал куда-то и притащил несколько крупных булыжников, из которых тут же выложил что-то похожее на таган. Поставив на него икэ, он вылил в него воду, которую принес в ведре Федька.

– Еще воды? – спрашивает младший брат.

– Давай тащи!

После того как вода в котле закипела, Марфа велела Кольке бросить туда несколько горстей соли и опустить мясо. Только после этого она разрешила внукам пойти и посмотреть, как работают ее сыновья. Пусть учатся, подумала она. Скоро и их черед настанет кормить семью…

А тем интересно. Правда, жутковато порой. Однако взрослые говорят, что олень для того и рождается, чтобы в конце концов стать пищею для человека. Иначе человек умрет. И вот стоят сейчас мальцы возле изгороди и с замиранием сердца наблюдают, как взрослые добывают для семьи эту самую пищу.

Вот отец, поймав маутом очередного оленя, подводит его к дядьке Ефиму. Это акта, кастрированный трехгодовалок, который раньше служил тому учаком – верховым, однако по весне его здорово подрал волк, оттого он был хромый, а значит, непригодный к работе. Жаль его, конечно, но такова судьба всех оронов, которыми держатся дух и плоть орочонов.

Следом под нож попадает уяр – белый олень с розовым носом. Дальше – чонуку – двухгодовалый бычок, после него – чочори – двухгодовалая оленуха, после оленухи были ала – пегий олень и гилкэ – бывший грузовой олень, которому уже было больше пяти весен.

Где-то в разгар работ у загона нарисовалась Люська, чем немало удивила всех. Ведь до этого она ни разу не бывала у Савельевых.

– Молодец, что пришла! – даже не ответив на приветствие девушки, крикнул ей жених. – Давай-ка помогай свежевать, – с этими словами он протянул ей нож. Та недолго думая взялась за дело.

А девка ничего, работящая, посмотрев, как она ловко управляется ножом, отметила про себя старая Марфа. А что пришла – так это хорошо. Значит, не брезгует…

Все, что не сгодится в хозяйстве, бросали в яму, которая была вырыта еще по теплу. Здесь неподалеку был бутан – небольшой клочок земли на лужку, заросший густой травой. В этом месте скотомогильник был – оттого и росла здесь пышной трава.

С приходом Люськи дело, кажется, пошло еще быстрее. А тут еще и сосед Фрол Горбылев с женою пришли на помощь. Так что к вечеру управились.

Когда работа была закончена, женщины пригласили всех отужинать в дом. Но перед тем, как сесть за стол, мужчины, согласно древнему обычаю, провели обряд окуривания.

Голову оленя они тут же на свежем воздухе положили на расшитый коврик, кумалан, обратив его мордой к огню. Рядом с ней поставили небольшой столик с идолом, а то был сэвэкичан, хранитель семьи, на котором был надет амулет удачи – синкен. Напротив столика они повесили на дерево наму – ритуальный коврик, обозначающий родовую территорию. Только после этого начинался сам обряд. Ефим, бывший здесь за главного, поставил на костер сковороду, а когда она раскалилась, бросил в нее жир. Потом он стал бросать жир и в костер. Когда жир в сковороде начал гореть и дымиться, он взял ее в руки и стал окуривать дымом голову оленя. «Пошлите еще такого!» – при этом приговаривал он, обращаясь к покровителю тайги Сэвэки, а заодно и к Эникан Буга, хозяйке вселенной и всего рода человеческого. Так же поступал и Ерёма, когда приносил из тайги добычу, чтобы и в следующий раз ему сопутствовала удача.

После этого был обряд поедания сырого мяса, которое для вкуса все макали в соленую кровь. Фрол считал это язычеством, поэтому от сырого мяса отказался. Хотя мясцо-то он любил, только чтобы оно было обязательно вареное или жареное. Бывало, принесет из ледника кусок изюбрятины – и в кастрюлю. Когда то сварится, он выложит его в большую чашку и велит Христе накрывать на стол. Но прежде, чем приступить к еде, обязательно молитву прочтет: «Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремении; отверзаюши Ты щедрую руку Твою и исполняеши всякое животное благоволения». Закончив столовничать, снова обратится к Богу: «Благодарим Тя, Христосе Боже наш, яко насытил еси нас земных Твоих благ; не лиши нас и небеснаго Твоего Царствия». И так всегда у него: ничего без молитвы не станет делать. Что и говорить, у него свое, у тунгусов свое. Однако они никогда друг другу не мешают ни в делах, ни в вере. Притерлись. Вместе живут, вместе и этой цивилизации боятся, что так и лезет к ним в душу. Вот и молятся своим богам, чтобы те спасли их от этого злого нашествия…

…Дня три, а то и больше шел забой. Стадо-то по местным меркам солидное, хотя, если сравнивать его с тем, что бывает у тех же якутов или эвенов, то здесь всего-то пшик да маленько. Где-то около пятисот голов. Ну а оленей с каждым годом становится все меньше и меньше. Отчего так? Да ведь цивилизация прет на всех парусах в тайгу. Там, где раньше были ягеля, вырастают лесопункты, драги пошли по болотам, а тут еще эта железная дорога, будь она неладна. Тунгусы чуют безысходность и в тоску впадают. Ну а с тоской каждый по-своему борется – кто-то пить начинает, кто-то бежит куда глаза глядят.

Вот взять прошлый год… Тогда было еще около тысячи голов, а теперь уже почти вполовину меньше. А что будет на будущий год – об этом даже думать в поселке боятся. Глядишь, и умрет оленье дело – что останется? Ведь пушной промысел тоже сокращается. И причин тому много. Не лучше обстоит дело и на звероферме. Еще недавно чернобурок кормили местной рыбой, а тут начались дражные работы – и рыба из реки ушла. Вот уже и минтай пришлось закупать в райцентре. Это хорошо, что он пока дешевый, ну а вдруг на него цены подскочат? Тогда уже будет невыгодно этим промыслом заниматься. Вот и выходит, что к концу своему идет племя орочонов. Ведь не выжить ему при цивилизации, к которой и они никогда не привыкнут, и та их будет всегда отторгать.

…Не успели закончиться работы – загулял народ. Шумно и весело стало в поселке. Люди ходят от дома к дому, угощаются. Вначале-то все культурно было. Из района по зимнику приехали на машинах заготовители, взвесили туши, рассчитались с народом. Тот тут же в автолавку. Там брали все подряд, начиная с ковров и кончая швейными иголками. Когда затоварились, бросились в райповский магазин за водкой. И пошла гульба. Клубные массовики-затейники поначалу пытались придать этому празднику цивилизованный вид. Игры устраивали, викторины. Больше всего молодежи нравилась игра под названием «олень», которую завезли в эти места староверы Горбылевы. Вообще-то игра эта была святочная, а здешние, не смысля ничего в чужих традициях, стали играть в нее всякий раз, как случался какой праздник. Здесь все просто: девки с песнями ходят вкруг парня, а тот собирает с них по платочку и берет после выкуп. В основном брали поцелуями, но были и дошлые, что посылали девок за водкой.

Были, как всегда, и литературные викторины. «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан…» Кто это написал? – спрашивает ведущий. Или вот загадки… Они передаются тунгусами из поколения в поколение. Вот выходит ведущий вкруг и начинает говорить: «Днем спит, ночью летает, детей пугает». «Сова!» – звучит чей-то звонкий голос. «Кто сказал? Василий Семенов? Правильно, получай приз…» И снова: «С крыльями, а не летает, без ног, а не догонишь…» Молодежь ломает голову – что же это может быть? «Рыба!» – наконец крикнет кто-то. «Верно! Ну а эту загадку отгадаете? Кто в тайге топориком стучит?» И тут уже хором: «Дятел!»

Так и играют, пока не появятся подгулявшие пастухи и не испортят молодым праздник. «Эй, кыш отсюда! Кыш!» – орут они, скатившись кубарем к берегу, где обычно веселится молодежь, – будто места им, пьяным, мало.

Чего только не было за эти дни! Тут и морды били друг другу, и поджечь дом соседа кто-то пытался, и из ружей палили… Участковый сержант Саенко не успевал усмирять дебоширов. В одном месте вроде успокоит кого-то, так в другом буза начинается. Так и бегает по кругу. Но разве справишься один с этой чумой?

– Беда прямо… – говорил Ерёма, у которого в доме все трезвехонькими были. Нет, выпить они выпили, но немного. У женщин араки, самодельная водка, к этому празднику была припасена – вот и разговелись.

И все ж в основном нажимали на еду. С охоткой поели вареного медвежьего мяса, которым с ними поделился сосед Фрол Горбылев, отведали свежей кровяной колбасы. Даже шашлык был, который Степан с Люськой приготовили на углях из имэкина – свежего сочного, чуть кровянистого оленьего мяса. А тут и холодец подоспел, который Марфа Савельева сварила из оленьих рогов и ножек. Славный получился холодец, тугой – такой, как любили в этом доме.

А вот Ефим, соскучившись в тайге по домашней пище, попросил вдруг обыкновенной чупы – каши, которую ему тут же приготовила расторопная Мотря из пшенной крупы. Она не сводила глаз с мужа. Соскучилась. Куда он, туда и она. Он выйдет из дома, чтобы выкурить трубку, – и она за ним, он к люльке, чтобы лишний разок взглянуть на первенца, – тут же и она следом идет… Чует, чует скорую разлуку. А ей так не хочется расставаться. «Может, и мне попроситься на стойбище? – неожиданно приходит ей в голову мысль. – Только разве муж послушает меня?» – украдкой вздохнула женщина.

Праздник в Бэркане мог бы продолжаться до бесконечности, кабы не родственники пастухов. Пора, мол, отправлять мужчин в тайгу – иначе беда. К жизни-то непутевой быстро привыкаешь, но попробуй потом отвыкнуть! Сразу болезни всякие пойдут, туберкулез там или еще что. Ну а в тайге они обычно не болеют. Там все заняты своим делом, потому и кровь не застаивается в их жилах. Она могучим потоком мчится по своему вечному кругу, поддерживая жаркий костер в душах и телах орочонов. А в этом огне и хворь их не берет. Вот и бегут они снова в свою тайгу. Там спокойнее, там душа поет. Более того, в этой таежной глухомани они ощущают свое неразрывное единение с природой.

Провожать пастухов вышел весь поселок. Все было готово к отъезду. В голове колонны, слегка покачивая рогами, терпеливо ждали своего часа ездовые олени, следом – верховые, за верховыми – вьючные или дагантуки с набитыми барахлом сумками.

Ефима собирали в дорогу всем миром. Больше всех, конечно, старался племянник его Колька. Он по всем правилам запряг четверку ездовых, поставив бэрэтчиком, первым оленем в упряжке, дядькиного учака Турана – тот был первоклассным ездовым. После этого он помог отцу снарядить в путь грузового Биракана. Теперь оставалось только помочь взрослым загрузить нарты. Первым делом он отнес туда ружье, патроны, топор и охотничий нож. Не забыл и про табак со спичками… Напоследок, подправив на грузовом олене эмэгэн, что значит седло для груза, и, подтянув тыгэктун, подпругу, Колька отправился в дом, чтобы доложить Ефиму о выполненной работе.

– Молодец! – похвалил его дядька, а бабка Марфа сказала: дескать, если парень любит возиться с оленями, то из него вырастет хороший пастух.

Услышав это, Ерёма нахмурился. Он-то охотником не видел своего сына. Зато Ефиму эти слова пришлись по душе.

– А что, – говорит, – я бы не прочь такого помощника иметь. Ну как, Колька, пойдешь со мной?

– Еще чего! Пусть учится, – буркнул Ерёма. – Может, он ученым хочет стать… Как наш Степан.

Колька в ответ только фыркнул. Дескать, что хорошего быть ученым? Вот олени – это да. Впрочем, он пока не знает, что ему выбрать. Отец-то вон хочет, чтобы он по его стопам пошел. Однако кем бы он ни стал, ясно одно: отсюда он никуда не уедет. Ведь тайга для него – это дом родной. А кто ж бежит из родного дома? Даже зверь и тот старается держаться родных мест…

Ефим посмотрел на жену.

– Ты как, Мотря, готова? – спрашивает он ее. – Давай собирай малыша – скоро в путь.

Мотря счастлива. Ей все-таки удалось уговорить мужа взять их с сыном в тайгу. Вначале он сопротивлялся: мол, рано еще, пусть малыш подрастет, а она: надо, говорит, чтобы сын к тайге привыкал, иначе что из него вырастет?

Правильно она говорила. Во время кочевой жизни маленький орочон приобретает опыт, который ему пригодится в будущем. Он учится бороться с трудностями, познает ремесло предков, а главное – он становится частью самой природы. Такой уже не пропадет в тайге, потому как тайга и есть для настоящего орочона душа его и тело.

Ефим подумал-подумал и уступил. И впрямь, чего он боится? Ведь у них на стойбище многие пастухи с семьями живут – и ничего. Звонко с утра звучат детские голоса. Здесь, на свежем таежном воздухе, в окружении чистых озер и рек, на добром целебном оленьем молоке, детишки растут здоровыми и крепкими. Для многих из них кочевая жизнь началась с колыбели. Бывает, во время кочевья по тайге иная мать даже не завешивает детскую кроватку. Пусть-де малыш смотрит на мир. Пусть запоминает родные места – эти сопки, эти реки, это звездное небо над головой. Детская память – она крепка. Она всю жизнь будет помогать орочону в его добрых делах, она не позволит ему быть жестоким и несправедливым ни к людям, ни к животным, ни к самой природе. Если ты что-то полюбил в детстве, ты не разлюбишь это никогда.

Труднее всех в кочевье бывает женам пастухов, но они терпят. В дюкчах, походных чумах, никаких удобств. И в стужу, и в жару это единственное укрытие для кочевых людей. Здесь они и детишек своих на свет производят, здесь кормят их, поят, здесь учат делать первые в жизни шаги… «Мать дает жизнь, а годы – мудрость», – говорят эвенки. Однако пока малыш встанет на ноги, столько времени пройдет! Утром чуть свет орочонка уже на ногах. Надо к завтраку успеть подоить не меньше дюжины важенок, охладить молоко в берестяных бидончиках, которые орочоны называют эхас, и взбить его деревянной вертушкой – ытык, – чтобы получился добрый напиток корчок, от которого потом получаешь бодрость на весь день. Вечером еще раз надо подоить животных. А в промежутке между дойками женщины шьют одежды из меха оленей, вяжут теплые носки, из оленьего молока делают сыр, масло, творог, сметану.

…Но вот все готово к дороге. Перед тем как проводить Ефима с Мотрей, Савельевы по давней своей привычке сели за стол и выпили горячего чая с брусникой…

А потом зазвенели в тайге колокольчики, привязанные к ошейникам оленей, заскрипели полозья саней… Прощайте, дорогие наши! Берегите себя!

Колька с Федькой долго бежали за оленями, пока не выдохлись. Они стояли и не то с грустью, не то с понятным мальчишеским восторгом глядели вслед удаляющемуся оленьему цугу, который, помаячив немного впереди, вконец скрылся в снежном вихре за поворотом.

– Прощай, дядька Ефим! Прощай, тетка Мотря! Прощай, братик Андрейка!

 

1

Попервости Грачевский даже был рад, что их забросили в эту глушь. Мало того что они даже примерно не знали своих координат, так у них еще на третий день вышла из строя рация, и теперь они были полностью оторваны от мира. Ну и пусть! – решил Володька. Зато теперь он ощущал эту неподдельную радость жизни. Вот где свобода! – восхищенно думал он. Вот где ты сам себе велосипед. Любой бы экзистенциалист ему сейчас позавидовал. «Люди свободны!» Кто это сказал?.. Ах, да, Сартр… Вернее, эту мысль он подарил одному из героев своей пьесы «Мухи»… Кажется, то был Юпитер, а вот кому он говорил?.. Не Оресту ли? Точно ему!

Раньше понятие «свобода» было для Грачевского, человека до мозга костей урбанизированного и воспитанного исключительно на книгах, вещью, можно сказать, абстрактной. Он и к идеям этих последователей так называемой философии существования, от которой с недавних пор с ума сходила вся просвещенная Европа, вначале отнесся с недоверием. Ну что, дескать, знают о провозглашаемой ими всеобщей свободе духа эти выросшие на асфальте люди, для которых, как он понял, свобода – вообще понятие растяжимое? Взять тех же Сартра с Камю, которых называют атеистическими экзистенциалистами… Эти хотят вырвать человечество из рук религии, сделав таким образом его свободным. Но разве, закопав бога в нашу грешную землю, можно полностью освободить свой дух и плоть от цепей цивилизации? – думал Володька. Ведь есть же еще начальники разного ранга, которые будут всю жизнь пить твою кровь, есть заводы с фабриками, которые будут травить тебя своим ядом… Есть, в конце концов, ничтожные людишки с их мелочной психологией, от которых никуда не сбежишь. Тогда разве это свобода?.. Ну а тут еще эта постоянная мысль о смерти… Ведь коль человек смертный, он уже несвободный. Слава богу, нашлись философы, которые решили укротить в нас этот страх ожидания. Смерть, говорил Эпикур, не имеет к нам никакого отношения: пока мы живы, ее нет, когда есть она, то нет нас.

Однако единственного верного пути, как избавиться от пут прогнившего насквозь современного общества, ни один философ не может назвать. Пытаются, конечно, но пока что все впустую… Тот же Лао-цзы в своем трактате «Дао дэ цзин» учит, чтобы человечество подчинялось естественному порядку жизни, «пути» всех вещей, от которого нельзя отступить. Так ведь это тоже закрепощение духа, та же авторитарная мысль. Впрочем, думает Грачевский, в этом мире все настолько авторитарно, что порой становится даже страшно. У нас и искусство авторитарно, и идеи, и даже сами слова несут заряд этого авторитарного начала. Пытаешься забыться в умных книгах, читаешь Достоевского, а и там все то же… Впрочем, что может тебе сказать напуганный каторгой человек, который, решив искупить свои молодые грехи, придумал каких-то там маргиналов, которых он называет «бесами»? Это он, сидя в натопленной квартире, философски осмысливал в своих романах социальные контрасты, изображая каких-то недоумков, по сути, идиотов, делая их фигурами глубоко психологичными и трагическими. А вот выхода к свободе, о которой он подспудно мечтал, по сути, и не искал. Разве что Раскольников у него пытался вырваться из пут духовного рабства, но и тот вконец раскаивается в убийстве двух женщин и решает в дальнейшем идти праведной дорогой, подчиняясь всем законам и правилам. Ну прямо-таки Короленко с его огоньками надежды, которые горят где-то впереди. А что это за огоньки – никто не знает. А ведь человеку ясность ума нужна.

Вот Ницше да, тот что-то искал, построив свою философию на базе странных идей Достоевского. Но и он указывал на какой-то сомнительный путь, где все попахивает авторитаризмом. Взять того же его «Заратустру», где он проповедует идеи «сильной личности»… Что это, как не стремление поставить нас под знамена могущественного идиота, который еще неизвестно куда нас поведет?

И так везде. Возьмешься за чтение Платона – так тут же споткнешься о его идеи кастовости по примеру Древней Индии, где общество подразделялось на сословия… Интересно, к какому из них он себя хотел причислить? Ну, наверное же, не к трудящимся массам, а к высшему сословию философов-мудрецов. Какая-то рабская философия. Говорят же: раб хочет не свободы, раб хочет своих рабов…

Однако все это не то… Нужны мудрецы, способные породить высокие идеи – те, что помогли бы нам построить идеальное общество. Но таких мудрецов покуда не нашлось… Потуги, конечно, были, но все заканчивалось ничем. Где-то свободу затоптали, где-то не хватило колбасы, а где-то того и другого вместе. Значит, все, тупик, коли даже ни великая эпоха Просвещения, ни идеи величайших философов всех времен и народов, ни революции, ни умные вожди не смогли ничего сделать?

А вот он, Грачевский, неожиданно сделал открытие, которое должно поразить воображение мыслителей. Он открыл тайну, которую никто не мог открыть до него. Все, оказывается, очень просто: нужно лишь попасть в такую глухомань, в которую попали они, и отключиться от всего мира. «Люди! – хотелось воскликнуть ему. – Неужели вы еще не поняли, что выход у нас один: убежать от цивилизации и забыться среди лесов и ручьев, среди диких полей и нехоженых троп?»

Да, теперь он понял, что человек действительно может освободить свой дух и волю от всякой суеты, а в целом – от оков цивилизации, стоит ему только захотеть. Бегство из городов – вот он путь к свободе.

Этими своими мыслями он на досуге поделился с Рудиком Старковым. Они тогда только что пообедали, и Грачевский позволил братве часок отдохнуть, чтобы потом с новыми силами взяться за работу. Разбив лагерь на таежной опушке, они тогда занимались обустройством территории и заготовкой дров. Только что прошел снежок, который сейчас таял и искрился капельками пота среди старой пожухлой травы. Было свежо, словно после дождя, и остро пахло озоном. Эти запахи навеяли Грачевскому мысли о доме, где после дождя пахло точно так же остро и пряно.

– Я вижу, блаженствуешь? – заметив стоящего возле палатки с закрытыми глазами Володьку – тот подставил лицо солнцу и, чтобы сполна прочувствовать состояние счастья, медленно и глубоко дышал, – улыбнулся Руд. – Пойдем лучше прогуляемся. А то мы давно что-то с тобой не общались. За делами-то и поболтать некогда.

Он взял Володьку под руку, и они пошли вдоль вырубок, наслаждаясь пряными запахами осенней тайги.

– Теперь я понимаю, почему тунгусы не покидают свои места, – поделившись с товарищем мыслями о том, что человечество заблудилось в своем движении вперед, произнес Володька. Под ногами хрустели сухие ветки, нарушая идеальную тишину этих мест.

– И почему же? – раскуривая сигарету, спросил Рудик.

– Слышь, ты бы не курил… – попросил его Грачевский. – Чуешь, какой воздух? Ну вот…

Сам он тоже решил воздержаться от курева, хотя и его рука время от времени невольно тянулась к карману рабочих брюк, где у него лежал самый настоящий кисет с казенной махрой, выданной им в качестве пайка. Тот самый, что ему подарила Эльга, провожая его в дорогу.

Рудик бросает на землю недокуренную «козью ножку» и инстинктивно топчет ее каблуком.

– Ну так почему же? – не дождавшись ответа, снова произнес он.

– А потому, что в них одних еще осталось это чувство свободы, заложенное в нас природой! – торжественно произносит Грачевский. – У цивилизованных людей это чувство уже утрачено… Ну, скажем, почти утрачено, а у них нет…

Рудик хмыкнул.

– Думаешь, ты открыл Америку? – спрашивает он. – Я ж тебе давно говорил, что мы со своей цивилизацией пришли сюда убивать все живое.

Володька кивнул в знак согласия.

– Да-да, ты говорил… Но ведь… – Он некоторое время о чем-то думает. – Но ведь и без цивилизации нельзя. Вот скажи, ты можешь представить нынешнее человечество без телевизора?

Руд ухмыльнулся.

– Человечество, – говорит, – нет, а вот себя могу… Ведь я скоро уже как полгода не смотрю этот телевизор.

– Ну и как тебе?

– Вообще-то жить можно, – говорит Рудик.

– Так ведь жить можно и без зубной щетки, и без одеколона, без книг, даже без женского внимания, но ведь это ненормально…

Рудик как-то странно посмотрел на товарища.

– Я что-то тебя не пойму, – говорит. – То ты законченный романтик, готовый всю жизнь жить в глуши, то ты ратуешь за цивилизацию… Уж определись наконец, а то у тебя получается некоторое раздвоение личности.

Володька вздохнул.

– Раздвоишься тут, пожалуй… Знаешь, кем я себя ощущаю? – спрашивает он. – Законченным экзистенциалистом, только испорченным цивилизацией. Оттого меня и тянет в разные стороны. Конечно, свобода мне нужна, но вместе с ней и телевизор мне нужен, и книги, и тот же одеколон…

– А вот мне свобода, какой ты ее понимаешь, не нужна, – признается Рудик. – Я свободен только тогда, когда полностью погружен в изучение чего-то нового… Наука – вот моя свобода. Когда я ею занимаюсь, мне ни колбасы не надо, ни красивых шмоток, ни путешествий к теплым морям… Веришь, меня даже за границу в такие минуты не тянет, хотя я знаю, что большинство моих ровесников сходят по ней с ума. Но это все суета сует, это все бренное, а меня тянет к вечному… – Он делает паузу. – Но вот ведь какое дело… Я, как ни странно, хорошо понимаю и этих людей…

– Ты про тунгусов?

– Ну, конечно же… – кивает в ответ Рудик. – Потому что я уважаю их способ существования. Их наука – это природа, моя же – книги… Ну, естественно, опыты, эксперименты и все в этом роде. Мы должны мирно сосуществовать, понимаешь? Как с теми же марсианами, жителями иных галактик. Мы две части единого целого и не должны изменять это равновесие. Изменим – нам конец. И вообще тайга, вот эти все вольные просторы – это не то, о чем сегодня повсюду твердят, это не заповедник непуганых дикарей, а… – Он на мгновение задумался. – По большому счету это наш запасной парашют, который нам еще когда-то пригодится… Если хочешь знать, территория спасения. Именно здесь цивилизация попытается укрыться от грядущего апокалипсиса, когда она придет к своему тупику. – Он вдруг усмехнулся. – Но это продлится недолго, – говорит. – Инстинкт агрессии, инстинкт разрушения и здесь сделает свое черное дело… Кстати, – обращается он к товарищу, – я вижу, и ты потихоньку прозреваешь. Думаю, завтра ты вообще откажешься от мысли завоевывать тайгу… – Он делает попытку закурить, но наталкивается на строгий взгляд Грачевского. Вздыхает.

– Да не вздыхай ты, не вздыхай, – хлопает его по плечу Володька. – Разве тебе не приятно напоследок подышать чистым воздухом? А то ведь скоро тут такое начнется! Одним угаром начнем дышать…

 

2

– Послушай, Володь, а тебе не кажется, что о нас забыли?.. – когда они, побродив по тайге, уже возвращались к своему лагерю, неожиданно спрашивает Рудик.

Грачевский насторожился. У него и у самого в последнее время не раз возникали подобные мысли, только он старался отгонять их от себя. А тут вдруг и товарищ занервничал.

– Как так забыли? – сделал удивленное лицо Володька.

– А так – забыли и все… Десять дней уже живем здесь – и где наше начальство? А ведь Ходенко другое обещал…

– Подожди, прилетят… – уверенным голосом произнес Грачевский. – В армии такого не бывает, чтобы кого-то забыли. Мне отец рассказывал, что у них даже на фронте, в этом полнейшем, казалось бы, хаосе свой порядок был… И каждый человек там был на счету. Если кто потеряется, его тут же начинают искать. А здесь не война… Так что и про нас не забудут…

– Хотелось бы верить, – усмехнулся Рудик.

– Хотелось бы, – задумчиво повторил старшина и вдруг: – Ты вот что… Бери-ка своих бойцов и дуй с ними на разведку. Может, жилье какое поблизости найдете или еще что… А то живем и не знаем, что делается у нас под боком. Ну давай, вперед и прямо! – этак по-дружески подтолкнул он Старкова в спину. – Когда будете идти – запоминайте все… – бросил он ему вслед. – Каждый холмик, каждое деревце, каждую тропинку. Пригодится…

– Есть, командир! – не оборачиваясь, проговорил Рудик и ускорил шаг.

Когда Грачевский добрался до лагеря, товарища уже и след простыл. Подняв свой взвод по тревоге, он ушел с ним в тайгу.

А ночью Володьке приснилась Эльга. Она была чем-то напугана, и из глаз ее катились слезы. Грачевский хотел что-то спросить у нее, но в этот момент из-за ее спины вынырнули какие-то странные типы и один из них, что был очень похож на Анохина, оттолкнув Эльгу, приставил к его горлу нож. Ну что, говорит, вот мы и встретились…

От испуга Грачевский проснулся и понял, что это был всего лишь сон. Однако что-то не давало ему покоя. Уж не с Эльгой ли что случилось? – подумал он. Или же она явилась к нему во сне, чтобы предупредить о надвигающейся беде?..

Нет, все это ерунда! – решительно сказал он себе и, чтобы избавиться от охватившей его тревоги, стал думать об Эльге.

Ему вдруг вспомнилось, как она по утрам готовила ему молочный олений напиток корчок, который подавала к столу вместе с топоча – пресными лепешками.

Какое хорошее было время! – вздохнул Володька. Эльга старалась изо всех сил, чтобы чем-то удивить его. Наверное, оттого она и повела его однажды в гости к своей подруге Ульяне Платоновой, в доме которой полным ходом шла подготовка к медвежьему празднику тэкэмину. Народу тогда собралось – ступить было некуда. Тут была и ближняя, и дальняя родня, были соседи. Даже председателя Тимофея Колдыгина позвали – так сказать, в качестве свадебного генерала.

Володьку тогда вместе со всеми охватил великий азарт ожидания. Он глядел во все глаза, стараясь запомнить каждую деталь этого первобытного действа. Все началось с разделки туши амикана, которого Ульяновы братья накануне убили в тайге. Это была не просто работа – это был настоящий обряд, во время которого охотники на полном серьезе вели беседу с убитым медведем. При этом они почему-то постоянно просили у него прощение. «Кук! – сдирая со зверя шкуру, говорил один из братьев. – Не я тебя убил, амикан, убила тебя пуля…» «Кук! Я тоже не убивал тебя, амикан. Это сделала злая пуля…» – вторил ему другой.

Шкуру медведя они потом вывесили во дворе на просушку, а очищенные от мяса кости и голову сложили на настил – дэлькан, сделанный на сваях. Все это пригодится для собак.

А в это время женщины уже готовили обед. В большой котел, что стоял на огне во дворе, они опустили весь внутренний жир медведя, мелко нарубленные куски мяса, печени, почек и сердца. Кипит вода в котле, булькает; дух от костра идет такой густой, что невольно слюной начинаешь исходить.

Когда тэкэмин был готов, гостей пригласили отужинать. Ели тут же, рассевшись на корточках вкруг котла. Право первому отведать праздничного блюда было предоставлено председателю колхоза. Он вначале сопротивлялся, говорил, что, согласно обычаю, первым должен быть старший по возрасту, но его и слушать не стали. Давай, мол, председатель, – и все тут. Тому ничего не оставалось, как взять в руки деревянную ложку и, зачерпнув ею густого варева, произнести положенные в таких случаях слова: «Кук! Пошли вам Семен и Аркашка (это он Ульяновым братьям) удачи на охоте!» После этого ложка пошла по кругу, и каждый из гостей и родственников повторил слова председателя. Когда дошла очередь до Грачевского, он, чуть смутившись, сделал то же самое. Последним говорил отец Ульяны, старый охотник Демьян. Тот нынче приболел, потому сам не ходил на медведя.

«Кук! – хрипло проговорил он. – Пошли вам, сыновья мои, еще такого!»

Не обошлось и без араки. Выпьют – и снова за медвежатину. На сытый желудок и хмель не так берет. Вот и соревновались, кто больше съест. Тут так: кто последним отвалится от стола, тому почет и уважение.

Когда наелись и напились, завели свои песни. А песни все были о жизни, при этом, как показалось Володьке, часто совсем невеселые. Чужого языка он не понимал, потому время от времени обращался к Эльге, чтобы она переводила ему. На душе было хорошо, а в животе сытно. Жизнь!

«Куда ушел олень, дающий нам жизнь? – пели тунгусы. – Он давал нам мясо и кровь для супа, давал нашим собакам силу бежать по глубокому снегу, его жилы сшивали нам одежду, а в его костях был нежный мозг – уман, наши жилища согревал огонь его жира, и наши щеки лоснились от его соков…Эйах-эйа, куда же ты ушел, наш олень?..»

По словам Эльги, эту песню пели их предки в годы «большой оленьей беды», потому она и печальная такая.

Эх, Эльга, Эльга… Где же ты, моя славная девочка? – подумал Володька и горестно вздохнул. На душе было все так же тревожно. Лежа на пахнущих свежей древесиной наскоро сбитых нарах, он пытался вспомнить, как выглядела Эльга, услышать ее голос, почувствовать ее дыхание. Как она там? Ждет ли? Милая моя дикарочка! Он ее всегда так называл про себя. Вслух не смел, чтобы не обидеть.

Как же звонко звучал ее неповторимый голос! Он и сейчас слышит, как она рассказывает ему эвенкийские сказки. Одну из них даже запомнил – настолько она его тронула.

«Давно это было, – рассказывала Эльга… – Жил в тайге медведь – большой, сильный, но ужасно глупый и вредный. Таежным жителям покоя не давал. То кладовку бурундука раскопает, то муравейник разворотит, то ягодник вытопчет или гнездо птичье разорит. Совсем житья от него в лесу не стало…»

Ну а дальше в этой сказке говорилось о том, что однажды встретил медведя-пакостника глухарь по имени Ороки, которого в тайге все уважали, потому как он умел немного шаманить.

Вот он и спрашивает медведя:

– Слушай, Амикан, зачем ты воду в ручье замутил, деревья на берегу переломал, дерн на поляне содрал, яму под березой выкопал?

Разозлился медведь. Вот, мол, еще – меня, самого Амикана, вздумала какая-то старая курица поучать! Ревет, трясет дерево, на котором Ороки сидит.

– Я вот возьму и все деревья в тайге переломаю! – прорычал он.

– Что ты, Амикан, опомнись! Не делай этого, – говорит Ороки. – Не то ручей высохнет, рыба уйдет, солнце траву и кустарник выжжет. Ни грибов, ни ягод не будет. Птицы и звери с голоду пропадут!

– А мне какое до них дело! – рычит медведь.

Задумался Ороки: ведь погубит в злобе косолапый тайгу. Стал колдовать, чтобы медведя успокоить. Да только от старости забыл, как нужно правильно шаманить, потому и смог лишь на некоторое время успокоить медведя. Тот завалился в яму, которую под корнями вырыл, и проспал там до весны, а весной проснулся и опять за свое.

Полдела все-таки Ороки сделал: с тех пор медведи только летом по тайге бродят, а зимой спят – хоть зимой от них жители таежные отдыхают.

Это только одна сказка, а Эльга их знала множество. В книжках, как не ищи, ничего этого не найдешь. Впрочем, Грачевский знал, что у северных народов основой культуры является устное творчество – мифы, исторические предания, повествования о духах, шаманах, ну и конечно же сказки, которые передаются из поколения в поколение. Эльга была прекрасным рассказчиком. Слушая ее, Володька узнавал многое о ее народе, который постепенно становился ближе и понятнее ему. Да что там – он просто в этих дикарей влюбился!

Хотя какие же они дикари? Ведь они не приходят в наш дом, не гадят в нем, как это делаем мы у них в тайге… Да, прав был, наверно, Руд, когда говорил, что цивилизация разрушает все, что попадается ей на глаза… В самом деле, разум человека стал роковой силой. Оттого орочоны и ненавидят эту цивилизацию, в которой они видят порой только врага. А вот Эльга в растерянности. И это понятно: ведь она только наполовину тунгуска. Оттого и страдает ее душа, оттого и стоит девчонка на распутье… Ей труднее всех, ведь она дочь двух таких разных по духу культур, одна из которых стремится к цивилизации, другая же старается спрятаться от нее. И разве можно совместить эти два полюса? Но генетический зов сильнее разума. Видимо, чтобы познать свою другую сторону, Эльга и отправилась на учебу в город. В ней с детства жило подспудное желание посмотреть на мир, в котором живет ее родной отец, узнать этот мир, а если случится, то и полюбить.

С этой мыслью Володька и уснул, да так крепко, что утром его едва растормошил дневальный.

– Товарищ старшина! Ну же, вставайте!.. Пора подъем делать…

– Черт!.. – недовольно протирая глаза, выругался Грачевский. Сейчас бы еще парочку часов поспать. Однако надо было будить народ. Интересно, что день грядущий им готовит? Может, прилетят наконец эти проклятые вертолеты? А то мужики уже на взводе. Того и гляди, взбунтуются…

 

1

Буза началась где-то после третьей недели бесполезного ожидания вертолетов, когда в отряде кончились продукты и стало не из чего варить жратву. Как говорится, крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой…

– Ну и что будем делать, старшина? – когда Грачевский уже заканчивал проводить очередной развод на работы, неожиданно выступил вперед Аноха.

Володька тут же насторожился. До этого блатные вели себя более-менее спокойно. Правда, часто уединялись, а, возвратившись, долго и беспричинно смеялись. Позже выяснилось, что это они ели какие-то грибы, от которых потом, как говорится, у них сносило крышу.

– А все то же!.. – пытаясь не выдать волнения, говорит Грачевский. – Если бы это было на гражданке, я б, наверное, что-то придумал, но ведь здесь армия… Сказали ждать – вот мы и ждем.

– Да в гробу мы видали твою армию! – сплюнув, сквозь зубы проговорил Аноха и обвел взглядом строй. Вроде как искал поддержки. Володька-то надеялся, что бойцы не поддадутся на провокацию, но ошибся.

– Старшина! Нас что, на смерть сюда послали? Кончай бодягу – айда по домам! – раздался вдруг чей-то истеричный голос.

И началось. Кричат, свистят, улюлюкают. Если их сейчас не остановить, потом поздно будет, подумал Грачевский. Нет, недаром он гонял своих орлов как сидоровых коз. За работой оно многое забывается. А вот когда человек без дела слоняется, ему и лезут всякие дурные мысли в голову.

– Все… хватит! – когда страсти стали накаляться, закричал он. – Замолчали!..

Но бойцы его не слышат. Тогда ему на помощь приходит Руд.

– А ну прекратите! Вы что делаете? Или под трибунал захотели? – попытался он перекричать толпу, но неожиданно получил сильный удар в челюсть.

– Анохин! Гад ты такой! Ты что, совсем охренел? Разве не знаешь, что за это бывает? Ты ж на командира руку поднял!.. – увидев, как его товарищ рухнул на землю, закричал Володька.

Но Аноху уже было не остановить. Пока бойцы не пришли в себя, он велел им связать сержантов, а сам со своими дружками принялся наводить в лагере шмон. Первым делом они обшарили палатку каптенармуса; не найдя в ней ничего, чем бы можно было поживиться, бросились к продуктовому складу, который находился в соседней палатке, где они нашли целый ящик спрятанных Рацбой на «черный день» галет.

– Вот, смотрите!.. – орал Аноха. – А они говорили, жрать нечего… И-их, суки позорные! Мочить их надо…

Дело принимало серьезный оборот.

– Братцы, надо что-то делать… Я гляжу, этот Анохин ни перед чем не остановится, – обращаясь к сержантам, с тревогой в голосе произнес Грачевский.

– А что ты сделаешь, когда тебя по рукам и ногам связали? – невесело усмехнулся Руд. – Эй, кто-нибудь!.. Развяжите нас. Ну побаловались – и хватит!.. – кричит он. – Парни, в самом деле, у меня уже вся задница промокла.

Но никто не откликнулся на его просьбу. Опьяненные внезапной свободой бойцы бесцельно бродили по лагерю, не обращая внимания на сидевших на земле сержантов.

Помочь им было попытался Гиви Рацба, но это заметил Анохин, который тут же велел своим шестеркам скрутить его и бросить к сержантам. Гиви даже опомниться не успел, как получил удар по голове.

– Привет из горного аула! – злорадно произнес Лукин, сжимая в руках сосновую дубинку. – Полежи, полежи, тебе полезно… – злорадно усмехнулся он.

– Ну и сука же ты, Лукин! – сквозь зубы проговорил Володька, наблюдавший всю эту картину. – Ну подожди! Ты еще у нас попляшешь…

– Это ты попляшешь! – огрызнулся тот. – Аноха тебе такую жизнь устроит – мало не покажется…

Володька понял, что тот не шутит. Надо было срочно что-то предпринимать.

– Анохин!.. Слышь?.. – зовет он главного закоперщика. – Ну, может, хватит в революцию-то играть? Давай лучше вместе подумаем, что нам делать…

Тот не сразу откликнулся. Прежде он отдал какие-то распоряжения своим дружкам и только после этого подошел к старшине.

– Что, падла, испугался? – спрашивает он его. – Ты знаешь, что с тобой на зоне бы сейчас сделали?..

– Но мы же не на зоне… – чтобы, не дай бог, не навлечь на себя гнев этого психа, как можно спокойнее произнес Грачевский и даже попытался улыбнуться ему.

Но того вдруг охватила ярость. Он стал кричать, махать руками, угрожать и в конце концов не сдержался и с размаху врезал Володьке в челюсть. Потом был еще удар, и еще… Анохин бил жестоко и без оглядки. Он разбил Володькино лицо в кровь, но на этом не остановился. Чужая боль как будто возбуждала его, и он все больше и больше зверел.

– На тебе, сука, на!.. Это тебе за все хорошее…

Что ни говори, а у Анохина рука была тяжелая. «Так он, гад, и мозги мне вышибет… – из последних сил пытаясь держать удары, подумал старшина. – У него ведь теперь назад хода нет. Да и бешеный он. Вон как старается…»

– Слышь, Аноха, кончать его надо! – услышал Грачевский вдруг голос Шепелявого.

– Господи, помоги! – неожиданно вырвалось у Володьки.

До этого он никогда не произносил этих слов. И у себя дома никогда их не слышал. Потому как, воспитанные на новой религии строителей коммунизма, Грачевские были далеки от Бога. Однако ген веры, который Володьке передался от его православных предков, в нем постоянно боролся с его внутренним язычеством, а скорее всего, даже с неприкрытым атеизмом. Бывало, утром он мог с упоением читать Достоевского, где тот с величайшей любовью говорил об институтах старцев на Руси, этих высших иерархах духа Православной церкви, а вечером с таким же интересом изучал философов-атеистов, которые критически относились к религии. Того же воинствующего «антихристианина» Ницше или же там модных экзистенциалистов, в первую очередь Сартра и Камю.

А вот теперь вдруг «Господи, помоги!». Что случилось? Откуда это в нем, человеке, который постоянно говорит, что поверит в Бога только тогда, когда увидит его собственными глазами? Наверное, все-таки это у него вырвалось случайно.

Но что это? У него как будто произошло какое-то просветление в мозгах, и дышать сразу стало легче, и сам он вдруг успокоился. Ему стало совсем не страшно, более того, он даже повеселел. А что теперь терять, коль приговор уже вынесен?.. Остается только спеть «Наверх вы, товарищи, все по местам…» И он запел. И чем дальше, тем громче. Это еще больше взбесило Аноху.

– Заткни-ись! – громко проревел он и со всей силы пнул Володьку сапогом. Но даже это не остановило старшину. «… Врагу не сдается наш гордый “Варяг”, пощады никто не желает…» – продолжал петь он.

– Ша! – побагровел от злости Аноха. – Еще пикнешь – убью!..

Заслышав странное пение, бойцы как будто очнулись после долгого оцепенения. «Что мы делаем?.. – спрашивают они друг друга. – Нас же всех посадят. И вообще, не дело это…»

– Аноха! Сволочь! Остановись!.. – заметив у того в руках нож, кричит Пустоляков. А когда он понял, что того просто так не остановить, что еще мгновение – и случится непоправимое, выхватил из рук Лукина дубинку и шарахнул ею Анохина по голове.

Тут же со всех сторон на него посыпались удары. Это блатные мстили за своего вожака. Чем бы это все закончилось – неизвестно, если бы к Пустолякову не подоспела помощь. Завидев, что их товарищ в беде, первым бросился ему на выручку Тулупов, за ним Савушкин, Релин и Хуснутдинов. Схватка была недолгой, и скоро все зачинщики бузы, связанные по рукам и ногам солдатскими ремнями, рядком лежали на земле. Анохин, Шепель, Гузеев, а с ними и Лукин.

Братцы, да где ж вы раньше-то были?! – хотел крикнуть Грачевский, но чувство обиды, боль, отчаяние сделали свое черное дело, и он захлебнулся в слезах.

– Братцы… Братцы… – повторял он, едва шевеля разбитыми губами. – Ну что же вы?.. Давайте, развязывайте скорее…

Когда его наконец развязали, он не сдержался и, подлетев к Анохе, с силой вонзил свой сапог ему в бок.

– Гады!.. Сволочи!.. Фашисты! – вырвалось из него вместе с комками спекшейся во рту крови. Про фашистов это он не случайно – с детства был наслышан об их зверствах. Он был сыном фронтовика, и для него, как и для многих его сверстников, война была не пустым звуком, а прочувствованным всем сердцем страшным эпизодом истории.

После этого он подошел к Лукину.

– Подлая твоя душа… – сказал он ему. – Ну эти хоть конченые люди, а ты-то… ты-то зачем?.. Но теперь и тебе крышка…

Лукин выглядел страшно напуганным. Он лежал на земле и стонал – то ли от боли, то ли от предчувствия расплаты.

– Что стонешь, бегемотина? – усмехнулся Пустоляков. – Да тебя убить мало!.. Эх ты, а еще земляком называешься.

Они и в самом деле были земляками – пермяки или что-то в этом роде. Их из одного военкомата и призывали. Вначале держались вместе, даже дружили, пока не появились эти блатные. И как же он так быстро переметнулся к ним? – удивлялся Пустоляков. Выходит, гнилым ты был, парень, только, жаль, я сразу этого не заметил.

Арестованных поместили в специально отведенную под «кичу» палатку и приставили к ним часовых.

– Будут сидеть там, пока не прилетят вертолеты, – сказал Грачевский. – А потом мы отправим их на Большую землю – пусть с ними военная прокуратура разбирается. А с нас хватит, натерпелись… Это хорошо еще, что они не успели наломать дров, а то бы беда…

Остальным тоже досталось от него.

– Ну а вы?.. – на следующий день во время развода на работы в сердцах произнес Володька, обращаясь к бойцам. – Вы-то что растерялись?.. Командиров, понимаешь, веревками вяжут, бьют, увечат, а вы стоите и глазами хлопаете… А кто-то даже на поводу у этих бандитов пошел… Эх вы… Ну разве могу я после этого на вас положиться?

Тем стало стыдно. А может, только прикидывались ради порядка? Заканючили, заквасились, прощения просят. Дескать, растерялись мы. Потому как все больно быстро произошло – даже подумать не успели. Видно, мол, с голодухи это у нас мозги заклинило.

– Да не голод тому виной, не голод – слабаками вы оказались, вот что, – говорит им Володька. – Да вас не на великую стройку нужно было посылать, а в детский сад. Там ваше место.

Короче, постыдил он народ основательно, не забыв при этом поблагодарить тех, кто помог им высвободиться из плена.

– Пустоляков, Тулупов, Савушкин, Релин, Хуснутдинов – выйти из строя! – скомандовал он. – От лица службы объявляю вам благодарность за смелость и находчивость, проявленные во время задержания преступников…

– Служим Советскому Союзу! – дружно ответили те.

– Ну а вы берите с них пример, – обращается старшина к бойцам. – Кстати, буду ходатайствовать перед вышестоящим начальством, чтобы нашим героям дали краткосрочный отпуск на родину. Заслужили!.. – Он обвел глазами строй. Заметив своего каптенармуса, неожиданно спохватился: – Ну вот, а про рядового Рацбу я и забыл!.. А ведь это он первым пришел к нам на помощь. Спасибо тебе, Гиви, – уже не по-уставному поблагодарил он его.

– Да что уж там… – вздохнул тот. – Главное, что живы остались…

 

2

И снова побежали дни. Долгие, тягучие… На смену короткой осени пришла зима. Затрещали морозы, замели пурги. Однако ничего не изменилось в жизни отряда. Что только бойцы не передумали за это время! Версии были одна мрачнее другой. Кто-то говорил, что стройку вообще свернули, при этом забыв возвратить из тайги многочисленные отряды строителей. Другим казалось, что начальство просто потеряло их координаты. А одному дошлому бойцу даже пришла в голову мысль о ядерной войне. Разве, мол, вы забыли, что творилось в мире в последние годы? Кто только нам не угрожал – ну вот, мол, и дождались… Ему за эти слова братва чуть было морду не набила. Все ведь хотели вернуться домой живыми да здоровыми, а этот им про войну…

Однако всякий брошенный в воду камень обязательно создаст волну, вот и тут это случилось. А что, если и в самом деле война? – заволновался народ. А у них и оружия-то никакого нет, кроме разве что топоров. Было несколько дробовиков, из которых они глухарей щелкали у Бэркана, однако Ходенко увез их с собой. С одной стороны, это, конечно, хорошо, а то, попади они в руки таким, как Аноха, – уж точно мало не покажется! И все-таки была бы у них хотя бы парочка стволов – тогда б веселее было. В тайге ведь какой только живи нет, а тут пойди поймай ее голыми руками. А им жрать нечего. Накануне последние галеты съели, которые были припасены Рацбой на «черный день». А ведь «черные дни» только начинаются… Когда еще о них вспомнят на Большой земле? А пока они не передохли с голоду, нужно что-то думать…

Вечером, когда братва вернулась с работ и отужинала – Гиви, не имея ничего под рукой, сварил похлебку из каких-то кореньев, которые он накопал в тайге, – Грачевский снова построил отряд.

– В общем, братцы-кролики, – говорит, – вы сами видите, в какое дерьмо мы попали. Так давайте же вместе думать, что нам делать.

И тут началось. Одни предлагали взять курс на юг и всей толпой отправиться в поисках хоть какого-то жилья. Там отыскать телефон или рацию и сообщить о себе на Большую землю. Другие настаивали на том, чтобы, напротив, идти на север – в ту сторону, где живут якуты…

Были и другие предложения. Дескать, тайга большая и они могут заплутаться, поэтому лучше остаться и подумать о том, как им добыть пищу.

Эта мысль показалась Грачевскому наиболее разумной. В самом деле, куда они пойдут? А тут у них уже два сруба готовы к зиме, а скоро появится еще парочка. В каждом поставят по буржуйке – чем не зимовье? А дрова – вон они рядом. Сто лет руби – все не вырубишь. Да и одежонка к зиме у них имеется. Слава богу, Ходенко не забыл про бушлаты. Остается дело за пропитанием. Но и его можно добыть, коли пораскинуть мозгами.

– В общем, так – остаемся… – неожиданно решает старшина.

Все притихли, пережевывая эту мысль. Кто-то из бойцов не скрывал своей радости, кто-то, напротив, зафырчал.

– А есть ли резон? – это Савушкин пытается утвердиться в правоте такого решения.

– Есть! – произнес старшина. – По крайней мере, там… – он кивает куда-то на юг, – будут знать, где нас искать, а вот если мы уйдем… Ну короче все… решено… Теперь прошу выйти вперед тех, кто хоть раз в жизни ходил на охоту, – неожиданно приказывает Грачевский.

Вышло где-то человек пять. Потом еще двое. Потом, подумав, еще один.

– Да они, наверное, только по воробьям из рогатки и стреляли, – издевается Пустоляков. – Этак я тоже могу назвать себя охотником… Ведь и я стрелял… Правда, в тире… из «воздушки»… при этом по игрушечным зверушкам…

– Ну и как, получалось? – спрашивает старшина.

– Да вроде получалось…

– Ну вот ты и возглавишь бригаду охотников, – сказал Грачевский.

Тот немало удивлен. Однако ради общего дела он готов выполнить приказ.

– А чем охотиться-то будем? – спрашивает рыжий долговязый парень, который первым откликнулся на зов старшины. Это рядовой Петрушин. Пацан хамоватый, но вальщик отменный. Грачевский надеется, что тот и на охоте себя проявит.

– Чем? – переспрашивает старшина. – А это уже не мне вам объяснять… Я, конечно, не охотник, но я знаю, что многие народы вообще без ружей обходятся… – немного подумав, говорит он. – Есть же какие-то другие способы… Да и наши предки ружей не знали – и ничего. Без мяса не сидели. Ну, когда эти ружья изобрели?.. Двести? Ну, может, триста лет назад… А до этого были многие тысячелетия разумной жизни на земле. Так что давайте, думайте, – это он охотникам. – Только времени у вас мало – не видите, люди жрать хотят?

А потом он таким же макаром сформировал бригады заготовителей дикоросов, лечебных трав, даже рыбаков. Последним поставил задачу найти в округе какое-нибудь озеро или речку и попытаться добыть рыбу.

Остальные продолжили рубить избы и заготавливать лес. Работа нашлась всем. Даже арестованных, чтобы они, как говорится, не ели дармовой хлеб, стали выводить под конвоем на работы. Правда, работать они по-прежнему отказывались. Мол, все равно без жратвы не оставите, иначе по полной ответите, коль мы подохнем. И их продолжали терпеть.

– Эх вы, шакалы! – стыдил их Рацба, в распоряжение которого обычно поступали эти архаровцы. – Я, понимаешь, кручусь тут, жратву вам готовлю, а вы только сидите да в носу ковыряетесь. Хорошо ли?

Те ржут, словно лошади.

– Давай-давай, вкалывай, мандарин ты сухумский, – издеваются. – Плохо будешь кормить нас – мы тебе припомним.

Но разве Гиви чем испугаешь.

– Сами вы мандарины гнилые, – огрызается он. – Вай, и откуда такие люди берутся? Может, вас в наказание за все наши грехи посылают из космоса?

Блатных эти слова задевают. Они начинают нервничать, рычать, обзываться на своем воровском языке.

– Горный козел!.. Лимон хренов!.. Мудашвили!.. Лавровый лист! Баран!.. Шашлык!.. Черножопник!..

А Гиви весело становится от этих слов. Значит, в самую точку попал, значит, его правда взяла. Его веселый вид приводит арестованных в бешенство. И снова: баран! Шашлык! Лимон хренов!.. Дальше этого пока не идут. Не с руки им шум поднимать. Ведь сила нынче не на их стороне. Надо ждать удобного случая. А он обязательно появится. Бойцы-то вон снова бурчат. Голодные ходят, злые. Жрать каждый день эти безвкусные коренья, которые готовит им Рацба, они уже не хотят. Мяса требуют, однако охотникам все никак не везет. Наделали каких-то примитивных луков и пытаются первобытным способом что-то подстрелить. Но ведь здесь навык нужен, чтобы выследить зверя. Тот ведь умный, он за версту чует человека. Спрячется так, что не найдешь. А людей сотни лет отлучали от жизни в природе. Ну, попробуй сделать тот же простейший гвоздь без определенных навыков – так ведь не получится. А тут тебе не гвоздь, тут лося надо добыть или хотя бы маленькую кабарожку, из которой можно будет сварить суп.

Рыбакам пока тоже не везло. Ключей здесь вокруг по распадкам прорва, но в них рыбы не было. Пытались проследить, куда они текут. Ведь должны же они были по всем законам природы куда-то впадать. Но те каждый раз приводили их на мари да болота, но только не к реке. Так и колесили по тайге с утра до вечера, а потом, голодные и измученные, возвращались в лагерь, чтобы на следующее утро, отведав похлебки из кореньев, снова уйти в тайгу…

Вот тебе и тайга, думали бойцы. А говорят, что она кормит. Впрочем, может, и кормит кого, только не их. Эх, был бы среди них хотя бы один эвенк или якут, пусть даже самый захудалый нанаец или чукча – другое бы дело. Эти люди знают толк в природе, потому как они от нее никогда не уходили. Те бы сейчас накормили их и мясом, и рыбой. Но теперь только приходится сожалеть о том, что все они, по сути, народ цивилизованный, не привыкший дружить с природой. Потому как даже деревни наши по своему укладу нынче превращаются в города. Тогда стоит ли удивляться тому, что люди смолоду не знают, как выжить в том же лесу?..

В лагере поселились голод и отчаяние. Грачевский неуютно чувствовал себя в такой обстановке. «Как же так?.. – думал он. – Неужто я, человек с законченным высшим образованием, изучавший психологию бессознательного, неспособен повлиять на этих людей? Тогда грош мне цена!..»

О, он прекрасно знал, что психоаналитика может творить чудеса. Тот же Фрейд всегда умел и не таких, как Анохин, поставить на место. Однажды, говорят, к нему привели человека, склонного к жестокости. Пообщавшись с ним и изучив его поведение, Фрейд посоветовал определить его на бойню. Через некоторое время ему докладывают: мол, так и так, пациент ваш успокоился. Он весел и доволен своей жизнью. И что, мол, с ним случилось? А ничего особенного не случилось. Просто человек попал в среду, где он мог, имея дело с кровью, избавиться от своей повышенной агрессивности.

Впрочем, Грачевский прекрасно знал, что агрессивность можно подавить только на какое-то время, но не избавить человека от нее. Потому что, как сказал тот же родоначальник психоанализа, она является неискоренимой чертой человеческой природы, а это значит, что вечное стремление человечества построить некое идеальное общество есть не что иное, как иллюзия. Ведь всегда найдутся те, кто попытается помешать этим строителям, кто готов будет кинуть ложку дегтя в бочку меда. Ну такова вот наша мерзкая человеческая природа… А коль так, то и блатных своих он не надеялся перевоспитать. Как выяснилось, эти люди – законченные психи, и их надо по-настоящему лечить. Нет, не в тюрьмы сажать, а именно лечить. В тюрьмах ведь, напротив, больная психика еще больше деформируется – тогда какое же это перевоспитание? Это издевательство над природой человека. И только невежественные люди этого никак не поймут.

Больше всего Володька боялся нового бунта. Ведь он видел, как стали косо смотреть на него бойцы. Что и говорить, голод не тетка. Он кого хочешь с ума сведет. Тут достаточно одной маленькой искорки… И этой искрой снова могут стать блатные. Дай им сейчас волю – такого натворят!..

Надо снова попытаться с ними поговорить, решил Грачевский и стал по очереди вызывать арестованных в свою палатку. Однако разговора не получалось. Как и прежде, он наталкивался на какую-то бетонную стену цинизма и ненависти. Эти люди просто презирали его потому, что он был иной породы, чем они. Этакий «вшивый интеллигентик» с незапятнанным прошлым. Там только Лукин был другим. Поэтому он с ним не церемонился. Он ему прямо сказал: эти парни сожрут тебя, как того цыпленка-табака, и даже костей не оставят. Тот вроде прислушался. Дескать, да я понимаю, и Грачевский поверил ему. В тот же день он велел освободить Лукина из-под стражи и поставил его в строй.

– Дурак ты, – сказал ему на это Рудик. – Случись что, он тебе первый и воткнет нож в спину.

– Ну и ладно, – отвечает Володька. – Зато у меня совесть будет чиста. Я же ведь как лучше хотел.

– Выходит, ты не ценишь свою жизнь, – усмехнулся Старков. – Неужто не помнишь, что говорил твой любимый Фрейд?

– Ну и что он говорил? – покосился на него товарищ.

– А то, что жизнь наша немного стоит, но это все, что у нас есть…

 

1

Прошло еще несколько недель, а вестей с Большой земли все так и не было. А зима жмет. Закуржавело все вокруг, снегом покрылось. Деревья стоят будто бы хрустальные, морозом прихваченные. Выйдешь утром из зимовья – и тут же назад. Холодно! Градусов сорок, а может, и больше. Даже бушлаты не спасают.

– Проклятая жизнь, – вздыхает Грачевский.

– Так ведь ты ж сам поначалу восхищался этой свободой, – говорит ему Рудик. – Ну вот она – пользуйся.

– Да будь она неладна, эта твоя свобода! – в сердцах бросил товарищ.

Впрочем, о какой свободе может идти речь? Когда человек ограничен в своих действиях, он не вправе считать себя свободным. Вот с Эльгой Грачевский был свободен. Потому что он ее любил. А, как говорил Фромм, любовь и есть настоящая свобода. Она высвобождает чувства человека и его инстинкты, соединяет с самой природой.

«Милая Эльга! – думает Володька. – Получается, только рядом с тобой я был полностью свободен. Ты моя нирвана, ты мое лекарство от всех сомнений и одиночества. Ну где же ты? Где?.. Я хочу видеть тебя! Я хочу быть рядом с тобой, ощущать тебя, ласкать, жить твоими интересами… Да, ты человек другого мира. Но мне хочется, чтобы ты приняла меня в этот свой мир и не отпускала. Ведь я полюбил этот мир, потому что он честнее и добрее, чем тот, в котором я жил до сих пор. А что еще надо человеку? Цивилизация? Да будь она проклята с ее алчностью, жестокостью, несправедливостью!»

Однажды ночью, не в силах заснуть, а такое с ним происходило теперь все чаще и чаще, Грачевский безжалостно толкнул в бок спящего рядом с ним Рудика. Ему непременно хотелось, чтобы тот разделил с ним его одиночество. Ведь это чувство буквально сводило его с ума, как свело бы оно с ума человека, который, выжив в ядерной катастрофе, оказался бы единственным на всем белом свете. Это состояние несравнимо ни с чем, даже с мыслью о смерти.

– Ты что?.. – недовольно пробурчал Старков, который с недавних пор вместе со своей бригадой перебрался в этот наполненный свежим еловым духом сруб, где чуть позже, когда из-за морозов стало уж совсем невмоготу ночевать в своей командирской палатке, поселился и старшина. – Спи давай… Во сне меньше силы теряешь. Сам же говоришь, что у тебя голова постоянно кружится от голода.

Рудик был прав. У Володьки и в самом деле теперь часто кружилась голова. Он обращался к санинструктору Петьке Ракитину, чтобы тот дал ему какое-нибудь лекарство, а тот ему: пустое, потому как это все от голода. У меня, дескать, тоже кружится…

Вот она медицина! Умирать будешь – не поможет. Но умирать нельзя. Грачевскому надо сохранить всех своих пацанов, иначе какой он командир?

– Знаешь, Руд, мне кажется, я схожу с ума… – неожиданно заявляет он товарищу.

Тот хмыкнул.

– Ты только для этого меня и разбудил? – спрашивает.

– Да нет, не только…

Рудик усмехнулся.

– Ты это кончай… – говорит. – Нам сумасшедший фюрер не нужен. Был уже один в истории…

– Да ведь я не шучу, я серьезно… – Грачевский порывисто вздохнул. – Веришь, у меня голова перестает варить… Такое впечатление, что умом слабею.

Рудик заворочался в постели.

– Голова – это плохо… – произнес он. – Впрочем, и у меня дела обстоят не лучше. Вчера вечером пошел по нужде в кусты, стал вставать с корточек – у меня голова так закружилась, что я упал в обморок… Слава богу, хоть не в свое дерьмо…

Володька тут же насторожился.

– Кто-нибудь видел это? – спрашивает он.

– Да нет, вроде никто…

– Это хорошо… А то увидят, что нас с тобой ноги не держат, тут такое начнется…

– Ты прав, – соглашается Рудик. – Иные только этого и ждут…

– Ждут, – машинально повторил Володька. – Ты видел глаза Анохина?

– Да что Анохин! – проговорил Старков. – Ты посмотри на наших пацанов. Видишь, что с ними творится?.. Места себе не находят… Бешеные! Чуть что – сразу в драку… А как дерутся!.. Зверски… Таким только попади под руку…

– Это, Руд, массовый психоз… Понимаешь, огромная пороховая бочка! Сейчас стоит только поднести спичку – так бабахнет!..

– М-да… – соглашается Рудик. – И в первую очередь, конечно, нам с тобой достанется.

– Это уж точно! – ухмыльнулся Грачевский. – В прошлый раз народ еще не настолько сошел с катушек – здравые люди нашлись, выручили. А теперь все больные… И мы больные… Что-то будет?

Рудик заскрежетал зубами:

– Сволочи!

– Это ты о ком? – не понял Володька.

– Да о ком же – о наших родных начальниках. Отправить людей в тайгу – и забыть о них. Да за это под суд надо отдавать!

Грачевский угукнул: дескать, согласен.

– Одного не могу понять: как Ходенко мог это допустить? – говорит. – Он же вроде надежный мужик. По крайней мере, до этого он никогда нас не подводил…

– А может, в самом деле война и все полетело к черту?

– Да брось ты! – недовольно пробурчал старшина.

– В таком случае просто на ум не приходит, что там могло случиться… Сами же говорили, что Москва торопит с дорогой. Вот тебе и торопит! – усмехнулся Руд.

– В конце концов, есть ведь какие-то графики, какие-то планы… Мы же страна плановой экономики! – удивляется Грачевский. – Было бы иначе – тогда другое дело. Ну что взять, допустим, с тех же капиталистов?..

– А вот и не скажи! – неожиданно возражает Старков. – Там своя система координат, которая ничем не уступает нашей, а где-то даже превосходит.

Рудик был человеком интересующимся, поэтому, в отличие от многих своих сверстников, с трудом разбиравшихся в прибавочной стоимости, а в целом в марксистской политэкономии, кое-что смыслил и в чужих вопросах. Так, он знал, что капиталисты в своей экономической теории исходят из ограниченности ресурсов и беспредельности потребностей человека и общества, тем самым ставя во главу угла человека с его потребностями. Напротив, в нашей экономике главным являются так называемые объективные экономические законы, управляющие производством, распределением, обменом и потреблением на различных ступенях развития производства. А это значит, что функционирование нерыночной экономической системы жестко определено. И это плохо, считает Руд. Ведь потребности людей, ради которых работает экономика, никогда не были и не будут постоянными и однозначными. Они все время изменяются во времени, потому что меняются цены, доходы, мода, спектр товаров и услуг, имеющихся на рынке, желание людей и так далее. Поэтому о каком жестком планировании может идти речь? Жесткость в экономике сдерживает инициативу, замедляет жизненные процессы. Ну разве можно прогнозировать ее развитие, особенно на длительные периоды, с точностью до тонны стали, как это пытается делать наш Госплан, удивляется Рудик. Нет, ни теоретически, ни тем более практически это невозможно сделать. Так что вероятностный характер экономики, рыночная система, пожалуй, более прогрессивна, хотя и является старейшей системой в мире. Только сегодня мировая экономика потихоньку интернационализируется и глобализируется. А это значит: настанет время, когда весь мир будет жить по единым экономическим правилам.

Для Грачевского вся эта заумь чушь собачья. Как и многие его сокурсники, он не любил посещать лекции по политэкономии, которая казалась им скучной и неинтересной наукой. Мы же не бухгалтера, говорили они, мы словесники, так что нам все это не пригодится в жизни. Да, наверное, и не пригодилось бы, не повстречай Володька на своем пути этого дошлого Рудика, который буквально заразил его своими познаниями в высокой мировой науке. Короче, мало ему оказалось Фрейда с Камю – решил поближе познакомиться с Альфредом Маршаллом, чтобы понять, в чем смысл теории этого признанного гения, которого называют основателем кембриджской школы буржуазной экономики. Однако признавать чужие приоритеты он был не склонен, тем более если речь шла о его подчиненном, поэтому, делая вид, что все это ему абсолютно неинтересно, он нет-нет да попросит Старкова перевести ему что-то непонятное на нормальный язык, объяснить, разжевать… А тот и рад стараться. Он ему тут же и о глобализации расскажет, и объяснит, что такое стохастический характер рыночной экономики, и что значит маржиналистская теория, по которой стоимость определяется предельной полезностью.

 

2

Заслышав сквозь сон какие-то голоса, проснулся Серегин.

– Вы что не спите? – заспанным голосом скучно проговорил он.

– Да вот не спится никак… – с шумом потянув ноздрями остывающий вместе с «буржуйкой» воздух в избе, проговорил старшина.

– Спите давайте, – буркнул Димыч. – Не на курорте…

В ответ он услышал приглушенный смешок. Это Рудик.

– А чем тебе здесь не курорт? – спросил он. – Где ты еще найдешь такой чистый воздух?.. Да и природа лучше не придумаешь…

На Димку эти аргументы не произвели впечатления.

– Аха… Особенно диета здешняя хороша… Живем, елки-палки, как в том Бухенвальде. Скоро костями уже начнем греметь.

Грачевский воспринял эти слова как упрек в свой адрес.

– В ленинградскую блокаду людям труднее было, – жестко проговорил он. – Тут хоть дрова есть, обогреться можно… А там?.. Там, чтобы не замерзнуть, жгли все подряд… Даже, говорят, старинную мебель в музеях пожгли…

Серегин хмыкнул:

– Зато там хоть хлеб был… Мало, но все же…

– Эх ты! – устыдил его Володька. – Ты же таежный человек, а хнычешь…

Димка как-то нервно заворочался, видно, обиделся.

– Во-первых, я не хнычу, – говорит. – А во-вторых… Да если хотите знать, я такой же, как и вы, городской… Просто мне пришлось немного пожить в тайге.

– Но все-таки жил!.. – говорит Грачевский.

– Так ведь в теплом доме жил… – Он тут же вспомнил, как его Веруня героически боролась с тем, чтобы, придя с занятий, растопить в доме эти чертовы печи: одну – в кухне, другую – в зале. – И магазин у нас был рядом с колбасой…

– У вас еще и колбаса была? – удивился Рудик, глотая слюну. – Ты смотри-ка! Вся страна сидит на голодном пайке, а они там, понимаешь, колбасу едят…

Димка усмехнулся:

– Мы и не только колбасу ели, но и растворимый кофе пили со сгущенкой…

– Да иди ты! – не поверил Старков.

– Честно тебе говорю… – божится Серегин. – А взять мясо… Хотите верьте, хотите нет, но такого и в Москве не встретишь. И оленина тебе, и новозеландская баранина, даже конина…

– Вот буржуи! – не сдержался Рудик.

– Аха… – ухмыльнулся Серегин. – А ты пойди поработай под землей… И вообще, мы же валюту стране ковали…

– Это верно… – соглашается Рудик. – Хоть вам там чего-то перепадало, а то ведь везде голяк… Вот тебе и плановая экономика!.. – Это он Грачевскому в качестве аргумента в пользу, как он называл ее, вероятностной рыночной экономики.

– Да дело здесь не в планировании, а в людях, – парирует Грачевский. – Ну разве это Госплан виноват в том, что какие-то идиоты забросили нас в тайгу и забыли?..

Старков поудобнее устраивается на нарах. Сон ему уже перебили, вот и приходится, чтобы чем-то занять себя, вести эти бесполезные разговоры.

– В общем-то, ты прав… – соглашается он. – В самом деле, во всем виноваты люди. Черт возьми, какой-то несчастной колбасы не можем на всех наварить!..

– Ну-ну, не надо так про колбасу… – пробурчал Димка. – Это понятие вечное, как вечно солнце над головой.

– Солнце? – переспросил Рудик. – Да ему всего-то осталось светить каких-то три миллиарда лет. Запомни, друг: все имеет в этом мире начало и конец.

– Ничего, на нашу жизнь хватит, – проговорил Серегин. – А там – хоть трава не расти…

Старкову не понравились эти слова, впрочем, и Грачевский был от них не в восторге. Они отдавали каким-то примитивом.

– А ты, оказывается, эгоист, – говорит Рудик. – Сам, значит, пожил, а другим фиг с маслом?..

Димка усмехнулся:

– А что мне до других? У них своя будет жизнь, а мне бы свою устроить.

– Да-а… – протянул Руд. – С такой философией мы не только про колбасу забудем… Знаешь, дорогой, ты мне сейчас напоминаешь редкое ресторанное блюдо – каша в голове… Или ты в самом деле такой эгоист? Тогда тебе…

Грачевский не дал ему договорить.

– Нет, Руд, это даже не эгоизм – это эгоцентризм… Это крайняя степень эгоизма. А я то, – это он Серегину, – лучше о тебе думал. Бедная твоя жена! И как она терпит тебя?.. Ты ж только о себе и думаешь…

– Да он ее просто замучает своей психологией, – вторит ему Руд. – Для него личные интересы, как я погляжу, выше всего на свете… Тогда что ему какая-то там жена?

Это уже было слишком.

– Да вы… да вы… Да что вы знаете обо мне?! – неожиданно прорвало Серегина.

– А что нам о тебе знать? Мы и так видим, какой ты… – усмехнулся Руд.

– Да, в самом деле… – проговорил Грачевский. – Однако жену его жалко…

– Заткнитесь! Слышите? Еще одно слово о моей жене – и я не ручаюсь за себя…

Димыч готов был забиться в истерике. Вот она правда жизни! Сами того не сознавая, все они тут потихоньку превращались в психов.

– Ты что, угрожаешь нам?.. – усмехнулся Старков, у которого от беспросветного существования, как и у многих здесь, окончательно испортился характер. – Так мы тебя быстро того…

– Что того? – прозвучал в темноте голос Серегина.

– Да ничего!.. Посадим на «кичу» – и будешь там куковать…

Серегина эти слова окончательно добили.

– Да идите вы!.. – С этими словами он спрыгнул с нар, на которых длинным рядком покоились усталые тела его товарищей, напялил на себя робу и, на ходу всовывая руки в рукава бушлата, выскочил на мороз.

– Обиделся… – проговорил Руд.

Грачевский шмыгнул носом.

– Может, зря мы его так? – спрашивает он.

– Может, и зря, – говорит Старков. – Но кто-то же должен был подставить к его морде зеркальце…

– Не понял… – произнес Володька. – При чем здесь твое зеркальце?

– Да это я так, образно, – говорит Руд.

– А, вот ты о чем! – протянул старшина. – В самом деле, не каждый может увидеть себя со стороны, порой требуется, чтобы кто-то указал на наши, гм, недостатки… Правда, это нужно делать осторожно… так, чтобы человек не обиделся. А мне кажется, мы с тобой все-таки перестарались…

– Ничего, и так сойдет, – буркнул Руд. – Я ведь сразу понял, что у него там с женой не все в порядке… Видно, здорово достал ее, а сейчас совестью мучается.

– Это хорошо, если мучается, – рассудил Володька. – Значит, не все потеряно. И вообще, как говорил один умный человек, жизнь всех вылечит.

Они смеются.

Проснулся Хуснутдинов.

– Эх, плова бы сейчас!.. – мечтательно произнес он и проглотил голодную слюну.

– О! Вот и валаамова ослица заговорила, – пошутил Грачевский.

– Послушай, Хуснутдинов… Ты, кажется, из Ташкента? – спрашивает Старков пацана.

– Нет, не из самого Ташкента… Я там рядышком живу, в кишлаке…

– Наверное, и невеста у тебя уже есть? Вы же народ восточный, у вас там все раньше происходит.

– Есть невеста… Лейсан, – проговорил парень и вздохнул: – По-русски это значит весенний дождь…

– Красивое имя, – заметил Грачевский.

Парень снова вздохнул.

– Не грусти, а то не будет расти, – усмехнулся Рудик.

– Кто расти? – не понял Хуснутдинов.

– Да никто, а что, сечешь?.. – он смеется. – Кстати, а почему у тебя имя русское – ты же узбек? – продолжает допрашивать его Рудик.

– Я не узбек, – говорит солдат. – Я татарин…

– А-а, вот оно что… – удивился Старков. – А я-то думаю – почему он Роберт?.. Значит, плова захотел? – спрашивает. – Я бы тоже сейчас от него не отказался, – мечтательно проговорил он. – Наверное, вы вкусно там его готовите?..

– Это наше национальное блюдо, – говорит татарин.

– Понятно… – зевнув, проговорил Рудик. – Ну расскажи, как вы его там готовите, а мы помечтаем, – усмехнулся он.

И солдат стал рассказывать.

Плов Хуснутдиновы обычно готовили на открытом воздухе – под огромным раскидистым платаном, на который Роберт любил лазать в детстве, чтобы поглазеть, что там творится у соседей за невысокой глинобитной оградой. Для того чтобы блюдо выглядело аппетитным и получилось вкусным, говорил парень, требуется устойчивый и хороший жар. Поэтому для этого годятся только сухие, пролежавшие долгое время под солнцем поленья.

Ну вот, огонь занялся… Поленья горят ровно, изредка негромко потрескивая и все больше и больше нагревая печь. Когда печь раскалится до нужного состояния, появляется главное действующее лицо во всем этом процессе – кумган, который тут же начинает принимать жар раскаленного очага. Опытный пловщик знает, сколько нужно времени, чтобы котел нагрелся до кондиции, после чего он вливает в него порцию хлопкового масла. Только хлопкового, говорит Хуснутдинов, потому что из другого ничего путного не получится. Масло начинает по-змеиному грозно шипеть, и в этот самый момент в котел бросают курдючный жир. Тот вначале как бы на мгновение замирает, потом начинает медленно расходиться разводами, чтобы вконец дохнуть в твои ноздри сладким дымком.

Теперь пора… В кипящий жир добрые руки аккуратно вываливают нарезанные куски баранины… Именно баранины, потому как телятина годится только для гуляша и супа, ну а свинину мусульмане вообще не едят – вера не позволяет.

От соприкосновения с прохладным мясом раскаленный жир начинает яростно трещать, разбрасывая во все стороны свои ядовитые брызги. Деревянной лопаточкой на длинной ручке умелая рука неторопливо помешивает мясо, пока все куски не покроются румяной корочкой. Влага из него уже вышла, и жир в котле уже больше не бунтует. Однако стоит только появиться в котле нашинкованному луку, все начинается сначала. Сейчас главное – не прозевать, ведь лук не должен подгореть, только лишь приобрести золотистый, приятный для глаза цвет.

Время идет, сгущаются сумерки, но пловщик продолжает колдовать над кумганом. Когда лук в котле «созреет», на дне его появляется нарезанная кольцами, а кто любит крупные куски, крупными кусками, а то и соломкой морковь. Морковка режется долго и очень тщательно. Важно, чтобы вся нарезка была ровной толщины, для этого на Востоке мальчишек, а плов – это дело мужское, целый год, бывает, учат этому делу.

Морковь раскладывается ровным слоем, живописуя картину, старательно поясняет солдат, не подозревая даже, что обращается он в пустоту, потому как командиры его успели заснуть под вкусные звуки его фантастических слов и теперь урчат во сне голодными кишками. Здесь важно, чтобы она не подгорела, в противном случае будет безнадежно испорчен зирвак – эта важная основа плова, говорит Хуснутдинов.

Ну вот, морковь налилась рубиновой прозрачностью, и к ней нужно добавить кипящей колодезной воды…

Внезапно солдат понимает, что командиры его не слушают.

– Эх, жаль… – проговорил он. – А то бы мы вместе помечтали… Может, и жрать бы тогда расхотелось…

– Да ты говори, говори… – неожиданно понеслось со всех сторон. Оказывается, братва не спала. Видно, услышали они голос Хуснутдинова и проснулись. И теперь лежали и боялись пропустить каждое его слова – будто бы он и впрямь готовил свой вкусный плов, который они скоро с таким удовольствием сметут и даже рисинки не оставят. – Говори!..

Ну что ж, коль просите, пожалуйста, подумал солдат.

В их доме, говорит он, не любят класть в плов много специй – только зиру на кончике ножа, зерна барбариса да немного шафрана… Следом за специями в котел опускают несколько головок чеснока, после чего его прикрывают крышкой.

Теперь дело за рисом. Рис, сказал Хуснутдинов, они предпочитают круглый. Его отбирают тщательно, так, чтобы он радовал глаз, был ровным и без сколов. Несколько раз его перебирают и промывают – до тех пор, пока вода не становится прозрачной.

Жемчужинки риса на фоне потемневших от времени стенок котла светятся таинственным светом – такой обычно исходит из прозрачных глубин арыков. Прямо ладонью пловщик берет на глаз щепотку соли – для опытного человека это способ безошибочный – и рассыпает ее над рисом. Через частый дуршлаг льет в котел крутой кипяток, при этом рука сама остановится, когда воды будет в самый раз. На поверхности риса появляются крохотные споры, и он начинает дышать. Последний штрих – специальной палочкой нужно проткнуть отверстия в рисе, прикрыть котел крышкой и уменьшить жар – чтобы плов дошел.

Из-под крышки котла тонкой струйкой поднимается густой убийственный аромат, который заполоняет весь двор, выходит на улицу и затем нагло заползает в щели соседних саманных хижин, заставляя людей проглотить голодную слюну и хорошо позавидовать чужому столу, как доброму чужому счастью.

– Слышь, Хуснутдинов, а ты сможешь приготовить когда-нибудь такой плов? – раздался в ночи чей-то голодный вопрос.

– Запросто… – говорит татарин.

– Правда?..

– Ну конечно!..

– Смотри, не обмани… – предупреждает тот же голодный голос пацана.

– Да уж не обману…

– А я бы каши сейчас простой рубанул… – послышался мечтательный голос Савушкина. – Такой, как моя бабушка в детстве готовила… Мы люди деревенские, потому у нас особо ничего такого не было. Так что лучше каши…

Он замолчал. И никто больше не проронил ни слова. Все застыли в своем голодном отчаянии…

 

1

Выйдя на свежий воздух, Серегин растерялся. Куда идти? Пойти в соседнее зимовье – так ведь людей разбудит. А пацаны с голодухи все злые – могут и морду набить. Покрутил головой, зябко поежился, ощутив, как поползли под бушлат ледяные жала невидимого зверя, который безраздельно властвовал в этой непроглядной декабрьской ночи. Заметив огонек в палатке, где сидели арестованные, обрадовался. Вот где он проведет остаток ночи. Не на морозе же торчать! Ну а в балок он свой не вернется – там его смертельно обидели. «Сволочи! – скрипнул он зубами. – Да кто вам дал право совать свой нос в мою жизнь? Ведь мне и без того тяжело, а тут еще вы… Нет, этого я вам не прощу. Вот попомните мое слово!..»

Подняв воротник бушлата, он направился в сторону «кичи». Под ногами хрустел снег, и, казалось, это ночь хрустит капустным листом. Хорошо! Сразу детство вспомнилось. Первый выпавший снежок, ледяная горка, их городской каток… Как же это все было недавно и в то же время давно… Будто бы вечность с тех пор прошла. Эх, дурак он дурак! А ведь они с Веруней на Новый год хотели поехать домой. Там их ждали. И родители ждали, и друзья. Вот и приехали… И горько стало у Димки на душе, и безнадежно.

– Стой, кто идет?! – услышал он вдруг в ночи голос часового.

Не останавливаясь, пошел прямо на него. А что тот ему сделает? Все равно ведь оружия нет. Разве что дубиной может огреть. Такая штуковина здесь на всякий случай у каждого была. Для этого специально выбирали сосну, у которой ветки были в тяжелых наростах, – вот из них и выпиливали колотушки. В тайгу идут и это оружие с собой берут. А вдруг недобрый человек на пути встретится? Или же там зверь?..

– Да свои, свои – че орешь-то? – предупредил часового Серегин.

– Кто свои?.. А ну отвечай!

– Пустоляков, ты, что ли?

– Ну я…

– Как дела-то?.. Да не бойсь! Неужто не узнал? Да я это… Димка Серегин…

– А-а… И что тебе надо? Иди, тут не положено…

– Да брось ты, парень…

– Стой! – кричит тот. – Коли сделаешь еще шаг, я… – И он коснулся куска рельса, который был прикреплен к росшему рядом с «кичей» дереву.

Димка остановился.

– Не валяй дурочку, послушай меня…

– И слушать не стану!.. Не положено – и все, – стоял на своем Пустоляков.

Серегин с досады выругался.

– Понимаешь… тут такое дело… – начал он объяснять. – Короче, повздорил я с нашими командирами – вот и сбежал… Ну, усек?

– А ты пойди, извинись…

– Дурак! Это они должны передо мной извиниться, – пытается объяснить Димка. – Лично я ничего им такого не сказал – это они…

Тот не верит.

– Командиры наши – люди хорошие, – проговорил он. – Они не статут просто так человека обижать. Видать, ты сам виноват.

– Да нет же, говорю тебе – это они… Жену, понимаешь, мне мою припомнили, а это для меня хуже ножа…

– А при чем тут жена? – не понял Пустоляков.

– А при том!.. Плохо мы с ней жили – вот что… А эти… – он кивает на балок. – Эти издеваются. Но ведь мне и без них тошно, понимаешь?.. Я-то знаю, что виноват перед женой, но это мое, и в него я никому не позволю лезть. Даже твоим, как ты говоришь, хорошим командирам.

Пустоляков хоть и был человеком правильным или, как говорят в армии, службистом, однако слова Серегина тронули его. Короче, пожалел он Димыча.

– Что, погреться хочешь? – спрашивает он его. – Ладно, иди, там печка топится. Только помни: не в гости к ангелам идешь. Эти суки на все готовы… Так что держи ухо востро.

– Ладно, и не таких видали… – ухмыльнулся Димка и зашагал к палатке.

Некоторое время он возился с ее пологом, который никак не поддавался, – слишком хитроумно его закрепили часовые, так, чтобы арестованные не смогли самостоятельно выбраться наружу. Наконец ему это удалось, и он, приподняв освободившийся конец полога, просунулся внутрь.

Там было темно и не столь уютно, как в балке, несмотря на то, что топилась печка. Сполохи огня весело играли на стенах палатки, вырывая из темноты лица мирно посапывающих во сне арестованных. Спящее царство идиотов, невольно подумалось Серегину, когда он увидел эти сгрудившиеся вокруг очага фигуры.

Чтобы не дай бог, не разбудить блатных, Димыч осторожно пробрался к железной «буржуйке» и, усевшись возле нее на корточки, притих. Так он и сидел некоторое время, наблюдая за тем, как весело и задиристо мечется огонь в печи, пока его не сморил сон и он не повалился на мягкую подстилку из кедрового стланика.

В последнее время ему редко снятся сны, а тут приснилось нечто странное. Будто бы у него на лбу вдруг выросли огромные похожие на лосиные рога, и какие-то уродливые люди бегали вокруг него и по-лошадиному ржали. А вокруг была тайга, где вместо деревьев росли огромные окровавленные руки, которые все время пытались схватить его за горло. Он хотел бежать, но у него не хватало на это сил. От страха он проснулся. В палатке было холодно. Глянул на печь и все понял: дрова успели прогореть, и она теперь медленно остывала.

Димыч тут же пошарил вокруг и нашел поленья. Открыл дверцу «буржуйки» и, не обнаружив в ней жару, скрюченными от холода руками стал шарить по карманам в поисках спичек. Спички он наконец нашел, оставалось найти клочок бумаги для розжига. Только где ее было взять? А холод усиливался. Что же делать? – стуча зубами, думал он. Может, сбегать в балок? Но нет, туда ему нет пути… Ведь он не из тех, кто быстро прощает обиды. А ведь его обидели, да еще как! И кто? Мужики, которых он уважал… Ну за что они его так? Неужто он этого заслужил? Оказывается, нет ничего хуже, чем твоя разбуженная совесть… Да, она у него нечиста, но ведь больно, когда тебе еще об этом напоминают… Так невыносимо больно…

А тут еще этот дурацкий сон… Интересно, к чему могут сниться рога? К измене? Но здесь, в тайге, ему некому изменять. Неужели Веруня?.. – подумал он. Нет, этого не может быть! Она у него не такая. Впрочем, что за чушь! Ведь это всего-навсего сон. Сон! Хотя… Люди говорят, что сны часто бывают вещими. Может, и его сон вещий? Может, и впрямь Верка ему изменила?.. Ну а кровавые руки – это что?.. Месть? А может, самоубийство?.. Страшно… Вот до чего Серегин довел себя – даже снов своих стал бояться. Жил бы по-человечески, ничего бы этого не было. Но теперь…

Мысль о том, что он должен бежать и искать Веруню, пришла ему неожиданно. Он вдруг решил, что теряет ее, что нашелся тот, другой, который уже пытается соблазнить ее, отнять ее у него. Но он же любит ее! Да, да, он любит… И любит больше жизни. Но почему этого раньше он не понял? А если понимал, то почему издевался над ней? Над этой хрупкой, светлой, доброй и ласковой девчонкой? Ну, в чем она провинилась перед ним? Что жалела его, заботилась о нем, верила в него, наконец, любила? Так за что ж он тогда ее так?..

– Вера! – вместе с болью вдруг вырвалось у него, и в следующий момент заерзали, зашевелились скрюченные вокруг потухшего очага молодые замерзшие тела.

 

2

– Кто здесь? – услышал он голос Анохи.

– Это я… Серегин, – нехотя отозвался Димка.

Тот даже как будто обрадовался.

– А-а, да у нас тут, оказывается, пополнение!.. – злорадно произнес он. – Ну, а тебя-то за что на кичман? Жопу, что ли, не так старшине лизнул? – спрашивает.

У Димыча кровь прихлынула к лицу.

– Я в жизни никому жопу не лизал, понял? – огрызнулся он.

– Не надо гнать! – ухмыльнулся в темноте Анохин. – Я же видел, как ты перед Грачевским стелешься… Ладно, разжигай лучше печь, а то я сейчас дуба дам… Холодно, бля, как в морге…

Однако после всего услышанного, Серегину больше не хотелось оставаться здесь, но и возвращаться в балок у него не было никакого желания.

– Мне бумага нужна, – буркнул он. – Я пробовал разжечь – не получается.

– Там, у входа, щепки лежат с корой – клади их в печку… – говорит Аноха.

– А ты кто такой, чтобы мной командовать? – возмутился Димыч.

– Ладно, не гони волну… – примирительно сказал Аноха. – Быстрей разжигай, а то уже сил нет…

Димыч отыскал щепу и стал разводить огонь. Это далось ему не сразу. Руки закоченели так, что не слушались его, да и кора была влажной. Но вот наконец зашумело в печи, защелкало, затрещало, и вслед за яркими сполохами в палатку пошло тепло. Теперь надо было только не забывать подбрасывать поленья…

– Ну ты так и не сказал, за что это тебя сюда… – чуть ли не с головой укутавшись в старое солдатское одеяло, спрашивает Анохин. – Натворил, что ли, чего?..

Серегин не ответил. Ему хотелось спать. При этом спать долго и не просыпаться никогда.

– Ну, что молчишь?..

– Да не натворил я ничего… – зло пробурчал Димыч.

– Тогда почему ты тут? – не понял Аноха.

– Ты что не видишь?.. Он погреться к нам пришел, – услышав громкую речь, проснулся Гузя.

– А может, это «подсадная утка»?.. – послышался в темноте голос Шепелявого. – Слышь, Серегин, ты не стукачок случайно?

Димка вспыхнул.

– Да кому вы нужны, чтобы на вас стучать! – в сердцах бросил он.

– Да уж не скажи… – процедил сквозь зубы Аноха. – Ты думаешь, нас случайно здесь держат? Нет, фраерок, не случайно… Они ждут, когда прилетят вертолеты, – к прокурорам нас хотят сплавить…

Серегин об этом знал из разговоров со старшиной, поэтому лукавить не стал.

– Да, это так… – говорит он. – Я бы рад был с вами поменяться местами, да кто на это пойдет?..

В ответ послышались смешки.

– Не мути поганку, паря!.. – простуженно хлюпнув носом, прогундосил из-под одеяла Шепель. – Так мы тебе и поверили…

– Правильно, Шепелявый, – поддержал его Аноха. – Верить никому нельзя.

– Это почему же? – не понял Димыч. – Люди должны верить друг другу. Нет, братцы, вы что-то не то говорите…

– То, то… – подает голос Гузеев. – У нас даже родственникам нельзя доверять. Вот взять меня… Кто меня в тюрьму засадил? Правильно, родной брательник… Пошел гад и заложил меня ментам, что я соседскую квартирку очистил. Зря я ему, суке, тогда во всем признался. Но разве я думал когда?..

– Просто вы разные люди, – делает заключение Серегин. – У брата твоего своя правда, у тебя своя… А лететь вместо вас на Большую землю я и впрямь хоть сейчас готов, – говорит он. – Сон мне дурной приснился… Вот я и решил, что с женой моей что-то случилось.

– Ага, сели в самолет и полетели… – издевается Аноха.

– Ну тогда я убегу…

Анохина эти слова привели в восторг.

– Ишь ты! – воскликнул он и тут же перевел себя в сидячее положение. – И что, правда побежишь или ты просто понтанулся? Ну скажи, что понтанулся…

Димыч покачал головой:

– А какой мне в этом прок? Неужто ты думаешь, я хочу перед вами покрасоваться? Да на хрен вы мне нужны!

Анохин фыркнул:

– Ты, Серый, пургу-то не гони – я ж тебе не фраер…

– Да какой я тебе Серый? – огрызнулся Димыч.

– Ну ты же Серегин, выходит, погоняло у тебя Серый, а как еще?.. Ну хочешь, Поцом будем тебя звать?

В ответ – дружный гогот из-под одеял.

– Ладно, пусть будет Серый… – соглашается Димыч. – Коль привлекут за побег… – он вздохнул, – то у меня уже и кличка готова для зоны.

Блатные одобрительно посмеиваются.

– Один не добежишь… – о чем-то подумав, говорит Аноха.

– Это уж как пить дать!.. – поддержал его Шепелявый.

Серегин заскрипел зубами.

– Добегу! Гадом буду, добегу… Да я ради своей Веруни!..

– Тише ты, япона мать! – цыкнул на него Аноха. – Еще услышит кто – тогда ты точно убежишь… Слышь, – неожиданно приходит ему на ум, – а ты не этот… как его?

– Провокатор… – подсказал ему Гузеев.

– Во-во, провокатор… – подхватывает Аноха. – Смотри, а то ведь кишки выпустим… Ты видел когда-нибудь, как выпускают кишки? Нет? Так вот увидишь… А заодно и фары тебе порежем…

– Да не читай мне ботанику, без тебя знаю, что за это бывает… – недовольно проговорил Димыч. – Нет, я не провоцировать вас пришел. Просто я…

Он не договорил, потому что в этот момент они услышали у входа в палатку чьи-то голоса.

– Смена пришла, – негромко проговорил Аноха. – Пустолякова сменили.

– Эх, сейчас бы пошабить… – раздался из-под одеяла мечтательный голос Шепелявого. – Обкуриться бы, говорю, чиры и забыться… На крайний случай чифирку заварить.

– А где ты сейчас чихны найдешь? – ухмыльнулся Гузя. – Была у Гиви чуфа и вся вышла. Сам прошлый раз проверил, когда мы бузака замутили и этих сук, – это он про сержантов, – повязали.

– Скучно… – заключает Аноха. – Скучно, говорю, живем… Хорошо хоть Серый пришел нас потешить.

Они смеются.

– А может, мы его пропишем по всем правилам? – вдруг предлагает Шепелявый, который, почуяв, как палатка наполняется теплом, высунул из-под одеяла свой нос.

– Точно! Коль пришел к нам – значит, прописаться должен, а, что скажешь, Аноха? – спрашивает главаря Гузя.

– Ладно, не будем… Он ведь у нас вольный, – говорит тот.

– Тогда давай хоть в чмок с ним сыграем, – предлагает Шепелявый, и братва гогочет.

– А что такое чмок? – спрашивает Димыч.

Те снова в смех.

– О, это интересная игра такая… Когда-нибудь мы тебя научим, – говорит Аноха.

Позже Димыч узнает, что чмок – это камерная игра с осужденным новичком, которому завязывают глаза и заставляют что-то искать, при этом подставляя к его лицу задницу, половой член или просто фигу, которые он должен целовать.

…Мирно потрескивали в печки дрова, навевая добрые мысли. Даже Аноха, этот вечно взведенный курок, растаял в тепле и поведал пацанам о своей непутевой жизни. Рассказал, как он голодал в детстве, как мать, от которой ушел муж, не могла свести концы с концами, пытаясь прокормить четверых своих чад. Как он, Анохин, ее старшенький, чтобы чем-то помочь ей, начал играть в «чику». Но что «чика» с ее копейками? Пошел вместе с такой же, как и он, голодной шпаной воровать. Вначале они крали на городском рынке, потом перешли в гопники и стали отбирать на улице сумочки у дам. Их поймали…

Первый раз Аноху пронесло – его лишь пожурили в милиции. Но второй привод оказался роковым – его отправили в детскую колонию. Вышел он оттуда уже сформировавшимся бычарой, у которого было одно только желание – мстить всему белому свету за свое поруганное детство. И он мстил… Он сошелся с городскими блатными и стал жить по воровским законам. Красть он теперь уже не крал – работал по-крупному. Налеты, разбои, грабежи – вот это было его. Теперь он уже не страдал от безденежья. Стал хорошо одеваться, да и жрал от пуза. И маманю свою не забыл. Нарядил ее, накормил, сказал, что так теперь оно и будет всегда. Однако просчитался – взяли его. Был суд, дали срок. Правда, отсидел он немного – попал под условно-досрочное освобождение. На воле снова взялся за свое – и тут же оказался в тюрьме. В этот раз пришлось отсидеть от звонка до звонка. Теперь вот сетует на то, что мало ему дали. А так бы и служить не пришлось. Всего-то год оставалось до двадцати семи, после которых в армию уже не брали.

Не отстал от Анохи и Шепелявый, который под общее настроение тоже разоткровенничался. У того похожая с главарем биография: и отца у него не было, и голодали они вечно с сестренкой, и мать тянулась на них из последних сил. Только сел он не за воровство и не за разбой – пацанов порезал на танцах, да так, что один богу душу отдал.

А вот Гузеев попался на квартирной краже. Говорит, брат выдал: слишком, мол, честным оказался. Но Гузю толкнул на преступление не голод – у него была полная семья, и жили они в относительном достатке. Его чира сгубила. Пацаном еще пристрастился к ней, а она ведь денег стоит, при этом больших. А где такие деньги возьмешь? Только если грабанешь кого… Ну вот и тюрьма…

Под общее настроение расслабился и Димыч, которому тоже было что рассказать. Единственным больным местом у него была Веруня – вот о ней он и толковал.

Спать уже не хотелось. Да и что ложиться – с минуты на минуту должна была прозвучать команда «подъем». А она и для арестованных смысл имела. Им тоже придется выходить на мороз, делать зарядку, а потом чифанить чем бог послал и идти вместе со всеми на работу. Только конечно же под конвоем. Так теперь каждый день.

– Ты точно бежать решил? – неожиданно прервав мирное течение беседы, спрашивает Серегина Аноха. Где-то уже на востоке занимался рассвет, и стенки палатки чуть просветлели.

– Да не знаю я… – уже с некоторым сомнением в голосе произносит Димыч. – Вначале хотел, а сейчас… Вы ж сами сказали, что не дойду…

Аноха помолчал, что-то, видно, прикидывая в уме.

– Смотри, а то ведь потерять можешь свою кралю…

– Что ты имеешь в виду? – тут же насторожился Серегин.

– Ну ты же сам сказал, что тебе сон приснился… А сны ведь сбываются – ты разве этого не знаешь?..

Он давил на больную мозоль Серегина. Психолог, с усмешкой подумал Димка, однако возникшая в нем не вдруг тревога теперь не отпускала его.

– Ну а тебе какое дело до меня? – неожиданно спрашивает он Аноху. – Побегу я, не побегу – тебе-то что?

Нет, не знал Серегин, какие в тот момент мысли роились в голове Анохина. А тот уже прикидывал, чем этот парень может помочь ему и его дружкам, которые, в отличие от него, давно уже решились на побег. Теперь только ждали подходящего случая. Однако они плохо знают тайгу. Им что она, что звездное небо – одинаково. И там, и там заблудятся. А этому приходилось и раньше работать в тайге. Значит, кое-что знает про нее. Глядишь, и выведет к жилью. Вот и нужно его подбить на побег…

– Да мне что, мне от тебя ничего не надо… – произнес Аноха. – Просто тебя жалко… Слушай… – неожиданно говорит он ему. – А может, и нам с тобой бежать, а? Вместе как-то веселее. У нас ведь тоже там… – он кивает куда-то в сторону, – свои дела имеются… И мамаши нас ждут, и братишки с сестренками… А тут мы подохнем, понимаешь? Еще неделя-другая – и все… И не видать тебе никогда своей крали. А это несправедливо…

Димка дуреет от этих слов.

– Бежать, говоришь?.. Ну давай, побежим! – в каком-то диком порыве чувств произносит он.

– Тс-с… – прикладывает палец к губам Аноха. – Только не надо так громко… Еще какая-нибудь сволочь услышит – считай, все пропало…

– Давай побежим… – уже тише повторил Серегин, чувствуя, как его одновременно охватывает и радость надежды, и смятение.

Блатные повеселели – им нравился этот разговор.

– Ну вот и ладненько… – проговорил Анохин. – Только смотри, парень, не проболтайся кому. Ты понял меня? – Димыч кивнул. – Ну а теперь слушай меня внимательно… – он делает небольшую паузу, видимо, решая, с чего начать. – Сам знаешь, дорога дальняя, так что надо подумать, что нам с собою взять…

– А что тут думать! – неожиданно входит в раж Серегин, но тут Аноха вновь шикает на него: дескать, потише, фраер, не забывай, где мы находимся.

Он было начал перечислять, что Серегин должен добыть для побега, но в этот момент в палатку заглянул часовой и гнусавым голосом скомандовал:

– Подъем! Выходи строиться на зарядку!

Ну вот и все, еще одна ночь пролетела… Охая и проклиная все на свете, они выползли из палатки. Мела поземка. Зябко кутаясь в бушлаты, они стали натужно опорожнять свои мочевые пузыри. Тут же из балков высыпала братва. Ух! Ну и мороз…

– Отряд, в колонну по трое становись! – звучит голос старшины. – За мной бегом арш!..

С трудом переставляя ноги, бойцы последовали за ним.

– Веселей, веселей! – звучит простуженный голос Грачевского. – А ну подтянись!.. Что плететесь, как старые клячи?..

А у него и самого уже не было сил. Накануне Рацба накормил их все тем же супом из лесных кореньев, который не прибавил им сил. Что день грядущий нам готовит, бежал и тупо думал Володька.

 

1

Голод сделал свое черное дело. Ослабела братва. При этом не только телом, но и духом. Глянешь – не люди, а тени. Хмурые ходят, поникшие. И уже не верят ни во что.

А тут еще и цинга началась. Болезнь страшная. Поначалу ее даже санинструктор Петька Ракитин не распознал, говорил, что и слабость, и мышечно-суставные боли – это все результат недоедания, но, когда у людей стали выпадать волосы и зубы, когда все в организме закровоточило да поломалось, тогда бойцы по-настоящему испугались.

– Цинга это, самая настоящая цинга!

Эти слова, сказанные кем-то из бойцов, ввергли всех в шок. Многие про эту болезнь слышали от своих родителей, которым пришлось пережить и голод, и войну. Слышал о ней и Грачевский, потому как его родной отец дважды переболел ею – первый раз в тридцатые во время голодомора, второй – на фронте. Он знал, что болезнь эта возникает от недостатка витаминов и что сейчас им больше всего пригодилась бы брусника, которую еще совсем недавно они уминали горстями, предварительно посыпав ее сахаром. Но то было осенью, а сейчас вся тайга покрыта снегом. И все же на следующий день он велел всему отряду идти на поиски этой ягоды. Ищите, говорит, ее на марях под снегом – там ее должно быть много. Здесь, мол, места безлюдные, так что ее некому была собирать.

Однако мари к этому времени давно уже замерзли. Пришлось топорами вырубать витамин из-подо льда. Дело хлопотное, при этом малопродуктивное, поэтому тут же кто-то предложил поискать бруснику в сопках. И ведь нашли! С этой уже не было такой мороки. Стоило лишь очистить землю от снега – и собирай себе на здоровье. Ягодники здесь были богатыми, ягода сохранилась хорошо и была крупной, ядреной.

Теперь каждый день помимо похлебки из кореньев Рацба поил людей отваром из брусники. А тут и охотникам впервые повезло: вернулись из тайги с добычей. Весь отряд тогда сбежался поглазеть на их трофеи. Трофеи, конечно, не ахти какие – всего-то небольшая кабарожка да пара зайцев, – но и это уже было кое-что!

Как им удалось добыть дичину – распространяться охотники не стали, однако Пустоляков в разговоре с Грачевским намекнул, что для этого они использовали петли, о которых ему когда-то его деревенский дед рассказывал. Долго им не удавалось поймать зверя – что и говорить, каждое дело требует сноровки, – а тут вдруг подфартило.

Блатные, которых боялись отпустить вместе со всеми в тайгу, с любопытством наблюдали за бойцами, отмечая про себя их необыкновенное рвение. И то: нужно было выживать. Сами же они по-прежнему отказывались работать, заявляя, что по воровским законам для них это «за падло». И только когда старшина пригрозил, что не будет их кормить, они стали выходить на работу. Однако делали все из-под палки, так что Рацбе, которому они должны были помогать рубить дрова и мыть котлы, зачастую приходилось все делать самому. Он злился, но жаловаться на них старшине не жаловался. А что толку? Говорят же, горбатого могила исправит.

Но это так, семечки. Хуже, что и те, кто хотел работать, потихоньку теряли ко всему интерес. И дело даже не в том, что на здешних складах было хоть шаром покати, – просто люди, оказавшись отрезанными от Большой земли, потеряли всякую надежду на благополучный исход. Это видели командиры – но что они могли сделать?

– Послушай, Володь, так больше продолжаться не может… – однажды сказал Грачевскому Рудик. – Знаешь, если бы я верил во всякую ерунду, я бы подумал, что на нас навели порчу…

Было послеобеденное время, и народ отдыхал в балках, набираясь сил, чтобы снова взяться за работу. Одни пойдут в тайгу добывать пищу, другие займутся заготовкой дров, третьи продолжат рубить избы, потому как разместить пятьдесят человек в трех небольших балках было непросто. Кроме того, нужны были столовая, баня, складские помещения, штабной балок… Голодно, сил нет, но что поделаешь? Жить-то надо. Правда, в последнее время на столах кроме этой тошнотворной, а главное, малокалорийной похлебки из кореньев нет-нет да стали появляться мясные супы. Впрочем, какие это супы – всего-навсего жидкие супчики из небольшого количества дичины, которую удавалось добыть в тайге.

Однажды встал вопрос о мясе: мясо-то, мол, куда девается из супов? Решили, что его съедает Рацба вместе с сержантами. Но потом выяснилось, что его отдавали самым слабым и больным – Грачевский так распорядился.

Грачевский что-то недовольно пробурчал в ответ. Он уже успел задремать, а тут этот Старков…

– Нет, правда… Ведь на свете столько загадок, которые наука так и не может разгадать. Взять то же камлание… Я читал свидетельства многих ученых мужей, которые уверяли, что шаманы могут творить чудеса. Заметь, это говорили не обыкновенные обыватели, а люди просвещенные.

– Ну и что ты хочешь этим сказать? – спрашивает Володька. – Что это тунгусы отшибли память у наших начальников, которые забыли про нас?

– Увы, утверждать этого я не могу, – заявил Рудик. – Только почему вдруг после того, как тот старый шаман попрыгал возле костра, у нас все пошло наперекосяк? То нас вдруг с места снимают, теперь вот эта непонятная ситуация с вертолетами… Невольно поверишь в чудеса. Ты мне скажи… – неожиданно обращается он к Грачевскому. – Тебе Эльга ничего такого не рассказывала?..

– Ты это про что? – не понял Володька.

– Про того шамана… про изгнание злых духов… Что там у них в поселке на этот счет говорят?

– Нет, ничего она мне не рассказывала… – устало произнес Володька. – Хотя…

Он замолчал, потому что не любил говорить с другими о своей тунгуске.

– Ну, что остановился?.. – продолжает наседать на него Рудик.

– Да, было кое-что, – признался Володька. – Она почему-то все время боялась за меня.

– Понятно! – усмехнулся товарищ. – Бедная, она знала, что в конце концов что-то произойдет, вот и боялась…

– Даже легенду одну по этому случаю рассказала… – пропустив мимо ушей слова Старкова, говорит Володька. – Правда, уверяла, что так все и было… В общем, тогда ее еще на свете не было. Однажды с первыми морозами, когда закончился промывочный сезон, из тайги вышли золотари и давай ставить на уши весь Бэркан. Гуляли, как те купцы у Островского. С размахом, с мордобоем, отчаянно, так, будто бы последний день живут. Ну а тунгусы – люди гостеприимные. Да и терпеливые они… И эти терпели. Но, когда мужики те стали девок местных в широких масштабах портить, не выдержали. Пришли к шаману. Так, мол, и так, помоги освободиться от злых людей. Тот и рад стараться. Поколдовал-поколдовал, побил в бубен, задобрил своих духов – и золотари те вдруг навсегда исчезли. Говорили, их кости потом в тайге нашли…

– А может, это их тунгусы замочили? – внимательно выслушав товарища, предположил Рудик. У него и до этого-то на душе было неспокойно, а тут еще этот рассказ…

– Может, и так… – соглашается старшина. – Эльга говорила, что одна тунгуска так втрескалась в молодого золотаря, что решила пойти на поиски его и не вернулась. Люди сказали, что она в Царство мертвых за тем балбесом пошла. А Эльга мне: мол, если и с тобой что случится, я тоже пойду тебя искать…

Он замолчал. Так и лежали они молча, прислушиваясь к мерному храпу пацанов.

– Невеселенькая история… – неожиданно проговорил Рудик.

– Это точно… – соглашается с ним товарищ. – Знаешь, после всего этого и впрямь можно в мистику удариться.

Старков усмехнулся.

– Ну вот, ты уже и созрел до Гоголя… – говорит. – Но я физик и стараюсь не верить во всякую чертовщину…

– А что ж ты тогда мне мозги полощешь? Не я ж эту тему поднял… – усмехнулся Володька и посмотрел на часы. – Ого, как быстро время пробежало! – удивился он. – Пора народ поднимать.

– Подъем! – громко скомандовал он – Все, карнавал окончен – перейдем к трудовым будням! – заметив, как пацаны нехотя сползают с нар, вспомнил он вдруг Ильфа и Петрова. Но, сказать по правде, он и сам был не в восторге от своего должностного рвения.

 

2

А вечером в лагере появилось трое незнакомцев, которые представились геологами. Голоса простуженные, морды помятые, как у тех бичей. Двое из них – бородатые, с впалыми от усталости глазами зрелые мужики. На них были старенькие подранные полушубки и стоптанные вконец казенные сапоги. На голове – натянутые на самые глаза мохнатые шапки, отчего они сильно смахивали на киношных разбойников. Точный возраст их было трудно угадать, во всяком случае, обоим было не меньше тридцатника. Третий был молодым долговязым парнем, одетым в солдатскую робу, у которого вместо бороды был светлый пушок на скулах. Сказал, что этой осенью только что дембельнулся и сразу ушел в геологоразведку, так что на гражданское шмотье еще не заработал.

Они были угрюмы и из-за своей ненормальной худобы были похожи на привидения. Когда их спросили, отчего у них такой дохлый видок, сослались на то, что заблудились в тайге и сейчас пробираются к Большой земле.

Услышав это, народ вдруг приободрился. Дескать, вот и хорошо. Коль дойдут – расскажут о нас, и тогда уж точно начальство спохватится…

Им отвели место в балке и стали усиленно подкармливать. Рацба сам взялся привести их в божий вид, так что ели они теперь от пуза, постоянно демонстрируя полуголодной братве свою сытую отрыжку. Но чужакам не завидовали. Пусть, мол, едят, им ведь далеко идти.

Грачевский тоже смотрел на пришлых как на последнюю надежду. Он же и приказал Гиви не жалеть для них мяса. Но тот и сам видел, что люди эти едва держатся на ногах, а его с детства учили, чтобы он жалел слабых. Для него слабый – это брат. Ну а в горах у них говорят так: кто не имеет брата – обнимает палку.

Гиви, чтобы не выдавать свои истинные корни, – не дай бог, прозовут деревенщиной! – всем говорил, что вырос в Сухуми, однако в Сухуми у него жили только дядья со своими семьями, у которых он гостил во время школьных каникул, а родительский дом был высоко в горах, где он и вырос. Там же, в ауле, жили и его дед с бабушкой, а до этого прадеды и прапрадеды… Короче, родовое то было место.

«Завещаю внуку быть настоящим мужчиной…» Он помнит эти слова. Их перед смертью сказал ему дед. Надо же, ведь не деньги завещал он ему, не машину, не дом… Но это важнее. Деньги когда-то кончатся, машина сломается, дом обветшает, а настоящим мужчиной можно оставаться до гроба. Да, сегодня уже другие запросы у молодых, кто-то даже посмеялся бы над завещанием старого Рацбы, но Гиви философски отнесся ко всему. Дескать, так всегда было заведено у горцев, чтобы передать по наследству свое гордое орлиное сердце. Это только жадные люди сочтут подобное за ерунду. Но на то они и жадные…

Гиви уже в детстве решил, что никуда не уедет из аула, что будет заниматься своим родовым садом. А разве плохо? Чистый воздух, природа, а к тому же неплохой доход от продажи фруктов. В общем, жить можно. Ведь так жили все его предки… Правда, отец постоянно твердил ему, чтобы он учился. Хотел, чтобы сын врачом стал. Когда-то на фронте у него был друг – военврач из Москвы, которого он считал самым умным человеком на свете, – вот и Гиви хотел видеть таким же. Тот не перечил отцу, ведь на Кавказе слово старшего – закон. Ладно, думает, вот отслужу армию, а там уж как получится… Поступит в медицинский – хорошо, не поступит – ну и черт с ним… Буду мандарины выращивать, ну а коли надоест, на спортфак в педагогический пойду. Туда его возьмут без экзаменов – ведь он неплохой борец; у него даже грамоты дома имеются.

Хотя если поглядеть на Рацбу, то на борца он совсем не похож. Скорее уж на боксера. Гибкий, подвижный, стремительный. В своем ауле он многим девчонкам нравился. Особенно стал хорош, когда отрастил свои черные пышные усы, с которыми и теперь не расставался. Майор Ходенко было заставил сбрить их, но тот в позу: это, мол, наша национальная традиция, поэтому никак не могу. Вы ж, дескать, не сможете запретить мусульманину или еврею делать обрезание, а почему мне усы запрещаете? Тот махнул рукой и отстал. Ведь не это главное, главное, что этот сын Кавказа был человеком положительным во всех отношениях. Ну да, не без хитрецы. Но что поделаешь – Восток он и есть Восток. Но все равно человеком Гиви был надежным, к тому же не по годам рассудительным. Да, был горяч, но таков уж южный темперамент, когда порой вырвавшиеся наружу чувства готовы опередить рассудок человека.

Ну а этих прибившихся к их стаду людей он явно жалел. Может, думал, и его когда-нибудь вот также не оставят в беде. Ведь добро всегда делает оборот вокруг земли и снова возвращается к тебе.

Вначале чужаки отвечали на его заботу сдержанным «спасибо». Наверное, думал Гиви, сил у них не осталось, чтобы улыбнуться. Были по-прежнему хмурыми и нелюдимыми. Правда, к концу второй недели на их лицах появилось что-то похожее на румянец. Значит, дело пошло на поправку, обрадовался народ. Ведь эти заблудившиеся в тайге геологи были последней их надеждой…

Все шло вроде хорошо до тех пор, пока однажды над их лагерем не пролетел вертолет. Дело было утром, когда братва, позавтракав, собиралась идти на работу. Уж как они махали тогда руками, как кричали, даже шапки вверх бросали, чтобы привлечь внимание пилотов. Но в вертолете их, кажется, не заметили.

– Не вас ли это ищут? – улучив момент, спросил пришлых Грачевский, и те как будто испугались. Нет, мол, не нас и переглянулись.

Это показалось Володьке подозрительным. И тогда он попытался посмотреть на них другими глазами и увидел нечто такое, на что раньше не обращал внимания. Это его насторожило. К примеру, если до этого его не коробили блатные словечки, которыми порой перекидывались бородачи, то теперь это выглядело уже по-другому. Да и этот, что в солдатской робе, теперь вызывал у него подозрение. Мало того что он не тянул на дембеля, у него еще был какой-то странный акцент.

В тот же день Грачевский пригласил парня прогуляться с ним в тайгу. Дескать, пойдем, поможешь мне в одном деле… Тот, ничего не подозревая, последовал за старшиной. Зайдя в чащу, Грачевский вдруг остановился и, схватив парня за грудки, жестко произнес:

– Ты не Петька… – А так тот назвался при первой встрече. – Ну же, говори, кто ты!..

– Петька я, Петька… – залепетал тот, машинально прикрыв лицо руками, – думал, бить его будет старшина.

– А откуда тогда этот акцент?.. – Тот молчит. – А ну показывай документ! – приказывает ему Володька, мысленно ругая себя за то, что не сделал это в первый же день, когда эти трое появились в лагере.

– У меня нет документов… – умоляюще смотрит на него парень.

– Врешь! – давит на него старшина. – А ну-ка расстегни бушлат и покажи карман…

Тот мотает головой. Дескать, убей, но я этого не сделаю. Грачевский решил идти до конца. Схватив долговязого одной рукой за воротник бушлата, он другой попытался добраться до кармана, где у бойцов обычно лежат военные билеты. Но не тут-то было. Несмотря на свой затрапезный вид, тот вдруг оказал такое дикое сопротивление, что Володьке пришлось немало попыхтеть, чтобы завладеть его документом.

– Ну вот, а ты говорил, нет… – тяжело дыша, произнес старшина и помахал перед носом парня краснокожей книжицей.

Одной рукой держа его за грудки, Володька попытался другой открыть документ. Это ему не удалось, и тогда он заставил парня заложить руки за голову и опуститься на колени. Тот нехотя повиновался. Но, когда Володька снова сделал попытку, открыть военный билет, тот бросился ему в ноги и повалил на землю. Завязалась борьба. Эх, был бы рядом Рудик – мы бы быстро его скрутили, пытаясь прижать соперника к земле, подумал Грачевский. Одному сложнее – мосел-то вон какой! Поди, спортом на гражданке занимался… Ну, гад, шалишь! Я все равно тебя сильней…

А тому хотелось только одного – вырвать из рук старшины документ, потому и бился так отчаянно. Одно время ему даже удалось перекрыть Володьке кислород, вцепившись своими огромными ручищами ему в горло, но тот, собрав последние силы, вырвался и нанес ему мощный удар в челюсть. Потом он ударил его головой, потом был еще один сильный удар в подбородок. Парень обмяк…

Они лежали на снегу и тяжело дышали.

– Отдай билет… Слышишь, отдай! – канючил длинный.

Но не для того Грачевский тратил силы, чтобы возвращать этому хмырю свой трофей. Вместо этого он открыл книжицу, глянул и не поверил своим глазам: с фотографии на него смотрела какая-то холеная гладенькая ряшка с глазами, выражающими всю силу мирового восторга. Ничего общего с этим кощеем бессмертным, что лежал на снегу, у того не было. Разве что шрам над левым глазом…

«Пятраускас Алгис Юозович…»

– Так… Значит, литовец? – проговорил старшина. – Теперь посмотрим, когда этот рядовой Пятраускас призывался… О! Да, оказывается, еще и года не прошло… А ты говорил: дембель… Да нет, братец, тебе еще служить и служить, как тому медному котелку…

Парень хлюпнул разбитым носом.

– Кончилась моя служба… Все… тюрьма…

Володька встал на колени и посмотрел на него. Худое вытянутое книзу лицо парня было все в крови, а правый глаз его заплыл и ничего не видел.

– Если только дезертир, можно и дисбатом обойтись… – сам того не ожидая, вдруг пожалел его Грачевский. – Или что похуже было?..

– Да нет… Больше ничего такого… – пытаясь встать с земли, негромко произнес Алгис.

– Врешь ведь!

– Слово даю… Это они… – он ткнул в сторону лагеря своим длинным, словно коломенская верста, указательным пальцем.

– Они?.. А эти-то кто? Я ведь вижу, что не геологи… – продолжает допрос старшина. Тот молчит. – Говори!.. Все равно же выясним… Тогда хуже будет.

– Это зэки… – сдался наконец парень. – В бегах…

Вот оно что! – изумился Грачевский. Тогда это страшные люди…

Мысль о том, что эти упыри могут объединиться с арестованными, не на шутку напугала его. Надо что-то срочно делать!.. Может, и этих взять под стражу? – лихорадочно стал мыслить он. А то тут такое начнется!..

– А где вы снюхались-то? – пытаясь не выдать волнения, спрашивает парня Грачевский.

Тот снова хлюпнул разбитым носом.

– Я во внутренних войсках служил… Дубаком – знаешь, что это такое? Ну вот… Как-то сказал одному зэку, что не хочу служить… что готов даже на побег, ну тот и запомнил мои слова… Потом эти подрулили. Говорят, мы тоже хотим бежать – давай вместе. Ну я все и устроил…

– И сколько вы уже в бегах? – поинтересовался Володька.

– Что-то около двух месяцев…

Грачевский покачал головой.

– Дурак ты, парень! – говорит. – Ты ведь жизнь себе поломал. Неужто так домой хотелось?

Тот порывисто вздохнул.

– Хотелось… А кому не хочется?

– Это правда, – соглашается Володька. – Только у других голова на плечах, а у тебя задница… Ну ладно: я тебе не судья, поэтому вали куда хочешь…

Литовец даже рот открыл от удивления.

– Ты это серьезно? – спрашивает.

– Серьезней некуда! Иди…

Парень замотал головой.

– Нет, нет… я так не могу… и вообще… – залепетал он и вдруг: – Если эти барыги узнают, что я стукнул на них, они меня убьют… И тебя убьют… И других… Знал бы ты, кто это такие…

Ему наконец удалось подняться.

– А ты не говори им про наш… – Володька хмыкнул. – Про наш задушевный разговор. Глядишь, и обойдется… Набери в рот воды и молчи. Запомни: будешь хорошо себя вести, это тебе в будущем зачтется. Ты понял меня?

Алгис как-то обреченно глянул на старшину и кивнул. Дескать, заметано… А Грачевский в этот момент уже строил планы, как ему нейтрализовать бородачей.

– Ну а с мордой-то что мне своей делать? – прикрыв рукой подбитый глаз, проговорил парень. – Ведь спрашивать будут…

– Скажешь, с Савушкиным подрался. Я его предупрежу.

Ну а арестованных с этого дня придется постоянно держать взаперти, подумал Грачевский. А то еще снюхаются с беглецами, и тогда они вместе могут такого натворить!..

 

1

Алгис был родом из-под Каунаса. Несколько лет назад Грачевский ездил с родителями по турпутевке в Литву и помнит те места. Его еще тогда сильно удивили настроения тамошних жителей. Бывало, спросишь прохожего о чем-нибудь по-русски, а в ответ тишина – будто бы и не слышат тебя вовсе; в магазине та же история: публика тебя сторонится, а продавец даже не взглянет в твою сторону, когда обратишься к нему. Вот гады, возмущался Володькин отец. Я, понимаешь, кровь за них здесь проливал, а они…

Да, эти края хорошо были знакомы старшему Грачевскому. Перед самым концом войны именно под литовским городом Шяуляем он получил тяжелое ранение, отчего до сей поры волочит ногу.

Что же происходит? – удивлялся Володька. Мы-то ведь к ним по-хорошему. Ситуацию прояснил тогда его дядька, который жил в Вильнюсе, в городе, где подобного не было, потому как там кроме литовцев было полно русских, поляков и евреев. Это, говорит он Володьке, оттого, что здешние люди после войны не приняли советскую власть и боролись с ней до конца. Слышал, мол, про «лесных братьев»? Да слышал он, слышал, только все равно ему было дико видеть, как одни люди ненавидят других. Ведь не в казармах живут, не в тюрьмах, и в магазинах у них всего полно – не то, что в России. А ведь питаются-то с общего стола. Нет, ничего не понял тогда Володька. А мы вас в Литву свою не звали, позже услышит он слова гида, которого тоже, как и этого беглого, звали Алгис. Туристы ему: как, мол, вам не стыдно – вы же тут лучше нас живете. Что вам еще надо? Свободы! – говорит. От кого? – не понимают гости. От вас… Ну так уходите! А тот: ну а кто нас отпустит?..

Вот такая карусель получается. Вроде живем в едином дружном государстве, а тут на тебе… Странно…

А может, и этот Алгис из тех же колючих и непримиримых? Яблоко ведь, как говорится, от яблони…

У литовца тоже были свои думы. Он боялся за свое будущее. Пытаясь прогнать тяжелые мысли, он перелистывал в памяти картины недавнего прошлого.

…Дождь. Какой уж день… Лето проходит, а он все льет и льет. Дома в деревне отсырели и почернели. И тут вдруг выглянуло солнце. Дед Альфредес, увидав на солнечной прогалине в лугу бабочек, кричит ему: «Алгис, Алгис! Ты посмотри, какое чудо!..» Алгис бежит смотреть. Спотыкается, падает, снова встает и бежит. Он хочет увидеть чудо! «Где, где бабочки?» – кричит.

Ему лет пять, а может, шесть – не больше. Он еще только-только начал познавать мир, и ему все интересно, все в радость. Ну а старик-то что так радуется? Ведь он давно познал этот мир и понял, что радости в нем все призрачные. А может, в том и заключается смысл нашей жизни, когда, познав все мерзости бытия, человек под конец снова, как в детстве, начинает испытывать от этой жизни восторг? Или это потому, что в старости наш рассудок слабеет, и мы вновь превращаемся в детей?..

Покойный дед Альфредес был человеком добрым. Муху, как говорится, не обидит. Бабушка умерла еще до рождения внука, и тот жил вместе с ними в новом доме, который построил отец Алгиса Юозас в болотистой низине. Старик говорил ему, чтобы он нашел участок повыше, но тот уперся: нет, мол, хочу в стороне от мира.

В отличие от Альфредеса, сын его был хмурым и нелюдимым человеком. Это все оттуда, из леса… После того как прогнали немцев и в эти края вступили русские, он ушел вместе с деревенскими мужиками в лес. Кто-то сказал, что Сталин не пожалеет никого, кто был под немцем, что он лишит семьи их домов и земли, – вот они и трухнули. Людьми-то были не особо грамотными – поле ржаное было всю жизнь их основной грамотой, – решили послушаться других. Года полтора они тогда партизанили своим отрядом. Жили в сосновых лесах в районе игналинских озер. Оттуда и делали вылазки. Тракай, Бирштанас, Паневежис… Чуть ли не всю Литву облазали на карачках, убивая активистов и военных. Ох, как за ними охотилась власть! Будто бы за волками какими. Буквально по следам шли, но до поры им везло. А тут вдруг окружили в лесу и перещелкали, как воробьев. Кто в живых остался, того потом кого в лагерь отправили, кого под «вышак». Юозасу дали тогда десять лет, которые он отсидел почти от звонка до звонка. Вернулся худой, злой и молчаливый. С тех пор слова было трудно из него вытянуть. Отец ему: эх, мол, дурачок ты дурачок! Неужто тебе под немцем хорошо жилось, что ты пошел против новой власти?

Но Юозас не слышал отца. Он по-прежнему ненавидел эту власть. И многие соседи ее ненавидели. Вслух ничего не говорили – везде были уши. Ведь вон их сколько активистов-то развелось! Так что переживали все в себе и ждали новых времен. Вот и дети, глядя на них, бычились. Дескать, несвободно живем… В общем, если в Куйбышеве, откуда был родом Грачевский, или же там где-то во Владивостоке люди думали о том, как бы скорее построить коммунизм, там, на небольшой речке Нярис, где жила семья Алгиса, все было по-другому. Хотя жизнь есть жизнь. Тот же Юозас, несмотря на идейные разногласия с властью, изо всех сил старался, чтобы в семье был достаток. Поставив дом в низине, он поднял двор с огородом, завел пасеку и кой-какую животину – две коровы, птицу, несколько свиней… Даже голуби у него были.

В колхоз работать не пошел – стал жить со своего хозяйства. Ну живность там, огород – это одно, но он еще сумел урвать у коллективщиков клок земли, где стал выращивать рожь. Собрав урожай, он выгонял свой небольшой «трофейный» тракторишко, что еще остался от какого-то немецкого помещика, на стерню и делал глубокую вспашку, после чего засевал клин озимыми. Так и жил, так и растил троих своих сыновей, старшим из которых был Алгис. Когда те подросли, помогать отцу стали. Алгис даже трактор выучился водить. На нем он и свою невесту Дайну, когда отец не видел, катал. А так бы тот не позволил. Нет, не соляры ему было жалко – девчонка ему была не по душе. А все потому, что председательская дочка, что отец ее готов был за партию пасть любому порвать. Тоже идейный был, только с другой стороны. Вот и приходилось влюбленным встречаться тайком. Ведь и батька Дайны косо смотрел на Пятраускасов. Мало того что Юозас – бывший бандит, он еще и в колхоз не стал вступать. Короче, контра, ну а у таких никаких перспектив нет. А посему и дочке нечего водиться с отпрыском этого Юозаса.

…Мерно стрекочет движок трактора. Юозас сам его довел до ума. Оттого и надежен он в работе.

В кабине двое – Алгис и Дайна. Счастливые, как бывают счастливы еще не познавшие ничего худого в жизни люди. Однако нет-нет да глянут на дорогу: а вдруг покажется тарантас Юозаса, запряженный молодым рысачком Марсиком. Тогда все, тогда врассыпную. До ближайшего леса рукой подать, а можно с разбегу и в реку… Красивые тут места. Леса, перелески, ручьи, озера… А еще эти ухоженные хлебные поля, луга, засеянные кормовыми травами, и повсюду ровные дороги, иные из которых даже покрыты асфальтом. Не уголок, а вкусная картинка с тревожащими душу запахами счастья.

– Эх, не надо б тебе отсюда уезжать, – тяжело вздохнув, скажет Юозас, когда его сына вызовут повесткой в райвоенкомат.

– Почему? – насторожился Алгис.

– Да потому!..

– Но ведь все служат… – не понимает его сын.

Тот сокрушенно качает головой.

– Да не твоя это армия, слышишь? Не твоя!..

Эти слова сын вспомнит в тот день, когда в тайгу, где он охранял зону с уголовниками, придет письмо от Дайны, в котором она слезно будет умолять, чтобы он скорее возвращался: очень уж, мол, соскучилась.

С той поры парня будто бы подменили. До этого его в пример ставили сослуживцам, а тут вдруг сломался. Стал задумчивым, невнимательным. А однажды и на посту уснул. ЧП! Его на «кичу». Не помогло – снова что-то там нарушил. Опять «кича». И так несколько раз кряду, пока он не сбежал…

А устроить побег ему не составило труда. Подгадал, когда будет конвоировать на лесоповал тех двух духов, что готовы были вместе с ним удариться в бега, – вот и смылись втроем. Вместе с автоматом и двумя обоймами к нему.

Днями тогда еще было довольно тепло – тайга только готовилась погрузиться в зимнюю спячку. Притихла, насупилась. Однако ночью температура опускалась до нулевой отметки, и все вокруг покрывалось куржаком. А у них один бушлат на троих. Приходилось то и дело разжигать костер. Жратвы, что прихватил с собой литовец, хватило лишь на пару дней, после чего они стали голодать. Попытались охотиться – да куда там! Мелкую птицу, тех же рябцов, из автомата не возьмешь, а крупная дичь не попадалась. Как и во всяком деле, здесь тоже требовалась сноровка. Ну а Алгис и ружья-то до армии в руках не держал. Петли на зайцев, да, это они ставили с пацанами, но и всего-то.

Если так и дальше дело пойдет, мне несдобровать, глядя на то, как потихоньку зверели его спутники, думал парень. Он слышал, что опытные зэки порой специально берут в побег новичков вместо сухого пайка. Потому и зовут таких лопушков кто «баранами», кто «гамбургерами». Оттого литовец и был настороже, оттого и автомат не выпускал из рук. Для него теперь не ночь была, а настоящее испытание. Хотелось спать, но разве уснешь? Вначале ждал, когда эти жиганы, разомлев у костра, провалятся в сон, а потом и сам ложился. Спал чутко. Чуть что, тут же вскакивал на ноги. Короче, не позавидуешь такой свободе!..

Но делать было нечего. Коль уж сбежали, надо было выбираться из тайги. Однако про дорогу, что вела на Большую землю, нужно было забыть. Там теперь повсюду посты, да и местность вокруг прочесывается собаками. Пришлось углубиться в тайгу – там и заблудились. Правда, однажды наткнулись на лагерь старателей. Промывочный сезон закончился, и потому тут, кроме двух мужиков, которых оставили охранять барахлишко, никого не было. Этих несчастных зэки прикончили. То ли боялись, что те их выдадут, то ли это все из-за шмоток, в которых они потом появились в лагере строителей. Просили, чтобы Алгис из автомата их положил, вроде как кровью хотели его повязать, но, когда тот отказался, взялись за заточки, которые они прихватили с собой в побег.

– А ты что, фраерок, клешни свои боишься запачкать в крови? – в тот же вечер за ужином спросил литовца сухопарый зэк с кривым расплющенным, точно у боксера, носом, которого все на зоне звали Греком. Он сидел за двойное убийство и был в авторитете у пацанов.

А пожрать здесь было что. Два мешка картошки, сухари, сахар, консервы… Был и табачок, и спички, жаль только водки не было. Так бы они, может, и задержались здесь – чем не курорт? – но надо было пробиваться к Транссибу.

– Ну, что молчишь? – выскребая большим кухонным ножом тушеную телятину из консервной банки, повторил свой вопрос Грек.

– Да собздел он – что тут говорить!.. – усмехнулся его товарищ, невысокий юркий человек с густыми черными бровями и глубоким шрамом на правой щеке. Фамилии его Алгис не знал, знал только, что кличка у него была Филин и что за ним тоже числилось одно «мокрое» дело. – Для него ж это все в первый раз… Наверное, комсомольцем был? – спрашивает.

Алгис покачал головой.

– Нет, не был… Отец запретил, – говорит.

– Да ну! – удивился Грек. – А что это он вдруг? Ведь без этого вроде сейчас карьеру не сделаешь…

– Да знает он это… – Алгис как-то порывисто вздохнул. – Но… – он вдруг споткнулся. Говорить, не говорить? И все же решился: – Не любит он эту власть… Слыхали что-нибудь про «лесных братьев»?.. Ну вот, он один из них… За это потом и сидел…

Жиганы переглянулись. Ого, мол, с кем мы имеем дело!

– Выходит, ты из этих, из бундесов?.. Сын гитлеровского ублюдка, говорю? – ухмыляется Грек. – Да, повезло тебе, фраер, что ты не сидел с нами на зоне, а то бы отвечать пришлось за отца… У нас ведь хэндэхохов не любят… – с неподдельным патриотическим чувством произнес он.

– У, б…, козлы-предатели!.. – высыпав пачку чая в кружку и заливая его кипятком, процедил сквозь зубы Филин. – Дали б мне волю, я бы вас всех разом порешил. У меня отца на войне убили, понял, ублюдок?

С этой поры Алгис еще больше напрягся. Теперь у его спутников, если что, будет еще одна причина грохнуть его. Вроде как вредный родному государству элемент. «Если бы я знал… если бы я только знал!..» – Эта мысль теперь постоянно преследовала его. Нет, то, что он сбежал, – в этом он себя не винил. Просто не те люди ему попались в попутчики. А так бы все хорошо. Он бы добрался до Большой земли, сел на поезд – и домой. Там отец, и он бы его спрятал так, что ни одна сволочь его бы не нашла. Но до Транссиба еще добраться нужно. Мало того что их обложили со всех сторон, так еще эти людоеды у него под боком. Нет, за ними глаз да глаз нужен. Ведь он видел, как хладнокровно те убивали старателей. У Алгиса сердце чуть не остановилось от ужаса, а этим хоть бы что… И ведь ничего нельзя было сделать! Разве что из автомата по ним полоснуть, но так ведь испугался. Все-таки тоже живые люди…

Потом они снова шли… Это было для Алгиса страшное испытание. Он по-прежнему боялся ночью заснуть, потом целый день шел и постоянно клевал носом. Случалось, засыпал на ходу, случалось, падал, разбивал в кровь лицо и руки… Зэки видели это, но молчали. Лишь изредка многозначительно переглядывались. Алгис ловил эти их взгляды, и ему становилось жутко. Нет, его даже пугало не то, что эти люди могут лишить его жизни: самое страшное, что он никогда больше не увидит своей любимой Дайны…

Что было бы с ним дальше, неизвестно, только вдруг на пути им попался этот странный таежный десант, сильно смахивающий на легендарный «летучий голландец», который, подняв свои мертвые паруса, несся в этом океане вселенского хаоса куда-то навстречу своей призрачной судьбе.

Но прежде, чем объявиться в лагере, они решили немного осмотреться и понаблюдать. Посчитав, что военные никакой опасности для них не представляют, что это обыкновенные строители, решили выйти из укрытия.

– Ты только спрячь автомат… – сказал Алгису Грек, снимая с плеча берданку, которую он нашел на старательском стане и которую тоже решил «закурковать» до времени в кустах. – Не то сразу поймут, кто мы такие…

– А кто мы такие? – усмехнулся Филин.

– Мы-то?.. Ясное дело, геологи…

Так и решили.

 

2

И вот Алгис снова плывет по течению. Только теперь ему стало еще сложнее. Легенда с геологами не прошла, так что нужно было притихнуть и ждать… Но чего ждать? Конвоя, который однажды явится сюда и увезет его в тюрьму? Нет, он этого не хочет. Он должен бежать… Но куда? Ведь здешние пацаны тоже не знают, в какой стороне находится этот проклятый Транссиб. Да если бы и знали – попробуй доберись до него. Говорят же, что туда не меньше трехсот километров… А это не просто триста километров, это высокие горы, непролазные чащи, реки, мари, болота… Страшно даже подумать!.. Но он все равно продолжит свой путь. Но вначале надо набраться сил. Ведь он еле на ногах стоит. Разве бы раньше сладил с ним этот старшина? А тут уложил на лопатки, как пацана… Теперь вот знает, кто он такой… Но что он ждет? Почему не определил его на «кичу»? Ишь, добренький какой! Иди, говорит, я тебе не судья… Хитрит, видно, думает Алгис. Знаем мы таких лисиц. Мягко стелет, да жестко спать.

В то время когда Алгис переживал за свое будущее, Грачевский делал все, чтобы ничем не выдать себя. Как и прежде, он был приветлив с чужаками. Даже порой беседы с ними вел на отвлеченные темы. Про работу геологов с ними говорить было опасно – не дай бог, заподозрят чего. Ведь они, как выяснилось, никакого отношения к этому ремеслу не имели. Поэтому что они могли рассказать? Он и то, поди, больше знает про все эти горные породы да про методы, которые геологи используют в своих изысканиях. Нет, сталкиваться с этой профессией ему не приходилось, просто, как все начитанные люди, он понемногу знал о многих вещах.

Грек с Филином тоже не изменяли себе. Ничего не подозревая, они, как и прежде, демонстрировали свой звериный аппетит, награждая своими сытыми отрыжками народ. И все же в их поведении чувствовалась некая настороженность. Бывало, говорят с тобой, а сами так и прыгают своими колючими глазищами по сторонам: а нет ли опасности? Или же пронзят тебя взглядом, будто бы пытаются вытащить из тебя все твои мысли. Вот и приходится Грачевскому быть артистом. Душа вроде нараспашку, и улыбка широкая на лице, и глаза приветливые, а за этой маской мысли бешено мечутся – все никак не может придумать, что делать с этими жиганами. Чуткие, гады, и осторожные. Даже ночью их трудно взять врасплох. Однажды Володька ради эксперимента взял да ввалился в балок, где они спали, так те тут же повскакивали с нар… Ты че? – спрашивают, а у самих металл в голосе и глаза огнем звериным горят в темноте. Пришлось сказать, что это по должности ему положено делать ночные обходы. Вроде успокоились…

Да и днем их просто так не возьмешь. Литовец предупредил Грачевского, что те вооружены. Мало того что у них в карманах заточки, у них еще и ружьишко имеется плюс к тому у каждого по топору, которые они прячут в рюкзаках, что «позаимствовали» у убитых старателей. Про автомат Алгис умолчал. Он у него лежит в надежном месте. Глядишь, еще пригодится.

Нет, все-таки я правильно поступил, что приказал не выпускать арестованных с гауптвахты, думает Володька. Не то б они давно уже нашли способ, как снюхаться с беглыми зэками… Но пока, слава богу, ни те, ни другие не знают о существовании друг друга.

Вот и Алгис ему говорит, что пока все спокойно. Встречались они тайком от всех. Ведь Володька даже близкого своего друга Рудика Старкова не посвятил в свои дела. Нет, язык за зубами он держать умел, а вот с эмоциями хуже. Уж если он кого ненавидел, то откровенно. А это не всегда хорошо. У таких людей все тайное тут же становится явным…

Но тут вдруг Гиви начал некстати проявлять излишнюю активность.

– Товарищ старшина… – как-то обратился он к Грачевскому. – Беда!..

У Володьки чуть было сердце не оборвалось при этих его словах.

– Ну что там у тебя?.. – насторожился он.

Тот берет его за рукав и уводит подальше от лагеря.

– Товарищ старшина… Володя!.. – и тут же: – Вы извините, что вас так называю…

Да ладно, машет рукой Грачевский, заметив непривычно бледное лицо кавказца. Видно, парень был чем-то сильно взволнован.

– Ну так что случилось? – повторяет свой вопрос Володька.

– Ой, случилось!.. Такое случилось… – Гиви озирается по сторонам. Не заметив ничего подозрительного, продолжил: – Товарищ старшина… Эти, что выдают себя за геологов, совсем не геологи… Да-да, я вам точно говорю… Я это давно понял, только решил понаблюдать… Сегодня прошу их помочь мне дров наколоть, а один мне: ты что, черножопый, еще не понял? Мы же не фраера тебе какие… Короче, блатные это, а никакие не геологи! – решительно заявляет Рацба. – Вот я и предлагаю…

– Что ты предлагаешь? – внимательно посмотрел на него Володька.

– Брать их надо – вот что… Пока не поздно! А то сойдутся с нашими абреками – что тогда?..

Грачевский опешил. Уж коли Гиви расколол жиганов, то и другим недалеко до этого, подумал он. Блатного ведь, как и рыбака, видно издалека. Еще, чего доброго, наедут на зэков, а те за топоры… Однако спешить нельзя. Нужно подготовить людей. Хотя сделать это непросто. Молодость, она языкастая – тут же пойдет волна страстей. А такие дела громко не делаются.

– Ты вот что, Гиви… Пока ничего не предпринимай. Когда потребуется, я тебя сам позову…

– Все понял, товарищ старшина!.. – с готовностью произнес Рацба. И тут же заговорщицки: – Когда примерно начнем?..

– Скоро… – ответил Володька. – Только будь осторожен. Веди себя так, будто бы ничего не случилось… И ни слова никому!

…Шли дни, а беглецы, казалось, и не думали покидать лагерь. Но это было до поры до времени. Как только они чуток окрепли – тут же загоношились. Не дай бог, прокурорские или же милиция нагрянет… Впрочем, военные начальники – тоже не подарок. Спросят, кто такие, откуда… И что тогда?.. Значит, надо бежать. Взять Алгиса с собой и бежать. У того автомат, а это сила. С автоматом они могут весь этот отряд поставить на уши.

А однажды случилось то, чего больше всего боялся Грачевский…

Гиви тогда даже не понял, как это все произошло. Глядит и глазам своим не верит. На бревнышке, что лежало возле кучи дров, приготовленных для полевой кухни, сидел Аноха и о чем-то негромко толковал с беглецами. Тут же крутились и его дружки.

Вай! Кто позволил им выйти с «кичи»?! – не на шутку испугался парень. Ведь старшина ясно сказал: не выпускать! Параша есть, жратву приносят – не помрут. Что до прогулки, то на нее они выходили только ночью. А тут на тебе…

Оказывается, у часового, что охранял арестованных, прихватило живот, и он убежал в кусты. Этим и воспользовались арестованные.

Гиви было собрался искать Грачевского, да вспомнил, что он еще утром ушел с охотниками проверять силки. Сержантов тоже не было видно. Скорее всего, и они ушли со своими людьми в тайгу.

– Эй! А ну не суйте свой нос, куда не следует! – заметив возле полевой кухни Гузю с Шепелявым, кричит им Рацба. Но что им этот кавказец! Открыли котел с варевом и шарят в нем половником в поисках кабарожьих косточек.

– Аноха, глянь, что у них тут… Мясо! А нам, суки, ни разу его не дали, – возмущенно произнес Шепелявый.

– Потому что не положено… – пытаясь держать себя в руках, буркнул Гиви. – Мясо только для больных.

– А мы кто? – зачерпнув половником варева и попробовав его на вкус, ухмыльнулся Гузя. – У нас души больные, понял, вахлак?

У вас мозги больные, а не души, хотел сказать Рацба, но промолчал. Ну куда он один против этих волков? А помощнички его, как назло, куда-то запропастились. Да и что толку с них? Ведь на кухню обычно посылают самых дохлых – вот и он мучается с такими каждый день. Они и дров-то как следует нарубить не могут, так что приходится большую часть работы выполнять самому.

– Эй, Шепелявый, вы там шибко не увлекайтесь! Мы ведь тоже жрать хотим. Давай все, что есть, на стол! – велит Аноха. – Эх, жаль, водочки нету, а то бы выпили за знакомство, – обращается он к беглецам. – Но ничего, мы это дело наверстаем, правильно я говорю?

– Наверстаем, – кивает ему Грек, садясь за большой обеденный стол, который бойцы первым делом смастерили, как только попали в эту глушь. – Дай только до места добраться…

Отведав похлебки и сожрав почти все мясо, предназначенное для больных, блатные попросили у повара кипятка.

Обойдетесь, хотел ответить им Рацба, но снова промолчал.

Выпив по кружке брусничного отвара, блатные уселись на бревнышко и стали внимательно наблюдать за жизнью лагеря. Тут как раз и появился часовой.

– Эй, вы что? – увидев Аноху с товарищами, испугался он. – А ну марш на «кичу»!

Но те и ухом не повели.

– Кому говорю!

– А ну заткни пасть, а то мы ее сейчас сами тебе заткнем! – рявкнул на него Аноха.

Тот испугался и замолчал. Стоит и хлопает глазами, не зная, что предпринять.

Завидев издали Лукина, Аноха оживился.

– Эй, Лука, иди сюда! – кричит.

Тот нехотя идет на зов, однако часовой преграждает ему путь.

– Не положено!

– Не обращай на него внимания… – сказал Аноха. – Иди…

Он отвел Лукина в сторону и стал ему что-то говорить. Заметив это, Гиви насторожился. Однако, как он ни напрягал слух, ничего так и не услышал. Лишь уловил последнюю фразу, брошенную в конце разговора Анохой.

– Короче, завтра и начнем…

Не иначе что-то затевают, подумал Рацба. Скорее бы возвращался старшина – уж он-то обязательно что-нибудь придумает. Парень головастый, недаром его над нами поставили. Только вот не везет ему. То эти блатные ему палки в колеса ставят, то вдруг начальство подкинет проблем. Забросили, понимаешь, людей в эту глушь и забыли про них. А Грачевскому ломай голову, как быть. Но он-то при чем? У него своих забот хватает.

Весь остаток дня Гиви жил в ожидании. И когда старшина вернулся из тайги, он тут же выскочил ему навстречу…

 

1

Рано утром, когда еще звезды не успели погаснуть в небе, самые опытные медвежатники поселка собрались возле правления колхоза. Появился тут один медведь-шатун, который житья не дает. То на хозяйских оленей нападет, то собаку чью-то задавит. Злой, голодный и свирепый, он, казалось, никого на свете не боялся. Председатель велел убить его – вот мужики и собрались на охоту. Собак решили с собой не брать – не тот случай. Подумали, медведь испугается и убежит, чтобы с новой силой потом совершать набеги на Бэркан.

– Ну, ребятки, шурло отсель! – донесся до слуха Ерёмы голос Фрола, который по праву самого знатного медвежатника взял на себя роль распорядителя охоты. А за взрослыми потянулась к конторе и детвора, гонимая духом геройства. Однако Фрол был начеку.

– Арш, арш по домам, бисовы дети! Сперва шушанки из носу выкулупайте, – дескать, подрастите, – а потом на медведя проситесь.

А те обижаются. Мол, за кого ты нас, дядька, принимаешь? Ведь мы, считай, с самых пеленок в тайге. Ну, что нам амикан?..

Ерёма, поправляя на своем оленьем полушубке патронташ, который служил ему вместо пояса, с усмешкой наблюдал за тем, как сосед гоняет детвору. Правильно, успеют еще взять свое, думает он. Ну а пока рановато. Еще, чего доброго, задерет их амака… Вон ведь какой буйный. Прошлой ночью чуть было фанзу Вана не перевернул вверх тормашками, пытаясь забраться в тепло. Видно, думал поживиться чем, но что у этого Вана, кроме его травок, имеется? Растительный он человек, не чета орочонам. Если и ест когда мясо, так только свинину, из которой он делает какие-то свои кисло-сладкие блюда на крахмале. Пробовал Ерёма их – дрянь несусветная! Другое дело – мясо из кипящего котла. Да чтоб не свинина была, а дичь или же там оленина.

…Ерёма потянул ноздрями воздух, и сердце его вдруг наполнилось надеждой мироздания. Это был неясный призрак терпкой весенней свежести, который причудился ему в этом покуда еще по-зимнему морозном звенящем воздухе. Был конец февраля, но весна в эти края приходит не по календарю, а по таежному раскладу. И все же что-то уже случилось в природе, что-то качнулось в сторону лета. И сразу как-то теплее стало на душе. Оттого и кровь зашагала по венам с каким-то прискоком надежды и добра.

Взглянул на небо, которое в этот час уже потихоньку освобождалось от ночной мути, увидел Большую Медведицу и тут же насторожился: та будто бы с укором смотрела на них с вышины. Может, недовольна, что мы собираемся охотиться на ее собрата, с каким-то недобрым предчувствием подумал он.

Сколько он живет на свете, столько и помнит эту легенду о Большой Медведице, которую они, орочоны, называют Хэглэн. А впервые он услышал ее от деда. В ту пору их семья еще жила в тунге, где зимними вечерами, плотно отужинав, они с братьями поудобнее устраивались возле очага, чтобы послушать рассказы старших. Иного было не дано. Ни радио, ни света, чтобы почитать на ночь книжку, у них еще не было, поэтому единственным развлечением были те самые рассказы, под которые они порой и засыпали. Ярко пылает огонь в очаре, в чуме довольно тепло и уютно. Слушают молодые тунгусы речи старших и мысленно переводят слова в живые картины.

Особенно интересно мог рассказывать покойный дед Василий – старейший из рода Бэркэ, что значит – храбрый.

«Это было давным-давно, когда земля еще была совсем-совсем маленькой, потому что все на свете вначале бывает маленьким. Однако тайга уже была, и деревья в ней были, и звери, и птицы…»

«А люди?.. – интересуется Ерёма. – Люди-то были?..»

«Ты слушай… – недовольно бурчит дед, который не любил, чтобы его перебивали. – Были люди, были… – говорит он. – Как же без людей?.. Не было только ночи…»

«Не было ночи?.. – это уже Ефим. – А как без ночи?»

«А вот так, не было – и все… – говорит дед. – Но зато солнце светило круглые сутки, и всем было радостно от этого… Однажды в осенний день лось-буга, – пацаны знали, что так называют лося-самца во время гона, – схватил солнце и побежал в сторону неба. Эннын, лосиха-матка, ходившая с лосем, побежала следом. На земле наступила ночь. Люди испугались. Они не знали, что делать…» – В этом месте дед умолкает, чтобы перевести дух. Старенький, весь в морщинах, словно древнее дерево, со слезящимися глазами-щелочками он кажется обыкновенной тенью прошлой своей жизни. А когда-то, говорят, таким был богатырем. Но жизнь в тайге нелегкая, потому и отбирает она у людей силы, потому и старит их рано. Но эту жизнь они никогда не променяют ни на какую другую.

«Что же там было дальше, амака?» – спрашивает деда Ерёма.

«Дальше-то?.. А дальше было самое интересное… Вот слушайте… – с этими словами он продолжил свой рассказ. – В то время, – говорит, – среди орочонов жил знаменитый охотник и силач Мани. Он единственный тогда не растерялся. Взял лук, кликнул двух охотничьих собак и пустился вдогонку за лосями. А лоси бежали уже по небу. Собаки Мани быстро нагнали их и остановили. Лось-буга понял, что от собак не уйти, поэтому передал солнце лосихе, а сам стал отвлекать собак. Лосиха воспользовалась этим и, повернувшись, побежала на север, к небесной дыре, в которой хотела скрыться от преследователей. Подоспевший Мани застрелил лося-самца, однако солнца у того не оказалось. Догадавшись, что солнце теперь у лосихи, он стал искать ее глазами на небе, а когда увидел, что она близко от небесной дыры, стал стрелять в нее из лука. Первая стрела легла в двух промерах ее туловища спереди, вторая – в одном, третья угодила точно в цель. Как только Мани отобрал солнце и вернул его людям, все, кто был на небе, превратились в звезды. С тех пор происходит смена дня и ночи, и небесная охота повторяется. Каждый вечер лоси выкрадывают солнце, а Мани гоняется за ними и к утру возвращает солнце людям…»

«Покажи нам, дедушка, эти звезды, покажи!» – стали канючить внуки.

И тогда он вывел их из чума и велел посмотреть в ночное небо.

«Вот это, – указав на созвездие Большой Медведицы, стал объяснять он, – Хэглэн. Вон те четыре звездочки – это следы лося-самца. Три звезды ручки ковша и три звезды около них и самая близкая от созвездия Гончих Псов звезда – следы собак Мани, остановивших лосей. Сам Мани – это пять звезд… Вон те, что пониже днища ковша. Ковш созвездия Малой Медведицы, – заставив мальцов проследить за своим пальцем, говорит он им, – это следы лосихи, пытавшейся уйти от преследователя. Первая и вторая звезды ручки ковша – стрелы Мани. Третья звезда ручки ковша – это Санарин, вход в Верхний мир, где хотела скрыться лосиха. У русских это Полярная звезда…»

Вспомнив эту легенду, Ерёма улыбнулся и снова посмотрел на небо. Вон те звезды, о которых говорил им дед. Теперь они с братьями это небо знают не хуже, чем тайгу. Так и живут, пользуясь то картой неба, то картой тайги с ее звериными следами, птичьими пролетами, разными приметами. А иначе и нельзя здесь.

…Сборы были недолгими. Всего их, охотников, собралось тогда человек десять. А больше и не надо было. Такими силами можно уже и на ходовую, и на засадную охоту идти, а можно даже и поберложить. Главное – каждому место свое указать.

Перед тем как отправиться на медведя, у них завязался спор. Одни говорили, что нужно обязательно провести охотничий обряд – синкелаун. Мол, в прошлый раз трое охотников пренебрегли этим, когда ходили обкладывать берлогу, – вот и остались с носом. Ама проснулся и такого задал им трепака, что еле ноги унесли. Даже собаки не помогли, которых тот порвал да переломал им хребты. Да вот, мол, и пастухи в прошлый раз рассказывали, что случилось, когда они пренебрегли обычаем. Поспешили, хотели быстро управиться с медведицей, что вместе с двумя медвежатами преследовала их стадо и давила молодняк, а та оказалась опытным зверем. Когда почуяла неладное, тут же увела медвежат в тайгу, после чего только по ночам стала делать набеги и давить оленят. Но стоило только провести синкелаун, как медведицу тут же и застрелили, а пестунов ее прогнали в тайгу.

Но были и те, кто советовал поспешить. Дескать, зверь опасный – можно ли ждать? Глядишь, такого еще натворит, пока мы тут топчемся…

И все ж решили не рисковать. Когда чуть просветлело, позвали Митряя Никифорова, единственного потомственного шамана в поселке, который к тому времени успел уже оправиться после неудачной встречи с медведицей. Он тут же велел принести ему шкуру медведя, которую потом прикрепили к дереву. После этого развели костер, и Митряй, на глазах превратившись в шамана Ургэна, стал проводить обряд охотничьей удачи.

В этот раз Митряй старался, как никогда. После нескольких месяцев лежки в постели он был рад возможности размять свои старые кости, потому с такой жадностью охочего до жизни человека он и бил в бубен, произнося какие-то заклинания. Остальные же с воинствующими криками бегали за ним вокруг костра и пытались задобрить хозяйку вселенной Энекан Буга, время от времени подбрасывая в огонь клочки медвежьей шерсти.

К подобным обрядам Ерёма привык с детства. Не было случая, чтобы перед тем, как отправиться на охоту, они с отцом не провели синкелаун. Для этого они вырезали из бересты контуры животных, после чего находили поляну, расставляли эти фигурки и начинали стрелять в них из самодельных луков. Потом они долго бегали вокруг костра, задабривая и уговаривая Энекан Буга, чтобы та принесла им удачу. А ночью им снились вещие сны, поэтому утром они уже знали, куда им следует идти охотиться. Приходили на то место, которое видели во сне, и убивали зверя. Так было, когда они шли охотиться на сохатого, так было, когда они хотели добыть согжоя или изюбря. Даже того же соболя. А уж про амикана и говорить не приходится. Это серьезный зверь, и здесь нужна не только охотничья сметка, но и помощь духов. Иначе медведя не одолеть.

А тот даже спящий внушает страх. Бывало, отыщут они с помощью собак берлогу, но перед тем, как вступить в бой с медведем, отец обязательно скажет: «Кук! Дедушка, не пугайся, вставай, это мы, воронята, твои внуки, пришли к тебе в гости». Потом эти же слова произносил Ерёма и все, кто был с ними. После этого, заткнув срубленной макушкой лиственницы вход в берлогу, так, чтобы ветки были направлены внутрь ее, они острым колом пробивали сверху отверстие и начинали шевелить зверя. Когда проснувшийся медведь высовывал из берлоги морду, в него стреляли. При этом стрелял самый опытный охотник. Если же зверю удавалось вырваться на свободу, то по нему уже стреляли всем миром.

Убив медведя, кто-то обязательно шел проверить авдун, по-русски берлогу, чтобы убедиться, что в ней нет других мишек. Случалось, что медведей было несколько, тогда и остальных, коль была в том надобность, стреляли. Особо, если год на добычу был не столь щедр.

Берложная охота, можно сказать, самая безопасная. Куда как сложнее бывает на ходовой и засадной охоте. Там не знаешь, откуда появится зверь, и вообще, что у него там на уме. Потому порой и доставалось охотникам от медведя. Кого-то помнет, с кого-то скальп снимет, а бывало, и насмерть задерет. Опасный это зверь. Хотя орочоны и считают его ровней себе. Раньше, говорят они, амикан тоже был человеком, поэтому он такой сильный и умный.

Но опытные охотники знают, что опаснее всего медведь бывает даже не тогда, когда внезапно проснется средь зимы, а летом. В июле, когда измотанная дикой жарой природа замирает в своем припадке безнадежности, тайга вдруг наполняется грозным раскатистым рычанием, приводящим даже бывалых зверовиков в трепет. То наступает пора медвежьих свадеб, когда амиканы готовы разорвать любого, кто встанет на их пути. И если шатуна еще можно чем-то напугать, то гулену медведя даже собственная смерть не испугает. Однако шатун тоже не подарок. Но этого уже не страсть, а голод толкает на безумство…

 

2

– Ну все, пора! – скомандовал Ерёма, поправляя на шее охотничий амулет – синкен. Мужчины тут же затушили свои недокуренные трубки и, выстроившись в колонну, зашагали в сторону тайги, что черной стеною обступала со всех сторон поселок. Вслед за ними, забросив за спину карабин, отправился и Савельев. Впереди всех, часто оглядываясь по сторонам, ходко двигался Сенька Левашов, отец Христи Горбылевой, невысокий, не по годам подвижный человек со старенькой «трехлинейкой» на плече. Ему в прошлом году медведь наломал бока, так теперь вот осторожничает. Чуть заслышит в стороне какой звук – тут же хватается за винтовку. А вдруг это косолапый им засаду устроил?

Осенью, когда медведю есть что пожрать, ту же ягоду, к примеру, зверь спокойным бывает, если, конечно, это не самка с детенышами, которая и на сто шагов не подпустит к потомству. А вот зимой это людоед. Стоит ему случайно пробудиться, такого шуму наделает! Голодный и злющий, он целыми днями будет бродить по тайге, выслеживая животину. Коль не повезет, отправится к жилью, где будет давить все, что попадется на его пути, – и собак, и оленей, и чушек… Даже куриц не пожалеет! Если повстречается человек, то и тому несдобровать. А попробуй достань этого шатуна! Он же хитрющий, гад, и осторожный. Ты его в одном месте ждешь, а он вдруг в другом появится и нанесет тебе хозяйственный ущерб. А то и подкараулит тебя самого – и тогда держись…

– Ты там ворон-то не лови! – предупреждает тестя Фрол, карабкаясь на небольшую сопочку. Хотел сам первым идти, но народ заартачился. Мол, ты не участвовал из-за своей чудной веры в обряде, не задабривал духов, потому удачи тебе не видать. Пусть пойдет первым тот, кому духи открыли путь в тайгу. Лучше, конечно, то будет опытный медвежатник. Ну а кто в поселке, кроме Фрола, еще ходит в одиночку на амикана? Только Сенька Левашов.

А Фрол и в самом деле не любил участвовать в этих чужих обрядах. Язычество все это, думает он. А коль язычество, то разве может он, истинный православный, заниматься дьявольщиной? Ведь известно, что язычники с бесами дружат. Так когда-то было и на Руси. Вспомнить хотя бы всех этих леших, домовых да водяных, которых привечали язычники. Так и у этих тунгусов. И как ни пыталась церковь приобщить их к своей вере, те все равно продолжали жить по старинке. Да разве вытравишь из человека то, что вошло в него с молоком матери? Наш бог – священный олень Сэвэк, говорят тунгусы, и другого нам не надо. Он у нас главный, а помимо того, у нас еще и другие боги имеются. Тот же Сэвэки, тот же добрый дух Кулин, та же хозяйка вселенной Энекан Буга. Так вот и не прижились православные танары, то есть образа, в таежных избах, вместо них повсюду обереги, амулеты да деревянные идолы. Но ничего не поделаешь, ведь у каждого воробья свое гнездышко, у каждой лягушки свое болото.

Фрол на это смотрит хоть и ревностно, но с пониманием. Дескать, со своим уставом в чужой монастырь не ходят. Так что, когда тунгусы, прыгая вокруг костра, просят у духов, чтоб удача не отвернулась от них на охоте, он просит то же самое у своего заступника: «Господи, помози мне…» Или: «Ангеле Божий, Хранителю мой Святый, на соблюдение мне от Бога с небес данный, прилежно молю тя: ты мя днесь просвяти и от всякого зла сохрани, ко благому деянию настави и на путь спасения направи».

Все, прощение выспрошено, после этого можно уже смело ступать своей дорогой, помня, однако, что молитва – это еще не гарантия того, что тебе удастся сладить с тем же медведем, это всего лишь искорка надежды и глубокое чувство уверенности в себе.

– Все!.. Пошли цепью! – пронеслось по заросшей листвяком сопочке, и охотники стали тут же рассредоточиваться.

…Целый день они потом бродили по тайге, выслеживая шатуна, но его нигде не было. Одни лишь разлапистые следы на снегу. Шли и по следам – без толку. Он их так запутал, что развязать эти узлы было невозможно. Приведут, случалось, к поляне или там к горному ключу и тут же завяжутся в клубок. Будто бы глухари токовали, замутив под собой весь снег. Потом эти следы в ином вдруг месте проявятся. Пойдешь по этим – снова тупик.

– Что будем делать-то? – немало расстроившись холостыми оборотами, спросил Сенька Левашов. – Хитрый, черт, попался…

– Надо дальше искать, – предлагает Фрол. – А то ведь так и будет этот леший народ пугать…

– Да ладно бы народ – скотину губит… – раздался чей-то голос. – Нет, стрелять его, однако, надо.

Они снова идут по кругу и снова та же картина. Правда, в одном месте, это что в распадке за поселком, ночную лежку зверя угадали. Но и всего-то. Да хоть бы отозвался, гад такой! Нет, ведь затаился где-то – видно, чует охотников.

Амикан объявился позже, когда они, устав от бесполезного труда, решили возвратиться домой. Шли распадком, свернув за ненадобностью цепь. Все равно, думают, медведь где-то далеко. А он возьми да появись сбоку, там, где давэч, карликовый березняк, рос. Вначале они даже не признали в нем своего обидчика. Так, лохмы какие-то движутся в густом ернике – подумали, чей-то пес. И лишь когда тот поднялся на задние лапы, приняв свою обычную боевую стойку, когда зарычал на всю округу, – вот тогда и прошиб их холодный пот. И ноги вдруг стали ватными, и руки отказали. Стоят как вкопанные, не в силах пошевелиться. И ведь не новички же, а тут, поди ж ты, страх их обуял…

Будто бы почуяв это, медведь еще больше осмелел. Теперь он пер буром, не разбирая дороги. Под ним хрустит снег, с треском ломаются старые валежины. Коль попадалось на пути дерево – и тому доставалось. Так он смял на ходу небольшую пушистую сосенку, легко переломил надвое молодую лиственницу, следом затоптал стланик. И только чалбан березу старую не одолел – лишь сотряс ее спящую, зато не повезло осинке, от которой остался торчать один только штырек…

Это было страшное зрелище. Страшное и завораживающее. Охотникам бы встрепенуться, прийти в себя, а они стоят, будто парализованные, и тупо наблюдают за тем, как к ним неотвратимо и стремительно подкрадывается смерть…

Первым очнулся от гипноза Сенька Левашов. Он бросился вперед, на ходу снимая с плеча винтовку. Но в тот самый момент, когда он собирался выстрелить, медведь, опередив его, хрястнул его лапой по башке. Если бы не меховая шапка, точно бы снял скальп. Сенька то ли с испугу, то ли от удара повалился в снег. Хотел подняться, но медведь вторым ударом свернул ему шею и бросился на его товарищей. Тут уже досталось и другим. Разметав народ, амикан, довольный собой, сел в снег и зарычал на всю тайгу. Тайга тут же проснулась вскриками соек и короткими стремительными пролетами черных сорок. Притих среди дерев до этого весело отбивавший морзянку кирэктэ, выпорхнул в любопытстве из чащи ороки, глухарь, сев на горелый пень. И снова громкий рык. Вот, мол, мелюзга таежная, поглядите, как я этих двуногих разделал. Теперь вам ясно, кто в аги хозяин?

И эхо ответило: «Ты-ы-ы!»

Но рано амикан радовался. Нашелся шустрый мужичок, который, чуток очухавшись после медвежьей трепки, тут же выстрелил в него. Медведь поначалу даже не понял, кто его посмел ужалить. Повертел башкой, понюхал воздух… Заметив Фрола, у которого из дула винтаря тонкой змейкой вился пороховой дымок, оскалился. Умный, гад, тут же понял, откуда дохнуло на него ледяным ветром смерти. И не успел Фрол снова прицелиться, как амикан уже был возле него. Толкнул с разбега мордой – тот и рухнул навзничь. Хотел ему прокусить череп, чтобы больше не дергался, но Фрол увернулся. И снова попытка ухватить его клыком, и снова неудача. Тогда амикан решил поиграть с мужиком, как кот с мышкой. Изловчится, хрястнет его лапой по боку, вырвав клок из полушубка, потом передохнет. И так забавлялся, пока ему не надоело. А может, и устал он, потеряв много крови. Вон каким фонтаном она била из него, когда он возился с охотником. Почуяв слабость, медведь насторожился. Потом как-то по-детски заскулил. Видно, не хотел умирать. Собрав последние силы, решил покончить с обидчиком. И ему бы это удалось, но тут на помощь Фролу пришел Ерёма. Зверь сломал ему ключицу, но ему все же удалось поднять карабин и выстрелить. Тот, коротко взревев, бухнулся мордой в снег и затих.

– Кук! – произнес Ерёма, обращаясь к лежащей на земле туше. – Это не я тебя убил, дедушка, это злые духи тебя убили…

Все, победа! Но какой ценой?

– Было б еще хуже, если бы мы не попросили добрых духов об удаче, – уверяли охотники Фрола, но тот им: это, мол, меня мой бог спас.

Вот и пойди разбери, кто из них прав. Все ведь молились перед тем своим богам.

А вот Ерёма думал, что ему помог его амулет, и он в который уже раз мысленно поблагодарил своего покойного деда за то, что тот когда-то вырезал для него из дерева этого маленького оленя, которого теперь он постоянно вешал себе на шею, отправляясь на охоту.

Усталые и побитые, молча сидели они в снегу, переживая случившееся, пока кто-то не вспомнил о Сеньке Левашове. Тут же обступили его.

– Да ведь он не дышит… – послышалось вдруг.

– К фельдшеру его надо! – заволновался Фрол, увидев, как стремительно уходит из тестя жизнь. Ну, что он скажет Христе, если тот помрет?.. Не дай бог, еще обвинит его, что не сберег ее отца…

Но было поздно. Если Семен еще вначале шевелил губами, то по дороге он испустил дух.

– Все… Однако Семку в Буни будем провожать, – тут же вспомнил кто-то про землю умерших предков.

И жалко им стало человека. И запечалились они. А у Фрола даже слеза соскользнула со щеки. Скупая такая, но горячая.

В поселке их встретили как героев, когда увидели, как мужики тяжело несут на своих плечах привязанную за лапы к длинной лесине мохнатую тушу амикана. Все, мол, отвоевался людоед. Однако, когда узнали, какой ценой охотникам досталась победа, притихли. Знать, мол, не до конца те задобрили духов, иначе разве бы Сенька погиб?

Жалко людям было его, но что поделаешь? Жизнь она и есть жизнь. Сегодня сосед, завтра ты, послезавтра кто-то другой… Так и идет все по этой цепочке уже многие тысячи лет. Одни люди уходят, на смену им приходят другие. И так будет всегда, пока светит солнце, пока бегут по тайге олени, пока добрые и злые духи творят свои добрые и недобрые дела…

 

1

Когда Гиви передал Грачевскому разговор арестованных с чужаками, тот вначале даже растерялся. Потом его охватил гнев.

– Кто?.. Кто допустил это?.. Я же приказал не выпускать арестованных с гауптвахты. Преступники! Немедленно вернуть эту бражку на место! – приказал он.

Даже друга своего Старкова не пожалел, назвав его безмозглой курицей. «Я же тебя старшим оставил, а ты?..»

– Где ты был? – спрашивает он его.

– Вместе со своей бригадой лес ходил валить, – отвечает тот. – Не мог я их оставить, понимаешь? А вдруг бы что случилось! Я б потом себе этого не простил…

– Ладно, проехали… – неожиданно примирительно произнес Грачевский. – Ты вот что, собери-ка мне сержантов – будем думать, что делать.

Штабной балок еще не закончили строить, поэтому старшина пригласил всех сержантов в палатку, которая покуда служила ему командным пунктом. Вокруг расставил часовых – боялся чужих ушей.

– Вот что, братцы, – обращаясь к своим помощникам, сказал Грачевский. – Дело приобретает серьезный оборот. Я вам не говорил, все ждал случая… Так вот, те трое, что назвались геологами, на поверку оказались беглыми зэками… Вернее зэков среди них двое, – тут же поправил он себя. – А тот высокий парень, что пришел с ними, сбежавший из части солдат… Короче, дезертир. – Он выразительно посмотрел на сержантов, пытаясь понять, какое впечатление произвели на них его слова. – Да, да, именно так. Я вначале только догадывался об этом, но когда поговорил с тем беглым солдатиком по душам, – в этом месте он сделал паузу, видно, вспомнив об этом «задушевном» разговоре. – В общем, он и выложил мне все. Я боялся, что они снюхаются с нашими блатными, делал все, чтобы этого не произошло, но не получилось… Теперь можно ожидать чего угодно.

– Брать их надо! – выслушав старшину, говорит Понизов, невысокого роста сержант с большим выпуклым лбом.

– Точно, иного выхода нет, – поддержал его белобрысый Демьяненко.

– Ну и что мы с ними будем делать? – спрашивает Дружинин, самый высокий из сержантов, который, если верить его словам, на гражданке играл за сборную своего родного Первоуральска.

– Надо их где-то поодиночке держать. Вместе они сила, – сказал Рудик.

– Ну давай выгоним пацанов на мороз, а в балки этих сволочей поселим, – усмехнулся Володька.

– Ну а что же тогда? – спрашивает его Рудик.

– Думать надо, – на что ответил старшина.

Тот хмыкнул:

– Да пока мы будем думать…

– Хватить митинговать! – неожиданно жестко произнес Грачевский. – Я сам решу, что делать…

Рудик надулся. Да что же это такое! Ведь до сегодняшнего дня Володька не позволял себе говорить с ним в таком тоне. Ну правильно, люди проявляются именно в критических ситуациях. Вот он и показал свое истинное лицо. Смотри-ка, какой Наполеон выискался! Да плевал я на тебя!.. Вот сейчас пойду и арестую тех упырей, что геологами прикидываются. А что? Кто мне запретит? Я же доброе дело сделаю. И тут мне Грачевский не указ…

– Сержант Старков!.. – будто бы прочитав его мысли, обращается к нему старшина. – У меня для вас есть особое задание…

Что ему еще нужно от меня, поморщился Рудик.

– Ну, что набычился? Обиделся, что ли? – спрашивает Грачевский. – Не надо, Рудик, мы не в детском саду. Сам видишь, в какое дерьмо попали… В общем, возьмешь сейчас человек семь проверенных ребят, накормишь их – и дуйте в тайгу… Братве скажем, что вы пошли медвежью берлогу обследовать…

– Какую еще берлогу? – усмехнулся Рудик. – И вообще, на ночь-то глядя?.. Да кто тебе поверит?.. Кстати, хотя бы объяснил, зачем весь этот маскарад…

– А затем! – решительно произнес старшина. – Я думаю, подстраховаться никогда не мешает… Ну, дошло? Нет? Тогда слушай: как стемнеет, выставишь посты вокруг лагеря. Но так, чтобы никто вас не увидел. И чтоб ни одна муха мимо вас не пролетела, понятно?

– Где ты видел зимой мух? – ухмыльнулся Рудик.

Грачевский покачал головой.

– А я не знал, что ты такой обидчивый, – говорит. – Ладно, уймись, не время сейчас в тургеневских барышень играть. А то, видите ли, надул губки… Тебе, кстати, это не идет, – заметил он.

– Тебе тоже кое-что не идет… – буркнул в отместку Рудик, но Володька сделал вид, что не услышал его. Он уже отдавал распоряжения другим сержантам.

– Ну так как насчет берлоги-то? – когда тот закончил, спрашивает его Рудик. Он успел остыть, и в голосе его уже не было тех прежних обидчивых ноток. – Я ж говорю, это по меньшей мере странно – ночью искать берлогу… Неужто ничего лучше не мог придумать?

Володька вздохнул.

– Времени для этого не было, – честно признался он. – Сам понимаешь, у нас каждая минута на счету. Ну, кто у нас в отряде? Обыкновенные зеленые пацаны! А эти опытные жиганы… Поверь, иногда воля одного человека способна подавлять волю миллионов… Вспомни хотя бы Наполеона или того же Гитлера… Все они жили в цивилизованном обществе, однако смогли поднять этих цивилизованных людей на кровавые дела. Об этом хорошо сказано у того же Шопенгауэра, который считал волю человека главной движущей силой истории… Об этом говорил и Ницше. Тот большое значение придавал личности лидера… – он на мгновение умолк, как бы пытаясь оценить ход своих мыслей. – А что касается берлоги… Пустим слух, что неподалеку от лагеря было обнаружено нечто похожее на медвежью лежку… Потому я и послал вас проверить… Ведь если там медведь, то он может и проснуться – и тогда такую Варфоломеевскую ночь нам устроит…

Рудик усмехнулся и покачал головой. Дескать, ну ты и придумал… Однако вслух ничего не сказал.

– Все, можете идти. Только ведите себя так, будто бы ничего не случилось, – поставив сержантам задачу, предупредил их старшина.

Брать беглых зэков решили ночью. При этом главный расчет был сделан на внезапность. Однако, когда сержанты с группой бойцов, вооруженных сосновыми дубинками, ворвались в балок, где должны были находиться беглецы, их уже и след простыл. Что ни говори, а у тех был звериный нюх. Они еще с вечера почуяли что-то неладное и насторожились. А когда стемнело, Грек с Филином тихонько выскользнули из балка и бросились в тайгу.

Отыскав в кустах берданку, беглецы занялись поиском автомата. Филин тогда специально пошел за Алгисом, чтобы подглядеть, куда тот его прячет. Пошарив вокруг, они в конце концов нашли его зарытым в снегу. Благо ночь была лунная. Она же позволила им разглядеть и полусонных часовых, хоронившихся среди дерев. Когда увидели первого такого вахлачка, сразу все поняли. Вот, оказывается, какую берлогу вы пошли искать! Ну тогда и впрямь надо торопиться, чтобы опередить этого хитромудрого Грачевского. Ведь тот не иначе что-то задумал. Потому и не ложился спать. Они видели, как он нервно ходил возле своего балка, отдавая какие-то распоряжения бойцам.

Но теперь попробуй их взять! Сейчас их задача – незаметно прокрасться к палатке, где сидели арестованные, и освободить их. Филину сразу они приглянулись – свои, говорит, их можно брать в дело. Однако Грек был человеком осторожным и недоверчивым. Поживем, говорит, – увидим. Мало ли кто поначалу кем кажется, главное, чтобы в нужный момент фраером не оказался. А таких он на своем веку повидал немало. И барабонов, которые осведомители, и понтярщиков всяких мастей, и бздунов и просто агафонов, у которых в башке пусто… А эти?.. Ну кто они? Один баклан, другой барабанщик… Сам говорил, что на квартирных кражах специализировался. Стукнет в дверь или окно, если никто не выйдет, – тут он и лезет… Один среди них только и внушает доверие. Аноха его погоняло. Этот точно за вагон, то есть за пачку чая, убьет и даже глазом не моргнет. Ну и ему особо доверять не стоит. Ведь он с таким же успехом может и их вальнуть.

Возле «кичи» торчали две скрюченные от холода фигуры. Их хорошо было видно на светлом фоне палатки. Обычно ночью дежурил один боец, а тут вдруг двое. И эта деталь не осталась не замеченной жиганами. Значит, усилили службу, значит, готовятся к чему-то.

Им не составило особого труда снять часовых. Нет, убивать они их не стали – только оглушили прикладами. Попытались поднять полу палатки, когда не получилось, достали заточки и в припадке ярости принялись кромсать ее вдоль и поперек.

– Все, лады!.. – оказавшись на свободе, проговорил в темноте Аноха. – А теперь айда сержантов валить!.. Без них эти бараны ничего не стоят…

– Пошли!.. – коротко бросил Грек.

– Стой! – неожиданно остановил его Аноха. – Нам бы вначале в руки что взять…

Топоры они нашли в хозяйстве Гиви – как будто кто специально оставил их возле поленницы, крепко вогнанными в чурбаки.

– Ну теперь все… – говорит Аноха. – Теперь-то я наконец разделаюсь с этим Грачевским…

Они двинулись вперед, и только Шепелявый задержался. Обнаружив возле полевой кухни Рацбы спички, он решил подпалить палатку, где размещался продовольственный склад. Жратвы там все равно не было – пусть горит синим пламенем! Это и выдало их. Завидев в затянутом куском полиэтилена окне какой-то свет, Грачевский тут же бросился к двери. Когда открыл – увидел, что горит склад. Он на мгновение растерялся. Кто?.. Зачем?.. Почему горит?.. Но в следующую минуту он уже знал, что делать. Вернувшись в балок, он поднял бойцов по тревоге и приказал им бежать и тушить огонь.

– Только без паники!.. – кричал он им вслед. – Хватайте ведра – и снегом… снегом!..

Теперь ему нужно было поднимать остальных бойцов. Где там Старков? Как там у него? Видит ли, что здесь творится?.. Наверное, операцию придется отменить – не до того. Сейчас главное – потушить огонь, а то ведь тайга может полыхнуть. А это уже не смешно. Однажды в кино он видел, как горит лес… Это такая стихия! На тебя движется стена огня, сжирая все на своем пути, а ты ничего не можешь сделать. Это тебе не зажженную бумажку в сортире затоптать – тут и пожарные не помогут. Ну а в их положении о пожарных и думать не приходится. Сгорят живьем – так даже никто и не узнает об этом. Скажут потом, что пропали без вести…

 

2

Автоматная очередь, прокатившаяся эхом по тайге, заставила бойцов вздрогнуть. Никто еще не понимал, что произошло, однако запах беды уже висел в воздухе. А когда вдруг из темноты появились вооруженные люди и все признали в них арестованных, а с ними и геологов, то и вовсе перепугались. Что происходит?.. Откуда у них оружие? – не понимали бойцы.

– Где эта сука? – неожиданно услышали они голос Анохи.

– Да вон он!

Двое – Шепелявый и Филин – бросились к Грачевскому и сшибли его с ног. Тот сопротивлялся, но его быстро усмирили, навернув прикладом по голове. После этого уже лежачего его стали бить ногами. Били жестоко, как порой недобрые люди бьют бездомную собаку.

– Привяжите его к дереву! – приказал Грек, решивший взять на себя роль вожака.

Тут же Володьку обмотали какими-то веревками, которые архаровцы обнаружили в хозяйстве Рацбы, после чего крепко-накрепко привязали к стоящей посреди поляны одинокой лиственнице.

– Что-то я не вижу его дружка… Где этот гребаный Старков? – пошарив глазами вокруг, спросил Аноха.

– Не ори, в тайге он… – проговорил Грек. – Ну ничего, мы его достанем. Пока с этими надо решить… Эй, дрань рязанская! – обращается он к бойцам. – А ну быстро построились… Даю полминуты, после этого мочу не глядя, – он потряс автоматом. – А ты, балтийская чухна, – это он литовцу, – ползи сюда.

Алгис нехотя повиновался. Он очень переживал за то, что его «калаш» находился в руках этого зэка. «Как они, интересно, нашли его? Наверное, подсмотрели, куда я его прячу…»

Пацаны были напуганы настолько, что не стали перечить Греку. Разобравшись по бригадам, жалкие, с поникшими головами они стояли и с опаской смотрели на него. Что-то эти гады надумали? А вдруг возьмут да завалят их всех – зачем им свидетели?.. Эх, рвануть бы сейчас в тайгу, так ведь в спину начнут стрелять. Но кому-то все-таки удастся убежать!.. «Ну и что? – тут же появляется эта предательская мыслишка. – А дальше-то куда?.. Ведь они нас переловят по одному, а остальные сами подохнут от голода и холода. Мороз-то вон какой собачий! Без горячего и дня не протянешь…»

– С этого момента вы слушаетесь только меня, понятно? – хрипло произнес Грек. – Сразу предупреждаю: кто будет базарить или мутить поганку, из того я кишки выпущу – уразумели? – В ответ тишина. – Я что-то не слышу!.. – разозлился Грек. – Или вам показать, как это делается?

– Не-ет, не надо!.. – звучат испуганные голоса.

– Ладно, будем считать, что вы все поняли…

– Эй вы, геологи!.. – кричит злодеям Грачевский. – Вы хоть огонь заставьте потушить – сами же сгорите…

Грек вначале хотел возразить ему веским аргументом, направив на него ствол автомата, но потом передумал, увидев, как все сильнее занималось пламя, норовя уже переброситься на балки, а там и на деревья, что сплошной стеной окружали лагерь.

– Короче, тушим огонь!.. – приказывает он бойцам. – А ты… – это он Анохе, – возьми несколько баранов – пусть дрова на костер таскают. Надо, чтобы в лагере постоянно было светло…

Скоро огонь потушили, а возле того места, где находился Грачевский, запылал костер. После этого Грек снова приказал построиться бойцам.

– Значит, так… – начал он свою речь. – Мы тут с братвой, – он кивнул на стоящих рядом с ним подельников, – долго не задержимся. Но пока мы здесь, вы будете делать все, что мы вам скажем… Теперь вот что… Мне нужны добровольцы… Человек десять. Есть такие?

Бойцы молчат.

– Мне что, еще раз повторить? – рявкнул он, снимая с плеча автомат.

– А что нужно делать? – тут же раздался чей-то голос.

– Ничего особенного… Главное, слушаться меня во всем… За это буду выдавать дополнительный паек, – говорит Грек. – Ну, кто готов?

– Да вообще-то можно… – послышался все тот же голос, и скоро на поляну вышел затрапезного вида солдат. До этого он был таким незаметным, что Грачевский даже фамилии его не помнил.

– Ну, кто еще?.. – пьянея от сознания власти, спрашивает Грех.

За первым бойцом вышло еще трое. А потом пошло-поехало…

– Все, хватит! – говорит Грек. – А ну-ка, – тут же приказывает он добровольцам, – ищите веревки и вяжите своих начальников. – Те в нерешительности. На это, дескать, мы не подписывались. Стоят, понурив голову.

– Да они же боятся их! – воскликнул Шепелявый. – Давай, Грек, завалим сержантов – и дело с концом.

– Еще успеется… – сплюнув, произнес Грек. – Ну, кому говорю! – угрожающе посмотрел он на добровольцев.

Те испугались этого взгляда и бросились выполнять команду. Следом – Шепель с Гузей, вроде как для подстраховки. А вдруг сержанты начнут сопротивляться?

Остальных бойцов загнали в балки.

– И чтоб никто носа оттуда не высовывал! – приказал Грек. – Иначе пристрелю.

Грачевский, раздавленный и жалкий, стоял и с болью наблюдал всю эту картину. Теперь все, теперь ему конец, решил он. Если эти беглые его не прикончат, то уж Аноха точно не упустит такого случая. О, он припомнит ему все! И то, как Володька голодом их морил, когда они с дружками отказывались работать, и как дисбатом грозил, и как на холодной «киче» держал столько дней…

Он пошевелил отекшими от веревок руками.

А «геологи» эти все-таки его перехитрили… Шакалы! А так бы не он, а они сейчас здесь стояли – не вышло…

Мысли, мысли… Они раскаленной лавой текут и текут в его голове. Но удивительное дело… Сейчас его меньше всего занимала собственная судьба. Он думал о пацанах. Что с ними-то станет? Вот, оказывается, как оно бывает. Когда отвечаешь только за себя – это одно, но когда тебе вдруг доверят судьбы других людей, то тут уже совсем другое. Раньше он никогда об этом не думал, а теперь вот приходится. Но что он может сделать в своем положении, чтобы сохранить этих людей, этих желторотых птенцов, которых только недавно оторвали от мамкиной сиськи?

Заметив неподалеку Лукина, тихонько позвал его. Но тот и ухом не повел.

– Лукин… Ну же, прошу тебя – подойди…

Это было сказано с таким отчаянием, такая боль звучала в его словах, что солдат не выдержал. Он пошарил глазами вокруг. Когда убедился, что опасности нет, что бандиты заняты каким-то своим делом, опасливо подошел.

– Чего надо?..

У Володьки не было времени на пустые разговоры – тут же начал с главного.

– Лукин… я тогда поверил тебе, отпустил… Сделай доброе дело, освободи меня… – едва шевеля разбитыми губами, проговорил он.

– А как я тебя… вас, – поправил он себя, – освобожу?

– А ты попытайся… – давит на него Володька. Веревки, которыми он был привязан к дереву, сдавили ему запястья, отчего у него онемели руки. Да и ног он уже не чувствовал – те тоже были крепко перехвачены бичевой.

– Легко сказать… – усмехнулся тот. Завидев идущего к ним Аноху, метнулся в сторону.

– Что он тебе тут базарил? – еще издали кричит Лукину Анохин.

– На волю хочет… – предал старшину Лукин.

– На волю?.. – усмехнулся Аноха. Он подошел вплотную к Грачевскому и с силой ударил его кулаком по лицу. На какое-то мгновение Володька потерял сознание.

– Сволочь… – придя в себя и почувствовав на губах соленый привкус крови, тихо проговорил он. – Но ничего, тебе это еще припомнят.

Его слова развеселили Аноху. То был его праздник, и он торжествовал.

– Может, и припомнят, – улыбается он, – но ты этого, фраер, уж точно не увидишь. Намек понял?.. Ну вот, стой и не рыпайся. Не то я сейчас укорочу твой сучий язык… – он подзывает Лукина. – Лука, головой отвечаешь за этого мозгодуя. Ты понял меня?

Тот с преданностью голодного пса кивнул ему. Аноха ушел. Потоптавшись возле Грачевского, куда-то следом смылся и Лукин. Все, обреченно подумал Володька, моя песенка спета… Они убьют меня… Страшно! Как же это страшно умирать, еще, по сути, не успев ничего сделать!.. Но почему?.. Почему?.. Кто дал право этим негодяям отбирать чужую жизнь? Ведь не они мне ее дали… Какая несправедливость! Если есть на свете бог, почему он не поможет мне? Неужели он такой равнодушный? А может, ему все равно? Или же есть кто-то другой, коварный и жестокий, который сильнее бога и который только и ждет новых жертв? Вот и посылает на землю таких уродов, что готовы выполнить любую его волю… Или же так устроен мир, где зло всегда должно побеждать добро? Вот она загадка мироздания и попробуй отгадай ее.

 

1

Всю ночь бандиты наводили шмон в лагере. Они перевернули все вверх дном в поисках жратвы и чихны. Не забыли и про хозяйство Петьки Ракитина. Ворвавшись в палатку, где располагался медпункт, они собрали в кучу все медикаменты и заставили санинструктора объяснять предназначение каждого. Когда дело дошло до кодеина, которым Петька лечил пацанов от кашля, они выказали такую радость, что тут же проглотили по нескольку таблеток, после чего их повело. Вначале открыли пальбу в воздух, заставив пацанов, что следили за костром, испугаться и сбежать в тайгу, потом сделали несколько выстрелов по балкам, где томились в неясном выжидании остальные бойцы. А потом их совсем развезло. Они по одному стали выводить пленников на мороз и заставляли их рыть себе могилы. Те, выбиваясь из сил, кайлили землю, били ее ломами, терзали лопатами, но отказаться не смели. Потом их жестоко били и имитировали расстрел. При этом жиганы ржали, довольные жизнью.

Когда им надоело издеваться над пацанами, решили придумать себе другое развлечение.

– А может, хазы начнем жечь? – неожиданно предлагает Филин.

Его тут же поддержал Шепелявый.

– А давай вначале их бензинчиком!.. – предлагает он и тут же, прихватив на кухне ведро, бежит к бочке с бензином, которым бойцы заправляли пилы. Его шатает из стороны в сторону, он падает, потом встает, потом снова падает; его несет в сторону, потом в другую… Так и бежал, оставляя на снегу замысловатые зигзаги.

Следом за ним, выделывая точно такие же кренделя, поплелся Филин.

– Подожди, браток… Ну че ты так торопишься?.. Все равно они от нас никуда не денутся…

Бандиты уже не понимали, что делают.

– Грек, а Грек! – кричит вожаку Аноха. – Может, хватит с этими баранами цацкаться? Давай их всех в расход…

– А давай! – отвечает тот. – Все равно нам один конец…

– Это точно!.. Ну тогда я вначале со старшиной разберусь…

Он тут же исчез в предутренней мгле, решительный и возбужденный…

– Жги их, сучар! – где-то за спиной орал Шепелявый. – Жги!..

– Ну сейчас мы им устроим Варфоломеевскую ночь! – сжимая в руке топор, злорадствует Аноха. – На том свете помнить будут…Овцы!.. Бараны!.. А туда же!..

Но что это? Там, где еще недавно находился его главный враг, было пусто. Протер кулаком глаза – точно нет! Ни старшины, ни Лукина, который должен был охранять его. Одни только обрезки веревки валялись на снегу.

– Смылся, шакал! – заорал Аноха и в сердцах вонзил топор в лиственницу, к которой еще недавно был привязан Грачевский. – Кто?.. Кто ему помог?.. Грек!.. – зовет он подельника. – Всех вали, всех!.. Все они тут суки позорные!.. Не жалей никого!..

Выматерившись с досады, он неуверенной походкой отправился на поиски Грека… Упадет, снова встанет… Потом вдруг запнется обо что-то – и снова мордой в снег.

– Гре-ек! Где ты?

– Да здесь я, здесь… – слышит он рядом с собой его голос.

– Грек… Все! Старшина убежал… Надо других командиров валить… А то ведь тоже сбегут.

Сержантов держали под охраной в одном из недостроенных балков. Но, когда Грек с Анохой появились там, они никого не обнаружили. Со злости Грек выпустил длинную очередь по ближайшим кустам, которые уже начали проявляться в предутренней мути. Ему ответило раскатистое эхо.

– Ты бананчики-то прибереги, – посоветовал ему Аноха. – Еще пригодятся…

– Ясно дело… – промычал Грек, понимая, что «пушки» – это единственный сейчас их аргумент. Но и они без патронов ничего не стоят. Разве что «пужануть» кого.

Они немного потоптались возле недостроенного балка, пытаясь своими затуманенными мозгами проложить дорогу дельным мыслям, но это давалось им с трудом.

– Кто этих гадов охранял? – угрюмо спрашивает Грек.

– Да кто – Гузя с литовцем, конечно… – отвечает Аноха.

– Ну и где они? Тоже сбежали?..

В этот момент в той стороне, где были заросли чепуры, раздался стон.

– Кажись, Гузя… – насторожился Анохин. – Гузя, это ты?! – кричит он.

– Мы!.. – жалобно прозвучало в ответ. А следом появляются и Гузя с Алгисом.

– Вы че, в натуре?.. – рычит на них Аноха. – Где сержанты?

– Ноги сделали… – дрожащим голосом отвечает Гузеев. – А вначале они избили нас…

– Не понял!.. Они же связанные были, – говорит Грек.

– Видно, так связали… – усмехнулся Аноха. – Ну ладно, проехали. Надо что-то думать.

– Может, пора уходить?.. – неуверенно произнес Гузя. Его качало, словно маятник, отчего он не мог стоять на месте.

Грек вдруг зашелся в кашле. У него это давно… Видно, простыл, плутая по тайге, да так и не оклемался.

– Ты что, Грек? Ты что?.. – испугался Аноха. – Ты, это… смотри, не окочурься! Нам еще с тобой дел предстоит о-го-го сколько!

Тот кивнул в ответ, однако кашлять не перестал.

– Да у тебя, наверно, этот… как его? Туберкулез… – с опаской глядя на вожака, произнес Гузя.

Грек показал ему кулак.

– Я тебе… как щас… дам… по рылу!.. – тяжело простонал он.

Когда наконец отошел, проговорил глухо:

– Да… Надо валить отсюда… Пока не поздно…

А неподалеку уже занималось пламя. Это Шепелявый с Филином подожгли один из балков. Крик, вопли… Пацаны выбили подпертую дверь, бросаются в окна…

– Глянь, как испугались… – криво усмехнулся Грек. – Да ну и хрен с ними… Пусть живут – они нам не помеха… Давайте-ка собираться… А то этот козел, – это он про Грачевского, – не оставит теперь нас в покое. Надо было его все-таки грохнуть…

– Это ты во всем виноват… – упрекнул его Аноха. – Говорил тебе…

– Ладно, заткнись! – рыкнул на него вожак.

Оправдываться не стал – по рангу не положено, вместо этого велел звать всю бражку. Шепелявый и Филин упирались, говорили, что хотят довести дело до конца. Мол, что один балок? Надо весь лагерь сжечь.

– Бежать надо! – говорит им Аноха, а те с кулаками на него. Тот вытащил из-за пояса столовый нож, который прихватил в хозяйстве Рацбы. Хорошо, что рядом оказался Грек, не то бы точно кровь пролилась.

– Кончай базар на стену мазать! – заорал он. – Вы что, хотите, чтобы вас повязали?.. Нет? Тогда что за понты?..

Потом они стали шнырять вокруг, собирая вещи в дорогу. Поймав какого-то бойца, сняли с него бушлат и валенки, у другого отобрали шапку, третий вырвался и убежал. Они снова рыщут в поисках поживы. Увидев мелькнувшую тень в чепыжнике за балками, подумали, что к ним кто-то крадется, и открыли огонь. Потом снова рыскали.

– Где этот хренов баландер? – вспомнил Грек про Гиви.

Стали искать – не нашли. Лагерь будто бы вымер. А ведь вожак намеревался взять его с собой. Будет брыкаться, думал, – силой заставим. Он же, мол, «лавровый лист», персик хитрозадый, ну а такие и в пустыне найдут, из чего шашлык сварганить.

Потом искали санинструктора – тоже хотели взять с собой. А вдруг заболеют? Дорога-то дальняя. А этот коновал хоть таблетку какую нужную даст. Но и Петьку Ракитина не нашли. Вот тебе и бараны! Думали, что они испугаются, станут на цырлах перед ними ходить, а те ноги в руки – и в тайгу. И теперь, видно, смотрят на них из-за кустов да момента ждут, чтобы напасть. Значит, надо поскорее отсюда сматываться. А то, не ровен час, загребут, гады. И тогда уж точно не отпустят.

…Они ушли по-тихому. Без стрельбы, без ругани. Алгис вначале артачился. Не пойду, говорит, с вами – и все тут. Его хотели было отпустить на все четыре стороны, но тут Греку пришла в голову мысль. Нет, говорит, отпускать его не будем, возьмем «багажом»: а вдруг жрать нечего будет?..

Аноха понял его с полуслова. Еще пикнешь, говорит Алгису, сам тебя замочу.

Им повезло. В самый последний момент кто-то из беглецов заметил над головой привязанный к толстой ветке мешок с продуктом. К тому времени уже чуток рассвело, потому округа, худо-бедно, просматривалась. И ближайшие кусты, и срубы, и даже след от костра были различимы в этом рассветном мареве. Вот и мешок тот увидали, в котором хранилась еда. Эту заднюю часть кабарги Гиви приготовил для супа, теперь вот придется думать, из какого хрена его варить.

Когда бандиты ушли, лагерь потихоньку стал наполняться жизнью.

– Спасибо тебе, Лукин, – обняв своего спасителя, поблагодарил его старшина. – Если бы не ты… – от волнения у него перехватило горло.

– Да ладно… – засмущался боец. Он был доволен, что сделал доброе дело.

Что только не передумал Грачевский, когда возвращался в лагерь. А что если?.. А вдруг?.. Больше всего он беспокоился о людях – все остальное, думал, дело наживное. И палатки новые поставят, и балки срубят. Человеческую жизнь только не вернешь.

Ну а Лукин в самом деле ему помог. Может, испугался чего, а может, и впрямь совесть прошибла. Вначале-то Володька подумал, что тот заодно с бандитами. Потому, когда они остались вдвоем и Лука достал нож, он откровенно струхнул. Неужто все?.. Но разве он думал когда, что вот так бесславно закончит свою жизнь? Он-то хотел жить долго, принести какую-то пользу людям, оставить после себя добрый след, а тут на тебе… Нашелся какой-то тупоголовый прыщ, который отнимет у него самое дорогое, что у него есть… Да какое он имеет право! Он же мизинца Володькиного не стоит. Точно прыщ! А кто он еще? Прилип к этим идиотам и шестерит перед ними. И это называется мужик?..

Но через минуту Грачевский уже думал об этом невысоком конопатом пареньке совершенно по-другому. Оказывается, он и на прыща-то вовсе не похож – довольно смышленый и славный мужичок-киржачок, который так умело расправился с веревками, освободив своего командира.

– Все, товарищ старшина, можете идти, – сказал Лукин и даже слегка подтолкнул растерявшегося вдруг Володьку в плечо. – Надо уходить, а то…

Нет, благодарить в тот момент Грачевский его не стал – не до того было. Нужно было срочно принимать какое-то решение. Главное – это не допустить, чтобы бандиты устроили в лагере резню.

Найти Старкова ему тогда не составило особого труда.

– Ты что, не видел, как меня вязали? – увидев хоронившегося в зарослях сосняка товарища, набросился на него Володька. – Да если бы не Лукин, – он кивает на стоявшего рядом с ним бойца, – меня бы точно прибили…

Но у Рудика был веский аргумент:

– Ты же сказал занять позицию и ждать – вот мы и ждали… Не сделай я этого, сам бы потом на меня полкана спустил.

– Ладно, что уж тут… – махнул рукой Володька. И все равно он не мог успокоиться. – Ты хоть видел, как меня били? Нет? И то, как меня вязали, не видел?.. А что же ты тогда видел?

– Наша задача была не пропустить этих сук…

– Так ведь пропустили!

– Не может этого быть! – встал на дыбы Рудик.

– А где ж, по-твоему, у них оружие было спрятано? В лагере, что ли? Но так они ж не дураки! Выходит, у тебя под носом орудовали…

А вот против этого у Рудика аргумента не нашлось. Он стоял перед старшиной, словно обсмеянный публикой давший петуха тенор, и жалко моргал глазами.

Оставив в тайге посты, они втроем отправились выручать сержантов. Подкравшись незаметно к охране, они оглушили их дубинками и выпустили на волю узников. Тех накануне сильно избили, и потому они едва стояли на ногах. Худые, голодные, они мертвыми глазами взирали на этот несправедливый мир и плакали…

Теперь надо было выручать остальных пацанов. Но тут бандитов будто прорвало, и они стали дико орать и палить из «калаша». Решили не лезть под пули, а подождать. И только когда запылал один из балков, они выскочили из засады и перебежками стали продвигаться вперед. Тогда-то их и заметил Грек. Не зная, то ли это привиделось ему, то ли он на самом деле увидел чью-то тень, но на всякий случай дал по кустам очередь. Слава богу, промахнулся, не то бы…

И вот все кончилось. Какое это счастье – чувствовать себя в безопасности! Такое ощущение, будто бы заново родился. И так думал не один Грачевский…

Долго они потом не могли собраться всем отрядом. Кто-то продолжал сидеть в кустах, кто-то бродил по тайге, опасаясь за свою жизнь. Только к вечеру мороз заставил всех вернуться к стану.

 

2

– Ну что, братцы, пронесло? – построив людей, сказал Грачевский. – Вот так бывает в жизни… – он не торопясь прошелся перед строем, как бы собираясь с мыслями, потом вдруг говорит: – Я не буду сейчас делать разбор полетов. Каждый должен сам дать оценку своим действиям. Одно скажу: в целом мы показали себя недееспособной боевой единицей…

– Так ведь у них оружие было! – крикнул кто-то из бойцов. – Что мы могли сделать?..

– Да, у них было оружие… – продолжая прохаживаться перед строем, задумчиво проговорил старшина. – Но ведь иногда умная голова бывает полезнее автомата…

– Ничего, за одного битого двух небитых дают! – раздался все тот же голос.

– Будем надеяться, – проговорил Грачевский. – Только нас что-то все бьют-бьют, а мы никак не умнеем… Слава богу, все живы и здоровы – это хоть успокаивает.

– А мы фартовые! – крикнул кто-то из пацанов.

– Может быть, может быть… – согласился старшина. – Однако хватит испытывать судьбу. Надо действовать. Не сидеть же нам тут всю жизнь!

– А вы разведчиков отправьте… – предлагает Пустоляков.

Его поддержали другие. Грачевский делает знак, чтоб замолчали.

– Вы думаете, вы одни такие умные? – усмехнувшись, спрашивает он. – Да я б давно это сделал, ну а вдруг не дойдут? А мне сберечь вас надо. Каждого и всех вместе – понятно?

– Все равно надо идти! – не сдается Пустоляков.

Грачевский молчит. Он думает.

– Завтра решим, – говорит он. – Кстати, где Серегин? Я что-то давно его не видел, – неожиданно вспомнил он о Димыче. Это тот все просил, чтоб его отправили в разведку.

– А нет его… – послышалось из строя.

– Как нет? – удивился старшина. – Вроде, говорили, все на месте…

– Да сбег он с этими ишаками! – крикнул кто-то из бойцов. – Я сам видел, как он уходил…

Это известие повергло Володьку в шок. Как же так?.. Что вообще у Серегина общего с этими бандитами?.. А может, это он ему назло?.. Грачевский помнит их недавнюю размолвку. Хотя можно ли это назвать размолвкой? Просто обиделся на него человек и выскочил из балка на мороз. А что было обижаться? Мало ли что в жизни бывает… Кстати, где он тогда провел ночь? Может, на «киче», у этих архаровцев? Тогда все понятно. Эти кого хочешь уболтают. Хуже всяких сектантов. Найдут болевую точку – и давят на нее, и давят… До тех пор, пока в свою веру не обратят. Неужто и с Серегиным то же самое произошло? Тогда он просто дурак! Тогда он точно сто лет не увидит свою Веруню. Срок-то за побег дадут немалый. А если еще признают, что он помогал бандитам, – тогда и вовсе труба.

Все последующие дни они занимались восстановлением разрушенного. Одни валили лес, другие рубили новые балки, третьи собирали из-под снега бруснику, ну а охотники во главе с Пустоляковым, как и прежде, шли в тайгу за добычей.

Однажды вечером во время поверки вдруг недосчитались Лукина. Ушел в тайгу вместе с командой охотников и не вернулся. Стали искать… Искали долго, считай, все кругом прочесали, но не нашли. И тогда решили, что он заблудился. Но ничего, мол, парень он шустрый, должен, в конце концов, выйти к лагерю. Однако он и на следующий день не появился… Неужто за бандитами рванул? – удивляется братва. Однако пустое – где он их найдет? Те, поди, уже далеко ушли…

Так и стали считать его без вести пропавшим. Это гораздо позже выяснится, что архаровцы силой его увели с собой. Видно, зазевался парень в тайге, когда ходил вместе со всеми на промысел, – тут они его и повязали. Вначале хотели убить, решив, что он предал их, но вместо этого просто жестоко избили и увели с собой. Пригодишься, сказали с какой-то подозрительной усмешкой, так, что он все понял… Потом шел и со страхом думал о том, сколько ему еще осталось жить. Не дай бог, жратва закончится – тогда пиши пропало. Этим ведь сволочам все равно – что баран, что человек. Возьмут да сожрут за милую душу.

…Как-то вечером одна из команд возвратилась в лагерь с рыбой. Там и ленок был, и сижок, и еще что-то. Где взяли? – спрашивают их, а они: речку, говорят, надыбали. Вроде и не широкая, но глубина порядочная. Решили проверить… Прорубили топорами прорубь, в десяти шагах от нее – другую. Вырубив шест, протянули подо льдом сеть, которая оказалась в хозяйстве Рацбы, и стали ждать. Чтобы согреться, разожгли на берегу костер и так просидели в разговорах почти до самого вечера. Перед уходом вытащили сеть – и ахнули: в ней было рыбин на хорошую похлебку для всего отряда. Значит, завтра нужно снова идти сюда. Так, глядишь, и пойдет дело…

Возвратились из тайги с добычей и охотники, в чьих походных вещмешках повар обнаружил застывшие на морозе куски изюбрятины и несколько тушек зайцев-беляков. Эти здесь шныряли повсюду, оставляя за собой длинные цепочки хитроумно запутанных следов и подгрызенные ветки молодых осинок, лещины и акатника.

А тут вдруг объявился медведь-шатун. Пришел ночью, когда все спали, до смерти перепугав часовых. Они-то вначале, когда услышали чью-то тяжелую поступь в чепыжнике, подумали, что это бандюки возвратились, и подняли шум. Бойцы выскочили на мороз и в прозрачном свете луны увидели огромного медведя, который, выбравшись из кустов, занял позицию посреди поляны. Вел он себя как-то странно. Не рычал, не бросался на людей, даже в стойку боевую не вставал – только качал огромной своей башкой и как-то жалобно смотрел на людей. Может, просил что-то, а может, и жаловался… Но до того ли было, чтобы рассуждать? Шатун он и есть шатун. Голодный и свирепый, медведь в такую пору может наделать много беды. И заорала братва благим матом, и следом град дубинок полетел в сторону зверя. Тот метнулся в сторону. Остановился. Снова покачал головой и, как показалось пацанам, даже проскулил жалобно и вздохнул. Но что братве до его стонов! Гнать его надо – и точка… И снова они орали и бросали в зверя все, что попадалось под руку. Наконец тот не выдержал и, прихрамывая, неторопко поковылял в тайгу, оставляя после себя немой дух неприкаянности.

А утром братва обнаружила кровавые следы на снегу и вдруг пожалела медведя. Так ведь он жаловаться, оказывается, приходил, помощи приходил просить, а они… Так кто же это его? Неужто охотник какой? Но откуда в этой глуши взяться охотникам? Скорее всего, это беглые архаровцы наткнулись на берлогу. Решили разжиться мясцом, да не получилось – только ранили зверя. Вот он и мечется по тайге, вот и жалуется всем подряд на зверство людское. Но чем ему поможешь?..

Несколько дней они караулили этого шатуна, даже мяса ему кабарожьего приготовили. Но он не вернулся. То ли обиделся на бойцов, то ли издох где. Потом через много дней они и впрямь нашли его мертвое тело. В другой бы раз они просто пожалели его, а тут не до того было – сожрали с голодухи и косточек, как говорится, не оставили. Жизнь-то она вот, оказывается, какая жестокая. Чтобы выжить, и не на то пойдешь…

А рыбаки снова ходили на безымянную речку. Надо, говорят, ловить, пока ловится. Как и в прошлый раз, прорубили проруби и поставили сеть. Ждать – всегда дело муторное. Чтобы убить время, решили прогуляться вдоль русла и поглядеть, куда течет река.

Их было пятеро уставших от вечных ожиданий полуголодных молодых бойцов. Можно сказать, почти мальчишек, успевших за эти месяцы познать, почем фунт лиха.

Таежная жизнь научила их многому. Они уже и избу могли срубить, и пищу добыть, а главное, научились не падать духом. И это все благодаря старшине, который сумел заразить их своим оптимизмом. Что уж там было у того на душе – неизвестно, однако чувств своих он не выказывал и если давал слабину, то только за глаза, а перед пацанами всегда пытался казаться сильным и уверенным в себе человеком. А ведь поначалу его даже невзлюбили в отряде. Слишком он был не похож на остальных. Взрослый какой-то, и речь у него гладкая и правильная – сразу чувствуется образование. А в этом возрасте не любят, если кто-то выделяется из толпы. Так случилось и с Володькой.

Но вот сейчас братва уже по-другому стала воспринимать его. Поняли наконец, что парень этот вовсе не зазнайка, каким он казался раньше, не зануда, да и ученость свою не шибко-то выпячивает. Коли что и скажет умное, то по делу.

И еще… Если раньше многие завидовали ему, то сейчас этого нет. Ведь Грачевскому, несмотря на его должность, больше всех достается в отряде. Потому как он не только за себя отвечает, каждый боец – это его отдельная боль и забота. Вот только они его часто подводят. Взять хотя бы последний случай, когда эти жиганы сумели поставить на колени весь отряд. Так напугались, что не приведи Господи… И только один старшина пытался сопротивляться. Тут бы на помощь ему прийти, а они струсили. Жалкие, ничтожные, стояли они и дрожали от страха, в то время как командиру их выбивали зубы. Нет, этого они до самой смерти себе не простят. Ведь такой позор пережить! Старшине бы после этого впору возненавидеть их, а он просто их пожурил слегка… Стыдно! Ох, как стыдно!..

Чистая снежная лента – и ни одного тороса не видно. Иди сейчас на лыжах – не споткнешься. И ни единого человечьего следа – только звериные. Вон прямо под берегом пробежал зайчишка, наделав по пути замысловатых кренделей; а то лиса кралась по его следу; вон лосиный след, вот невеликий кабарожий… А это чей?.. Медвежий? Пятипалый, похожий на человеческий… Верно, медведь! Но след старый, видать, далеко ушел…

Так и шли, пока бывший впереди Савушкин не сделал знак остановиться.

– Гляньте!.. – тревожно произнес он. – Это же человеческие следы…

Братва сбилась в кучу, гадая, кто же это мог здесь бродить. Понятное дело, это были не их следы, да и товарищам их здесь не приходилось бывать. Иначе бы все знали о речке – так ведь не знают. И тревожно у них стало на душе. А вдруг это бандиты?..

Решили проверить. Так они прошли еще с километр, пока вдруг на правом берегу, что был чуток повыше левого, на самом юру не увидали избушку.

Разбившись на две группы, они незаметно подкрались к ней с двух сторон. Нужно было выяснить, есть ли там люди, и если есть, то кто они?.. Когда подошли – прислушались. Ни звука… Хотели заглянуть в окно, но то оказалось не окно, а дыра, заделанная мешковиной. Тогда решили проникнуть внутрь. Первым пошел Савушкин. Сердце его билось так, что, казалось, оно вот-вот выпрыгнет из груди. Затаив дыхание и приготовившись к любой неожиданности, он потянул на себя дверь… Тут же в полутемное жилище хлынул морозный дух, обратившись густым паром.

В горнице, которой служило все невеликое пространство избушки, никого не было. Убогое убежище странника. Что-то подобие печки, нары, стол и табурет. Вместо вешалки в прихожей вбитые ржавые гвозди, на них какое-то хламье. Повсюду образки да крестики, больше всего в красном углу, где под образками была приспособлена лампадка. Пахло прошлым веком и одиночеством.

Тут же над головой маячили нити с нанизанной на них сушеной рыбой. От некоторых рыбешек остались одни только головы – видно, кто-то лакомился. За печкой такие же нити, только на них пучками висели какие-то травы. Травы вообще тут были повсюду – и над окошком, и у входа, и по стенам. От этого к духу тлена пряно примешивались тонкие запахи осенних настоев.

Неожиданно они услышали какой-то стон. Он доносился из-под нар, которые были срублены по сибирским меркам. Высокие, дабы холодный воздух не доставал ночью пяток. Заглянули, а там какой-то старичок древний, обросший белой как снег бородой… Лежит на глиняном полу повязанный по рукам и ногам и стонет.

– Ты кто, дед? – удивленно смотрит на него Савушкин.

– Да ты вначале развяжи его, а потом спрашивай, – говорит ему Релин.

Савушкин так и сделал. Однако возиться с узлами не стал – просто перерезал веревку ножом. Старик подслеповато глядит на них, а в глазах слезы.

– Да ты не бойся нас, дедуль, мы свои… Вставай давай с полу-то, – поняв, что этот древний дед боится их, сказал Савушкин. – Мы строители… Трассу будем здесь прокладывать… А ты-то что тут делаешь?

Тот попытался что-то сказать в ответ, но не смог. Видно, был чем-то напуган. Сидел и только глотал беззубым ртом воздух. Когда же немного успокоился, что-то все же сумел объяснить. Так Савушкин с товарищами и узнали, что дед тот был отшельником-старообрядцем, который лет тридцать назад ушел в тайгу и там затерялся во времени. Избу эту он срубил сам. В ней он и прожил в полном одиночестве, много молился, и у него даже мыслей не возникало, чтобы возвратиться в мир. Почему бежал? Людей не хотел видеть. Слишком много они грешили, поэтому жить рядом с ними для него было великим испытанием. А один почему – так ведь перерождаться его староверческое племя стало. Коснулась их длань цивилизации и отравила им кровь. А он хотел жить праведно. С чистой душой, среди чистых вод и нехоженых девственных лесов. Так и жил, легко и свободно, не видя людей и питаясь тем, что бог пошлет. Научился добывать себе пищу, распознавать целебные травы, а главное – жить и не тужить в одиночестве.

А тут вдруг люди объявились… Хотя разве можно было этих бандитов назвать людьми? Звери они… Нет, зачем же так на зверей?.. Дьяволы они! Истинные дьяволы… Тут же выгребли у него все запасы еды и сожрали. А потом заставили указать им дорогу к жилью. Так ведь он за эти тридцать лет давно забыл, как вообще выглядят эти люди, не говоря уже о том, как их найти. Тогда они его избили до полусмерти. Ну, спрашивают, вспомнил что? А разве вспомнишь, когда тебе последнюю память отшибли. Теперь вот не знает, сможет ли дотянуть до весны. Ведь вместе с памятью у него и здоровье ушло – ведь так били!..

– Да вон, кажется, и эти ироды идут… – неожиданно тянет свое ухо к двери дедок. – Ой, что будет!.. – сказал он и перекрестился. – Вам бы спрятаться, да куда?.. А то ведь у них ружья… – не вставая с пола, он снова крестится на красный угол.

Это была настоящая западня, и бойцы это понимали. Теперь выбраться отсюда они могли только случайно. Стоят и с надеждой смотрят на Савушкина. Лица бледные, а в глазах неподдельный страх. Тот тоже поначалу растерялся. Застыл, словно истукан, посреди горенки и не знает, что делать. А время не ждет. Вот сейчас откроется дверь – и уже поздно будет о чем-то думать…

– Драться будем! – наконец заявляет он. – Главное – фактор внезапности, понятно? – вспомнил он термин, которым часто пользовался его отец-фронтовик, когда рассказывал о войне. – И не давайте им опомниться… Бейте их, кусайте, душите – только не поддавайтесь!.. Иначе нам хана…

Они тут же заняли позицию, прильнув к холодной шершавой стене по обе стороны двери. Ждут, как ждут утопающие соломинку; как приговоренные к смерти ждут чуда; как смертельно больные пытаются остановить время…

Шаги, шаги… Скрипит снег, вызывая в душах парней прилив отчаяния. Уж скорее бы – что тянуть?.. Возле дверей незваные гости потоптались, о чем-то негромко переговорили… И вот он момент истины!.. Дверь открывается, впуская внутрь вместе с клубами пара искру надежды на спасение. Но что они медлят, эти бандиты? Почему не входят? Или почуяли что? Если так, то бойцам несдобровать. Тут же их поджарят на углях вместе с этим старым скитником… Но нет, звериный нюх их на этот раз подвел. Вошли по одному, со свету не заметив чужаков. И тогда те набросились на них. Они дрались так, что кровь густыми тяжелыми брызгами разлеталась во все стороны. А как они орали!..

– Вперед!.. Окружай дом! Брать их живыми!.. Ы-ы-ы, суки! Попались!..

Савушкин не ошибся: фактор внезапности, как это часто бывает, сыграл свою роль. Бандиты, не ожидая такого подвоха, растерялись – этим и воспользовались бойцы. Они не просто били их – они рвали их на части. До того велика была их ненависть, до того они были заряжены чувством мести, а кроме того, они боролись за свою жизнь. Ведь не с пацанами на улице дрались – с опасными зверями, у которых нет ни чувства жалости, ни намека на добро. Хищные и кровавые существа, которых нельзя щадить, иначе они не пощадят тебя…

Пацаны вряд ли вспомнят, сколь долго длилась эта схватка, помнят одно: они обратили в бегство бандитов, перед тем хорошенько всыпав им так, что вся изба была уделана кровью.

– Держи их!.. Иванов, заходи со своим отделением справа!.. Петров, ударь им слева!.. – выскочив вслед за архаровцами на мороз, кричала братва. – Хватай их!.. Бей!.. Вяжи!..

Что уж там подумали их враги, неизвестно, только они рванули так, что скоро их и след простыл.

– Слышь, мужики, а ведь Серегина средь них не было, – еще не успев отдышаться после боя, скажет Релин. – Я это точно помню. Что же они, гады, с ним сделали?..

– Все, уносим ноги! – скомандовал Савушкин. – А то вдруг они поймут, что нас всего-то ничего, возьмут да вернутся…

Наскоро простившись с отшельником и пообещав прислать к нему санинструктора, они отправились в обратный путь. На этот раз рыбы в сеть попалось немного – ведь она только к ночи начинает играть. А тут не до этого – надо было спешить. Потому раньше времени и вернулись в лагерь…

 

1

Было начало первого месяца весны. По-орочонски – овилаха бега, что в переводе означает «месяц наста». Ночи в эту пору еще по-зимнему холодные, зато днем подобревшее к весне солнце начинает пригревать землю, вселяя в людей неясные надежды. Ерёма любит эту пору, когда с появлением первых признаков тепла снег вдруг начинает слезиться и пропитываться влагой, которая с наступлением ночи превращается в ледяную корку. Идешь по этому насту на лыжах и не опасаешься, что провалишься в глубокий снег. Это птицам, тем же куропаткам да рябчикам, теперь приходится нелегко. Проснутся утром в снегу, а пробить прочную ледяную корку над головой не могут – вот она и погибель. Но так уж устроена природа, где жизнь и смерть постоянно идут рядом.

Почувствовав первое тепло, тайга начинает медленно просыпаться, и на стволах дерев с южной стороны выступают капли духовитой янтарной смолы. Ерёма вдыхает этот запах и радуется жизни. Даже домой в такие дни не хочется возвращаться. Ну что там сейчас? Одна и та же серая картина. А здесь жизнь!

Просыпается природа… Вот уже и таежный великан сохатый, а вместе с ним и северный олень согжой сбросили старые тяжелые рога. На их месте появились быстрорастущие молодые, покрытые кожицей с коротким густым бархатистым мехом.

Прибавилось света – и тут же ожило зверье, засуетилось. У волков пора свадеб – древние инстинкты подсказывают им, что настало время продлевать свой род. Беспокойными они становятся, смелыми и алчными, порой открыто и дерзко нападая на стада оленей.

Зима нынче выдалась для зверовиков удачной. Снегу было не столь много, потому он не мешал им целыми днями кружить по тайге, выслеживая дичь. Это при большом снеге не набегаешь много, когда каждый шаг тебе дается с трудом. Идешь и постоянно проваливаешься в него. Даже лыжи, бывает, не спасают, хотя они у здешних охотников широкие, точно снегоступы. Они их сами делают из оленьих шкур, пропитывая медвежьим жиром от влаги.

Обычно Ерёма ходил на дальний свой участок пехом, чаще на лыжах, но вот теперь, когда и вовсе стало мало снега, сел на учука. Это тому по глубокому снегу идти тяжело, а по твердому насту оно проще.

Свои ловушки обычно Ерёма проверял раз, ну, бывало, два раза в неделю. Путь не близкий, а нужно еще от прежнего похода отойти. Мужик он молодой и крепкий, но и он уставал порой так, что потом долго отлеживался на койке, восстанавливая силы. В такие часы домашние его не беспокоили. Даже дети вели себя тихо, понимали: отец выбился из сил.

Но потом он снова становился бодрым и приветливым, и тогда уже можно было и за водой попросить его сходить, и в магазин, и животных накормить. И делал он это все с удовольствием, а то и с куражом. Так бывает, когда человек очухается после тяжелой болезни и ему вдруг захочется летать.

В тот день он, как обычно, встал ни свет ни заря и, накормив животину, стал собираться в дорогу. Начало весны – время обманчивое. Не смотри, что днем солнце припекает, ночью все равно мороз прижмет. Потому надо одеваться по-зимнему. Вот и он первым делом отыскал меховые носки – доктон, которые вместе с другими вещами приготовила ему в дорогу Арина, надел душегрейку, влез в эрки, этакие тунгусские штаны из ровдуги, сунул ноги в унты, после набил инмэк, небольшую ручную сумку, продуктом, о котором позаботилась еще с вечера мать. Когда закончил приготовления, накинул на себя якодыл – меховую доху из зимних шкур оленя, напялил на голову авун и вышел на мороз. Надо было готовить в путь учака.

Завидев его, залаяли собаки – будто в предвкушении близкой охоты. Но он сегодня их не возьмет с собой. Если их брать, то надо брать и корм для них – далавун, а это лишняя тяжесть. Ничего, как-нибудь и без них обойдется. Если что, у Ерёмы винтовка имеется, так что ему даже амикан не страшен. Ну а с волками он давно дружит. Он в них никогда не стреляет, напротив, даже пищей с ними делится. За это те ему благодарны. Чтобы выказать эту свою благодарность, они, случалось, выгоняли на него изюбря, а то и сохатого. Однажды он гнался на лыжах за раненым согжоем, так волки остановили оленя и держали его до тех пор, пока не подоспел Ерёма…

Учак его, трехлеток Гилюй, тоже ушки навострил. Раздувая ноздри, скребет воздух, пытаясь распознать намерение Ерёмы. Да ведь и так ясно, что тот собрался в тайгу. Вон как оделся тепло. Да и оружие при нем. Винтарь – на крупную дичь, дробовичок – для соболиной наживы. Но возьмет ли он его? И только когда хозяин вывел его из заградка и стал снаряжать, он понял, что предстоит дорога. Притих, прикрыв тяжелыми веками свои ясные глаза, и терпеливо стал ждать, когда Ерёма взнуздает его и закрепит на нем свои доспехи.

Но вот и все. Прощайте, женщины, прощайте, сыновья! Ваш Ерёма отправляется в дальний путь. Ждите его и просите духов, чтобы они послали ему побольше трофеев, а главное – дали бы возможность вернуться назад.

– Когда ждать-то, Ерёма? – как всегда сдержанно, спросила Арина.

– Жди!.. – не глядя на нее, коротко ответил охотник и пришпорил учака. – Киш! Киш! – торопит он его. Дорога дальняя, так что легкой прогулки не получится. – Киш! Киш!..

– Ерёма! – кричит ему из-за ограды сосед Фрол. – Счастливого пути! Храни тебя Бог!

– Угу… – только и буркнул Савельев.

Последнее время Ерёма сильно болел, это после того, как его поломал амикан. Он вообще думал, что до лета не встанет с постели. А времени на всякие болезни у него не было – надо было в тайгу идти, деньги зарабатывать. Ну а разве пойдешь, когда на нем такой тяжелый панцирь из гипса. Пришлось упрашивать молодую фельдшерицу Татьяну, чтобы та его раньше времени с него сняла, – просто сил не было больше ждать. Девка артачилась, ссылалась на науку, но он все-таки уломал ее. Знал бы, что с ним будет, может, и не стал так торопить время. Но человек ведь не может заглянуть в завтрашний день, оттого часто и случаются с ним всякие беды. Было б не так – и бед было бы меньше.

Сейчас вроде рана его не беспокоит. Иногда только стрельнет что-то в поврежденной ключице, заставив вздрогнуть и прикусить от боли язык, а так ничего, жить можно. Вот только фельдшерица советовала ему не шибко-то ломать себя, а то, мол, снова придется лечить кости. А для этого опять же время потребуется. Он обещал ей беречься. Хороший человек, думает, надо ей мясца подбросить. А то живет на всем магазинном…

Выбравшись из поселка, Ерёма направил Гилюя на север. Якодокит – дорога к якутам. Привычный для него путь. Он бы его и с закрытыми глазами угадал. Вот и учак его идет уверенно и споро, потому что не раз ступал этой тропой. Солнце медленно поднимается над тайгой, орошая ее нежными брызгами света. Воздух чистый и прозрачный… Вот сейчас посильнее пригреет солнце, и тут же густо запахнет смолой. И то будут запахи жизни. Смерть пахнет не так. Тревожно пахнет так, зовуще и безнадежно. И еще веет пронзительным холодком – будто бы из расщелины какой горной…

…А когда закончится овилаха бега, начнется месяц пробуждения – туран бега. Это будет второй весенний месяц, когда дни станут еще длиннее, а ночи короче. Когда солнце поднимется еще выше над тайгой и коснется своим лучом дремлющего черного ворона, с пробуждения которого для тунгусов начинается настоящая весна. «Карр-карр!» – возвестит он о ее начале громким криком, разбудив от долгого зимнего сна все живое. И проснется тайга, и защебечет на все голоса, и закопошится, и просветлеет; вскроются таежные ключи, оттают небольшие озерца, а у берегов рек появятся проталины. Жизнь забьет ключом! Днем над головой запищат поползни и чечетки, свадебно засвистят в кустарниках по-над горными ручьями рябчики; на восходе солнца пробные вылеты на токовища сделают глухари, чьи настоящие свадебные пиры начнутся только в мае. «Карр! Карр!»

Переменчива погода в апреле, капризна. В ясные дни уже по-весеннему тепло. Повсюду тают последние снега, бегут ручьи, а воздух свеж и весь напитан влагой. Окинешь тайгу с высокого места взглядом, и она покажется тебе огромным желтым ковром, похожим на барсучью шкуру, и в этой бескрайней лиственничной желтизне прозрачными кажутся широкие речные долины, покрытые к весне голубизной. А тут вдруг небо затянут косматые тучи, и все краски вокруг разом померкнут. Повалит снег. Да такой густой, что в двух шагах ничего не разглядишь – сплошная белая пелена. «Однако опять зима вернулась», – скажут тунгусы. Но потом небо прояснится, выглянет солнышко, и только что выпавший снег тут же начнет таять. И снова побегут меж дерев ручьи, тайга наполнится птичьим гомоном и перезвоном капели. И так бывает по нескольку раз в день.

Зима с весною соревнуются, говорят люди. Кто в этой схватке вконец победит, знают все. И потому веселее становится на душе – даже петь порой хочется.

«Карр! Карр!» – звучит в тайге голос весны. Если городские презирают эту птицу, то у тунгусов ворон издавна в почете. Ворон, говорят они, был когда-то человеком, а потом превратился в птицу, оставив в своем характере все человеческие черты. Он предан своим родным местам, как и орочон, терпеливо переносит все невзгоды – и голод, и холод, и грозы с ураганами… И другое – всю жизнь эти птицы остаются верными друг другу, а еще они на удивление чуткие и душевные существа. Тунгусы даже уверяют, что ворон оберегает оленей от хищников, помогает разыскивать диких животных во время охоты, своим криком предупреждает охотника о приближении опасного зверя, того же медведя или рыси… Ну и, конечно, нет в тайге лучшего санитара, чем ворон, который, вместо того чтобы нападать на все живое, предпочитает поедать в дальних глухоманных ее уголках всякую падаль.

Но до того времени, когда самка ворона первой из таежных птиц сделает кладку и начнет высиживать птенцов, остается еще несколько недель. А пока что снега еще не сошли, а только лишь дрогнули под первым натиском весны. Посмурнели, почернели, набухли… Едет Ерёма на своем верном учаке, а под копытами у того ледяной наст похрустывает. «Хрумсь, хрумсь… Хрумсь, хрумсь…» Хо-ро-шо! Ажно петь хочется. И он затянул песню, которую певал еще его дед. Пел про то, как весело идет олень по тайге, как хорошо и вольготно живется тунгусам в родном краю, как добрые духи оберегают охотника от всех невзгод и не дают злым духам завладеть его телом и душой… «Хрумсь, хрумсь… Хрумсь, хрумсь…» Идет олень, идет, сам отыскивая нужную тропу. Ловит он своими чуткими ноздрями тревожные запахи тайги, одновременно прислушиваясь к протяжному пению хозяина. Знает: когда Ерёма поет, все в мире спокойно, а значит, и бояться нечего. Вот если он вдруг умолкнет…

Песнь Ерёмы оборвалась в тот момент, когда он, проехав на учаке верст двадцать, неожиданно увидел человеческие следы. И тревожно стало ему. Будто б кто-то вдруг явился к нему с недоброй вестью, наполнив его душу предчувствием беды. И забегали, словно белки по кругу, мысли в его голове, и тело покрылось холодным потом. Это чувство беды усилилось, когда возле знакомого тальца, что пульсировал в распадке меж двух высоких сопок, он увидел висевший на суку икэчен – старенький походный котелок. Тут же на мокрых камнях валялась голова довольно крупного яруна, во лбу которого виднелось небольшое пулевое отверстие. Ерёма неторопко слез с учака, подошел поближе и обмер. Ишь ты! – покачал он головой, сразу поняв, в чем дело. Охотник он опытный, потому не только следы читает, но и безошибочно скажет, какой пулей был убит тот или иной зверь. К примеру, пуля, выпущенная из его винтовки, оставляет более четкий след, потому как убойная сила тут о-го-го какая, а этот свинец как будто дрогнул, встретив препятствие, и чуть скользнул в сторону. «Калашников!.. Точно он!..»

Ерёма огляделся. Заметив торопливо уходившие от тальца в глубину зарослей следы, насторожился. Видно, кто-то увидел его и испугался – вот и сбежал. Сидит, поди, сейчас где-то в кустах и наблюдает. А что наблюдать? Вышел бы – поговорили. Может, заблудился человек – значит, надо дорогу ему указать. Если же то убивец какой, тот же беглый зэк, и того надо пожалеть. Ведь тоже живое существо. Может, он голоден, а то и болен. Это ведь тайга, и здесь нет теплого угла. Все сыро и мрачно, а до лета еще далеко…

Ерёма продолжал шарить глазами вокруг, надеясь, что опытный его взгляд уловит в этом частоколе дерев что-то живое, – ан не удалось. И тогда он сел на учака и пошел по следу. Так он шел, пока не заметил знакомые самэлки, затесы на деревьях, которые он оставлял всякий раз для ориентира, чтобы не сбиться на обратном пути с дороги. Где-то здесь, у подошвы яна, голой каменной горы, где находился небольшой сосновый бор – дягдаг, стояла на стороже одна из его ловушек. Охотный участок Савельевых аккурат начинался отсюда и пролегал вглубь тайги на десятки километров, где были расставлены его капканы.

Однако ходить по чужим следам не было времени – нужно было проверять чирканы да заряжать их свежей приманкой, которую еще предстоит добыть.

Сойдя со следа, он свернул в сторону и погнал Гилюя туда, где у него находилась первая ловушка.

К его удивлению, она оказалась пуста. Заметив рядом с ней на талом снегу четкий след от сапога, все понял…

Решил ехать дальше. Однако и в других его ловушках соболя не оказалось…

У, подлые росомахи! – не на шутку разозлился Ерёма, явно подразумевая под росомахами двуногих хищников. Но если таежный зверек грабит ловушки, чтобы не подохнуть с голоду, то зверь в обличье человека делает это с совершенно иным умыслом. Скорее всего, подумал Ерёма, кто-то решил заработать на его трофеях.

Однако свой бы никогда на это не пошел. Для тунгусов это большой грех, чтобы красть друг у друга соболей. Это то же самое, если бы вдруг у городского угнали его автомобиль. Значит, это чужак! – тут же решил Ерёма. Но откуда он здесь? Ведь в этих глухих краях, кроме охотников-тунгусов, сроду никого не было… А может, строители? Ну те, что «железку» тянут в тайге? Хотя вряд ли. Те бы никак не миновали Бэркан, а другого пути нет.

Но это с юга, а ведь есть еще север… Есть запад… Есть восток… Может, оттуда эти люди пришли?.. Но кто они? Геологи? Строители? А может, беглые зэки?.. Ну а соболь-то им зачем? Чтобы продать? Так ведь первый же заготовитель, которому они попытаются сбыть шкурки, их и «заложит». Можно, конечно, в город их увести. Но и там нет никакой гарантии, что повезет. Сколько таких уже случаев было! Бывало, уговорит какой-нибудь заезжий ухарь здешнего охотника продать ему соболей, а когда попытается сбыть их в городе – тут же и нарвется на ОБХСС. Вот и тюрьма. Это ж не Америка, где все можно, тут с этим строго…

Чтобы выследить вора, Ерёма спешился. Привязав учака к дереву и взяв наизготовку винтарь, крадучись отправился по чужому следу. Идти пришлось недолго. Поплутав средь дерев и кустарников, он наконец вышел к старой корявой сосне, в которой имелось дупло. Попытался заглянуть в него – не смог: слишком было высоко. Подходящих сучков, чтобы забраться по ним вверх, тоже не оказалось, поэтому пришлось возвращаться за Гилюем. Может, думал, встану ему на круп и тогда…

Ему повезло. Забравшись на дерево, он сунул руку в дупло, пошарил там и, нащупав пушистый соболиный хвостик, вытащил тушку зверька на свет. Потом вторую, третью, четвертую…

Вот, значит, где этот жулик устроил себе склад, усмехнулся Ерёма. Думал, никто не найдет. Дурак! Да разве от орочона что спрячешь? Ведь у него и глаз звериный, и нюх, а кроме того, у него еще и голова на плечах имеется. Так что прячь, не прячь ворованное – все равно конец один… И хорошо, если охотник тебя пожалеет, а то ведь и пулю можно схлопотать. Так издревле здесь ведется: коль своровал – получай. И это не какая-то там месть дикого таежного человека – это голос справедливости, закон, испытанный веками, это, в конце концов, в крови у орочона, который привык честно идти по жизни, не ведая другого способа существования.

То же самое может случиться, если ты по неосторожности или по злому умыслу вдруг убил в тайге дикушу – корягу, как ее называют охотники. Это святая птица для северного человека. Она настолько доверчива, что подпускает к себе буквально на расстояние вытянутой руки. Тот же рябчик, только чуть больше размером да окрас его темнее. Те, кто не знает законов тайги, из «мелкашек» ее бьют, а то и просто обыкновенными петлями ловят. Подведут осторожно такую петельку к птичьей голове, накинут на шею и тянут. Бывает, целый рюкзак набьют изверги дикушей. Лень им стрелять по ключам рябцов – вот и ловят эту добродушную птицу.

А вот тунгусы или те же якуты только в голодный год ее берут, когда бывает трудно добыть пропитание. Но в сытые годы ни-ни! Потому, коль увидишь перья дикуши на земле, так и знай, что это или лиса постаралась, или какой-то злой человек. И тогда лучше не попадайся, злодей, на мушку таежнику… Возьмет да не подумавши пальнет в тебя. Так бывает, когда рука человека сама научилась за многие годы реагировать на обстоятельства или же слушать голос природы… У писателя Новикова-Прибоя в одном рассказе корабельный кок, что многие годы прослужил на корабле, так же вот по инерции, то есть без сознательных усилий убил человека. Все вроде бы началось с шутки. «Бей!» – сказал кашевару один матросик, положив голову на чурбак. Думал, тот не посмеет – человек ведь. А у кока привычка была рубить все, что лежит на том чурбаке. Вот и ахнул… Конечно, здесь ни о каком законе природы говорить не приходится – только о многолетней привычке, однако параллель напрашивается…

Вот и у Ерёмы палец тут же сам лег на спусковой крючок, когда он увидел гору перьев возле одного из дерев, где, видно, разделывали птицу. Уже второй раз с ним это случилось за последний неполный час. Первый раз это произошло тогда, когда он понял, что у него украли соболей…

Пошел дальше по следам. Вот след недавнего костра, притоптанный вокруг снег, шампуры из сыкты, птичьи остатки в виде мелких косточек… Вот здесь кто-то спал. И, видно, не один. Много валежника вокруг костра. Кто же они?.. Если судить по следам, шли в казенной обуви. Может, солдатня, а может… Да, точно, такие следы бывают и от подошв зэковских сапог. Если то беглые, тогда надо быть начеку…

 

2

Его сразило с первого же выстрела. Били из засады. Пуля попала в плечо. Он упал. Ну вот и все… Сейчас его добьют, и душа его, покинув тело и землю, которая является Средним миром и по-орочонски зовется Дулин буга, полетит к Полярной звезде, которую его народ называет Санарин, где находится вход в Верхний мир, в Угу буга…

Над ним весело бегала по веткам улюки, белка, удивленно наблюдая эту странную картину. Уж не злой ли это дух прилетел за мной? – подумал Ерёма. Нет, он не сильно-то верил в чудеса, но тут вдруг на него что-то нашло. И тогда он мысленно обратился к Сэвэки, духу-покровителю всего живого, чтобы тот не позволил злому духу Нижнего мира Арги забрать его с собой. Он же еще молод, у него жена только-только забрюхатила третьим – неужто он помрет? Как же ему не хочется сейчас расставаться со своей душой! Он даже пожалел ее… Это ж сколько ей придется лететь! Попробуй вначале доберись до этой Полярной звезды… А там ей еще предстоит одолеть эту широкую бурную реку Тунето… Он же помнил из рассказов стариков, что, когда человек умирает, хэян, душа его прижизненная, раздваивается на души оми и хэян, каждая из которых поселяется на своей родовой территории. Оми – на звезде Чалбон, а хэян – на втором ярусе Верхнего мира. Умерший вместо души хэян приобретает душу мугды, которая находится в его теле до тех пор, пока полностью не разложатся сухожилия на суставах. После этого мугды отделяется и летит в Нижний мир, в землю Буни.

Но, достигнув второго яруса Нижнего мира, где протекает река Тунето, она не может сама переправиться через нее – для этого нужен шаман, который должен будет сопроводить мугды в землю Буни. Во время обряда шаман придет в Нижний мир, разыщет Еремину душу и на плоту переправит ее в землю Буни.

Если Ерёму не сожрут звери и его найдут, весь поселок придет провожать его мугды в землю Буни… Люди не будут плакать, потому что у тунгусов плакать на похоронах не принято. Все потому, что расставание это бывает временное – все они скоро встретятся в другом мире. Его разденут догола, грудь и живот обмоют кровью жертвенного оленя или теплой водой. После этого оденут в лучшие одежды и уложат на коврик – кумалан.

Интересно, во что родные его нарядят? Ведь у него… Впрочем, у него есть костюм, который он только раз и надевал, когда какой-то большой районный начальник года три назад вручал ему в клубе орден за его труд.

А гроб?.. Будет ли гроб или же его по старинному обычаю уложат в измазанную кровью жертвенного оленя колоду, напоминающую собой ладью?.. Наверное, все-таки это будет колода. В нее вместе с его телом положат патронташ, охотничий нож, еще что-то, чем он пользовался при жизни. И понесут его соседи-родичи на руках через весь поселок. Там, за поселком, ладью с телом укрепят на постаменте из тесаных бревен, так, чтобы голова покойника была направлена на заход солнца. Под ней разведут костер, в который шаман Митряй, камлая над усопшим, будет лить жир для окуривания и просить духов, чтобы тело и душа Ерёмы беспрепятственно оказались там, где им и положено быть после смерти.

Потом его отнесут в той же ладье на Черный ключ, на кладбище, опустят ладью в могилу, а потом зароют ее, поставив сверху гобчик – камень, который послужит надгробием. Ему бы, конечно, лучше, чтоб его на острове похоронили. Там вольготнее, чем в тайге, оттуда горизонт просматривается. А Ерёма всю жизнь любил всматриваться в горизонт – будто бы хотел разглядеть свое счастье. Взберется порой на высокую сопку и глядит, глядит… Оттуда хорошо видно все. И река видна, и цепи гор, и тайга, и озера… Хорошо!..

Похоронят Ерёму, и будет он так лежать в одиночестве и тоске, потому как по обычаю его народа на кладбище у них просто так не ходят. Боятся люди покойников, потому и обходят такие места стороной. А что их бояться? – думает Ерёма. Живых надо бояться, а не мертвых.

Сколько он так пролежал в тяжких раздумьях, Ерёма не знает, только вдруг он услышал чьи-то шаги. Глянул и обмер: вокруг него столпились какие-то бородатые люди, которые стали с любопытством рассматривать его, будто бы того убитого согжоя.

– Эй, Кешка!.. Живой, что ли? – наклонившись к Ерёме, спросил один из них. Ерёма не ответил. – Ну, что молчишь? Али подох уже?..

– Давай-ка, братва, поднимем его… – предлагает кто-то из бородачей, и в следующую секунду несколько молодых сильных рук приподняли его с земли и привалили спиной к старой шершавой лиственнице.

– Ну что, очухался, Кешка? – присел перед Ерёмой на корточки худой широкоскулый бородач, одетый в темную потрепанную овчину. Это был Грек.

Охотник покосился на него и нахмурился.

– Я не Кешка… я Ерёма… – негромко проговорил он.

Бородачи смеются.

– Да чего уж там – все вы Кешки узкоглазые! – издевается Грек.

И снова смех.

– Зачем стреляли в меня? – неожиданно прерывает их веселье Ерёма. – В человека нельзя стрелять…

– А это мы на всякий случай! – издевается уже другой бородатый – этакий ноздрястый леший с густыми черными бровями и взглядом бешеного пса.

– Во-во, на всякий случай… – осклабился Грек. – Правильно, Филин, говоришь… – не оборачиваясь на подельника, произнес он. – Ну что, волчара, укажешь нам дорогу к жилью? А то братва уже устала по тайге бродить, домашнего похавать желает. Как твоя баба – хорошо готовит?

Ерёма молчит. Его сильно тревожат слова бородача. Нет, он уже не за себя боится – за других. И прежде всего за свою семью… Да если эти люди придут в их поселок, они такого натворят! Бандиты, одним словом. Нет уж, дорогу на Бэркан я вам, росомахи проклятые, ни за что не укажу! Хоть убейте – не укажу…

– Ну что молчишь, а Кешка? – вновь обращается к нему Грек.

– Да ты вдарь его хорошенько прикладом по башке – сразу заговорит, – предлагает Аноха.

– Или же копыта откинет… – усмехнулся Шепелявый.

– Нет, он нам живой нужен, – говорит Грек. – Ну как, идем, что ли, к тебе в гости? – спрашивает он Ерёму. Тот качает головой: дескать, никогда. – Ну тогда мы тебя вот на этом дереве и вздернем, – указывает он взглядом на старую лиственницу, рядом с которой сидит Ерёма. – Неужто не хочешь живым вернуться домой?..

Охотник прикрыл глаза, и скупая мужская слеза выкатилась из-под его левого века. Это он уже мысленно прощался с жизнью, потому как точно уже знал, что никогда этих бандитов в дом к себе не приведет.

– Давай, кончай его и пошли… – произнес кто-то из бородачей. – Не хочет жить – пусть подыхает. А мы и без него как-нибудь дорогу к жилью найдем.

– Точно! – поддержал его кто-то из товарищей. – А за то, что этот фраер не захотел помочь нам, мы вырежем всю его родню… Отыщем их и того…

Эти слова заставили Ерёму встрепенуться. Он вдруг с ужасом представил, как эти бандиты будут издеваться над его матерью, над его женой, над его детьми, и у него чуть было не разорвалось от страха и отчаяния сердце.

– Ладно… так и быть – отведу вас к людям… – угрюмо произнес он. – Только пообещайте не делать никому зла…

Те снова гогочут.

– Да нет, что ты, мужик! Мы же ведь люди мирные, нам только бы в баньке помыться да пожрать, – с ухмылкой произнес Филин.

Сборы были недолгими. Посадив раненого Ерёму на Гилюя и прихватив с собой соболей, бородачи велели охотнику вести их в поселок. А чтобы он никуда не сбежал на своем олене, они привязали к шее животного длинный гуж, который потом по очереди держали.

Некоторое время Ерёма ехал молча, погрузившись в свои невеселые думы. Боль в плече не стихала – видно, пуля сделала свое черное дело, задев кость. Порой ему вообще становилось невмоготу, и он едва сдерживал себя, чтобы не застонать. Боялся, что бандитам это не понравится и они пристрелят его. Так и ехал, сидя в седле, словно истукан, моля духов о том, чтобы они дали ему силы пережить это.

Неожиданно его обожгла страшная мысль… А вдруг эти росомахи не выполнят своего обещания, вдруг они устроят в поселке погром?.. Нет, надо что-то делать, иначе соседи проклянут его. Лучше б, скажут, ты сгинул в тайге…

И тогда он велел Гилюю ехать в обратную сторону. Целый день они потом плутали по тайге, а наутро, попив кипятку и закусив остатками изжаренной на костре дикуши, они отправились дальше. И снова Ерёма ведет их в глушь подальше от дома. Однако скоро бандиты раскусили его.

– Ты что ж это, сволочь, водишь нас по тайге, точно Сусанин поляков? – схватив охотника за шиворот, да так, что из Ерёмы дух чуть было не вышел, зашипел Грек. Сильный был черт, а еще бешеный в своем порыве отчаяния. Он-то думал, скоро в чистую постель ляжет, предварительно набив брюхо нормальной едой, а тут этот фраер…

– Да что ты, гирки! Что ты, друг! Я и сам не понимаю, как это так получается… Ну не могу найти дорогу – хоть убей, – клянется Ерёма. У него жар – видно, рана воспалилась, – и потому он едва держится в седле.

– Ну сейчас ты быстро у меня все вспомнишь! – зарычал Грек и, схватив беднягу за рукав, рывком сбросил его с оленя. Потом он ударил его ногой в живот, потом еще и еще.

Примеру вожака последовали и другие.

– На тебе, сучара, на!..

– У, фуфлогон косорылый! У-у!..

– Ломай ему ребра!..

– Мажь по земле!

– По почкам его, по почкам…

– Вот так!.. Будешь знать, фраер позорный, как поганку мутить!..

Избитого до полусмерти Ерёму бандиты решили бросить в тайге и попытаться самим найти дорогу к жилью.

– Надо идти на юг, – сказал Аноха. – Ну, подожди… – с ненавистью смотрит он на тунгуса. Тот лежал весь в крови и стонал. – Вот доберемся до твоей семейки – никого не пощадим.

Теряя сознание, Ерёма с ужасом подумал о том, что эти волки и впрямь могут расправиться с его семьей.

– Я… вспомнил… вспомнил дорогу… – едва слышно проговорил он.

– Поздно! – усмехнулся Грек. – Все равно ты уже не жилец.

– Без меня вы не дойдете… – говорит Ерёма. – Все… все сгинете в тайге…

Это был уже весомый аргумент. Посовещавшись о чем-то, бандиты вновь усадили охотника на оленя. Давай, дескать, веди, коль хочешь жить.

И снова он ведет их по тайге. От слабости он уже не может сидеть в седле – привалился щекой к шее Гилюя и с трудом держится за нее.

– Ну-ка глянь, косорылый, правильно ли идем? – то и дело спрашивает его Грек.

– Правильно… правильно, – приподняв голову и глянув вперед, отвечает Ерёма. Казалось, ему были знакомы в этих краях каждое дерево, каждый кустик, которые и помогали ему ориентироваться. Порой, когда Грек в очередной раз заставлял его поднять голову, он вдруг просил идущих впереди принять вправо или, напротив, влево.

Так и шли, пробиваясь сквозь сплошной частокол листвяка, через густые заросли кустарника, завалы деревьев, то порой поднимаясь на пологие склоны сопок, то опускаясь в горные долины, покрытые еще неоттаявшими к этому времени марями.

– Да где ж вы, косоглазые, живете? Что-то больно долго уже идем, – после очередного многочасового перехода начал наконец беспокоиться Грек.

– Скоро уже… – приподняв голову и сориентировавшись, еле слышно проговорил Ерёма. – Вон за той горой и наши дома…

И точно. Пройдя распадком еще с километра два, они оказались на окраине довольно большого поселка. Несколько рядов серых бревенчатых пятистенков, от которых вверх, в высокое бездонное небо уходили белые дорожки дымов. Где-то заголосил петух; забрехала вдали собака, в ответ ленивым эхом прозвучал лай другой… Вот мы и дома… – тяжело вздохнув, подумал Савельев.

 

1

Пустынно кругом… Видно, управившись за день по хозяйству, народ к вечеру разбрелся по домам. И только детвора кое-где еще подавала признаки жизни, наполняя пространство своими звонкими беззаботными голосами.

– Ну, где там твой дом? Давай, косорылый, приглашай нас в гости… – с ухмылкой произнес Аноха, обращаясь к охотнику. Однако Грек решил не спешить.

– А ну стоять! – командует тот и дергает за веревку, привязанную к шее оленя.

– Ты что это? – не понял его Филин.

– А то! Вначале осмотреться надо… Слышь, как там тебя?.. Есть у вас тут в селе менты? – обращается он к Ерёме.

– Есть, есть… – отвечает тот.

– Сколько?

– Один… Участковый…

– Лады, – удовлетворен ответом вожак. – В общем, так, дождемся темноты, а уж потом будем думать… – говорит он подельникам.

– А у тебя дома водка-то хоть есть? – спрашивает Ерёму Шепелявый.

Тот покачал головой.

– Не держим, – отвечает.

– Да ну? – не верит Шепелявый. – Ну а как насчет магазина?

– Есть магазин…

– И водка там есть?

– Угу…

Шепелявый доволен.

– Надо магазин брать, – говорит он и тут же с усмешкой: – Нам ведь забыли выдать командировочные на дорогу… Выходит, самим нужно крутиться.

– Всему свое время… – жестко произнес Грек, внимательно обшаривая взглядом округу. – Говорю, надо ждать темноты…

– Быстрее бы… – вздохнул Филин. – А то мне уже невмоготу. Жрать охота!

– Ничего, не подохнешь… – сглотнув голодную слюну, сказал Грек. – Теперь уже скоро…

– Это точно. Сколько мы шарахались по тайге? Месяца два?.. – подал голос Аноха.

– Бери больше! – проговорил Филин.

– Ну вот… А уж часок-другой подождать – раз плюнуть… Ну а свое мы еще возьмем, правильно я говорю, Гузя?

Тот улыбнулся.

– Бабу хочу… – мечтательно произнес он.

– Нет, вначале надо пожрать, – говорит Шепелявый. – Выпить и пожрать, а уж потом…

– А ты что молчишь? – обращается Аноха к Луке. – Недоволен, что ли, чем? Мы ж тебя на волю вытащили. Понимаешь? На волю!

– Слышь, Лука, а ведь тебе повезло… – неожиданно заявил Шепелявый. – Еще б немного, и нам пришлось бы тебя того… – он осклабился, обнажив свои большие гнилые зубы. – Ты думаешь, для чего мы тебя брали?.. Ну, сечешь?

– Заткни хлебало! – погрозил ему кулаком Аноха. – Тоже раскудахтался!.. Гляди, как бы мы тебя самого не того…

Ну вот, сами признались, зачем я им нужен, сжал зубы Лука… Нет, как только появится удобный случай, тут же сбегу от них. Сволочи! Да они, если их прижмет, родную мать не пожалеют. Звери, одним словом.

Спрятавшись от чужих глаз в густом березняке, они разожгли костер и вскипятили на нем в котелке талую воду, после чего стали гонять кружку с кипятком по кругу. Один глотнет – передаст другому, тот – третьему… И так до тех пор, пока кружка не опустела. Потом они вновь наполнили ее – и все пошло по новой. Пытались таким образом заглушить в себе чувство голода.

– Слышь, Грек… А ловко нас твой латыш провел… – сделав очередной глоток и чуточку повеселев, с усмешкой произнес Аноха.

– Да не латыш он – литовец… – поправил его Грек. – Хотя что те, что эти, все одно – чухна… – в этот момент настала его очередь пить кипяток и он умолк. Однако, сделав глоток и крякнув от удовольствия, решил вдруг высказаться: – Вот тварь! Взял да положил на нас хрен с прибором… – Это он снова про литовца. – А ведь под статьей фраер ходит… Вернулся бы в свою чухляндию, спрятался где – глядишь, и пронесло бы… – Он покачал головой. – Но теперь ему кранты… Тут ему такой букет статей из УК преподнесут – всю жизнь нюхать будет. Дурак!

– Дуракам закон не писан, если писан – то не читан, если читан – то не понят, если понят – то не так! – выдал тюремную присказку Шепелявый.

– Шакал он, а не дурак, – говорит Филин. – Ух, попался бы он мне сейчас…

– Ну и что бы ты с ним сделал? – интересуется Шепелявый.

– Что? Да вальнул бы его, как того быка… – он хмыкнул. – Сука буду – не забуду! Изуродую иуду…

Шепелявый согласно кивает ему. Дескать, правильно мыслишь…

Так они и дождались темноты.

– Эй, сифилисы-бубоны – сели все в вагоны! – отпустив старую блатную шутку, велит всем Грек. Забросив лежащего подле костра Ерёму на учака, они отправились в поселок.

– Вы только потише там, ладно?.. А то напугаете моих… – умоляет их Ерёма. Ему совсем стало худо. Его то в жар бросает, то в холод.

– Ладно, не стони!.. – прикрикнул на него Грек. – Ничего мы им не сделаем… Если, конечно, хорошо себя будут вести…

– Будут… будут… – облизывая спекшиеся губы, произнес Ерёма. – Я им скажу… скажу…

Возле Ереминого дома их встретили псы, которые не знали, то ли им лаять от радости, то ли рыком своим выказать настороженность. Как-никак хозяин был не один. С ним были чужаки, и почему-то густо и тревожно пахло кровью. И заволновались псы, засуетились в растерянности.

– Фу!.. Место… место… – еле слышно приказал им Ерёма, но те даже не пошевелились. Так и стояли в растерянности, на всякий случай ощетинив шерсть на загривках и виляя пушистыми, похожими на лисьи, хвостами.

В доме, куда они ввалились, впустив вперед себя свежие запахи догорающего дня, было все то же. С одной стороны, домашние были рады возвращению хозяина, с другой – их смутили бородатые лица незнакомцев и тот тревожный дух немытых тел, который исходил от них. А тут еще Ерёма выглядел не краше мертвеца. Осунувшийся, бледный, он еле стоял на ногах. Впрочем, если бы не эти люди, которые держали его под руки, он, наверное, давно бы упал.

В доме от прибытка людей становится тесно.

– Не бойтесь… Слышьте? Говорю, не бойтесь… Это мои знакомые… – пробормотал Ерёма.

– Кто это? – ткнув пальцем в Марфу, настороженно спрашивает Ерёму Грек.

– Это моя эня… Мать, значит…

– А это?

– Аги… Жена…

– А это дети? – кивнул Грек на застывших в настороженной позе Кольку с Федькой.

– Ага… Дети…

– Вот, раненого вашего сына нашли в тайге… – соврал Грек, обращаясь к Марфе. – Куда его положить?

Марфа, едва сдерживая себя, чтобы не заголосить, указала им на смежную комнату – там ее сына и уложили в кровать.

– Ты б за фельдшерицей сбегала, – обратилась она к Арине. – Пускай посмотрит…

Грек жестом останавливает Еремину жену, которая уже было хотела набросить на себя дошку.

– А ну стой, стерва! И быстро отвалила от двери… – приказывает он ей. – А ты, мамаша, – это он Марфе, – не суетись… Лучше скажи, как у вас тут с витамином «Ц»: сальце, маслице, винце… Есть, спрашиваю, что пожрать?.. Коль есть, накрывай стол – братва с голоду подыхает.

– Но а как же он?.. – указывая взглядом туда, где лежал ее сын, испуганно проговорила старуха. – Ему же помочь надо…

– Бог поможет! – смеется Аноха. – А ты давай, пошевеливайся… Не то мы вам тут устроим такой праздник…

– Вы же обещали!.. – будто бы издалека донесся сдавленный голос Ерёмы.

– Да лежи ты там, дятел косоглазый! А то раньше времени зажмуришься… – прикрикнул на него Шепелявый. Завидев испуганных мальцов, шуганул их: – А ну, волчары, спрятались по норам – кому говорю?!

Колька с Федькой, почуяв неладное, тут же скрылись с глаз. Почуяли беду и женщины. Они притихли и будто бы вжались в пол. Страшно им.

– Ну, что стоите? – поведя носом и уловив густые запахи пищи, недовольно спрашивает женщин Грек. – Я же сказал: быстро накрыли стол!

Те тут же бросились к плите. Захлопали крышки кастрюль, зазвенела посуда… Ужин был давно готов – ждали только Ерёму. Но теперь вот вместо него чужих приходится кормить. Да не просто чужих – разбойников каких-то. Вон какие бороды у них страшные!.. А как они держат себя? Как разговаривают? Ну точно разбойники! Уж не они ли Ерёму поранили?

 

2

Стол накрыли женщины быстро. Чего там только не было! И вареное амакаксэ – медвежье мясо, и буюрун – кровяная колбаса, и бэюнпи уллэ – мясо дикого оленя… А еще был соленый только что из тузлука таймень, было вяленое, нарезанное полосками мясо – ургакта, а к сему и хлебушек свой домашний – колобо, а еще моченая брусника и даже сушеные ленки.

– Люблю повеселиться, особенно пожрать! – потирает руки Шепелявый.

– Ох, умник какой! Дай своего мозга жопу помазать, – юродствует Филин.

– А где гамыра? Что-то я гамыры не вижу на столе! – удивляется Аноха, усаживаясь вместе с товарищами за стол.

Женщины не понимают его.

– Водку, говорю, тащите. Есть в доме водка?

– Нету… – говорит Марфа.

– Ни капли?

– Угу…

– Ну а если я найду, что тогда?.. – грозно произнес Аноха.

– Нету, нету… – разводит руками старая. – Хочешь – ищи…

– Ну а как насчет того, чтобы у соседей спросить? – продолжает напирать Аноха.

– У соседей?.. – переспрашивает Марфа. – Да не пьют они… Там вот… – указывает она в одно окно, – Фрол живет… А он этот, как его…

– Старовер… – подсказывает Арина.

– Вот-вот… А они и водку не пьют, и курить не курят, – объясняет Марфа.

– Ну а там кто живет? – тычет пальцем в другое окно Грек.

– Там?.. Там никого… Помер человек… А вот дальше китаец живет… Ван…

– И он тоже, что ль, не пьет? – спрашивает Аноха.

– Нет, – отвечает старая. – Он только свой мак курит.

– Мак?! – раздался дружный хор голосов.

– Угу…

Глаза беглецов наполнились счастьем и заискрились, словно вымытые дождем звезды.

– Ну так айда к китайцу!.. – тут же предлагает давно уже, говоря блатным языком, сидевший на винте и теперь страдающий без наркоты Филин. Ему сейчас хоть нюхты предложи, хоть «колес», хоть ширы – на все был согласен. Ломало так, что не позавидуешь…

– Слышь!.. Ты это… притормози, Филин! – недовольно зыркнул на него Грек. – Еще успеется… Ну так что, керосина вообще, что ли, никакого в доме нет? – обращается он к женщинам.

– Керосина?.. – переглянулись те. – Керосин есть…

Арина тут же бежит и шарит на кухне по полкам. Наконец возвращается, держа в руках бутылку. Грек открыл пробку, понюхал и выматерился. В руках у него был самый что ни на есть настоящий керосин, который в этом доме использовали как топливо для примуса.

– Да не про тот я тебе керосин базарю, не про тот!.. – злится он. – У меня что, кишки, что ли, железные? Ты мне водку тащи. На худой конец можно и одеколон…

Женщины разводят руками. В глазах страх. За себя, за малых детей, за раненого Ерёму боятся.

– Разве только на травах что… Но то лекарство… – неожиданно говорит Марфа.

– Давай лекарство! – требует Филин.

Женщина исчезает и вскоре появляется с большой бутылью, наполненной какой-то жидкостью.

– А ну-ка дай! – говорит ей Грек. Он берет в руки бутыль, откупоривает ее и смачно вынюхивает содержимое. Запах ему нравится. Он ищет глазами что-то вроде кружки. Женщины без слов понимают его, и тут же на столе появляется несколько граненых двухсотграммовых стаканов. Плеснув в один из них из бутыли, Грек протянул его Марфе. – На, глотни…

Та поморщилась, и тогда ей на помощь пришла невестка. Взяв из рук Грека стакан, она тут же неторопливо выпила настой.

– Порядок! – решив, что пить можно, сказал Грек и принялся разливать лекарство по стаканам.

– Во, гляньте… Глаз-ватепас, ухо зверское… – похвалил его Филин.

– Ну, за удачу! – подмигнул Грек товарищам и залпом выпил свою порцию.

– За удачу! – повторили те и вслед за ним отправили зелье в желудок.

– Вот так гремучая смесь… – подивился Гузя, вытирая рукавом губы.

– Ага… Дунька – вырви глаз, – тяжело выдыхая, проговорил Шепелявый. – Вы там случаем не на змеиных глазках эту гамырку настаивали? – обращается он к женщинам. – А то еще, чего доброго, станем сами этими ползучими гадами…

– Будто б ты не этот самый ползучий гад!.. – издевается над ним Аноха.

– Ну да, ты один у нас не гад… – обижается товарищ. – Что ж тебя тогда в партию трудящихся не принимают?

– А ну засунул язык в задницу! – нахмурил брови Аноха. – Еще одно слово – и в рог получишь.

– Вот-вот, ты всегда так… – с обидою произносит Шепель и тут же в сторону: – Ну что с ним спорить? Он ведь из-за угла мешком трахнутый…

Когда выпили, принялись за еду. Жрали яростно, так, как бывает расправляются с жертвой голодные звери. Чавкая, брызжа слюной – только что не рычали. Ели они долго, а когда набили животы, потребовали чаю. Женщины, которые все то время, пока беглецы ели, неподвижно стояли за их спиной, готовые выполнить любое их желание, тут же бросились к плите.

– А можно я сына накормлю? – просит разрешения у Грека Марфа, которая уже успела понять, кто у этих бородачей главный. Тот пребывал в хорошем расположении духа, довольный тем, что им наконец удалось по-человечески пожрать.

– Вали! – разрешил он ей.

Марфа, не раздумывая, направилась в комнату, где лежал ее сын, и тут же выскочила назад.

– Ему, однако, нехорошо… – снова обращается она к Греку. – Фельдшер нужен, иначе помрет…

– Не помрет! – издевается тот. – Вы, узкоглазые, живучие твари, так что нас еще переживете…

Марфе ничего не оставалось, как уповать на собственные силы. Растерзанная душа, она притащила к изголовью то и дело теряющего сознание сына все лекарства, что имелись в доме. А это добрый десяток бутылочек и флакончиков, наполненных барсучьим жиром, струей кабарги, какими-то настоями, порошком, сделанным из пантов изюбря, и еще бог весть что. Стянув с раненого одежду, Марфа принялась колдовать над его раной. Вначале промыла ее каким-то раствором, присыпала порошком, после чего стала аккуратно втирать какую-то мазь. Делая это, она негромко просила духов, чтобы они сжалились над Ерёмой и не отнимали у него жизнь. Это продолжалось довольно долго. Закончив колдовать, женщина решила накормить сына. Она принесла ему мясного бульона. Тот отказывался, однако мать все-таки заставила его немного поесть.

– Все, эня, все… не могу больше… – стонал он.

У него был сильный жар, и его тошнило. Заставив его сделать пару глотков какой-то горькой настойки, мать наконец оставила Ерёму в покое. Пусть, думает, поспит, может, пропотеет во сне, и ему полегчает.

А тем временем Арина приготовила незваным гостям чай. Когда те увидели, что она им принесла, заржали будто бы кони.

– Да это ж байкал! – закричал Филин, и все, кроме женщин, поняли его. Так они на зоне называли плохо заваренный или испитый чай. – Вы что нам тут французские сеансы устраиваете? Мы же не в Париже! У, байские овцы! – злится он. И тут же: – А ну, где у вас чихна? Есть, спрашиваю, заварка?

Арина ведет его на кухню и выдает весь запас грузинского чая. Филин просит у нее кружку. Та выполняет его распоряжение. Высыпав всю пачку в кружку, он заливает содержимое кипятком. Подождав немного, тащит чифир за стол.

– Во! – хвастает он. – Настоящий…

Братва одобрительно кивает.

И пошла кружка по кругу. Когда выпили одну порцию, приготовили вторую. Нифеля на всякий случай выбрасывать не стали: а вдруг пригодятся? Месяцы, проведенные ими в тайге, научили их экономить, а то и держать что-то про запас.

Когда беглецы разогрелись, их потянуло на подвиги. Первым поднялся из-за стола Гузя. Схватив Арину за руку, он потащил ее в дальнюю комнату. Та была настолько напугана, что даже не сопротивлялась. Однажды только с великой болью произнесла имя мужа, но и этого хватило, чтобы Ерёма понял все.

– Вы же обещали!.. – послышался из-за перегородки его жалобный голос. – Вы же обещали…

– Да, да, обещали! – ухмыльнулся Грек. – Мы еще и не то можем наобещать…

– Слышь!.. – кричит Ерёме Аноха. – А у вас ведь, говорят, обычай есть такой, чтобы жену свою гостю предлагать…

– Отпустите ее!.. – раздается в ответ. – Вы же обещали… – и вдруг: – Она беременная… Она ребенка ждет…

Беглецы ржут. Это известие еще больше их развеселило.

– Ничего с ней не случится! – юродствует Шепелявый. – Вот прогоним сейчас ее по кругу, глядишь, и двойню тебе принесет…

– А может, и тройню! – хохочет довольный жизнью Аноха.

И снова:

– Но вы же обещали…

На помощь к невестке спешит Марфа. За ней – дети. Они кричат благим матом.

– Не надо, не надо!.. Пустите ее!..

Старая вцепилась в Гузю мертвой хваткой и не отпускает. Тогда он бьет ее ногой в живот, и та со стоном падает на пол. Тут же подзатыльники получают и пацаны, которые, опасаясь за свою жизнь – вон как люто глядит на них этот бешеный молодой бородач, что держит мать за горло! – с визгом разлетаются по углам.

– Вы же обещали… – снова доносится издалека.

Гузя не слушает Ерёму. Затащив Арину в темную комнату, он долго возится с ней, наконец возвращается к товарищам… Потный, раскрасневшийся, с восторженным блеском в глазах, он сейчас казался счастливым котом, возвратившимся домой после длительной мартовской одиссеи.

– Мы сношали все на свете кроме шила и гвоздя: шило колется в залупу, а гвоздя сношать нельзя! – смеется Гузеев. – Следующий! – торжественно произнес он и подсел к остальным, чтобы затянуться экспроприированным у Савельевых самодельным табачком.

Следующим в дальнюю комнату потащился Аноха. Повозившись там сполна, передал эстафету Филину. Тот – Шепелявому. А вот Грек отказался идти. Я, говорит, уже старый. Филин ему: какой же ты старый? Тебе и сорока нет. А он: а ты разве не знаешь, что год отсидки в лагере приравнивается к целой пятилетке на свободе? Так что-де свой век он давно отдал казенной шконке, а потому его как заслуженного зэка республики нужно оставить в покое.

А вот от чиры он, пожалуй, не откажется.

– Так, значит, мак, говоришь, твой хунхуз курит? – обращается Грек к Марфе, которая, еще не оправившись от Гузиного пинка, охая и причитая, сидела на табуретке в дальнем углу горенки и горестно качала головой.

– Курит… курит… – кивает она.

– Ну и мы тогда покурим, – говорит Грек и велит Филину следовать за ним. – А вы сидите тут и носа не высовывайте! – приказывает он дружкам. – А то глядите у меня… Короче, мы скоро придем…

С этими словами он влез в свой драный полушубок и, не надевая шапки, устремился к двери. За ним Филин.

 

1

Ван встретил их настороженно. Дверь распахивать не стал, лишь чуть приоткрыл ее, и теперь стоял и пытался в неясном свете сумерек понять, что это за люди.

Не дожидаясь приглашения, чужаки с грохотом вломились в дом, в темноте перевернув стоявшие в сенях какие-то ведра с баками. Ван, отброшенный было в сторону резко распахнутой дверью, быстро пришел в себя и засеменил следом.

Фанза китайца представляла собой небольшую, чуть вытянутую к единственному крохотному окошку комнатенку, служившую одновременно и трапезной, и опочивальней, и кухней. Почти рядом с порогом находилась неумело сложенная, затертая небеленой глиной печка. Посреди горенки – низенький, выполненный в восточном стиле столик, вокруг которого были аккуратно разложены подстилки в виде плетеных из камыша циновок. Здесь же у стены находился топчан, покрытый каким-то тряпьем. Больше мебели не было. Не было в этом бедном жилище и электричества. Вместо лампочки в углу комнаты горела примостившаяся на сосновом распиле керосиновая лампа, робко освещая убежище китайца. Однако и при этом свете можно было разглядеть выражение глаз хозяина – они выражали страх.

– Ну здорово, что ли, фазан! – проговорил Грек, с усмешкой глядя на обалдевшего китайца, сильно смахивающего на смешную самодельную куклу, какими играются рожденные на зоне дети. Ну а тот был настолько напуган, что слова не мог сказать. Так и стоял с открытым ртом.

Это был старый, сгорбившийся под грузом лет невысокого роста человечек, лицо которого было похоже на сушеный урюк, – настолько оно было желтым и сморщенным. Одет он был в синюю замусоленную рубаху и такие же синие холщовые штаны. Ходя, говорят про таких. Однако, несмотря на свою кажущуюся немощность, двигался он довольно проворно, да и глаза его были живыми и цепкими. Глянул на поздних гостей – и будто бы все понял.

– Ну, что молчишь? Хотя бы сесть гостям предложил, – издевается Филин.

Но китаец и теперь не проронил ни слова. Тогда чужаки, оттолкнув его в сторону, прошли вглубь горенки, где находился восточный столик, и, кряхтя, словно старики какие, опустились на циновки.

– Давай, хозяин, угощай дорогих гостей! – снова издевается Грек.

И тут вдруг у ходи прорезался голос.

– Кусать хотите? – тут же оказавшись подле непрошеных гостей, с готовностью спросил он. – Сейчас будет кусать…

Он собирается идти к плите, но Грек останавливает его.

– Да стой ты, косоглазый! Не надо нам еды – мы уже у соседа твоего пожрали… Нам бы покурить…

Ван тут же что-то соображает.

– Папироса у Вана нету… У Вана есть махра… Трубка твоя будешь… или газета?..

Он начинает суетиться, но Грек снова останавливает его.

– Слышь, фазан!.. Ты не суетись… Ну а свою махру можешь засунуть себе в задницу… Ты нам лучше дай того, что сам куришь…

Тот хлопает глазами, делает вид, что не понимает его. Ну не Ван, а прямо хитрый лис!

– Ну че встал? Тащи балды… Мы же знаем, что она у тебя есть… Ну же, быстро! – торопит его Грек. – У нас нет времени с тобой мудохаться!

Ван разводит руками:

– Балда?.. Какой балда?.. Нет у Вана балда…

Его слова, что шило в печень чужакам.

– Ах ты, фырган! – вскочив на ноги, трясет бедного китайца за грудки Грек. – Ах ты желтомордая обезьяна! Да мы из тебя щас кишки выпустим!.. Быстро тащи свой пластилин, косоглазый! Или ты не понял меня?.. Вот именно, я это про мачок тебе базлаю… Ну же!..

Того охватил страх. Ведь он подписку давал милиционерам, что никогда ни при каких условиях не поделится своей шмалью с другими. Потому и разрешили ему выращивать мак. Как и другим старым китайцам, которые с детства курят опий и которых сейчас, как говорится, только могила могла исправить.

– Низя мак!.. Никак низя! Ван не хочет тюрьма… Уходите!

– Что?! – звереет Грек и с силой бьет старика кулаком по лицу. Тот падает на пол.

– Ну, теперь выдашь нам шмаль? – склоняется над ним Филин, а тот вроде уже и не дышит. – Слышь, Грек, ты, кажись, перестарался… Дохлый он – глянь сам…

Теперь уже Грек пытается расшевелить старика, однако и у него ничего не получается.

– Зажмурился… – усмехнулся он. – Хлипкий, сука, оказался… У, собачье мясо! – толкнул он ногой в бок лежащего на полу. – Теперь от него пользы, как жопе от ушей…

– Я это давно понял, что легче украсть, чем просить, – хмыкнул Филин. – Что будем делать?

– Вытащим х… и будем бегать! – съязвил Грек.

– Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал… – усмехнулся подельник.

– Чтоб самому жить, надо других давить… Ты разве забыл? – произнес Грек и принялся шарить по углам в поисках шмали. Филин последовал его примеру.

Однако, сколько они ни искали, так ничего и не нашли.

– Надо на чердаке глянуть, – предлагает Филин.

Взяв керосиновую лампу, они вышли на воздух.

– Ты полезешь! – приказывает вожак. – Давай подсажу…

Филин лезет наверх, потом с помощью керосиновой лампы обшаривает все углы на чердаке.

– Облом! – кричит он. – Пошли пол в доме ломать… Чую, там этот китаеза сархан свой прячет.

– Прятал… – усмехнулся Грек.

– Ну да, конечно… Я ж забыл, что он уже жмурик…

Снова вошли в дом. У плиты валялся топор – им и стали вскрывать пол. Но и там ничего не нашли. Немного ханки отыскали в коробке из-под спичек, что лежал на подоконнике. Тут же забили косяк и подкумарили чуток. Расслабившись, повеселели. Грек еще ничего, а вот Филин смеется не переставая.

– Во раскумарился! – удивляется Грек.

– Ага, маленько разогнал комара, – говорит Филин и снова хохочет.

Выходя из дома вслед за вожаком, он на секунду задержался, вылил из лампы на пол керосин и поджег его. Пламя тут же змеей поползло по полу, добралось до Вана, лизнуло его, обволокло, а потом пошло дальше и дальше, и вконец запылал весь дом.

– Ты что наделал, падла! – хватает за грудки выскочившего из дома подельника Грек. – Ты ведь всю деревню сейчас тут соберешь!

– Ну и что с того, ха-ха-ха! – из Филина не вышел еще кумар, и его продолжает разбирать смех. – А мы… ха-ха-ха… пока они тут с ведрами бегают… ха-ха-ха… магазин ихний грабанем! Вот уж попьем водочки!..

– Ладно, свалили! – приказывает Грек и бежит к дому Савельевых. За ним вприпрыжку Филин.

– Это, случайно, не вы там пионерский костер разожгли? – когда они вернулись, спрашивает их Аноха, указывая в окно.

– Я это… ха-ха-ха… я! – похвастался Филин. – Облил этого китаезу керосином, а потом… ха-ха-ха… чирк спичкой… А не хрен было чиру зажимать! – как бы в свое оправдание добавил он.

Услышав это, Марфа даже вскрикнула от испуга.

Грек показал Филину кулак. Дескать, не пугай народ, сволочь. Надо, чтобы все было тихо.

– А ну кончай балду гонять! – неожиданно приказывает он братве. Те ничего не понимают. Застыли в вопросе и удивленно глядят на него. И тут он выходит из себя: – Да вы что, вонючки барачные! Неужто мозги у вас заклинило? Когти нам надо рвать отсюда, понятно? Не то сейчас тут все село соберется…

Не успел он проговорить это, как в дверь постучали.

– Кто это?.. – спрашивает Грек старую.

– Не знаю, – пожала та плечами. – Может, матак наш… Фрол… А то и кто другой…

– Да это душа… ха-ха-ха… китаезы к нам ломится! – возбужденно произносит Филин. – Неужто не чуете, как жареным пахнет?

– Пошел вон, паскуда! – цыкнул на него Грек, хватаясь за автомат, который он не снимал все это время с плеча. – А ну… – это он Марфе: – Открой…

Та, с трудом поднявшись с табуретки, медленно зашаркала к двери. Бандиты, погасив свет, тут же разметались по комнате.

– Да открыто тут, открыто… – прошамкала женщина и толкнула дверь. – Ты, что ль, Фрол? – спросила она.

– Я… я… – послышался знакомый голос. – Ты свет-то включи – что в темноте сидите? Али на пожар глазеете?.. А что глазеть-то? Надо идти соседа выручать…

Он было начал шарить выключатель, но в этот момент кто-то с силой ударил его чем-то тяжелым по голове. Ноги его подкосились, и он всей своей богатырской тяжестью рухнул на пол.

– Бежим, братва! – закричал Грек. – Я его вальнул…

Они растворились в ночи. Некоторое время шли друг за дружкой гуськом. Дойдя до речки, что горела в лунном свете зеркальными проталинами, остановились передохнуть.

– Эй, Аноха! У ну подь сюда… – переводя дух, произнес Грек. – Слышь меня?.. Ты вроде говорил, что уже бывал здесь…

– Да мы все тут бывали, – ухмыльнулся тот.

– Все да не все… – буркнул вожак. – Знаешь, где магазин?.. Тогда веди…

И снова они идут гуськом, прячась в тени домов. Лают потревоженные их шагами собаки; где-то неподалеку уже стучат в рельс, созывая народ на пожар. Распахиваются двери, из них вылетают возбужденные люди и бегут, бегут, туда, где, озаряя ночное небо, взметнулся ввысь огненным жалом огромный факел.

– Само то сейчас добыть шмеля… – раздался в темноте голос Филина. – Фартовое время, говорю…

– Заткни хлебало, а то кадык вырву! – послышалось в ответ. Это Грек. Он не любит, когда шумят. Особенно, когда идут на дело. А им сейчас нужно втихую влезть в магазин и затариться.

В этом поселке не было долгих путей, если, конечно, ты трезвый или не безногий какой. До любой точки рукой подать. Вот и им долго идти не пришлось. Через каких-то пять, от силы десять минут они были уже на месте.

Возле магазина их встретил сторож с собакой. Это был Мирон Верхотуров, бывший завхоз зверофермы, а ныне пенсионер местного значения. Он в эти края когда-то приехал молодым спецом из Якутии, хотя сам был орочоном. Так и прижился. Детей вырастил, а теперь вот на старости лет ему доверили магазин охранять. Только от кого ж его охранять? Ведь здесь отродясь воров-грабителей не было. Лучше в долг возьмут у продавца, чем украдут. Долги эти редко возвращались, однако недостача потом каким-то образом списывалась. Колхоз он и есть колхоз. Это вам не городской универмаг. Однако положено было по штату держать сторожа – вот и держали.

 

2

Сторожить магазин Мирону помогал беспородный пес по кличке Черт. Добряк, каких поискать надо. На косточках, что покупатели его баловали, вырос. Идет кто в магазин – обязательно гостинец псу несет. Поэтому все люди были для него первыми в мире друзьями, а про воров он и слыхом не слыхивал. А тут вдруг ни за что ни про что пулю ему в лоб Аноха всадил из Ереминого винтаря. Тот, даже не успев ничего понять, так и издох возле крыльца этого просторного пятистенка, где одновременно размещался и прилавок, и магазинный склад.

А потом очередь настала Мирона. Его убивать не стали – шарахнули лишь для порядка прикладом по башке. А потом еще разок, это когда грабители уже выносили товар из торговой точки, а он возьми да зашевелись раньше времени…

Теперь им нужно было где-то пристроиться на ночлег. Возвращаться к Савельевым было делом рискованным. Нет, с тем оружием, что было при них, можно было бы идти и на тигра, но ведь и тунгусы не лыком шиты. Долго ли им взять в руки винтари? А для беглецов шум был страшнее третьей мировой войны, про которую нынче постоянно твердят в газетах. Дел-то уже натворили – хлебать не расхлебать, так что попадаться в чужие руки было все равно что спрыгнуть в кратер вулкана.

Надо было уходить. Тунгусы – народ глазастый, издали распознают чужаков. А тут еще эти коробки с продуктом, ящики с вином…

– Ну и где мы кости бросим? – спрашивает Филин Грека.

– А я откуда знаю! – сердито буркнул тот.

– Я знаю! – неожиданно заявил Аноха. – А ну-ка, Лука, подь сюда! – зовет он бедного Лукина. Тот нехотя подходит к нему. Чего, мол, нужно? – Ты, это, помнится, говорил, что у Грачевского где-то тут краля живет…

– Ну, живет…

– Так веди нас к ней!

Лукин в растерянности. А вдруг, думает, эти бандиты вытворят чего – как он тогда старшине в глаза смотреть будет? А ведь тот поверил ему. Даже с «кичи» выпустил.

– Нет… – покачал головой Лукин.

– Что «нет»? – не понял Аноха.

– Говорю, не помню, где она живет!

Аноха как-то ядовито усмехнулся.

– Да ну!..

– По хрену да по кочану!.. – нечаянно вырвалось у Лукина, за что он тут же получил по зубам.

– Ты что, с х… сорвался – совсем оборзел! – не на шутку разозлился Аноха. – Да я тебя сейчас так отрихтую – мама родная не узнает…

– Ладно вам бодаться, чмошники хреновы! – прикрикнул на них Грек. Он подошел к Лукину, обнял его за плечи. – Давай, брат, веди нас к этой фрее… Не в тайгу же нам опять идти. Там ведь холодно. Да и голодно…

Лукин понял его намек. Особенно про «голодно». Эти на все пойдут – лишь бы только выжить. Даже человечину будут жрать. И он со страхом подумал о своих незавидных перспективах. «Бежать надо!.. Бежать! – в который уже раз подумал он. – Иначе…»

Поколебавшись немного, он повел бандитов к дому Эльги.

Женщины еще не спали. Видно, заслышав сигнал тревоги, которым здесь испокон служил удар в рельс, они насторожились. Не бабье это дело – бросаться на тревожный зов, однако и им нужно быть готовым ко всему. А тут вдруг стук в дверь. Наверно, думают, соседи, потому и открыли.

На пороге стояли какие-то бородатые мужики, которые, отодвинув в сторону встретившую их Эльгу, буквально вломились в дом.

– Тихо, хозяева, тихо! – предупредили их бородачи. – Мы вам ничего плохого не сделаем, только не шумите…

Сбросив с себя верхнюю одежду и даже не спросив разрешения, они дружно принялись готовить себе на стол. Один вскрывал ножом консервы, другой резал хлеб, третий, подбросив в печку дров, решил варить лапшу, четвертый занимался посудой… Ну прямо мирные походные люди. Все при деле, у всех все ладом… Если что не знают, спросят у хозяев. А те, бедные, даже пальцем пошевелить боятся. Забились в угол и, словно попавшие в капкан зверьки, обреченно наблюдают за пришлыми. Знать бы хоть кто перед ними, а то вдруг злые люди? Возьмут да пришибут ненароком…

Когда все было готово, ночные гости уселись за стол, где уже духмяно парила кастрюля с лапшой, заправленной тушенкой.

– Давай, разливай, что ли! – подает сигнал Грек.

И тут же полетели на пол пробки, забулькало в стаканах, заходили в предчувствии кадыки.

– Эй, хозяева! Давайте тоже к столу… – зовет женщин Аноха, но те даже не пошевелились. Сидят, прижавшись друг к другу, на старенькой лавчонке и все так же затравленно смотрят на непрошеных гостей.

– Вы разве не помните меня? – неожиданно обращается к Эльге Лука. – Это же я, Лукин… Мы вам дрова пилили… – он улыбается.

У Эльги вдруг появляется румянец на щеках.

– Вы?.. – она удивлена. Нет, даже не удивлена – поражена. Как?.. Неужели?.. – А где же…

Она смутилась.

– Грачевский?.. – снова улыбается Лукин. – Да жив он, жив ваш старшина…

– Вот-вот!.. – подхватил Грек. – И даже привет вам передает.

– Правда? – у девушки от волнения сдавило горло. – А вы?..

– А мы с Лукиным в командировку приехали… – выпив залпом стакан водки и поморщившись для порядка, говорит ей Аноха. – А это, – он указывает взглядом на подельников, – геологи. Мы тут одно секретное задание будем с ними выполнять…

Филин чуть было не заржал после этих слов, но тут же получил от Грека большим пальцем в бок и притух.

– А где ж остальные-то?.. Далеко отсюда? – у Эльги от волнения дрожит голос.

– Далеко, – говорит Шепелявый. – Отсюда пехом не доберешься…

– А как же вы?

– Мы?.. А нас на вертолете забросили… – как-то странно усмехнулся Аноха.

Эльга притихла. Думает о чем-то. А в это время за столом набирает обороты праздник. Вот уже выпита одна, вторая, третья бутылка… Пустая тара летит под стол, на смену ей появляется новая. Но потом и эта, освободившись от последних капель зелья, исчезает со стола.

Все то время, пока они пили, женщины молча и с интересом наблюдали за гостями. После того как они узнали, кто эти люди, они успокоились. Теперь они жалели этих голодных измученных парней, которые набросились на еду, будто бы голодные звери.

– Знали ли бы мы, что вы приедете – приготовились бы… – извиняется девушка. – А может, я вам мяса оленьего сварю? – предлагает она. – В нем силы много – сразу почувствуете…

Гости смеются.

– Да? Ну а вдруг нас потом на любовь потянет, что тогда? – спрашивает Гузеев. Эльга смущена. Ее лицо покрывается легким румянцем.

– Ну а как же – конечно, потянет! – гыкнув, произнес Аноха. – Мне так уже и после консервов бабу захотелось…

– Ну так вон она, баба… – указывает на Эльгу Филин. – Хватай ее за задницу – и в постель…

Захмелели гости, на кураж потянуло. Заметив эти перемены, Лукин заерзал на табуретке – будто бы гвоздь ему в задницу впился. За Эльгу боится. А та вдруг растерялась. Только что она видела перед собой нормальных культурных мужиков, но теперь их будто бы подменили. Сидят и говорят всякую ерунду – слушать противно.

– Ну так что, может, позабавимся? – неожиданно вылезает из-за стола Шепелявый и направляется в сторону девушки. Он хватает ее за руку и тащит в спальню. Она верещит, кусается; тут же ей на помощь приходит мать. Она попыталась оттащить его от дочери, но тот ударил ее ногой, и она упала.

– Подлец! Что ты делаешь! – крикнула Эльга и, собрав все силы, толкнула насильника в грудь. Вырвавшись из его рук, она подбежала к печи, где на небольшом приступке лежал топорик, которым они с матерью строгали лучины для розжига. – Не подходи! – схватив его, кричит она Шепелявому. – Убью!..

Тот взбешен.

– Дайте мне скорее бердану – я пристрелю эту сучку!..

Он хватает протянутое ему кем-то из дружков ружье, снимает его с предохранителя и в следующий момент тяжело оседает на пол, получив сильный удар непочатой бутылкой «Московской» по голове, которая на глазах у всех вместе с содержимым мелкими брызгами разлетелась по сторонам. Падая, Шепелявый выстрелил, однако картечь пришлась в потолок. Теперь он лежал без сознания в луже крови, сосредоточив на себе удивленные и одновременно сочувственные взгляды подельников.

– Ты чего это, Лука! – заорал Аноха, видевший, как тот хватил Шепелявого по башке. – Ведь он по делу хотел… Ты же сам знаешь, что это за сука! Шлюха она старшинская – вот кто! А он – наш первый враг…

Однако Лука знал, что делал.

– Не подходите к ней! – подняв с пола ружье и направив его на бандитов, зашипел он. – Убью любого, кто дотронется до нее.

В доме стало тихо. Так тихо, что слышно было, как в соседней комнате тикают ходики.

– Ну ладно, брат, пошумели – и будет… – миролюбиво произнес Грек. – Бросай пушку – давай лучше выпьем…

– А пусть они ее тогда не трогают, – кивает на Эльгу Лукин.

– Да нет, все… заметано… Никто ее не тронет. А зачем ее трогать? Старшина – одно, она – другое… Помнишь, что говорил товарищ Сталин? Вот-вот, сын за отца не в ответе… Ну пусть тут не сын, а баба – все одно…

Эти слова подкупили Лукина, и он расслабился. Садясь за стол, успел шепнуть Эльге, чтобы она бежала. Но куда она побежит, если в доме беспомощная мать?

Потом они снова пили. Немного очухавшись, сел за стол и Шепелявый. Только пить он уже не мог, потому как его постоянно тошнило. Видно, здорово Лука поправил ему мозги.

Казалось, все забылось, а тут вдруг, когда застолье было в самом разгаре, Грек схватил автомат и направил его на Лукина.

– Ну что, фраерок… – пьяно усмехнувшись, говорит он. – У нас на зоне принято отвечать за свои дела…

– За слова тоже… – осклабился Филин.

– Ага, и слова… – согласно кивает Грек. – Ну, говори, за что ударил Шепелявого?.. А мы уж решим, что с тобой делать…

Лука, как и все, был пьян и потому не особо-то испугался автомата.

– А пусть к чужой бабе не лезет, – усмехнулся он.

– Но баба-то не твоя, а говноеда-грамотея того… Я это про вашего старшину.

– Ну допустим…

– А чего ж ты полез? – спрашивает Грек. – А ну-ка встань к стеночке… Вот так… А теперь повернись к ней лицом… Хорошо… Теперь на коленки… а руки за голову…

Он подает знак Шепелявому, чтобы тот взял в руки бутылку и отомстил обидчику. Тот так и сделал. Когда Лука, получив по голове удар, потерял сознание, Грек приказал подвести к нему Эльгу.

– А ну-ка, дай погляжу… – он подался вперед и стал внимательно рассматривать ее живот. – Да ты у нас, кажись, беременная… – осклабился он, сверкнув самодельной зэковской фиксой. – Я это сразу усек… Гляжу, нос разбухший, губы… И животик вроде округлился… Точно, думаю, беременная… Ну, скажи, только честно – от него?.. – она молчит. – А если я по пузу ударю?..

Эльга машинально хватает себя за живот.

– Не надо, прошу вас… – умоляет она.

– Значит, точно арбуз проглотила!.. – довольно произносит Грек. – А ну, братва, сделайте-ка ей преждевременные роды! – стукнув кулаком по столу, хрипит он в хмельном припадке.

Бандиты тут же бросились к Эльге и, сбив ее с ног, стали бить ее ногами. Били сильно, яростно, так, будто то и не человек был вовсе… А ведь здесь была душа, да еще вторая на подходе… Та, маленькая, которой еще только предстояло показаться на свет. Но разве могла она устоять перед такой злобой, разве могла выдержать такую боль? Тут же разорвалась на части – и будто не было ее. А вот Эльга не чувствовала боли. Она билась о пол, молила о пощаде – маленькую душу спасти хотела, – но было поздно. Она лежала вся в крови, чувствуя, как опустело у нее внутри, как пустотой заполнилось все вокруг, как пустым стал весь этот огромный мир. Она заплакала. Следом заплакала и Марьяна. Плакала и причитала, призывая духов помочь ее дочери.

Потом братва как ни в чем не бывало продолжила праздник. Пили до тех пор, пока не заснули прямо за столом. Когда Лукин пришел в себя и понял, что блатные в отключке, поднялся с пола и попытался поставить на ноги Эльгу. От боли она застонала.

– Тс-с… – приложив палец к губам, предупредил ее Лукин. Потом он подхватил ее на руки и устремился к выходу. Старая Марьяна с надеждой смотрела им вслед и молчала.

На улице было свежо. Луна скрылась за набежавшими с юга сырыми весенними тучами, и поселок погрузился в глухую темноту. Воровская ночь – не меньше!

– Куда идти? – спросил Лукин. У него от боли раскалывалась голова, а ноги были будто бы ватные. Что и говорить, постарался Шепелявый.

– Давайте туда… – чуть слышно проговорила девушка, указав направление. – Хотя нет… Надо идти к Саенко…

– Кто такой Саенко? – не понял Лукин.

– Участковый наш…

Бедная Эльга. Сознание то покидало ее, то вновь возвращалось. Физической боли она не чувствовала – только душевную. А эта будет посильнее… И так ей было плохо, так плохо, что не хотелось жить.

На стук к ним никто не вышел, тогда они отправились к участковому на работу. В небольшом домике, который служил местным опорным пунктом милиции, горел свет. С трудом взобравшись вместе с Эльгой на крыльцо, Лукин толкнул ногой дверь…

…Мужиков собрать было делом плевым. Бедные, они только что вернулись с пожара, а тут снова тревога. Правда, чтобы не спугнуть бандитов, в рельс бить не стали. Саенко поднял троих охотников – те и обошли дома.

Брать беглецов решили без промедления.

– Только осторожно, в доме старая Марьяна… – сказал участковый, взявшийся руководить операцией. – Надо постараться взять их тихо, так, чтобы без стрельбы…

Однако велико желание, да сильнее его обстоятельства. На беду мужиков, в тот самый момент, когда они уже подходили к калитке Эльгиного дома, справить нужду на крыльцо вышел сам Грек, который, хоть и был пьян, тут же почувствовал неладное. Что это за народ? – заметив в темноте чьи-то силуэты за оградой, насторожился он.

Он ринулся назад. В сенях он сбил плечом висевшую на гвозде цинковую ванну, и та с грохотом рухнула на пол.

– Братва, атас! – влетев в дом, заорал он и схватил автомат. – Нас окружают!..

Пьяная братва, с трудом поняв, в чем дело, падая и матерясь, принялась вооружаться.

– Гаси свет!.. – кричит Аноха, и, когда свет потушили, он бросился к окну, высадил стеклину и, припав щекой к прикладу Ереминой винтовки, стал ждать.

Рядом с ним с берданкой пристроился Филин. У противоположного окна встал с ружьем, из которого когда-то Ерёма сшибал птичек для приманки, Шепелявый. Гузееву же ничего не оставалось, как вооружиться поднятым с пола топором.

Прислушались. Неожиданно Греку показалось, что он слышит на крыльце чьи-то шаги. Приоткрыв дверь, он дал короткую очередь.

– Сдавайтесь! – послышался снаружи чей-то голос. – А то хуже будет!..

Грек снова выстрелил.

– Суки! Надыбали все-таки нас! – зло проговорил Аноха.

– Это все Лука твой… – бросил ему в темноте Грек. – Надо было его замочить, а мы пожалели…

– Нажрались, как сволочи, вот и забыли про него, – буркнул Аноха.

И снова голос снаружи:

– С вами говорит представитель власти сержант милиции Саенко! Предлагаю сдаться! В противном случае мы применим силу…

– А хэхэ не хохэ! – кричит в ответ Грек и снова дает короткую очередь.

И тогда началось. В двери, в окна тут же полезли какие-то люди. Беглецы открыли огонь. Открыли огонь и осаждавшие дом. Только, в отличие от этих архаровцев, они стреляли наверняка.

– Ох!.. – только и смог воскликнуть Шепель, падая, сраженный картечью, на пол.

– Грек! Шепелявого подстрелили! – кричит Аноха.

– Вот суки! – прошипел тот. И вдруг он вспомнил про Марьяну: – А ну давай сюда бабку! – приказывает он братве.

Гузя и Филин тут же находят в темноте хозяйку.

– Эй, вы там! – снова приоткрыв дверь, кричит Грек. – Если вы будете стрелять, то мы старуху убьем. Вы меня слышите?..

– Слышим! – кричат им в ответ. – Хорошо, мы не станем стрелять – только отдайте нам хозяйку.

– Ага!.. – кричит Грек. – Лохов, что ли, нашли? Давай баш на баш! Мы вам старуху, вы нам – Луку!

– Не пойдет! – говорят ему. – Рядовой Лукин арестован как дезертир…

– Тогда пропустите нас – и мы уйдем! – снова предлагает Грек.

В ответ тишина.

– Совещаются там, что ли? – раздался в темноте голос вожака.

– Ладно, валите!

Грек не привык верить на слово.

– А где гарантия?.. – спрашивает он. – Давайте так… Сержант Саенко идет к нам, мы оставляем старуху в покое и уходим…

– Идет! – слышится в ответ.

Грек, из которого давно уже вышел хмель, решил не мешкать.

– Быстро оделись! Сейчас придет этот фраер – и мы отваливаем… – говорит он.

– Ну я иду!.. – послышалось из-за двери.

– Да поняли, поняли! Иди, не бойся…

Дверь распахнулась, и чья-то тень перешагнула порог.

– Я Саенко…

– Да неужели?.. – приставив к его горлу нож, издевается Грек.

Милицейский, видно, всего ожидал, потому не выказал страха.

– Ну что так сразу-то?.. – спрашивает. – Вначале женщину бы отпустили…

– А ну выкинули ее за порог! – не убирая ножа от горла сержанта, приказывает Грек.

Марьяну тащат к двери и передают в чьи-то руки. Следом в ночь устремляется и братва. Кроме Шепелявого, который остался лежать на полу.

Свобода!.. Лают за спиной собаки, кричат на все голоса люди, кто-то уже начал палить им вслед, а они бегут, бегут… Главное, дотянуть до тайги. А там их ищи-свищи.

– Вперед, вперед!.. – задыхаясь, хрипит Грек, который, как только их выпустили из осажденного дома, оттолкнул от себя сержанта и кинулся вслед за товарищами. Сейчас, наверно, и тот вместе со всеми преследует их. Не его ли то тяжелое дыхание слышится у них за спиной?..

Все ближе, ближе преследователи. Еще немного – и они догонят их. Грек поворачивается и дает длинную очередь по преследователям. В ответ – грохот берданок. Один из зарядов картечи пришелся ему в ногу. Он упал.

– Суки!.. Они меня ранили! – заорал вожак. – Эй, кто-нибудь, помогите!..

Но никто не пришел к нему на помощь. Бросив его, братва двинула дальше. А враги вот они, рядом… Неужели возьмут?.. Тогда все, крышка… Жалко до слез – даже погулять не успел на свободе… А эти-то, эти… Бросили его, сволочи! Как того последнего фраера… Со злости он выпустил им вслед длинную очередь. Нате, мол, фраера набушмаченные, это вам мой прощальный привет…

Ну а теперь пора и о себе подумать. Эх, ма! Жить бы и жить, да некуда… Что ж, прощай, страна родная… С последним приветом к тебе обращается твой блудный сын Гришка Бикбаев по кличке Грек. Прости, маманя… Прости, батя… Вы не виноваты, что родили такого урода. Но не всем же в этом мире быть правильными, иначе скучно будет.

Подумав так, Грек приставил автомат к груди и нажал на спусковой крючок…

Беглецам все-таки удалось добраться до тайги. Потом они целый день прятались по распадкам. А ночью, усталых и разбитых, их выследили охотники и накрыли сонных. Повязали по рукам и ногам и приволокли в поселок. Там Саенко посадил их под замок и позвонил в район, чтобы за бандитами прислали конвой. Зимником добраться до этих мест уже было невозможно – весна на дворе, река вот-вот вскроется ото льда. Прислали вертолет…

 

1

Погода капризничает. Уже апрель, а тут в тайге то ветра холодные задуют, то снега нанесет. Недели на две, а то и на три запаздывает весна. Но вот выглянет солнышко – и тут же распогодится.

– Ну что, перезимовали, товарищ старшина? – старательно обтесывая острым топором бревнышко под баньку, завидев издали Грачевского, улыбнулся Пустоляков.

– Да вроде того… – откликнулся тот.

– Слава богу, выжили…

Выжили, подумал Володька. А иначе и не могло быть. Ведь он столько сил потратил, чтобы встряхнуть бойцов. Чтобы те не раскисли, чтобы боролись за жизнь. И то: ведь он за всех за них в ответе. Ну, с кого спросят, если что?.. Конечно же с него, со старшины. А у него, понимаешь, пятеро дезертиров. Был и шестой, но вернулся. И хотя этот литовец Алгис и не его боец, он тоже чувствует за него ответственность с той самой поры, как тот впервые появился в лагере.

Надо же, одумался, не ушел с корешками в бега. Хотя поначалу и попытался вроде. Что его, интересно, остановило? Может, страх за свою жизнь? Ведь не с людьми шел – с шакалами, у которых неизвестно что на уме… А может, это он, Грачевский, на него так повлиял? Ведь столько всего было говорено-переговорено! Может, и убедил парня в чем, может, и заставил задуматься над своим будущим. А какое будущее у дезертира? Да никакого! Не станет же он вечно скрываться по чердакам да подпольям. Что это тогда будет за жизнь?

А вот Лукин сбежал. Хотя литовец говорит, что его увели силой. Но ведь и он бы мог, как Алгис, отколоться от стаи – почему же не сделал этого? Или испугался, что догонят?..

Ну а Серегин?.. Этот вовсе удивил его. Ну понятно, по жене соскучился. Но ведь не дезертировать же из-за этого! Вот дали бы отпуск – тогда и езжай. А теперь что? Тюрьма? Хорошо если все дисбатом обойдется. Но это в том случае, если его не признают подельником тех бандитов.

– Надо быстрее заканчивать с баней, – говорит Грачевский. – Чтоб через неделю она кумарила не хуже того паровоза…

Про баню это он не случайно. В последнее время что-то неладное творится с его людьми. Чешутся и чешутся – будто бы болезнь какую чесучую подхватили. Однажды, когда выдался погожий денек, он построил отряд и велел всем снять шапки. Глянул и ахнул. Да ведь это вши! Тут же вспомнил слова отца, который говорил ему, что на фронте они эту заразу не меньше немецких пуль боялись, потому как по этой причине у них часто случались вспышки тифа, уносившего жизни многих людей. Вот и их санинструктор Петька Ракитин об этом предупреждает. Как бы, говорит, нам тут из-за этих вшей не передохнуть всем. Потому и решил старшина навести в отряде тотальную гигиену, потому и спешил со строительством бани.

Одно его смущало. Ну ладно, мол, вымоет он пацанов, но что делать с солдатской робой, которая кишмя кишит насекомыми? Может, выстирать ее? Однако, говорят, это не помогает. Забьются эти гады в швы – и попробуй выкури их оттуда.

Эта проблема его больше всего сейчас тревожила. Другую, как накормить пацанов, он вроде бы решил. Конечно, не жируют, но ведь правильно говорят: голодному Федоту и пустые щи в охоту.

– Не знаю, что и делать с этими вшами… – пожаловался он как-то ночью Руду. Народ к тому времени уже уснул, а ему не до сна.

– Ладно тебе, спи… – говорит Рудик. – Как говорится, утро вечера мудренее.

– Ну да, попробуй тут усни! – усмехнулся Грачевский.

– Да ты помешался на этих вшах! – недовольно произнес Старков. – Спи, говорю тебе…

Володька умолк. Однако ненадолго.

– Как ты думаешь, Руд, где сейчас эти сволочи? – придвинувшись к товарищу, спрашивает он.

– Ты это о ком?

– Да об этих… об Анохе и всей его гоп-компании…

– А-а… – протянул Рудик. – Не знаю… Может, их уже и в живых-то нет. Замерзли где или от голода подохли. А то, может, и звери их съели.

Грачевский вздохнул.

– Гады они, конечно, но ведь и их жалко… Люди все-таки…

– Да какие они люди! – фыркнул Старков. – Тот же твой Аноха – обыкновенный продукт деятельности кишечника.

– Нет, Руд, люди. Какие бы они ни были… Просто заблудшие овцы. Так, кажется, священники говорят? – он умолк, но через некоторое время в темноте вновь послышался его голос: – Я думаю, каждый из нас способен и на прекрасные мечты, и на ужасные поступки. В этом и состоит парадокс человеческой жизни… Ты думаешь, Аноха ни о чем хорошем не мечтал? Или Гузеев? Или Шепель? Мечтали!.. Только они, в отличие от нас с тобой, поленились идти за своей мечтой. Вот и оказались в дерьме. А ведь только добрая мечта спасает людей от дурных поступков. А еще вера… Кстати, знаешь, что такое вера? Это уверенность в невидимом. Так верят в Бога, в добро, в силу разума…

– Я тоже считаю, что бандитами не рождаются, ими становятся, – говорит Рудик. – Одни дурят, потому что у них энергии избыток, другие, потому что не знают, как по-другому привлечь к себе внимание… И это постепенно входит в привычку. Не у всех, конечно, однако случается.

– Случается… – согласен с ним Володька. – В детстве мы все мечтаем о чем-то хорошем, но, когда вырастаем, одни идут в академики, другие – в тюрьму.

У Грачевского, как и у многих его сверстников, которых называли послевоенными детьми, тоже не все в жизни было гладко. Были и с родителями конфликты, и с учителями… А как они дрались в детстве! Улица на улицу, двор на двор… Да и в юности пришлось немало поконфликтовать с законом. Бывало, только чудом удавалось избежать привода в милицию. Сегодня ему уже странно думать о том, что он был на все это способен. У каждого порока есть свой срок, решил однажды он. Мы просто из них вырастаем. И беда тех, кто с возрастом не может перейти на более высокую ступеньку своего развития и продолжает жить детским умом…

– Знаешь, в последнее время мне снится один и тот же сон, будто бы я попал в тюрьму… – неожиданно признался Грачевский.

– Скажи мне, что тебе снится, и я скажу, что ты хочешь… – усмехнулся Рудик. – Так, кажется, по Фрейду?..

Володька хмыкнул.

– Ты хочешь сказать, я подсознательно мечтаю о тюрьме? – спрашивает. – Да я лучше в канализации утоплюсь!

– А где ж ты тут канализацию найдешь? – улыбается в темноте Рудик. – Тут все удобства, как говорится, во дворе. А двор у нас сейчас о-го-го какой – вся тайга… – он замолкает. Так они лежат некоторое время.

– И ведь ни один прорицатель сейчас бы не сказал, что нас ждет впереди, – произнес вдруг Володька.

– А ты что, веришь в прорицателей? – спрашивает Рудик.

– А что?.. Сегодня астрология входит в моду… Впрочем, она никогда из нее и не выходила. Это только в нашей стране ее причисляют к разряду мистики. Кстати, в Римской империи был такой император Витерий… Однажды ему надоели все эти предсказатели-халдеи, и он приказал изгнать их с римской земли. Тогда те сказали: тот день, когда нас изгонят из государства, станет днем смерти императора. Тот испугался и оставил их.

– Вот-вот, государи всегда были мистиками, – говорит Руд. – А мистика – это оружие трусов… Впрочем, каких только чудес на свете не бывает! Глядишь, и за мистикой что-то кроется. Нам ведь не дано ощущать радиацию, не дано видеть радиоволны или там ультрафиолетовые лучи… Но ведь они существуют! Как существуют и законы, по которым происходят в мире всякие невероятные вещи.

– Вот именно! – соглашается Володька. – Помнишь, мы как-то уже говорили с тобой о том, что мы стали заложниками вот этой самой мистики…

Ну конечно же, Рудик все помнил. И про шамана, и про костер, и про злых духов…

– Да, какая-то чертовщина получается… – говорит он. – Не был бы я цивилизованным человеком – точно бы в нее поверил. Кстати, ты знаешь, что такое мистика?.. Это неопознанный объект нашего скудного познания… Вот и думай, с чем мы столкнулись.

– Ну так я об этом только и думаю! – усмехнулся Володька. – Ты вот скажи, почему нас до сих пор не нашли? Что это, чья-то злая воля, наваждение или обыкновенное человеческое разгильдяйство?

– А может, нас вовсе не искали? – предположил Руд.

– М-да… Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью… – с усмешкой проговорил старшина.

Старков улыбнулся.

– Сам, что ли, придумал?

– Да нет… Это у одного парня с нашего курса была такая присказка, – пояснил Володька.

– Нормально! – говорит Руд. – Вот мы и сделали Кафку былью… Страшнее не придумаешь! Хотя, если честно, Кафке далеко со своими воспаленными мозгами до нашей ситуации… Говорю, ему бы и в голову не мог прийти такой замороченный сюжет… Выходит, жизнь богаче нашего воображения.

– Выходит… – соглашается Грачевский.

Притихли. Кажется, усталость, которую они теперь ощущали денно и нощно, возьмет свое, и они заснут, ан нет…

– Слушай, а что ты вдруг стал таким раздражительным? – неожиданно спрашивает товарища Володька. – С людьми стал конфликтовать. Ну, за что ты сегодня утром на Пустолякова напустился? Он же хороший парень.

– Хороший!.. – усмехнулся Руд. – А ты знаешь, что он меня ни с того ни с сего обматерил?.. Кстати, ты тоже не ангел. Взял вчера и наорал на санинструктора. А в чем он виноват? В том, что лекарства закончились? Но он же не фабрика по выпуску пилюль. Сам подумай, где живем.

Грачевский беспокойно заворочался.

– Да, верно, все мы тут стали психами, – говорит он. – Однако надо как-то научиться сдерживать себя. Ведь так нельзя! Мы же не умираем пока. И, надеюсь, не умрем. Когда-то ж, я думаю, нас все-таки хватятся.

– Хватятся!.. – усмехнулся Руд. – Кстати, ты знаешь, что конфликт – это источник развития? Выходит, конфликтуя меж собой, мы продолжаем развиваться.

Володька усмехнулся.

– Тоже скажешь!.. Ну какое может быть развитие без книг? – спрашивает он. – Эх, жаль, что у нас нет никакого чтива. Это бы хоть как-то скрасило нашу жизнь. Знаешь, раньше я не ложился спать, пока не прочитаю хотя бы страничку…

– Nulla dies sine linea…

– Помню, помню… Ни дня без строчки. Но это для писателей.

– Кто знает, может, и ты, придет время, что-нибудь напишешь… Например, про то, как мы с тобой по свету мыкались.

– Ничего, – уверенно проговорил Грачевский. – Когда-нибудь мы все это с благодарностью будем вспоминать.

– Вряд ли… – вздохнул Руд.

– А вот увидишь… Все, что было раньше, вспоминается с благодарностью. Помню, как я страдал, когда меня родители наказывали за двойки, а сейчас это теплая картинка из моего недавнего прошлого… Знаешь, по мне, так жизнь вовсе не должна быть безоблачной. Нам нужны сломы, встрясы… Тогда человек будет готов к любым испытаниям. А мы привыкли с детства жить как у Христа за пазухой, потому, когда вдруг попадаем в дерьмо, нам сразу становится некомфортно, мы начинаем выходить из себя, нас все раздражает… В конце концов, мы впадаем в отчаяние. А вот наши бы отцы терпели до конца. Потому что у них за спиной была война…

– И не только…

– Правильно, и не только… Были голод, разруха… Мой отец, например, рано лишился родителей, потому воспитывался в детдоме. Батьку его в Гражданскую убили, матушка от голода умерла…

– У моих тоже не все было гладко в жизни… – проговорил Старков. – Знаешь, а вообще-то ты прав… Я это про то, что трудности закаляют… Я много размышлял над тем, что с нами случилось… Да, нам не повезло. Но зато теперь лично я с полным правом могу сказать, что я что-то видел в этой жизни. Кстати, только сейчас я понял, что жил как-то не так. Плыл и плыл по течению, пока не уперся рогом в какой-то риф. И слава богу! Иначе, думаю, я многого бы не познал.

– Это верно, – соглашается с ним Володька.

– Слышь?.. Ты еще не забыл свою Эльгу? – неожиданно спрашивает его Руд.

Грачевский нахмурился.

– А тебя это волнует?

– Когда ты ее встретишь, подари ей звезду… – будто бы не услышав его слов, сказал Руд.

– Какую звезду? – не понял Володька.

– Звезду двадцатой величины в созвездье Стрельца… Я тебе ее потом покажу.

Рудик улыбнулся.

– Хорошо, – сказал Грачевский, представив, как он будет дарить эту звезду любимой.

О, он бы многое сейчас отдал, чтобы увидеть свою Эльгу. Чтобы притронуться к ее шелковистым волосам. Чтобы посмотреть в ее по-детски наивные, излучающие доброту и свет глаза. Как там у них сложится все?.. Если он когда-то выберется из этой глуши, он обязательно разыщет ее. Ведь она… Да, да, она ему небезразлична. Это Володька окончательно понял. Может, и впрямь взять да увезти ее к себе на Волгу? – думает он. – Не захочет – сам останусь в этих краях… А что? Здесь еще цивилизация не испортила вместе с природой умы и чувства людей, а значит, и жить будет легко и счастливо.

Вот он уже и народ этот полюбил, в корнях которого есть где-то и Эльгин маленький корешок. Жаль, вымирают орочоны. И язык их потихоньку уходит. И это трагедия! Не для того появляются люди на земле со своими языками, традициями, в конце концов, со своим духовным и культурным началом, чтобы потом исчезнуть раз и навсегда. А ведь история знает много примеров, когда это случалось. Где ныне великие готы с их неведомым языком? А где древние римляне, чей латинский сегодня считается мертвым? Где Троя, Атлантида, чьих следов и поныне найти не могут? Где остальные десятки, а может, сотни, а то и тысячи этносов, которые вместе со своим языком канули в Лету?

А вдруг и с тунгусами то же самое случится? Быть может, пройдет пара сотен лет, и люди даже не вспомнят о том, что жил такой народ на земле. А на месте, где они жили, построят многоэтажные здания, в которых будут обитать скучные цивилизованные люди, которые и оленя-то с деревьями видели только на картинке.

Как-то в поселковой библиотеке, где Эльга проходила практику, Грачевскому на глаза попалась брошюрка, в которой речь шла об особенностях жизни северных народов. Тогда он прочитал ее невнимательно – просто от нечего делать пробежал ее глазами, но вот сейчас, когда они с товарищами попали в беду, он вдруг отчетливо вспомнил все, что там было написано. Так бывает в критические для человека минуты, когда в его памяти вдруг всплывает то, к чему когда-то он отнесся без всякого интереса, но что в данную минуту является для него актуальным. Короче, сработал этот сложный механизм, который в нужный час вытаскивает из нашей памяти что-то очень важное.

А в той брошюре говорилось о том, что суровые климатические условия и особенности образа жизни малочисленных северных народов совершенно не подходят для европейцев. Что им просто не выжить в такой экстремальной обстановке.

Вспомнив об этом, Грачевский как-то грустно улыбнулся. Будешь сиднем сидеть, конечно, не выживешь, подумал он. А если пахать день и ночь, как это делали они с бойцами всю зиму, тогда другое дело. Главное, жратвы побольше и чтоб был теплый угол. Ну а тунгусы – те и вовсе не одну тысячу лет здесь прожили. Но вот пришла цивилизация с ее теплушками, водкой и болезнями – тут же в тайге пошел мор. Выходит, не все так просто в этом мире. Не зря ж говорят: всяк сверчок знай свой шесток. Ну а мы почему решили, что северные люди должны жить по нашим правилам? Ведь нельзя же скрестить ужа с ежом, так и здесь. Счастье у каждого свое. Может, без нас северные люди так бы и жили своим счастьем, не заглядываясь на чужое. Занимались бы по-прежнему таежной охотой, гоняли бы стада оленей на ягеля. Чем не жизнь? Воля, одним словом! А если тунгусов вдруг загонят в большие города? Да они тут же повымрут все. Это мы, цивилизованные, привыкли к неволе. И то душа порой требует свободного полета.

– Слышь, Руд, ты еще не спишь? – продолжая мучиться воспаленным сознанием, окликнул Володька товарища. Тот не отозвался. Наверное, уснул, подумал он. – Да, брат, ты был прав, когда говорил, что цивилизация для одних мать родная, для других мачеха. Взять тех же эвенков. Да они даже язык свой стали забывать, – вспомнив, как Эльга жаловалась ему, что дети орочонов уже не хотят разговаривать на родном языке, потому как им и преподают на русском, и книжки в основном на русском они читают, сказал он, не надеясь на то, что товарищ услышит его. Но Руд все-таки услышал.

Хорошо, что ты это понял, засыпая, подумал он. Значит, жизнь в тайге для тебя не прошла бесследно. Правильно говорят: нет лучшего учителя, чем собственный опыт…

 

2

Баню открывали всем миром. Получилась она справной, вместительной. Не случайно столько дней над ней колдовали.

За неимением шампанского, наполнили котелок талой водой, привязали к нему веревку и, раскачав, шарахнули им по стенке сруба.

– Ура-а-а! – пронеслось по тайге – Ура-а-а!..

А тем временем истопники уже истопили баню, раскалив чуть не до мартеновского красна котел. Впрочем, какой там котел – обыкновенная железная бочка из-под бензина. Камень, которым обложили эту бочку, брали на ключе, из него же и саму печку сложили. Получилось что-то примитивное, но зато было надежным и работало, как паровоз. Гудит печка, переливаясь на все голоса, парит вода в бочке. А если эту воду зачерпнуть из нее да плеснуть на раскаленные камни, то вовсе задохнешься парком. Такой жар – уши вянут. Даже в предбаннике нечем дышать.

– Внимание! – построив отряд, произнес старшина. – Сейчас мы произведем организованную помывку всего личного состава. Я знаю, вам уже невмоготу – столько месяцев по-настоящему не мылись… Но раньше негде было, а вот теперь у нас есть баня. Так что, как говорится, мойся – не хочу… – он сделал паузу, как бы давая парням возможность мысленно прочувствовать свалившееся на них счастье. – Ну а сейчас первая бригада вперед, остальные готовиться к помывке… Сержанты, организовать порядок! – приказывает он. – Да, вот что… Вшивую робу после бани не одевать. Мы ее сожжем.

– Как! – не поняли бойцы.

– А вот так!.. Вы что, хотите тифом заболеть?

Как раз накануне слег в постель один боец из третьей бригады по фамилии Шведов. У него был сильный жар, к тому же его трясло так, будто бы он только что побывал в ледяной воде. Санинструктор Петруха Ракитин измерил у него температуру и запаниковал.

– По-моему, все признаки тифа! – сообщил он старшине. – Потому его нужно немедленно изолировать…

Ну вот и началось, с болью подумал Грачевский и решил срочно мыть народ…

Весть о том, что один из бойцов заболел тифом, молнией разнеслась по отряду. Народ охватил ужас. Нет, нельзя сказать, что пацанам эта болезнь была хорошо известна, – просто есть вещи, которые входят в нас с молоком матери, с памятью старших, с уроками истории. Тиф был как раз из этой категории. Во время последних войн именно он выкосил миллионы людей по всей стране.

Мылись они тогда долго и тщательно. Иные бойцы, будучи не в силах остановиться, часами не вылезали из бани. Разве что на секунду, чтобы дохнуть свежего воздуха. Поддадут парку – а потом сидят и исходят потом. Надоест – выльют ведро холодной воды на себя и снова греются, на зависть истопникам. А тем нелегко приходится. Только и слышишь: эй, а ну поддали жару! Что сидите?.. И вот они снова в работе. Одни колют дрова, другие охапками таскают их к печи, третьи делают закладку… В общем, нескончаемая круговерть.

Перед тем по приказу старшины бойцов заставили побриться наголо. Для этого даже выделили парикмахеров. Больше всех старался Гиви Рацба. Он оказался отменным цирюльником и, в отличие от своих коллег, которые до этого и опасной бритвы-то никогда не держали в руках, мог, не порезав клиента, избавить его разом от волос на голове и бороды. Потому и пыталась братва попасть именно к нему. Но Гиви сказал, что он не железный, потому будет брить столько, насколько у него хватит сил.

Грачевский со Старковым тоже решили не отставать от товарищей. Первым свой череп под лезвие Рацбы подставил Володька, после чего Рудик долго смеялся и все спрашивал его, как он теперь покажется Эльге. Ничего, сказал старшина, пока он свою тунгуску увидит, у него шевелюра тысячу раз успеет отрасти. Эти слова привели Руда в уныние. Выходит, говорит, ты не веришь в наше скорое избавление? Но что мог Володька ответить на это? Ему бы и хотелось верить, но обстоятельства складывались так, что эта вера потихоньку стала оставлять и его.

Последними мылись сержанты. Дав братве оторваться по полной, они гурьбою ринулись в пахнущий свежим тесом и дымком этот очаг нечаянного счастья, чтобы следом испытать настоящий восторг жизни. Кумар еще не ушел – истопники постарались, сделав последнюю хорошую закладку дров, – поэтому щеки парней тут же запылали огнем. Нагревшись и поддав парку, они начали лупить друг друга побывавшими в кипятке и обмякшими в распарине еловыми вениками.

– Ух ты, ух! Ну давай еще… Давай! – то и дело доносилось из бани.

А тут и Рацба появился.

– Давайте я вас полуплю! – предлагает.

– А можешь? – спрашивает Руд. – Это же ведь русская баня, а вы, поди, там, в своих горах, в корытах только моетесь, – шутит он.

– Нет, товарищ сержант, не в корытах, а в кратерах вулканов… А там будет пожарче, чем в ваших банях, – шуткой на шутку отвечает Гиви.

– Да откуда ж вулканы на Кавказе?.. Нет там никаких вулканов. Это нам еще в школе на уроках географии говорили, – намыливая голову, произнес Руд.

– А вы не верьте географам… Они вам такого понарасскажут!.. – смеется Рацба. – Сами-то вы хоть были на Кавказе?

– Нет…

– Ну тогда я вас приглашаю… Нет, правда, приезжайте после армии. У нас там такие фрукты… Такие вина!

– А как насчет девочек? – спрашивает кто-то из сержантов.

Рацба зацокал языком.

– О, а девочки у нас самые красивые на свете! Один загар морской чего стоит!..

– Ну тогда я точно приеду… – произнес Рудик под общий хохоток. – Глядишь, и невесту себе подберу… А что? Говорят, кавказские женщины не только красивые, но и верные… Ну давай, давай, жахни-ка меня как следует веничком! – говорит он Рацбе.

Тут уж кавказец и показал все, на что он способен. Так исхлестал бедного Старкова, что тот потом долго приходил в себя, забравшись на самый верхний полок, где человеку непривычному делать было нечего, потому как жар буквально разрывал легкие на части. Но Рудику это было не в новинку – ведь он рос в деревне у деда, который славился на всю округу своей бешеной баней. Порой так натопит ее, что даже люди бывалые пулей вылетали из нее, чтобы глотнуть свежего воздуха. А все это его огромная ненасытная печь, которую, если как следует раскочегарить, могла превратить в пар целое море: не случайно к деду даже из города приезжали, чтобы побаловаться настоящим парком. А он и не отказывал никому. Только жена его, бабушка Рудика, постоянно ворчала. Ведь не с пустыми руками приезжали гости – с водкой, а старик потом неделю мучился сердцем, пытаясь очистить огуречным рассолом отравленную кровь.

Это для Грачевского банька «по черному» была делом новым. Он городские-то бани игнорировал, предпочитая мыться дома под душем. Но теперь вот его азарту можно было только позавидовать. Это был для него настоящий праздник души. Большего счастья, казалось, он давно не испытывал. Потому мылся до победного. Сам себя отчаянно хлестал веником, по сто раз залазил на полок, обливался холодной водой, потом снова веник, снова полок – и следом ледяная вода из ключа… И только когда кумара совсем не стало, он вышел на воздух…

А там уже вовсю пылал костер, съедая груды грязной и завшивленной солдатской робы. Вокруг стояли бойцы и завороженно смотрели на это действо. Все, дело сделано. Теперь они остались в одних трусах и бушлатах.

Христово воинство! – глянув на них, усмехнулся Грачевский. Конечно, кому-то его решение сжечь казенное обмундирование могло показаться диким, но как он мог поступить иначе? Ведь тиф не дремлет. Уж лучше походить в трусах, чем подохнуть раньше времени. Ничего, в войну хуже было. Там люди порой в стужу в одних майках шли в атаку. И ведь не болели! Об этом Володьке и родители говорили. Дескать, на фронте даже насморк редко случался, несмотря на то что приходилось порой неделями сидеть в холодных окопах, а вот как только наступил мир – тут же и зачихал народ. Вроде того, что война мобилизовала все человеческие резервы, оттого и такое сопротивление болезням, а стоило только расслабиться – и все… Глядишь, и тут произойдет нечто подобное. Ведь, по-хорошему, для них это тоже война. Война за выживание.

…И снова они ждали у моря погоды. Жизнь текла все тем же проложенным временем кривым руслом, натыкаясь на острые пороги судьбы. Весна по-прежнему не спешила в эти края. Чуть обогрев землю, солнце вновь исчезало за тучами, которые приносили с собой обильные снега. Дули холодные северные ветра, унося у солдат остатки надежды. В такие дни бойцы не вылезали из балков, боясь замерзнуть и простудиться. Ну куда без штанов? Старшина все понимал и давал пацанам отсидеться в тепле. Но вот снова появлялось солнце – и все шло своим чередом.

– Мне кажется, мы так и подохнем здесь, – однажды заявил Грачевскому Рудик, когда они после утреннего развода на работу остались вдвоем. – Но я не хочу подыхать, ты слышишь?! Я хочу жить!.. Я хочу еще многое сделать в этой жизни.

Володька, чтобы отвлечь его от дурных мыслей, попытался шутить:

– Руд, кончай ныть!.. Как там говорят австралийцы? Не все потеряно, пока толстый кенгуру не допел свою песенку.

Но Старкову уже не до шуток.

– Да пошел ты вместе со своим кенгуру! Здесь тебе не Австралия – здесь тайга!..

Парень вконец потерял всякое терпение и теперь начинал сходить с ума.

– Заткнись, Руд… Заткнись! Еще не хватало, чтобы командиры бузили… Ты представляешь, что тогда начнется в лагере? – пытается образумить товарища Володька. Хотя он чувствовал, что и его силы на исходе.

– А мне уже наплевать на все, понял?! Наплевать!.. – от волнения, от страсти, с какой Старков это сказал, у него перехватило дыхание. – В общем, так… Я жду еще три дня… Но если за это время ничего не изменится, я уйду отсюда… Возьму всю свою бригаду и уйду!

– И куда ж, интересно, вы пойдете? – зло усмехнулся Володька. – Ты хоть знаешь маршрут?

– Нет… маршрута я не знаю! Но уж лучше что-то делать, чем… – он с отчаянием машет рукой. – Говорю тебе, мы подохнем здесь…

Рудика было теперь не узнать. Он ходил хмурый и потерянный. А однажды Володька услышал, как тот сам с собой разговаривал. Идет и о чем-то рассеянно рассуждает… Не иначе крыша поехала! – испугался за товарища Грачевский. Сказал об этом санинструктору Петьке Ракитину. Но тот никогда не имел дел с такой бедой. Правда, говорит, был в их доме мужик, который страдал манией преследования. Но у того были сумасшедшие глаза. Тогда они с Володькой решили понаблюдать за Рудом. Это получалось у них как-то смешно и неумело. Подойдут, бывало, к Старкову и этак пристально глядят на него – диагноз пытаются ему поставить. А тот только хмурился и отворачивал физиономию. Дескать, вы что – охренели? Рожу мою, что ли, никогда не видели? Смотрите на меня, будто бы на идиота… После этого те перестали гоняться за его диагнозом. Коль, мол, человек реагирует на что-то, значит, он еще не совсем потерян для общества. Правда, Петруха тут же вспомнил про то, что обычно говорят врачи в этом случае: дескать, никакой идиот никогда не признается в том, что он идиот. Однако Грачевский решил верить в лучший исход. Жаль только, вера его давно уже потеряла крылья…

Вслед за Рудиком опустила руки и братва. Не люди, а тени ходят по лагерю. Раньше хоть работа спасала от невеселых дум, а теперь и это не помогало. Уже ничто людей не радует – ни добытая дичь, ни пойманная в речке рыба, да что там – пища им в горло порой уже не лезет. Вымотала их такая жизнь, выпотрошила. В тайгу теперь идут как на каторгу. А тут еще с одеждой этой проблемы – роба-то вся в костер ушла. Трусы с майками да бушлаты – вот и вся обмундировка. Даже шапки пришлось сжечь, потому как санинструктор Ракитин сказал, что они тоже заражены педикулезом. Теперь кругом одни лысые головы – будто бы бильярдные шары. Вроде небо в тучах, а внизу светло от этих бритых черепов.

– Товарищ старшина, ну уже мочи нет ждать!.. Может, снимемся с якоря?

Это уже Гиви Рацба. Сволочь! И он туда же…

– Еще раз скажешь – до конца жизни тебе этого не прощу! – заявил ему Грачевский. – Я-то считал тебя человеком сильным, а ты…

А может, Рацба прав? Может, и впрямь стоит свернуть лагерь?.. Ну а вдруг вертолеты прилетят!.. – тут же усомнился Володька. Где, скажут, отряд?.. Ну а в пути всякое может случиться. А у них даже ружьишка плохонького нет, чтобы добыть себе пищу. А ведь еще и худые люди могут повстречаться на пути. А путь неблизкий. Это тебе не десять километров прошагать – здесь надо идти через всю огромную тайгу! При этом хотя бы знать куда. А идти надо. Не то еще неделя – и народ взбунтуется. Ну а рассчитывать ему на этот раз не на кого. Одни кругом потерянные лица да сумасшедшие глаза. Такого натворить могут!..

Прошло еще два дня… После вечерней поверки Руд заявил, что утром его бригада покидает лагерь.

– И не говори мне ничего – бесполезно! – сказал он Грачевскому. – Все уже решено…

– Но ведь это дезертирство, неужто ты не понимаешь? – попытался образумить товарища Володька.

– Это, Грач, не дезертирство – это нормальный акт живых людей во имя своего спасения! – говорит Руд. – Коль государство забыло о нас, мы сами должны напомнить ему о себе. Или ты думаешь, это нас просто испытывают на прочность? Нет, брат, даже в войну каждый человек был на счету, а сейчас не война… Ну а с нами поступили, как… – Он махнул рукой.

Володька в отчаянии. Он скрутил «козью ножку» и закурил. Табак давно кончился, поэтому приходится курить сухие листья и мох, которые специально для бойцов сушит на своих противнях Рацба.

– Одумайся! Пропадешь ведь… – сделав глубокую затяжку, говорит Володька. – И пацанов погубишь. Ты же тогда себе и на том свете этого не простишь!.. Короче, кончай дурить! Помнишь, что ты мне сказал?..

– Ничего я не помню! – резко ответил ему Руд.

– Да ну!.. А не ты ли говорил мне, что ты даже рад тому, что с нами случилось? Мол, трудности только закаляют и все в этом роде.

– Я так говорил? – удивился Руд. – Бред какой-то…

– Не притворяйся! – воскликнул Грачевский.

Руд усмехнулся.

– А ты знаешь, что вся цивилизация – это сплошное притворство. Даже чистить зубы – это притворство, уж не говоря о любви или там других высоких чувствах…

– Вот ты как заговорил! – удивился Володька. – Слабак ты, парень… Выходит, я ошибся в тебе.

Руд фыркнул.

– Думай, что хочешь, а мы все равно уйдем, – заявил он.

– Заткнись!.. – не сдержался Володька – Послушай, Руд, но ведь ты же не такой… Ты сильный! Ты умный… Ты гораздо умнее меня… Поверь, ведь это только идиот может решиться на то, чтобы добровольно обречь себя на смерть. Вспомни, это же тайга! А с тайгой шутки плохи…

– Я это знаю…

– А что ж тогда тупишь?

– Это ты тупишь! А я хочу спасти людей… Короче, не мешай нам. Будешь мешать – раздавим!..

Всю ночь после этого Володька не мог сомкнуть глаз. Он переживал, что не в силах справиться с ситуацией и что утром часть отряда сорвется с места и уйдет в тайгу. Глядишь, за ними потянутся и остальные. Люди ведь на пределе. Одно слово – и они бросятся врассыпную. И что тогда?.. Что он скажет начальству? Впрочем, это еще ладно. Вот что он скажет матерям этих пацанов, если те вдруг сгинут в тайге?..

От безысходности Володька заплакал. Он плакал так, как, наверное, не плакал даже в детстве. Впрочем, он вообще уже не помнит, когда это с ним в последний раз случалось.

– Ты что это, Грач? – почуяв неладное, толкнул его в бок Руд. Тот не ответил. – Это ты из-за меня, что ли?.. Ну прости, прости… Ну хочешь, мы никуда не пойдем?.. Ну что ты молчишь?..

Однако Володька не в силах был что-то сказать. Лежал, уткнувшись в подушку, и рыдал. Не зная, как его успокоить, Старков обнял его за плечи. Так и пролежали они до утра. А утром вдруг тайга загудела. Да так, что затряслось зимовье. Ураган, что ли? – подумали бойцы.

– Да это же вертолеты! – вдруг воскликнул кто-то. – Все, кончились наши мучения!.. Кончились!..

И тогда все бросились из балков. Над головой, сотрясая воздух, зависло два вертолета.

– Ура-а-а! – завопила братва. – Ура-а-а!

Вертолеты, сделав круг над лагерем, сели посреди поляны. О, эти бесконечные минуты ожидания, когда ты еще не совсем уверен, что к тебе пришло спасение. Так медленно выздоравливает человек после тяжелой болезни. И счастье вот так же неторопливо входит в дом, где долго жила беда…

Кто же это прилетел? Майор Ходенко? Но что же он тянет? Почему не выходит из вертолета?.. Ну скорее же, скорее! – торопит время Грачевский.

– Наверное, выжидают, когда полностью заглохнут двигатели… – предполагает Гиви. – Интересно, жратву они привезли?

– Да какая жратва! – поморщился Володька. Главное, что о них вспомнили!

Но вот двигатели заглохли, и на поляну один за другим стали неторопливо вылезать из машин какие-то люди. Все они были в военной форме, а у одного даже были генеральские лампасы. Увидев генерала, Грачевский закричал срывающимся голосом:

– Отряд!.. В две шеренги… становись!

Тут же сержанты продублировали его команду, и в следующую минуту толпа зевак преобразилась, образовав нечто похожее на строй. Они стояли жалкие, худые, изможденные, прикрыв тела грязными бушлатами, из которых торчали трусы с сапогами да порой где-то линялые и растянутые чуть ли не до земли солдатские майки.

– Это что еще за банда махновцев?! – сделав несколько стремительных шагов по направлению к строю, грозно рявкнул генерал, невысокий полный человек в папахе и с двумя чисто выбритыми подбородками. Брови у него были мохнатые и рыжие, словно хвост у хорька.

Грачевского не на шутку расстроили эти слова.

– Товарищ генерал!.. – поднеся ладонь к виску, чуть заикаясь, произнес он.

– Молчать! – грубо оборвал его тот. – Вам разве неизвестно, что к пустой голове руку не прикладывают?

Это еще больше расстроило Володьку. Да как он смеет?.. Где он нашел пустую голову?

Скоро подтянулись и остальные гости. Одно офицерство, начиная с полковников и кончая летехами, видно, вертолетчиками.

– Так… Кто тут старший? – обведя глазами строй, строго спрашивает генерал.

– Я, товарищ генерал! – ответил ему Володька.

– Фамилия!

– Старшина Грачевский!

Тот внимательно посмотрел на него и нахмурился.

– А почему у вас народ в таком виде? – раздувая ноздри, спросил он.

Володька пожал плечами.

– А в каком же еще виде нам быть? Мы же сожгли свою робу…

Лучше бы он этого не говорил.

– Как! – воскликнул генерал. – Я спрашиваю, что значит сожгли?

Этот грубый генеральский голос так подействовал на Володьку, что он растерялся. Ползает глазами вокруг и молчит. Неожиданно ему показалось, что он видит лицо Димули Серегина. Протер глаза, глянул – точно он. Стоит за спиной офицеров и улыбается ему. Сволочь, хотел закричать старшина, предатель!.. Но не закричал, потому что в следующее мгновение вновь зазвучал этот грубый и недовольный голос генерала.

– А ну – арестовать преступника! – приказывает он. Володька ничего не понимает. Как арестовать? За что? – Это же надо – сжечь форму! Да где это видано?! В войну за это вообще расстреливали! Ведь это… это вредительство!

Володьку тут же окружили несколько офицеров.

– Вперед! – скомандовал один, высокий брюнет с лакированным лицом штабиста. Его повели к вертолету.

– В прокуратуру его, подлеца! – кричит вслед им генерал. – Пусть там с ним разбираются…

Пройдет время, и Грачевский узнает о том, каким вдруг ветром занесло и этого грозного генерала, и его свиту к ним в тайгу. Оказывается, это все Серегин. Это он, убежав от бандитов, в одиночку добрался до Транссиба. Там сел на поезд и отправился на поиски своей Веруни. Когда нашел, бросился в ноги. Прости, мол, любимая… Я-де понимаю, что был дураком, а теперь я совсем другой. Прости и поверь…

Вовремя он приехал, а то жена уже собиралась на развод подавать. А тут жалко ей стало Димулю. Приехал худой, изможденный, повзрослевший. И говорил как-то серьезно. Ну совсем другой человек. Видно, здорово в армии досталось – вот и поумнел.

Простила Веруня ему все его прежние закидоны. Ладно, говорит, служи – ждать буду.

Счастливый и окрыленный, помчался Димыч на поиски начальства, которому надо было напомнить о существовании забытого в тайге десанта.

Доехав на поезде до небольшой станции, что на Транссибе, он сел в автобус и через несколько часов был уже в райцентре. Там ему указали, где разместился штаб бригады железнодорожных войск. Первым делом решил отыскать майора Ходенко, но, как оказалось, того еще осенью перевели куда-то на восточный участок. Димычу хотя и с трудом, но все же удалось попасть на прием к командиру бригады. Когда вошел в его кабинет, вместо того чтобы представиться, крикнул своим охрипшим голосом: дескать, в тепленьком кабинете рассиживаетесь, а ваши люди, понимаешь, в тайге голодные погибают.

Какие люди? – не понимает генерал. И почему, интересно, они погибают? Тут Димыч и выложил ему все. Генерал не верит. Не может этого быть! – говорит. У него, мол, каждый человек на учете. А Серегин: полетели – сами увидите.

Ну вот и прилетели. Генерал разгневан. Он готов винить всех, начиная с майора Ходенко и кончая старшиной, который посмел раздеть догола бойцов и сжечь их обмундирование. Досталось и его свите. А вы, спрашивает, где были? Почему забыли про десант? Те чешут затылки. И впрямь забыли. Виноваты…

– А если там узнают? – подняв указательный палец, в сердцах произнес генерал. Офицеры опустили глаза. Знали, что Москва не погладит их за это по головке. И как это их угораздило?..

В общем, само собой так вышло, что крайним оказался Грачевский. Надо же было генералу на ком-то выместить зло – вот и нашел «стрелочника». А тот молчит и покорно следует к вертолету в окружении трех офицеров.

– Да за что вы его?.. – неожиданно слышит он за спиной возмущенный голос Старкова. – Он же нас от верной смерти спас!..

И загудела следом братва.

– Точно, спас! Он герой, а вы его!..

– Товарищ генерал!.. – это был уже голос Петрухи Ракитина. – Младший сержант Ракитин!.. Санинструктор отряда… Разрешите обратиться?.. В общем, так, у нас сейчас двое больных тифом, а если бы не старшина – их было бы больше… Думаете, зря мы вшивую робу жгли?..

Генерал хотел заорать на Петьку, но вдруг осекся. Как тиф?.. Да он со времен войны о нем не слышал. Сам на фронте им переболел и знает, что это такое, но чтобы в мирное время…

– Стой! – кричит он конвою и тут же: – Старшина… Как там тебя? А ну пойди сюда…

Народ замер – не знает, какой следующий фортель выкинет комбриг. А тот вдруг обнял Грачевского.

– Сынок… – говорит. – Прости ты меня, старика глупого! Я ведь не знал ничего…

И сорвалась скупая слеза с красного века седого генерала, и даже папаха от чувств его свалилась с головы. А он не обращает на это внимания.

– Сынок… Сынок… – продолжал дрожащим от волнения голосом твердить он. А все смотрели на эту сцену и улыбались. И Рудик Старков, и Петруха Ракитин, и Гиви Рацба, и Пустоляков, и Тулупов, и Савушкин, и Релин с Хуснутдиновым… Все! И даже Димуля Серегин, которого еще в своем кабинете генерал назвал дезертиром и пообещал отправить в дисбат. А он радуется. Бог, мол, с ним, с дисбатом – главное, я братве помог.

И счастливые они стояли, эти пацаны, и радостные… Ведь такое пришлось пережить! Сразу на сто лет постарели… Ну и поумнели, конечно. Ведь оно всегда так: сколько боли – столько и радости, сколько испытаний – столько и побед. Над собственной слабостью, над силами природы, над дурью человеческой… И тем сильны мы бываем, и на том стоим…