Глава первая

КАЗАЧЬЯ ВОЛЬНИЦА

1

…Весь май в тот год природа гуляла ветрами, принося с морей мокроту, пока в начале июня не показалось злое амурское солнце и не обожгло люто землю. Оно выпило влагу с полей, остановило бег ручьев и небольших речушек, повергло ниц поспевавшие тяжелые травы и нивы. Воздух стал сухим, раскаленным и недобрым. В таком нещадном пекле страдали не только люди, но и все живое. Лишь дети, в отличие от взрослых, не замечали адского климата. Загоревшие до угольной черноты, с шелушащимися носами и потрескавшимися белесыми губами, они весь день не вылезали из воды. Звонкое многоголосье слышалось вокруг. Так продолжалось до самого вечера, пока на берегу не появлялись родители и не прогоняли своих заигравшихся чад с реки.

— Васька, марш домой! Не канючь! Обедать не обедал — и от ужина теперь решил отказаться? — заводила какая-нибудь баба.

— Ты, Емелька, чего ждешь? Порки? — А это уже албазинский казак пытается выудить из реки своего мальца. — Смотри, если не слушаешь отца-мать, послушаешься телячьей шкуры.

Тут же со стороны крепостных стен звучало призывное:

— Манька-а-а! Слышишь меня? Ночь на дворе. Гляди, утащит тебя чужеземец — будешь знать…

Чужеземцев-басурман, а так в крепости называли маньчжуров, дети боялись больше всего на свете. Бывало, увидят на другом берегу спускающихся к реке конников в воинских доспехах, и тут же с криками бросятся врассыпную. Вслед им — хохот, вслед — громкая и непонятная речь. Река не слишком широкая — хорошо все слышно. Страшно! Вдруг враги пришли их, детишек, воровать, а потом продавать в рабство? Так по крайней мере объясняли детворе взрослые каждое появление маньчжуров, пытаясь приучить малышей к бдительности. Дескать, чужие жалости к православным не испытывают. Крещеные бы русских жалели.

Поэтому здешние святые отцы пытались распространить православную веру по всему Амуру. Одна вера приведет к миру, — говорили они. Крестили всех подряд, вообще не разбирая, кто какого рода-племени.

Вот и на Ивана Купалу назначили крестины. На Рождество Иоанна Предтечи никто не работает. Не рубят капусты и не берут в руки косаря, топора, заступа. Лучшего времени не найдешь.

Желающих набралось много, и их даже не смогла вместить ни одна церковь. Поэтому и решили поступить так, как поступил в свое время Иоанн с Иисусом, — крестить всех в реке.

…В день Рождества честного славного пророка Предтечи и Крестителя Господня Иоанна с самого раннего утра далеко по берегу разнесся медный звон единственного в Албазине колокола, установленного на колокольне Воскресенской церкви. Народ поспешил в храм. У входа, стоя на высоком крыльце, их уже поджидал облаченный в золоченую ризу с епитрахилью и скуфью приходской священник, отец Максим Леонтьев. С ним были диакон Иона в мятой длинной рясе и похожий на филина псаломщик Мирошка, одетый в кафтан из грубого и некрашеного крестьянского сукна. Если Леонтьев с Мирошкой гляделись довольно свежо и молодцевато, то Ионова морда походила на пожеванный какой-то тварью сапог. Этот здоровяк буквально засыпал на ногах, и даже не изъявлял желания приветствовать поклоном входящих. Ладно если б это происходило после всенощного бдения, а так любой завидевший Иону мог опознать в нем пьяного.

Впрочем, не он один пьянствовал в ночь, встречая приход Ивана Купалы. Все военное поселение гуляло на берегу, а с ним и монастырские. Спать пошли только с рассветом, поэтому даже колокол, созывавший народ на литургию, не смог разбудить иных гулен. Женщинам-то не привыкать рано вставать — нужно и на обед что-то сытное приготовить, и подобрать подходящие головные уборы. Ведь праздник, а по таким дням положено наряжаться.

Наладив женские дела, слабый пол стал поднимать своих мужей и чад, а те брыкаются и бормочут во сне бессвязные слова. Пришлось кого-то обливать холодной водой, а кого сгонять веником с мягких перин.

Ох и трудно русскому мужику вставать с похмелья! Не зря же в Европе эту мужскую беду кличут не иначе, как «русской болезнью», от которой всякий «прихворнувший» лечится по-своему. Одни снимают похмелье с помощью чесночного или лукового супа, другие — горячей овсяной кашей с кислым молоком, третьи — просто кружкой рассола. Иной придет в себя только после того, как ему на голову выльют ведро ледяной колодезной воды.

Что до казаков, то в таких случаях они обычно с силой брали себя за шкирку и так держали до тех пор, пока не проходила головная боль, а то и прикладывали монетки к глазам и ждали, когда им станет легче.

Накануне старец Гермоген, бывший ярым противником пьянства, позвал к себе в келью атамана.

— Слышал, нынче на берегу собрались жечь костры. Снова будете напиваться и ругаться грязными словами? — сурово произнес пожилой мужчина, нахмурив седые брови.

Никифор улыбнулся на всю ширину своих желтых прокуренных зубов:

— Да, пропустим кружку-другую. Не без того. Купала…

Старец с укором посмотрел на атамана.

— Купала! — передразнил он его. — Да вы, казаки, из всего можете повод для пьянства отыскать. Пьете, пьете — никак насытиться не можете, а только забыли, насколько вино уму не товарищ. Пропьете ведь ум-то, чего тогда? — ворчал старик. — Ладно, празднуйте, но без мордобоя, слышишь меня? Ведь вы не можете по-человечески гулять на праздниках. Обязательно шуму наделаете. Что ж за люди такие, ей-богу! — сокрушенно покачал головой Гермоген, а потом подслеповато глянул на атамана и строгим голосом сказал: — Завтра все должны быть на литургии, ты меня понял? С вас станется. Говорю, нельзя православному человеку идти против церковных правил. Сам не забудь прийти в церковь, — предупредил старец. — Запомни: не с кого-нибудь, а с тебя люди берут пример.

Что и говорить, казаки — народ буйный, особенно в подпитии, но такими уж они, наверное, сотворены. Зато лихие и смелые мужчины!

Никифор твердо пообещал старцу обойтись на этот раз без шума, а если кто-то из его товарищей вздумает махать кулаками, то того он самолично перед всем казацким строем отстегает плетью.

…Вечерело, и на берег Амура высыпал народ. Тут были и албазинские, и из Московского государства, и пришедшие из ближних сел. Молодежь уже загодя натаскала хворост для кострищ. Теперь все ждали только темноты.

Казаки, как водится, гуляли отдельно ото всех. Подобрав по-турецки ноги, они сели кружком на траву, достали кисеты с махоркой и кремни, а потом, попыхивая трубками, стали ждать своего часа. Чуть поодаль расположились их жены и дети. Тут же двое кашеваров готовили тавранчуг — уху из разнорыбицы. Из-под крышки стоявшего на тагане большого медного котла, в котором, побулькивая, варилась уха, вырывались убийственные запахи, вызывая у казаков голодную слюну.

Как только на берегу запылали костры, атаман велел казакам открыть заранее приготовленный бочонок меда, после чего назначенный им прислуживающий по столу наполнил большую атаманскую чашу. Взяв ее в руки, Никифор поднялся с земли. Казаки последовали примеру атамана, готовящегося к речи. — Братья мои, казаки! Товарищи и боевые други! Первый кубок на этом празднике я хочу поднять за нашу родную отчизну. Если не она, то кто тогда мог праздновать Ивана Купалу! А, братцы? За Русь-матушку, — начал Никифор.

— Любо! — дружно грянули казаки, заставив всех находившихся на берегу вздрогнуть.

— Так вот, товарищи мои. Без нашей державы мы вообще ничто, возможно, обыкновенные черви, а потому мы должны как зеницу ока охранять Русь-матушку и беречь от любых врагов, — продолжил атаман.

— Любо! — снова бурно согласились казаки с атамановой правдой.

— Тогда выпьем же, братья, за нашу любимую державу, а еще за вольную волю, без которой нет казака!

— Любо-о! — пронесся мощный казацкий глас над озаренной светом костров рекой, повторяясь эхом где-то в бездонной глубине звездного неба.

2

Покончив с речью, атаман с чувством перекрестился и, сделав жадный глоток, пустил кубок по кругу.

Тут же кашевары разнесли по деревянным чашкам и супным горшкам уху. Достав из-за пояса припасенные для этого случая березовые ложки, казаки сели вокруг большого стола, покрытого расшитой цветами скатертью, на котором покоились приготовленные их женами праздничные яства — фаршированные желудки животных, калачи с чесноком и с маслом, пироги с остатками мяса и рыбы, пельмени с грибной начинкой, лаваши, сладкая редька с патокой, лепешки из пресного теста, — и принялись жадно есть. Глядя на казаков, потянулись за ухой и женщины с ребятишками.

— Еще бы ухи! — первым справившись с горшком супа, попросил Иона.

— Что, святой отец, гляжу, понравилась тебе наша уха-то? — улыбнулся пожилой кашевар Гордейка Промыслов.

— А то!.. — облизывая языком ложку, ответил тот.

— Тогда подставляй посудину, — доброжелательно предложил Промыслов.

— И мне давай, — потянулся со своей чашкой молодой розовощекий казак Мишка, сын убитого маньчжурами в одной из стычек доброго казака Остапа Ворона.

И снова гуляет братина с дешевым алкоголем по кругу.

— Эх, хорошо! — сделав долгий и жадный глоток, блаженным басом заметил диакон Иона и вытер рукавом своей видавшей виды рясы мокрые от меда губы. Душа у него шире блина на сковородке.

— Господи, прости меня грешного! — перед тем как сделать глоток, покрестился псаломщик Мирошка, замечательно читавший шестопсалмие.

— Пусть не в последний раз, — следом, осенив себя крестным знамением, припал губами к чашке казак Васюк Дрязгин.

— Нет браги, нет и отваги! — принимая у него из рук чашу, бодро сказал пожилой казак Нил Губавин.

Гуляет, гуляет товарищеская выпивка по кругу. Повеселели казаки, зарумянились. Хмельная кровь заиграла в их жилах.

— Эх, раз, по два раз, расподмахивать горазд, кабы чарочка винца, два бидончика пивца, на закуску пирожка! — пели мужчины застольные.

— Давай, братцы, еще по одной! Нельзя казаку в праздник быть трезвым и болезненным.

Кравчий не успевал наполнять ходившую по кругу кружку атамана, а тут еще и казаки, которым надоело пить с детьми квас, стали подходить со своими бидончиками и стаканчиками. Пот тек ручьем по лицу бедного виночерпия. Уже и рубашка взмокла, и душа запарилась, а казаки все время кричат одно:

— Давай!

Так продолжалось долго, пока казаки не набили свои желудки едой и не покинули стол. Тут же задымили набитые ядреным табачком трубки, начались обычные пьяные речи. Казаки наперебой рассказывали о своих подвигах, где-то стараясь приукрасить отдельные факты, а где-то и приврать. Как говорится, во хмелю — чего хочешь намелю. Кто-то вспоминал лихие походы на турок, другие — на крымского хана, третьи — на шведов. В основном же недобрым словом поминали маньчжуров, которые непрестанно совершали набеги на русские селения, сжигая их дотла и убивая или уводя в плен местных жителей. Маньчжуры хитростью ловко уводят в плен, воруя врасплох людей, потому-то люди и боялись их. «Лучше быть убитым, чем попавшим в плен», — говорили албазинцы.

— Вот неймется бесам! — пьяно возмущался кто-то из казаков.

— Пойдем на них войной, тогда и расквитаемся! — восклицал другой.

— Да нет, братья, война нам не нужна. Нужно сохранить мир на державных границах. Так царю-батюшке угодно, — говорил атаман.

— Если царю угодно, тогда ладно, но надо проучить чужеземцев, — воинственно заявил сидевший возле атамана пожилой казак.

Неожиданно кто-то из казаков запел:

Тут и другие подхватили знакомую им песню:

С земли поднялся Игнашка Рогоза. Он тряхнул своими черными кудрями и, топнув ногой, крикнул: «Эх, забодай меня коза! Давай-ка плясовую!» Рогоза запел:

Казаков не надо было долго упрашивать. Мужики тут же вскочили на ноги и, шатаясь, пустились в пляс. Завидев пляшущих мужей и женихов, к ним присоединились бабы с девками. Пошла плясать казачья душа! Долго танцевали, пока, устав, не повалились на траву.

— Что же ты стоишь — наливай! — поднимая над головой стакан, шумел запыхавшийся атаман. — Помянем наших товарищей, сложивших голову на поле битвы.

В который уже раз алкоголь идет по кругу. Потом пили за будущие победы, за родителей, жен и детей, а также за хороший урожай, здоровье и благополучие. В конце казаки так нагулялись и напились, что принялись ругаться, пустив в ход кулаки. Кто там начал первый — теперь никто и не вспомнит. Только били друг другу отчаянно морды, при этом не понимая происходящее. Бабы и девки визжали, глядя на бойню, но поделать ничего не могли. Знали, в таких случаях казаку лучше не попадаться под руку — ненароком убьет. Слава богу, Гермоген всего этого не видел, а то не миновать атаману сурового разговора. Он за все тут в ответе. Тем более, атаман обещал старцу, являвшемуся непререкаемым авторитетом на всем Амуре, следить за порядком. Чего тут поделаешь: во хмелю и во сне человек себе не волен. Тогда какой спрос с казака?..

Берег в это время жил своим бытом. Больше всего, казалось, радовалась празднику молодежь. Ребята, в отличие от взрослых, не стали делиться на стайки. Все — и албазинские, и монастырские, и те, кто пришел из ближних и дальних поселений, — гуляли сообща всю ночь. Пели песни, прыгали через костер, играли в салочки. Когда наступила полночь, девки, следуя давнему обычаю, сняли украшавшие их головы венки из полевых цветов и со словами: «Плыви, веночек, туда, где живет мой суженый, подай ему весть обо мне», — стали опускать их в воду. Парни бежали вслед течению, хватали венки, а потом искали тех, кому они принадлежали.

Иногда, разбившись на парочки, молодые убегали в лес и там упоенно целовались. Так и пролетела ночь, а с рассветом берег опустел, и лишь догоравшие угли в кострах, пустые винные бочки напоминали о недавнем веселье.

 

Глава вторая

СТАРЕЦ

1

После утренней литургии народ потянулся к реке, где в урочный час должен был начаться обряд. Кто-то решил спуститься поближе к воде, но большинство все же предпочло наблюдать за происходящим с крутого берега, поэтому скоро у крепостной стены, мрачно взиравшей на реку своими пустыми глазницами, собралась большая толпа зевак. Кого только не привело сюда любопытство — и казаков с женами, служилых и ремесленных людей, торговцев, и даже промысловый народ из ближних и дальних тунгусских поселений и стойбищ. Были и крестьяне из окрестных деревень, из слобод и поселений, которые, как и большинство, явились целыми семьями.

По случаю праздника многие бабы и девицы выделились, надев свои лучшие наряды. То здесь, то там мелькали домотканые распашные шерстяные юбки с яркими поясами, юбки с широкой полой орнамента по подолу, сшитые умелой рукой длинные косоклинные девичьи платья, сарафаны с лифом, на кокетке, прямые из льна с малиновыми шерстяными передниками, отделанными шелковыми тесьмой и парчой. Все, как водится, при поясах — кто тканых, кто вязаных, кто плетеных. На головах — платки, кокошники. В общем, здесь наблюдались фасоны со всех уголков Москвы, которые переселенцы привезли с собой в эти далекие и необжитые края.

Мужская половина гляделась не столь ярко, особенно одежда пашенных крестьян. Обыкновенная картина: свитки, полукафтаны с наголовниками из грубого толстого сукна поверх штопаных посконных рубах, такие же штопаные штаны, надетые глубоко на глаза войлочные белые и суконные шапки. Ноги в стоптанной обуви, но чаще в лаптях, подвязанных к икрам веревками, — кто в лыковых, кто в каких других. Одним словом, сиротская беднота. По Руси ходит такая пословица — не будь лапотника, не было бы бархатника, то есть тех же боярина с дворянином.

Совсем иначе выглядел промышленный, торговый и ремесленный народ. На большинстве из них были камзолы или полукафтаны сносного вида с отложными воротниками, сшитые женами полотняные штаны и сапоги, смазанные дегтем.

Что касается разгульной братии, казаков, то у тех свой порядок. Бывшие якутские служивые все безбородые, как тунгусы, в мохнатых шапках, на плечах одежда из оленьих шкур, а то и сюртук, а вместо привычных штанов — тулупы кожей наружу из выделанной оленьей кожи.

Енисейские, шилкинские и родом с Дона и Яика, наоборот, при бородах — на одних длиннополые казацкие зипуны из серого или голубого сукна, на других же, в основном на пешей казацкой братии, форменные халаты. Все в широких шароварах и при саблях, а на ногах — красные сапоги из кожи козы с подковами или более простая обувь. Из-под мохнатых бараньих шапок с червонным верхом бежали струйки липкого пота, поэтому ратные люди то и дело снимали их для проветривания чубов.

В основном речь шла о старых, покрытых глубокими шрамами рубаках, которые не могли жить без ратных подвигов, так как бранные дела служили для них главным смыслом жизни. Рядом с бывалыми крутилась молодая поросль, чьи подвиги только подразумевались.

Среди всей разношерстной толпы выделялся чернобородый атаман в своем коротком кафтане из красного сукна, подпоясанном узорчатым серебряным поясом, на котором держался кривой турецкий ятаган. Его кучерявую цыганскую голову покрывала баранья папаха с золотым верхом.

…Утреннее солнце, стряхнув с небес ночную свежесть, начало потихоньку жечь землю. Становилось жарко, и народ маялся. Кто-то из казаков, не выдержав испытания, уже успел раздеться, сняв с себя или же распахнув жупаны.

Вдоль крепостной стены бегали малыши, играя в салочки. Дымили трубки, наполняя речную свежесть едкими запахами табака. Малые детки плакали на руках молодых матерей, пришедших крестить своих чад. Раньше не отпускало хозяйство. Бывало, привяжут дитя платком к спине — и в поле. Вымотавшись на ниве, идут в свои огороды. Там для них работы хватало. Еще скотина требовала ухода. Не до Бога было. Тут вдруг заговорили о том, что в праздник святого Иоанна Предтечи иеромонах Гермоген надумал устроить крестины на Амуре — вот и хлынул охочий люд к реке, принять, как Иисус, крещение в иордани.

Помимо баб с младенцами наблюдались тунгусы из ближних поселений и стойбищ, а также разноперый бродячий народец, решивший на старости лет приобщиться к Богу. Даже присутствовал один беглый татарин по имени Равилька, который зимой и летом ходил в одном и том же стареньком армяке, сшитом еще дома, в Казани. Мужчина зарезал по злобе сынка какого-то тамошнего вельможи и, чтобы не лишиться головы, сбежал в Сибирь.

Впрочем, были и такие, кто, как и прежде, не веря ни в Бога, ни в черта, пришли к реке ради скуки или из-за интереса. Дескать, при деле.

Ожидание начала таинства затягивалось, и народ, еще недавно пребывавший в хорошем расположении духа, занервничал.

— Где же Ермоген? — недовольно ворчала какая-то баба.

— На самом-то деле, чего он вдруг решил нас терзать? — поддержала ее другая.

— Придет наш старец, придет, чего засуетились? Может, он еще в кельице своей молится, — пытался кто-то успокоить самых нетерпеливых.

— Тогда придется долго ждать, — с чувством вздохнув, произнес долговязый безусый казачок. — Пешком три версты пойдет.

— Больше! — усмехнулся кто-то в толпе.

Так оно и было. Монастырь во имя Всемилостивейшего Спаса, построенный в 1671 году иеромонахом Гермогеном, находился в четырех верстах выше Албазина по течению Амура, возле устья реки Ульдугичи, в урочище Брусяной Камень. В этом скиту и жил, и проповедовал Гермоген. Оттуда же потихоньку растекалась медленными, но упорными волнами на восток и в Китай святая православная вера.

2

Гермоген появился в окружении нескольких монахов и послушников.

Это был невысокий человек с темной бородой на бледном и покрытом глубокими рытвинами изможденном лице человека, вечно пребывающего в постах. На нем была обыкновенная монашеская ряса и старенькая шапочка-скуфья на голове.

Старец прибыл в эти края в 1666 году с отрядом беглых казаков, предводителем которых был некто Микифорка Черниговский. Говорили, тот увез его силком. В подобное можно поверить, зная про лихое прошлое атамана.

По слухам, тот был сыном польского пленного, многие из которых после войны 1612 года так и прижились на чужой стороне. В 1638 году Никифор вместе с другими земляками был послан на Лену, в Усть-Кутский острог, работать надсмотрщиком над соляными источниками.

Так мог и тянуть он эту лямку до конца своих дней, но на его пути неожиданно встретился илимский воевода Лаврентий Обухов, слывший большим охотником до праздничной жизни. Он намеренно приезжал со своими сподручниками в Усть-Кутск, где в основном пьянствовал и безнаказанно насиловал чужих жен, а сопротивлявшихся просто убивал, как, впрочем, их мужей и братьев, пытавшихся заступиться за несчастных.

В числе пострадавших от произвола воеводы был и служилый илимский человек Никифор Черниговский, у которого Обухов украл красавицу-жену, а затем, надругавшись над ней, зверски убил.

Собрав небольшой отряд из якутских служилых и верхоленских казаков, разгневанный муж решил отомстить воеводе. Когда злодей однажды, возвращаясь с ярмарки, плыл на лодке по Лене, то на него напали, перебив охрану и забрав у Обухова много соболей и триста рублей. Сам же Обухов попытался сбежать, но его догнали на лодке и закололи копьями.

После этого мятежникам ничего не оставалось, как бежать на Амур, где, по рассказам бывалых людей, царили вольные порядки, не было ни злых и безжалостных чиновников, ни тюрем, ни царских указов. Туда со всех уголков Московии стекались обиженные судьбой люди. Шли на Амур, пробираясь по таежным тропам, беглые крестьяне и каторжники, в вместе с ними — испугавшиеся расправы участники всевозможных бунтов и волнений. Шли семьями, а то и деревнями. Был случай, когда целый полк в триста человек из Верхоленска, во главе с казачьим пятидесятником Михайло Сорокиным, даже не получив разрешения, отправился на Амур. Дошло до того, что якутских и сибирских воевод фактически вынудили поставить заставы на дорогах и перехватывать беглецов.

Вновь прибывших в Албазин зачисляли в войско или же отправляли по многочисленным острожкам и заимкам, выраставшим здесь как грибы после дождя. Подобные события произошли после присоединения в середине семнадцатого века амурских земель к русской державе.

При царе Михаиле Федоровиче сурово относились к беглым. Их сажали в тюрьмы, отправляли на каторгу, а то и на плаху. Только вот при Алексее Михайловиче все пошло по-другому. Он не стал препятствовать переселению своих подданных на Амур, увидев здесь разумное начало и выгоду для государства. Недаром Алексея Михайловича так любил народ, называя добрым царем-батюшкой, и даже придумал ему ласковое прозвище — «Тишайший».

Царь только с виду производил впечатление благочестивого и скромного. Государственными делами он управлял принципиально и жестко. При Алексее Михайловиче усилилась центральная власть и оформилось крепостное право. При нем Русь воссоединилась с Украиной, были возвращены захваченные некогда недругами Московии Смоленск и Северская земля. Также подавлены восстания в Москве, Новгороде, Пскове и на Дону. Ко всему прочему, в годы его правления произошел раскол Русской церкви.

Все эти великие дела мало занимали тех, кто искал лучшей доли и спасения от чиновничьего надзора. Одни ради обретения желанной свободы бежали на Дон, другие — на север, а иные нашли другой путь — на Амур.

…Маньчжур, живших за Амуром, такое соседство не устраивало, ведь они сами мечтали о больших завоеваниях. В 1655 году десятитысячное войско маньчжур попыталось захватить построенное за три года до этого первопроходцем Ерофеем Хабаровым на реке Хумаэрхэ Кумарское поселение, но было разгромлено небольшим отрядом его защитников, предводителем которого числился продолжатель славных дел Хабарова, атаман амурского войска Онуфрий Степанов Кузнец.

Тогда враги перешли к другой тактике — начали насильственное переселение в Маньчжурию коренных народов Приамурья, испокон веков плативших дань азиатам. Сжигая посевы, разрушая и уничтожая их народ, маньчжуры стремились превратить Приамурье в пустыню. Не имея возможности добывать себе продовольствие, русские-де долго не протянут на этой земле.

Пока переселенцы не освоились на новых землях, им приходилось прибегать к помощи живших здесь немногочисленных племен, тех же дауров, с которыми русским удалось тогда быстро найти общий язык. Дауры — трудолюбивый народ. Они сеяли ячмень, овес и просо, а также имели большие стада и ездили на волах, лошадях. В отличие от живших выше по Амуру братских и намясинских тунгусов, которые нередко нападали на селенья казаков, уводя у них скот и лошадей, эти, напротив, делились с русскими всем у них имеющимся. Более того, в качестве отличных стрелков из лука дауры часто вставали на сторону казаков, когда тем приходилось отражать нападения кочевников и маньчжуров.

К 1657 году даурские и дючерские селения были полностью уничтожены. Царевым слугам стало не с кого брать дань натурой и не у кого закупать продовольствие. Пашен пока было мало, хлеба не хватало, и казаки Степанова вынужденно совершали набеги на маньчжурские селения в низовьях Сунгари. В одном из таких походов в июне 1658 года отряд Степанова попал в засаду, а после вообще разбит. Часть его людей сумела прорвать вражеское кольцо и уйти в верховья Амура. Сам же Степанов и двести семьдесят казаков погибли в бою.

Почуяв силу, маньчжуры усилили свои набеги на русские города, выросшие на берегу Амура. Некоторые из них им удалось взять приступом, а затем сжечь и разрушить. Среди этих городов были Албазинский и ближайший к нему Кумарский. Часть оставшихся в живых казаков вынудили вернуться на Лену, остальные ушли к Нерчинску.

На амурских просторах воцарилось безлюдье, и лишь развалины поселений свидетельствовали о наличии когда-то здесь жизни.

Вот таким и увидели Амур Никифор Романович Черниговский и его товарищи, когда они в зиму с 1665 на 1666 год прибыли в эти края. Впрочем, уходить отсюда они не собирались, так как лучшего места для постройки крепости трудно было отыскать. Амур тут делал большую пологую излучину, прижимаясь главными водами к русскому берегу. Вдоль всей излучины стеной высился скалистый берег. На нижнем ее конце, где Амур плавно огибает скалистый выступ, и было решено возвести основные сооружения крепости. Отсюда река хорошо просматривалась во все стороны. Вовсе не случайно в свое время именно здесь люди Хабарова решили возводить свои фортеции.

Думали, вот наладят жизнь, а потом и пашенным делом займутся. Примерная картина была до прихода на Амур, когда люди Хабарова и хлеб растили, и несли службу в низших чинах.

Начали с восстановления подъездных дорог к Албазину. Очищали их от упавших деревьев, строили дороги из бревен через топи, заваливали ямы камнем и землей. Одновременно принялись возводить часовню. Как могут православные существовать без храма? Мудрить с архитектурой не стали и сделали все по-простому. Обыкновенный одноэтажный деревянный сруб на сваях из мореной лиственницы с деревянной колокольней. При часовенке — два дома. Жилище попросторнее — для батюшки, другой — для сторожа. Часовенку нарекли в честь Николая Чудотворца. Позже на территории поселения была возведена Воскресенская церковь с приделами Богородицы Владимирской и Архангела Михаила.

Городок рос на глазах. Укреплялись и его стены, в которых появились две проезжие и три угловые подзорные башни, а также два ряда бойниц для верхнего и нижнего боя, позволявших вести интенсивный огонь по врагу. Не забыли укрепить и подходы. Вокруг крепости был вырыт ров шириной в три сажени и глубиной в полторы. За рвом с двух сторон и в два яруса были вбиты надолбы — стесанные в острый конец бревна.

В поселении помимо двух церквей находилась приказная изба с покрытой тесом крышей, где хранились войсковое камчатное знамя, приходные и расходные книги, челобитные и поручительные казаков, а также войсковая казна. Помимо этого — служебные помещения и четыре жилых двора. Еще пятьдесят три жилых двора располагались за крепостной стеной. Избы в большинстве своем без труб, рубленые, со всеми угодьями, хозяйственными постройками и хозяйством снаружи жилья. Внутри — сермяжная простота: горница с волоковым окном, дубовый стол со скамьями, лавка у стены, в углу, как положено, печь.

В 1670 году мирная жизнь для Албазина закончилась, когда, переправившись через Амур, к поселению подошла многотысячная армия маньчжур. Враги попытались взять крепость приступом. Опасность была велика, и в Москву поспешили доложить о поражении Микифорки и его людей. Невероятными усилиями атаману и его казакам удалось выдержать длительную вражескую осаду, поэтому на следующий год старец Гермоген с братией вышли из-под защиты крепостных стен, заложив первый камень в строительство монастыря Всемилостивейшего Спаса возле Албазина. Его возводили на средства албазинских казаков, а также на мирские подаяния, ходя по миру с иконой.

Возле монастыря вскоре появилась крестьянская слобода в один посад — Монастырщина, построенная гулящими людьми и переселенцами, приписанными к Албазинскому поселению. Село как село — рубленые избы с огородами, плетневые сараи, овины… В черемуховую пору его не увидишь. Глянешь издали — одно сплошное белое облако. На въезде в село стоит оберег в виде креста, на который какой-то озорник напялил рубаху со штанами. То ли человек, то ли распятый Иисус.

Пашенные крестьяне обрабатывали монастырские земли, разводили скот, лошадей, занимались ремеслами. Следом возникло еще несколько крестьянских селений — ведь народ продолжал прибывать на Амур. Кто-то шел в поисках лучшей доли, кого-то сослали сюда за провинность и посадили на пашню, дав им ссуду — старых лошадей и жеребят, которые ни в соху, ни в борону не годились. Режущая часть их плугов тоже оказалась старой и негодной. Пришлось все покупать у торговцев в долг.

Так как многие были людьми умелыми и работящими, то и земли под Албазином скоро превратились в хлебородные пашни. Уезд стал полностью обеспечивать себя хлебом, а его излишки продавал. Когда же казаки занялись землепашеством, то и вовсе наступила благодать. Сюда за мукой и зерном ехали из Селенгинска, Якутска, Нерчинска и даже с далекого Енисея.

В отстроенном Гермогеном монастыре появились первые иноки, которые зарабатывали себе на пропитание тем, что мололи албазинцам и слободским на двух монастырских мельницах зерно.

Когда на монастырской земле поставили первый скит, сюда из поселения перенесли чудотворные иконы, о которых в народе ходили разные интересные легенды.

Их было три основных — святителя Николая Чудотворца Можайского, Спаса Нерукотворного и икона Божьей Матери «Слово плоть бысть», впоследствии названная чудотворной Албазинской.

Все эти иконы привез в далекий край иеромонах Гермоген. Ранее они находились в Киренском Свято-Троицком монастыре на Лене, основанном старцем. В те времена жило немало благочестивых монахов, искавших в дебрях Сибири безмолвной жизни, а, найдя ее, основывали пустынную обитель, получая звание монастырского строителя. Собиравшаяся к таким пустынникам братия добровольно подчинялась их распоряжениям, и поэтому основатели монастырей фактически служили их настоятелями, хотя и не носили никакого священного сана.

3

Без этих святых икон теперь не обходилось ни одно православное празднество. Вот и сейчас их вынесли из монастыря для совершения таинства крещения.

Впереди праздничной процессии, путаясь в длинной рясе, шел рыжеволосый, долговязый монашек в колпаке, держа в руках икону, именуемую «Слово плоть бысть» с изображением Богоматери с ребенком в чреве. По обеим сторонам ее лика виднелись два шестикрылых серафима.

Икона с некоторых пор стала символом защиты здешнего казачества в борьбе с врагом. Теперь всякий раз, когда маньчжуры подходили к стенам Албазинской крепости, монахи поднимали святыню высоко над головой и, молясь во славу русской победы, держали ее до тех пор, пока не заканчивалась битва и враг постыдно не отступал.

Вслед за долговязым медленно, с чувством собственной значимости двигался круглолицый безбородый инок, прижимавший к груди икону святителя Николая Чудотворца Можайского. Широкоплечий чернявый молодец нес Спас Нерукотворный. Речь шла о Шандоре, цыганском сыне, сбежавшем из своего родного табора, который кочевал по Сибири с ученым медведем. Однажды в Иркутске он случайно попал на воскресную службу в Благовещенский храм, откуда вышел совершенно другим человеком. Завороженный убранством церкви и всем увиденным во время службы, Шандор решил принять православную веру. Когда же кто-то из святых отцов услышал, как он поет, то молодого человека тут же пригласили в церковный хор. Вопреки воле родных цыганский юноша целиком окунулся в православие и захотел служить диаконом. Позже он называл русских добрыми и светлыми людьми.

Добрых и светлых на пути у цыгана встречалось немало. Первым его наставником стал отец Тихон, служивший настоятелем в одном из иркутских храмов. Тот помогал восемнадцатилетнему Шандору познавать Божьи законы. Еще тогда, когда цыган впервые переступил порог церкви, он осознал свой истинный путь, но постигать все приходилось, конечно, с азов. Юноша не учился в школе, но, взявшись за алфавит, освоил его за три дня — настолько сильна была его тяга к учению.

В таборе не одобрили выбор Шандора. Мать, испугавшись, что сын, став церковным служителем, теперь не женится, а значит, не подарит ей внуков, грозилась свести счеты с жизнью. С большим недоверием к выбору парня отнеслись и его брат с сестрой, а у бабушки даже пропал дар к гаданию. Цыгане пытались выкрасть Шандора и увезти с собой, но не получилось. Так и остался парень при церкви.

Однажды старательного инока заметил старец Гермоген. К тому времени Шандора уже назначили помощником старосты одного из иркутских приходов. Свою работу он исполнял с необыкновенным рвением. Гермоген поговорил с парнем, а потом вдруг предложил ему ехать с ним на реку Лену, где находился основанный Гермогеном Киренский Свято-Троицкий монастырь.

Шандор, послушав речи старца о жизни приленских монахов, загорелся желанием подвергнуть себя новым испытаниям на пути служению Богу. Когда в 1665 году несколько десятков казаков после убийства их предводителем Микифоркой Черниговским илимского воеводы Лаврентия Обухова подняли в Усть-Киренге бунт и отправились на вольный Амур, он безоговорочно последовал за старцем.

Теперь цыган, наверное, один из немногих знающих всю правду о том, почему Гермоген отправился вместе с бунтовщиками. Хотя нет — всю правду он знать не может, даже с таким пытливым умом.

Люди, к примеру, говорили о том, как старца насильно увез с собой атаман на Амур. Шандор же, в свою очередь, помнил нечаянно подслушанный им разговор Гермогена с Хабаровым, которого царь за успешное приведение народов Приамурья в российское подданство наградил званием боярского сына и назначил управителем приленских земель, откуда он несколько лет назад пошел на великий Амур. Говорили мужчины о возможном налаживании духовной жизни в неизведанных, загадочных краях, вроде Приамурья. Нет, старец не смог бы без молитвенной подготовки и упования на промысел Божий уйти в дальние земли. Доказательством тому служили привезенные им на Амур три иконы, ставшие чудотворными святынями.

Слух о насильственном отъезде Гермогена, скорее всего, распространили духовные власти, чтобы обезопасить его и себя от обвинения в сочувствии разбойникам и убийцам.

 

Глава третья

ОПАРИНЫ

1

Завидев спускающуюся к реке процессию со святыми образами и священными церковными знаменами, вслед за ней бросилась толпа зевак, настоятели обеих албазинских церквей, ожидавшие на берегу Амура, и их помощники как-то разом подобрались и стали ждать появления старца.

Спустившись с кручи и ступив на речной галечник, старец огляделся. От его взгляда не ушла ни одна деталь. Гермоген довольно хмыкнул, завидев большую толпу любопытствующих, принарядившихся по случаю праздника. Больше всего его порадовали люди, смиренно стоявшие у кромки воды. Сняв одежды и оставшись в одном исподнем, они терпеливо ожидали начала таинства. «Да будет так во веки веков, и пусть будет меньше заблудших чад и больше верующих в Господа нашего Бога», — прошелестели тонкие бесцветные губы Гермогена.

На берегу с криком и визгом бегали черные от солнца босоногие казачата.

— Брысь, окаянные! — прикрикнул на них один из послушников.

Старец с укором посмотрел на мужчину:

— Пусть веселятся. Разве сам таким не был?

Немного помедлив и дав возможность стоявшим у кромки воды людям обрести чувство момента, он вдруг негромко произнес:

— Дети мои, хочу вас спросить… Скажите, по доброй ли воле вы пришли сюда? Гнал ли вас кто или вы решили приобщиться к святой вере по зову души и сердца? — Оцепеневший от волнения народ безмолвствовал. Не дождавшись ответа, старец продолжил: — Хочу напомнить вам, братья и сестры, крещение — есть таинство, в котором верующий умирает для жизни плотской, греховной и возрождается от Духа Святого в жизнь духовную, святую. «Если кто не родится от воды и Духа, — сказал Господь, — не может войти в Царство Божие». Крещение водою начал предшественник Христа, которого звали Иоанн. Иоанн крестил с покаянием, призывая людей веровать в Иисуса Христа. Потом Иисус Христос своим примером освятил крещение, приняв его от Иоанна. Наконец, после воскрешения он дал апостолам торжественное повеление: «Идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа». От того, кто желает принять крещение, требуется покаяние и вера… Люди добрые, все ли вы покаялись пред крещением? — оглядев стоящих перед ним людей, спросил Гермоген.

— Все, батюшка! — вразнобой отвечали ему.

— Ну а вера? Все ли пришли к таинству с верой во Всевышнего? — и снова нестройное: «Да!»

Тогда Гермоген начал читать Символ веры: «Покайтесь и да крестится каждый из вас во имя Иисуса Христа для прощения грехов, и получите дар Святого Духа». И далее: «Кто будет веровать и креститься, будет спасен…»

Когда он это произнес, сопровождавшие старца иноки стали молитвами, призыванием Святого Духа и крестным знамением освящать воду.

— Теперь в иордань! — сказал старец и указал пальцем в направлении реки. — И детишек, детишек своих уймите, — обратился Гермоген к молодым бабам в длинных исподних рубашках, на руках которых хныкали разморенные на солнце и голые младенцы. — Давайте, давайте!.. — глядя на то, с какой опаской люди входят в воду, настоятельно потребовал он.

— Эй, народ! Давайте, слушайте старца!.. Да не бойтесь, вас не унесет вода — глядите, какая тишь-то на реке, — пришел на помощь Гермогену дюжий диакон Воскресенской церкви Иона, прозванный казаками Кувалдой за частое и беспорядочное рукоприкладство. Это был бывший полковой священник, которого тоже прибила к здешнему берегу переселенческая волна. За какие-то недобрые дела ему было запрещено служение и рясоношение, более того, его ждала тюрьма и отлучение от Церкви, но он сбежал и теперь чувствовал себя в безопасности.

Иона прославился пьянством, и перепить его мог едва ли кто из казаков. Разве что Игнашка Рогоза, верный сподручник Черниговского. Человек он вроде на вид хлипкий, но пьет — будь здоров!

Впрочем, не стоит забывать и о других лихих бражниках, которые могли претендовать на роль первых здешних пьяниц. Одни из них еще недавно пили мед и брагу с самим Стенькой Разиным, кочуя где на плоскодонных суднах, где на лошадях по бескрайним просторам Московии и грабя всех попадавшихся им под руку. К примеру, Гридя Бык, Иван Шишка по прозвищу Конокрад, Семен Онтонов, Карп Олексин, Фома Волк, Григорий и Леонтий Романовские… Те еще висельники и мошенники, сбежавшие на Амур от государева гнева.

Все же тягаться с Ионой — себе дороже. Иные казаки, чувствуя в себе силу, не раз пытались на спор его перепить, после чего, охая и страдая, сутками отлеживались где-нибудь в тени под телегой, требуя загробным голосом от своих жен холодного кваса, а то и огуречного рассола. Тому хоть бы хны. Бывало, с вечера осилит вместе с товарищами баклагу — добрый бочонок ядреной браги, а утром встанет, сорвет на огороде верхние капустные листы, изжует их — и на службу, на ходу отрыгивая капустой и отравляя округу своим убийственным перегаром.

Когда кто-то выговаривал Ионе за бесконечное пьянство, мол, побойся Бога — не пей как лошадь, он только смеялся тому в лицо. Дескать, не грози попу церковью, он ею живет! Разве вам не ведомо, что у нас и губка, и растения, и трава, и земля пьют?.. Так почему ж я не могу выпить? Чем я хуже?.. Нечего на меня злиться — я же вам не какая-нибудь там загулявшая стрелецкая жена. Я самый что ни на есть помощник настоятеля церкви, и меня не ругать, а слушать надо, так как я вещаю голосом Бога.

Подобные речи Иона говорил с необыкновенно серьезным и важным видом, после чего склонявшему его к разуму человеку ничего не оставалось, как прикусить язык. С небом небезопасно спорить.

В общем, в отличие от многих своих товарищей, похмельем мужчина не страдал, а вот в пьяном угаре он был страшен. За ночь мог столько дров наломать! Утром встанет как ни в чем не бывало и идет просить у людей прощения. Ничего, прощают.

— Чего встали? Хотя б по грудь зайдите!.. — заметив, как люди, войдя по щиколотку в воду, замерли в нерешительности, снова прогудел Иона. — Не бойтесь, не утопнете… Святое дело — верное.

Молодые матери, а с ними тунгусы и другой разноперый люд покорно двинулись вперед, осторожно ощупывая под ногами каждый камешек и стараясь не споткнуться и не упасть в реку. Теплые водяные струи, забравшись под одежды, ласково коснулись их тел. Сделав несколько шагов, люди снова остановились и повернулись лицом к берегу.

— Все, будет! — помахал им рукой Гермоген, после чего, торжественно перекрестив воду, велел молодым матерям троекратно погрузить своих чад в купель. Следом он заставил окунуться в реку и тунгусов. Многие из них не поняли старца, и тогда на помощь старцу пришел Иона. Приподняв руками длинные полы своего старенького подрясника, он стремительно вошел в реку и стал с головой окунать бедолаг в воду. Те не сопротивлялись, а только кротко глядели на него. Тунгусы видели здесь какие-то тайные принципы.

Гермоген остался доволен, ощущая благость на душе. Еще целый отряд праведников выйдет сейчас в мир, преисполненным Господней благодати.

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа! — при каждом погружении крестившихся вещал он слабым голосом и при этом осенял их крестным знамением.

Великий миг торжества! Все замерло вокруг в предчувствии чуда, и даже бегавшие до этого на берегу детки успокоились. Открыв рты, они глядели туда, где, погруженные в воду, приобщались к вселенскому таинству люди. Замолкли, очарованные происходящим, стоявшие вокруг святых образов зеваки, а также местные жители, не пожелавшие спуститься к воде и теперь взиравшие на все происходящее с высоты крутого обрыва.

2

Больше всех, наверное, в эту минуту был поглощен происходящим войсковой старшина Федька Опарин, высокий светлобородый казак в бараньей шапке, надвинутой на самые глаза. Что у него творилось в душе, одному Богу известно, и только глаза выдавали радость.

Матерый казак. Тяжелая рука лежит на красной широкой за-пояске, из-под которой поблескивает серебряная рукоять пистоля. Расстегнутая пуговица на рубахе демонстрировала его мощную жилистую шею. Лицо скуластое, все в шрамах, а когда он поворачивал голову, в правом ухе блестело золотое османское кольцо с изумрудом. Косая сажень в плечах, Опарин слыл среди здешних казаков лихим рубакой и не последним силачом. По словам людей, он был похож не на человека, а на ветер, и в самом деле Федор удивлял всем своим видом — резким, своенравным и непредсказуемым. Стоя на песчаном и поросшем татарником выступе, Федор Опарин вместе со всеми наслаждался происходящим.

«Молодец, девка!» — глядя на стоящую по грудь в воде тоненькую и гибкую, словно прутик лозы, азиатку, державшую на руках младенца, радовался он. Азиатка говорила, ни за что креститься не будет и их общего малыша не покрестит. Нет, все вышло по Федору.

В избытке чувств он сорвал с головы шапку и с размаху ударил ею о землю.

— Вот так, мать вашу!.. — радостно выдохнул казак.

Это была его Сюй Пин, Санька, которую Опарин привез год назад из похода. Причем не одну, а с молоденькой уйгуркой, буквально девочкой-подростком по имени Най-най, тут же ставшей для обитателей крепости Маняшкой. Девочка была Санькиной амой — служанкой, потому как сама Санька оказалась птицей высокого полета. Чуть ли не принцессой. Она являлась дочерью большого военачальника, состоящего в родстве с самим императором Китая. Об этом рассказала казакам служанка, и о том же поведали им посланники китайского губернатора, приезжавшие разыскивать Сюй Пин. Конечно же, никто им не сказал правды. Дескать, никакой маньчжурской пленной в поселении нет, поэтому ищите вашу красавицу в другом месте, но те не поверили. За первыми посланниками последовали и другие, которые тоже ушли ни с чем.

Видно, и впрямь знатная девонька, тогда подумал Федор. Дело приобретало крутой оборот. Маньчжуры не только грозились силою вызволить Саньку, но еще и обещали жаловаться на казаков московскому царю. Опарин, в свою очередь, успев привязаться к красивой маньчжурке, и думать не хотел о возвращении девушки назад.

Наталья, жена Федора, с течением времени поняла, что азиатка останется в их доме. Более того, ее муж Федька, ненасытный кобель, собирается сделать Саньку наложницей. Жена Федора слегла от переживаний. В доме переполох. Сыновья Федора Петр и Тимоха в панике. Мамку одолела чужестранка! Все их отец… Зачем он приютил в доме узкоглазую? Нехорошо, нельзя так себя вести при живой-то жене. Может, взять и прикончить разлучницу? Зачем она воду мутит? Все зло только в ней. Не будет азиатки — тогда мамка встанет на ноги.

— Только посмейте! — подслушав нечаянно разговор братьев, замышлявших убийство его наложницы, грозно предупредил их отец. — Тогда я не посмотрю на родственные связи, а обоим повыдергаю ноги.

Старший восемнадцатилетний Петруха, услышав это, вскипел и даже сгоряча бросился на Федора, но тут же получил такую оплеуху, после которой он долго не мог прийти в себя.

— Я тебе покажу, как на отца руку поднимать! Еще молоко на губах не высохло, а туда же. Лучше побереги силенки для ратных дел, — весь бледный, говорил Федор.

Сыновья у Федора здоровенные — в него пошли. И Петька, и его ровесник Тимофей. Впрочем, пока у хозяина семейства еще хватало сил справляться с молодежью. Старший Опарин вовсе не был стариком, и в прошлом месяце ему стукнуло только сорок пять лет. Дед Федора дожил до девяноста лет, а батька мог тоже дотянуть, но его свалила чума. Тогда в Москву та страшная болезнь пришла с южной стороны. Может, ее завезли купцы, а может, даже какие-то бродяги, вот только тогда вымерло полно народу!

После резкого разговора с Федором его сыновья больше не пытались строить козни азиатке, но в душе не простили ни ей, ни отцу материнских страданий. Глядели на отца исподлобья, и его наложницу не удостаивали ласковым взглядом. С некоторых пор в доме воцарилась неприятная атмосфера. Видя, что так продолжаться долго не может, Федор нанял самых лучших в округе плотников, и те срубили практически по соседству с его избой просторный теремок с резными досками над окнами и на крыше. Место для постройки Опарин выбирал сам. Требовалось построить дом недалеко от крепостных ворот. На случай, если вдруг на горизонте появится враг — тогда меньше времени потребуется, чтобы увести Саньку с Маняшкой под защиту крепостных стен.

Строительный материал для хором не надо было и искать. Тайга, с ее могучими вековечными соснами, лиственницей и березой, находилась прямо перед глазами. Срубленные на корню деревья можно тут же пускать в дело.

Опарин спешил, поэтому строители поначалу решили рубить обычную курную избу, как у многих здешних переселенцев. Обтесанные стволы они укладывали плашмя на «пошву», то есть прямо на землю. Тут Федька вдруг вспомнил, что он строит не для кого-нибудь, а для знатной барыньки, и приказал ставить дом на подклеть, чтобы его жилая часть не зарывалась зимой в снег, а весной не тонула среди луж. Нельзя такой девке жить в простой избе. Нужно было полностью воссоздать городскую атмосферу.

Плотникам было все равно, лишь бы только платили. У Федьки, который в последние годы только и грабил бояр да купцов, деньги были, и поэтому дело шло споро. Терем рос прямо на глазах. Закончив рубить подклеть, где можно было поместить домашний скот и птицу, ремесленные мужики принялись за строительство над нею горниц. Они укладывали бревна «в клеть» — вперекрестку, а углы с выпущенными концами крепили, врубая одно бревно в другое. Бревна должны лежать плотно одно над другим, и между ними прокладывали сухой мох, который мягким пушистым ковром расстилался в тайге прямо под ногами.

На верхний этаж, в красный ярус можно было подняться по лестнице через высокое крылечко, а по накату, сходням спуститься в хозяйственные склады — сени, в которых могли свободно уместиться телега и сани.

Крышу теремка мужики сделали высокой, с отводами для воды, и скатом. Ни снег, ни дождевая вода не должны были на ней задерживаться. Покрывали же гонтом — щепой, отчего та стала похожа на еловую шишку. В итоге теремок, построенный без единого гвоздя, получился крепким, красивым и без щелей.

Когда дом был готов, Опарин заставил плотников вырубить топорами украшения на потолочных балках, на наличниках окон и на широком просторном крыльце. Только после этого он привел сюда молодых азиаток.

Посмотреть на чудо люди шли даже из дальних деревень. Только какой повод для сплетен! Особенно не жалели Федьку женщины. Уж они позубоскалили, уж они поиздевались над человеком! Мол, своей жене таких хоромов не отстроил, а этой, узкоглазой и важной персоне, — пожалуйста! Где ж он только деньги взял? Наверняка всю жизнь воровал, а еще хуже — грабил честной народ.

Мужики, в свою очередь, и не думали осуждать Федьку. Они деловито обошли теремок и похвалили хозяина. Лепо! — сказали. Такому терему и Москва бы позавидовала, а вот им никогда таких хором не сделать. Сколько соболей нужно продать, чтобы построить такой сказочный чертог?..

После того как строительство было закончено, Опарин стал жить, как говорится, на два дома. День в одном поживет, день — в другом. В принципе ни один из этих домов войсковой старшина не оставлял без куска хлеба. Если, как говорится, взялся за гуж…

…Федька даже крякал от восторга, когда Санька вместе со Степкой в третий раз окунались в реку с головой.

— Ну, молодцом, молодцом! — вырывалось у него из груди.

Вот так, теперь и Санька со Степкой у него крещеные. Значит, они навеки повязаны через русского Бога и с ним. Войсковой старшина более чем одобрял подобные действия.

Будто почуяв его взгляд, азиатка пристально посмотрела в сторону берега, а потом, отыскав глазами Федора, кротко улыбнулась и зарделась румянцем. Даже издали видно. Привыкает, девочка, потихоньку к своему положению, удовлетворенно подумал Федор. Даже лепетать по-русски начала. Поначалу все брыкалась и кричала на него на своем языке, и царапалась, и кусалась. Иногда бросалась на своего хозяина с кинжалом. Прямо дикарка! Федор верил, что в конце концов обломает ей крылья. Не в первый раз ему с пленными наложницами возиться. Когда они с Разиным ходили на Персию, то многие казаки привезли с собой пленных. Среди них тоже присутствовали отчаянные женщины. И дрались, как Санька, и кусались, и с кинжалом на казачков бросались, но со временем свыклись со своей участью, а иные даже сумели полюбить разбойников. У Федора тоже была одна такая, Фарюзой звали. Месяц позабавился с ней, а потом в Самаре обменял ее на бочонок браги.

Последняя — цыганка Дуся. Красавица, но больно дерзкая и взбалмошная. Она родила Федору сына, но, когда он ушел в очередной свой поход, то сбежала от него вместе с ребенком, прихватив с собой все имевшиеся в доме драгоценности. Искать ее Федор не стал. Зачем? У казака своя доля, у цыган своя, и никогда им не быть вместе.

3

Те веселые дни Федор Опарин вспоминает с чувством. Конечно, все тогда плохо кончилось, но зато как погуляли! После этого ни пытки, ни виселица не были страшны казакам. Они умирали с улыбкою на губах, бесстрашно глядя в глаза палачам.

…Внебрачного сына Федор решил назвать Степкой — в честь Степана Тимофеевича Разина, с которым он когда-то ходил разорять боярские гнезда и чуть не поплатился жизнью. Малыш рос живой, шустрый, крупный — в отца. Ему всего от роду четыре месяца, а он уже упорный — кулачком в папу тычет. Мол, подожди, вырасту — всем задам.

Федор — человек суровый, но при виде Степки его душа таяла. Наследник, любимый сын. Не все в поселении понимали веселый настрой старшины, не все разделяли его чувства. Безбожник! — часто слышал Федька за своей спиной. Божьи законы, сукин сын, нарушает. Иисус как говорил? Не прелюбодействуй. А он?

В основном, конечно, его осуждали бабы, жалея Наталью. Всех перехаяли, окаянные, всех расхаяли в пух и прах! — сердился на них в душе Федор. Чего с этими злыднями поделаешь? Бабы и есть бабы. Другое дело — их мужья, которые в большинстве своем на его стороне. Понимали — они на этом свете не святые. Остальные же не осмеливались осуждать его в глаза. Слишком у Федора крутой нрав, а еще темное прошлое. По слухам, с самим разбойником Степкой Разиным этот здоровяк общался. Его б в кандалы заковать, а он, понимаешь, на свободе брагу пьет и над людьми посмеивается. Федор тот еще вор! Похлеще, может, того же Гришки Отрепьева или Ваньки Каина. И, слава богу, люди не знают всех его жизненных «подвигов».

…На Федора вдруг нахлынули воспоминания. Он вспомнил, как они с Натальей крестили своего первенца. Тот, пока шли в церковь, спал на руках матери, а тут вдруг, услышав чужие голоса, завелся. И так плакал, так плакал…

— Успокой, сестра, своего младенца, — сказал Наталье длинный, словно бельевая жердь, дьякон. — Батюшка рассердится.

Федька с Наташкой стали успокаивать малыша, а тем временем диакон поставил посередине церкви медную купель, рядом положил на столик сосуд для святого масла в форме серебряного ковчега, богослужебную книгу — требник, свечи и белоснежное, вышитое крестами полотенце.

Из алтаря вышел батюшка с длинной лентой — епитрахилью и стал совершать чин оглашения — отказа от власти дьявола. В одной из молитв он назвал младенца новоизбранным воином Христа Бога и молил Господа дать ему ангела-хранителя. Склонившись над ребенком, батюшка трижды подул на него и произнес:

— Избави от него всякого хитрого и нечистого духа, скрытого и находящегося в его сердце.

После этих слов хныкавший Петька вдруг примолк и, как показалось Федору, выразительно посмотрел на священника.

— Его успокоил ангел, — шептала на ухо Федору Наталья.

Батюшка попросил восприемников обратиться лицом к западу и трижды спросил:

— Отрицаете ли вы сатану и его злые дела, а также его ангелов и его гордыню?

Восприемники трижды отвечали:

— Отрицаю!

В знак сочетания с Христом им прочитали Символ веры.

— Теперь приготовьтесь к таинству крещения, — неожиданно шепнул молодым родителям диакон.

— Погрузи же, Господи, его в вечную жизнь, наполни твоим Святым Духом, — проговорил батюшка.

Крестная мать Авдотья Семеновна, бывшая Наташкина соседка, положила Петьку на скамью и стала освобождать его от одеяла и пеленок. Малыш не издал ни единого звука, и только блаженно улыбался, что-то пытаясь проговорить.

В знак душевной радости над чашеобразной купелью зажгли три свечи и дали по одной свече крестным родителям. Батюшка надел светлую ризу, закрепил на руках серебряные полосы из плотной материи и стал читать молитву о Божьем величии, бесконечной его любви к человеческому роду и пришествии Святого Духа на крещенскую воду.

— Ты, человеколюбец, освяти эту воду!

Батюшка трижды благословил глядевшую на мир голубыми глазами ангелов воду, погрузил в нее пальцы, сложенные для благословения, и три раза подышал на воду, приговаривая:

— Да уйдут под знаменем Твоего креста все чужеродные силы!

Батюшка взял тонкую кисточку — помазок из серебряной мирницы, обмакнул его в священный елей и начертил на воде троекратный крест.

— Благословен Бог, просвещай и освящай всякого человека, идущего в мир!

После, склонившись над Петькой, батюшка стал смазывать его тело крестом.

— Раб Божий Петр смазывается елеем радости, во имя Отца и Сына и Святого Духа!

Голенького помазанника батюшка взял на руки и погрузил в купель:

— Крестится раб Божий Петр!..

После этого Петьку облачили в белые одежды, повесили на шею крестик на светло-синей ленточке и пропели радостными голосами:

— Дай же мне белые одежды. Одевайся светом, как одеждой!

Потом, кажется, батюшка читал Евангелие о прощальном слове Христа идти в мир и крестить всех людей во имя Его… Произносились церковные моления о милости, жизни, мире, здоровье и духовном спасении новопросвещенного младенца Петра.

— Как пророк Самуил благословил царя Давида на царство, так благослови и голову раба Твоего Петра!

Это были последние слова священника, после чего он сделал постриг младенцу, отдавая его тем самым в руки Божии.

Дома Наталью и Федора уже ждали родители мужа. Накрыли стол, выпили за новоокрещенного, порадовались за него. Вот так хорошо прошел день. Утром — снова дела…

Кажется, это было недавно, а вот уже и сыновья выросли. Теперь надо поднимать, выводить в люди маленького Чингисхана. Ничего, справимся, подумал Опарин.

— Чего, на сына никак не можешь налюбоваться? — усмехнулся стоявший рядом с Федором бывший новгородский стрелец, а ныне знаменщик Васюк Дрязгин. Его спасло только чудо от виселицы после того, как он встал на сторону бунтовщиков, призывавших народ не подчиняться царским указам, а вернуться к порядкам, какие были в Новгородской вечевой республике. Там жилось вольготнее, ведь власть выбирали сами граждане города. — Ты вот скажи мне, друг мой разлюбезный, как теперь жить собираешься? У тебя есть законная жена, а ты… — он покосился на стоящую поодаль Наталью.

— Нечего меня корить, — мельком взглянув на долговязого и узкотелого товарища, недовольно пробурчал Федор. — Детей я вырастил, а если так — теперь могу и душу отвести.

Васюк усмехнулся:

— Будто ты у Стеньки Разина ее не отвел! Гуляли, и вся Русь-матушка сотрясалась. Правду говорю?

Васюк для Федора — первый товарищ в крепости. Они столького вместе натерпелись, прежде чем оказались на Амуре. Считай, всю тайгу прошли от начала до конца в поисках вольного угла.

Дрязгин чуть постарше войскового старшины, но семью до сей поры так и не завел. На вопрос Федора, почему он живет один, отвечал, мол, еще успеется. Хотя куда тянуть? Иные в таком возрасте уже вовсю нянчатся с внуками.

Федор привез тогда семью, считай, в чистое поле. Сердобольные люди поселили их в избушке из соломы. Там же и Васюку нашелся угол. Вставали рано, ложились поздно. Впереди была зима. Семья обустраивалась и заготавливала пищу. Сыновья помогали отцу рубить за крепостной стеной избу, тогда как жена Наталья с дочкой Аришкой солили в бочках грибы, собирали ягоды и травы от всяких болезней, шили из шкур, выменянных у тунгусов на бусы и кольца, шубы бурятского покроя и короткую обувь.

— Наталья?.. Ты подумал о ней? — неожиданно и резко спросил товарища Васюк.

— За Наталью не бойся… Я ее в обиду не дам… Она мне все-таки жена, — нахмурил брови Опарин.

— Жена-то жена, да огнем обожжена, — нечаянно подслушав разговор товарищей, сказал неслышно подкравшийся к ним сзади хорунжий Ефим Верига, пришедший на Амур вместе с отрядом Черниговского.

Он всегда появлялся внезапно. Ходит, будто лиса, говорил о нем Опарин. Странный, мол, человек, и глаза какие-то плутовские. Норов такой!.. Короче, та еще заноза в заднице.

В отличие от Федора, Верига не был богатырского сложения, но отличался поразительной ловкостью. Иногда и местные богатыри бывали им биты. Еще Ефим, как потомственный казак, хорошо владел саблей. Темно-рыжая борода и карие глаза с раскосинкой достались Вериге от турчанки, которую отец, запорожский казак, привез из дальнего похода.

В Албазине поговаривали, что Ефим неровно дышит к Наталье Опариной, которая к своим годам еще не потеряла былую красоту. Светлая, статная, голубоглазая, с длинной пшеничной косой, как бы нечаянно переброшенной на высокую грудь, она до сих пор привлекала внимание сильного пола. Величавая славянка. Как говорили в народе, пройдет — словно солнцем осветит, а посмотрит — рублем одарит. Бывало, выйдет по воду с коромыслом на плечах, а казачки тут как тут. Смотрят ей вслед и крякают, поправляя не вдруг затопорщившийся ус. Хо-ро-ша!

О влюбленности Ефима Вериги в его законную жену Федор давно догадывался, но не злился на Веригу, понимая супружескую верность Натальи. Поэтому вся история с Ефимовым увлечением лишь тешила мужское самолюбие Опарина.

— Нечего заглядываться, ведь от женщин-то все беды, — предостерегал мужчину Васюк.

Для Федора подобное не ново. Он знал и про баб, и про то, как из-за них устраивают смертельные драки. Тут еще Санька, сама того не ведая, подлила масла в огонь. Ох, не простит ему Ефим любовницу Федора. Как тот просил! Практически на коленки вставал. Мол, у тебя есть и жена, и детки, а у меня никого. Отдай мне девицу. Разве Федор отдаст золото, лежащее у него в руках?

— Так и ты, Ефим, вздумал меня судить? — зло посмотрел на хорунжего Федор.

— Сам как считаешь? — ответил тот. — Такую красотку променять на узкоглазую азиатку!.. Эх, жаль, не я ее муж…

Федор фыркнул.

— Наши семейные дела — не твоего ума дело, понял? Заведи свою половину — тогда и лай, — жестко ответил мужчина.

У, дьявол, в самое сердце уколол! — скрипнул зубами Ефим. Была у него жена, была! И дети. Только их всех проклятые турки увели в плен. Во времена, когда Верига жил еще за Днепровскими порогами, в Сечи Запорожской, где вместе с товарищами берег христианские веру и земли от пришлых чужеземцев. Он пытался искать своих родненьких, но куда там! Как иголку в стогу сена искать. Турция большая. Там и горы высокие, и пустыни необъятные. Пойди, обойди все. Море переплыть, конечно, можно, а потом куда?.. Он рыскал по горам и пустыням — все напрасно. Будто сквозь землю жена и дети провалились.

— Ну-ну… — как-то нервно подергал за висящую у него в мочке левого уха золотую цыганскую серьгу Верига и отошел в сторону, оставив Федьку с Васюком одних, продолжая подслушивать. Те больше молчали, попыхивая трубками.

4

Обряд крещения завершился, и под пение псалмов исполняемых монашками и послушниками, старец велел пастве выходить на берег. Люди не сразу откликнулись на его призыв. Они стояли по пояс в воде, не в силах прийти в себя из-за торжества момента. Даже младенцы не плакали на руках своих матерей. Их успокаивала невидимая ласковая рука. Не Божия ли Матерь, чей лик блаженно светился в лучах восходящего солнца на одной из святых икон?

Сосредоточившись, люди начали выбираться из воды. Чуточку растерянные, но просветленные. Мамаши тут же принялись менять у своих чад мокрые пеленки. Часть окрещенных, как и подобает в таких случаях, надели на себя белые длинные рубахи, а остальные, у кого по каким-то причинам таковых не оказалось, обошлись и так.

— Дети мои, теперь послушайте, что я вам скажу, — дождавшись, когда его помощники обнесут всех окрещенных шнурками с медными крестиками, заговорил вдруг Гермоген. — Вы сейчас приобщились к святому таинству и приняли православие. Честь вам и хвала! Пройдут годы, и вся земля, на которой мы с вами стоим, так же как и все люди, населяющие ее, вольются в ряды православного братства. Вы будете первыми, кто понесет свет Господа по этой стороне. Таково великое предназначение православия. От Востока засияет звезда. В добрый путь, православные! Внуки не забудут вашего духовного подвига.

Данные слова произвели впечатление на людей. И на тех, кто только принял обряд крещения, и на стоящих вокруг зевак. «Во как! Во как! — говорили они. — Выходит, мы несем по земле свет Господа!»

Старец, исполнив службу, уже хотел повернуться и покинуть берег, когда к нему подошел Никифор Черниговский в сопровождении своего сподручника Игнашки Рогозы.

— Отец, благослови, — наклонившись и поцеловав руку старцу, попросил атаман. Тот дотронулся до его лба и осенил крестным знамением.

Никифор расправил плечи. Кряжистый, чернобородый, востроглазый, он немного походил на матерого ястреба, зорко и одновременно недоверчиво глядящего на суровый мир. Чего ему теперь бояться? Царь Алексей Михайлович, в отличие от Ивана Грозного и иных своих предшественников, не желал выдавливать из своих подданных кровь и душу, часто прощая провинившихся. «Лучше слезами, усердием и смирением служить перед Богом, чем силой и надменностью», — говорил царь.

Вот и Никифору повезло. В 1672 году опальный атаман со своими сподвижниками, благодаря их героическим делам на Амуре, был помилован и назначен царским приказным человеком в Албазине, после чего острог первым в Сибири из «воровского» превратился в державный. «Пусть Никифор Черниговский с казаками те рубежи на Амуре-реке сторожит и на тех рубежах стоит насмерть», — приказал он. Незадолго до таких событий «беглого поляка» вместе с главными сообщниками, всего семнадцать человек, приговорили к смертной казни, а сорок шесть остальных человек, приставших к шайке после убийства воеводы, — к отсечению рук и наказанию кнутом. Теперь новый указ…

Никифор даже прослезился, когда ему прочли текст. Он проникся чувством к царю, которого еще недавно поносил самыми дрянными словами. Ему тут же захотелось ратных дел во славу отечества.

Пред тем атаман не больно усердствовал, осознавая отсутствие интереса к его добрым делам в Москве. Он больше бражничал, закатывая по случаю и без такового великие пиры, а еще разбойничал на маньчжурских дорогах, грабя азиатских купцов и устраивая сечу с отрядами попадавшихся на его пути маньчжуров. Гермоген часто выговаривал атаману за это, когда Никифор возвращался из очередного похода с трофеями. «Не то творишь! Врагов себе наживаешь, а нам друзья на Амуре нужны», — говорил он ему.

Впрочем, будет ли Никифор слушать духовенство! Мол, святой отец, о чем ты говоришь? Мы люди вольные, а про пьянство… Ведь и Господь любил выпить со своими апостолами. Или в Священном Писании не сказано о вине как о возбуждении человеческого духа? «И потере ума», — тут же добавлял старец, для которого вино всегда было лишь высочайшим Таинством Тела и Крови Господней. Гермоген считал, оно заповедано Господом лишь для святого причастия, а не для кокетства и кривлянья.

Атаман лишь горестно вздыхал. Он понимал всю правдивость слов духовного отца, но ничего не мог с собой поделать, ведь сам он — человек пропащий, можно сказать, обыкновенный висельник. Тогда зачем Никифору праведная жизнь, о которой постоянно талдычил ему старец? Мужчина продолжал гулять и разбойничать на дорогах.

«Гордыня в тебе, гордыня сидит. Оттого и все твои напасти. Господь гордым противится, а смиренным дает благодать», — упорно стоял на своем Гермоген.

Теперь вроде все наладилось. Получив царское прощение, атаман стал вникать в дела уезда. Он все чаще наведывался в соседние селища, стараясь помочь людям где словом, где делом. Тех же, кто дебоширил или жутко ленился, нещадно бил плетью, а то и сажал в яму на хлеб и воду. Люди не обижались на него. На то и атаман.

Лишь одну слабость оставил Никифор для себя и своих товарищей. Как пили раньше его казачки, так и теперь без браги и горелки никуда. Гермоген как духовное лицо крайне раздражался, злился, а порой даже кричал на Никифора и, вспоминая слова Моисея, обличавшего в своих песнях пьянство, называл ядовитой змеей с Гоморрских полей. Никифор же только спокойно улыбался. «Не кричи, святой старец, не сердись на нас, дураков. Какой казак без буйного веселья?» — спрашивал он старца. Ведь трезвый казак будет похлеще бабы. Тяжкая служба требует праздников, иначе отчаянная душа совсем иссякнет. Поэтому казаки и хлестали спиртное, кроме всего прочего, черпая ярость и силу для будущих подвигов. Гермоген эти слова пропускал мимо ушей, считая пьянство последним и пагубным делом. Напрасно атаман не хотел его слушать, ведь духовный отец пытался его наставить на путь истинный. Только пока не получалось…

…За благословением к старцу стали подходить и другие казаки. «Во имя Отца и Сына и Святого Духа…» — не переставая, шевелились губы Гермогена, старавшегося осенить крестом каждого припадавшего к его руке.

— Солнышко сегодня как бесовская сковорода, — благословив полную казачку, неожиданно произнес Гермоген и вытер рукавом распаренное на солнце потное лицо.

— Да уж!.. — вздохнул Никифор. — Отче, тут ко мне одна мыслишка пришла… — ухватив нужный момент, обратился он к старцу. — Я хочу на будущей неделе свое королевство объехать, прогуляться по здешним поселениям. Скоро зима, вот я и погляжу, как народ к ней готовится. Может, у людей какие-нибудь жалобы или просьбы имеются. Я еще слышал, в некоторых местах вместо постройки жилья и накопления еды люди развлекаются, а то и вовсе пребывают в сплошном пьянстве. Забывают, видно, горемычные, какие тут лютые зимы. Разве проживешь без теплого дома и пищи?

Старец согласно кивнул.

— Хорошее дело задумал, сын мой. Получай мое благословение и ступай себе с Богом, — сказал он. — Дальше сам смотри. Если надо, так и власть примени. Все держится на вере и порядке. Давай, не тушуйся. — Гермоген немного помедлил и вдруг произнес: — От тебя, братец, выпивкой разит. Дико разит! — повторил он и поморщился: — Вижу, хорошо вчера, ироды, погуляли.

— Хорошо, отец. Лучше некуда, — склонив голову, виновато проговорил Никифор.

— Много крови-то было? — заметив, как поникла у того голова, спросил старец. — Вижу, по глазам твоим бесстыжим вижу, и на этот раз без мордобоя не обошлось. Я не прав?

Атаман поморщился.

— Не бери в голову, старче! Ведь никого ж не убили. Какой тогда разговор? — сказал он. — Это, поверь, в последний раз. Больше никаких раздоров у меня в праздники не будет. Не то я…

— Да иди уж, Аника-воин! Я как погляжу, на словах ты и так, и сяк, только на деле никак… — махнул рукой Гермоген.

Атаман нахмурился:

— Обижаешь, старче… Я ведь казак, а ты меня с дерьмом смешать хочешь. Заслужил ли я подобное обращение?

Старец хмыкнул:

— Ишь как загоношился! Видать, пробрало. Так помни: живи по слову, да спасешься словом. Говорю тебе — слово закон. Держись за него, как за кол.

 

Глава четвертая

БОГДОЙСКИЙ БЕРЕГ

1

Федор тогда одним из первых узнал, что атаман собирается в поход. Вот теперь-то можно и душеньку отвести, подумал мужчина. Как только Никифор выедет за ворота, он возьмет с собой верных товарищей и махнет на маньчжурский берег. Они пойдут по чужим дорогам, нападая на богатые караваны торговцев. Жалованье-то казаки до сей поры делили поровну, но в последнее время кое-что и Москва стала подбрасывать. Это крохи, а у Федора молодая наложница, которую нужно одаривать дорогими подарками. Поди, привыкла в своих дворцах-теремах к роскоши. Атамана же в последнее время будто подменили. Сам не злоупотребляет воровством и другим не дает выходить на «большую дорогу». Хорошо, гульбища не запретил, а то и вовсе можно было от скуки помереть. Казаку вредно скучать, скука разъедает его нутро. Им такие слова еще на Дону говорил любимый атаман, покойный Степан Тимофеев Разин. Еще он говорил: мол, жизнь человечья короткая, поэтому нужно жить во всю прыть.

Федор уже и не помнит, когда в последний раз бывал за Амуром. Хватит, Федька, нагулялся, теперь делом займись, сказал ему Никифор вскоре после того, как Опарин привез в крепость Саньку. Вон, мол, сколько бедноты прибывает, всяких там переселенцев и бродяг — нужно их ратному делу учить. Не ровен час, маньчжуры встанут у стен крепости. Нам воины нужны, а не бродячие псы.

Вот и приходилось Федору весь день коротать в поле, обучая новичков ратному делу. Они занимались скачками на лошадях, рубились на саблях, стреляли из мушкетов и пищалей. Кто был казацкого рода-племени, с теми было легче. Эти с детства к коням и к оружию приучены. Труднее было с деревенщиной и бродягами, которых судьба прибила к далеким берегам. Те никогда не держали в руках ни сабли, ни секиры, разве что ящики для березовых дров, какие есть в каждом хозяйстве. Но ведь и с балтийцами нужно умело обращаться. Федор знает, как такие же упыри, вооруженные топорами и вилами, обращали в бегство целые хорошо вооруженные и обученные армии. Так было во время крестьянской войны Болотникова, а потом и разинского бунта. Все дело за выучкой.

Мысль о прогулке по маньчжурским просторам не оставляла Федора. Годы, проведенные на Дону, не прошли даром. Вольная воля — великая сила, и кто однажды ее вкусил, тот уже некогда не сможет жить иначе.

Вот и Федька теперь не мог жить без воли, без быстрого коня, острой сабли и свиста ветра в ушах. Подними его среди ночи и вели сесть в седло, он тут же про свой сон забудет и понесется неведомой судьбой к новым подвигам и приключениям.

Федор помнит, как возликовала его душа, когда год назад атаман вызвал казака к себе в приказную избу и велел ехать за Амур к азиатским князьям, чтобы уговорить их вернуться со своими людьми на родные пепелища. Скажи им, говорил Никифор, они не должны слушать маньчжур, так как те добру не научат. Пусть возвращаются под крыло русского правителя и пребывают с нами в мире и согласии, а то ведь дурно оставлять могилы своих предков, бросать непаханной землю, превращая леса и поля в сплошную пустошь. Так, мол, и скажи: русские люди щедрые, они со всеми хотят жить душа в душу. Много земель собрали, а кто будет на них хозяйствовать? Живут же вместе с русскими кочевые народы на Волге и Урале — и ничего. Вот и вы, мол, присоединяйтесь к нашей большой семье.

Для похода Федор отобрал самых надежных людей, вместе с которыми ему не раз приходилось вступать в схватку с врагом. Разные пути привели их в этот край. Кто-то бежал сюда, спасая свою шкуру, кто-то пришел за волей, кого-то позвали рассказы о богатом крае.

В большинстве все они бывалые рубаки — мятежные донские казаки, которым, как и Федору, удалось в свое время избежать виселицы и уйти на Амур. Гридя Бык, Иван Шишка, Семен Онтонов, Карп Олексин, Фома Волк, Григорий и Леонтий Романовские… Всего двадцать сабель.

Был погожий сентябрьский денек, когда войсковой старшина во главе отряда казаков переправился с лошадьми через Амур и пошел плутать по незнакомой земле. Когда надоело шататься, нашли в одной ханьской деревушке человека, который знал, где находятся бежавшие из-за Амура азиаты. Он, как потом выяснилось, крайне не любил маньчжур, разорявших города и селения, убивавших людей, не жалея даже женщин, стариков и детей. Фан, а так звали этого невысокого сухонького проводника, сам видел, как маньчжурские воины бросали грудных детишек в огонь, насиловали матерей и уводили в рабство отцов. Поэтому он и хотел помочь элосам — русским, у которых свои счеты с маньчжурами. Достаточно вспомнить разрушение маньчжурами русских крепостей несколько лет назад и полного опустошения земель на левом берегу Амура. Теперь русские вернулись. У них есть пушки и ружья, и им не страшны воины правителя. Азиатам остается только уповать на небо, а собраться в один кулак и изгнать врага со своей земли им пока что не по силам. У маньчжур многотысячная и хорошо вооруженная армия. Одолеть их очень сложно.

Старики говорят, и у них, азиатов, когда-то было свое сильное и могущественное государство — Мин. Власть китайского императора распространялась чуть ли не до самой Африки. Китайские товары — хлопковые ткани, шелк, чай, рис — хорошо расходились по миру. Страна, казалось, процветала, но тут начались войны.

Вначале на север Китая вторглись монгольские полчища Алтан-хана, следом подверглась нападению Японии Корея, бывшая частью империи. Китайцам, развернувшим многомиллионную армию и большой флот, удалось отбросить врага со своих территорий, но империя понесла огромные потери. Тут еще чума, неурожаи, голод, унесшие миллионы жизней.

Народ охватило отчаяние. По всей стране прокатились городские и крестьянские восстания. К середине семнадцатого века мятежные режимы возникли во всех уголках империи. Последний император династии Мин, Сы-цзун, покончил с собой, когда в 1644 году в Пекин вошли мятежные войска Ли Цзычэна. Маньчжуры в ответ на просьбу о помощи осажденной династии Мин выдворили из столицы Ли Цзычэна и установили собственную династию — Цин, создав самую великую империю со времен монголов.

С тех пор древний народ уже не хозяева в своей стране, а лишь рабы чужеземного правителя Шэн-цзу. Теперь все главные посты в государстве занимают маньчжуры, и во всех крупных городах и на границах империи стояли маньчжурские военные гарнизоны. Дошло до попыток маньчжур изменить обычаи и заставить китайцев учить свой язык.

2

…Фан поведал о бывших «русских» азиатах, ушедших за Большой Хинган в долину Сунляо. Там, мол, на берегах реки Нонни, их и надо искать.

Фану дали коня, и он повел отряд по своим только ему ведомым тропам. Тишина, и лишь слышно было, как лошади шевелят высокие травы, еще не успевшие пожухнуть, а под их копытами трещат сухие ветки. Глухой край. На десятки верст ни одного селения. Одни только сопки, покрытые монгольским дубняком, густые смешанные леса, перелески и заросли низкорослых кустарников. Иногда в долинах попадались ручьи и небольшие речушки, где всадники могли напоить своих усталых коней.

Впрочем, чем ближе была цель, тем все чаще на их пути стали встречаться мелкие гнезда хижин с пятнами огородов и даже целые деревни. На близость жилья указывали узкие дороги, белой пылью уходившие через поля, рощи, леса и кустарники.

В яркий короткий полдень где-то вдали, словно море, дрожала бледно-сизая дымка. Снова навстречу попадались хижины с огородами, водоемы для выращивания риса, на которых по колено в грязи копошились какие-то люди. Порой дорогу казакам преграждали огромные, словно серые скалы, волы, неторопливо тянувшие за собой повозки, груженные рисовой соломой.

Чтобы не напороться на маньчжуров, Фан старался избегать наезженных дорог. Их путь постоянно пролегал то через горы и леса, то через заливные луга, а то и болота. Гуськом идти всегда легче, но азиат попросил казаков не идти строем. Служивых это удивило, но только не Федора, знавшего подобные уловки хунхузов — китайских воров, промышлявших грабежами. Двигаясь вразброд, они как раз заметали свои следы, иначе образуется тропинка, которая приведет любого врага к лесным жилищам азиатов. Этот же манер был в ходу у маньчжуров, монголов и крымских татар, совершавших набеги на Русь.

— Ты бандит? — спросил Федор у китайца.

— Нет! — замотал тот головой: мол, он не хунхуз, а просто знает их повадки.

Фан боялся, что какой-нибудь летучий маньчжурский отряд случайно заметит свежую тропу и пустится за ними в погоню, а азиат не хотел умирать, ведь в родном поселении его ждали жена и целая куча детишек. Маньчжуры же обязательно его убьют, если узнают о его найме к русским проводником. Тут и без того жизнь Фана висит на волоске, так как маньчжурский император в своем высочайшем указе запретил китайцам селиться к северу от Великой Китайской стены, но те часто нарушали этот указ, с незамедлительной и неминуемой расплатой. Застигнутые врасплох маньчжурскими воинами, китайцы гибли от ударов острых мечей и ядовитых стрел, а на месте их жилищ оставались пепелища.

…Девственная пустыня. Казалось, в этот мир еще ни разу не ступала нога человека, настолько здесь все было свежо и первобытно. Середина сентября, Марфино лето, но природу еще не тронула осенняя седина. Все так же радуют глаз высокие буйные травы, и зеленая осока вокруг озер, и темно-изумрудные барашковые вершины высоких сопок. Хорошо и привольно на душе! Но даже при столь благостном расположении духа глаз казака постоянно блуждал по сторонам, пытаясь углядеть признаки внезапной беды, а его острый слух улавливал каждый посторонний звук.

На пятый день пути, миновав череду перелесков и обойдя стороной бескрайнюю болотную топь, казаки оказались в долине, окруженной с двух сторон высокими горными хребтами.

Вся она до горизонта была покрыта зарослями гаоляна. Опарин знал о большом значении этого злака для китайцев, как для русского пшеница или рожь. Его зерно они перерабатывали в крупу, в муку и спирт, а из соломы делали циновки. Ею же крыли крыши жилищ. Кроме того, гаолян шел на корм скоту. «Чудеса! — дивился Федор. — На носу зима, а урожай до сих пор не убран. Некому заняться?»

Вскоре все прояснилось. Когда казакам удалось выбраться из густых гаоляновых зарослей, их глазам открылась страшная картина. У края поля на взгорке, жалостливо постреливая и источая едкий дымок, догорали угли — остатки от трех десятков бывших деревенских фанз. Здесь же валялись обезображенные трупы людей.

— Маньчжуры!.. Маньчжуры! — указывая на пепелище, со страхом пролепетал Фан.

— Дело рук маньчжуров, — пояснил официальной переводчик Егорша Комар, прибывший не так давно из Иркутского городка, который, по слухам, знал не только китайский, но и многие другие азиатские языки и наречия. Комарша выучился им, прислуживая в доме иркутского ламы.

Фана настолько напугало увиденное, что он не захотел оставаться в страшном месте и, стегнув хворостиной лошадь, помчался прочь.

Снова впереди были леса, овраги и косогоры, усеянные голубыми цветами осенние поля и покрытые кочками, высушенные недавним летним зноем болотца, пока на десятый день пути, перевалив невысокую сопку, всадники не вышли к какому-то селению. Переехав вброд небольшой ручей, они слезли с лошадей и, взяв их под уздцы, пошли в сторону разбросанных среди деревьев жилищ, всем своим видом показывая, что пришли они с миром. Жители деревушки это, видно, поняли, потому стали без опаски выходить из своих лачуг.

Фан, отыскав глазами Егоршу, что-то быстро пролепетал.

— Азиаты! — перевел тот Опарину.

Навстречу казакам вышел какой-то седовласый человек.

Фан снова что-то пролепетал.

— Князь. Самый главный здесь, — перевел его слова Егорша.

Князь был широкоскулый и малорослый азиат, бороду которому заменяли несколько редких длинных волосинок. Его узкие глаза, похожие на щелочки бойниц, настороженно глядели на мир из-под нависших седых бровей. Словно не обращая внимания на теплую погоду, князь вышел к незнакомцам в наброшенной на плечи роскошной и подбитой драгоценными соболями шубе, а также в остроконечном лисьем малахае на голове, какие носили степняки и лесные люди. Видно, так полагалось князю, но, скорее всего, тот хотел показать свою принципиальную важность. Морщинистое лицо князя, украшенное шрамами, походило на старое и истрепанное холодными ветрами боевое знамя. Широкий кинжал с оленьим рогом, заменявшим рукоять, торчал у него за широким поясом.

3

Князь был стар, но, как и всякий пожилой воин, старался держаться молодцом. Мгновенно определив иерархию среди незнакомцев, он молча поприветствовал Федора поднятием руки. Тот в ответ отвесил князю глубокий земной поклон.

Некоторое время старик пристально глядел казаку в глаза, пытаясь проникнуть к нему в душу. О, он знал всю неоднозначность русских, среди которых много плохих людей, способных и обмануть, и ограбить, а то и руку на тебя поднять. Вот и хочется старику осознать истинную природу стоящих перед ним людей.

— Чего ищут русские в чужих землях? — так же пристально глядя Федору в глаза, спросил он. При этом не потребовался даже переводчик, так как князь довольно сносно изъяснялся по-русски.

— Да вот, пришли к вам с добрым словом… Хотим просить ваших собратьев вернуться на родную землю, — подивившись умению князя говорить на чужом ему языке, обнажил в улыбке свои крепкие зубы Опарин.

Князь недоуменно посмотрел на казака, но ничего не сказал, правда, щелки его лисьих глаз еще больше сомкнулись, так, будто он пытался примериться к словам казака. Так длилось несколько мгновений, пока вдруг старик не заговорил:

— По чину ли тебе, чужак, вести такие разговоры? Ведь ты даже не сказал, кто ты таков.

Федор понял, что оплошал.

— Вообще-то я Федор Петров Опарин, но для тебя проще будет называть меня Федька, — поторопился исправить он свою ошибку. — Чин у меня простой. Я личный посланник атамана Черниговского.

Князь покачал головой:

— Не слыхал о таком атамане. Поярка знаю, Хабара знаю, а этого нет.

— Так времена меняются! Сейчас Микифорка Черниговский — самый главный человек на Амуре. Он царский приказчик в Албазине, — просветил князя казак. — Говорить я буду от его имени Черниговского, а его слова выражают волю нашего царя-батюшки. — Федор немного помолчал, давая старику возможность переварить его слова. — А ты?.. Ты не даурский князь? — спросил он старика. Тот сделал важное лицо и кивнул головой. — Вот и славно! — воскликнул казак. — С тобой-то мне и велели говорить.

Появление русских не слишком обрадовало Лавкая, но согласно обычаю он должен был пригласить чужака в свой дом.

Привязав коня к старому вязу, возле которого трое двугорбых верблюдов, а по-азиатски — тэ-тэ, смачно жевали сено, Опарин проследовал за князем.

— Яшка, слышишь?! — напоследок крикнул он своему сподручнику Яшке Попову. — Киргиза на тебя оставляю, и смотри, чтоб детвора к нему под копыта не лезла, — заметив неподалеку стайку черноголовых карапузов, слетевшихся со всех сторон поглазеть на казаков, приказал он. — Не дай бог еще кого зашибет…

Этого статного, рыжего азиатского коня с черной гривой Федор купил у одного цыгана за десять золотых монет, дав в придачу еще и богатую турецкую брошь. Конь оказался с норовом, причем он и теперь недоверчив к людям, хотя нового хозяина признал. Правда, Яшке конь тоже дозволял кормить и водить на водопой, а так и лягнуть мог.

…Федор-то думал, князь приведет его в богатый терем, но увидел обыкновенную рубленую избу. Азиаты, пожив в свое время бок о бок с русскими, многому у них научились, в том числе и рубке домов в клеть. До этого большинство из них ютилось в землянках и жалких избах, крытых звериными шкурами, и только самые зажиточные ставили себе войлочные юрты, подобно их монгольским предкам.

В доме князя было несколько комнат с окнами, затянутыми бычьими пузырями, тогда как в соседних избах вместо окон присутствовали дыры, которые хозяева на зиму затыкали всем подряд. Живут как при царе Горохе, усмехнулся старшина. На Руси уже давно ставили в окна слюду, и едва ли не только в самых бедных деревнях пользовались подобными ухищрениями.

Князь ввел Федора и сопровождавшего его переводчика Егоршу Комара в горницу, пол которой был устлан богатым китайским ковром. Здесь же мужчины заметили два небольших окна, сквозь бычью плоть которых скупо пробивался снаружи дневной свет. На ковре — круглый низенький столик, рядом с ним — расшитые золотом атласные подушечки.

Стены тоже в коврах. На одном из них в окружении пистолетов, кинжалов и сабель висели два ружья — дульнозарядная фитильная аркебуза и кремневая фузея. Таким оружием пользовалась и русская армия. Здесь же находился котелок, зимой служивший для подогрева помещения.

Князь усадил гостей за круглый столик, потом сам опустился на ковер и что-то сказал стоявшим у дверей двум молодым вооруженным кинжалами охранникам. Тут же один из них юркнул в проем, и уже скоро в горницу стали по очереди входить княжеские слуги с угощениями. Первым выставили хмельное — глиняный кувшин с араком и к нему три маленькие фарфоровые пиалы. Следом внесли фрукты, вяленое мясо конины, азиатский сыр арсу, восточные сладости, приготовленного на пару сазана. Также поставили большую медную емкость-казан с еще булькающим варевом, видно, только снятым с огня. Тут же помещение наполнилось столь желанным съестным запахом.

— Мне б людей своих накормить, — машинально сглотнув слюну, произнес Федор. — Ты не бойся, князь, у нас есть деньги, — не желая ударить лицом в грязь, произнес он, отстегивая от пояса мешочек с серебром.

Князь остановил казака взмахом руки.

— Спрячь! — сказал он. — У нас не берут денег с гостей. Твоих людей и без того накормят, и о лошадях позаботятся.

Федора слова успокоили азиата, и он с легким сердцем приступил к трапезе. Перед тем как поднять стакан с водкой, он в мыслях пославил Отца и Сына и Святого Духа, потом Деву Богородицу. Вслух же пожелал здоровья хозяину дома и его родне. Ели в благоговейном молчании, и только переводчик Егорша нарушал тишину громким чавканьем.

Федора тяготила такая обстановка. За последние вольные годы он привык к бурным дружеским застольям с грубыми и бесстыдными речами, непристойным сквернословием, к смеху за столом, песням и хмельным пляскам. Иногда по пьяни бесчинствовали за игрой в кости, и колотили друг друга, пугая стоящих за их плечами ангелов Божьих, прекрасно помня о Страшном суде, так как бесы записывают их дела и поступки, передавая сатане. «Побойтесь Бога! — не раз повторял Гермоген, когда не мог обуздать казаков, отравленных бесконечной волей. — Когда-то, — говорил он, — иудеи сели в пустыне есть и пить. Объевшись и упившись, они начали веселиться и творить гадости. Тогда их поглотила земля».

Изредка Федор, опрокинув очередной стакан, все же открывал рот для похвалы.

Последним поставили перед гостями байдару — большой глиняный кувшин со слеваном. Этот азиатский напиток успели полюбить уже в Албазине. Дело нехитрое: кирпичный зеленый китайский чай, на крайний случай, разбор черного чая, шелунгу, истолочь в ступе, потом заварить в байдаре кипятком, влить туда кобылье молоко, положить несколько ложек сливочного масла и все посолить по вкусу. Какое-то время напиток «выслевывается», пока не станет темным. Бывает, вместо молока в чай клали сметану или сырые взбитые яйца. Для большой компании такой напиток готовился в деревянных кадушках, куда опускали раскаленные на огне камни, которые русские в шутку называли «жеребчиками».

— Добрый чаек, — отхлебнув из глиняной чашки заварку, похвалил Федор напиток, вызвав у Лавкая довольную улыбку.

Наевшись и отсев от стола, мужчины завели разговор, но сначала Федор спросил разрешения выкурить трубку.

— Ты говоришь, знал нашего Хабара? — заряжая чубук ядреным табачком, спросил он князя.

— Как же, встречались. Хороший воин и душевный человек, — вытерев рукавом халата измазанные бараньим жиром губы, произнес старик.

— Мне не довелось с ним встретиться, хотя и многое слышал о Хабаре, — признался Опарин. — Говорят, недавно помер… Где-то в Сибири, в своей вотчине.

Лавкая такое известие явно огорчило.

— Как помер? — не поверил он. — Он же богатырь… Может, кто отравил? Я слышал, у него в Москве были враги. — Князь вздохнул. — Эх, люди-люди, чего ж им неймется?..

— Слишком много никчемных людишек на свете развелось, — сказал Федор, доставая из кармана своих широких шаровар огниво. Подкурив, он сделал глубокую затяжку, и на щеках Федора появилась печать блаженства. — Расскажи, князь, как с Хабаром-то познакомился… — выпустив из легких клуб едкого дыма, неожиданно попросил он хозяина.

Князь на мгновение прикрыл глаза, как будто восстанавливая в памяти отдельные эпизоды.

— Хороший человек… Я говорил? — спросил он казака. Получив в ответ утвердительный кивок, продолжил: — Странно, конечно, так говорить о своем заклятом враге.

— Неужели он был твоим врагом? — удивился Опарин. — Чем же он так тебе насолил? Я слыхал, он хотел жить с тобой в мире и согласии, а ты убежал к маньчжурам.

Князь покачал головой.

— Ты ничего не знаешь, о, раб белого правителя, — произнес азиат. Разморенный сытной едой, он прилег на подушки, подперев голову рукой. — Мой народ очень маленький. Теперь представь, каково ему было жить в одной клетке с двумя могучими и свирепыми тиграми. Один неверный шаг — тут же попадешь в пасть. Не к тому, так к другому. В таких случаях приходится выбирать себе покровителя. Мы выбрали маньчжуров. Они рядом, у них большое войско. Много, много тысяч воинов — тебе понятно? Что ваша Москва! Она далеко. Ее и с самой высокой горы не увидеть. Можно ли на нее надеяться?

Федор даже поперхнулся, услышав такие слова.

— Глупый ты старик! — не удержавшись, воскликнул он. — Уже почти вся Европа лежит у ног нашего государя, а чего толку от твоих маньчжуров? Мы с нашими пушками такое можем сотворить… Вам мало не покажется!..

Лавкай как-то хитро посмотрел на казака.

— Слово — еще не дело, — усмехнувшись, произнес он. — Вот ты говоришь: пушки… Отчего ж вы тогда сдали маньчжурам Албазин, Кумарскую крепость? Я сам видел, как гибли ваши люди, а воины императора жгли и разрушали ваши селения. И ничего твои хваленые пушки не смогли сделать.

Федор нахмурил брови, проговорив:

— Ну, было, но ведь тогда и другое время стояло на дворе. Сегодня Русь уже не та, понимаешь, старик? Скоро на Амур прибудет огромное войско, которое встанет гарнизонами по всей границе. Хотя в принципе надо сначала установить эти пределы. Ты вот, князь, человек бывалый, но и ты не знаешь, где тут есть граница. Так ведь?

— Не знаю, — согласился тот.

— Нужен закон, а тогда будет и порядок. Пока же мы с маньчжурами друг к другу безнаказанно гуляем. Ладно б с миром, а так ведь… — Федор вдруг внимательно посмотрел на старика. — Разве ты, княже, не чуешь запах пороха? — спросил он его.

— Чую, чую, — кивнул тот. — Если уж русские вернулись на Амур, то обязательно будет война. Еще неизвестно, кто в ней победит. С Хабаром воевать — иное дело. Храбрый атаман! Жаль, врагами расстались, а то могли еще как подружиться. Ты просил меня рассказать о нем? — неожиданно спросил князь Федора. — Тогда слушай…

4

Лавкай никогда не забудет ту зиму 1652 года. Тогда Ярко Хабаров со своими людьми уже овладел азиатскими крепостями и велел платить дань русскому царю. Те упрямились и пытались договориться с атаманом, а тот все за свое: покоряйтесь, мол, а не то худо будет. Опять же, где надо, Хабаров применил силу. Многие князья в результате перестали сопротивляться и приняли власть белого царя, но только не Лавкай. Он не хотел ползать под пятой московского правителя. Думал, задобрит Хабара — кто же откажется от дорогих подарков? — и тот оставит его в покое. Вот и повез ему два мешка мягкой рухляди.

— Воро-о-та!.. Эй!.. Гой!.. гой!.. гой! — ранним морозным утром послышался громкий гортанный голос у крепостных стен Ачан-городка.

На высоком земляном валу тут же показался бородатый стрелец в зипуне и островерхой лисьей шапке с тяжелым фитильным мушкетом в руках.

— Кто такие? Чего надо? — сонно спросил он.

Разглядев внизу пару саней, запряженных по две лохматых лошади гуськом, стрелец снова спросил:

— Говорю, кто такие и с чем прибыли?

— Открывай же, русский! Большой князь едет. Поговорит с атаманом Хабаром, напишет грамоту, разберутся с данью, — послышалось в ответ.

Стрелец понял, что это за люди. Почесал заиндевелую бороду, пробурчал недовольно что-то себе под нос и пошел отворять ворота. Заскрипели полозья, и вот уже в клубах потного пара, шедшего от лошадей, в крепость въехали сани. Впереди их бежал посыльный, доложить атаману о прибытии гостей.

Ерофей находился в приказной избе. Он славно позавтракал и теперь пребывал в хорошем расположении духа. Усевшись за большой, сбитый из струганных сосновых досок стол, служивший одновременно и для обедов, и для казенной работы, Ерофей стал писать письмо якутскому воеводе. Подобную процедуру мужчина совершал часто. Он хотел держать начальство в курсе всех своих дел. Время от времени Ерофей брал в руки стоящий перед ним кубок с брагой и делал небольшой глоток. Брага была крепкой, круто заправленной лесными травами, и атаман довольно покрякивал.

Поодаль от него, у затянутого бычьим пузырем окна стояла молодая девица Фрося, служившая при атамане кухаркой, и серыми влюбленными глазами смотрела на хозяина. Широкоплечий и осанистый, с рыжей курчавою бородой, он выглядел моложе своих сорока двух лет. Может, порода такая, а может, все дело в сибирском морозе, который не дает состариться. Люб, ох и люб был Ерофей Фроське. Только все пустое. Разве мог он низойти до нее, дочери простого ленского плотогона? Да и жена у него где-то там, в Сибири, имелась, а Фроську он считал почти ребенком, шутя называл дочкой.

— Сам Лавкай с ними прибыл, атаманушка! — сообщив Хабарову о прибытии гостей, добавил вбежавший в приказную избу караульный.

— Так веди его ко мне! — приказал атаман. — Буду рад принять такого высокого гостя.

«Может, опомнился князь, и по примеру других азиатских правителей тоже решил принять власть нашего царя? — подумал он. — Больно Лавкай упрямый. Быком уперся — и с места не сдвинешь. Ничего не боится — ни угроз атамановых, ни царского окрика. Лучше умру, говорит, чем покорюсь вам, проклятым русским…»

Вскоре тяжелая сосновая дверь вновь отворилась, и в избу вместе с клубами морозного воздуха ворвался чужой дух, то есть Лавкай, явившийся в сопровождении двух молодых сподручников.

— Здорово, князь! — вставая с широкой березовой скамьи, поприветствовал его Ерофей и отвесил правителю земной поклон. — Давненько мы с тобой не виделись…

— Да как же? На прошлой неделе, — приложив правую руку к сердцу и чуть склонив голову, произнес князь. Он уже давно жил рядом с русскими и потихоньку выучил их язык. Правда, порой ему не хватало чужих слов, и тогда он пытался все объяснить жестами.

«Он прав, хитрый лис», — подумал атаман. На прошлой неделе они случайно встретились на лесной тропе, когда Ерофей с отрядом казаков на лошадях возвращались из Кумарского острога. Князь тоже был не один, а с небольшой конной дружиной.

— Как, князь, будешь платить дань? — спросил Лавкая Хабаров. — Ведь, считай, уже все ваши князья покорились русскому царю. Только ты упрямишься. Смотри, рассердится наш государь — и тогда пеняй на себя…

Может, хоть на этот раз они договорятся, подумал атаман, предлагая князю отдохнуть с дороги и принять угощение.

— Фроська! Быстро распорядись со жратвой! — приказал он стряпухе, и та заметалась по избе.

— Вот сейчас мы с вами и отведаем бражки. Я ведь, Лавкай, еще никогда тебя ею не угощал, так ведь? — потирая руки, весело проговорил Ерофей, усаживая гостей за стол.

— Не надо бражки. Я не из-за еды приехал, а просто подарки привез, — пытался остановить атамана Лавкай.

Лавкай сделал знак, и его сподручники вытряхнули на тесовый пол содержимое двух мешков — шкурки серебристого и черного соболя, маленьких белок со стальным отливом, шелковистых горностаев, рыжеватых колонков. Еще присутствовали две шкуры чернобурки и большая — медведя.

У Ерофея загорелись глаза, когда он увидел подобное богатство. Он знал, мягкая рухлядь ценилась во всем мире наравне с золотом.

— Принимай, атаман, подарки. Очень уж я тебя люблю, — сверкнув хитрыми лисьими глазками, произнес Лавкай и низко поклонился Ерофею.

Атаман задумчиво погладил свою рыжую бороду.

— Спасибо, князь, но мне таких подарков не надо, — нахмурившись, сказал он, и вдруг усмехнулся. — Понимаю твое желание задобрить меня, чтобы не платить нашему царю дань. Не выйдет! Я государев человек, и покупаться на твои цацки не намерен. Если не хочешь, пес, получить по мордасам, то забирай свои шкуры назад.

В расстройстве Ерофей подхватил с письменного стола кубок с остатками браги и выплеснул ее себе в глотку, после чего, утерев бороду кулаком, начал ходить по горнице, размахивая полами поддевки.

Лавкай ничего не понимал, а только стоял посреди избы и растерянно глядел на атамана.

— Так ты будешь платить дань, в который раз тебя спрашиваю? — схватив князя за грудки, зло проговорил Ерофей.

— Не буду, — однозначно послышалось в ответ. — Русский правитель — не наш правитель. Зачем же ему платить?

Услышав это, Хабаров крепко выругался.

— Ах, рожа паршивая! Как ты смеешь так говорить?.. — с размаху хрястнул он своим тяжелым кулаком по столу. — Эта земля принадлежит нашему государю, значит, все, кто здесь живет, — его подданные. Да, да, и ты, Лавкай, его раб. Можешь попусту не любиться… Говорю тебе, беду навлечешь, если и дальше будешь артачиться.

— Мы не боимся твоего царя!.. И тебя, атаман, не боимся! — неожиданно выказал свою прыть Лавкай. — Нас много… А еще есть дючеры, есть ачан… Побьем мы тебя, атаман.

Лицо Ерофея побагровело.

— Значит, не хочешь с нашим царем-батюшкой жить в мире? — резко спросил он князя. — Ведь мы к вам когда-то шли для торговли, — остановившись перед Лавкаем и подняв кверху указательный палец, сказал он. — Нам не надо было вашей земли. Вы-то как нас встретили? Рукопашным боем! Тогда-то и решил наш государь взять вас под свою высокую руку, чтобы жить вам с нами в мире.

Лавкай засопел.

— Мы были согласны на мир, даже служить вашему царю… — сказал он. — Только прежде вас приходил сюда казак Квашнин со своими людьми и сказал, что вы хотите всех нас побить, ограбить землю, а жен и детей взять в плен.

— Врал вам этот Квашнин! Врал! — гневно трубил атаман. — Он хотел один с вами торговать, поэтому и пытался вас запугать. Обыкновенный вор! Как поймаю, так сразу буду судить. — Атаман перевел дыхание и вдруг вскрикнул: — Чего же мы стоим? Вон Фрося и стол накрыла. Садитесь, гости дорогие, отведайте нашего скромного угощения. Как говорится, чем богаты…

Лавкай покачал головой:

— Не сяду я с врагом за один стол.

Хабаров помрачнел.

— Вот как!.. Неужели расстанемся врагами? — спросил он князя. — Я-то думал, мы с тобой дружить будем. Смотри, как бы маньчжуры вас не проглотили прямо вместе с соболиными шкурами. Они же вам житья не дадут. Думаешь, я не знаю, как они к вам относятся? И дань с вас берут большую, и девок на разврат к себе уводят, а малых сыновей отдают в евнухи. Когда взбрыкнете, то они вас тут же огнем спалят и головы срубят. Нам придется вас защищать.

Князь усмехнулся:

— У нас есть бог Хаз, и он защитит. Берегись, атаман. Великий бог Хаз говорит о большой войне. Ох, много прольется крови! Велик бог Хаз, и велики его милости…

Хабаров просто опешил, услышав такие рассуждения.

— Так ты нам угрожаешь? — нахмурил он брови.

— Ох, много будет крови!.. — вместо ответа пробормотал князь.

Он велел своим сподручникам собрать пушнину, после чего, даже не простившись, вышел из избы. Хабаров, не ожидавший такого оборота событий, лишь покачал головой и нервно поскреб свою рыжую бороду.

Он хотел остановить князя, и даже выбежал за ним на мороз, но того уже и след простыл. «Значит, не судьба», — подумал атаман.

Ранний час, а крепость уже проснулась, и над заснеженными крышами свежерубленых изб медленно курились белые печные дымы. Где-то на крепостном валу перекликались часовые. Слуш-а-й!..

…Лавкай говорил правду. Летом того же года большой отряд дауров при поддержке людей из маньчжур напал на русское поселение. Завязалась кровавая битва, длившаяся до самого рассвета.

— Мы могли взять крепость, если б не ваш Хабар, — сказал Лавкай, закончив свой незатейливый рассказ. Не понял Опарин, то ли он до сих пор об этом жалеет, то ли дело вовсе в другом. Может, азиат давно уже раскаялся, что не принял дружбу русских и покинул родную землю.

— Наверное, скучаешь по родным-то местам? — спросил князя Федор.

— Как не скучаю? Еще как скучаю…

— Так давай, возвращайся! — размеренно произнес старшина. — Будешь, как прежде, коней держать, рыбу ловить, охотиться — жить будешь! Тут-то разве жизнь? Кругом одни враги… Русские вас точно заметят. Я слышал, наш царь собирается вас освободить от дани. Разве не чудо?

Лавкай усмехнулся:

— Царь дань не будет брать, а дрянные люди останутся. Я знаю, у вас появилось много разбойников. Даже купцов грабят.

Федор помрачнел и пробормотал:

— Ты прав, бандитов у нас хватает. Придет час, и мы всех переловим.

— Даже Шайтана поймаете? — спросил князь.

— Шайтана?.. Кто такой Шайтан? — удивленно посмотрел старшина на азиата.

— Разве ты его не знаешь?! — в свою очередь удивился князь. — Две луны назад он воровал наших коней и убивал людей. Ты его поймай, а потом уже зови домой, а то Шайтан и его люди не дают нам жить.

— Поймаем! — твердо заявил старшина. — У нас ведь как говорят: повадился кувшин по воду — сломить ему голову! Вот вернусь домой — своими руками задавлю. Только б знать, где он прячется.

— В тайге. Где же еще? Спроси у тунгусов, — заметил Лавкай.

В общем, решили они возвратиться к разговору после того, как казаки Черниговского переловят всех воров, промышлявших на лесных дорогах. Без этого Лавкай наотрез отказался просить свой народ вернуться в родные поселения. Уж лучше, говорит, быть под пятой у маньчжур, чем нечаянно пасть от рук разбойников.

 

Глава пятая

ПРИНЦЕССА

1

Князь уговорил казаков остаться на ночлег в своем доме. Куда, мол, вы на ночь глядя? Так можно и на маньчжур напороться.

Остались казаки. Разбили бивак возле леса, выставили караул и заночевали, а утром, поблагодарив Лавкая за гостеприимство, Федор приказал товарищам седлать коней.

— Чего мне сказать атаману? — расставаясь с князем, спросил его Опарин. — Готов ли ты возвращать свой народ на родную землю?

Тот не дал ответа и лишь обещал посоветоваться со старейшинами и тогда уже решить, как ему поступить.

Князь долго вел под уздцы Федорова Киргиза, словно не желал расставаться с казаками. Напоследок он вынул из-за пояса свой кинжал, лежавший в серебряных ножнах, и протянул его Федору.

— Отдай своему атаману. Скажи, подарок от старого Лавкая.

Уезжая, Федор и не знал, что уже больше никогда не увидит душевного человека, который поначалу показался ему хитрым и коварным лисом.

— Прощай, Лавкай! Может, еще когда свидимся!

Федор помнит, как они с товарищами возвращались от князя. Сытые, хмельные, довольные. Где-то высоко над головой, в голубой прозрачной дали висел жаворонок. Чего он там делает? — удивленно посмотрел на него Федор. Впрочем, у каждой твари свое место на земле. Кто-то в тайге, кто-то в седле, кто-то на троне. Так ведут себя люди, а у птиц, зверей, всякой мелочи тоже свои ниши. Одни летают в небе, другие ползают в земле, третьи жрут друг друга на суше или в море.

— Бровь у меня чешется, — пришпоривая своего коня, неожиданно сказал старшина другу Васюку Дрязгину, идущему рядом.

— К поклону, — сказал ему тот.

— Или к свиданию, — усмехнулся Егорша Комар.

— Или к слезам, — хмыкнув, произнес Ефим Верига, который упросил Федора взять его с собой.

Старшина лишь ухмыльнулся.

— Не верю я, братцы, в приметы, — говорит. — Хоть убейте меня! Бывало, нарочно рассыплю соль на столе и жду, когда меня поругает жена. Та же, не проронив ни слова, соберет эту соль в горстку, и на том все кончается. Или черную кошку увижу на дороге. Нарочно пойду там, где она мне путь перешла. Потом жду дальнейшего… Приносит мне Наталка новый кисет, вышитый собственными руками, а то и горшок с медом выставит на стол. Вот вам и беда.

Федор думал, и на этот раз все обойдется, но только он жестоко ошибался. Уже скоро с ним приключатся события, которые перевернут его жизнь. До поры, до времени все шло своим чередом. Кони уверенно несли их в сторону дома, похрапывая и легонько потряхивая гривами.

Обратный путь, говорят, короче. Хорошо на душе у казаков, ведь домой возвращаются. Едут, весело переговариваются меж собой, попыхивают трубками. Так и пролетел день, а уж когда на небе высыпали звезды, стало темно, решили остановиться на ночлег. Как раз на пути им подвернулся поёмный лесок — урема, где можно было схорониться от чужого глаза. Сняв с лошадей уздечки, они отпустили их пастись на травах, а потом и сами решили перекусить. После Федор велел казакам ложиться спать, не дав им даже поговорить на сон грядущий.

— Завтра точно всех подниму с зарей, поэтому спите… — сказал он им. — Я вас покараулю…

Казаки нехотя ему повиновались, и скоро вся округа огласилась сотрясающим воздух неистовым храпом. Федор так до утра и не сомкнул глаз. Лежал в траве, запрокинув голову, и наблюдал за звездами. Так он любил делать в детстве, когда в пору косьбы казаку приходилось ночевать в стогу. Самые счастливые минуты в жизни Федора, оттого они и врезались ему в память.

2

Утром чуть свет мужчины снова двинулись в путь, но не успели отъехать и полверсты, как навстречу им, поднимая пыль до небес, выскочил небольшой конный отряд маньчжур. Впереди — знаменщики с развевающимися по ветру разноцветными воинскими стягами, следом — конники в доспехах, с мечами и копьями в руках. Все в лисьих шапках, а за спиною — луки с колчанами. Под ними были маленькие, мохнатые и быстрые лошадки.

Увидев казаков, маньчжуры поначалу опешили, но быстро опомнились и с громкими воинственными криками бросились вперед.

— У нас аж двадцать сабель! Так неужели, товарищи мои, мы не выстоим против этой желтой оравы? — приподнявшись в седле, загудел старшина.

— Выстоим, Федька! — выхватив сабли из кожаных ножен, дружно ответили ему казаки. — Веди нас, разлюбезный старшина, в бой! Если не умрем, то одолеем азиата! Оп-оппа!.. Пошел, пошел! — встав на стремена, пришпорили они своих лошадей.

— Вперед, вперед, товарищи мои! — крикнул на скаку старшина, и в его руке блеснула булатная сталь клинка. — Не посрамим казачье племя!

Его боевой клич подхватили казаки:

— Не посрамим!.. Не посрамим! Бей азиата, бей!

Ох и отвели казачки в тот день душу, скрестив клинки с азиатами! Звон стали, крики раненых, кровь, стоны, проклятья — суровая и одновременно веселая жизнь. Рубились как в последний раз. И летели на землю головы басурман, и ни их воинственные вопли, ни копья, ни стрелы не смогли рассеять по полю казаков.

— Скажите мне, братья-казаки, хорошо ли мы погуляли на Дону?! — сбросив с лошади очередного маньчжура, кричал товарищам Федор.

— Хорошо, старшина!.. — слышалось в ответ.

— Как Астрахань брали, помните?

— Помним, Федька, помним!

— И Самару помните?

— И ее тоже!

— Разве можем мы не одолеть поганцев?

— Одолеем, старшина! Дай только время.

Снова звенит сталь, льется кровь, звучат проклятья раненых…

— Гридя!.. Бык! Жив ли?! — прокладывая клинком себе путь, кричал товарищу старшина.

— Жив я, Федька, жив!.. Турка грозного били, отчего же не справимся с маньчжурами?

— Любо! — остался доволен его ответом старшина. — Семен?.. Хорошо ли держит тебя седло?

— Хорошо, дружище! Лучше некуда!

— Карп! Живой?.. — взяв за шиворот маньчжура и сбросив его с лошади, не унимался старшина.

— Еще долго жить буду! — слышал он голос старого товарища.

— Хорошо говоришь! — натягивая поводья, чтобы сдержать коня, который, казалось, готов был в запале броситься на вражеское копье, кричал Карпу Федор. — Где Фома?! Что-то я его не вижу.

— Здесь я! — откликнулся Фома Волк.

— Жив, значит?

— Жив!

— Ты, Иван Шишка?..

— Здесь я, здесь!

— Как там братья Романовские?

— Живы мы, дружище, живы! — слышал Федор голос Леонтия.

— Так прикончим азиатов, а то слишком с ними возимся!

Стали казаки еще быстрее работать клинками, и уже скоро вся дружина врагов лежала порубленная на сырой земле.

— Хорошо, братцы! — когда казаки покончили с маньчжурами, похвалил товарищей старшина, глядя на поле брани, густо залитое кровью. — Так будет со всеми, кто решится пойти против нас!

— Твоя правда, старшина! Всех побьем! Слава казакам! — звучали голоса еще не успевших остыть после битвы товарищей.

Федор отер рукавом кафтана пот с лица и спросил:

— Что у нас? Есть ли убитые?

— Есть! — ответили ему. — Митяй Суворин и Остап Сковорода.

— Жаль, — покачал головой старшина. — Как поступим, товарищи? В чужой земле их похороним или повезем домой?

— Неужели оставим? Домой, конечно, домой! Их жены нам такого не простят… — кричали казаки.

— Ладно, а врагов оставим на съедение чужим воронам. Пусть попируют, — сказал Федор.

Привязав мертвых товарищей к седлам оставшихся сиротами лошадок, казаки отправились в путь. Вокруг такая красота, нельзя глаз оторвать. Больше всего поражали окрестные горы, чьи вершины были укрыты прозрачной пеленой сизого тумана. Впечатляли и леса у подножия гор, и травы в полях, усеянные поздними цветами. Только любуйся! В момент, когда казаки стали потихоньку отходить от недавнего боя, раздался встревоженный возглас Фана:

— Маньчжуры!

Снова руки казаков потянулись к оружию. Только напрасно так лихорадочно забились их сердца, ведь на этот раз отсутствовала всякая опасность. Вместо маньчжурских конников они увидели впереди каких-то странных людей, которые, заметив казаков, тут же повернули вспять.

— Братцы, давайте глянем, кто такие! — предложил Фома.

Пришпорив коней, казаки бросились в погоню.

Это были четверо молодых китайцев с выбритыми до блеска лбами, одетые в синие, мокрые от пота длиннополые халаты, на плечах которых покачивался украшенный разноцветными лентами паланкин. Двигаясь усталой рысцой, китайцы пытались оторваться от чужаков. Их голые грязные пятки, мелькавшие впереди, вызвали у казаков дружный смех.

— Стой! — приказал Федор. — Кто такие?

Егорша Комар тут же перевел его слова.

Китайцы замерли, и в следующее мгновение шелковая занавеска паланкина отдернулась, а на казаков глянуло хорошенькое девичье личико.

— Охо! Ничего себе девица! — увидев столь хрупкое и луноликое создание, почесал затылок Мишка Ворон.

— Нечего на чужих девок пялиться — своя в Албазине ждет! — прикрикнул на него старшина.

Речь шла об Аришке, дочери Федора. Молодые общались уже почти год, и в крепости стали поговаривать об их скорой свадьбе. Старшина был не прочь иметь такого красивого и умного зятя. Кроме того, его будущий зять — потомственный казак.

— Девушка не из бедных, у нее наверняка есть золотые украшения. Может, поживимся? — подъехав к Федору, проговорил Иван.

— Цыц! — строго глянул на него старшина и вдруг приказал ханьцам опустить тяжелую ношу. Когда они это сделали, он предложил девице выйти из паланкина, но она наотрез отказалась. Тогда старшина силой вытащил ее оттуда. Девушка сопротивлялась, Царапалась, кусалась, плевала казаку в лицо, а тот только весело смеялся и все время приговаривал:

— Ай, молодец! Ну-ну, хватит, хватит!..

Это была молоденькая азиатка, одетая в атласный халат коричневого цвета, скромно украшенный незатейливым орнаментом и перетянутый в талии красным широким поясом. Ее маленькие ножки были обуты в расшитые бисером туфельки. Девушка отличалась гибкостью, тонкостью талии и легкостью в поступи. Ее длинные, черные с синевою волосы чьи-то терпеливые руки уложили в прическу и украсили золотой заколкой. Тонкий, с маленькой горбинкой нос, а кожа белее и нежнее персидского шелка. Ресницы пушистые, словно лебединый пух, брови же походили на крылья черной чайки, парящей над белым мраморным озером ее припудренного лба. Когда девушка взмахивала ими, у Федора останавливалось сердце. Губы!.. Розовые лепестки, волею случая занесенные ветром на утопающую в пыли дорогу.

Удивляли и глаза иностранки. Чернее бархатного ночного неба и с небольшой раскосинкой, они даже во гневе отличались несказанной прелестью.

Наверное, дочь какого-нибудь знатного мандарина, решил Федор. Вон и герб родовой начертан на ее укутанном в тяжелые шелка теремке.

Казак угадал. Девушка на самом деле приходилась дочерью одному большому маньчжурскому военачальнику. Азиатка отправлялась в далекое путешествие к новому городу Чучару, где служил офицером ее старший брат. Девушка давно его не видела, поэтому решила проведать.

3

Сан-Пин, а так звали девушку, родилась и выросла в долине Сунляо, в родовом поместье своего отца, находившемся недалеко от Мукдена, древней столицы Маньчжурии. Там, где высокие горы граничат с рисовыми полями, где бегут по распадкам холодные ручьи и в синь неба даже больно смотреть. Сан-Пин приходилась внучатой племянницей первого цинского правителя, хана Абахая, поэтому двери императорского дворца для нее не закрывались.

Выписанные из Японии гувернантки научили девушку хорошим манерам. Она выучила все правила, которыми руководствуются женщины в Японии. Приличная женщина должна быть здоровой, держать спину прямо, владеть искусством ведения культурной беседы, а также всегда с улыбкой говорить: «Доброе утро», опрятно одеваться. Кроме того, приличная женщина не может испытывать скуки и полностью посвящать себя чему-то. Она должна говорить приятным голосом, причем только вещи, в которых уверена. Приличная женщина всегда отвечает на письма и послания, имеет красивые зубы и сияющие блестящие волосы. Каждый вечер она обязана хорошо засыпать и рано вставать. Часто говорить «спасибо», самостоятельно преодолевать страдания, не переносить в завтрашний день неприятности, которые случились сегодня, а также стараться не простужаться, иметь много приятелей для встреч, знать методы самолечения, красиво писать иероглифы, иметь любимое изречение и больше плакать о других, чем о себе, думать, ценить свою красоту, иметь хорошую кожу, и кроме того, не только выглядеть счастливой, но и быть. И еще многое, многое другое…

Сан-Пин с детства знала, что все, что делается вокруг, делается именно для нее. Для нее ткут знаменитые на весь мир тяньцзиньские ковры, чеканят золотые монеты, идут ранними утрами в поля, держа на плечах тяжелые лопаты и мотыги, и даже собирают дань… Ради девушки захватывают чужие земли, покоряют народы, строят большие города. Ее род — один из самых древних и самых уважаемых в империи, чем Сан-Пин невероятно гордилась.

В жизни никто не смел косо посмотреть на нее, не говоря уже о грубых словах, а тут эти русские мужланы не только перебили ее охрану, но еще хотели ограбить знатную особу. Откровенную ненависть в ней вызвал огромный светлобородый казак, который бесцеремонно вытащил ее из паланкина. Жаль, у нее нет с собой кинжала, не то бы она ему показала! Сам небось голь перекатная, а туда же. Хотя, если честно сказать, он недурен собой. Мало найдется в ее империи столь же сильных и красивых воинов, как он. Можно взять мужика к себе охранником и платить хорошие деньги. Тогда уж точно она забудет о волнении за свою жизнь.

— Ты кто? — когда девушка немного успокоилась, спросил Федор через переводчика.

Вместо ответа она фыркнула и отвернулась. Гордая, надменная азиатская красавица всем своим видом показывала, насколько ей неприятна эта встреча.

— Так как, сама назовешься, или я тебя начну пытать? — улыбнулся старшина и демонстративно разрезал воздух нагайкой.

— Не трогайте!.. Не трогайте мою госпожу! — неожиданно услышали казаки испуганный девичий голос, и в ту же минуту из зашторенного богатой тканью паланкина выскочила невысокая узкоглазая девчушка. На голове у нее присутствовали множество тонких косичек, туго сплетенных из смоляных волос. В каждой из них звенело множество серебряных и золотых монет.

— Так, у нас, оказывается, не одна, а две пленницы! — радостно воскликнул Федор. — Ну а ты, — обращается он к девочке-подростку, пытавшейся заслонить собою ту, которую она назвала госпожой. — Ты-то хоть скажешь, кто вы такие и куда держите путь?

Боясь пыток, она с испугом что-то залепетала.

— Давай, Егорша, перескажи-ка нам ее щебет, — попросил переводчика старшина.

Так казаки и узнали, кто такие эти две красавицы, как их зовут и куда они держат путь.

— Вот те на! Взяли в плен маньчжурскую принцессу! — крякнув, восхищенно воскликнул Гридя Бык. — Чего ж мы с ней будем делать? — обратился он к старшине.

Тот почесал затылок и вдруг произнес:

— Возьму-ка я ее, братцы, в наложницы! Тесто для пирогов будет месить…

Услышав подобное, казаки весело заржали.

— Вот тебе Наташка-то покажет наложницу! Ведь ты ж эту девку, поди, не только тесто месить заставишь, а и на сеновал потащишь, — подначил его Карп, вызвав тем самым новую волну смеха.

— Послушай, Федька, отдай мне эту красотку, — подъехав к Федору вплотную на своей лошади, негромко попросил его Ефим Верига. — Зачем она тебе нужна? У тебя жена, а у меня, сам знаешь, пустая изба… Отдай, прошу тебя! По гроб жизни буду благодарен.

Федор насупился, жестко отрезав:

— Не проси. Если хочешь — бери служанку.

— Так ведь она ж еще ребенок! — в сердцах бросил Ефим.

— И? — усмехнулся старшина. — Поверь, и не заметишь, как она бабой станет. Девки быстро растут. Взгляни на мою Аришку — вроде крошка, а уже жених нарисовался…

Девушкам дозволили сесть в паланкин, и Федор велел китайцам следовать в сторону русской границы.

— Куда вы нас ведете?.. — выглянув из-за занавески, испуганно спросила казаков Сан-Пин.

— В плен, девонька, в плен! — ответил ей за всех Карп. — Не бывала еще за Амуром? Вот и побываешь…

Девушка забилась в отчаянье.

— Мой брат все равно вас догонит и убьет! — заливаясь слезами, предупредила она. — Я послала своего слугу в Чучар, поэтому ждите погони.

Девица не врала. На следующее утро, когда казаки, позавтракав, снова двинулись в путь, они вдруг увидели далеко впереди, на невысокой горке, вооруженных конников. Их силуэты хорошо прорисовывались на фоне прозрачного осеннего неба.

— Маньчжуры! — снова в страхе закричал Фан.

— Вот тебе, бабушка, и юрьев день! — смачно выругавшись, с досадой произнес Федор. — Чего, братцы, делать-то будем? — спросил он товарищей. — Смотрите, сколько здесь маньчжуров. Сможем ли одолеть?

— Вряд ли, ведь у них не меньше ста сабель, — напряженно вглядываясь вдаль, произнес Гридя. — Может, бросим этих девиц? Тогда проще будет бежать.

Старшина нахмурил брови:

— Забудь!

— Хочешь на чужих холмах голову сложить? — удивился товарищ.

Федор покачал головой.

— Нет, помирать не хочу, но и девушек не оставлю! Скажи, когда казак оставлял трофей? — как-то вымученно улыбнулся он.

Завидев казаков, маньчжуры выставили вперед копья и, подбадривая себя громкими криками, бросились в атаку.

— Вот что, Мишка!.. — закричал Федор молодому казаку Мишке Ворону. — Ты давай, сажай в седло девочку, а эту принцессу я к себе посажу… Давай, давай, поторапливайся, а то у нас времени вообще нет.

Мишка быстро спрыгнул с коня и бросился к паланкину.

— Опускай носилки!.. — скомандовал он китайцам.

Те тут же подчинились молодому человеку. Подхватив на руки испуганную служанку, он усадил ее в свое седло. С Сан-Пин вышла осечка. Она не стала дожидаться, когда ее вслед за служанкой вытащат из убежища, и выскочила сама. Принцесса бежала по дороге навстречу маньчжурам, кричала и махала руками:

— Я здесь!.. Здесь!.. Спасите меня!

Федор какое-то время стоял в нерешительности. Зачем ему, казалось бы, эта девка? Стоит ли из-за нее так рисковать? — спрашивал он себя.

Вдруг в казаке что-то взыграло. «Нет, не дам этой красавице уйти!» — скрипнул зубами Опарин и, с силой стегнув коня плетью, помчался вслед за беглянкой. Миг, и вот она уже сидит у него в седле, подхваченная на скаку мужскими сильными руками. Девушка кричит, отбивается, пытается вырваться, но куда там!

— Давайте, братцы, за мной! — повернув Киргиза, велел старшина казакам.

Вот они уже мчатся на своих быстрых конях, пытаясь скрыться от погони.

— Давай, давай, товарищи мои! — кричал Федор. — Быстрее! Быстрее!

Где-то далеко позади осталась пыльная дорога со слугами-азиатами и паланкином. Упав грудью на крупы коней, казаки вихрем неслись над землей, минуя луга, невысокие горки, кустарники и дубравы, взбирались на крутые сопки и снова, не оглядываясь, скакали вперед. Никто — ни Федор, ни его товарищи — не знал, куда они скачут. Даже Фан ничего не мог сказать, и только кричал что-то на своем, все пытаясь не отстать от казаков. Ведь если маньчжуры его поймают, то обязательно убьют. Русских или монголов они иногда берут в плен, а азиатам полагалась только смерть, так как и азиаты не считали казаков за людей.

…Точно звери, рыскали казаки по чужой земле, прячась то в высоких травах, то в лесах и среди ложбин, но всюду их взгляд натыкался на маньчжур. Даже по ночам, укрывшись где-нибудь в горном ущелье, мужчины не чувствовали себя в безопасности. Позже, сидя ночью у костра в родном поселении, Федор с товарищами все дивились, как им тогда удалось убежать. Страх ли им придал силы, а может, молитвы дошли до ушей Господа, только вот свершилось чудо. Они обхитрили маньчжуров, запутав следы, и теперь веселились, поднимая кубки за благополучное возвращение.

Один только Ефим Верига оставался хмурым, размышляя о молодой маньчжурской красавице, которую Федор взял в наложницы. Металась душа казака, зло его разбирало. Не раз он уже подумывал о том, чтобы украсть девку и сбежать с ней из острога. Другое дело, куда побежишь? На Урал? На Дон? Так ведь туда еще надо добраться. Может, уйти к маньчжурам? Говорят, у них есть особое войско, куда берут всех кого не лень — и русских, и монголов, и даже ливонцев с германцами. Платят-то им, говорят, золотом, а кто желает, может открыть собственное дело. Ефим, в случае такого счастья, построил бы корчму. Дело не слишком хитрое, но прибыльное. Стоит подумать?

С этой мыслью теперь он и жил. Казаки удивлялись поведению их товарища. Закрылся в себе и угрюмо молчит, как бирюк. Разве Ефим скажет правду? Она может стоить ему головы…

 

Глава шестая

СБОРНЫЙ ДЕНЬ

1

Федору не суждено было вновь погулять по маньчжурским пыльным дорогам. Он думал, атаман оставит его за главного в крепости, пока сам будет мотаться по полям и долам, а тот возьми и прикажи Опарину собираться вместе с ним в дорогу. «Подбери понадежнее людей, — сказал атаман Федору. — Не к теще на блины едем».

Как что, так Федор. Не может атаман обойтись без старшины. Видно, видит в нем надежду, а тут дальняя дорога, и всякое может случиться. С Федором явно веселее. Тому ни бог, ни черт не страшен, к тому же казак дико везучий — найдет выход из любой проблемы.

Федор погоревал, погоревал, но делать нечего. Собрал он своих старых и верных товарищей — Гридю Быка, Ивана Шишку, Семена Онтонова, Карпа Олексина, Фому Волка, Григория и Леонтия Романовских — и велел им тоже готовиться в путь.

Теперь надо было просить Наталью собрать мужу дорожную суму, и чтоб не забыла о торбе с овсом для Киргиза. Трава одно, а овес совсем другое. Так говорил Опарин. От овса у лошади закладывается рубашка, подкожное сало, и ей легче бывает и зиму пережить, и лето скоротать. Тем более, когда речь шла о дальней дороге, где животине требовались силы.

Дав жене указания, Федор отправился к Саньке, которая встретила его более чем холодно.

— Что с тобой? Все нормально? — заволновался казак.

Она ухмыльнулась:

— Почему, русский, ты не сказал мне о завтрашнем отъезде?

Пренебрежительное «русский» означало крайнюю степень гнева. Так азиатка звала Федора в первые месяцы после того, как он привез ее в крепость. «Русский» да «русский»! Он Саньке: «Зови меня Федором… Мое имя — Федор». Она же все равно: «Русский!» Будто издевалась над казаком или не хотела его признавать. Даже после того, как Федор Опарин однажды ночью в порыве страсти силой взял красавицу.

До этого мужчина долго к ней примерялся — и обнимет, и легонько за ушко потреплет, и в губы чмокнет невзначай. Принцесса морщилась, кричала на него, а Опарин все равно гнул свою линию, поэтому потихоньку девушка смирилась с его ласками, и даже стала на них отвечать, но дальше этого дело не шло. Как-то Федор пришел к Сан-Пин пьяненький и сделал то, о чем подспудно все время мечтал.

Несколько дней она волком смотрела на него, даже на шаг подойти к себе не позволяла, но хочешь не хочешь, а женскую плоть не обманешь. Однажды Санька сама притянула Опарина к себе, и это был самый счастливый день в его жизни.

С тех пор мужчина уже не стеснялся своих чувств. Ох, и охоч же он был до ласок! Так зацелует, так истерзает в страсти, что принцесса потом просыпалась наутро едва жива. Видно, такие вещи сводили девушку с ума, поэтому она злилась, если Опарин долго к ней не заглядывал, но ведь ему, бедняге, на части приходилось разрываться, лавируя между двумя семьями. Он не мог просто так бросить Наталью — венчанные. Гермоген Федору тоже не раз выговаривал за его шалости. Смотри, мол, от греховного корня бывает уродливый плод, и приводил в пример зверя — братоубийцу Святополка. Все, дескать, из-за греховной связи его отца с вывезенной из греков монахиней.

Только разве Федора остановишь! Он по-прежнему был ласков с Санькой, хотя в глубине души осознавал ее нелюбовь.

— Ты-то откуда узнала о моем отъезде? — спросил Саньку Федор и тут же понял — его сподручник Яшка Попов проболтался. Чего с таким баламутом делать? Его хлебом не корми — дай только потрепаться.

Когда Федор построил за крепостной стеной этот дом и поселил в нем Саньку с Маняшкой, то велел Яшке стеречь их, чтобы те не сбежали. Парень, думает, неженатый, своего угла тоже нет, так пусть пока поживет в теремке. Отвел ему место в передней, ведь у девок на глазах плохо маячить. Там Яшка и ночевал, а вот есть ходил в казенную избу к холостым казакам. Он стеснялся садиться за один стол с девушкой знатного происхождения. Ходить по коврам Яшка тоже не привык, а они в доме были повсюду. Так пожелал Федор, который делал все в угоду знатной пленной. За богатым товаром он даже специально ездил на ярмарку, находившуюся под Нерчинском.

— Сегодня ночевать к тебе приду — жди… Надо попрощаться, — обняв Саньку и поцеловав ее в висок, сказал старшина.

Девушке не привыкать было ждать, ведь большую часть времени Федор проводил все-таки с семьей. Впрочем, после рождения Степки все изменилось. Теперь уже Наталье приходилось все реже и реже видеть своего мужа. Жена пыталась с помощью гадалки вернуть Федора Опарина в семью, но не получилось. Тогда Наталья решилась пойти в монастырь, попросить совета Гермогена.

Изба, в которой находилась келья старца, представляла собой небольшой деревянный сруб с крыльцом в три ступени. У входа ее встретил послушник и проводил внутрь. Там, в прихожей, уже были люди, желавшие попасть к старцу. Отстояв свою очередь, женщина вошла в горницу, где на широкой скамье возле стены, опершись на архиерейский посох, сидел Гермоген. На нем была обычная монашеская ряса и клобук, а впалую грудь прикрывал огромный золоченый крест.

— Я, наверное, не ко времени? — перекрестившись на иконы в красном углу и попросив у старца благословения, робко произнесла женщина.

— Ничего, ничего… Садись вот, матушка, — указал он на скамью, находившуюся у противоположной стены небольшой горенки. Когда Наталья села, священник произнес: — Теперь я слушаю тебя.

— Отче, у меня случилась большая беда, — зашевелились белые губы женщины, причем она вдруг всхлипнула, и из ее глаз потекли слезы.

— Успокойся, дочь моя. Успокойся. Если не можешь продолжать — не продолжай, — посмотрел ласково на нее Гермоген.

У женщины и впрямь не было сил говорить, но она все же сумела взять себя в руки. Утерев слезы концами покрывавшего голову Натальи светлого платка, молодая женщина снова заговорила:

— Батюшка, как мне жить? Ты прости, ум за разум заходит, а не знаю, что и сказать… — произнесла Наталья, и снова слезы хлынули из ее глаз.

— Ты говори, — попросил старец.

— Да, надо говорить, если уж пришла… Отче, тут вот мой Федька… — вытирая слезы, согласилась женщина.

— Федька? Чего с ним? Недавно я его видел. Он приезжал к нашему кузнецу, в Монастырскую слободу. Неужели происшествие? — произнес старец.

Наталья снова всхлипнула.

— Он меня не любит. Все к этой узкоглазой по ночам бегает, а ведь у него семья, — с трудом выдавила она из себя.

Старец вздохнул:

— Я уже говорил с ним, да только черного кобеля не вымоешь добела.

— Если я попрошу у Бога помощи? Он же должен помогать несчастным… — с надеждой посмотрела на старца Наталья.

— Должен, дочь, моя, конечно же, должен. Вот и обратись к нему. Может, уже обращалась? — кивнул головой Гермоген.

— Обращалась…

— С молитвой? — спросил святой отец.

Наталья покачала головой:

— Вроде нет, по-бабьи… Со слезами…

— Ты попроси Николая Чудотворца, нашего заступника, ведь он скорее до Господа нашего достучится. Глядишь, и помилует тебя. Или же твоего мужа накажет за все его грехи, — посоветовал старец.

Наталья испуганно взглянула на священника:

— Накажет? Федьку?

Зачем женщине нужны лишние проблемы? Ей бы только вернуть мужа, а вот зла ему она не желает. Какая же нормальная баба хочет плохого для своего мужика?

Бедную Наталью обуял страх, хотя его она понимала по-своему. Когда что-то непонятное собирается у тебя на затылке, а затем струйкой истекает вниз, к самым пяткам по спине, и все это мгновенно обрушивается. Точно такое же случилось сейчас и с ней.

— Можно без наказания? Просто пусть Федька покается и вернется ко мне, — с надеждой взглянула женщина на старца.

Дело шло к вечеру, и келья стала наполняться сизой закатной мглой, и когда по стенам забегали тени, старец велел молодому послушнику, все это время стоявшему за его спиной, зажечь лампадку, после чего в горнице стало заметно светлее.

— Я вот что тебе скажу, матушка, — взглянув в озаренное горящим фитильком лампадки лицо Натальи, проговорил старец. — Ты слезы-то не лей! Пустое дело. Лучше иди и молись Господу, чтобы он образумил твоего кобеля. Веруй, Бог тебя любит и не оставит в беде, как не оставлял он любого, кто обращается к нему с мольбой. Мужа же продолжай любить, так как все искупается и спасается любовью.

На прощание Гермоген благословил Наталью и подарил ей небольшую бумажную иконку Николая Чудотворца, а к ней написанный чьей-то прилежной рукой «Акафист святителю Николаю».

— Поставь иконку в красный угол, среди иных Божьих угодников, и молись, — наказал он ей. — С чувством молись, ведь иначе не поможет, а то иные порой бубнят себе под нос молитву и при этом думают вовсе о другом… Сам на себе, если честно, подобное испытывал. Когда молишься с чувством — все случается, а когда бездумно, так вообще пустая потеря времени… Все, иди, и да хранит тебя Господь!

Теперь, когда Федор сбегал ночью к маньчжурке, Наталья становилась на колени пред святым Чудотворцем и, приняв смиренное выражение лица, негромко молилась: «Избранный Чудотворец и угодник Христов, всему миру источай драгоценное миро милости, и неисчерпаемое море чудес. Восхваляю тебя любовью Святителю Николаю: ты же как имеющий путь к Господу, освободи меня от всяческих бед, и называю тебя: радуйся, Николай, великий Чудотворец». От себя также добавляла: «Прошу тебя, отец-священноначальник, верни мне моего Федора. Попроси Господа нашего, чтобы указал ему истинный путь…»

2

Предупредив Саньку о своей ночевке, Федор вернулся домой и стал готовиться к походу. Первым делом он привел в порядок оружие — поточил клинок, прочистил шомполом-стержнем ствол фузеи, зарядил два пистолета и после этого отсыпал в железный коробок из запаса пороха, налил свинцовых пуль, и уже хотел было заняться конской сбруей, когда к нему подлетели сыновья казака.

— Папа, возьми меня с собой! — заканючил Петр.

— И меня, тять, и меня… — следом стал напрашиваться и младший Тимоха.

«Наверное, им Наталья донесла о моем отъезде», — ухмыльнулся Федор, а вслух произнес:

— Рано вам! В дороге всякое может приключиться. Вон сколько развелось разбойников. Еще эти проклятые маньчжуры… Так и рыщут, так и рыщут вокруг. То жилища поджигают, то наших людей в плен уводят, а бывает, засады устраивают. Чуть зазевался — и поминай как звали… Нет! Подрастете чуть — тогда и поговорим. Пока сидите дома и объедайтесь белым хлебом в молоке. Если же не хотите — ступайте строить забор возле дома. Все лучше, чем пасть от руки иноземца.

— Не хочу возводить забор, а хочу рубить головы маньчжурам, — капризно заметил Тимоха.

Федор фыркнул.

— Сейчас как тресну! Мало не покажется, — бросил он в сердцах. — Герой нашелся… Ладно, даже и не проси, — заметив слезы в глазах у младшего сына, примирительно сказал он. — Если хочешь врагам головы рубить, то вначале нужно научиться этому ремеслу, а то ведь и свою так можно сложить.

Тут на выручку брату пришел Петр.

— Ты чего, папа! Ведь мы не хуже любого казака умеем махать сабелькой! Считай, каждый день с друзьями рубимся на пустыре, — похвастался он.

— Где ж вы сабли-то взяли? — не понял Федор.

— У нас не настоящие, а деревянные, — моргнул глазами Тимоха.

— Деревянные!.. — вздохнув, передразнил его отец. — Это, сынки мои, не то. С деревянными саблями только игры сплошные, а у вас пока даже нет коней.

— Коней возьмем у соседей! Сабли… У тебя одна лишняя имеется, и другую мы уж как-нибудь отыщем, — тут же ловко нашелся Петр.

Федор и не знал, как ему быть. До встречи с Санькой оставалась еще уйма времени, и солнце говорило лишь о начале дня, но ему нужно было еще побывать в Монастырской слободе, у бронного мастера Платона Кушакова, обещавшего залатать старшему Опарину доспехи. В недавней стычке с маньчжурами старшине помяли обмундирование. Заодно уж пусть кузнец и на подковы Киргиза взглянет, на конскую попону. В дальней дороге все нужно предусмотреть.

— Пошли на задний двор, — неожиданно сказал Федор сыновьям и, сняв со стены обе хранившиеся в доме сабли, пошел к двери. Те, забыв про все на свете, побежали следом.

Наталья, слышавшая весь разговор, всполошилась. Чего извергу-муженьку опять в голову взбрело? Шел бы к своей узкоглазой красавице. Зачем теряет время в нелюбимом доме?

Юная Аришка, заметив тревогу в глазах матери, решила ее успокоить.

— Не переживай, мама, пусть мужчины развлекутся. Ведь папа нечасто находит время на своих детей, — сказала девушка.

Верно, решила мать. Только бы у Федора хватило ума не покалечить ее сыновей.

— Не дай бог, тебе достанется такой же вот гуляка. Наплодил детей, а сам в кусты. То он все по Дону шлялся, заставляя меня по ночам слезы лить, волноваться и молить Бога его спасти и сохранить. Вернулся. И? Нашел себе молодую, да еще несчастную иностранку, — вздохнула Наталья, пробуя на соль похлебку, варившуюся в большом чугуне.

— Ты несправедливо судишь, мама. Мне нравится эта маньчжурка. Она даже меня стала замечать. Сначала все шарахалась, будто я какая прокаженная, — выкладывая из печи подовый рыбный пирог, сказала Аришка.

— Вот-вот, все вы против матери… — мрачно и с упреком взглянула мать на дочь.

— Да нет, мама, мы тебя любим, а маньчжурка… В самом-то деле, не убивать же теперь ее! Раз Бог так распорядился — пусть все остается на своих местах. Тем более, папа не уходит к ней насовсем.

Наталья шмыгнула носом.

— Думаешь, мне нужна такая жизнь? Вот станешь сама женой — тогда поймешь, — сказала Наталья, расстроенно шмыгнув носом.

— Нет, мама, у меня будет домовитый и верный муж, — сказала Аришка, широко улыбаясь.

— Ты говоришь о Мишке Вороне? Любит ли он тебя? — спросила мать, и дочь даже зарделась при этих словах и опустила глаза.

— Ой, мама, любит! Еще как любит! Он такой добрый, такой заботливый… — радостно воскликнула девушка.

— Хорошо, раз так, — ласково взглянула на дочь Наталья. — Пусть хоть тебе в жизни повезет. Только вот… — она вдруг запнулась. — Сама ведь знаешь, какая у казака жизнь. Сегодня жив, а завтра… — начала было мать, но тут же замолчала.

Дочь горестно вздохнула.

— Знаю, мама, знаю, но вдруг Боженька смилостивится над нами, не разлучит нас, и если даже так, то я все равно до конца жизни буду любить моего Мишеньку, — сказала дочь, горестно вздыхая.

Подобные слова растрогали Наталью. Вытерев о передник руки, она обняла дочь и стала нежно гладить ее по русой голове, приговаривая:

— Доченька ты моя ненаглядная, родненькая моя… Вот стукнет тебе шестнадцать годков — пусть твой жених присылает сватов.

3

Опарин жил, старясь не выделяться среди других казаков, а то ведь могли сказать — Федька понабрал где-то чужого добра и теперь жирует.

Дом себе поставили незатейливый, хотя и не самый последний в округе. Крепкий широкий сруб с террасой, сенями и передней, гостиной, спальней и небольшим углом для приготовления пищи. Слева от дверей — лаз в чулан, а напротив — большая печь с подом и камином, который в долгие зимние вечера освещал кухню смоляными шишками. Между стеной и печкой — полати, на которых спали Петр с Тимохой. Вдоль противоположной стены стояли лавки для кухонной утвари, а ближе к переплетенному окну, у широкой лавки для сна, — большой обеденный стол с тяжелой столешницей, две скамьи и сундук. Между лавкой от двери угла напротив печи и горницей — деревянная перегородка, отделяющая одну половину избы от другой.

Справа от дверей — угол в избе с холодным чуланом, кладовой, в котором стояли жернова, а рядом — выдолбленная из целого куска дерева высокая ступа; тут же решето и сито, а зимой еще и кадушка с водой.

Гостиная под стать всему остальному — небольшая, с одним окошком. Поначалу оно было затянуто бычьим пузырем, но позже Федор зашил окно слюдой. В красном углу — полка с иконами, кадило, молитвенники, восковые церковные свечи и поминальные белые хлебцы — просфоры. Под молитвенной полкой — небольшой столик-трехножка, а на нем всегда лежало что-то церковное. К примеру, в Пасху — куличи и крашеные яйца, в Вербное воскресенье — распустившаяся верба в горшке с водой, но чаще всего — принесенные из храма свечи и ладанница с пахучей смолой.

Здесь же стол для занятия рукоделием, и на нем — целая гора тряпичных лоскутков, среди которых затерялся берестяной коробок с иглами, наперстками, нитками и пуговицами. Возле стола — два табурета. Напротив окна на стене — большое овальное зеркало в бронзовом окладе, привезенное Федором из Нерчинска. Под ним — широкая скамья, покрытая овчинной шубой, являвшаяся спальным местом Аришки.

Была еще и небольшая комнатка, смежная с гостиной и отделенная от нее занавеской, где стояла родительская кровать.

Таким же незамысловатым выглядел и опаринский двор, огороженный забором из жердей. В нем — амбар, помещение для коровы, поветь — нежилое помещение для Киргиза, небольшой огород. Тут же баня «по-черному» и сарай, где у хозяина, мечтавшего когда-нибудь заняться пашенным делом, хранились сельхозорудия, конская сбруя, а еще стоял обыкновенный плотничий верстак. В конце огорода — сруб — колодец с ледяной прозрачной водой.

Вот возле этого колодца Федор и устроил испытание своим сыновьям. Чтобы не путаться в рукавах казахского кафтана, он его снял и набросил на колодезный ворот, оставшись в исподнем. Петр же с Тимохой лишь освободили застежки своих косовороток и для удобства закатили штанины брюк.

— Так, кто первый? — протягивая саблю сыновьям, спросил отец.

— Давай мне! — подтянув штаны, выступил вперед Тимоха.

— Ты не подтягивай штаны-то, подвяжи их ниткой, а не то свалятся, и носом не шмыгай — не маленький, — беззлобно укорил его отец.

Петр снял свой пояс с рубахи и протянул его брату. Подвязав штаны, Тимоха смело взял из рук родителя саблю, вынул ее из ножен и принял боевую стойку.

— Чего стоишь, давай, наступай! — велел ему отец. Тимоха, размахивая клинком, смело полетел вперед и тут же, выронив саблю, упал носом на землю.

— Так нечестно! Зачем ты мне, папа, ножку подставил? — закричал парень.

— Ты давай, не гунди, а дерись! На ратном поле тебе не на кого будет пенять. Наступай!.. — прикрикнул на него отец.

…На этот раз Тимоха был осторожен, опасаясь снова попасть впросак. Вместо смелого движения вперед он начал делать какие-то замысловатые движения, и это у него получалось так ловко, что отец был вынужден отступить.

— Давай-давай! — подбадривал Федор сына. — Кистью, кистью больше работай, а то у тебя мертвое лезвие. Так, недурно! Еще давай…

Тимоха в ударе снова и снова пытался загнать отца в угол, но в тот самый момент, когда он уже готов был праздновать победу, Федор, изловчившись, выбил у него из рук саблю.

— Вот так, братец, нужно воевать! — подхватив ее на лету, усмехнулся старший Опарин. — Еще развлечемся? — спросил он Тимофея.

— Нет, теперь давай я! — сказал Петр.

Сын взял из рук отца саблю и начал осторожно на него наступать. В отличие от брата, в стойке Петра присутствовало что-то звериное. Он не шел на противника грудью, а, пригнувшись к земле, мягко подкрадывался к нему, при этом зорко следя за каждым движением человека. Саблю держал жестко, уверенно, но размахивать ею не пытался. Напротив, он будто бы выжидал, когда противник ошибется.

— Давай, наступай, что крадешься, как волк! — зарычал на него отец, но Петр не слушал. Его цель — победить, а если он будет спешить, то папа непременно расправится с ним, как с Тимохой.

В результате отцу надоело наблюдать за волчьей поступью сына, и он пошел вперед. Натиск Федора был таким стремительным и неукротимым, что Петру пришлось нелегко. Он метался из стороны в сторону, делал волчьи прыжки, пытаясь увернуться от ударов, но старший Опарин продолжал наступать. Сабля в его руке была будто бы живая. Она играла, делала невообразимые движения, запутывая противника и принуждая его сдаться.

Петр же не хотел сдаваться. Заколдованный замысловатой игрой отцовской сабли, он вдруг встрепенулся, сделал волчий бросок вперед и достал бы Федора, но отцу помогли бойцовский опыт и прирожденная ловкость. Сделав шаг вправо, он быстро развернулся и, схватив пробегавшего мимо него сына за шиворот посконной рубахи, бросил наземь. Подставленный к горлу Петра клинок говорил о его полном проигрыше.

— Так, воины. Теперь вы осознали свою слабость? Нечего было канючить: возьми нас, папа, с собой… Нет, братцы, вначале научитесь воевать, а уж потом просите, — довольный собой, проговорил Федор.

4

Угрюмые и пристыженные, стояли сыновья, не смея поднять глаза на отца. В это время мимо опаринского недостроенного забора от приказной избы ехал на коне хорунжий Ефим Верига.

— Смену себе готовишь? Давно пора! Как ребятня-то твоя вымахала! — заметил мужчина.

Федор развел руками. Мол, куда денешься, если в их албазинском войске мало ратных людей.

— Чего ты в такую-то рань на коне? К атаману ездил? — спросил Опарин товарища.

— Да, — кивает головой Верига.

— Дела какие были? — продолжил интересоваться Федор.

— Дела, Федя, дела…

— Ты не забыл о завтрашнем походе? — встревоженно спросил Опарин.

— Да не еду я, Федя. Приболел вот что-то, — ответил Ефим.

— Приболел? В такую отличную погоду? — удивленно посмотрел на него старшина.

— Хворь не спрашивает, какое сегодня число. Приходит тогда, когда и не думаешь, — усмехнулся Верига.

— Это точно. Надеюсь, ты предупредил атамана? — согласился Опарин.

— Как же! Он мне и кое-какие распоряжения дал. Пока, говорит, я хожу — оставайся вместо меня в крепости за старшего.

— Вот как! — удивился Федор.

— Да-да… — погладил бороду Ефим.

— Напрасно, Фима, ты с нами не едешь, а то могли бы погулять, как раньше. Обрати внимание, сколько шпионов везде враги понатыкали. Встретим — вот тебе и кони, вот тебе и оружие. Неужели не завидно? — покачал головой его собеседник.

— Завидно, Федя, но ведь грыжа, будь она неладна, вконец замучила. Я вам только в тягость буду, — сказал Ефим.

— Ты нас возьми, папа! — послышался за отцовской спиной голос Петра.

— Ребята, вон отсюда! Нечего подслушивать разговоры взрослых, — приказал Федор сыновьям.

Понурив головы, те побрели домой.

— Ладно, Ефим, давай, выздоравливай, — сказал на прощание Опарин. — Когда вернемся — должен быть на ногах, а то какой воин с грыжей?

Верига ухмыльнулся и стегнул коня, коротко заметив:

— Поеду к бабке Устинье — говорят, она одна тут грыжу заговаривает.

Однако он не поехал ни к какой бабке, а отправился прямиком в тайгу. Где-то там, в непроходимой чащобе, среди лиственниц и сосен с недавних пор раскинуло свой табор придорожное воровское поселение. Поначалу разбойники особенно не хулиганили, а все присматривались и примеривались. Вдруг пошло-поехало… Теперь дня не проходило без причинения вреда другим людям. Грабили обозы торговцев и промышленников, воровали коней у пашенных крестьян и казаков, которых потом сбывали в маньчжурской стороне. Награбленный же скарб, в том числе скот с лошадями, отдавали за бесценок русским торгашам. Так и жили.

Эти волки обитали где-то под Иркутском, откуда вскоре ушли на Лену, где и промышляли до тех пор, пока местному населению не надоело нести урон от бандитов. Наслали на них стрельцов и казаков, а те устроили ворюгам взбучку, и если б не главарь шайки, то могла полететь с виселицы уйма голов. Тот взял и увел их на Амур, где был больший простор для их ремесла и где им ничего не грозило. Здесь же находилось казачье поселение. У вольных казаков также имелись прегрешения, поэтому они смотрели на проказы таежных воров сквозь пальцы.

Вдруг атаману Черниговскому пришла в голову мысль переловить этих дьяволов и устроить над ними жесткую расправу. Об этом они узнали от одного казака, который согласился за определенную сумму помогать им.

Речь шла о Ефиме Вериге. Раньше он и на пушечный выстрел не мог подпустить к себе столь отпетых убийц и разбойников, так как сам был серьезным и богобоязненным человеком, а тут с ним вдруг что-то случилось. Он стал не в меру обидчив, часто злился по пустякам, был груб и дерзок с товарищами. Видно, чувствовал себя обделенным в текущей жизни.

Больше всего он злился на атамана. Как ни старался Ефим, Черниговский так и не произвел его в есаулы, не сделал своей правой рукой, а вот Федьку приблизил. За это Ефим и невзлюбил Опарина. Как иначе? Не успел приехать — тут же попал в атамановы любимчики.

Ох и завидовал же ему Ефимка! У того и должность высокая, и баба-красавица, и куча детей, а теперь еще и молодая наложница… Почему одному полагалось все, а другому — ничего? Как-то несправедливо. Если так, то нужно положить конец подобному беспределу. Предположим, если убрать с дороги Никифора с Федькой — вся власть в Албазине могла перейти к нему, Ефиму. Он здесь третий по старшинству, и не просто так ходил в чине хорунжего. Если станет атаманом, то и Наталью Федорову возьмет себе, и красотку-маньчжурку, а еще приберет к рукам все припрятанные Опариным богатства. Помогут Вериге в столь хитром деле разбойные люди, которые в будущем станут его первыми сподручниками.

На них казак вышел случайно. Как-то июньским вечером, обходя караулы, выставленные вдоль ближних дорог, Ефим с двумя казаками попал в засаду. Тех-то упыри сразу уложили из мушкетов, а его взяли в плен.

— Зачем я вам? Возьмите, дьяволы, мое оружие и коня, а меня отпустите… — спрашивал в страхе Верига, когда злодеи тащили его на аркане в свой бесовский табор.

Его притащили чуть живым — избитым, в крови, с мутными от боли глазами, как у пьяного.

Ефима освободили от веревок и поставили на колени. Услышав голоса, из шалаша, скрытого от чужих глаз молодым ельником, вышел какой-то человек в помятом кафтане и мохнатой шапке. Он был невысок и худ, а сплошь покрытое волосами лицо делало его похожим на лешего.

— Вот, атаман, взяли в плен казака… — иронически проговорил детина с длинной косматой бородой и квадратным черепом, который еще там, на дороге, вместе с товарищами завязал Ефима пенькой.

— В плен, говорите? — наклонившись и внимательно всматриваясь в лицо пленного, спросил тот, кто явно исполнял главенствующую роль среди разбойников. — Кто же ты будешь? — обратился незнакомец к Ефиму.

У того плыли круги перед глазами. Еще бы! Пленника волокли по земле. Как он еще Богу душу не отдал?

— Ефим я… Верига… Хорунжий албазинского войска, — чуть слышно проговорил Верига.

Его слова вызвали громкий смех. Десятка два ворюг стояли вокруг него и весело гоготали.

— Чего смеетесь? Так и есть, — обиженно проговорил Ефим.

Главарь поднял руку, и его люди тут же умолкли.

— Мы тебе верим, казак, только войска-то у вас нет никакого, — усмехнулся он. — Сколь вас там? Сто, двести человек?.. Да разве ж это войско? Мы и не боимся вас, дураков. Чего хотим, то и воротим.

— Точно! — поддакнул злодей с глазами, похожими на шары. — Слышал про Шайтана? Так вот, собственной персоной, — кивнул он на своего тщедушного вожака. — Его теперь вся Сибирь боится, и даже те, что на богдойской стороне.

Ефим взглянул на главаря и удивился. Вроде человек как человек, правда, косматый. Хорошие люди считали его оборотнем. Вроде как бродит по ночам вместе со своими уродами и людей со скотом крадет. Албазинцы не сомневались в вампирской сущности Шайтана, поэтому видели необходимость раскопать его могилу и пробить труп осиновым колом. Только где эта могила? Кто в ней? Бывший упырь. Вот только как его звали-величали?..

— Значит, ты — Шайтан? Слыхали, слыхали — как же не слыхать? Помнится, даже азиатский князь Лавкай о тебе говорил. Вроде как ты у него лошадей увел.

— Было дело, — усмехнулся главарь.

— Я давно с тобой хотел познакомиться, — неожиданно проговорил казак.

Шайтан недоуменно посмотрел на него, медленно произнеся:

— Чего-чего? Наверное, в плен хотел меня взять и вздернуть на березе?

— Да нет, — поморщился Ефим. — Напротив! Хотел воспользоваться твоей помощью.

Он стал с жаром рассказывать ворам о том, как его тяготит казацкая служба, как он ненавидит всех казаков, и особенно тех, кто его оскорбляет. Разбойные люди слушали Ефима, не перебивая, а когда он кончил говорить, то бандит с огромными глазами отрезал:

— Не верю я ему! Давай, атаман, я лучше кишки негодяю выпущу. Если отпустим, то он сюда приведет казаков.

Главарь был неглуп и хитер, поэтому, в отличие от многих своих сподручников-дураков, имел возможность посмотреть глубоко в человеческую душу.

— Нет, казак не врет. По его глазам вижу бандитскую природу. Такой же, как мы, а то и хуже, — добавил он. — Видишь, глаза-то какие мутные. Раз такие глаза, значит, с душой не все в порядке. Будет нам служить!

С тех пор Шайтану стали известны все события, творившиеся в Албазине. Вот и сейчас Верига ехал к разбойным людям, чтобы сообщить им о предстоящем отъезде атамана. Еще он собирался попросить главаря устроить казакам засаду, и тогда перебить всех до одного.

«Амур будет наш, — скажет он при встрече Шайтану. — Всех преступников с земли русской соберем и устроим здесь свое царство. Вот уж погуляем на славу!»

5

Распрощавшись с Ефимом, Федор оседлал Киргиза и отправился в Монастырскую слободу. Он думал отыскать мастера в кузнице, а увидел его бегущим по проселочной дороге, мимо череды убогих крестьянских изб. Впереди, с криком и плачем, прихватив руками полы сарафанов, спасались бегством две дочки мастера — Любашка и Варька. Чего они там натворили — лишь Богу известно, но Платон наконец их догнал. Содрав с Варьки плетеный поясок, он начал остервенело хлестать им дочерей. Те визжали на всю слободу, просили пощады. Платон был неумолим, и только рука Федора его остановила.

— Зачем так расходиться, Платон? Неужели твои красавицы прогневали отца? — вырвав из его рук поясок, спросил Опарин.

Тот засопел. Его огромные ноздри, словно кузнечные горны, стали бешено и широко раздуваться, обдавая огнем взлохмаченную рыжую бороду. У Платона был бешеный, хотя, как говорили, отходчивый нрав.

— Красавицы! — передразнил он казака. — Вот выпорю их как Сидоровых коз, а потом в темном помещении продержу до утра, тогда не захочется блудить по ночам, — резко закончил мастер.

— Неужели? — усмехнулся казак и поглядел на Платоновых девиц. Те замерли, опасаясь новых ударов от отца.

— Не то слово! — сверкнул кузнец глазами. — Вот вымажут люди нам дегтем ворота — как будем жить? — обреченно спросил он дочерей.

Девицы снова в слезы.

— Не блудили мы, папа, ей-богу, не блудили! Мы лишь на лавочке с парнями посидели, — клялась старшая дочь, шестнадцатилетняя Любашка.

Платон яростно ткнул пальцем куда-то в сторону.

— Не я ли тебя на сеновале вчера вечером с казацким сынком застукал? Забыла?.. — погружаясь в бездну гнева, спросил Платон. Поразмыслив о чем-то немного, он перевел взгляд на Опарина. — Так твой паренек-то был! — сказал он ему. — Развлекаться в Монастырщину с дружками бегают. Наверное, своих девиц не хватает — вот они к нам…

Федор не поверил Платону.

— Как же мой, когда они с товарищами целыми днями на пустыре сражаются? — недоверчиво заметил Опарин.

— Ты спроси Любку. Она тебе и скажет, — невесело проговорил кузнец.

Федор перевел взгляд на Платоновых дочерей.

— Ты — Любка? — указал он нагайкой на с виду более рослую девушку.

— Я не Любка, я Любаша… Любкой меня папа только в гневе зовет, — сказала та, шмыгая носом.

— Хорошо, Любаша, — согласился казак. — Так скажи мне, Любаша, твой отец говорит правду?

Та кивнула головой и горестно опустила глаза.

— Ничего себе! Кто же из моих? Петр или Тимоха? — удивленно спросил Опарин.

— Петя…

— Да, наш пострел везде поспел, — покачал головой Федор. — Давно встречаетесь? — спросил он Любашу.

— Давно. С прошлого лета. Тогда на Купалу и познакомились, — ответила та и как бы нечаянно уронила на высокую девичью грудь свою тяжелую пшеничную косу, выбившуюся из-под светлого ситцевого платка.

Федор посмотрел на Платона.

— Чего тут дурного, Платон Иванов? Мы ведь тоже были с тобой молодыми. Чего им мешать? Пусть общаются. Надо же когда-то начинать, — сказал он ему.

Платон сжал кулаки и жестко изрек:

— Все равно не дам девкам по сенникам лазать. Не девичье это дело. Вот выйдут замуж — тогда другой разговор.

— Так ты, поди, и с завалинок их гоняешь, — улыбаясь, мирно заявил Опарин. — Где молодым тогда встречаться? — иронически добавил он.

Любаша благодарно взглянула на Федора. У нее синие и лучистые глаза, и крепкая кость. «Такая десятерых моему Петьке родит и глазом не моргнет», — удовлетворенно подумал казак и довольно погладил свою густую светлую бороду.

— Не хотел я девиц рожать, да Бог сыновей не дал, — вздохнул Платон. — Ведь когда сучка в доме, то все кобели вокруг собираются. Ты думаешь, только твой сынок возле нашей избы гуляет? Как бы не так! У нее, — равнодушно кивнул он на Любашу, — этих самых женихов пруд пруди.

— Неправда! Я только с Петей дружу, а остальных и не замечаю, — вспыхнула Любаша.

— Не замечает она! А Захарка, сын Демьяна? Не с ним ли я тебя в прошлый раз застал на сеновале? Чего покраснела? Не так все было? — фыркал ее отец.

У Любаши страх и отчаяние в глазах, и мысль: Господи, что подумает о ней Петин отец?

— Папа, да как ты можешь!.. — в сердцах воскликнула она и тут же бросилась бежать. Варька кинулась за ней.

— Зря ты дочек обижаешь. Ведь это твоя надежда. Кто тебе в старости, кроме них, стакан воды поднесет? — выговорил Платону казак.

— Пока я сам себе и меду налить могу. Еще не старик, — усмехаясь, произнес мастер.

Да, до старости Платону было еще далеко. Его глаза так и светились живостью, ясностью, и лишь иногда затуманивались грустью или же наливались кровью, когда мужчина бывал зол.

И походка у него молодая, твердая, и сам он молод, крепок, словно могучий кедр, растущий у Платона на заднем дворе. Он не любил хвастать силой, но иногда в минуты душевного подъема мог продемонстрировать свою мощь соседям. Брал, к примеру, кочергу и завязывал ее в узел, а потом просил, чтобы кто-нибудь этот узел развязал. После Платон сам брался за дело, и уже скоро кочерга принимала свой обычный вид.

У мастера было вечно опаленное печным жаром строгое лицо и пшеничные волосы. При всем своем богатстве он носил простую одежду. У кузнеца, говорили в народе, раз стукнул — гривна. Летом — обыкновенная посконная рубаха навыпуск и холщовые штаны, а по праздникам — легкие сапоги с нашитыми подпятниками. Зимой — овчина, волчья шапка и ботинки — унты.

— Пошли тогда в кузницу, а то у меня уже мало времени, — сказал Федор Опарин.

Платон недовольно глянул на него из-под лохматых бровей и пробурчал:

— Если нет времени, то зачем тогда примчался? Будешь наверняка торопить, и какая тогда работа?

В отличие от многих своих соседей, ютившихся в ветхих избушках, семья мастера жила в светлой большой красной избе с трубой, хотя они, как и многие здесь, начинали с обмазанного глиной сарая. Прибыли-то на подводах зимой. На дворе лютый мороз, птицы на лету дохнут от холода. Это вам не родная Псковщина, где зимы мягкие и с оттепелями.

Надо было с чего-то начинать. Рубить клеть — занятие долгое. Пока поставишь избу, так вообще вечность пройдет. Мороз крепчал. Кто-то стал отогревать землю кострами и рыть землянки. Другие, в том числе и Кушаковы, решили строить временные жилища, которые и сейчас кое-где стоят как напоминание о трудных временах. Плетневые сараи, овины и крепости и теперь служат людям, выглядывая из-за стоящих вразбежку изб.

— Ты б кваском меня, что ли, угостил. Жара-то вон какая — даже горло пересохло, — въехав во двор и спрыгнув с лошади, попросил казак.

— Марфа, где ты там? — громко позвал жену кузнец. — Дай гостю квасу напиться.

Тут же на крылечке появилась невысокая юркая жена с ковшом в руке.

— Доброго тебе здоровьица, барин, — поклонившись в пояс, произнесла она, чем смутила Федора.

— Да какой я тебе барин! Служивый я, — обиделся он.

Женщина только улыбнулась. Дескать, да вижу я, из каких ты людей.

— Пей, казак, — протянула жена старшине березовый ковш.

Опорожнив его в несколько глотков, Федор вытер рукавом губы.

— Хорош квасок, ядреный. Были б родней — каждый день мог им угощаться, — сказал Опарин.

Марфа улыбнулась, а вот Платон, напротив, нахмурил брови.

— Ладно, пойдем дело делать. Сам говорил, времени у тебя в обрез… — буркнул он.

Платонова кузня стояла в конце большого двора, огороженного крепостью из вертикально поставленных бревен. Он ее срубил еще прошлой весной из лиственных насаждении. В центре просторной кузни, прямо напротив большой двери, стоял горн с широким челом, поддувалом и мехами. Под горном — вытяжной зонт для сбора и отвода дыма из листового железа. Рядом — наковальня, тяжелый молот, клещи и несколько молоточков. Ближе к двери — станок для ковки лошадей. В дальнем правом углу — груда металла. Кольца кольчужные, обломки железных лат, сломанные клинки, развороченные стволы пищалей… У слюдяного окна, под верстаком, все было готово для ковки: долото для выбора пазов разной формы и величины, мотыги, кирки, скобы, штыри, гвозди, подковы… Была и холодная ковка — разная утварь, посуда, металлические оклады для икон. В слободе мастеров, подобных Платону, не было, поэтому он работал и как кузнец, и с иными материалами.

— Давно с молотом-то дружишь? — наблюдая затем, как Платон старательно раздувает мехами огонь в печи, спросил его казак.

— С детства, — сухо произнес кузнец. — Давай, помоги! — попросил он казака, протягивая ему клещи, в которых был зажат извлеченный из горнила кусок раскаленного металла. — Положишь железо на наковальню и будешь держать, пока я буду по нему стучать.

— Кто тебя учил этому ремеслу? — крепко держа в руках клещи, продолжил интересоваться Опарин.

— И дед учил… — умело работая молотком, произнес Платон. — И отец учил… Это у нас семейное. Мы и с выварными горнами работали, и с вагранными, с укладными и клинными тоже. На разделительных приходилось трудиться…

— Это еще что такое? — не зная премудрости кузнечного мастерства, спросил Опарин.

— Как? Брат, дело серьезное. Здесь уже не с простым железом, а с серебром дело имеешь. От руды его очищаешь, понятно?

— Разве что чуть-чуть, — признался казак. — Я слышал, под Нерчинском серебряную руду нашли. Не хочешь поехать?.. Хотя нет, мы тебя не отпустим. Больше-то у нас нет мастеров по броне. Да и пазники с подковами кому-то нужно делать. Ведь без вас, кузнецов, как без рук.

— Вот и я говорю о том же, — согласился Платон, вытирая потные руки о кожаный фартук. — Жаль, нет у меня сыновей для продолжения дела. Не девицам же своим молот в руки давать.

Он вздохнул. Видимо, этот вопрос сильно мучил Платона.

— Ты возьми любого из моих бездельников-подростков и научи их своему ремеслу. Того же, к примеру, Петра, — неожиданно предложил Федор.

— Нет… Твои — казаки, а зачем казаку мужицкое ремесло? — ответил кузнец, качая головой. — Я уже и присмотрел тут одного… Сынок Демьяна Рыбакова, Захарка. Демьян-то давно просил взять его в подмастерья. У самого пять сыновей, поэтому никто и не заметит его отсутствие.

— Как знаешь. Мог бы и моего взять, — повел плечами Опарин.

— Двоих их нельзя держать вместе. Они ж и без того постоянно дерутся… — смахивая рукавом рубахи пот с лица, произнес Платон.

— Чего? — не понял казак.

— Как же — из-за моей Любки. Все никак поделить ее не могут.

Больше они в тот день этого вопроса не касались. Если говорили, то о пустяках. Когда же Платон закончил работу, Федор расплатился с ним серебром и ускакал к себе в поселение.

 

Глава седьмая

ТЕМНЫЕ НОЧИ

1

Оставив за себя старшим в крепости Ефима Веригу, Черниговский рано утром увел свой небольшой отряд в двадцать сабель в поход.

— Чего, Тимоха, пойдешь со мной вечером в слободу? — проводив отца, спросил брата Петр.

— Чего я там забыл? — ухмыльнулся Тимофей.

— Как чего? Девиц будем лапать. У моей Любашки сестра есть, Варькой зовут. Уж такая красавица ослепительная! Глянешь — и тут же влюбишься, — уговаривал брата Петр.

— Всех красавиц не перецелуешь, — равнодушно проговорил Тимоха, лениво зевнув.

Петр начал злиться.

— Тебе старший брат чего говорит?.. Вот и не упорствуй! — строго глянул он на Тимоху. — Тут ведь еще вот какое дело… Слободские не слишком нашего брата жалуют. Видел меня с синяками?.. То-то же… Вдвоем мы — сила. Возьмем с собой по крепкой сосновой палке — и пусть только сунутся!

— Ну, если помочь, то я согласен, — сказал брат.

Что и говорить, не в отца пошел Тимофей. Петр все по девицам бегает, а этому что они есть, что их нет. Он больше любит подраться, поиграть ножичком и постоять в воде с удочкой. Когда река мелела, °н мог целыми днями лазить с рыболовными снастями по отмелям, собирая со дна всю мелочь. Когда подрос, стал промышлять рыбу вместе с казаками, запасая ее на зиму. Ставили сети, черные снасти-самоловы с крючками, переметы на живца. Река-то полна рыбой. Так до Семена-дня, пока вода в реке не остынет, и рыба не ляжет зимовать в ямы.

Однако и зимой рыбарям не сиделось дома. Тут были свои премудрости ловли. Тимоха с детства знал, какая снасть для чего годится, будь то лето или зима. Знал, что в зимние холода лучше всего рыба ловится там, где хорошее течение. В спокойной реке оно не так, а вот в больших, глубоких водоемах, прудах и озерах и того хуже. Там подводная жизнь почти останавливалась до прихода весны.

Все же даже в разгар глухозимья рыба не переставала гулять в поисках пищи, хотя и не так живо. Для того чтобы ее поймать, нужно хорошо знать повадки рыбы. Зимою ее надо искать возле подводных родников, впадающих речек или ручьев и на больших перекатах. Живца же можно словить и под самым берегом, даже в тех местах, где воды между льдом и дном меньше четверти аршина.

Тимоха с наступлением холодов любил ставить снасти там, где под толщей льда находились свалы и коряжник, а также на перепадах глубин. Там ему больше всего везло на крупную рыбу. В места, где на дне были отмирающие водоросли, он не ходил. Рыба этих участков избегала, потому как старая трава только и делала, что поглощала воздух, которого зимой и без того в воде недостаток.

Тайга тоже влекла Тимоху. В студеную пору он ставил ловушки — петли на зайца и давящие капканы на мелкого зверька, а бывало, что взрослые брали его и на коз, а то и на медведя.

Все же больше всего Тимоха любил реку. Вот и сегодня он хотел вечерком бросить сеточку, но вместо этого ему придется пешком ковылять в слободу. Были бы хоть кони, но где их взять? Тут не у каждого взрослого казака-то они имеются, а которые есть — все при деле. Не пора ли им с товарищами вместо обязательств за Амур прогуляться? Там, говорят, на каждом шагу рыщут конные маньчжурские разъезды. Глядишь, и вернулись б домой. Главное — не робеть…

…Как только начало вечереть, братья, прихватив на всякий случай по увесистой палке, отправились в Монастырскую слободу. По уговору, Любашка должна была ждать Петра в небольшом лесочке, за крайним тыном, но ее там не оказалось.

— Забыла об уговоре? Может, чего случилось? — удивился Петр.

Решили еще немного подождать. Вдруг придет? Стали прислушиваться к каждому звуку.

Вот со стороны слободы донесся до них собачий лай. Это псы ругались на коров, которых пригнали с пастьбы.

— Ычь! Ычь! — кричал пастух и звонко хлопал плетью.

Следом послышался голос какой-то хозяйки, кликавшей своих гуляющих по улицам свиней:

— Чух-чух-чух! Чух-чух-чух!

Слободские жили хорошо. И овчарни здесь у них есть, и коровники с бычками и стельными коровами. Есть даже в одном дворе бычок, который гордо носил кличку Князец.

Ветряная мельница здесь недавно появилась, причем построенная по всем старым правилам. Правда, пока жернова ее не притерлись, поэтому помол выходит чересчур грубый. Зерно со всей округи по-прежнему везли к монахам. У тех хоть мельницы и небольшие, но зато хорошо работали.

…Когда братьям надоело ждать, они решили идти на разведку. Главное — не нарваться на Любашкиного отца. Тот, как казалось Петру, недолюбливал его, и даже на его приветствия не отвечал. Глянет порой исподлобья, тут же пройдет мимо. «В чем же, интересно, я провинился перед ним?» — думал парень, но спрашивать коваля не решался. Вдруг рассердится… С ним шутить — себе дороже. Рука у него тяжелая, как молот. Хряснет — мало не покажется…

На счастье, Платон в это время работал в кузнице. Братья поняли, когда услышали, как тяжело ухает где-то в глубине двора молот. Подав условный сигнал — а это была трель, похожая на соловьиную, — Петр стал с нетерпением ждать. Скоро скрипнула калитка, и следом показалось Любашкино лицо.

— Мы к вам… — широко улыбнулся Петруха, показывая два ряда крепких молодых зубов.

— Тише! — испуганно поднесла палец к губам Любаша. — Папа вчера меня так лупил, так лупил. Я чуть было чувств не лишилась… Вот и Варьке из-за меня досталось.

— Это из-за того, что он на сеновале нас застал? — спросил парень, от удивления выпучив глаза.

— Да…

— Так не будем больше туда лазить. Мест, что ли, мало? — сказал Петр.

Любаша покачала головой:

— Папа сказал, если еще раз увидит нас с тобой, то обоим не поздоровится. Уходи, Петя, уходи! Не надо, чтобы он нас снова увидел вместе.

Петр в растерянности. Смотрит на брата, а тот отвернул свою морду в сторону и только ухмыляется.

— Никуда я не уйду! — неожиданно заявил он. — Ты думаешь, я твоего отца боюсь? Да плевал я!.. Знай, казаки никого не боятся. Давай, вызывай Варьку. Хочу брата Тимоху с ней познакомить.

Брат был человеком стеснительным, несмотря на свою внешнюю браваду. Всегда губу поджимал, когда с ним заговаривала какая-нибудь девка, а то и покраснеть мог.

— Да я… — заморгал глазами Тимоха, но голос Петра остановил его.

— Цыц! Здесь я командую… Чего, Любашка, стоишь? Дуй за сестрой.

Любаша, поддавшись Петрухиным уговорам, уже было хотела бежать за сестрой, но тут раздался громкий свист, и следом из-за плетней показалась босоногая ватага, которой верховодил известный деревенский хулиган Захарка Рыбаков.

Это был кряжистый паренек, одетый в посконную рубаху навыпуск и закатанные до колен штаны. Рыжая голова его была похожа на кусок сена. Раньше и Петра с Тимохой папа так же стриг. Наденет на голову горшок, и давай ножницами кромсать волосы вокруг головы. Теперь же они казацкие дети, а тем позволено носить пышные шевелюры. Скоро, глядишь, и бороды отрастут, но пока лишь пушок покрывал их розовые мальчишеские скулы.

Слободские остановились поодаль и, лузгая семечки, стали нахально глазеть на чужаков. Братья сделали вид, что не замечают их.

— Ты иди, Любаш, чего встала? — сказал Петр, а у самого голос дрожал от волнения.

— Еще чего! Вы ж тут же драться начнете, — сопротивлялась девица.

— Эй, мурло, иди сюда! — неожиданно послышался Захаркин воинственный голос. Петр понял, что это он к нему обращается, но даже ухом не повел.

— Вот дуралей, стоит, раскорячившись, а ничего не понимает, — возмущался Захарка. — Говорю тебе, подойди сюда, а то хуже будет!

— Отвали! — зло огрызнулся Петр, а тот уже разошелся. И так его заденет, и этак. Тогда Петр не выдержал. Разве стерпишь, когда тебя оскорбляют в присутствии твоей девушки? Он повернулся и, помахивая палкой, пошел на обидчика.

— Чего тебе от меня надобно? Я тебе мало по носу бил? — подойдя вплотную к Захарке, спросил Петр.

— Чего? Это надо еще поглядеть, кто кому ее бил! Ты лучше паяло свое закрой, не то прямо сейчас получишь, — затрясся в ярости Захар.

— Ты меня не пугай! — наступал Петр.

— Короче, так, казак… — процедил Рыбаков. — Забирай своего брата и дуй отсюда! И помни: если еще раз увижу тебя здесь, — прибью.

— Завтра… Сегодня струсишь? — вспыхнул Опарин.

— Чо?!

— Да ничо! Кишка, говорю, у тебя тонка! — горячился Петр.

Серые Захаркины глаза постепенно наливались кровью.

— Парень, да ты идиот! Ничего не слушаешь, — сжал он кулаки. — Чего стоите? — закричал Рыбаков товарищам. — Давай, бей его! — закричал парень и бросился на Петра.

Казацкий сын даже глазом не успел моргнуть, как очутился на земле.

— Тимоха! Наших бьют! — закричал он брату.

Тот летел ему на выручку, размахивая палкой. Завидев его, босоногая команда дунула врассыпную. Этим воспользовался Петр. Вскочив на ноги, он бросился с кулаками на Захарку. Завязалась драка. Петр был чуть повыше и покрепче, но его противник шустрил, ловко уходя от ударов Опарина, а при удобном случае и сам бил кулаком. Тут и товарищи подоспели. Тимоха попытался помочь брату, но куда против такой оравы? Вырвали из рук дубинку и тут же врезали по зубам.

— Брат, давай, держись! Я с тобой! — умываясь кровью, закричал он Петру.

— И ты держись! — продолжая изо всех сил работать кулаками, ответил ему брат.

Их крики и вопли слышала вся слобода. Самые любопытные выбежали на дорогу и с интересом наблюдали за дракой.

— Гады! Только толпою и можете!.. — кричал Петр. — Слабо рискнуть один на один?

Впрочем, кто его слышал? В таком пылу про все на свете забываешь, видя только цель…

С ужасом наблюдавшая эту сцену Любаша не выдержала и побежала за отцом. Боялась, что слободские убьют ее Петю.

— Кончай буянить! Силу некуда девать?.. Вот сейчас как оттяну вожжами — будете знать! — уже издали кричал Платон.

Слова кузнеца потонули в общем гвалте побоища, и тогда он принялся растаскивать петухов. Кое-кому из самых драчливых пришлось даже по шеям надавать. Особенно сопротивлялся Петр, который все пытался добраться до Захаркиной рожи. Уже и куча-мала рассеялась, а он продолжал размахивать кулаками и браниться. Тогда Платон схватил его за шкирку и притянул к себе.

— Эх, ты! Отца-казака позоришь… Иди отсюда, и чтобы я тебя больше не видел! — в запале прошипел он ему в самое ухо. — Помни, со мной шутки плохи. Я тебе покажу, как на чужой улице кулаками махать.

— Папа, он же не виноват! Не он затеял драку… — пыталась заступиться за Петра крутившаяся здесь же Любашка, но тот зыркнул на нее сердито, и она замолчала. Отойдя в сторонку, девушка с неукротимой бабьей жалостью смотрела на своего Петрушу, у которого все лицо было в крови. Да и брата его, Тимоху, Любашка жалела. Тому не меньше досталось.

— Ладно, мы пошли… — напоследок недобро взглянув на обидчиков, произнес Петр.

— Пока, казак! Мало мы тебе наподдали! Надо б было еще больше, — нахально взглянул на него Захарка.

— Ничего, мы еще встретимся! Наш папа говорит: это гора с горой не сходится, а горшок с горшком уж точно когда-нибудь столкнутся, — угрожающе произнес Опарин, сплюнув кровавую слюну.

— Давай-давай, топай! Придешь — снова получишь, — победно посмотрел ему вслед соперник.

— Петенька!.. — неожиданно подала голос Любаша. — Тебе очень больно? — глядя на то, как тот волочил поврежденную ногу, спросила она и тут же получила от отца затрещину.

— Иди в дом! — приказал он ей. — Ты, — строго обратился он к Захарке, — чтобы завтра утром был у меня в кузнице. Хватит бесцельно шататься по улице — пора делом заняться. Не передумал?

— Хорошо, дядька Платон! Завтра и приду… — произнес Захарка и многозначительно посмотрел на Любашу. Мол, теперь-то я всегда буду рядом с тобой, а вот Петьке твоему дорога в слободу заказана…

2

Почти целый день Черниговский со своим людьми провел на Симоновском поселении. Прибыли туда в полдень, а дворы пусты.

— Где люди-то? — спросил атаман сидящего на лавочке древнего старичка с белой как снег бородой.

Тот подслеповато прищурился, пытаясь рассмотреть пришлых. Когда понял, что это не какие-то враги, а свои, казаки, сказал:

— Так ведь все на косьбе. У нас как говорят? Петров день замаячил — налаживай, мужик, косы и серпы.

Трудится, значит, народ, удовлетворенно отметил про себя атаман. Это хорошо.

— Как вам тут живется? — слезая с лошади и беря ее под уздцы, поинтересовался атаман. — Может, обижает кто?

Дедок призадумался.

— Как тебе сказать… — опершись руками на сучковатый батог, как-то неопределенно ответил он. — Всякое бывает. То преступники из лесу с ружьями выйдут и весь запас отберут, то эти басурмане…

— М-да, — задумчиво проговорил Никифор. — Что преступники — плохо, а что басурмане — и того хуже… Часто они вас беспокоят? — решил спросить он.

— Чего? — не расслышал старик и потянулся к атаману ухом.

Как понял Чергиговский, от этого старого глухаря мало толку.

— Говорю, в какой стороне ваши сенокосы?

— А-а… Зачем тебе? — протянул старик.

— Хочу тут с народом потолковать. Может, какие просьбы у людей имеются. Сколько у вас тут народу? Две, три семьи? — пояснил казак.

Оказалось, все четыре, при этом одной фамилии — Симоновы. Отсюда и Симоновское поселение.

Прибыли они прошлой весной на подводах, откуда-то из-под Новгорода. Наскоро срубили избы, соорудили вокруг будущей пашни поскотину из жердей, поставили жилище для лошадей, покрыв его сверху травой, и стали готовить привезенные с собой орудия для сева и зерно. У русских ведь как? Есть баба, квашня и топор — уже деревня.

Земля в этих местах не ахти какая — сыроматерая, нерушенная. Ни песка тебе, ни камня, а то и глина сплошная. Одним словом, худородная. И немного ее здесь. В основном болота, торфяники, заливные луга и ельники. Потому и пространство для пашни вышло разбойное. Там, где были сухие и без частого кустарника места. Глянешь — то там клочок земли, то в другом месте полоса…

Зато тут такое приволье! Все нехоженое, нетронутое. И эти поляны с цветами, и луг, и подступающая к ним стеной тайга. Такого в их краях не было. Там каждый клочок земли на вес золота. Тут же бери ее — не хочу. Разве не жизнь? Хотя, говорят, вниз по Амуру оно еще богаче. Правда, тайги там нет, зато немерено полей с плодородной землей. Вот где пашенному развернуться! Впрочем, там пока жить опасно. Здесь проклятые маньчжуры житья не дают, а ниже по Амуру — тем более. Считай, целое войско стоит возле их новой крепости Айгуня. Вот эти змеюки и совершают набеги на русский берег, и попробуй, останови их.

Землю Симоновы готовили основательно. В первый год сделали несколько пропашек для поднятия целины, после чего тщательно боронили ее, пока не превратилась в пух. Только потом стали сеять понемногу. Посеяли рожь, пшеницу и овес. Год выдался скупой на влагу, поэтому и урожай не порадовал. Вот так: сеяли рожь, а жнем лебеду, вздыхали Симоновы. Без хлеба они не остались, хотя и пришлось себя урезать всю зиму.

Хотели попытать счастья на озимых, но люди с соседней заимки отговорили. Мол, тут ржаной посев не пройдет — только яровой.

В этот раз решили сеять пораньше, пока земля еще не обсохла. Боялись, морозом прихватит посевы, а пронесло. Те пошли в рост, и теперь только надежда на то, чтобы дожди не зарядили и не залили пашню. Говорят, тут так: в один год солнце убьет урожай, в другой — вода. Весенних половодий, как на Руси, тут не бывает, зато ближе к августу вдруг заплачет небо, а следом и Амур, выйдя из берегов, разбежится по пойме. Тогда какой уж тут урожай? Бывают и хорошие годы, когда и солнца в меру, и влаги — вот тогда пашенным приволье!

Сеять шли дружно, всем гуртом, и брали с собой даже маленьких ребятишек. Идут, бывало, песни распевают. Весело! Впереди всех — подростки, которым не терпится поскорее добраться до места. Следом — бабы с детьми на руках, далее — телега с семенным зерном в мешках, а по обеим сторонам — взрослые мужики, один из которых вел под уздцы лошадь.

Замыкали шествие старики, которым Бог еще дает возможность двигаться. Могли бы дома сидеть, но куда от крестьянской привычки денешься? Сев — начало всему. Это тебе и работа, и праздник в одном числе. Время надежд и испытаний. Ведь говорят же: что посеял, то и пожнешь.

Сеяли в две горсти, проходя по загону дважды с краев. В основном мужики и подростки трудились севальщиками. Повесят себе на шею сумы и корзины из лозняка с зерном, а потом идут неторопливо полем, клочьями сена бросая семя на еще влажную землю. В это время женщины тоже работали. Одни обед для работников на костре готовили, а другие камни и мусор с пашни убирали. Короче, всем хватало работы.

Засеменив поля, устраивали небольшой праздник. Садились кружком на траву и хлебали из чашек щи, потом шла пшеничная каша с коровьим маслом, которую запивали ядреным квасом.

Когда появлялись всходы, требовалось освобождать поле от сорняков. Чаще речь шла о полыни или кислице, которую выламывали и выносили на межу. Еще существовали огороды, скотина, другие хозяйственные дела. Лениться не приходилось, и для детворы находилось дело. Они целыми днями пропадали на выпасах. «Ычь! Ычь! Ычь!» — где-то вдалеке звучали звонкие голоса ребятни, сопровождаемые хлесткими хлопками пастушьих плетей.

Теперь вот подошла сенокосная пора, и весь род Симоновых трудился на покосах. Вставали рано, чтобы косить по росе, и, наскоро позавтракав, брали в руки большие и маленькие косы, спеша на сенокосные угодья. Тяжелая жизнь, но ведь поле муку любит!..

…Поплутав по лесной дороге, казаки наконец вышли на простор. Вокруг луга в цветах, полянки среди ельников и небольшие пашни.

С Петрова дня зарница хлеб зорит, увидев желтеющий хлебный клин вдоль дороги, вспомнил Никифор слова своего покойного отца-землепашца. Такая трепетная любовь к земле передалась и его сыну, только не суждено ему было стать хлеборобом.

— Не обманул старик! Смотри-ка! — указывая рукоятью нагайки куда-то вдаль, сказал атаману Мишка Ворон.

Точно. Выбравшись из зарослей лещинника, казаки увидели невдалеке косарей, которые, встав рядком, проходили косами поле. Поодаль трудились бабы, сгребавшие деревянными граблями подсохшую траву в валики и складывали в копны. Один лабазник, без примесей осоки.

— Эх, хорошо работают, черти! Хотел бы я на их месте быть, — глядя на косарей, восхищенно проговорил атаман.

Он не лукавил. Никифор всю жизнь мечтал иметь собственное поселение и заняться хозяйством, и у него всегда чесались руки, когда он видел работающих в поле крестьян.

— Так, атаманушка! Меняй свою строевую лошадь на клячу, и дуй в пашенные! — издевался его сподручник Игнашка Рогоза.

— Да кто ж мне даст-то? Чай, государеву волю выполняю — границу русскую стерегу. Вот уж когда дадут отставку, тогда… — вздохнул мужчина сокрушенно.

Увлеченные работой пашенные даже не заметили, как подъехали казаки.

— Здорово, что ли, мужики! — громко крикнул атаман.

Косари оставили работу и, глянув с любопытством на прибывших, поклонились им до земли.

— И вам всякого здоровьица, — за всех ответил стриженный под горшок крепкий мужик, одетый в мокрую от пота рубаху.

По правую руку от труженика работал такой же крепкий и похожий на него паренек.

— Смотри, какой быстрый! Твой, что ли? — указывая на белобрысого, спросил косаря атаман, а тот лишь стоял и широко, по-крестьянски улыбался.

— Мой! Еле успеваю за ним. Молния! — ответил мужик не без гордости.

— Как зовут?

— Его Колькой, меня — Андрияном…

— Отлично, — шевельнул усом атаман.

Он слез с лошади и окинул взглядом угодья. Эх, какое приволье! И тишина… Кажется, слышно, как трава растет. Вот в такую же пору они когда-то с отцом и дедом выходили на покосы. Травы высокие, налитые — так и брызжут, так и брызжут соком на острые лезвия кос… Память возвращает его в далекое детство: палящее солнце, духота; темные полукружья пота на рубахах косарей, и душистый запах сена! Разве с ним что-то сравнится?.. Потом эти медленно ползущие пышные возы, оставляющие за собой по дороге клочки зеленого сена, которые так аппетитно подбирает мягкими губами из пыли тянущееся на закат стадо… Вечером — парное молоко, вобравшее в себя весь аромат июньских трав. Пьешь его, и всю дневную усталость как Рукой снимает…

Воспоминания детства и пьянящие травяные запахи так подействовали на атамана, что он не смог устоять от соблазна взять в руки косу и пройтись с нею по полю.

— Слышите, мужики, может, чуть отдохнете? — неожиданно обратился Никифор к косарям. — Мы с товарищами поработаем за вас, а то в седле сидеть быстро устаешь, вот и хочется спины поразмять… — добавил он.

— Эх, забодай меня коза!.. — пытаясь удержать на месте молодого горячего жеребца, воскликнул Игнашка Рогоза. — Давайте, мужики, соглашайтесь, если сам атаман Черниговский вас об этом просит!

Те лишь спокойно пожали плечами.

Атаман слез с коня и, отдав поводья своему порученцу Макейке Волошину, принял из рук Андрияна косу.

— Ну а вы? Давайте, тоже слезайте с коней… — обратился он к своим товарищам.

Несколько казаков тут же последовали его примеру, те же, кому не достались косы, отвели лошадей в тень — к небольшому березовому островку, зиявшему посреди покосов, где, сидя на траве, кормили грудничков две молодые матери.

Перед тем как начать работу, Никифор оглядел поляну.

— Не рано ли, мужики, косьбу начали? — неожиданно обратился он к косарям. — Вроде и трава еще не встала.

— Это она от жары такая. Косить надо, пока еще она не семенится, — говорит Андриян.

— Если так, то с Богом… — произнес атаман, покрепче сжав косу и сделав пробный укос. — Что-то она у тебя как мертвая, — легонько проведя пальцем по лезвию, деловито произнес он.

— Только что правил, — оправдывался Андриян.

— Э, нет, — покачал головой атаман. — Так дело не пойдет. Давай оселок, — попросил он мужика, и тот вынул из кармана точильный камень.

Поставив косу на пятку, Никифор несколько раз дернул ее бруском.

— Вот теперь дело пойдет, — произнес он и передал точило товарищам. — Давайте, и вы поправьте косы.

Людям все это было не внове. Они наравне с пашенными когда-то и хлеба растили, и скот держали, но позвали их ратные дела, и они бросили все и подались на Амур. Тут уже кое-кто из них не вытерпел и взялся за соху. Подняли целину, пашни и огороды разбили, наполнили дворы всякой живностью. Специально для этого гуляли за Амур, где покупали у восточных и юго-восточных азиатов все, до последнего цыпленка.

Встав рядком, прямо как заправские косари, казаки начали валить траву.

— Эх, забодай меня коза! — сделав очередной широкий взмах косой, выразил свое удовольствие Рогоза.

— Давай-давай, казачки, не подкачай! Люди думают, мы только саблями и умеем махать.

— Точно!.. — послышался голос Мишки Ворона.

— Уж куда точнее!.. — усмехнулся старшина. Тот был человеком посадским, но и ему приходилось в молодости браться за косу. Родители держали корову, и каждое лето Федька с отцом ездили заготавливать сено. Там, вдоль Москвы-реки, были богатые луговые покосы. Можно сказать, великое разнотравье.

Долго они трудились, пока не выбились из сил. Первым не выдержал Игнашка.

— Все, казаки, я сдох… — пробормотал он.

— Больно быстро… — утирая рукавом пот со лба, сказал атаман, но тот лишь хмыкнул.

— Я же служивый, больше по другой части… — тяжело опускаясь на траву, устало произнес Игнашка.

— Ага, как те птицы небесные… Это они не пашут, не сеют, а сыты бывают… Не совестно? — сделав взмах косой, сказал атаман.

— Да и ты, Никифор, пока не в мозолях, а вот вкусно пожрать любишь, — усмехнулся собеседник.

— Какой казак пожрать-то не любит? Я вот тоже люблю… — делая очередной взмах косой, спросил Мишка.

— Все, кончай работу! Поразмяли немного спины, и хватит. Нам ведь еще нужно с народом потолковать — и в путь, — неожиданно остановил казаков атаман.

Подхватив косы, казаки поторопились в тень. Под солнцем долго не наработаешь, а оно, поднявшись над горизонтом, жарит так, что жилы лопаются, поэтому и для косьбы только утро и годно, а днем лучше сидеть в тени и пить квас.

Храпели от жары лошади. Бросив щипать траву, они полезли в тень.

— Потерпите, милые, сейчас поговорим с людьми, тогда-то и поведем вас на водопой, — ласково обратился к ним атаман.

Разговор с пашенными получился толковый. Те рассказали казакам о своем житье-бытье. На жизнь не жаловались — знали, мол, куда ехали. Вот только злых людей здесь тьма тьмущая. Так и норовят тебя ограбить. Возьмешься за топор или за другое оружие — тут же пулю схлопочешь.

— Нам бы какое-никакое орудие — сами тогда могли с этими бесами справиться. Мужиков у нас хватает, а ведь есть еще и дети. К примеру, у меня, кроме Кольки, еще пятеро сыновей, — произнес Андриян.

— Хорошо, — кивнул головой атаман. — Чем скорее мы заселим эти земли смелыми да сильными людьми, тем лучше. Маньчжуры ведь не слишком нас боятся. Мы их пытались испугать несметной силой, а тут видят, и нет этой силы. Вот и жгут нас, вот и убивают и уводят в плен. Смотрите, как бы и вас тут не подожгли.

— Да, дела-а. Вот я и говорю, орудьишко нам нужно… — медленно протянул Андриян.

— Зачем просить? Надо самим его добыть! Я даже знаю, как это сделать… Устроим в лесу засаду — вот тебе и орудия, — вступил в разговор Колька, Андриянов сын.

Никифор с интересом посмотрел на парня.

— Умный он у тебя, — сказал мужчина Андрияну. — Я б его к себе в войско забрал, но вам самим руки нужны… С орудиями решайте сами. У нас тоже его не ахти сколько, а напротив нас, прямо на той стороне Амура, стоит огромное войско. Тоже думаем, как быть. Царь-батюшка не спешит нам помогать. Уж сколько просили его прислать к нам хотя бы парочку стрелецких дружин — не шлет. Дань, видишь ли, велит собирать для казны… Неужели думает, что горстка храбрецов остановит богдойцев? Не остановит! Вот мы и нашли другой путь. Заманиваем к себе гулящих людей и делаем из них военных людей. Трофеи же берем у врага… И коней, и оружие, и многое другое. Прав твой Колька: нужно самим думать. Если война — бегите в тайгу, а лучше к нам. Ратные люди всегда требуются…

3

…Братья возвратились домой хмурые. У одного глаз заплыл, у другого губа рассечена и ногу еле волочил.

— Где это вы были, окаянные? Никак кто побил? — всплеснула руками Наталья.

Сыновьям и врать не хочется, и правду говорить стыдно.

— Да так… Баловались с дружками на пустыре… — пытался юлить старший.

Мать покачала головой.

— Им пора жениться, а они еще никак не могут наиграться. Вот приедет отец — он уж вам задаст. Хотя… — Женщина махнула рукой. — До вас ли ему сейчас, когда у него растет маленький азиат? Не любит он вас, давно не любит… Да и любил ли он вас когда?

— Любил, мамань, любил! И теперь любит! — вступился за отца Тимоха.

— Ага, жди!.. Если бы любил, не сбежал б от вас на Дон. И тут вместо общения с детьми он вечно пропадает у своей узкоглазой. И тут его нету… — начала распаляться Наталья, как обычно, когда речь шла о сопернице.

— Мама, так он же в поход ушел… — говорит Петр.

— Вот-вот… Поехала кума неведомо куда, — лишь тяжело вздохнула Наталья.

Братьев такие разговоры сильно огорчали. Наскоро поужинав приготовленными матерью сладостями, они выскочили из дому и побежали к реке. Там по вечерам собиралась молодежь. Играли в побегушки, горелки, ловушки, рассказывали друг другу всякие небылицы. Про тех же леших и всякую другую нежить, пугающую по ночам людей.

Вот и на этот раз, наигравшись вдоволь, ребята сели кружком у костра. Девицы, парни. Сидят, болтают, подтрунивают друг над дружкой, а тут еще вдруг разговор о маньчжурах зашел. Неспроста. В последнее время те все чаще стали нападать на русские селения, грабя и убивая людей.

— Слышишь, Петруха!.. Ты вот скажи нам, пойдет маньчжур на нас войной? — обращается к Петру длинный и худой, как кишка, Костка Болото.

— А откуда мне знать? Я, чего тебе, маньчжурский чиновник? — удивился парень.

— Я слыхал, пойдет… Все наши казаки только об этом и толкуют. Вот и батька мой, когда спать ложится, саблю возле себя кладет, — сказал парень.

Петр ничего не ответил, а лишь, взяв хворостину, стал ворошить угли в костре.

— Гляньте, гляньте!.. Никак кто-то к нам топает… — пытаясь разглядеть в сумерках бегущего берегом человека, сказал Костка. — Может, Митяй? Он ведь рассказывал, что пойдет к Демидовской косе ставить капканы.

Точно, это был рыжий Митяй.

— Эй!.. Эй, братишки!.. Послушайте, что я вам скажу!.. — еще издали шумел он.

Митяй, весь какой-то встрепанный и запыхавшийся, подлетел к костру. Махал руками, пытаясь что-то сказать, но от волнения или же от быстрого бега у него перехватило дыхание.

— Там… — наконец выговорил он, указывая на закат, — воровские людишки коней через реку хотят переводить. Побежали, отобьем табун!

Товарищи внимательно посмотрели на Петра — вожака, который был лидером среди казаков.

— Да ладно свистеть-то! Какие еще воровские люди? — сказал Петр.

— Врет он, врет! Признайся же, Митяй, врешь… — загомонила сидевшая вокруг костра молодежь.

— Врать — не мякину жевать. Не подавишься, — с усмешкой заметил Петр.

— Богом клянусь, Петь! Я их как тебя видал… Вместе с конями… Тогда ведь еще было светло, — крестился Митяй.

Петр хитро посмотрел на него.

— Что ж они до сих пор-то не перегнали этих коней? — с ехидцей спросил вожак.

— Видно, подмогу ждут с этого берега… Товарищей своих, — не растерялся Митяй. — Ей-богу, Петь! — снова крестился он.

— И все равно я тебе не верю, — продолжая ворошить уголья в костре, произнес Петька. — Если б это были воры, их давно наш дозор мог заметить и поднять тревогу, а тут тишина.

— Сам дивлюсь, — пожал плечами Митька. — Ведь был дозор-то… Старший почему-то быстро его увел. Хотя, мне думается, он видел преступников. Долго так смотрел на ту сторону… Знаете, кто это был? Хорунжий Верига.

— Верига? И что, он тебя видал? — так и обомлел Петр.

— Не-а, я в траву спрятался… — шмыгнул носом Митяй.

— Чудно все это… Не быль, а сказка какая-то, — протянул Петр.

— Эх! — начал злиться рыжий.

— Брат, может, и впрямь Митька не врет? — подал голос Тимоха.

— Может, и не врет, но только отчего ж это он к нам-то побежал вместо того, чтобы поднять на ноги весь гарнизон? — подозрительно посмотрел на рыжего вожак.

— Ты не понимаешь?.. Да ведь я хотел добыть нам коней, — сказал Петька, даже сплюнув в раздражении от досады.

— Нет коня — нет казака… Не твои ли это слова, а, Петьк?.. — задумчиво заметил Митяй, потоптавшись на месте, и вдруг заявил: — Смотрите… Не хотите иметь своих лошадок — так и быть, пойду поднимать гарнизон. Сбегут тогда преступники.

Казачьи дети примолкли. Сидели и ждали, что скажет им Петька.

Тимоха тоже выжидающе глядел на брата. Ведь уйдут конокрады, и тогда нам не видать лошадей, а не мы ли так мечтали о них? Не мы ли даже во снах их видели?

Кони — это ведь свобода и ощущение полета, хлесткие гривы в лицо, а также копыта, отбивающие ритм галопа, и неведомое чувство движения, не касаясь земли.

— Так говоришь, эти злодеи Амур собрались перейти? — наконец прервав молчание, спросил Митяя Петр.

— Да там, аккурат напротив Демидовской косы…

— Версты две, однако, отсюда… — вздохнул Петр. — Дальше можем и не поспеть, да и неизвестно, сколь преступников будет. Ведь и прибить могут.

— Так мы отцов позовем! — нашелся кто-то из молодых казаков.

У Петьки в голове роились другие мысли. Отдавать победу старшим? Да ни за что на свете! Сами с усами — как-нибудь справимся. Главное — внезапно напасть на врага.

Молодой человек обвел взглядом товарищей, по-прежнему сидевших и во все глаза глядевших на вожака.

— Так, ребята… Бегите домой и берите с собой все, что сможете… Нам все сгодится — и палки, и топоры, и жерди, и колья… Собираемся за околком — у старой сосны.

Оставив девок у костра, парни бросились выполнять приказ вожака. Не все из них тогда пришли к старой сосне. Кого-то родители домой загнали, а кто-то и просто струхнул, хотя десятка два смельчаков все же набралось.

— Товарищи мои… Давайте помолимся на удачу… — предложил Петр.

Те притихли, и было слышно в темноте, как шелестят в молитве их губы.

— Все, вперед, на дело! — положив тяжелую палку на плечо, сказал Петр. — Я пойду первым, и остальные по одному за мной… Ни звука! Иначе… — он перевел дыхание. — Иначе недобрые люди нас услышат и всех порубят. Ступайте тихо.

Они двинулись в путь.

Где-то далеко-далеко впереди догорал день, пылая верхушками сопок, отчего небо в той стороне оставалось еще живым и прозрачным, тогда как на востоке ночь осенила поля и зажгла звезды. Вот так, идешь на свет, неведомо на что ступая в темноте.

Пройдя с полверсты, они свернули и стали пробираться лесом. В лесу как-то спокойнее. Тут и деревья тебе, и кустарники — есть, где спрятаться.

Тишина… Лишь изредка где-то вдалеке прострекочет кузнечик или хлопнет крыльями ночная птица. Осторожно ступали по земле молодые казаки. Не в игры идут играть. Бывало, треснет под ногами сухая ветка или что-то живое зашевелится в кустах — тут же сердце замирало. Чем дальше, тем больше страхов. То им уже кажется, кто-то следит за ними, то вдруг в темноте казакам почудится чья-то тень. Уж поскорее б добраться до места!

Где-то совсем близко, пробиваясь через песчаные косы, угрюмо нес свои бурые воды Амур. Стоит выйти из лесочка и пройти чистым полем — и вот он, берег. Где-то Демидовская коса…

— Все, стой! — наконец поднял руку Петр. — Теперь ложитесь все на землю… Дальше нужно пробираться ползком до самого берега.

Парень первым лег на землю и пополз, и остальные двинулись за ним. Чуть слышно шевелилась трава. Рядом будешь стоять — не увидишь. Так и ползли, пока не достигли берега. Внизу, в закатном свете, хорошо просматривалась Демидовская коса. Казаки затаились, стали ждать.

Ждали долго, пока вдруг не услышали в стороне какой-то неясный шум. Кто-то пытался идти осторожно, но это не всегда получалось. Отсюда и эти нечаянные звуки, похожие на удары прикладов о землю, скрежет железа и конский храп.

«Видно, дружки конокрадов, — подумал Петр. — Дозорные так не ходят… Пришли, окаянные, своим помочь…»

Скоро на поляну вышли какие-то люди. Одни были пешие, а другие сидели на лошадях. Их силуэты хорошо прорисовывались на фоне закатного неба.

Человек шесть — не меньше, отметил про себя Петр. Где же дозорные? Почему их нет на месте?.. Неужели хорунжий Верига с ними заодно?

— Ребята! — шептал в темноту Петр. — Слушайте меня! Надо незаметно подползти к этой подорожной вольнице и напасть на них скопом. Давайте, десять человек, дуйте за Тимохой. Зайдете с другой стороны и подадите знак.

— Я крякну по-утячьи, — взволнованно сказал Тимоха.

— Пойдет!.. Я крякну два раза, и тогда всем скопом бросаемся на них. Ты со своими, я со своими…

— Бить-то как? До смерти? — наивно спросил рыжий Митяй.

— До смерти! Иначе сами ляжем здесь же, на берегу. Все… Тимоха, веди людей, — твердо ответил вожак.

Зашевелилась трава, и вот уже половина Петрухиной дружины исчезла в ночи.

— Надо и нам подползти поближе, — обратился к оставшимся Петр и, ухватившись поудобнее за рукоять топора, первым пополз вперед.

Так они продвинулись саженей на десять. Дальше опасно, решил Петр. Там уже до врага рукой подать. Вон они, окаянные, сбились в кучу и о чем-то совещаются. Сейчас бы и напасть на них, но по уговору нужно ждать Тимохиного знака.

Минуты ожидания… Сердце в груди у Петра бьется так громко, что, кажется, и враги его слышат. Где же ты там, братуха? Отчего молчишь?

Неожиданно в ночи прозвучал утиный кряк.

— Братцы, готовься к бою… — чуть дрогнувшим голосом произнес вожак. — Чтоб все тихо было, а не то беглые каторжники на том берегу услышат шум и сбегут с лошадями.

Он сложил вместе ладони и два раза крякнул в темноту.

— Все за мной! — скомандовал Петр и, пригнувшись к земле, устремился вперед. Все последовали за ним.

Застигнутые врасплох каторжане даже ахнуть не успели, как оказались на земле, порубленные топорами, причем в живых вообще никого не оставили. Позже Петр сам удивлялся, насколько у них все ловко вышло. Вроде и опыта не было, а поди ж ты — сражались как заправские бойцы. И не знал Петр, что всех их вел страх, всесильная, могучая боязнь, способная рушить даже горы. Тут ведь как: или пан, или пропал…

Покончив со злодеями, казацкие дети отвели трофейных лошадок в тень и, привязав их к старой корявой лозе, вернулись на берег. Теперь они ждали гостей из-за Амура.

Куда мы целый табун денем? — думал Петр. Может, стоит загнать его конским барышникам? Тогда и деньга появится, ведь парень давно мечтал купить дорогой подарок своей Любашке…

Впрочем, здравый смысл в нем взял верх. Нужно безлошадным казакам раздать коней, решил он. Казак на коне — не пеший, а в войске постоянно не хватает лошадок…

Ждать пришлось долго, но вот на той стороне вдруг замелькали какие-то тени. Следом на берег выскочили из темноты три всадника. Они постояли какое-то время — видно, прислушивались, а может, ждали сигнала? Если так, подумал Петр, то все пропало. Ведь ни он, ни его товарищи не понимают знаков. Эх, надо было хоть одного варвара оставить в живых, но кто же знал?..

На свой страх и риск молодой человек взял и крякнул уткой. Всадники на той стороне еще немного потоптались на месте, а потом скрылись в черной полосе прибрежной кустарниковой ивы.

«Вижу, не удалось мне провести конокрадов, а ведь счастье само шло к нам в руки…» — огорченно подумал Петр.

Впрочем, не прошло и пяти минут, как на берегу снова показались всадники, впереди которых покорно двигался небольшой табунок лошадей. Вот кони немного потоптались на месте, не решаясь ступить в воду… Хлесткий звук плети, и те с испугом бросились в реку и поплыли. Их задранные кверху морды хорошо виднелись на зеркальной глади реки, освещенной закатными лучами солнца.

— Братцы! Давайте встретим этих воров! — негромко произнес Петр, и лежавшие в траве товарищи крепче сжали в руках рожны и топоры.

Кони плыли по реке, фыркали, пытались справиться с течением. Их не менее дюжины. Где-то рядом — погонщики. Для них сейчас главное — не растерять лошадей, потому они даже в воде пытались работать плетьми.

Вот и коса. Выбравшись на отмель, кони, подгоняемые погонщиками, устремились к высокому берегу.

— Тимоха! Ты со своими ребятами займись конягами, а мы вдарим по ворам! — велел Петр брату. — Их, кажется, немного…

— Да пятеро их, пятеро. Я уже сосчитал, — шептал в темноте Митяй.

Теперь они ждали, когда лошади поднимутся на высокий берег.

Снова бешено забилось Петрухино сердце. Вот-вот выскочит из груди…

— Вперед, братишки! — дождавшись, когда последняя лошадка поднимется наверх, скомандовал Петр и сам повел товарищей в бой.

Окруженные со всех сторон преступники пытались прорвать кольцо, но всякий раз напарывались на выставленные вилы, а то попадали под тяжеленные палки. В конце концов сбросили с коней четверых, а вот пятому удалось улизнуть. Пометавшись в кольце, он вдруг с силой стегнул свою лошадку, и она пролетела над головами молодых казаков, убегая в ночь.

— Черт, ушел! — выругался Тимоха.

— Полно, брат! Пусть себе живет. Може, когда еще встретимся… — хлопнул его по плечу Петр.

Назад молодые люди возвращались верхом, разгоряченные и довольные собой. Сколько разговору-то! Каждый старался похвастать перед товарищами своей удалью.

— Ребята! Кто теперь оспорит наше звание казаков? — важно проговорил Петр.

— Пусть только попробуют!.. Да мы… Да мы… — подняли вверх носы парни.

— Пора к атаману идти, в войско проситься! Нас все за каких-то слепых котят держат, — сказал Костка Болото.

— Точно! — бодро поддержали его товарищи.

«Пойдем», — ласково потрепав за гриву мохнатую даурскую лошадку, подумал Петруха. Теперь у него и конь есть, и трофейная сабелька, висевшая на боку в тяжелых ножнах и гревшая ему душу. Все это он не где-то украл, а добыл в бою. Выходит, они и впрямь с товарищами настоящие казаки. Если так, то самое время поступать на службу. Не век же бегать по улицам с разбитыми коленями…

4

…Июльская трепетная ночь, наполненная ароматом лесов и полей, звездами и летающими во тьме насекомыми. Осторожно ступали лошади по объезженной дороге. Казаки дремали в седле, покачиваясь в такт конскому шагу. Впереди всех — атаман со старшиной; за ними — крепко державший в руках войсковой штандарт Васюк Дрязгин. Тоже вроде впали в дрему, но это только так казалось. Ночь — как та роковая женщина. Расслабившись, не заметишь опасности. Поэтому атаман только симулировал дрему, а сам же напряженно вслушивался в тишину. Каждый шорох в темноте, каждый неясный звук привлекали его внимание. Не засада ли?..

Федор настороже. Чтобы не заснуть, он начал думать о Саньке.

Как же она хороша была в ту последнюю ночь! Так ласкала, так ласкала. Как в последний раз. Откуда столько страсти в этом крошечном теле? Хотя у азиатских женщин такие вещи в крови, потому они и считаются самыми лучшими любовницами в мире. Об этом Федор узнал еще на Дону, когда брал в наложницы персидских и турецких девиц. Поначалу брыкаются, как дикие козы, но потом привыкают, успокаиваются. Вот и азиатка Сан-Пин, когда-то походившая на нераспустившийся цветок лотоса, наконец-то привыкла к нему. Даже по имени стала ласково называть. «Федька, — иногда скажет, — ходи ко мне ночью — наласкаю». Его и просить не надо. Летел, как пчела на мед. Наталья мужу в ноги бросалась и молила, чтоб не уходил, но разве остановишь кобеля, по которому сохнет молодая сучка? Как только на дворе становилось темно, казак уходил, а женщина потом всю ночь рыдала в подушку, воображая, как в эту самую минуту азиатка ласкает ее мужа.

…Фыркал Киргиз, словно почуяв где-то рядом чужой дух, и земля дрожала от стука десятков копыт. «Широко поле каргайское, на нем много скота тараканского, один пастух, ровно ягодка…» — глядя на звездное небо, подумал Федор.

— Атаманушка, ты там не спишь? — тихонько спросил он Никифора.

— Не сплю. Чай, не на печи лежу. Чего ты вдруг спросил? — буркнул тот.

— Да так… Ты вот скажи мне, маньчжуры будут с нами воевать или как? — произнес старшина.

— Бес их знает… Хотя, как говорится, времена шатки — береги шапки, — как-то неопределенно ответил тот.

— Вот-вот… Что-то неспокойно у меня на душе… — вздохнул Опарин.

— Вот чую что-то. Вроде как смертью в воздухе запахло. Мне-то уже давно знаком этот дрянной запашок. Чай, не впервые воюем… — усмехнулся Федор.

Казак помнил, как его встретил Черниговский, когда через долгие месяцы скитаний он оказался с семьей на Амуре.

— Воровское лицо!.. Чую, с Дону бежал… Никак у Разина служил? — усмехнувшись, сказал тогда он.

— Так, атаманушка. Теперь хочешь — казни, хочешь — милуй. Только семью мою, прошу, не трожь. Не виноватые они ни в чем, — не стал отбрехиваться Федор, чем сразу подкупил того.

— Отчего ж сразу так? Тут ведь нет ангелов — все с грехами, — сказал Никифор мужчине, похлопав его по плечу. — Главное, чтобы ты не с худым умыслом к нам прибыл, а для подвигов во имя нашей святой Руси.

Атаман переводил взгляд туда, где возле запряженной в телегу клячи стояло Федорово семейство.

— Твоя семья?.. Хорошо, — сказал он. — Нам надо обживать этот край… Чего там у тебя за возок? Уж не барахлишко ли краденое везешь?

— Есть и барахлишко. Только я к тебе не с пустыми руками пришел, атаманушка. Привез я с собой разное оружие, — признался Федор.

— Ишь ты! Где же ты его взял? — удивился Никифор.

— По пути прикупил…

Его деньги и дорогие трофейные украшения, которые Опарин тайком привозил в Москву, Наталья сберегла. Без этого им бы пришлось туго в дороге. Так и поесть могли, и одежонку сменить.

— Это хорошо… Чего за оружие? — не терпелось узнать атаману.

— Есть и самострельный городовой наряд: пушечка, пищали городские и ручные. Пороха, считай, пуда с два. Война для меня — мать родна. Могу и пушкарем, и затинщиком, и пищальником. Если дашь коня, то я и в твой казацкий строй встану. Дело-то привычное.

Никифору неожиданно показались медом эти слова, и он широко улыбнулся, поинтересовавшись:

— Кем ты у Стеньки-то Тимофеева был?

— Сотником, — ответил Федор.

— Ишь как! Мне такие рубаки ой как нужны — и порох нюхать, и смерти не бояться. Не боишься? — воскликнул Никифор.

— Нет… Привычный я…

— Пойдешь ко мне войсковым старшиной? — улыбнулся атаман.

— Отчего ж не пойти? Пойду. Только где оно у вас, войско-то? — поинтересовался Федор.

Атаман нахмурил брови. Ведь его и самого мучил этот вопрос. Что и говорить, людей у него покуда мало.

— Коль есть казаки — считай, есть и войско, — говорит.

— И то верно… — произнес Федор.

— Вот и договорились… — Неожиданно он притянул Федора за рукав и прошептал ему на ухо: — Только ты молчи, что у Разина-то служил. Не то найдутся злые людишки — выдадут Разбойному приказу. Там уж не пожалеют…

— Ха! Меня виселицей не испугаешь, но слова твои запомню, атаманушка, и доброту твою не забуду. Если позовешь — всегда приду к тебе на выручку, — ухмыльнулся Опарин.

— Отлично! — сказал Черниговский. — Теперь бегом ко мне в приказную избу. Буду тебя брагой угощать. Зови и жену с детьми. Наверняка не слишком жировали в дороге, поэтому отъедайтесь понемногу.

Федор пошевелил рукой свою давно не чесанную бороду, словно ловил какую-то мысль, и произнес:

— Нам бы угол какой на первый случай найти…

— Не переживай, казак, найдем вам место, — пообещал атаман. — Можете пока у меня пожить… Я ж ведь вдовый, поэтому места точно хватит. Потом сами отстроитесь… Эй, где там Макейка? — кликнул он своего порученца.

— Так ведь его нет. Сказал, у него убежал конь, и он пошел искать животное, — вышел из приказной избы на крыльцо писарь Ерофеев.

— Непорядок. Почему мне об этом не доложили? Кто нам с гостями накроет стол? — покачал головой атаман.

— Я, атаманушка!.. Я вам и накрою… У меня там каша в чугуне варится… Хлебца нарежу, огуречиков соленых, груздочков положу — чем не еда? — выбежал на крыльцо дежурный казак.

Приказная изба была для атамана и местом службы, и одновременно жильем. Все же текущие дела там выполнялись дежурным казаком, которого ежедневно назначали по графику, и только делопроизводство вел штатный писарь.

Речь шла об обыкновенной рубленой избе с небольшой терраской и покоями: передней, горницей, в которой решались казенные дела, спальней и кухней, где порой хозяйничала приходящая женщина.

Погостив пару дней у Никифора, Опарины решили, что доставляют ему много хлопот, и нашли себе другой приют. Остаток лета и зиму они рубили избу, поэтому к весне она уже была готова. Крепкая изба получилась, просторная, с крышей из теса, а то ведь иные норовят все делать на скорую руку, поэтому и избы получались не слишком теплые и приземистые, с одной небольшой горенкой, которая служила и гостиной, и спальней, и одновременно кухней. Такие посконные избы в основном находились по Амуру. Глянешь — кругом соломенные крыши. Ведь крыли соломой не только избы, но и амбары, и риги, и конюшни.

Федор же хотел для семьи чего-то принципиально иного. Лес хорошо подходил для стройки — смольчак и меньше черного. Чернолесье.

Черниговский не стал торопить Федора. Ничего, мол, служба подождет — устраивайся. Пока суд да дело, Федор купил строевого коня, справил себе новый казацкий кафтан, достал припрятанную до поры сабельку, а когда освободился от домашних дел, вышел на службу.

Так и потекла жизнь. Походы, учения, сборы ясака, ночные дозоры, разъезды… Без кровавых стычек тоже не обходилось. Чаще всего албазинцев беспокоили маньчжуры и преступники-азиаты, которых называли хунхузами, но присутствовали еще и свои разбойные люди, не говоря уже про непокорных тунгусов… В общем, дел хватало.

Казаки сначала все приглядывались к Федору, а потом приняли и зауважали. Медовуху пьет, законы казацкой вольницы почитает, в бою дерется как зверь. Кроме того, жалостливый. Где надо было бы по морде вдарить, он обходился крепким словом. Одна беда — любил женщин. Это, мол, у него с Дона, где, по разговорам, тьма-тьмущая заморских наложниц. Поэтому там немало рождается чернобровых деток. Где-то, видно, и у войскового старшины не один такой маленький турок растет.

Больше всего Федор понравился атаману. Как говорил он об Опарине: и голова светлая, и рука крепкая, да и совесть чиста. На таких можно положиться. Один раз только и вспылил на него, когда тот привез в острог маньчжурскую пленницу.

— Чего будем делать с твоей косоглазой? Красотка-то, сам видишь, непростая. Узнают маньчжуры о ее новом доме — вот шуму-то будет! — вопрошал Никифор.

— Не отдам я Саньку!.. Умру, но не отдам, — заявил Федор.

С другим у атамана разговор короткий, а тут он сжалился.

— Если не можешь без нее — живи… — сказал он. — Бабу твою все равно жалко. Хорошая она у тебя, Наталья-то. Мне б такую женку. Однако с бабами мне всю жизнь не везло. Одни изменяли, другие рано умирали, — неожиданно нахмурился он. — Последняя так и вовсе погибла от рук злодея… Теперь уже и боюсь свататься к кому. Вдруг такая же история выйдет?

…Чутко идут кони, фыркают. Чуют, чуют чужой дух… Тайга она и есть тайга — в ней всякой нечисти пруд пруди, подумал Федор. Оттого и беспокоятся кони. Впрочем, до Агафона Огуменника еще дальше. Это тогда леший ночью из лесу выходит, чтобы подурить. Особенно пашенным достается — нечисть-то чаще в поле любит пошалить, снопы по гумнам раскидать. Вот и стерегут ее мужики в вывороченных тулупах с кочергою в руках…

— Слушай, атаман… Чего-то мы про нашу молодежь забыли! Не пора ль ее уже ставить в строй казацкий? Бродят, понимаешь, целыми днями… У пашенных они всегда при деле, а наши-то лоботрясами растут, — снова зазвучал в темноте голос Федора. — Сам видишь — народу у нас не слишком много, а тут маньчжуры подступают к границам. Где нам силу брать? Молодежь хитрая. Дай им острую саблю и коня — они бы кое-кому из нас, старых казаков, нос-то утерли…

Атаман замолчал. То ли заснул, а может, размышлял.

— Чего молчишь, атаман?

— Чего говорить-то? — усмехнулся тот. — Нет у меня для них ни сабель, ни коней. Тогда какой может быть разговор?

Ведь прав атаман, подумал Федор. Не в его власти распоряжаться государственной казной. Но есть же какой-то выход!

— За трофеем надо идти, за Амур. Царь-то про нас, видно, забыл… Ни оружия с выпивкой, ни чего другого не шлет. Может, ему уже и не нужен Амур-то? Атаман, нужен он ему или нет? — сказал Опарин.

— Нужен. Только что-то не ладится у него там. Все с Европой воюет… Из-за того, говорят, и казна пуста. Так чего ж еще ждать?

— Вот я и говорю: нам нужен трофей. Только прикажи, атаман, — я все, что надо, достану, — жестко не отступал от своего Опарин.

— Оно б ничего, но царь нам велел больше не гулять в маньчжурские земли. Вот и якутский воевода в последней своей речи говорил, что бросит в темницу всякого, кто разозлит верховного хана, — вздохнул Никифор.

— Да-а. Все же можно попытать счастья, — протянул Федор.

— О, как ты уперся! — улыбнулся атаман. — Что ж, смелого ищи в тюрьме, глупого — в попах. Так, кажется, у нас говорят? Нет, Федя, не рискну я противиться царской воле. Он меня один раз уже простил, а во второй раз не станет.

— Это ты про то, как илимского воеводу убил? Расскажи, как все было, повесели мою душу…

Атаман, видно, не хотел ворошить старое.

— Забавляйся своими подвигами, а в мои дела не суй свой нос… — резко оборвал его атаман, видимо, не собиравшийся ворошить старое.

Федор оторопел. Чего атаман так вдруг?.. Его взяла обида. Он придержал коня, чтобы отстать, но тут, судя по всему, Никифор понял свою ошибку:

— Ты, Федя, сильно-то на меня не обижайся, — сказал он. — Пойми, дело давнее, и я…

Никифор не успел договорить. Неожиданно в нескольких метрах впереди раздался громкий треск, и следом огромная пушистая сосна тяжело и с грохотом рухнула на землю. Вновь послышался треск и грохот упавшего дерева. Только теперь позади казачьего строя. Тут же из темноты посыпалась картечь.

— Маньчжуры! Это маньчжуры! Они нас порубят! Убегаем отсюда, товарищи! — зашумели застигнутые врасплох казаки.

Паника — хуже врага.

— Хватит! Слушайте мою команду, казаки! Сабли! Вперед! За мной! — вне себя от ярости закричал атаман.

Голос атамана отрезвил казаков. Выхватив из ножен сабли и дав шпоры коням, они помчались следом. Только впереди было разлапистое дерево, и им не удалось взять его с ходу. Тогда атаман повернул их назад, но и там на их пути лежала преграда.

Чего делать? — лихорадочно думал Черниговский. С обеих сторон — вся в буреломах непролазная тайга. Хоть бы пятачок какой был для маневра, а так и развернуться особо негде. Одним словом, ловушка.

На помощь приходит старшина.

— Атаман, надо спешиться, а то нас как воробьев из мушкетов посшибают… — закричал он Никифору.

— Дело говоришь, Федя! — тут же согласился атаман. — Казаки, давай коней в лес и в ружье!..

Тут из темноты, на тронутый лунным светом наезженный путь, вопя на все лады, выскочили какие-то люди. Их было много. Одни стреляли на ходу, а другие угрожающе размахивали саблями и топорами.

— Это же воры! Воры, в бога их душу мать! Бей их, злодеев! Бей! Пускай знают, как казаков обижать! — закричали казаки.

Завязался бой, и застонала тайга, содрогнулась от звона и скрежета металла, от ядреной русской брани, предсмертных криков и воплей раненых.

Ревут казаки, точно звери, почуявшие кровь. Храпели боевые кони, метались по кругу, ступая тяжелыми копытами по трупам врага.

— Атаман, жив ли?! — закричал старшина, бросая Киргиза в самое пекло боя.

— Жив, Федя! Рано мне еще помирать…

— Вы, мои верные товарищи? Ты, Васюк?..

— Живой! — отвечал тот.

— Ты, Гридя?

— Что со мной случится?

— Ты жив, Иван Шишка?

— Еще и тебя переживу!

— Фома?

— Тут я, живой!

— Семен?

— Цел я, цел! Чего и тебе желаю…

— Вы, братья Романовские?

— Мы живы! — за обоих ответил Григорий.

— Карп?

— Живой!..

— И я живой, старшина! — подал где-то рядом голос Мишка Ворон.

— Тогда все хорошо… И-ех! — воскликнул Федор и с плеча развалил надвое очередного злодея.

Бой был недолгим. Албазинцы быстро управились с преступниками. Не на тех, как говорится, напали. Казачки-то эти и крымских татар били, и турок, и персов — отчего же им со злодейской шайкой не справиться? Порубили их, а кто жив остался, того по рукам и ногам повязали и бросили на землю. Потом сели перекурить. Слишком нервным вышел бой. Задымили трубки, запыхтели, и едкий ядреный дух разошелся по всей тайге…

 

Глава восьмая

СЕВА ДЕНЬГА ПО КЛИЧКЕ КРЫСА

1

Они сидели на сырой земле и волком глядели на казаков. Убийцы, конокрады, воры… Солнце еще не успело пробиться сквозь полосу леса, и поэтому рожи пленников было трудно разглядеть в мутной предрассветной дымке.

— Эх, вы, живете в лесу, молитесь колесу! — глянув на них исподлобья, изрек атаман. — Ладно, говорите, кто из вас главарь. Ты? — ткнул он рукоятью нагайки в грудь первого попавшегося упыря. Тот лишь ухмыльнулся и опустил глаза. — Может, ты? — пнул он сапогом другого. — Молчите? Так знайте: кто укажет мне на главаря, тому я подарю свободу.

Никто из лихих людей и теперь не открыл рта.

— Что ж, коль так, — на сук их всех! — обернулся он к товарищам. — Собакам положена собачья смерть!

— Стойте! — неожиданно подал голос один из пленников. — Стойте! Я вам укажу на главаря…

— Вот как! — склонившись над ним, произнес атаман, пытаясь разглядеть его лицо. — Давай, говори… Смотри у меня — вместе со всеми вздерну на березе.

Это был сподручник главаря шайки по кличке Шароглазый. Огромный и сильный, он сейчас сидел на земле и дрожал от страха. Жить ему хотелось, жить, а тут такое…

— Шайтан у нас за главного, — указал он глазами на сидящего рядом с ним тщедушного косматого человечка, одетого в измазанный грязью старый кафтан.

Никифор даже крякнул от удовольствия.

— Так ты, значит, и есть тот самый Шайтан? — обратился он к косматому. — Долго же я на тебя зуб точил, но вот теперь ты попался мне, окаянный. Больше не будешь со своей поганой братвой честной народ грабить. Все, отвоевался! Даже судить мы тебя не станем — тотчас же на березе вздернем, а вместе с тобой и всех твоих дружков.

Пленники опустили головы. Вот и настал их последний час, хотя они знали, что когда-то это все равно произойдет, и поэтому были готовы ко всему. Шароглазый думал иначе.

— Барин, а, барин? Ты ж обещал помиловать того, кто укажет на главаря. Отчего тогда не отпустишь меня? Отпусти душу на покаянье, не губи напрасно.

Никифор усмехнулся.

— Доносчику — первую плеть! — воскликнул он и с чувством прошелся по спине детины нагайкой.

Шароглазый даже не вскрикнул.

— Теперь иди… Я свое слово держу, — сказал атаман.

— Благодарствую, барин! Век за тебя буду молиться, — радостно воскликнул бандит.

Его освободили от пут и отпустили на все четыре стороны.

— Эх, забодай меня коза! Слышишь, атаман, главарю тоже надо перед смертью как следует врезать! — предложил Игнашка Рогоза. — Он и на том свете должен помнить про нас.

— Так всыпь! Чего ждешь? Мы тут пока с товарищами посовещаемся, — сказал атаман.

Надо было принять окончательное решение по поводу бандитов. Никифор отвел казаков в сторонку, и только Федор ненадолго задержался.

В это время солнце выглянуло из-за деревьев и осветило лица пленников.

— Стой-ка, Игнат! — невольно взглянув на пленников, остановил Федор товарища, который, вынув из-за голенища нагайку, уже собирался угостить ею Шамана. — Дай я на рожу этого поганца взгляну. — Он наклонился, некоторое время внимательно изучая лицо главаря. — Какой же это Шаман? — неожиданно и с каким-то непонятным злорадством произнес он. — Нет, братцы, не Шаман, а мой старый знакомый Сева Деньга… Ну, здорово, Савелий! — усмехнулся ему в лицо казак. — Не ожидал меня встретить? Мир тесен…

— Федор?.. Ты? Выходит, жив? Я-то думал, тебя тоже вместе со Степаном Тимофеевым убили, — искренне удивился тот.

— Да нет, как видишь, живой. Видно, Бог меня сберег. Для чего, спросишь? Хотя бы для того, чтобы я тебя, гадину этакую, нашел и отрубил башку, — нахмурил брови старшина.

Пленник побледнел, отлично зная причины ненависти этого казака.

…Савелий, Сева Деньга по кличке Крыса когда-то служил в Москве чиновником-целовальником. В столице, как и повсюду, для выпечки хлеба строились специальные избы, где работали хлебники. Они пекли сброженный хлеб из ржаной муки. Это было большим искусством, и основывалось оно на применении специальных заквасок. Секрет их приготовления держался в строжайшей тайне, передаваясь из поколения в поколение.

Еще в царствование Ивана Грозного был установлен строгий государственный контроль не только за ценами на хлеб, но и за качеством. Царский Указ 1626 года «О хлебном и калачном весу» утверждал порядок установления цен на двадцать шесть сортов хлеба из ржаной муки и тридцати сортов — из пшеничной. Для наблюдения за выполнением этого указа назначались хлебные приставы — целовальники. Их обязали «ходить по улицам, переулкам, малым торжкам и взвешивать хлебы ситные, решетные, калачи тертые и коврижечные мягкие». Если целовальник находил, что хлеб и калачи маловесны или продаются по «дикой» цене, виновных тут же подвергали весьма ощутимому штрафу. Злостным же нарушителям назначалась порка.

При Алексее Михайловиче в Белокаменной уже работали огромные пекарни. Самая крупная находилась в Измайлове и именовалась «хлебным дворцом». Такой дворец соорудили и в Кремле. В государевой пекарне трудились более семидесяти пекарей, и слава об их искусном труде, а также, конечно, об ароматном хлебе и кренделях выходила за пределы государства.

Кличку Крыса Севе дали хлебопеки, которых он безбожно обдирал. За это Севу сажали в арестантскую тюрьму — блошницу — для следствия, откуда, подкупив стражников, он бежал на Дон. Как говорится, дешево по тюрьмам проживать, но накладно. Или еще: в тюрьму широка дорога, а оттуда тесна.

В то время на Дон бежали все, кому не лень. Бежали варнаки — каторжные люди, бежали воры и праведники, но больше всего было крестьян, страдавших от непосильного гнета своих хозяев.

При Алексее Михайловиче, укреплявшем свою самодержавную власть, дали права и высшему служилому сословию — начальникам приказов, дьякам, воеводам, вообще всем тем, кто стоял на степени какого-нибудь начальства. Из-за этого возникли злоупотребления властью и притеснение народа. От чиновников страдали все — и посадские, и ремесленный, и торговый люд, а уж о крестьянах и говорить нечего. Непосильное чиновное ярмо часто становилось поводом для волнений и бунтов. Боясь народного гнева, царь, кроме правительствующих и приказных людей, находил себе опору в стрельцах, которым тоже многое дозволялось.

В эти же годы росло крупное землевладение вотчинников и помещиков. В их интересах по Уложению 1649 года отменили сроки сыска беглых крепостных. Крестьяне бежали от своих помещиков на юг, за пределы оборонительной засечной черты, созданной для южных окраин от нападения недругов, преимущественно крымских татар. В большинстве своем люди бежали на Дон, где отсутствовал всякий сыск. Там беглые становились казаками, пополняя Донское казачье войско. Новые люди еще не успевали обзавестись имуществом и хозяйством, в отличие от многих старых казаков, и поэтому они пополняли ряды бедноты. Поскольку турки в Азове укрепили выход из Дона в море и морские походы стали делом более трудным, чем до Азовского осадного сидения, то беднота все чаще стала ходить в походы на Волгу для грабежа купеческих судов. Царь пребывал в ярости, требуя прекратить подобные деяния. Да куда там! Разбойничьи походы так и продолжались.

Тем временем стали возникать конфликты и в самом Донском войске между бедным казачеством и верхушкой Войска, состоявшей из обеспеченных казаков, которых на Дону называли «домовитыми». Войсковые власти, испугавшись смуты, просили царя прислать из Москвы дополнительное жалованье для раздачи бедным, но в связи с непрекращающимися войнами московская казна пустовала.

Вот тогда-то и всплыло из глубин казацкой вольницы имя Степана Тимофеева Разина, крестным отцом которого являлся прославленный воин, войсковой атаман Корней Яковлев. Таким же храбрым и удачливым воином был и сам Степан, водивший свои казацкие дружины на крымских татар и турок. Тут он неожиданно плюнул на все свое славное прошлое и примкнул к бедноте.

Вначале люди дивились. Отчего, мол, сын знатного казака Тимофея Разина, того самого, сумевшего в свое время для блага Московии сговориться с воинственными калмыками, вдруг снюхался с беднотой.

Впрочем, и самые близкие товарищи не понимали поступков казака, решив, что Стенька просто занимается глупостями. Другие уверяли о вдруг проснувшейся в нем жалости к обездоленным. Третьи же настаивали на простом опьянении казачьей вольницей.

Все началось с того, что в 1666 году большой отряд казачьей бедноты вышел с Дона и двинулся в центр Московии, к Воронежу, а затем к Туле. Вел его атаман Василий Родионович Ус. Казаки хотели наняться на царскую службу, чтобы получать жалованье, но в царской казне отсутствовала нужная сумма, и на службу их не приняли. Пришлось людям вернуться на Дон. С ними ушло немало крепостных. После этого положение на Дону и вовсе стало напряженным.

Весной 1667 года начался новый поход донской казачьей бедноты, на этот раз на Волгу. Его возглавил Степан Тимофеевич Разин. Вроде шли как всегда за добычей — «за зипунами», а вылилось все в настоящий бунт, бессмысленный и беспощадный. В Царицыне казаки заставили воеводу дать им кузнечные снасти, необходимые в походе, после чего они приступом взяли крепость — Яицкий городок, — находившуюся в устье реки. Перезимовав там, они вышли в Каспийское море и двинулись во владение персидского шаха. Захватив богатую добычу в прибрежных селениях, казаки отправились на зимовку на южном побережье Каспия. Весной в морском сражении они разбили персидский флот, после чего, опасаясь подхода свежих сил противника, ушли к Астрахани, где воевода князь Прозоровский направил против восставших стрельцов, заставив их уйти в море.

Опасаясь нового похода Разина в Персию, власти Астрахани, чтобы не испортить окончательно отношений с шахом, решили вести с казаками переговоры. Их даже впустили в город, где они пили мед и щедро раздавали народу свои трофеи. После этого слава об атамане и его войске разошлась по всей Волге.

Осенью 1669 года разинцы вернулись на Дон и встали лагерем вблизи впадения в Дон речки Кагальник, где и провели зиму. В апреле 1670 года Разин со своими казаками объявился в Черкасском городке. На войсковом круге он заявил атаману Корнею Яковлеву: мол, ты владей своим войском, а я буду владеть своим. Это означало раскол среди донского казачества, после чего власть на Дону перешла к Разину.

В мае того же года повстанческое войско Стеньки Разина начало поход по Волге. Захватив Астрахань и Царицын, разинцы двинулись вверх по реке. Они заняли Саратов и Самару, а в в начале сентября подошли к Симбирску. Город очень хорошо укрепили, и Разину с товарищами пришлось долго его штурмовать. Пока шел штурм, восстание охватило почти все Поволжье. Из городов и уездов вначале небольшими ручейками, а потом целыми людскими потоками люди вливались в войско бунтовщиков.

В это время брат Стеньки Фрол во главе казачьего отряда шел вверх по Дону. Он взял город Острогожск, но под городом Коротояком в сентябре 1670 года потерпел поражение.

2

Решающие бои за Симбирск развернулись в начале октября. На помощь осажденному городу, где его гарнизон из последних сил отбивал атаки Разина, подошли войска князя Барятинского. Несколько дней продолжалась битва, но из-за явного перевеса разинцы потерпели поражение. Сам же атаман «был рублен саблею и застрелен из пищали в ногу», и его, полуживого, казаки доставили на Дон.

В это время на Дону оживились противники Разина под предводительством самого Корнея Яковлева. Именно эти казаки попытались восстановить связь с Москвой, прерванную после того, как Степан Тимофеев отстранил от власти войсковую верхушку. Москва, недовольная слабостью Донского войска, согласилась восстановить отношения с казаками с тем условием, что они поведут решительную борьбу с мятежным атаманом, возьмут в плен Степана вместе с его братом Фролом и доставят их в Москву. Казаки встали на перепутье — ведь у донских существовало неписаное правило, по которому они не выдавали своих людей царю. Так как быть?

Казацкая верхушка решила нарушить вековой закон Дона. «Взять и выдать!» — получили приказ.

Собравшись с силами, верные атаману Яковлеву казаки 14 апреля 1671 года пошли походом на Кагальницкий городок, где находился Разин со своими людьми. Завязался бой.

— Степан Тимофеевич! Веди нас на злодея! — обращались товарищи к атаману. — Если не можешь сесть на коня, хоть слово свое скажи, утешь казаков, приободри — тогда они горы свернут.

Разин не мог подняться с постели после тяжелых ранений. Что тело без головы? Побили разинцев казаки Корнея Яковлева.

Понимая свой проигрыш, верные Стенькины товарищи прорвали вражье кольцо и увезли атамана в степь. Там в одном из хуторов и спрятали его.

Среди оставшихся верными атаману казаков был и Федор Опарин, а вот Сева Деньга оказался тут случайно. Не сумев в одиночку сбежать из городка, он примкнул к небольшому отряду разинцев, который сумел оружием проложить себе путь и скрыться вместе с привязанным к седлу больным предводителем.

Несколько дней они скрывались в степи. Видели, как рыщут окрест люди Яковлева, пытаясь отыскать Степана Тимофеевича. Не найдя его среди убитых, противники стали пытать пленных, пытаясь дознаться, куда подевался их вожак, но те молчали. Одни оттого, что ничего не знали, другие же не думали предавать любимого атамана.

Тогда Яковлев разослал по всему Дону специально обученных людей, которые обещали всякому, кто укажет на Стеньку Разина, сто рублей денег. Хотели поймать беглеца на золотую удочку. Тех же, кто прячет государственного преступника, будут долго пороть, пока они не издохнут.

Нашелся-таки Иуда. И откуда Сева Деньга только прознал про награду, да только однажды ночью он тихонько вышел из укрытия и подался в сторону Кагальницкого городка, занятого казаками Корнея Яковлева.

— Кто тут?.. — услышал он вдруг за спиной знакомый голос земляка Федьки Опарина, стоявшего в ту ночь на карауле.

— Да я это, Федь, Севка Деньга — испуганно проговорил Савелий.

— А-а… Зачем ты вдруг вздумал бродить в темноте? — спросил его Федор.

— Естественные надобности справить… — тут же нашелся хитрый Деньга.

— Давай, иди. Только не слишком-то ногами стучи. В степи все слышно, — предупредил его караульный.

Правильно говорил Федор. Степь она и есть степь. Здесь каждый звук в птицу превращается, и летит потом далеко-далеко, разнося по миру добрую или плохую весть. Если не так, пропустил бы он врага, а так услышал под утро где-то вдалеке конский топот и тут же поднял тревогу.

— Как же они вынюхали нас? — усаживая израненного брата на лошадь, подивился Фрол Разин. — Или какой хитрец выдал? Вроде среди нас не было обманщиков…

«Оказывается, были, — завидев одиноко стоявшую у коновязи лошадь Севы Деньги, — подумал Федор. Ничего… Гора с горой не сходится, а горшок с горшком уж точно когда-нибудь столкнется. Встречу — убью!»

Далеко уйти Степану Тимофеевичу и его товарищам не удалось. В степи нигде не спрячешься, не отсидишься. Догнали-таки казаки Яковлева беглецов. Думали, возьмут их числом, но нет! Разинцы дрались так отчаянно, защищая своего атамана, что противнику пришлось звать подмогу.

Когда Степан понял критичность всей сложившейся ситуации, то крикнул брату:

— Фрол, братишка! Давай, уводи людей! Им я нужен, а не вы… Собирайте новое войско и идите на Москву. Там все зло великое сидит, от него и избавите народ… Не перечь атаману! Вперед!

Не все казаки ушли с Фролом. Были и те, кто решил защищать Стеньку Разина до конца. Люди Яковлева одних порубили саблями, а других вместе с мятежным атаманом взяли в плен. Среди этих невольников оказался и Федор Опарин, наотрез отказавшийся оставить вожака. Так их всех вместе и доставили в Черкасский городок, после чего, посадив в глухие кандалы, под охраной отправили в Москву. Атамана, для контроля и всеобщей потехи, везли в железной клетке, установленной на телеге, тогда как его товарищам весь долгий путь пришлось преодолеть пешком.

В Москве колодников определили в Земский приказ и посадили на цепь. Когда Федьку с товарищами, измученных дорогой и голодных, ввели в открытые настежь дубовые ворота, и он увидел посреди широкого, обнесенного забором двора, раскинувшегося аккурат против суконных рядов, знакомые ему с детства мрачные очертания палат из толстых бревен, он тут же понял — это конец. Сотни, а может, и тысячи, буйных голов свели отсюда на лобное место. Прежде их подвергали нечеловеческим пыткам, поэтому казнь для многих из них уже не казалась такой страшной.

Вот и сейчас узников долго пытали. Их жгли каленым железом, подвешивали на крючьях к потолку, били плетьми и рвали щипцами ноздри. Федор после таких мучений ослаб телом и духом и начал уже прощаться с жизнью, как вдруг в одном из стражников он узнал своего двоюродного брата Прохора, и в нем затеплилась надежда.

— Проша, родной! — улучив момент, когда никого из служивых не было рядом с колодничьей, позвал он того.

Федора только что сняли с дыбы, и на его мускулистой белой спине вперекрест лежали багрово-синие свежие рубцы от ударов кнута. Трудно узнать в этом истерзанном и харкающем кровью человеке некогда могучего красавца, на которого пялились все посадские девки. Федька, друг детских забав Прохора. Он стоял, ухватившись за железные прутья решетки, отделявшую колодничью от коридора, и с надеждой глядел на стражника Прохора. За спиной последнего, на каменном полу, стонали и корчились в агонии какие-то черные тени.

— Федька, ты? — не верил своим глазам Прошка.

— Я, а кто ж еще? — пытался улыбнуться Опарин, но не получилось, так как на его лице после всех пыток не осталось живого места.

Прохор покачал головой.

— Гляди, как тебя разу красил и-то! Едва узнал, — покачал головой Прохор. Потом, подойдя к решетке, тихо произнес: — Тоже, значит, с Разиным знаком? Как тебя угораздило в злодеи-то податься?

Тут будто стон вырвался из груди Опарина.

— Не злодей я, брат… Мы просто шли дать людям свободу…

— Свободу! Кому она нужна, ваша свобода?.. По мне, так лучше несвободным, но живым, а вот для тебя уже веревка готова… — ухмыльнулся Прохор.

— Так помоги мне выбраться отсюда, а, брат? Не хочу, понимаешь?.. Не хочу я умирать! У меня семья.

На губах Прохора горькая усмешка.

— Про семью вспомнил!.. О чем ты думал, когда на Дон свой бежал? — заиграла горькая усмешка на губах стражника.

— Ладно тебе, Проша, и без того тошно. Ты лучше скажи, как там мои? Все ли живы-здоровы?

— Пока живы, но ведь ты же и их под монастырь подведешь. Прознает кто из приказа про твою семью в Китай-городе, и деткам твоим с женой не поздоровится.

— Да?

— Вот тебе и да…

— Тогда мне нужно обязательно на свободу. Помоги мне сбежать, а, братец? Я тогда жену с детками в охапку — и поминай, как звали… Уйду туда, где Макар телят не пас.

— Есть ли такие места? — удивленно спросил родственник Опарина.

— Есть! Зовутся они Сибирью.

Прохор, как человек добросердный, решил помочь брату, и однажды, когда из камер выносили очередных мертвецов, а то были те, кто не выдержал пыток, он самолично вытащил на своем горбу Федора.

— Ну, ни пуха тебе! Бог даст, еще увидимся… — сказал Прохор на прощание.

3

Когда-то Федор и Прохора звал с собой на Дон. Тот тогда промышлял с отцом соленой рыбой и сильно бедствовал, испытывая на себе непосильное посадское тягло.

Хотя поначалу дела у них шли вроде неплохо. Особенно когда в 1653 году по приказу торговых людей во всем государстве была заведена единая рублевая пошлина по десять денег с рубля. Взамен этого отменялись иные многочисленные пошлины, хотя далеко не все.

Пользуясь покровительством государя, чиновники в конце концов так обнаглели, что перестали бояться Бога. Денежные налоги превратились в сплошные поборы. Теперь нельзя было шагу ступить без дани — оброка. Трудные времена наступили для Прохора и его семьи: ведь кроме стариков он кормил еще и жену с тремя детьми.

Тут Федор… Давай, говорит, брат, махнем на Дон. Там, говорят, рай земной, а люди живут вольно и богато. Разбогатеем и семьи свои к себе заберем.

Прохор — человек совсем иного склада, не авантюрист. Чем, говорит, бросаться головой в омут, гораздо лучше дождаться иных времен.

В детстве и он, подобно Федору, мечтал о дальних странствиях. Прохору снились какие-то сказочные города, где люди живут счастливо и вольно, не то что в их вечно воюющей и страдающей от нужды Московии. Он вырос — и все изменилось. Мечты остались в прошлом, и теперь все мысли Прохора только о том, как накормить семью.

Федор же не оставил свою мечту. Он не хотел повторять судьбу своего отца-священнослужителя без гроша за душой. Как он только ухитрился пятерых детей поднять на ноги? — удивлялся сын.

Первый раз мысль о побеге за Дон появилась у Федора, когда ему стукнуло восемнадцать.

Он хорошо помнил то время. Осень. В воздухе пахло сыростью после утреннего дождя. Вдоль кривых и выстланных тесом скользких улиц Китай-города полз туман. Стучали копыта лошадей. То ли князь со свитой проехал, то ли боярин. Изредка из тумана вырастали черные фигуры стрельцов с бердышами на плечах, двигавшихся в Кремль на смену караула. Вдруг раздавался бой часов над Спасскими воротами, которому тут же начинали вторить удары в чугунную доску где-то у боярских и купеческих домов.

Рань такая, а в сумеречных рядах перед Кремлем уже шел торг. Повсюду возы с товаром. Площадный дьяк в сопровождении двух стрельцов ходил между возов в длиннополой, расшитой шнурами рубахе и лисьей шапке на голове, собирая подписи. Звенели деньги, шедшие на царя, на церкви и на монастыри.

Все какое-то неясное вокруг, унылое, словно дождь смыл с лица города всю краску. Даже некогда веселенькая кремлевская стена из красного кирпича выглядела в столь раннюю пору черной и угрюмой.

Федька еще не успел отойти ото сна, поэтому весь путь от дома шел, позевывая и зябко ежась, втянув шею в ворот зипуна. Мимо с лукошками, мешками на горбу и котомками с ремесленным инструментом двигались люди. В рассветных сумерках не разбежишься, и они постоянно толкались, налетали на ходу друг на друга, грубо бранились, а после шли дальше.

Так каждый день. Сонный и печальный, приходил Федор Опарин в Иконный терем. Надевал замазанный в красках и клею передник, обвязывал лоб пеньковым венчиком, чтобы в глаза не лезли масляные пряди волос, и начинал работу.

Когда-то в детстве его сюда привел отец, который считал живописное дело весьма перспективным, а главное — оно всегда будет в цене, так как художества нравились самому царю. Это тебе не блюдца глиняные и стаканы расписывать красками. Тут, брат, дело серьезное, творящееся не как-нибудь, а по уставу и под присмотром самого великого государя и патриарха. Не случайно великий царь всея Руси Алексей Михайлович подарил иконникам окружную грамоту и, сам бывая в тереме, часто щедро жаловал мастеров своей царской брагой, знатной одеждой и прочими царскими благами. Поэтому мастера работали с прилежным старанием, помня о святом назначении дела и его почитании святыми апостолами Христовой церкви.

Федька как раз особым прилежанием не отличался. У него были хорошие мужицкие руки, и его тянуло туда, где требовалась настоящая мужская сила. Зачем ему эти иконы! Другое дело — мешки с углем на горбу таскать или же с пудовым молотом в кузне управляться…

Не раз просил своего отца, чтобы тот отвел его на угольные склады или хоть в подмастерья к зодчим определил, где он смог бы, ворочая тяжелые бревна, показать свою силу, но тот жизнь прожил, твердо зная, что к чему. «Надорвешься, и чего тогда будешь делать? У отца с матерью на шее сидеть? Не-ет, не получится…» — сказал он сыну.

Разве можно перечить родителям? Пришлось терпеть. За прошедшие годы Опарин многому научился. В Иконном тереме ведь не только писали лики святых угодников, но и создавали планы городов, печатные листы, исполнялись нужды денежного двора, расписывались болванцы, печи, трубы и составлялись всякие расчеты. Иконы тем не менее занимали главенствующую позицию в работе мастеров. Федор с интересом узнал, что честное иконописное дело ведется не кое-как, а по разному старинному обычаю. Всякие иконописные правила повелись издавна, еще от афонских уставов. Икона создавалась по заведенному порядку. Первую и главную основу ее клал мастер высшей категории — знаменщик, который создаст на дубовой или липовой доске нужный рисунок. Дальше в дело вступает лицевщик, пишущий по этому рисунку лик, а долицевщик заканчивал все остальное: нимбы, ризы и другое облачение. Довершал работу мастер травного дела. Тот писал вокруг святых угодников небо, горы, пещеры, траву, деревья, наводил золотые звезды на небо или солнечные лучи. После этого златописцам оставалось сусальным золотом обвести венчики и поле иконы.

Федор начинал с самой низшей ступени. Готовил иконные доски, клеил их, выглаживал хвощом. Когда чуть повзрослел, дьяк, под чьим присмотром работали мастера, перевел парня в рабочие-растиратели, вместе с другой группой рабочих, готовивших левкас — гипс на клею для покрытия иконной холстины. Вроде простая работа, но и в ней были свои секреты, передававшиеся из поколения в поколение.

Выше прыгнуть ему не позволял осуществляющий теремное приказное дело окольничий. Маленький, говорит, еще, чтобы лики святых угодников писать. Тут, мол, не только твердая рука нужна, не только острый глаз, но и особая святость в душе. У тебя душа разгульная. Не возражай — знаю, слышал, как ты девиц-то посадских на сеновалах мнешь.

Правду говорил окольничий. Очень уж любил Федор хорошо провести время, поэтому и решил старый пономарь женить своего сына. Дескать, только баба его к дому привяжет, а уж когда пойдут детишки, то и вовсе станет не до гульбы. Искали родители для Федьки невесту и, наверное, нашли бы, но тут в Москве случился бунт, и стало не до этого.

…Волнения в городе начались еще задолго до того, как заполыхали боярские чертоги. Причиной послужила новая пошлина на соль, введенная Алексеем Михайловичем по совету своего ближнего советника боярина Морозова и товарища Плещеева во втором году царствования. Этой пошлиной хотели заменить разные старые мелкие поборы, в число которых входили стрелецкие и прямые государственные налоги, проезжие пятипроцентные пошлины — мыты и прочее. Такое упрощение должно было служить облегчением для всех, но народу пришлось платить за соль двумя гривнами на пуд больше. Следом чрезмерно поднялась в цене соленая рыба, служившая главной пищей у москвичей. Тут еще последовало разрешение торговать табаком, за что при царе Михаиле Федоровиче резали носы. Все вместе вызвало крайнее недовольство у благочестивых людей, не желавших перенимать иностранные обычаи и называвших табак «богомерзкой травой».

Стал возражать народ, заскрежетал зубами. Вспомнили всё — и новые налоги на соль, и о табаке, и бесконечные поборы чиновников. Начались поджоги боярских домов, угрозы в адрес знати. До вил и топоров не дошло, а вот оборот соли в Москве резко сократился. Видя такое дело, царь посчитал нововведения неудавшимися и велел вернуться к прежней политике.

Народ вроде успокоился, но, как оказалось, ненадолго. Через два года в Москве вновь начались волнения, ведь поборы чиновных людей так и не прекратились. Ко всему прочему, люди испытывали недовольство текущей государственной политикой, когда «белые слободы» столичной знати освобождались от всех налогов, тогда как остальным посадским не было никаких послаблений.

Обратились к царю с прошением навести порядок. Никакие просьбы до того не доходили, ведь всякое прошение также решали чиновники.

Тогда возле церквей стали собираться на сходки толпы народа. Возмущенные люди захотели остановить царя силой, когда он будет проезжать улицей, и потребовать у Алексея Михайловича расправы над лихими слугами. В первую очередь над царским родственником, боярином Борисом Морозовым, ставшим самым влиятельным человеком в государстве, а также над его сподручниками Леонтием Степановичем Плещеевым и Петром Тихоновичем Траханиотовым. Первый заведовал Земским приказом, а второй — Пушкарским. Это они устраивали поборы, сажали в тюрьмы ни в чем не повинных людей и выбивали силой взятки. Они же задерживали жалованье служилым людям и потакали иностранным торговцам во вред своим.

Еще люди хотели потребовать от царя созыва Земского собора, чтобы тот принял новое Уложение законов, при этом законов справедливых и всех устраивающих.

Федор помнил, как все тогда началось. Ближе к полудню вдруг загудели в церквях колокола, будто тысячи медных душ слились в единый могучий стон. За окном кто-то громко прокричал:

— Эй, народ! Собирайтесь в кучи! Идем Морозова с его сподручниками грабить!

— Побьем злодеев! Хватит этим разбойникам над нами издеваться! — послышалось в ответ.

— Правильно! Изгнать поганого Морозова!

— К тюрьме! Выпустим арестантов!

— Бояр солить идем!

— А стрельцы? Будут мешать.

— Стрельцы тоже с нами заодно!..

Услышав подобные новости, художники заволновались. Что же там такое творится-то? Вот бы взглянуть хоть одним глазком…

— Я вам гляну! Так гляну — век будете у меня помнить! Не нашего ума дело, понятно? — услышав слова мастеров, прикрикнул на них дьяк.

Звон колоколов становился все громче и отчаяннее. Еще сильнее колотилось Федькино сердце. Человек он любопытный, и ему не терпелось узнать правду о происходящем. Вечером люди начнут делиться новостями, а ему и сказать будет нечего. Все произойдет без него.

Тут снова за окном голоса.

— Эй, люди! Чего сидите? Бегите к Кремлю! Будем вершить суд над Морозовым да Плещеевым!

Как над Морозовым? Ведь он царский родственник…

— Ниче! И самому царю на орехи достанется!

— Эх, лихое времечко!.. Значит, Бог услышал наши молитвы…

Неужели бунт? — то ли обрадовался, то ли испугался Федька.

Вон уже и языки пламени в слюдяных окнах пляшут, и крики за окном не смолкают.

Дождавшись, когда дьяк уйдет в приказную избу Оружейной палаты, парень украдкой выбрался из терема и, присоединившись к вооруженным палками людям, побежал вместе с ними в сторону боярских палат.

Там, возле этих палат, казалось, собралась вся Москва. Народ, впав в буйство, что-то надрывно кричал, размахивая топорами и кольями. Кто-то поджег боярские конюшни, и в небо вместе с языками пламени поднялся черный дым.

— Где Плещеев? Подать сюда Плещеева! Казнить его будем…

— Ага!.. Чтоб другим приказным крысам неповадно народ грабить…

— Вот-вот, бей дьявольское семя!

— За что бить-то? — спросил Федька крикливого мужика, одетого в старый кафтан без пояса.

— Как за что? Кто народ-то душит? Разве не бояре? — удивился тот.

— Они! — услышав мужичка, крикнул кто-то из толпы. — Вот в Казани, сказывают, народ голову отрубил татарскому князю, который тянул из них жилы.

— Нашим остолопам тоже надо рубить! — призывал горластый мужчина.

— Ах ты, пес паршивый! Дерзкие слова! — неожиданно выросла возле него огромная фигура истца.

Он хотел ударить в набат, но тут народ повалил истца на землю и затоптал насмерть. Кричал, бранился и топтал, да так, что у Федора даже в голове помутилось от страшного зрелища.

— Бей истцов! Бей князей! Бей бояр, псов проклятых!

— Эй, братья! Чего стоите? Давай, жги боярские хоромы! Режь их, толстопузых, не жалей!.. — вдруг послышалось за Федькиной спиной.

Опарин оглянулся и увидел высокого матерого бородача в мохнатой бараньей шапке и длинном казацком кафтане. При нем были пистолет и сабля, висевшая на узком ремешке через плечо.

Кто ж он таков? — удивился Опарин. По виду вроде казак. Но откуда он здесь?

Недолго думая, тот пробился сквозь толпу и бросился к дверям богатых боярских хором. Федька устремился за незнакомцем. Уж больно понравился ему этот лихой человек. И слова-то какие говорит — никого не боится! Его попытался остановить какой-то шнырявший в толпе истец, так мужик одним ударом кулака уложил чиновника наземь. Вот это сила! — восхитился Федор Опарин. За таким хоть в огонь, хоть в воду пойдешь…

Над Москвой продолжали гудеть колокола. То ли то попы тревогу бьют, то ли уже простой люд на колокольни влез призывать народ на бунт.

Возле богатых кремлевских теремов столпотворение. Трещало от людского напора высокое резное крыльцо боярина Морозова. Пестрая людская лавина с топорами и кольями того и гляди, выломав дверь, ворвется в боярские покои.

— Давай! Давай! Круши двери, ломай запоры! — подбадривала первых толпа внизу.

Вот уже в ход пошли топоры. Испуганные морозовские холопы, попытавшиеся было остановить бунтовщиков, полетели вниз. Тут и двери поддались… Разгоряченная и опьяненная своей смелостью толпа ворвалась в боярские покои, заметалась по коридорам, хватая все, что плохо лежит.

— Стой, смерды паршивые! Стой, говорю я вам! Вы на кого?.. На кого, псы поганые, руку подняли?.. Разве забыли, кто я есть таков? — размахивая копьем, попытался остановить их седой дворецкий.

— Да Морозов ты, кровопийца! Бросай свое копьишко! — послышалось в ответ.

Тут же какой-то мастеровой, не успевший в запарке даже снять фартук, выбил из рук старика никудышную игрушку, годную разве только для парадов.

Гудел дом, качались половицы под людской тяжестью — вот-вот рухнут. Толпа, окончательно опьянев от собственной лихости, начала топорами крушить все вокруг. Затрещали стены, повылетали из окон резные рамы с разноцветной слюдой, а там и за мебель взялись. Порубили в куски деревянные столы, лавки, разбили зеркала, сорвали крышку ларца, окованного серебром, выбросили оттуда всю одежду; потом пихали в карманы боярские шапочки, унизанные жемчугом и яхонтами, били о подоконники кокошники, выколачивая из них гранаты и бирюзу. Повсюду на полу были разбросаны атласы и золотая парча. Толпа их топтала ногами, рвала на куски и еще больше зверела. Взявшись за сундуки, вытащили оттуда расшитые золотом одежды, дорогие ткани, меха, украшения и тут же с криками и руганью поделили меж собой.

Народ остановился только пред ликами святых и херувимов, писаных по золоту среди крестов, и то лишь на мгновение, а затем продолжили разбойничать.

— Эй, люди, где вы там? — сдавленным голосом позвал охрану насмерть перепуганный дворецкий. Не дождавшись ответа, закричал: — Матушка! Слышишь меня? Беда…

Старик, растопырив руки, встал у дверей, ведущих в спальню боярыни, не давая бунтовщикам проникнуть в нее:

— Не пущу, поганцы!

Кто-то стукнул его тупым концом топора по голове, и мужчина рухнул всей своей тяжестью на пол.

Ворвались в горенку, а там матушка боярыня перед иконкой на коленях стояла. Дрожала от страха и молилась.

— Ба, сестра царицы! Молодая… Старику мужу, поди, уже и сил на такую красу не хватает — самим позабавиться? Эй, кто смелый?

— Да зачем нам она! Она в чем виновата? — послышался чей-то трезвый голос.

— Ладно, отойдите… Я бы не прочь… — облизнулся рыжеволосый здоровяк в суконной одежде.

— Мы могли бы тебя в куски разрубить, но пожалеем сестру царицы! — крикнул кто-то из бунтарей на прощание.

Какой-то смелый слуга попытался встать на защиту царской свояченицы, но его тут же выбросили из окна, и прислужник разбился насмерть.

4

… 25 мая 1648 года царь в сопровождении свиты возвращался от Троицы, где его остановила толпа. Алексей Михайлович попытался было прорваться сквозь нее, но кто-то уже успел схватить царского коня за узду. Заволновался народ, стал наперебой жаловаться царю на Морозова и его сподручников. Убери, мол, их, государь, иначе народ окончательно погибнет. Молодой царь, решив успокоить людей, заговорил с ними ласково и обещал выполнить народную просьбу. Тем, наверное, все бы и закончилось, и народ разошелся бы по домам, но тут вдруг кому-то из царской свиты взбрело в голову наказать бунтарей. Они направили своих лошадей на толпу и с грубой бранью начали бить кнутами по головам.

Толпа взревела и стала в ярости бросать в своих обидчиков камни. Царю и его свите кое-как удалось унести ноги. Проложив кнутами себе путь, они бросились прочь, а народ с криком — за ними. Смяв ставших на пути караульных стрельцов, разъяренная толпа ворвалась в Кремль.

Пошло-поехало… Ограбив дом царского свояка боярина Морозова и нахлебавшись меда в его винных погребах, пьяные хулиганы с криками и угрозами ринулись к хоромам других бояр. Разнесли терема Плещеева и Траханиотова, а не найдя там хозяев, стали грабить дворы князей Одоевского, Львова, других бояр.

Когда надоело громить бояр, направились к царскому дворцу. Думали и тут поживиться, и заодно свою злобу выплеснуть, но только царь, в отличие от многих бояр, не испугался и сам вышел навстречу бунтовщикам.

Алексей Михайлович стоял на высоком крыльце с золочеными перилами. Складный, широкой кости, в голубом костюме — кабате с накидками, унизанными жемчугом. Его лицо, покрытое светлой бородой, выглядело бледным и несчастным.

Похоже, царь давно ждал гостей, и вот они явились. У многих красные от меда и браги рожи, а глаза дичайшие, как у разбойных людей с большой дороги, которым человека убить проще, чем муху прихлопнуть.

— Государь, ответь-ка народу, зачем твои люди так над ним издеваются? — выступив вперед, спрашивал высокий человек в казацком тулупе. — Или ты думал, у нас у всех безграничное терпение?.. Отвечай, не томи душу!

Царь опешил. Таких дерзких слов он еще никогда не слышал. Стоял и молчал, не в силах открыть рот, но тут ему на помощь вовремя пришел немолодой воевода Долгорукий, который с горсткой бояр вышел из дворца, чтобы поддержать государя. На нем был широкий длиннополый плащ, застегнутый золотой бляхой на правом плече. Руку он держал на рукояти меча, готовый в любую минуту встать на защиту государя.

— Чего вам надобно, люди добрые? — едва сдерживая гнев, обратился к толпе старый вояка.

— Плещея нам давай, Плещея! Без него не уйдем! — закричали люди.

— Нет во дворце Плещеева. Ищите его в другом месте, — строго ответил им воевода.

— Ты, государь, ничего не хочешь сказать народу? Ведь он так и будет бунтовать, пока ты порядок в державе не наведешь, — сказал стоявший внизу казак.

Царь дернул кадыком и сдавленным от волнения голосом произнес:

— Обещаю вам свое царское милосердие…

— Мало! Ты про «белые слободы» нам расскажи! Почему они налоги не платят? Давай так: или же всем платить, или никому, — в бешенстве закричал кто-то из толпы.

— Хорошо… — коротко бросил царь.

— Как насчет твоих лихих сподручников? Они так и будут с нас три шкуры драть? — выступил вперед мастеровой в синем переднике.

— Правда, государь! Убери с глаз долой этих воров, не то мы их всех побьем! — вновь зашумела толпа.

— Точно побьем! Никого не пожалеем! Собакам положена собачья смерть!

— Хорошо… хорошо… — чужим голосом проговорил царь. — Я все сделаю… Только пусть народ вспомнит мою первую просьбу и простит Морозову его недобрые поступки. Мы, великий государь, обещаем, отныне Морозов будет оказывать вам любовь, верность и доброе расположение, и если народ желает, чтобы Морозов не был моим ближним советником, то мы его отставим… Только не просите выдавать его голову. Ведь он нам как отец родной… Воспитал и вырастил нас… Мое сердце не вынесет этого!

Из глаз царя полились слезы, тронувшие простых людей. Народ поклонился царю и воскликнул: «Многие лета великому государю! Как угодно Богу и царю, пусть так и будет!»

— Плещея мы все же найдем и шею ему свернем! — послышалось из толпы.

— Найдем! Найдем!.. — закричали бунтари.

В это время кто-то заметил пожар, полыхнувший на Дмитровке, и толпа ринулась в ту сторону. Пока бежали, огонь распространился по Тверской, Петровке, дошел до реки Неглинной… Когда загорелся большой кружечный двор, вся бунтующая Москва тут же в неистовстве бросилась на бесплатный мед. Еще долго пьяные толпы бродили по охваченному пожаром городу в поисках злодеев. Если кого находили — били нещадно. Отыскался и ненавистный всем боярин Леонтий Степанович Плещеев. Его поймал за шиворот недалеко от собора Покрова человек в казацком тулупе. Увидел кого-то, по-воровски и с оглядкой крадущегося от рядов суконной сотни, и тут же решил проверить. Люди тут же опознали незнакомца — Плещей! Видно, в Земском приказе прятался, а теперь решил возвращаться домой, отсидевшись в укромном местечке.

— Помоги-ка, парень, мне его связать, — попросил мужчина Федьку, все это время неотступно следовавшего за ним.

Они связали Плещея и под улюлюканье прибившихся по пути подростков привели ворюгу на Красную площадь, где царило людское ликованье. Никто не хотел расходиться по домам. Еще бы! Столько событий в один день. Горели костры, звучали громкие победные речи, а в раскаленном страстями воздухе витал такой желанный и пьянящий дух свободы, вызывая у людей призрачные надежды.

— Пляши, сатана! Твой день пришел… — кричал, бегая по площади, горбатый юродивый Левка. Ему подносили чарку. Он выпивал и снова вопил срывающимся голосом:

— Пляши, сатана!..

Плещеева тогда забили до смерти и бросили в костер. Люди потом говорили, что только после этого в городе и прекратился пожар.

— Чего ты, парень, все за мной ходишь? — распивая с бунтарями мед у костра, спросил Федьку казак.

— Больно смелый ты, а мне такие нравятся, — засмущался Опарин.

— Нравятся, говоришь? Тогда ступай со мной на Дон. У нас там целое войско таких, как я. Еще там воля — ни царей тебе, ни убийц.

— Да? Нет, такого не бывает…

— Ишь ты, Фома неверующий, — удивился казак. — Говорю тебе, так оно и есть… Давай выпей со мной, — сказал мужчина и протянул Федьке стаканчик с медом.

— Да не-е, я не пью… Отец у меня больно строгий. Увидит пьяным — запорет.

— Ничего себе, отца он испугался! Тогда какой тебе Дон?.. Пей, говорю! Сегодня у нас праздник на Руси. Самого царя на колени поставили, а?! — фыркнул казак.

Федьке ничего не оставалось, как взять из рук казака стаканчик и, морщась с непривычки, выпить до дна.

— Вот это я понимаю! — похвалил молодого человека казак. — Дай еще налью…

Домой в тот вечер Федька не вернулся. Вместе с новым товарищем они ходили по кабакам, где все пили мед и веселились, а утром Федька проснулся в каком-то подземелье, где пахло сыростью и грязным бельем. Он лежал на нетесаных досках, укрытый грудой лохмотьев. Голова гудела почище колокола, и слишком хотелось пить. «Где это я, Господи помилуй?» — испугался он. Стал звать людей, но никто не откликнулся, и только где-то в дальнем углу послышался чей-то больной сдавленный хрип. «Ночлежка!» — тут же решил парень. Напряг память и вспомнил вчерашнее сумасшествие.

Где же казак-то? Как там он назвался? Алексеем? Лукьяном?.. Да нет, скорее Алексеем… Классный мужик! Но где же он?

— Алексей! — крикнул Федька, но никто не отозвался и только снова откуда-то из дальнего угла донесся сдавленный хрип, словно кто-то умирал…

Вот, черт! — про себя выругался парень и, поднявшись с нар, стал шарить в полутьме, пытаясь отыскать выход. Наконец ему удалось выбраться наружу и осмотреться. Ничего себе, Зарядье! — увидев впереди знакомые очертания стрельной башни, обрадовался Федор Опарин. Так ведь отсюда до дома рукой подать! Видно, ночью туда шел, но спьяну заблудился, вот его какой-то сердобольный человек и увел в ночлежку.

В городе уже вовсю кипела жизнь. Скрипели колеса телег, кричали извозчики, фыркали под всадниками боярские лошади. Где-то вдалеке слышались громкие людские голоса. Это у Кремля шел торг. Все как обычно, словно и не было накануне никаких погромов. Как же теперь?.. — испуганно подумал Федька.

В Иконный терем он не пошел — какой из него сегодня работник? Крепко получит он от отца! — подумал Опарин. Где же казак? Сейчас бы в самый раз убежать с ним на Дон, пока государь со своим Приказом тайных дел приходят в себя. Глядишь, завтра уже поздно. Сыск зачнется, станут бунтарей отлавливать, как блох. То, что в толпе было немало истцов, и говорить не приходится. Вон как они глазками своими орудовали, запоминая бунтарей в лицо. Теперь и ему, Федьке, не поздоровится.

Опарину повезло. Тумака хорошего он, конечно, от отца получил, но тем все и закончилось. В Иконном тереме, слава Господи, его не хватились, так как окольничему с дьяком было не до того. Решив, что народ перебьет всех чиновников, они заперлись в приказной избе и там переждали бурю.

Сыск ему не учинили, так как царь выполнил обещанное им милосердие и не стал помнить зла.

Жаль, с Доном у Федьки ничего не вышло. Тот казак Алексей будто сквозь землю провалился, но сумел отравить его своими вольными словами и вскружить молодому парню буйную голову. Думал Федька теперь только о Доне, но пройдет немало лет, прежде чем он ступит на донскую землю.

Из Иконного терема Опарин вскоре все же ушел. Как ни пытался образумить его отец, Федор поступил по-своему. Таким упертым и своенравным рос, что даже тяжелой отцовской руки не боялся.

Нанялся коноводом к боярскому сыну, не ужился с ним. Пошел курить деготь у заводчика, но тот скоро помер, а молодая вдова вышла замуж за купца и продала завод. После этого Федор Опарин несколько лет возил волоковой лес на терема, строил их, мостил камнем улицы. В двадцать лет женился, произвел детишек и ушел воевать с поляками. Через пару лет снова возвратился в Москву в надежде начать собственное дело. Взял под процент у богатого родственника деньги и занялся шорным промыслом — небольшими вещицами всяческими. Все, думает, заживу. Хватит бедствовать. Жена уже не знает, чем малышей кормить. Тут на беду стали медные деньги в оборот вводить, и новый рубль упал в цене к серебряному. Люди говорили, виной всему эта нескончаемая война с Речью Посполитой, опустошившая царскую казну.

Зароптал народ. Особенно от нововведений пострадали служилые люди, получавшие жалованье медью, мелкие торговцы и ремесленники. Обратились с прошением к царю, но тот их не услышал. Тогда народ принялся громить дворы бояр и других зажиточных горожан. После этого мятежники двинулись в Коломенское к царским палатам, просить царя выдать им своих советников и любимчиков, которых считали главными виновниками людских бед. «Если ты нам по-хорошему не отдашь злодеев, то мы сами их возьмем по своему обычаю!» — заявили бунтовщики вышедшему им навстречу государю.

Это уже не тот царь, которого можно было чем-то запугать. Это в начале своего правления он еще не мог проявить характер и даже, случалось, сочувствовал бунтовщикам. Теперь Алексей Михайлович заматерел, почувствовал себя единовластным хозяином русской земли, и сейчас любой бунт считал наглым посягательством не только на свою жизнь, но и на устои государства. Когда царь увидел с высокого крыльца идущие к нему на помощь из Москвы стрелецкие полки, то закричал что есть мочи: «Ловите и колотите бунтовщиков!»

У людей не имелось в руках никакого оружия, и они побежали. Кто-то тогда, спасаясь от преследования, утонул в Москве-реке, многих перебили или взяли под стражу. В тот же день царь приказал повесить полторы сотни бунтовщиков близ села Коломенского, вроде как в назидание бунтарям, а других подвергли пытке, после чего отсекли несчастным руки и ноги.

Федька Опарин тоже присутствовал среди бунтовщиков, однако ему удалось избежать страшной участи. Долго парень потом скрывался по чужим дворам, прячась от истцов, но те наступали ему на пятки. Тогда Опарин решил бежать на Дон. Попрощавшись ночью с женой и поцеловав спящих детей, он сел на коня и двинул на юг…

5

… — Давай, докладывай, Савелий, как ты моего любимого атамана Стеньку с его братом Фролом врагам нашим выдавал! — грозно играя нагайкой, велел пленному Федор. — Чего глаза вылупил? Забыл?.. Так я тебе напомню…

У Савелия при этих словах кровь отступила от лица, настолько он был напуган.

— Феденька! Как же я мог, когда меня самого душегубы чуть на березе не вздернули? Если б не сбежал — все, конец… Нет, нет, не я!.. Не я… — дрожащим голосом пролепетал Савелий.

— Вот как… Тогда ответь мне, куда ты в ту ночь подевался?

— В какую еще ночь? — спросил пленный, притворяясь удивленным.

— В ту самую… Ты ж сказал, в туалет идешь, но не вернулся…

— А-а, вот ты о чем! — будто вдруг вспомнил Савелий. — Заблудился я в темноте, слышишь? Заблудился!.. Вроде два шага сделал, а вон оно как получилось… Долго потом плутал по степи, пока не вышел к Дону, а там мне повстречались наши беглые казачки. Все хотят жить, а какая жизнь, если царские истцы тебе на пятки наступают? Вот мы и решили все вместе пробираться за Урал. Сначала хотели уйти в Персию, но шах вполне мог выдать нас государю. Очень уж он казаков не любил… Сам знаешь, за дело… Вот так я и оказался на Амуре.

Федор в бешенстве взглянул на обманщика:

— Врешь, собака! Мне ведь доподлинно известно, как ты по доброй воле сдался нашим врагам и просил в обмен на государственную милость выдать Степана Тимофеева.

— Обманывают! Нет на земле ни одного человека, способного это подтвердить, — пытался защищаться Савелий.

— Как нет? Есть, — неожиданно раздался за его спиной до боли знакомый голос. Смотрит — Семен Онтонов. С ним они сидели в одной темнице Черкасского городка, когда казаки Корнея Яковлева решали вопрос с пленными. Тогда-то и стало известно Семену, кто выдал Стеньку и его брата. Того часто водили на допрос, откуда он возвращался пьяным и с сытой отрыжкой, а там и подкупленный узниками стражник проболтался, кто среди них злодей.

…Сидел Сева с поникшей головой и уже к смерти готовился. Нет, не пожалеет его Федор, ведь Разин был для него всем — и отцом, и братом, и любимым атаманом. Как же хочется жить! Он, Сева, еще не стар. У него много добра припрятано в тайге. Ушел бы в другие края, женился, зажил новой жизнью.

— Федор, голубчик, ты отпусти мне грехи! — взмолился вдруг он. — Что поделаешь слаб я духом, но не все ж такие сильные, как ты… — пытался подлец льстить казаку. — Сам знаешь: сколько людей, столько и мастей… Бог распорядился так, что всем нашлось место на земле — сильным, и слабым, и добрым, и злым… Вот и у самого Бога есть противник — Сатана, без которого мы давно б жили в раю… Феденька, сжалься надо мной, а я за это… — Он сделал знак, чтобы Федор пригнулся к нему, и тогда прошептал ему в самое ухо: — За это я тебе страшную тайну открою.

— Какую еще тайну, Господи помилуй? — удивленно посмотрел на него казак.

— Тсс! Есть такая тайна, о которой вы, казачье, даже не ведаете, — с опаской предупредил Федора Савелий.

— Так говори! — приказал Опарин.

— Ты слово мне дай, что я жить буду, — шмыгнул носом Крыса.

— Ты ж меня знаешь… — нахмурил брови казак.

Сева быстро-быстро заморгал глазками, словно прикидывая что-то в своем уме.

— Так вот, Федя, — сказал он, — среди вас, казаков, завелся вероломен, который нам все про вас и докладывал. Поэтому-то мы каждый казачий шаг знали. По его же просьбе и устроили вам злодейства.

— Врешь! — выставился на Севку Федор.

— Да нет же!.. Ей-богу, не вру… Вот тебе крест! — произнес Савелий и хотел было перекреститься, но помешали путы на руках.

— Ишь, Бога вспомнил! Когда предавал своих товарищей, и мысли о нем не было, верно? — недобро усмехнулся Опарин.

Сева всхлипнул и тут же сделал страдальческое лицо.

— Говорю ж тебе, духом я слаб… Когда б по-другому сложились обстоятельства… — он вздохнул. — Поверь, не по своей воле мы вам засаду в тайге устроили. Нам какой интерес? Это вашему казачку хотелось всю войсковую верхушку извести, чтоб самому стать атаманом…

Федор не поверил своим ушам.

— Не сказку ли ты мне рассказываешь? — сурово посмотрел он на Крысу. — Нет? Тогда называй скорей имя злодея…

Сева покачал своей лохматой головой, четко произнеся:

— Э, нет, Федя… Я вот тебе скажу, а ты меня на березе вздернешь. Ты лучше отведи меня в тюрьму, и я сам тебе на злодея укажу.

Старшина начал злиться.

— Ты условий-то мне не ставь! Говори сейчас, а не то я тебя отведу, куда ворон костей твоих не донесет, — грозно заявил он.

Пока Сева начал что-то прикидывать в своей хитрой голове, время шло. Вот уже и атаман, посовещавшись в сторонке с казаками, направился к пленникам, чтобы вынести им свой приговор.

— Чего, Федор, знакомца встретил? — спросил он старшину.

Федор Опарин и не знал, что ему ответить. Выложить всю правду? Тогда он вряд ли узнает имя вероломца, если, конечно, таковой на самом деле имеется.

— Выходит, так… На Дону вместе гуляли… — нахмурив брови, проговорил Опарин.

— Что ж ты, пес, в разбойники-то подался? — подойдя ближе, обратился к пленному атаман, и не получив ответа, сказал: — Наверняка не одну безвинную душу погубил!.. Вот и моих двух товарищей подстрелили, а за это ты примешь казнь вместе со своими дружками.

Он повернулся, чтобы отдать казакам приказ рубить головы злодеям, и тут неожиданно для всех встрял Федор:

— Ты погоди, атаман! Сказать надо что-то. Давай отойдем в сторонку…

— Федя, никак за старого товарища хочешь слово молвить?.. — когда они остались одни, спросил атаман. — И не думай! — жестко отрезал мужчина. — Это не просто вор, а перебежчик. Как понимаешь, пребежчикам вдвойне причитается.

— Да ты послушай меня… — Федор хотел сначала передать атаману свой разговор с Савелием, но вдруг передумал. — Ты прав, хочу просить тебя помиловать его. Не смотри так на меня, не надо!.. Знаю, он злодей, но ты ж сам когда-то говорил, что в твоем войске нет праведников. Было дело?.. Вот… У нас каждый человек на счету, и почему не взять его к нам?

— Горе с ним одно. Сам знаешь: как волка ни корми, он все одно в лес смотрит. Пропащая душа, одним словом, — расстроенно покачал головой Никифор.

Федор дико расстроился — никак не может убедить атамана. Ему Савелий нужен живой, а что возьмешь с мертвеца?

— Я, не могу, атаман, не просить за этого злодея, ведь он спас меня однажды, — неожиданно для себя самого ловко соврал он.

— Вот оно как! — удивился атаман. — Тогда и разговор другой… Так и быть, помилую сатану, но только тебе все равно за него отвечать.

— Кому ж еще! — воскликнул обрадованный таким исходом старшина.

Савелий не смог сдержать слез, когда Федор объявил ему решение атамана.

— Спасибо тебе, Феденька! Теперь знай: есть на свете человек, который душу за тебя отдаст, — всхлипывая, сказал он.

Федор поморщился, зная, чего стоят слова упыря.

— Не врал бы ты, Сева! Как был Крысой, так ею до конца и останешься… Ты лучше назови мне имя злодея.

— Нет, не сейчас… Я уже сказал тебе… — замотал головой Савелий.

Федор от досады чуть не врезал ему по уху. Вот сатана! Я, видишь ли, глотку за него драл, а он вон как со мной!..

— Смотри, Крыса! Попытаешься сбежать — сам тебя придушу, — разозлился Федор Опарин. — Если соврал мне насчет того человека, то я тебя на куски изрублю. Будешь знать, как на казацкий род наговаривать!

— Да не вру я, не вру! Вот придем в Албазин — сам увидишь, — оправдывался Крыса.

— Что ж, подождем… — коротко бросил старшина.

Слава тебе, Господи, пронесло! — вздохнул Савелий. Бледность сошла с его лица, а в тусклых глазах появился живой блеск.

Севу Деньгу казаки взяли с собой, а вот его товарищей порубили саблями. Поначалу хотели помучить, подвесив за ноги, но время поджимало. Решили, так, мол, сойдет — не велика птица, чтоб с ней возиться.

 

Глава девятая

ПРОЩАЙ, ДЕТСТВО!

1

Рано утром четырнадцатого числа восьмого месяца, как раз в первый день Успенского поста, отряд под водительством Никифора Черниговского благополучно возвратился в Албазин, после месячной отлучки. Казаки успели дойти аж до самой Буреи-реки, побывав в Большом, Шингаловском, Монастырском поселениях, посетив Кумарский, Зейский населенные пункты и посмотрев, чем дышит народ в иных селищах — в деревнях Чулково, Солдатово, Озерное, Ильинское, Погодаево, Покровской, наиболее удаленной от Албазина деревне Андрюшечкина. В целом атамана порадовал настрой людей. Он видел, с каким упорством они трудятся, чтобы встретить холодную и долгую теперешнюю зиму. Строятся, заготавливают корма для скота, растят хлеб, добывают рыбу и дичь. Бывали, конечно, и иные примеры, когда люди, надеясь на случай, дурью маялись, а то и сутками напролет пили татарскую водку, за которой ходили на чужой берег. Таких лодырей атаман не щадил. Их при всем честном народе пороли татарскими плетьми — кого-то со шлепком, чтобы не покалечить, но попадались и такие, а это в основном были горькие пьяницы да завзятые бездельники, которых можно было привести в чувство только плетью с пулькою, какими бьют волков с коня.

Довольные, с чувством выполненного долга возвращались казаки домой. Первыми их встретили радостными криками здешние петухи. Услышав за околицей стук копыт, потянулись к большаку молодые девки, старики и бабы с малышами. Встречали казаков радостным плачем и словами благодарности Создателю за то, что он не дал их родным умереть в трудном походе.

Раньше всех примчалась к дороге Аришка Опарина, встречавшая сразу двоих — отца и жениха. Завидев издали ее белый платок, Мишка Ворон тут же пустил свою Ласку галопом и, тут же подхватив невесту, ускакал с ней в поля. Разлука была долгой, сладкой должна быть и встреча…

Тут и Санька появилась на дороге. Услышав радостные крики караульных, она оставила Степку на служанку, а сама села на свою лошадку, которую Федор специально привел для нее из очередного похода, и тоже поспешила навстречу казакам.

— Санька, солнышко ты мое! — увидев ее, радостно воскликнул Федор и пришпорил коня. Он чуть до смерти не зацеловал азиатку на глазах у всех албазинцев.

— Вот дурак! Вот идиот! Жену надо нацеловывать, а он вот что делает, кобель паршивый! — возмущались бабы.

Слава богу, Наталья этого не видела, не то еще круче стала бы изводить себя ревностью. Она предусмотрительно осталась дома, так как не хотела показывать людям свои слезы. Лучше уж приготовить обед — любимые Федоровы щи из кислой капусты, пирог-курник и творожники со сметаной. Как почувствовала его возвращение, поэтому и затеяла с утра стряпню.

Накануне ей снова приснился страшный сон, словно она держит в руках мертвый зуб. Соседская бабка Захариха, забежавшая к ней за солью, объяснила, что это к покойнику, а вот про черта, снившегося Наталье до этого, она не могла ничего сказать. Черт, мол, он и есть черт. Тот может и к беде присниться, и просто к пустым хлопотам. Куда ни плюнь — бесы. За печку заглянешь — там домовой сидит, в тайгу пойдешь — лешего встретишь, а если зайдешь в болото — с водяным столкнешься… Да и эти лесные разбойники? Разве не бесы? Теперь вот вся нечисть и во сне стала сниться. Может, просто забаву себе ищет? Бесы-то, как известно, любят над человеком подшутить, но особого зла не причиняют. Это тебе не басурмане, от которых с ума сойдешь. Они никого не жалеют, поэтому люди их боятся. Если не дом спалят, так в плен уведут, а такая участь хуже смерти. Никто не знает, чего они с пленными творят, могут хоть басурманских собак трупами кормить.

Бабку Наталья выслушала, но все равно решила как-нибудь к старцу в монастырь заглянуть. Тот ближе к Богу, значит, лучше многих знает, что почем…

— Никак отец ваш едет. Встречайте его, а я пока стол накрою, — выйдя на крыльцо и услышав вдали тяжелый конский топот, побежала женщина будить сыновей.

Те, не выпив даже по кружке парного молока, быстро оделись, вскочили на неоседланных коней и помчались к дороге, уж так им не терпелось похвастать перед отцом своими трофеями. Когда сыновья увидели его с азиаткой, поняли, что ему не до них, и, даже не поздоровавшись с отцом, проехали мимо.

— Дядька Никифор! Дядька Никифор! Принимай нас в казаки! Видишь, теперь и мы при конях… — закричали они атаману.

Стой! — поднял тот руку, веля юношам остановиться. Его лошадь, почуяв родные запахи, начала упрямиться, собираясь поскорее встать под родную пристройку. Никифору пришлось ее придержать. — И где ж вы их взяли? — обратился он к братьям. — Наверняка украли? Что ж, краденая кобыла будет дешевле купленной, — подтрунил он над ними.

— Да не крали мы коней! Ей-богу, не крали! — натягивая поводья для удержания упрямой лошадки, воскликнул Тимоха.

— Вообще не крал, а под старость вором стал, — щипнув из кисета горстку табаку, чтобы понюхать его с переднего выступа грудной кости лошади, с улыбкой заметил стоявший рядом с атаманом сподручник Игнашка Рогоза.

— Вы нам не верите? — с обидой в голосе спросил Петр и начал быстро-быстро пересказывать все события, произошедшие с ними накануне.

Выслушав паренька, казаки одобрительно закивали головами, дескать, вот это по-нашему, по-казацки, а Игнашка даже стегнул себя нагайкой по голенищу от восторга. «Вот ведь как, забодай меня коза!»

— Ничего себе! — удивленно произнес атаман и расправил кулаком усы. — Я ненароком подумал… Вы на меня, ребята, не обижайтесь. Я понимаю, всякому своя обида горька, но и мне чужая не нужна. То, что воров побили и трофей взяли, — молодцы! Правильно говорят: ум бороды не ждет. Если так, просьбу вашу выполню… С завтрашнего же дня пойдете в строй! — велел он парням. — Только смотрите у меня! Если будете шалить — я вас мигом выкину. Все, детство кончилось — теперь у вас на уме должна быть только служба — и караулы, и дозоры, и походы. Ученья, одним словом. Вот и все. — Он уже хотел было пришпорить коня, когда ему в голову вдруг пришла какая-то мысль. — Так… Скажите своим дружкам, чтобы они тоже завтра на утреннем разводе были. Казаки, видели? — обернулся он к товарищам. — Кажется, смена нам подросла, а мы все на стороне ратных людей ищем.

…Предупредив Саньку о грядущей совместной ночи, Федор направил Киргиза прямиком домой, и следом за ним поскакали сыновья — Петр на своем жеребце темной масти и Тимоха на чалой кобылке.

Наталья встретила мужа крайне сдержанно.

— Приехал? Слава богу. В сенях вода горячая в кадке. Давай мойся и садись за стол, — украдкой вздохнув, сказала она.

Федор тряхнул бородой, дескать, понял, но жену не поцеловал и ласковых слов после долгого отсутствия не сказал.

— Мам, вы тут сами, а мы пойдем. Надо тут ребят предупредить, — сказал ей Петр.

— Что случилось? На рыбалку собрались? — спросила Наталья.

— Нет, теперь нам не до этого, ведь атаман нас в свое войско принял, — важно произнес сын. — Вот и дружков наших велел звать… Хватит, говорит, развлекаться, пора и за дело браться… Жаль только ребят, которые без коней, — им как быть?

— Ладно. Если не пошли с нами на злодеев, значит, струсили. В другой раз думать будут, — хмыкнул Тимоха.

Мать не знала, радоваться ей или, наоборот, насторожиться. Детки ее выросли, только вот она боялась отдавать их в ратники. Бегали б себе по улицам, а тут надо под пули чужие лезть, поэтому женщина встретила известие напряженно.

— Мать, чего не радуешься? — сбросив грязное белье и оставшись в одних подштанниках, спросил Федор. Нос уже успел уловить любимый запах щей, и он спешил смыть с себя дорожную пыль, а после сесть за стол.

— Радоваться? Прежде одного ждала из похода, теперь сразу троих придется ждать. Выдержит ли сердце? — тяжело произнесла Наталья.

— Будет тебе, жена! Гляди, каких орлов вырастила. Эти уж не запятнают нашу фамилию. Так ведь, сынки? — принимая из рук Натальи мочалку, сказал старший Опарин.

— Так, папа! — в голос ответили братья.

— Глядите, а то ведь своими руками убью! Уж я позора не стерплю.

— Ладно, отец, иди, мойся, не то вода остынет, — махнула на него полотенцем Наталья. — Где у нас Аришка? — неожиданно спохватилась она. — Скоро ведь за стол садиться.

— Не до нас ей теперь — с Мишкой она, с Вороном. Как только увидела его, тут же обо все на свете забыла. Небось обнимаются сейчас где-нибудь в кустах. Ладно! Дело молодое, — лихо усмехнулся Федор.

— Рано ей ласкаться с мужчинами, — недовольно буркнула Наталья.

— Эх! Ты лучше подумай, как сватов будем встречать, ведь девка на выданье.

Наталья с какой-то затаенной надеждой посмотрела на мужа и спросила:

— Станет ли Мишка свататься?

— Куда денется! — улыбнулся Федор.

— Он говорил об этом?

— Эх, жена моя, жена! — упрекнул Федор Наталью. — Порой глаза лучше слов твоих скажут, а у Мишки при виде нашей девки они блестят похлеще, чем у той собаки, которой показали кость.

— Мы пошли? — сказал Петр и шагнул к двери, а Тимоха отправился за ним.

2

Выйдя во двор, братья направились к коновязи. Если у казака есть конь, то к чему тогда сапоги топтать? Правда, сапог у молодых казаков еще не было, но так ведь и лапти жаль.

Лошадки, уткнувшись мордами в торбы, неторопливо жевали овес.

— Слышишь, брат, я вечером в слободу собираюсь. Поедешь со мной? — седлая жеребца, произнес Петр.

Ему хотелось поскорее увидеть Любашку, поделиться с ней своей радостью. Петр уже представил, как наденет старый отцовский кафтан, напялит мохнатую шапку, повесит саблю в кожаных ножнах на ремешке через плечо и поскачет в слободу. Пусть Захарка только попробует закричать на него — уж парень задаст ему казацких плетей. Все, кончились игры, начинается другая жизнь. Из первого же похода он привезет Любашке богатые подарки, а там и сватов к ней пошлет, лишь бы она не возражала. Уж больно Любашка боится своего отца. Ладно, разберемся, — подумал Петр. Если отец станет возражать, он его на место поставит и даже не посмотрит на родство.

Однако Тимоха думал о другом.

— Нет, я лучше рыбачить пойду, да и тебе рисковать не советую. Возьмут слободские и набьют тебе рожу — как в строй завтра встанешь? — ответил он.

Тимофей со знанием дела постелил на спину войлок, сверху притянул ремнями остов седла, прикрепил специальный ремень со стременами, наладил строгие азиатские удила, нагрудник, а в конце набросил на шею кобылке уздечку.

Петр, в отличие от брата, пользовался казацкой упряжью, предпочитая обтянутому кожей деревянному седлу подушку с верхней подпругой. Привыкшие с детства ездить без седла, молодые люди поначалу все никак не могли приспособиться к иной езде, и только желание выглядеть взрослыми заставило их отказаться от старой привычки. Все, прошло то время, когда Петр и Тимофей купали коней, ходили с позволения старших в ночное…

…В этот час на пустыре уже было многолюдно. Юные казаки играли в бабки: кто-то из парней расставлял козны, а рыжий Митяй и тощий Костка Болото уже примеривались к броску. Как только гнезда с бабками были готовы, Митяй, почти не целясь, тут же запустил битку в кон и закричал:

— Есть!

— Вот и нет! Ты за черту заступил! — начал спорить с ним Костка.

— Сам ты заступил! — огрызнулся рыжий.

— Нет, так дело не пойдет. Давай снова! — потребовал кто-то из ребят.

Митяю ничего не оставалось, как подчиниться, но в тот самый момент, когда он уже готов был повторить бросок, невдалеке послышался тревожащий душу тяжелый стук лошадиных копыт.

— Эй, ребята-а! Погодите! Мы вам сейчас такое расскажем!..

Это были братья Опарины на своих трофейных скакунках.

— Какие важные! — ухмыльнулся Еремка Сажин, толстый и неповоротливый парень. Он недавно отказался от затеи отбить у злодеев лошадей, сославшись на боль в ноге, и сейчас крайне завидовал имевшим трофейных коней.

— Уф! Как птицы прилетели! — останавливая коня, обрадовался Петр.

Мимо пробежала стайка девчонок с лукошками — за таежной малиной или по грибы. Они глянули на всадников, зарделись румянцем, и чтобы не выдать себя, тут же весело захихикали, прикрыв ладошками рты.

— Чего хотели сказать-то? — подбоченившись, небрежно спросил братьев Еремка.

— Мы не с тобой пришли говорить, трус ты паршивый! — брезгливо глянул на него Тимоха.

Такого Еремка не ожидал.

— Кто трус-то? Кто трус? — разгорячился не ожидавший такого обращения толстяк. — Если б с тобой не было брата, я б тебе сейчас морду-то разукрасил! — в бешенстве сжал он кулаки.

— Вот этого не хочешь? Врежу — вообще не встанешь! — поднял Тимоха нагайку.

Глаза Еремки налились кровью, и он проскрежетал:

— Да я… Да я… Вот возьму оглоблю и сшибу тебя с дохлой кобылы! Тоже мне, казак нашелся!

— Я-то казак, а вот кто ты у нас? — набычился Тимоха.

— Какой ты, к дьяволу, казак! — криво усмехнулся Еремка.

— Такой!.. Если хочешь знать, нас сейчас сам атаман в казаки произвел, — неожиданно заявил Тимоха.

— Не может быть! — не поверил своим ушам рыжий Митяй.

— Вот так!

— Может, еще скажете, вас сразу в десятники определили? — издевался Еремка.

— Не в десятники, а казаками мы и впрямь стали, — включился в разговор Петр.

— Обзавидуетесь! — глянув на Еремку, усмехнулся Тимоха.

— Скажите по-человечьи, а то все намеками да намеками! — с обидою в голосе проговорил Митяй.

— Верно! Что в прятки-то с нами играть? — поддержали его товарищи.

Тут Петр и рассказал, как все было.

— Выходит, нас тоже в казаки возьмут? — не скрывая радости, спросил Костка.

— Конечно! У тебя конь есть? Есть… Сабля тоже есть — значит, в строй, — важно ответил Тимоха.

— Атаман так прямо и сказал, чтобы мы завтра к нему прибыли? — засомневался вдруг Митяй.

— Так и сказал! — спокойно ответил Петр.

— Поклянись!

— Вот тебе крест!

— Смотри, Боженька накажет, если соврал, — предупредил его рыжий.

— Накажет, если будет за что, — ухмыльнулся Петр. — Так, ребята… — обвел он взглядом товарищей. — Завтра прямо с утра садитесь на коней и мигом езжайте к приказной избе. Кто опоздал — тот опоздал. Служба порядок любит. Чего же это за казак, который общему уставу не подчиняется?

— Слушай, Петь, а как с нами-то быть? — тут же поумерил свою прыть хитрец Еремка.

— То есть? — не понял тот.

— С теми, у кого коней нет…

— Тоже приходите, войску ведь и пешие казаки нужны. Когда же добудете себе лошадей — сразу в конные переведут. Старайтесь, — задумчиво произнес Петр.

— Значит, приходить? — переспросил Еремка.

— Да!

Весь остаток дня братья провели на пустыре. Оставив коней пастись, они присоединились к товарищам и стали играть в бабки. Когда же из леса вернулись девчонки с грибами, кто-то из парней предложил им сыграть в «казаки-разбойники». У молодых людей имелся свой интерес — где еще так потискаешь девок, как не в этой игре?

Разделились на две команды — девки стали «разбойниками», парни — «казаками». «Разбойники» загадали пароль и убежали, причем им дали время спрятаться. Пока те прятались, «казаки» отвели место для «темницы», обозначив ее на земле камешками. При «темнице» оставили одного «тюремщика» — охранять «пленных», отправились на поиски «злодеев». «Казаки» должны были их всех переловить, отвести в «темницу», а потом выведать пароль. Чтобы заставить «разбойника» говорить, его надо «пытать». Девки больше всего боялись щекоток или когда их пугали лягушками.

По уговору, «разбойники» должны были начертать на земле стрелки, чтобы «казаки» знали, в какой стороне тех искать. Стрелки-то были, но что толку? Правила не запрещали «разбойникам» хитрить, поэтому они могли оставить ложные метки для запутывания преследователей.

— Вы идите по стрелкам, а ты, Митяй и ты, Костка, давайте со мной, — приказал товарищам Петр.

— Про меня вы забыли? — обиженно спросил Тимоха, всегда чувствовавший себя увереннее, когда рядом присутствовало плечо брата.

— Ты давай вместе со всеми, — неожиданно для него распорядился Петр, не пожелавший на этот раз выделять Тимоху среди остальных парней. Мол, теперь ты казак, значит, живи собственной головой, а не жмись к брату.

Девки оказались хитрыми, так запутав следы, что парням стоило большого труда их отыскать. Где они только не прятались — в березовых и сосновых рощицах, в зарослях бузины, средь болотной кочки, в лещиннике по лесным опушкам… Казакам помогала сама природа. Вдруг в полной тишине с горелого пня сорвется глухарь, где-то выпорхнет из кустов потревоженный рябчик, а то и коза поднимется с лежки и рванет в сторону тайги… Иногда целые стайки пернатой мелочи взмывали ввысь, напуганные присутствием человека.

«Разбойников» ловили и отводили в «темницу», из которой нельзя было бежать, разве только товарищи, незаметно подкравшись, могли выкрасть пленного, стоило только дотронуться до него рукой. За пленным устраивалась погоня, и если он убежит — значит, снова окажется на свободе.

За одним таким пленным, Катькой, дочерью казака Пашки Шмакова, погнался и Петр. Быстрая и ловкая, девушка долго уворачивалась от парня, петляя средь осин и берез, ныряя в высокие травы, но разве от него убежишь? Петр поймал красавицу и хотел уже тащить ее за руку, а она вдруг возьми и повисни у него на шее.

— Петенька, любимый мой! — зашептала она ему в самое ухо. — Сколь же я ждала такой вот встречи! Ну, не гони меня, погоди… — стала умолять Катька, когда парень попытался освободиться от ее цепких рук. — Чего ты меня сторонишься? Или не замечаешь, как я в тебя влюблена?

То, что Катька неровно к нему дышит, Петр давно знал, только у самого даже мыслей не было о взаимности, а ведь девка-то была чудо как хороша: высокая, стройная, а ко всему прочему, уже в свои неполные восемнадцать с прекрасной фигурой. Какие у нее были глаза — черные, цыганские, ведь глянет — будто огнем обожжет! Среди скромниц-подруг Катька выделялась своим веселым нравом, а еще кажущейся неприступностью, поэтому местные парни боялись подойти к ней. Если прогонит, то это уже весомый удар по самолюбию…

— Прочь, девка, кому говорю… — нахмурив брови, потребовал Петр, а она его не слушается и все к траве клонит.

— Любимый мой, любимый… Отчего ж ты так меня боишься? Или я тебе не нравлюсь? Ты погоди немного, сам увидишь, все получится у нас, а тогда и сватов присылай. Я на крыльях полечу за тобой, мой хороший… — страстно шептали ее губы.

Услышав подобное, Петр растерялся, ведь девка сама под него стелилась, а он стоял, словно истукан, да еще артачился. Заиграла вдруг в парне молодая кровь, и прижал он Катьку крепко к себе, опрокинул в траву. С ее головы упала косынка, и черные как смоль волосы широко разметались.

— Любимый мой, любимый… Всю жизнь буду твоя, только люби меня… — шептала девка, легко поддаваясь неожиданному натиску.

Она вдруг задрожала всем телом и громко вскрикнула, а потом стала жадно целовать его лицо, шею, руки, приговаривая:

— Ой, любимый, любимый. Теперь ты навсегда мой… Правда?.. Правда?..

Петр молчал, и лишь порой из его мощной груди вырывался могучий стон, который тут же растворялся в коротком и частом дыхании Катьки. Пот лился с парня градом, застилая глаза, растекаясь по спине и покрывая пряди волос. В эту минуту молодой человек ни о чем не думал, а лишь жил звериными инстинктами. Так продолжалось до тех пор, пока он не насладил свою жадную ненасытную плоть, и только потом пришел в себя.

— Погоди, милый, не уходи. Дай мне еще чуть-чуть полежать с тобой рядышком, — попросила Катерина.

Парень опрокинулся на спину и, подложив руки под голову, примолк, так и лежа с закрытыми глазами — опустошенный, обессилевший. Катька продолжала жаться к нему, говорила ласковые слова, но мысли Петра уже были далеко отсюда. Он думал о Любаше. Вдруг она прознает про его подвиги? Уж, наверное, больше не захочет его видеть. Но чего бояться? Не станет же Катька на весь белый свет трезвонить о своем грехе. Кто хочет, чтоб люди дегтем твои ворота вымазали?..

— Ты меня любишь? — поцеловав его в губы, спросила Катька. Губы у нее пухлые, горячие, и от их прикосновения становится внутри жарко. Еще один такой поцелуй — и в нем снова пробудится зверь. Уж Петр-то знает себя, еще с той поры, как вдовая тридцатилетняя казачка Глашка Задойнова давала ему первые уроки любви. С ней он встречался долго, пока та вместе с малым сынком и двумя соседскими бабами не попала в руки маньчжур, которые и увели их за Амур. Они тогда в монастырь к старцу ходили, и по дороге им и встретился летучий отряд басурман.

— Что ж ты молчишь, дорогой?.. — не отставала Катька. — Или как, полюбились и хватит?

Петр вздохнул.

— Ты, Катюха, только не обижайся, но не нравишься ты мне… — сказал он, не открывая глаз.

Катька провела своей теплой ладошкой по его щеке:

— Ты сейчас так говоришь… Поверь, такой, как я, тебе больше не найти. Кто тебя еще будет так ласкать?..

— Ласкать-то ты умеешь, верно. Где только этому научилась? — подивился парень.

— Да вот научили…

— Я сразу понял… Кто ж был тот учитель? Ты вроде ни с кем из здешних не встречалась, — сказал Петр.

Катька усмехнулась:

— Это верно, здесь я ни с кем не гуляла, но ведь была ж и до Албазина жизнь…

— О как! Где же? — открыл глаза Петр.

— В Иркутском городке… Был там один казачок… — вздохнула девка.

— Сколько тебе лет тогда было? — продолжал пытать ее Петр.

— Пятнадцать…

— Ишь, ранняя какая… Куда же подевался тот твой казак? — ухмыльнулся парень.

— Монголы его зарубили… В дозоре был на границе — там и попал с товарищами в засаду.

Петр еще о чем-то хотел спросить Катерину, но в тот момент где-то вдалеке раздался взволнованный Тимохин голос:

— Петька! Бра-ат! Ты где? Отзовись!

— Все, надо идти, а то нас, видно, потеряли. Слышишь, как брат мой переживает? Чего он такой пугливый? — сказал Петр.

Он встал, схватил Катьку за руку и потащил ее в «темницу».

— Казаки-и! — кричал Петр на всю округу. — Я «разбойника» тащу! Готовьтесь — сейчас пытать его станем.

3

В этот день Петр уже не поехал в слободу, так как замучила совесть. Как он поедет к своей девке, если только что другую обнимал? Нет, надо чуть повременить. Пусть все уляжется, пусть забудется.

Однако и на другой день у него ничего не получилось. Утром молодых казаков угнали в поле, где они до самой ночи проходили военную науку. Учились ездить в конном строю, разворачиваться в боевую цепь, брать верхом барьеры, которыми служили специально для этого поставленные препятствия. После обеда — снова в поле, где они стреляли по мишеням из ружей и рубились на саблях. Так каждый теперь день. Домой возвращались все в мыле, не до чего было. Правда, несколько раз Петр все же порывался после трудного дня поехать к Любашке, но больно рано стало темнеть, а куда ж поедешь по темноте? Тут вокруг по ночам и волки бродят, и лихие люди, а то и на врагов напороться недолго. Лишь ближе к Савватию-пчельнику, когда ранними утрами трава и деревья стали покрываться первой изморозью, Петру удалось выбраться в слободу.

До этого он места себе не находил. Тут радоваться бы надо, что тебя на государственную службу приняли, но нет! Какая может быть радость, если практически уже месяц он не видел свою любовь? Как она там? Думает ли о нем, скучает ли?..

— Забудь ты ее! Все равно у тебя с ней ничего не получится. Помнишь, какие слова тебе отец ее сказал? Уходи и больше не приходи, не то покалечу… — видя, как мается брат, сказал ему Тимоха.

— Не так он сказал — ты уж придумал! — поморщился Петр.

— Может, и не так, но все равно он тебе не даст с Любкой встречаться, — сказал Тимоха.

— Наплевать! Мне же не с ним жить… — сжав кулаки, скрипнул зубами брат.

Тимоха как-то подозрительно посмотрел на него и спросил:

— Уж не жениться ли ты собрался?

— Если и так? Вот возьму и зашлю к ней сватов…

Слова вырвались у Петра сами собой, чем немало удивили Тимофея.

— Что ты, брат! Отец Любки твоих сватов на порог не пустит. Не нравишься ты ему, понимаешь? Сам не знаю, почему, но не нравишься, — заявил он.

В глазах Петра не то немой укор, не то растерянность.

— Ты вот что… — нахмурив брови, произнес он. — Чем языком молоть, лучше бы брату помог.

— Чем же я тебе могу помочь-то? — спросил Тимоха.

— Поехали со мной в слободу. Вызовешь мне девку, а потом ступай, куда хочешь.

— Будто сам не можешь… — сделал кислую рожу брат.

— Не с руки мне, понимаешь?.. — вздохнул Петр. — Давай, поехали. Постучишь к ней в окно, и если выглянет, вызови ее на крыльцо. Предложишь идти на наше место…

— Если отец?

— Ей-богу! Будто бы не знаешь, что делать…

Кое-как удалось Петру уговорить брата. Тут как раз подошел святой день — воскресенье, и молодым казакам впервые за много дней наконец-то дозволили отдохнуть, а то ведь и по воскресным дням их выводили в поле. Спешил атаман, чуя близкую войну. Все чаще и чаще отряды злодеев стали гулять за Амур. Их нещадно били, брали в плен, а они снова и снова лезли на чужую землю, неся смерть и раздор.

Чуть свечерело, сели братья на коней и поскакали в слободу. Петр остался дожидаться Любашу, а Тимоха отправился к дому коваля. Ему повезло — никто из слободских парней его не заметил. И отца в избе в ту пору не оказалось — тот работал в ковальне. К этим дням слободские, собрав урожай, уже успели и межи оборвать, и теперь готовились к будущей пахоте. Чинили плуги и бороны, а кто лучше опытного работника их починит?

Увидев в окно Тимоху, Любашка испугалось.

— Что с Петей? — выскочив на крыльцо, спрашивает она.

Узнав, что тот ждет ее, даже не предупредив домашних, со всех ног помчалась к нему.

Вот уж отвели они душу! Будто бы век не виделись. Забыв про все на свете, они долго мучили друг друга ласками, а когда окончательно обессилели, легли в траву и затихли. Так молча и лежали, наблюдая за тем, как медленно угасает день.

— Отчего ж ты так долго не приходил? — спрашивает парня Любаша.

Он и рассказал ей о своих последних приключениях. И о том, как воров они с товарищами побили, и про свое зачисление в казаки не позабыл, добавив, что теперь они не могут часто видеться — служба.

И опять влюбленные, прижавшись друг к дружке, молча лежат, глядя в меркнущее небо.

— Зима скоро, — говорит Петр. — Вон и трава уже пожухла… Видишь, какая? А еще недавно была мягкая, точно перина… И сверчок не трещит, слышишь?.. — Петр вздыхает. — Но пока еще ничего, жить можно, а как холода придут — где гулять-то станем? В окно будем зевать? — Она молчит. — Ну, чего молчишь-то?

— А что говорить?

— Я тебе про холода рассказываю…

— Да ведь до них еще дожить надо, — по-взрослому отвечает Любашка. — Старики наши все о войне разговаривают. Не дай бог, начнется…

— Пустое! — зевнув, проговорил Петр. — Если и начнется — что с того?

— Не скажи, — провела теплой рукой по его потной голове девка. — Маньчжуры сейчас лютые. Придут, пожгут все… Даже детишек малых не пожалеют.

— Я говорю, пустой разговор-то! Не дадим мы им портить нашу землю. Ну, что басурманы? Один наш казак троих их стоит.

— Ой, Петенька, боюсь я что-то, — прижимается к нему Любашка. — А вдруг разлучит нас война?

Петр усмехнулся.

— Тут не войны надо бояться — твоего родителя, — говорит. — Вон он как последний раз меня ругал. Может, нынче успокоился?

Любашка покачала головой.

— Да не любит он вас, казаков. Говорит, что вы народ гулящий и у вас на уме одни только праздники. Живете, точно те цыгане…

Петр даже языком прищелкнул, услыхав такое.

— Много твой отец знает про казаков! — с обидой проговорил он.

— Нет, Петь, правда… — вступилась девка за отца. — Хлеб вы не сеете, ремеслам никаким не обучены… Живете, чем Бог послал…

— Чего? — возмутился Петр. — А кто вас, хороших, от врагов стережет? Не мы ли, казаки?.. Гляди-ка, какие они умные! Ты погоди! Время придет — будем мы и хлеб сеять, и торговать, и сапоги прошивать. А пока нам надо землю эту от врага беречь. Или ты не согласна со мной?

— Да я-то согласна, а вот папа… Сказал, что замуж меня выдаст только за своего, за деревенского. Который, конечно, не гуляет и не ленится. А что, говорит, казак? Всю жизнь с ним провеселишься, а добра так и не наживешь.

Петр хотел сказать что-то обидное в ответ, но тут вдруг совсем рядом послышались чьи-то голоса.

— Здесь их ищите! Это их место…

— Да ведь это Захарка! — испугалась девка. — Его голос. И как, окаянный, выследил-то нас?

— Тише ты! — предупредил ее Петр. — Вдруг не найдут.

Но в этот момент заржал привязанный к дереву Петров скакунок, будто почуяв опасность.

— Никак его конь! — кричит Захарка. — Вон, значит, где они прячутся…

— Ты беги отсюда! — велит Любашке парень. — Я сам их встречу. — Он вскочил на ноги и схватился за нагайку. — Ну, чего ждешь? Беги-ка отсюда! Не бабье дело — видеть, как мужики дерутся.

Любашка метнулась в кусты и там притихла. Решила, что плохо любимого человека оставлять в беде — а вдруг ему помощь потребуется? Так вот она и побежит народ звать…

Петр подумал, что слободских будет не так много и ему удастся нагайкою отбиться от них, но оказалось, Захарка привел с собой всю местную бедноту.

— Вон он! Вон он! — завидев Петра, закричал кто-то из парней. — Держи его, не то сбежит!

Но тот и не думал бежать. Это ж кем нужно быть, чтобы опозорить звание казака?

Петр и глазом не успел моргнуть, как оказался во вражьем кольце.

— Ну, чего, казак?.. — задиристо начал Захарка. — Я же тебя, кажется, предупреждал, чтобы ты к Любке не лез? Не послушал меня — знать, снова тебя бить будем.

— Да тут и большого ума не надо, чтоб одного-то одолеть, — едва сдерживая дрожь в коленях, говорит казак. — Слабо один на один?

— Что, испугался? Труса празднуешь?.. — усмехнулся Захарка.

Петр разозлился:

— А то я тебя боюсь!

— Не трус таракан, да ножки коротки, — произнес кто-то из слободских, чем вызвал у товарищей веселый смех.

— Тараканы — это вы! — скрипит зубами Петр, не привыкший спускать обидчикам. — Только и умеете, что толпой на одного. Тогда у кого ножки-то коротки? Не у вас ли?

Захарку его слова задели за живое.

— А ну, ребята, всыпьте ему, да как следует! — велит он товарищам.

— Только подойдите — мозги вышибу! — взмахнув нагайкой, грозно предупредил Петр.

Слободские растерялись. Этой минуты Петру хватило на то, чтобы отвязать своего коня и прыгнуть в седло.

— Ну теперь ждите! — кричит. — Щас я своих приведу… Вот уж дадим вам жару!.. Но, милый! — пришпорив пяткой коня, крикнул он, и тот с места пустился в карьер.

— Вот сучье отродье, сбежал! — выругался Захарка. — Ну, теперь давайте гостей ждать. Берите, ребята, потяжелее орудия — будем их встречать.

Албазинские появились нескоро. Они вихрем выскочили из-за поворота и поскакали прямо на поджидавших их у дороги вооруженных слободских.

— Ги! Ги! — кричали они, размахивая нагайками. — Ги! Ги!

Лошади, храпя и ломая землю копытами, стремительно мчались вперед.

Казаков было не больше дюжины, однако их воинственный вид и дикие вопли так напугали слободских, что они тут же бросились врассыпную. Не останавливаясь, молодые казаки на глазах у всей слободы с победными криками промчались улицей и, нагнав на людей страху, ускакали домой.

Петр видел, как испуганно глядела из окна на них Любашка, как, стоя у калитки, махал им вслед кулаком ее отец, как плевались в их сторону напуганные до смерти бабы, а мужики непослушными руками лихорадочно пытались крутить цигарки.

— Ура! Проучили слободских! — тем же лихим порядком возвращаясь домой, радовались молодые казаки. — Будут теперь знать, как обижать нашего брата.

А утром атаман им учинил разнос. Еще накануне пришел к нему слободской староста и пожаловался на негодяев.

— Чтоб больше этого не было, понятно? — выговаривал он понуро стоявшим перед ним молодым казакам. — Вы ж не разбойники какие-нибудь, отчего ж тогда народ-то пугаете?

— Так ведь они проходу нам не дают! — попытался оправдаться за всех Тимоха.

— Цыц, щенок! — рявкнул на него Никифор. — Когда атаман говорит, надо слушать. Короче, я все сказал. Еще раз повторится — посажу в подклет на голый хлеб и воду. И будете сидеть там у меня. Не нужны мне такие казаки, которые звание наше высокое позорят. Все поняли? То-то же, — примирительно проговорил он. — А со слободскими помиритесь. Не враги они вам. Ведь начнись какая заваруха — вместе будете воевать. Одна родина-то у нас…

 

Глава десятая

В СТОЛЬНОМ ГРАДЕ

1

— Ты что это, Федор Михайлов, ни свет ни заря ко мне примчался? Или дела какие неотложные тебя привели? — потревоженный скрипом половиц в спальне, открыл глаза государь.

— Дела — они каждый день дела, — отвесив земной поклон, добродушно ответил стоявший возле царского ложа дворецкий.

— Не томи! Говори, чего там стряслось? Или опять смута на дворе? Может, новая зараза к нам в дом пожаловала? — произнес царь, откидывая пуховое одеяло и поднимаясь с постели.

В недобрый час родился Алексей Михайлович. Век его выдался бунташным, богатым на войны со страшными болезнями. Государь помнит осень 1654 года от рождения Христова, когда по Московии черной тучей разошлась пришедшая из Европы чума. Он тогда находился в войске, успешно сражавшемся против объединенных польско-литовских армад, а вот царице с детьми, чтобы спастись, пришлось даже бежать из стольного града в Калязин монастырь. В Москве же народ вымирал целыми улицами. Болезнь уничтожила большую часть жителей и в других городах. Народ в страхе бежал куда глаза глядят. На дорогах стали устраивать заставы, пытаясь хоть как-то урезонить заразу, но это не помогало.

Беда повторилась в следующие два года. И снова тысячи смертей в городах и селеньях, и снова люди пытались спастись бегством, но болезнь, так или иначе, все равно настигала их… Чума косила людей не сотнями, а тысячами, десятками тысяч. Вымирали целые деревни и города, повсюду валялись трупы умерших — по дорогам, по полям, в опустевших селениях, в лесах, болотах. Мертвых зарывали в сырую землю, а их одежду сжигали. Дома покойников было велено топить можжевельником, таким образом пытаясь избавиться от заразы.

Смертельный вихрь, прокатившийся по Московии, отнял больше человеческих жизней, чем все войны, которые Московия вела с соседями.

Слава богу, на полях сражений русским пока сопутствовал успех.

1 октября 1653 года Земской собор приговорил вести войну с Речью Посполитой. Хотели вернуть Смоленские и Черниговские земли, которые Московия потеряла еще двадцать лет назад.

Слух о новой войне с Польшей давно витал в воздухе. Перед тем как ее объявить, царь Алексей Михайлович собрал на Девичьем поле стрелецкие полки и приказал в своем присутствии произнести думному дьяку речь к ратным людям, чтобы в надежде Царства Небесного и царской милости на земле просить их показать храбрость в скорой войне.

Ратные люди не подвели государя. Сражались, не жалея голов своих. Разбив основные силы противника, они освободили оккупированные поляками земли Московии, а вместе с ними и большую часть Белоруссии и Левобережной Украины, обеспечив присоединение Малороссии к российской державе.

Государь не желал в такой трудный для государства год отсиживаться в Москве, и в мае 1654 года отправился на войну в сопровождении дворовых воевод. Государь заранее позаботился обо всех религиозных предписаниях, послав впереди себя монахов с иконой Иверской Божией Матери. Возле ворот, через которые шел Алексей Михайлович, были устроены возвышения, обитые красным сукном, с которых духовенство кропило святой водой государя и идущих рядом с ним ратных людей.

В ноябре этого же года Алексей Михайлович вернулся из похода. Царю в Москве приготовили торжественную встречу. У ворот, в которые он въезжал на вороном жеребце, царя встречал патриарх Московский и всея Руси в сопровождении двух гостей, александрийского и антиохийского патриархов, с собором духовенства и множеством образов. Вокруг ликовал народ. Государя тронула такая встреча. Он слез с коня, и под торжественный звон колоколов, выстрелы пушек пошел пешком по городу. Статный, гордый, в собольей шубе на плечах, без шапки. С одной стороны его сопровождал сибирский царевич, с другой — окольничий и дворецкий боярин Федор Михайлович Ртищев. Впереди них шествовало множество юношей, которые пели песни и псалмы. Достигнув Лобного места, царь остановился и оглядел сопровождавшую его толпу москвичей, после чего приказал спросить весь мир о здоровье. Толпа народа тут же закричала государю «долгие лета» и упала пред ним на колени.

Алексей Михайлович и сейчас ощущал прилив радости, когда вспоминал эту торжественную минуту. Царь помнил, как в древности, под ликующие возгласы толпы, возвращались в Рим с победой цезари.

Что же все-таки заставило дворецкого в такую рань явиться к нему в Коломенское? — подумал царь. Он не любил московской суеты, предпочитая жить в тишине и покое, поэтому и приказал построить для себя и семьи деревянный дворец на высоком берегу Москвы-реки, в селе Коломенском. Оттуда как раз недалеко было до Кремля. В случае надобности царь мог быстро туда добраться и присутствовать на собрании Боярской или Земской думы, принимать иноземных посланников.

Потихоньку Коломенское стало превращаться в место паломничества, ведь известно — где царь, там и псарь. Сюда стекался народ, причем не только поглазеть на царские деревянные палаты, но и помолиться в старинных церквах Вознесения и Усекновения главы Иоанна Предтечи или же в храме Георгия Победоносца, а с недавних пор — и в новенькой Казанской церкви. Впрочем, превращать свой тихий уголок в место высоких приемов государь не желал. Кто-то из самых шустрых зарубежных посланников попытался пробить себе дорогу в загородную царскую усадьбу, но Алексей Михайлович быстро положил этому конец. «Ни одного варвара сюда не пускать!» — приказал он своей личной охране.

— Так говори, Федор Михайлов, чего там у тебя стряслось? — зевнув, снова повторил свой вопрос царь.

— Посланники прибыли, в Москве тебя, батюшка государь, дожидаются, в твоих царских палатах… — сказал дворецкий.

Ртищев всего-то на три года старше царя, но выглядел он неважнецки. Бледный, ходит с одышкой, а глаза мутные, точно у старика. На Ртищеве — новый полукафтан из голубого сукна с застежкой на пуговицах, на ногах — черные атласные шаровары, заправленные в сафьянные красные сапоги, на голове — шапка из красного бархата, отороченная узкой полоской соболиного меха.

— Посланники, значит… — пробормотал, лениво потягиваясь в постели, царь. Уж не поляки ли снова пришли просить возвратить им Малороссию? Алексей Михайлович еще в прошлый раз им твердо сказал: не отдам казаков, а Ордина-Нащокина, главу Посольского приказа, предупредил, чтобы тот не старался за них. Нашелся, видите ли, ходатай!

Впрочем, Афанасий Лаврентьевич симпатизировал Польше. Более того, он с явным восторгом взирал на все западное, с презрением отзываясь о московских обычаях. Афанасий Лаврентьевич и сына своего воспитал в том же духе, а в результате тот, получив от царя секретное поручение, с важными бумагами и деньгами ушел в Польшу, оттуда перебравшись во Францию. Поступок неслыханный, за что отец мог ожидать для себя жестокой опалы, но Алексей Михайлович по-прежнему доверял Нащокину, поэтому не стал добавлять ему зла, а стал его утешать. Мол, человек, аки та птица: полетает-полетает — и вернется в свое гнездо. Так и твой, боярин, сын когда-нибудь возвратится домой.

После этого случая Нащокин не изменил себе. Находясь под влиянием поляков, он даже в разговоре с царем постоянно повторял их слова: дескать, только в союзе с Польшей Московское государство может стать страшной силой для басурман. Нащокин ненавидел казаков и просил царя возвратить Малороссию Речи Посполитой, но тот был непреклонен. Днепр не станет границей между Московией и Польшей — и все тут!

На сей раз речь шла не о поляках, а о посланниках маньчжурского хана. Ртищев рассказывал, пришли они целым караваном и с богатыми подарками. Посланники разбили на Красной площади шатры и ждут русского государя.

— Маньчжуры, говоришь? — удивленно спросил Алексей Михайлович.

— Они и есть. Уже давно тебя ждут, — кивнул головой дворецкий.

— Вот как! Чего ж они в такую рань?.. Спешат куда? — спросил с интересом государь.

— Ты, батюшка Алексей Михайлович, что-то разоспался. Обыкновенно с первыми петухами встаешь, а тут… Уж не заболел ли? — участливо произнес царский подчиненный.

— Сплюнь! — с явным упреком взглянул на него царь. — Меня же никакая хворь не берет, как будто не знаешь… Книгу мне вчера ученый толкователь Библии из моей библиотеки принес — больно мудрая оказалась. Я читал ее при лучине до первой зари. За ней и уснул. Тут ты…

— Книжный ты человек, батюшка. Хоть бы польза от этого какая была — так ведь нет! Книжки тебе ни богатства не прибавят, ни здоровья. Тогда зачем их читать?.. — покачал головой Ртищев.

— Дурак ты, Федор Михайлов! — зло заметил государь. — Если не из книг, то откуда я бы ума набирался? От тебя? Эх, темные вы люди, как я погляжу! Оттого и Русь, держава наша, такая несчастная, раз в ней такие вот неучи правят. Ты взгляни на Европу… В Европе без книг никуда, поэтому они и умнее нас. Где ум, там и дело, там сила державная.

Царь не напускал на себя лишнюю ученость, а в самом деле любил читать книги, ссылаться на них и руководствоваться текстами. В последнее время он полюбил еще и театр, а ведь недавно лишь царские выходы в большие церковные праздники, блиставшие пышностью и своеобразием соответствующих им обрядов, доставляли единственную пищу врожденной страсти Алексея Михайловича к художественности. Так вел себя царь при его благочестивой и набожной супруге Марии Ильиничне Милославской, но Наталья Нарышкина, на которой он женился после смерти первой жены и которая, в отличие от покойницы, не слыла богомольной хранительницей старых порядков, сумела привить мужу любовь к иноземным обычаям. Царь был натурой увлекающейся и легко мог попасть под влияние тех, кто в данное время был близок его сердцу. Алексей Михайлович по совету жены даже завел свой собственный домашний театр, где играли немцы и его дворовые люди. Тогда в Москву вызвали странствующую немецкую труппу Ягана Готфрида Григори и устроили в Преображенском селе «комедийную хоромину», а потом и «комедийную палату» в Кремлевском дворце.

Большинство царских приближенных, ярых ревнителей старины, видели в этом приближение Антихриста, считая виновником всего главу Посольского приказа боярина Матвеева.

Артамон Сергеевич принадлежал к русским людям нового покроя, сознававших пользу просвещения, любивших чтение и ценивших искусство. Ведя посольские дела и напрямую общаясь с иностранцами, он познакомился с иноземными обычаями, многие из которых пришлись Матвееву по душе. Подобную любовь он привил и своей родственнице по жене, дочери стрелецкого начальника Кирилла Полуектовича Нарышкина Наталье, с одиннадцати лет воспитывавшейся в его доме.

С Матвеевым царь сблизился в тяжелый для себя год, когда ему потребовалось дружеское утешение. Тогда, в марте 1669-го, после тяжелых родов ушла из жизни драгоценная супруга Алексея Михайловича Мария Ильинична, а через два дня после своего рождения покинула этот мир дочь. Вслед за несчастными через три месяца умер царевич Симеон, а спустя несколько месяцев другой царевич — Алексей.

Матвеев и прежде пользовался расположением Алексея Михайловича, а после постигшего царя горя тот вовсе проникся к боярину братской любовью. Именно Артамон Сергеевич указал царю на Наталью, когда тот вновь задумал жениться и, по обычаю, велел собрать девиц на смотр. Так дочь рязанского дворянина Кирилла Нарышкина, чей старинный род происходил от одного крымского выходца, стала царицей всея Руси.

Свадьбу сыграли в конце января 1671 года, а 30 мая следующего года Наталья подарила мужу сына — царевича Петра Алексеевича. После этого Матвеева и отца молодой царицы возвели в звание придворных с особым статусом, получивших большую власть и влияние при дворе.

2

— Что этим головорезам надобно? Не полюбопытствовал? — ловко поправляя пятерней помятую бороду, спросил Ртищева царь.

— Да как же!.. Только они морды-то воротят — будем, мол, говорить только с московским ханом, — ответил подчиненный.

— Знать, дело серьезное, — произнес Алексей Михайлович, позволяя слугам — спальникам и стряпчим, хлопотавшим возле него, облачить царя в одежды.

— Да уж точно! Явно не только здравия пожелать тебе они ехали за тысячи верст, — сказал Федор Михайлович.

— Верно, — согласился с такими доводами царь.

Постельничий поставил рядом с царским ложем скамью, а на нее — лохань и кувшин с теплой водой. Умывшись при содействии спальника и стряпчего, государь отправился в Крестовую, где его ожидали духовник и придворные дьяки.

Так давно повелось. После ранней побудки, иногда до пробуждения петухов, он обязательно шел к своему попу за благословением и для молитвы. На этот раз Алексей Михайлович решил не нарушать традицию.

— Вот, Федор Михайлов… — прежде чем покинуть покои, задумчиво обратился царь к Ртищеву. — Поезжай-ка в Москву и скажи маньчжурам, дескать, царь их сегодня принять не может, так как занят важными государственными делами. Я уже понял, зачем они приехали… Будут жаловаться на наших казаков, а то и умолять меня уйти с Амура. Дудки! — нахмурился Алексей Михайлович. — Не для того мы шли на восток, не для того отвоевали новые земли, чтобы легко их отдать, но напрямую им не говори… Тут надо все делать с умом да хитростью. Только у бездомных степняков заведено идти напролом, а нам нельзя. На наших плечах держава, а ею надо умело управлять. Тут как… Одно неверное слово — и все, конец миру. Тому хорошо воевать, кто силен да богат, но если казна пустая? Сам знаешь, жалованье не можем ратным людям выдать, а ведь еще пушки надо покупать, ружья, зелье для них… Вот и посуди, можем ли мы нынче ссориться с маньчжурами?

Ртищев вздохнул, мол, понимаю, и задал вопрос:

— Когда же ты их, батюшка государь, примешь-то? Ведь спросят, чай…

Царь задумался.

— Я слышал, их хан неделями выдерживает посланников, прежде чем начнет с ними говорить, но восточные люди привыкшие к подобному обращению, — наконец произнес он. — Считают, иначе и быть не должно. Царь, мол, не самая обычная фигура в государстве, к нему запросто не попадешь. Дурное дело — людей томить, но придется… Как сказывают на Востоке, мы не должны потерять лицо, а то ведь азиаты не только уважать, но и бояться меня перестанут…

О столь своеобразной привычке хана Алексей Михайлович впервые услышал от нерчинского казака Игнатия Милованова. Тот для решения пограничного вопроса три года назад ходил с посольством в Пекин. Долго добирались до места — наверное, половину России пришлось пройти, а там еще почти через всю Срединную империю. Короче говоря, несколько месяцев ушло у них на дорогу. Тут бы главному войти в положение и принять их без задержки, но нет, куда там! Пришлось месяц ждать за крепкими караулами, прежде чем император назначил им аудиенцию.

С другой стороны, посланники привезли из Пекина хорошие вести. Думали, хан учинит им словесную драку, отстаивая свои пограничные интересы, а тот на удивление мало говорил о политике, все больше расспрашивая о московской жизни и об увлечениях русского царя. Вот и в написанной по-латыни ханской грамоте, которую они привезли в Москву, не было ничего такого, что могло расстроить государя. Напротив, в ней содержались сплошные дружеские слова, и Алексей Михайлович даже прослезился.

Он почти наизусть помнит, о чем там говорилось:

«По твоему Великому Государя указу присланы из Нерчинска служилые, чтобы нам с тобою посольство сводить и чтобы наши люди ездили к нам и к вам с торгами без всякой помешки беспрестанно и надежно.

И буде сторонние люди пойдут войною под Нерчинские остроги или в Китай, то нам друг другу помогать…

И вперед бы твои люди наших украинных земель не воевали и худа бы никакого не чинили. И как на этом слове положено, будем жить в миру и радости».

Вот, одумался главный, решил тогда царь. Поначалу-то он никак не мог принять наличие под боком сильного соседа. И русские крепости злодеи жгли, и людей убивали и уводили в плен, но вот сейчас все пойдет по-другому. Только зря он надеялся, ведь азиаты снова принялись жечь русские селения на левобережье Амура и убивать людей.

…Никак ведь не уймутся, вздохнул царь. Он уже хотел отправиться в Крестовую комнату, когда в голову Алексею Михайловичу пришла вдруг какая-то забавная мысль.

— Слушай, Федор Михайлов… Если мы для гостей наших соколью охоту устроим? Говорят, их хан тоже большой любитель охоты. Вот они и потешат слух хана, поведав о том, как вместе с московским царем охотились, — спросил он.

— Да ведь время ушло для сокольей-то. Птица наверняка вся к теплым морям упорхнула, — простодушно сказал дворецкий.

— Тогда распорядись, чтоб борзых готовили вместе с соколами, — велел ему царь. — Сам-то поедешь? — спросил он.

Ртищев только вздохнул.

— Рад бы, но не могу. Болезнь неведомая меня одолела. Ночью в пот бросает, а днем мучаюсь дикой слабостью, — пожаловался дворецкий.

— То-то я гляжу, бледный ты какой-то… Давай-ка, к лекарю, немцу нашему сходи, вдруг чем поможет. Не умирать же, ей-богу!

Алексей Михайлович тоже в последнее время не мог похвастать здоровьем, разве что храбрился. Обрюзг, отяжелел, на коня и то с трудом садился, поэтому передвигался больше в карете и на санях, и только на охоту по-прежнему отправлялся в седле.

Еще недавно на него было приятно посмотреть — статный, живой, подтянутый, румянец молодости на щеках играет. Правление царю выдалось не из легких, когда состариться можно и за один год. Чего только стоило Алексею Михайловичу возвратить Московии Смоленск и Северную землю, захваченные некогда Речью Посполитой. Он добился своей цели только кровопролитными войнами. Каково было государю навести порядок в государстве и усилить центральную власть? Не все бояре и князья, привыкшие к самостоятельности, беспрекословно подчинялись Москве. Воссоединить Русь с Украиной — тоже непростое дело, как и подавление восстания низших слоев населения, прокатившихся по всей державе. С одним только Стенькой Разиным пришлось сколько повозиться. Государь же огнем и мечом прошелся по русским землям, сумев подавить большую и малую смуту.

Слава богу, пока особой опасности ждать ниоткуда не приходилось. Поляки после славных походов русских дружин присмирели, Золотая Орда ушла в прошлое, да и шведы поутихли после нескольких неудач. Кто еще может угрожать границам Руси? Может, маньчжуры? Алексея Михайловича всегда интересовали политические дела, поэтому он часто знал намерения разных европейских правителей. Азия же его мало тревожила. Где Москва, а где тот же Пекин! Однако в последнее время до царя доходили сведения, что на Востоке зарождается сила, по мощи уже сейчас не уступающая великим монголам, которые в свое время сумели завоевать полмира. Кажется, эта сила маньчжуры. Они положили свой глаз на Амур и Сибирь, и теперь, облизываясь, ходили вокруг да около, словно лисы возле курятника.

…Прежде чем царь приступил к утренней молитве, духовник благословил его крестом. Пока царь в истовом порыве веры прикладывался к кресту, один из дьяков поставил пред иконостасом на высокий столик-аналой образ Псковского чудотворца, преподобного Никандра, память которого праздновалась в тот осенний сентябрьский день. Священник окропил икону святой водой, и государь, прикладываясь к ней, совершил свою молитву, которая продолжалась около четверти часа. После молитвы царю поднесли кубок с освященной водой, привезенной из дальнего монастыря вместе с иконой праздника и хлебом-просфорой. В это же время служащий дьяк, взяв в руки сборник поучений Иоанна Златоуста, стал читать духовное слово.

Окончив особую утреннюю молитву, Алексей Михайлович, следуя давней своей привычке, перед тем как отправиться к столовому кушанью, послал слугу к молодой царице Наталье Кирилловне спросить о ее здоровье и пригласить на завтрак. Наталья, как и прежняя супруга царя, имела отдельные от мужа хоромы. Так было в Кремлевском дворце, тот же порядок оставался и в Коломенском — загородной резиденции царя.

Здание дворца государя строилось в три яруса. Средний ярус занимали хоромы царя и царицы с отдельными спальнями, соединенными между собой коридором, и крестовыми; там же находились столовая и сами Комнаты, где государь с государыней занимались делами. Комнаты небольшого размера имели три окна наружу. В самих помещениях глаз не мог выхватить ничего лишнего: лавки у стен, посередине находился стол с креслом.

Особые хоромы ставились и для государевых детей, которые соединялись сенями с хоромами царицы.

В нижних комнатах находились палаты, где царь мог принимать гостей. Палаты, украшенные иконами, в отличие от скромных царских хоромов, блистали яркими красками и позолотой. В пристроенных к дворцу комнатах обитали приближенные царя и челядь.

Верхний ярус дворца занимали терема — светлые комнаты для летнего пребывания.

…Тишь царила в Коломенском дворце. Другое дело — дворец Кремлевский. Там уже с самого утра толпились бояре, думные и ближние люди, готовые ударить лбом государю и присутствовать в Царской Думе. Они собирались обычно в передней, где терпеливо ожидали царского выхода из внутреннего покоя или из Комнаты.

Поздоровавшись с боярами и поговорив с ними о делах, государь в сопровождении свиты шествовал к поздней обедне в одну из придворных церквей. Если тот день именовался праздничным, то выход делался в собор или в монастырь, построенный в память празднуемого святого. В общие церковные праздники набожный Алексей Михайлович, как и его покойный отец, Михаил Федорович, присутствовал при всех обрядах и церемониях, поэтому и выходы в такие дни выглядели торжественнее.

В Коломенском же царь завел иные порядки. Теперь никто ему не докучал по утрам, и Алексей Михайлович делал все, что захочет. Годы брали свое, поэтому государю хотелось покоя. Особенно он стал уединяться после женитьбы на Наталье Нарышкиной, но та, в силу своего молодого возраста, любила выезжать в свет. Пока не придумали своего домашнего театра, она ездила к Матвееву поглядеть на игру его актеров. Артамон Сергеевич не так давно построил себе большие палаты у Никиты на Столпах, украсив их картинами иностранных мастеров и мебелью в европейском стиле. Наталья чувствовала себя здесь легко и вольготно, так как, в отличие от многих людей боярского рода, царский окольничий не был деспотом. Он не держал взаперти ни свою жену, ни родственников, ни воспитанников. В его доме постоянно царило веселье — звучала музыка, слышался многоязыкий разговор наезжавших сюда со всей Европы людей.

Алексей Михайлович смотрел на все происходившее сквозь пальцы, даже на царицу, позволявшую себе ездить в открытой карете. Набожные родственники считали нарушение вековых устоев происками дьявола, советуя царю приструнить молодую жену, но тот, напротив, с каждым днем все больше и больше попадал под влияние этой по-европейски утонченной и ясноликой молодой женщины. Государь даже время молитвы стал ограничивать, а ведь еще недавно едва ли кто из его близких мог сравниться с Алексеем Михайловичем набожностью и рвением в исполнении церковных обрядов, служб, молитв. Бывало, в пост он мог простоять на коленях в церкви по пять, а то и по шесть часов сряду, где клал иногда по тысяче земных поклонов, а по большим праздникам — иногда и больше.

Сейчас государь надумал посвятить день молодой жене. Та давно просила свозить ее на прогулку в Троице-Сергиеву слободу, к лавре. Жена с детства любила это необычное место, с множеством церквей и соборов, красивее которых, считала она, не найти на всем белом свете. Если где-то гудели колокола, то их слышала вся Русь-матушка. Там супруга, по натуре живая и веселая, вдруг становилась иной — задумчивой и умиротворенной.

Впрочем, привычка взяла свое, и царь, сославшись на дела, после обедни решил-таки ехать в Москву.

— А вели-ка, Федор Михайлов, лошадей закладывать! — приказал он Ртищеву.

Царю подали карету, и шестерка лошадей, запряженных попарно в легкую упряжь, в сопровождении конной охраны пустилась в путь. Уж больно растревожил душу Алексея Михайловича приезд иностранных посланников, а находиться один на один со своими думами он не мог. Царю требовалось участие мудрых советников.

Алексей Михайлович любил ежедневные походы. От Коломенского до Кремля, как говорится, рукой подать, но уж столько всего насмотришься, пока доберешься до дворца. Бывало, приспустит государь слюдяное окно кареты и смотрит, смотрит… Больше всего его привлекали мелькавшие за окном пейзажи. Природа русская, несмотря на свою традиционную скромность, довольно живая. Здесь все радует глаз — и лиственные леса с перелесками, и разметавшиеся по гривкам холмов крестьянские пашни, и луговые травы, и небольшие озерца, обрамленные осокой да камышом… Даже торфяные болота не могут испортить всю эту чудную картину. Сказка!

— Ну, наподдай, соколики! — взмахнув длинным бичом, подгонял тройку упряжных лошадей сидящий на оглобле возница. Резво бежали кони, поднимая пыль до небес.

Хотя и ранний час, но людей на дороге много. В большинстве своем — крестьяне из близлежащих деревень с возками. Те встают рано, чтобы поспеть занять место на московском торжке. Идут гуськом, переговариваются, а завидев царскую карету, останавливаются и кланяются до земли, государя приветствуют. Чем ближе Москва, тем больше людей да возков.

Вот и Белокаменная, причем обновленная и украшенная Великим Иоанном. Успенский собор, церковь Благовещения, Грановитая палата, Теремной дворец, Кремль со стрельницами, множество каменных церквей и домов, разбросанных по городу, — все было построено искусными зодчими при великом князе Московском Иване Васильевиче. До этого сплошь деревянная, бедная и ничтожная Москва походила на большое село, огороженное Кремлем. Аналогичным образом скоро и вся Русь поднялась на ноги. Города, не ломавшие ни перед кем шапки, сняли их перед Иваном Васильевичем, а потом, сплавив уделы в единый железный кулак, избавил он Московию и от ханского ярма.

Великий человек! — восхищенно думал о нем Алексей Михайлович, с привычным для царя любопытством глядя на приходящую в утреннее движение Москву. Люди, лошади, обозы с товаром, спешащие куда-то кареты и верхоконные — все радовало государя и заставляло еще больше любить жизнь.

Каким же запомнят его эти люди, которым он оставит в наследство свое царство? Будут ли они помнить о нем? Ничего особенного Алексей Михайлович в своей жизни не совершал. Да, переживал за свою державу, воевал с ее врагами, а в целом старался жить по законам Божьим. Хватит ли подобного, чтобы тебя помнили в веках? Народ ведь больше запоминает плохое, чем доброе. Кто же теперь помнит Ивана-объединителя, который избавил Русь от Золотой Орды, а вот другого Ивана, прозванного в народе Грозным, до сих пор вспоминают!

Может, и ему, Алексею Михайловичу, нужно с народом вести себя построже? Странно, но народ чаще всего ненавидит именно добрых правителей, а злых потом веками вспоминает с благоговением. Отчего так? Кто знает! Скорей всего, виной тому татарская плеть, к которой за два с лишним века привык русский человек, да так, что до сей поры предпочитает ее любой ласке…

…Возле дворцовых палат царя уже поджидала толпа думных чинов — бояре, окольничие, думные дворяне, дьяки, а также и слободские старосты, пришедшие ударить лбом царю.

Поздоровавшись с подданными, Алексей Михайлович в сопровождении бояр отправился в государеву Комнату, где он обычно занимался текущими делами, слушал доклады и челобитные. Первыми с докладами к нему стали поочередно входить начальники Приказов. Царь выслушивал их и отправлял с миром. Когда закончились доклады, думный дьяк Иван Якимов, сменивший в этой должности покойного Алмаза Иванова, принялся докладывать челобитные, которые вносили в Комнату, и помечать решения. Бояре во время слушания дел не смели садиться. Если уставали стоять, то выходили посидеть в Переднюю, находившуюся по соседству. Когда же по пятницам царь открывал «сидение с боярами» (заседание Думы), боярам, окольничим и думным дворянам разрешалось сидеть на лавках поодаль от царя. Думные дьяки обыкновенно стояли, а порой, когда «сидение» затягивалось, государь и им разрешал садиться.

На сей раз заседание и слушание дел в Комнате закончилось около двенадцати часов утра. Бояре, ударив лбами царю, стали разъезжаться по домам.

— Ты, Артамон Сергеев, не торопись… — спокойно попросил государь Матвеева, своего первого помощника и советчика.

Когда они остались одни, Алексей Михайлович сообщил тому о приезде китайских посланников и высказал свою тревогу по поводу притязаний маньчжур.

— Как, Артамон, сможем ли мы побить этих злодеев, если они нападут на нас? — спросил царь.

Матвеев пожал плечами и высказал свое мнение:

— Сложно сразу сказать. До Москвы-то они точно не дойдут — увязнут в наших лесах и болотах, а вот восточную Русь они, глядишь, постепенно и захватят. Страна у них большая, и людей в ней намного больше нашего. Для содержания всей орды нужно послать на Восток целую армию. Ратников набрать можно, но где нам взять деньги на их вооружение? Казна почти пуста. Сам знаешь, батюшка, сколько золота да серебра мы потратили на то, чтобы выиграть прежние сражения. В данном случае точно не потянем.

— Тогда на поклон к верховному придется идти? — нахмурился царь. — Да не быть этому никогда! — горячился он. — Если нападут, встретим их, как подобает. Или зря мы столько людей погубили, отправляя их воевать на дальние земли?.. Если гости-маньчжуры приехали уговорить меня наши восточные земли им отдать, — велю гнать их в три шеи!

3

Алексей Михайлович давно осознал некоторые тонкости в поведении с иностранцами. Так, прежде чем толковать с иноземными посланниками, им нужно создать хорошее настроение. От этого посланцы становятся более сговорчивыми и податливыми. Хотя посол — как мех: что в него вложишь, то и несет. Вот и прибывшие в Москву маньчжуры не свои речи станут говорить, а исполнять волю хана. Все же их надо уважать, создавать впечатление дружелюбия, поэтому-то государь решил пригласить китайских посланников на царскую охоту. Азарт в соединении с обязательным застольем часто сближает людей, заставляя их раскрепощаться и едва ли не откровенничать.

Впрочем, царь иного и не мог бы придумать, ведь охота являлась его любимой забавой, где у Алексея Михайловича всегда наступало какое-то просветление, позволявшее ему совершать обдуманные поступки и принимать правильные решения. Видно, так действовала на него природа, а еще атмосфера праздника, который не был чужд мужскому началу.

Больше всего государь любил соколиную охоту. Он знал в ней толк, поэтому не случайно слыл добрым хозяином соколов. Царь имел свою сокольню с приставленными к ней сокольниками. Вместе с помощниками-подсокольниками те ухаживали за птицей, заботились о ней, обучали и выносили в поле, но перед тем требовалось добыть птицу. Лучше всего молодого сокола брать с гнезда. Гнездари — а так зовутся эти соколы — хорошо поддаются обучению. Одни из них потом вырастают в низовые — идущие низом, поднимая птицу ввысь, другие в верховые — бьющие сверху.

Прежде чем взять молодого сокола на охоту, Алексей Михайлович сам отводил его в поле, выпуская на голубя, и если тот годился, зачислял в ловчие.

Царь не мог без восторга глядеть на птицу, считая ловчих соколов самым совершенным орудием охоты. Лук, стрелы, свинцовые пули — хорошо, но когда ты идешь на куропатку или дрофу, а также другую пернатую дичь, ничего не заменит тебе сокола.

Красивее всех своих собратьев, конечно, соколина — крупный и бойкий молодецкий сокол, но Алексей Михайлович предпочитал самочек, ведь только самка может брать на охоте дрофу-стрепета, размером больше курицы. Она и стоила дороже обычной птицы. В Москве армянские скупщики серебром за нее платили, а арабские посланники и того пуще — золотом. В их землях соколиная охота тоже в почете, особенно у султанов и всяких там эмиров.

Царь был не только заядлым соколятником, но имел небольшое помещение для псов, включающее охотников на лис и борзых, а также лучших на Руси псарей, в распоряжении которых и находились гончие. Всех псов выводили, используя смычок и свору, поэтому охота с ними доставляла всем несказанное удовольствие. Такие натренированные животные никогда не подведут, не ослушаются хозяев.

Порой для удовольствия Алексей Михайлович мог развлечься, загоняя верхом лис, волков и захлестывая их с лошади плетьми…

…Еще солнце не поднялось над горизонтом, когда конный поезд полевщиков, звеня узловыми цепями конных и громыхая колесами колымаг и телег, выступил в путь. Сокольничий Иван Ряжин знал все охотные ближние места, которые в последние годы уважал ставший терять здоровье государь, но на этот раз тот вдруг вспомнил про отъезжие угодья, где всегда имелось больше дичи. Уж больно хотел государь угодить иностранным посланникам, чтобы они повеселились и оценили русскую охоту. Распорядители охоты велели собрать большой обоз, зная, как долго продолжаются подобные выезды. Теперь этот обоз, составленный из нескольких кладных повозок с едой, алкоголем, поварами, палатками, ружьями, зельем для них и походным кузнечным оборудованием, тащился в конце длинной колонны, где кроме царя и его ближних ехало немало бояр с сыновьями, служащих, разночинной знати, а также иностранных посланников и прислуги. Женщины, в большинстве своем стрелецкие вдовы и посадские девицы, которых по обыкновению брали для большего веселья, шли с обозом. Боярские же дочки, использовавшие подобные поездки как повод свести знакомство со знатными женихами, передвигались исключительно верхом, держась поближе к охотникам.

Вокруг до боли знакомая картина. Вон там, в прозрачной дали, чернеют сосновыми борами Воробьевы горы. Внизу бежит, ударяясь в подмытые кручи, река. Вырвавшись из лесных объятий на залитую солнцем луговину с пасущейся скотиной, она устремляется на восток — мимо серых изб под желто-бурой соломой, кровель, мимо Данилова монастыря, приметного издали своими церковными главами… Рядом с городским наплывным мостом находятся ряды магазинов, лавок, амбаров. Курят белыми дымами замоскворецкие деревушки, пестреют крестьянские пашни, мимо которых тянутся обозы, разнося вокруг натужный скрип тяжелых колес. Просторно глазу глядеть на все это. Чудо земное! — думает царь. Он умрет, но окружающая действительность останется, и будет по-прежнему радовать людской глаз. Так уж устроена жизнь…

Бедный Алексей Михайлович! Ему так хотелось похвастать перед иностранными гостями тем, как его ловчие соколки бьют на лету дрофу, но на носу был Покров. К этому времени в лесах остается лишь местная птица, тогда как перелетная в большинстве своем снимается с гнездовий и улетает к теплым морям. Все же царь надеялся на чудо. Чтобы не попасть впросак, он на всякий случай велел взять с собой и гончих с борзыми. Уж кто-кто, а те всегда выручат. Что за охота без трофея?

Всю дорогу собаки лаяли и грызлись меж собой, пугая лошадей. Вроде кормленные, а поди ж ты!.. Царь все-таки не выдержал и выговорил ловчему: мол, чего они у тебя сегодня такие злющие? Вся правда в том, что собак давно не брали в поле — вот они и бесились в нервном предчувствии зверя.

Стучали копытами кони, разбивая дорожную твердь. Из-за сухой осени земля затвердела, и пылью застило глаза. Конная процессия уже далеко уйдет, а пыль все еще продолжает висеть в воздухе.

Царь, следуя своей давней привычке, ехал впереди. Рядом с ним — сокольничий, а чуть позади — несколько сокольников с ловчими птицами. В отличие от псов, соколы спокойны. Сидят, вцепившись когтями в кожаные перчатки своих воспитателей, и рыщут острым взглядом вокруг. «Красавцы! — восхищенно глядел на птиц Алексей Михайлович. — Надо подарить парочку таких соколков верховному хану, да с ними сокольника в Пекин послать — пусть обучит маньчжуров, как надо управлять птицами, а то, говорят, хан хоть и заядлый охотник, да только своих ловчих птиц не имеет. Хорошо ли это?..»

Отъезжее поле — местность для псовой охоты — встретило охотников звенящей тишиной. Осенняя бурая пора. Ни перепел тебе не выпорхнет из-под ног, ни куропатка вдали не заклокочет… Шуршала под копытами лошадей пожухлая трава, навевая грусть. Так и хочется упасть в эти пышные травы и забыться в нечаянном покое, но не до отдыха, когда свора гончих, сбившись в кружок, уже отчаянно скулит в ожидании команды ловчего. Тот, как и четверо стерегущих их охотников, отчего-то не торопится. Бородатые, молчаливые и серьезные, мужчины терпеливо ждут своего часа. На них красные куртки и синие шаровары, отличающие подчиненных от остальных охотников.

Алексей Михайлович решил не нарушать традиции и, прежде чем начать охоту, предложил гостям спешиться и выпить для поднятия духа мед. Тут же появился чашник Никишка Чернов с помощниками, которые разнесли по гостям хмельной напиток.

— Ну, с полем! — изрек государь и первым опрокинул кубок. Его примеру последовали и остальные, сопровождая питие криками:

— С полем, батюшка государь! С почином!

Отведав меду, Алексей Михайлович повеселел, а то ведь был бледен и немногословен. Конный путь стал для него настоящим испытанием, так что слугам даже пришлось снимать государя с лошади. Подобная немощь сильно угнетала царя, ведь Алексей Михайлович хотел выглядеть перед чужеземными гостями в полном здравии и в хорошем расположении духа, но не получилось. Теперь точно разнесут по всему свету слух о немощи русского царя. Дескать, не стоит принимать его во внимание при решении политических вопросов. «Много перетерпел я неприятностей!» — позже признался Алексей Михайлович Матвееву, попытавшемуся его утешить. Осенью, говорит, всегда так. Силы уходят, а возвращаются только к весне.

4

— Как, Яков, не подведут нас сегодня твои собачки? — подошел царь к молодому ловчему Якову Бородину, высокому молодцу с русой волнистой бородой, принявшего эту должность после смерти опытного зверовика Онуфрия Точилина.

На царе — обыкновенный дорожный кафтан неяркого цвета, красные сафьяновые сапоги и шапка, обшитая собольим мехом. В таком наряде он ничем не отличался от остальных охотников, разве что иностранные посланники выглядели иначе. Азиаты носили синие халаты в пол с холстяной опояской, а европейские гости — дорожные плащи, шляпы с перьями и сапоги-ботфорты.

— Не подведут, батюшка царь! — пообещал Яков.

— Гляди у меня! — нарочито нахмурил брови государь. — В прошлый-то раз сплоховал ты, братец, и не туда увел свою свору… — Алексей Михайлович тяжело вздохнул. — Знаю, знаю, по неопытности, но время научит. Все мы вначале делаем промахи, пока не заматереем. Жаль только, что там и жизни конец…

Потом царь собрал вокруг себя молодых охотников и стал наставлять их.

— На лазу стой, глаз не раскидывай, — говорил он. — Пропустил — не беда. Тотчас рог ловчему посылай. — Алексей Михайлович порыскал глазами вокруг. — Ты, Клим Васильев, — ткнул он пальцем в старшего сынка боярина Василия Пырьева, — больше не озорничай. Я ведь видел, как ты в прошлый раз молодую огневку плетью-то убил. Всего-то щенок! Не совестно тебе? — государь перевел дух. — Смотрите, понапрасну в рожок-то не дуйте, а то у иных из вас есть такое обыкновение, — продолжал поучать царь охотников. — Чуть что — тут же зовете на подмогу. Бывает, зверь маленький, енот, например, пробежит, а вам уже волчий хвост чудится. Сейчас я сам за вами следить стану. Если что не так — могу и плетью огреть. Помните! Сейчас — по коням!

Двое рослых слуг тут же подскочили к царю и помогли ему сесть в седло. Раздался свисток. Услышав знакомую команду, собаки радостно взвыли. Первым двинулся ловчий, за ним охотники с гончими и борзыми, старшие псари на конях с придворными, гости, девицы, бабы, прислуга. Возле обоза остался лишь один помощник дворецкого Авдеев с мелкими слугами. К возвращению охотников путники должны будут разбить стан: поставить шатры, разжечь костры и приготовить горячую пищу, а если не успеют, получат от царя порядочнейшего трепака. Тот мог и по уху съездить, и за бороду оттаскать. Так уж он порядок любил.

Скоро вдали захлопали охотничьи кнуты — арапники, и следом раздались громкие голоса людей. Оказывается, ловчий с помощниками наткнулись на зайца и лису, стараясь друг друга перекричать.

— Вперед, псари, вперед! Не останавливайся! — громко командовали ими, и те продолжали кричать и хлопать кнутами. Затем раздался лай — по следу зверя пустили гончих.

— Слышьте? Никак лисогоны залаяли… Или птицу сняли с гнезда, или зайца… — ни к кому не обращаясь, задумчиво произнес Авдеев.

— Скорее уж рыжую лису, — заявляет невысокого роста кряжистый холоп. Словно не обращая внимания на погожий денек, он оделся в полушубок кожей наружу. Барины будут на перинах ночевать, а ему придется на сырой земле лежать.

— Может, и рыжую, — согласился помощник дворецкого. — Кому она сейчас линялая-то нужна? Если б зима, тогда другое дело…

Гончие и впрямь наткнулись на лисицу. Втравленная в болото, хвостатая лисица, видя свое безвыходное положение, рванула прямо на охотников. Пробившись сквозь свору гончих, она бросилась под самые копыта царской гнедой. Задержавшись на мгновение, чтобы оценить обстановку, лисица вдруг шмыгнула в траву и была такова. Ловчий хотел сначала выставить на нее лисохватов, но царь строго велел ему придержать борзых. То ли пожалел хвостуху, то ли просто понимал, что толку убивать лисицу сейчас нет. Зачем совершать подлости?

В эту минуту неподалеку в кустах зазвучал рожок, и ловчий направил свою свору на звук. Потом охотники долго мучили зайца, с шумом и криками гоняя его по перелескам да полям, пока он не попал в зубы борзой. После зайца попался молодой олень, которого взяли всем миром.

Зверь нынче попадался редко, но и имевшейся живности хватало для охотничьего азарта. Чего стоила только травля отбившегося от своей стаи и заблудившегося среди трав и кустарников матерого бирюка-волка.

— Есть волки и в нашем колке! — завидев мечущуюся среди трав спину лесного животного, обрадованно воскликнул кто-то из охотников.

— А то! — услышав такие речи, с нескрываемым задором проговорил ловчий Яков Бородин. — Скучать не придется… Ату! Ату! — закричал он выставленным на травлю волка псам. Вслед за ним начали «атукать» и остальные охотники.

Волчара оказался верткий. Он ловко уворачивался от псов, пока те не выгнали волка на место стрелков в облаве, и тут кто-то из охотников уложил его из ружья.

Посмотреть на добычу съехались все охотники. Они с любопытством рассматривали трофей. Особенно заинтересовался убитым волчарой глава цинских послов, пожилой маньчжур невысокого роста по имени Чжоу. Он долго изучал тушу и все время качал головой, приговаривая что-то на своем наречии.

— Вот так мы поступаем со всеми врагами рода человеческого! — с некоторым вызовом произнес подъехавший к маньчжуру молодой боярин Алексашка Глызин. Отец Варфоломей — католик, служивший переводчиком при цинской посольской миссии, перевел его слова посольнику. Тот внимательно поглядел на Алексашку и усмехнулся. Видно, понял намек.

…Чжоу работал послом уже много лет. Где он только не побывал за свою долгую жизнь, и почти всегда возвращался в Пекин с добрыми вестями! Его считали умным и хитрым человеком, к тому же небывало везучим. Именно дипломату Чжоу верховный правитель доверял самые важные посольские дела, ведь тот всегда возвращался с победой.

На этот раз ему не повезло. Он-то надеялся легко уговорить слывших своей уступчивостью добродушных варваров убраться с Амура. Чжоу думал, льстивые слова императора Шэн-цзу, которыми пестрела привезенная посланниками имперская грамота, а вместе с ней и дорогие подарки, сложенные к ногам русского хана, сделают его покладистым, но нет! Вместо этого русский хан вдруг заявил, что на Амуре русских людей нет, так как он никого туда не посылал, и последняя русская крепость находится на реке Шилке и зовется Нерчинском. Маньчжуры в растерянности. Как же так? А Албазин? А Кумарский острог? Разве это не русские крепости? Не мои! — уперся царь. Гулящие люди да беглые, нашедшие себе приют за восточными границами его царства. Вот-де с ними и говорите!

Впрочем, Чжоу просто не мог поверить в царские сказки.

— Как же Никифор Черниговский? — прищурив и без того узкий глаз, спросил он Алексея Михайловича. — Не ты ль, о, великий хан московский, назначил его своим приказчиком на Амуре? Не твою ли волю он исполняет, совершая набеги на цинские земли? Убери Никифора Черниговского с Амура, хан, а вместе с ним и казаков с пашенными, которые не на своей земле хлеб сеют.

О, если б царь мог сейчас высказать все накипевшее в его сердце! Хотя… Зачем? Этим католикам неведомы тонкости русского языка, поэтому они переводят неточно, если не сказать, погано. Надо, чтобы не в бровь, а в глаз! Алексей Михайлович не имел своих переводчиков, понимающих маньчжурскую речь, и поэтому-то посредниками на переговорах выступали исключительно папские люди. Их духовная миссия, посланная для обращения иноверцев, с некоторых пор свила гнездышко в Пекине. Надо предложить Матвееву отправить в Пекин человека, способного к языкам. Вернувшись, такой человек научил бы всех желающих говорить на маньчжурском, — подумал Алексей Михайлович.

До скончания наших дней пользоваться услугами католиков? В таком случае Европа всегда будет знать о наших планах, потому как все эти отцы-иезуиты, усердно работающие переводчиками, не кто иные, как папские соглядатаи и лазутчики, под предлогом просвещения азиатских народов и проповедей учения Христа прокладывающие путь Европе на Восток. Азиаты теперь наши соседи, а поэтому нужно дружить с ними. И язык их изучать, и привычки, и веру — пригодится!

Переговоры с цинскими посланниками длились тогда чуть ли не целый месяц. Чтобы маньчжуры не заскучали, в их честь почти ежедневно задавали пиры; азиатов возили на прогулки по окрестностям Москвы, а кроме того, специально для них в «комедийной хоромине» Преображенского села и «комедийной палате» Кремлевского дворца по распоряжению царя устраивались театральные зрелища с участием лучших придворных артистов.

На звериный промысел больше не выезжали. В прошлый раз дико нагулялись, и в Москву вернулись едва живые. Три дня и три ночи пьянствовали, обмывая охотничьи трофеи. Вот уж удивил царь своим небывалым гостеприимством посланников! Как еще богу душу не отдали после такого непомерного распития медов, горелок, как не лопнули от закусок? Царь не злоупотреблял едой, а других угостить любил. На протяжении своей жизни он представлял образец умеренности. К столу царя всегда подавались самые простые блюда — ржаной хлеб, немного вина, овсяная брага или легкое пиво с коричным маслом, а иногда только одна коричная вода. Впрочем, даже этот стол не имел никакого сравнения с теми, которые государь держал во время постов. Во время Великого поста царь Алексей обедал только три раза в неделю — в четверг, субботу и воскресенье. В остальные же дни ел по куску черного хлеба с солью, по соленому грибу или огурцу и пил по чуть-чуть пива. Рыбу царь ел только два раза в Великий пост и соблюдал все семь недель поста.

Кроме постов государь не ел ничего мясного по понедельникам, средам и пятницам. Таким образом, ни один монах не мог превзойти его в строгости поста. Таким усердным соблюдением постов государь выражал строгую приверженность Православию, всем уставам и обрядам Церкви.

Несмотря на такое постничество и умеренность, в мясные и рыбные дни, а особенно — в праздники, посольские и иные пиры на царский стол подавалось до семидесяти блюд, но почти все эти блюда расходились на подачи боярам и другим лицам в знак благоволения и почести.

Вот и на охоте царь меньше ел и пил сам, а больше угощал остальных. Посольских же и близких ему людей Алексей Михайлович кормил из собственных рук, стараясь отдать им лучшие куски. При этом царь зорко следил за тем, чтобы сидящие за столом не брезговали, а много пили и закусывали. Охотники, погруженные в полуобморочное состояние, возвращались в Москву, пытаясь после неделю отдышаться, и морщась срыгивали сытную еду.

В общем и целом, все прошло складно, и царь остался доволен поездкой. Жалел лишь о том, что не смог показать гостям своих соколков в деле, но ведь не сезон. Хотя под занавес Алексею Михайловичу все же повезло. Когда он уже осознал невозможность такого случая, неожиданно высоко в небе показалась черная точка. Вначале все подумали, это ворон залетел в зенит, но тут с неба послышался зазывный гусиный клик.

— Гусь-гуменник! Давай, выпускай соколка!.. — закричал кто-то из охотников. Алексей Михайлович не мог поверить своим глазам. «Откуда в такую пору гусь? — удивленно подумал он. — Может, какие-то обстоятельства задержали его в болотах?»

Речь шла о когда-то раненной птице, которую еще в начале лета подобрал в поле старый егерь Фома Силантьевич Проклов, совершавший обход угодий. Он ее выходил, но когда начался птичий отлет, в стаю не пустил. Слабенькая, мол, пусть еще перезимует. Тут к нему гонец. Так и так, батюшка царь очень хочет удивить заморских гостей соколиной охотой — выпусти-ка своего воспитанника. Тот погоревал-погоревал, да и пошел на уступки. Сам же царь приказывает!

Вдогонку гусю пустили двух опытных птиц. Один соколок — низовой, привыкший поднимать добычу в гору, другой — верховой, бьющий ее сверху. Почуяв родную стихию, соколки вперегонку устремились ввысь. Первым к жертве подлетел годовалый сокол, опередив старого молодецкого соколину. Он стал летать под гусем, гоня того вверх, а затем, вынырнув позади него, внезапно ударил гуся под левое крыло, всадив отлетный коготь в птицу и распоров ее как ножом. Гусь гуменник, взмахнув напоследок крыльями, сорвался с неба и камнем рухнул на землю. Годовалый сокол тотчас опустился на него и, перерезав птице горло, стал пить кровь…

— Видели?! Все видели? Вот так вот… — кричал Алексей Михайлович.

Он горделиво глянул на гостей — как им понравилось зрелище? — и погладил свою светлую, чуть тронутую сединой бороду. Теперь, кажется, всё — можно возвращаться домой. Лучшего представления чужеземцам в жизни не видать.

…Когда в первый день переговоров пинские посланники раскрыли свои карты, прямо заявив, зачем они явились в Москву, царь впал в ярость.

— Ворюги! — оставшись наедине с главой Посольского приказа Матвеевым, воскликнул он. — Чего захотели! Отдай, говорят, нам Амур. Вот этого они не хотят? — кипя от бешенства, продемонстрировал он Матвееву кукиш. — Плевал я на их императора! Видишь ли, мира захотел… Не он ли послал свое воровское войско на русский град Албазин? Не императорские ли воины жгли населенные пункты и убивали стариков, баб, их детишек? Нет уж, все, дудки! Пусть передадут своему верховному — русский царь своими землями не торгует. Албазин мы с Божьей помощью восстановили, и теперь, гады, пусть только сунутся туда — я на них мои лучшие дружины нашлю, и те дойдут до самого Пекина. Тогда уже не жди от нас пощады!

Матвеев выглядел гораздо сдержаннее, хотя и у него прямо клокотало в груди. После паузы он постарался успокоить государя:

— Не торопись, батюшка Алексей Михайлович, ссориться с азиатами. Не время сейчас…

— Что ж мне делать? Не идти же нам, в конце концов, на уступки! — опираясь на царский посох, начал нервно расхаживать по Кабинету царь, тогда как Артамон Сергеевич стоял, не смея в присутствии государя даже опуститься на лавку. — Да ты садись, Артамон, чего стоишь? В ногах правды-то нет… — сказал Алексей Михайлович. — Верный мой друг, есть у тебя припасенные на такой случай советы? — спросил он сановника.

— Главное, не горячиться, — подтянув полы кафтана и устраиваясь на лавке, произнес Артамон Сергеевич. — Не вздумай передавать посланникам твои мысли, возникшие впопыхах, а то передадут их верховному — беды не оберешься…

Царь и сам это понимал. Маньчжурское царство удивляло окружающих своей могущественностью, и с ним до поры нельзя скрещивать оружие. Вот когда Русь покончит с войнами на Западе, чуток окрепнет да пополнит свою казну, тогда и можно стукнуть кулаком по столу, а сейчас нужно лишь хитрить и от всего открещиваться. Царь пообещает послам разобраться с Черниговским, хотя и так и так надо давно его наказать. Говорят, он там вольницу у себя развел, перестал подчиняться царским сановникам. «Не слишком ли много берет на себя этот холоп? — думал царь. — Так можно и второй Дон нам получить, а кому нужна новая головная боль? Все, велю подчинить Албазин Нерчинску. Пусть всеми его делами управляют из Нерчинского острога, а там наместника посажу. Будет приказы нерчинского командира исполнять. На самой-то Шилке пока порядок. Воеводы сибирские на них не жалуются. Только о Черниговском и говорят»…

«Собрать большое войско для защиты восточных рубежей у нас пока нет возможности, — мыслил государь. — Раз так, то надо оградить даурские поселения посольскими контактами. Для этого требуется завести мирные сношения с калмыцким ханом Бошохту, кочующим со своими людьми между озером Зайсаном и рекою Или, и посылать ему подарки: сукна, китайские узорчатые ткани и красную выделанную кожу. Если подружимся, то у маньчжур не хватит сил противостоять нам», — решил он. Только сами маньчжуры не должны знать и об этих тайных сношениях, и о многом другом, приходящем в голову царю. Главное сейчас — выиграть время, для чего нужно убедить верховного правителя в том, что русские не думают воевать с ним. Более того, не дать правителю даже усомниться в искренности их намерений.

Эту мысль Алексей Михайлович отразил в грамоте, которую отписал императору Шэн-цзу. Посольским же людям он сказал одно: мол, если Бог определил нам быть соседями, то поживем дружбою и согласием. Нам-де нечего делить, поэтому давайте вместо ссор лучше ходить друг к другу в гости и вести торговлю. Если надо, встанем единым щитом против варваров, если они посмеют наступать на маньчжурские или русские земли.

…В конце концов маньжурские посланники, щедро одаренные царем, уехали. Надо сказать, уехали ни с чем, так и не дождавшись от царя прямого ответа на вопрос о судьбе Амура. Впрочем, азиаты не показали даже видимость своей разочарованности. У азиатов в крови хранить невозмутимость при неудачах и продолжать твердо идти к намеченной цели. Главное, посланники в этой истории не потеряли лицо, а на Востоке потерять лицо означало лишиться чести…

 

Глава одиннадцатая

ДУШЕПРОДАВЕЦ

1

В то время как царь Алексей Михайлович вершил государственные дела в стольном граде, за тысячу верст от Москвы, в «амурской вольнице», жизнь шла своим чередом. Казаки по-прежнему стерегли границу, бабы же их занимались хозяйством и растили детей, но пашенные крестьяне также не сидели без дела. Собрав урожай, они смолотили его на зерно. Часть заложили на семена, а остальное, предназначавшееся на прокорм себе и скоту, укрыли в амбарах.

Не забыли подготовить и пашню под будущий урожай. Чтобы сохранить весною влагу на полях, вспахали стерню — остатки злаков, а потом обнесли досками гряды в огородах, во избежание осыпания, и принялись чинить пахотные инструменты.

Детворе тоже нашлось дело. В будние дни они помогали родителям по хозяйству — ухаживали за скотиной, доили коров, убирали дворы, а когда в монастыре открыли воскресную школу, то стали изучать грамоту, науку о счислении и Слово Божие.

Узнав, что слободские ходят в школу, албазинская детвора тоже заканючила. Тогда старец Гермоген, бывший первым пастырем всея вольницы и самым почитаемым здесь человеком, распорядился открыть подобное заведение и в Албазине. Грамоте казацких детей стал учить диакон Иона, тогда как священник отец Максим Леонтьев взялся нести им Слово Божие.

Глядя на своих младших братьев и сестер, потянулись к грамоте и молодые казаки. Разве хорошо, если подрастающее поколение будет знать больше их? Так постепенно и заладилось дело.

— Учитесь, сынки, — говорил Петру и Тимохе старший Опарин, который, в отличие от них, еще в детстве выучился читать и писать. — Жизнь наша долгая, и куда выведет — неизвестно, а грамота всегда пригодится.

У взрослых казаков и казачек возникло желание научиться читать. Каково, если ты не можешь разобрать записи в той же Библии, а ведь есть еще и другие книги! Отец Максим Леонтьев прямо сказал: не знаешь грамоты — не познаешь мир. Значит, впустую проживешь жизнь. Разве хочется прожить ее вхолостую?

При школе же нашлось место и Савелию Деньге. И правда, кто мог лучше бывшего чиновника-целовальника научить молодежь математике? Узнав, чем пленный занимался до того, как стать висельником, настоятель Воскресенской церкви отец Максим уговорил его за небольшое жалованье помочь им с Ионой. Деньга согласился, ведь даром кормить тебя здесь никто не станет — не тот ты человек. Можно, конечно, бежать, да куда побежишь? Кругом тайга, а ты один. Сгинешь ни за что ни про что. Не звери придушат, так люди. Они ведь похуже зверей-то будут. Выходит, надо вначале хорошенько оглядеться, а уж потом определяться с дальнейшим.

Савелия Деньгу, которого казаки привезли пленным из последнего похода, поселили в казенной избе, приставив к нему сторожа. После таежной жизни тому и наскоро сбитые нары показались царским ложем.

Он быстро освоился на новом месте, поэтому уже к концу первой недели своей новой жизни к нему вернулось прежнее самообладание. Он даже попытался командовать казаками, но тут же получил по зубам. Привычка управлять людьми в Савелии осталась, и скоро нашлись-таки те, кто, сами того не желая, стали вдруг подчиняться его воле. Вот и приставленного к Деньге казака Аркашку Якубова не миновала сия участь. Тот и не заметил, как попал под власть бывшего чиновника. В конце концов пленник стал без Аркашкиного дозволения отлучаться из отведенного ему жилища.

Еще хуже обстояло дело с начальством. Тот же атаман Черниговский не раз выговаривал Якубову за ротозейство. Гляди, говорит, если проспишь пленного — убью. Деньге же грозил наказанием — ямой. Будешь-де своевольничать, так я тебя в деревянный поруб посажу. Быстро тогда, мол, ноги-то протянешь. Деньга ему: да устал я взаперти-то сидеть. Боитесь, что сбегу? Куда мне бежать? Лучше поставь, атаман, меня в строй — и дело с концом.

Атаман тянул с решением, все приглядываясь к бывшему вору, да и Федор советовал ему не торопиться. Пусть, мол, привыкнет к казенной жизни, а там посмотрим… Савелий слово свое сдержал и указал-таки на душепродавца.

— Врешь, гадина! Хочешь ложь взвести на человека? Не получится! Сегодня же попрошу атамана, чтоб он с тобой по-казацки разобрался… Ишь, старого честного казака решил с дерьмом смешать!.. — вначале не поверил ему старшина.

Заметалась Севина душа. Если не убедит он Федора — Деньге конец.

— Богом клянусь!.. — умоляюще взглянул он на старшину.

У того глаза бешеные — вот-вот зашибет. Неужели Верига и впрямь злодей? — отчаянно подумал Опарин. — Чего ему нужно?.. Денег? Власти?.. Он начинает вдруг припоминать. Вспомнил, как переменился Ефим в лице, когда атаман предложил не ему, а Федору стать войсковым старшиной. Взять, например, Наталью… Он же глаз с нее не сводит. Разве это не причина невзлюбить ее мужа? Да еще Санька… Как тогда Ефим просил Федора отдать ему пленницу, а когда старшина отказал, он явно затаил на него злобу.

Да и атамана он, надо полагать, недолюбливал. «Мне ваш Никифор не указ! — часто говорил он казакам. — У меня свой разум! Что хочу, то и ворочу»…

Все-таки Федор не поверил Савелию, но на всякий случай стал приглядываться к Вериге. Он видел, как тот изменился в последние дни. Глаза помутнели. В них и страх, и потаенное злое желание. Людей чуждается и старается жить особняком. Как-то старшина попытался заговорить с ним, но тот, сославшись на какие-то неотложные дела, убежал.

В последнее время Ефим все чаще стал крутиться возле казенной избы, где жили одинокие казаки. Придет и стоит, выжидает чего-то, а то начнет ходить вокруг. Все в окна заглядывает, кого-то высматривает…

Тут однажды вечером Федор разговор один подслушал. Как только стемнело, Ефим, выскользнув из своей калитки, по обыкновению направился к казенной избе. Увидев, как тот крадется улицей, Опарин пошел за ним следом. Пока Верига крутился возле чужих окон, старшина терпеливо ждал, устроившись в тени старого тополя. По окрестностям гулял холодный осенний сквозняк, и он быстро озяб.

Слава богу, ждать пришлось недолго. Неожиданно скрипнула дверь, и на крыльце показалась чья-то согбенная фигура. Никак, приспичило, — силясь в сумерках разглядеть лицо человека, подумал Федор. До отхожего места было рукой подать, но тому, видно, лень сделать два шага, и он, приспустив штаны, прямо с крыльца орошал покрытую травой землю.

— Ты, Шайтан? — послышалось в темноте.

Человек не сразу ответил. Похоже, пытался понять, чья тень маячит перед ним.

— Назовись!.. — настороженно произнес он.

— Да я это, Верига… Помнишь еще такого? — спросил казак-хорунжий.

— Ефим?.. Ничего себе! Я уж думал, ты меня забыл, — обрадовался стоявший на крыльце человек, голос которого Федор узнал бы из тысячи других. Конечно же, Савелий Деньга!

— Как забудешь-то! Мы сейчас одной веревочкой повязаны, — усмехнулся Верига. — Ладно, нечего трепаться — не ровен час, увидят вместе… Лучше ответь, где мы можем переговорить? Дело у меня к тебе есть…

Савелий усмехнулся:

— Да ведь я не могу один — при мне всегда сторож.

— Если его обмануть?.. Вот сейчас, к примеру, сможешь убежать? — допытывался Верига.

«Зачем это он так торопится? — насторожился Федор. — Уж не хочет ли он избавиться от этого дуралея?»

— Можно… — неожиданно согласился Савелий. — Мой караульщик уже дрыхнет вовсю — крыша от его храпа трясется, — добавил мужчина.

— Тогда пошли, да? — сказал Ефим.

Федор не ожидал такого поворота событий. Он думал, Савелий умнее, и хорошенько подумает, прежде чем на что-то решится, а тут вдруг такая беспечность. Может, Севка сам что-то задумал? Так или иначе, надо последить за этими упырями, — решил казак.

2

Он шел за ними до самой Ефимовой калитки. Подождав, когда мужчины войдут в избу, шмыгнул во двор, бесшумно подкрался к красному окну и заглянул в него, но, кроме зажженной лучины и застывших на стенах теней, ничего не увидел. Вдруг этот крик… Отчаянный, душераздирающий…

— Сатана-а-а!..

Федор хотел броситься в избу, но передумал. Отыскав подле дровяного сарая увесистую палку, он укрылся в тени конюшенной крыши и стал напряженно выжидать. Над головой, зацепившись за бархатное небо, в окружении холодных осенних звезд висел озябший молодой месяц. Федора вдруг охватила смертная тоска. Зачем мы только рождаемся на свет? Неужели, чтобы найти свой бесславный конец? Уж лучше тогда и не рождаться вовсе, — подумал он.

Прошло какое-то время, и на крыльце показался Ефим. Это был он. Воровато оглядевшись по сторонам и не заметив ничего подозрительного, злодей скрылся в сенях и вскоре вернулся, волоча по полу бездыханное тело Савелия.

Вот ирод! Все ж-таки сумел избавиться от свидетеля… Теперь только он, Федор, и остался, кто может сказать о преступнике всю правду, но Ефим не остановится и перед убийством Опарина. Не быть такому! Душепродавец должен получить свое. Так было во все времена…

Положив бездыханное тело на землю, Ефим вытащил из-под крыльца заступ и принялся тут же в огороде рыть яму. Он старался изо всех сил довершить темное дело. Федор не выдержал да и вышел из укрытия.

— Здорово, Ефим! — стараясь не выдать себя, ровным голосом поприветствовал он хорунжего.

Тот от неожиданности чуть не выронил лопату из рук.

— Федор?.. Ты? — узнав Опарина, испуганно проговорил он. — Ты чего?.. Заблудился?..

— Да нет, — с равнодушной интонацией ответил старшина. — Человека вот ищу… Ты случаем никого тут не видал?

— Кто ж по ночам-то шляется? Разве что леший какой… — пытался отшутиться хорунжий.

— Да нет, не леший, а наш пленный… Волосатый, на шута похожий… Мы его неделю тому назад из похода привели… Видимо, убежал, сучье отродье…

— Н-нет, — судорожно дернул плечами Верига. — Не видел… Говорю, не было такого… — заплетающимся языком сказал Ефим.

— Ну что ж, не было, так не было… — развел руками старшина. — Ты чего тут делаешь? Неужели яму решил вырыть? Зачем ночью-то? Или тебе дня не хватает?

Ефим не сразу нашелся с ответом. Стоит, лопатой нервно играет. «Вот возьмет сейчас и рубанет ею меня по башке, — с опаской подумал Федор. — Я-то, дурак, палку оставил у конюшенной. Зря»…

Подумав об этом, он на всякий случай отступил на шаг, напрягаясь в ожидании развязки.

— Днем у меня других забот хватает. Яма… Для мусора всякого… Вдруг сгодится, — наконец совладав с собой, невнятно произнес Верига.

— Верно, — согласился Федор, а у самого голос уже хрипучий от напряга. Ему бы скрутить сейчас убийцу и людям на суд отдать, но ведь Веригу голыми руками не возьмешь. Скользкий он, словно угорь, верткий. И глазом не успеешь моргнуть, как он кишки из тебя вот таким заступом выпустит. Надо не спешить, а выждать удобный момент.

— Чего у тебя на земле лежит?.. — все же не выдержал и спросил Федор.

Ефим насторожился:

— Где?

— Да вон же, вон! — указал старшина на лежащее в темноте бездыханное тело.

— Ах, это… — пробормотал Верига, медленно оторвав заступ от земли. — Ты иди да сам посмотри… — чужим голосом произнес он.

Федор понял намерения преступника, поэтому махнул рукой.

— Ладно, не до этого мне сейчас! Пойду я… Не хочешь меня проводить до калитки? — спросил он хорунжего. — Ты заступ-то оставь — чего его таскать?

Ефим воткнул лопату в схваченную морозом землю и пошел провожать старшину. Выйдя из калитки, Федор вдруг остановился.

— Ты мне ничего не хочешь сказать? — спросил он Ефима. — Нет? Тогда я тебе скажу… Тот, кого я ищу, возле твоего крыльца мертвый лежит… — неожиданно заявил он. — Что ж, собаке собачья смерть. Больно много зла этот человек людям сделал. Только я не пойму, чем он тебе-то не угодил?

Федоровы слова напугали Ефима, и он на мгновение растерялся.

— Давай пойдем ко мне в избу — там и потолкуем, — быстро придя в себя, предложил он старшине.

Тот покачал головой.

— Э, нет!.. Я ж теперь и не знаю, чего от тебя можно ожидать. Сабелька-то твоя, поди, еще от крови не обсохла. Возьмешь — да и меня, как того Шайтана…

— Ты чего? Мне не надо! — воскликнул Верига. — Кто мог опознать вора?.. Ввалился, дьявол, ко мне в избу с топором, давай грозить… Я и не выдержал… Как ты его назвал, Шайтан? Уж не тот ли вор?..

— Тот, тот, Ефимка, он самый, но об этом ты не хуже меня знаешь, — усмехнулся старшина.

— Откуда ж мне знать-то? — пытался запутать собеседника Верига. — Я ведь с вами в походе-то не был. Слышать слышал о пленном, а кто он и какие за ним грехи водятся, у меня не было интереса. Ведь вор и есть вор… — уверенно прибавил он.

— Врешь, Ефим! — схватил Веригу за грудки Федор. — Все ты знаешь…

— Не трогай! Слышишь меня? — сверкнул глазами в темноте Верига.

Федор, тяжело дыша ему в лицо, окончательно разозлился. Опарин прорычал:

— Расскажи ты мне, друг ситный, как ты злым людям наши секреты выдавал и хотел атаманово место занять… Для этого ты просил Шайтана убить его, а потом и меня, чтоб никого не осталось в войске выше тебя по чину. На тебе тоже есть кровь наших казаков, которых мы потеряли в бою с иноземной силой… Славно дрались наши товарищи, но не всем удалось выйти живыми из боя. За все пакости судить тебя будем нашим праведным судом!

— Все сказал? Теперь докажи кому, что это правда, — выслушав запальчивую речь Федора, мрачно произнес Ефим.

— Атаман все поймет, когда узнает об убийстве Шайтана. Зачем тебе свидетель, правда? Я собственными глазами видел, как ты его в избу притащил.

Верига вдруг дернулся. Крепкие Федоровы руки удержали злодея, но со второй или третьей попытки ему все же удалось вырваться. Ефим хотел бежать в избу. Старшина в два прыжка догнал его, и завязалась драка. Федор мог одним ударом уложить хорунжего наземь, если бы не его верткость. Еще и темнота — не разбежишься. Так и прыгали по двору, пугая соседских собак.

— Ворюга! Душепродавец! Все равно ведь убью!.. — рычал Федор.

А в ответ:

— Успокойся-ка, старшина! Не бери грех надушу! Давай лучше поговорим…

Вконец устав, казаки опустились на землю. Сидят друг против друга и злобно сопят.

— Чего это ты вдруг сдурел, Фимка? — глядя исподлобья на Веригу, спросил Федор. — Был казак как казак, а тут на тебе… — покачал головой мужчина.

— Тоска меня гложет, Федя… — сказал Ефим.

— Да не тоска, а дурь! — воскликнул Федор. — Завидуешь всем — вот и маешься, — резко заметил он.

Верига как-то судорожно вздохнул и проговорил:

— Нет, не понять тебе больную душу казака, не понять… — И вдруг жалобно протянул: — Федь… Прости меня. Не знаю, как все и получилось. Видно, бес попутал. Ты же знаешь, верой и правдой я служил нашему казацкому делу — и с татарами воевал, и с турками. Сколько разных разбойников порубил я за свою жизнь — не счесть! Тут на тебе… Ум, что ли, за разум зашел? И то: испытай с мое — не такое будет. Всю семью, всех родных людей своих потерял — ты слышишь?

Федор презрительно фыркнул:

— Кто знает — может, ты и про семью-то свою нам врал.

— Семью мою не трожь! — грозно зарычал Верига. — Семья — святое. Как, впрочем, и прошлая моя жизнь. Здесь — да, виноват. Духом, видно, после всего пережитого ослаб — вот и полезло из меня дерьмо… Хорьку последнему готов был позавидовать! Думаю, вот живут же люди без проблем, тогда как на меня все беды валятся. Отсюда и ненависть ко всем на свете, и эта боль неистребимая… — Он вдруг судорожно вздохнул. — Вот такие, Федя, дела. Теперь, если можешь, казни меня, но только на суд людям не отдавай. Совестно мне, бывшему лихому рубаке, в глаза им смотреть. Дай умереть человеком. Ну же, прошу тебя, Федор…

Опарин молчит. Не знает, как ему поступить.

— Эх, Ефим-Ефим… Ты же старый казак! На турецкие пули шел грудью, жизни своей не жалел, а тут… Я тебя в пример всем ставил. Человек столько натерпелся, но не сдался, а тут на тебе… Братьев своих казаков решил погубить!.. Видно, и впрямь бес в тебя вселился.

— Бес… бес… он самый! — согласился Верига. — Ты давай-ка, Федь, всыпь мне сотню плетей, может, и изгонишь его из меня… Если не удастся — тогда руби, не обижусь…

Федор растерялся. Уж больно растрогали его Ефимовы слова. Особенно по поводу детей. Сразу маленького Степку вспомнил…

— Так поступим… Давай-ка вынимай свой нательный крест, клянись перед Богом, что теперь поганые дела творить не будешь… Или ты не крещеный?

— Как же, крещеный!.. — расстегивая ворот рубахи и показывая свой серебряный крестик, скромно блеснувший в неясном свете молодого месяца, произнес Верига. — Еще маленького поп крестил…

— Тогда клянись! — приказал ему старшина.

Тот глубоко вздохнул, поднял к небу глаза и произнес:

— Господи, перед твоими очами клянусь, что никогда больше не стану делать людям зла! Если я нарушу эту свою клятву, пусть меня поразит молния… Довольно? — обратился он к Федору.

— Ладно… — проговорил тот. — Вот тебе еще на прощанье, Ефим, мой совет. Учись доброму — худое на ум не пойдет. Теперь иди…

— Как быть с убитым? — поднялся с земли Ефим.

— Отнеси его на кладбище и там похорони по-христиански… Он хоть и бандит, но человек-то был православный. Мы люди, а не звери какие-нибудь…

— Если его хватятся?.. — спросил Верига.

— Пусть думают, что убежал, — ответил Федор. — Еще… Если опять начнешь идиотничать — убью! Ты меня понял?

— Тяжело бьешь, старшина! — зазвучал в темноте голос Ефима.

— Иначе не умею, — спокойно ответил Федор.

3

Верига быстро забыл о своей клятве. Слишком сильно хотел стать атаманом. Такие неуемные притязания и жадность до чинов нередко отравляют человеку жизнь. Вот подобное несчастье и случилось с Ефимом. Он уже и забыл о радостных днях. Живет, а мысли лишь об одном — как навредить Черниговскому.

Надо нерчинскому приказчику пожаловаться на атамана, — в результате решил он. Вроде как тот против властей народ настраивает. Мол, смутьян и преступник, а поэтому надо гнать злодея, а лучше судить царским судом.

В следующий раз, когда албазинцы, собрав для царской казны ясак, стали решать, кому из них везти его в Нерчинск, Ефим первым вызвался идти в поход. Тяжелая дорога, где могло приключиться всякое, его не страшила. Страшило другое… Вдруг все хлопоты Ефима напрасны? Вот возьмет тамошний приказчик и прикажет засечь Веригу до смерти за ложь.

Такая мысль всю дорогу его мучила, но боярский сын Павел Шульгин, незадолго до этого прибывший из Тобольска на традиционное кормление, выслушав лжеца, тут же велел усадить его за стол и угостить брагой.

— Говоришь, смутьян ваш Черниговский? — наблюдая за тем, как жадно Ефим глотает куски курятины и запивает еду крепким алкоголем, переспрашивает Шульгин, невысокого роста, плотный и далеко еще не старый человек, одетый в стеганый татарский кафтан. В Нерчинске Павел был всего-то без году неделя, но уже успел со всеми рассориться. Люди заметили, что новый приказчик все под себя гребет, вот и начали возмущаться, а он им по мордам. Албазинского же атамана он сразу невзлюбил, хотя никогда даже в глаза не видел. Услышал только о его строптивости и отрицательном отношении к ворам, — и все…

— Так, так, батька… — проглотив очередной кусок и запив его брагой, кивнул головой Верига.

— А что народ?

— Да боятся все его, оттого и слушают, — сказал Ефим.

— Под присягой сможешь это подтвердить?

— Да хоть к присяге, хоть под присягу пойду!.. И крест поцелую, и Евангелие, — не к месту усмехнулся Ефим. — Как будто первый раз Бога в свидетели призывать! — добавил он.

— Ну-ну… — заподозрив неладное, медленно произнес Шульгин. — Уж не на его ли место ты метишь? — настороженно спросил он.

Верига едва не подавился костью, услышав подобное. Долго он кашлял, сотрясаясь всем телом, пока не пришел в себя.

— Да я не прочь, но не в моей этой власти… — признался он. — Если б меня поставили атаманом — уж я, будь уверен, батька, порядок-то навел! А Никифор?.. Тот в глаза одно говорит, а за глаза и воевод, и самого государя на все лады ругает. Подать-ясак посылает, только чтобы не навлечь на себя царский гнев. Иначе не видать казне ни амурских соболей, ни иной мягкой рухляди. Знайте теперь, с кем вы дело имеете. При случае не забудьте отблагодарить того, кто вам глаза-то на все это открыл, — горделиво закончил Верига.

Теперь атаману не сносить головы! — после разговора с Шульгиным решил Ефим, но тут же его охватили сомнения. Вдруг напрасно он все затеял?.. Вот возьмут да пришлют им вместо Никифора чужака. Будет ли подобное справедливо?.. Ведь кто, как не он, Ефим, выказал свою преданность государю? Да и албазинских людей он наперечет знает, кто из них чем дышит. Лучшего человека для приказного дела не сыскать.

Ефиму не повезло.

В январе 1674 года по велению государя Албазинский острог был приписан к Нерчинску, а уже 12 февраля по распоряжению Павла Шульгина данной ему властью Никифор Черниговский был смещен с должности албазинского приказчика, и вместо него был назначен нерчинский боярский сын Семен Вишняков.

Заметались души казаков, загудели возмущенные голоса. Вот и пришел конец нашей вольнице! — в ожидании нового приказчика говорили они. За что так Никифора-то?.. Неужели плохой атаман? Ведь вон сколько сделал для Руси. Поглядеть — возродил практически все разрушенные маньчжурами поселения, и Амур крепко держит в руках, не давая врагу опоганить русскую землю. Сколько добра он уже в Москву отправил! Оно, конечно, не все туда дошло — больше половины чиновники по пути растащили, и все же… Говорят, с Шульгиным не сжился — ничего, ведь тот подлюга и вор. Албазин, видите ли, решил прибрать к рукам. Видно, в Москве у Шульгина имеются свои люди. Если так, тогда понятно, почему он ни Бога, ни черта не боится, и такое творит… «Большая Русская земля, а правды в ней как не было, так и нет», — вздыхали люди.

На морозе много не наговоришь, поэтому албазинцы решили все последние новости обсудить в избе для сборов. Народу набилось — не продохнуть, но это лучше, чем стоять на лютом февральском ветру.

— Что будем делать, казаки? — спросил товарищей Федор Опарин.

Те молчат и только плечами пожимают.

— Да откуда ж нам знать! — наконец подал кто-то голос из задних рядов.

— Верно… — вторил ему другой.

— Братцы, неужели мы встанем под нового приказчика? — начал горячиться Игнашка Рогоза.

У казаков сомнение в глазах. Не признают ли их после всего этого смутьянами и бунтовщиками?

— Кто же, интересно знать, придумал такое, чтобы нерчинские люди нами верховодили? — тяжело ворочая желваками, гудел диакон Иона, никогда не отделявший себя от казаков.

— Кто-кто, царь, конечно… — высказался Карп Олексин.

— Может, воевода какой?.. — усомнился Гридя Бык.

— Пойди их сейчас разбери, — тяжко вздохнул Семен Онтонов.

— Эх!.. Заставь дурака Богу молиться — он и лоб расшибет. Чего плохого наш атаман им сделал? Вроде верой и правдой царю служил, а его вот этак… — вслух высказался Федор Опарин.

— Ха!.. Сначала Никифора убрали, а потом и за нас возьмутся, — недобро усмехнулся Игнашка Рогоза.

— Да, возьмутся!.. — согласился кто-то из старых казаков.

Сам атаман, опустив голову, угрюмо сидел за столом и молчал.

Вокруг плотной стеной стояли бородатые казаки и с надеждой глядели на него. Дескать, Никифор — мудрый человек. Он обязательно что-то придумает, но молчание главного смущало людей.

— Почему молчишь, Никифор? Скажи что-нибудь… — обратился к нему Васюк Дрязгин.

Тот поднял глаза, и все увидели затаившуюся в них боль.

— Чего я вам скажу? Царская воля…

— Не может быть! Видно, кто-то напел на тебя, атаманушка! — зазвучал с задних рядов чей-то простуженный голос.

Никифор усмехнулся и сказал:

— В этом краю вроде соловьев нет.

— Соловьев нет, но есть волки! — сказали хором казаки.

Атаман вздохнул:

— Чем же я перед волками провинился? Есть ли среди нас волки?

В избе для сборов на миг воцарилась тишина. Все начинают усиленно ломать голову, вспоминая, кто мог нагадить их вожаку.

«Уж не Ефимовых ли это рук дело?» — неожиданно подумал Федор. Он помнил, как тот рвался в Нерчинск и насколько обрадовался, когда в прошлый раз атаман дозволил ему сопровождать обоз с податью. Не забыл старшина и то, в каком веселом расположении духа Ефим вернулся с Шилки. Он попытался отыскать его глазами, но в избе потемнело от количества народа, а тут еще казаки запалили свои трубки, окутав дымом все вокруг… Не дай бог узнаю — убью! — дал себе суровую клятву Опарин.

Долго в тот день не расходились казаки, все пытаясь найти какой-то выход. Кто-то хотел отправить челобитную в Москву, умоляя царя отменить свое решение, а кто-то даже предлагал учинить бунт. Были и иные предложения. Так, к примеру, братья Романовские убеждали всех уйти за Амур. Дескать, по слухам, у верховного правителя маньчжур есть диковинное войско, куда принимают иностранцев. Мол, люди живут и в ус не дуют. У них и жалованье хорошее имеется, и хоромы, а главное — их не донимают наглые московские чиновники.

Слова братьев смутили казаков. Вдруг маньчжуры пожелают Русь завоевать? Тогда мы своих братьев станем бить? Чего же здесь хорошего? Нет, к маньчжурам не пойдем, а лучше уж в разбойные люди подадимся.

Так ни о чем и не договорившись, казаки разошлись по домам. С той поры началась открытая вражда между двумя населенными пунктами. Албазинцы прямо заявили нерчинскому приказчику, что перестанут подати для казны собирать, если им не вернут Черниговского. Из Нерчинска казакам в ответ сыплются угрозы. Албазинцев стращают расправой и велят выдать зачинщиков волнений, как раз в то время, когда с юга, со стороны Китая подули недобрые ветры, и Русь замерла в ожидании исхода…

— В Москву надо ехать, царю-батюшке в ноги упасть, а то эта ругань с нерчинскими так и будет продолжаться! — снова заговорили в народе.

Такая мысль не случайно родилась в стенах населенного пункта, так как все челобитные, посланные якутскому и енисейскому воеводам, остались без ответа.

Вот и старец Гермоген, почуяв неладное, заговорил о стольном граде. Даже сам собирался туда ехать, но его отговорили. Стар, мол, ты, батюшка, а путь неблизкий.

Собрали войсковой круг, до которого не допустили прибывшего в Албазин нерчинского ставленника, где и решили снарядить послов в Москву. Возглавить посольский поход поручили сомолитвеннику Гермогена, священнику Максиму Леонтьеву.

Провожать того вышли всей казачьей общиной, а потом полгода ждали, когда тот вернется из белокаменной, но святой отец вернулся ни с чем. Даже близкий к патриарху Московскому и всея Руси Иоакиму архимандрит Новоспасского монастыря Игнатий Римский-Корсаков, к которому на правах старого товарища он обратился за помощью, не смог убедить царя восстановить Никифора в должности. Ваш Черниговский все подати с дикарей не для казны, а для себя собирает! — принимая Леонтьева, повторил царь слова воевод. Ложь это, батюшка государь, истинная ложь! — пытался убеждать его посланец. Если, мол, кто и крадет добро в виде податей, так только не он. Ты пошли своих людей — пусть они хорошенько потрясут воров, а их у тебя на всем податном пути целое войско. Это и воеводы твои, и приказчики, и служивые… Если каждый из них возьмет по соболю, то целая казна выйдет.

Царь больше верил своим воеводам и в конце концов отослал Леонтьева назад, на Амур. Мол, вы, святые отцы, лучше заботьтесь о душах мирян, а уж о делах государственных я сам позабочусь…

 

Глава двенадцатая

БЕДА

1

После отставки Черниговского казаки еще долго не могли успокоиться. Если бы провинился Никифор — тогда другое дело, говорили они. Так ведь нет же… Выходит, царь поступил не по справедливости! Как ему после этого верить?..

Потихоньку ропот стих, и жизнь вошла в свою колею. Причиной такого поворота событий стал сам Никифор.

— Эх! — говорил он. — И чего меня оплакивать? Я ведь никуда не делся, нахожусь рядом с вами, мои верные товарищи. Сняли с должности — не беда. Все равно я ваш атаман, потому как это звание вы мне давали. Если говорить откровенно, то в нашем казацком деле нет плохих должностей. При должности ты или без, а все равно казак. Вот если бы меня этой должности лишили — тогда другое дело. Живите спокойно и не возражайте новой власти. Если эта власть будет нам творить расправу, то мы ей покажем, где раки зимуют. Такого шуму наделаем — век помнить будут!..

— Хорошо, атаман! — ответили казаки и успокоились.

Снова незаметно, словно осенние лесные ручейки среди кочек и опавшей листвы, потекли дни. Не успеешь оглянуться — уже лето прошло, а там до зимы рукой подать. Вот засолят бабы капусту, и следом придут холода.

…Однажды промозглым осенним вечером в красную избу, где жила Санька с прислугой и малым сынишкой, постучали. Этот стук Сан-Пин узнала бы среди множества других. Федька! Однако она нынче не ждала его — ведь Опарин еще накануне предупредил ее, что этой ночью пойдет проверять караулы.

Азиатка сидела в просторной комнатке перед венецианским зеркалом и примеряла на себя драгоценные украшения, которые поочередно вынимала из небольшого ларца. Эти «игрушки» привозил ей из походов Федор. Здесь были золотые цепи, перстни с яхонтами и изумрудами, мониста, запястья, ожерелья… Нарядится в золото, а потом долго любуется собою в зеркало. Так и проводила время Санька. Подле переплетенного окна, легонько покачивая Степкину колыбельку, притихла Маняшка. Время от времени она отрывала от малыша взгляд и с восхищением смотрела на свою госпожу.

Услышав стук в дверь, Санька тут же стала снимать с себя украшения и бросать их в ларец, так как совсем не хотела показаться Федору падкой на его подарки. Столько времени живет у него в наложницах, но до сих пор не может простить ему того, что казак силой увез ее с собой. Как же ее семья, друзья, в конце концов, жених? Где он сейчас, ее Тао? Думает ли о ней или уже давно забыл? Наверняка ее искал, — в этом Сан-Пин не сомневалась, но ведь время лечит людей, и бывает, самая сильная любовь забывается. Вот Санька и стала потихоньку забывать жениха. Даже ласк его не помнит, потому как давно привыкла засыпать в Федоровых медвежьих объятиях.

Опарин сразу почувствовал холод в доме.

— Где Яшка? Чего-то я его не вижу… — спросил мужчина.

— Яшка днем на реку ходил, белье стирал, — сказала Маняшка.

— Ты чего зябнешь? — спросил Опарин Саньку, увидев на той лишь легкую рубашку, надетую поверх синего халата. — Накинь мою куртку — все лишняя одежда, — предложил он.

Федор сел на скамью и, опершись руками о стол, стал наблюдать за тем, как служанка укачивает его сына.

— Как он? — спросил ее Опарин.

— Хорошо! — ответила та.

— Что ел?

— Тюлю…

— Не тюлю, а тюрю! — недовольно поправил ее казак. — Ты каши больше ему давай с молоком. Казак же растет, а может ли казак тюрей насытиться?

— Хорошо, хозяин, — кивнула головой девчушка.

— Ты как?.. Ждала меня? — обратился он к Саньке.

— Нет. Ты говорил, караул ходи проверяй… Почему пришел ко мне?

— Да вот, соскучился. Примешь? — вздохнул Опарин.

Куда ж она денется, ведь прикипела Санька к Федору, смирилась со своей долей. Знать, судьба у нее такая, решила, но обида-таки осталась.

— Пожрать у вас что-нибудь найдется? — спросил казак, выставляя на стол четвертинку иностранной водки. Маняшка в ответ пожала плечами. — Как, даже корки хлеба не отыщется?

— Сало есть… Соленая рыба есть, — вдруг вспомнила служанка.

— Так. Щи?.. Вот, в доме две бабы, а готовить некому! — покачал головой казак. — Учитесь, голубки, ведь не век вам Яшка будет щи да кашу варить… Куда он, чертов сын, подевался? Избу не натопил, жратвы горячей нет — всыплю, как появится! — в сердцах бросил Федор.

Он невольно вспомнил жену, более чем хозяйственную бабу. Чуть свет — она уже на ногах. Печь затопит, воду согреет, а потом и блюда, ложки, всякие ковши и сосуды перемоет и насухо вытрет. Не забудет и про ведра, посудины, кадки для теста, корыта, сита, решета, горшки, кувшины, емкости для вина. Те тоже у нее всегда вымыты и покоятся в чистом месте.

Вся изба блестит после рук жены: и стены, и лавки, и пол, и окна, и двери, и скамьи. Выметет, выскребет, вымоет. Так же чисто у нее и в сенях, и на крыльце, и на дворе, и в хлеву, и на конюшне. Весь мусор выметет, всю грязь выгребет.

У нее детки всегда чисты и опрятны. Про мужа она тоже никогда не забывала — и накормит, и в чистую да выглаженную одежду переоденет. Не баба, а золото! Вот так должно быть у хозяйственной жены. Трудолюбивых мужики любят, поэтому подобные женщины и ценятся зачастую выше красавиц. Отчего же тогда он, Федор, пристал к этой неумехе, маньчжурской девке? Молодость прельстила? Может, нагуляться в ранние годы не успел?.. Пойди теперь разбери!..

Опарин сходил во двор, взял из кучи нагруженных вещей, приготовленных Яшкой Поповым к зиме, несколько хороших березовых поленьев и, воротясь в избу, затопил печь. Скоро в доме стало тепло и уютно.

— Вот, а то заморозили бы парня! — потирая руки и указывая на спящего Степку, проговорил Федор. — Где ж все-таки Яшка? — не на шутку заволновался он. — Может, к какой вдове пошел и задержался? Так ведь сам мне жаловался на одиночество. Неужели наврал?..

Выпив и закусив чем бог послал, Федор завеселел. Душа на месте, теперь можно и тело свое потешить! — подумал он и, подхватив Саньку на руки, потащил в спальню.

Не довелось казаку в эту ночь искупаться в Санькиных ласках. Он только лишь успел снять один сапог, когда кто-то громко и настойчиво заколотил в дверь.

— Папка! Папка! Открывай скорее! Беда-а! — услышал Опарин отчаянный голос Петра.

У Федора похолодело в груди. Уж не с Наташкой ли что случилось?.. — подумал казак.

В одном сапоге выбежал в сени. Там темно — хоть глаз выколи.

— Маняшка, а ну, подай лучину!.. Да ты входи, Петя, входи… Чего у порога-то стоишь? — нащупав в темноте руку сына, потащил Федор его в дом.

Подбежала Маняшка с зажженной лучиной. Федор взглянул при свете на сына и ахнул. Лицо у того было бледным, как у покойника.

— Сынок?.. Что стряслось? — стараясь унять дрожь в голосе, спросил отец.

Он думал, Петька ему про мать что-то сейчас скажет, а тот вдруг воскликнул:

— Тимоха!..

— Что?.. Что с ним?.. Давай, говори! — потряс его за плечи отец.

— Маньчжуры, пап… Маньчжуры его в плен увели.

— Как маньчжуры?.. Откуда они взялись? — не понял отец, а в висках уже кровь застучала.

— Не знаю. Тимоха сегодня даже ужинать не стал, а сразу побежал с товарищами на речку. Ловушки на налима ставить. Тут их и прихватили всех. Тех, кто сопротивлялся, чужаки саблями порубили, а остальных с собой увели… Там и девки были, и бабы, которые на речку белье ходили полоскать, — пытался объяснить Петр.

— А Тимоха? Он ведь тоже, наверное, сопротивлялся? — зная характер младшего, спросил Федор.

— Сопротивлялся. Как иначе? — ответил Петр.

— Ты говоришь, его в плен увели, — Федор едва сдержался, чтобы не закричать от боли.

— Так его ранило, иначе разве б он дался врагам?

— И то правда, — кивнул головой Федор. — Только ты откуда все знаешь? Тоже там был? — подозрительно поинтересовался он.

— Нет. Яшка Попов рассказывал.

— Яшка? Он-то чего на берегу делал? — удивился Федор.

— Говорит, услышал крик и побежал на помощь. Сейчас в казенной избе лежит, мучается от боли.

— Вон оно, значит, как! Я ненароком подумал, он к бабе какой сбежал, — виновато произнес казак.

— Какая еще баба! — поморщился парень. — Он за дикими яблочками ходил. Они сейчас подмерзли, стали вкусные. Для Маняшки решил собрать, порадовать ее.

— В смысле? — не понял отец.

— У них любовь, — удивил его сын.

— Ишь как!.. — машинально произнес Федор. — Ты подожди немного — я сейчас… Сейчас, сынок, — сказал он Петру и, сунув тому в руки емкость с лучиной, исчез в темноте. Он должен был немедленно возвращаться домой, успокоить Наталью, а иначе, думал Федор, она умрет от горя…

2

Беда пришла в дом Опариных… Как там Тимоха? Жив ли? Если жив, то каково ему в плену?

Впрочем, проблемы охватили весь Албазин. Здесь каждый человек в цене, и если с кем случалась беда, то она становилась общей. Прошлым летом, к примеру, померла у Тимофея Кафтанова дочка, после того как у нее случился выкидыш, так тоже всем миром горевали, и даже забыли, что дитя у Нюрки не от законного мужа. Так вот и здесь…

«Эх, сынок, сынок… Не уберег я тебя. Ведь я в тот день за дозоры отвечал. Выходит, и прозевал маньчжура…» — не находил себе места Федор.

— Азиаты иногда говорят — резать курицу, чтобы напугать обезьяну, — как-то в разговоре с Опариным напомнил ему старую китайскую пословицу Черниговский. — Маньчжуры хотят, чтобы мы ушли с Амура — вот и решили попугать нас, но на деле только разозлили. Теперь им пощады не будет! — безжалостно добавил казак.

— Э, Никифор, сейчас настали другие времена. Это при твоем правлении мы могли воевать с маньчжурами, а теперь — не смей! Новый приказчик, видишь, какую политику ведет? Не трогать азиатов — и все тут! А если за нами правда? Вот сейчас мне что делать? Просил я Вишнякова дать мне людей — мол, хочу к маньчжурам идти, сына искать… Так отказал, пес проклятый, и мне не велел отлучаться из Албазина, плетьми грозил! — сказал Федор.

— Ну и?.. — спросил Никифор.

— Я? Плевал я на толстую морду Вишнякова! Людей не дает — ладно, тогда один пойду, но сына все равно отыщу, — Федор махнул рукой.

Черниговский покачал головой.

— Пропадешь ведь ни за грош, ни за копейку, — сказал казак.

— Пусть! Неужели я буду сидеть и ждать у моря погоды, когда мой родной сын на чужой стороне мается? — нервно двинул желваками Опарин.

Никифор согласно кивнул головой, подумал и произнес:

— Я бы тоже с тобой пошел, но ведь не оставишь дела. Казаки все ко мне идут, не к Вишнякову… Ты возьми-ка моего сподручника…

— Ты про Игнашку? — спросил старшина.

— Про него… Парень толковый, не подведет. Если чего, то грудью тебя прикроет. Кремень-казак, побольше надо таких мужиков.

— Что ж, спасибо, атаманушка, — поблагодарил его Федор. — Вдвоем и впрямь веселее будет. Тогда ты ему накажи собираться. Завтра выступим, а то сало по реке пойдет — ледостава придется ждать. Время постепенно уходит…

…Ночью выпал снег. Белый-белый, прямо ангельское крыло. Проснувшись ни свет ни заря, Федор начал собираться в дорогу. На душе казака кошки скребли. Выпив кружку кислого молока с хлебом, он, стараясь не скрипеть половицами, вышел во двор, накормить Киргиза. Слышит, а у ворот кони чьи-то храпят, землю стылую копытами бьют. Открыл калитку — ничего себе, да это ж его старые товарищи: Гридя Бык, Иван Шишка по прозвищу Конокрад, Семен Онтонов, Карп Олексин, Фома Волк, Григорий и Леонтий Романовские…

— Куда вы собрались? — негромко, чтобы, не дай бог, не разбудить домашних, спросил Опарин. Увидев подъехавшего на коне Игнашку Рогозу, он все понял. «Вот хитрый! — усмехнулся мужчина. — Я же его одного позвал, а он… Быть нам всем битыми новым приказчиком. Да и бог с ним! Христос терпел — нам велел…» Вот только Петр не простит ему, что с собой не взял, но ведь иначе нельзя! Кто-то из мужиков обязательно должен оставаться в доме. Разве женщины сами себя защищат?

На душе у Федора стало веселее. Жаль только, ни он, ни его товарищи не знали языка чужаков, а каково без этого на чужбине? Тут бы Егорша Комар пригодился, но ведь и его маньчжуры увели в плен. Как теперь войску без переводчика? Правда, говорят, к здешней обители какой-то беглый азиат прибился, который потихоньку и осваивает чужую речь. Вот он будет теперь вместо переводчика.

Этого молодого и тщедушного на вид азиата сразу полюбили в монастыре. Послушный, работящий. Жаль, не мог ничего толком о себе рассказать, так как не знал русского языка. Поняли только, что он бежал от маньчжуров не от хорошей жизни. На преступника, на вора он не походил, поэтому решили — не от праведного суда он спасался, а от чьего-то злого умысла. Когда тот немного залепетал по-русски, тогда все и прояснилось.

Ян Лун, а так звали азиата, был сыном придворного лакея. Когда ему исполнилось пять лет, отцы-иезуиты, слывшие образованными людьми, уговорили его отца отдать им малыша на воспитание. До шестнадцати лет Ян Лун воспитывался в латинской коллегии при католической миссии. Он не любит вспоминать эти годы, ведь все воспитание сводилось к намеренному послушанию. Их унижали, оскорбляли, даже порой били и заставляли шпионить друг за другом. Одно хорошо — он выучился нескольким языкам и математике, стал неплохо разбираться в политике, истории, географии, тогда как многие его сверстники даже не могли написать свое имя на бумаге.

После окончания коллегии отцы-иезуиты сначала хотели постричь молодого парня в монахи, а потом вдруг переменили свое решение и пристроили его мелким чиновником в императорскую канцелярию, где молодой человек должен был слушать разговоры маньчжурских сановников и передавать их своим покровителям. Впрочем, Ян Луну, как человеку честному и совестливому, роль шпиона плохо подходила. Немного помучившись, он ушел из дворца и устроился школьным учителем. Тогда-то азиат и познакомился с людьми из тайного антиманьчжурского общества «Саньхэхуэй», которые на многое открыли ему глаза.

Впрочем, Ян Лун и сам чувствовал всю несправедливость правления маньчжуров. За тридцать лет правления они смогли настроить против себя большинство населения страны. Народ беднел, в то время как маньчжурские дома богатели прямо на глазах. Непомерные налоги, взятки, несправедливые законы, постоянные унижения превратили жизнь простых людей Поднебесной в ад. За малейшую провинность человека могли не только подвергнуть телесному наказанию или посадить в тюрьму, но без суда и следствия отрубить ему голову, а то и вырезать сердце, бросив на съедение бродячим псам. Вот именно поэтому в разных уголках Поднебесной стали возникать тайные общества и братства, собиравшихся изгнать завоевателей с родной земли. Самыми известными среди них стали «Саньхэхуэй», «Галаохуэй» и «Байляньцзяо». Людей из этих тайных обществ маньчжуры выслеживали, жестоко пытали, а затем убивали.

Дошла очередь и до Ян Луна, к тому времени ставшего одним из руководителей опасной для правителей организации. Ночью в его ветхую лачугу, заблудившуюся среди острых запахов пищи в одном из бедных кварталов Пекина, ворвались вооруженные люди. Перевернув все вверх дном и не найдя ни крамольных бумаг, ни самого учителя, они подожгли дом. В это время Ян Лун находился на собрании тайного общества в буддийском монастыре, и только данное обстоятельство спасло его.

Позже служители монастыря помогли Ян Луну добраться до русской границы, спрятав его среди мешков с рисом. Запряженную двумя волами повозку, в которой находился парень, не раз в пути останавливали рыскающие по дорогам стражники, но несчастный вид монаха, погонявшего хворостиной животных, вызывал у тех только скуку, а никак не подозрение.

Был конец февраля, и Луну пришлось переходить Амур по льду, преодолевая ледяные торосы и глубокие коварные трещины. В это время он походил на маленького беззащитного зверька, лихорадочно метавшегося между жизнью и смертью. Впереди — чужой мир и полная неизвестность, но вернуться назад, где его ждал топор палача, молодой человек не мог. Оставалось одно — отдаться в руки Провидению.

Первым Ян Луна заметил из окна сторожевой башни Мишка Ворон, который нес в тот день караульную службу.

— Гляньте-ка! Никак азиат к нам спешит! — закричал он товарищам, стоявшим внизу, возле приказной избы. — Уж не от маньчжуров ли он бежит? Ребята, помогите-ка беглому, не то эти псы выпустят ему кишки! — внезапно увидев за спиной Луна конный разъезд, насторожился Мишка Ворон.

Несколько казаков тут же вскочили на коней и, выхватив из ножен клинки, с воинственными криками помчались навстречу маньчжурам, попытавшимся преследовать беглеца.

Бедный, бедный Лун! От страха он не знал, как правильно поступить. Решив, что это конец, он закрыл глаза и покорно опустился на колени, но маньчжуры не стали испытывать судьбу и повернули назад. Так Лун оказался среди русских.

3

Бегство Ян Луна не прошло для маньчжурской верхушки бесследно. Узнав о побеге опасного государственного преступника, который к тому же ушел к оросам, император Шэн-цзу разгневался, назвав чиновников Палаты наказаний бездельниками и дармоедами.

— Зачем я вам плачу такое высокое жалованье? — выговаривал он визирю Палаты Лань Ма. — Вы спите на ходу, а не трудитесь в поте лица на благо империи! Немедленно наказать всех виновных в бегстве этого смутьяна! — бешено жестикулировал Шэн-цзу.

Император Шэн-цзу, правивший под монаршим именем Кан-си, приходился внуком первому цинскому правителю хану Абахаю, и хотя император был еще очень молод, тот опыт, который мужчина приобрел, живя во дворце и общаясь со своими венценосными родичами, помог ему после смерти отца-императора быстро освоиться на троне. По примеру почивших в бозе предшественников Шэн-цзу продолжил вести захватнические войны, расширяя границы своей империи. Главные его цели — завоевать весь Китай, покорить Джунгарию и укрепить свои позиции на левом берегу Амура, который сейчас потихоньку обживают подданные русского хана. Отцу Шэн-цзу не удалось решить вопрос с левобережными территориями, несмотря на многочисленные попытки силой изгнать русское население с этих земель. Его сын поклялся закончить дело отца, вот только бы поскорее управиться с непокорными джунгарами.

Для решения данного вопроса император обращался за помощью к калмыцкому хану, но тот ему отказал. Просто в последнее время калмыцкий правитель стал водить дружбу с русским ханом и уже, кажется, готовился пойти под его высокую руку. Русское население боялось завоевания Джунгарии маньчжурами, так как знали — после падения джунгарского ханства придет их черед.

Неспокойно на душе у Шэн-цзу, ведь с некоторых пор не только калмыки, но и иные азиатские племена стали поглядывать в сторону Москвы. Более того, некоторые из них уже добровольно приняли власть русского хана. Несколько лет назад ушел к русским варварам вместе с сорока родовыми старшинами вождь монголов-табунгутов князь Гантимур. Он занимал видное место в империи и пользовался милостью императора. Например, одного жалованья Гантирмур получал девять пудов серебра, то есть больше четырех тысяч китайских монет-лан, да еще и четыре коробки золота. Его люди жили на реке Нонни близ Чучара. В 1667 году Гантимура посылали уничтожить Кумарский острог на Амуре, но вместо этого он пошел к Нерчинску и отдался в русское подданство.

— Лодырь! Ничтожный раб! Я ему еще припомню его предательство! — грозился император.

Если бы! Вслед за Гантимуром ушел к русским вместе с родами Дулингарским, Баягирским и частью Дулигатского князь Зайсан Бакай. Многие воины из этих родов составили пятисотенный тунгусский казачий полк, и теперь стерегут русскую границу на реке Аргуни.

После ухода бывших подданных империи к русским отношения между соседями еще больше обострились. Теперь в своих грамотах, посылаемых в Москву, Шэн-цзу не только просил русского правителя уйти с Амура (маньчжуры называли его иначе — Сахалян-ула, то есть «Черная река»), но и требовал выдать ему вождя монголов. В противном случае он грозил силой вернуть кочевой народ тунгусов назад.

Одно радовало Шэн-цзу — после отставки Никифора Черниговского и назначения в Албазин нерчинского ставленника русские казаки перестали ходить за Амур и нападать на маньчжурские поселения и крепости. Впрочем, от своих лазутчиков он знал, что русские продолжают не только строить на его берегах свои укрепления, но и получают от сибирских воевод оружие. Все это вопреки заверениям их правителя. Так, в конце прошлого года в Албазин доставили пятьдесят четыре пуда пороха, девяносто железных ядер и тридцать восемь пудов свинца вместе с медной пушкой в шесть с половиной пудов и в три аршина длины. Уже в начале текущего года туда завезли еще две медные пушки весом четырнадцать пудов и двадцать пудов свинца.

Шэн-цзу также знал о нужде Албазина и иных амурских крепостей в живой силе. В ближайшем резерве — Енисейске в 1674 году за всякими посылками и службами оставалось всего-то до двадцати казаков, которым приходилось ежедневно день и ночь стоять на караулах. Зная это, албазинцы не рассчитывали на помощь и надеялись только на себя, хотя в Москве считали: достаточно двух тысяч казаков для покорения не только всей даурской земли, но и площади до Великой Китайской стены.

Если русские все же соберут войско и пошлют его в мою землю? Такой вопрос Шэн-цзу теперь все чаще и чаще задавал себе, тем более, наслышанный о громких победах русских в Европе. Азиатский правитель откровенно их побаивался. Может, стоит воспользоваться моментом и, пока московский хан воюет со шведами и поляками, нанести ему удар на востоке? У того не хватит сил для удержания Амура.

Победа на Амуре не решит всех проблем. Пока русские находятся под боком у империи — ничего хорошего не жди. Значит, надо завоевать Даурию, но и этого мало! Захватив прибайкальские земли, нужно идти дальше в Сибирь. Кто знает, может, именно ему, Шэн-цзу, уготована судьба великого Тамерлана, завоевавшего пол мира?..

Веря в свое высокое предназначение, молодой император уже с юности пытался следовать примеру легендарных героев. Он не поддался искушению, как часто случается с иными сильными мира сего, и не стал вести праздную жизнь, помня древнюю историю и философию. Постоянное стремление к удовлетворению чувственных инстинктов и достижению личного блага развращает ум и душу человека. Настоящий вождь не вправе превращаться в эпикурейца, ведь именно разврат и безмерная праздность, возведенные в государственную мораль, порой являлись основной причиной падения великих империй.

«Правитель является образцом для своего народа, если он хочет завоевать его любовь, но ему нельзя быть безвольным и богобоязненным», — думал Шэн-цзу. Только страх и жесткая государственная дисциплина не дают расслабляться людям и заставляют их беспрекословно подчиняться воле своего вождя. Отсюда суровый нрав Шэн-цзу, порой граничащий с жестокостью и частыми вспышками гнева.

Впрочем, укрепляя свою власть, император в то же время не желал плестись в хвосте у цивилизованной Европы. Он поощрял науки и искусство, пытался оживить хозяйственную жизнь страны. Чтобы ликвидировать дремучую отсталость и безграмотность людей, Шэн-цзу велел повсюду открывать школы, библиотеки, книжные хранилища. При нем получило развитие книгопечатание. Еще первые цинские правители, зная о силе просвещения, задались целью собрать самую крупную коллекцию книг за всю историю существования Срединной империи.

Подавая пример своим подданным, Шэн-цзу находил время для чтения, только в отличие от русского монарха, больше увлекавшегося библейскими сюжетами, отдавал предпочтение философским трудам. Только эта наука, по мнению азиатского правителя, учит людей понимать мир в его развитии, ведь она тренирует мозги и дает пищу для глубоких размышлений.

Еще подростком Шэн-цзу любил уединиться где-нибудь в тихом уголке дворцового сада и, спрятавшись от чужих глаз за плотной паутиной виноградных лоз, вьющихся вокруг беседки, предаваться мечтам. Так продолжалось до тех пор, пока учитель фехтования или же кто-то еще не позовут его на свой урок.

Постепенно мечты о будущем сменили вполне взрослые мысли. Молодой человек стал все чаще и чаще размышлять об устройстве мира и о роли человека в нем.

Шэн-цзу прекрасно понимал всю несправедливость мира, пока в нем есть сильные и слабые, богатые и бедные. Не будучи человеком религиозным, он считал все происходящее связанным с какими-то неведомыми законами мироздания. Именно они и позволяют людям выживать в глубинах вселенского хаоса, дав право сильным вести за собой убогих и бедных в царство света и добра.

Для достижения такого порядка нельзя мешать сильным выполнять свою миссию, а то люди потеряют всякие ориентиры и погибнут на бездорожье судеб. Если так, должны быть раз и навсегда установленные правила, когда каждый человек будет знать свое место на земле и никогда не претендовать на чужое. Отсюда этот горячий интерес Шэн-цзу к учению высокоправедного и совершенномудрого Куна, которого на Западе привыкли называть Конфуцием. Его суждения и диалоги, изложенные в книге «Лунь юй», могут служить как раз теми самыми правилами жизнеустройства каждого государства. Учение Конфуция объявляет власть правителя священной, дарованной небом, а разделение людей на высших и низших — благородных мужей и мелких людишек — называет всеобщим законом справедливости. Эти мысли должны стать началом новой религии, в которой главным является не Бог, а закон и нормы конфуцианской этики.

Впрочем, не только Шэн-цзу столь пришлись по нраву идеи ученого Куна. Люди называли его не иначе, как первоучителем человечества. Уже сотни лет философские взгляды Конфуция составляли основу всей системы государственного образования Срединной империи. Каждый ее новый правитель считал за честь посетить могилу Куна на его родине в Цюфу. Более того, еще со времен первого императора Ханьской династии Гао-цзу существовало незыблемое правило четырежды в год в память о совершенномудром приносить в жертву домашних животных. Один из правителей, живших в эпоху Наньбэйчао, даже повелел соорудить в каждом городе храм в честь великого мыслителя.

Идеи Лао-цзы цинские императоры считали вредными, так как это учение предписывает правителю-мудрецу, отвергнув роскошь и войну, возвратить народ к примитивной простоте, чистоте и неведению, существовавшим до возникновения культуры и морали. Оно велит человеку быть слабым и податливым, чтобы тот, уподобившись воде и отказавшись от всех земных благ, безмятежно следовал течению времени. Разве о такой жизни мечтает вождь нации и такой ли путь он обязан предложить своему народу?..

«…Что делать с бездарными чиновниками из Палаты наказаний, которые дали возможность государственному преступнику сбежать к русским? — неожиданно прервал течение своих мыслей Шэн-цзу. — Может, отрубить им головы? С другой стороны, на место лоботрясов могут прийти еще более бездарные чиновники. Интересно, как бы поступил в этом случае учитель Кун, будь он на моем месте? Нет, головы рубить своим подданным он бы не стал, так как важнейшей категорией его мировоззрения является человечность — жэнь. По мнению Куна, человек — нравственное существо, в отличие от всех других живых существ, способное к выбору возможных решений. Кун считал, если человек умеет делать правильный, а в идеале — безошибочный выбор, он становится благородным мужем, способным сформировать в себе важные качества. Они уже не вернут человека на порочный путь, по которому идут многие в этой жизни! Кун учил защищать человечность, если потребуется — даже ценой собственной жизни, и не делать ничего, что могло бы нанести ей вред. Достижение победы человечности над бесчеловечностью, по мнению Конфуция, есть событие всемирно исторического значения.

Выходит, мне следует прощать всех, кто не выполняет мои приказы? — ухмыльнулся Шэн-цзу. — Не станет ли подобная человечность причиной падения моего авторитета?.. Нет, при всем уважении к первоучителю Куну я не имею права проявлять слабость. Единственное возможное решение — дать возможность Лань Ма и его людям заслужить мое прощение. В конце концов, для них дело чести — найти беглеца. В другом случае пусть пеняют на себя»…

 

Глава тринадцатая

БЕГЛЕЦ

1

Они стояли на коленях перед императором, не смея поднять на него глаз. Жалкие и испуганные, они походили на провинившихся школяров, ожидавших приговора учителя. Вне дворца они с важным видом расхаживают в своих шитых золотом халатах и с презрением, высокомерием смотрят на окружающий их мир. Там они сильные и горделивые, но только не здесь, у подножия престола.

Шэн-цзу, прежде чем произнести первое слово, долго и задумчиво глядел на дрожащих от страха людей, считая их виновными в бегстве опасного государственного преступника. По мысли императора, подчиненные заслуживали суровой кары. Он помнил наставления своего старого учителя риторики Линь Юня, который говорил, что государю не пристало начинать свою речь с пустой фразы — его первая фраза всегда должна быть значимой, вызывая у окружающих одновременно и трепет, и уважение к себе.

— О, повелитель!.. — не выдержав долгой паузы, начал министр Палаты наказаний Лань Ма.

— Молчать! — топнув ногой, остановил его Шэн-цзу. Голос у него молодой, звонкий, но в нем уже чувствовалась сталь. — Я тебе не велел говорить… Или ты решил, что имеешь право болтать без моего позволения? Тогда садись на мое место и управляй державой, а я займу твое!

— Повелитель…

И снова раздалось грозное:

— Молчать!.. Я смотрю, Лань Ма, ты забыл о своей должности. Тебе не пристало первым начинать разговор. Как только мой отец, покойный император, терпел тебя?

Лань Ма немолод, но ему приходится с виноватым видом стоять на коленях и выслушивать упреки мальчишки, по годам годившегося ему в сыновья. Когда тот был маленьким, Лань Ма учил будущего императора стрелять из лука и гарцевать на коне. Неужто он забыл об этом?..

Заметив, как побледнело лицо министра, император сказал:

— Ты, Лань Ма — человек пожилой, я преклоняюсь перед твоими сединами, но ты должен осознать — даже самое могущественное на свете государство не сможет выжить, если в нем не царят строгая дисциплина и послушание. Я не могу прощать тех, кто не проявляет должного усердия в службе и наносит вред моей империи. Я говорю о тебе и о твоих чиновниках из Палаты наказаний.

Произнеся это, Шэн-цзу обвел взглядом собравшихся в тронном зале сановников; хотел понять, какое впечатление на них произвели его слова. Лица придворных традиционно отличались подобострастностью, и многие прятали от него свои глаза.

Сам император остался доволен. Такая речь достойна правителя. Он не просто отчитал своих нерадивых подданных, а прочитал им настоящую мораль. Именно так и должен поступать отец нации.

После жестких речей можно было вспомнить и о «принципе человечности» первоучителя Куна.

— Я думаю, ты, Лань Ма, и твои люди уже догадались, зачем я вас призвал? Или вы не чувствуете за собой вины?.. — спросил император.

— О, повелитель!.. Видит небо, мы виноваты пред тобой… Хочешь — казни нас, хочешь — милуй… — приподняв склоненную голову, произнес министр.

На губах Шэн-цзу появилась еле заметная улыбка.

— Вижу, старый мой друг, тебя мучает совесть, — равнодушно произнес он. — Что ж, хорошо. Совестливый человек подобен чистому роднику, из которого хочется пить, говорили наши предки. Вот мое решение. Хотя вы все заслуживаете суровой кары, я не стану торопиться, давая вам возможность восстановить свою репутацию. Делайте, что хотите, но к новолунию преступник должен сидеть в тюрьме. Хотя… — молодой человек сделал паузу. — Мне хватит и его головы. Лань Ма, — обратился он к визирю Палаты наказаний, — твои люди уже знают, где искать смутьяна?

— Он в Албазине, мой повелитель! — ответил министр Палаты иноземных дел Ба Мянь, вместе с другими придворными чинами слушавший императора из глубины тронного зала.

— Подойди ко мне, — попросил Шэн-цзу. Ба Мянь, несмотря на свой почтенный возраст и тучное тело, прытко подскочил к тронному месту и упал на колени. — Откуда тебе известно местонахождение преступника? — спросил его император.

— Эту новость мне сообщили надежные люди, — поклонившись, сказал Ба Мянь. — Задержанные нами в провинции Ганьсу мятежники из братства «Байляньцзяо» под пытками признались, что злодей ушел за Амур.

Император удовлетворенно кивнул головой.

— Что ж, если так, пошлите туда отряд смельчаков. Пусть силой добудут преступника! — торжественно велел император, обращаясь к Лань Ма.

— Мой повелитель! Тут, как мне кажется, не сила нужна, а хитрость. Позволь и мне с моими людьми включиться в дело, — попросил министр Палаты иноземных дел Ба Мянь.

— Дипломатия ничего не даст, — подал свой голос министр Тайной палаты Го Бэй по прозвищу Беспощадный. Этого министра боялись даже родственники императора. Тем не менее Шэн-цзу после смерти отца не прогнал Го Бэя и оставил в той же должности, ведь он умел держать людей в страхе и повиновении, а подобное шло на руку молодому самодержцу.

— Мой повелитель, дозволь ответить министру Го Бэю… — памятуя о правилах дворцового этикета, обратился к императору Ба Мянь. Получив дозволение, он сказал: — Достопочтенный министр Го Бэй! Мне не впервой участвовать в подобных предприятиях, но если хотите, вы можете помочь нам. Тем более, нам не раз приходилось действовать сообща.

— Делайте все возможное, но доставьте мне этого… Впрочем, как его имя? — спросил Шэн-цзу.

— Ян Лун, — поспешил ответить Лань Ма. — Бывший воспитанник латинской коллегии, уже несколько лет существующей при здешней католической миссии, — добавил он.

Император удивился.

— Разве можно ученому человеку связываться с простонародьем? — невольно вырвалось у него. — Хорошо… Если латиняне воспитали его, то пусть они за него и отвечают…

— Мой повелитель! Получается, мы должны закрыть их миссию в Пекине? — с нескрываемой тревогой спросил министр Тайной палаты.

— Только если мы имеем дело с рассадником вольнодумства… — нахмурив брови, произнес Шэн-цзу. — Кто знает, чему учат латиняне?..

Го Бэй подбежал к тронному месту и упал на колени.

— О, повелитель! Не надо трогать латинян — они наши друзья, — взмолился он. — В конце концов, у нас с ними общие интересы. Они, как и мы, обеспокоены продвижением варваров на восток, ведь те несут с собой свою религию, которую не приемлет Ватикан… — страстно продолжил Го Бэй.

Шэн-цзу усмехнулся.

— Лиса готова снюхаться хоть с волком, лишь только б хорь не ел ее курей, — вспомнил он древнее восточное изречение.

Чиновники поняли мысль императора, заулыбались.

— Хорошо, на первый раз мы их простим, — неожиданно сменил тактику император. — Будем исходить из того, что враги наших врагов — наши друзья, но даже при этом нельзя обольщаться! Порой и лучшие друзья становятся самыми заклятыми врагами, по мнению моего отца. Если так, всегда нужно быть начеку. Министр Го Бэй, — обратился он к главе Тайной палаты. — Установи-ка слежку за латинянами. Вы должны знать о каждом их шаге… Кстати, как поживают пленные оросы?..

В последние годы вооруженные отряды маньчжур все чаще и чаще стали нападать на русские земли, приводя из походов пленных. Император Шэн-цзу, хорошо знавший историю, с уважением относился к русским, считая их смелыми и мужественными людьми. Он велел не делать пленным зла, а вместо этого создать все условия для сносной жизни. Пленных компактно селили во Внутреннем городе у ворот Дэнчжимэнь, строили для них крестьянские дома, наделяли пахотной землей, а мужчин, начиная с шестнадцатилетнего возраста, с жалованьем зачисляли в Русскую роту императорской гвардии. Среди пленных было много холостых казаков, и, чтобы крепче привязать их к новой родине, мужчинам давали в жены китаянок.

Впрочем, не только Шэн-цзу привечал русских. Русская рота императорской гвардии появилась еще в тринадцатом веке, когда монголо-татары формировали ее в разное время из русских воинов.

Теперь же в полон стали попадать и албазинцы. Первое время они не имели своей церкви, ходили через весь Внутренний город в католический храм. Затем русским передали даосское религиозное святилище Гуандимяо, которое позже казаки перестроили в часовню Святой Софии. Эту часовню они между собой называли Никольской — по находившейся в ней и очень чтимой казаками иконе Николая Чудотворца. Маньчжуры называли ее «Лочамяо» — «русская часовня». Поначалу службу в ней вели мало-мальски сведущие в церковных делах казаки, а когда в плен к маньчжурам попал сомолитвенник старца Гермогена Максим Леонтьев, то место священника в храме занял он. Так начиналась долгая история русской колонии в Пекине.

— Мой повелитель! Как ты нам и велел, мы неусыпно следим за ними, — отвечая на вопрос императора, поспешил доложить Го Бэй. — Пока ничего подозрительного мои люди не заметили.

— Как живется пленным? Нуждаются ли они в чем-нибудь? — спросил Шэн-цзу.

— Мой повелитель! Они ни на что не жалуются. Как ты и велел, мы занимаемся не только выучкой воинов Русской роты, но и заботимся об их семьях, — взмолился, упав на колени перед императором, Первый его советник и министр Военной палаты Чжэн Ци.

— Похвально! — кивнул головой Шэн-цзу. — Только своим хорошим отношением мы может заставить пленных полюбить новую родину… — Он сделал паузу и внимательно посмотрел на своего Первого советника. Столь высокий пост тот получил недавно, а до этого являлся удачливым полководцем, еще при отце молодого императора прославившимся смелостью и решительностью. Именно Чжэн Ци удалось подавить сопротивление самых непокорных провинций Поднебесной, и именно он готовился идти воевать с Джунгарией, вместе с императором вынашивая планы захвата русских восточных земель. — Вот скажи, Чжэн Ци, готовы ли русские рабы ответить благодарностью на нашу заботу?.. — обратился он к Первому советнику.

— О, повелитель! Мой ум ничто по сравнению с твоим, и потому я не всегда могу понять, о чем ты изволишь говорить, — со всей солдатской прямотой, но не забывая польстить императору, заявил Чжэн Ци.

Этого человека Шэн-цзу уважал, отдавая дань многим его качествам, и верховного правителя даже не раздражало его однозначное тугодумство.

— Я говорю о преданности воинов Русской роты моей короне, — пояснил он. — Станут они воевать со своими соплеменниками или тотчас предадут нас?

Такой вопрос поставил Первого советника в тупик.

— С Джунгарией они точно станут воевать, — ответил мужчина. — Вот пойдут ли они против русского хана?.. — Он пожал плечами. — Я знаю этот слишком гордый народ. У русских людей есть свой Бог, которому они редко изменяют… Хотя время лечит. Быть может, пройдут годы, и они забудут о своих корнях?

— Будем надеяться, — согласно кивнул император. — Сделайте все, чтобы из них вышли преданные мне воины. Для благой цели не жалейте ни денег, ни посулов — ничего! — Он сделал паузу и вдруг произнес: — Довольно… Чжоу Шань! — обратился он к только что вернувшемуся из Москвы посланнику. — Чем ты порадуешь своего повелителя?.. Давай, докладывай, как прошли переговоры.

Чжоу Шань и пятеро сопровождавших его в походе чиновников тут же предстали перед императором.

— Мой повелитель! — стоя на коленях, начал Чжоу Шань. — Долгой была моя дорога, но краткой будет речь…

— Говори! Не затягивай! — нервно приказал Шэн-цзу.

Посланник как-то по-щенячьи кротко вздохнул:

— Наверное, я вызову твой гнев, о, божественный, но и на этот раз белый император не сказал мне ничего определенного. Может, его письмо скажет тебе больше?

— Так давай его! — потребовал Шэн-цзу.

Тут же один из слуг выхватил из рук Чжоу Шаня запечатанный свиток и передал его императору.

Как и предыдущие письма Алексея Михайловича, это послание составили на латинском, поэтому пришлось прибегнуть к помощи переводчика. Тот долго читал письмо, стараясь в точности перевести каждую фразу, каждое слово, и чем дольше он читал, тем мрачнее становилось лицо императора. На подобные изменения обратили внимание и чиновники, потому уже мысленно готовились к буре. Так случалось всякий раз, когда Шэн-цзу получал дурные вести.

— Проклятье! — когда переводчик дочитал послание, восклицание невольно вырвалось из груди императора. — Проклятье! — повторил он и топнул ногой. — До каких пор русский варвар будет так надо мной издеваться? Ну же, скажите мне! — обратился он к чиновникам, но те лишь молчали, опустив головы. — Вы тоже хороши! — бросил он гневный взгляд на Чжоу Шаня и его помощников. — Чем вы там занимались в Москве? Поди, только пили русскую водку да охотились на лис? Я-то что велел вам делать?..

Император, казалось, обозлился на весь белый свет, но больше всего — на русского хана и своих посланников, которые, по сути, впустую съездили в Москву. Да, была при них царская грамота, но в ней не содержалось ничего конкретного. «Мы, царь Алексей Михайлович, самодержец всея земли Русской, Великий князь Литовский и Новгородский, шлем тебе, великому богдойскому хану, свои теплые слова и услаждаем слух твой клятвою в вечной братской дружбе и любви…»

Хитер русский правитель, почти как степной лис. Бежит рукою по бумаге, запутывая мысли. Говорит, дальше Нерчинска людей своих не посылал, дескать, все беглый да гулящий народец, который живет по своим неписаным законам. Откуда тогда у этих людей пушки, ружья, порох? Царь говорит, они их у торговых людей покупают. Только ведь лазутчики совсем другое докладывают: обозы с оружием и продовольствием прибывают из Якутска и Нерчинска. Выходит, государевы воеводы им их отправляют. Взамен «гулящий народец» везет лишь мягкую рухлядь, собранную с людей, которые облагаются данью, то есть с тех, кто раньше платил ему, верховному правителю. Где подобное видано?..

Нет, посланники не оправдали высокого доверия своего императора. Чем же они тогда там занимались, если не смогли убедить белого царя — чахсен-хана, чтобы он ушел с Амура? — откровенно негодовал Шэн-цзу. Он даже приготовился приказать своим палачам вырвать у посланников языки и ослепить их, так как считал, язык не нужен тем, кто не умеет им владеть, глаза же — слепым. Империя оказалась в тяжелейшем состоянии после прихода русских на Амур, и правитель прекрасно понимал всю сложность своего теперешнего положения.

Император сидел на мягких подушках под сенью шелкового балдахина и все думал, как ему поступить с бездарными посланниками, стоявшими пред ним на коленях, боясь даже поднять глаза. В результате он встал и, одарив провинившихся презрительным взглядом, зашагал в сторону своих покоев — горделивый, божественный и злой.

— Я ваш бог, а вы не боитесь гневить меня! Что же вы за подданные? — бросил он, не глядя на послов.

Иных подданных у императора не было, поэтому приходилось мириться с настоящим.

— Прости, о, великий император, своих недостойных рабов! — неслось ему вслед. Так молили о пощаде посланники азиатского правителя.

2

Ян Лун, которого тут же переименовали в Ваньку, быстро освоился у русских. Он мог взяться за любую работу, лишь бы пригодиться. Вместе с монахами азиат занимался по хозяйству, возился в огороде, молол зерно на монастырской мельнице и даже освоил гончарное дело. Старец долго присматривался к молодому человеку, прежде чем завести с ним разговор. Зная множество языков, тому не составило особого труда вскоре заговорить и по-русски, хотя данный язык Ян Лун называл «коварным» за его мудреную грамматику.

— Говорят, ты до языков охоч? — пригласив как-то ханьца к вечерней трапезе и усадив за стол, спросил его Гермоген.

Вокруг них суетились два монаха, подавая на стол еду и настраивая самовар.

— Один язык — хорошо, много языков — еще лучше, — скромно ответил азиат.

— Каким же языкам ты обучен? — поинтересовался старец.

Ян Лун, немного подумав, стал перечислять:

— Я знаю гуаньхуа, монгол, тибет, уйгур, узбек, татар, казах, киргиз, сибо, дай… Еще лису, мяо, цзинпо…

— Так, это все азиатские языки, а как насчет немецкого или того же испанского? — допытывался старец.

Парень кивнул головой:

— Я знаю.

— Латинский язык тоже понимаешь?

— Да… И ливонский, и польский… Все языки католиков знаю…

— Молодец! — подивился Гермоген. — Тебя можно отослать в Москву — там цены б твоим навыкам не было, но и нам нужен хороший переводчик, — спохватился он. — Нашего Егоршу Комара в плен увели — теперь вот мы без него еле-еле справляемся. Вдруг к нам маньчжурские посланники прибудут?.. Ты нам явно нужен… Погоди-ка, а не хочешь преподавателем в школе поработать? Станешь учить наших ребятишек — в долгу не останемся. И приплачивать тебе будем, и еду давать… Ты подумай, Вань, а потом мне скажешь… — сказал старик.

Ян Лун впервые попал в келью старца. До этого он долго не мог понять, какова роль Гермогена в монастыре, за что так его уважают люди. Оказывается, Гермоген здесь главный проповедник, на манер буддийского первомонаха ламы в тибетском монастыре. Старик вел себя строго абсолютно со всеми, но больше напускал на себя суровость. Как чувствовал Ян Лун, Геромоген — человек добрый, из тех, кто никогда никому не отказывает в помощи. Мог и словом ободрить человека, а когда и делом помочь. Короче говоря, исполнял отцовские обязанности, и Ян Лун, лишенный, по сути, детства, видел в нем родную душу.

Приняли монахи молодого человека сразу, даже не спросив, откуда он и с чем пришел. Тут такое правило — привечать всех страждущих, поэтому и росла потихоньку монастырская семья.

Никто тебя здесь не принуждал принимать на себя обет послушания. Фактически здесь давали возможность осмотреться, привыкнуть к монастырской жизни, а уже потом делать выбор. Можно как оставаться в работниках, так и надевать скуфейку бельца или уж сразу принимать монашеский постриг.

Ян Лун еще только думал, как ему поступить. Возвращаться на родину он не мог, но и отсиживаться на чужой стороне не представлялось возможным. Если все товарищи Ян Луна разбегутся по углам, то не останется бойцов с маньчжурами.

— Как тебе в монастыре-то живется? Всем ли ты доволен? Не обижают? — отпивая морковный чай из блюдца, поинтересовался старец.

— Хорошо. Очень хорошо… — ответил азиат.

— Да ты ешь, ешь… Нечего на меня пялиться, — рассердился старец. — У нас, у русских, так говорят: не евши легче, а поевши крепче. Ведь человек-то без еды не живет. — Он снова подносит блюдце к губам, и, подув, делает глоток. — Вдруг тебе наша пшенная кутья не по нраву? — спросил мужчина. — Извини уж, иного нет. Нынче скромный урожай, а зерна из енисейских земель еще не подвезли, и поэтому живем имеющимися запасами. Хорошо б дозволяли твоим соплеменникам нам зерно продавать, так ведь нет! Все хотят нас голодом уморить. Мол, не выдержим и сбежим с Амура. Зря надеются… Давай-давай, выкушай чашечку и чайком запей. Чай, правда, у нас не ахти какой — только морковный и есть, но мы непривычные к кяхтинскому — не везут его нам. Разве за Амуром когда вашего зеленого прикупим. Так-то нет… — Старец снова отпил из блюдца. — Говоришь, хорошо тебе здесь живется? Если хорошо — ладно…

Чтобы не обижать старика, Ян Лун взял в руки деревянную ложку и робко опустил ее в чашку. За время, проведенное в монастыре, он успел привыкнуть к чужой пище. Тот же хлеб, от которого он поначалу отказывался, молодой человек теперь уминал за обе щеки.

— Бежал к нам? — глядя на то, как Ян Лун медленно и осторожно прожевывает пищу, неожиданно спросил старец.

— Ой, беда, дедушка! Маньчжуры плохие… Очень плохие… — отправив в рот очередную ложку пшенки, проговорил азиат. — Чужое поселение приходит и всех убивает… Плохой человек! — снова повторил он.

— Да уж мы-то знаем, — кивнул головой Гермоген. — Никого не щадят, окаянные! Ни деток малых, ни стариков, ни баб. Вот и вам, азиатам, поди, под ними несладко…

— Плохо… ой, плохо! Солнца из-за маньчжуров даже не видно, а для них праздник, — покачал головой Ян Лун.

— Праздник, говоришь? — ставя на стол блюдце и вытирая рукавом рясы губы, произнес старик. — Может, и праздник, но по-людски ль это? По-божески?.. Хотя, говорят, в Бога-то они не верят, а только в своего верховного… Сам верующий, нет? — неожиданно спросил он азиата.

Ян Лун растерялся.

— Русский Бог… Знаю Иисуса… Нас заставляли его любить… — Он, как мог, рассказал старцу про свою учебу в католической коллегии, и не забыл поведать о том, как они с товарищами из тайного общества боролись против маньчжуров.

— Выходит, ты тоже латинянин? — выслушав парня, задумчиво проговорил старец.

Ян Лун отрицательно затряс головой.

— Нет, не латинянин! — громко заявил он. — Человек очень плохой. Латинянин нас бил. — Азиат показал на шрамы на своем лице. — Очень плохой!..

Старец понимающе ему кивнул.

— Так принимай нашу веру. Хотя не буду скрывать: православные тоже всякие бывают. Все, брат, зависит от человека, личности. Если дьявол в тебе сидит — нечего ждать добра. Ты понимаешь, о чем я говорю? — спросил он азиата.

— Ага, ага! — кивнул тот головой.

— Тогда выбор за тобой. Захочешь принять нашу веру — приходи в храм. Ты скажи только, долго думаешь пробыть у нас? — спросил мужчина парня.

Тот пожал плечами и ответил:

— Не знаю. Хочу домой, но там меня посадят в тюрьму и убьют.

— Оставайся в монастыре, — рассудительно произнес старец. — Бывает, с крестом в руках ты больше сделаешь, чем с мечом, ведь не войско нас охраняет, а Бог. Придет время, и ты снова явишься на азиатскую землю, где будешь проповедовать добро, а слово твое превратится в оружие, разящее всех врагов… — Старец умолк. Видимо, устал. Годы брали свое. — Ладно, нечего пустые беседы вести… Разговор хорош, если в нем есть мера, — изрек Гермоген и поднялся из-за стола.

После разговора Ян Лун долго размышлял над словами старика. «Не войско нас охраняет, а Бог…» — эти слова молодой человек обязательно запомнит на всю оставшуюся жизнь. Кто знает, вдруг только вера в Бога приведет его народ в царство света? Свет веры должен озарить людские сердца. Задача трудная, но вполне выполнимая. Как говорил старец Гермоген, московский хан собирается открыть в Пекине свое постоянное дипломатическое представительство, а при нем — миссионерскую православную школу. Возможно, следом за этим в Поднебесной появятся и православные храмы, куда люди придут за правдой. Глядишь, наступит день, когда правда объединит всех страждущих, и они покончат с ненавистными захватчиками. Да, путь долгий, но зато надежный.

3

На сырную седмицу, аккурат за пару дней до Великого поста, в Албазин пожаловали гости — посланники военного губернатора. Их в крепости никто не ждал, поэтому казаки сильно удивились, увидев, как по уже не столь крепкому и поплывшему во многих местах весеннему льду в сторону русского берега направляется конный поезд. Их было человек десять ездоков, а при путниках еще санный возок и верблюд с вьюками на горбу.

— Стой! Чего надо-то? — закричал с подзорной башни ступившим на берег гостям караульный.

— Атаман! Зови атамана!.. Гость пришел, привез подарок… — отвечали ему.

Кликнули Черниговского.

— Я теперь тут не начальник, ничего не решаю, — сказал Никифор. — Зовите Вишнякова — он в прошлом году у меня Албазин принял.

Казаки не сдавались.

— Разве он атаман? Всего лишь приказчик, а за войско только ты и отвечаешь.

Пришлось звать Семена. Тот нехотя поплелся на берег встречать гостей. Небольшого росточка, гладкий как яичко, с вечно заспанными глазами, мужчина по-прежнему не пользовался уважением у казаков. Наслышанный об их буйном нраве, он боялся слова при них лишнего сказать — а вдруг забьют? Делами занимался мало — только жалобы Шульгину в Нерчинск писал. Тот несколько раз приезжал в Албазин, стращал непокорных казаков, даже обещал царю на них жаловаться, но все оставалось по-прежнему. Казаки не слушались приказчика, по всякому поводу, как прежде, обращаясь к Черниговскому. За ним и шли…

Гости из-за Амура привезли с собой богатые дары: китайскую бумагу, атлас, парчу, фарфор, хрустальные горшки, зеленый чай, жемчуг и золотые украшения. Узнав, что пожаловали они с единственной целью — для обсуждения пограничных дел, Вишняков растерялся.

— Братцы, как мне поступить? — спросил он казаков. — Я же не вправе решать державные вопросы.

Те ему отвечали:

— Послушай басурман, а там уже вместе решим. Надо — царю отпишем, а не надо — на Бога спишем…

Гостям отвели место за крепостной стеной, где они разбили свой лагерь: раскинули сшитые из воловьих шкур шатры и устроили небольшой навес для животных. Вечером в честь гостей в приказной избе накрыли стол. По правилам масленичной недели, когда по православным законам уже не положено было есть мясную пищу, на стол выставили блины со сметаной, сыр, творог, яйца и недавно пойманную рыбу. Жены принесли полный таз пирогов с капустой и вареники с брусникой. Присутствовал, конечно, ядреный мед, лившийся в этот вечер рекой, так что гостей пришлось выносить из избы на руках. Утром же они не могли проснуться, поэтому спали до обеда.

— Проклятые варвары! Чем они нас вчера напоили? — открыв глаза и хватаясь за больную голову, застонал Цуй Чи — грузный маньчжур с круглой, словно шар, головой, главный среди послов. Русским он представился как сподручник военного губернатора, а на самом же деле это был верный человек визиря Палаты наказаний Лань Ма. Именно ему сановник обычно доверял самые важные и трудные дела. Еще не старого и полного сил Цуй Чи не страшили дальние расстояния. Он вообще ничего не боялся, но казацкий мед запомнит надолго…

Сейчас мужчине предстояло сделать, казалось, невозможное: требовалось найти в чужой земле человека, в поимке которого был заинтересован сам император Кан-си, и не просто найти, но и тайно переправить его в Пекин. В крайнем случае — умертвить злодея, если, конечно, не останется иного выхода. В помощь Цуй Чи дали двух опытных людей из тайного дворцового ведомства. Миссию засекретили, и, за исключением их троих и специального посланника Палаты иноземных дел старика Хуан Мина, никого из сопровождавших мужчин людей не посвятили в суть дела. Знали только, что они едут обсудить с русскими некоторые пограничные вопросы, а во избежание лишних подозрений даже составили специальную грамоту, подписанную военным губернатором. Бумага гласила: он, дзяньдзюнь, обеспокоен стягиванием русских к границам империи, и просит немедленно отказаться от этого. В противном случае-де и они, маньчжуры, начнут ставить свои гарнизоны вдоль Амура.

Такую грамоту послы вручили Семену Вишнякову в первый день переговоров, которые решили проводить в сборной избе, так как в ней имелось больше места, чем в приказной. Написали ее на двух языках — латинском и официальном пекинском — гуаньхуа. Его никто в Албазине знать не знал, а просить перевести написанное чужеземцев казаки не решились. Нельзя было демонстрировать маньчжурам свою беспомощность, а заодно и невежество. Короче говоря, без вмешательства Черниговского мог выйти настоящий конфуз.

— Нам нужно время для изучения данного письма, — пришел он на помощь серьезно растерявшемуся приказчику. — Когда подготовимся — тут же вам сообщим. Сейчас отдыхайте. Эй, казак! — позвал Черниговский стоявшего на страже у дверей Мишку Ворона. — Давайте, свозите с ребятами наших гостей в монастырь. Пусть попьют с монахами чайку, а то, может, те и бражкой их угостят.

— Слушаюсь, дядька Никифор! — тут же откликнулся молодой казак. — Хотя можно попробовать и на медведя их взять… Я слыхал, Ефим-то наш медведя под колодой отыскал, а завтра в тайгу за ним собрался…

— Мда… Верига — знатный берложник, — задумался Никифор. — Только рисковать гостями мы не станем. Вдруг косолапый их убьет? Тут же в Пекине решат, что мы нарочно. Лучше побережем азиатов.

Эх, знать бы Никифору, с кем он имеет дело, а то ведь, не ведая того, сам пустил волков в овчарню. Бедный Ян Лун! Он думал, у русских будет в безопасности, а тут… Нет, не зря императора называют длинноруким.

Однако пока ничего не омрачало жизнь беглеца. Даже когда он увидел маньчжурских посланников, прибывших в монастырь в сопровождении казаков, не очень-то испугался. Особенно узнав, что это всего лишь сторонние люди, которых интересуют исключительно пограничные дела.

Другое дело — Цуй Чи. Среди встречавших их монахов он вдруг заметил молодого человека азиатской наружности, одетого в традиционный халат, и несказанно обрадовался. Вдруг это именно тот, кого они ищут? Тут еще ему невольно помог старец.

— Чего переводчик такой бестолковый? Неужели в вашем отечестве не нашлось другого? — поморщился он, когда в беседе за обеденным столом, накрытом в честь нежданных гостей в его келье, маленький желтолицый азиат, переводивший речи мужчин, несколько раз не смог донести до маньчжур мысль. — Приведите сюда нашего Ваньку! — распорядился он.

Когда в дверях появился Ян Лу, Цуй Чи велел своему переводчику осторожно спросить старика, кто этот молодой мужчина, давно ли живет в монастыре. Старец, не чувствуя в словах гостя скрытого умысла, ответил, что тот появился у них недавно, но уже успел удивить всех не только своим прилежанием, но еще и знанием великого множества языков. Эти слова еще больше утвердили Цуй Чи в его несказанном везении. Азиат имел представление о воспитании беглого преступника в папской коллегии, где ее питомцев учили языкам.

— Не говорил ли человек, откуда он родом? — чтобы отбросить последние сомнения, снова обращается Цуй Чи к старцу.

— Мы его сейчас самого и спросим, — произнес Гермоген. — Вань, поди-ка сюда!.. Тут вот интересуются, откуда ты родом… — добавил старец.

Услышав подобные вопросы, Ян Лун побледнел, но для конспирации покорно поплелся к столу.

— Садись, — велел ему старец, указывая на место рядом с собой. Тот снова безропотно подчинился. — Налейте-ка ему чайку, — обратился Гермоген к стоящим за его спиной монашкам. — Ты пока удовлетвори любопытство нашего гостя и скажи ему, кто ты да откуда.

Ян Лун осторожно взглянул на сидевшего по другую сторону от старца важного господина и ответил ему на своем языке. Цуй Чи кивнул. Якобы его устроил ответ, но на самом деле хитрец не поверил молодому азиату, пытавшегося выдать себя за уроженца провинции Цзянсу. Луна подвела его правдивость, ведь всякий раз, когда он пытался соврать, у него невольно дрожал голос. «Наверное, маньчжур что-то заподозрил! — запаниковала душа беглеца. — С таким интересом смотрит на меня… Стоит ли бояться? Наверняка эти люди ничего не знают обо мне. Да хоть бы и знали! Разве они посмеют причинить мне вред, когда вокруг столько русских? Уж те не дадут меня в обиду!..»

Чувство опасности продолжало преследовать беглеца, и даже после того, как маньчжуры, раскланявшись с монахами, уехали, молодой человек не перестал думать о них.

Кто они такие? Только посланники верховного военного или только выдают себя за них? Что-то подсказывало ему невероятную сложность текущей ситуации. Больно странно вели себя эти люди. Взять хотя бы того важного господина по имени Цуй Чи, чье любопытство не знало границ. Вначале он спросил, откуда Ян Лун родом, а потом вдруг ему захотелось узнать, где молодой азиат выучился языкам. Звучали еще какие-то вопросы. Их тот как бы походя задавал ему, пользуясь тем, что бывший с ними рядом старец не понимал чужую речь.

В свою очередь Цуй Чи тоже терзали сомнения. Вдруг это не тот человек, кого они ищут? Ведь загадочный азиат назвался другим именем. Русские же постоянно кличут его Ванькой, и тогда пойди, разбери, какое у него настоящее имя!.. Впрочем, слава богу, есть то, что выдает его с головой, а именно образованность и хорошие манеры, которые бывает трудно скрыть. Вдобавок ко всему у азиата чистое пекинское произношение. Так что, несмотря на то что молодой хан изо всех сил старался спрятаться за воловьей шкурой напускной провинциальности, это ему не удалось.

— Вы помните того молодого переводчика, который помогал нам с монахом обмениваться речами? — вопрошал Цуй Чи. После возвращения из монастыря он собрал в своем шатре всех, кто был посвящен в суть тайного предприятия. — Если это он… Тот, кто нам нужен!

— Вы уверены? — спрашивал мужчину специальный посланник Палаты иноземных дел Хуан Мин.

— Я редко ошибаюсь, — заявлял Цуй Чи. Его надменный тон явно раздражал старого дипломата.

— Редко ошибаются только боги, достопочтенный Цуй Чи, — сказал он. — Нам, смертным, остается только им завидовать, — иронично добавил мужчина.

— Все же я уверен, это он! — не сдавался Цуй Чи.

— Тогда что же вы предлагаете нам сделать? — спросил его Хуан Мин, бесстрастно поглаживая свою седую реденькую бороденку.

Цуй Чи перевел свой взгляд на сидевших пред ним на корточках двух крепких молодцов, посланных ему в помощь Тайной палатой императора.

— Пришла ваша пора включиться в дело, — сказал он. — Надо выбрать удобный момент и захватить злодея в плен!

— Может, сразу убить? — предложил один из силачей, широкоскулый детина едва ли не в сажень ростом.

— Убить врага — дело нехитрое, но наш великий император велел доставить злодея живым, — сказал Цуй Чи. — И только лишь в крайнем случае… — Он многозначительно посмотрел на заговорщиков.

— Мы получили должное приказание, — проговорил здоровяк.

— Вам следует во всем слушаться только меня и без моего дозволения ничего не предпринимать, — произнес Цуй Чи.

— Да, достопочтенный, знаем, — поклонившись, проговорил товарищ широкоскулого. У него был низкий крепкий лоб и могучая шея, отчего он сильно смахивал на боевого испанского быка.

— Тогда запоминайте! Я сейчас все вам расскажу…

Цуй Чи принялся излагать заговорщикам детальный план придуманной им операции.

Он понимал — взять в плен беглеца непросто, ведь тот мог поднять шум. Соваться в монашескую обитель тоже опасно. Вдруг их сочтут за лазутчиков! Поэтому Цуй Чи велел сподручникам установить наблюдение за монастырем. Спрятаться где-нибудь в кустах — и ждать, памятуя о благосклонности небес к терпеливым. Однажды Ян Лун все равно появится. Не век же ему сидеть за монастырскими стенами. Тогда-то и потребуется его хватать и скрытно доставлять к границе, ночью переправляя за Амур. Сделать это не так трудно. Вокруг одни леса, где всегда можно спрятаться от чужих глаз.

— Вы пока следите за монастырем, — сказал Цуй Чи своим сподручникам, — а мы с господином Хуан Мином проведем переговоры с северными варварами, всячески их затягивая, — добавил он. — Не уедем, пока не завершим главное дело… Впрочем, нас никто не торопит. Пока суд да дело, люди из Военной палаты, посланные с нами для разведки, успеют осмотреть здешние окрестности. Причем не просто осмотреть, но и составить подробный чертеж береговых фортификаций, а заодно выяснить численность русского гарнизона. Думаю, все это нам в будущем пригодится…

— Вы хотите сказать, будет война? — осторожно спросил Хуан Мин.

— Конечно! — экстатически воскликнул Пуй Чи. — Война неизбежна! Набеги, совершающиеся нашими ратниками на левый берег Черной реки, ничего нам не дают. Русские люди невероятно упрямы. Их бьют, а они все одно — лезут… Варвары, короче говоря. Подумать только! За последние сто лет из небольшого государства они превратились в огромную державу, земли которой простерлись едва ли не до Великого океана. Еще недавно эти люди ходили в шкурах, в то время как мы уже знали письменность и имели богатую историю.

— На свете, мой друг, постоянно случаются чудеса, — тяжело вздохнул Хуан Мин. — Чем дальше, тем их больше и больше. Нет силы, способной остановить тех же северных варваров в их стремлении завоевать для себя больше пространства. Не знаю, что ими движет — жадность или умение видеть перспективу, только вот с государственной точки зрения они поступают правильно. Другое дело, русские никак не могут управиться с захваченным. Самое главное — они ущемляют наши интересы, а такие ситуации обычно приводят к конфликтам.

— Я и говорю, война неизбежна! — отдавая должное словам Хуан Мина, с некоторым пафосом произнес Цуй Чи.

— Именно так зачастую решают вопросы военные, — тут же огорчил его Хуан Мин. — Мы, дипломаты, всегда стремимся обойтись без кровопролития. Да, договориться труднее, чем поднять меч на врага, но мы люди, а не животные. Если с чем-то и должен бороться человек, то только с собственной глупостью и жестокостью. Если такого поединка не будет, мы вновь превратимся в пещерных людей.

На губах Цуй Чи появилась гаденькая усмешка, и он саркастически произнес:

— Оказывается, вы философ. Только что толку в ваших измышлениях? Сила человека — воля и оружие.

— Нет, сила человека — мозги, — поправил мужчину дипломат. — Без них никакое оружие ему не поможет, а только принесет еще больше бед…

Цуй Чи покачал головой.

— Вам, уважаемый, трудно меня переубедить, — сказал он. — До того, как меня перевели на службу в Палату наказаний, я с мечом в руках прошел почти всю Азию, покоряя ее народы, и кому, как не мне, знать, в чем заключается сила человека?.. Ну а русские… — Цуй Чи помолчал, будто пытаясь подобрать нужные слова. — У нашего молодого императора, говоря словами франков, много амбиций, и он не станет им уступать… В Пекине говорят о каком-то грозном албазинском войске, но мы-то с вами видим реальную картину. Где это войско, скажите мне? Есть только кучка полуголодных казаков. Ведь они сами говорят, что сейчас на полях был неурожай, а везти столь необходимый русским хлеб издалека кажется мне накладным. Вот и посудите, каково им тут живется, а голодный воин — плохой воин.

— И все же дипломатия приносит человечеству больше пользы, — многозначительно произнес Хуан Мин. — За ней будущее. Придет время, и люди научатся договариваться между собой. Тогда-то войны исчезнут навсегда.

— Что же вы говорите? Это позиция слабых! — воскликнул Цуй Чи.

— Нет, позиция тех, кто стремится обратить наш грубый и дикий мир в мир счастья и благоденствия, — спокойно возразил ему Хуан Мин.

Цуй Чи фыркнул.

— Теперь я понимаю, почему всю жизнь недолюбливал дипломатов, — не найдя иных аргументов для продолжения спора, неожиданно и безапелляционно заявил он. — Дай вам волю — вы и нашу великую империю тут же превратите в половую тряпку, и об нее все будут ноги вытирать, — добавил Цуй Чи.

 

Глава первая

РОДНЫЕ ДЫМЫ

1

Федор с товарищами вернулись домой в то время, когда их уже и ждать перестали.

— Сгинули наши ребята в чужой земле, — вздыхали казаки. — Эх! Вот так всю жизнь по бедам и ходим!..

— Зачем вы их хороните! — злился Черниговский. — Не верю, чтобы Федька не вернулся. За ним беда всю жизнь по пятам ходит, а догнать так и не может. Слишком Федька-то везучий.

Прав оказался Никифор. За неделю до праздника Воздвижения, когда на Руси обыкновенно бабы начинают солить капусту, Федор объявился в крепости, и не один, а со всей своей невеликой дружиной. Встречать их высыпал весь Албазин. Путники выглядели усталыми и хмурыми.

— Какие несчастные! — воскликнула какая-то казачка, увидев черные ввалившиеся глаза всадников. — Видать, нелегко пришлось…

— Федор, ты скажи-ка нам: сынка-то своего нашел? — закричал кто-то вслед Опарину.

Тот ни глазом, ни ухом не повел.

— Егоршу Комара там видали? Чего молчите, казаки?..

Те, опустивши головы, так молча и прошли мимо толпы, словно призраки.

— Вот оно как! — покачал головой Иона. — Значит, Бог на этот раз им не помог. Благословения старца гордецы получать не захотели перед тем, как отправиться в путь.

— Какое еще благословение! — усмехнулся кто-то из стоявших в толпе албазинцев. — Им надо, чтобы Вишняков не прознал, поэтому так и спешили.

— Если бы узнал? — удивленно спросил Иона.

— Он бы ни за какие коврижки не пустил! Запер в темницу — вот и весь разговор! — отвечали ему.

— Федору-то что? — хмыкнул диакон. — Огрел плетью — и поминай как звали.

Миновав крепостные ворота, всадники, не останавливаясь, двинулись в сторону посадских изб. Сейчас их единственным желанием было поскорее попасть домой. Перед этим путники трое суток находились в дороге, утомив не только себя, но и коней. Что делать, если за ними по пятам шел враг? Седьмого дня под Айгуном всадники напоролись на конный отряд маньчжур. Пришлось дать бой. Кровавая сеча длилась недолго. Осознав всю лихость противников, маньчжуры отступили, оставив на поле брани с полдюжины своих мертвых товарищей.

— Сучьи дети! Наверняка за подмогой поскакали, — поглядев вслед азиатам, сказал Федор. — Давай, братцы, за мной!.. — и он пришпорил своего верного Киргиза. Надо убираться как можно скорее, пока не появились чужаки.

До границы оставалось всего-то верст тридцать, но этот путь показался казакам долгим, словно сама жизнь. Как они обрадовались, когда где-то впереди замаячила серая с осенней рябинкой полоса Амура! Там, за полосой, находилась их родная земля. Еще немного, и путники будут в безопасности. Остается только переплыть реку — и все…

— Маньчжуры! — первым заметил настигавшего их врага Игнашка Рогоза.

— Давай-ка к реке! — не раздумывая, скомандовал Федор и погнал Киргиза по заросшим кустарниками прибрежным пескам. Колючие ветки шиповника больно ранили ноги коней, высокие пожухлые травы мешали их бегу; они спотыкались, сбивались с шага, однако, чуя беду, продолжали наперегонки мчаться вперед.

Река в этих местах оказалась широкой и прогонистой. Федор тут же смекнул, что лошадям вряд ли удастся ее одолеть. Сил не хватит. Понесет, и не выплывут. Попытаться самим доплыть — так ведь в воронку закрутит или же ноги судорога сведет. Месяц-то холодный, оттого и вода ледяная…

Назад им тоже нет ходу. Гудит земля под копытами вражьих коней — скоро настигнут. Целая воронья туча маньчжур — разве справишься?..

Надо уходить берегом, — единственное пришедшее в эту минуту на ум старшине.

— Ну, братцы, гайда за мной! — крикнул мужчина и поскакал туда, где в лучах закатного солнца чуть заметно пылала далекая кромка горизонта.

Казаки гнали коней так, что у тех только пена летела изо рта; они громко храпели и задыхались от быстрого бега. Требовалось оторваться от преследователей, но с каждой минутой победные ликующие крики за спиной становились все громче и громче.

— Федор!.. Давай-ка дадим бой этим змеям! — хрипел оказавшийся рядом с Опариным Семен Онтонов.

— Гони! — рычал тот.

— Так ведь догонят…

— Гони!

Разве мог Федор рисковать людьми, которые доверились ему, направляясь вместе с главным в чужую землю? Да и своей жизни было жалко. Что тогда станется с его любимым сынком Степкой и матерью? Пропадут они без него. Кому лишние рты нужны?.. Нет, еще рано помирать.

— Поднажми, милый! — припав щекою к гриве коня, жарко дышал ему в самое ухо старшина. — Еще… еще!.. Не дадим поганому врагу над нами расправу творить…

— Федя, не убежим! — кричал поравнявшийся с Опариным Иван Шишка. — Давай в реку!..

— Вперед гляди! — рычал Федор. — Убежим, дай срок… Господи, прости и помилуй наши грешные души!..

Бог будто бы его услышал… Пока они загоняли в мыло своих коней, солнце скрылось за горизонтом, и землю окутала тьма, надежно спрятавшая беглецов от чужого глаза.

Последовал долгий ночной переход. Под утро, дав коням корму и позволив им напиться из реки, мирно дремавшей в туманной предрассветной дымке, казаки снова тронулись в путь. Так и шли они семь дней и семь ночей, пока не вышли к Албазину. К зиме Амур спал, обнажив мели. По ним и перебрались на другой берег…

— Вот мы и дома! — широко улыбнувшись, произнес Опарин.

Он слез с коня и, встав на колени, поцеловал схваченную морозцем землю. Его примеру последовали и остальные казаки.

— Господи, хорошо-то как! — выпрямившись во весь рост и глубоко вздохнув, проговорил Карп Олексин.

— Да-а… — потянул носом Игнашка Рогоза, пытаясь уловить в струях утренней свежести знакомые запахи. Почуяв что-то, улыбнулся. — Постепенно просыпается народ, — сказал он. — Уже и печи затопили. Скоро хлебом запахнет…

— И щами из кислой капусты, — мечтательно проговорил Иван Шишка.

Где-то скрипнул колодезный ворот, и следом залаял чей-то пес… «Варька-а! — послышался вдалеке женский голос. — Ты коровку подоила?.. Уже? Тогда не забудь ей сена подбросить…»

«Верно, и мои там успели с Пеструхой управиться», — бросив взгляд в сторону, где был его дом, подумал Федор. Когда он уезжал, их стельная коровка была беременна вторым разом. Отелилась давно, решил мужчина. Вспомнил, как после первого раза они с женою дали малышу пососать недели две. Сварили кашку на молоке, добавили к ней сено и хлеб с солью, стали угощать Пеструху. Пока та ела, супружеская пара опрыскала ее святой водой, принесенной Натальей из церкви. Малыша они потом продали одному пашенному из монастырской слободы. У того своя корова была стельной, но не отелилась в срок и осталась яловою. На второй год все повторилось, вот только на сей раз она не произвела на свет ничего. Мужик испугался, что так оно и впредь будет, и уступил ее кому-то из соседей.

«Надо б еще одну коровку прикупить», — думал старшина. Конечно, им бы и одной Пеструхи хватило, но ведь у него, считай, еще одна семья имеется. Там будущий казак растет, ему сейчас только подавай… Саньке тоже работа найдется. Раньше она все надеялась на Яшку Попова, но того уже нет — он умер, так и не оправившись после тяжелого ранения. Значит, теперь придется все самой. Маняшка за ребенком ходит, ей не до этого…

Вспомнив о Степке, Федор улыбнулся, и так хорошо у него вдруг стало на душе… Всю дорогу он был хмур и молчалив, ведь за прошедшие полгода им с товарищами так и не удалось отыскать Тимоху. Все чужеземье прошли, столько всего натерпелись — и все без толку. Как примет Наталья эту весть?.. Жалко ее. Все глаза уже выплакала, а когда провожала мужа, надеялась, он вернется вместе с сыном, но не получилось… Ничего. Дайте срок, и Федор все равно отыщет своего Тимофея. Только вот чуть отдохнет…

— Эй, вы! Кто такие? — неожиданно прозвучал в предрассветной тишине чей-то сердитый голос. Караульный Евдоха Краснов пытался из окна сторожевой башни разглядеть, кто там топчется на берегу.

— Свои! — ответил ему Федор.

— Кто «свои»? Назовись!

— Да я это, Федька Опарин… Со мною мои товарищи…

— Федор Петров? Вот так чудо! Мы-то ненароком подумали… Эй, слуха-а-ай! — вдруг громко закричал он, стараясь, чтобы его услышала вся округа. — Наши ребятушки из похода вернулись! Давай, встречай их, народ!

Сбежались люди. Кричат, шапки вверх бросают, радуются.

— Ну вот, поплутали по свету, а все равно в свои края возвратились, — радостно поприветствовал их Черниговский. — Добро пожаловать, друзья мои! Ждали, ждали мы вас… Долго же вы плутали…

Когда открылась дверь и Наталья увидела на пороге своего мужа, она едва не лишилась чувств.

— Федя… — только и смогла проговорить бедная женщина.

Поцеловав жену, Федор отодвинул от стола скамью, рубленную из мореного листвяка, и тяжело опустился на нее.

— Рассказывай, как вы тут? — спросил Опарин.

Чего ей рассказывать? Только и считала дни до его возвращения, моля Бога, чтобы он не оставил мужа в беде.

— Ты садись, — указал Федор на место рядом с собой. — В ногах, говорят, правды нет…

2

Наталья присела на краешек скамейки и с надеждой заглянула мужу в глаза. Чего он ей скажет?..

— Прости, не удалось мне отыскать нашего сына, — отвечая на ее немой вопрос, угрюмо проговорил Федор. — Да и как отыщешь, если там народу, как в том муравейнике. Легче иголку в стогу сена найти… Погоди, вот немного отдохну — снова двинусь в путь. Теперь уже пойду к столице. Я слыхал, туда всех пленных свозят… Где Петька-то? — неожиданно перевел разговор старшина.

— В Монастырщину поскакал… Кто-то ему на ухо шепнул, дескать, Любашка замуж выходит. Поэтому-то он и взбесился.

— Как бы дел не наделал, — нахмурился Федор. — У него ума хватит…

В эту минуту открылась дверь, и на пороге появился атаман. Да не один, а с приказчиком.

— Явились — не запылились, — усмехнулся старшина. — Если пришли — проходите, — обратился он к гостям.

Те молча вошли в избу, устроившись на лавке у припечья.

— Ну, Федя, не нашел сынка? — участливо спросил Федора Черниговский.

— Не нашел… — невесело ответил тот. — Через всю ханскую землю с товарищами моими прошел — и ничего… Как будто в воду канул…

— Хорошо хоть живыми вернулись, — вздохнул Никифор. — Наверняка всякое было?

— Да уж… — усмехнулся старшина.

— Оно и видно, — заметив свежий шрам на лице Федора, сказал Никифор.

— За то и ответ держать будете! — недобро проговорил Вишняков. — Завтра же совет соберем — судить вас будем!

— Да погоди ты! — быстро одернул его атаман.

— С чего? Они царский приказ нарушили! — не унимался Семен. — Не знаешь, что царь наш Алексей Михайлович запретил казакам ходить в маньчжурские земли?..

— Какие-то искусственные препятствия. Если важное дело, то можно… — отмахнулся от него, как от назойливой мухи, Черниговский. — Устали?.. — спросил он старшину.

— Еще как! — медленно произнес Федор. — Белый свет стал не мил.

— Где были, чего видали? — поинтересовался Никифор. — Ходят слухи, хан большие силы к границе стягивает и крепости по Амуру ставит. Врут?

Федор покачал головой:

— Эххх… Да нет, не врут. Взять тот же Айгун. Слышал?

— Да, но видеть не приходилось, — ответил Никифор.

— Ладно! Меньше знаешь — лучше спишь… — попытался нагло встрять в разговор Вишняков.

— Тебе-то ладно, а вот нам не все равно, — нахмурил брови атаман. — Враг тогда не страшен, когда о нем много знаешь. Нам надо всегда быть готовыми к войне.

Семен фыркнул.

— О какой такой войне ты говоришь? — спросил он Никифора. — Наш царь с ханом называют друг друга братьями, в вечной дружбе клянутся…

— Иногда и братья дерутся между собой, — мудро заметил атаман. — Так что там по поводу Айгуна?.. — снова обратился он к старшине.

Федор рассказал ему о том, как в поисках несчастных пленных они с товарищами несколько дней рыскали вокруг этого поселения, пытаясь запомнить все увиденное. Это на тот случай, если вдруг придется воевать с маньчжурами. Такая опасность существует, считали пленные лазутчики, промышлявшие около Албазина. Те, когда их начинали пытать, называли Айгун одной из главных маньчжурских точек на границе, откуда постоянно велась разведка русских территорий.

Город, говорил Федор, хорошо укреплен. Стены его сложены из дерна и с двух сторон облицованы городским палисадом. Толщина стен между палисадом — четыре-пять метров. Снаружи около валов был выкопан ров в несколько метров глубины, вдоль которого, особенно в приступных местах, виднелись выбитые сваи. В двух воротах стояли по две пушки на станках и колесах.

Что именно там было внутри, до времени они не знали, а тут вдруг мужчинам попался на глаза молодой азиат, собиравший в лесу хворост. На их счастье, тот немного говорил на русском языке, которому, как он сказал, научился, когда помогал своему дальнему родственнику торговать в Селенгинске морскими водорослями. От него-то они и узнали о расположенном в городе большом военном гарнизоне — до двух тысяч человек с лошадьми и тридцатью пушками, а вместе с войсками сюда прибыли несколько сот пашенных и другого люда для заселения и освоения этого края. Кроме того, у маньчжур на берегу на катках стоят суда, при надобности легко спускаемые на воду. Куда они поплывут — тут и гадать не надо. Конечно же, маньчжуры готовятся к большой войне. Казаки поняли это еще тогда, когда пытались вести подзор близ Чучара, самого крупного из северных маньчжурских населенных пунктов. Там уже собралось до пятнадцати тысяч ратных людей, а войска все продолжали и продолжали прибывать…

Пленников в Айгуне не оказалось.

— Пленные были в Айгуне, но куда-то далеко ушли… — сказал им азиат.

Иного Федор и не ожидал услышать, ведь знающие люди давно говорили ему, что пленных поначалу везут в Айгун, а потом их следы теряются на огромных просторах империи. Значит, опоздали, с горечью сказал он тогда.

— И? Сумеем мы взять крепость? — неожиданно спросил Федора Черниговский.

Сидевший рядом с ним приказчик, услышав такое, даже подпрыгнул на лавке.

— Ишь куда хватил! — воскликнул он. — Да тебе, знаешь, чего за эти слова полагается?.. Узнай об этом воевода, а не дай бог, царь — не миновать виселицы. Абсолютно точно!..

— Кроме тебя, некому доносить, — усмехнулся Никифор. — Я не воровское дело затеваю, а о державе думаю. Если враг и впрямь на нас пойдет?.. Скажи-ка, Семен, зачем маньчжуры свои города ставят по Амуру? Кур разводить? Э, нет! Они к большому походу готовятся. Припомни мои слова!.. Если встретимся лет через пять живыми, то сам скажешь, кто был прав…

Он умолк.

— Понаблюдать надо за маньчжурами, — неожиданно произнес Опарин. — Для этого надо людей заслать.

— Ни в коем случае! — от ярости взвизгнул Вишняков. — Если хотите, наблюдайте, а туда, — он кивнул в сторону границы, — ни ногой…

— Мы тебя не будем спрашивать! — хмыкнул атаман. — Сидишь себе в приказной избе, и хорошо, а вот если в наши дела начнешь свой нос совать, я сам нагайкой отстегаю.

— Что-о? — вскочил с лавки Семен. — Да я… — У него аж перехватило дыхание. — Я тебя, вора паршивого, в железо закую!.. Ты думаешь, царь забыл про твои подвиги? У, ворюга! — злобно сверкнул он глазами.

— Закрой свою поганую пасть, морда собачья! — схватил его за грудки Никифор. — Все ж-таки разозлил меня, гад ты ползучий… Пошел вон отсюда! — толкнул он его к двери.

— Погоди ты у меня! — пригрозил Никифору Семен и выскочил из избы.

— Пес! — в сердцах бросил ему вслед Никифор. — Откуда такие берутся?

— Это не казак, а всего лишь чиновник. Ты забыл? — криво усмехнулся Федор.

— Ну да, наш чин не любит овчин… — в сердцах произнес Черниговский.

— Так о чем тогда говорить!.. Чиновнику-дураку теперь везде простор, — уловив его настроение, сказал Опарин. — Ты видел среди них хороших людей?.. Вот и я. Кто у нас в державе самые первые воры? То-то же!.. Они и нас грабят, и казну державную — жируют, псы поганые! Чуть что — народ во всем виноват!.. Ты думаешь, я просто так к Разину-то подался? Нет! Насмотрелся на этих кровососов — вот и…

— Тише ты! — приложил палец к губам Никифор. — У стен тоже уши имеются.

— Да ладно!.. — махнул рукой Опарин. — Давай-ка лучше выпьем за мое возвращение… У нас там что-нибудь есть? — спросил он Наталью.

Та сбегала в чулан и принесла огромную емкость с медом. После выставила на стол глиняный горшок с похлебкой, большую чашку соленых огурцов и два серебряных трофейных кубка.

— Себе тоже поставь, женушка, — велел ей Федор. — Считай, сегодня у нас праздник. Ведь я уж думал, никогда не вернусь домой. Чужая земля… Там тебя под каждым кустом беда поджидает. Спасибо моим дорогим товарищам. Если б не они, то давно мог в сырой земле лежать, а так, видишь, вернулся живым…

Правду говорил Федор. Когда они гуляли чужими дорогами, не единожды приходилось вступать в кровавые схватки с маньчжурами, но молитва и острая сабля всякий раз их спасали.

3

Узнав, что Любашка дала согласие выйти за Захарку, Петр пришел в ярость. Да как она могла? Любашка ж его не любит!.. Убью!..

Он вскочил на коня и помчался в слободу. Нет, молодой человек не мог допустить победы соперника.

Бедный конь! Он мчался вперед, не разбирая дороги, вихрем пролетая над заливными лугами и болотами, над возвышенностями и падями, но Петру казалось, тот все равно плетется, словно черепаха, и поэтому безжалостно стегал его кумчаком.

— У-у, чертово семя! — кричал молодой человек на коня. — Ты почему меня не слушаешь? А ну, поддай!.. Еще!.. Еще!.. Шустрее! Быстрее!..

Ветер свистел в ушах, поднимая полы казацкого кафтана и обнажая висящую на боку ездока саблю.

— Нет, не быть их свадьбе! Обоих убью, если чего!.. — размахивая плетью, грозился Петр.

Вот и слобода. Осенние густые дымы белыми дорожками уходили в прозрачное небо. Подскакав к Любашкиной избе, парень свистнул три раза по-разбойничьи перед ее окном и стал с нетерпением ждать. Так он всегда раньше вызывал Любу из дому.

На этот раз вместо нее из калитки вышел кузнец.

— Чего надо? — спросил он. — Ишь, рассвистелся!

— С дочкой твоей хочу поговорить, — ответил парень.

— Еще чего!.. Если есть нужда — мне говори, передам, — мрачно посмотрел из-под косматых бровей на него Платон.

Петровы глаза вмиг налились кровью.

— Давай, зови дочь! — вынимая саблю из ножен, грозно пробормотал казак. — Я не посмотрю, что ты ее отец! Сейчас такого перцу задам!

После этих слов у Платона даже губы побелели. Он процедил:

— Ничего себе! Руби… Испугался? Тогда дуй отсюда! Иначе я мужиков позову. Молоко на губах не обсохло, а он туда же…

— Говорю, зови дочь! — замахнулся на него саблей Петр. — Я могу и сам в дом войти…

— Попробуй! — загородил калитку Платон.

— Любушка! — закричал Петр. — Отзовись!.. Это я, Петя… Выйди из дому, не доводи меня до греха!

Тут и появилась Любашка.

— Уходи! — сказала она Петру.

— Да как же так, Любонька! Мы в верности друг другу клялись, а сейчас? Не дам я тебя никому! Вот тебе крест, не дам!

— Тебе сказала девица: уходи! — потребовал кузнец.

Петр решительно покачал головой.

— Не уйду! Это ты, Платон Иванов, уходи… Мне с твоей дочкой поговорить надо. Ты не бойся, не съем я ее. Вот только скажу пару ласковых…

— Иди в избу! — велел дочери Платон. — Чего пялишься?

— Пап, дозволь напоследок поговорить с Петей, — попросила его Любашка. — Я только постою чуть-чуть и приду.

Кузнец недобро посмотрел на дочь:

— Чего тебе с ним трепаться? Иди к своему Захарке и болтай сколько угодно.

Любашка так умоляюще смотрела на него, что мужчина в результате согласился.

— Ладно… Только смотри, недолго!.. Ты саблю-то спрячь, молокосос! — обратился Платон к Петру. — Я тебя не боюсь. Так оглоблей огрею — век меня будешь помнить…

— Мы еще поглядим, кто кого… — усмехнулся казак.

— Да-да… — сказал кузнец и пошел прочь от калитки. — Любка, долго там не торчи! — не оборачиваясь, вновь предупредил он дочь. — Выпорю тогда!..

Петр долго не мог начать разговор, все подбирая нужные слова.

— Чего молчишь? Говори, зачем пришел, — прислонившись спиной к веретену, спросила его Любашка.

— Люди говорят, ты замуж выходишь… — сказал казак.

— Теперь ничего не вернешь… — опустила глаза девка.

— Правда? — воскликнул Петр. — Любонька! — бросился он к ней. — Как ты могла? Ведь ты мне в любви клялась…

Молодой человек хотел было обнять девку, но та выскользнула из его рук и спряталась за калитку. Теперь Петр мог видеть только глаза Любашки.

— Уходи, Петя… — сказала она ему. — Не дай бог, Захарка тебя увидит — вот уж шуму будет!

— Ладно! Пусть только вякнет — убью! — сжал рукоять сабли Петр. — Он же вор… Вор поганый…

— Да не вор он, Петенька, не вор… — сказала Любашка.

— Как не вор, если мою суженую украл? — скрипнул зубами тот.

— Вот заладил-то! — всплеснула руками девка. — Поверь, не виноват он. Это все папаша. Разве я когда пошла по своей воле за рыжего? У меня ты был. Единственный, любимый.

На губах Петра появилась горькая усмешка.

— Врешь! Не любила! Если любила, то почему тогда предала? — в сердцах воскликнул он.

Любашка вспыхнула.

— Ты чего… ты что, Петенька? — испуганно вопрошала она. — Я и не думала тебя предавать! Говорю же, меня силой замуж выдают. Я и Бога молила, и матушку просила меня защитить, но надо знать моего тятеньку…

— Отчего он меня так ненавидит? — едва сдерживая слезы, с отчаянием в голосе проговорил Петр. — Чего я ему такого сделал?..

Ему вдруг захотелось завыть, подобно волкам, воющим по вечерам за околицей. Долго, громко и протяжно. Его душила обида. За что, за что? — пытаясь проглотить застрявший в горле комок, все повторял и повторял он про себя. Чем Петр хуже рыжего Захарки?..

— Не смогу я без тебя, Любонька, слышишь? Не смогу… — как-то обреченно проговорил вдруг молодой человек. — Если выйдешь за другого, то я покончу с собой… Так и знай!

— Уж лучше ты меня убей! — распахнув калитку, со слезами на глазах бросилась она к нему на шею. — Любимый мой, любимый! Я ведь тоже не смогу без тебя. Как представлю, что надо будет рожать детишек от этого Захарки… Дрожь охватывает.

— Милая ты моя! — беспрестанно целуя ее лицо, зашептал Петр. — Давай убежим! Чего тебя держит? Тятенька твой позлится-позлится, но потом перестанет. Вот увидишь, лучше многих заживем!

— Не могу я его ослушаться… — сквозь слезы проговорила Любашка. — Он ведь меня проклянет.

— Не проклянет!

— Нет, Петенька! Я его хорошо знаю.

— Если не хочешь со мной бежать, я тебя прямо со свадьбы украду, — заявил Петр. — Свадьбу на какой срок наметили? — спросил ее молодой казак.

— На Иоанна Златоуста… — ответила девка.

— Так скоро!.. — испуганно произнес Петр. — Любонька, давай, бежим со мной… Назавтра мы уже мужем и женой проснемся. Ты не бойся, мама моя не станет нас корить, а папа еще из похода не вернулся… Никогда не прощу ему, что он меня с собой не взял! — неожиданно заявил парень. — Хотя если б я уехал… — он ласково посмотрел на прильнувшую к его груди Любашку.

— И? — спросила она.

— Тебя мог проморгать! — с жаром произнес Петр. — Только представлю, что ты с другим идешь под венец, так мне худо становится… Любонька, соглашайся! Сядем сейчас на коня, и поминай как звали…

В эту минуту из глубины двора раздался требовательный голос Платона:

— Любка! Хватит болтать. Быстро домой!

— Я побежала, — пыталась вырваться из сильных Петровых рук Любашка. — Отпусти…

— Любонька! Ты погоди немного! Как же так? Нет, не отпущу!.. — взмолился молодой казак.

— Все, иди, а то папаня шум поднимет, — оттолкнула от себя Петра Любашка.

— Я все равно тебя украду! — твердо произнес Петр, отпуская Любашку. — Захарке скажи, чтобы на глаза мне не попадался, а то прибью!

— Любка!.. — снова прозвучал из глубины двора громкий и злой голос кузнеца.

— Все! Прощай… — поцеловав Петра в губы, сказала Любашка и убежала.

Петр едва не закричал от отчаяния. Лишь мысль о том, что тем самым он выкажет свою слабость перед людьми, остановила парня. На обратном пути он все же не сдержался, громко и протяжно завывая. В этом вое слышались боль, отчаяние и горечь, и даже облепившее высокие дерева воронье замерло в удивлении.

— Лю-буш-ка-а-а!

 

Глава вторая

СВАДЬБЫ

1

Нынешняя осень была богата на свадьбы, и данный факт не мог не радовать Гермогена.

— Все по правилам, — говорил он. — Господь завещал нам всем любить и размножаться, а мы в повседневной суете как-то забываем о главном предназначении человека. Кто, как не наши дети, выращенные в любви и заботе, помогут нам и нашей великой державе?

На Покров вышла Аришка Опарина замуж за Мишку Ворона, следом слободской староста Иевлев дочку за казацкого сына Гришку Горчакова отдал, а там и Любашкина очередь настала…

За день до свадьбы к ней снова приезжал Петр, умоляя девушку бежать с ним, но она ни в какую. Всю жизнь, говорит, тебя одного любить буду, но ослушаться отца не могу.

В ночь на Иоанна Златоуста Петр не сомкнул глаз. Он ворочался на полатях, охал, кряхтел и все думал о том, как можно расстроить свадьбу. Находись рядом Тимоха — не пришлось бы голову ломать. Выкрасть невесту — раз плюнуть. Посадили на коня и повезли в Албазин… Так в свое время поступил молодой казак Емелька Щеглов.

До прихода на Амур тот жил в Якутском городке. Рано остался без родителей, поэтому попал в кабалу, пойдя в работники к боярскому сыну. Хозяйство у того было большое: Емелька ходил за скотиной, мыл в доме полы, возил хозяину строевой лес. И швец, и жнец, и на дуде игрец. Так мог батрачить всю жизнь, но надоело ему на чужих людей спину гнуть. Решил бежать на Амур, где, как говорили, можно быстро разбогатеть, но вот беда — влюбился он. При этом ни в кого-нибудь, а в Гланьку — дочку самого сына боярского.

Емелька тоже ей приглянулся, но она знала, что отец никогда не отдаст ее за бедняка. Вот тогда-то парень и предложил девушке бежать вместе с ним. Однажды утром пошел хозяин в чулан будить своего работника. Смотрит, а его и след простыл. Весь дом обыскал, весь двор — нет. Хватился дочери, а той тоже не оказалось. Потом выяснилось, те сбежали, а куда — неизвестно. Отец все вокруг объехал, но так их и не нашел. Они далеко ушли, и на реке Олекме присоединились к беглым казакам, с ними придя на Амур.

Об этой истории в Албазине многие знали, но никто ни разу не попрекнул молодых за побег, а даже радовались за них. Дескать, если люди любят друг друга, чего уж их осуждать? Да, свадьбы по своей бедности они не справляли, но в церкви венчались, и даже весточку послали боярскому сыну, прося у него прощения.

Чем Петр хуже Емельки? Разве справедливо, когда твою любимую против ее воли выдают замуж?

Договариваться с друзьями о похищении невесты он не стал — сам на свой страх и риск решил действовать. Не отдавать же Любашку другому!

Утром Петр встал чуть свет, оделся и неслышно вышел из дома. Было морозно и тихо. Выпавший ночью снег легонько поскрипывал под ногами, норовя разрушить хрупкую, словно первый ледок, тишину. Оседлав коня, он прыгнул в седло и помчался в слободу. Конь, храпя и тяжело выпуская из ноздрей густые клубы пара, привычно нес его знакомой дорогой, и на этот раз Петр не стал подгонять животное, потому как в такую раннюю пору обычно венчания не начинают. Ему было уже невмоготу сидеть дома с тяжелыми мыслями в голове. Так можно и рехнуться.

Ни души вокруг, ни звука, а только белая пелена снега, покрывавшая поля, деревья, луга. За ней прятались далекие слободские избы. В такую пору хорошо видны следы зверя. Вот они! И лисьи, и волчьи, и заячьи. Вон там глухарь купался в снегу, а там рябчики проделали тропинки… Сейчас бы ружье в руки, отправиться в тайгу! — мечтательно подумал молодой казак и тут же осекся. Он не вправе думать о чем-то ином, кроме Любашки! Если Петр сегодня не привезет ее к себе домой, то жизнь для него потеряет всякий смысл. Он должен решиться… Страшно — да, но еще страшнее, если его любимая достанется другому.

…Село в этот ранний час выглядело безлюдным, но во дворах уже кипела жизнь. Хлопали в избах двери, звенели сосуды для доения коров. То там, то тут слышались негромкие людские голоса.

К Любашкиному дому близко подъезжать молодой человек не стал — решил понаблюдать издали. Он привязал коня к молодой сосне, росшей у крайней избы, и стал ждать. Было довольно холодно, и парень быстро замерз, а тут и конь забеспокоился. Глянул на него — тот дрожит. Тоже озяб, бедняга…

— Так мы, брат, долго с тобой не продержимся, — сказал ему казак. — Давай махнем к монастырю. Глядишь, согреемся.

Петр вскочил в седло и направил коня туда, где из-за частокола монастырской стены поднималась голова часовни.

Монахи уже были на ногах. Петр видел, как похожий на длинную жердь монашек тащил в келью охапку дров, а другой, кучерявый и смахивающий на цыгана, выбивал половики на крыльце. Вдруг из своей кельи вышел старец и, трижды осенив себя крестным знамением, низко поклонился в сторону часовни.

— Эй, Ванька! — неожиданно позвал он.

К нему подлетел какой-то человек, одетый в восточный стеганый халат. Приглядевшись, Петр узнал в нем молодого азиата, на исходе прошлой зимы перебежавшего к ним с другого берега. Не лазутчик ли он? — внезапно подумал казак. Уж больно, говорят, толковый, много языков знает. Такими и должны быть те, кого посылают на подзор. Надо теперь к нему хорошенько приглядеться. Говорят же, один шпион может порой принести больше беды, чем целое войско.

Старец что-то сказал азиату, и тот поспешил за ворота — видно, с каким-то заданием. Так и было. Гермоген попросил мужчину наломать сосновых веток, которые он, паря свои больные ноги, всякий раз клал в горячую воду. Приему старца научили еще в Сибири, когда у него только-только начала проявляться подагра.

Петру стало любопытно, куда отправился молодой слуга. Отпустив того на расстояние, он стал незаметно преследовать азиата, укрываясь за частоколом деревьев. Тогда-то молодой человек и увидал двух сильных мужчин нерусской наружности, которые, выбравшись из валежника, служившего им укрытием, отправились вслед за знакомым Петра. Он сразу узнал мужчин, ведь силачи на голову превосходили своих товарищей, прибывших от верховного вести с албазинцами переговоры. Русские же по каким-то неведомым причинам явно пытались затянуть обсуждение.

«Чего эти маньчжурские послы тут в такую рань делают?» — удивился Петр. Зачем они преследуют этого азиата? Уж не зло ли замыслили?

Так оно и вышло. Когда до молодого слуги оставалось всего-то ничего, маньчжуры вытащили откуда-то из складок своих длинных одежд большие кривые ножи.

«Мать честная! — чуть не вскричал Петр. — Они же нас сейчас убьют»…

Мужчина изо всех сил хлестнул тугой плетью коня и, выхватив из ножен саблю, поскакал на азиатов.

— Стой, воры поганые! — заревел он. — Послами прикидывались, а сами…

Петр вначале хотел их только попугать, но силачи вдруг, не сговариваясь, кинулись на него с двух сторон в надежде сбросить с лошади. Тогда Петр пустил в ход оружие.

— На, получи, ворюга! И ты тоже!

Ему хватило двух ударов саблей, чтобы похоронить все надежды посланников, причем не только их, но и самого маньчжурского правителя. Это он послал своих верных людей убить того, кого считал врагом престола.

Азиат с ужасом наблюдал, замерев на месте, и так стоял, не в силах пошелохнуться.

— За что они тебя хотели убить? — спросил его Петр, вкладывая саблю в ножны.

Тот пожал плечами.

— Нежели не знаешь? Никогда не поверю! Ты что-то скрываешь! Давай, докладывай, — приказал ему казак. — Не бойся — не враг я тебе, если от смерти спас. Ну!..

Тогда Лун рассказал молодому казаку обо всем. И кто он такой, и почему бежал от маньчжуров.

— Теперь я понимаю, зачем они к нам явились, эти посланцы, — сказал Петр. — Они тебя приехали искать, а нашли свою смерть. Их всех надо вот так, да не получится. Послов у нас не убивают, разве что когда за дурным делом их застанут, — ухмыльнувшись, кивнул он на два окровавленных тела, неподвижно лежавшие в снегу. — Теперь ступай. Никому про это! Ты понял меня?

Азиат послушался молодого человека и, забыв, зачем он отправился в лес, повернул назад.

«Надо и мне убираться, — подумал Петр. — Да и время — скоро невесту в церкву повезут»…

2

Возле Любашкиного дома уже собралась толпа. Все ждали прибытия жениха. Вот показался свадебный поезд. Впереди, в окружении сообщников по хулиганствам, шел Захарка в поношенной овчиной шубейке и лисьей шапке.

— Идут! Идут! — закричали в толпе. — Эй, Кушаковы! Давай, встречай жениха!..

Теперь все взгляды людей были обращены только на новобрачного.

— Шубка у жениха обношенная, — когда поезд подошел ближе, заметил кто-то из зевак. — Вроде не пристало новобрачному князю в такой одежде быть…

— Шуба овечья, но душа человечья, — возразил стоявший в сторонке старик с клюкой.

— Да! Соболья шубка больно кусается, и она не для нашего брата, — поддержала его дебелая молодуха.

— Эй, расступись, народ! Дай жениху дорогу! — крикнули в толпе, и люди тотчас стали расчищать проход к дому невесты.

Первыми прибыли на место согласно чину поезда дружки с дарами и гостинцами, включавшими лакомства для молодых девиц, а за ними родители, крестные и другие родственники новобрачного, следом военный — тысяцкий с самим женихом, и свахи, и соседи.

— Ой, подруженьки дорогие! Куда ж меня отдают? В чужую сторону? К доброму ли человеку? Как я ему полюблюсь? Придусь ли я ко двору его родичам? — следуя старинному обычаю, громко запричитала за окном невеста. И вдруг: — Папа, милый, может, передумаешь и не отдашь меня за Захарку? Не люблю я его!

— Цыц, девка! — послышался грозный голос Платона. — Еще раз пикнешь, так мигом как следует выпорю! Ишь, не люб он ей… Кто люб? Твой бездельник Петька? Не будет из него толку, а нам мужицкие руки в доме нужны, поэтому беру в помощники Захарку. В кузнечном деле мне поможет…

— Вот, ты о себе думаешь, а каково мне?.. — причитала Любка.

И снова голос Платона:

— Цыц!.. На все воля Божья, — грубо отрезал он.

Встречали поезд новобрачного по всем чинам и правилам — с песнями и прибаутками, с приветственными речами и поцелуями.

Любашка вышла за ворота в подвенечном красном сарафане, зареванная и растерянная, а следом за ней — отец с матерью. Кузнец был в меховой одежде и кафтане, тогда как Любашкина мать Марфа оделась в шубу, по случаю праздника нацепив цветастый платок.

— У, иродова душа! — завидев Платона, выругался стоявший поодаль Петр.

Невесту подвели к жениху, который в эту минуту раздавал сладости девкам и детишкам. Увидев Любашку, Захарка бросился к ней.

— Ах ты, падла! — снова не удержался от грубости казак. — Да я тебя!..

Злость охватила его. Ну же, что ты ждешь? «Давай, скачи к своей возлюбленной, а не то под венец уведут!» — кто-то настойчиво шептал ему на ухо, но он медлил. «Сейчас… — говорил Петр сам себе. — Еще минутку…»

От волнения у него дрожали руки. «Наверное, я не смогу этого сделать»… — неожиданно мелькнуло у Петра в голове. Когда жениху и невесте подогнали покрытые огромным тулупом сани, запряженные тройкой лошадей, да с колокольчиками, да со свадебными лентами, он не выдержал, вскочил на коня и поскакал к кушаковскому дому, но все равно не успел. Новобрачных уже успели укутать в тулуп, и тройка лихо понесла их по заснеженной дороге. За ними ушли к монастырю и четверо дровней с родственниками, свахами и друзьями.

— Стой! — размахивая плетью, кричал Петр. — Стой!

Поравнявшись с санями новобрачных, он попытался остановить лошадей. Куда там! Возница был опытным мужиком, и когда парень протянул руку, чтобы схватить пристяжного за ремень, он огрел его плетью, и тот чуть было не слетел со своего жеребца.

— Любанюшка! — закричал парень. — Это ж я, твой Петр! За тобой приехал!.. Только одно твое слово, и я увезу тебя.

— Уходи, Петя! — услышал он в ответ. — Поздно! Уходи!

— Да не поздно, Любанюшка! Не поздно! Ну, скажи что-нибудь!

И снова:

— Уходи!

Отчаяние охватило Петра.

— Ну если так, то ладно! Тогда я на другой женюсь!.. Так и знай! — в запале крикнул казак. — Ты слышишь меня? Я женюсь! Э-эх, Любаня, Любаня, — придержав коня, с горечью в голосе проговорил он. — Еще говорила, любит…

Три дня после этого Петр не вставал с постели. Ночью охал, стонал, а то и рыдал в подушку. Днем же лежал с открытыми глазами, упершись неподвижным взглядом в потолок. Ничто не помогало — ни ласковые увещания матери, ни строгий голос отца. Петр как будто решил совсем отойти от мира, да только не может молодое сердце долго грустить. Однажды утром он встал и объявил отцу с матерью: женюсь!

— На ком же? — усаживаясь завтракать, с удивлением посмотрел на него Федор. Он только что умылся на крыльце принесенной из колодца ледяной водой, и теперь выглядел свежо и молодо. — Любка-то твоя вроде как замуж выскочила.

— Верно, сыночек, — подхватила хлопотавшая возле печи мать. — Чего ты вдруг? Не захворал ли? Давай потрогаю голову…

— Не надо, мама, я здоров, — отвел ее руку Петр. — Лучше давайте думать, кто девку сватать пойдет, — устроившись на лавке рядом с отцом, проговорил парень.

— Это ты про кого говоришь? — опуская деревянную ложку в стоящий посреди стола горшок с ячневой кашей, спросил Федор.

— Про Катьку…

— Чего? Какая еще Катька? — недоверчиво поглядел на сына Федор.

— Шмакова.

— Пашкина дочка? — вновь поинтересовался Федор.

— Она… — насупил брови Петр.

— О! И где ж ты с ней, интересно знать, снюхался? Тебя от Платоновой дочки нельзя было оторвать, — сказал Федор.

— Да вот, снюхался… — ухмыльнулся сын. — Дурное дело, говорят, не слишком хитрое.

Мать удивилась не меньше отца.

— Может, это ты, сынок, специально? — спросила мама. — Любашке своей насолить?

Петр как-то обреченно вздохнул:

— Не все ли равно, мам! Катька меня любит, а что мне еще надо?

Отец отложил ложку и покачал головой.

— Вот, а сам говорил, дескать, кроме Любки, здесь и посмотреть больше не на кого, — насмешливо проговорил он. — Слушай, сын, а Фимка, дочь десятника Ивана Усова, чем тебе не пара? Может, лучше к ней сватов зашлем? Девка и собой хороша, и работает отлично.

— Нет, уж лучше Катерина, — сказала мать. — Фимка?.. Наряд журавлиный, а походка воронья. Катька — да, эта для Петра… Глянь на нее: очи сокольи, брови собольи. Чем не невеста для нашего сына?

— Да егоза она, Катька эта! — не сдавался Федор. — Видел я, как она задницей перед казаками вертит. Гляди, может, плакать потом придется, — обратился он к сыну.

Петр побагровел.

— Убью, если что… — сжав кулаки, проговорил он.

— Ладно, Катька… — в итоге согласился Федор. — Девка она видная, под стать нашему сыну. В них и детишки пойдут… Значит, ее и сосватаем. Вот только сваху надо добрую найти, а то самим идти к девке неприлично…

— Тетку Матрену попрошу, — произнесла Наталья.

— Эта подойдет. Мертвого уговорит, — согласился отец.

— Там и уговаривать никого не придется, — усмехнувшись, произнес Петр. — Катька от счастья помрет, когда к ней сваты нагрянут.

— Тоже верно, — сказал отец. — Богатую сватают, а бедную так отдают. Вот Пашка Шмаков. У него из всего богатства только пятеро детишек и изба на курьих ножках, хотя казак он добрый. Вот только скромен, небогат. Там, где тот же Верига возьмет силой, этот даже не посмотрит на чужое.

— Светлая душа, — проговорила Наталья. — Пелагея же никогда своего не упустит, а если надо, то и зубами вырвет.

— Выходит, Катька в нее… — усмехнулся Петр. — Эта тоже своего не упустит. Вот и в меня вцепилась как рак!..

— Да ладно! — спокойно произнес Федор. — Лишь бы не блудила и хозяйство вела. Только вот загвоздка тут одна имеется… Слышал я, к Катерине наш Ефим решил посвататься.

Петр даже рот открыл от удивления, услышав такое.

— Ты это про дядьку Веригу, что ли? — недоверчиво взглянул он на отца. — Не может такого быть!

— Ага, — поддержала сына мать. — Он же старый!

— Старый не старый, а наш Петька ему не ровня, — будто издевался Федор. — Девки мужиков в соку любят. На что им молодые сладкоголосые соловьи? Песнями сыт не будешь. Нужно дело. Чего ты у нас умеешь? — с иронией спросил он сына.

— Я что? — Петр замялся. — Все! И стрелять, и на коне скакать, и на саблях не хужей твоего Ефима драться могу.

Федор усмехнулся.

— Драться он может! — передразнил он сына. — Скажи мне лучше, не ты ли это третьего дня маньчжуров возле монастыря побил?.. Вот как наш приказчик взбеленился. Немедленно, говорит, найдите мне убийцу. Я его в железо закую и в Москву отправлю, или лучше в Пекин верховному отдам, чтоб он сам суд нам ним учинил. Не дело, мол, в такую паскудную пору с маньчжурами ссориться.

Петр побледнел.

— При чем здесь я? — спросил он отца. — Я не слышал такого.

— Да ну? — как будто недоверчиво посмотрел на него Федор. — Давай, взгляни вот сюда… — Он достал из кармана большой волчий зуб, прикрепленный к кожаному шнурку, оберег, который подарила молодому человеку Любашка. — Узнаешь?

Петр заморгал глазами.

— Петруша, так ведь твоя ладанка! — воскликнула Наталья. — Она всегда у тебя на шее висела, а тут гляжу — нет.

— Знаешь, мать, где я ее нашел? — сердито спросил Федор. — Возле одного из убитых маньчжур. Она в снегу валялась… — Он внимательно посмотрел на сына. — Скажи спасибо, кроме меня, никто в тот раз ее не заметил, а то не сносить бы тебе головы! Все же знают, чья она… Так и скажут, дескать, это ты маньчжур убил. Монахи испугались чужих мертвецов трогать и за нами послали… На, держи, больше не теряй, — протянул он сыну находку.

Эту вещицу Любашке прошлым летом привез из тайги знакомый китаец, часто приезжавший к ее отцу заказывать ножи. То столовый ему потребуется, то за охотничьим приедет или за ножом для выделки мехов.

Однажды, увидев висевший у него на шее амулет в виде змеиного глаза, Любашка спросила, сколько он хочет за него. Тот ответил, что этот амулет ему подарила покойная бабушка, и он не может передать его никому другому, потому как тот спасает китайца от всех болезней и несчастий. Если хочешь, говорит, могу привезти тебе другой. Где-то через месяц азиат снова явился и привез волчий зуб. Сходи, говорит, к шаману и попроси, чтобы он заговорил его от злого глаза, от болезни и от пули.

К шаману они отправились вместе с Петром, но, конечно, не с пустыми руками. Молодой казак на всякий случай припас две собольи шкурки, одну из которых он и отдал заезжему торговцу за небольшой горшочек сладостей.

Петр помнит, как старик Эльгей, облачившись в панцирь с колокольцами, в маске и железной короне, увенчанной рогами изюбра и украшенной лентами и звериными шкурками, бегал вокруг кипящего котла и, выкрикивая что-то на своем языке, громко стучал в бубен. Это был диковинный тунгусский обряд, когда шаман вызывает духов, чтобы просить их исполнить его желание.

Так продолжалось до тех пор, пока вся вода не выкипела из котла, и только после этого старик остановился.

— Вот тебе амулетка, белый человек, — передавая Петру волчий зуб, сказал шаман. — Она убережет тебя от всех напастей, но смотри, никому ее не отдавай. Духи тогда не спасут ни тебя, ни того, кому ты ее передал…

— Так, может, скажешь, почему ты послов-то прикончил? — спросил сына Федор. — Я так думаю, не со злого умысла ты это сделал, а была причина.

— Была, — кивнул головой Петр. — Не послы они…

— Не послы? — удивился отец. — Тогда кто же?

— Засланные убийцы и лазутчики! Вот кто! — экспрессивно воскликнул Петр.

— Рассказывай… — велел ему отец, и тогда тот рассказал обо всем случившемся с ним третьего дня.

— Вот оно, значит, как!.. — выслушав сына, покачал головой старшина. — Ты молчи, никому об этом не говори, — обратился он к Петру. — Дойдет до Вишнякова, и тот не станет тебя слушать, а тут же в железо закует. Там одна дорога — на дыбу. Во всяких делах у нас принято искать не правду, а козла отпущения.

3

…Кажется, Пашка Шмаков не особенно обрадовался сватам.

— Не было печали — приходи кума любоваться, — когда те ушли, невесело проговорил он. Пашка хоть и не отличался привлекательной внешностью — и рост небольшой, и плешь на голове, и борода редкая, — но умом его Бог не обделил. Шмаков сразу почуял неладное. «Не может войсковой старшина сватать своего сына за дочь простого казака! — подумал он. — Значит, их там что-то заставило. Ладно, время покажет. Раз договорились на Михайлов день — будем готовиться к свадьбе». — Собери чего-нибудь для Катьки! — попросил он жену.

Пелагея, полноватая сорокалетняя баба, но с волевым и еще довольно недурным лицом, только усмехнулась. У нее было три дочери, и пока они росли, она потихоньку собирала для них приданое. Занималась теплыми одеялами, чистила перо и готовила подушки. Сами дочери вязали, вышивали полотенца, наволочки, скатерти, кисеты — мешочки для табака. Все для будущих женихов. У каждой из невест стоял свой сундук, куда они и складывали все добро.

— Собрала, Паш, давно собрала, — радуясь в душе за дочку, сказала Пелагея. — У меня и простынки новые есть для молодых, и подушечки пуховые… Только как быть с подвенечным платьем?

— Ничего, вот съезжу в Нерчинск на рынок, и там что-нибудь поищу. Сюда только оптовые купцы заглядывают, а те крючка от петельки не разбирают. Все кучами продают.

— Так торопиться надо, до Филиппова поста поспеть, — рассудительно заметила Пелагея. — Тогда уже свадьбы не справляют.

— Верно, — задумчиво произнес казак. — Значит, на будущей неделе и поеду. Заначка у меня кое-какая есть, на подарки да платья хватит.

— Шубу бы Катерине какую купил. Ведь с Михайлова дня, говорят, зима начинается, а у нее она старенькая. Нельзя в такой невесте под венец… — не забыла напомнить мужу Пелагея.

Свадьбу играли в сборной избе, чтобы можно было вместить всех приглашенных. Хотя и здесь от обилия гостей трещали стены, поэтому хороводиться и плясать выходили на улицу.

Все шло согласно чину: выкуп, повенчанье, величанье молодых после венца, вскрывание невесты по древнему обычаю.

Катерина так волновалась, что плохо помнила, как прошло венчание, а Петр вообще не осознавал происходящего. Как же так? Ведь, стоя пред алтарем, он не мог лгать в готовности взять Катьку в жены, но ведь сказал! Почему, почему? Ответа на этот вопрос он не находил, и поэтому злился на себя, а порою даже мог заплакать от отчаяния. Чтобы не выдать себя, он сначала много шутил, смеялся, показывая всем своим видом якобы огромное счастье, но мать-то не обманешь. Она видела все творившееся у молодого человека в душе. Несмотря на все старания, глаза Петра выражали потаенную печаль.

В результате Петру надоело притворяться. Он притих. Только не гости! Они веселились словно в последний раз, поэтому и свадьба вышла бурная, — с песнями, плясками, пьянкой и, конечно же, мордобоем.

Сначала все шло хорошо. Звучали поздравительные речи, молодым дарили подарки и говорили напутственные слова о счастье и богатстве. Когда полилось вино рекой, стало уже не до речей.

— Голова поклончива, руки подносчивы, — угощая брагой и медом гостей, неустанно приговаривали полупьяные дружки жениха. — Выпей, казак. Монетку на поднос положи-ка! Ты, тетка, тоже…

— Чего, я сейчас!.. — улыбалась Анфиса — широкобедрая, дородная баба, старательно пытаясь отыскать задом себе место между людей.

— Как хороши жених с невестой! Лучше в жизни не встречал! — шумел кто-то из подвыпивших казаков.

— Мне тоже не приходилось, — вторил ему другой. — Разве в сказках…

— У хорошего хозяина и медок самый лучший! — опрокинув стаканчик, сказал третий.

— Вот-вот. Горький мед только у злых хозяев! — пьяно улыбался Игнашка Рогоза.

Драку затеял сам Петр. Весь вечер он сидел угрюмый и только опорожнял один стакан за другим. Катерина пыталась устыдить его, мол, нельзя новобрачному столько пить, а он не слушал ее. Все пытался брагой свое горе залить. Не на возлюбленной Любке женился. Чему радоваться?.. Вот и напился, причем в итоге совсем потерял голову. Выбежал во двор, где гости затеяли плясовую, схватил тяжелую палку и начал гонять находившийся в избе народ. Так всегда: дурак напьется — с чертом дерется. Еле-еле его утихомирили.

— Уйди, папа! — окончательно лишившись рассудка, кричал он держащему парня за руки отцу.

— Квас тебе пить, парень, а не мед! — упрекнул его Федор. — Ты давай, не позорь нас с матерью, успокойся.

— Говорю, уйди, не то зашибу!..

— Ах ты, щенок безмозглый! — не выдержал Федор и отвесил сыну такой удар, что тот влетел в забор. Думал, насмерть прибил, но нет. Оказавшись на земле, тот сладко зевнул и тут же заснул крепким сном.

Наталья поняла — пора кончать праздник.

— Гости дорогие, спасибо, молодых уважили по чину, — произнесла женщина. — Теперь не пора ли их домой проводить и в мягкую постель уложить?..

Народ галдел пьяными голосами:

— Если пора, так пора… Пусть милуются до утра!

Наталья, взяв за руку Катерину, подвела ее к молодому мужу:

— Поднимай его и веди в избу.

— Совет вам да любовь! — вслед молодым кричали гости. — Счастливо жить-поживать и добра наживать! Побольше детишек!

Наутро Петр проснулся с больной головой. В сенях уже толпились вчерашние гости, кому не терпелось опохмелиться. Наталья с молодой невесткой хлопотали на кухне — готовили закуски. Говорят же: добрую свадьбу неделю гуляют.

Петр оделся и, ни слова не говоря, пошел запрягать коня.

— Ты это куда? — удивился Федор.

— Поеду… Проветрюсь, — буркнул тот. — Что-то башка раскалывается.

— Я думаю! — усмехнулся отец. — Вчера за троих пил. Еле спать уложили. Не знаю, не знаю, довольна ли осталась молодая жена после первой ночи? — хитро поглядел он в сторону Катерины, но та ничего не сказала в ответ, а только украдкой смахнула кончиком платка предательскую слезу со щеки и вздохнула.

— Скоро вернешься? — с долей тревоги спросила мать. — Люди пришли, надо же уважать гостей.

— Да, мам. Вот только прогуляюсь до леса — и обратно, — спокойно сказал Петр.

Он соврал матери, и ни в этот день, ни на следующий не вернулся домой. В Албазине паника — как же так, казак пропал! Стали искать парня. Все ближние леса и населенные пункты прочесали, но тщетно. Как в воду канул! Тут вдруг вспомнили про Лукьяновское зимнее поселение, куда в охотничью пору любили гулять Петр с Тимохой. Там у них свои запасы имелись. Бывало, уйдут на недельку-другую, а потом возвращаются с богатым трофеем, поэтому и мясо в доме не переводилось.

Это промысловое жилище когда-то срубил беглый уральский преступник Лукьян Самойлов. Прошлой зимой его чуть не убил медведь, после чего он прожил в муках еще дней десять и помер, оставив в наследство охотникам свою избушку.

Когда казаки вошли в зимовье и увидели лежащего на нарах Петра, то вначале его не узнали. Кожа да кости. Больше ничего! Как будто человек сам себя обрек на голодную смерть. Еще немного, и никто бы его больше не увидел в живых.

— Петя, сынок, что же с тобой стряслось! — испуганно поглядел на него Федор. — Неужели все из-за Любки? Просто выкинь ты ее из головы! Поехали, тебя дома молодая жена ждет. Все, хватит страдать, пора за дело браться. Я вот решил тебе отдельную хоромину поставить. Как ты думаешь?..

— Будем жить… — слабым голосом проговорил Петр.

С этого дня его будто бы подменили. О прошлом молодой казак уже не вспоминал, а со своей молодой женой Катериной старался быть ласковым и обходительным. Часто улыбался, демонстрируя всем счастье в личной жизни, и лишь иногда вдруг его охватывала такая тоска, что он убегал на задний двор и не возвращался оттуда до тех пор, пока не придет в себя.

— Тоскует наш сынок… Любку свою, видать, никак забыть не может, — однажды не выдержала и пожаловалась мужу Наталья.

Разговор происходил в Крещенский сочельник. Проснулись Опарины по привычке рано, но вылезать из теплой постели не торопились. За ночь изба выстудилась, и страшно было босой ногой на леденющий пол ступить. В этих краях зимы суровые, не как в их родной Москве. Приходится приспосабливаться. Порой по несколько раз нужно топить печь, чтобы согреть избу, иначе просто-напросто замерзнешь. Тут так: прозеваешь, и все углы за пару часов льдом покроются.

— Почему так думаешь? — спросил Федор. — Вроде все у них с Катериной хорошо.

— Нет, думаю, не очень… Вчера я слышала, как он на заднем дворе рыдал. Пошла за водой к колодцу, гляжу, а за перегородкой на сене Петруша лежит и жалобно воет. Вот я и подумала.

— Ничего, повоет-повоет, а потом перестанет. Детишки пойдут, и не до того станет, — зевнув, произнес Федор.

— Эх, если бы ты меня вот так любил, как Петруша Любку, — вздохнув, неожиданно произнесла Наталья. — Но ты меня не любишь…

— Как это? Я тебя люблю, — погладил ее по голове Федор.

— Зачем ты тогда к азиатке своей носишься? Вот скажи: зачем она тебе? Отпусти ты ее к своим. Вижу, мается она.

Подобных речей жены хватило, чтобы у Федора переменилось настроение.

— Не говори так, баба! — неожиданно зло воскликнул он и оттолкнул от себя жену. — Куда она пойдет, ты подумала? Запомни: мать никогда не примет назад своего волчонка, если он в чужих руках побывал. Не примут ее свои, ты понимаешь?..

Женщина ничего не ответила. Супружеская пара так и лежала, слушая, как Петька на полатях выдает во сне «соловьиные» трели.

— Сегодня ночью пойдем с тобой на реку. Ермоген воду святить будет, — когда Федору надоело молчать, вновь заговорил мужчина. — Вчера мы с казаками прорубь на Амуре рубили. Хорошо прорубили! Мы ее под образ православного креста сделали. Как в прошлом году, помнишь? — Он помолчал. — Ты вот… Не забудь ведра на реку взять, — предупредил он жену. — Святой воды наберем. Мало ли чего! Казакам скажу, чтобы ружья свои захватили. Рассказывают, заговоренное на освящении воды ружье не дает промаха.

— Федь, а ты помнишь, как мы с тобой в Москве на Крещенскую ночь в церковь ходили? — неожиданно спросила мужа Наталья.

Как же он не помнит. Конечно, помнит!

Это было еще до их женитьбы. Накануне они договорились вместе сходить на водоосвящение. Поздно вечером Федор постучал к Наталье в окошко, так как они жили по соседству. Она тут же оделась и выскочила на улицу.

— Брр! Ишь, мороз какой! — кутаясь в козью шаль, проговорила девка.

— Ничего, — улыбнулся Федька и поправил еще молодую бороду. — Как-нибудь морозец одолеем.

В церковь зашли заметеленными и румяными от мороза.

Посреди церкви стоял большой ушат воды, а рядом — парчовый столик, на котором покоилась серебряная чаша со святой водой и с тремя восковыми свечами по краям. На церковном возвышении читали «пророчества»: «Измойтесь и очиститесь, оставьте лукавство пред Господом: жаждущие, идите к воде живой…»

При пении «Глас Господень на водах» из алтаря к народу вышли священник и дьякон. На чаше зажгли свечи.

Священник стал читать молитву: «Велий еси Господи, и чудна дела твоя…»

Дочитав молитву, он трижды погрузил золотой крест в воду, и в это время на хорах высокие голоса запели тропарь: «В Иордане крещающуся Тебе Господи, Тройческое явися поклонение». Одновременно с пением хоров священник стал всех окроплять освященной водой. Вода была ледяная, но никто не шелохнулся, принимая на себя Божью благодать.

Литургия закончилась посреди храма перед зажженным светильником.

— Свет этот знаменует Спасителя, явившегося в мир просветить всю поднебесную! — обращаясь к прихожанам, громко произнес священник и подал людям подходить к ушату за святой водой. Вода чистая и прозрачная, чем-то похожая на слезы ангела. Набрав в бутылки этих «слез», Федор и Наталья, умиротворенные и взволнованные, вышли из церкви.

На улице уже толпился народ.

— Грибки монастырские!

— Венички для очищения!

— Снеточки причудские!

— Сметанка можайская! — неслось со всех сторон. Так торговцы пытались заманить в базарные ряды посадский люд.

Прямо у церкви на ступеньках сидели нищие и торговки с моченым горохом, разварными яблоками и сосульками из сахарного теста с медом, а также традиционным русским напитком — сбитнем.

— Покупай, барин, недорого!

— Да какой я тебе барин! — отмахнулся от толстой рябой торговки Федор. — Вот когда стану барином, то точно приду к тебе…

— …Так ты не забудь про воду, — прервав воспоминания, снова напомнил жене Федор.

— Не забуду, как забыть? — ответила она. — Все, хватит разлеживаться. Я сейчас вставать буду. Пока печь натоплю, пока хлеба испеку, вот там и солнце встанет.

— Ты бы невестку к хозяйству приучала, — говорит Федор. — Она пока на тебя все надеется. Не хочет первой вставать и печь топить. Лежит, понимаешь, словно барыня. И Петру скажи, чтобы жену особенно не баловал. Привыкнет баклушничать — не отучить. Лень штука поганая, от нее так просто не отвяжешься.

— Ладно тебе, отец, ворчать! Молодые еще, наработаются. Детки пойдут — не придется лежать… Ой, трудно им будет! — вздохнула Наталья, надевая домашний сарафан.

— Так они на тебя своих деток повесят, — усмехнулся казак. — Я не дам им барствовать. Вот срублю избу, и пускай там хозяйствуют.

 

Глава третья

В ПЛЕНУ НАДЕЖД

1

Царская разведка давно доложила государю, что маньчжуры подтягивают свои войска к русским границам. «Их тьма, разве мы выстоим?» — нагоняли страху на Алексея Михайловича иные его советники. Надо уходить с Амура. «Нет! — решительно заявлял государь. — Сначала мы уйдем с Амура, потом из Даурии… Так дело и до Сибири дойдет. Слыхал я, маньчжурский хан желает прибрать все наши земли, находящиеся за Уралом. Не позволю! Воевать с ними нам рано — силы надо копить, а вот дипломатия подойдет».

Это новое слово «дипломатия» сейчас часто употреблялось в Европе, в том числе и в Москве. Сей факт говорил о смягчении человеческих нравов. Вроде как слово вернее меча, а к тому же кровью не пахнет.

Нужно было дипломатическим путем отодвинуть надвигающуюся грозу, но как это сделать, если император Кан-си требует, чтобы русские, во-первых, выдали ему тунгусского князя Гантимура, а, во-вторых, убрались из Албазина? При упоминании имени Гантимура верховный правитель впадал в бешенство. Ведь он ему верил, как никому, поэтому и послал с войском на Албазин, а тот возьми да приведи всю свою рать под крыло нерчинского головы. Албазин же так и остается у маньчжуров бельмом на глазу, ведь именно оттуда русские распространяют свое влияние на приамурские земли. Все этот атаман Черниговский, постоянно беспокоивший соседей. В 1669 году он послал в поход своих людей вниз по Амуру и на Чучар. Хотел показать подданным верховного, кто в этих краях хозяин. Только страхи нерчинского приказчика Даниила Аршинского, боявшегося осложнений из-за Амура, не дали ему развязать войну.

Кроме того, у маньчжуров были и другие претензии к русским. Во-первых, они претендовали на устье Амура, где издавна собирали дань с тунгусов. Во-вторых, их раздражало строительство все новых и новых русских поселений. Боясь, что русские попытаются овладеть и правым берегом Амура, они, в свою очередь, тоже стали ставить там новые города. Главным среди них был Чучар, где стоял их многотысячный военный гарнизон, готовый по первому приказу выдвинуться к границам Руси. Вот эти вопросы и требовалось обсудить с соседями.

До сих пор разговор с верховным правителем не получался. Все московские посланники возвращались назад ни с чем, а кое-кого император даже не пускал на порог своего дворца. Пустое, мол, вы ж все равно будете стоять на своем. Прежде-то он притворялся ласковым и обходительным с царскими послами, когда имелась надежда, что русские откликнутся на его просьбу и уйдут с Амура.

Поэтому-то незадолго до кончины царя Алексея Михайловича в Пекин снарядили дьяка посольского приказа, грека Спафария, славившегося умением убеждать людей. Он должен был сделать все для умиротворения пограничных дел и заключить с империей торговый договор, добившись позволения ежегодно вывозить из Поднебесной пятьдесят тысяч фунтов серебра, драгоценные камни и шелк. Для экономии времени Спафарию приказали ехать наскоро, кратчайшим путем. Спафарий получил приказание успеть попасть в Пекин до того, как маньчжурский хан пойдет войною на Русь. Знающие люди посоветовали греку ехать через Селенгинск, откуда было недалеко до границы.

Дело, порученное Спафарию, являлось исключительной государственной важностью, поэтому, пока он ехал, впереди него летели с гонцами грамоты с требованием готовить подводы и суда с гребцами.

В Тобольске для Спафария приготовили три лодки с сорока пятью гребцами. Любое слово грека являлось законом для тех, кто его встречал, и потому все просьбы Спафария незамедлительно удовлетворялись.

Из Енисейска до Селенгинска грек плыл на лодке в сопровождении многочисленных охранников, половину которых набрали в Енисейске из числа гулящих за неимением там достаточного числа служилых людей.

Прибыв в Селенгинск, царский посланник незамедлительно выехал в Нерчинск. Ехали на подводах, приготовленных боярским сыном Игнатием Миловановым. В дороге больше половины сопровождавших Спафария тобольцев заболели цингой и слегли, но и его самого не обошла данная беда. Волей-неволей пришлось послам задержаться в Нерчинске до самых холодов.

В конце ноября, когда вставший на ноги Спафарий уже готов был снова двинуться в путь, в Нерчинск с двумя санными подводами, груженными мягкой рухлядью, прибыл из Албазина и Федор Опарин, да еще с товарищами — Иваном Шишкой, Семеном Онтоновым, Карпом Олексиным, Григорием и Леонтием Романовскими. Взял он на этот раз и своего старшего сына Петра — пусть, дескать, привыкает к ратной службе. Существовал и еще один казак — Ефим Верига. Тот в последнюю минуту присоединился к отряду. Сказал, что у него есть дела в Нерчинске, дозволил Федору ехать с собой. Чего, мол? Казак он бывалый, и его сабля может пригодится.

— Ты уж, Петенька, побереги там себя, — провожая, говорила молодому мужу Катерина. — На чужих девок не заглядывайся. Знаю я вас, казаков…

Но о девках ли думал Петр, когда его на настоящее дело взяли? Другой бы молился, чтобы по пути, не дай бог, не напороться на лихих людей, а этот, напротив, уже мыслил, как будет драться с поганым народцем.

Фыркал под парнем конь, выпуская из ноздрей пар, тряс гривою. Холодно. Лютый мороз. Конь мог разбежаться, малость разогреться, но всадник его сдерживал. Нельзя, мол, отрываться от общего строя. Таков порядок.

Так и ехали. Впереди Федор с Иваном Шишкой, а за ними братья Романовские, остальные замыкали строй. Возницы кнутами машут, кричат на своих озябших лошадок. Ну, мол, прибавьте ходу. Из-за вас ведь плетемся. Те все равно не спешили. Накануне выпал сильный снег, поэтому они и тянули изо всех сил, пытаясь преодолеть глубокие сугробы.

…Думали, так без приключений и доедут до места. Мол, какой упырь в такую лютую пору захочет вылезать из своего угла? Казаки ошибались. Когда до Нерчинска оставалось совсем ничего, из лесной полосы, примыкавшей к усеянной ледяными торосами Шилке, прямо на них выскочила добрая дюжина конников. На казаков они не походили, а больше на гулящую голытьбу. Кто-то в овчинных полушубках, перетянутых кушаками, кто-то в «барнаулках» — больших бараньих тулупах, другие напялили на себя ватники. Все при саблях и мушкетах.

Злодеи! — сразу понял Опарин. Те по-разбойничьи свистели и громко кричали, пытаясь напугать казаков.

— Братцы, зададим-ка им жару! — вынимая из ножен саблю, обратился к товарищам Федор. — Э-эх! — пришпорил он коня. — Давай, не подведи! Смерть злодеям! — уже на ходу закричал казак.

— Смерть им!.. Смерть!.. Ну их, поганых!.. — раздалось за спиной мужчины.

Тот дурак, кто сам себе враг! — злорадно усмехнулся Федор, сбивая с лошади первого попавшегося ему под руку вора, пытавшегося целиться в него из мушкета.

— Эй, Петька-а! — кричал он сыну. — Ты не особенно там геройствуй! Действуй наверняка…

Разве того остановишь! Поди, одной крови-то.

— На тебе, получи, поганый! — взмахнув на скаку саблей, закричал молодой казак падающему с коня злодею.

— Так их, сынок! Поделом ворюгам! — похвалил его отец.

Тот уже искал новую жертву. Ух! — и обезглавленное тело очередного грабителя тяжело свалилось с седла.

— Батька-а! — закричал Петр. — Я еще одного усмирил…

— Давай, сынок, давай!.. Человек сам себя может уничтожить… Не мы им смерть принесли, а сами ее пришли искать! Вот и получили…

Звенели клинки, падали наземь вражьи тела.

— Бей их, бей! — закричал старшина.

Увидев перед собой бывалых рубак, оставшиеся в живых лиходеи повернули к лесу. Казаки хотели преследовать их, но передумали.

— Пусть себе живут, — сказал Федор. — Все равно с такой жизнью они долго не протянут. Не мы, так другие их побьют… Дураки! Чем людей грабить, лучше б землю пахали. Нам люди нужны здесь, а не головорезы…

Все так и шло. То своя разбойная братия на их пути встретится, то чужая. Сейчас еще ладно. Труднее пришлось в прошлый раз, когда на бравых казаков напал отряд монгольских «черных воинов», орудовавших на границе и нападавших на русские обозы с налогами. Тогда Федор с товарищами добирались до Шилки, груженные налогами, когда вдруг из речной заводи навстречу им выскочили лодки с вооруженными людьми. Маньчжуры! — вначале подумали казаки, но когда в них вместо пуль полетели стрелы, тут же поняли, что это «черные воины». Казалось, конец. Казаки налегли на весла, и лодчонка легко и шустро пошла по воде. Остальные мужчины вели огонь по злодеям. Так и ушли…

Беды казаков, впрочем, не завершились. На Руси всегда имелись желающие поживиться за чужой счет, поэтому и воры, и грабители, и убийцы никогда не переводились.

…Усталые, но довольные, добрались казаки до заставы. Щеки красные, бороды покрыты инеем.

— Кто такие? — сняв пищаль с плеча, спросил сторожевой — невысокий большебородый служивый в бараньей шапке и огромном тулупе.

— Албазинские мы… Налог везем сдавать приказчику, — ответили ему.

— Тогда проезжай, — поднимая опускное бревно, запиравшее проезд, позволил служивый. — Только обратите внимание: приказчик у нас строгий. Коль чего не так — до смерти забьет…

— Да уж, слыхали, — ответили ему.

2

О Нерчинском приказчике, боярском сыне Павле Шульгине, присланном в 1673 году из Тобольска на смену бывшему здешнему голове Даниле Аршинскому, уже давно ходила недобрая слава, так как несправедливостью, взяточничеством и жестокостью он превзошел всех своих предшественников. Вместе с тем Шульгину никто не мог отказать в энергии и деловом чутье. Он первый разгромил забайкальских монголов — табунутов, не желавших признавать русского царя, построил Еравинское поселение, далеко на восток, аж по реке Аргуни распространил границы русского влияния. При Павле нашли прямой путь из Иркутского поселения по Селенге и Уде на Плотбище, названное впоследствии Читой, и открыли Нерчинские серебряные рудники. При Шульгине началась регулярная доставка хлеба из Енисейского воеводства в даурские поселения. Кроме всего прочего, он сумел подчинить себе вольнолюбивое и непокорное Албазинское поселение.

Впрочем, ничто не могло оправдать его самодурство, жестокость и жадность. Уезжая в волости, облагавшиеся налогами, казаки оставляли по церквям свои вещи. В походах они часто погибали, и тогда Шульгин оставшееся после них имущество переводил на себя, а если казаки пытались жаловаться, Павел заковывал непокорных в железо и ставил на взыскание. Он отбирал у знатных инородцев жен и дочерей, держал их в заложницах. Однажды, не побоявшись Бога, даже смертельно обидел прибывшего в Нерчинск иеромонаха Гермогена, который привез с собой для обмена и продажи двадцать пять пудов муки, нуждаясь в средствах для устроения церковной жизни. Когда же старец взбрыкнул, Шульгин, напившись пьяным, приказал раздеть его донага и сжечь на костре. Только чудо спасло тогда старика.

Шульгин жил на широкую ногу: варил пиво, курил вино, продавал их. На вырученные деньги он скупал у купцов хлеб, предназначенный для жителей поселения, а потом продавал его казакам по завышенной цене. Денег у казаков не имелось, ведь присланное из Москвы денежное довольствие боярский сын присваивал себе, как присваивал он и большую часть налога, собранного с тунгусов.

Казаки бедствовали, питались корою и кореньями. Мало того, приказчик давил их налогами. Люди болели и умирали, но Павел Шульгин не обращал на это никакого внимания. Тех, кто пытался требовать чего-то, он жестоко избивал. Выведенные из терпения казаки частью разбежались по тайге, а оставшиеся отказались повиноваться приказчику. Временным правителем они выбрали боярского сына Григория Лоншакова, после чего подали в Москву грамоту о случившемся.

Все эти события произойдут позже, а пока Шульгин чувствовал себя хозяином в поселении. Он все так же был энергичен и деятелен, и прибывшего из Москвы посланника Павел встретил, как подобает. Поселил в своей избе, кормил, поил, пока тот хворал, когда же Спафарий, чуток оклемавшись, запросил у него людей для похода взамен преставившихся и больных, Шульгин не стал перечить и занялся делом.

Тут-то подвернулся ему Опарин со своими товарищами.

— Зайди-ка, братец, ко мне в приказную избу, — обследовав привезенный из Албазина налог и оставшись довольным, сказал он старшине.

Тот решил, что приказчик начнет допрашивать его про житье на Амуре, но тот вдруг, усадив мужчину за стол и пододвинув стакан с брагой, спросил:

— Не хочешь прогуляться до Пекина?

Федор удивился.

— Чего же я там забыл? — спросил оторопевший казак. — Нет, мне домой надо. Там жена меня ждет, и вообще…

— Ничего, подождет, — усмехнулся Шульгин. — Тут дело государственное. Надо помочь.

— Чем же? — не понял казак.

— Я тебе сказал: надо прогуляться до Пекина, — начал терять терпение нерчинский приказчик. — Сопроводить важного человека. Из самой Москвы едет! — поднял он кверху указательный палец. — Посланник царя, Спафарий… Тьфу ты, имя какое нерусское! — неожиданно поморщился он. — Ладно, не нам судить — царь знал, кого посылать. Давай, собирай своих людей, и в путь.

Федор покачал головой:

— Я не могу, барин. Атаман мне этого не простит.

— Пустое! — махнул рукой Шульгин. — Завтра я пошлю гонца в Албазин с запиской к Семке Вишнякову и все ему объясню. Даже не тревожься.

— Все равно я не могу, — сопротивлялся Опарин. — Со дня на день может война начаться, а там у меня дитя. Кто же его защитит?

Лицо Шульгина вдруг стало багровым.

— Ах ты, пес паршивый! Я тебя сейчас в железо закую! — вскочив с широкой липовой скамьи, схватил он Федора за грудки.

Врезать, что ли, ему, но ведь потом греха не оберешься, — подумал Опарин, невольно вставая в рост. Приказчик едва доставал ему до плеча. Стоял, тряс своей грязной, бесцветной бороденкой, дышал на него перегаром. Глазки маленькие, злые, и сам он маленький и злой, словно голодный крысенок.

Эх, жаль, главным у них нынче не Черниговский, — пожалел Федор. При нем бы он точно не испугался этого упыря. Теперь Албазин ушел под власть Нерчинска, правит там человек Шульгина. Тот уж точно не защитит. Он вообще люто ненавидит всех албазинских казаков, и особенно приближенных к атаману. Вот и Федора он обидел, сократив его должность старшины. «Хватит с тебя и десятника! — заявил новый командир Опарину. — Ишь, начальников расплодили! Будто бы тут настоящее войско. У самих людей раз-два и обчелся».

— Мне надо с моими товарищами посоветоваться, — неожиданно попросил Шульгина Федор. — Так у нас заведено.

— Давай, давай, советуйся, только знай — времени у тебя немного. Завтра же и в путь, а будешь мне перечить — посажу в темницу. Я ведь знаю, что ты за птица, — сказал Павел и загадочно посмотрел на Федора. — Об этом мы с тобой еще поговорим. Пока ступай.

Федор тут же понял, о чем идет речь. Не иначе, тот намекнул ему про донские подвиги Опарина. Кто доносчик? Уж не Ефимка ли? Давеча он все крутился возле приказной избы. Неужели? Федор ничего дурного ему не сделал, или все не может простить ему того, что Опарин Ефимку уличил в измене? Если так, тогда все понятно. Боится, гад, прослыть по всему Албазину коварным монстром. Хочет избавиться от последнего свидетеля. У, подлая душа! Выходит, не сдержал он своего слова и снова взялся за свое, поэтому с ним надо ухо востро держать. Видимо, предавший однажды не устоит перед новым предательством.

3

Когда Федор рассказал товарищам о разговоре с Шульгиным, те явно приуныли. Не хотелось им тащиться в этакую даль. Вот если бы им предложили маньчжурских купчишек пощипать и страху на них нагнать — вот тогда другое дело. Тут все должно быть чинно и пристойно. Смертная скука!..

Только один Петр обрадовался новостям.

— Папа, надо ехать! — решительно заявил он. — Разве ты забыл, что твой младший сын в неволе у маньчжуров томится? Сам же говорил, всех пленных маньчжуры свозят в Пекин. Глядишь, и отыщем его. Там сам знаешь: ноги в руки — и до дому!

… 19 декабря 1675 года Спафарий с сопровождающими его людьми, среди которых числились тридцать казаков, шесть боярских детей и, кроме того, переводчик и писарь, двинулись в путь. В роли проводника выступал нерчинский боярский сын Игнатий Милованов, который пять лет назад вместе со своими товарищами, даурскими казаками, уже ходил в Пекин, где от имени русского царя вел мирные переговоры с императором.

Долог был их путь. Только до первых кочевых людей — торгочин на реке Аргуни они шли семнадцать дней. Оттуда по Аргуни и Хайлару путники еще несколько дней шли до реки Нонни, где жили оседлые дауры-земледельцы, и потом еще почти две недели, пока не достигли Пекина.

В Пекине гостей поставили на Посольский двор. Там они прожили неделю, пока придворные верховного переводили посольский лист. Потом пришлось ждать еще три недели за крепкими караулами, пока верховный правитель не соблаговолил их принять.

…Думали, что Бог вознаградит путников за долготерпение, и хозяин роскошного дворца, куда они все-таки попали, усадит их за стол и попотчует цинским медом, а тот вместо этого учредил им проверку на стойкость. Так гости и стояли навытяжку все то время, пока верховный правитель разговаривал с ними.

Сам он сидел во время приема на черном троне с золотой решеткой. С виду неказист, но сколько же в нем присутствовало спеси! На верховном были дорогие одежды с золотым шитьем. Шапка тоже золотая с теремком наверху, а сам теремок расшит драгоценными камнями.

Говорил он чересчур резко — все никак не мог смириться с фактом строительства русскими своих поселений на его землях, облагавшихся налогом.

Так бы и уехали послы с мыслью, что маньчжурский хан не больно-то жалует русских, но тут случилось чудо. Он вдруг сменил гнев на милость, объявив следующее: в честь русских послов верховный решил выпустить на свободу нескольких узников, а затем три дня кряду приглашал гостей к столу в свою столовую палатку. Когда же они уезжали, он подарил каждому казаку шапку, шелковый камчатный халат, серебряный пояс с ножом, да еще и коня со сбруей.

На словах верховный правитель ничего не сказал послам. Он все изложил в своей грамоте, где клялся русскому царю в вечной дружбе, обещая никогда не воевать с Русью.

Только мира не случилось, так как и русские, и маньчжуры не хотели уступать друг другу. Маньчжуры после разгрома Степанова считали Амур своим, и для приближения к спорным территориям начали строить города на севере империи и ставить там военные гарнизоны. Так появились Нингуту, Мергень, Чучар и другие города-крепости.

Впрочем, русские тоже вовсе не остались в стороне. Они также принялись спешно осваивать прилегающие к Амуру территории, не давая азиатам продвинуться на север. Больше всех им не давал покоя Никифор Черниговский. Он посылал своих людей вверх и вниз по Амуру собирать налог с тунгусов, а однажды даже велел казакам идти на Чучар и обложить там налогами все большие и малые племена инородцев, живших на берегах Нонни.

Войдя в дипломатическую переписку с Пекином и боясь осложнений с соседями из-за Амура, тогдашний нерчинский приказчик Даниил Аршинский написал атаману Черниговскому в Албазин, чтобы он больше не воевал ни с кем без особого указа.

Вот обо всем этом и рассказал Милованов послу Спафарию, пока они добирались до Пекина.

— Выходит, верховный правитель не такой уж страшный, и дипломаты преувеличивают? — узнав, с какими почестями встретили посольство Милованова в Пекине, удивился грек.

— Ага, он вначале все щеки дул, а потом отошел. Понял, видать, рожа, что мы ему не враги! — улыбнулся Игнатий.

В Чучаре, самом ближнем к границе городе, их встретили настороженно, хотя чучарский правитель принял их в своей резиденции и, следуя восточной традиции, устроил в честь гостей обед. Отдохнув в отведенных им покоях, посольские люди на следующие утро снова двинулись в путь. Долго шли они по разбитым пустынным дорогам, пока пятнадцатого мая не прибыли на место.

В Пекине Спафарию, как и предупреждал его Милованов, пришлось столкнуться с китайскими церемониями. Сначала у него попросили грамоту для предварительного прочтения, но он уперся не на шутку. Нельзя, мол, царскому посланнику чужим людям доверять важные бумаги. Вот такой он был непокорный и недоверчивый, а к тому же более чем знавший себе цену. Нашла, как говорят, коса на камень. Чтобы склонить русских послов к послушанию, придворные верховного правителя стали томить их ожиданием. Месяц томили, два… Утомившись, Сапфарий согласился на снятие с грамоты копии для перевода. При этом, следуя правилам дворцовой церемонии, Спафарий положил грамоту на место правителя, а два придворных мандарина взяли ее и понесли в покои императора.

Снова томительное ожидание, которому, казалось, нет конца. Если и приходилось послам с кем-то вступать в деловые сношения, то только с мандаринами-чиновниками, которые вели себя с гостями дерзко, открыто проявляя неуважение и заявляя о том, что не считают русских серьезными противниками. Когда послы начинали с ними спорить, они предлагали им вспомнить о том, как в 1655 году маньчжурское войско под предводительством Минъаньдали, посланное на Амур покарать строптивых соседей, напало на Кумарское поселение, порубив и взяв в плен много русских. «Дичь несете! — возмущались послы. — Крепость мы удержали, а вот вы бежали из-под Хумара, да еще и с позором. Вас было во сто крат больше. Пять по десять тысячных полков против трех сотен казаков. Чего дальше-то? Еле ноги унесли»… — «О бегстве и речи не шло!» — пытались возражать им мандарины. Дескать, Минъаньдали вынудили отойти лишь по причине нехватки продовольствия. «Отчего же тогда вашего знаменитого борца сняли с должности и понизили в чинах? — тут же нашлись послы. — Возможно, он все-таки не оправдал надежд верховного правителя?» Ответа на такой каверзный вопрос послы не получили.

Что ни говори, а российская дипломатия по праву гордилась кумарской победой и пыталась использовать ее в переговорах с маньчжурами. Тот же Спафарий, находясь по посольским делам в Пекине, в ответ на угрозы советника маньчжурского двора разорить Нерчинское и Албазинское поселения, сказал ему: «Зачем вспоминаешь разорение поселений? Знаешь, как осадили Комарское поселение, что оттуда забрали? Мы войною не хвалимся, но и в бою вашего брата не боимся…»

…В то самое время, когда послы пребывали в томительном ожидании встречи с императором, из Москвы пришла печальная весть: умер царь Алексей Михайлович.

«Как же так? — сокрушались посольские. — Молодой еще мужчина».

Чрезмерная тучность, от которой царь страдал все последние годы, подорвала его прежде крепкое здоровье и подготовила ему раннюю смерть. В январе 1676 года он вдруг занемог. Ночью царю снилось, будто бы он держит в своих руках зуб. Утром царь велел привести к нему толкователя снов, который не стал лукавить и прямо заявил об увиденной царем собственной смерти.

Чтобы завершить земные дела, 28 января Алексей Михайлович в присутствии патриарха и думских бояр благословил на царствование своего старшего сына Федора, поручив младшего Петра его деду Кириллу Нарышкину. После этого он приказал выпустить из тюрем всех узников, освободить из ссылки всех сосланных, а также простить все казенные долги. Далее царь причастился Святых Тайн, соборовался и стал ожидать кончины. На следующий день, в девять часов вечера три удара в колокол Успенского собора возвестили народ о кончине Тишайшего.

Покидая бренный мир, Алексей Михайлович оставил трех сыновей: двух от первого брака — Феодора и Иоанна, а также одного от второго — Петра. Первые двое, к сожалению, имели слабое здоровье и небольшой ум, поэтому царь никогда бы не передал ни одному из них власть, не будь Петр таким юным. Тот рос бойким, неглупым и крепким пареньком, чем разительно отличался от двух других братьев. Именно в нем отец видел будущее державы.

— Слишком рано умираю, — находясь на смертном одре, сказал Алексей Михайлович своей жене Наталье. — Надо дождаться, когда вырастет наш сын…

Тем не менее благословить на правление пришлось Феодора. Ему уже исполнилось пятнадцать лет, и он единственный из братьев мог принимать личное участие в делах государства. Не оставишь же после себя четырехлетнего Петра. Можно было, конечно, остановиться на старшей дочери Софье. У той и характер есть, и хватка волчья. Впрочем, она же баба, а где бабы, там сплошные капризы да причуды. Государству нужна не только сильная власть, но и трезвая голова.

…После смерти Алексея Михайловича власть перешла к родственникам его покойной жены Марии Ильиничны — Милославским и Голицыным, которые тут же принялись избавляться от сторонников молодой царицы. Первым они выслали из Москвы верного сподручника покойного монарха боярина Матвеева, назначив его управителем в Сибирь. Тот не доехал до места — на пути его лишили всех прав и состояния, сослав в Пустозерск, на Печору, в Югорскую землю. Нарышкиных также немедленно удалили из столицы, поэтому они остались не только не у власти, но и без средств к существованию. Такая же участь постигла и других близких царице Наталье людей. Одного из ее братьев, Ивана, обвиненного в заговоре против царя, обязали бить кнутом, жечь огнем, рвать клещами ноздри и казнить смертью. Тем бы все и закончилось, если б не молодой царь, заменивший наказание вечной ссылкой в Ряжск.

Понимая, что родственники первой жены могут расправиться с его младшим сыном, Алексей Михайлович перед смертью наказал преемнику быть «отцом малому Петру» и, к чести молодого царя, он строго соблюдал данный завет.

Другую просьбу покойного — примирить сторонников старой веры с Церковью Феодору выполнить так и не дали. Более того, по настоянию патриарха Иоакима и действовавших с ним заодно Милославских и Голицыных молодой царь приказал казнить всех оставшихся в живых идеологов раскола. В 1682 году, в конце короткого царствования Феодора, заживо сожгли пустозерских узников Аввакума и Лазаря, Федора и Епифания. В ответ их сторонники устроили в Москве мятеж, правда, быстро подавленный, а его вождей во главе со священником Никитой Пустосвятом прилюдно четвертовали на Лобном месте.

Алексей Михайлович благословлял своего сына на царствование, но не на войну со своим народом. Тот должен был заниматься государственными делами, так как в наследство отец оставлял бедную и растерзанную врагами державу.

Когда-то великая Русь простиралась от моря до моря, а сейчас многие исконные русские области принадлежали Польше, Швеции, Турции. Русь грабили все подряд. Ее оттеснили от Европы и заперли все выходы. Отобрали у нее моря, закрыли и сухопутную границу. На юге между черноморской полосой и русской границей возникло обособленное пространство, где не без поддержки Запада, имеющего во всем свой интерес, создавалось новое государство со своеобразным языком и своими нравами. Эта окраина, бывшая некогда русской землей, все больше и больше удалялась от Москвы, теперь со всех сторон стесненной и окруженной недругами.

Не видя иного выхода, Русь для расширения своего жизненного пространства устремилась на восток. Только вот добравшихся до власти Милославских и их единомышленников, в отличие от покойного Алексея Михайловича, не очень интересовали державные дела. Их одно беспокоило — как бы подольше удержаться у трона. Оттого они, занятые дворцовыми интригами, даже не вспомнили о посольстве Спафария, которое отстаивало в далеком Пекине интересы своей державы.

— Когда приходит смерть, и тысяча будд не помогут, — узнав о смерти московского хана, философски изрек император Кан-си.

Посланников он так и не принял, зато им вручили ответную грамоту. Ее Спафарий не решился принять, ведь она содержала оскорбительные выражения в адрес Москвы. Тогда на словах Спафарию приказали сказать новому московскому хану, что император требует выдать ему князя Гантимура вместе со всеми его слугами. Еще император просил московского правителя заставить казаков на Амуре-реке не обижать пограничных подданных императора. Если царь выполнит эти и иные требования, то и он, верховный правитель, не будет чинить русским препятствий.

Короче говоря, посольство не удалось. После нескольких месяцев, проведенных в маньчжурской столице, Спафарий вместе со своими людьми выехал из Пекина. При этом товары, взятые русскими для торга, так и остались у них. Маньчжуры нагло сговорились и предлагали за предметы торга низкие цены. Пришлось везти товары обратно и нести большие убытки.

На обратном пути Спафарий надумал послать в Албазин памятку с требованием. Дескать, казаки больше ни в коем случае не должны ходить на судах по Амуру, а только по суше. Узнав об этом, нерчинский боярский сын Игнатий Милованов взмолился: мол, отмени, барин, указ, ведь для налогового сбора по Амуру и по Зее иначе, как на судах, идти невозможно. Надо было знать Спафария! Не терпящий ничьих подсказок, он разгневался, приказав заковать Игнатия в железо и бить за якобы дерзкие слова.

Вот так грек уступил верховному налоговых тунгусов, которые прежде отдавали Албазину шестьдесят семь соболей.

Даже подобный ход не помог посольству Спафария уладить до конца амурский вопрос. Учитывая уступку императору, на Амуре теперь стало два хозяина: на верховьях — русские, при устье — маньчжуры, но такое положение неминуемо и логически вело к столкновению.

 

Глава четвертая

ПОБЕГ

1

Еще в Чучаре Федор пытался выспросить через переводчика у местных тунгусов о русских пленных, но никто ничего не знал. Только перед самым отъездом в Пекин к Опарину подошел молодой житель Даурии и сказал:

— Я тебя знаю. Ты приходил к Лавкаю, где я тебя и видел.

Федор был рад такой встрече, поэтому спросил:

— Как сам Лавкай-то? Жив ли?

— Живой, живой! — помахал головой даур. — Больной вот только…

Затем человек перешел прямиком к делу:

— Я знаю, ты ищешь пленного русского из Албазина? — неожиданно сказал он.

Федор насторожился. Вдруг сейчас ему сообщат недобрую весть?

— Верно, ищу… — пытаясь не выдать волнения, произнес он. — Сын. Зовут Тимофеем… — Он замолк, но вдруг воскликнул: — Я вижу, ты что-то знаешь про них! Давай, не томи!

— Очень мало знаю на эту тему, — заметил неожиданный собеседник. — Русских казаков, насколько я знаю, было пятеро. Двое умерли от ранений.

У Федора потемнело в глазах. Неужели в их число входил сын?

— Где остальные? — спросил он. — Где бабы, детки?..

— Сперва их отправили в Айгунь, а потом в Чучар. Приехал большой человек и забрал их в Пекин.

— Значит, они в Пекине? — обрадовался Опарин.

— Так точно, — подтвердил парень.

«Что ж, если Тимоха жив, то я его обязательно отыщу!» — сказал себе Федор.

Прибыв на место, он понял всю нелегкость подобной затеи. Пекин — город большой, а тут еще приказ, строго-настрого запрещавший русским покидать Посольский двор.

Разве Федора остановишь! Однажды ночью он все же попытался незаметно выбраться из посольского терема и уйти в город, но как только казак перелез высокую ограду, на него тут же набросились какие-то люди и стали избивать бамбуковыми палками. Едва тогда удалось унести ноги. Потом была еще одна попытка, которая также неудачно закончилась.

Выходит, они глаз тут с нас не спускают, — решил Федор. Ладно, и из мышеловки мышь уходит. Знать бы только, куда идти, а то ведь тут одних улочек как звезд на небе. Выйдешь в темноте за ворота — тут же заблудишься.

Тут вдруг посольским людям разрешили под присмотром стражников пройтись по местным торговым рядам.

Вот он, город… Огромный, шумный, наполненный запахами острых приправ и жареного лука. Повсюду богатые дворцы с рядами, прижавшиеся к ним хижины бедняков, просторные площади, парки и рынки. По узким длинным улочкам чинно выхаживают двугорбые верблюды, ослики цокают копытцами по каменным мостовым, слуги бегут с носилками на плечах, а на носилках — чиновный и служилый люд. Тут же конники в доспехах, которых постоянно пытаются обогнать бритолобые торговцы, спешащие куда-то с тяжелыми корзинами на коромыслах.

На одном из рядов внимание Федора привлек одноглазый человек явно не азиатского вида. Высокий, крепкий, рыжебородый, одетый в старый овчинный полушубок, подпоясанный красным кушаком, а на голове — облезлый заячий треух. Перед ним на большом плоском лотке был разложен незамысловатый товар — дудочки из бузины, свистульки, деревянные расписные ложки, солонки и еще Бог весть что.

Никак наш? — удивился Федор, но подойти к нему сразу он не решился — боялся навлечь на себя подозрение азиатских стражников. Сначала через переводчика казак поторговался с мужчиной, продававшим шелка и бумажную ткань — нанку. Затем подошел к прилавку с хлопушками, осмотрел гончарный товар — крынки, горшки, чашки, корчаги, следом фарфоровые вазы и статуэтки, а потом оказался подле разухабистого бородатого мужика.

— Покупай, дешево продаю! — улыбнувшись на всю ширину своих прокуренных зубов, сказал ему торговый человек.

Услыхав родной язык, Федор обрадовался.

Точно наш! Откуда он здесь?..

— Хорош ли товар? — беря в руки дудочку, спросил Федор, а у самого от волнения задрожал голос. Вдруг это именно тот человек, который поможет найти ему сына?

— Ты попробуй, подуди. Не умеешь? — спросил мужик.

Федор пожал плечами.

— Умел… — сказал он и несколько раз дунул в дуду. — Нет, разучился, — вздохнул казак. — В детстве вроде получалось…

— Во-во, был мал, в четыре дудки играл, а теперь купил дуду на свою беду, стал дуть, ан, слезы идуть… — пошутил мужик.

Федор виновато улыбнулся.

— Как же иначе, если мне не твою сопелку, а острую саблю пришлось всю жизнь в руках держать? — произнес он и вдруг стал шарить глазами по сторонам. Убедившись, что стражников рядом нет, негромко спросил: — Сам-то откуда будешь, браток? Вижу ведь, наш, русский…

— Урал… — ответил тот. — Фомка я. Фома Ярыгин, а по батюшке величали Иванов.

— Как же ты, Фома Иванов, сюда-то попал? — не отставал Федор.

— В плен меня взяли… Подрядились мы, значит, с товарищами к монголам с маньчжурами воевать, а те возьми и сокруши наше войско. Там я глаз свой потерял. Слава богу, хоть жив остался.

— Давно ли? — поинтересовался казак.

Мужик вздохнул:

— Шестой год.

— О! — удивился Федор. — Чего не сбежал?

— Пытались, — усмехнулся торговец. — Не вышло. Отсюда больно уж до границы далеко. Пока дойдешь — десять раз поймают…

— Ага, — согласился Опарин. — Поймают. И? Тебе тут хорошо живется? Вижу, ходишь как вольный человек.

Тот прежде, чем ответить, попросил у Федора табачку. Мол, пекинский совсем дрянной, не дашь русского, забористого? Казак передал ему кисет.

— Ничего себе, махорка! — обрадовался мужик. — Все лучше азиатщины.

Тут же в его руках появилась люлька.

— Что надо русскому человеку? — набивая чубук махоркой, рассудил он. — Табак да баня, кабак да баба — все…

Федор покачал головой.

— Нет, браток, этого мало, — сказал он. — Самое главное для нашего человека — свобода. Без нее и табак твой не тот. Вот мой сынок сидит сейчас в неволе. Разве он о бабах думает? Как бы не так!.. Слушай, — снова поглядев по сторонам, тихо произнес Федор. — Ты что-нибудь слышал про албазинских пленных? Их в прошлый раз силой увели маньчжуры. Люди говорят, они в Пекине.

Торговец пожал плечами.

— Не, не слыхал о таких, — сделав глубокую затяжку и медленно, с чувством выпуская из себя дым, проговорил мужчина. — Тебе надо поискать своего сынка во Внутреннем городе. Может, парня зачислили в Русскую роту. Это меня, калеку, туда не взяли, а жаль. Там им даже жалованье платят. Я за жалованье готов хоть черту служить.

Федор нахмурился.

— Нехорошо! — твердо возразил он. — Вдруг тебя с Русью воевать пошлют? Пошел бы?

Мужик растерялся.

— Нет, — подумав, отрицательно замотал он головой.

— Так и думай, что говоришь! — сурово посмотрел на него казак. — Ты мне лучше скажи, где она находится, Русская рота-то? — спросил он мужика.

— Где?.. Да у ворот Дэнчжэмэнь. Там их жилища стоят, — объяснил торговец. — Хочешь пойти?

— Хочу, — кивнул головой Федор.

— Тогда ступай, но с опаской, — предупредил мужик. — Помни: скорый впереди, осторожный позади… Маньчжуры зорко следят за этими людьми. Увидят — убьют… Так и знай.

— Понятно, — снова согласился Федор. — Сам-то где живешь?

— У вдовы-азиатки. У нее своих трое детей, и трое родилось в нашем браке. Вот и считай: шесть душ на мне, а каждого надо накормить-напоить. Потому и сижу здесь. Слышишь, казак, а тебя-то сюда каким ветром занесло? Уж не с послами ли московскими прибыл? Молчишь — значит, правда. Тут у нас в городе всякое говорят. Мол, император решил с Русью воевать — вот царь московский и послал своих людей с ним срочно мириться. Ты мне скажи: будет война или нет?

— Кто же его знает, — пожал плечами Федор. — Может, да, а может, вовсе нет. На все воля Божья. Наше дело маленькое. Если война, то будем воевать…

Вернувшись на Посольский двор, Федор вместо того, чтобы лечь отдохнуть после длительной прогулки, велел товарищам собраться в садовой беседке, где и передал им весь свой разговор с Фомой.

— Надо бы найти эту Русскую роту, — задумчиво произнес Иван Шишка. — Только сможем ли мы незаметно выбраться отсюда?

— Если только подкупить стражу. А? — посмотрел на него Семен Онтонов.

— Всех не подкупишь, — произнес Федор. — Надо что-нибудь иное придумать.

— Чего, братцы, думать! Сабли-то при нас! Тогда о чем разговор? Прорвемся! — с решимостью возразил Карп Олексин.

— Пустое, — покачал головой Федор. — Пока мы до наших доберемся — нас перебьют.

— Возможно, — согласился с ним Леонтий Романовский. — Их тут, маньчжур, тьма тьмущая, а нас сколько?

Поджав ноги по-турецки, они сидели кружком на богатом азиатском ковре, которым был устлан мраморный пол беседки, и молча попыхивали трубками. Вокруг них — живая изгородь из виноградных лоз, густо вплетенных в ажурные кружева деревянной постройки. Снаружи казаков трудно было заметить, зато отсюда мужчины хорошо все видели: фонтан посреди сада, а также павильоны, возведенные в азиатском духе и украшенные красивыми цветочными вазами, оранжерею, голубятню, теплицу, каретный сарай, конюшню и даже гостевые покои с пристроенными к ним флигелями для обслуги.

— Я б иначе все сделал, — неожиданно нарушил тишину Ефим.

— Так говори! — напряженно поглядел на него Федор.

— Надо идти к Спафарию.

— Уже… — вздохнул Федор.

— И? — удивленно спросил его Ефим.

— Нечего! — ухмыльнулся тот. — За всех наших пленных я у него просил, умолял, на коленях пред ним даже стоял. Все напрасно. Прочь, говорит, мне не до тебя сейчас. Еще раз придешь, так я тебя вообще в железо закую.

— Пес этот Спафарий, ей-богу, пес! — скрипнул зубами Григорий Романовский.

— Да тише ты, брат! — ткнул его локтем Леонтий. — Тут везде уши…

— Что ж тогда делать? — удивился Григорий. — Неужели оставим своих братьев-казаков в беде?

Разумные мысли никому не приходили в голову.

Тут вдруг Петр вспомнил о молодом евнухе Ван Чи, вместе с такими же, как он, несчастными, прислуживавшем посольским людям. «Может, он поможет?» — подумал мужчина.

Раньше эти юноши служили при дворе и не знали особых забот. У них было все: кров, еда, а самое главное — никто не смел их обижать, ведь евнухов опекал сам повелитель.

Шэн-цзу с детства питал к евнухам отвращение, поэтому, когда стал императором, тут же велел прогнать бедняжек на улицу, заменив их молодыми девушками. С тех пор дворец превратился в место, где царила женская красота. Шэн-цзу постоянно находился в окружении девиц. Они лежали с ним ночью в постели, когда Шэн-цзу предавался плотским утехам. По утрам они его одевали, умывали, подавали Шэн-цзу завтрак, а после сопровождали на прогулке. Новый император даже на охоту брал с собой девиц. О дворцовых пирах и говорить не приходилось…

— Опомнись, Шэн-цзу! — не раз строго предупреждал молодого императора его воспитатель, буддийский монах Дагай. — Неумеренность в желаниях не приведет к добру.

Он хорошо знал историю и считал, что причиной гибели многих великих империй являлась праздная жизнь их вождей. Вместо укрепления своей власти и неустанной заботы о народе они предавались лишь телесным радостям и обжорствам, а ведь он, Дагай, воспитывал будущего императора в ином духе. Буддийский монах рассказывал Шэн-цзу о достойном образе жизни и отказе от всех благ и удовольствий. Тот слушал монаха и вроде все понимал, но когда вырос, напрочь забыл о нравоучениях монаха. Теперь тот только досаждал молодому правителю своими упреками, поэтому Шэн-цзу в конце концов прогнал старого учителя из дворца.

Император, впрочем, был не настолько глуп, чтобы забыть про все на свете и жить себе в удовольствие. Нет, женщин он по-прежнему любил, вот только на первом месте у него оказались-таки государственные дела. Шэн-цзу лично занимался распределением новых земель, строго следил за точной выплатой жалованья ратным людям, интересовался, как обстоят дела в войсках с продовольствием, вникал в дипломатические дела и даже порой брал на себя командование, когда его армия шла воевать с соседями. Так поступали его отец и дед. Точно так же обязаны вести себя будущие сыновья Шэн-цзу.

О мальчиках-евнухах Шэн-цзу никогда не вспоминал. Несчастные! Когда их выгнали зимой на мороз, многие замерзли, и их трупы потом долго смердели за дворцовой оградой, смешиваясь с отвратительными запахами городских помоек. Чудом выжившие частью вернулись в свои деревни, для выращивания риса и разведения шелковичных червей вместе с родственниками. Других вынудили присоединиться к огромной толпе городских нищих. Везунчиков наняли в богатые дома вельмож или пристроили на казенные дворы. Среди них оказался и Ван Чи.

2

Ван Чи с удивлением глядел на русских, так как никогда их раньше не видел. Русские казались молодому человеку диковинными созданиями. Огромные, бородатые. У всех его единоплеменников волосы черные, а у этих, как ни странно, светлые или рыжие. Глаза большие и круглые, точно у сов.

Вначале молодой человек боялся загадочного племени, но потом привык и даже полюбил новых знакомых. Русские постоянно дарили ему подарки и угощали сладостями. Видно, это и подкупило азиата.

Больше всех ему пришелся по душе русский парень по имени Петр. Молодой, сильный, голубоглазый… Он всегда был приветлив с Ван Чи, называя азиата «другом». Значение данного слова молодой азиат не знал, зато чувствовал его положительный оттенок.

Эх, если б и господин был вот так же добр к слуге, но Шэн-цзу, к которому молодого человека приставили с помощью матушки будущего императора, с первых дней люто невзлюбил азиата. Причину такого отношения парень не понимал, ведь Ван Чи всегда старался угодить ему. Молодой человек быстро научился понимать хозяина с полуслова. Тот порой не успеет рот открыть, а Ван Чи уже бежит выполнять его волю. Парень знал все привычки императора. Вставая рано-рано и умывая наследника душистой розовой водой, азиат без напоминания приносил Шэн-Цзу его любимый черный халат с драконами и фениксами. Едва тот собирался идти на прогулку, так тут же подбегал Ван Чи с зонтиком от дождя или солнца. Когда же старый император приглашал сына в Зал приемов Золотого дворца для встречи с министрами, молодой человек облачал императора в вышитый золотом парадный халат из красного атласа.

Ван Чи ни на минуту не оставлял наследника, вызывая у того лишь саркастическую улыбку. Бывало, тот в Золотой дворец, и он сразу бежит за ним. Устроится на ступеньке возле престола и терпеливо ждет, пока императору не надоест ругать своих чиновников. Все внимание парня-азиата было приковано к наследнику, сидящему рядом с императором на малом троне, ведь для того самое главное на свете — вовремя предупредить желание хозяина. Случалось, Шэн-цзу надоест слушать высокие речи — Ван Чи тут как тут. Он поможет верховному правителю спуститься по алым ступенькам вниз, а потом покорно плетется за ним в сторону Серебряного дворца, где находились покои наследника.

— Чего ж ты все ходишь за мной! — часто выговаривал ему будущий император. — Будто тебе делать больше нечего.

Как иначе? Вдруг наследнику потребуется помощь Ван Чи?

Однажды так и случилось. Молодые люди тогда гуляли по дворцовому саду. Впереди — Шэн-цзу с книжкой стихов Гао Ци, а чуть позади — его верный слуга. Ранняя осень. Еще по-летнему тепло и уютно. Воздух сладкий от осенних ароматов. Не выдержав тяжести плодов, низко пригнулись к земле ветви молодых яблонь. Буйно цвели на клумбах желтые хризантемы, придавая саду осеннее очарование.

Нечто заставило Ван Чи насторожиться. Вдруг, повинуясь какой-то силе, он невольно повернул голову и увидел в густых зарослях барбариса некоего человека, прищурившего один глаз и старательно целившегося из лука в молодого наследника. Еще один миг, и неизвестно, чем бы все закончилось, но…

Несколько шагов, которые отделяли Ван Чи от злодея, он преодолел в считаные доли секунды, и тот даже опомниться не успел, как оказался на земле.

— Беги, мой повелитель! Беги! — закричал Ван Чи, держа за горло незнакомца. Тот был старше и крупнее азиата, поэтому ему не составило труда сбросить с себя тщедушное тело мальчишки. — Беги же! — увидев растерянное лицо наследника, снова отчаянно закричал он и попытался схватить за ногу поднявшегося с земли убийцу. Пока тот отбивался от него, Шэн-цзу пришел в себя и пустился наутек, причем он бежал так, что ему мог позавидовать внезапно открытый и поднятый собакой заяц.

Такой дерзкий случай вызвал тогда настоящую бурю во дворце. Все гадали, кто мог посягнуть на жизнь молодого наследника.

— Не иначе это дело рук преступников из братства «Байлянь-цзяо», — говорили придворные.

— Когда я стану императором, я с корнем вырву из земли подобные деревья зла! — пообещал Шэн-цзу.

Ван Чи думал, наследник оценит смелый поступок азиата и не станет больше презирать его, но он жестоко ошибся. Вместо награждения своего спасителя Шэн-цзу крепко побил парня бамбуковой палкой. Чем же я провинился перед моим господином? — никак не мог понять бедный мальчуган, и только позже до него все дошло. Наследник просто мстил парню за увиденное. Будущий император, испугавшись злодея, вдруг потерял свое лицо. Большего унижения нельзя было и придумать.

— У меня есть идея! — неожиданно сказал Петр и поведал казакам про свой план.

Выслушав его, те не стали возражать. Дескать, давай, пробуй, вдруг получится. В любом случае лучше, чем сидеть и ждать у моря погоды.

Все бы ладно, но как объяснить молодому евнуху свои требования? На пальцах этого не сделаешь. Остается одно — обратиться к переводчику Алешке, которого привез с собой Спафарий, ведь на маньчжурских переводчиков-латинян, окружавших императорский трон, надежды не оставалось. Они всегда излагают только им выгодное, а то и просто выдают заговорщиков. Казаки разослали слуг царя по всей Руси-матушке. Они искали тех, кто мог изъясняться на языке, чуждом большинству русских.

Нашлись. Из всех Спафарий выбрал двоих — Макарку и Сергуньку. Их доставили в Москву от самой монгольской границы, вот только уже скоро выяснился прискорбный факт — переводчиками они были никудышными. Пришлось по дороге взять еще одного — Алешку Куделина. Его нашли в Кабанском поселении, стоявшем на левом берегу Селенги, рядом с устьем впадающей в нее речки Кабаньи. Родителей своих он не помнил, слышал только, когда Куделин был маленьким, родную деревню его сожгли монголы, перебив все взрослое население. Так, может, и пошел бы по миру, но парня приютила у себя семья одного бедного азиата, жившего в соседней деревне, где он и выучился чужому языку.

Алешка и Петр, как ровесники, быстро сдружились.

— Вот вернемся назад, и тебя в Албазин заберем, — говорил ему Петр. — Нам нужны переводчики! Без них мы как без рук. Все, хватит на чужих людей батрачить. Пора свою жизнь начинать.

Алешку Петр отыскал на конюшне. У того никогда не было своей лошади, поэтому он сразу привязался к длинноногому казенному гнедку с доброй кличкой Братец, и когда выдавалась свободная минута, тут же бежал к нему, ведь конюший мог забыть про лошадей. Вдруг у гнедка нет ни корма, ни воды, или же он стоит по колено в грязи?

— Алешка, у меня к тебе есть дело! — с места в карьер начал Петр. — Поможешь?

Он вдруг замолчал. Говорить или не говорить? Вдруг тот кому сболтнет? Или же возьмет и передаст его слова Спафарию?

— Чего ты хотел? — поглаживая по спине жующего сено конька, спросил Алешка, поджарый и простоволосый паренек с россыпью веснушек на загорелом сухощавом лице.

Жизнь в семье азиатского крестьянина, где каждый привык вставать с первыми лучами солнца и, взяв в руки мотыгу, на целый день уходить в поле, оставила на нем свой отпечаток. Молодой человек был неразговорчив, часто любил уединяться, за что и получил прозвище Бирюк.

А, ладно! — решил Петр. Один раз-то помирать — так, кажется, говорит его отец…

— Мне надо переговорить с Ван Чи, — начал он. — Я не знаю, как это сделать… Поможешь?

Алешка пожал плечами и невозмутимо спросил:

— Зачем тебе?

— Да вот необходимо завязать с ним разговор! — не отставал Петр. И снова обмозговывал: говорить или не говорить? — Точно никому не скажешь? Побожись!

— Чего ты?.. — удивленно посмотрел на него Алешка.

— Говорю: побожись! — настаивал Петр.

— Ладно, если так уж прямо надо… Вот тебе крест.

— Смотри, Алешка, проболтаешься кому, так в аду будешь гореть! — предупредил товарища Петр.

— Экое благо, — хмыкнул тот.

— Так и быть, поверю, — окончательно решился казак. — Тут вот какое дело… Брат мой прошлой осенью попал в плен к маньчжурам, — медленно и подробно Петр начал рассказывать Алешке о своей беде.

— Зачем тебе Ван Чи? — выслушав с неподдельным интересом товарища и посочувствовав ему, спросил Алешка.

— Мы тут одно с товарищами одно дело затеяли. Хотим наших людей из плена вызволить, — признался Петр. — Нам рассказывали, их тут где-то недалеко держат. Если живы, то пусть отзовутся.

— Вы решили к ним послать евнуха? Ну-ну… — покачал головой Алешка. — Глядите, как бы он вас не выдал…

— Кого еще пошлешь? — спросил Петр. — Сами могли пойти, но ведь кругом стража, а азиат везде тут свой. Так как, поможешь с ним потолковать?

Когда Ван Чи узнал о предложении русских, то не на шутку струхнул.

— Чего напугался? — удивился его трусости Петр. — Ты только передашь письмо. Вот и все. Чего тебе стоит?

Еле-еле удалось уговорить испуганного азиата.

Дождавшись вечера, Ван Чи отправился в город. По идее он должен был донести на русских, но вместо этого азиат согласился помочь казакам в их тайном деле. Поэтому-то Ван Чи испытывал такой непомерный страх. Когда стоявший у ворот стражник спросил его, куда это он собрался на ночь глядя, молодой человек едва не выдал себя с головой. В последний момент он все-таки смог совладать с собой и сказать, что идет якобы навестить сестру, которая служит на кухне у одного богача.

Назад запыхавшийся и возбужденный Ван Чи вернулся нескоро.

— Давай, докладывай-ка!.. — с надеждой посмотрел на него Петр. — Не молчи же ты, черт окаянный! Говори, удалось ли тебе повидать наших братьев?

Тот закивал головой.

— Ши! Ши!

— Говорит, да, — перевел Алешка.

— Молодец! — похвалил парнишку Петр. — Тогда спроси его, передал ли им азиат наше письмецо? — попросил он переводчика.

— Ши! Ши!

— Хорошо, — проговорил молодой казак. — Где их ответная грамота? Неужели не написали?.. Давай, спроси, Алешка, не томи душу! — поторопил он товарища.

Ван Чи, выслушав переводчика, покачал головой.

— Значит, ничего?.. — удивился казак.

— Парнишка говорит, они остереглись писать письмо. Велели на словах все передать, — пояснил Алешка. — Осторожничают, — добавил он от себя.

— Ты-то как думал! — ухмыльнулся Петр. — Будешь тут опасливым. — Ладно, давай, расспроси его хорошенько обо всем. Зачем нам из азиата по крохе вытягивать слова?

Ван Чи говорил недолго, но сказанное им необыкновенно обрадовало Петра. По словам азиата, месяца два назад в Русскую роту зачислили троих казаков, которых доставили от границы. Ван Чи не запомнил их чужеземных имен, их ему было сложно даже выговорить.

— Выходит, не зря мы суетились! — с чувством проговорил казак. — Скажи-ка, Ванька, — простодушно обратился он к Ван Чи, — а не видал ли ты там этакого лихого молодца, у которого лицо похоже на мое? Давай, переводи! — велел он Алешке.

Выслушав вопрос, Ван Чи внимательно посмотрел на Петра и пробормотал загадочные слова.

— А? — затряс Алешку за плечи Петр.

— Говорит, нет.

Петр разочарованно выругался.

— Ладно, там разберемся! — сказал он. — Слышишь, Вань, — обратился казак к азиату. — Ты уж не взыщи, но тебе придется туда еще раз сбегать. Завтра же и пойдешь. Теперь ступай отдыхать, но помни: о нашем разговоре никому не рассказывай!

…Весь следующий день Ван Чи был молчалив и задумчив. Хорошо ли азиат поступает, помогая русским вершить их тайные дела? — не раз спрашивал он себя, и тут же находил ответ: — Русские добрее к нему, чем маньчжуры. Они бы не выгнали Ван Чи на мороз, как молодой император. Значит, в помощи молодого человека казакам нет ничего плохого.

Вечером Ван Чи снова поплелся в город, сунув в рукав халата грамоту, которую ему передали казаки. На этот раз те писали о предполагаемом побеге для их товарищей. Казаки просили высказать свои соображения.

Ван Чи снова благополучно вернулся назад, только на сей раз при нем было письмецо, написанное рукою Егорши Комара.

«Дорогие наши братья-албазинцы! — писал Егорша. — Спасибо, что не забываете о нас. Жаль только, не все наши товарищи могут разделить эту радость. Многие из них умерли от тяжелых ран и побоев, а выживших привезли в маньчжурскую столицу. Детишек разобрали по богатым домам, женщин и девушек кого в рабство продали, кого обменяли у монголов на коней…»

— Бедняги… — вздохнул Петр. — Таким уже ничем не поможешь. Видно, так и будут век свой в горе коротать.

«… Нас, троих казаков, определили в Русскую роту, — продолжил читать Петр. — Куда денешься? Если бы отказались — нас могли, прости Господи, забить до смерти, а потом отдать на съедение собакам. Так здесь поступают со всеми непокорными…»

— Вот как! — покачал головой Петр. — Собакам на съедение… Где же это видано? Ладно, дальше поглядим.

«Мы не знаем, как уж вы собрались нас вызволять, — снова читал казак. — В принципе, у нас тут в городе есть верные люди. Теоретически они могут вам помочь. Ждите. Наши друзья сами вас найдут. Благословит вас Господь в праведных делах! Прощаюсь, любящий вас Егорша Комар».

Дочитав письмо до конца, Петр досадливо вздохнул. Он-то думал узнать о судьбе своего брата, но Егорша будто испытывал его терпение. Черт лысый! Мог и обмолвиться о Тимохе, так ведь нет. Ничего, я ему задам трепака. Вот только бы увидеться! — мысленно пообещал он.

— Слышишь, Вань, неужели и впрямь среди тех пленных нет никого похожего на меня? — снова пытал мальчишку Петр.

— Нет, — покачал головой Ван Чи.

…Тот говорил истинную правду, ведь сейчас Петр мог не узнать своего брата. После всех лишений, выпавших на его долю, брат сильно сдал, и теперь совершенно не походил на того пылкого жизнерадостного паренька с нежным пушком на загорелых щеках, каким он был еще какое-то время назад. Вечно задумчивый и нелюдимый, молодой казак никак не мог привыкнуть к нахождению в неволе. Оттого все его мысли крутились вокруг побега. В отличие от молодого человека, другие казаки фактически смирились со своим положением и старались исправно отрабатывать назначенное им казенное жалованье. Тимоха злился на них, даже называл изменниками, а те только вздыхали в ответ. Мол, и ты успокойся. Все равно от судьбы не убежишь.

Они просто не знали Тимоху. Тот характером походил на отца — такой же упертый, дерзкий и свободолюбивый, и абсолютно не в его правилах было отступать перед трудностями. Таким, говорят, сам Господь помогает.

Вот и Петру повезло. Однажды он встретил людей, пообещавших устроить им с товарищами побег.

С одним из них, гончарным мастером Юем, его свел молодой зеленщик Хун Синь, у которого русские покупали овощи. Жизнь заставила того выучить чужой язык, и теперь он мог неплохо на нем изъясняться. Правда, при этом жутко коверкал слова. Данный факт неизменно вызывал у русских пленных смех.

Новенького ратника по имени Ти, — а так Синь называл Тимоху, — он приметил сразу, как только тот появился в Русской роте. Вечно грустные глаза бывают только у сильно скучающих по дому. В то же время он был дерзок с маньчжурским начальством, и все поведение Тимофея говорило о нежелании долго оставаться на чужой стороне. Однажды, устав от вечных лишений, он не выдержал и напрямую спросил у зеленщика, нет ли у того на примете тех, кто мог бы помочь ему бежать из плена. Конечно, Тимофей сильно рисковал, ведь Синь мог оказаться маньчжурским соглядатаем, но больше русский казак ни к кому не мог обратиться.

— Я помогу, — пообещал ему Синь. — Ты, главное, молчи! Если маньчжуры узнают — нам несдобровать! — сокрушенно заметил азиат.

Синь не обманул. Однажды вечером, когда Тимоха, вернувшись со службы, сел поужинать, в окно его жилища кто-то постучал. Старая азиатка по имени Мэй, находившаяся в услужении у молодого человека, тут же поплелась отпирать дверь. Маленькая, коротконогая, она медленно двигалась по горнице, смешно переваливаясь с одной ноги на другую, отчего сильно смахивала на утку. Уловив это сходство, Тимоха добродушно улыбнулся.

Зашел возбужденный Хун Синь.

— Хорош чаи гонять! Иди-ка за мной, — заговорщицки проговорил он.

…Они долго плутали какими-то темными переулками, стараясь не попадаться людям на глаза. Впрочем, в эту пору город будто вымер, и лишь слышалось, как где-то сонно лаяли дворовые псы и негромко перекликались у господских ворот стражники.

Пройдя еще несколько кварталов, путники пришли на место.

— Здесь! — жестом указал Синь на небольшой дом.

Перед входом мужчин встретил долговязый китаец средних лет по имени Юй. Позже Тимоха узнал о нем как об одном из активных членов тайного братства «Саньхэхуэй», боровшихся за восстановление династии Мин.

Юй пригласил Тимоху войти в дом, где тот увидел еще нескольких азиатов, стоявших в почтительной позе.

Жилище представляло собой низенькое и длинное, насквозь прокопченное помещение, чем-то напоминавшее собой обыкновенный китайский дом. Вокруг стен с трех сторон шла отопительная система, покрытая циновками. В двух котлах, дымоходы от которых шли под системой, варилась пища. Несколько столбов посреди жилища поддерживали кровлю. Со стен и с потолка мохнатыми гроздьями свешивалась копоть.

В дальнем углу хибары стоял гончарный верстак: два деревянных кружка на веретене — меньший находился вверху лавки, а большой находился внизу. За этим агрегатом сидел молодой азиат с бритым лбом и вертел нижний кружок ногой, в то время как на верхнем он создавал из сырой глины что-то похожее на горшок. Парень делал сложную и монотонную работу с такой любовью, с таким вдохновением, которым, возможно, мог позавидовать сам Господь, сотворивший однажды наш мир.

Речь шла о шестнадцатилетнем сыне гончара Юя Вэйсуне. Завидев гостя, он быстро вытер руки и стал помогать матери накрывать на стол.

Во время застолья выяснились все подробности о людях, к которым привел Тимоху Хун Синь. Узнав об их острой ненависти к маньчжурам, пленный казак быстро утешился, а то ведь поначалу все никак не мог поверить, как мог попасть к столь неравнодушным к его судьбе людям.

Позже он познакомил с этими людьми и товарищей. Азиаты обещали устроить им побег, но, по их словам, торопиться не следовало. Одно дело убежать из города, а совсем другое — добраться до границы.

Вначале заговорщики должны были переправить албазинцев в даосское жилище, где, по их словам, у них были друзья.

Однажды Тимохе с Егоршей посчастливилось побывать у даосов. Просто мастер Юй решил указать туда дорогу молодым людям на тот случай, если вдруг русским братьям будет грозить смертельная опасность и им потребуется срочно найти какое-то надежное убежище.

Даосское жилище находилось на самой вершине крутой горы, поросшей дубняком, лиственницами и корейской сосной. Летний зной уже спал, но воздух был по-прежнему тяжелым и горячим, отчего тяжело дышалось.

С трудом взобравшись по каменным ступеням наверх, казаки огляделись. Отсюда город был виден как на ладони. Огромный, почти сплошь деревянный, покрытый нитью улочек и редкими каменными островками затейливых красочных дворцов.

Войдя под сумрачные своды храма, мужчины прошли между двух рядов страшных слуг Властителя Мира и Небес. Воплощенные в потемневшее дерево и позолоту духи, с раскрашенными лицами и трезубцами в руках, мертвыми глазами глядели на чужаков, вызывая у них одновременно и почтение, и страх.

Потом был двор… Последние солнечные блики… Трепет листвы над головой и шорох монашеских одежд…

— Добро пожаловать в наш храм мира и любви, друзья! — поприветствовал казаков на своем языке появившийся откуда-то седенький монах в черном одеянии и повел их в трапезную.

Снова Тимоха чувствовал себя как дома. «Надо же! — подумал молодой человек о своем неожиданном открытии. — Оказывается, другом может быть не только понимающий твой язык, но и незнакомый тебе человек, перед которым ты способен раскрыть свою душу».

3

Однажды поздним вечером, когда посольские люди уже готовились отойти ко сну, в покои, где проживали албазинцы, кто-то тихонько постучал.

— Ванька, ты? — громко спросил Федор.

Это и впрямь был Ван Чи. Его тоненькое, словно стебель бамбука, тело нетрудно угадать даже в темноте.

Азиат что-то проговорил на своем языке.

— Чего бормочешь? Не спится? — удивился Федор.

Ван Чи снова залопотал.

— Засветите-ка, братцы, лучину!.. — попросил Федор и добавил: — Иди сюда, Ваньк! Я твоего лица не вижу.

Тот как встал истуканом в темном проеме двери, так и остался стоять.

— Верно, хочет пообщаться, — высказал предположение Семен Онтонов.

— Пойди, разбери его!.. — ухмыльнулся Федор. Он уже хотел послать мальчишку ко всем чертям — нечего просто так сон казакам перебивать! — но тут вдруг что-то его остановило. — Погоди-ка! — невольно вырвалось у него. — Петька! — позвал он сына. — Давай, ступай за переводчиком — чувствую, неспроста к нам парнишка пришел…

Петр быстро накинул на себя кафтан и прямо босиком помчался к переводчику.

Алешка явился заспанный и хмурый.

— Чего? — зевнув, недовольно проговорил он.

— Давай, переведи с азиатского, а то мы никак не поймем, — велел молодому человеку Федор.

Оказалось, к казакам нагрянули гости — те самые люди, о которых писал в письме Егорша Комар. Тайно проникнув на территорию Посольского двора, они отыскали флигель с прислугой, разбудили рано уснувшего после дневных трудов Ван Чи и велели ему кликать казаков.

— Надо идти, — выслушав Ван Чи, медленно произнес Федор, но его товарищи вдруг забеспокоились. Уж не ловушку ли маньчжуры решили им подстроить? Вдруг азиатам стало известно о планах казаков?

— Ладно, один раз помирать! — махнул рукой Федор.

— Помирать — не лапти ковырять. Лег под образа и выпучил глаза, — ответил с помощью народных присказок Семен.

Все же Федор настоял. Взяв с собою Петра с Алешкой, он отправился в посольский сад, где мужчин уже ждали.

Гостей было трое. Их лица в темноте никто не мог рассмотреть, но это не имело принципиального значения. Главное, они назвались друзьями. Когда Федор спросил, зачем незнакомцы так захотели помочь простым казакам, один из гостей ответил следующее: у них с русскими один враг — маньчжуры. Его они и должны сообща одолеть, но для этого надо помогать друг другу.

Долго толковать мужчины не стали. Договорились, и в следующий раз гости пообещали привести с собой пленных албазинцев.

— Мы их в свой строй поставим! — заявил Федор. — Пускай нас пересчитают. Уйдем, а там ищи нас, свищи. В Албазин гады не сунутся, ведь даже царевы слуги к нам боятся ехать.

Когда Ефим узнал о планах казака, то не на шутку разозлился.

— Не думай! — агрессивно прорычал мужчина. — Сам пропадешь, и других погубишь. Примем мы пленных, и?.. Убежать с ними — не убежим, а если убежим, то дома найдем свою смерть. Царь не простит нам своевольства… Нет, ты все же попытайся уговорить Спафария. Пусть он за наших казаков замолвит словечко перед императором.

— Дурак ты, Фимка! — в гневе ответил ему Федор. — Как будто маньчжурский верховный пустит его на свой порог. Я давно осознал наплевательское отношение маньчжуров к нам, не исключая и их царя-батюшку!

— Пустое! — стоял на своем Ефим. — Говорю, иди к Спафарию, а то вообще накличешь беду.

«Вот как за свою жизнь боится! — подивился Федор. — Ничего себе бывалый казак!»

Утром Спафарий призвал мужчин готовиться в дорогу. Наконец-то! — обрадовались посольские. Скоро должен был стукнуть год с момента их отъезда из дома.

Ночью никто из албазинцев не ложился спать. Все ждали прибытия беглецов. Время шло, а те все не появлялись. Уже выкурили по десятой трубке, но они все не шли. Под утро в дверь покоев кто-то тихо постучал.

— Никак наши! — обрадовался Карп Олексин.

В следующую минуту дверь отворилась, и в казачье жилище один за другим вошли какие-то люди.

— Засветите ж, ей-богу, лучину!.. — пытаясь сдержать волнение, попросил Федор товарищей. — В потемках-то и не разберешь ничего…

— Точно! Темень какая, хоть глаза сломай, — высекая огонь, произнес в темноте Иван Шишка.

Долго он возился с лучиной, пока в его руках она не начала трещать и метать в стороны искры. Вот тогда-то в неясном свете казаки и увидали на пороге изможденных, похожих на призраков людей. Они были одеты в перетянутые пенькой азиатские халаты и круглые шапочки, поэтому в темноте походили на чужестранцев.

— Не узнаете? — с усмешкой проговорил один из них. — Я — Егорша… Это, — он указал на стоящего рядом с ним сутулого мужичка, — Костка Болото. Помните такого?

— Конечно! — удивился Карп. — Вы же наша молодежь. Как стариками-то стали? Что ж поганцы сотворили? — сокрушался он.

— Кто? — тыкал пальцем в третьего Семен Онтонов. — Неужели Николка Шкирятов?

— Нет, Николку убили, — покачал головой Егорша.

— Кто же тогда? Гляжу и не пойму, — прищурив глаз, внимательно всматривался в лицо третьего беглеца Семен.

Федор напрягся. Вроде Тимоха, а вроде и не он. Тот крепкий и широкий в кости… Нет, вроде не он. Все же сердце отцовское не выдерживает.

— Не мой ли сынок Тимоха? — пытаясь не выдать душевного волнения, спросил Федор.

— Да ты что, папа, какой же Тимоха? Я бы его сразу узнал, — потеряв всякую надежду увидеть живым родного брата, упавшим голосом проговорил Петр.

«Правда, не Тимоха», — обреченно подумал Федор.

— Так кто ты? Назовись… — приказал он беглецу. — Да и расскажи, как погиб наш дорогой брат и сын Тимофей Федоров Опарин. Героем?

Тут произошло чудо.

— Больно рано, папа, вы меня хороните, — усмехнулся вдруг третий. — Я — Тимоха!

Казаки оторопели. Как? Но уже в следующую минуту они тискали беглецов в своих жарких объятиях.

— Сынок! Живой? — прижав Тимоху к могучей груди и задыхаясь от радости, говорил Федор. — Вот мать-то обрадуется!

— Уж мы как рады, брат мой дорогой! — ласково теребил Тимохины волосы Петр.

— Рады!.. — утирая слезу рукавом исподней рубахи, произнес отец. — Ну, хватит! — вдруг отталкивая от себя Тимоху, строго сказал Федор. — Теперь надо решать вопрос по поводу беглых.

— Перво-наперво их надо переодеть… — заметил Карп. — У кого какие вещи припасены — кидайте в кучу.

— Стойте! — неожиданно остановил земляков Егорша. — Для меня не старайтесь. Я никуда не поеду.

Казаки так и замерли от удивления.

— Как так не поедешь? Струсил? — спросил его Федор.

Тот вздохнул.

— Вы не обижайтесь, братья мои дорогие, — сказал Егорша. — Я вот не вижу смысла возвращаться назад. На родине у меня ни избы, ни жены, ни семьи. Кто я там? Обыкновенный раб, которого могут и последним словом обругать, и побить, а то и на березе вздернуть. От чиновничьей власти мне ничего не светит.

— Тут лучше? — не выдержал Григорий Романовский.

— Да нет, не краше… Тоже неволя, — ответил Егорша. — Тут хоть ощущаешь себя в другом государстве. Обидно, когда дома тебя за человека не считают. Я вроде все сказал.

— Он, к сожалению, прав, — вздохнув, проговорил Карп. — Как там говорят? В воде — черти, в земле — черви, в Крыму — татары, а в Москве — бояре…

— Как ты думаешь жить? — спросил Егоршу Леонтий.

— Да я же у врагов в плену! Не забываю об этом. Часом с квасом, а порою с водою. Мы люди привычные. Выдержим.

Провожали Егоршу со слезами на глазах. Казакам было жалко оставлять парня, но он сам выбрал дорогу.

— Мир тесен. Возможно, когда-нибудь увидимся, — напоследок сказал ему Федор.

Когда Егорша ушел, его товарищи молча выкурили по трубке, а потом принялись шарить по своим походным мешкам в поисках одежды для беглецов. Слава богу, такого добра у них хватало. Отправляясь в поход, они всегда брали с собой что-то про запас, ведь в дороге возможны разные ситуации.

В результате нашлись и одежда, и сабли, и мушкеты. Когда под Нерчинском казаки побили шайку злодеев, то все их оружие вместе с конями забрали себе. Коней хотели потом продать, но не успели. Теперь пригодились животные, наезженные и сильные.

— Давай думать, чего говорить Спафарию, — после того как беглецов снарядили в путь, обратился к казакам Федор.

— Кто нас считал? — усмехнулся Семен. — Кому какое дело до простых казаков?

— Если станут искать беглецов? Глядишь, и к нам нагрянут… — вставил свое слово Ефим.

— Все одно — наших не отдадим! Грудью встанем, но не отдадим, — нахмурил брови Иван Шишка.

Впрочем, они напрасно тревожились. Рано утром следивший за порядком в посольстве боярский сын Орест Найденов велел всем, забрав пожитки, садиться на коней и двигаться в путь. Никто из чиновных людей императора их не провожал, поэтому люди ушли без напутных речей и теплых прощальных рукопожатий.

— Не по-русски, — заметил кто-то из московских. — Могли бы и проводить.

— Бог им судья, — ловко вскочив на коня, произнес Спафарий — невысокого роста, горбоносый, моложавый барин в голубом дорожном кафтане. — История наших отношений только начинается, и на ее пути будет всякое: и хорошее, и плохое. Придет время, и мы поймем, что если нашим странам определено быть навеки соседями, то нам выгодней дружить, а не ссориться, ведь дружба всегда приносит пользу, а ссоры только приводят в тупик.

Сказав это, он пришпорил своего каурого коня, и тот легкой пробежкой направился к воротам Посольского двора. Следом двинулись и остальные.

Петр видел, как из посольских покоев со слезами на глазах выбежал Ван Чи.

— Прощай, друг! — помахал парню рукой молодой казак. — Может, еще и увидимся.

Тот с каким-то безумным отчаянием помахал ему в ответ. Маленький, жалкий, беззащитный. Так он и стоял, пока последний русский не покинул постоялый двор.

4

— Кажется, все обошлось! — с облегчением вздохнул Федор, когда посольский поезд с верховыми и повозками уже порядком отошел от маньчжурской столицы. — Сынок, теперь можно и о доме подумать, — обернулся он к идущему следом Тимохе. — Скучал по маме? — улыбнулся он.

В народе говорят — человек за порог, а черт поперек. В ту самую минуту, когда албазинцы уже забыли думать об опасности, где-то за спиной запылила дорога.

— Басурманы пробудились ото сна! — придерживая коня, сказал Спафарию ехавший рядом с ним во главе Орест Найденов. — Решили нас проводить. Смотри, как спешат.

— Да нет, не похожи они на провожатых, — обернувшись и увидев вдали скачущих всадников, покачал головой посол. — Гляди, их не меньше дюжины, все они в тяжелых доспехах. Неужели ратники? Что им от нас надо? Давай-ка, останови людей. Узнаем, чего они хотят.

Орест поднял руку, призывая посольских остановиться.

Конники, не сбавляя ходу, промчались к началу растянувшейся почти на четверть версты колонны и встали, преграждая ей путь. Какой-то человек с большим мечом на боку, отыскав глазами Спафария, вдруг что-то громко прокричал.

— Господин полковник Тайхун просит прощения у достопочтенного русского посла за вынужденное беспокойство, — тут же перевел его слова сидевший на малорослом монгольском жеребце человек явно не азиатского вида. Мордатый, коротконогий, с рыжей нечесаной бородой и маленькими свиными глазками, он выглядел довольно странно рядом со своими узкоглазыми спутниками, закованными в латы.

— Чего вы от нас хотите? — взглянув на человека, которого назвали полковником, ровным голосом спросил Спафарий.

Полковник снова громко прокричал на непонятном языке.

— Среди вас находятся двое беглых преступников, и нам приказано их найти, — тут же объяснил переводчик.

— Какого черта! — вспылил Спафарий. — Какие еще преступники?

— Мы рассматриваем вас как честного человека, а значит, вы сами укажете на беглецов, — обращаясь к Спафарию, прокричал полковник. — То, что они среди вас, нам достоверно известно.

— Да нет у меня никаких беглецов! — заявил посол. — Такого вообще быть не может!

— Вот мы сейчас поглядим, — ухмыльнулся переводчик и стал внимательно всматриваться в лица посольских людей.

— Это же десятник Ведяев из Русской роты! — неожиданно узнал его Тимоха. — Все, нам с Косткой конец.

— Неужели Егорша нас предал? У, поганец!.. — в сердцах изрек Костка Болото.

— Не бойтесь, ребята, пронесет, — пытался успокоить беглецов Федор, а рука его уже сама тянулась к рукояти клинка. — Нет, так будем драться… Верно я говорю, казаки?

Те одобрительно закивали. Неужели, дескать, мы отдадим чужестранцам своих товарищей?

— Переводчик — мой, — сказал Федор. — Я ему, иуде, сам башку снесу. Гляди, как стелется, чертяка, перед косоглазыми!..

— Выслуживается, — брезгливо посмотрел в сторону Ведяева Семен.

— Русский, наверное… — нахмурил брови Карп.

— Кто ж еще? — ухмыльнулся Григорий Романовский. — Болтает-то по-русски!

— Смерть ему, гаду! — прошипел Семен. — Душу продал, хуже басурманина.

— Ты чего, Ефим, приуныл? — спросил Федор Веригу. — Испугался смерти?

— Смерти все боятся, — невесело проговорил тот. — Лучше бы все обошлось миром.

— Ты, Ефим, как будто не казак! — ненавязчиво укорил его Иван Шишка. — Для казака смерть как потеха!

Тот что-то пробурчал в ответ и отвернулся.

Тем временем десятник Ведяев уже вплотную приблизился к группе албазинцев, замыкавших посольских. Он все так же внимательно всматривался в эти славянские бородатые лица. Видно, и впрямь пытаясь выслужиться перед своим начальством.

— Богдойский холуй! — скрипнул зубами Федор. — Погоди у меня!

Подойдя к албазинцам, Ведяев насторожился. Если и среди этих последних он не найдет беглецов, то где же их еще искать?

Медленно скользил взгляд Ведяева по лицам казаков. Первым попался ему на глаза Федор. Нет, не тот, слишком старый. Вот этот седоусый детина беглецам в отцы годится, — взглянув на Ивана Шишку, подумал он. Аналогично — Семен, Карп, братья Григорий и Леонтий Романовские. Петр его как-то больше заинтересовал. Впрочем, нет, и этот не похож. Морда гладкая, не как у беглецов. Тех жизнь вон как потрепала! Глянешь — в чем только душа держится?

Все пленные прошли через подобные лишения. Ведяев хорошо помнит, как его лет пять назад его вместе с двумя полуживыми товарищами привели на аркане в маньчжурскую столицу. До того как попасть в плен к азиатам, они исправно несли службу в стрелецкой сотне, которая была расквартирована в Иркутском городке. Наверное, так до сих пор и тянули бы эту лямку, но однажды их послали для сопровождения боярского сына в Селенгинск. Там на полпути они и попали в маньчжурскую засаду.

Слава богу, выжили. Азиаты определили их в Русскую роту, дали жилье, да еще и по маньчжурке. Живите, только не вздумайте бежать. Вот и живут. Ни шатко, ни валко. Ходят в дальние походы, добывая славу маньчжурскому императору, рожают детишек и все пытаются забыть свое родное отечество. Было б чего вспоминать! Такая же маета и вечно пустое брюхо.

Ведяев быстро привык к новой жизни. Казакам, конечно, труднее. Для них неволя хуже смерти, оттого они и бегут куда глаза глядят. Их ловят, а они снова бегут. В конечном счете, не добившись от них покорности, азиаты просто сажают на кол или рубят головы, ведь иначе снова побегут. Хоть ты ноги им отруби, хоть глаза каленым железом выжги, они найдут родину по запаху и приползут к ней на пузе.

Неожиданно внимание Ведяева привлекли двое молодых казачков, которые все время пытались спрятаться за спины своих товарищей.

— Эй, вы! Ну-ка, покажись! — приказал он им.

— Чего тебе надо? — выглянув из-за плеча Григория Романовского, спросил Тимоха. Его глаза надежно спрятаны под мохнатой бараньей шапкой, но Ведяева-то не проведешь. Подобное скуластое худое лицо с потрескавшимися безжизненными губами он мог узнать из тысячи других.

Они долго так стояли друг напротив друга. «Будь человеком, уходи! — умоляюще взглянул на десятника Тимофей. — Не бери грех на душу». Тот вроде услышал его мольбу и даже успел повернуть своего коня. И вдруг…

— Они здесь! — закричал он по-маньчжурски. — Ко мне! Ко мне! Хватайте их, хватайте!

Казаки не знали чужого языка, но сразу все сообразили, поэтому тут же вытащили клинки из ножен, окружив беглецов плотным кольцом.

— Скажи им, чтобы убирались! — кивнув на подоспевших маньчжурских всадников, велел Ведяеву Федор. — Иначе мы за себя не ручаемся.

Тот не внял словам казака.

— Вот они, хватайте их! — указал десятник на Тимоху с Косткой.

— Дьявол! — прорычал Федор и взмахнул клинком. В следующее мгновение голова десятника, словно капустный кочан, покатилась по земле.

Маньчжуры опешили.

— Чего затеяли? — глядя на Федора, грозно спросил подъехавший к албазинцам Спафарий, а у Федора в глазах огонь и нервно двигается рот. — Кто это? — поняв решимость казака, ткнул он плетью в Петра с Косткой. — Я их не видел!

— Наши, албазинские, — пытался объяснить Федор. — Их еще прошлой осенью маньчжуры увели в плен. Теперь вот мы казачков домой возвращаем.

— Чего раньше-то не сказал? — недовольно нахмурил брови Спафарий.

— Почему? — Федор ухмыльнулся. — Ты же, барин, меня и слушать не захотел, когда я к тебе обратился за помощью. Сказал, у тебя и без того дел невпроворот. Значит, кроме как от Господа Бога, помощи ждать больше неоткуда. Уж разреши нам до конца закончить дело.

Спафарий вдруг поманил к себе стоявшего поодаль Алешку-переводчика.

— Спроси у полковника, так ли уж ему важны эти двое? — кивнул он на беглецов.

Алешка тут же перевел его слова маньчжуру.

— Говорит, без них он домой не вернется, — выслушав ответ, доложил Алешка.

— Вот видишь, братец, — обратился посол к Федору. — Ничего у нас не получится. Хочешь ты или нет, но беглецов тебе придется выдать.

Федор с силою стиснул рукоять сабли.

— Даже не подумаю! — решительно произнес он. — Это наши дети! Единоплеменники! Ты чего? Ладно, Бог рассудит. Давайте, братья, за мной! — скомандовал он и с силою хлестнул коня нагайкой. — Прощай, барин! Когда-нибудь увидимся!.. — уже на ходу бросил казак.

— Сто-ой! — в приступе бешенства заорал Спафарий. — Неслыханная дерзость!.. Стой, кому говорю! Чертово племя!.. Уж вы у меня попляшите! В железо закую, сам пытать вас стану!.. — грозил он вслед казакам.

Разве тех остановишь! Ветром в поле казаки пролетели мимо вереницы посольских обозов, скрывшись вдали. Только тогда маньчжурский полковник опомнился и начал погоню.

Они встретились у широкой рытвины, которая легла на пути беглецов.

— Папа, смотри, басурманы! — заметив погоню, воскликнул Петр.

— Была бы шуба, а вши найдутся! — в сердцах произнес Федор. Он уже считал отрыв от преследователей делом свершенным. — Так, братцы! Сами видите: уйти нам не дадут. Остается одно — драться.

— Жаль, по трубке не успеем выкурить! — с сожалением произнес Карп.

— Потом выкурим, — сказал Семен.

— В случае, если останемся живы, — усмехнулся товарищ.

— Ты умирать собрался? — спросил его Иван Шишка.

— Так ведь все мы под Богом ходим, — вздохнул Карп.

Укрывшись в молодом березняке, они неотрывно глядели туда, где над изъезженной дорогой поднимались густые клубы желтой азиатской пыли.

— Видишь, как резво бегут! — нервно дернув усом, проговорил Федор.

— Поспешал купец на пир, но в волчью яму угодил, — с трудом сдерживая боевого коня, проговорил находившийся рядом с ним Леонтий.

— Федь, не пора ли?.. — сгорал от нетерпения Карп.

— Не, еще немного подождем, — ответил тот. — Пускай подойдут ближе.

— Может, из ружей их обстрелять? — неожиданно предложил Иван. — Тогда и нашим саблям будет меньше работы.

— Ох, и умный же ты, Вань! — похвалил товарища Федор. — Братцы, кончай глаза таращить — заряжай! Сейчас мы им покажем, куда покойники на молитву ходят…

Услышав команду, казаки тут же достали из походных мешков фляги с порохом, пули, шомпола и стали спешно заряжать свои мушкеты.

— Федь, чего ждем-то? — когда преследователи уже совсем приблизились, снова тормошил старшего Карп.

— Погоди!.. — цыкнул на него Иван Шишка. — Не спехом дело спорится, а толком — аль не знаешь?

— Это точно… Где спех, там и смех, — внимательно наблюдая за дорогой, сказал Григорий Романовский.

— Опоздаешь — не вернешь… — огрызнулся Карп, но, заметив недовольный взгляд Опарина, присмирел.

Ждать пришлось недолго. Когда враг приблизился на расстояние ружейного выстрела, Федор велел казакам открыть огонь.

— Что, сукины дети, съели?! — глядя, как падают с коней сраженные свинцовыми пулями маньчжурские ратники, радостно воскликнул Карп. — Давай, Федь, веди нас в бой!

Тому не привыкать.

— Ну, братцы, гайда за мной! — выхватив из ножен саблю, скомандовал он и, хлестнув тугой плетью Киргиза, ринулся вперед. — Оп-оппа!

Пчелами из улья выскочили албазинцы из засады и вихрем понеслись навстречу врагу. Злые, отчаянные, беспощадные. Их дикие вопли хмельным вином разлились по округе, возвестив о начале казацкой потехи.

— Э-ге-гей, казаки! Не посрамим державы русской! — размахивая саблей, кричал на ходу Федор.

— Не посрамим! — отвечали ему товарищи.

— Петька-а! — не оборачиваясь, кликнул он старшого сына. — Ты там за братом-то пригляди! Слаб он еще с маньчжурами воевать!.. Пускай они с Косткой не лезут на рожон… Без них управимся!

— Ладно, тять, пригляжу! — ответил Петр.

Ударив маньчжурам в лоб, казаки рассыпали их по полю, где и довершили дело. И не помогли тем ни броня, ни острые мечи, ни родные стены. Один за другим падали они на землю, сраженные казацкими саблями.

…Не на шутку уставшие, сидели казаки на траве, попыхивая трубками и пытаясь отдышаться после трудного боя. Тишина, и только слышно было, как где-то неподалеку, стоя над убитым хозяином, тяжело и безутешно бьет копытом одинокая лошадка. Всюду пахло кровью и смертью.

— Теперь будет чем голодному воронью поживиться, — вытирая о траву свой окровавленный клинок, сказал Леонтий.

— Пускай жирует! — усмехнулся Карп. — Им все одно — лишь бы падаль…

— Во-во, еще недавно все эти басурманы были человеками, а теперь, видишь, падаль… — покачал головой Иван. — Дивно как-то получается…

— Может быть, когда-то и о нас вот так же скажут, — вымолвил Григорий.

— И то верно, — задумчиво глядя на свою курящуюся люльку, кивнул головой Федор. — Мы ж, казачьё, только и делаем, что всю жизнь ищем свою смерть, хотя сами думаем, бежим от нее… — Он вдруг замолчал и обвел глазами своих товарищей. Увидев Веригу, как-то по-доброму крякнул: — Ты, Ефим, молодчага, — похвалил он его. — Я-то думал, ты не захочешь удариться с нами в бега, а, гляди-ка, не испугался… Да и с басурманами отлично дрался. Короче, повел себя, как настоящий казак, поэтому и хвалю.

Ефим поморщился. Мол, кто ты такой, чтоб меня хулить или славить? Федор, казалось, не заметил его недоброго взгляда. Все его внимание уже было приковано к сыновьям. «Слава богу, целы мои кровиночки, — пряча улыбку в усы, подумал он. — Вот Костку что-то не видать»…

— Где ж твой дружок-то? — добродушно спросил он Тимоху.

— Костка-то? — Тимоха поглядел по сторонам. — Да вроде при мне был всегда… — растерянно произнес парень.

Казаки не на шутку забеспокоились, тут же принявшись искать паренька среди вражьих трупов.

— Я ж всю дорогу находился с ним рядом, — говорил Тимоха. — Куда он запропастился-то?

— Может, после такой сечи медвежья болезнь его одолела? — предположил кто-то из казаков. — Тогда в кустах его надо искать.

— Не он ли?.. — подал вдруг голос Карп, указывая рукою вдаль.

Костка лежал в луже крови, глядя широко открытыми глазами в небо. Над ним темной точкой висел в вышине жаворонок, будто парень просто любовался им.

— Мертвяк… — припав ухом к его груди, вздохнул Иван.

— Ну вот: ты за хрен, а хрен за тебя… — растерянно проговорил Федор. — Как мы проглядели его?.. И-их! Я им, ребятам, не велел в бучу-то лезть. Что я теперь скажу его матери?..

Долго они горевали, сидя возле Косткиной могилки. Тимоха даже слез своих не скрывал, ведь Тимоха был его первым другом.

Потом они вскочили на коней и молча побрели в сторону далекой границы. То ли бежали от смерти, то ли, напротив, искали ее на великих просторах чужой и недоброй земли…

 

Глава пятая

ТРЕВОЖНЫЕ ВРЕМЕНА

1

Гарь лезла в рот и ноздри. Горела тайга, подкуренная недавними грозами, а перед тем два месяца стояла невыносимая жара. Межень, пора летнего зноя. Раскаленный воздух, казалось, готовился расплавить камни. Даже в избах нечем было дышать. Одно спасение — вода. Вот и шли к Амуру все подряд.

К концу июля хлынули ливни, грозы. Жара спала, и на смену ей пришло похолодание. Дурной знак! В народе говорят, что такие резкие перемены в погоде не приводят к добру и обязательно случатся какие-то неприятности. То ли природа преподнесет «подарок», то ли свалится на голову иная напасть, вроде маньчжуров из-за Амура, поэтому зорко несли караульные на крепостных башнях свою службу.

— Слуха-а-ай! — денно и нощно звучали их тревожные голоса. — Слуха-а-ай!..

…Минуло больше десяти лет с тех пор, как Федор Опарин с семьею пришли на Амур, и многое изменилось в их жизни. Дети выросли, а у самой младшей в семье дочки Аришки свое чадо растет. Есть оно и у Петра, а вот Тимоха после возвращения из плена вдруг ушел в себя, все человеческое, обыденное перестало его волновать. Даже службы казацкой стал бояться, вместо этого целыми днями пропадая в церкви и помогая священнику. И печь ему натопит, и двор подметет, а если надо, то и дров из лесу привезет или изгородь поправит. Иона-то не шибко работать любил — все больше спиртным баловался, а тут такой помощник!

Федор не поймет, что случилось с его сыном. Раньше тот даже в праздники не любил ходить в храм, а тут… Утром проснется чуть свет — и сразу к образам. Потом долго бубнит себе что-то под нос, пока мать не позовет завтракать.

Наскоро поев, бежал в церковь, откуда возвращался порой затемно. Усталый, но какой-то просветленный. На вопросы домашних не отвечал, а весь погружался в свои мысли. Так молча и проводил вечера. Потом с усердием молился на сон грядущий, ложился на сон грядущий. Так тянулся день за днем.

Вдруг Тимоха исчез. Федор начал его искать, но ему сообщили, что видели Тимоху в монастыре в монашеском одеянии. «Ну вот, приехали! — тяжко вздохнул казак. — Я-то думал, из сына что-то хорошее получится, а он, видишь как, в богомольцы подался… Да кто мог подумать! Видно, в плену прошел всю цепь страданий и решил за молитвой все забыть».

Так и было. Тимоха-то думал, его только чудо спасет, и молился, чтобы оно произошло. «Господи, — говорил он, обратив свой взор к небесам, — если ты есть на свете, — помоги мне вернуться домой. Если поможешь — до конца дней своих служить тебе буду»…

У Федора все по-старому. Живет на два дома. Наталья из-за душевных мук рано постарела. И куда только делась ее прежняя стать? Пройдет улицей — так ни один казак не обернется на нее, как прежде. Все чаще «теткой» стали обидно называть, хотя еще недавно даже молодые казаки называли ее по имени.

Другое дело — Санька. За эти годы она превратилась в молодую, полную сил, во всех смыслах красивую бабу. В прошлое ушли ее прежние барские ухватки, да и одеваться она стала, как все здешние казачки. Куда денешься?..

Потихоньку и родных своих стала забывать, посчитав свою судьбу предрешенной. Ей никогда не удастся вернуться домой. Можно, конечно, попытаться бежать, но как быть со Степкой? Уж больно он привязался к отцу, поэтому никогда не согласится оставить Опарина. Без сына ей нет смысла бежать, ведь тогда она навсегда потеряет Степана.

Впрочем, и без своего Федора она теперь не могла жить. Если убежит — умрет от тоски. Кто к ней тогда будет приходить по ночам и тешить страстными ласками? Конечно, там, на родине, она сможет найти себе достойного мужчину, но разве кто-то другой заменит ей лихого казака?..

Степка на самом деле души не чаял в отце. Он гордился им и считал самым лихим и отважным казаком во всем албазинском войске. Бывало, куда Федор — туда и он. Рано сел на коня, подаренного ему Опариным, и теперь вместе со всеми казаками по утрам шел в поле, где проходили боевые учения. Сам на этом настоял, хотя отец поначалу и упрямился. Мал, дескать, вот когда подрастешь… Степка в Федора, упрямый. «Я уже большой», — говорит. Чего ж тут поделаешь? Пришлось подчиниться. Конкур, фехтование, джигитовка, стрельба из пищалей и мушкетов — все эти науки Степка освоил уже к десяти годам. Ему даже сшили настоящий казацкий наряд и постригли, чтобы он ничем не отличался от своих старших товарищей. Теперь, когда он, звеня шпорами, в нахлобученной на глаза бараньей шапке с татарскою плетью в руке шел по улице, вся местная детвора с нескрываемой завистью смотрела ему вслед.

— Ох, и умный этот опаринский азиатик-то! — добродушно говорили казаки, глядя на то, с каким старанием малыш осваивал премудрости казачьего ремесла. — Ей-ей, второй Федька подрастает.

Сам Федор только довольно ухмылялся, видя, что из Степки рос добрый казак.

— Тять, а война будет? — часто спрашивал тот отца.

— Бог даст, пронесет… — отвечал Федор.

— Жаль… — вздыхал парнишка.

— Чего жалеть-то? Война, брат, штука поганая, — объяснял ему отец. — Знаешь, как умные люди говорят? Лучше, мол, худой мир, чем добрая ссора. Так-то вот…

— Тогда зачем все эти пушки с саблями? — никак не мог понять мальчуган.

— Чтобы было чем себя от всяких злодеев и гадов защитить, — говорил Федор.

Присутствовал в войске еще один человек, которого Степка обожал не меньше, чем отца, — Петр. Тот давно слыл отчаянным рубакой и верховодом, за что его еще три года назад произвели в десятники. Летучий отряд, состоявший в основном из старых его дружков, не раз отличался в боях с маньчжурами, которые в последнее время все чаще и чаще нарушали границу. Вот Степка и мечтал когда-нибудь вступить в этот прославленный отряд и плечом к плечу со старшим братом сражаться против ненавистного врага.

Петр же долго не мог привыкнуть к мысли, что кроме Тимохи у него есть еще один брат. Более того, он старался не замечать Степку, избегал общения с ним. Просто он люто ненавидел Сан-Пин. Из-за нее уже многие годы страдает его любимая матушка, из-за нее она так рано постарела. Не будь этой азиатки — в опаринской семье до сих пор царили бы мир и согласие, но Степка был еще слишком мал, чтобы во всем разобраться, потому он не понимал, отчего старший брат сторонится его.

Другое дело — Тимоха. Тот, напротив, был к нему ласков и часто приглашал в свою келью, находившуюся в Спасском монастыре. Там хоть и скука смертная, но зато люди добрые. Они тебя и накормят, и напоят, а ко всему интересной былью или небылью удивят. Слушать их было одно удовольствие. Откуда эти монахи столько знают? — удивлялся мальчишка, но потом понял, что это все они узнавали через книги, которые зачитывали порой до дыр. Вот и Степке захотелось научиться грамоте, все эти диковинные книжки читать. Потому мальчик стал прилежно посещать приходскую школу, где уже скоро смог по складам читать церковные книги. Там Тимоха стал приносить ему и другие книжки, из которых он стал многое узнавать.

— Ты б не ругался так на маленького — он-то в чем виноват? — выговаривал Петру Тимофей. — Рази не видишь, как он к тебе тянется?.. Помни, Христос учил нас жить в любви, а не в ненависти…

Петр был непреклонен.

— Я как погляжу, ты всех готов прощать, — жестко говорил он брату. — Ты глянь на нашу матушку… Не видишь, как она страдает? Все из-за азиатки проклятой. Должен ли я любить ее щенка?

— Да брат же это наш, брат… Единокровный! — убеждал Петра Тимоха. — Христова завета, истины, зря ты чураешься!

Тут начиналась у них перебранка.

— Вот ты все говоришь: «Бог», «Бог»… А ты хоть раз видал его? — спрашивал брата Петр.

— Нет, не видал… — отвечал Тимофей.

— Если не видал, так молчи!

— Бога не обязательно нужно видеть — он чаще в сердце нам открывается, — объяснял монах.

— Это как же? — не понимал брат мудреной речи Тимохи.

— Так! Если тебя злоба душит — значит, ты бесом одержим, а вот когда сердце твое добром переполнено — всё от Бога.

— Блаженный ты какой-то! — качал головой Петр. — У нас в роду вроде не было таких. Вот скажи: маньчжур нам враг? — неожиданно спросил он брата.

— Упаси Господь! — осенил себя крестным знаменем Тимофей. — Нет, не враг. Бог создал всех людей братьями.

Петр поразился, усмехнувшись:

— Ишь ты! Тогда чего эти твои братья зло творят? И еще… Разве ж ты позабыл, как они тебя безоружного в плен взяли? Как били, душу твою терзали?..

— Заблудшие они, оттого и злобятся… — ответил Тимофей.

— Воевать будешь, если враги придут на нашу землю? — спросил Петр.

— Нет, не буду!.. — прямо заявил Тимофей.

Петр смотрел на него, не узнавая молодого человека. Некогда волевое и мужественное лицо брата теперь хранило печать смирения.

— Нет, братец, этого я никак от тебя не ожидал! — воскликнул Петр. — Что ты будешь тогда делать?

— Молиться… Отмолить грехи всех заблудших на земле, — ответил монах.

— Дурак ты, Тимка! — не выдержал Петр. — Око за око, зуб за зуб — вот где правда…

Тимоха не любил подобные разговоры. В такие моменты он чувствовал себя бедным быком, которого преследует слепень. Он примирительно хлопал брата по плечу и снова удалялся в привычный ему мир, далекий и непонятный Петру.

2

Что и говорить, Петра больше интересовали дела земные. В отличие от добровольного монаха Тимохи, он любил жизнь во всех ее красках. Широкая, вольнолюбивая натура, необузданный нрав не позволяли Петру втиснуться в узкие рамки каких-то догм и правил, ведь тогда бы он быстро лишился питавших его сил и превратился в мертвое корявое дерево. Ему же хотелось жить, любить, прославиться ратными подвигами во имя родного края.

Каждому свое… Так, кажется, говорят люди? Поэтому и жизнь наша пестра и интересна, что в ней есть грешники и праведники, воинствующие и молящиеся, есть черное и белое, есть, в конце концов, боль, но есть и благодать…

Петр пошел своей дорогой, а его брат Тимоха — своей. Никто в мире не мог сказать, какая из этих дорог вернее и надежнее. Все дороги так или иначе ведут нас к Богу…

Больше всего на свете Петр любил походы. Здесь он чувствовал себя, как птица в небе.

— Э-ге-гей! — бывало, выйдя в чистое поле, кричал он во всю мощь своих легких.

— Э-ге-гей! — отзывались ему сопки и долы.

Захлебнется душа Петра от восторга и заставит его полюбить мир с новой силой. Пустит Петр коня вскачь наперекор ветру, увлекая за собой товарищей.

— Э-ге-гей!..

— Э-ге-гей! — снова слышится в ответ.

Они яростно помчатся вперед, не разбирая дороги. Когда где-то вдали вдруг замаячат фигуры всадников в боевых азиатских доспехах, они сомкнут свои ряды и вихрем бросятся на врага. Завяжется бой. Зазвенят клинки, застонут раненые, и земля вокруг покроется темными пятнами крови…

Такая жизнь и нужна была Петру… Суровая и полная опасностей.

Домой же возвращаться он не любил. Там одинаковое: постылая жена, недостроенный заплот вокруг дома, вечно плачущие детишки…

— Илюха-то с Дунькой, считай, без отца растут, — выговаривала Петру Катерина. — Глянь, ну какой ты отец? Все бродишь где-то, бродишь… Другие-то казаки вона по семьям живут, а ты что?.. Хоть бы заплот поправил, а то перед людьми стыдно. Вроде есть мужик в доме, а вроде его и нет…

Что он мог ей ответить? Что не любит и до сих пор первую любовь вспоминает?..

Эх, Любка, Любка! Как бы она знала, как Петру тошно жить на белом свете. Бывало, вернется из похода домой, а потом все бродит, не зная, куда себя деть. Все в сторону Монастырщины поглядывает, но туда ему дорога заказана. Любка замужем, да и он без дела в ту сторону не поедет — гордый! Сердцу только не прикажешь. Уж столько времени прошло, как они расстались, а он все не мог забыть ее.

Однажды, проверяя караулы, встретил ее на берегу — с бабами белье стирать приходила. За эти годы она сильно изменилась. Похорошела, налилась, словно красное яблочко. Глянешь — кровь с молоком! Шея лебединая, бедра широкие… Стоит по колено в воде, подоткнув подол юбки за пояс, и, сверкая белоснежными ляжками, старательно полощет белье. Движения ее плавные, бабьи — невольно залюбуешься. Петру надо проехать мимо, а он возьми и придержи коня. Она-то его не видела, а он глядел с высокого берега на свою бывшую возлюбленную и глаз оторвать от нее не мог.

— Чего глядишь? Не признал? — подняв вдруг голову, улыбнулась Любашка. Голос грудной, незнакомый и взгляд совсем другой — насмешливый, притягивающий.

Петру стало неловко от того, что он бесстыже пялился на чужую бабу.

— Здорово, Любань! — пропел он петухом, охрипшим от волнения голосом.

— Тебе Бог дай здоровья надолго! — улыбнулась Любаня, выжимая простынку.

— Любка, кончай болтать! — прикрикнула на нее стиравшая рядышком тряпье мать.

— И вам низкий поклон, тетка Марфа! — поздоровался с ней Петр.

— Здравствуй, да не засти! — недобро взглянув на него, проговорила мать. — Давай — ка, пошевеливайся — нечего с чужими мужиками болтать, — велела она дочери.

— Да ладно тебе, мамань! Дай с человеком поговорить… Тысячи лет не виделись… — отмахнулась от нее та. — Как живешь-то, казак? — держа в одной руке скрученную в жгут мокрую холстину, а другою подперев свой бок, спросила Любаня. За эти годы из кроткой и застенчивой девицы она превратилась в женщину, удивившую Петра своей бойкостью. — Слыхала, у тебя недавно дочь родилась…

«Ишь ты, все обо мне знает!» — удивился Петр.

— Было дело… — как-то невесело проговорил он.

— Чего не рад-то? Теперь у тебя двое — сын и дочь.

«Вот зараза! И про сына знает!» — ухмыльнулся казак.

— У тебя сколько деток? Помнится, первой-то девка была, — сказал Петр.

— Одна она у меня, — неожиданно вздохнула Любаня.

— Отчего же? — удивился казак. — Столько лет с мужем живете — и всего-то одна девка? Что-то больно плохо твой Захарка старается. В кузнице силы все оставил?

— Не груби, дуралей! — слушая вполуха разговор бывших возлюбленных, предупредила его тетка Марфа, всю жизнь ходившая под тяжелой пятой своего кузнеца и поэтому привыкшая быть осмотрительной во всем. Вот и сейчас она боялась, что кто-нибудь доложит мужу про Петьку, оттого и старалась казаться неласковой. — У них еще родятся детки… Так и знай!

Любашка покачала головой.

— Нет… Захарку еще в позапрошлом годе кобыла лягнула, как раз в причинное место. О чем тут говорить?

Петру вдруг стало жалко Любашку. Ему бы приголубить ее сейчас и утешить, но чего делать с матерью? Да и других баб вокруг полно. Так и пялятся, так и пялятся, паскуды. Не ровен час, донесут Захарке, хотя Любашка, кажется, этого не боится. Иначе бы давно отправила Петра домой, а тут стоит и вроде даже заигрывает с ним. Ишь как ножкой-то белой стучит — не завлекает ли? Не дает ли надежду?.. Попробуй их, баб, разбери! Когда-то она говорила, что любит одного только Петра, но замуж вышла за другого.

После той встречи Петр долго не мог успокоиться. Перед глазами у него постоянно стояла Любашка, а Катерину он будто не замечал. «Ты меня совсем разлюбил, — говорила она, — если даже ночевать домой не приходишь». Петр залезет на сенник, зевнет и проспит до утра. Катька даже жаловаться ходила на Петра к его матери.

— Ты б, сынок, не обижал Катерину, — увещала его Наталья. — Любит она тебя! Ты посмотри, какая она у тебя красавица! Вон как казаки-то на нее глазенки пялят. Гляди, отобьют…

— Пускай отбивают! — отвечал Петр. — Невелика потеря…

— Неужели не любишь ее?.. — спрашивала мать.

Петр покачал головой.

— Не люблю, мамань… И никогда не любил.

— Тогда зачем женился? — удивилась Наталья.

— Назло, мамань…

— Кому назло-то? — не поняла Наталья, но Петр молчал. Ему не хотелось ворошить прошлое. — Забыть ее все не можешь? — догадалась мать. — Полно! Не рви себе сердце, сынок, выбрось ее из головы. Разбитую чашу уже не склеишь, а у тебя детки подрастают. Катерина обижается, что ты совсем не занимаешься ими. Так?

— Так, мамань…

— И? — вопрошала Наталья.

— Да охоты нет, — признался сын. — Это Катькины дети, она их хотела, а не я…

Мать вздохнула и покачала головой:

— Грешно, Петенька, так говорить, грешно! Детки-то в чем виноваты? Знаешь, я завтра к старцу пойду — может, ты со мной сходишь? Глядишь, он даст тебе совет.

Петр нахмурил брови.

— И не уговаривай, мамань, не пойду, — буркнул он. — Ты вот к нему ходишь — и чего?.. Тятенька наш как бегал к этой своей азиатке, так и до сих пор бегает, а ты ведь просила его образумить.

— Просила, сынок, — вздохнула Наталья. — И Бога молила… Видно, Бог не услышал меня…

3

Однажды Петр все же не выдержал и, дождавшись, когда солнце скроется за дальними сопками, отправился в Монастырскую слободу. Гнать коня не стал, заранее зная, что эта поездка ничего ему не даст. Если б ждала его Любаня — другое дело, а то ведь по хозяйству колдует. Мать старая, поэтому все заботы по дому легли на молодую женщину, а бабьи заботы, как известно, нескончаемые. Надо и в доме убраться, и еду приготовить для всей семьи, и дитя воспитать, и корм скотине дать… Вот и крутилась весь день, как белка в колесе. Жили б они с Захаркой отдельно от родителей, тогда и хлопот поменьше, но отец их не отпускает — нечего, мол, отдаляться, вблизи родней. Он и младшую свою дочь Варьку, выдав за местного лоботряса Кольку Семенова, оставил вместе с мужем при себе. Дескать, лишняя пара рук в кузнице не помешает, а тот взял да утонул пьяным в Амуре…

Катерине легче. После свадьбы сына Федор нанял артельщиков, и те в пару недель поставили новый дом для молодых. Изба как изба. С кутью — углом в избе, небольшой гостиной и спальней. Когда родился первенец, Петр подвесил на крепеж люльку. В этой же колыбельке потом спала и маленькая Дуняшка, отправив брата на лежанку.

Казалось, чего еще надо? Дом есть, хозяйство есть, детки растут, а в душе у Петра пусто. Тоска берет глядеть на него, а тут, встретив на берегу Любашку, воспрял духом. Надо бы еще раз с нею повидаться, — решил Петр, чувствуя, как в нем с новой силой разгорается любовь. Впрочем, время шло, а он все не спешил искать с ней встречи. Как вспомнит злющие глаза Любашкиного отца, так и вся охота пропадает. «У, змей ползучий! — про себя честил он его. — Это ты… ты испортил мне жизнь! Без тебя все могло быть по-другому»…

…Вот и окна кушаковского дома. В темноте их было бы трудно разглядеть, если б не этот тихий отсвет горящей в глубине избы лучины.

Тишина. Лишь слышно, как где-то на другом конце улицы сонно побрехивает дворовый пес и в ближней рощице негромко переговаривается пернатая мелочь.

Петр стоял и не знал, что делать. Постучать, как прежде, в окно?.. Если выйдет отец или тот же Захарка? Что он им скажет? Дескать, пришел навестить их дочь и жену?.. Об этом даже смешно думать. Наверное, он так и уйдет домой, вряд ли уже когда сюда вернувшись. Здесь чужая жизнь, не надо в нее ломиться.

Едва Петр подумал об этом, как скрипнула калитка и из нее кто-то вышел. Любашка! Он мог узнать ее и в полной темноте, а тут месяц над головою висит — какой-никакой, а все же свет. Быстро-быстро забилось сердце казака.

— Любаня! — тихо позвал он.

— Кто здесь?.. — испуганно проговорила та.

— Да я это… я… Петр…

— Петя?.. — изумилась Любаня, увидев у заплота всадника. — Ты чего тут делаешь?

— Тебя поджидаю, — ответил тот.

Она всплеснула руками.

— Ты с ума сошел?.. — В голосе ее и нескрываемая радость, и испуг. — Я никогда в такой поздний час не выхожу на улицу, но тут мне соль понадобилась… К соседке решила сбегать… — скороговоркой объясняла она, а сама на окна оглядывалась. Не дай бог, отец их вместе увидит.

— Любушка, не могу без тебя!.. — с места в карьер начал казак.

— Тсс! — прижала палец к губам Любаня. — Пойдем-ка отсюда…

Они дошли до конца улицы и завернули за угол. Петр спрыгнул с коня.

— Любушка!..

— Петруша!..

Влюбленные бросились друг другу в объятья.

— Любая моя… — шептал Петр, покрывая поцелуями шею, лицо, руки Любы… Голос его дрожал, а сердце так бешено колотилось, что, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди.

— Любый… Любый… — закрыв глаза и дрожа всем телом, повторяла она. — Я так ждала… так ждала тебя…

— Любушка, милая, а уж я как страдал… Так страдал, так страдал…

— Бедный мой… Бедный… — отвечая на его поцелуи глубокими страстными вздохами, говорила она. — Давай же, зацелуй меня до смерти… Еще… Еще…

Долго они так терзали друг друга, пока вдруг Любаня не очнулась.

— Пора мне, Петенька, — отталкивая Петра от себя, проговорила она.

— Как же так?.. Как же так?.. — спрашивал он, не желая отпускать молодую женщину.

— В другой раз, любый… В другой раз…

— Сможешь ли ты в другой-то раз убежать? — привлекая ее к себе, спросил Петр. Он еще не остыл, и сердце его билось все так же бешено и громко.

— Смогу, Петенька… Я баба умная, что-нибудь придумаю. Сейчас тебе лучше уйти…

Счастливый и окрыленный, возвращался Петр домой. Ему хотелось кричать от радости. Хотелось петь. И он запел:

Голос у Петра молодой, звонкий. Петь он любил, и все чаще пел песни, которые знал еще по Москве. Вот и сейчас он вспомнил ту, что пели во время застольев его соседи.

…Любашка сдержала слово. Стали они встречаться с Петром. Встречи эти были нечастыми, но зато столько радости они приносили обоим любовникам.

— Проклятый любодей! — прознав про их игры, набросилась на мужа Катерина. — Так и знай: еще раз пойдешь к ней — убью или сама на себя руки наложу.

Кто-то подсказал ей, чтобы она сходила к здешнему колдуну Митрофану Суворину. Мол, только он сможет отвадить твоего Петра от Любки. Тот и научил ее нужному заговору.

«Как мать быстра река Волга течет, как пески с песками споласкиваются, как кусты с кустами свиваются, так бы муж мой Петр не водился с проклятою Любкою, Кузнецовой дочкою ни в плоть, ни в любовь, ни в юность, ни в ярость, — стоя на коленях перед образами, шептала она теперь на сон грядущий. — Как в темной темнитце и в клевнице есть нежить простоволоса, и долговолоса, и глаза вупучимши, так бы Любка эта проклятая казалась моему Петеньке такой же простоволосой и долговолосой, и глаза вы-пучимши… Как у кошки с собакой, у собаки с росомахой, так бы у Петеньки с Любкой не было согласья ни днем, ни ночью, ни утром, ни в полдень, ни в победок. Слово мое крепко…».

Никакие заговоры Катерине не помогали. Как встречался ее муж с Любкой, так и продолжал встречаться. Тогда она обратилась за помощью к Петрову отцу. В Катьке Федор души не чаял. Невесткой она оказалась покладистой, ласковой, но, самое главное, по-настоящему любившей Петра.

«Вот так и бывает, — выслушав ее, подумал свекор, — нелюбая любит, а любая хвостом крутит».

Федор не стал терять время, вечером того же дня отправившись навестить сына. Когда же он, вызвав того во двор, начал выговарить молодому человеку за его блудни, Петр вскипел.

— Кому бы говорить, да только не тебе! — бросил он ему в лицо. — Не из-за тебя наша матушка страдает? Вона как высохла-то! Ты же все бегаешь к этой проклятой маньчжурке.

— Замолчи, сын! — побагровел Федор. — Замолчи, не то по шее врежу…

Петр хмыкнул.

— Да не боюсь я тебя, не боюсь — слышишь?.. — горячился он. — Ты нашей матери жизнь поломал… Эх!.. Чем же тебя эта косоглазая паскуда прельстила?

Тут Федор не выдержал. Удар его был таким сильным, что Петр отлетел на несколько шагов и упал рядом с недостроенным заплотом.

— Ну, батя, держись… — поднимаясь с земли, злобно проговорил молодой казак. — Я тебе не спущу!

Разъяренным быком набросился он на отца.

— Ах ты, щенок! На кого руку поднял? Убью!.. — взревел Федор, получив сильный удар в грудь.

— Это я за маманю… за маманю нашу! — рычал Петр.

— А это тебе за Катьку!..

— А это тебе еще раз за маманю!..

— Ишь ты, падла!.. Ну… ударь еще, если смеешь!

— Я и ударю!..

Снова удар следует за ударом. Били тяжело, яростно, с размаху, будто не отец с сыном, а два непримиримых врага.

— Получи-ка, сын!..

— Это тебе, батя, на память!..

Они, наверное, еще долго бы били друг друга, если б не Катерина.

— Стойте, казаки! Хватит!.. Наверняка уже весь Албазин всполошили… — выбежав на крыльцо, кричала она им.

— Будешь еще Катьке сердце терзать? — ухватив сына за грудки, спросил Федор.

— Ты… ты перестанешь к своей азиатке бегать? — горячо дышал ему в лицо Петр.

Зло расходились они по сторонам.

— Пойду я, Катюш, — проходя мимо крыльца, сказал Федор невестке. — Ты смотри у меня! — погрозил он кулаком Петру. — Еще раз твоя жена пожалуется мне — убью!

После этого Петр продолжал бегать к Любашке. Вернувшись от нее, забирался на сенник, где и спал. В это время Катерина, уткнувшись в подушку и обливаясь слезами, проклинала тот день, когда появилась на свет, а просыпалась больная и подавленная. «Какая это жизнь? — спрашивала она себя. — Неужели мне уготована судьба Петрушиной матушки?.. Нет… Не хочу так жить, не хочу!..»

В тот памятный день она встала раньше обычного. Глаза красные от слез, в них — смертная печаль.

Умывшись, села перед маленьким зеркальцем, которое подарили ей когда-то на свадьбу, и стала расчесывать волосы. Глядит на себя и не узнает. Куда только краса ее подевалась? Некогда румяное лицо теперь выглядело опухшим и бледным.

Необыкновенно долго и тщательно в это утро она прибирала себя. Расчесав волосы, сплела косу, надела свой новый сарафан, накинув на плечи цветастый платок, который привез ей однажды из Нерчинска свекор.

Приготовив завтрак, стала будить детей. Те не хотели просыпаться, все куксились да ныли. Ладно, пускай спят, — пожалела их мать.

Вскоре на крыльце послышались шаги, следом открылась дверь, и на пороге появился Петр.

— Есть что пожрать? — не глядя на жену, спросил он. — В поле еду, подкрепиться надо.

— В чистом поле, в широком раздолье, за темными лесами, за зелеными лугами, за быстрыми реками, за крутыми берегами… — задумчиво произнесла Катерина.

— Ты чего это?.. — не понял муж.

— Это я так, сказочку сказываю… Ты ж меня тоже чуть ли не каждый день ими кормишь… Вчера вот казаки рано с учений вернулись, а ты только к ночи явился. Видно, далеко ездил…

— Не надо, жена! — сердито взглянул Петр на жену.

Катерина как-то странно улыбнулась:

— Опять ночью вернешься? Или тебя и вовсе не ждать?.. Петенька! — неожиданно бросилась она ему в ноги. — Пожалей ты меня! Пожалей… Если чего не так делаю — так ты скажи, только не мучай… Ведь я же люблю тебя…

Она плакала так горячо и жалобно, так судорожно хваталась за его ноги, что мужчина не выдержал.

— Ладно, не нужна мне твоя еда. Прощай! — сказал и вышел вон.

Долго после этого несчастная стояла на коленях, тупо уставившись в одну точку. Потом встала, сняла со стены трофейный маньчжурский меч, который Петр привез из последнего похода, поднесла его к горлу. Ощутив холод стали, вздрогнула, едва не выронив из рук оружие. Совладав с собой, закрыла глаза и стала шептать молитву. В этот момент на полатях сонно зачмокал губами Илюха. Она испугалась. «Скорее, чего медлишь?» — услышала она вдруг чей-то голос. И следом другой: «Опомнись! Что ты делаешь? У тебя детки малые…» «Да не слушай ты никого! Если решила — давай!.. Все равно у тебя с Петром ничего не получится… Ну!..» — торопил ее первый голос.

— Ах!.. Прощай, Петенька! — воскликнула вдруг женщина и с силой ударила острым лезвием по горлу.

Падая, она задела столик, на котором стояло зеркальце. Оно отлетело в сторону и разбилось об пол…

— Маменька!.. Не ангелочек ли с неба упал? — проснувшись от шума, спросил Илюха, и это было последнее, что услышала его мать…

Отпевали Катерину в церкви. Людям сказали, дескать, она случайно на сталь-то острую напоролась, наводив порядок в доме, потому похоронили ее по всем православным правилам. Красные похороны, говорят, когда муж жену хоронит. Когда наоборот — горькие похороны. Люди сочувствовали Петру, а про себя уже думали, кого он после Катьки в дом приведет, ведь у него двое детишек, а поэтому ему некогда печалиться.

— Сукин ты сын! Ведь она из-за тебя руки-то на себя наложила, — когда испуганный и запыхавшийся Петр прибежал к родителям, чтобы поделиться с ними печальной новостью, бросил в лицо сыну Федор. Тот молчал, не мог глаз поднять.

— Не трави ты ему душу… — сказала Наталья мужу. — Ему и без тебя тошно… Лучше давай думать, как внуков будем поднимать.

— Вначале Катьку нужно схоронить, а потом уже и об остальном думать, — сверкнул глазами Федор. — О том, что это она нарочно себя, никому, слышишь? Народ у нас такой… Разнесут по белу свету — не отмоешься потом…

После похорон Наталья сироток к себе забрала. Дескать, у Петра они будут без присмотра, а тот после смерти жены как-то сразу сник и закрылся в себе. Видно, совесть его грызла. Ведь он-то лучше других знал, что произошло, поэтому и болела душа. Чтобы заглушить эту боль, запил горькую. Целую неделю пил, а когда протрезвел — сел на коня и помчался в слободу.

— За тобой приехал, собирайся! — сказал он Любане, прибежавшей по первому его зову к участку — старице, служившей им условленным местом.

Она испугалась:

— Ты чего, Петенька? Как же можно! Я же венчанная… Бог не простит мне этого!

— Простит! — уверенно заявил Петр. — Мы любим друг друга, а тогда он поймет нас.

— Так тятенька не поймет… — продолжала сопротивляться Любаня.

— И черт с ним! — махнул рукой казак. — Скажи, доколе ты будешь его бояться? Вот родим ему внуков — тут же успокоится.

Она отчаянно посмотрела ему в глаза и покачала головой:

— Нет, не могу я, Петенька, не могу…

Петр побледнел.

— Ты думаешь, Катька просто так померла?.. — сказал он, притягивая Любаню к себе. — Она с умыслом все сделала… Хотела волю нам дать… И ты после этого отказываешь мне?

Любаня не поверила своим ушам.

— Люди говорят, это она ненароком…

— Тсс!.. Молчи… Это мы с тобой ее погубили, мы, понимаешь?

— Врешь ты все! — вырвавшись из рук Петра, воскликнула Любаня. — Врешь! Врешь! Врешь!..

— Молчи! — попросил он.

— Врешь! — снова крикнула она и, подхватив юбку, побежала прочь.

— Стой! Стой же!.. — пытается остановить ее Петр. — Давай переговорим!.. — Любаня уже не слышала его. Она бежала по полю, не разбирая дороги. — Черт с тобой! — вдруг злобно прокричал Петр. — Если хочешь — живи со своим увечным, но ведь через неделю сама ко мне прибежишь!.. Тебе ж мужик нормальный нужен, а не неликвидный кабан…

Впрочем, зря он надеялся. Любаня после того случая вдруг стала избегать бывшего возлюбленного. И напрасно он вечерами торчал под ее окном, пытаясь выманить молодую женщину из дому настойчивой соловьиной трелью, — она будто не слышала его. Время шло, и на смену жаркому лету пришла дождливая осень, а потом подоспели холода. Не лучшая пора для свиданий…

 

Глава шестая

ТОЛБУЗИН

1

Зима в эти края приходила рано. В середине сентября утром на деревьях появлялись обледенелые пробки, а к концу месяца, где-то к Рождеству Пресвятой Богородицы, уже и первый снег выпадал. В ноябре же и вовсе кружило-мело. Со стороны Ледовитого океана налетят студеные злые ветры, сорвут с деревьев последние крупицы осенней развеселой погоды, а там и морозы ударят. Такие, что железо рвут и на лету птицу бьют.

Впрочем, природа чувствовала зиму задолго до того. Только зашевелится первый лист в воздухе, и на юг, к теплому морю потянутся журавли. Настанет короткий миг поздней осени, предвестник холодных северных ветров.

В этом году зима пришла раньше обычного, на Захария. Утром повалил снег, что являлось традиционным сигналом для белых гусей. Все стаи поднялись на крыло. Длинные вереницы птиц тянулись над Амуром, с тревожным криком пролетая над поселениями, монастырями и пашнями. Будто внемля голосу предков, в загонах начали кричать домашние гуси. Люди вышли из домов и с непокрытыми головами молча глядели, как среди первых снежинок мелькали силуэты белых птиц. Неделя — и все пернатое племя исчезало из окрестных лесов-болот. В Приамурье с севера потихоньку подкрадывалась зима.

В конце октября, в самый день Анастасии-овечницы в поселение пожаловали оленные люди — орочоны. Так по первому снежку и примчались на нартах. Их было человек шесть. Все в куртках-кухлянках, с бусами — нанизанными на звериные жилы мелкими костями животных. Встали возле крепостных ворот и шумят, требуя атамана.

— Чего орете? — высунувшись из окна подзорной башни, недовольно прикрикнул на них караульный.

— Атамана давай! Кусяина!.. — задрав голову, кричал одетый в сшитую из оленьих шкур кухлянку с видлогою пожилой мужчина.

— Чего захотел! Хозяина, видишь ли, ему подавай… — издевался стражник. — Может, тебе еще царя нашего покликать? Далеко он, не услышит.

Тот не отставал.

— Большой дело к атаман есть! Зови! — требовал он.

— А тебе какого атамана, нашего или казенного? — спросили сверху.

— Никифор, однако, нам нужен, Чернига…

— Так бы и сказал, — серьезно проговорил стражник. — У нас тут два их, атамана-то. Один свой, а другого нам силой навязали… Эй, Мишка! — закричал он стоящему на часах возле приказной избы Мишке Ворону. — Давай, зови Никифора. Скажи, гости к нему… Сейчас позовут! — крикнул он орочону.

Это был старый Улуй из оленьего рода Бойгоней, прибывший в Албазин со стороны маньчжурской земли вместе с четырьмя своими братьями и восемнадцатилетним сыном Оронканом, невысоким и ловко скроенным пареньком с лисьими щелочками-глазами на круглом широкоскулом лице.

Весь их многочисленный род вместе с другими тунгусскими родами, которых в свое время заставили покинуть родные места, несколько лет назад вернулся под крыло русского царя, поселившись на богатых оленьим кормом и зверьем даурских землях. Лишь небольшая часть тунгусских семей все еще продолжала кочевать вместе со своими стадами по безлюдным северным просторам маньчжурского царства, да и те, следуя призывам вождей, уже готовились перейти границу и присоединиться к своим родственникам. Дождавшись ледостава, они покинули свои становища и двинулись на север, но перед тем как отправиться в путь, они, как полагается, решили задобрить злых духов, чтобы те дали им возможность спокойно добраться до родной земли, поэтому попросили старого шамана Таранти провести обряд камлания.

— Кай-о! Кай-о! Кай-о! Йо! — мелкими шажками подвигаясь вокруг костра и ударяя круглым сучком в многоцветный квадратный бубен, бормотал седой, точно ягель, старик в расшитом бисером костюме — арбагазе.

— Кай-о! Кай-о!.. — повторяли за ним оленные люди.

— Надо принести в жертву белого оленя, — низко поклонившись стоявшему поодаль сухому могучему дереву, неожиданно сказал старик. — Тогда духи сжалятся над нами.

Двое мужчин, надев на шею годовалому оленю кожаный аркан, подвели его к костру. Сбившаяся подле костра толпа расступилась.

Белоснежный олень, тяжело дыша, боязливо посматривал на людей своими черными круглыми глазами, не понимая, зачем его привели сюда. Из его полуоткрытого рта падала густая пена, а тонкие ветвистые рога, похожие на засохший кустарник, чуть дрожали.

Принесли жертвенный ковер, расшитый знаками небесного послания, и положили его на спину оленю. Подошел третий мужчина, и в тот момент, когда олень удивленно взглянул на него, с криком вонзил ему под лопатку нож…

— Кай-о! Кай-о! Кай-о! Йо! — пропел шаман и первым коснулся священной крови жертвенного оленя.

Вот и все. Олень принесен в жертву духам. Теперь можно со спокойной душой отправляться в путь…

Только духи не вняли их мольбам, и не все вернулись на родную землю. Памятуя о том, какой урок ему преподнес князь табунгутов Гантимур, верховный правитель приказал своим воинам зорко охранять северные рубежи империи и безжалостно расправляться с теми, кто попытается бежать за Амур.

Когда оленные люди со своими стадами, женщинами, стариками, детишками и незатейливым скарбом были всего в двух переходах от границы, их настиг летучий отряд маньчжурских кирасиров, пытавшихся силой заставить всю эту огромную живую массу повернуть назад. Тогда орочоны выставили вперед лучников, и те осыпали маньчжуров стрелами. В ответ кирасиры ударили из пищалей. Выстрелы так напугали оленей, что те, разом сбившись в одно огромное стадо, не разбирая дороги, ринулись назад. Загудела, застонала под ними земля. Пастухи попытались остановить их, пустив наперерез собак, но те лишь нашли свою смерть под копытами обезумевших животных.

Не помогли орочонам и их призывные крики и даже попытки заарканить самых ретивых оленей. Природа оказалась сильнее человека, не сумевшего противостоять животному страху.

Возвращались они к своим семьям, кипя от злости. Как же! Без оленей они вмиг стали нищими, и теперь их ждала голодная смерть.

Но, как оказалось, самое страшное ждало этот народ впереди. Когда они воротились назад, их глазам открылась страшная картина. На заснеженном поле, истоптанном множеством копыт, в лужах крови лежали изувеченные тела их матерей, жен, детей и стариков…

Подавив в душе крик, молча глядели тунгусы на мертвецов. Вот теперь они и впрямь лишились всего.

Не сговариваясь, люди повернули коней в ту сторону, куда узкой дорожкой уходили следы маньчжурских коней.

Словно снежный вихрь, спустившийся с гор, обрушились орочи на убийц, оглашая округу своими дикими криками. Они дрались так яростно, так неистово, что маньчжуры вынуждены были спасаться бегством, но чувство мести неукротимо. Вместо празднования победы тунгусы, воинственно крича и улюлюкая, стали преследовать врага. Они метали в злодеев копья, осыпали их стрелами, душили арканами, а самые ловкие прямо на ходу прыгали к ним за спину и острыми ножами перерезали горло…

Тем все могло и закончиться, если б на помощь к кирасирам не пришел со стороны Чучара отряд легкой кавалерии, и теперь уже тунгусам пришлось под напором превосходящих сил противника уносить ноги. Чтобы сбить маньчжур с толку, они разбились на несколько групп и разными дорогами ушли к границе. Кому-то из них повезло — они выжили, другим же чужая земля стала могилой…

Среди тех, кому удалось уйти от погони, был и старый Улуй со своими братьями и старшим сыном Оронканом. Все они пришли в Албазин просить атамана принять их в свое войско. Что еще оставалось делать? Маньчжуры убили их родных, из-за них они остались без своих кормильцев-оленей, и если русские им откажут, они умрут от тоски и безысходности. Им надо было выжить и отомстить ненавистным маньчжурам…

2

…Черниговский встретил гостей ласково. Он велел своему сподручнику Игнашке Рогозе провести их в казенную избу, где путников усадили за стол, выставив перед ними расписанный утками кубок с домашним пивом. На одной его ручке было начертано: «Неси», на другой: «Не плещи».

Не дав гостям даже толком рассказать, зачем они пожаловали, Никифор собственноручно разлил пиво по стаканам и кружкам.

— Давайте, гости дорогие, выпьем, а то дорога у вас была трудная, умаялись, — улыбнулся он, поднимая стакан.

Гости пили и ели как-то нехотя, все время поглядывая на Никифора. Мол, когда ж ты нам дашь слово сказать?

— Кусяин… — в конце концов не выдержав, заговорил Улуй. Чужих слов он нахватался еще в ту пору, когда весь их род жил бок о бок с русскими. — Мы приходи не арака пить… Хотеть в войско твой вступать.

— Во как! — удивился Никифор. За эти годы он почти не изменился, если только седины в бороде прибавилось. — С чего вдруг? Оленей надоело пасти?

Тогда Улуй рассказал ему обо всем, что случилось с его людьми на маньчжурской земле.

— Наша хоти белый царь служить, за жены свои и детки маньчжу мало-мало отплатить… — закончив свой рассказ, заявил он.

Никифора потрясла речь Улуя.

— Ироды! — воскликнул он. — Как же детей-то малых можно убивать? Погодите, доберемся мы до вас! Дайте только срок… — Он умолк, словно бы обдумывая что-то. Ноздри его дрожали от гнева, а в глазах застыла боль. — Царю белому, говорите, пришли служить? — немного успокоившись, обвел он взглядом гостей. — Что ж, люди нам нужны, но только вы не привыкли к нашей оседлой жизни. Вдруг сбежите?

— Нет-нет! — замахал руками Улуй. — Наша не беги, наша воевать хоти… Бери нас к себе, кусяин, не пожалеешь. Тунгус верный друг — никогда не предавай. Бери, кусяин…

— Ладно, если просите — мы это дело обмозгуем… — произнес Никифор. — Чего там маньчжуры?.. — неожиданно спросил он Улуя.

— Ой, кусяин, беда!.. Маньчжу большой войско собирай, — сказал тот. — Шибко большой. Воевать вас хотеть…

— Откуда знаешь? — насторожился Черниговский.

Улуй покачал головой.

— Ой, кусяин! Тунгус везде ходи, много гляди и слушай, — сказал он. — Говорю тебе, маньчжу большой войско собирай… Бери, кусяин, нас, воевать вместе будем. Я знай, у вас не шибко народу, а маньчжу много, ой как много!

Черниговский нахмурился. «Выходит, плохи наши дела, — подумал он. — В Москву надо отписать — пусть пришлют подкрепление. Иначе… — он глубоко вздохнул. — Не миновать беды»…

Хотя на Москву уже давно здесь не надеялись. Никифор помнил, как они с бывшим приказчиком сыном боярским Григорием Лоншаковым писали царю, прося у того помощи. «Китайцы по пятьсот человек и больше приезжают под Албазинский острог, ясачных и служивых грабят, соболей и запасы отнимают». И что? Да ничего! Ответили, мол, держитесь. Позже каждый новый приказчик начинал с того, что обращался за подмогой к царю, но Москва молчала. Отстранились от амурских дел и якутские воеводы, а тем временем цинский император, готовясь к войне, стал открыто нашептывать гадости монгольским князьям, чтобы те нападали на русские крепости.

«Очирой-Саин-хан и его брат Батур-Контайша хотят идти в Селенгинское и Иркутское поселения, — с тревогой писал царю селенгинский приказчик Данила Строганов. — Сидим мы сейчас в осаде и ждем от тебя, царь-батюшка, помощи…» Такие же тревожные вести приходили и из Нерчинска. «Собирается маньчжурский царь напасть на Нерчинское и Албазинское поселения, а в тех поселениях пороха и свинца мало…» — писали царю даурские казаки.

…Никифор хотел сначала послать кого-нибудь из сподручников за воеводой, чтобы тот послушал, о чем говорят тунгусы, но в эту минуту дверь отворилась, и в избу вместе с клубами морозного пара вошел невысокий светлобородый человек в овчинной шубе и надвинутой на самые глаза мохнатой казачьей шапке. На левом боку у него на тонком ремешке, перекинутом через плечо, висела сабля, ножны которой и рукоять были отделаны серебром. Пришел местный воевода Алексей Толбузин.

— Вот и наш Ляксей Ларионыч!.. — обрадовался Черниговский, вставая из-за стола поприветствовать начальство. Сам он сейчас числился человеком отставным, хотя многие казаки так и продолжали признавать в нем своего вожака, называя его не иначе, как атаманом.

Алексей Ларионович прибыл на Амур в 1682 году — за два года до того, как образовалось Албазинское воеводство, в состав которого вошли земли верхнего и среднего Амура, а также бассейна реки Зеи. К тому времени здесь уже построили и обжили больше двадцати поселений, деревень, где проживало до двух тысяч русских. Сначала Толбузин занимал должность приказного, а в июне 1684 года высочайшим указом его назначили первым воеводой.

— Вот это морозец! — потирая замерзшие руки, проговорил Толбузин, обводя собравшихся своим ясным взором. — Никак гости к нам пожаловали? — увидев сидящих за столом тунгусов, спросил он. — Чего ж вы их не раздели-то? — сказал он казакам. — Чай, запарятся в шкурах-то своих у печки.

— Да мы, Ляксей Ларионыч, говорили им, но те все по-своему хотят… — объяснил Черниговский. — Они круглый год шкуры не снимают. Привычка, понимаешь ли.

— Что ж, привычка — практически природа, — утирая мокрую бороду рукавом кафтана, согласился с ним Толбузин.

— По привычке живется, а отвыкнешь — помрешь!.. — вслед за Никифором поднявшись из-за стола, пьяно ухмыльнулся Игнашка Рогоза. Своего воеводу албазинцы почитали, поэтому и не считали за труд при случае поклониться ему.

3

Еще недавно дела обстояли иначе. Узнав, что к ним в Албазин назначили нового приказного, казаки зароптали. Вот, мол, опять прислали кота в мешке. И то: с тех пор как Черниговского сняли с должности приказчика, к ним постоянно на правление стали присылать чужаков. Первым был боярский сын Семен Вишняков, которого албазинцы так и не сумели полюбить, продолжая, как и прежде, все дела решать со своим выборным атаманом. В конце концов Вишнякова пришлось убрать и вместо него назначить енисейского боярского сына Якова Евсеева, а потом и Андрея Воейкова, сына первого нерчинского воеводы Федора Воейкова.

Только нового приказчика албазинцы тоже приняли враждебно.

— Да что ж такое! — возмущались они. — Доколе к нам чужаков-то будут присылать? Неужели мы хуже нерчинских? Нет, так дело не пойдет! Будем сами выбирать себе начальников.

Забузили казаки. Приказчика своего не слушаются, а то и бранным словом норовят его обидеть. Тот терпел, надеясь, что албазинцы наконец утихомирятся. Впрочем, когда казак Максимка Столбов осмелился сказать Андрею, дескать, у того нос не дорос, чтобы служить приказчиком, и в следующий поход они не возьмут его и кашеваром, Воейков не выдержал и собрал войсковой круг, где и объявил о дерзком поступке Столбова. Многие казаки осудили товарища. Мы, говорили они, за такого дурака не стоим и его не учим гадостям. Другие же приняли сторону Максимки. Мол, это его право, что конкретно говорить, а что нет. Потому нечего судить Столбова. В общем, мнения разделились, но когда казакам вдруг перестали платить жалованье, все тут уж озлобились. Приказчика своего они посадили в яму, а сами перестали посылать подать в Москву.

Узнав, что вольница взбунтовалась и его сын находится в темнице, нерчинский воевода в середине мая 1682 года в сопровождении нескольких казаков отплыл на дощанике в Албазин. Думал, быстро наведет порядок, но не тут-то было. Албазинцы не испугались гнева воеводы. Напротив, собрав круг, высказали ему свои претензии.

— Чем ругаться, ты б лучше, барин, сказал, зачем ты нас в черном теле держишь? — посасывая люльку, с ехидцей спросил Воейкова Игнашка Рогоза. — Жалованья-то мы, считай, уже полгода не видали.

Воевода как-то нервно дернул усом и буркнул:

— Я монету не чеканю. С Москвы спрашивайте.

— С Москвы, говоришь?.. — не унимался Игнашка. — Да ведь Москва тебе в прошлом месяце аж две тысячи рублей прислала, из которых половина Албазину предназначалась, а ты денежки-то попридержал…

— Откуда тебе, холоп, знать? — бросил на него свой недобрый взгляд воевода.

Игнашка усмехнулся.

— Это ж где ты, отец родной, холопа-то увидал? — с издевкой спросил он воеводу. — Тут нет таковых — одни казаки… Теперь по поводу денег. Эту весть нам сорока на хвосте принесла… Неправда? Чего молчишь-то?..

Видя, что их товарищ попал в самую точку, казаки загудели.

— Не дадим тебе, воевода, подати, если не выдашь нам причитающихся денег! — закричал Мишка Ворон.

— Точно не дадим! — подхватили его слова товарищи. — Отдай нам наши деньги, а то мы и тебя вслед за твоим сынком в темницу упрячем!..

Шумела казачья вольница, ногами топала. Дыму от табаку в сборной избе — хоть топор вешай.

— Тише, казаки! — неожиданно подает голос Черниговский. — Тише!..

Услыхав своего вожака, албазинцы тут же притихли.

— Говори, атаман!

Прежде чем высказаться, Никифор по старой привычке погладил свою бороду.

— Вы вот что, товарищи мои… — произнес он. — Давайте-ка не будем шуметь, ведь от шуму прока никакого.

— Во-во! Чем шуметь да браниться, уж лучше подраться да помириться! — с улыбкой произнес Игнашка Рогоза, у которого, казалось, на каждый случай была припасена своя прибаутка.

— Ты все шуткуешь, Игнат! — недовольно посмотрел на него Федор. — Никифор правильно говорит: думают думу без шуму. Чего ты хотел нам сказать, атаман? — обратился он к Черниговскому.

Тот с благодарностью посмотрел на Опарина.

— Давайте не будем обижать нашего гостя, — неожиданно примирительным тоном сказал Никифор. — Я так думаю, воевода к нам не ссориться приехал, а решать важные дела. Или я не прав, барин?

Воейков кивнул головой.

— Верно… — подтвердил он и вдруг извинился: — Каюсь, братцы… Деньги я из Москвы и впрямь получил. Только не думайте, что я их себе присвоил. Все до копейки отдал нерчинским казакам. Уж так они меня просили, так просили… Долг вам я верну…

— Если не вернешь? — спросил кто-то из казаков.

— Тогда считайте, что ваш воевода паскуда и ворюга.

Чтобы рассчитаться с албазинцами, Воейкову пришлось занять у заезжих купцов триста рублей и к ним приложить своих двести. Только тогда казаки принесли податную рухлядь к судну, которое находилось рядом с монастырем, где остановился воевода.

Целую неделю Воейков пробыл в Албазине. Он осмотрел крепость, побывал в монастыре у Гермогена, с которым проговорил почти весь световой день, посетил несколько близлежащих сел. Все пытался понять, каково здесь живется людям, есть ли надежда, что они смогут защитить от врага свой край. Многое ему здесь приглянулось, но еще большее количество вещей он не мог принять. Особенно ему не пришлись по нраву вольные речи казаков, их нежелание никому подчиняться. «Пора кончать с этой вольницей! — подумал он. — Иначе толку не будет. Сила державная — не только хлеб, золото и оружие, но еще и безропотное повиновение властям, чего на Амуре нет и никогда не было».

Не остался воевода доволен и состоянием крепости. «Что ж такое! — возмущался он. — Нет, это не крепость, а обыкновенная ограда для скота. От первого же вражеского ядра все здесь разлетится в щепки»…

В общем, он понял, что этот далекий край был, по сути, беззащитным перед надвигающейся грозой. Здесь отсутствовали надежные крепости, и ратные люди практически отсутствовали. В том же албазинском поселении числилось чуть больше двухсот пеших и конных казаков, из них меньше половины оставались на осадном сидении, другие же занимались в тайге пушным промыслом и сбором подати. Надо отписать об этом в Москву и просить, чтобы в Албазин прислали полк стрельцов, — подумал Воейков. Случись чего, одним казакам крепость не удержать, даже если они призовут всех окрестных крестьян вместе с промышленными людьми.

Уезжая домой, воевода забрал с собой и сына, осознав всю опасность его нахождения на Амуре. Здесь не только царило казачье самовластье, но и маньчжуры покоя не давали… Не ровен час, бойня начнется…

Провожать гостей вышла вся округа. Здесь были и албазинцы, и монастырские, и пришедшие из ближних поселений. Небо ясное, прозрачное. По реке гулял ветерок, поднимая небольшую волну.

— Ежели не оставляешь сына, то других нерчинских детей боярских мы не примем, — сказал на прощание Воейкову Черниговский. — Не хотим быть у них под началом. Вели поставить к нам на приказ албазинского казака.

— Будет этот приказной меня слушаться? — спросил воевода.

— Будет! — заверил его Никифор. — Богом клянусь… — Мужчина, взглянув вверх, осенил себя крестным знамением.

— Ладно, так и быть… — согласился воевода. — Можете сами выбирать себе приказчика.

Тут и полетели вверх шапки.

— Ура-а-а! — кричали казаки. — Ура-а-а!

Двое сподручников Воейкова помогли ему забраться в судно с податью.

— Толкнем, братцы! — скомандовал Никифор.

В следующую минуту дюжина казаков облепила суденышко:

— Э-эх!..

Зашуршала галька под днищем судна, и набежавшая волна ударила в деревянный борт. Гребцы подняли весла, по команде опустив их в воду. Гребок… еще один гребок… Вот уже судно, отчалив от берега, медленно скользило против течения.

— Давай, ставь парус! — подал команду рыжебородый десятник, и тут же двое дюжих казаков схватились за снасть для подъема паруса и подняли полотнище. Поймав в парус ветер, судно пошло быстро, глубоко разрезая носом волну.

— Зла ты на нас, барин, не держи! — крикнул воеводе вдогонку Черниговский. — Не враги мы тебе… Одно ведь дело делаем…

Его голос утонул в шуме разгулявшегося не на шутку ветра и в пронзительном крике голодных чаек, в поисках рыбной мелочи паривших над речными отмелями.

— Слышишь, не враги!..

Только не знали здешние казаки, что видят Федора Дементьевича в последний раз. Узнав о распре Воейкова с албазинцами, Москва решила заменить его другим воеводой. Таким, который в столь сложное для пограничья время сможет найти с казаками общий язык. В июне 1684 года Нерчинский острог принял бывший селенгинский воевода Иван Власов, славившийся не только своим крутым нравом, но и уживчивостью с подчиненными.

Это случится только через два года, а тогда после отъезда Воейкова албазинцы собрали круг и выбрали себе приказного. Хотели выбрать Никифора, но тот отказался. Дескать, стар он, пусть уездом правит тот, кто помоложе. Тогда казаки избрали приказчиком десятника Ивана Семеновича Войлошникова. Человека зрелого, волевого и решительного, который не станет прогибаться перед высоким начальством. Свой своего всегда поймет.

Войлошников начал с того, что приказал казакам бросить все дела, вместе с промышленными людьми и призванными из сел умельцами заняться строительством крепости. «Прав воевода, — говорил он. — У нас не фортеция, а ограда для скота».

Работали от зари и до зари. Все понимали, что надо спешить, ведь в любую минуту из-за Амура могли появиться враги. Чтобы в крепости могло укрыться больше народа, площадь ее увеличили и обвели специальными тыновыми стенами, укрепленными с внутренней стороны нешироким, обшитым плетнем отсыпом высотой в два с половиной метра. Вдоль отсыпа шел довольно широкий боевой ход, с которого открывался доступ к пробитым сквозь стены бойницам. Такие же бойницы сделали под боевым ходом, и к ним приставили ведущие к верхнему бою лестницы.

Тыновые стены усилили по углам с западной прибрежной стороны двумя башнями. Еще одна башня, проездная, находилась посредине восточной стены поселения. Вокруг стен был вырыт широкий и глубокий ров, которому предшествовали заграждения.

Все шло хорошо, поэтому к концу лета 1682 года строительство крепости почти полностью завершили.

Хозяйственные дела не мешали албазинцам внимательно следить за обстановкой на границе. Чтобы не быть застигнутыми врасплох, они активно собирали сведения о передвижении маньчжурских войск.

В одном из своих донесений Войлошников отписал нерчинскому воеводе Воейкову о том, что, дескать, маньчжуры ведут тайную разведку русских поселений, придумывая все новые и новые ухищрения. К примеру, однажды в Албазин пришли два азиата с женами и попросили принять их в русское подданство. В простоте сердечной он, Ивашка Войлошников, принял их и даже помог с жильем. Вскоре же, воспользовавшись предлогом, в Албазин прибыл целый разведочный отряд маньчжур «в тысячу человек и при восьми офицерах». Якобы пришли они для поимки беглых преступников и потребовали их выдачи. Войлошников сообщил об отсутствии приказов свыше, так как перебежчики теперь считались русскими подданными. «Если вы с хорошим делом, — сказал Иван маньчжурам, — то ехать бы вам в Нерчинское поселение, а мне, Ивашке, не положено вести переговоры».

Произведя разведку, маньчжурский отряд вместо похода в Нерчинск пошел вниз по Амуру. Вслед за ними Войлошников выслал одиннадцать казаков под предводительством десятника Панкратьева. Они должны были проследить, куда ушли маньчжуры, и не остались ли хитрецы стоять где «в прикрытых местах», чтобы при подходе основных сил напасть на албазинцев с тыла. «Это разведочный отряд, не стоит сомневаться, — писал Войлошников. — И приезжали они не для поимки беглых мужиков, а для осмотра поселения на предмет русских».

В другой раз в поселение явились два маньчжурских сотника, попросив приказного ехать с ними вниз по Амуру к трем маньчжурским воеводам для переговоров. Приказной же не посмел ехать сам, не имея на то царского указа, а послал вместо себя семерых казаков. В начале апреля раздосадованные казаки вернулись, рассказав о том, какие речи с ними вели маньчжурские воеводы. Воеводы приказывали русским поскорее убираться с Амура, а если они этого не сделают, то все их поселения и деревни будут сожжены, а люди уничтожены или взяты в плен.

Пугают, — узнав об этом, подумал Воейков и послал десятника Юшку Алексеева с переводчиком на реку Нонни, в Чучар, проведать тамошнего руководителя и доподлинно узнать о намерениях маньчжур.

В конце сентября Алексеев вернулся и представил небольшой доклад, о чем он, Юшка, говорил с высокими маньчжурскими чинами. В докладе Алексеев написал: «Велит верховный правитель свести Долонское поселение, что на реке Зее, иначе угрожает войной…».

В марте 1682 года в Нерчинск явился с маньчжурской стороны человек по имени Даральну, посланный для переговоров торгочинскими и даурскими князьями Аюси, Лоскудеем и Каялдой. Он передал прощение вождей о защите казаков от маньчжур и принятии их в русское подданство. Попутно посланник сообщил о собранном в Маньчжурии большом войске, об отложенных хлебных запасах. Теперь верховный правитель собирался идти под Зейское и Албазинское поселения. Он собирался разорить жилища казаков, выгнать их и поселить там своих подданных.

Не желая осложнять отношения между двумя державами, Воейков отказался принять торгочин и дауров в русское подданство. К тому же он помнил царское приказание: «С маньчжурами ссор не иметь».

Тем временем маньчжуры, не встречая отпора, нападали на русские и тунгусские села, грабя и убивая людей, а когда у албазинцев не выдерживали нервы и они вступали с ними в бой, в Москву тут же летели гневные и лживые письма за подписью самого верховного. В них говорилось о неслыханных бесчинствах албазинских казаков, которые наносят огромный вред отношениям между двумя державами.

Утвердившись после подписания в 1676 году мирного соглашения с русскими между реками Зеей и Буреей, маньчжуры захватили простиравшуюся здесь равнину, самую плодородную и лучшую часть Приамурья.

— Да как же вы подобное допустили-то! — прибыв на Амур, первым делом спросил казаков Толбузин. — Позор! Самые хлебные места у вас из-под носу увели.

— Не мы, — оправдывались албазинцы. — Так Москва решила.

— Москва!.. — передразнил их новый приказной. — Вы-то где были? Почему не отписали государю, чтобы не отдавал маньчжурам лучшие земли?

Казаки молчали. Чего они скажут? Уж и так их повсюду называли ворами, а начни они притязать на призейские земли, так казаков и вовсе сочтут за государственных преступников. Хотя преступники не они, а те, кто богатствами державными вольно распоряжается. Испокон веков было на Руси: отдал чужакам хотя бы аршин родной земли — навеки народ тебя проклянет.

5

До того как появиться на Амуре, тобольский боярский сын Алексей Толбузин, получивший в награду это звание за верную службу царю, пять лет служил товарищем у своего отца, нерчинского воеводы, после чего почти три года сам исполнял его обязанности. Толбузина назначили не просто так. До своего поста он не раз бывал в Приамурье, знал здешних людей. За эти годы Алексей неплохо изучил военную тактику и стратегию южных соседей, постиг их психологию. Сейчас, когда, по всем сведениям, верховный готовился к войне против русских, умения и навыки мужчины вполне могли пригодиться.

Алексей Ларионович начал с осмотра своих владений. Он взял с собой семерых бывалых казаков, сел на коня и пустился в путь. Доехал аж до устья Зеи, после чего поднялся вверх до впадавшей в нее Селимбы, где несколько лет назад у устья небольшой речушки Долонца албазинцы поставили поселение. «На Селимбе надо поставить поселение, осмотреть, зафиксировать в виде чертежа. Также надо разобраться с податными иностранцами», — заинтересованные в увеличении облагаемых налогом земель, отписали чиновники из Москвы, в то же время повелевая не вступать в конфликты с маньчжурами.

Эта небольшая по размерам крепость выглядела надежно. Кругом ее окружали бревенчатые стены, внутри — изба и вышка для наблюдения. На избе и вышке находились приспособления для стрельбы — «верхний бой». В такой крепости можно было спрятаться, защититься от маньчжурских ратников, постоянно рыскавших в этих местах, собирая с тунгусов налог. Азиаты считали эти земли своими, и Долонское поселение считали русским бельмом на восточном глазу. Поэтому при упоминании о нем император Шэн-цзу приходил в ярость, постоянно требуя от русских снести поселение. Москва как будто ничего не слышала, а императора подобное еще больше злило. Уже не раз он посылал сюда своих людей, заставлял их разрушать крепость, но долонцы ее удерживали, защищая родные места.

— Доброе место выбрали для крепости, молодцы! — похвалил приказной казаков.

— Все Никифор, наш атаман… — сказал ему Федор Опарин. — Человек! — многозначительно добавил он.

Услышав подобное, Толбузин улыбнулся в усы. «Надо же, как они его любят!» — подумал он. Впрочем, отставной атаман и Алексею приглянулся. Уже с первых минут знакомства с ним он понял, что имеет дело с умным, решительным, деловым, хотя и не в меру дерзким человеком. И правда: привык начальствовать, а тут, видишь ли, самому приходится подчиняться.

Сам Черниговский, как и все албазинцы, выступил против назначения Толбузина приказным. Опять чужака прислали! Доколе ж Москва-матушка над нами издеваться будет?..

Только на первых порах мужчины мучались неизвестностью, но когда казаки увидели реальные дела, то отношение к нему тут же изменили. Человек этот, оказывается, приехал не кормиться за чужой счет, не воровать казенные деньги, не обирать до нитки податных тунгусов, а помогать окружающим простым людям. Особенно им пришлось по нраву то, что Толбузин не стал строить себе хоромы, а вместе с женой поселился в приказной избе, где до недавнего времени обитал получивший наконец-то свой собственный угол Черниговский. Жировать не жировал — ел все подряд, особого отношения к себе не требовал. Считайте, говорил, что я такой же казак, как и вы, только чином повыше. Окружающие-то думали, раз сын боярский, то будет жить на широкую ногу и на людей смотреть свысока. Нет! Вместо этого он устроил себе скромный быт, стараясь заботиться больше о других, чем о себе. Никакая просьба казаков и их близких не оставалась без его внимания. Где словом мог помочь, где делом.

— Повезло нам с приказным-то, — стали говорить люди. То же самое мог сказать и Гермоген, с которым Толбузин быстро сдружился.

— Будто Бог нам его послал, — не раз повторял старец. — Много я их, начальных-то людей, повидал за свою жизнь, и почти все они являлись ворами и пьяницами. Этот мужик явно не такой…

На Селимбе Толбузин тогда пробыл два дня, все присматриваясь к чему-то и прикидывая в уме. Потом сказал:

— Быть здесь новому поселению. И хлебородные места есть, и есть, куда селить крестьян. Земли эти мы маньчжурам не отдадим. Не для того сюда пришли. Если будут донимать — так побьем их зараз.

Вверх по Зее и ниже речки Брянды, у озера Бабака тоже поставили зимовье с «верхним боем». Прежде оно стояло на верхней Зее, причем далеко от дороги и торговища. Посланный когда-то сюда нерчинским воеводой казак Игнатий Милованов перенес его на другое место — на дорогу к торговищу, где тунгусы и азиаты обменивались товарами, одновременно запретив первым продавать соболей раньше, чем уплатят подать русскому царю.

Внимательно изучал Толбузин свои владения. Он видел вниз по Амуру и Зее много хлебородных мест, где теоретически имелась возможность расселить тысячи пашенных. Строевого леса не было, но его можно реально могли сплавить по Зее и Селимбе.

Вверх по Зее находились горы. Поселившиеся в этих местах русские промышленные люди рассказывали о железной руде и золоте, встречавшихся здесь.

От устья Зеи до Албазина вверх по Амуру всюду попадались следы старых заброшенных пашен.

— Прежде тут жили дауры, — просвещал нового начальника Федор Опарин.

— Куда ж они все подевались? — удивлялся Толбузин. — Гляньте, какая здесь землица! Такой в Нерчинском краю и в помине нет.

— Сбежали, — сказал Федор. — Так им верховный правитель велел. Вроде как решил казаков с голоду уморить. Впрочем, дела давно минувших дней. Еще при Онуфрии Степанове Кузнеце все произошло… Сперва своего-то хлеба не было, и все у дауров покупали. Раз! — не стало их. Пришлось самим пашню налаживать…

Возвратившись после долгого похода по приамурским весям, Толбузин собрал подчиненных.

— Если б знали вы, какие богатства тут стережете! — сказал он казакам. — Какая здесь хлебородная земля, а какие сокровища таит она!.. Знающие люди рассказывали мне, что тут есть и железная руда, и золото. Какие здесь леса! Сколько в них дичи, сколько пушного зверя… Разве имеем мы право отдать все это чужеземцам?

— Хрен им с перцем! — бодро крикнул Игнашка Рогоза.

— Вот и я о том же, — улыбнулся Толбузин. — Да, нас мало, но в нас есть дух крепкий и вера наша в Господа Иисуса Христа. Верно я говорю, казаки?

— Конечно! — раздалось дружное в ответ.

— Если так, будем трудиться, — произнес приказной. — Перво-наперво нам нужно построить фортеции. Вижу, многое уже сделали, но еще больше предстоит сделать.

— Пушечек бы нам побольше! — сказал кто-то из казаков.

— Пушки будут! — ответил Толбузин. — Я недавно получил письмо от нерчинского воеводы. Тот сказал, что уже послал нам оружие с зельем. Скоро, я думаю, надо ждать обозы.

Только вряд ли казаки поверили воеводе. О них словно все забыли. Они не только четыре года не получали от казны никакого жалованья, но им еще и оружие не слали. Спасибо местным купцам, которые одни поддерживали казаков. В 1684 году албазинские торговцы купили на свои деньги семь пудов пороха и пять пудов свинца, подарив их казакам. Понимали, что промышленному и торговому люду никак не обойтись без ратной силы, ведь только с ее помощью они смогут устраивать дела в Сибири.

Вот и сейчас надеялись только на торговцев, но, как считал Толбузин, нависшая над Амуром смертельная опасность заставит и Москву наконец-то вспомнить о них.

…На следующий день после того разговора Алексей Ларионович призвал к себе десятников.

— Так, казаки… — сказал он им. — Чтобы с этого дня я не видал ни одного пьяного и ленивого. Все должны быть трезвы и при деле. Так и передайте своим товарищам. И еще я не потерплю в войске своеволия и разброда. Каждый провинившийся ответит у меня сполна. И не ухмыляйтесь! — нахмурив брови, грозно произнес он. — Уж кто-кто, а я-то наслышан про вашу вольницу. Но с этого дня все будет по-иному, вы слышите меня? Каленым железом выжгу из вас дурь. Царской властью мне дано право казнить и миловать, а настоящее вы должны крепко запомнить. Не дай бог кто-то пойдет против моей воли — сам до смерти запорю!

Произнес он все решительно и твердо, а казаки даже нервно заерзали на лавках и с опаской посмотрели на него. Ничего себе! На вид вроде человек мирный, а поди ж ты…

 

Глава седьмая

ПРЕДВЕСТИЕ

1

Всю осень в тайге выли волки. В народе подобное поведение диких животных относили к сильному морозу или к войне. В грядущей войне уже никто из албазинцев не сомневался. Заняв Амур от его устья и до реки Зеи, маньчжуры все свои взоры устремили к Албазину, все чаще и чаще совершая набеги на уездные городки и селенья. От них страдали все — и русские, и тунгусы. Бывало, и на конные казачьи разъезды нападали — вроде как для острастки.

— Лиходеи, дьяволы! — глядя на это, говорил назначенный в тот год здешним воеводой Толбузин. — Ничего, вот придет подмога — тут уж мы им покажем, где раки зимуют. Надолго нас, сукины дети, запомнят! Пока сил мало, нужно каждого ратного человека беречь. Вдруг завтра война?..

О том, что на Амур идет целый полк казаков, Толбузину сообщил енисейский воевода. Наконец-то! — обрадовались албазинцы. Не ровен час — маньчжуры нагрянут. Еще прошлым летом Толбузин получил угрожающее письмо от верховного правителя. Письмо это было написано на трех языках — русском, монгольском и ханьском.

«Вы пришли на мою землю, моих податных людей изгоняете, у промышленных отнимаете соболей и запасы, — говорилось в нем. — Приняли Гантимура с товарищами, и много лет на моем рубеже творите зло. Поэтому я, верховный, послал на вас большое войско, но убивать вас не хочу. Идите назад. Вот мои люди с Гантимуром во главе к вам сдались; я просил их назад, Спафарию об этом говорил. Вы не понимаете моих просьб и еще хуже стали воровать: подданных ловите и жжете на огне; в прошлом году заманили вы людей в избу и сожгли. Албазинские и нерчинские люди, бросьте творить зло, отдайте Гантимура и уходите сами. Тогда мы будем жить в любви и согласии, но если вы добра не понимаете и станете жить на моей земле, то ни небом, ни землей вы не управитесь. Убивать вас не желаю. Если же идти вам далеко, придите ко мне».

Прочитав письмо, Толбузин в тот же день отправил его с посыльным в стольный град.

Когда в Москве узнали, что богдойцы готовятся воевать с Амуром, там забили тревогу. Тут же вышел приказ на сбор полка в шестьсот человек. Собирать его надо было в городах тобольского разряда из литвы, новокрещеных, конных, пеших казаков и стрельцов. Новым воякам выдали по пятьдесят рублей пособия и по ружью, посланных из Москвы по зимнему пути. Чтобы доставить это войско в Даурию, всю зиму тобольские мастеровые рубили судна, а когда весною вскрылись реки, новоприборный полк под начальством присланного из стольного града казачьего головы полковника Бейтона отправился в поход на далекий Амур.

…Афанасий Иванович Бейтон, отправляясь в даурские земли, даже не предполагал, что в той стороне, где, как говорили ему, живут одни дикари, его ждут великие испытания.

Впрочем, он часто пускался в опасные авантюры. Афанасий Иванович вырос в небольшой деревушке на берегу Балтийского моря, некогда построенной немцами-колонистами, где большинство мужчин зарабатывали на жизнь ратной службой. При этом те плевали, кто им платит — французы, поляки, англичане или русские, — лишь бы в семье имелся достаток. Альфред Бейтон, ставший впоследствии Афанасием, пошел по стопам своего отца, который много лет служил хорунжим в польском войске, где и погиб во время войны со шведами.

Когда Альфреду исполнилось восемнадцать, он тоже вступил добровольцем в польское войско и через пять лет дослужился до младшего офицерского чина, но ему повезло больше, чем отцу. Во время последней польско-русской войны Альфред попал в плен и на аркане был доставлен в стан противника. Тогда-то он и попался на глаза русскому царю Алексею Михайловичу, который в тот час, сидя возле своего шатра на походном престоле, наблюдал за битвой.

— Кто таков? — спросил Бейтона государь.

— Их бин зольдат! — встав перед русским самодержцем во фрунт, четко ответил пленный, судя по всему, немного знавший русский язык.

— Немец? — усмехнулся Алексей Михайлович. — Видал, видал, как вы с товарищами храбро бросались под наши пули… Спроси-ка его, готов ли он перейти на службу к русскому царю? — неожиданно велел царь своему переводчику.

— Их виль… — по-солдатски коротко ответил на предложение царя Бейтон. В самом деле, какая ему разница, на чьей стороне быть? Только б деньги платили. Да и нравятся ему русские. Храбрые, черти. Только бороды их косматые больно страшны.

— Вот и славно! — молвил царь. — Немцы воевать умеют, — обратился он к свите. — С нынешней военной наукой они на «ты». Глядишь, чему-то и моих ратных людей научат… Отведи-ка, братец, его в конный полк к князю Голицыну — пусть поставит на казенный счет, — приказал он своему подчиненному. — Ты гляди, не балуй! — погрозил он пальцем Бейтону. — Если будешь верой и правдой мне служить, то и я в долгу не останусь. Как звать-то хоть тебя? — уже вдогонку прозвучал его голос.

— Бейтон… — не оборачиваясь, ответил Альфред.

— Бейтон так Бейтон… — сказал царь и тут же забыл про пленного.

Впрочем, мысль о том, чтобы привлекать на ратную службу германцев, не оставила его. После того, как русские дружины отбили у поляков Смоленск, он приказал выявить среди пленных всех немцев и литовцев, из которых позже сформировали отдельный полк.

Бейтон остался доволен новой родиной. Он быстро рос по службе, к тридцати годам уже став казачьим полковником. За это время он потихоньку обрусел, принял православную веру и женился на русской. Даже бороду отрастил, как у тех стрельцов и казаков. Он осознал правильность выбранного пути. За Русь надо драться, как за родную мать, не жалея своей жизни. Именно поэтому все беды державы были и его бедами. Да, жизнь у служивого человека несладкая, но за эти годы он ни разу не усомнился в правильности выбранного им пути. Жалел только было жену и детишек, которым выпало всю жизнь ждать, когда он вернется из очередного дальнего похода. Что поделаешь? Такова казачья доля… Вот и теперь домашние провожали его со слезами. Скоро он вернется? И вернется ли вообще? Ведь на край света идет…

И в самом деле, Бейтон впервые отправлялся в такую даль. Когда ему сказали, что до Амура нужно добираться не один месяц, он вначале приуныл. Впрочем, испугавшись собственного настроения, вновь приобрел прежнюю свою молодцеватость. Когда какой-то казак спросил его, куда они держат путь, тот бодро рассказал ему о сказочном крае, где их ждут веселые приключения. Только сам он вряд ли верил в подобные слова. Послушав разговоры окружающих, он понял одно: впереди казаков ждут великие испытания, ведь маньчжурский хан уже на весь мир объявил о войне с русскими.

2

Наступившая зима, как и предрекали бывалые люди, выдалась суровой. Местные тунгусы никогда не видели, чтобы птицы на лету замерзали, а тут вот случалось. Толбузин сам видел однажды, как к его ногам упала превратившаяся в ледышку синичка. Особо холодным стал декабрь. Он начался с сильных метелей и закончился ледяной стужей. Спасаясь от нее, люди постоянно топили в избах печи, и все равно холод лез из всех щелей, вынуждая албазинцев даже на ночь не снимать с себя теплые одежды.

Несмотря ни на что, жизнь в Албазине шла своим чередом. Женщины по-прежнему пекли хлеба, стирали, готовили пищу, нянчили детишек, а их мужья и женихи целыми днями пропадали в поле, осваивая ратную науку.

Больше всех в эти дни доставалось разведчикам. Темными морозными ночами они уходили за Амур для добычи новых сведений о противнике или же отправлялись к Зее-реке, где сосредоточились большие силы маньчжуров. Бывало, пропадали по целым неделям и возвращались чуть живые, причем с обожженными ледяными ветрами лицами.

— Где ж вас носило-то? — порой устав от долгих ожиданий, сердито спрашивал их Толбузин.

— Э, кусяин, ты, однако, не серчай. Тунгус далеко ходи, к самый Чучар. Это птица быстро летай, а человека летай не умей. Потому тихо-тихо ходи, — отвечал Улуй.

— Если в Чучар, тогда ладно… Давай, докладывай, — велел ему Толбузин, и тот начинал долго и обстоятельно рассказывать обо всем увиденном и услышанном.

Еще прошлой зимой Толбузин поставил Улуя главным над разведчиками.

— Где тунгусы, что пришли к нам с той стороны? — однажды собрав к себе десятников, спросил их воевода.

— Где ж им быть-то? В поле, конечно… Выучку вместе со всеми обретают, — сказал ему Федор Опарин.

— Приведите-ка ко мне их старшего! — велел Алексей Ларионович.

— Петька, будь добр, сгоняй за Улуем, — попросил сына Федор. — Уж прости — ты у нас тут самый молодой…

Вскоре в избе появился сам разведчик.

— Слушай, старик… — усадив его на лавку, сказал воевода. — Я тут подумал и решил поставить тебя главным над моими разведчиками. Ты человек бывалый, а к тому же хорошо знаешь все маньчжурские каверзы. Тогда кому, как не тебе, за ними следить? Что ты на это скажешь? — спросил он тунгуса.

Тот призадумался.

— Однако, кусяин, Улуй хотеть мало-мало думай… — наконец ответил он.

— Некогда… некогда, старик, нам раздумывать, когда враг уже на пороге!.. — нахмурил брови воевода.

— Хорошо, кусяин… Тогда твоя должен выполняй просьба Улуй…

— Говори…

— Улуй сам хоти выбирай себе люди.

— Хорошо, — сказал воевода. — Сегодня же определись с помощниками. Завтра до первых петухов ты поведешь их на ту сторону.

— Моя поняла, кусяин! — кивнул Улуй своей седой косматой головой. — Ну, я уходи?..

— Иди-иди… — хлопнул его по плечу Толбузин. — Вечерком заглянешь ко мне! Я тебе скажу, какие сведения меня интересуют. Понял?

— Поняла, кусяин, хорошо поняла, — произнес тунгус и пошел к двери.

— Как вы думаете, не предадут нас тунгусы? — когда Улуй ушел, спросил Толбузин казаков.

— Ты чего, Ляксей Ларионыч! — улыбался во всю ширину своих прокуренных зубов Федор Опарин. — Маньчжур для них самый что ни на есть лютый враг, тогда зачем же им нас предавать-то?

Толбузина, казалось, не убедили слова Опарина.

— Я слышал, они и нашего брата не особенно жалуют, — сказал он. — Пришли, мол, русские, все у нас отобрали. И тайгу, и оленей, и соболей. В одном старом докладе я даже прочел, что они нас людоедами назвали. Никак не пойму, почему тунгусы к нам так относятся.

— Тут и понимать нечего… — усмехнулся Черниговский. — Не знаю, правда или ложь, только рассказывали, сам атаман Поярков заставлял своих людей мертвых есть. Что ни говори, а сторона-то чужая. Когда еда кончилась, то чего есть-то? Не помирать же с голоду. Вот и… — Он как-то тяжко вздохнул. — С тех пор и пошла слава по всем ордам и землям сибирским о людоедстве русских. Впрочем, первопроходец наш Поярков говорил, что жрать мертвяков он никого не принуждал. Хотя когда отряд его с остальными служилыми людьми продвигался вниз по Зее-реке, тамошние иноземцы к берегу их не допускали, называя погаными людоедами.

Толбузин покачал головой.

— Видно, пришлось хлебнуть лиха нашим первопроходцам, — произнес он.

— Знамо дело, — кивнул головой Федор, раскуривая цигарку. — Первым всегда тяжелей. Сколько ж людей нам пришлось положить, прежде чем закрепиться на этих землях! — сокрушенно проговорил он.

— Сколько еще предстоит положить… — вздохнул Никифор.

Казаки притихли, погрузившись в тяжелые думы. Нынче-то пока они живы, но вот что будет с ними завтра? С их женами, детишками, стариками? Враг-то вон, рядом… Притаился, ожидая удобного случая поднять голову. Вот тогда… О дальнейшем даже не хотелось думать.

3

Однажды, не успели пропеть первые петухи, к Федору в дом явился вестовой Бориска Лежнев и передал приказ воеводы срочно прибыть в приказную избу.

— Чего он в такую рань вздумал меня звать? — потягиваясь в постели, недовольно спросил Опарин.

— Этого я не знаю, — пожал плечами Бориска. — Поднял меня чуть свет и велел за тобой бежать.

— Что ж, если зовут, надо идти, — произнес Федор. — Наталья, давай, тащи мои штаны!

Алексей Ларионович встретил Федора холодно. Даже сесть не пригласил. Он долго и пристально смотрел на него, прежде чем что-то сказать. Все те же боевые шрамы на лице, широкая улыбка и добрые глаза. Битый палками, рубленный-перерубленный, меченый огнем, но не потерявший тягу к жизни. Этим он обыкновенно нравился воеводе, но почему-то не сегодня.

— Не томи, воевода, а лучше рассказывай, зачем звал, — занервничал Опарин.

— Зачем, спрашиваешь? Не догадываешься? — сказал Толбузин, усаживаясь на скамью возле сбитого из листвяных досок стола, за которым он и ел, и писал свои казенные бумаги, и людей принимал.

Федор напряг свои мозги, пытаясь вспомнить, нет ли за ним каких грешков, но так ничего и не припомнил. Грехи все его остались в далеком прошлом, и о них говорить теперь было поздно. Что-то насторожило его в голосе воеводы. Может, какую напраслину на него возвели? Или ж Петр, сынок его, придумал очередную штуку? После смерти жены он до сих пор не мог прийти в себя, а тут еще Любка ему отставку дала. Вот и дурит казак, дурит! То нажрется и подерется, то от службы начнет отлынивать, а то и вовсе в тайгу убежит. За это воевода не раз сажал Петра под домашний арест, а в прошлом месяце за избитого приезжего купца так и вовсе в земляную тюрьму посадил. Целую неделю он там мерз, проклиная все на свете. Вышел оттуда — ни кровинки в лице и глаза пустые. Будто из преисподней явился. Мать в слезы. Сынок, что ты с собой делаешь? Да забудь ты про все, вернись к жизни. Разве можно так себя мучить?..

— Давай, казак, рассказывай про свои подвиги… — опускаясь на лавку, приказал вдруг Федору воевода.

«О чем он? — не понял тот. — Уж не Наталья ли нажаловалась Толбузину на меня?»

— Ты про баб моих? — спросил он Алексея. — Да, каюсь — с двумя живу. Разве ж преступление? Я их обеих люблю. Или прикажешь бросить какую из них? Я не подчинюсь — так и знай!.. — насупил казак брови.

Толбузин усмехнулся.

— Бабы твои меня не интересуют, — сказал он. — Мне нужно знать другое… Скажи, правда ли, что ты у поганца Стеньки Разина в помощниках служил?

У Федора похолодело в груди. Так! Оказывается, эта история еще не до конца забыта…

— Чего молчишь? — спросил его воевода.

— Ты и без меня все знаешь, — усмехнулся Опарин. — Иначе, полагаю, я не стоял бы здесь…

Он не ошибся. Еще в начале зимы Верига через одного заезжего купчишку, привозившего на Амур мануфактуру, послал на Федора донос нерчинскому воеводе, заодно обвинив и Толбузина, который якобы скрывает преступника. Пусть, мол, покрутятся — не одному ж мне в этой жизни страдать.

Прознав про донос, Толбузин тут же велел позвать Федора. Думал, тот начнет юлить, оправдываться, но нет…

— Да, брат, плохи твои дела, — задумчиво посмотрел он на казака. — Ты хотя бы знаешь, чем это тебе грозит?..

— Мне плевать, ведь дальше Божьего порога все равно не пошлют, — как-то нервно усмехнулся Федор.

— Дурак! — стукнул кулаком по столу воевода. — Перед Божьим судом из тебя всю душу вытрясут…

— Так вели казнить! — сжал зубы Опарин. — Но знай, я смерти не боюсь!

Его слова не на шутку разозлили воеводу.

— Рад бы казнить, да не могу! — горячо воскликнул он. — С такими, как ты, Москва разбирается…

— Тогда заточай меня в железо и отправляй куда след! — потерял терпение Федор.

Толбузин нахмурился.

— Не торопись — всему свое черед! — молвил он. — Вначале я допрос тебе устрою. Вдруг тебя оговорили?.. Хотя нет, ты сам признал свою вину… Значит, так и объявим всем, что преступника нашли…

Он умолк, и в избе стало тихо. Слышался шорох мышей.

— Ты не сердись, воевода, давай лучше поговорим, — неожиданно предложил Федор. — Когда ж это было! Сейчас другие времена…

Толбузин покачал головой.

— Нет, брат, таким, как ты, сказано устраивать вечный сыск. До конца жизни ты у нас будешь именоваться вором и преступником. Понял меня? — резко спросил он казака.

— Пугать меня нечего! — не сдержался вдруг Федор. — Если хочешь знать, я давно искупил свою вину перед царем. Жизни своей не жалел, защищая от врага поганого нашу Русь-матушку, а ты… — Опарин отчаянно махнул рукой.

— Знаю, наслышан, но не подчиниться царскому указу не могу, — сказал воевода.

— Значит, в стольный град, к этим живодерам из Тайного приказа отправишь?.. — глухо произнес Опарин. — Что ж, воля твоя!

— Ты чего хотел? — мрачно проговорил Толбузин. — Не надо было с преступниками якшаться…

Глаза казака вдруг наполнились какой-то неведомой грустью.

— Эх, Ляксей Ларионыч, Ляксей Ларионыч! Да много ли ты знаешь про жизнь? — махнул он рукой. — Ладно, в Москву так в Москву… — неожиданно проговорил Опарин. — Только есть ли в этом нужда?

— Что, испугался? — усмехнулся воевода.

— Да нет… У тебя ж сейчас каждый ратник на счету, а ты… Боишься, что сбегу? — спросил Федор. — Так ведь стар я для беготни по лесам-то, а вот в ратном деле еще сгожусь…

Толбузин призадумался.

— Ладно, ты пока иди, а я решу, как с тобой поступить, — сказал мужчина.

4

С тяжелым сердцем выходил Федор от воеводы. «Кто ж шепнул ему на меня? — терялся он в догадках. — Черниговский? Так не мог он… Не тот человек, чтоб своих выдавать. Наталья?.. Нет, та, даже страшно обидевшись, не станет так погано ему мстить. Ефимка?.. Слово ему давал, что не будет больше строить козни, но можно ли верить подлецу?.. Хотел сначала допрос ему учинить, а потом передумал. Ладно, мол, разберемся. Как бы мышь не пряталась, все одно коту в лапы попадет»…

Ночью за Федором пришли сподручники воеводы и увели его в темницу.

— Ты там молись, Феденька, — сказала ему вслед Наталья. — Больше молись… Глядишь, и простит тебя Бог.

«Бог-то, может, и простит, но только не царь и не его бояре… — подумал Федор. — Чиновники слишком злые, а ведь на них больше грехов, чем на мне. Кто на Руси первые воры? Они! Меня еще спрашивают, зачем я к Разину подался. Потому и подался, что не мог больше смотреть на то, как власть московская все грешит и грешит. Стал с гадов шкуры спускать»…

О взятии Федора Опарина в плен Петр узнал в тот же день и пришел в ярость. Что ж они делают, собаки! Самого прославленного казака сажать в тюрьму? Нет, не дам родному батьке сгнить заживо!

Выпив стакан азиатской водки, он помчался к воеводе.

— Чего ж ты творишь, дядя?! — ворвавшись в приказную избу, где в это время Толбузин принимал тунгусских князей, зарычал он. — Тотчас вели выпустить моего родителя! Или я за себя не ручаюсь…

Воевода не ожидал такого поворота событий, поэтому вначале растерялся, увидев сумасшедшие глаза молодого казака.

— Да ты не кипятись, парень, — притворно ласково произнес он. — Переговорю с людьми, а потом и тебя выслушаю. Ты пока иди, займись делом. Нечего тут торчать… Не бойся, ничего с твоим отцом не станется…

Петра уже не остановить.

— Говорю тебе, выпусти родителя! — стал наступать он на воеводу. — А не то… — Петр сжал рукоять клинка. — Не посмотрю, что ты сын боярский!..

Толбузин побагровел.

— Да ты пьян, сучий выродок! — вскричал он. — Не слыхал про мой приказ?

— Ты вообще о чем, барин? — не понял парень.

Я запретил всем жителям в будни лениться и пить горькую. Пошел вон, собака, пока я не позвал своих людей! — указал воевода Петру на дверь.

— И не подумаю! — уперся тот. — Пока не выпустишь тятеньку — не уйду.

— Ах, так!.. — Толбузин бросился к двери. — Эй, кто там? Быстро сюда! — толкнув ее ногой, закричал он.

Тут же в избе появились четверо казаков, верных сподручников воеводы, с которыми он прибыл из Нерчинска.

— Ребята, спровадьте-ка соколика из избы! — приказал он им. — Брыкаться будет — бока намните… Разошелся, гад!

Казаки бросились выполнять приказ Толбузина, но не тут-то было. Первым же ударом Петр уложил на пол одного из них, затем второго, а вот с двумя другими, рослыми сильными казаками, пришлось повозиться, но и их он мог одолеть, если б не толбузинский лакей, предательски ударивший его сзади тяжелой палкой по голове.

— Тащите его в темницу! — велел воевода подчиненным, указывая взглядом на распростертое тело Петра. — Там уже сидит один Опарин, так и и этого туда же. После решу их дальнейшую судьбу. С Федором у нас особый разговор. В Москву его отправлю, в Тайный приказ. Пусть там решат, что с ним делать… — Алексей Толбузин перевел дыхание. — Говорят, кроме него, тут еще государственные преступники имеются. С ними, придет час, я тоже разберусь…

Когда Федор увидел сына, удивился.

— Тебя-то за что, сынок? — спросил он.

Тот, прежде чем ответить, вытер рукавом кафтана залитое кровью лицо и огляделся. Здесь все ему было знакомо. Уходящие глубоко вниз прокопченные дымом арестантских костерков бревенчатые стены, низкий заплесневевший скат с лазом, висевший над пахнущим сыростью и гнилью холодным узким пространством… Сумеречное безмолвие, в котором притаилась вечная беда…

— Пришел к воеводе за тебя просить, так тот своих псов на меня натравил, — подстелив под задницу соломки и усевшись рядом с отцом на земляной пол, проговорил Петр. — У, злыдень! Ничего, я ему это припомню…

— Брось! — попытался его унять Федор.

— Чего ты говоришь, батя? — с удивлением посмотрел на казака казачий сын. — Разве можно ему простить такое? Не он нас в темницу бросил?

Федор покачал головой.

— Ляксей Ларионыч ни в чем не виноват, — произнес он. — Если заслужили — надо терпеть.

Петр начал горячиться.

— В чем же наша вина? — спросил он. — Ладно, я уж не говорю про себя, а тебя-то за что?.. За плохие отношения с воеводой?

— Кто тебе такое сказал? — удивился Федор.

— Маманя — кто ж еще? — ответил сын.

Федор усмехнулся.

— Не за то я тут сижу, сынок, — сказал он.

— Не за то? Тогда за что ж?.. — не понял Петр.

Отец не сразу ответил, ища подходящие слова, чтобы не испугать сына, но ничего путного у него не вышло.

— В Москву, сынок, меня скоро повезут, — наконец произнес Федор.

— Зачем? — поразился Петр.

— Царским судом судить будут… — невесело проговорил отец.

— Как?.. — испуганно поглядел на него Петр.

— Старые грешки мои припомнили, вот и… — Федор Опарин тяжело вздохнул и посмотрел на сына. — Скажи, ты случаем никому не говорил, что я у Разина в подчиненных был? — неожиданно спросил он его.

Петр в отчаянии.

— Ты что, бать! — воскликнул он. — Разве я мог это сделать?.. Я скорее язык себе отрежу…

— А Тимоха?.. Он-то ведь тоже знал…

— И тот не мог проболтаться, — уверенно заявил сын.

— Может, где хвастанули перед дружками? — продолжал допытываться Федор. — Ты вот нынче пьянствуешь, а у пьяного язык хуже помела. Как мне тебе верить?..

Эти слова задели Петра за живое.

— Упрекаешь? — насупил он брови.

Федор усмехнулся.

— Дурака упрекать, что со свиньей по душам говорить, — произнес он. — Ладно, чего уж тут думать. Если случилось, так случилось. Буду перед царем и Богом ответ держать. Вдруг кто из них и простит…

 

Глава восьмая

ОГНЕННЫЕ ВЕТРЫ

1

Беда приближалась… Чуя это, Толбузин усилил действия разведки. Теперь Улуя и его людей редко кто видел в Албазине. Бывало, собравшись в стаю, разведчики тихо уходили на заре за реку или же, оседлав коней, гуськом устремлялись таежными тропами в сторону Зеи-реки, где в последнее время скопилось множество маньчжурских боевых дружин. Возвращались они обычно с плохими новостями. Чаще всего говорили о том, что маньчжуры все ближе и ближе подступают к границе и, не ровен час, они скоро появятся у стен Албазина.

— Надо укрытия строить, — как-то призвав к себе десятников, произнес Толбузин. — Начнись война, народу в поселении немало соберется.

В тот же день все мужское население Албазина отправилось на работы. Одни ушли в тайгу лес рубить, другие долбили мерзлую землю и рыли ямы под укрытия, третьи обшивали стены будущих землянок бревнами и строили скаты. Позвали на помощь и слободских, которые безропотно последовали призыву. Знали, что только здесь они могли укрыться от маньчжурских стрел.

Зима, мороз лютый, а с людей пот катит.

— Быстрее' — звучали голоса десятников. — Не стоять!.. Эй, там — кончай перекур! Сейчас каждая минута дорога…

Тяжело ступая по глубокому снегу, лошади тащили из лесу груженные бревнами сани.

— Пошел! Пошел!.. Давай-давай, милая! — махали кнутами слободские мужики.

Кажется, весь мир в трудах. От работ освобождены только караульные и те, кому подошла очередь идти в дозор. Лишь Федор Опарин со своим старшим сыном по-прежнему томились в темнице.

— Эй, сторожевой! — прозвучал из глубокой холодной ямы простуженный голос Федора. — Ты хоть скажи, чего там делается? Отчего народ суетится вокруг?

— Прикопы они строят, — ответил тот. — Скоро весь уезд здесь соберется.

— Неужели война? — с тревогой в голосе промолвил старый казак.

— Кто его знает! Говорят, что будет…

Федор смачно выругался.

— Вот, люди к войне готовятся, а мы тут сиди!.. Давай, зови воеводу! Хочу с ним поговорить… — заключил он.

— Не велено, — ответил караульный.

— Погоди у меня! — погрозил он кулаком стоящему над его головой казаку. — Вот выберусь отсюда — чучело из тебя сделаю! Будешь ты в моем огороде ворон пугать. Так и знай!..

— Ладно, Федор, уймись! — прозвучало в ответ. — Я ведь подневольный человек. Что скажут, то и делаю.

Федор схватился за голову.

— И-их! — застонал он. — Слыхал, Петруха, как со мной, старым казаком, разговаривают? Неужели я этого заслужил?.. Говорю тебе, зови воеводу! — вновь обратился он с требованием к стоящему наверху казаку.

В ответ все то же:

— Не положено!..

— Хоть жену мою позови, или и этого нельзя? — шумел Федор.

— Зачем тебе она? Сидишь в яме — вот и сиди, а сторонним нечего тут делать, — отвечал казак.

— Ты пойми, дурья башка, нам с ней никогда не свидеться. Я должен ей кое-какие приказы дать… Чего ты, ей-богу, молчишь?.. — не услышав ответа, спросил его Федор. — Эх, ты, зверюга! Откуда ты такой взялся-то?

— Нерчинские мы… — подкуривая цигарку, произнес вдруг охранник.

— Недавно прибыл?

— Да.

— Оно и видно, что не наш, — вздохнул Федор. — Наш бы послушал меня…

Дальше вести разговоры не имело смысла.

— Тогда хоть табачку нам дай. Свой-то еще утром кончился, — попросил караульного Федор Петрович.

— Это можно… — сказал караульный. — Я вам сейчас кисет спущу, только весь табак не забирайте. Мне ведь еще долго на морозе топтаться. Как я тогда без табака? Он ведь и голодный желудок обманет, и душу согреет…

Все же Федору удалось переговорить с воеводой, но случилось это на следующий день, когда охранять Опариных выпало Карпу Олексину. Тот и привел к нему Толбузина.

— Чего хотел-то? — склонившись над лазом, спросил Федора воевода. — Да говори поскорей, а то ведь у меня дел невпроворот.

— Здорово, Ляксей Ларионыч! — поднявшись в рост, начал с приветствия старший Опарин. После долгих дней сидения в норе он так ослаб, что едва держался на ногах.

— Здорово-здорово… — буркнул Толбузин.

— Я слыхал, маньчжуры хотят с Албазином воевать, — сказал Федор. — Так ты б выпустил нас — чего нам здесь попусту томиться? Лишними тебе будут два клинка? Ну, не молчи!..

Толбузин покачал головой.

— Нет, Федор Петров, тебя я не могу отпустить, так как ты для нас являешься государственным преступником, — заявил он. — Вот как только чуть освободимся, я тебя в Москву отправлю.

Федор в отчаянии.

— Да нельзя мне сейчас в Москву! — прозвучал его хриплый голос. — Нельзя, понимаешь? У меня ведь тут целая армия. Кто их защищать-то будет? Вот одолеем маньчжур — тогда и вези меня, куда хочешь…

— Не уговаривай!.. — промолвил воевода. — Если натворил дел — отвечай, а с маньчжурами мы и без тебя управимся.

— Чего ж ты за человек! — бросил в сердцах Федор. — Говорю тебе, я не сбегу. Куда мне бежать, ты подумал? Здесь мои дети, жена… Ляксей Ларионыч, не гневи Бога, одумайся…

— И не проси, — стоял на своем воевода.

— Тогда хоть сынка моего отпусти. Что ему тут от безделья сохнуть? Он для тебя преступник?

Толбузин некоторое время о чем-то думал.

— Нет, и его не опущу, — сказал он вдруг. — Еще натворит, не дай бог, дел. Больно горячий он у тебя. Недавно так моим людям поддал — до сих пор опомниться не могут…

— Значит, и его не отпустишь?

— Нет!

— Бог тебе судья! — махнул рукой Федор. — Прощай, воевода, когда-нибудь ты еще пожалеешь о том, что не выпустил нас с сыном из темницы… Вот чудак-человек! — покачал он головой. — Жалуется в Москву, людей у него мало, а сам последних в яму холодную бросает. Плохо, Ляксей Ларионыч, ей-богу, плохо…

Весь этот разговор слышал Карп Олексин.

— Слышь, Федор Петров… — дождавшись, когда уйдет воевода, обратился он к старому товарищу. — Я так думаю, тебе нельзя здесь оставаться, а то заживо сгниешь. Кто нас с товарищами в бой поведет?.. Короче, как только стемнеет, я вам веревку сброшу — и давайте, дуйте в тайгу. Там сами смотрите… Хотите — вместе с нами воюйте, а нет — так уходите на Дон…

Федор тяжко вздохнул.

— Что ж, воля, она, брат, и впрямь самая важная вещь для человека… — сказал он. — Однако есть кое-что на свете и подороже ее…

— Да ну! — не поверил старшему Опарину Карп. — Быть такого не может… Краше ж воли ничего нет.

— Есть, есть — и не спорь со мной…

— Ты вообще о чем?

— Не знаю… Оно вот тут сидит! — ударил себя кулаком в грудь Федор. — И болит, и болит…

Карп примолк, видимо, пытаясь его понять.

— Я как погляжу, ты не собираешься вылезать из ямы, — обратился он к товарищу.

— Верно… — устало прохрипел Федор. — Разве что сынок мой решится…

— Ты чего, бать! — посмотрел на него с укоризной Петр. — Разве я оставлю тебя одного?.. Послушай, а может, и впрямь сбежим? Там будь что будет!

Федор протянул свои озябшие руки к тлеющим на земле углям. Он молчал, не теряя хладнокровия.

— Тогда и я остаюсь… — подсев поближе к костерку, проговорил Петр. — Давай, бать, доставай табачок — перекурим это дело. Глядишь, на душе веселей станет.

Отец вынул из кармана суконной поддевки кисет, который еще утром передал им Карп.

— Давай закурим, — мрачно произнес он. — Завтра, может, и не придется уже…

2

Через неделю Толбузин все-таки выпустил Петра из темницы, приказав тому бросить валять дурака и заняться делом. Если, мол, ты, сукин сын, ослушаешься меня, так я велю войсковому палачу принародно снять с тебя портки и выпороть нагайкой. Если и это не поможет — отошлю вместе с отцом в Москву, в Тайный приказ, где умеют таким, как ты, вправлять мозги.

Выйдя на волю, Петр первым делом освободился от душевных оков, выпив зараз чуть ли не полведра браги. Отоспавшись, стал думать, как помочь отцу. Первым делом он подбил старых казаков замолвить слово за его любимого родителя. Те ходили к воеводе, упрашивали, но напрасно. Тот уперся, словно бык, и ни в какую. Как Москва, говорит, решит, так и получится. Он бы уже давно отправил Федора в стольный град, но у него отсутствовали лишние люди, чтобы сопроводить колодника, потому как все его немногочисленное войско постоянно готовилось достойно встретить врага. Толбузин имел представление о новейших достижениях инженерной науки, пытаясь на ходу перестраивать крепость, но в начале лета у албазинских стен появилось многотысячное маньчжурское войско.

О близости маньчжур первым объявил Толбузину Улуй, возвратившийся в начале июня 1685 года из разведки.

— Ой, кусяин, беда! — влетев в приказную избу и даже не отдышавшись от быстрого бега, воскликнул тунгус. — Маньчжу идет… много человека… Война будет, большой война!..

В это время Алексей Ларионович сидел за столом и сочинял письмо нерчинскому воеводе Ивану Власову. Когда Улуй сообщил ему страшную весть, у него похолодело в груди.

— Ты присядь и все мне обстоятельно расскажи… Где ты видел маньчжур, много ли их там, что у них за оружие?.. Я слушаю! — едва сдерживая волнение, проговорил Толбузин.

Тогда Улуй поведал воеводе о том, что вверх по Амуру на них движется огромное войско. Остальные, а их тысяч десять, не меньше, идут сухим путем — кто на лошадях, кто на верблюдах, а кто и пешим строем. При них обозы с продовольствием и снаряжением, полевая артиллерия до ста пушек, не считая осадных орудий. Маньчжуры рушат и жгут все попадающееся на их пути, — поселения, деревни, крестьянские дома. Нет от них спасения.

— Есть ли при них ружья? — спросил воевода.

Оказывается, маньчжуры воевали с ружьями, которые еще недавно были в руках казаков, павших при защите русских селений. Как и прежде, большая часть азиатского воинства вооружилась мечами и луками.

В пушках богдойцы не испытывали недостатка. Часть артиллерии они унаследовали у сокрушенной ими династии Мин, которую снабжали оружием португальские миссионеры, а часть уже на месте отлили им находившиеся в Поднебесной и пользовавшиеся покровительством самого императора голландские иезуиты. Последних возглавлял некто Фердинанд Вербист. Европа со страхом следила за продвижением русских на восток и потому делала все, чтобы остановить их. В то же время она сама не упускала случая распространить свое влияние на азиатские земли.

— Значит, говоришь, их там много? — выслушав тунгуса, задумчиво произнес воевода.

— Ой, много, кусяин! Так много, как комар в тайга, — сокрушенно покачал головой Улуй.

— Как долго им еще идти до нас?

— Однако, кусяин, севодни их не ожидай, разве что завтра к ночи… — что-то прикинув в уме, ответил тунгус.

— Так скоро? — удивился воевода. — Чего уши-то развесил? — обратился он к притаившемуся в дальнем углу порученцу Кешке Воробью. — Давай, собери мне десятников!.. Да поживее! Чтоб старшины промышленных да ремесленных людей были.

— Как с монастырскими-то быть? — напуганный страшной вестью, растерянно спросил молодой казак.

— Слободского старосту тоже зови!..

…Ударили в железо. Следом громко зазвонил колокол, наполнив тревогой всю округу. Тут же со всех сторон к поселению устремились люди. Беда!

— Может, пронесет? — узнав, зачем их призвал воевода, сказал с надеждой сидевший подле Толбузина за большим столом казачий десятник Матвей Кафтанов. — Вдруг придут лишь попугать?

Толбузин покачал головой.

— На это раз все серьезнее, — произнес он. — Просто так тьмой в поход не ходят.

— Неужели их там и впрямь тьма? — не хотел верить кто-то из десятников.

— Бери больше!.. Если Улуй не врет, то их там все пятнадцать тысяч будет… Решайте, что будем делать… — обратился он к казакам. — Скажете уйти — уйдем, а нет, так бой примем. С такой оравой будет сложно справиться.

Казаки примолкли, сурово уставившись на воеводу. Трудное решение им сейчас предстоит принять. Впрочем, воеводе и того тяжелей. Вон как осунулся… Считай, на добрый десяток лет в одночасье постарел. Неудивительно. Человек оказался в такой ситуации, когда одно его слово могло решить участь многих сотен. Более того, впервые в жизни он должен принять решение, от которого зависела дальнейшая судьба всего амурского края, а значит, судьба всей Московской державы. Поэтому не торопился Толбузин взять на себя всю ответственность за это решение. Посчитал, что прежде должны высказаться сами люди.

— Чего тут решать? Драться будем! — нарушив тишину, первым подал голос Петр Опарин. — Там, может, и подмога придет.

— Послали к нам людей… Только уж больно долго они идут, — с явной досадой в голосе произнес Толбузин.

— Кто ж такие? Нерчинские? Так у них у самих воевать некому. Старый Фрол и Васька-богомол — вот и все войско, — усмехнулся казачий десятник Иван Усов.

— Нет, — сосредоточенно произнес Толбузин, — из Тобольского края к нам люди идут. Об этом мне из Енисейска отписали.

— Сколько же их? — поинтересовался Мишка Ворон.

— Целый полк, — ответил воевода. — Где-то шестьсот голов. Ведет их полковник… Как его там?.. — наморщил он лоб. — Бертон?.. Нет, вроде как Бейтон… — вспомнил Алексей Ларионович.

— Нерусский? — спросил старшина промышленников Андрей Морозов.

— Кто его знает? — пожал плечами Толбузин.

— Поглядим, чего за птица, — невольно пробурчал Петр. — Наши надежнее… Хотя и среди русских поганцев хватает… Послушай, Ляксей Ларионыч, — неожиданно обратился он к воеводе. — Если дело приняло такой оборот, выпустил бы ты моего папку. Что ему в яме сидеть? Он тебе на воле больше пригодится. Не знаешь, каков он в бою?..

Большой, суровый, решительный, Петр смело глядел воеводе в глаза, даже не думая заискивать перед ним.

— Верно говорит Петька! — неслось со всех сторон. — Пускай Федор крепость защищает! Он ведь один дюжины маньчжур стоит. Выпускай!

— Ляксей Ларионыч, послушай народ! — обратился к воеводе Черниговский. — Ты ведь не успеешь Федьку в Москву отправить. Пускай вместе с нами воюет…

Толбузин напрягся, вдруг взорвавшись:

— Вы что!.. Неужто не понимаете, что ваш Федька — государственный преступник? — гневно возразил он. — А ты… — бросил Толбузин Никифору. — Ты сам такой же вор, поэтому и просишь за него!

Черниговский не ожидал такого поворота событий.

— Меня царь помиловал! — с силою стукнул он кулаком по столу. — Нечего меня упрекать… Вообще, если хочешь знать — здесь нет праведников. Тут всякой твари по паре… Ткни пальцем — точно на бывшего вора или каторжного попадешь. Знай, эти люди, хоть и грешники, но за державу каждый из них готов жизнь свою положить. Не возводи напраслину, воевода…

Толбузин замотал головой.

— Все равно не могу вашу просьбу исполнить! — сказал он. — Я человек государственный, и поэтому должен поступать по закону, а не по вашей прихоти. Хоть режьте меня!..

— Что ты, ей-богу! — сокрушенно бросил Никифор. — Тебе какой-то гад нашептал на человека, а ты и рад стараться… Говорю же, отпусти Федора…

Нет, и на сей раз не удалось казакам уговорить воеводу. Даже слово Гермогена в Федькину защиту не помогло. Ты, говорит ему Толбузин, занимайся своими делами, а военные дела дозволь мне вести. Мол, лучше скажи, как нам быть — уйти или остаться на верную смерть?

— Ты, батюшка Ляксей Ларионыч, не сердись на меня за Федора, — прежде чем ответить на его вопрос, сказал старец. — Я ведь лучше твоего его знаю. Да, грех на нем лежит, так как поступил он против закона, но ведь через грехи и беды многие проходят. Он давно искупил свою вину и перед Господом, и перед властью. Я вижу, тебе этого не понять… — нахмурился он. — По поводу маньчжур… Жалко, конечно, своих людей-то губить, но что делать? Здесь ведь дух наш русский, земля родная, тогда зачем уходить-то?.. Воевать!

— Воевать! Воевать! — зазвучали в избе голоса.

— Если так, будем воевать, — встав из-за стола, жестко произнес Толбузин. — Тогда благослови нас, отче…

Все, кто был в избе, тут же поднялись с мест, чтобы молча пережить торжественную минуту. Лишь нечаянный женский всхлип где-то в соседней горенке нарушил возникшую суровую тишину.

— Благословляю вас, дети мои, на подвиги во имя отчизны нашей! — осенив присутствующих крестным знамением, произнес Гермоген. — Пусть же не дрогнет ваша рука, занесенная над главою кровавого врага… Аминь!

Когда Гермоген в сопровождении пребывавшего в те дни в монастыре сомолитвенника старца Соловецкого монастыря Тихона, входившего в Даурскую духовную миссию, и священника Максима Леонтьева вышел, Толбузин тут же велел казакам идти домой и собирать своих жен и детей в дорогу.

— Пускай идут в Нерчинск. Тут им опасно оставаться, — заявил он. — Как уйдут — жгите дома… Нечего врагу добро-то оставлять. Ты, староста, вели своим бабам, чтобы брали детишек и уходили, — обратился Толбузин к рослому пашенному Игнатию Малахову, которого недавно соседи избрали своим головой вместо упокоившегося старика Иевлева. — Мужиков же гони сюда. Мне люди всегда нужны. Прежде заставь их сжечь свои избы… Чего приуныл? — увидев, как потухли глаза Игнатия, спросил Алексей Ларионович его. — Ничего, вот прогоним поганых, тогда и отстроимся заново.

— Как быть с хлебами? — тяжко вздохнув, спросил Малахов. — Уж больно они сейчас дружно у нас взошли. Может, не станем торопиться?.. — с мольбою посмотрел он на воеводу.

— И хлеба жгите, — отчаянно махнул рукой Толбузин.

— Ляксей Ларионыч! Не дело это… — вступился за крестьянина Черниговский. — Ты чего, приговорил уже нас к смерти?.. Нет, так подумай: ведь без хлеба останемся!

— Да ты… — хотел тот заткнуть казаку рот, но не решился. — Ладно, черт с вами — оставляйте свои хлеба… Все равно от них маньчжурам проку мало — были б зрелыми…

Когда Петр передал матери слова Толбузина, она разозлилась. Мол, и не подумаю бежать.

— Эх, вы, как же вам не стыдно! Еще казаками называются… — вместо сборов в дорогу стала она выговаривать сыну. — В силы свои, получается, не верите?

— Верим, мамань, как не верить? — пытался за всех казаков оправдаться перед матерью Петр.

— Если так, то чего ж вы баб-то с детишками на Шилку отправляете? Защищать нас должны… — продолжала наседать Наталья. — Пригодятся вам бабы. Кто вам завтраки будет готовить и ужины? Раненых кто будет выхаживать?.. Нет, сынок, никуда я не поеду. Я ведь жена казака, а та должна при муже быть…

— Так где твой муж?.. Где? — вспылил вдруг Петр.

— В яме он. Тем более! Я должна рядом находиться, — сказала Наталья. — Давай-ка, Петенька, с Аришкой деток твоих отправим, а я останусь…

Аришка, как и другие бабы, наотрез отказалась покидать Албазин. Лишь небольшая часть из них согласилась идти в Нерчинск.

3

В крепости суета. Сбежавшийся за ее стены народ не знал, куда себя деть.

— Не стоять без дела! — громко прозвучал голос воеводы. — Эй, там, готовь-ка котлы… Вы хворост наносите из леса, да побольше смолья! Будем костры жечь и смолу курить. Вдруг сгодится…

Что до казаков, то тех не надо было подгонять. Кто-то из них, не дожидаясь команды, уже занял места на крепостном валу, другие — у нижнего боя. Молча и сосредоточенно колдовали возле своих пушек пушкари.

— Эй, Иван! — кричал десятнику Усову Черниговский, которому Толбузин как старому опытному вояке доверил служить в своих помощниках. — Пошли двух человек в гранатный погреб, и пускай выкатывают бочки с зельем. Порох-то под рукой нужен, а не в земле… Петруха… — бросил он попавшемуся под руку Опарину, — давай-ка собери всех, кто не при деле, и дуй вместе с ними наверх.

— Так ведь у меня свои люди на валу сидят, — удивленно посмотрел на него молодой десятник.

— Вот и ладно! Эти в помощь тебе будут, — сказал Никифор. — Ружей у нас лишних нет, сабель тоже, так что пускай берут с собой топоры, рогатины и воюют вместе с вами.

— Слободских туда же? — спросил Петр.

— Да! Не прятаться же им, ей-богу, вместе с бабами в землянках…

Петр быстро пошарил глазами вокруг и, завидев своего давнего знакомого Захарку, который, откликнувшись на тревожный призыв колокола, примчался вместе со всеми слободскими в крепость, крикнул:

— Эй, ты!.. Слушай, что я тебе скажу… Бери своих дружков и дуй за мной…

— Еще чего захотел! Я сам с усам! — огрызнулся тот.

— Не перечь начальству! — замахнулся на него нагайкой Петр.

— Петька, гляжу, не хочет тебя этот дурак слушать. Мы его быстро по законам войны в покойники определим!.. — пригрозил слободскому Черниговский.

Услышав это, Захарка зло сплюнул наземь, но подчинился.

— Сенька! Родька! Ивашка! Идите сюда! — закричал он товарищам.

— То-то же! — усмехнулся Петр. — Давайте, берите в руки что-нибудь потяжелее — со мной на стену пойдете.

— Чего-чего? — недовольно буркнул Ивашка.

— Того! — передразнил его Петр. Он не забыл, как эти молодые мужики, в то время бывшие еще подростками, не давали ему прохода, когда он встречался с Любашкой. — Запомните: с этой минуты я ваш начальник, и меня надо слушать. Не то… — он положил руку на рукоять сабли. — Короче, глядите у меня…

Лицо у Петра черное от загара и потное. Он разгорячен и взволнован. Никогда ему еще не приходилось участвовать в настоящей войне. До этого — так, семечки. Теперь же его ждут великие испытания.

Неожиданно из-за спины Захарки показалось до боли знакомое ему женское лицо. Любашка! — екнуло вдруг сердце. Хотел поприветствовать ее улыбкой, но, вспомнив что-то, тут же попытался взять себя в руки.

— Ты куда моего мужа забираешь? — настороженно посмотрела она на казака.

— Куда-куда — на кудыкину гору! — нахмурив брови, буркнул тот. У него еще не прошла обида на эту женщину, которая стала причиной многих его бед.

— Назад-то хоть вернешь? — встретившись глазами с бывшим возлюбленным, неожиданно игриво спросила она.

— Если Бог не приберет его к себе, то верну, — жестко произнес Петр.

— Вот и договорились… — улыбнулась Любашка. — Ты под пули не лезь, понятно? — наказала она мужу. — С кем я буду дитя растить?..

Захарка поморщился.

— Будет тебе!.. — буркнул он. — Что со мной может случиться? Сейчас вот побьем маньчжур — и домой…

«Ишь, храбрец нашелся! — усмехнулся в душе Петр. — Хотя это хорошо, что не думаешь о смерти. Посмотрим еще, как ты себя в бою поведешь. Раньше-то, помнится, смелый был, когда целой толпой да на меня одного, но тут, брат, иначе все будет. Как бы в штаны не пришлось наложить»…

— Ладно, я пошла, — сказала Любашка. — Без дела с бабами не сидим. Уже детишек по землянкам расселили, а теперь ужин для вас, мужиков, готовим… Дай-ка я тебя обниму, — потянулась она к мужу.

— Ты чего, баба! — испуганно отшатнулся от нее Захарка. — На смерть меня провожаешь?.. Не смей — дурная примета!

— Если дурная, то не стану… — проговорила Любашка и ушла туда, где на небольшом пятачке посреди поселения клубились дымы вечерних костров, на которых жены готовили пищу.

…В ту ночь никто из албазинцев не сомкнул глаз. Всюду горели костры, озаряя тревожным светом осунувшиеся угрюмые лица сидевших вокруг них людей. Громко говорить боялись — все прислушивались к тишине. Не крадется ли враг, не хочет ли он застать их врасплох? Эту тишину лишь изредка нарушали голоса десятников, спешивших отдать последние распоряжения, и еще детский плач, доносившийся из землянок.

— Ты, мамань, во время боя-то в прикопе сиди — не вылезай, — учил свою мать пришедший со стены посидеть у костра Петр. — Детей моих никуда от себя не отпускай. Бой наверняка жарким будет… Проиграем битву — их-то, маньчжур поганых, вон сколько на нас идет! Если в плен попадешь — не теряй детей. Жив буду — найду вас, — вздохнул казак. — Не дай бог, конечно… Слышь, Тимоха… — обратился он к сидевшему рядышком брату. — Ты как, драться будешь или молиться за нас?

— Гермоген за нас за всех помолится, — шевеля хворостиной угли в костре, сказал тот. — Мы с братьями-монахами поможем вам.

— Ишь ты! — усмехнулся Петр. — Говорил, что никогда не будешь воевать…

— Раньше, а теперь я по-иному решил… — сказал Тимоха.

— Вот как?.. — недоверчиво произнес Петр. — Можно ли церковным воевать? Ведь вы же против всякого зла. Вот и в Библии написано: не убий! Как же быть?

— На все воля Божья, — ответил монах. — В той же Библии и про зло прописано. «Не давайте святыни псам, — говорил Господь, — и не бросайте жемчуга вашего пред свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас». Еще он говорил: «Не кради!» «… Кто не дверью входит во двор овчий, но перелази инде, тот вор и разбойник», — тоже его слова. Разве басурмане, идущие на нас, не воры? С ворами разговор должен быть один.

Петр хлопнул Тимоху по плечу.

— Ты прав, брат: с ворами разговор один. Что ж, будем вместе драться. Где там наша Аришка? — неожиданно вспомнил он о сестре.

— Да с Алешкой она, с сынком своим. Приболел он у нее, — сказала Наталья.

— Что с ним? — спросил Петр.

— Квасу холодного глотнул и простудил горло. Теперь ни есть, ни пить не может, — ответила мать.

Петр пошарил глазами вокруг. Увидев сидящую у соседнего костра Саньку со Степкой, нахмурился. Эти тут, — отметил он про себя. Хотя куда им деться? Тоже жизнь свою спасать надо. Интересно, о чем сейчас эта азиатка думает? Может, ждет, когда придут свои и вызволят ее из плена? Вряд ли. Она за сына боится, а тот себя русским считает, потому никогда не захочет уйти к чужакам.

В эту минуту Степка вдруг поднял глаза, и взгляды их встретились. «Черт! Как он понял, что я наблюдаю за ним?» — удивился Петр.

Заметив на губах мальчишки улыбку, он отвернулся. Нет, не может Петр смириться с мыслью об их родстве. Мальчишка есть плод отцовской измены, и принять его он не может. У него есть настоящий брат, рожденный в законном браке. Мало ли где отец еще наблудил? Теперь всех его незаконнорожденных детей за своих братьев и сестер принимать? Нет! Тогда он предаст свою любимую мать…

…У костра Любашка о чем-то тихо разговаривала со своей сестрой и матерью. Варька после того, как утонул ее муж, все никак замуж выйти не могла. Своих слободских парней у них мало, те же, что есть, или моложе ее, или женатые. За казака отец ей не даст выйти. У, злыдень! — скрипнул зубами Петр, вспомнив, с какою рьяностью Платон уберегал от него Любашку. Где он сейчас-то? Что-то его не видно нигде, — подумал казак и тут вспомнил, как давеча Черниговский наказывал тому перенести в крепость все свои кузнечные орудия. Для этого и казаков в помощь ему дал. Нельзя войску без кузнеца в войну вступать. Кто тогда оружие казакам будет латать и править?..

…В окружении монахов и сомолитвенников сидел на табурете самый уважаемый человек на Амуре, зовущийся старцем Гермогеном. Он совсем высох за эти годы. «Батюшка, — говорил ему Толбузин, — ты б не доводил так себя молитвами — вон, одни кожа да кости. На одной, поди, капусте сидишь…» Тот ему в ответ: «Да вот хочу умереть страстотерпцем, поэтому и не злоупотребляю едой. Кто-то должен за людей молиться, а на полный желудок одна дурость на ум лезет. Ты не знал?..»

…Это Равилька-татарин. Рядом с ним, обхватив голову руками, неподвижно сидел Ян Лун. Видно, думает о чем-то. Мысли страшнее одна другой. Как придут сюда маньчжуры, устроят резню, и первой жертвой, конечно, будет он, беглый преступник…

Короче говоря, куда ни глянь — всюду родные и знакомые лица.

О чем эти люди сейчас думают? Может, надеются, беда минует их, и Москва пошлет на подмогу большое войско, которое остановит врага? Москва далеко, и пока там поймут, что да как, пока раскачаются — тут уж конец всему придет. Только о плохом думать не хочется. Как умирать в такую чудную пору? Начало лета, все вокруг цветет и благоухает. Воздух такой сладкий и ароматный, что им хочется дышать и дышать. Небо… Днем оно синее-пресинее, точно цветки-колокольцы, а ночью все усыпано звездами. Ни тучки на нем. И так будет до середины лета, пока не прольются дожди, а пока — благодать. Бла-го-дать!.. И не хочется думать о плохом. Вот так бы сидел Петр и сидел, наслаждаясь стрекотом копошащихся в траве кузнечиков и протяжной песней сверчков, да ночи нынче короткие. Не успеешь оглянуться, как уже солнце выйдет из-за дальних сопок. Тогда проснется в тайге зверье, заблестит серебром на лугах роса, разольются яркою зеленью молодые хлеба в нолях. Настанет царство света… Только что будет в этот раз, Петр не знал. Вдруг ему больше не увидеть всей этой красоты? Черной тучей шла из-за Амура на русский город Албазин ненасытная саранча, сметая все на своем пути…

…Не спал в эту ночь и воевода. Заложив руки за спину, он долго и задумчиво ходил по избе, скрипя половицами, а когда стало невмоготу, шагнул к двери.

— Ты куда это? — спросила жена.

— Пойду, Марьюшка, прогуляюсь, — сказал Алексей Ларионыч.

— Иди-иди… — вздохнула женщина. — Носишься по избе стрекозой-непоседой. Загаси-ка светильник.

Марье тоже было не до сна. Сидя у окна, она молча глядела на озаренную кострами площадь перед окном и о чем-то думала. Бледное лицо, а в глазах застыла тревога.

— Ляксей Ларионыч, не спится? — заметив выходящего из приказной избы воеводу, спросил Черниговский, сидевший возле одного из костерков с трубкой в руке.

— Не спится, Никифор Романович, — ответил Толбузин. — Разве заснешь?..

— Верно, — сказал казак. — Сейчас спит только тот, у кого нервов нет, а когда на душе такое… — махнул рукой Черниговский.

Начало лета. Земля еще не успела набраться тепла, поэтому ночами здесь было довольно свежо. Поежившись, воевода поднялся на крепостной вал. Далеко на востоке, очертив линию горизонта светлою полосою, уже занимался рассвет. Где-то там, за чередой речных излучин, притаился враг…

Толбузин напряг зрение, но никакого движения вдали не заметил. Впрочем, в этом плотном предрассветном вареве невозможно хоть что-то разглядеть. Попытался прислушаться, но и теперь, кроме плеска мелкой рыбешки на отмелях и кваканья лягушек, доносившегося из ближних болот, он ничего не уловил.

Тогда Алексей Ларионович обвел взглядом тревожно дремавшее в неясном свете луны укрепление. У бойниц, прижав к груди ружья, мирно похрапывали казаки. Не спали только караульные, дежурившие в крепостных башенках. Боялись проглядеть врага. Толбузин им строго-настрого наказал глядеть в оба. Тех же, кто заснет на посту, он строго накажет. Впрочем, Толбузин и остальным казакам велел держаться настороже и никуда не отлучаться со своих позиций, если только в туалет.

Пушкари на своих местах. Сидят, прижавшись спинами к орудиям, и мирно посапывают. У каждого наготове бочонок с порохом, фитили, ядра, и куча чистого тряпья, завернутого в овчину, и емкости с азиатским спиртом. На тот случай, если вдруг придется перевязывать раны.

«Ай да молодцы! — мысленно похвалил их воевода. — Все предусмотрели. Жаль только, мало у нас орудий, — тут же посетовал он. — Что такое три пушки против целой орды? Только на ружья надежда. Их в крепости не меньше трехсот, тогда как у маньчжур и половины этого нет. Зато у них много пушек»…

О знаменитом огненном бое маньчжур Толбузин знал давно, поэтому, перестраивая крепость, велел укрепить земляную насыпь плетнем. По его мысли, это несложное сооружение должно с успехом противостоять разрушительной силе пушечных ядер, которые бы в нем вязли.

Присутствовали и другие новшества, которые Алексей Ларионович применил при переустройстве крепости. Деревоземляные укрепления Албазина усилили четырьмя бастеями — выступающими за линию валов площадками, обеспечивавшими результативный фланкирующий огонь орудий, в отличие от пушек на башнях, стоящих в линии валов.

В том, что укрепления выдержат напор врага, Толбузин ничуть не сомневался. Главное, чтобы люди не испугались при виде огромного неприятельского войска. Глянут: мать честная! Куда ж нам против такой силы? Оно и понятно. Во всей крепости не наберется пяти сотен способных держать в руках оружие. Больше половины из них — пашенные. Хорошо, если подоспеет полк Бейтона, а так туго придется. Смерть в воздухе кружит…

Мысль о ранней смерти расстроила воеводу. «Господи, — подумал он, — как же мы тут все одиноки, как беззащитны перед бедой!» В самом деле: не было сейчас в мире силы, способной им помочь, так что приходилось надеяться только на себя. Кто они такие? Всего-то горстка храбрецов, которым выпал жребий встать на пути ненавистного врага и не дать ему опоганить русскую землю. Только разве одолеешь таким числом? Нужно большое войско, но где его взять? Неужели рано Русь-матушка свой взор на Амур обратила? Вот дождались бы лучших времен — тогда б и затевали рисковые дела… Впрочем, нет, медлить нельзя. Как говорится, свято место пусто не бывает. Не мы, так другие б сюда пришли. Вон сколько стервятников-то вокруг кружит. Дай им волю — тут же разорвут родную землю на части.

…Неожиданно набежавший из-за Амура бойкий ветерок коснулся глади воды и, подняв небольшую волну, умчался в поля. Зашевелилась в лесах листва, предвещая близкий рассвет. Вспыхнуло на востоке небо, и следом забродило утро…

 

Глава девятая

В ОСАДЕ

1

Не успело солнце подняться над горизонтом, как издалека вынырнули неприятели. Первым заметил их сын Нила Губавина Ромашка, стоявший в то утро на часах.

— Маньчжуры!.. Маньчжуры!.. — заорал благим матом молодой казак.

Его тревожный клич вызвал в душах людей панику. Казалось, они уже давно смирились со своей участью, но нет. Всегда оно так: как ты не готовься, а беда тебя врасплох застанет. Вот и сейчас: крик, беготня. Дети проснулись — орут благим матом.

Люди бегут наверх, на крепостной вал, чтобы увидеть все собственными глазами.

— Ой, батюшки мои! Что происходит? — запричитала какая-то старуха.

— Стойте! Назад! Туда нельзя! — останавливали зевак десятники.

— Эй, жены, в укрытия! — прозвучал взволнованный голос Черниговского. — Сейчас пальба начнется…

Бабы, девки в панике бросились назад.

— Ой, стрелять начнут!.. Ой, беда! Святый Господи, сохрани нас и помилуй!..

— Вы не верещите, окаянные! — прикрикнул на них Никифор. — Лучше детей своих спасайте, а кто может, готовьте тряпье для перевязок. Если бойня начнется, то и раненые обязательно будут…

Только когда женщины немного успокоились и занялись делом, Черниговский поднялся на крепостной вал.

Завидев у дальнего края фортеции знакомую фигуру воеводы, он направился прямо к Алексею Ларионовичу. Тот стоял и неотрывно глядел вдаль, туда, где, борясь с мощным течением реки, в сторону крепости медленно двигалась небольшая речная флотилия. Скорее всего, это был авангард. Шли гуськам, глубоко вспахивая веслами образовавшуюся на воде солнечную дорожку, которая при каждом их взмахе щедро рассыпалась серебром.

— Вот, Ляксей Ларионыч, и пришла к нам беда, — подойдя к Толбузину, сказал Черниговский.

— Пришла… — не оборачиваясь, произнес тот. — Пока я вижу только десять кораблей. Не все… — как-то невесело усмехнулся он.

— С этими мы б сразу управились, — сказал Никифор. — Только маньчжуры малыми силами на остроги-то не ходят. Я так думаю, скоро и остальные подойдут…

Отсюда, с этого скалистого выступа, река хорошо просматривалась во все стороны. Даже маньчжурский берег, пока тихий и безлюдный, был как на ладони. Лишь где-то вдали, прижавшись к сопкам, мирно курились трубы азиатских домов.

— Чего людям в мире не живется? — занятый какими-то своими мыслями, неожиданно проговорил Толбузин. — Сидели б по домам и в ус не дули. Нет, им надо кровь проливать. Эх, гадкий народ!

Услышав это, Черниговский ухмыльнулся.

— Что зубы-то скалишь? — повернул к нему голову воевода. — Вас же, казаков, хлебом не корми — дай только повоевать. Как быть женам и малышам? Им-то зачем умирать? Нет, сам я против войн. Плохо, говорю, людям раньше времени помирать.

— Ты думаешь, я воевать люблю? — неожиданно признался Черниговский. — Кому нужна война? Про своих товарищей могу то же самое сказать. Только ведь жизнь устроена так, что люди постоянно друг с другом ссорятся. Договориться по-хорошему не способны. Взять маньчжурского хана. Уж сколько раз ему говорили: уймись! Не унимается. Отдайте, говорит, мне весь Амур и Даурию в придачу — тогда, мол, и помиримся. Кто ему все это отдаст? Вот он и бесится. Ничего, он у нас еще попляшет! — задиристо сказал казак. — Не на тех напал. За все они нам ответят — и за убитых наших товарищей, и за разрушенные крепости и поселения, — кивнул он туда, где, играя сполохами, догорали в предутреннем сумраке последние избы подожженной крестьянами Монастырщины.

Тем временем вражеские судна, миновав стрежень, пошли вдоль русского берега, где отсутствовало сильное течение. Теперь они шли быстро, и уже можно было невооруженным глазом разглядеть сидящих в суднах людей — ратников, одетых в доспехи.

— Давай-ка, Никифор Романов, бей сполох! — оценив обстановку, распорядился вдруг Толбузин. — Кто знает, что у них там на уме.

В следующую минуту громко и тревожно протрубил рог.

— Казаки, готовься! — скомандовал Черниговский, которого по старой привычке все в крепости так и продолжали называть атаманом.

— Готовься! Готовься! Готовься! — повторили его команду десятники на нижнем и верхнем бое. В следующую минуту люди застыли у бойниц, а пушкари зажгли свои фитили.

— Без моей команды не стрелять! — закричал Никифор. — Только попробуйте. — Провоцировать маньчжур на ссору не входило в его планы. Прежде надо было узнать об их намерениях.

Между тем «гости», не дойдя с четверть версты до поселения, начали вдруг «сушить» весла. Когда лодки причалили к берегу, — а причалили они возле плотбища, где албазинцы счаливали лодки и строили свои судна, — из них высыпали вооруженные люди, образовавшие боевой строй, выставив вперед знаменщиков со штандартами. Тут же огромные разноцветные полотнища, прикрепленные к длинным бамбуковым древкам, сурово и звучно заплескали над их головами. Ударил барабан, и строй двинулся вперед.

— Чего это они?.. — удивился Никифор. — Мы же их перещелкаем, как воробьев.

Маньчжуры и не думали идти на приступ. Где-то на расстоянии двух ружейных выстрелов шедший впереди офицер поднял руку и что-то громко прокричал. Строй остановился. Следом от него отделился какой-то человек, и, переговорив о чем-то с офицером, быстрым шагом направился к крепости.

Это был посланец, которому поручили доставить в Албазин письмо командующего маньчжурским войском Лантаня. Ему позволили подняться наверх и войти в ворота.

— Русский? — увидев его, с удивлением произнес воевода.

— Так это Ромка Горох! — узнали своего бывшего товарища сбежавшиеся поглазеть на «маньчжура» казаки. Тот еще прошлым летом вместе с товарищами из отряда десятника Гришки Мыль-ника, с которыми ходили на реку Зею за податью, попал в полон к маньчжурам, да так и не вернулся домой.

— Ромка! — не меньше других удивился Никифор. — Отчего ты, братец, не по-нашему одет? Или врагу продался?

Ромка попытался спрятать глаза, но куда денешься, если на тебе боевые маньчжурские доспехи, а на левом боку вместо казацкой сабли болтался басурманский палаш?

— Вот… вам велели передать… — не глядя на воеводу, протянул он ему скрепленный сургучной печатью свиток.

Толбузин медленно развернул свернутое в трубочку послание и пробежал его глазами.

— Ты вслух, Ляксей Ларионыч, читай! — попросил его кто-то из казаков.

— Верно! — поддержали Толбузина товарищи. — Тайна там какая?

— Никакой здесь тайны нет, — оторвавшись от письма, проговорил воевода. — Нам снова предлагают оставить крепость и уйти с Амура.

— Вот этого они не хотели? — недобро глянув на Ромку, сунул ему под нос кукиш Мишка Ворон, словно именно Ромка решил сделать им столь оскорбительное предложение. — Да мы лучше умрем, чем измараем себя дурной славой!

— Мишка прав… Уж лучше и впрямь умереть, — поддержали его товарищи.

— Слышал? — обратился к посланцу воевода. — Так и передай своим хозяевам, что мы не отступим… Насмерть будем стоять!

— Верно! — зашумели казаки. — Не отдадим врагу ни пяди русской земли!.. Умрем, но не отдадим!.. Давай, проваливай! — подступили они с кулаками к Ромке.

— Нельзя поганца отпускать! — неожиданно выступил вперед старый казак Семен Онтонов. — Справедливее будет его на березе вздернуть.

— Правильно! На березу его! — поддержал Онтонова Фома Волк. — Собаке положена собачья смерть!

— Дайте-ка его мне! У меня с душепродавцами разговор короткий… — засучивая рукава рясы, сказал уже успевший где-то выпить диакон Иона. У Ромки от испуга даже губы побелели. Он-то знал, на что способен этот великан, а тот, упершись в него своим мутным взглядом, стоял и с нетерпением ждал. — Как, Ляксей Ларионыч, отдаешь падлу?..

— Уймись! — дернул его за рукав священник Максим Леонтьев. — Не твоего ума дело.

— Почему? Я не человек? — насупился Иона.

— Да человек ты, человек, только не лезь в чужие дела, — сказал Леонтьев.

— Дозволь мне, воевода, поговорить с этим иродом по душам, — не унимался диакон. — Исповедовать его не могу, но уж хребет сломать — легко!

— Хребты будешь маньчжурам ломать, а этого мы обязаны отпустить, — жестко произнес Толбузин. — Пусть сослужит казакам последнюю службу. Ты понял, что я тебе сказал? — обратился он к посланцу. — Теперь иди! Небось новые хозяева заждались тебя…

Ромку будто что-то останавливало. То ли приказали ему уговорить русских сдаться на милость победителей, то ли просто жалел старых товарищей.

— Барин воевода, — сказал он, — скоро сюда несметное войско придет — не устоите.

— Пошел вон! — рявкнул на него Толбузин. — Говорю, иди, пока я не передумал.

Ромка ушел, не дав казакам свершить правосудие.

— Вот подлюга-то! Вот подлюга! — бросил ему вслед Карп Олексин. — И носит же таких земля!

— Вот и я говорю… — набивая трубку табаком, произнес Гридя Бык.

— Ты б, Гридя, табачку мне отсыпал из рожка. Твой-то, ядреный, не чета моему, — обратился к нему Леонтий Романовский.

— На, бери, разве жалко?.. — ответил Гридя, протягивая товарищу рожок.

— Все! По местам! — скомандовал Черниговский. — Как сейчас повалят на нас маньчжуры…

— Кишка тонка! — усмехнулся Нил Губавин.

— Верно, — поддержал его кто-то из товарищей. — Мы их зараз одолеем. Сколько там? Сто? Двести?

— Бери больше! — сказали ему.

— Да ну?

— Вот тебе и «ну». Говорю, человек пятьсот — не меньше…

— Ладно! Мы и не таких били.

«Какие храбрые!» — слушая казаков, усмехнулся в седые усы Никифор. Впрочем, его радовал настрой мужчин. Не чуяли витавший в воздухе запах смерти, головы не вешали.

2

Основная часть неприятельского войска прибыла поздно вечером. Кто-то пешим строем, кто-то на суднах. Взяв в кольцо крепость, маньчжуры устроились на ночлег. Рано утром вдруг вздрогнула земля, загудела, заухала. Заговорили вражьи пушки, забросавшие Албазин калеными ядрами и петардами. Уже в следующую минуту над острогом показались первые языки пламени. Горели деревянные постройки. Следом послышались стоны, крики раненых и проклятия, адресованные врагу.

— Иродовы дети! — выругался Черниговский, решивший всю ночь провести на крепостном валу — боялся проспать врага. — Пора и нам начать. Братцы, готовься! — велел он проснувшимся от грохота казакам. — Эй, Данила! — закричал он старому пушкарю Даниле Лыкову. — Заряди-ка петардой свою пушку, накрой вон тот намет! — указал Черниговский глазами в сторону ближнего леса, где, по его мысли, и находился маньчжурский командный пункт.

Он не ошибся. Еще с вечера маньчжуры раскинули в ста шагах к востоку от крепости большой и подбитый сукном генеральский шатер, где разместился со своим штабом командующий императорским войском Лантань. Узнав, что русские не приняли его предложение уйти или сдаться в обмен на благосклонность императора, он решил утром штурмовать Албазин.

Еще в Пекине, провожая одного из своих лучших полководцев в дальнюю дорогу, император Кан-си в напутственной речи велел ему быть безжалостным к тем, кто встанет с мечом на их пути. В то же время поступать по-братски с теми, кто не окажет сопротивления. «Я не Чингисхан, у которого не было сердца, и не хочу напрасных жертв, — говорил он. — Хочу остаться в истории одновременно как жесткий политик и отзывчивый человек».

Эти слова Лантань хорошо запомнил. Впрочем, как и его повелитель, он тоже хотел остаться в памяти потомков справедливым воином, но русские, с возмущением думал он, не понимают значения слов. Всех, кто без приглашения ступил на их землю, они встречают с оружием в руках. Следуя в Албазин, главный оплот русских на Амуре, ему приходилось огнем и мечом прокладывать себе дорогу. Чтобы варварам было впредь неповадно поднимать руку на императорских слуг, маньчжуры не жалели никого, даже детей. Уроки должны быть яркими, только тогда их запоминают надолго, подумал Лантань.

Нынешнего императора Кан-си он знал еще с тех пор, когда тот носил имя Шэн-цзу. Они были друзьями детства. Во дворце благосклонно относились к этой дружбе, ведь Лантань приходился сыном одному высокопоставленному чиновнику, при этом считался воспитанным и незлобливым мальчиком. Молодые люди учились у одних и тех же учителей, вместе охотились, делали первые шаги во взрослую жизнь. Даже общая первая любовь — некая девочка по имени Пань-хуа, которую Лантаню все же пришлось уступить более именитому другу.

В первом боевом походе им довелось быть вместе. Тогда Лантань проявил чудеса героизма и незаурядную способность полководца.

Сев на престол, молодой император не забыл своего друга, назначив его советником по военным делам. Сейчас Кан-си доверил ему очень важное дело — изгнать русских с Амура. «Если ты это сделаешь, — говорил он ему, — ты прославишь свое имя в веках. Не забывай, главное для человека — оставить свой след в истории».

Прибыв на место, Лантань первым делом поинтересовался, как отреагировали русские на его письмо. Узнав, что те отвергли предложение сдаться, он пришел в бешенство. Таким его подчиненные еще не видели. Невысокого роста, щуплый и на первый взгляд мягкотелый, робкий человек, он вдруг на глазах всех превратился в разъяренного ужасного льва, приведя в трепет даже бывалых вояк. Хотел тотчас начать штурм крепости, но помощники уговорили его дождаться утра. Прежде, дескать, нужно провести разведку местности. Вдруг русские решили устроить им западню? Вдруг где-то в тайге прячутся основные силы противника?

— Нет у них больше людей, и не предвидится! — сказал полководец. — Вон, гляньте, все вокруг пылает. Значит, люди из деревень ушли за стены крепости. Интересно, — неожиданно проговорил он, — откуда появился огненный смерч?

— Русские сами подожгли свои селения, — сказал Лантаню начальник разведки Шунь. — Когда мы пришли, все уже полыхало. Горят городки и селения, даже те, что русские называют заимками и зимовьем…

Лантань махнул рукой:

— Пусть горят! Нам от их богатств проку нет. Для нас важно, чтобы русские убрались с Амура…

Прежде чем устроиться на ночлег, Лантань собрал всех военачальников у себя в шатре.

— Ваша главная задача — занять выгодные позиции для штурма, — сказал он им. — Пушки выставьте вперед, чтобы удобнее обстреливать крепость. С рассветом начнем…

Всю ночь Лантань не спал, думая о предстоящем сражении. Он был уверен в грядущей победе. У Лантаня много людей и пушек, тогда как, по сведению его разведчиков, все албазинское войско состоит из двух сотен казаков. Крестьяне, женщины, дети, находившиеся в крепости, не в счет. Какие из них воины? Быть может, его людям и не придется штурмовать крепость — за них все сделает артиллерия.

Незадолго до рассвета Лантань вышел из шатра. Было свежо и тихо. Где-то там, на востоке, уже занималась заря. Пахло хвоей, к которой примешивались речные запахи. Благодать! — лениво потянулся Лантань. Разве можно в такие минуты думать о войне? Вспомнив вдруг, что он воин и ему противопоказаны сантименты, Лантань тут же взял себя в руки и отдал приказ начать битву. Ударили боевые барабаны. Следом загремели пушки, зашипели ядра, и тысячи стрел, пронзив рассветный полумрак, осиным роем метнулись в сторону осажденной крепости. В ответ раздались дружные ружейные залпы, а следом ударила и крепостная артиллерия…

— …Давай, Данила, не подведи! Вдарь, и от этих гадов мокрого места не останется, — глядя на то, как старый пушкарь старательно и неторопливо наводит дуло орудия на цель, сказал ему Черниговский.

— Погодь, Никифор, не говори мне под руку… — попросил тот. — Саблей махать легко, а тут, брат, дело тонкое…

Он выставил прицел.

— Подай огня!.. — прижавшись к лежащей на станке вертлюге, не поворачиваясь, крикнул он Никифору. Тот сунул ему в руки факел. Вспыхнув, фитиль быстро достиг запала пушки. Раздался грохот, и Данилина двенадцатифунтовая пушка легко выплюнула из жерла начиненный порохом увесистый разрывной снаряд.

— Готово! — сдержанно произнес пушкарь, увидев взлетевший в воздух генеральский шатер.

— Молодец! — похвалил его Черниговский. — Давай, ударь-ка вон по тем позициям, — указал он туда, где, готовясь к атаке, сгрудились маньчжурские воины.

Снова грохнуло орудие.

— Попал! — радостно закричал Черниговский. — Теперь…

Он не успел договорить. Ударившая вражеская петарда попала в бочку с пушечной пальбой. Раздался грохот. Никифора швырнуло в сторону. Какое-то время он лежал на земле, не в силах подняться. Кто-то подбежал к нему, подхватил на руки и потащил вниз.

— Данила! Где он? Что с ним? Жив ли? — едва переставляя ноги, спрашивал казак товарищей. Те что-то ему отвечали, но он их не слышал. Голова была чугунной, а в ушах стоял сплошной гул.

Только потом он узнал, что Данилу-пушкаря после взрыва разнесло на куски. Узнает и заплачет. За эти годы тот стал ему точно брат, как, впрочем, и другие его товарищи-казаки…

…Лантаня тогда спасло только чудо.

— Варвары! Они чуть не лишили меня жизни! — с ужасом взирая на трупы своих офицеров, которых накрыл выпущенный пушкарем Данилой Лыковым заряд, в отчаянии закричал он. — Тотчас перенесите огонь артиллерии на русские батареи! Я им покажу! Я им покажу! — вопил он, пытаясь прийти в себя после испуга. — Они еще узнают генерала Лантаня!

Он считал, что только провидение спасло генерала от неминуемой гибели. Недаром, перед тем как отправиться в северный поход, он посетил азиатскую церковь, где попросил богов быть к нему милосердным и помочь добыть победу. Теперь он видел, как милостивы боги.

— Еще. Еще огня! Сравняйте эту крепость с землей! — вскочив на белого скакуна, скомандовал Лантань. — К вечеру от нее ничего не должно остаться!

Грохот, гром… Тяжелые ядра «проломных» пушек врага, к удивлению казаков, считавших свою крепость неприступной, легко пробивали стены и башни крепости. Вокруг все в дыму. Кричат в испуге бабы, плачут малые дети. Всюду стоны раненых и крики о помощи.

Так продолжалось еще около часа, и только после этого Лантань велел своим воинам идти на штурм. Вот уже первая волна маньчжуров хлынула к крепостным стенам. Их было так много, что, казалось, ничто не помешает сломить сопротивление русских и взять приступом крепость. Их не могли остановить ни острые клинья «чеснока» на подступах к крепости, ни глубокий ров, ни даже свинцовые пули, летевшие градом с высоких стен.

— Пушкари, поддай-ка огоньку! — громко скомандовал Толбузин. — Сыпь по ним! Этих тараканов, похоже, ничем не остановишь…

Что могут сделать две пушки, когда маньчжуры так и прут, так и прут со всех сторон?

— Эй! Давай сюда смолку! Сейчас мы баньку этим сволочам устроим! — оценив обстановку, велел воевода. Тут же несколько десятков крепких мужиков устремились вниз, где их бабы, поддерживая огонь в кострах, варили в больших чанах выкуренную заранее в специальных крытых ямах смолу.

— Захарушка!.. — шумела вслед своему мужу Любашка. — Помни, у тебя ребенок на шее…

— Отстань! — не оборачиваясь, прикрикнул на нее мужик, в паре со своим приятелем тащивший на стену железный бак с бурлящей смолой. — Не до тебя мне.

Волосы и рубашка Захара взмокли, а лицо почернело и покрылось пороховой сажей. Также выглядел и его напарник.

— Быстрее! Быстрее! — подгоняли мужиков сверху десятники. Те спешили, ведь казацкие пищали, аркебузы и мушкеты не в силах сдержать волну неприятеля. Не могли мужчины отвечать любопытным бабам. Выльют из раскаленных чанов в тару смолу и бегут к сходням. Наверху, изловчившись, опрокинут ее на головы маньчжур и снова несутся вниз. Раз за разом… Воздух тяжелый, пропитанный пороховыми газами, дымом и смолой. При этом чем дальше, чем гуще становились паленые запахи. Ошпаренные кипящей смолой маньчжуры кричали благим матом, падали с лестниц, но на смену им приходили другие.

— Давай, бросай веревки — будем на катках смолку поднимать! — решив, что надо ускорить дело, велел мужикам воевода.

В следующую минуту змеями полетели вниз концы веревок. К этим концам стали привязывать баки с кипящей смолой, которые натруженные руки мужиков поднимали наверх.

— Давай! Давай, братцы! Вари их, окаянных, заживо! — не смолкал голос воеводы.

Богдойцы все перли и перли на стены.

— Пли! — не успевали подавать команды десятники. — Пли!

3

Враг продолжал наступать.

— Пли! — надрывно кричал Толбузин.

Падали маньчжурские воины, сраженные свинцом, но на их место вставали другие.

— Гляньте! Гляньте! Они обходят нас с севера!

— С востока тоже прут!

— Не только оттуда! Вон у западной стены уже появились!

— Тучи… Ей-богу, тучи! — перекрестился старый казак Прокл Былин.

— Пли!

— Эх, не пропадать же!.. — закричал кто-то из десятников. — В сабли — и вперед!..

Рев, стоны, проклятия… Пылали вокруг соломенные крыши, заполоняя пространство едким дымом.

— Обложили, дьяволы, крепость, — наблюдая сверху за боем, вслух проговорил воевода. — Устоим ли?

— Устоим, Ляксей Ларионыч! Чего, мы не казаки? — неожиданно послышалось за его спиной. Обернулся — Федор Опарин. Глаза горят, а в руках сабля на солнце сверкает.

Толбузин никак не ожидал такого расклада.

— Ты с ума сошел? Говорю, кто дозволил тебе яму покинуть? — быстро совладав с собой, закричал он на бывалого казака.

— Кто? Видно, сам Бог так распорядился! — усмехнулся казак. — Не могу в яме сидеть, когда вокруг такое творится!

…Выбраться из темницы ему помог случай. Когда маньчжурская артиллерия нанесла первый удар, в крепости началась паника. Все кричат, куда-то бегут, а куда бегут, и сами не знают.

— Эй, браток! Ты б выпустил меня! Не помирать же мне в яме! — позвал стражника Федор, а того и след простыл. То ли накрыло зарядом, а может, просто испугался и вместе со всеми помчался искать укрытие. Вон сколько понарыли, и них хоронились.

Стал думать, что делать. Тут, на счастье Опарина, мимо пробегала какая-то баба. Услышав призывный голос Федора, подошла к краю ямы и заглянула в нее.

— Ба! Да тут человек!.. — всплеснула она руками. — Как же ты туда попал, милок? — удивилась она.

Федор сразу понял, что баба совсем не албазинская, так как задала ему глупый вопрос.

— Понимаешь, в суматохе оступился, упал! — соврал казак. — Ты давай-ка, милая, найди веревку… Без нее мне никак отсюда не выбраться. Видишь, какая глубокая яма?

— Да вижу, вижу… Как ты только, горемычный, не разбился?.. — покачала головой женщина.

— Так ведь сам удивляюсь! — продолжал врать казак. — Давай, тащи веревку, а не то я пропаду здесь.

— Где я сейчас ее найду? Не видишь, что творится вокруг? Нет, я пойду. Не ровен час, убить могут… — задумчиво сказала женщина.

Федор в отчаянии.

— Не спеши! — попросил он. — Сперва оглядись вокруг. Вдруг где увидишь! В телеге, к примеру.

— Если и увижу, то что?

— Мужики — народ припасливый. В любой телеге топор с веревкой найдешь. Давай, милая, давай! Мочи нет терпеть…

Баба исчезла, но скоро появилась с толстой пеньковой веревкой.

— Я тебе говорил! — обрадовался Федор. — Ты один конец к чему-нибудь привяжи, а другой мне сбрось.

— Так я к колесу телеги и привяжу! — сообразила женщина.

— Вот и умница. Давай, давай, поторопись! Говорю, мочи нет сидеть здесь! — печально проговорил Федор.

Потом Опарин взял у убитого казака саблю и бросился наверх.

Там уже небу жарко! Его товарищи из последних сил пытались сдержать врага, а те под прикрытием своей артиллерии все лезли и лезли на стены. Их встречали огнем казаки. Те падали, но им на смену шла другая волна. Кровь, вопли, стоны, негромкие проклятия в сторону врага, срывающиеся с губ, и умирающие от ран казаки.

Мужчины с легкими ранениями и не думали покидать стены, тяжелых же забирали девки и бабы. Они тащили их вниз, перевязывали раны и прятали в укрытия. Другие женщины продолжали поддерживать костры, на которых варилась смола.

— Ты, Дунька, посиди здесь, а я на стену сбегаю, — сказала подруге Любашка. — У меня на сердце что-то тяжело, ведь Захарки моего давно не видать. То все время бегал за смолой, а тут вдруг пропал.

— Может, убили уже? — поправляя на голове платок, произнесла Дунька, дебелая бабенка с красными щеками.

— Типун тебе на язык! — послышался резкий ответ Любы.

Поднявшись по сходням наверх, Любашка застала страшную картину. Здесь, на самом гребне крепостного вала, шла кровавая сеча. Не в силах больше сдерживать противника, казаки дали слабину, и вот уже на крепостных стенах с мечами в руках появились первые узкоглазые ратники. Загудели железом доспехи воинов, зазвенели клинки, заревели в отчаянном приступе казаки.

— Эх, зараза!.. Бей их, братцы, бей проклятых! Бей, не жалей!.. За Русь-матушку, за детишек наших малых!

— Давай, товарищи мои, поднатужимся, сбросим этих нехристей со стен! — раздался знакомый лихой крик.

— Федор! Опарин! Откуда? — понеслось со всех сторон.

— Оттуда! — весело воскликнул казак и ринулся в гущу боя. Лет немало, да и силенки не те, но дрался он так, что и любому молодому завидно бы стало.

— Получай, подлюга! — первым же ударом снес он голову попавшемуся ему под руку высокому могучему маньчжуру. — Ты тоже получи свое! — опрокинул Федор Опарин наземь другого. Потом уже все смешалось, и у Любашки от этой круговерти зарябило в глазах.

— Захарка! — закричала она. — Где ты, окаянный?

— Здесь я, здесь! — неожиданно услышала она надрывный голос мужа. Глянула туда, где находилась ближняя к лесу сторожевая башня, и ахнула. Взяв в руки тяжелую палку, ее мужик из последних сил отбивался от окруживших его пятерых маньчжуров. Те отчаянно махали мечами, но подойти к страшному в своей ярости молодому бородачу не решались.

— Петруша! — увидев неподалеку своего бывшего возлюбленного, который вместе с товарищами пытался сдержать натиск наседавшего врага, позвала она его. — Ты б помог Захарке! — умоляюще попросила она. — Вон, глянь — они сейчас, не приведи Господь, его убьют!

Петра не надо было долго упрашивать. Вытерев о рукав кафтана окровавленный клинок, он бросился на помощь своему бывшему сопернику. Несколько мощных ударов, и вот уже бездыханные тела маньчжуров лежат у его ног. Воспрявший духом Захарка хотел сначала поблагодарить своего спасителя, но струсил и, что-то пробурчав, сжал покрепче ослопину, ринувшись навстречу врагу.

«Смотри, какой храбрец! — подивился Петр. — Я-то думал, он только и может гурьбой на одного»…

Повернул голову и увидел благодарную Любашкину улыбку. «Ладно, чего уж тут!» — махнул он рукой. Небось Захарка тоже пришел бы на помощь…

…Уже несколько часов длился бой, но маньчжурам все никак не удавалось овладеть крепостью, несмотря на их упорство и значительное превосходство в живой и огневой силе.

— Какой позор! — выговаривал своим военачальникам Лантань. — Почему мы до сих пор не взяли эту проклятую крепость? Наши воины разучились воевать?

— Мы несем большие потери… — говорили ему. — Русские сражаются круче бешеных зверей.

Что ж, раненый зверь намного опаснее обыкновенного, и это Лантань понимал. Если русские решили не сдаваться, они будут сражаться с удвоенной силой. Он снова посылал своих воинов на стены. Их все так же встречали огнем и кипящей смолой. Оттого воздух вокруг был тяжелым, смолистым, будто где-то рядом смолили свиней.

Алексей Ларионович занял место на Батарейке — господствующем над берегом холме, откуда изредка била по наседающему врагу пушка Кирея Ермакова. Рядом с ним — десятник Матвей Кафтанов и его люди, которым приходилось где огнем, где саблей отражать атаки маньчжуров, пытавшихся захватить Батарейку.

— Кирей! Слышь меня? Давай-ка вдарь по лодкам! Вон как их пушки-то бьют с реки. Заткни им пасть!.. — велел пушкарю Толбузин.

Кирей Ермаков, оборонявший острог своей пятифунтовой пушкой со стороны реки, расправил смоляные усы и прицелился. В следующую минуту картечь с шипением разлетелась по воде.

— Молодец! — похвалил пушкаря воевода, увидев, как на одной из лодок заряд повалил всю команду. — Давай, сыпь по второй! Васька! Где ты? — позвал он своего холопа Ваську Чуприхина, которого привез с собою из Нерчинска. — Сгоняй-ка к Погодину! Пусть разворачивает орудие. На его краю там поспокойнее, а с севера, видишь, как эти тараканы лезут. Пусть ударит по ним шрапнелью.

Командование Ильи Погодина находилось в западной части крепости, куда и отправился Васька.

Проводив его, воевода решил оглядеться, оценить обстановку. Все было, как и прежде. Маньчжуры, поставив лестницы, продолжали карабкаться на стены, встречая отчаянное сопротивление русских.

«Хорошо дерутся! — мысленно похвалил Толбузин казаков. — Но и пашенные молодцы. Сабель у них нет, так они врага вилами да палками. Вон как орудуют — хорошо поглядеть! Если выстоим — всех награжу. Ей-богу, награжу!»

В этот момент он услышал за спиной чей-то громкий призывный клич:

— Казаки! Выручай!

Это был голос Федора Опарина. Попав во вражеское кольцо, он отчаянно отбивался от наседавших на него басурманов. В былые времена он мог один управиться с ними, но теперь уже не те годы.

— Держись, Федор! — крикнул ему Толбузин. — Я сейчас, сейчас…

Ястребом налетел он на врага и дрался отчаянно, пока не подоспела подмога.

— Петька, сынок! — с размаху срезав очередного маньчжура саблей и сбросив бездыханное тело со стены, закричал Федор. Пот хлестал с него ручьем, а светлая исподняя рубаха густо залилась кровью.

— Здесь я, папа, здесь! — отозвался старший сын, вместе с товарищами сдерживавший натиск маньчжуров на северной стороне крепостной стены.

— Как ты там? Хорошо ли бьешь врага нашего?

— Хорошо, папа, хорошо!

— Смотри у меня! Не посрами род наш опаринский.

— Будь спокоен, папа, не посрамлю! — ударив саблей наотмашь одного басурманина и подставив ножку другому, протрубил Петр.

— Помни: за мать свою бьешься, за русскую землю…

— Помню я, тятя, все помню! — сбрасывая очередного маньчжура с крепостной стены, крикнул ему Петр.

Федор уже искал глазами младшего сына. Вот он — совсем близко от него. Диким зверем мечется по крепостной стене и точными сабельными ударами разит врага. Клобук слетел с его косматой головы, а длинная ряса послушника мешала его движениям, но тому все равно. «Вот тебе и монах!» — удивился отец, глядя на то, как его сын расправляется с басурманами.

— Тимоха! Не устала ли рука твоя бить врага?

— Нет, папа, не устала! — отозвался младший сын.

— Хватит ли у тебя силенок до конца боя?

— Хватит, папа!

— Тогда держись! Будь осторожен! Я за вас, чертей, перед матерью в ответе!

Рядом с Тимохой, подобрав рясу, лихо махал кривым турецким ятаганом Михай. Он настолько шустр и стремителен, что маньчжурам никак не добраться до него. Сделав ложный маневр, он вдруг резко нырял под вражеский меч и тут же убивал неприятеля клинком, после чего начинал искать новую жертву.

Рев вокруг стоит такой, будто это шторм на море разыгрался.

— Ляксей Ларионыч, жив ли?! — закричал Федор, бросаясь в самое пекло боя.

— Живой я, Федя, живой! Мне надо еще тебя в Москву снарядить. Забыл? — ответил ему воевода.

— Как такое забудешь? — усмехнулся казак, ударом клинка повалив наземь бросившегося на него маньчжура. — Дай бог, доживем. Вы, мои верные товарищи? Ты, Васюк?

— Живой! — крикнул тот.

— Ты, Гридя?

— Что со мной сделается?

— Ты жив, Иван Конокрад?

— Еще и тебя переживу!

— Фома?

— Тут я, живой!

— Как Семен?

— Да цел я, цел!

— Братья Романовские?

— Мы живы! — за обоих ответил Григорий.

— Карп?

— Живой!..

— Ты, мой зять? Жив?

— Жив, Федор Петрович! — ответил ему Мишка Ворон.

— Тогда все в порядке… И-их! — взмахнул он саблей. — Разбейся, кувшин, пролейся вода, пропади, моя беда!

4

Маньчжуры применили большие луки — стрелы, выпущенные из малых, не долетали до цели, как и ружейная картечь, поэтому тяжелые срезни беспрерывно жужжали над головой, словно пчелы.

Вокруг стонали раненые, над которыми колдовали пришедшие на помощь мужьям и братьям казачки. Раны пытались лечить травами, а боль снимали азиатской водкой, заливая ее в рот раненым. Больше всех постарался беглый азиат Ян Лун, лечивший раны смесью опия и мандрагоры, как это делали древние азиатские врачеватели. Тут же нашлось дело и для молодых иноков, которые старательно рвали на лоскуты тряпье, и ими женщины потом перевязывали увечным раны…

…Саньке тоже нашлось дело. Вместе с монастырскими бабами она поддерживала огонь в кострах, на которых варилась смола.

— Хитрая и быстрая! Вон сколько за раз хворосту-то принесла, — похвалил ее кто-то из женщин.

— Не верю я ей, — сказала другая. — Дай ей волю — тут же к своим сбежит.

— Да нет, говорят, она по уши влюблена в своего казака. Разве ж убежит? — прозвучал другой голос.

— Ты про кого, про Опарина?

— Про него, а про кого ж еще?

— Нужен ли ей этот старый хрыч? Сама-то еще молодая.

— Молодая, но куда денешься? Для нее неволя, видимо, уже навсегда.

— Если не сбежит, — заметила какая-то женщина. — Если сбежит, так еще чего-нибудь утащит…

Санька слышала эти речи, и в ней потихоньку рождалась обида. На кого, она и сама не знала.

Мысль о том, что у нее появилась возможность вернуться в прежнюю жизнь, вначале испугала ее. Как же тогда Федор? Как же сын? Нет, Санька должна остаться с ними до конца. Когда она увидела на крепостном валу людей в маньчжурских доспехах, услышала знакомую речь, она не выдержала и помчалась наверх.

— Ты куда? — бросил ей вслед какой-то старик. — Вот дура-баба! Там же стреляют.

Санька не слышала этих слов, и все ее мысли были заняты другим. «Быстрее! Быстрее! — подгоняла она себя. — Еще немного»…

Санькино появление на крепостном валу в кровавом водовороте никто бы не заметил, но Бог наградил азиатку звонким голосом. Встав во весь рост у края восточной стены и обернувшись в сторону осаждавших крепость маньчжур, она вдруг замахала руками и что-то закричала на своем языке.

— Я здесь! — кричала Санька. — Здесь!.. Помогите! Спасите меня!

— Чего? — удивленно посмотрел на нее Толбузин. — Эй, девка, прочь, если не хочешь быть подстреленной, как куропатка…

Она его не слышала и продолжала кричать и махать руками, стараясь привлечь к себе внимание маньчжурских ратников.

— Мой господин! Мне кажется, в крепости началась паника, — внимательно наблюдая за действиями своих воинов, обратился к Лантаню его помощник Дунхай.

— Почему вы так решили, генерал? — спросил его командующий.

— Гляньте, — указал Дунхай в сторону крепости. — Видите? Какая-то женщина забралась на стену и машет нам руками.

Лантань посмотрел туда, куда ему указывал генерал.

— Это же какая-то сумасшедшая! — произнес он. — Вокруг рекою льется кровь, а ей все нипочем. Хотя, если это пленница? Я слышал, у русских на Амуре с женщинами негусто, и они берут в плен наших девиц.

Их разговор услышал полковник Мань Тао, высокий худощавый человек с красивым азиатским лицом, один из лучших военачальников в войске. Его полк славился безукоризненной дисциплиной и отсутствием проступков среди воинов. По слухам, он был человеком добрым, но при этом рабом своего слова: как говорит, так и делает. Подчиненные не только боялись его, но и уважали и даже любили.

Какое-то время Мань Тао стоял неподвижно, пытаясь рассмотреть лицо метавшейся на земляном валу женщины.

— Это моя возлюбленная! — неожиданно воскликнул он. — Моя Сан-Пин!

Долгие годы Мань Тао не забывал о ней. Более того, мужчина пытался отыскать Сан-Пин, но тщетно, и все же ему казалось, что однажды ему удастся вновь увидеть свою любовь. По слухам, Сан-Пин находилась у русских, поэтому он долго ждал того часа, когда императорское войско отправится в северный поход.

Ни слова не говоря, полковник вскочил на своего серого аргамака и помчался в сторону крепости.

— Безумец! — усмехнулся Лантань. — Разве можно так рисковать из-за какой-то женщины? Вон как эти русские метко бьют…

— Сан-Пин! — не переставая хлестать коня, на скаку кричал полковник. — Моя Сан-Пин!

Она никогда не услышит его голоса. Мань Тао видел, как стрела, выпущенная кем-то из маньчжуров, пронзила грудь его любимой.

— Сан-Пи-ин!.. — отчаянно закричал полковник. — О, моя любовь!..

Слезы ручьем лились из его глаз. Мань Тао мчался, ничего не видя перед собой. Добравшись до стены, он соскочил с коня и, оттолкнув закованного в тяжелые латы воина, устремился по штурмовой лестнице вверх. Быстро вскарабкавшись на стену, он бросился искать свою возлюбленную.

— Сан-Пин! Любимая!..

Мужчина пытался проложить себе дорогу мечом, но когда до цели оставалось совсем немного, на его пути выросла фигура диакона Ионы.

— Куда мы спешим? — пьяно ухмыльнулся тот и поднял палку.

Удар был таким сильным, что полковника не спас даже железный шлем. Он рухнул наземь, тут же испустив дух. Так и лежали они рядышком, эти бывшие возлюбленные. Вокруг них, залитая кровью, стонала земля, вбирая в себя всю ярость людскую и боль.

— Саньку… узкоглазую нашу убили! — раздался вдруг чей-то взволнованный голос.

Федор вздрогнул. Как так? «Я велел ей не вылезать из убежища», — едва не закричал он.

— Батька, вот твоя азиатка! — громко сказал Петр.

— О, Господи!..

Не медля ни минуты, Федор бросился туда, где, широко раскинув руки, лежала его Сан-Пин.

— Санька! Санечка!.. Да как же так?.. — упав рядом с нею на колени, запричитал он. Губы Федора дрожали. — Молви хоть словечко! — подняв Санькину голову, умолял ее Федор. Поняв, что перед ним бездыханное тело, он вдруг завыл. Протяжно, по-волчьи, но громко.

— Азиятку свою оплакивает, — сказал пушкарь Кирей Ермаков, лицо которого чернело от пороха.

Федор взял мертвое Санькино тело на руки и понес вниз.

— Папа! Папочка! Что с мамкой? — догнав отца, испуганно спросил его Степка. Все это время он помогал казакам нижнего боя перезаряжать пищали, а когда увидел Федора, несшего на руках мать, бросился за ним следом.

— Убили ее, сынок… Убили, — сказал Федор и заплакал. Степка впервые видел его плачущим, поэтому серьезно растерялся. Ухватившись за рукав отцовской рубахи, он вместе с Федором в скорбном молчании проследовал к полусожженной маньчжурскими петардами церкви, где лежали груды мертвецов. Хоронить их было некогда, да и некому, ведь каждый человек сейчас на счету.

Передав Саньку на руки людям, Федор уже собирался вернуться на стену, когда к нему подошла Наталья.

— Больно, Феденька? — погладив его по заросшей щеке, тихо спросила она мужа.

— Ой, больно, Наталка!.. Так больно, что мочи нет, — ответил Федор. — Я ведь вас обеих любил. Теперь вот ты у меня одна осталась. Подойди-ка сюда! — поманил он вдруг Степку. — Вот, Наташка, хочешь ты того или нет, но теперь ты для него будешь матерью. Он ведь сирота. Как, примешь?

Та только грустно улыбнулась: куда, мол, деваться?

— Вот и решили… — проговорил казак. — Пойду я. Вы тут поосторожней. Мы-то маньчжура в крепость не пустим, но ядрам их и стрелам не устроишь заслон…

— Ты, Феденька, не больно там геройствуй, — умоляюще посмотрела на него Наталья. — И за сыновьями пригляди. Как они там? Не ранены ли, не покалечены?

— Живы они, мать, живы! Ну все, хватит трепаться. Воевать надо.

— Папка! Возьми меня с собой, — попросил отца Степка. — Хочу за мамку отомстить…

— Успеешь еще! Жизнь-то длинная, — сказал Федор.

— Думаешь, мы живы останемся? — с сомнением в голосе спросила Наталья.

— Куда мы денемся? — усмехнулся казак. — Русского человека и орда жгла, и швед с поляком душили, но мы выжили, и теперь выживем.

— Хорошо бы… — глядя мужу вслед, проговорила женщина. — Нам ведь надо еще внуков поднимать. Знай, Феденька, ты для меня — солнечный лучик в этой жизни. Любила, люблю и буду любить до конца.

— Я тоже тебя люблю! — не оглядываясь, крикнул Федор. — Прости меня за все.

— Простила, — легонько вздохнув, тихо вымолвила Наталья.

…Весь день длился бой, и только когда на западе зажглась вечерняя заря, Лантань велел офицерам отвести от Албазина свои полки.

— Завтра мы сделаем то, что не смогли сделать сегодня, — сказал он им. — Пока давайте подсчитаем свои потери.

Потери оказались большими. Сотни убитых, не считая раненых и тех, кто, испугавшись смерти, бежал за Амур. Командующего это привело в бешенство, и он устроил своим офицерам жестокий разнос.

— Вы — плохие командиры! — кричал он им. — Почему ваши воины дрогнули перед горсткой плохо вооруженных казаков? Или мне просить императора прислать нам подмогу? Нас и без того пятнадцать тысяч! С таким войском можно покорить всю Азию. А вы?.. Завтра же первыми полезете на стены. Вы поняли меня? Тому же, кто струсит, я велю отрубить голову, и пусть навеки позор ляжет на весь его род.

У русских тоже потери немалые — и убитые, и раненые. Среди них не только мужчины, женщины, но даже дети. Башни и крепость были разбиты пушками; каленые ядра и огненные стрелы, выпущенные из станка, сожгли церковь, лавки и хлебные амбары.

Приуныли люди, так всю ночь и просидев возле догорающих углей, погруженные в невеселые думы.

— Ничего, выстоим, — пытался ободрить их Толбузин. Он устал не меньше других, и на душе было неспокойно, но он старался не подавать вида. — Там, глядишь, и подмога поспеет. Свинца да пороху только б хватило.

Никто уже не верил в эту помощь.

— Оставили нас одних цари-бояре, — роптали люди. Кого-то даже крамольные мысли стали посещать.

— Не пойти ли врагу на поклон? — все чаще и чаще звучало вокруг. — Может, сдаться? Глядишь, и поживем еще. Что толку против такой орды идти? Все равно погибнем. Не только мы, но и наши дети.

— Цыц, подлые души! — жестко обрывал такие речи воевода. — Услышу еще — велю до смерти запороть…

— Ты нас не пугай, воевода! — бросил в сердцах пожилой казак Нил Губавин. — Лучше вели нарочных послать в Нерчинск — пускай поскорее подмогу присылают, а то и впрямь всем нам придется погибнуть. Знать бы, за что умрем…

— Как за что? — подойдя к костру, возле которого в окружении товарищей сидел Нил, сказал воевода. — За Русь нашу матушку, конечно. И за царей наших, отцов родных, за Ивана и Петра…

Губавин усмехнулся:

— Они хоть знают о нашем существовании?

— Как же! — подсаживаясь к костру, спокойно произнес Толбузин. — В Москве все про нас знают…

— Ой ли… — не поверил ему Нил. — Я так думаю, им до нас никакого дела нет, иначе они бы давно прислали сюда мощное войско. Так ни людей не дают, ни пушек, ни пороха.

— Вот-вот. Жалованья тоже не платят, — поддержал его кто-то из казаков, сидевших у соседнего костра.

— Короче, мы точно те церковные мыши. Что сами добудем, тем и живем, — продолжал Нил. — Царям-то что… Им на морозах не мерзнуть и грудь под пули не подставлять. О них заботятся, а кто подумает о нас?

— Бог подумает, — усмехнулся сидевший рядом с Губавиным постаревший за эти годы Игнашка Рогоза. — Только он, видать, спит, когда нас плетьми секут и голодом морят.

— Вот я и говорю: велика русская земля, а правде в ней нет места, — сказал Губавин. — Без правды что за жизнь? Я вот, к примеру, в эти края бежал в поисках лучшей жизни. Думал, уж там-то у людей все есть. Там и воля, и сытость, и правда. Оказалось, ошибся. Здесь все, как везде… Разве что солнце ярче светит, а леса гуще и богаче.

Воеводе не понравились такие речи.

— Крамольничаешь, Нил Степанов! Смотри у меня! За такие речи знаешь, что полагается?

Нил лишь махнул рукой.

— Да говорю тебе, не пугай… Меня и плетьми били, и в тюрьме я сидел, и саблей меня рубили. Теперь если только на кол меня осталось посадить. Это не страшно. За правду свою я всегда готов пострадать.

— За правду, говоришь? — ехидно спросил Толбузин. — Какова она, твоя правда?

Нил на мгновение задумался.

— Воля — вот моя правда, — сказал он. — Без нее, родимой, мне белый свет не мил. Умирать завтра я буду не за царей и бояр, а за эту самую волю.

Видя, что Губавина не образумишь, Толбузин безнадежно махнул рукой и встал в намерении отправиться на покой. Жена-то, наверное, уже заждалась. Слава богу, огонь не тронул приказную избу, значит, есть возможность лечь и забыться хотя бы на часок. Глядишь, завтра уже не удастся.

Что до Нила… По правде говоря, Алексей Ларионович в душе сочувствовал ему. В самом деле, мало еще добра-то на Руси. Отсюда и эти разговоры: дескать, хоть в Орде, да не в обиде. Все к добру тянутся, все ищут лучшей доли для себя. Жаль, редко находят. Поэтому вольная воля кажется многим тем самым главным добром, к которому нужно стремиться, но недаром говорят: волю дать — добра не видать. Вольная воля — цыганщина, разгул, пьянство, непременно кончающиеся разбоем и бунтом. Нужна жесткая рука в государстве, нужны суровые законы. Люди ищут счастье, но вот бы знать, где оно?..

 

Глава десятая

ИСХОД

1

Даже не взглянув на накрытый к его приходу стол, Толбузин бухнулся в постель и забылся, но спал недолго. Заслышав во сне какие-то странные звуки за окном, открыл глаза. Прислушался. Когда понял, в чем дело, успокоился. Чего ж певцу-то неймется? «Хоть бы отдохнул чуть, — подумал воевода, узнав хрипловатый голос слепого музыканта, певшего под аккомпанемент своей домры. — Он решил народ отвлечь от тяжких дум?»

Неведомо откуда взявшийся человек сразу пришелся по душе казакам. Одни даже говорили, что его Бог им послал. Старик знал много диковинных песен, но больше всего албазинцам полюбилась та, в которой он воспевал героев-кумарцев, некогда выстоявших в битве против огромного войска маньчжуров. Вот и сейчас, устроившись рядом с мальчонкой-поводырем на обгорелом бревне, еще недавно служившим венцом порохового погреба, и положив на колени свой инструмент, мужчина тихо пел, легонько перебирая струны домры:

Дальше в песне слепец повествовал о том, как маньчжурский князь, пришедший воевать с казаками, предлагал им сдаться, прельщал златом-серебром и красивыми девицами. Напрасно…

…Остаток ночи Толбузин пролежал с открытыми глазами. Ворочался, скрипел тесовой кроватью, слыша, как за перегородкой вздыхала его жена. Когда забрезжила заря, он, тяжко вздохнув, достал из-под кровати сапоги, надел шелковые шаровары и, набросив кафтан на плечи, стал перед образами.

— Господи! — прошептал он. — Если ты есть на свете, то помоги нам, несчастным, одолеть нашего врага. Укрепи наш дух и всели в нас мощь!.. Пресвятая Богородица, ангел-хранитель, угодник Сергий, дайте обрести нам веру в победу, спасите и сохраните нас от стрел ядовитых и огня, от дьявольских орд, что непрошеными пришли на нашу землю…

Гермоген был уже на ногах.

— Ляксей Ларионыч, снова с маньчжурами повоюем? — увидев выходящего из приказной избы воеводу, подошел он к нему.

Тот выглядел несколько потерянным.

— Вчера я с людьми разговаривал, — вместо ответа произнес он. — Так вот, оказывается, не во всех дух крепкий. Кто-то и ослаб, и уже о сдаче крепости заговорил. Не бывать этому! — нахмурил он брови. — Не для того мы тут стоим, чтобы врагу на поклон идти. — Толбузин на мгновение умолк, видимо, что-то соображая. — Ты вот что, отче… Взял бы да сказал свое людям, дух их укрепил. Они тебя любят и верят тебе. Давай, выполни мою просьбу.

Гермоген и сам видел, как албазинцев все больше и больше охватывает паника. Казаки еще ладно, но вот бабы… Детишек им своих жаль, поэтому и мужья заволновались. Не хотят родных терять.

— Ты прав, Ляксей Ларионыч, людей надо ободрить, верить в себя заставить. Без этого нам не выстоять, — согласился с воеводой Гермоген.

Церковную звонницу еще накануне разрушили неприятельскими ядрами и огнем, поэтому он велел бить в железо и собирать народ. Нехотя сходились люди на крепостную площадь, на которой все еще постреливали угли догорающих ночных костров. Усталые, измаянные, с опухшими от бессонницы лицами. Мужчины, женщины, старики, дети.

Тут же появилось войсковое знамя Албазинского воеводства с изображенной на нем Богоматерью.

— Братья и сестры! — дождавшись, когда прибудет народ и монахи вынесут иконы, спрятавшиеся от врага в глубоких убежищах, начал Гермоген. — Сейчас нам предстоит выполнить высокий долг. Мы не должны дать врагу захватить нашу крепость. Сначала он попытается покорить наш дух, ведь без этого мы станем слабыми и беспомощными. Тогда бери нас хоть голыми руками! Я заклинаю вас, чтобы вы не испугались врага нашего и не отчаялись. Стоять насмерть, а то какие ж мы русские?

Гермоген говорил по своей силе, негромко, но в крепости стояла такая тишина, что слышно было, как стрекочут в траве потревоженные людьми кузнечики, а где-то за стеной, у ближнего леса, от нетерпения храпят и бьют копытами боевые маньчжурские кони.

«Слава страстем Твоим, Господи…» — исчерпав слова, начал старец говорить словами Евангелия. «Слава долготерпению твоему, Господи…» «Разбойника благоразумного во единем часе раеви сподобил еси, Господи; и мене древом крестным просвети и спаси…»

— Повторяйте за мной! — велел он опустившимся перед ним на колени людям. — «Царю небесный, утешителю, душе истины, иже везде сый и вся осолняяй, сокровище благих и жизни подателю, приди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны, и спаси, Блаже, души наши…»

— Повторяйте! — снова попросил он. — «Господи! Не в ярости Твоей обличай меня и не во гневе Твоем наказывай меня. Помилуй меня, Господи, ибо я немощен; исцели меня, Господи, ибо кости мои потрясены; и душа моя сильно потрясена; Ты же, Господи, доколе? Обратись, Господи, избавь душу мою, спаси меня ради милости Твоей, ибо в смерти нет памятования о Тебе: во гробе кто будет славить тебя?.. Иссохло от печали око мое, обветшало от всех врагов моих… Да будут постыжены и жестоко поражены все враги мои; да возвратятся и постыдятся мгновенно». «…Восстань Господи! Спаси меня, Боже мой!.. Ибо ты поражаешь в ланиту всех врагов моих; сокрушаешь зубы нечестивых. От Господа Спасение. Над народом Твоим благословение Твое…». «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь!»

— Аминь! — повторила толпа.

— Теперь, братья и сестры, за работу! Помните, Бог услышит вас и даст вам спасение. Те же, кому не удастся живыми выйти из боя, с легким сердцем предстанут пред Всевышним. Все вы уже проложили к нему свою светлую дорогу. Маньчжурам лишь адские муки грозят.

2

Как только солнце поднялось над лесом, маньчжуры ударили в боевые барабаны. Снова загремела артиллерия, обрушив на крепость петарды и тяжелые ядра. Вскоре от точных пушечных ударов полностью рухнула церковь, а вместе с ней взлетели на воздух и все церковные постройки, включая часовенку в честь Николая Чудотворца и церковные пределы — Богородицы Владимирской и Архангела Михаила. Потом дошла очередь и до приказной избы. Алексей Ларионович, находясь в укрытии у верхнего боя, видел, как тяжелое ядро пробило крышу, а следом влетевшая в дом петарда разнесла его в пух. «Слава богу, жену свою я вовремя определил к людям в землянку, иначе бы»… — Воевода тяжко вздохнул и покачал головой.

— Да, жарким будет денек, — вслух произнес он.

— Что? Это да, — пытаясь перекричать грохот орудий, согласился стоявший рядом с ним Черниговский. Он еще не совсем отошел после контузии, поэтому плохо слышал на левое ухо. — Черт! Как мы не догадались ночью вылазку-то сделать! — помянув недобрым словом вражескую артиллерию, неожиданно произнес он. — Могли укоротить язычок их мортирам. До лесу, может, и не добрались бы — там повсюду сторожа, — а уж судна с пушками потопить нам реально. В каждую б заложили заряд — и концы в воду. Ничего, если нынче выстоим, ночью сам отправлюсь на вылазку.

Вражеская артиллерия не смолкала ни на минуту. Вот уже появились и первые убитые. Следом зарыдали бабы, запищали укрывшиеся под землей детки. Так длилось примерно с час, а потом вдруг гром стих.

— Ироды!.. Они ребенка моего убили! — в наступившей тишине раздался вдруг отчаянный женский голос.

— Господи, спаси и сохрани нас грешных! — эхом прозвучало ей в ответ.

Воспользовавшись передышкой, мужчины достали свои трубки. Говорить не говорили, а лишь наслаждались тишиной.

Тишина длилась недолго. Вскоре вновь ударили боевые барабаны, и маньчжуры бросились на штурм.

— Пли! — встав в полный рост, закричал Толбузин. Тут же пули, выпущенные из пищалей, сразили наповал с десяток тех, кто был в первых рядах наступавших. В ответ маньчжуры ударили из станков, и сотни тяжелых стрел устремились в сторону крепости.

— Ты б, барин, не высовывался! — ругал воеводу Никифор. — Убьют, и чего мы делать будем?

— Если меня убьют, то я тебе завещаю начальствовать над войском. Или ты не атаман?.. — улыбнулся в усы Толбузин.

— Все же спрячься, Ляксей Ларионыч! Не приведи Господи, стрела какая или пуля прилетит.

Маньчжуры, подставив к стенам высокие лестницы, уже карабкались наверх. Их встречали огнем и прикладами. Тех же, кому удавалось взобраться на стену, рубили саблями.

— Эх, смолы б сейчас, но где ее взять? Вся кончилась, — глядя на карабкающихся по лестницам узкоглазых ратников, сказал Толбузин.

Снова «заговорила» вражеская артиллерия, и этот раз ей удалось сделать пролом в крепостных воротах, куда тут же хлынули маньчжуры. Началась кровавая сеча. На помощь казакам из нижнего боя бросились пашенные с рогатинами и топорами. Маньчжурам удалось опрокинуть их. Оказавшись в крепости, они с победными криками ринулись к чудом уцелевшим постройкам, круша мечами всех, кто попадался на их пути.

Неожиданно будто бы из-под земли перед ними возник старец, державший в руках икону с образом Божьей Матери. Он молча и сурово глядел на врагов, как бы заклиная их остановиться. Устрашившись этого взгляда, маньчжуры замерли в нерешительности.

— Иван, Карп, Григорий, Ефим — айда за мной! — увидев Гермогена в окружении врагов, закричал Федор старым товарищам. — Старца нашего убивают!

Словно ястребы с неба, слетели они со стен и бросились на врага. Силы были неравными, но казаки дрались так отчаянно, так ловко они уворачивались от неприятельских мечей, что маньчжурам никак не удавалось сломить их сопротивление. Тут Петр подоспел, а за ним и ватага пашенных во главе с Захаркой. Бились насмерть, не жалея голов своих.

— Давай, сынок, давай! Бей их, дьяволов! — опрокинув очередного басурманина, закричал Федор сыну. — Нечего поганцам нашу землю топтать!

Глаза у него злые, бешеные. Ночью Федор похоронил свою Саньку. Не лежать же, мол, ей, как дохлой псине, у всех на виду.

— Отпеть бы ее надо, мою голубу, — обратился он к диакону Ионе.

— Да не по чину мне, Федя, — сказал тот. — Кадилом помахать еще могу, но не больше. Обратись к отцу Максиму.

У священника и без того работы хватало. Наскоро отпев одного покойника, он переходил к следующему. Федору пришлось ждать почти целую ночь, но вот настал и Санькин черед.

«В путь узкий ходшии прискорбный, вси в житии крест яко ярем вземшии… — читал отец Максим. — Приидите насладитеся их же уготовах вам почестей и венцов небесных…»

Прочитав молитву, он трижды осенил усопшую крестным знамением и велел двум послушникам, которых призвали помогать ему, опустить тело в наскоро вырытую общую яму. Нынче было не до гробов, но и откуда им взяться, ведь прежде чем положить покойницу в могилу, ее замотали в старое тряпье. Все… — крепко зажмурил глаза Федор. Нет у него больше Саньки. Для чего тогда жить? Отец Максим ему: «Крепись, казак, жизнь твоя еще не кончена, нельзя тебе опускать руки, так как это грешно. Не зверю в лапы отправляешь сестру нашу, а в лучший из миров», — сказал он.

Даже такие слова не смогли успокоить безутешную душу Федора. Так и просидел он до зари, погруженный в тяжелые думы. Только маньчжурские пушки заставили его очнуться.

— Давай, давай, сынок!.. Не посрами род наш опаринский!.. — отбив атаку двух маньчжур, закричал Федор. — Эй, братцы! Навались! Зададим этим поганцам! Что-то мы долго с ними цацкаемся…

— Намнем им горб! Выпотрошим пух! — подхватил его слова Верига. Кажется, он наконец-то попал в свою стихию, забыв про все беды на свете. — Бей их, собак! Бей — не жалей!..

Снова звенела сталь, от мощных сабельных ударов казаков лопались у врагов мечи, и те падали, падали на землю, орошая ее алой кровью…

Вот осажденным все же удалось вытеснить маньчжур из крепости. Тут же возле пролома их место заняли стрелки, которые шквальным огнем стали встречать неприятеля.

— Бей их, гадов! Бей! — шумел сверху Толбузин. — Ни один гад не должен войти в город!

Неожиданно кто-то громко прокричал:

— Православные! Беда-то какая! Отца Максима маньчжуры в плен увели, а с ним и икону Николая Чудотворца забрали!

Это известие с быстротой молнии разлетелось по крепости. Людей оно потрясло и устрашило. Как же мы прозевали-то? Почему дали этим извергам совершить зло?

— Псы поганые! — сорвав пучок травы и вытерев им окровавленную саблю, зло произнес Федор. — Товарищи мои, давайте-ка все на стену! Здесь мы дело сделали…

Поправив меч и надвинув поглубже железный шлем, он первым устремился наверх, где осажденные с трудом сдерживали натиск противника.

— Навались, ребята! — бросаясь в самую гущу боя, хриплым от натуги голосом воскликнул он. — Покажем поганцам, как дерутся русские!..

Силы были неравными. Порой одному казаку приходилось сражаться сразу с несколькими врагами, и тогда на помощь приходила выучка и великое желание победить.

— Тимоха, как ты?! — увидев орудующего рогатиной брата, закричал ему Петр.

— Ничего, держимся! — отвечал тот.

— Ладно!

Поднял саблю, чтобы одним ударом сразить метнувшегося в его сторону коротконогого маньчжура, и тут же почувствовал нестерпимую боль в боку. Провел рукой — кровь… «Никак пуля попала», — испуганно подумал казак.

Ему еще хватило сил сладить с двумя наседавшими на него маньчжурами, но потом вдруг в глазах у него потемнело, и Опарин упал.

Петр лежал на земле, истекая кровью. Рядом стонали тяжелораненые, а где-то над головой яростно звенели клинки, перемежаясь с отчаянной людской бранью. Это из последних сил сдерживали натиск маньчжур его товарищи. Они стреляли по врагам в упор из ружьев и пистолетов, рубили саблями, били палками, кололи вилами. Все встали на защиту крепости. Даже женщины взяли в руки оружие.

Однажды Петр попытался встать, но не смог. Неужели конец?.. — мелькнуло у него в голове. Он ведь не собирался умирать. Не со-би-рал-ся! Он думал, что будет жить долго и еще обретет свое счастье. Мечтал о любимой женщине, с которой он проживет в мире и согласии остаток своих дней, и у них родятся дети. Потом появятся внуки. Вышло все не так. «Почему я? Почему именно я?» — теряя силы, спрашивал он себя. Может, все они сегодня погибнут? Никто — никто! — никогда не узнает об их подвиге, ведь некому будет о нем рассказать и похоронить казаков по всем правилам. Им остается лежать на земле, пока дикие звери не обглодают их косточки. Обидно…

В эту минуту Петру вдруг страшно захотелось увидеть кого-нибудь из близких. Пусть они утешат его в последнюю минуту. Попытался подать голос, но ничего не вышло. «Вот и проститься мне даже не суждено»… — с грустью подумал он.

Молодой человек закрыл глаза и приготовился умирать. Силы продолжали оставлять его, ему уже казалось, что ничто в мире не спасет Петра. «Господи! Услышь молитву мою, внемли молению моему по истине Твоей; услышь меня по правде Твоей…»

В эту минуту он вдруг услышал рядом с собой чей-то взволнованный, но одновременно и требовательный голос.

— Очнись, казак!.. Говорю тебе, очнись!

Он открыл глаза и увидел перед собой женское лицо.

— Люба… Любушка? Ты? — в полузабытье прошептал Петр.

— Да не Любашка я…

Собравшись с силами, незнакомая Петру молодая девица оттащила его большое тело подальше от места брани и стала колдовать над ним. Задрав окровавленную рубаху, смочила из склянки с водкой небольшую тряпочку и приложила ее к ране. Молодой человек поморщился.

— Ты кто ж такая? — неожиданно шевельнулись его губы.

— Дашка я… Калачева, — ответила та.

— Слободская?..

— Ага… — перевязывая казаку рану, отвечает девушка.

— Что-то я тебя не припомню… Хотя… Я сто лет у вас не был, а когда бывал, ты еще под стол пешком ходила. Скажи мне, Дашка, жить-то я хоть буду?

— Будешь, казак, будешь, — продолжая перевязывать рану, нарочито бодрым голосом сказала девушка. — Пуля у тебя, кажется, навылет прошла. Значит, обойдется. Вот уже кровь так не течет. Ты молчи, тебе нельзя сейчас напрягаться. Будешь лежать тихо — скорее на ноги встанешь.

— Твои бы слова Богу в уши, — улыбнулся казак и с благодарностью погладил своей большой ладонью девушку по щеке. Она улыбнулась ему в ответ…

…Ни в этот, ни на следующий день маньчжурам не удалось овладеть крепостью, а пятнадцатого июня, на рассвете сидевший в смотровой башне караульный увидел, как вниз по течению в сторону крепости движутся несколько плотов с людьми.

— Подмога!.. Подмога пришла! — радостно закричал он.

— Давайте сюда, братцы! Резвей же! Резвей! — шумели сбежавшиеся со всех концов крепости люди.

Маньчжуры были настороже. Услышав крики, они забили тревогу, и скоро на берегу появились сотни две вооруженных до зубов воинов. Когда плоты причалили к берегу, к ним тут же выслали переговорщика, молодого маньчжурского офицера, которого сопровождал переводчик.

— Узнайте, кто такие! — приказал им Лантань. — Если это русские, велите им сдаться.

Вскоре командующему доложили, что на помощь осажденным прибыли пятьдесят жителей поселений, расположенных выше по течению Амура, которые и не думали сдаваться.

— Тогда уничтожьте их! — мгновенно распорядился генерал.

Завязался бой. Пашенные дрались отчаянно, но в неравном поединке они стали потихоньку терять людей. Словно загнанные звери, пашенные метались по берегу, отбиваясь от врагов сноповыми вилами и дровяниками. Иногда бросались в воду, где продолжали бороться за свою жизнь.

— Надо бы помочь братьям! Только прикажи, боярин, и я тут же поведу казаков в бой! — предложил воеводе Черниговский. — Не следует глядеть, как их на глазах наших убивают.

Толбузин покачал головой.

— Нет, Никифор, нельзя нам этого делать, — твердо произнес он. — Мы туда, а маньчжуры возьмут и захватят крепость. Тут одни бабы, старики и дети. Чего тогда?

— Да как же… — хотел что-то сказать атаман, но только беспомощно махнул рукой и замолчал. Черниговский стоял на высоком крепостном валу и сквозь раструб бойницы с болью глядел на то, как падали сраженные маньчжурскими мечами мужики, отчаянно пытаясь прорваться к крепости.

— Держитесь, братушки! — кричали им со стены казаки. — Держи-итесь!..

— Давайте поможем! — в конце концов не выдержал воевода. — Заряжай! — скомандовал он стрелкам. Те тут же укрепили свои ружья. — Цельсь! Пли!..

За первым дружным залпом последовал второй, третий, четвертый… Эхо выстрелов стремительно прокатилось по реке, спугнув плававших в заводях уток. Те в панике выскочили на берег и быстро растворились в густых тальниках. Тут еще новое раскатистое эхо.

— Пли!

В ответ с маньчжурских лодок ударили пушки, окатив шрапнелью стены крепости. Тут же появились убитые и раненые.

— Дьяволы! — прячась в укрытие, воскликнул воевода. — Нам и нечем огрызнуться, — произнес он, вспомнив о том, что накануне маньчжурские мортиры уничтожили всю невеликую албазинскую артиллерию вместе с пушкарями.

— Опять мы не сделали ночью вылазку, — сказал бывший с ним рядом Никифор. — Подожгли б факелами их судна, и все дела…

— Будто мы не пытались! — невесело усмехнулся Толбузин. — Не смогли…

— Что правда, то правда, — вздохнул старый казак. — Эх, хоть бы какая лазейка нашлась, чтобы нам выбраться из крепости. Маньчжуры зорко стерегут русских. Вон сколько их костров ночью горело вокруг. Свету было, точно днем. Ничего, что-нибудь придумаем. Лишь бы в людях вера не угасла.

— Истинно так, — согласился с ним воевода. — Уйдет вера, тогда уйдет и сила. Люди ослабли не только телом, но и духом. Кто-то уже о сдаче толкует.

— Может, с Гермогеном переговорить? — спросил Никифор. — Тот плохих советов не дает.

— Говорил я с ним, — послышалось в ответ. — Он тоже, понимаешь ли, за начало переговоров с маньчжурами. Нельзя, говорит, нам православные души губить. Что с ним поделаешь? Нет, кто как, а я останусь до конца…

Дождавшись, когда смолкнут орудия, Алексей Ларионович приподнял голову и побледнел, увидев, что весь берег был усыпан мертвыми телами. Посконные рубахи, рваные штаны, лапти на ногах с оборами в переплет… Залитые кровью лица… Молодые, старые, бородатые, безусые. Из всех мужиков в живых оставалось только двое. Встав спина к спине, они пытались отбиться от наседавших на них маньчжуров.

— Герои! — сдавленно проговорил воевода. — Вряд ли когда Русь услышит о них.

— Вот и я говорю… — тяжело вздохнул Никифор и отвернулся от побоища. Так и стоял, пока не услышал на берегу победные возгласы маньчжурских воинов.

— Все кончено… — сказал Толбузин. — Теперь басурманы на нас попрут. Вели-ка людям готовиться… — обратился он к Черниговскому.

3

Две недели маньчжуры пытались штурмом взять крепость, и все это время албазинцы успешно держали оборону, не давая врагу сломить их. К середине второй недели у них кончились боеприпасы, тогда в ход пошли камни, а следом и все попадающееся под руку. Силы таяли, и в конце концов настал день, когда уже никто не мог сопротивляться.

— Умрем, но не сдадимся! — пытался поднять дух людей Черниговский, но тщетно.

— Мы-то ладно, а как быть с бабами и детишками? — спрашивали его казаки. — Не погибать же им вместе с нами.

Пришлось собрать казачий круг.

— Давай, воевода, решай, что делать, — усевшись на горелое бревно, сказал старец.

— Ты мое решение знаешь, — опускаясь рядом с ним, устало произнес тот.

Только что закончился бой, и запахи смерти еще витали повсюду. Вдоль крепостной стены лежали неубранные мертвые тела; неподалеку, потрескивая, догорали бревна гранатного погреба; пахло дымом, кровью и порохом.

— Ляксей Ларионыч… — обведя тяжелым взглядом почерневшие от усталости лица своих товарищей, сидевших в ряд на еще горячей от вражеских петард и каленых ядер земле, обратился Черниговский к воеводе. — Ты знаешь, я всегда был за вариант не сдавать крепость, но что мы сейчас можем? У нас ни пороха, ни пуль, да и съестные припасы на исходе. Убьют нас или в плен возьмут, и кто тогда отомстит поганцам? Не лучше ли пойти на хитрость? Сдадим этим дьяволам крепость, а потом, собрав силы, вернемся и устроим им заварушку! Как, ты согласен?

Толбузин молчал. Его чувства сейчас сложно было понять.

— Что ты скажешь, Федор? — не дождавшись ответа, обратился Никифор к своему старому товарищу.

Тот пожал плечами.

— Не мне решать, — промолвил он. — Впрочем, ты дело говоришь. Я тоже готов мстить врагу. Как отомстишь, если тебя убьют? Детей маленьких тоже жалко, — вспомнив вдруг про своих внучат, сказал Федор.

— Точно! — понеслось со всех сторон. — Вот придем сюда без баб и зададим жару! Сейчас надо подумать о малышах. Они-то в чем виноваты? Что молчишь, Ляксей Ларионыч? Давай, соглашайся…

Еще минуту воевода колебался, а потом сказал:

— Что ж, пусть будет по-вашему. Давай, Никифор Романов, высылай к маньчжурам переговорщиков. Я устал — пойду отдохну…

Он встал и, тяжело ступая, направился прочь. Воевода шел, ничего не видя перед собой. Скорее, скорее, пока жена его не хватилась, а то уцепится в полу кафтана и станет реветь. Толбузин этого не выдержит… Жаль, конечно, если он уйдет, не простившись с ней, но так лучше. Зная его характер, она поймет Алексея Ларионовича. Поймет и простит. Только вот как она потом будет жить без него? Ладно, как решил…

Добравшись до развалин бывшего церковного хозяйства, мужчина устало опустился на колени и застыл. Так и сидел, мысленно прощаясь со всем, что ему было дорого в жизни. Вспомнил матушку, отца, братьев своих и сестер. Семья большая, дружная… Как они все воспримут его уход?

Толбузин достал из-за пояса пистоль, и, проверив его зарядку, приставил к виску. Прощайте все, кого я любил! Прости меня, Господи, за мой поступок, но только иначе я поступить не могу. Когда корабль тонет, его кормчий остается на борту…

Алексей Ларионович Толбузин зажмурил глаза, но в тот самый момент, когда он уже приготовился спустить курок, кто-то тихо окликнул воеводу. Оглянулся — старец! Откуда только взялся?

— Ляксей Ларионыч, подойди-ка сюда, — попросил его Гермоген.

— Чего еще? — насупился тот.

— Давай-давай, не ломать же мне ноги на этом пепелище. Ишь, забрался в самую грязь и развлекается.

Толбузин нехотя поднялся с земли и, понуро опустив голову, направился к старцу.

— Чего? — нехотя сказал Алексей Ларионович.

Старик не сразу заговорил, будто примеряясь к слову.

— Ты знаешь, чего больше всего должен бояться православный? — неожиданно спросил он воеводу. Тот пожал плечами. — Греха! Ты задумал сейчас самый великий грех для христианина. Что уставился на меня? Знаю, все знаю… Пистоль-то зачем заряжал? Вот то-то и оно. Значит, хотел с жизнью свести счеты, но ведь жизнь тебе Бог дал, он и возьмет ее у тебя. Ты не вправе решать за него, когда тебе оставлять этот мир. Будто не знаешь, что у нас самоубийц и на кладбище-то не хоронят — только за ее оградой. Каково тебе лежать вероотступником? Или Бога не боишься? Молчишь?

Толбузин поднял глаза, и Гермоген увидел в них столько боли, что ему стало вдруг жалко человека.

— Давай-ка, братец, не валяй дурака, — примеряющее заметил старик. — Лучше иди и думай, как людей спасать. Ты тут главный. На тебя основная надежда.

— Да не могу я, старче, не могу, неужели не понимаешь? — пытался сопротивляться Толбузин. — На меня ведь надеялись, а я что?..

— И? — удивился Гермоген. — Ты до конца выполнил свой долг. Нечего тебе совеститься.

Толбузин покачал головой.

— Все равно не могу.

— Куда тебе деваться-то? — ухмыльнулся Гермоген. — Все равно придется людей спасать. Я тебе так скажу: всякий полководец хоть один раз в жизни, но проигрывает. Приключившееся с нами позором никак нельзя назвать. У нас просто не хватило ни сил, ни оружия, но зато мы показали всему миру, что дух людской иной раз бывает могучее пушек. Гляди, сколько мы их воинства-то положили — месяца не хватит на похороны.

— Ой, мудрено говоришь, старик! — тяжело вздохнув, произнес Алексей Ларионович.

— Так нужно. Твой долг — оружием победу ковать, мой — словом, — ответил старец.

Долго потом еще Гермогену пришлось убеждать воеводу выкинуть блажь из головы и заняться делом. Только когда Алексей Ларионович наконец понял, что не то время он выбрал для сведения счетов с жизнью и просто обязан вместе со всеми своими полчанами до конца пройти трудный путь, Толбузин пошел на попятную.

Всю ночь он не сомкнул глаз, пытаясь выстроить в голове план дальнейших своих действий. «Может, и впрямь следует поторопиться с переговорами? — спрашивал Алексей Ларионович себя. — Пока суд да дело, глядишь, и подкрепление прибудет. Ладно, утро вечера мудренее», — решил он. Не успело встать солнце, как тысячи маньчжурских ратников лавиной устремились к стенам крепости. При этом вместо мечей в руках у каждого была охапка дров.

— Чего они еще задумали? — удивился воевода.

— Разве не поняли, Ляксей Ларионыч? Выкурить они нас задумали из крепости. Сейчас такой пожар начнется — не приведи Господи, — с явной тревогой в голосе произнес стоявший рядом и наблюдавший эту сцену Никифор. — Жаль, порох весь вышел, а то б такого жару им задали! Разве мы сейчас что-то можем?

Обложив стены хворостом и не получив отпора, маньчжуры без потерь вернулись в свой лагерь. Уже в следующую минуту сотни огненных стрел, с шумом пронзив воздух, ливнем обрушились на крепость. Следом заговорила вражеская артиллерия, выпустив по крепости тяжелые каленые ядра. Вспыхнули обложенные хворостом стены. Огонь был таким сильным, что албазинцам пришлось немедленно отойти в укрытия.

— Пора, Ляксей Ларионыч, — сказал воеводе Никифор. — Больше ждать нечего. Если мы не начнем переговоры, нас заживо спалят, а то ворвутся в крепость и всех перережут. Нас-то сколько осталось? То-то и оно, что крайне мало. Давай, воевода, решайся. Тебе идти не надо. Я сам пойду. Возьму пару казаков верных.

— Если так, то действуй, — только и осталось сказать воеводе. — Иди, и да поможет тебе Бог!..

…Лантань остался доволен.

— Вот и все! — сказал он. — Кончилась для русских их амурская эпопея. Теперь вся эта левобережная земля принадлежит нам. Слава императору Кан-си! — вскричал он.

— Слава! Слава! Слава! — подхватили его воины.

По велению Лантаня, восхищенного мужеством албазинцев, маньчжуры не стали убивать русских, а позволили беспрепятственно покинуть крепость. Лишь оружие с лошадьми и остатки съестных припасов забрали у них. Поэтому-то на пути в Нерчинск албазинцам приходилось питаться одними кореньями и травами. «С великой нуждой идем к вам», — доносил с дороги нерчинскому воеводе Ивану Власову Толбузин.

У самого на душе кошки скребли. Как их встретят свои? Не сочтут ли они их трусами и изменниками?

Идти пришлось долго. Пешком много не находишь, да по такой жаре. Тут еще раненые… Их поочередно несли на сооруженных наспех носилках. Кому же повезло, тех уместили на телеге, запряженной одной-единственной лошадью, которую одолжили у пожилого пашенного. Дескать, когда возвращаться будем — отдадим.

— Вернетесь ли? — с надеждой спросил мужик. Видно было, он не так за лошадь тревожился, как боялся, чтобы этот край не отошел маньчжурам. Иначе случится беда.

— Вернемся, отец, обязательно вернемся! — сказал Мишка Ворон.

— Ладно, — успокоился человек.

Петру тоже нашлось место в телеге.

— Как ты, сынок? — время от времени спрашивала Наталья, всю дорогу не отходившая от сына. Ухватившись за край повозки, она шла, едва передвигая ноги. Измученная, голодная, опустошенная. Такими же больными и несчастными выглядели и все, кому повезло остаться в живых.

— Терпимо, мамань… — шевелил пересохшими губами Петр.

— Есть хочешь? Пожуй корешок, — протянула она ему луковицу.

Петр поморщился:

— Ты б мне лучше водицы дала.

С тех пор, как его ранило, прошло уже немало дней, а молодой человек все никак не мог оправиться. Вначале, когда Петр три ночи кряду метался в бреду, многие думали, что он уже и не жилец на белом свете. Выкарабкался, но на поправку шел медленно. Вот и теперь у него не было сил встать на ноги, а то бы первым делом отыскал свою спасительницу… Как там ее? Дашка? Вот, отыскал бы эту Дашку и поклонился ей в пояс.

— Слышь, мамань… Где та девка-сиделка? — однажды не удержался и спросил он Наталью.

— Ты про Дашку? — поправляя прикрывавший от солнца голову сына влажный ручник, уточнила мать.

— Да про ее, сердечную, — негромко проговорил Петр. — Где она? Жива ли?

— Жива, жива, сынок, — ответила Наталья. — Горе у нее…

— Горе? Какое?

— Родителей ее поганые маньчжуры убили. Только двое младших братьев остались.

Петр нахмурился.

— И-их! — в сердцах вымолвил он. — Сколько же эти дьяволы народу нашего погубили!.. Ничего, мы еще вернемся. За всех отомстим… Ты вот, мамань… Найди-ка мне эту Дашку. Хочу доброе слово ей сказать.

Наталья улыбнулась:

— Хорошая девка, ничего не скажешь. И умница, и красавица. Доброты-то, доброты!

— Ладно, мамань, — покраснел вдруг Петр. — Ты словно меня сватать собралась.

Наталья замахала на него руками.

— Что ты, сынок, что ты!.. Тебе выбирать, а мое дело — принять твою избранницу.

Она уже хотела отправиться на поиски девушки, но тут же отказалась от этой мысли, решив, что при всем желании у нее не хватит сил обойти растянувшуюся на добрую версту колонну. В конце второго дня Дашка сама отыскала Петра.

— Как ты, казак?.. — спросила она его.

Когда Петр увидел девушку, бледное лицо вдруг зарделось румянцем.

— Как видишь, живой, — намеренно произнес он. — Спасибо. Если б не ты, я мог давно умереть.

— Маму свою поблагодари, — сказала девушка. — Это она возле тебя хлопотала. Я-то чего…

Наталья по-матерински нежно взяла Дашкину руку.

— Нет, милая, в том больше твоя заслуга, — сказала она. — Не ты ли пришла в первую минуту к моему сыну на помощь? Ты его и выхаживала потом. Я что? Воды принесу, травки свежей для повязок нарву…

Девушка дружелюбно улыбнулась:

— Вот, а я что говорила?

В эту минуту впереди раздался чей-то громкий голос:

— Привал!

— Наконец-то, — облегченно вздохнула Наталья. — Всё, идем, идем…

Место для привала выбрали удобное. Рядом лес, где можно укрыться от жары, здесь же, с шумом ударяясь о высокий каменный утес, упрямо нес свои желтые воды Амур. Завидев реку, детвора бросилась к воде. В эту минуту кто-то из албазинцев заметил вдали большой караван из долбленых суденышек, двигавшийся вниз по реке.

— Лодки! Лодки плывут!

— Никак наши, — встрепенулся Черниговский, глядя на реку. — Ляксей Ларионыч, погляди сам, — обратился он к присевшему отдохнуть в тени разлапистого дерева воеводе.

— Не к нам ли на подмогу плывут? — тяжело поднимаясь с земли, произнес Толбузин.

Завидев машущих руками людей, лодки повернули к берегу.

— Кто такие? — встав в полный рост, сурово спросил воевода.

— Ты сам кто таков? — послышалось в ответ.

— Воевода я албазинский, Ляксей Толбузин! — крикнул Алексей Ларионович.

— Вон оно как! — ступив на усыпанный галечником берег, радостно воскликнул высокий человек в железном шлеме. — Меня зовут Анцифером Кондратьевым, пятидесятник нерчинского войска. К тебе на помощь иду.

— Не поздно? — с горькою усмешкою произнес воевода. — Мыто вас раньше ждали. Чего ж вы так?

— Так не наша вина, — сказал казак. — Пока людей собрали…

«Вечно у нас так, — с грустью подумал Алексей Ларионович. — Пока расшевелимся, столько времени уйдет. Потом сидим, плачемся. Просто дураков у нас много! Иным вообще нет дела не до чего, а люди ждут, люди надеются»…

Выяснилось, что под началом Кондратьева было сто казаков, которые третьего дня на одиннадцати лодках вышли из Нерчинска. При них имелись пять пушек, триста мушкетов, восемь пудов пороха, почти столько же свинца, больше двухсот ядер и сорок три бердыша.

Воеводе хотелось сначала вернуться с хорошо вооруженной подмогой назад, но он понимал, что этих сил не хватит. Так и сказал рвущемуся в бой Анциферу Кондратьеву: не осилим! Мол, нужно хорошее войско собрать, одеть его, вооружить и жалованье людям выплатить. Иначе, мол, и соваться не стоит. Голодный воин — плохой воин.

Кондратьеву ничего не оставалось, как усадить всех смертельно уставших людей на струги и вернуться с ними на Шилку.

 

Глава одиннадцатая

ВОЗВРАЩЕНИЕ

1

Напрасно так тревожился Толбузин, отправляясь с остатками своих людей в Нерчинск. К его удивлению, там их встретили тепло, тут же разобрав прибывших по домам.

— Что, Ляксей Ларионыч, тяжко пришлось? — приглашая Толбузина в свои пятистенные хоромы, по-доброму спросил его нерчинский воевода Иван Власов, седовласый, коренастый человек с мохнатыми бровями, заросшей пегой бородой, подвижным лицом.

— Тяжко, Иван Егорыч… — садясь за накрытый стол, скупо ответил Толбузин.

— Почему, Марья Даниловна, не садитесь? — обратился Власов к его жене. — Аннушка, похлопочи-ка, — попросил он свою супругу.

Анна Тихоновна, дородная стареющая женщина с пышной высокой грудью, туго обтянутой цветастой ситцевой кофтой, тут же стала проявлять гостеприимство:

— Прошу, гости дорогие, отведать моих щей. Сегодня их варила. Вот сальце, вот солонинка, а тута утка запеченная. Ешьте, а то наверняка голодные с дороги.

«Эх, знала б ты, дорогая, чего нам пришлось испытать, не говорила б так», — подумал Толбузин, а вслух сказал:

— Мне надо людей своих накормить…

— Ты не беспокойся, Ляксей Ларионыч, — сказал ему Власов. — Я уже дал распоряжение.

Услышав это, у Толбузина отлегло от сердца.

— Спасибо тебе, Иван Егорыч. Теперь хоть кусок в горло пойдет.

Теперь можно было и о себе подумать.

— Давайте, кушайте, а мы вам не станем мешать, — глядя на то, с какими жадными глазами Алексей Ларионович смотрит на ломившийся от снеди стол, сказал Власов. — Пойдем, Аннушка, пусть гости поедят. Говорить с ними будем позже.

Пока Толбузины ели, Власов с женой о чем-то переговаривались за стеной. Видно, решали, как быть с гостями. То ль их к себе на постой принять, то ли указать им место в казенной избе.

Вот, запив еду молоком, Толбузины отвалились от стола.

— Теперь докладывай, Ляксей Ларионыч, что да как… — попросил Толбузина Власов.

— То есть? — пожал плечами Толбузин. — Ты лучше вот что мне скажи, Иван Егорыч… Отчего ты так долго помощь нам не слал? Не получал моей весточки? Почему молчишь?

Власов нахмурился.

— Не знаешь, как мы живем? — спросил он.

— Как же? — вопросом на вопрос ответил Толбузин.

— Часом с квасом, а порой вообще с водой. Ни людей, ни оружия. Кого я тебе пошлю?

— Взял бы всех до последнего служивого и сам пришел! — с вызовом промолвил гость.

— Сам! Ишь чего захотел! — зло огрызнулся Власов, имевший твердый и несговорчивый характер. — Ты решил всех собак мне на шею повесить? Не выйдет! — вскричал он.

— Чего они там лаются? — удивилась Анна Тихоновна, мирно разговаривавшая с гостьей в женском уголке.

— Да кто их поймет?.. — кротко улыбнулась Марья Даниловна, но невольно напрягла слух.

— Не виню я тебя, не виню… — услышала она голос супруга. — Все равно нельзя было нас оставлять в беде. В колокола не били, в двери кремлевских чертогов не стучались.

Власов в запале стукнул кулаком по столу.

— В какие двери? — отчаянно взглянув на гостя, спросил он. — Как будто ты не знаешь, что Москва другим умом живет! Ей недосуг думать о происходящем здесь.

— Вот то-то и оно, — вздохнув, согласился гость.

— Ты вот, Ляксей Ларионыч… Садись и пиши письмо в столицу. Все опиши, как было, а то давай вместе «скаску» сочиним. Я ведь не впервые перед Москвой отчитываюсь. Глядишь, и проймет. Нет, так не сносить нам с тобой головы. Что смотришь? Думаешь, меня пожалеют? Как бы не так. Тоже найдут к чему пристать. Мы соседи с тобой. Вот и скажут: отчего не помог? Чем?.. Я ведь последних своих людей с Кондратьевым к тебе отправил, а начнись здесь какая заваруха, так воевать некому и нечем. Полк Бейтона лишь накануне к нам явился. Думаю, пусть отдохнут чуть с дороги, а уже после я к тебе их пошлю. Тут ты сам явился…

— Про Бейтона мы слыхали, — сказал Толбузин. — Долго же он шел. Мог и пораньше.

Власов развел руками.

— Знать, не мог, — произнес он. — Человек он толковый. Науку военную знает назубок. Такой бы тебе пришелся ко двору…

— Поздно, Иван Егорыч, — вздохнул Толбузин. — Теперь нужно опять готовиться к рывку.

Власов кивнул головой.

— Что ж, будем готовиться, — сказал он. — Не думаю, чтобы Софья отказалась от Амура.

Толбузин посмотрел на него с удивлением.

— Почему Софья? Разве не Петр с Иваном после смерти Феодора нами правят? — спросил он.

Власов пожал плечами.

— Вроде бы они, а вроде бы и нет. В последнее время все чаще сестрица их всем распоряжается, хотя земской собор приговорил сесть на престол ее братьев. Поговаривают даже, что вскоре к ней корона перейдет. За ней стоит воинство стрелецкое, да и святые отцы вроде как с нею. Не все, конечно, а только соблюдающие старую веру.

— Выходит, раскол побеждает? — немало удивился Толбузин.

— Тс-с! — предупредил его Власов. — Не надо так громко. Ты не знаешь, что и у стен уши имеются? У нас всегда найдутся желающие угодить новой власти. Донесут Софье — убьет. Та еще змеюка! Ладно… Ты лучше мне скажи, сколько у тебя людей осталось?

Толбузин призадумался.

— Из двухсот с лишним казаков и половины сейчас не наберется, — что-то подсчитав в уме, ответил он. — Многие из них от ран еще не оправились… Пашенных тоже потерял не меньше половины. Вот и считай: с детишками да бабами человек триста всего-то и будет.

Власов покачал головой.

— Да, досталось вам, — сказал он.

— Считай, в аду побывали, — тяжко вздохнул Алексей Ларионович. — Лично мне и в страшных снах такое не могло привидеться.

— Давай, пиши, — хлопнул его по плечу Власов. — Я тебе сейчас перо с бумагой дам. Аннушка! — позвал он жену. — Где там у нас письменные приспособления? Может, тебе письмовод нужен? — спросил он Толбузина.

— Сам напишу, — ответил тот.

— Вот и славно, — кивнул головой Иван Егорович. — Я пока распоряжусь насчет нарочного. Пускай готовится. Путь неблизкий. Лучше даже двоих пошлю. Так надежнее. Эй, Миколка! — позвал он дремавшего у порога слугу. — Иди сюда!

…Уже было далеко за полночь, когда Толбузин закончил писать письмо. Марья Даниловна легла спать, а он вышел на крыльцо выкурить трубку. Ах, казаки! Это они приучили его к табаку. Раньше он и на дух его не переносил, а тут ему: выкури, барин, трубочку, и забудь про все печали. Так вот и привык…

Не успел он вытащить из кармана кисет, как вдруг услышал в темноте чей-то до боли знакомый голос.

— Вот теперича, Ляксей Ларионыч, можешь меня и в железо заковать…

— Федор? — удивился воевода.

— Не леший же… — прозвучало в ответ.

Определив свою семью на постой, Федор отправился на поиски Толбузина. Кто-то сказал ему, чтобы он искал его у Власова. Долго пришлось ждать, отбиваясь от злого здешнего комарья, и все же он дождался. Когда Опарин, потеряв всякую надежду, уже собирался уйти, неожиданно отворилась дверь, и на высоком красном крыльце появился Алексей Ларионович. Он его сразу узнал, ведь тот перед тем, как закурить, долго не мог развязать свой кисет.

— И? — спросил казака Толбузин. — Не спится?

Тот ухмыльнулся:

— Говорю ж тебе, пришел, чтоб ты меня в железо заковал. Или я уже не государственный преступник?

— Забудь! — неожиданно промолвил Толбузин. — Лучше иди и хорошенько выспись. Завтра у нас много дел. Новое войско надо собирать, так как хотим возвращаться.

Федор опешил.

— Возвращаться? В Албазин? Ляксей Ларионыч… — широко улыбнулся он. — Дорогой ты мой! Вот обрадовал, вот обрадовал…

Ему хотелось обнять воеводу, сказать ему что-то хорошее, но он не посмел. Знал о его нелюбви к телячьим нежностям. Суровый, дьявол!

Словно на крыльях летел Федор по улице, не чуя под собой ног. Теперь он был свободен. Воля! Воля! — кричала его душа. Еще больше радовало его скорое возвращение на Амур, в свой родной Албазин, где прошли самые счастливые дни его жизни. Здесь выросли его дети, родились внуки… Здесь он встретил свою позднюю любовь.

Санька! Как ему сейчас не хватает ее… Во время осады еще терпимо, ведь в бою у тебя притупляются все чувства. После тебе уже не до чего. Упал, словно мертвый, и забылся в глубоком сне. Сейчас боль вернулась. И так он страдает, так страдает. Глянет на Степку — и тут же сердце оборвется. Он помнил все — и запах Санькиных волос, и ее светлую улыбку, и эти глаза, глаза любящей его женщины. Только почему, почему она вдруг предала его? Предала! Как иначе назовешь ее поступок? Забыв о нем, о сыне, Санька безоглядно бросилась в пучину. Ради чего? Хотя вдруг она не могла иначе? Может, для нее, как и для казака, воля была превыше всего? Успокаивало, что он смог по-человечески похоронить Саньку, а многие десятки трупов так и остались лежать под открытым небом, потому как маньчжуры не позволили предать их земле. Они торопились доложить императору о своей победе, о полной очистке левого берега Амура от русских. И пленных они не отдали, хотя сам Гермоген просил за них, как не отдали они и икону святителя Николая Чудотворца Можайского. Лишь чудом удалось спасти другие святые иконы вместе с войсковым знаменем.

2

Афанасий Иванович оказался человеком приветливым и разговорчивым, хотя Толбузин представлял его другим. Мрачным, сухим и немногословным. Такими ему виделись все немцы. Тут — сама любезность, но без всяких там заморских реверансов, этих мерзких почтительных поклонов с приседанием.

Выслушав рассказ Алексея Ларионовича о многочисленных испытаниях албазинцев, он стал уточнять некоторые детали. Афанасий Иванович интересовался, чем вооружены маньчжуры, какую тактику они применяют в бою, храбрые ли они воины, искусные ли. Не забыл он спросить и о настроении албазинцев после исхода, о том, готовы ли они повторить свой подвиг.

— Ты мне скажи, Ляксей Ларионыч, каким числом мы можем побить маньчжурское войско? Хватит ли нам одного полка, или нужно еще искать людей? — поинтересовался Бейтон.

Полковник довольно хорошо изъяснялся по-русски, и лишь несколько непривычный говор выдавал в нем иностранца.

— Одного полка маловато, — сказал воевода. — Даже с вашими пушками и ружьями.

— Понятно… — задумчиво произнес Афанасий Иванович. — Выходит, без новых вояк нам не обойтись. Этим мы и займемся.

— Так ведь еще найти желающих надо, — сказал Толбузин. — Не думаю, что кто-то захочет добровольно в пекло идти.

Бейтон нахмурился.

— Не захотят — заставим! — твердо произнес он. — У меня есть все полномочия.

— Как ты сказал? Полно… — услышав незнакомое слово, переспросил Толбузин.

— Полномочия — значит, официально предоставленное право на ведение дел, — пояснил полковник. — У меня нужная бумага с печатью имеется.

— Хорошо, — сказал воевода. — Только где людей-то найти? Все, кто есть, на виду, а других нету.

— Отыщем! — решительно произнес полковник. — Пусть для этого придется прочесать всю тайгу. Туземцев тоже в строй поставим, или они не подданные царя? Вот пусть и защищают свою землю.

Раннее июльское утро. Воздух прозрачен и свеж, и весь он наполнен ароматами припойменных лугов. Толбузин и Бейтон сидят на высоком бережку, покрытом ярким ковром из желтых и красных цветов, и неторопливо ведут беседу. Нынче Алексей Ларионович по привычке проснулся рано. В чужом доме грохотать сапогами не хотел, потому вышел на свежий воздух. Тут появился и Бейтон.

— Ты куда это, полковник? — попыхивая трубкой, спросил его Толбузин.

— На реку, — ответил тот. — Хочу искупаться. Не хочешь, боярин, пойти со мной?

— Я не прочь, — ответил тот. — В детстве я уж больно любил это дело, а сейчас все недосуг…

Чтобы выйти к Нерчи, требовалось миновать крепостные ворота. Завидев людей, сидевший в смотровой башне казак удивился. «Ранние птахи! Чего им не спится?» — удивился он.

На берегу было тихо, и лишь слышалось, как на ближних и дальних отмелях плескалась рыба. Раздевшись донага, мужчины бросились в воду.

— Хорошо-то как! — окунувшись в реку, радостно воскликнул Алексей Ларионович. — Так бы и жил сто лет…

— Живи, кто тебе не дает? — пытаясь двигаться саженками против течения, шумел Бейтон. — Живи, боярин!

— Раз приказываешь, — засмеялся тот, подставляя грудь под светлые речные струи.

Искупавшись, они вышли на берег.

— Как ты, боярин? — пытаясь вытряхнуть попавшую ему в ухо воду, спросил полковник.

У Бейтона еще восторг не прошел в глазах.

— Ух! Точно заново родился! — переводя дыхание, ответил тот.

— Еще полезешь в реку?

— Да уж хватит, наверное. Хорошего, как говорится, понемногу, — промолвил Толбузин.

— Тогда поговорим? — натягивая на себя татарские шаровары, спросил Бейтон.

Облачившись в одежды, они сели на берегу и разговорились. До этого случая подходящего не было. Оба знали, что им вместе предстоит идти на Амур. Если так, они должны получше узнать друг друга, а главное — обговорить в деталях план дальнейших своих действий. Больше не на кого надеяться. Сами должны думать, как им вернуть амурские земли в лоно державы. Это трудная задача, если учесть, что у маньчжур ожидается перевес в силе. Если те решатся, они вновь приведут с собой несметное войско.

Вдруг мои казачки, завидев орды, дадут деру? — с тревогой думал Бейтон. Люди они балмошные, о дисциплине понятие смутное — собирали со всего белого свету. Можно ли на них надеяться? Ему рассказывали, что те вытворяли, когда под предводительством боярских сынов шли сплавом из Тобольска в Енисейск! Напивались и мутузили друг друга, а то и бунтовать начнут. Когда начальство попыталось утихомирить казаков, они связали их по рукам и ногам и даже в воду хотели бросить. За это енисейский воевода князь Константин Щербатов даже грозился всех провинившихся на виселицу отправить. Наверное, так бы и сделал, но Бейтон, принявший в Енисейске полк, поручился за них. За это казаки до сих пор Афанасию Ивановичу благодарны.

Им нравилось в нем, кажется, все — солдатская прямота, исключительная честность, сдержанность. Да, он суров, но и справедлив. В обиду никому не даст. Об отцовской заботливости и говорить не стоило! Короче говоря, пришелся Бейтон ко двору казачьему люду, только сам полковник находился постоянно с ними настороже. Вдруг возьмут и в самый неподходящий момент чего выкинут? Пускай тобольские казаки и проявляли хорошее отношение к своему новому начальнику, но продолжали озорничать. На пути они грабили поселения, после чего, никого не опасаясь, громко хвалились своими подвигами.

В Удинске, когда казаки перепились после удачной вылазки, селенгинские буряты отогнали их лошадей. Бейтону с отрядом пришлось отправиться по их следам в Монголию, где те собирались сбыть краденое. У Гусиного озера они нагнали грабителей и отобрали у них своих лошадок, самих же прогнали в Монголию.

Все это как раз задержало Бейтона в пути. Успей они прийти на помощь албазинцам, глядишь, и отстояли б сообща крепость, но о «подвигах» своих молодчиков полковник в разговоре с Власовым, конечно, смолчал, да и Толбузину ничего не сказал. Тому и без того сейчас тяжко. Узнай он, что за люди пришли под его начало, и вовсе б закручинился. Ему нужны силы начать новую кампанию. Без этого войсковому голове никак нельзя, ведь его неуверенность в себе может передаться другим. Тогда стоит ли надеяться на победу?

3

Бейтон с присущим ему упорством рьяно взялся за дело. Он разослал своих казаков по всей Даурии, велев им искать для войска новых людей. Брали всех — промышленников, торговцев, пашенных, оседлых и кочующих тунгусов. Кто сопротивлялся, того силой забирали с собой, предварительно всыпав ему хороших плетей. Благодаря их усердиям уже к началу августа 1685 года численность здешнего войска увеличилась почти наполовину. Теперь в нем насчитывалась без малого тысяча человек. К тому же ожидалось прибытие еще ста двадцати шести казаков Бейтона, задержавшихся где-то в пути.

— Так, Ляксей Ларионыч, теперь уже можно и на Амур возвращаться, — как-то в разговоре с Толбузиным заявил Власов. — Только перед этим нужно разведку к Албазину послать. Пусть посмотрят, что там да как. Нельзя идти, не зная обстановки.

«Свершилось!» — с легким сердцем подумал Толбузин и тут же призвал к себе полковника.

— Давай-ка, Афанасий Иваныч, готовь людей, — вкратце передав ему разговор с Власовым, сказал Алексей Ларионович. — Ребята у тебя ушлые — пусть сходят на Амур и поглядят, там ли маньчжур.

Бейтон опешил. Он по-прежнему не очень-то доверял своим людям. Другое дело — албазинцы. Конечно, и те не без вольностей, но все ж не настолько. Выпьют, подерутся, а иной раз огрызнутся начальству, хотя их понять можно. Говорят, все последние годы они живут лишь посланным Богом. Разве порядок? Почему цари забыли про них? Или им не нужен Амур? Тогда так бы и сказали.

— Ты лучше моих не трогай, — неожиданно произнес полковник.

— Да? — удивленно посмотрел на него воевода. — Не доверяешь им?

— Не в том дело, — соврал полковник. — Твои хорошо знают те места, знают все подходы к крепости, а что мои? Будут слепыми котятами тыкаться и мыкаться, а время-то идет.

Толбузин с досады даже крякнул.

— Я хотел дать моим казачкам немножко отдохнуть и набраться сил, — произнес он. — Сколько лиха хватили! Не приведи Господи кому. — Мужчина вдруг замолчал и призадумался. — Ладно, раз просишь, так и сделаю. Эй, Васька! Подойди сюда! — позвал он своего холопа. — Давай, дуй за Федором Петровым. Пусть ко мне идет…

…На следующий день Федор Петрович с семьюдесятью разведчиками на пяти суднах отправились вниз по Шилке до устья Аргуни и дальше по Амуру. Боясь попасть в маньчжурскую засаду, казаки постоянно были настороже, но на пути им попадались одни только утлые лодчонки азиатских рыбаков, проверявших свои снасти.

Маньчжуры покинули и Албазин, хотя то, что они оставили после себя, мало походило на крепость. Албазин и все вокруг сожгли и разрушили, не тронули только хлеб на полях. Видно, враги уже не думали о возможном возвращении русских.

«Куда эти маньчжуры подевались? — никак не мог понять Федор. — Им не нужен оказался Амур? Тогда зачем они воевали, зачем сгубили своих и чужих людей?»

Позже выяснилось, что маньчжуры, оставив пятьсот своих воинов с четырьмя пушками в Айгуни, ушли на реку Нонни. Об этом, вернувшись через три недели в Нерчинск, Опарин и доложил воеводам.

— Говоришь, хлеб остался на полях? — призвав Федора в приказную избу и выслушав его, произнес Власов. — Много?

— Полагаю, с тысячу десятин наберется, — ответил казак. — Прибавь к этому еще огороды.

— Хорошо! — довольно ухмыльнулся нерчинский воевода. — Слыхал, Ляксей Ларионыч? — обратился он к бывшему здесь же Толбузину. — Готовься в путь. Хлеб, поди, уже в поре — знать, убирать его надо. Там и до холодов недалеко, поэтому надо еще успеть жилье построить. Не в прикопах же зимовать.

Вскоре для сбора хлеба в Албазин на легких суднах послали Бейтона с двумя казачьими сотнями и пушкой. В разных числах августа 1685 года на Амур отправились остальные казаки под начальством Толбузина, с ними ушли албазинские пашенные и промышленные люди. Баб с детишками решили не брать, но те вдруг заартачились. Как, мол, так! Кто вас кормить да поить будет? Нет, так дело не пойдет. Пришлось и тех взять с собой. Ладно, мол, уж если возвращаться, то всем миром. Чай, не в гости идем — к себе домой.

Петр еще не успел оправиться после ранения, и Наталья решила уговорить его остаться в Нерчинске. Вот, мол, поправишься маленько и вернешься. Он сначала взбрыкнул, но когда узнал, что вместе с ним останется Дашка, успокоился.

Ах, Дашка!.. За эти несколько недель Петр привык к ней, и когда не видел Дашку, начинал тосковать. Лежит, бывало, на примосте в заднем углу хозяйской избы и злится.

— Ты где была? — обычно с упреком спрашивал он ее. — Больше не ходи так долго.

Та смеялась:

— Разве я тебе жена? Если нет, так и не говори. Лучше вот молочка парного попей.

Чувства девушка не могла скрывать. Ее выдавали глаза. При виде казака они лучились, точно утреннее солнышко. Только в свои шестнадцать лет она еще не могла толково судить о любви. Да, ее влекло к Петру, но она даже в мыслях боялась признаться себе в этом, считая, что ей еще рано заглядываться на взрослых мужиков. Петр же все видел.

— Ты б пошла за меня? — однажды, когда Дашка в ответ на Петровы упреки вновь повторила свое привычное «Или я тебе жена?», не выдержал он.

Она не ответила, но щеки девушки зарделись румянцем.

«Вот возьму и зашлю к ней сватов, — подумал казак. — Только не пойдет она за меня. Я ей едва ль не в отцы гожусь».

— Так как? — взяв Дашку за руку, заглянул в глаза Петр.

— Поглядим-посмотрим, — неожиданно улыбнулась та.

— Что смотреть-то? — удивился молодой казак.

Девушка покачала головой, заметив:

— Ты вначале на ноги встань, а уж потом…

Петр встрепенулся.

— Подержи-ка крынку, — сказал он, утирая рукавом рубахи испачканную в молоке бороду. Попытался встать, но тут у него закружилась голова, и, если бы не Дашка, мог рухнуть на пол.

— Лежи уж, жених, — улыбнулась она, поправляя под ним простынку. — Я тебе сейчас оладушек напеку.

— Не хочу я жрать! — поморщился Петр.

— Захочешь, — сказала ему девка. — Будешь есть — раньше поправишься.

— Скорей бы, — вздохнул казак. — Хочу быть там, где мои товарищи. Хорошо ли, если они без меня воевать начнут?..

…К сентябрю Нерчинск опустел. Из всего войска в нем остался лишь небольшой отряд казаков, да еще сотни посадских и пашенных.

Жизнь продолжалась. Воевода Власов по-прежнему объезжал свои владения, устраивал суды, брал пошлины. Его казаки ездили в налоговые волости за сбором налога, ходили в караулы, оберегали от неприятельского нападения город. Даурия снова жила надеждами и ожиданиями…

4

Прибывшие на Амур албазинцы первым делом сняли урожай с полей, а уже потом принялись заново отстраивать город. Вначале хотели строить его ниже по течению, но в результате раздумий решили оставить его на старом месте, откуда был хороший обзор. Трудились всем миром, поэтому к середине октября почти полностью восстановили разрушенные маньчжурами укрепления. Надо было спешить, так как враг мог появиться в любую минуту. Ранняя зима не смогла приостановить работы. Люди валили лес, возили бревна, отогревали кострами землю под постройки. Даже детям нашлась работа. Они ходили в ближний лес за хворостом, помогали своим матерям поддерживать огонь в кострах и всегда находились на подхвате у старших. То рукавицы кто-то попросит принести, то горячего кипятку, а тем, что постарше, даже доверяли управлять лошадьми. К примеру, едет санный возок с дровами, а на возке крошечный парнишка. «Пошевеливайся! — по-взрослому шумел он на лошадь. — Давай-давай, нечего баклушничать».

Больше всех, кажется, старался Федоров Степка. Что ж, аргамак к поре, меринок к горе, как говорили люди. Дескать, взрослый уже, можно и мужскую работу выполнять. Лес, правда, валить ему еще не дозволяли, но освобождать сваленные деревья или расчищать от завалов углубления в крепости — пожалуйста. Его и просить не надо — сам находил себе работу, и все делал споро, с желанием.

Казаки знали, отчего он так усердствовал. Хотел забыться в трудах и не вспоминать свою мать, за которую ему было стыдно перед людьми. Не она ли опозорила их с отцом, предала, бросившись в объятья врагу? Ему говорили: не переживай, ведь по гнилому сучку дерево не судят, но это его не успокаивало. Он уже мечтал о жестоких кровавых сражениях, где парню мог выпасть случай доказать всем, что он не похож на свою мать и любит русскую землю. Только бы успеть до прихода врага заново отстроить крепость.

Вот он снова бежит туда, где людям требовалась помощь. В последнее время Степана все чаще видели в крепости, где шло большое строительство. Он помогал плотникам тесать бревна, рубить углы и связывать венцы, а однажды ему с товарищами даже доверили одеть срубом колодец.

Чаще всего ему доводилось вместе с ребятней и бабами разбирать завалы на месте будущих построек. Работа нехитрая, но ответственная. Надо как можно скорее избавиться от страшных следов, которые оставили после себя маньчжуры. Сердце младшего Опарина замирало, когда среди куч мусора он находил знакомые с детства вещицы — остатки былой роскоши — бронзовые рукояти ножей, железные топоры, багры, острога, обломки стремени, наконечники ружейных шомполов, пряжки, стеклянные бусы, подковы для сапог, железные и бронзовые кольца от ремней, кремни для ружей, каменные грузила для сетей, обломки жерновов, точильные камни, обрывки кожи, берестяные туески, нательные крестики…

Были еще наконечники вражеских стрел, горшки с поминальной кутьей, тяжелые чугунные ядра. Однажды Степка провалился в наспех покрытую тесом погребальную яму, в которой обнаружил лежащих грудой покойников. Большинство тел принадлежало казакам и пашенным, хотя имелись тела дауров и тунгусов, обернутые согласно туземным обычаям в бересту, причем не только мужчин, но и женщин. Как Степан испугался, когда однажды наткнулся на тело своей матери… Он хотел закричать, но не мог. Смотрел на усопшую, и из глаз Степана лились слезы. «Матушка… родная»… — только и сумел вымолвить он.

Как ни старались албазинцы, а до зимы отстроиться не удалось. Спали в прикопах. Холод лютый, но люди терпят. Впереди весна, а значит, жить станет легче. Главное, чтобы заготовленные про запас хлеб и солонина не кончились, и никакая хвороба их не одолела.

Когда пришла весна, и впрямь стало веселее. Засветило, загрело солнышко, вылезла по косогорам зеленая трава. Глазу приятно, душе. С новой силой принялись албазинцы за работу. К лету закончилось строительство земляного вала, который стал намного шире и выше прежнего. Вал скрепили кореньями и дерном. Поверх поставили прочную стену из заостренных кверху бревен, срубили смотровые выбоины, ворота и внутри — несколько изб. Одна для воеводы, другая — оружейная. Еще колодец с ледяной водой, прикопы на случай осады, гранатный и пороховой погреба, а за крепостной стеной — несколько десятков казачьих куреней.

Пашенные тоже спешили наладить свой быт. На месте сожженного поселка они построили новый. Когда подошел срок, они засеяли поля хлебом и вскопали огороды. Жизнь налаживалась, возвращая людям их надежды. Одно тревожило — вдруг снова враги придут грабить и убивать. Вражеские лазутчики уже вовсю шныряли вокруг, пытаясь выведать намерения русских, но пока никто не знал, чего эти маньчжуры замышляют.

— Ты вот что, Афанасий Иваныч, — призвав однажды к себе Бейтона, сказал ему воевода. — Бери-ка людей и ступай с ними вниз по реке к устью Кумары. Возле бывшего Кумарского острога хорошенько спрячьтесь и тайно понаблюдайте. В прошлый раз маньчжуры аккурат с той стороны пришли, оттуда же, видно, и теперь пойдут, нет сомнений. Как выведать их планы?

— Надо б шпиона найти, — немного подумав, произнес полковник. — У него мы все и выведаем. Будет молчать, так каленым железом пытать станем. Тогда уж точно скажет.

— Отлично, — согласился с ним Толбузин. — Так и действуй.

На следующий день отряд из трехсот казаков под началом полковника Бейтона отправился в путь.

— Куда это они? — спросила Наталья мужа.

— Казачки наши в разъезд за шпионом пошли, — ответил тот. — Только ты никому не говори об этом. Слухи крылья имеют. Возьмут и долетят до вражеских ушей. Вон сколько узкоглазых вокруг бродит.

— Что правда, то правда, — сказала Наталья. — Вчера иду по воду, глядь, а из-за колодца на меня чья-то морда глядит. Присмотрелась — ба! — да это же маньчжур. Глаза хитрющие, так и бегают, так и бегают.

— Дальше что было? — спросил муж.

Наталья пожала плечами.

— Я взяла в руки коромысло и хрясь его по башке. Он и бежать от меня…

— Беда, — покачал головой старый казак. — Ты смотри, осторожней будь, — предупредил он жену. — Нынче пронесло, а если в другой раз он с ножом на тебя нападет? Ой, жена, чую я, неспроста маньчжуры тут бродят. Как бы заваруха снова не началась. Может, возьмешь внуков и в Нерчинск вернешься? Боюсь я за вас, понимаешь? Вон воевода оставил свою бабу на Шилке. Знать, неспроста…

Наталья покачала головой.

— Куда мы от тебя-то? — спросил он. — Много у нас нынче людей. Как-нибудь выстоим!

Где-то дней через пять в Албазин явился от Бейтона нарочный и доложил, что маньчжуры снова готовы воевать. Для этого с берегов реки Нонни уже выступило большое войско, к которому позже присоединятся две тысячи ратников и работных людей из Айгуня. О том им поведал маньчжурский офицер, взятый в плен после поражения азиатского разведного отряда.

— Что ж, надо встретить гостей как подобает, — выслушав сбивчивый доклад явившегося к нему в приказную избу молодого безусого казачка, произнес воевода. — Эй, кто там! Накормите-ка человека, — приказал он, а сам вышел на крыльцо, чтобы выкурить трубку. Завидев на крепостной стене чинивших крыши крепостных башен мужчин, он стал с интересом наблюдать за ними. «Успеют или нет они до прихода маньчжур закончить работу?» — неожиданно подумал он.

Дело было в конце июня, а седьмого июля нагрянули маньчжуры.

— Жаль, не успели соколики, — глядя на то, как трудовой люд спешно покидал стены, покачал головой Толбузин. — Ладно. Придет время — достроят. Теперь для нас главное — выстоять…

 

Глава двенадцатая

ВЕЛИКИЕ ИСПЫТАНИЯ

1

Маньчжуры подступили к Албазину, неся с собою разорение. Пять тысяч пехоты прибыло на судах, конница и отряды работных азиатов приблизительно таким же числом пришли берегом.

На этот раз генералы Лантань и Лантарги, которые привели войска, не стали предлагать русским сдаться. Они были уверены в своей победе, так как лазутные люди докладывали, что в крепости и тысячи человек не наберется, тогда как под их началом людей имелось раз в десять больше.

Когда маньчжуры попытались артиллерийским огнем уничтожить город, албазинцы нанесли по противнику ответный удар. Их ядра и петарды наделали такого шуму, что маньчжурам пришлось отступить. Уходя, они сожгли все постройки вокруг крепости, а заодно и весь посеянный пашенными хлеб.

— Бесы! Все посевы погубили! Как нам теперь быть? — горевали люди.

— Ничего, — успокаивал их воевода. — Как-нибудь до осени дотянем, а там и войне конец. Главное, чтобы пороха и свинца хватило. Маньчжур пошумит-пошумит и уйдет ни с чем.

Этой надеждой жили и сейчас. Как они радовались, когда в другой раз маньчжурам снова досталось от пушкарей! Многие казаки встали в рост и махали азиатам кулаками, а один ушлый казачок из полка Бейтона снял штаны и показал им задницу.

— Вот этого не видали! — закричал он.

— Не придуривайся! — зыркнул на него Бейтон.

— Пусть его!.. — весело вскликнул кто-то из казаков. — Не знаешь? Русак задом крепок.

Казаки гоготали.

— Складно сказано! Маньчжур на пятки силен. Вон как убегает!

— Не на тех напали!

— Верно! Теперь пусть они нас ждут в гости. Как придем в их жилища и изнасилуем баб! Каково?.. — горячится сивобородый дядька, пришедший с Бейтоном.

— Укороти язык! — велел ему стоявший поодаль Черниговский. — Разошелся!

— Язык мой — враг мой: прежде ума глаголет, — ответил ему мужик.

— Ну-ну… Всякая птица от своего язычка погибает, — ухмыльнулся Никифор.

Сивобородый показал ему кулак. Гляди, мол, ты еще не знаешь нашего брата. Мы, тобольские, так всыпать умеем…

— Брось! Языком мели, но рукам воли не давай, — предупредил его Черниговский.

— Вот-вот, — пришел на помощь казаку Иона. — Как вдарю сейчас оглоблей, будешь знать!

Тобольские разозлились.

— Чего? Мы вас зараз в рог свернем — только суньтесь…

Албазинцы схватились за сабли.

— Цыц! — прикрикнул на зачинщиков наблюдавший за противником воевода. — Хватит! Нечего время терять. Я могу и власть применить. Или кому-то хочется на суку болтаться?

Услышав это, казаки притихли. В самом деле, лучше в бою умереть, чем принять позорную смерть.

Люди думали, получив должный отпор, маньчжуры уйдут за Амур, но не тут-то было. Встав рано поутру, они увидели странную картину: сняв с себя доспехи, тысячи маньчжуров, сменив оружие на заступы и топоры, вдруг занялись мирным делом. Одни из них рыли ямы, другие носили бревна, третьи вкапывали бревна в землю, ограждая свои позиции частоколом, остальные же делали сверху навал из множества срубленных деревьев. Все это походило на разбуженный лесной муравейник, где в кажущемся всесветном хаосе имелся свой определенный порядок.

— Никак сидеть здесь собрались, — сказал Толбузин стоявшему с ним рядом на крепостном валу Бейтону.

— Похоже, — ответил тот. — Поняли, что в лоб нас не одолеть, так решили взять измором.

— Зачем им ограждения? — удивился воевода. — Боятся кражи коней?

Полковник внимательно посмотрел вдаль.

— Коней не коней, а охранить себя хотят, — сказал он. — Знают, сукины дети, на что способны казаки, поэтому и страшатся.

— Правильно делают, — усмехнулся Толбузин. — Сегодня же ночью пошлю людей жечь их городьбу. Сколько тут до них? — примерился он. — Ладно, моим разведчикам-пластунам это раз плюнуть! — сказал он. — Сейчас же прикажу им готовиться. Эй, кликните-ка мне Петьку Опарина! — шумел он стоявшим поодаль казакам.

О качестве работы пластунов и говорить не приходилось. Все когда-то началось с прибившихся к албазинцам беглых донских и запорожских казаков, которые, живя в своих южных домах, с детства владели этим искусством. Те в свое время могли сутками сидеть в плавнях и камышах, выжидая неприятеля, а то и незамеченными пробраться на животе во вражеский стан. Потом люди постарели, но пластунское искусство они передали своим сыновьям. Теперь уже тем приходится совершать чудеса. Старшим у них служил десятник Петр Опарин, который, чуть окрепнув после тяжелого ранения, лишь третьего дня вернулся в Албазин вместе с Дашкой и двумя ее младшими братьями.

— Свадьбу-то когда будем гулять? — увидев, как светятся Петровы глаза, подначивали его казачки.

Петр спокойно реагировал на подколки друзей.

— Побьем маньчжура, и гульнем, — ответил он.

Той же ночью Петр с товарищами незаметно подкрались к еще пахнущей свежей смолой неприятельской городьбе и, заложив меж бревен пороховые заряды, взорвали ее. В стане врага началась паника.

— Русские! Русские! — проснувшись от взрывов, в испуге кричали маньчжуры. Наблюдавшие эту сцену казаки видели, как те, гонимые поднявшимся огненным смерчем, в страхе метались среди горящих руин, не обращая внимания на команды своих начальников.

— Эх, сейчас надо пушками по ним вдарить! — мечтательно произнес кто-то из казаков.

— Еще лучше бить их клинками, — сказал другой. — Где наш воевода? Пускай ведет нас в бой.

— Ляксей Ларионыч, может, и впрямь?.. — послышался в темноте голос Черниговского.

— И не думайте! — вместо него ответил Бейтон. — Нас слишком мало. Маньчжуры опомнятся, и что тогда?..

— Эх ты, немецкая твоя душа! — послышался в темноте чей-то недовольный голос. — Ты казаков наших не знаешь.

— Все равно нельзя, — стоял на своем полковник.

— Нельзя, так нельзя, — послышалось в ответ.

Казалось, все казаки сожалели о неиспытанном чуде победы, до которой, казалось им, рукой было подать. У русских чесались руки, но чего они могли сделать? Стояли они теперь и беспомощно наблюдали за тем, как их заклятые враги, крича и сбивая на ходу друг друга, метались по охваченным пламенем позициям.

2

…И на этот раз захватчики не ушли. Тринадцатого июля они предприняли атаку крепости с юга, но казаки вышли навстречу через ворота проездной башни и вступили с маньчжурами в бой. Враги штурмовали крепость до рассвета, но безуспешно. Целый день они потом зализывали раны, а в ночь на пятнадцатое большой отряд маньчжур попытался захватить защитников крепости врасплох, но попал в засаду и был наголову разбит.

Неудачей закончились и две последующие попытки маньчжур захватить русскую крепость. Тогда они стали делать подкоп под крепостную стену, но казаки раскусили нехитрый маневр и встретили врагов огнем. После этого те больше не решились лезть на рожон, а стали под прикрытием артиллерии и лучного боя снова возводить вблизи стен Албазина укрепления, желая обложить крепость со всех сторон. Наученные горьким опытом, они теперь неизменно были начеку, поэтому даже пластунам не удавалось приблизиться к вражеским позициям. Там по ночам горели костры, отпугивая и человека, и зверя.

Работа велась постоянно. К середине августа подготовили вал с бойницами и четырьмя высокими раскатами для артиллерии. Тут же появились пушки, из которых двадцать голландских наемников-иезуитов принялись ожесточенно обстреливать крепость, не давая казакам поднять головы.

— Братцы! Долго ли мы будем терпеть несправедливость? — ворчали казаки. — Уже не можем постоять за себя? Где наша артиллерия? Где наши хваленые пластуны?

Дни шли, а положение не менялось. Маньчжуры продолжали беспрерывно обстреливать крепость из пушек, на что казаки отвечали лишь редкими ударами, памятуя о дефиците ядер, остающихся в запасе.

Главные беды поджидали казаков впереди. Когда к концу третьей недели осады подсчитали, то оказалось, что из восьми медных пушек в крепости не осталось и половины, остальные уничтожил враг. Вместе с тем уничтожили и все три пищали и единственную имевшуюся у осажденных верховую пушку, без которой теперь нечем стало вести навесную стрельбу по вражеским укрытиям.

Снова пытались делать вылазки. Чаще те заканчивались ничем, но, случалось, казакам везло и им удавалось отвести душу. На следующий день, чтобы отомстить им за ночной погром, маньчжуры открывали такую бешеную пальбу, что от их ядер и петард просто не было возможности спастись. Особо они разозлились, когда в середине августа казакам удалось взорвать северную батарею противника. Такого ужаса албазинцы прежде еще не испытывали. Казалось, само небо восстало против них. В тот день маньчжуры выпустили по крепости не одну сотню ядер и петард, и если б не скрывавший крепость земляной вал, враги могли сравнять его с землей.

— Так, братцы… — на следующее утро, призвав к себе десятников, обратился к ним Толбузин. — Так дело не пойдет. Столько людей уже потеряли!.. Давайте-ка думать, как нам их воеводу взять в плен. Возьмем его — тогда и делу конец. Ведь сколько голов, столько и умов…

— Эх, мы и не знаем, где главный демон прячется, — вздохнул десятник Матвей Кафтанов.

— Разведчик нужен, — предложил Федор Опарин.

— Если разведчик, так и ступайте за ним.

Скоро Петровы пластуны доставили пленного, которого даже пытать не пришлось. Испугавшись страшных бородатых людей, притащивших азиата связанным по рукам и ногам в приказную избу, он без всякого принуждения сам обо всем рассказал. По его словам, намет командующего был хорошо укрыт за земляным валом, с восточной его стороны. Только он тут же оговорился, что казакам вряд ли удастся взять генерала в плен, ведь тот часто меняет свое место пребывания. То он ночует в лесу, то в поле, то где-нибудь на берегу реки… Все же чаще его видят на острове, находящемся прямо напротив крепости. Попасть на него, сказал пленный, непросто, так как он со всех сторон окружен высокой стеной с тремя рядами рогаток, а также тщательно охраняется.

Об этом и без него тут знали. Разведчики Толбузина не раз пытались проникнуть на остров, но безуспешно. Охранники неизменно стояли начеку. Заметив казаков, они поднимали шум, и бедным лазутчикам оставалось только прыгать в воду и плыть к своему берегу. Хорошо, если им удавалось уйти, но ведь, случалось, они погибали.

— Надо Улуя с его людьми послать, — когда в следующий раз Толбузин, призвав к себе десятников, снова завел разговор о маньчжурском генерале, выступил вперед Иван Усов. — Тунгусы — хитрые бестии, они в любую щель пролезут.

— Так-то оно так, но это не тот случай, — усомнился Алексей Ларионович. — Им легко подсмотреть и подслушать, а тут силу надо применять. Воевода-то маньчжурский не один ходит, со свитой. Пошлю-ка я Петьку Опарина с его ребятами.

— Какой ему! Пускай вначале раны свои заживит… — тут же поднялся Федор. — Я пойду вместо него. Возьму надежных людей и приведу вам генерала.

Петр же сразу взбунтовался.

— Ты что, бать! Какие раны? Я ведь про них давно забыл, — заявил он. — Тебе, старому, куда идти? Дружки твои давно уже не те. Мы, наоборот, молодые, у нас и силы есть, и сноровка.

— Силы у них есть!.. — передразнил парня Федор. — Запомни, сынок: старый ворон мимо не каркнет. Сиди и молчи…

— Ты мне рот-то не затыкай! — мгновенно встал на дыбы Петр. — Я тоже не лыком шитый, понял?

Федор побагровел.

— Вон как ты заговорил! — грозно взглянул он на Петра. — Цыц у меня!

— Нашла коса на камень, — усмехнулся десятник Матвей Кафтанов. — Пускай-ка строптивцев воевода рассудит. Дело-то серьезней некуда.

— Точно! — поддержали его казаки. — Говори, Ляксей Ларионыч! Как скажешь, так и будет.

Толбузин встал из-за стола и, заложив руки за спину, с задумчивым видом стал ходить по горнице. Казаки ждали…

— Оба пойдете, — произнес воевода. — Только, чур, не ругайтесь! Узнаю — не пожалею.

— Им еще вернуться надо, — невесело сказал кто-то из казаков.

— Вернемся! — твердо заявил Федор. — Только ты, Ляксей Ларионыч, сразу скажи, кто людей поведет, — обратился он к воеводе.

— Ты будешь за старшего, — ответил ему тот.

— Ладно, — с победным видом посмотрел старый казак на сына.

Той же ночью лазутчики Толбузина отправились на поиски генерала. Выбравшись через подкоп в стене из крепости, казаки скрылись в густой траве.

— Всей гурьбой нам не следует идти, — собрав возле себя людей, прошептал Федор. — Ты, Петр, давай со своими разведчиками двигай на север, а я с остальными прочешу берег. Если не найдем там генерала — поплывем на остров. Все, разошлись, — скомандовал он.

…Вернулись мужики усталые и злые.

— Казаки, гляжу, не вышло вам взять генерала… — не скрыл своей досады воевода.

— Легче черта в кромешной тьме поймать, чем этого упыря, — выругавшись, произнес Федор.

— Все вернулись-то? — спросил Алексей Ларионович.

— Вроде все, — сказал старший. — Ты не думай про нас плохо, воевода. В другой раз мы этого гада обязательно достанем…

Дело происходило в конце августа, а рано утром первого сентября, в день памяти преподобного Симеона Столпника и матери его Марфы, в стане врага ударили боевые барабаны, и маньчжуры пошли на приступ.

— Вон как дело-то оборачивается! — заволновался воевода, наблюдая с высокого вала за тем, как противник пытается преодолеть первую линию обороны и не запутаться в рогатинах и зубчатке стен. — Видно, маньчжуры решили до холодов с нами покончить. Ничего у них не выйдет! Афанасий Иваныч, встреть-ка иностранных друзей огоньком. Как полагается! Пуль не жалей, слышишь? Я ж знаю тебя! Скупой ты больно.

— Да не скупой я, а бережливый, — сказал Бейтон. — Это не одно и то же… Эй, казаки, слушайте мою команду! — встав в полный рост, скомандовал он. — Ружья готовьте! Цельтесь! Пли! — дождавшись, когда маньчжуры подойдут ближе, гаркнул он.

Тут же грянули выстрелы, эхом прокатившись далеко по реке. Запахло порохом.

— Падают! Падают! — закричали казаки. — Давай еще, полковник!..

— Целься!.. — снова прозвучала команда. — Пли!

— Эвон как мы их! — обрадовались казаки. — Сейчас побегут назад.

Маньчжуры, ощетинившись копьями, продолжали под бой барабанов идти вперед. Они шли лавиной со всех сторон, наводя ужас на тех, кто слаб духом.

— Ой, братцы, не дожить нам ноне до вечера!.. — паниковал кто-то из необстрелянных казаков. — Такое начнется!

— Цыц! — прозвучал голос Черниговского. — Еще раз услышу — зашибу.

3

В эту минуту каждый казак и вообще все вставшие грудью против врага понимали, что отступать им некуда, а поэтому они должны стоять до конца. Об этом поведал им и Гермоген, поднявшись на крепостной вал. Старый, немощный, с образом Богородицы на груди, который он надевал в исключительных случаях.

— Православные! — торжественно произнес священнослужитель, стараясь перебороть свою немощь. — Не оскудеет в вас вера в Господа нашего! Дерзайте, и он возблагодарит вас за ваше мужество. Помните: уходить нам с этой земли некуда, разве что в могилу. Бейтесь храбро, а я буду молиться за вас. Сбежите — спасете тело, но погубите душу. Помните мои слова! Ну, с Богом, братья мои и сестры!

С такими словами он принял из рук молодого монашка икону Божьей Матери и поднял ее над головой. Руки Гермогена дрожали от усилий, но корявые древние пальцы мертво вцепились в оклад, не давая иконе выпасть из рук.

— Матерь Божья! Помоги своим сынам выдержать все испытания! Укрепи их дух и веру в Господа нашего! — стараясь пересилить удары маньчжурских барабанов, провозгласил он.

Слова дошли до сердец осажденных.

— Не посрамим Русь-матушку! Смерть иноземным захватчикам! — неслось со всех сторон.

— Пли! — скомандовал полковник. — Эй, вы там! Поддай огня! — велел он пушкарям. Тут же заговорила крепко потрепанная врагом крепостная артиллерия. Ядра, пронзив рассветную муть, с грозным шипением устремились навстречу врагу. Раздались взрывы.

— Молодцы наши пушкари! — обрадовались казаки, видя, как дрогнул маньчжурский строй. — Поддай еще!

Тут же новые мощные взрывы потрясли округу.

— Еще немного, и они сбегут, — отметил Никифор. — Каково? — повернул он голову к воеводе, стоящему рядом с ним на крепостном валу.

Нет! Переступив через обезображенные тела однополчан, азиаты снова шли в наступление.

— Пли! — закричал Бейтон.

Падали, падали враги, но на их место вставали другие.

— Вот чертовы тараканы! Их бьют-бьют, а они все равно лезут! — удивились казаки.

— Знать, надо еще поддать огоньку, — сказал кто-то. — Эй, пушкари! Заряжай!

— Ядра на исходе, — прозвучало в ответ с северной стороны. — Пальбы тоже осталось с гулькин нос.

— Все равно вдарьте! Вон как эти дьяволы прут.

— Пли! — уже срывающимся голосом закричал Бейтон.

— Слушайте, их же там тьма-тьмущая! — испуганно воскликнул молоденький казак Андрейка Ледяев.

— Ага. Давай, выложи-ка, почем это выйдет на нашего брата, — сказал ему пристроившийся у соседнего боя Петр.

— Так ведь и не сосчитать!.. — услышал он в ответ.

— Тогда лежи и не вякай… — усмехнулся десятник. — Лучше заряди-ка ружьишко и жди новой команды.

Повинуясь приказу старшего, Андрейка тут же насыпал из рожка в ствол пороха, вложил пулю, после чего потуже загнал шомполом пыж.

— Пли! — стараясь перекричать тяжелый грохот боевых барабанов, скомандовал Бейтон.

Падали сраженные пулями маньчжуры, но на их место, как и прежде, вставали новые воины.

— Господи! Покарай ты их! — не выдержал кто-то из казаков.

Не дойдя совсем чуть-чуть до крепостного вала, неприятельский строй вдруг расступился, пропустив вперед ратников с штурмовыми лестницами.

— В самый раз вдарить! — воскликнул воевода. Лицо пылало от возбуждения, а в глазах блестела нескрываемая ярость. — Давай, полковник, командуй. Пусть грянут из всех ружей! Нельзя пустить врага к стенам.

— Рано, Ляксей Ларионыч, — послышалось в ответ. — Пускай злодеи ближе подойдут. Говорю, свинец и зелье надо беречь…

Воевода нервно дернул усом.

— Немец и есть немец, — в который уже раз упрекнул он полковника. — Видал я жадин, но таких, как ты, не припомню.

На этот раз полковник не ответил ему. Надо было внимательно следить за действиями противника, наперед угадывая его намерения.

— Теперь можно и ударить, — когда маньчжуры почти вплотную подошли к стене, сказал Бейтон. — Заряжай! Готовься! Пли! — скомандовал он.

Попав под плотный огонь русских, маньчжуры заметались. Лантань тут же решил поддержать их артиллерией, но вдруг одно из неприятельских ядер разорвалось рядом с Толбузиным.

— Ляксея Ларионыча убило! — закричал кто-то.

Тут же на стену примчались бабы и стали колдовать над истекающим кровью воеводой.

— Что с ним? — спрашивали снизу люди.

— Ногу оторвало!

— Жив ли?

— Пока вроде жив…

— Все по местам! — рявкнул на собравшихся вокруг раненого Бейтон. — Не время сопли распускать. — Пли! — снова прозвучала его команда.

Несколько дружных залпов албазинцев поломали ряды наступающих, после чего потеряли управление штурмовыми колоннами. Введенные в бой резервы только усилили сумятицу. Подобный разброд не скрылся от взора Бейтона, и он велел казакам сделать вылазку.

— Давай, открывай ворота! — приказал он стоящим у нижнего боя казакам. — Вперед, братушки! Всыпьте окаянным по первое число!..

Внезапный дерзкий удар вызвал панику в маньчжурских рядах, и те начали в беспорядке отступать. Казаки, пешие, конные, с улюлюканьем гнались за ними, наводя на беглецов ужас.

— Эй, казачки! Пришел и наш черед! — пустив своего вороно-чалого в галоп, дерзко закричал Федор скакавшим с ним вперегонки товарищам. Конь фыркал, ярился. Почуял, бестия, запах крови. — Ату их! Ату! — поднял он высоко над головой саблю. Взмах — и толстый неуклюжий маньчжур, гремя доспехами, тяжело упал на землю. — Давай-давай, братцы, подожми! — попытался раззадорить казаков Опарин. — Уйдут же за стены — не достанем.

— Не уйдут! Гуляй, ребята! — шумели на скаку казаки, ловко орудуя саблями. Падали один за другим враги, поливая землю алой кровью.

Гудела земля под копытами коней, стонала.

— Давай-давай! Бей злодеев!

Так они и гнали врага через все поле. Ворвавшись в маньчжурский лагерь, албазинцы подожгли его, захватили две пушки, после чего отошли за стены.

 

Глава тринадцатая

ПОСЛЕДНЯЯ СХВАТКА

1

Для Лантаня такой оборот событий стал полной неожиданностью.

— Позор! — кричал он на своих полководцев. — Где это видано, чтобы жалкая горстка варваров расправилась с прославленным императорским войском? Трусы! Я велю вам всем головы отрубить, а потом их пошлю в подарок женам!..

Всех начальников наказывать он не стал, а казнил лишь четверых из них, которые, рассудил Лантань, больше всех провинились в случившемся.

В стане албазинцев царил праздник. По такому случаю казакам даже позволили как следует поесть, а то с приходом маньчжур те капли в рот не брали. Тут, наоборот, разошлись. Всю ночь пили мед и пели песни. Маньчжуры слушали их и горько вздыхали.

— Наталья, теперь, кажется, все, — выпив на радостях, сказал жене Федор. — Уйдет враг — заживем мы лучше прежнего.

— Свадьбу надо нашим молодым справить, — сразу засуетилась та.

— Ты про Петра? Так справим! Куда денемся? — обнял он жену за плечи. — Знаешь, а девка-то у сына ничего, славная и покладистая.

— Покладистая, — подвязывая платок, согласилась жена. — Главное, сынок наш души в ней не чает.

— Может, забудет свою Любку?.. — с надеждой посмотрел на жену Федор. — С ума по ней сходил. Считай, и Катьку-то свою страдалицу из-за Любки потерял.

— Из-за нее, из-за кого же еще? Влюбчивые вы, Опарины, больно, поэтому часто страдаете. Ты ведь тоже свою азиатку-то вспоминаешь…

Федор нахмурился.

— Цыц, жена! Про это ни слова, — жестко оборвал он Наталью. — Сама ж хотела, чтобы я обо всем забыл, зачем тогда душу мне тревожишь?

— Прости, Феденька. Не подумала, — кротко глянула на него баба.

— Ладно, чего уж тут, — махнул рукой Федор. И вдруг: — Слышала? Ляксей Ларионыч наш помирает.

Наталья лишь покачала головой:

— Беда. Хороший больно человек, не похожий на боярина.

— Это верно, — согласился казак. — Вот пришлют вместо него какого-нибудь упыря — маяться придется. Вон сколько начальников по Руси бегает, все норовят под себя грести, а этот — нет. Для него служба на первом месте была. Жаль, если помрет, — вздохнул казак.

Той же ночью Алексей Ларионович Толбузин скончался. Его похоронили по всем православным правилам. Отпевание проводил сам Гермоген, сказав о покойном много теплых слов и назвав его героем земли русской. Место для погребения выбрали самое подходящее — возле бывшей Воскресенской церкви, где уже покоились тела многих павших от рук врага албазинцев.

— Я потерял не начальника, я потерял своего друга, — заявил на поминках Бейтон. — Пили мы с покойным одну кровавую чашу, и он выбрал себе радость небесную, а нас оставил в печали. Пусть же земля ему будет пухом! — по-солдатски коротко изрек немец и опрокинул стакан с крепким алкоголем.

— Царство небесное! — вздохнув, сказали люди и выпили за упокоение души своего воеводы.

…Впрочем, рано радовались албазинцы. Лето заканчивалось, но маньчжуры все не спешили снимать осаду.

В начале октября с севера дохнуло холодом. Однажды, проснувшись поутру, албазинцы увидели первый застывший лед. К ноябрю Амур встал, ощетинившись ледяными торосами.

Потеряв за несколько месяцев осады немалую часть своего войска, маньчжуры редко теперь тревожили осажденных. Лишь иногда обстреливали крепость из пушек — на том все кончалось. Скоро вовсе отошли назад и стали строить себе зимние убежища.

Тут вдруг люди Улуя привели в крепость пленного азиатского сотника, который сообщил им радостную весть: дескать, третьего дня командующий Лантань получил от императора приказ снять осаду и уйти за Амур. Причиной стали начавшиеся переговоры между Пекином и Москвой о мире.

Все, конец войне! — ликовали албазинцы. Теперь у них начнется мирная жизнь, а поэтому можно строить планы на будущее. Пашенные заговорили о будущем севе, промышленный и торговый люд — о грядущих сделках, а казаки жили мечтами о новых походах и сражениях.

В результате климатических изменений лед на реке сковал неприятельские суда, и маньчжурам ничего не оставалось, как ждать весны. Тем временем в крепости заканчивались съестные припасы. Вместо сытных щей людям приходилось есть жидкую гороховую кашку, хлеб же им заменяли тоненькие пирожки. Когда и этого не стало, перешли на более слабую пищу, оставшись только с прошлогодними полусгнившими остатками овощей. Сладка брюквенная похлебка, да вонюча… Все шло на еду, вплоть до сухой травы и коры деревьев. Траву копали с корнями, кору же сдирали с приготовленных на зиму дров. По ночам казаки делали вылазки, чтобы добыть в болотах и лугах мерзлую осоку и корешки саранок, также шедшие в пищу. Люди продолжали голодать.

— Эх, сейчас бы пирожков с требухой! — однажды мечтательно произнес Петр, в который уже раз вылезая голодным из-за стола.

Матери, вместе с Дашкой готовившей скудный ужин из мерзлой брюквы, только и оставалось, что вздохнуть.

— Ничего! Вот прогоним врага, тогда-то и сделаем пирожки, — сказал Федор. — Вот молодая-то жена расстарается, — ласково посмотрел он на будущую невестку. — Деревенские работящие и умелые. Будешь стряпать мужу пироги? — строго спросил он Дашку.

— А то! — озарила она его светлой улыбкой.

«Ай, хороша девка! — подумал Федор. — Только будет ли она матерью для Петькиных сироток? Ей ведь еще своих малых братьев поднимать. Ух, и достанется же бедненькой!»

Дашка и не думала унывать. Она легко справлялась с хозяйством, а к Петровым детям сразу прикипела душой. Говорят же — если мил тебе муж, родными станут и его детки.

Только сами-то детки поначалу все никак не хотели принимать новую мамку, а одно время даже обижать пытались. Дашка же ни разу не повысила на них голоса и продолжала терпеливо ждать своего часа. Ласка и нежность растопили детские сердца. Пришло время, и они потянулись к ней. Как же Дашка обрадовалась, когда однажды младшая Дуняшка назвала ее вдруг маманей. Следом и у Илюхи распахнулась душа…

2

Вдруг в крепости мор пошел. Цинга! Этого страшного слова албазинцы боялись сильнее неприятельских пушек. Требовалось готовить отвары от коварной болезни, которая каждый день уносила по десятку человек. Были нужны сосновые ветки, но где их найти-то? Смекнув, в чем дело, маньчжуры усилили караулы, поэтому пробиваться в лес казакам часто приходилось с боем. Бывало, им и вовсе не удавалось провести вылазку. Тем временем болезнь продолжала свирепствовать. Дошло до того, что к концу декабря тех, кто мог еще стоять на ногах, осталось не больше двухсот человек. Из них караулы могли держать лишь тридцать казаков и еще пятнадцать малолеток.

Умирали взрослые, умирали дети… Тихо уходили. Их не хоронили, ведь у оставшихся в живых не было сил долбить мерзлую землю. Груды трупов лежали повсюду, привлекая внимание лишь голодного воронья. Поначалу птиц шугали, но потом и на это не стало хватать сил…

Люди даже над покойниками не плакали, не удивляясь, когда кого-то утром находили мертвым. Так произошло в случае со славным атаманом Черниговским. Такая же участь постигла и знатного кузнеца Платона Кушакова и его жену Марфу, пашенного Захарку, помощника Черниговского Игнашку Рогозу, Васюка Дрязгина, Равильку-татарина… Тихо и незаметно ушел старый казак Нил Губавин, десятники Иван Усов и Матвей Кафтанов, старшина промышленных людей Андрей Морозов, Улуй, монах Шандор, дерзко сражавшийся с врагами.

Тут и в семью Опариных пришло горе. В ночь на Рождество в одном из прикопов нашли мертвыми Аришку и ее сына Алешку.

— Беда… Ой, беда… — только и сказал тогда Федор.

У Мишки Ворона хватило сил поплакать над женой и сыном. Всю следующую ночь он рыл могилу для них.

— Нет, не хочу, чтобы они стали пищей для ворон, — стиснув зубы и орудуя заступом, рычал он. — Упаду, но дело сделаю…

Утром Мишку нашли мертвым подле вырытой им могилы. Одни потом говорили, что у него сердце не выдержало от горя, другие — дескать, он сам к тому времени уже смертельно заболел.

В вырытой Мишкой могилке схоронили его вместе с семьей, причем без гроба и отпевания. Что делать, если в крепости, кроме тяжелобольного Гермогена, больше не имелось священников. Иона, строго следуя непреложным церковным правилам, как всегда сослался на отсутствие полномочий. Разве что тризну справить по усопшим он готов, пропустив стакан-другой…

…Чуть позже слегла и Наталья. Бедная, она лежала на покрытых овчиной нарах и мертвыми глазами глядела в потолок прикопа.

— Родная моя, чего случилось-то? — стоя на коленях перед постелью больной, вопрошал, утирая слезу, Федор.

— Умираю я Феденька, — негромко прошелестели Натальины губы.

— Ты не должна так говорить!.. — умолял ее казак. — Ты должна жить, понимаешь? Жить… У тебя внуки растут. Бог даст, скоро новые появятся. Живи, голуба моя, живи…

Женщина сделала над собой усилие и попыталась улыбнуться:

— Феденька… Я всю жизнь ждала твоего ласкового слова. Только сейчас дождалась…

— Прости меня, Натальюшка, за все прости… — только и смог вымолвить Федор. На другой день жены не стало.

— Господи-и! — в сердцах воскликнул тогда обезумевший от горя Федор. — Сегодня я понял, кем была для меня эта баба. Ушла она, и с нею ушла вся моя жизнь…

Люди продолжали умирать. Нехватка продовольствия усугубляла дело. К февралю у осажденных оставались лишь пара мешков ржаной муки и несколько пудов гнилой брюквы.

«В Албазине житье тяжелое, — писал нерчинскому воеводе Бейтон. — Помираем голодною смертью. Все просят хлеба и отправиться в Нерчинск. Держать-то неведомо как. Кормить нечем. Я уже отпустил десять человек…»

Шли дни, а положение не менялось. Посланные воеводой Власовым сто пудов хлеба были давно розданы людям и съедены. От скудной пищи и жизни в сырых прикопах цинга усиливалась и уносила новые жизни. Острог завалило трупами, которые некому было убирать.

В апреле 1687-го положение в крепости стало критическим.

«Братцы, с нужды и бедности пропадаю, — снова и снова обращался к забайкальцам израненный и больной Бейтон, сутки лежавший в постели, а если и выходивший руководить обороной, то исключительно на костылях. — Вот уже шестую неделю лежу на одре… С нужды и и бедности пропадаю. Не дайте голодной смертью умереть…»

Чем могли помочь забайкальцы? Снова поскребли по закромам и отправили осажденным немного хлеба, который у тех в неделю разошелся.

— Надо что-то делать, — собрав однажды у верхнего боя оставшихся в живых десятников, сказал Бейтон.

Казаки молчали.

— Чего молчите? — спросил полковник. Голос у него слабый, а глаза впалые, точно у мертвеца. — Федор, — обратился он к Опарину, — может, ты что-то нам скажешь?..

Старый казак тяжко вздохнул.

— Еду надо срочно добывать — без этого нам хана, — сказал он.

Бейтон в знак согласия кивнул головой.

— Да, без продовольствия нам не выстоять, но где его взять? У маньчжуров? Об этом и думать нечего.

— Почему? — спросил Федор.

— Да тогда мы последних людей потеряем! — заявил полковник. — Маньчжуры ведь только делают вид, что им не до нас. На самом деле они только и ждут случая расправиться с нами. Каково им возвращаться без славы домой? Если б им это было не суть как важно, то давно могли уйти, а то, видишь, бумажками стали нас забрасывать…

Так оно и было. Отчаявшись взять крепость силой, азиаты пошли на хитрость. Они стали привязывать к стрелам записки, в которых недвусмысленно предлагали албазинцам сдаться.

— Может, примем их предложение? — подал голос кто-то из десятников. — Вон они и продовольствием обещаются снабдить, и до Нерчинска проводить с охраной. Тех же, кто пожелает перейти на службу к верховному правителю, обещают щедро наградить.

— Никогда! — гневно воскликнул Федор. — Вчера ночью к нам человек от маньчжур перебежал, Миюска. Глаза голоднющие, а сам худой, точно скелет. Говорит, что состоял в работных рядах и меча в руки не брал. Врет, но ладно. Если ему верить, то среди врагов тоже мор идет, и припасы съестные у них на исходе. Я его через переводчика Ваньку нашего косоглазого спрашиваю, знает ли он, где у маньчжур обозы с продуктами стоят. Сказал, что готов указать. Я предлагаю взять один из обозов.

— Ты сдурел! — вытаращил на него глаза полковник. — Мы так всех людей положим.

— Тогда остается одно — сдаться, — усмехнулся Федор.

Бейтон поморщился.

— Это ты, брат, хватил. Сдаваться мы не будем.

— Тогда надо прорываться к нашим в Нерчинск, — предложил Петр.

— Что будет с крепостью? — спросил казачий голова. — Неужели снова отдавать ее врагу? Нет, надо по-иному поступить.

— Говорю же, давай возьмем обоз, — стоял на своем Федор. — Чего, полковник, так смотришь на меня, будто я тебе алтын должен? Поверь, я возьму с собой таких людей, которые и черта из-под земли достанут. Они и на османов ходили, и на персов, а азиаты им как семечки. Короче, подумай, Афанасий Иваныч. Иного пути у нас нет.

Той же ночью отряд казаков под водительством Федора Опарина, прихватив с собой перебежчика Миюску, оправился на вылазку. Петр тоже хотел седлать коня, но отец остановил его. «Не думай, говорит. — Если не вернусь — станешь в семье за главного».

Тимоху он не взял с собой, хотя тот и собирался. «Ты, сынок, — сказал ему отец, — должен Гермогеново дело продолжить. Если сменил топор на монашеское одеяние, значит, это твоя судьба. Строй церкви, молись Богу и неси православие по всему Амуру. Люди потом помянут тебя добрым словом. Так и должно быть: кому-то суждено молиться за людей, кому-то хлеб сеять, а кто-то должен границы державы стеречь. В единстве и сила наша».

…Осторожно ступали кони. Впереди всех Миюска на низкорослой даурской лошаденке, который окольными путями пытается вывести казаков к дальнему лесу, где, по его словам, находится обоз с провиантом. Чуть позади него Федор на своем вороном. Киргиза-то еще в прошлую осаду потерял, теперь вот этот конек его выручает. У него не та стать, что у прежнего, но зато конь покладист и смышлен. Его казак еще в Нерчинске выменял на трофейный пистоль с серебряной рукояткой. Купец просил вдобавок еще и дорогую турецкую саблю, но Федор по-мужицки сунул ему под нос свой пудовый кулак. Этого, мол, не хочешь?

За Федором, опасливо озираясь по сторонам, молча следовали гуськом его старые товарищи: Гридя Бык, Иван Шишка по прозвищу Конокрад, Семен Онтонов, Карп Олексин, Фома Волк, Григорий и Леонтий Романовские; замыкал строй Ефим Верига, напросившийся идти вместе с Федором. У всех одна мысль — как бы успеть до рассвета захватить обоз. Не получится — лучше умереть, чем с пустыми руками возвращаться назад, ведь люди в крепости надеялись на них.

3

Тихо вокруг, и лишь слышно, как где-то на вражьих позициях перекликались часовые. «Только бы они не почуяли нас, — подумал Федор. — Не то такой шум поднимут, что в пору будет возвращаться. В голодную смерть? Жалко людей-то, и внуков своих малолетних тоже. Если помрут, то кто тогда род опаринский продолжит? Нет, надо сделать все возможное. Сейчас мы нападем на обоз, перебьем сонную охрану — и делу конец. Потом останется только доставить захваченный трофей в крепость. Пустяки, короче говоря. Надо будет — на своем горбу вынесем»…

«Почему так тихо? — неожиданно подумал Федор. — Маньчжуры внушили себе мысль о нашей полной немощи? Может, у них и сил-то уже нет, чтобы стеречь себя? Рассказал же беглый о хвори, душащей маньчжур. Если так, разве им есть дело до нас?»

Только обманчивой была такая тишина. Не успели казаки ступить на поляну, где находился обоз, как лес вокруг них вдруг озарился светом. Затрещали костры, забегали люди с факелами. Они что-то громко кричали, пытаясь взять чужаков в кольцо.

Русские погрузились в панику. Метались по кругу, словно загнанные волки, и не знали, как им быть.

— В сабли! — первым пришел в себя Федор. — Айда за мной! Вперед! — Он с силою хлестнул плетью коня, направив его прямо на врага.

— Гей, гей, казаки! — закричали товарищи. — Бей их, собак треклятых, бей!

С ходу прорвать кольцо маньчжур казакам не удалось. Выставив вперед копья, те не подпускали их к себе. Снова казаки метались по кругу, пытаясь отыскать в неприятельских рядах брешь. Тем временем кольцо вокруг них продолжало сжиматься. Чтобы пробить себе дорогу, казаки стали отчаянно бросаться на копья. Один бросок, второй, третий… Звенел металл, хрипели от натуги кони, и то ли пот, то ли кровь застила глаза мужчинам.

— Давай-давай, братцы! — ловко орудуя саблей, попытался подбодрить товарищей Федор. — Не помирать же нам по запечьям да у бабьих подолов! Если умрем, то не в пьяном угаре, а в бою!..

— Любо! — услышал он в ответ.

— Вспомним, товарищи мои, как мы османов били! — зазвучал натужный голос Федора. — Как били турок проклятых… Как крушили и жгли боярские имения, секли богатеям головы. Помните, как ходили на добычу и на угон за маньчжурами! Помните, братцы?

— Помним! Все помним! — отвечали ему товарищи.

— Так не посрамим же казацкий род и сейчас! — ударив саблей бросившегося на него маньчжурского ратника, крикнул он.

— Не посрамим! — послышалось в ответ.

Снова звенела сталь, и падали под ударами казацких сабель иностранные враги.

— Давай-давай! — прозвучал голос Федора. — Гей, Гридя! Где ты там? — позвал он товарища. — Жив ли?

Гридя Бык хотел что-то сказать в ответ, но острая маньчжурская стрела пронзила ему грудь.

— Прощайте, казаки… — только и успел вымолвить Гридя перед смертью.

Федор видел, как тот упал с лошади.

— И-их! Прощай, мой товарищ, — с болью в голосе произнес он и с новой силой принялся крушить врага.

Бились казаки, пытаясь саблями проложить себе дорогу. Люто бились, вспоминая недобрым словом все, что сугубило их жизнь в долгие месяцы осады, что вредило русской земле и не давало мирным людям жить спокойно. За детей своих и жен мстят, за стариков, за товарищей, павших от болезней и от рук супостатов.

— Гей, братцы, гей! Пусть же пропадут все враги земли русской! — взывал к товарищам Федор. — Иван… Шишка? Хорошо ли бьешься?..

Тот не успел откликнуться, так как острое маньчжурское копье остановило его сердце.

— Прощай, мой верный друг! — увидев, как Иван тяжело сполз с лошади, крикнул ему Федор.

Следом пал от маньчжурской пули Семен Онтонов.

— И ты прощай, Семка… — завидев на земле мертвое тело товарища, сурово произнес Опарин. — Славно гульнули мы с тобой в этой жизни, но, видно, всему есть конец.

После Семена принял смерть от вражьей стрелы Карп Олексин, а после него маньчжуры подняли на копья братьев Романовских.

— Прощай, Федор! Не поминай лихом! — напоследок крикнул Григорий.

— Пусть же вовеки веков славится земля русская! — захлебываясь кровью, молвил Леонтий.

Тут и Ефима не пожалела пуля…

— Господи, прими к себе грешную казачью душу! — падая с коня, воскликнул он. — Прошу, будь ко мне милосердным, ведь я грешил не по злому умыслу своему, а в укор неутешной доле, — уже лежа на земле, прошептал он.

— Ты чего, Ефим? — сокрушенно воззвал к нему Опарин.

— Прости меня, Федя… За все прости… — только и успел сказать тот.

Увидев, что Федор остался один, маньчжуры решили взять его в плен.

— Врешь, не возьмешь! — разгадав их план, воскликнул казак. — Эх, жизнь ты моя развеселая! Как же я любил-то тебя… Видимо, пришло время помирать… Смерть нам нельзя обмануть. Прощай же, Русь-матушка! Да хранит тебя Бог!.. — С этими словами он спрыгнул с коня и бросился на острые вражьи копья…

…В крепости слышали какой-то шум в стане врага, но были уверены, что Федору с товарищами удастся живыми вернуться назад. Все их надежды рухнули, когда под утро в крепость явился чудом избежавший смерти Миюска и в красках поведал о том, как погибли казаки.

— Вечная им память… — выслушав ханьца, тихо молвил Бейтон, и глаза его наполнились слезами. Стоявшие рядом бабы завыли-запричитали, а казаки сняли шапки и перекрестились.

— Вечная память…

В тот же день в крепость прибыли посланцы Лантаня, вновь предлагавшие албазинцам сдаться. Бейтон встретил их сурово и все пытался казаться крепким и бодрым, хотя сам едва уже держался на ногах.

— С чего это мы должны сдаваться? — спросил он. — Или вы решили, что у нас силы на исходе? Так вот запретите своему воеводе докучать нам дурацкими предложениями. Если мы выстояли вчера, выстоим и сегодня. Все, прощайте! Казаки, проводите гостей до ворот! — приказал он.

4

Снова потянулись бесконечные дни, наполненные призрачными надеждами и тревогой.

— Эти русские будто сделаны из железа! — поражался Лантань. — Да, они наши враги, но я преклоняюсь перед их мужеством. Какой еще народ способен столько терпеть?

Зная о свирепствовавшей в крепости цинге, он решил проявить великодушие и предложил Бейтону своих лекарей и еду, но полковник остался верен себе.

— Передайте своему воеводе, что в Албазине служилые люди Божьей милостью все живы и здоровы, а немощных никого нет, — заявил он посланцам Лантаня. — В еде мы не нуждаемся.

Когда же те покинули крепость, он сказал, обращаясь к женщинам:

— Бабы, испеките-ка из последней муки пирог, да такой, чтоб на стол не вмещался. Ты, Петр, со своими ребятами отнесешь его азиатам. Пусть думают, что мы и впрямь не бедствуем.

В тот же день пирог весом в пуд доставили Лантаню.

— Прими, воевода, от нас подарок, — сказал ему Петр. — Понравится — мы еще тебе такой же испечем. Муки у нас еще хоть отбавляй, и тебе не дадим бедствовать…

Врал, конечно. Это была последняя мука, и теперь оставшиеся в живых албазинцы, а их к тому времени и сотни не набралось бы, сами себя приговорили к гибели.

6 мая 1687 года, когда на Амуре сошел лед, маньчжуры неожиданно отступили от города версты на четыре. Пока было неясно, что их заставило это сделать — нежелание ли и дальше нести потери или начавшиеся в Нерчинске мирные переговоры, — только теперь албазинцы уже могли довольно свободно добывать припасы и посылать нарочных в Нерчинск. В августе того же года маньчжурское войско и вовсе уплыло прочь от Албазина.

— Братцы! Выходит, мы выстояли… Ура! Победа!.. — радовались люди.

Прибывший с продовольствием и зерном из Нерчинска стрелец Немкин и вовсе заставил албазинцев ликовать, сообщив им о том, что уже скоро с маньчжурами подпишут договор о мире, который навсегда положит конец всем пограничным распрям.

Снова стали строить планы. Посеяли хлеб, начали рубить избы, но маньчжуры быстро напомнили о себе. В июне следующего года они угнали из-под Албазина табун в пятьдесят голов лошадей, а в июле того же года, приплыв на лодчонках, сожгли весь посеянный албазинцами хлеб.

— Ничего, — сказал Бейтон. — Главное, крепость осталась за нами, а добро мы как-нибудь с Божьей помощью наживем.

Не суждено было исполниться его мечтам. 31 августа 1689 года глава Московского посольства на русско-маньчжурских переговорах в Нерчинске Федор Головин послал Бейтону указ, в котором сообщил о заключении мира, приказав «город Албазин разорить, и вал раскопать без остатку, и всякие воинские припасы, и хлебные всякие припасы, и печать албазинскую взяв с собою, и служилых людей з женами и з детьми и со всеми животы вывесть в Нерчинской. Строение деревяное, которое есть в Албазине, велеть зжечь, чтоб никакова прибежища не осталось».

Бейтон был вне себя от ярости.

— Я не могу ничего понимай! — от волнения начал «ломать» он язык. — За что мы воевать, за что голова свой не щадить?.. Мы же выстоять, тогда почто нам оставляй Амур?

Всю правду он узнал позже. Если раньше Москва худо-бедно держалась за Амур, то правительство царевны Софьи решило, поступившись Приамурьем, заключить мирный договор с маньчжурами, который, как думали приближенные регентши, должен был укрепить ее пошатнувшийся после провала крымских кампаний престиж.

Переговорный процесс затянулся на многие месяцы, так как обе стороны не хотели уступать друг другу. К примеру, маньчжуры настаивали на том, чтобы русские ушли не только с Амура, но и из Забайкалья, тогда как царские послы предлагали сделать границею между двумя державами Амур. Противоположная сторона имела свои доводы. Забайкалье некогда было во владении монголов, которые нынче являлись подчиненными Поднебесной, следовательно, настаивали они, вместе с монголами и Забайкалье должно отойти империи. Все закончилось размолвкой между послами, после чего личные переговоры прекратились. Общаться стали исключительно через нарочных.

Как ни пытались московские послы отстоять Албазин, предлагая сделать его границей между двумя странами, маньчжуры отвергли их условия. Чтобы вынудить русских заключить невыгодный для них договор, азиаты подтянули к Забайкалью свое многотысячное войско, тогда как в распоряжении Головина имелся один стрелецкий пятисотенный полк полковника Скрипицына и еще два полка из сибирских казаков.

Наступила решительная минута, от которой теперь зависела судьба Забайкалья. Снова, в который уже раз, выручил князь Гантимур, вооруживший всех своих тунгусов и присоединившийся к русским отрядам. Поняв, что силой вопрос не решить, маньчжуры вынуждены были пойти на уступки, согласившись с некоторыми спорными статьями договора.

27 августа 1689 года договор подписали. Головин, принужденный согласиться уйти с Амура, сумел отстоять Забайкалье, заставив маньчжуров поклясться в том, что на месте Албазина они не будут строить свой город. Эта маленькая дипломатическая уловка являлась величайшей мудростью. Впоследствии она дала возможность русским отрицать давнюю принадлежность реки Амур Поднебесной.

… 5 сентября 1689 года маньчжурское посольство прибыло к Албазину, и послы вручили Бейтону указ Головина. В том же сентябре на глазах маньчжурских послов и воевод албазинцы сожгли деревянные строения крепости и раскопали с таким трудом возведенный ими вал. После этого они погрузились на предоставленные маньчжурами судна и отправились в Нерчинск.

— Не плачьте, люди! — стоя на корме, успокаивал албазинцев Петр. — Верю, не все еще потеряно… Прощайте, родимые плесы! — неожиданно обернув свой взор назад, воскликнул он. — Бог даст, еще свидимся.

— Э-ге-гей! Обязательно свидимся! — следом разнеслось по реке. — Прощай, Амур! До скорого свидания!