Глава первая

КАЗАЧЬЯ ВОЛЬНИЦА

1

…Весь май в тот год природа гуляла ветрами, принося с морей мокроту, пока в начале июня не показалось злое амурское солнце и не обожгло люто землю. Оно выпило влагу с полей, остановило бег ручьев и небольших речушек, повергло ниц поспевавшие тяжелые травы и нивы. Воздух стал сухим, раскаленным и недобрым. В таком нещадном пекле страдали не только люди, но и все живое. Лишь дети, в отличие от взрослых, не замечали адского климата. Загоревшие до угольной черноты, с шелушащимися носами и потрескавшимися белесыми губами, они весь день не вылезали из воды. Звонкое многоголосье слышалось вокруг. Так продолжалось до самого вечера, пока на берегу не появлялись родители и не прогоняли своих заигравшихся чад с реки.

— Васька, марш домой! Не канючь! Обедать не обедал — и от ужина теперь решил отказаться? — заводила какая-нибудь баба.

— Ты, Емелька, чего ждешь? Порки? — А это уже албазинский казак пытается выудить из реки своего мальца. — Смотри, если не слушаешь отца-мать, послушаешься телячьей шкуры.

Тут же со стороны крепостных стен звучало призывное:

— Манька-а-а! Слышишь меня? Ночь на дворе. Гляди, утащит тебя чужеземец — будешь знать…

Чужеземцев-басурман, а так в крепости называли маньчжуров, дети боялись больше всего на свете. Бывало, увидят на другом берегу спускающихся к реке конников в воинских доспехах, и тут же с криками бросятся врассыпную. Вслед им — хохот, вслед — громкая и непонятная речь. Река не слишком широкая — хорошо все слышно. Страшно! Вдруг враги пришли их, детишек, воровать, а потом продавать в рабство? Так по крайней мере объясняли детворе взрослые каждое появление маньчжуров, пытаясь приучить малышей к бдительности. Дескать, чужие жалости к православным не испытывают. Крещеные бы русских жалели.

Поэтому здешние святые отцы пытались распространить православную веру по всему Амуру. Одна вера приведет к миру, — говорили они. Крестили всех подряд, вообще не разбирая, кто какого рода-племени.

Вот и на Ивана Купалу назначили крестины. На Рождество Иоанна Предтечи никто не работает. Не рубят капусты и не берут в руки косаря, топора, заступа. Лучшего времени не найдешь.

Желающих набралось много, и их даже не смогла вместить ни одна церковь. Поэтому и решили поступить так, как поступил в свое время Иоанн с Иисусом, — крестить всех в реке.

…В день Рождества честного славного пророка Предтечи и Крестителя Господня Иоанна с самого раннего утра далеко по берегу разнесся медный звон единственного в Албазине колокола, установленного на колокольне Воскресенской церкви. Народ поспешил в храм. У входа, стоя на высоком крыльце, их уже поджидал облаченный в золоченую ризу с епитрахилью и скуфью приходской священник, отец Максим Леонтьев. С ним были диакон Иона в мятой длинной рясе и похожий на филина псаломщик Мирошка, одетый в кафтан из грубого и некрашеного крестьянского сукна. Если Леонтьев с Мирошкой гляделись довольно свежо и молодцевато, то Ионова морда походила на пожеванный какой-то тварью сапог. Этот здоровяк буквально засыпал на ногах, и даже не изъявлял желания приветствовать поклоном входящих. Ладно если б это происходило после всенощного бдения, а так любой завидевший Иону мог опознать в нем пьяного.

Впрочем, не он один пьянствовал в ночь, встречая приход Ивана Купалы. Все военное поселение гуляло на берегу, а с ним и монастырские. Спать пошли только с рассветом, поэтому даже колокол, созывавший народ на литургию, не смог разбудить иных гулен. Женщинам-то не привыкать рано вставать — нужно и на обед что-то сытное приготовить, и подобрать подходящие головные уборы. Ведь праздник, а по таким дням положено наряжаться.

Наладив женские дела, слабый пол стал поднимать своих мужей и чад, а те брыкаются и бормочут во сне бессвязные слова. Пришлось кого-то обливать холодной водой, а кого сгонять веником с мягких перин.

Ох и трудно русскому мужику вставать с похмелья! Не зря же в Европе эту мужскую беду кличут не иначе, как «русской болезнью», от которой всякий «прихворнувший» лечится по-своему. Одни снимают похмелье с помощью чесночного или лукового супа, другие — горячей овсяной кашей с кислым молоком, третьи — просто кружкой рассола. Иной придет в себя только после того, как ему на голову выльют ведро ледяной колодезной воды.

Что до казаков, то в таких случаях они обычно с силой брали себя за шкирку и так держали до тех пор, пока не проходила головная боль, а то и прикладывали монетки к глазам и ждали, когда им станет легче.

Накануне старец Гермоген, бывший ярым противником пьянства, позвал к себе в келью атамана.

— Слышал, нынче на берегу собрались жечь костры. Снова будете напиваться и ругаться грязными словами? — сурово произнес пожилой мужчина, нахмурив седые брови.

Никифор улыбнулся на всю ширину своих желтых прокуренных зубов:

— Да, пропустим кружку-другую. Не без того. Купала…

Старец с укором посмотрел на атамана.

— Купала! — передразнил он его. — Да вы, казаки, из всего можете повод для пьянства отыскать. Пьете, пьете — никак насытиться не можете, а только забыли, насколько вино уму не товарищ. Пропьете ведь ум-то, чего тогда? — ворчал старик. — Ладно, празднуйте, но без мордобоя, слышишь меня? Ведь вы не можете по-человечески гулять на праздниках. Обязательно шуму наделаете. Что ж за люди такие, ей-богу! — сокрушенно покачал головой Гермоген, а потом подслеповато глянул на атамана и строгим голосом сказал: — Завтра все должны быть на литургии, ты меня понял? С вас станется. Говорю, нельзя православному человеку идти против церковных правил. Сам не забудь прийти в церковь, — предупредил старец. — Запомни: не с кого-нибудь, а с тебя люди берут пример.

Что и говорить, казаки — народ буйный, особенно в подпитии, но такими уж они, наверное, сотворены. Зато лихие и смелые мужчины!

Никифор твердо пообещал старцу обойтись на этот раз без шума, а если кто-то из его товарищей вздумает махать кулаками, то того он самолично перед всем казацким строем отстегает плетью.

…Вечерело, и на берег Амура высыпал народ. Тут были и албазинские, и из Московского государства, и пришедшие из ближних сел. Молодежь уже загодя натаскала хворост для кострищ. Теперь все ждали только темноты.

Казаки, как водится, гуляли отдельно ото всех. Подобрав по-турецки ноги, они сели кружком на траву, достали кисеты с махоркой и кремни, а потом, попыхивая трубками, стали ждать своего часа. Чуть поодаль расположились их жены и дети. Тут же двое кашеваров готовили тавранчуг — уху из разнорыбицы. Из-под крышки стоявшего на тагане большого медного котла, в котором, побулькивая, варилась уха, вырывались убийственные запахи, вызывая у казаков голодную слюну.

Как только на берегу запылали костры, атаман велел казакам открыть заранее приготовленный бочонок меда, после чего назначенный им прислуживающий по столу наполнил большую атаманскую чашу. Взяв ее в руки, Никифор поднялся с земли. Казаки последовали примеру атамана, готовящегося к речи. — Братья мои, казаки! Товарищи и боевые други! Первый кубок на этом празднике я хочу поднять за нашу родную отчизну. Если не она, то кто тогда мог праздновать Ивана Купалу! А, братцы? За Русь-матушку, — начал Никифор.

— Любо! — дружно грянули казаки, заставив всех находившихся на берегу вздрогнуть.

— Так вот, товарищи мои. Без нашей державы мы вообще ничто, возможно, обыкновенные черви, а потому мы должны как зеницу ока охранять Русь-матушку и беречь от любых врагов, — продолжил атаман.

— Любо! — снова бурно согласились казаки с атамановой правдой.

— Тогда выпьем же, братья, за нашу любимую державу, а еще за вольную волю, без которой нет казака!

— Любо-о! — пронесся мощный казацкий глас над озаренной светом костров рекой, повторяясь эхом где-то в бездонной глубине звездного неба.

2

Покончив с речью, атаман с чувством перекрестился и, сделав жадный глоток, пустил кубок по кругу.

Тут же кашевары разнесли по деревянным чашкам и супным горшкам уху. Достав из-за пояса припасенные для этого случая березовые ложки, казаки сели вокруг большого стола, покрытого расшитой цветами скатертью, на котором покоились приготовленные их женами праздничные яства — фаршированные желудки животных, калачи с чесноком и с маслом, пироги с остатками мяса и рыбы, пельмени с грибной начинкой, лаваши, сладкая редька с патокой, лепешки из пресного теста, — и принялись жадно есть. Глядя на казаков, потянулись за ухой и женщины с ребятишками.

— Еще бы ухи! — первым справившись с горшком супа, попросил Иона.

— Что, святой отец, гляжу, понравилась тебе наша уха-то? — улыбнулся пожилой кашевар Гордейка Промыслов.

— А то!.. — облизывая языком ложку, ответил тот.

— Тогда подставляй посудину, — доброжелательно предложил Промыслов.

— И мне давай, — потянулся со своей чашкой молодой розовощекий казак Мишка, сын убитого маньчжурами в одной из стычек доброго казака Остапа Ворона.

И снова гуляет братина с дешевым алкоголем по кругу.

— Эх, хорошо! — сделав долгий и жадный глоток, блаженным басом заметил диакон Иона и вытер рукавом своей видавшей виды рясы мокрые от меда губы. Душа у него шире блина на сковородке.

— Господи, прости меня грешного! — перед тем как сделать глоток, покрестился псаломщик Мирошка, замечательно читавший шестопсалмие.

— Пусть не в последний раз, — следом, осенив себя крестным знамением, припал губами к чашке казак Васюк Дрязгин.

— Нет браги, нет и отваги! — принимая у него из рук чашу, бодро сказал пожилой казак Нил Губавин.

Гуляет, гуляет товарищеская выпивка по кругу. Повеселели казаки, зарумянились. Хмельная кровь заиграла в их жилах.

— Эх, раз, по два раз, расподмахивать горазд, кабы чарочка винца, два бидончика пивца, на закуску пирожка! — пели мужчины застольные.

— Давай, братцы, еще по одной! Нельзя казаку в праздник быть трезвым и болезненным.

Кравчий не успевал наполнять ходившую по кругу кружку атамана, а тут еще и казаки, которым надоело пить с детьми квас, стали подходить со своими бидончиками и стаканчиками. Пот тек ручьем по лицу бедного виночерпия. Уже и рубашка взмокла, и душа запарилась, а казаки все время кричат одно:

— Давай!

Так продолжалось долго, пока казаки не набили свои желудки едой и не покинули стол. Тут же задымили набитые ядреным табачком трубки, начались обычные пьяные речи. Казаки наперебой рассказывали о своих подвигах, где-то стараясь приукрасить отдельные факты, а где-то и приврать. Как говорится, во хмелю — чего хочешь намелю. Кто-то вспоминал лихие походы на турок, другие — на крымского хана, третьи — на шведов. В основном же недобрым словом поминали маньчжуров, которые непрестанно совершали набеги на русские селения, сжигая их дотла и убивая или уводя в плен местных жителей. Маньчжуры хитростью ловко уводят в плен, воруя врасплох людей, потому-то люди и боялись их. «Лучше быть убитым, чем попавшим в плен», — говорили албазинцы.

— Вот неймется бесам! — пьяно возмущался кто-то из казаков.

— Пойдем на них войной, тогда и расквитаемся! — восклицал другой.

— Да нет, братья, война нам не нужна. Нужно сохранить мир на державных границах. Так царю-батюшке угодно, — говорил атаман.

— Если царю угодно, тогда ладно, но надо проучить чужеземцев, — воинственно заявил сидевший возле атамана пожилой казак.

Неожиданно кто-то из казаков запел:

Тут и другие подхватили знакомую им песню:

С земли поднялся Игнашка Рогоза. Он тряхнул своими черными кудрями и, топнув ногой, крикнул: «Эх, забодай меня коза! Давай-ка плясовую!» Рогоза запел:

Казаков не надо было долго упрашивать. Мужики тут же вскочили на ноги и, шатаясь, пустились в пляс. Завидев пляшущих мужей и женихов, к ним присоединились бабы с девками. Пошла плясать казачья душа! Долго танцевали, пока, устав, не повалились на траву.

— Что же ты стоишь — наливай! — поднимая над головой стакан, шумел запыхавшийся атаман. — Помянем наших товарищей, сложивших голову на поле битвы.

В который уже раз алкоголь идет по кругу. Потом пили за будущие победы, за родителей, жен и детей, а также за хороший урожай, здоровье и благополучие. В конце казаки так нагулялись и напились, что принялись ругаться, пустив в ход кулаки. Кто там начал первый — теперь никто и не вспомнит. Только били друг другу отчаянно морды, при этом не понимая происходящее. Бабы и девки визжали, глядя на бойню, но поделать ничего не могли. Знали, в таких случаях казаку лучше не попадаться под руку — ненароком убьет. Слава богу, Гермоген всего этого не видел, а то не миновать атаману сурового разговора. Он за все тут в ответе. Тем более, атаман обещал старцу, являвшемуся непререкаемым авторитетом на всем Амуре, следить за порядком. Чего тут поделаешь: во хмелю и во сне человек себе не волен. Тогда какой спрос с казака?..

Берег в это время жил своим бытом. Больше всего, казалось, радовалась празднику молодежь. Ребята, в отличие от взрослых, не стали делиться на стайки. Все — и албазинские, и монастырские, и те, кто пришел из ближних и дальних поселений, — гуляли сообща всю ночь. Пели песни, прыгали через костер, играли в салочки. Когда наступила полночь, девки, следуя давнему обычаю, сняли украшавшие их головы венки из полевых цветов и со словами: «Плыви, веночек, туда, где живет мой суженый, подай ему весть обо мне», — стали опускать их в воду. Парни бежали вслед течению, хватали венки, а потом искали тех, кому они принадлежали.

Иногда, разбившись на парочки, молодые убегали в лес и там упоенно целовались. Так и пролетела ночь, а с рассветом берег опустел, и лишь догоравшие угли в кострах, пустые винные бочки напоминали о недавнем веселье.

 

Глава вторая

СТАРЕЦ

1

После утренней литургии народ потянулся к реке, где в урочный час должен был начаться обряд. Кто-то решил спуститься поближе к воде, но большинство все же предпочло наблюдать за происходящим с крутого берега, поэтому скоро у крепостной стены, мрачно взиравшей на реку своими пустыми глазницами, собралась большая толпа зевак. Кого только не привело сюда любопытство — и казаков с женами, служилых и ремесленных людей, торговцев, и даже промысловый народ из ближних и дальних тунгусских поселений и стойбищ. Были и крестьяне из окрестных деревень, из слобод и поселений, которые, как и большинство, явились целыми семьями.

По случаю праздника многие бабы и девицы выделились, надев свои лучшие наряды. То здесь, то там мелькали домотканые распашные шерстяные юбки с яркими поясами, юбки с широкой полой орнамента по подолу, сшитые умелой рукой длинные косоклинные девичьи платья, сарафаны с лифом, на кокетке, прямые из льна с малиновыми шерстяными передниками, отделанными шелковыми тесьмой и парчой. Все, как водится, при поясах — кто тканых, кто вязаных, кто плетеных. На головах — платки, кокошники. В общем, здесь наблюдались фасоны со всех уголков Москвы, которые переселенцы привезли с собой в эти далекие и необжитые края.

Мужская половина гляделась не столь ярко, особенно одежда пашенных крестьян. Обыкновенная картина: свитки, полукафтаны с наголовниками из грубого толстого сукна поверх штопаных посконных рубах, такие же штопаные штаны, надетые глубоко на глаза войлочные белые и суконные шапки. Ноги в стоптанной обуви, но чаще в лаптях, подвязанных к икрам веревками, — кто в лыковых, кто в каких других. Одним словом, сиротская беднота. По Руси ходит такая пословица — не будь лапотника, не было бы бархатника, то есть тех же боярина с дворянином.

Совсем иначе выглядел промышленный, торговый и ремесленный народ. На большинстве из них были камзолы или полукафтаны сносного вида с отложными воротниками, сшитые женами полотняные штаны и сапоги, смазанные дегтем.

Что касается разгульной братии, казаков, то у тех свой порядок. Бывшие якутские служивые все безбородые, как тунгусы, в мохнатых шапках, на плечах одежда из оленьих шкур, а то и сюртук, а вместо привычных штанов — тулупы кожей наружу из выделанной оленьей кожи.

Енисейские, шилкинские и родом с Дона и Яика, наоборот, при бородах — на одних длиннополые казацкие зипуны из серого или голубого сукна, на других же, в основном на пешей казацкой братии, форменные халаты. Все в широких шароварах и при саблях, а на ногах — красные сапоги из кожи козы с подковами или более простая обувь. Из-под мохнатых бараньих шапок с червонным верхом бежали струйки липкого пота, поэтому ратные люди то и дело снимали их для проветривания чубов.

В основном речь шла о старых, покрытых глубокими шрамами рубаках, которые не могли жить без ратных подвигов, так как бранные дела служили для них главным смыслом жизни. Рядом с бывалыми крутилась молодая поросль, чьи подвиги только подразумевались.

Среди всей разношерстной толпы выделялся чернобородый атаман в своем коротком кафтане из красного сукна, подпоясанном узорчатым серебряным поясом, на котором держался кривой турецкий ятаган. Его кучерявую цыганскую голову покрывала баранья папаха с золотым верхом.

…Утреннее солнце, стряхнув с небес ночную свежесть, начало потихоньку жечь землю. Становилось жарко, и народ маялся. Кто-то из казаков, не выдержав испытания, уже успел раздеться, сняв с себя или же распахнув жупаны.

Вдоль крепостной стены бегали малыши, играя в салочки. Дымили трубки, наполняя речную свежесть едкими запахами табака. Малые детки плакали на руках молодых матерей, пришедших крестить своих чад. Раньше не отпускало хозяйство. Бывало, привяжут дитя платком к спине — и в поле. Вымотавшись на ниве, идут в свои огороды. Там для них работы хватало. Еще скотина требовала ухода. Не до Бога было. Тут вдруг заговорили о том, что в праздник святого Иоанна Предтечи иеромонах Гермоген надумал устроить крестины на Амуре — вот и хлынул охочий люд к реке, принять, как Иисус, крещение в иордани.

Помимо баб с младенцами наблюдались тунгусы из ближних поселений и стойбищ, а также разноперый бродячий народец, решивший на старости лет приобщиться к Богу. Даже присутствовал один беглый татарин по имени Равилька, который зимой и летом ходил в одном и том же стареньком армяке, сшитом еще дома, в Казани. Мужчина зарезал по злобе сынка какого-то тамошнего вельможи и, чтобы не лишиться головы, сбежал в Сибирь.

Впрочем, были и такие, кто, как и прежде, не веря ни в Бога, ни в черта, пришли к реке ради скуки или из-за интереса. Дескать, при деле.

Ожидание начала таинства затягивалось, и народ, еще недавно пребывавший в хорошем расположении духа, занервничал.

— Где же Ермоген? — недовольно ворчала какая-то баба.

— На самом-то деле, чего он вдруг решил нас терзать? — поддержала ее другая.

— Придет наш старец, придет, чего засуетились? Может, он еще в кельице своей молится, — пытался кто-то успокоить самых нетерпеливых.

— Тогда придется долго ждать, — с чувством вздохнув, произнес долговязый безусый казачок. — Пешком три версты пойдет.

— Больше! — усмехнулся кто-то в толпе.

Так оно и было. Монастырь во имя Всемилостивейшего Спаса, построенный в 1671 году иеромонахом Гермогеном, находился в четырех верстах выше Албазина по течению Амура, возле устья реки Ульдугичи, в урочище Брусяной Камень. В этом скиту и жил, и проповедовал Гермоген. Оттуда же потихоньку растекалась медленными, но упорными волнами на восток и в Китай святая православная вера.

2

Гермоген появился в окружении нескольких монахов и послушников.

Это был невысокий человек с темной бородой на бледном и покрытом глубокими рытвинами изможденном лице человека, вечно пребывающего в постах. На нем была обыкновенная монашеская ряса и старенькая шапочка-скуфья на голове.

Старец прибыл в эти края в 1666 году с отрядом беглых казаков, предводителем которых был некто Микифорка Черниговский. Говорили, тот увез его силком. В подобное можно поверить, зная про лихое прошлое атамана.

По слухам, тот был сыном польского пленного, многие из которых после войны 1612 года так и прижились на чужой стороне. В 1638 году Никифор вместе с другими земляками был послан на Лену, в Усть-Кутский острог, работать надсмотрщиком над соляными источниками.

Так мог и тянуть он эту лямку до конца своих дней, но на его пути неожиданно встретился илимский воевода Лаврентий Обухов, слывший большим охотником до праздничной жизни. Он намеренно приезжал со своими сподручниками в Усть-Кутск, где в основном пьянствовал и безнаказанно насиловал чужих жен, а сопротивлявшихся просто убивал, как, впрочем, их мужей и братьев, пытавшихся заступиться за несчастных.

В числе пострадавших от произвола воеводы был и служилый илимский человек Никифор Черниговский, у которого Обухов украл красавицу-жену, а затем, надругавшись над ней, зверски убил.

Собрав небольшой отряд из якутских служилых и верхоленских казаков, разгневанный муж решил отомстить воеводе. Когда злодей однажды, возвращаясь с ярмарки, плыл на лодке по Лене, то на него напали, перебив охрану и забрав у Обухова много соболей и триста рублей. Сам же Обухов попытался сбежать, но его догнали на лодке и закололи копьями.

После этого мятежникам ничего не оставалось, как бежать на Амур, где, по рассказам бывалых людей, царили вольные порядки, не было ни злых и безжалостных чиновников, ни тюрем, ни царских указов. Туда со всех уголков Московии стекались обиженные судьбой люди. Шли на Амур, пробираясь по таежным тропам, беглые крестьяне и каторжники, в вместе с ними — испугавшиеся расправы участники всевозможных бунтов и волнений. Шли семьями, а то и деревнями. Был случай, когда целый полк в триста человек из Верхоленска, во главе с казачьим пятидесятником Михайло Сорокиным, даже не получив разрешения, отправился на Амур. Дошло до того, что якутских и сибирских воевод фактически вынудили поставить заставы на дорогах и перехватывать беглецов.

Вновь прибывших в Албазин зачисляли в войско или же отправляли по многочисленным острожкам и заимкам, выраставшим здесь как грибы после дождя. Подобные события произошли после присоединения в середине семнадцатого века амурских земель к русской державе.

При царе Михаиле Федоровиче сурово относились к беглым. Их сажали в тюрьмы, отправляли на каторгу, а то и на плаху. Только вот при Алексее Михайловиче все пошло по-другому. Он не стал препятствовать переселению своих подданных на Амур, увидев здесь разумное начало и выгоду для государства. Недаром Алексея Михайловича так любил народ, называя добрым царем-батюшкой, и даже придумал ему ласковое прозвище — «Тишайший».

Царь только с виду производил впечатление благочестивого и скромного. Государственными делами он управлял принципиально и жестко. При Алексее Михайловиче усилилась центральная власть и оформилось крепостное право. При нем Русь воссоединилась с Украиной, были возвращены захваченные некогда недругами Московии Смоленск и Северская земля. Также подавлены восстания в Москве, Новгороде, Пскове и на Дону. Ко всему прочему, в годы его правления произошел раскол Русской церкви.

Все эти великие дела мало занимали тех, кто искал лучшей доли и спасения от чиновничьего надзора. Одни ради обретения желанной свободы бежали на Дон, другие — на север, а иные нашли другой путь — на Амур.

…Маньчжур, живших за Амуром, такое соседство не устраивало, ведь они сами мечтали о больших завоеваниях. В 1655 году десятитысячное войско маньчжур попыталось захватить построенное за три года до этого первопроходцем Ерофеем Хабаровым на реке Хумаэрхэ Кумарское поселение, но было разгромлено небольшим отрядом его защитников, предводителем которого числился продолжатель славных дел Хабарова, атаман амурского войска Онуфрий Степанов Кузнец.

Тогда враги перешли к другой тактике — начали насильственное переселение в Маньчжурию коренных народов Приамурья, испокон веков плативших дань азиатам. Сжигая посевы, разрушая и уничтожая их народ, маньчжуры стремились превратить Приамурье в пустыню. Не имея возможности добывать себе продовольствие, русские-де долго не протянут на этой земле.

Пока переселенцы не освоились на новых землях, им приходилось прибегать к помощи живших здесь немногочисленных племен, тех же дауров, с которыми русским удалось тогда быстро найти общий язык. Дауры — трудолюбивый народ. Они сеяли ячмень, овес и просо, а также имели большие стада и ездили на волах, лошадях. В отличие от живших выше по Амуру братских и намясинских тунгусов, которые нередко нападали на селенья казаков, уводя у них скот и лошадей, эти, напротив, делились с русскими всем у них имеющимся. Более того, в качестве отличных стрелков из лука дауры часто вставали на сторону казаков, когда тем приходилось отражать нападения кочевников и маньчжуров.

К 1657 году даурские и дючерские селения были полностью уничтожены. Царевым слугам стало не с кого брать дань натурой и не у кого закупать продовольствие. Пашен пока было мало, хлеба не хватало, и казаки Степанова вынужденно совершали набеги на маньчжурские селения в низовьях Сунгари. В одном из таких походов в июне 1658 года отряд Степанова попал в засаду, а после вообще разбит. Часть его людей сумела прорвать вражеское кольцо и уйти в верховья Амура. Сам же Степанов и двести семьдесят казаков погибли в бою.

Почуяв силу, маньчжуры усилили свои набеги на русские города, выросшие на берегу Амура. Некоторые из них им удалось взять приступом, а затем сжечь и разрушить. Среди этих городов были Албазинский и ближайший к нему Кумарский. Часть оставшихся в живых казаков вынудили вернуться на Лену, остальные ушли к Нерчинску.

На амурских просторах воцарилось безлюдье, и лишь развалины поселений свидетельствовали о наличии когда-то здесь жизни.

Вот таким и увидели Амур Никифор Романович Черниговский и его товарищи, когда они в зиму с 1665 на 1666 год прибыли в эти края. Впрочем, уходить отсюда они не собирались, так как лучшего места для постройки крепости трудно было отыскать. Амур тут делал большую пологую излучину, прижимаясь главными водами к русскому берегу. Вдоль всей излучины стеной высился скалистый берег. На нижнем ее конце, где Амур плавно огибает скалистый выступ, и было решено возвести основные сооружения крепости. Отсюда река хорошо просматривалась во все стороны. Вовсе не случайно в свое время именно здесь люди Хабарова решили возводить свои фортеции.

Думали, вот наладят жизнь, а потом и пашенным делом займутся. Примерная картина была до прихода на Амур, когда люди Хабарова и хлеб растили, и несли службу в низших чинах.

Начали с восстановления подъездных дорог к Албазину. Очищали их от упавших деревьев, строили дороги из бревен через топи, заваливали ямы камнем и землей. Одновременно принялись возводить часовню. Как могут православные существовать без храма? Мудрить с архитектурой не стали и сделали все по-простому. Обыкновенный одноэтажный деревянный сруб на сваях из мореной лиственницы с деревянной колокольней. При часовенке — два дома. Жилище попросторнее — для батюшки, другой — для сторожа. Часовенку нарекли в честь Николая Чудотворца. Позже на территории поселения была возведена Воскресенская церковь с приделами Богородицы Владимирской и Архангела Михаила.

Городок рос на глазах. Укреплялись и его стены, в которых появились две проезжие и три угловые подзорные башни, а также два ряда бойниц для верхнего и нижнего боя, позволявших вести интенсивный огонь по врагу. Не забыли укрепить и подходы. Вокруг крепости был вырыт ров шириной в три сажени и глубиной в полторы. За рвом с двух сторон и в два яруса были вбиты надолбы — стесанные в острый конец бревна.

В поселении помимо двух церквей находилась приказная изба с покрытой тесом крышей, где хранились войсковое камчатное знамя, приходные и расходные книги, челобитные и поручительные казаков, а также войсковая казна. Помимо этого — служебные помещения и четыре жилых двора. Еще пятьдесят три жилых двора располагались за крепостной стеной. Избы в большинстве своем без труб, рубленые, со всеми угодьями, хозяйственными постройками и хозяйством снаружи жилья. Внутри — сермяжная простота: горница с волоковым окном, дубовый стол со скамьями, лавка у стены, в углу, как положено, печь.

В 1670 году мирная жизнь для Албазина закончилась, когда, переправившись через Амур, к поселению подошла многотысячная армия маньчжур. Враги попытались взять крепость приступом. Опасность была велика, и в Москву поспешили доложить о поражении Микифорки и его людей. Невероятными усилиями атаману и его казакам удалось выдержать длительную вражескую осаду, поэтому на следующий год старец Гермоген с братией вышли из-под защиты крепостных стен, заложив первый камень в строительство монастыря Всемилостивейшего Спаса возле Албазина. Его возводили на средства албазинских казаков, а также на мирские подаяния, ходя по миру с иконой.

Возле монастыря вскоре появилась крестьянская слобода в один посад — Монастырщина, построенная гулящими людьми и переселенцами, приписанными к Албазинскому поселению. Село как село — рубленые избы с огородами, плетневые сараи, овины… В черемуховую пору его не увидишь. Глянешь издали — одно сплошное белое облако. На въезде в село стоит оберег в виде креста, на который какой-то озорник напялил рубаху со штанами. То ли человек, то ли распятый Иисус.

Пашенные крестьяне обрабатывали монастырские земли, разводили скот, лошадей, занимались ремеслами. Следом возникло еще несколько крестьянских селений — ведь народ продолжал прибывать на Амур. Кто-то шел в поисках лучшей доли, кого-то сослали сюда за провинность и посадили на пашню, дав им ссуду — старых лошадей и жеребят, которые ни в соху, ни в борону не годились. Режущая часть их плугов тоже оказалась старой и негодной. Пришлось все покупать у торговцев в долг.

Так как многие были людьми умелыми и работящими, то и земли под Албазином скоро превратились в хлебородные пашни. Уезд стал полностью обеспечивать себя хлебом, а его излишки продавал. Когда же казаки занялись землепашеством, то и вовсе наступила благодать. Сюда за мукой и зерном ехали из Селенгинска, Якутска, Нерчинска и даже с далекого Енисея.

В отстроенном Гермогеном монастыре появились первые иноки, которые зарабатывали себе на пропитание тем, что мололи албазинцам и слободским на двух монастырских мельницах зерно.

Когда на монастырской земле поставили первый скит, сюда из поселения перенесли чудотворные иконы, о которых в народе ходили разные интересные легенды.

Их было три основных — святителя Николая Чудотворца Можайского, Спаса Нерукотворного и икона Божьей Матери «Слово плоть бысть», впоследствии названная чудотворной Албазинской.

Все эти иконы привез в далекий край иеромонах Гермоген. Ранее они находились в Киренском Свято-Троицком монастыре на Лене, основанном старцем. В те времена жило немало благочестивых монахов, искавших в дебрях Сибири безмолвной жизни, а, найдя ее, основывали пустынную обитель, получая звание монастырского строителя. Собиравшаяся к таким пустынникам братия добровольно подчинялась их распоряжениям, и поэтому основатели монастырей фактически служили их настоятелями, хотя и не носили никакого священного сана.

3

Без этих святых икон теперь не обходилось ни одно православное празднество. Вот и сейчас их вынесли из монастыря для совершения таинства крещения.

Впереди праздничной процессии, путаясь в длинной рясе, шел рыжеволосый, долговязый монашек в колпаке, держа в руках икону, именуемую «Слово плоть бысть» с изображением Богоматери с ребенком в чреве. По обеим сторонам ее лика виднелись два шестикрылых серафима.

Икона с некоторых пор стала символом защиты здешнего казачества в борьбе с врагом. Теперь всякий раз, когда маньчжуры подходили к стенам Албазинской крепости, монахи поднимали святыню высоко над головой и, молясь во славу русской победы, держали ее до тех пор, пока не заканчивалась битва и враг постыдно не отступал.

Вслед за долговязым медленно, с чувством собственной значимости двигался круглолицый безбородый инок, прижимавший к груди икону святителя Николая Чудотворца Можайского. Широкоплечий чернявый молодец нес Спас Нерукотворный. Речь шла о Шандоре, цыганском сыне, сбежавшем из своего родного табора, который кочевал по Сибири с ученым медведем. Однажды в Иркутске он случайно попал на воскресную службу в Благовещенский храм, откуда вышел совершенно другим человеком. Завороженный убранством церкви и всем увиденным во время службы, Шандор решил принять православную веру. Когда же кто-то из святых отцов услышал, как он поет, то молодого человека тут же пригласили в церковный хор. Вопреки воле родных цыганский юноша целиком окунулся в православие и захотел служить диаконом. Позже он называл русских добрыми и светлыми людьми.

Добрых и светлых на пути у цыгана встречалось немало. Первым его наставником стал отец Тихон, служивший настоятелем в одном из иркутских храмов. Тот помогал восемнадцатилетнему Шандору познавать Божьи законы. Еще тогда, когда цыган впервые переступил порог церкви, он осознал свой истинный путь, но постигать все приходилось, конечно, с азов. Юноша не учился в школе, но, взявшись за алфавит, освоил его за три дня — настолько сильна была его тяга к учению.

В таборе не одобрили выбор Шандора. Мать, испугавшись, что сын, став церковным служителем, теперь не женится, а значит, не подарит ей внуков, грозилась свести счеты с жизнью. С большим недоверием к выбору парня отнеслись и его брат с сестрой, а у бабушки даже пропал дар к гаданию. Цыгане пытались выкрасть Шандора и увезти с собой, но не получилось. Так и остался парень при церкви.

Однажды старательного инока заметил старец Гермоген. К тому времени Шандора уже назначили помощником старосты одного из иркутских приходов. Свою работу он исполнял с необыкновенным рвением. Гермоген поговорил с парнем, а потом вдруг предложил ему ехать с ним на реку Лену, где находился основанный Гермогеном Киренский Свято-Троицкий монастырь.

Шандор, послушав речи старца о жизни приленских монахов, загорелся желанием подвергнуть себя новым испытаниям на пути служению Богу. Когда в 1665 году несколько десятков казаков после убийства их предводителем Микифоркой Черниговским илимского воеводы Лаврентия Обухова подняли в Усть-Киренге бунт и отправились на вольный Амур, он безоговорочно последовал за старцем.

Теперь цыган, наверное, один из немногих знающих всю правду о том, почему Гермоген отправился вместе с бунтовщиками. Хотя нет — всю правду он знать не может, даже с таким пытливым умом.

Люди, к примеру, говорили о том, как старца насильно увез с собой атаман на Амур. Шандор же, в свою очередь, помнил нечаянно подслушанный им разговор Гермогена с Хабаровым, которого царь за успешное приведение народов Приамурья в российское подданство наградил званием боярского сына и назначил управителем приленских земель, откуда он несколько лет назад пошел на великий Амур. Говорили мужчины о возможном налаживании духовной жизни в неизведанных, загадочных краях, вроде Приамурья. Нет, старец не смог бы без молитвенной подготовки и упования на промысел Божий уйти в дальние земли. Доказательством тому служили привезенные им на Амур три иконы, ставшие чудотворными святынями.

Слух о насильственном отъезде Гермогена, скорее всего, распространили духовные власти, чтобы обезопасить его и себя от обвинения в сочувствии разбойникам и убийцам.

 

Глава третья

ОПАРИНЫ

1

Завидев спускающуюся к реке процессию со святыми образами и священными церковными знаменами, вслед за ней бросилась толпа зевак, настоятели обеих албазинских церквей, ожидавшие на берегу Амура, и их помощники как-то разом подобрались и стали ждать появления старца.

Спустившись с кручи и ступив на речной галечник, старец огляделся. От его взгляда не ушла ни одна деталь. Гермоген довольно хмыкнул, завидев большую толпу любопытствующих, принарядившихся по случаю праздника. Больше всего его порадовали люди, смиренно стоявшие у кромки воды. Сняв одежды и оставшись в одном исподнем, они терпеливо ожидали начала таинства. «Да будет так во веки веков, и пусть будет меньше заблудших чад и больше верующих в Господа нашего Бога», — прошелестели тонкие бесцветные губы Гермогена.

На берегу с криком и визгом бегали черные от солнца босоногие казачата.

— Брысь, окаянные! — прикрикнул на них один из послушников.

Старец с укором посмотрел на мужчину:

— Пусть веселятся. Разве сам таким не был?

Немного помедлив и дав возможность стоявшим у кромки воды людям обрести чувство момента, он вдруг негромко произнес:

— Дети мои, хочу вас спросить… Скажите, по доброй ли воле вы пришли сюда? Гнал ли вас кто или вы решили приобщиться к святой вере по зову души и сердца? — Оцепеневший от волнения народ безмолвствовал. Не дождавшись ответа, старец продолжил: — Хочу напомнить вам, братья и сестры, крещение — есть таинство, в котором верующий умирает для жизни плотской, греховной и возрождается от Духа Святого в жизнь духовную, святую. «Если кто не родится от воды и Духа, — сказал Господь, — не может войти в Царство Божие». Крещение водою начал предшественник Христа, которого звали Иоанн. Иоанн крестил с покаянием, призывая людей веровать в Иисуса Христа. Потом Иисус Христос своим примером освятил крещение, приняв его от Иоанна. Наконец, после воскрешения он дал апостолам торжественное повеление: «Идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа». От того, кто желает принять крещение, требуется покаяние и вера… Люди добрые, все ли вы покаялись пред крещением? — оглядев стоящих перед ним людей, спросил Гермоген.

— Все, батюшка! — вразнобой отвечали ему.

— Ну а вера? Все ли пришли к таинству с верой во Всевышнего? — и снова нестройное: «Да!»

Тогда Гермоген начал читать Символ веры: «Покайтесь и да крестится каждый из вас во имя Иисуса Христа для прощения грехов, и получите дар Святого Духа». И далее: «Кто будет веровать и креститься, будет спасен…»

Когда он это произнес, сопровождавшие старца иноки стали молитвами, призыванием Святого Духа и крестным знамением освящать воду.

— Теперь в иордань! — сказал старец и указал пальцем в направлении реки. — И детишек, детишек своих уймите, — обратился Гермоген к молодым бабам в длинных исподних рубашках, на руках которых хныкали разморенные на солнце и голые младенцы. — Давайте, давайте!.. — глядя на то, с какой опаской люди входят в воду, настоятельно потребовал он.

— Эй, народ! Давайте, слушайте старца!.. Да не бойтесь, вас не унесет вода — глядите, какая тишь-то на реке, — пришел на помощь Гермогену дюжий диакон Воскресенской церкви Иона, прозванный казаками Кувалдой за частое и беспорядочное рукоприкладство. Это был бывший полковой священник, которого тоже прибила к здешнему берегу переселенческая волна. За какие-то недобрые дела ему было запрещено служение и рясоношение, более того, его ждала тюрьма и отлучение от Церкви, но он сбежал и теперь чувствовал себя в безопасности.

Иона прославился пьянством, и перепить его мог едва ли кто из казаков. Разве что Игнашка Рогоза, верный сподручник Черниговского. Человек он вроде на вид хлипкий, но пьет — будь здоров!

Впрочем, не стоит забывать и о других лихих бражниках, которые могли претендовать на роль первых здешних пьяниц. Одни из них еще недавно пили мед и брагу с самим Стенькой Разиным, кочуя где на плоскодонных суднах, где на лошадях по бескрайним просторам Московии и грабя всех попадавшихся им под руку. К примеру, Гридя Бык, Иван Шишка по прозвищу Конокрад, Семен Онтонов, Карп Олексин, Фома Волк, Григорий и Леонтий Романовские… Те еще висельники и мошенники, сбежавшие на Амур от государева гнева.

Все же тягаться с Ионой — себе дороже. Иные казаки, чувствуя в себе силу, не раз пытались на спор его перепить, после чего, охая и страдая, сутками отлеживались где-нибудь в тени под телегой, требуя загробным голосом от своих жен холодного кваса, а то и огуречного рассола. Тому хоть бы хны. Бывало, с вечера осилит вместе с товарищами баклагу — добрый бочонок ядреной браги, а утром встанет, сорвет на огороде верхние капустные листы, изжует их — и на службу, на ходу отрыгивая капустой и отравляя округу своим убийственным перегаром.

Когда кто-то выговаривал Ионе за бесконечное пьянство, мол, побойся Бога — не пей как лошадь, он только смеялся тому в лицо. Дескать, не грози попу церковью, он ею живет! Разве вам не ведомо, что у нас и губка, и растения, и трава, и земля пьют?.. Так почему ж я не могу выпить? Чем я хуже?.. Нечего на меня злиться — я же вам не какая-нибудь там загулявшая стрелецкая жена. Я самый что ни на есть помощник настоятеля церкви, и меня не ругать, а слушать надо, так как я вещаю голосом Бога.

Подобные речи Иона говорил с необыкновенно серьезным и важным видом, после чего склонявшему его к разуму человеку ничего не оставалось, как прикусить язык. С небом небезопасно спорить.

В общем, в отличие от многих своих товарищей, похмельем мужчина не страдал, а вот в пьяном угаре он был страшен. За ночь мог столько дров наломать! Утром встанет как ни в чем не бывало и идет просить у людей прощения. Ничего, прощают.

— Чего встали? Хотя б по грудь зайдите!.. — заметив, как люди, войдя по щиколотку в воду, замерли в нерешительности, снова прогудел Иона. — Не бойтесь, не утопнете… Святое дело — верное.

Молодые матери, а с ними тунгусы и другой разноперый люд покорно двинулись вперед, осторожно ощупывая под ногами каждый камешек и стараясь не споткнуться и не упасть в реку. Теплые водяные струи, забравшись под одежды, ласково коснулись их тел. Сделав несколько шагов, люди снова остановились и повернулись лицом к берегу.

— Все, будет! — помахал им рукой Гермоген, после чего, торжественно перекрестив воду, велел молодым матерям троекратно погрузить своих чад в купель. Следом он заставил окунуться в реку и тунгусов. Многие из них не поняли старца, и тогда на помощь старцу пришел Иона. Приподняв руками длинные полы своего старенького подрясника, он стремительно вошел в реку и стал с головой окунать бедолаг в воду. Те не сопротивлялись, а только кротко глядели на него. Тунгусы видели здесь какие-то тайные принципы.

Гермоген остался доволен, ощущая благость на душе. Еще целый отряд праведников выйдет сейчас в мир, преисполненным Господней благодати.

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа! — при каждом погружении крестившихся вещал он слабым голосом и при этом осенял их крестным знамением.

Великий миг торжества! Все замерло вокруг в предчувствии чуда, и даже бегавшие до этого на берегу детки успокоились. Открыв рты, они глядели туда, где, погруженные в воду, приобщались к вселенскому таинству люди. Замолкли, очарованные происходящим, стоявшие вокруг святых образов зеваки, а также местные жители, не пожелавшие спуститься к воде и теперь взиравшие на все происходящее с высоты крутого обрыва.

2

Больше всех, наверное, в эту минуту был поглощен происходящим войсковой старшина Федька Опарин, высокий светлобородый казак в бараньей шапке, надвинутой на самые глаза. Что у него творилось в душе, одному Богу известно, и только глаза выдавали радость.

Матерый казак. Тяжелая рука лежит на красной широкой за-пояске, из-под которой поблескивает серебряная рукоять пистоля. Расстегнутая пуговица на рубахе демонстрировала его мощную жилистую шею. Лицо скуластое, все в шрамах, а когда он поворачивал голову, в правом ухе блестело золотое османское кольцо с изумрудом. Косая сажень в плечах, Опарин слыл среди здешних казаков лихим рубакой и не последним силачом. По словам людей, он был похож не на человека, а на ветер, и в самом деле Федор удивлял всем своим видом — резким, своенравным и непредсказуемым. Стоя на песчаном и поросшем татарником выступе, Федор Опарин вместе со всеми наслаждался происходящим.

«Молодец, девка!» — глядя на стоящую по грудь в воде тоненькую и гибкую, словно прутик лозы, азиатку, державшую на руках младенца, радовался он. Азиатка говорила, ни за что креститься не будет и их общего малыша не покрестит. Нет, все вышло по Федору.

В избытке чувств он сорвал с головы шапку и с размаху ударил ею о землю.

— Вот так, мать вашу!.. — радостно выдохнул казак.

Это была его Сюй Пин, Санька, которую Опарин привез год назад из похода. Причем не одну, а с молоденькой уйгуркой, буквально девочкой-подростком по имени Най-най, тут же ставшей для обитателей крепости Маняшкой. Девочка была Санькиной амой — служанкой, потому как сама Санька оказалась птицей высокого полета. Чуть ли не принцессой. Она являлась дочерью большого военачальника, состоящего в родстве с самим императором Китая. Об этом рассказала казакам служанка, и о том же поведали им посланники китайского губернатора, приезжавшие разыскивать Сюй Пин. Конечно же, никто им не сказал правды. Дескать, никакой маньчжурской пленной в поселении нет, поэтому ищите вашу красавицу в другом месте, но те не поверили. За первыми посланниками последовали и другие, которые тоже ушли ни с чем.

Видно, и впрямь знатная девонька, тогда подумал Федор. Дело приобретало крутой оборот. Маньчжуры не только грозились силою вызволить Саньку, но еще и обещали жаловаться на казаков московскому царю. Опарин, в свою очередь, успев привязаться к красивой маньчжурке, и думать не хотел о возвращении девушки назад.

Наталья, жена Федора, с течением времени поняла, что азиатка останется в их доме. Более того, ее муж Федька, ненасытный кобель, собирается сделать Саньку наложницей. Жена Федора слегла от переживаний. В доме переполох. Сыновья Федора Петр и Тимоха в панике. Мамку одолела чужестранка! Все их отец… Зачем он приютил в доме узкоглазую? Нехорошо, нельзя так себя вести при живой-то жене. Может, взять и прикончить разлучницу? Зачем она воду мутит? Все зло только в ней. Не будет азиатки — тогда мамка встанет на ноги.

— Только посмейте! — подслушав нечаянно разговор братьев, замышлявших убийство его наложницы, грозно предупредил их отец. — Тогда я не посмотрю на родственные связи, а обоим повыдергаю ноги.

Старший восемнадцатилетний Петруха, услышав это, вскипел и даже сгоряча бросился на Федора, но тут же получил такую оплеуху, после которой он долго не мог прийти в себя.

— Я тебе покажу, как на отца руку поднимать! Еще молоко на губах не высохло, а туда же. Лучше побереги силенки для ратных дел, — весь бледный, говорил Федор.

Сыновья у Федора здоровенные — в него пошли. И Петька, и его ровесник Тимофей. Впрочем, пока у хозяина семейства еще хватало сил справляться с молодежью. Старший Опарин вовсе не был стариком, и в прошлом месяце ему стукнуло только сорок пять лет. Дед Федора дожил до девяноста лет, а батька мог тоже дотянуть, но его свалила чума. Тогда в Москву та страшная болезнь пришла с южной стороны. Может, ее завезли купцы, а может, даже какие-то бродяги, вот только тогда вымерло полно народу!

После резкого разговора с Федором его сыновья больше не пытались строить козни азиатке, но в душе не простили ни ей, ни отцу материнских страданий. Глядели на отца исподлобья, и его наложницу не удостаивали ласковым взглядом. С некоторых пор в доме воцарилась неприятная атмосфера. Видя, что так продолжаться долго не может, Федор нанял самых лучших в округе плотников, и те срубили практически по соседству с его избой просторный теремок с резными досками над окнами и на крыше. Место для постройки Опарин выбирал сам. Требовалось построить дом недалеко от крепостных ворот. На случай, если вдруг на горизонте появится враг — тогда меньше времени потребуется, чтобы увести Саньку с Маняшкой под защиту крепостных стен.

Строительный материал для хором не надо было и искать. Тайга, с ее могучими вековечными соснами, лиственницей и березой, находилась прямо перед глазами. Срубленные на корню деревья можно тут же пускать в дело.

Опарин спешил, поэтому строители поначалу решили рубить обычную курную избу, как у многих здешних переселенцев. Обтесанные стволы они укладывали плашмя на «пошву», то есть прямо на землю. Тут Федька вдруг вспомнил, что он строит не для кого-нибудь, а для знатной барыньки, и приказал ставить дом на подклеть, чтобы его жилая часть не зарывалась зимой в снег, а весной не тонула среди луж. Нельзя такой девке жить в простой избе. Нужно было полностью воссоздать городскую атмосферу.

Плотникам было все равно, лишь бы только платили. У Федьки, который в последние годы только и грабил бояр да купцов, деньги были, и поэтому дело шло споро. Терем рос прямо на глазах. Закончив рубить подклеть, где можно было поместить домашний скот и птицу, ремесленные мужики принялись за строительство над нею горниц. Они укладывали бревна «в клеть» — вперекрестку, а углы с выпущенными концами крепили, врубая одно бревно в другое. Бревна должны лежать плотно одно над другим, и между ними прокладывали сухой мох, который мягким пушистым ковром расстилался в тайге прямо под ногами.

На верхний этаж, в красный ярус можно было подняться по лестнице через высокое крылечко, а по накату, сходням спуститься в хозяйственные склады — сени, в которых могли свободно уместиться телега и сани.

Крышу теремка мужики сделали высокой, с отводами для воды, и скатом. Ни снег, ни дождевая вода не должны были на ней задерживаться. Покрывали же гонтом — щепой, отчего та стала похожа на еловую шишку. В итоге теремок, построенный без единого гвоздя, получился крепким, красивым и без щелей.

Когда дом был готов, Опарин заставил плотников вырубить топорами украшения на потолочных балках, на наличниках окон и на широком просторном крыльце. Только после этого он привел сюда молодых азиаток.

Посмотреть на чудо люди шли даже из дальних деревень. Только какой повод для сплетен! Особенно не жалели Федьку женщины. Уж они позубоскалили, уж они поиздевались над человеком! Мол, своей жене таких хоромов не отстроил, а этой, узкоглазой и важной персоне, — пожалуйста! Где ж он только деньги взял? Наверняка всю жизнь воровал, а еще хуже — грабил честной народ.

Мужики, в свою очередь, и не думали осуждать Федьку. Они деловито обошли теремок и похвалили хозяина. Лепо! — сказали. Такому терему и Москва бы позавидовала, а вот им никогда таких хором не сделать. Сколько соболей нужно продать, чтобы построить такой сказочный чертог?..

После того как строительство было закончено, Опарин стал жить, как говорится, на два дома. День в одном поживет, день — в другом. В принципе ни один из этих домов войсковой старшина не оставлял без куска хлеба. Если, как говорится, взялся за гуж…

…Федька даже крякал от восторга, когда Санька вместе со Степкой в третий раз окунались в реку с головой.

— Ну, молодцом, молодцом! — вырывалось у него из груди.

Вот так, теперь и Санька со Степкой у него крещеные. Значит, они навеки повязаны через русского Бога и с ним. Войсковой старшина более чем одобрял подобные действия.

Будто почуяв его взгляд, азиатка пристально посмотрела в сторону берега, а потом, отыскав глазами Федора, кротко улыбнулась и зарделась румянцем. Даже издали видно. Привыкает, девочка, потихоньку к своему положению, удовлетворенно подумал Федор. Даже лепетать по-русски начала. Поначалу все брыкалась и кричала на него на своем языке, и царапалась, и кусалась. Иногда бросалась на своего хозяина с кинжалом. Прямо дикарка! Федор верил, что в конце концов обломает ей крылья. Не в первый раз ему с пленными наложницами возиться. Когда они с Разиным ходили на Персию, то многие казаки привезли с собой пленных. Среди них тоже присутствовали отчаянные женщины. И дрались, как Санька, и кусались, и с кинжалом на казачков бросались, но со временем свыклись со своей участью, а иные даже сумели полюбить разбойников. У Федора тоже была одна такая, Фарюзой звали. Месяц позабавился с ней, а потом в Самаре обменял ее на бочонок браги.

Последняя — цыганка Дуся. Красавица, но больно дерзкая и взбалмошная. Она родила Федору сына, но, когда он ушел в очередной свой поход, то сбежала от него вместе с ребенком, прихватив с собой все имевшиеся в доме драгоценности. Искать ее Федор не стал. Зачем? У казака своя доля, у цыган своя, и никогда им не быть вместе.

3

Те веселые дни Федор Опарин вспоминает с чувством. Конечно, все тогда плохо кончилось, но зато как погуляли! После этого ни пытки, ни виселица не были страшны казакам. Они умирали с улыбкою на губах, бесстрашно глядя в глаза палачам.

…Внебрачного сына Федор решил назвать Степкой — в честь Степана Тимофеевича Разина, с которым он когда-то ходил разорять боярские гнезда и чуть не поплатился жизнью. Малыш рос живой, шустрый, крупный — в отца. Ему всего от роду четыре месяца, а он уже упорный — кулачком в папу тычет. Мол, подожди, вырасту — всем задам.

Федор — человек суровый, но при виде Степки его душа таяла. Наследник, любимый сын. Не все в поселении понимали веселый настрой старшины, не все разделяли его чувства. Безбожник! — часто слышал Федька за своей спиной. Божьи законы, сукин сын, нарушает. Иисус как говорил? Не прелюбодействуй. А он?

В основном, конечно, его осуждали бабы, жалея Наталью. Всех перехаяли, окаянные, всех расхаяли в пух и прах! — сердился на них в душе Федор. Чего с этими злыднями поделаешь? Бабы и есть бабы. Другое дело — их мужья, которые в большинстве своем на его стороне. Понимали — они на этом свете не святые. Остальные же не осмеливались осуждать его в глаза. Слишком у Федора крутой нрав, а еще темное прошлое. По слухам, с самим разбойником Степкой Разиным этот здоровяк общался. Его б в кандалы заковать, а он, понимаешь, на свободе брагу пьет и над людьми посмеивается. Федор тот еще вор! Похлеще, может, того же Гришки Отрепьева или Ваньки Каина. И, слава богу, люди не знают всех его жизненных «подвигов».

…На Федора вдруг нахлынули воспоминания. Он вспомнил, как они с Натальей крестили своего первенца. Тот, пока шли в церковь, спал на руках матери, а тут вдруг, услышав чужие голоса, завелся. И так плакал, так плакал…

— Успокой, сестра, своего младенца, — сказал Наталье длинный, словно бельевая жердь, дьякон. — Батюшка рассердится.

Федька с Наташкой стали успокаивать малыша, а тем временем диакон поставил посередине церкви медную купель, рядом положил на столик сосуд для святого масла в форме серебряного ковчега, богослужебную книгу — требник, свечи и белоснежное, вышитое крестами полотенце.

Из алтаря вышел батюшка с длинной лентой — епитрахилью и стал совершать чин оглашения — отказа от власти дьявола. В одной из молитв он назвал младенца новоизбранным воином Христа Бога и молил Господа дать ему ангела-хранителя. Склонившись над ребенком, батюшка трижды подул на него и произнес:

— Избави от него всякого хитрого и нечистого духа, скрытого и находящегося в его сердце.

После этих слов хныкавший Петька вдруг примолк и, как показалось Федору, выразительно посмотрел на священника.

— Его успокоил ангел, — шептала на ухо Федору Наталья.

Батюшка попросил восприемников обратиться лицом к западу и трижды спросил:

— Отрицаете ли вы сатану и его злые дела, а также его ангелов и его гордыню?

Восприемники трижды отвечали:

— Отрицаю!

В знак сочетания с Христом им прочитали Символ веры.

— Теперь приготовьтесь к таинству крещения, — неожиданно шепнул молодым родителям диакон.

— Погрузи же, Господи, его в вечную жизнь, наполни твоим Святым Духом, — проговорил батюшка.

Крестная мать Авдотья Семеновна, бывшая Наташкина соседка, положила Петьку на скамью и стала освобождать его от одеяла и пеленок. Малыш не издал ни единого звука, и только блаженно улыбался, что-то пытаясь проговорить.

В знак душевной радости над чашеобразной купелью зажгли три свечи и дали по одной свече крестным родителям. Батюшка надел светлую ризу, закрепил на руках серебряные полосы из плотной материи и стал читать молитву о Божьем величии, бесконечной его любви к человеческому роду и пришествии Святого Духа на крещенскую воду.

— Ты, человеколюбец, освяти эту воду!

Батюшка трижды благословил глядевшую на мир голубыми глазами ангелов воду, погрузил в нее пальцы, сложенные для благословения, и три раза подышал на воду, приговаривая:

— Да уйдут под знаменем Твоего креста все чужеродные силы!

Батюшка взял тонкую кисточку — помазок из серебряной мирницы, обмакнул его в священный елей и начертил на воде троекратный крест.

— Благословен Бог, просвещай и освящай всякого человека, идущего в мир!

После, склонившись над Петькой, батюшка стал смазывать его тело крестом.

— Раб Божий Петр смазывается елеем радости, во имя Отца и Сына и Святого Духа!

Голенького помазанника батюшка взял на руки и погрузил в купель:

— Крестится раб Божий Петр!..

После этого Петьку облачили в белые одежды, повесили на шею крестик на светло-синей ленточке и пропели радостными голосами:

— Дай же мне белые одежды. Одевайся светом, как одеждой!

Потом, кажется, батюшка читал Евангелие о прощальном слове Христа идти в мир и крестить всех людей во имя Его… Произносились церковные моления о милости, жизни, мире, здоровье и духовном спасении новопросвещенного младенца Петра.

— Как пророк Самуил благословил царя Давида на царство, так благослови и голову раба Твоего Петра!

Это были последние слова священника, после чего он сделал постриг младенцу, отдавая его тем самым в руки Божии.

Дома Наталью и Федора уже ждали родители мужа. Накрыли стол, выпили за новоокрещенного, порадовались за него. Вот так хорошо прошел день. Утром — снова дела…

Кажется, это было недавно, а вот уже и сыновья выросли. Теперь надо поднимать, выводить в люди маленького Чингисхана. Ничего, справимся, подумал Опарин.

— Чего, на сына никак не можешь налюбоваться? — усмехнулся стоявший рядом с Федором бывший новгородский стрелец, а ныне знаменщик Васюк Дрязгин. Его спасло только чудо от виселицы после того, как он встал на сторону бунтовщиков, призывавших народ не подчиняться царским указам, а вернуться к порядкам, какие были в Новгородской вечевой республике. Там жилось вольготнее, ведь власть выбирали сами граждане города. — Ты вот скажи мне, друг мой разлюбезный, как теперь жить собираешься? У тебя есть законная жена, а ты… — он покосился на стоящую поодаль Наталью.

— Нечего меня корить, — мельком взглянув на долговязого и узкотелого товарища, недовольно пробурчал Федор. — Детей я вырастил, а если так — теперь могу и душу отвести.

Васюк усмехнулся:

— Будто ты у Стеньки Разина ее не отвел! Гуляли, и вся Русь-матушка сотрясалась. Правду говорю?

Васюк для Федора — первый товарищ в крепости. Они столького вместе натерпелись, прежде чем оказались на Амуре. Считай, всю тайгу прошли от начала до конца в поисках вольного угла.

Дрязгин чуть постарше войскового старшины, но семью до сей поры так и не завел. На вопрос Федора, почему он живет один, отвечал, мол, еще успеется. Хотя куда тянуть? Иные в таком возрасте уже вовсю нянчатся с внуками.

Федор привез тогда семью, считай, в чистое поле. Сердобольные люди поселили их в избушке из соломы. Там же и Васюку нашелся угол. Вставали рано, ложились поздно. Впереди была зима. Семья обустраивалась и заготавливала пищу. Сыновья помогали отцу рубить за крепостной стеной избу, тогда как жена Наталья с дочкой Аришкой солили в бочках грибы, собирали ягоды и травы от всяких болезней, шили из шкур, выменянных у тунгусов на бусы и кольца, шубы бурятского покроя и короткую обувь.

— Наталья?.. Ты подумал о ней? — неожиданно и резко спросил товарища Васюк.

— За Наталью не бойся… Я ее в обиду не дам… Она мне все-таки жена, — нахмурил брови Опарин.

— Жена-то жена, да огнем обожжена, — нечаянно подслушав разговор товарищей, сказал неслышно подкравшийся к ним сзади хорунжий Ефим Верига, пришедший на Амур вместе с отрядом Черниговского.

Он всегда появлялся внезапно. Ходит, будто лиса, говорил о нем Опарин. Странный, мол, человек, и глаза какие-то плутовские. Норов такой!.. Короче, та еще заноза в заднице.

В отличие от Федора, Верига не был богатырского сложения, но отличался поразительной ловкостью. Иногда и местные богатыри бывали им биты. Еще Ефим, как потомственный казак, хорошо владел саблей. Темно-рыжая борода и карие глаза с раскосинкой достались Вериге от турчанки, которую отец, запорожский казак, привез из дальнего похода.

В Албазине поговаривали, что Ефим неровно дышит к Наталье Опариной, которая к своим годам еще не потеряла былую красоту. Светлая, статная, голубоглазая, с длинной пшеничной косой, как бы нечаянно переброшенной на высокую грудь, она до сих пор привлекала внимание сильного пола. Величавая славянка. Как говорили в народе, пройдет — словно солнцем осветит, а посмотрит — рублем одарит. Бывало, выйдет по воду с коромыслом на плечах, а казачки тут как тут. Смотрят ей вслед и крякают, поправляя не вдруг затопорщившийся ус. Хо-ро-ша!

О влюбленности Ефима Вериги в его законную жену Федор давно догадывался, но не злился на Веригу, понимая супружескую верность Натальи. Поэтому вся история с Ефимовым увлечением лишь тешила мужское самолюбие Опарина.

— Нечего заглядываться, ведь от женщин-то все беды, — предостерегал мужчину Васюк.

Для Федора подобное не ново. Он знал и про баб, и про то, как из-за них устраивают смертельные драки. Тут еще Санька, сама того не ведая, подлила масла в огонь. Ох, не простит ему Ефим любовницу Федора. Как тот просил! Практически на коленки вставал. Мол, у тебя есть и жена, и детки, а у меня никого. Отдай мне девицу. Разве Федор отдаст золото, лежащее у него в руках?

— Так и ты, Ефим, вздумал меня судить? — зло посмотрел на хорунжего Федор.

— Сам как считаешь? — ответил тот. — Такую красотку променять на узкоглазую азиатку!.. Эх, жаль, не я ее муж…

Федор фыркнул.

— Наши семейные дела — не твоего ума дело, понял? Заведи свою половину — тогда и лай, — жестко ответил мужчина.

У, дьявол, в самое сердце уколол! — скрипнул зубами Ефим. Была у него жена, была! И дети. Только их всех проклятые турки увели в плен. Во времена, когда Верига жил еще за Днепровскими порогами, в Сечи Запорожской, где вместе с товарищами берег христианские веру и земли от пришлых чужеземцев. Он пытался искать своих родненьких, но куда там! Как иголку в стогу сена искать. Турция большая. Там и горы высокие, и пустыни необъятные. Пойди, обойди все. Море переплыть, конечно, можно, а потом куда?.. Он рыскал по горам и пустыням — все напрасно. Будто сквозь землю жена и дети провалились.

— Ну-ну… — как-то нервно подергал за висящую у него в мочке левого уха золотую цыганскую серьгу Верига и отошел в сторону, оставив Федьку с Васюком одних, продолжая подслушивать. Те больше молчали, попыхивая трубками.

4

Обряд крещения завершился, и под пение псалмов исполняемых монашками и послушниками, старец велел пастве выходить на берег. Люди не сразу откликнулись на его призыв. Они стояли по пояс в воде, не в силах прийти в себя из-за торжества момента. Даже младенцы не плакали на руках своих матерей. Их успокаивала невидимая ласковая рука. Не Божия ли Матерь, чей лик блаженно светился в лучах восходящего солнца на одной из святых икон?

Сосредоточившись, люди начали выбираться из воды. Чуточку растерянные, но просветленные. Мамаши тут же принялись менять у своих чад мокрые пеленки. Часть окрещенных, как и подобает в таких случаях, надели на себя белые длинные рубахи, а остальные, у кого по каким-то причинам таковых не оказалось, обошлись и так.

— Дети мои, теперь послушайте, что я вам скажу, — дождавшись, когда его помощники обнесут всех окрещенных шнурками с медными крестиками, заговорил вдруг Гермоген. — Вы сейчас приобщились к святому таинству и приняли православие. Честь вам и хвала! Пройдут годы, и вся земля, на которой мы с вами стоим, так же как и все люди, населяющие ее, вольются в ряды православного братства. Вы будете первыми, кто понесет свет Господа по этой стороне. Таково великое предназначение православия. От Востока засияет звезда. В добрый путь, православные! Внуки не забудут вашего духовного подвига.

Данные слова произвели впечатление на людей. И на тех, кто только принял обряд крещения, и на стоящих вокруг зевак. «Во как! Во как! — говорили они. — Выходит, мы несем по земле свет Господа!»

Старец, исполнив службу, уже хотел повернуться и покинуть берег, когда к нему подошел Никифор Черниговский в сопровождении своего сподручника Игнашки Рогозы.

— Отец, благослови, — наклонившись и поцеловав руку старцу, попросил атаман. Тот дотронулся до его лба и осенил крестным знамением.

Никифор расправил плечи. Кряжистый, чернобородый, востроглазый, он немного походил на матерого ястреба, зорко и одновременно недоверчиво глядящего на суровый мир. Чего ему теперь бояться? Царь Алексей Михайлович, в отличие от Ивана Грозного и иных своих предшественников, не желал выдавливать из своих подданных кровь и душу, часто прощая провинившихся. «Лучше слезами, усердием и смирением служить перед Богом, чем силой и надменностью», — говорил царь.

Вот и Никифору повезло. В 1672 году опальный атаман со своими сподвижниками, благодаря их героическим делам на Амуре, был помилован и назначен царским приказным человеком в Албазине, после чего острог первым в Сибири из «воровского» превратился в державный. «Пусть Никифор Черниговский с казаками те рубежи на Амуре-реке сторожит и на тех рубежах стоит насмерть», — приказал он. Незадолго до таких событий «беглого поляка» вместе с главными сообщниками, всего семнадцать человек, приговорили к смертной казни, а сорок шесть остальных человек, приставших к шайке после убийства воеводы, — к отсечению рук и наказанию кнутом. Теперь новый указ…

Никифор даже прослезился, когда ему прочли текст. Он проникся чувством к царю, которого еще недавно поносил самыми дрянными словами. Ему тут же захотелось ратных дел во славу отечества.

Пред тем атаман не больно усердствовал, осознавая отсутствие интереса к его добрым делам в Москве. Он больше бражничал, закатывая по случаю и без такового великие пиры, а еще разбойничал на маньчжурских дорогах, грабя азиатских купцов и устраивая сечу с отрядами попадавшихся на его пути маньчжуров. Гермоген часто выговаривал атаману за это, когда Никифор возвращался из очередного похода с трофеями. «Не то творишь! Врагов себе наживаешь, а нам друзья на Амуре нужны», — говорил он ему.

Впрочем, будет ли Никифор слушать духовенство! Мол, святой отец, о чем ты говоришь? Мы люди вольные, а про пьянство… Ведь и Господь любил выпить со своими апостолами. Или в Священном Писании не сказано о вине как о возбуждении человеческого духа? «И потере ума», — тут же добавлял старец, для которого вино всегда было лишь высочайшим Таинством Тела и Крови Господней. Гермоген считал, оно заповедано Господом лишь для святого причастия, а не для кокетства и кривлянья.

Атаман лишь горестно вздыхал. Он понимал всю правдивость слов духовного отца, но ничего не мог с собой поделать, ведь сам он — человек пропащий, можно сказать, обыкновенный висельник. Тогда зачем Никифору праведная жизнь, о которой постоянно талдычил ему старец? Мужчина продолжал гулять и разбойничать на дорогах.

«Гордыня в тебе, гордыня сидит. Оттого и все твои напасти. Господь гордым противится, а смиренным дает благодать», — упорно стоял на своем Гермоген.

Теперь вроде все наладилось. Получив царское прощение, атаман стал вникать в дела уезда. Он все чаще наведывался в соседние селища, стараясь помочь людям где словом, где делом. Тех же, кто дебоширил или жутко ленился, нещадно бил плетью, а то и сажал в яму на хлеб и воду. Люди не обижались на него. На то и атаман.

Лишь одну слабость оставил Никифор для себя и своих товарищей. Как пили раньше его казачки, так и теперь без браги и горелки никуда. Гермоген как духовное лицо крайне раздражался, злился, а порой даже кричал на Никифора и, вспоминая слова Моисея, обличавшего в своих песнях пьянство, называл ядовитой змеей с Гоморрских полей. Никифор же только спокойно улыбался. «Не кричи, святой старец, не сердись на нас, дураков. Какой казак без буйного веселья?» — спрашивал он старца. Ведь трезвый казак будет похлеще бабы. Тяжкая служба требует праздников, иначе отчаянная душа совсем иссякнет. Поэтому казаки и хлестали спиртное, кроме всего прочего, черпая ярость и силу для будущих подвигов. Гермоген эти слова пропускал мимо ушей, считая пьянство последним и пагубным делом. Напрасно атаман не хотел его слушать, ведь духовный отец пытался его наставить на путь истинный. Только пока не получалось…

…За благословением к старцу стали подходить и другие казаки. «Во имя Отца и Сына и Святого Духа…» — не переставая, шевелились губы Гермогена, старавшегося осенить крестом каждого припадавшего к его руке.

— Солнышко сегодня как бесовская сковорода, — благословив полную казачку, неожиданно произнес Гермоген и вытер рукавом распаренное на солнце потное лицо.

— Да уж!.. — вздохнул Никифор. — Отче, тут ко мне одна мыслишка пришла… — ухватив нужный момент, обратился он к старцу. — Я хочу на будущей неделе свое королевство объехать, прогуляться по здешним поселениям. Скоро зима, вот я и погляжу, как народ к ней готовится. Может, у людей какие-нибудь жалобы или просьбы имеются. Я еще слышал, в некоторых местах вместо постройки жилья и накопления еды люди развлекаются, а то и вовсе пребывают в сплошном пьянстве. Забывают, видно, горемычные, какие тут лютые зимы. Разве проживешь без теплого дома и пищи?

Старец согласно кивнул.

— Хорошее дело задумал, сын мой. Получай мое благословение и ступай себе с Богом, — сказал он. — Дальше сам смотри. Если надо, так и власть примени. Все держится на вере и порядке. Давай, не тушуйся. — Гермоген немного помедлил и вдруг произнес: — От тебя, братец, выпивкой разит. Дико разит! — повторил он и поморщился: — Вижу, хорошо вчера, ироды, погуляли.

— Хорошо, отец. Лучше некуда, — склонив голову, виновато проговорил Никифор.

— Много крови-то было? — заметив, как поникла у того голова, спросил старец. — Вижу, по глазам твоим бесстыжим вижу, и на этот раз без мордобоя не обошлось. Я не прав?

Атаман поморщился.

— Не бери в голову, старче! Ведь никого ж не убили. Какой тогда разговор? — сказал он. — Это, поверь, в последний раз. Больше никаких раздоров у меня в праздники не будет. Не то я…

— Да иди уж, Аника-воин! Я как погляжу, на словах ты и так, и сяк, только на деле никак… — махнул рукой Гермоген.

Атаман нахмурился:

— Обижаешь, старче… Я ведь казак, а ты меня с дерьмом смешать хочешь. Заслужил ли я подобное обращение?

Старец хмыкнул:

— Ишь как загоношился! Видать, пробрало. Так помни: живи по слову, да спасешься словом. Говорю тебе — слово закон. Держись за него, как за кол.

 

Глава четвертая

БОГДОЙСКИЙ БЕРЕГ

1

Федор тогда одним из первых узнал, что атаман собирается в поход. Вот теперь-то можно и душеньку отвести, подумал мужчина. Как только Никифор выедет за ворота, он возьмет с собой верных товарищей и махнет на маньчжурский берег. Они пойдут по чужим дорогам, нападая на богатые караваны торговцев. Жалованье-то казаки до сей поры делили поровну, но в последнее время кое-что и Москва стала подбрасывать. Это крохи, а у Федора молодая наложница, которую нужно одаривать дорогими подарками. Поди, привыкла в своих дворцах-теремах к роскоши. Атамана же в последнее время будто подменили. Сам не злоупотребляет воровством и другим не дает выходить на «большую дорогу». Хорошо, гульбища не запретил, а то и вовсе можно было от скуки помереть. Казаку вредно скучать, скука разъедает его нутро. Им такие слова еще на Дону говорил любимый атаман, покойный Степан Тимофеев Разин. Еще он говорил: мол, жизнь человечья короткая, поэтому нужно жить во всю прыть.

Федор уже и не помнит, когда в последний раз бывал за Амуром. Хватит, Федька, нагулялся, теперь делом займись, сказал ему Никифор вскоре после того, как Опарин привез в крепость Саньку. Вон, мол, сколько бедноты прибывает, всяких там переселенцев и бродяг — нужно их ратному делу учить. Не ровен час, маньчжуры встанут у стен крепости. Нам воины нужны, а не бродячие псы.

Вот и приходилось Федору весь день коротать в поле, обучая новичков ратному делу. Они занимались скачками на лошадях, рубились на саблях, стреляли из мушкетов и пищалей. Кто был казацкого рода-племени, с теми было легче. Эти с детства к коням и к оружию приучены. Труднее было с деревенщиной и бродягами, которых судьба прибила к далеким берегам. Те никогда не держали в руках ни сабли, ни секиры, разве что ящики для березовых дров, какие есть в каждом хозяйстве. Но ведь и с балтийцами нужно умело обращаться. Федор знает, как такие же упыри, вооруженные топорами и вилами, обращали в бегство целые хорошо вооруженные и обученные армии. Так было во время крестьянской войны Болотникова, а потом и разинского бунта. Все дело за выучкой.

Мысль о прогулке по маньчжурским просторам не оставляла Федора. Годы, проведенные на Дону, не прошли даром. Вольная воля — великая сила, и кто однажды ее вкусил, тот уже некогда не сможет жить иначе.

Вот и Федька теперь не мог жить без воли, без быстрого коня, острой сабли и свиста ветра в ушах. Подними его среди ночи и вели сесть в седло, он тут же про свой сон забудет и понесется неведомой судьбой к новым подвигам и приключениям.

Федор помнит, как возликовала его душа, когда год назад атаман вызвал казака к себе в приказную избу и велел ехать за Амур к азиатским князьям, чтобы уговорить их вернуться со своими людьми на родные пепелища. Скажи им, говорил Никифор, они не должны слушать маньчжур, так как те добру не научат. Пусть возвращаются под крыло русского правителя и пребывают с нами в мире и согласии, а то ведь дурно оставлять могилы своих предков, бросать непаханной землю, превращая леса и поля в сплошную пустошь. Так, мол, и скажи: русские люди щедрые, они со всеми хотят жить душа в душу. Много земель собрали, а кто будет на них хозяйствовать? Живут же вместе с русскими кочевые народы на Волге и Урале — и ничего. Вот и вы, мол, присоединяйтесь к нашей большой семье.

Для похода Федор отобрал самых надежных людей, вместе с которыми ему не раз приходилось вступать в схватку с врагом. Разные пути привели их в этот край. Кто-то бежал сюда, спасая свою шкуру, кто-то пришел за волей, кого-то позвали рассказы о богатом крае.

В большинстве все они бывалые рубаки — мятежные донские казаки, которым, как и Федору, удалось в свое время избежать виселицы и уйти на Амур. Гридя Бык, Иван Шишка, Семен Онтонов, Карп Олексин, Фома Волк, Григорий и Леонтий Романовские… Всего двадцать сабель.

Был погожий сентябрьский денек, когда войсковой старшина во главе отряда казаков переправился с лошадьми через Амур и пошел плутать по незнакомой земле. Когда надоело шататься, нашли в одной ханьской деревушке человека, который знал, где находятся бежавшие из-за Амура азиаты. Он, как потом выяснилось, крайне не любил маньчжур, разорявших города и селения, убивавших людей, не жалея даже женщин, стариков и детей. Фан, а так звали этого невысокого сухонького проводника, сам видел, как маньчжурские воины бросали грудных детишек в огонь, насиловали матерей и уводили в рабство отцов. Поэтому он и хотел помочь элосам — русским, у которых свои счеты с маньчжурами. Достаточно вспомнить разрушение маньчжурами русских крепостей несколько лет назад и полного опустошения земель на левом берегу Амура. Теперь русские вернулись. У них есть пушки и ружья, и им не страшны воины правителя. Азиатам остается только уповать на небо, а собраться в один кулак и изгнать врага со своей земли им пока что не по силам. У маньчжур многотысячная и хорошо вооруженная армия. Одолеть их очень сложно.

Старики говорят, и у них, азиатов, когда-то было свое сильное и могущественное государство — Мин. Власть китайского императора распространялась чуть ли не до самой Африки. Китайские товары — хлопковые ткани, шелк, чай, рис — хорошо расходились по миру. Страна, казалось, процветала, но тут начались войны.

Вначале на север Китая вторглись монгольские полчища Алтан-хана, следом подверглась нападению Японии Корея, бывшая частью империи. Китайцам, развернувшим многомиллионную армию и большой флот, удалось отбросить врага со своих территорий, но империя понесла огромные потери. Тут еще чума, неурожаи, голод, унесшие миллионы жизней.

Народ охватило отчаяние. По всей стране прокатились городские и крестьянские восстания. К середине семнадцатого века мятежные режимы возникли во всех уголках империи. Последний император династии Мин, Сы-цзун, покончил с собой, когда в 1644 году в Пекин вошли мятежные войска Ли Цзычэна. Маньчжуры в ответ на просьбу о помощи осажденной династии Мин выдворили из столицы Ли Цзычэна и установили собственную династию — Цин, создав самую великую империю со времен монголов.

С тех пор древний народ уже не хозяева в своей стране, а лишь рабы чужеземного правителя Шэн-цзу. Теперь все главные посты в государстве занимают маньчжуры, и во всех крупных городах и на границах империи стояли маньчжурские военные гарнизоны. Дошло до попыток маньчжур изменить обычаи и заставить китайцев учить свой язык.

2

…Фан поведал о бывших «русских» азиатах, ушедших за Большой Хинган в долину Сунляо. Там, мол, на берегах реки Нонни, их и надо искать.

Фану дали коня, и он повел отряд по своим только ему ведомым тропам. Тишина, и лишь слышно было, как лошади шевелят высокие травы, еще не успевшие пожухнуть, а под их копытами трещат сухие ветки. Глухой край. На десятки верст ни одного селения. Одни только сопки, покрытые монгольским дубняком, густые смешанные леса, перелески и заросли низкорослых кустарников. Иногда в долинах попадались ручьи и небольшие речушки, где всадники могли напоить своих усталых коней.

Впрочем, чем ближе была цель, тем все чаще на их пути стали встречаться мелкие гнезда хижин с пятнами огородов и даже целые деревни. На близость жилья указывали узкие дороги, белой пылью уходившие через поля, рощи, леса и кустарники.

В яркий короткий полдень где-то вдали, словно море, дрожала бледно-сизая дымка. Снова навстречу попадались хижины с огородами, водоемы для выращивания риса, на которых по колено в грязи копошились какие-то люди. Порой дорогу казакам преграждали огромные, словно серые скалы, волы, неторопливо тянувшие за собой повозки, груженные рисовой соломой.

Чтобы не напороться на маньчжуров, Фан старался избегать наезженных дорог. Их путь постоянно пролегал то через горы и леса, то через заливные луга, а то и болота. Гуськом идти всегда легче, но азиат попросил казаков не идти строем. Служивых это удивило, но только не Федора, знавшего подобные уловки хунхузов — китайских воров, промышлявших грабежами. Двигаясь вразброд, они как раз заметали свои следы, иначе образуется тропинка, которая приведет любого врага к лесным жилищам азиатов. Этот же манер был в ходу у маньчжуров, монголов и крымских татар, совершавших набеги на Русь.

— Ты бандит? — спросил Федор у китайца.

— Нет! — замотал тот головой: мол, он не хунхуз, а просто знает их повадки.

Фан боялся, что какой-нибудь летучий маньчжурский отряд случайно заметит свежую тропу и пустится за ними в погоню, а азиат не хотел умирать, ведь в родном поселении его ждали жена и целая куча детишек. Маньчжуры же обязательно его убьют, если узнают о его найме к русским проводником. Тут и без того жизнь Фана висит на волоске, так как маньчжурский император в своем высочайшем указе запретил китайцам селиться к северу от Великой Китайской стены, но те часто нарушали этот указ, с незамедлительной и неминуемой расплатой. Застигнутые врасплох маньчжурскими воинами, китайцы гибли от ударов острых мечей и ядовитых стрел, а на месте их жилищ оставались пепелища.

…Девственная пустыня. Казалось, в этот мир еще ни разу не ступала нога человека, настолько здесь все было свежо и первобытно. Середина сентября, Марфино лето, но природу еще не тронула осенняя седина. Все так же радуют глаз высокие буйные травы, и зеленая осока вокруг озер, и темно-изумрудные барашковые вершины высоких сопок. Хорошо и привольно на душе! Но даже при столь благостном расположении духа глаз казака постоянно блуждал по сторонам, пытаясь углядеть признаки внезапной беды, а его острый слух улавливал каждый посторонний звук.

На пятый день пути, миновав череду перелесков и обойдя стороной бескрайнюю болотную топь, казаки оказались в долине, окруженной с двух сторон высокими горными хребтами.

Вся она до горизонта была покрыта зарослями гаоляна. Опарин знал о большом значении этого злака для китайцев, как для русского пшеница или рожь. Его зерно они перерабатывали в крупу, в муку и спирт, а из соломы делали циновки. Ею же крыли крыши жилищ. Кроме того, гаолян шел на корм скоту. «Чудеса! — дивился Федор. — На носу зима, а урожай до сих пор не убран. Некому заняться?»

Вскоре все прояснилось. Когда казакам удалось выбраться из густых гаоляновых зарослей, их глазам открылась страшная картина. У края поля на взгорке, жалостливо постреливая и источая едкий дымок, догорали угли — остатки от трех десятков бывших деревенских фанз. Здесь же валялись обезображенные трупы людей.

— Маньчжуры!.. Маньчжуры! — указывая на пепелище, со страхом пролепетал Фан.

— Дело рук маньчжуров, — пояснил официальной переводчик Егорша Комар, прибывший не так давно из Иркутского городка, который, по слухам, знал не только китайский, но и многие другие азиатские языки и наречия. Комарша выучился им, прислуживая в доме иркутского ламы.

Фана настолько напугало увиденное, что он не захотел оставаться в страшном месте и, стегнув хворостиной лошадь, помчался прочь.

Снова впереди были леса, овраги и косогоры, усеянные голубыми цветами осенние поля и покрытые кочками, высушенные недавним летним зноем болотца, пока на десятый день пути, перевалив невысокую сопку, всадники не вышли к какому-то селению. Переехав вброд небольшой ручей, они слезли с лошадей и, взяв их под уздцы, пошли в сторону разбросанных среди деревьев жилищ, всем своим видом показывая, что пришли они с миром. Жители деревушки это, видно, поняли, потому стали без опаски выходить из своих лачуг.

Фан, отыскав глазами Егоршу, что-то быстро пролепетал.

— Азиаты! — перевел тот Опарину.

Навстречу казакам вышел какой-то седовласый человек.

Фан снова что-то пролепетал.

— Князь. Самый главный здесь, — перевел его слова Егорша.

Князь был широкоскулый и малорослый азиат, бороду которому заменяли несколько редких длинных волосинок. Его узкие глаза, похожие на щелочки бойниц, настороженно глядели на мир из-под нависших седых бровей. Словно не обращая внимания на теплую погоду, князь вышел к незнакомцам в наброшенной на плечи роскошной и подбитой драгоценными соболями шубе, а также в остроконечном лисьем малахае на голове, какие носили степняки и лесные люди. Видно, так полагалось князю, но, скорее всего, тот хотел показать свою принципиальную важность. Морщинистое лицо князя, украшенное шрамами, походило на старое и истрепанное холодными ветрами боевое знамя. Широкий кинжал с оленьим рогом, заменявшим рукоять, торчал у него за широким поясом.

3

Князь был стар, но, как и всякий пожилой воин, старался держаться молодцом. Мгновенно определив иерархию среди незнакомцев, он молча поприветствовал Федора поднятием руки. Тот в ответ отвесил князю глубокий земной поклон.

Некоторое время старик пристально глядел казаку в глаза, пытаясь проникнуть к нему в душу. О, он знал всю неоднозначность русских, среди которых много плохих людей, способных и обмануть, и ограбить, а то и руку на тебя поднять. Вот и хочется старику осознать истинную природу стоящих перед ним людей.

— Чего ищут русские в чужих землях? — так же пристально глядя Федору в глаза, спросил он. При этом не потребовался даже переводчик, так как князь довольно сносно изъяснялся по-русски.

— Да вот, пришли к вам с добрым словом… Хотим просить ваших собратьев вернуться на родную землю, — подивившись умению князя говорить на чужом ему языке, обнажил в улыбке свои крепкие зубы Опарин.

Князь недоуменно посмотрел на казака, но ничего не сказал, правда, щелки его лисьих глаз еще больше сомкнулись, так, будто он пытался примериться к словам казака. Так длилось несколько мгновений, пока вдруг старик не заговорил:

— По чину ли тебе, чужак, вести такие разговоры? Ведь ты даже не сказал, кто ты таков.

Федор понял, что оплошал.

— Вообще-то я Федор Петров Опарин, но для тебя проще будет называть меня Федька, — поторопился исправить он свою ошибку. — Чин у меня простой. Я личный посланник атамана Черниговского.

Князь покачал головой:

— Не слыхал о таком атамане. Поярка знаю, Хабара знаю, а этого нет.

— Так времена меняются! Сейчас Микифорка Черниговский — самый главный человек на Амуре. Он царский приказчик в Албазине, — просветил князя казак. — Говорить я буду от его имени Черниговского, а его слова выражают волю нашего царя-батюшки. — Федор немного помолчал, давая старику возможность переварить его слова. — А ты?.. Ты не даурский князь? — спросил он старика. Тот сделал важное лицо и кивнул головой. — Вот и славно! — воскликнул казак. — С тобой-то мне и велели говорить.

Появление русских не слишком обрадовало Лавкая, но согласно обычаю он должен был пригласить чужака в свой дом.

Привязав коня к старому вязу, возле которого трое двугорбых верблюдов, а по-азиатски — тэ-тэ, смачно жевали сено, Опарин проследовал за князем.

— Яшка, слышишь?! — напоследок крикнул он своему сподручнику Яшке Попову. — Киргиза на тебя оставляю, и смотри, чтоб детвора к нему под копыта не лезла, — заметив неподалеку стайку черноголовых карапузов, слетевшихся со всех сторон поглазеть на казаков, приказал он. — Не дай бог еще кого зашибет…

Этого статного, рыжего азиатского коня с черной гривой Федор купил у одного цыгана за десять золотых монет, дав в придачу еще и богатую турецкую брошь. Конь оказался с норовом, причем он и теперь недоверчив к людям, хотя нового хозяина признал. Правда, Яшке конь тоже дозволял кормить и водить на водопой, а так и лягнуть мог.

…Федор-то думал, князь приведет его в богатый терем, но увидел обыкновенную рубленую избу. Азиаты, пожив в свое время бок о бок с русскими, многому у них научились, в том числе и рубке домов в клеть. До этого большинство из них ютилось в землянках и жалких избах, крытых звериными шкурами, и только самые зажиточные ставили себе войлочные юрты, подобно их монгольским предкам.

В доме князя было несколько комнат с окнами, затянутыми бычьими пузырями, тогда как в соседних избах вместо окон присутствовали дыры, которые хозяева на зиму затыкали всем подряд. Живут как при царе Горохе, усмехнулся старшина. На Руси уже давно ставили в окна слюду, и едва ли не только в самых бедных деревнях пользовались подобными ухищрениями.

Князь ввел Федора и сопровождавшего его переводчика Егоршу Комара в горницу, пол которой был устлан богатым китайским ковром. Здесь же мужчины заметили два небольших окна, сквозь бычью плоть которых скупо пробивался снаружи дневной свет. На ковре — круглый низенький столик, рядом с ним — расшитые золотом атласные подушечки.

Стены тоже в коврах. На одном из них в окружении пистолетов, кинжалов и сабель висели два ружья — дульнозарядная фитильная аркебуза и кремневая фузея. Таким оружием пользовалась и русская армия. Здесь же находился котелок, зимой служивший для подогрева помещения.

Князь усадил гостей за круглый столик, потом сам опустился на ковер и что-то сказал стоявшим у дверей двум молодым вооруженным кинжалами охранникам. Тут же один из них юркнул в проем, и уже скоро в горницу стали по очереди входить княжеские слуги с угощениями. Первым выставили хмельное — глиняный кувшин с араком и к нему три маленькие фарфоровые пиалы. Следом внесли фрукты, вяленое мясо конины, азиатский сыр арсу, восточные сладости, приготовленного на пару сазана. Также поставили большую медную емкость-казан с еще булькающим варевом, видно, только снятым с огня. Тут же помещение наполнилось столь желанным съестным запахом.

— Мне б людей своих накормить, — машинально сглотнув слюну, произнес Федор. — Ты не бойся, князь, у нас есть деньги, — не желая ударить лицом в грязь, произнес он, отстегивая от пояса мешочек с серебром.

Князь остановил казака взмахом руки.

— Спрячь! — сказал он. — У нас не берут денег с гостей. Твоих людей и без того накормят, и о лошадях позаботятся.

Федора слова успокоили азиата, и он с легким сердцем приступил к трапезе. Перед тем как поднять стакан с водкой, он в мыслях пославил Отца и Сына и Святого Духа, потом Деву Богородицу. Вслух же пожелал здоровья хозяину дома и его родне. Ели в благоговейном молчании, и только переводчик Егорша нарушал тишину громким чавканьем.

Федора тяготила такая обстановка. За последние вольные годы он привык к бурным дружеским застольям с грубыми и бесстыдными речами, непристойным сквернословием, к смеху за столом, песням и хмельным пляскам. Иногда по пьяни бесчинствовали за игрой в кости, и колотили друг друга, пугая стоящих за их плечами ангелов Божьих, прекрасно помня о Страшном суде, так как бесы записывают их дела и поступки, передавая сатане. «Побойтесь Бога! — не раз повторял Гермоген, когда не мог обуздать казаков, отравленных бесконечной волей. — Когда-то, — говорил он, — иудеи сели в пустыне есть и пить. Объевшись и упившись, они начали веселиться и творить гадости. Тогда их поглотила земля».

Изредка Федор, опрокинув очередной стакан, все же открывал рот для похвалы.

Последним поставили перед гостями байдару — большой глиняный кувшин со слеваном. Этот азиатский напиток успели полюбить уже в Албазине. Дело нехитрое: кирпичный зеленый китайский чай, на крайний случай, разбор черного чая, шелунгу, истолочь в ступе, потом заварить в байдаре кипятком, влить туда кобылье молоко, положить несколько ложек сливочного масла и все посолить по вкусу. Какое-то время напиток «выслевывается», пока не станет темным. Бывает, вместо молока в чай клали сметану или сырые взбитые яйца. Для большой компании такой напиток готовился в деревянных кадушках, куда опускали раскаленные на огне камни, которые русские в шутку называли «жеребчиками».

— Добрый чаек, — отхлебнув из глиняной чашки заварку, похвалил Федор напиток, вызвав у Лавкая довольную улыбку.

Наевшись и отсев от стола, мужчины завели разговор, но сначала Федор спросил разрешения выкурить трубку.

— Ты говоришь, знал нашего Хабара? — заряжая чубук ядреным табачком, спросил он князя.

— Как же, встречались. Хороший воин и душевный человек, — вытерев рукавом халата измазанные бараньим жиром губы, произнес старик.

— Мне не довелось с ним встретиться, хотя и многое слышал о Хабаре, — признался Опарин. — Говорят, недавно помер… Где-то в Сибири, в своей вотчине.

Лавкая такое известие явно огорчило.

— Как помер? — не поверил он. — Он же богатырь… Может, кто отравил? Я слышал, у него в Москве были враги. — Князь вздохнул. — Эх, люди-люди, чего ж им неймется?..

— Слишком много никчемных людишек на свете развелось, — сказал Федор, доставая из кармана своих широких шаровар огниво. Подкурив, он сделал глубокую затяжку, и на щеках Федора появилась печать блаженства. — Расскажи, князь, как с Хабаром-то познакомился… — выпустив из легких клуб едкого дыма, неожиданно попросил он хозяина.

Князь на мгновение прикрыл глаза, как будто восстанавливая в памяти отдельные эпизоды.

— Хороший человек… Я говорил? — спросил он казака. Получив в ответ утвердительный кивок, продолжил: — Странно, конечно, так говорить о своем заклятом враге.

— Неужели он был твоим врагом? — удивился Опарин. — Чем же он так тебе насолил? Я слыхал, он хотел жить с тобой в мире и согласии, а ты убежал к маньчжурам.

Князь покачал головой.

— Ты ничего не знаешь, о, раб белого правителя, — произнес азиат. Разморенный сытной едой, он прилег на подушки, подперев голову рукой. — Мой народ очень маленький. Теперь представь, каково ему было жить в одной клетке с двумя могучими и свирепыми тиграми. Один неверный шаг — тут же попадешь в пасть. Не к тому, так к другому. В таких случаях приходится выбирать себе покровителя. Мы выбрали маньчжуров. Они рядом, у них большое войско. Много, много тысяч воинов — тебе понятно? Что ваша Москва! Она далеко. Ее и с самой высокой горы не увидеть. Можно ли на нее надеяться?

Федор даже поперхнулся, услышав такие слова.

— Глупый ты старик! — не удержавшись, воскликнул он. — Уже почти вся Европа лежит у ног нашего государя, а чего толку от твоих маньчжуров? Мы с нашими пушками такое можем сотворить… Вам мало не покажется!..

Лавкай как-то хитро посмотрел на казака.

— Слово — еще не дело, — усмехнувшись, произнес он. — Вот ты говоришь: пушки… Отчего ж вы тогда сдали маньчжурам Албазин, Кумарскую крепость? Я сам видел, как гибли ваши люди, а воины императора жгли и разрушали ваши селения. И ничего твои хваленые пушки не смогли сделать.

Федор нахмурил брови, проговорив:

— Ну, было, но ведь тогда и другое время стояло на дворе. Сегодня Русь уже не та, понимаешь, старик? Скоро на Амур прибудет огромное войско, которое встанет гарнизонами по всей границе. Хотя в принципе надо сначала установить эти пределы. Ты вот, князь, человек бывалый, но и ты не знаешь, где тут есть граница. Так ведь?

— Не знаю, — согласился тот.

— Нужен закон, а тогда будет и порядок. Пока же мы с маньчжурами друг к другу безнаказанно гуляем. Ладно б с миром, а так ведь… — Федор вдруг внимательно посмотрел на старика. — Разве ты, княже, не чуешь запах пороха? — спросил он его.

— Чую, чую, — кивнул тот. — Если уж русские вернулись на Амур, то обязательно будет война. Еще неизвестно, кто в ней победит. С Хабаром воевать — иное дело. Храбрый атаман! Жаль, врагами расстались, а то могли еще как подружиться. Ты просил меня рассказать о нем? — неожиданно спросил князь Федора. — Тогда слушай…

4

Лавкай никогда не забудет ту зиму 1652 года. Тогда Ярко Хабаров со своими людьми уже овладел азиатскими крепостями и велел платить дань русскому царю. Те упрямились и пытались договориться с атаманом, а тот все за свое: покоряйтесь, мол, а не то худо будет. Опять же, где надо, Хабаров применил силу. Многие князья в результате перестали сопротивляться и приняли власть белого царя, но только не Лавкай. Он не хотел ползать под пятой московского правителя. Думал, задобрит Хабара — кто же откажется от дорогих подарков? — и тот оставит его в покое. Вот и повез ему два мешка мягкой рухляди.

— Воро-о-та!.. Эй!.. Гой!.. гой!.. гой! — ранним морозным утром послышался громкий гортанный голос у крепостных стен Ачан-городка.

На высоком земляном валу тут же показался бородатый стрелец в зипуне и островерхой лисьей шапке с тяжелым фитильным мушкетом в руках.

— Кто такие? Чего надо? — сонно спросил он.

Разглядев внизу пару саней, запряженных по две лохматых лошади гуськом, стрелец снова спросил:

— Говорю, кто такие и с чем прибыли?

— Открывай же, русский! Большой князь едет. Поговорит с атаманом Хабаром, напишет грамоту, разберутся с данью, — послышалось в ответ.

Стрелец понял, что это за люди. Почесал заиндевелую бороду, пробурчал недовольно что-то себе под нос и пошел отворять ворота. Заскрипели полозья, и вот уже в клубах потного пара, шедшего от лошадей, в крепость въехали сани. Впереди их бежал посыльный, доложить атаману о прибытии гостей.

Ерофей находился в приказной избе. Он славно позавтракал и теперь пребывал в хорошем расположении духа. Усевшись за большой, сбитый из струганных сосновых досок стол, служивший одновременно и для обедов, и для казенной работы, Ерофей стал писать письмо якутскому воеводе. Подобную процедуру мужчина совершал часто. Он хотел держать начальство в курсе всех своих дел. Время от времени Ерофей брал в руки стоящий перед ним кубок с брагой и делал небольшой глоток. Брага была крепкой, круто заправленной лесными травами, и атаман довольно покрякивал.

Поодаль от него, у затянутого бычьим пузырем окна стояла молодая девица Фрося, служившая при атамане кухаркой, и серыми влюбленными глазами смотрела на хозяина. Широкоплечий и осанистый, с рыжей курчавою бородой, он выглядел моложе своих сорока двух лет. Может, порода такая, а может, все дело в сибирском морозе, который не дает состариться. Люб, ох и люб был Ерофей Фроське. Только все пустое. Разве мог он низойти до нее, дочери простого ленского плотогона? Да и жена у него где-то там, в Сибири, имелась, а Фроську он считал почти ребенком, шутя называл дочкой.

— Сам Лавкай с ними прибыл, атаманушка! — сообщив Хабарову о прибытии гостей, добавил вбежавший в приказную избу караульный.

— Так веди его ко мне! — приказал атаман. — Буду рад принять такого высокого гостя.

«Может, опомнился князь, и по примеру других азиатских правителей тоже решил принять власть нашего царя? — подумал он. — Больно Лавкай упрямый. Быком уперся — и с места не сдвинешь. Ничего не боится — ни угроз атамановых, ни царского окрика. Лучше умру, говорит, чем покорюсь вам, проклятым русским…»

Вскоре тяжелая сосновая дверь вновь отворилась, и в избу вместе с клубами морозного воздуха ворвался чужой дух, то есть Лавкай, явившийся в сопровождении двух молодых сподручников.

— Здорово, князь! — вставая с широкой березовой скамьи, поприветствовал его Ерофей и отвесил правителю земной поклон. — Давненько мы с тобой не виделись…

— Да как же? На прошлой неделе, — приложив правую руку к сердцу и чуть склонив голову, произнес князь. Он уже давно жил рядом с русскими и потихоньку выучил их язык. Правда, порой ему не хватало чужих слов, и тогда он пытался все объяснить жестами.

«Он прав, хитрый лис», — подумал атаман. На прошлой неделе они случайно встретились на лесной тропе, когда Ерофей с отрядом казаков на лошадях возвращались из Кумарского острога. Князь тоже был не один, а с небольшой конной дружиной.

— Как, князь, будешь платить дань? — спросил Лавкая Хабаров. — Ведь, считай, уже все ваши князья покорились русскому царю. Только ты упрямишься. Смотри, рассердится наш государь — и тогда пеняй на себя…

Может, хоть на этот раз они договорятся, подумал атаман, предлагая князю отдохнуть с дороги и принять угощение.

— Фроська! Быстро распорядись со жратвой! — приказал он стряпухе, и та заметалась по избе.

— Вот сейчас мы с вами и отведаем бражки. Я ведь, Лавкай, еще никогда тебя ею не угощал, так ведь? — потирая руки, весело проговорил Ерофей, усаживая гостей за стол.

— Не надо бражки. Я не из-за еды приехал, а просто подарки привез, — пытался остановить атамана Лавкай.

Лавкай сделал знак, и его сподручники вытряхнули на тесовый пол содержимое двух мешков — шкурки серебристого и черного соболя, маленьких белок со стальным отливом, шелковистых горностаев, рыжеватых колонков. Еще присутствовали две шкуры чернобурки и большая — медведя.

У Ерофея загорелись глаза, когда он увидел подобное богатство. Он знал, мягкая рухлядь ценилась во всем мире наравне с золотом.

— Принимай, атаман, подарки. Очень уж я тебя люблю, — сверкнув хитрыми лисьими глазками, произнес Лавкай и низко поклонился Ерофею.

Атаман задумчиво погладил свою рыжую бороду.

— Спасибо, князь, но мне таких подарков не надо, — нахмурившись, сказал он, и вдруг усмехнулся. — Понимаю твое желание задобрить меня, чтобы не платить нашему царю дань. Не выйдет! Я государев человек, и покупаться на твои цацки не намерен. Если не хочешь, пес, получить по мордасам, то забирай свои шкуры назад.

В расстройстве Ерофей подхватил с письменного стола кубок с остатками браги и выплеснул ее себе в глотку, после чего, утерев бороду кулаком, начал ходить по горнице, размахивая полами поддевки.

Лавкай ничего не понимал, а только стоял посреди избы и растерянно глядел на атамана.

— Так ты будешь платить дань, в который раз тебя спрашиваю? — схватив князя за грудки, зло проговорил Ерофей.

— Не буду, — однозначно послышалось в ответ. — Русский правитель — не наш правитель. Зачем же ему платить?

Услышав это, Хабаров крепко выругался.

— Ах, рожа паршивая! Как ты смеешь так говорить?.. — с размаху хрястнул он своим тяжелым кулаком по столу. — Эта земля принадлежит нашему государю, значит, все, кто здесь живет, — его подданные. Да, да, и ты, Лавкай, его раб. Можешь попусту не любиться… Говорю тебе, беду навлечешь, если и дальше будешь артачиться.

— Мы не боимся твоего царя!.. И тебя, атаман, не боимся! — неожиданно выказал свою прыть Лавкай. — Нас много… А еще есть дючеры, есть ачан… Побьем мы тебя, атаман.

Лицо Ерофея побагровело.

— Значит, не хочешь с нашим царем-батюшкой жить в мире? — резко спросил он князя. — Ведь мы к вам когда-то шли для торговли, — остановившись перед Лавкаем и подняв кверху указательный палец, сказал он. — Нам не надо было вашей земли. Вы-то как нас встретили? Рукопашным боем! Тогда-то и решил наш государь взять вас под свою высокую руку, чтобы жить вам с нами в мире.

Лавкай засопел.

— Мы были согласны на мир, даже служить вашему царю… — сказал он. — Только прежде вас приходил сюда казак Квашнин со своими людьми и сказал, что вы хотите всех нас побить, ограбить землю, а жен и детей взять в плен.

— Врал вам этот Квашнин! Врал! — гневно трубил атаман. — Он хотел один с вами торговать, поэтому и пытался вас запугать. Обыкновенный вор! Как поймаю, так сразу буду судить. — Атаман перевел дыхание и вдруг вскрикнул: — Чего же мы стоим? Вон Фрося и стол накрыла. Садитесь, гости дорогие, отведайте нашего скромного угощения. Как говорится, чем богаты…

Лавкай покачал головой:

— Не сяду я с врагом за один стол.

Хабаров помрачнел.

— Вот как!.. Неужели расстанемся врагами? — спросил он князя. — Я-то думал, мы с тобой дружить будем. Смотри, как бы маньчжуры вас не проглотили прямо вместе с соболиными шкурами. Они же вам житья не дадут. Думаешь, я не знаю, как они к вам относятся? И дань с вас берут большую, и девок на разврат к себе уводят, а малых сыновей отдают в евнухи. Когда взбрыкнете, то они вас тут же огнем спалят и головы срубят. Нам придется вас защищать.

Князь усмехнулся:

— У нас есть бог Хаз, и он защитит. Берегись, атаман. Великий бог Хаз говорит о большой войне. Ох, много прольется крови! Велик бог Хаз, и велики его милости…

Хабаров просто опешил, услышав такие рассуждения.

— Так ты нам угрожаешь? — нахмурил он брови.

— Ох, много будет крови!.. — вместо ответа пробормотал князь.

Он велел своим сподручникам собрать пушнину, после чего, даже не простившись, вышел из избы. Хабаров, не ожидавший такого оборота событий, лишь покачал головой и нервно поскреб свою рыжую бороду.

Он хотел остановить князя, и даже выбежал за ним на мороз, но того уже и след простыл. «Значит, не судьба», — подумал атаман.

Ранний час, а крепость уже проснулась, и над заснеженными крышами свежерубленых изб медленно курились белые печные дымы. Где-то на крепостном валу перекликались часовые. Слуш-а-й!..

…Лавкай говорил правду. Летом того же года большой отряд дауров при поддержке людей из маньчжур напал на русское поселение. Завязалась кровавая битва, длившаяся до самого рассвета.

— Мы могли взять крепость, если б не ваш Хабар, — сказал Лавкай, закончив свой незатейливый рассказ. Не понял Опарин, то ли он до сих пор об этом жалеет, то ли дело вовсе в другом. Может, азиат давно уже раскаялся, что не принял дружбу русских и покинул родную землю.

— Наверное, скучаешь по родным-то местам? — спросил князя Федор.

— Как не скучаю? Еще как скучаю…

— Так давай, возвращайся! — размеренно произнес старшина. — Будешь, как прежде, коней держать, рыбу ловить, охотиться — жить будешь! Тут-то разве жизнь? Кругом одни враги… Русские вас точно заметят. Я слышал, наш царь собирается вас освободить от дани. Разве не чудо?

Лавкай усмехнулся:

— Царь дань не будет брать, а дрянные люди останутся. Я знаю, у вас появилось много разбойников. Даже купцов грабят.

Федор помрачнел и пробормотал:

— Ты прав, бандитов у нас хватает. Придет час, и мы всех переловим.

— Даже Шайтана поймаете? — спросил князь.

— Шайтана?.. Кто такой Шайтан? — удивленно посмотрел старшина на азиата.

— Разве ты его не знаешь?! — в свою очередь удивился князь. — Две луны назад он воровал наших коней и убивал людей. Ты его поймай, а потом уже зови домой, а то Шайтан и его люди не дают нам жить.

— Поймаем! — твердо заявил старшина. — У нас ведь как говорят: повадился кувшин по воду — сломить ему голову! Вот вернусь домой — своими руками задавлю. Только б знать, где он прячется.

— В тайге. Где же еще? Спроси у тунгусов, — заметил Лавкай.

В общем, решили они возвратиться к разговору после того, как казаки Черниговского переловят всех воров, промышлявших на лесных дорогах. Без этого Лавкай наотрез отказался просить свой народ вернуться в родные поселения. Уж лучше, говорит, быть под пятой у маньчжур, чем нечаянно пасть от рук разбойников.

 

Глава пятая

ПРИНЦЕССА

1

Князь уговорил казаков остаться на ночлег в своем доме. Куда, мол, вы на ночь глядя? Так можно и на маньчжур напороться.

Остались казаки. Разбили бивак возле леса, выставили караул и заночевали, а утром, поблагодарив Лавкая за гостеприимство, Федор приказал товарищам седлать коней.

— Чего мне сказать атаману? — расставаясь с князем, спросил его Опарин. — Готов ли ты возвращать свой народ на родную землю?

Тот не дал ответа и лишь обещал посоветоваться со старейшинами и тогда уже решить, как ему поступить.

Князь долго вел под уздцы Федорова Киргиза, словно не желал расставаться с казаками. Напоследок он вынул из-за пояса свой кинжал, лежавший в серебряных ножнах, и протянул его Федору.

— Отдай своему атаману. Скажи, подарок от старого Лавкая.

Уезжая, Федор и не знал, что уже больше никогда не увидит душевного человека, который поначалу показался ему хитрым и коварным лисом.

— Прощай, Лавкай! Может, еще когда свидимся!

Федор помнит, как они с товарищами возвращались от князя. Сытые, хмельные, довольные. Где-то высоко над головой, в голубой прозрачной дали висел жаворонок. Чего он там делает? — удивленно посмотрел на него Федор. Впрочем, у каждой твари свое место на земле. Кто-то в тайге, кто-то в седле, кто-то на троне. Так ведут себя люди, а у птиц, зверей, всякой мелочи тоже свои ниши. Одни летают в небе, другие ползают в земле, третьи жрут друг друга на суше или в море.

— Бровь у меня чешется, — пришпоривая своего коня, неожиданно сказал старшина другу Васюку Дрязгину, идущему рядом.

— К поклону, — сказал ему тот.

— Или к свиданию, — усмехнулся Егорша Комар.

— Или к слезам, — хмыкнув, произнес Ефим Верига, который упросил Федора взять его с собой.

Старшина лишь ухмыльнулся.

— Не верю я, братцы, в приметы, — говорит. — Хоть убейте меня! Бывало, нарочно рассыплю соль на столе и жду, когда меня поругает жена. Та же, не проронив ни слова, соберет эту соль в горстку, и на том все кончается. Или черную кошку увижу на дороге. Нарочно пойду там, где она мне путь перешла. Потом жду дальнейшего… Приносит мне Наталка новый кисет, вышитый собственными руками, а то и горшок с медом выставит на стол. Вот вам и беда.

Федор думал, и на этот раз все обойдется, но только он жестоко ошибался. Уже скоро с ним приключатся события, которые перевернут его жизнь. До поры, до времени все шло своим чередом. Кони уверенно несли их в сторону дома, похрапывая и легонько потряхивая гривами.

Обратный путь, говорят, короче. Хорошо на душе у казаков, ведь домой возвращаются. Едут, весело переговариваются меж собой, попыхивают трубками. Так и пролетел день, а уж когда на небе высыпали звезды, стало темно, решили остановиться на ночлег. Как раз на пути им подвернулся поёмный лесок — урема, где можно было схорониться от чужого глаза. Сняв с лошадей уздечки, они отпустили их пастись на травах, а потом и сами решили перекусить. После Федор велел казакам ложиться спать, не дав им даже поговорить на сон грядущий.

— Завтра точно всех подниму с зарей, поэтому спите… — сказал он им. — Я вас покараулю…

Казаки нехотя ему повиновались, и скоро вся округа огласилась сотрясающим воздух неистовым храпом. Федор так до утра и не сомкнул глаз. Лежал в траве, запрокинув голову, и наблюдал за звездами. Так он любил делать в детстве, когда в пору косьбы казаку приходилось ночевать в стогу. Самые счастливые минуты в жизни Федора, оттого они и врезались ему в память.

2

Утром чуть свет мужчины снова двинулись в путь, но не успели отъехать и полверсты, как навстречу им, поднимая пыль до небес, выскочил небольшой конный отряд маньчжур. Впереди — знаменщики с развевающимися по ветру разноцветными воинскими стягами, следом — конники в доспехах, с мечами и копьями в руках. Все в лисьих шапках, а за спиною — луки с колчанами. Под ними были маленькие, мохнатые и быстрые лошадки.

Увидев казаков, маньчжуры поначалу опешили, но быстро опомнились и с громкими воинственными криками бросились вперед.

— У нас аж двадцать сабель! Так неужели, товарищи мои, мы не выстоим против этой желтой оравы? — приподнявшись в седле, загудел старшина.

— Выстоим, Федька! — выхватив сабли из кожаных ножен, дружно ответили ему казаки. — Веди нас, разлюбезный старшина, в бой! Если не умрем, то одолеем азиата! Оп-оппа!.. Пошел, пошел! — встав на стремена, пришпорили они своих лошадей.

— Вперед, вперед, товарищи мои! — крикнул на скаку старшина, и в его руке блеснула булатная сталь клинка. — Не посрамим казачье племя!

Его боевой клич подхватили казаки:

— Не посрамим!.. Не посрамим! Бей азиата, бей!

Ох и отвели казачки в тот день душу, скрестив клинки с азиатами! Звон стали, крики раненых, кровь, стоны, проклятья — суровая и одновременно веселая жизнь. Рубились как в последний раз. И летели на землю головы басурман, и ни их воинственные вопли, ни копья, ни стрелы не смогли рассеять по полю казаков.

— Скажите мне, братья-казаки, хорошо ли мы погуляли на Дону?! — сбросив с лошади очередного маньчжура, кричал товарищам Федор.

— Хорошо, старшина!.. — слышалось в ответ.

— Как Астрахань брали, помните?

— Помним, Федька, помним!

— И Самару помните?

— И ее тоже!

— Разве можем мы не одолеть поганцев?

— Одолеем, старшина! Дай только время.

Снова звенит сталь, льется кровь, звучат проклятья раненых…

— Гридя!.. Бык! Жив ли?! — прокладывая клинком себе путь, кричал товарищу старшина.

— Жив я, Федька, жив!.. Турка грозного били, отчего же не справимся с маньчжурами?

— Любо! — остался доволен его ответом старшина. — Семен?.. Хорошо ли держит тебя седло?

— Хорошо, дружище! Лучше некуда!

— Карп! Живой?.. — взяв за шиворот маньчжура и сбросив его с лошади, не унимался старшина.

— Еще долго жить буду! — слышал он голос старого товарища.

— Хорошо говоришь! — натягивая поводья, чтобы сдержать коня, который, казалось, готов был в запале броситься на вражеское копье, кричал Карпу Федор. — Где Фома?! Что-то я его не вижу.

— Здесь я! — откликнулся Фома Волк.

— Жив, значит?

— Жив!

— Ты, Иван Шишка?..

— Здесь я, здесь!

— Как там братья Романовские?

— Живы мы, дружище, живы! — слышал Федор голос Леонтия.

— Так прикончим азиатов, а то слишком с ними возимся!

Стали казаки еще быстрее работать клинками, и уже скоро вся дружина врагов лежала порубленная на сырой земле.

— Хорошо, братцы! — когда казаки покончили с маньчжурами, похвалил товарищей старшина, глядя на поле брани, густо залитое кровью. — Так будет со всеми, кто решится пойти против нас!

— Твоя правда, старшина! Всех побьем! Слава казакам! — звучали голоса еще не успевших остыть после битвы товарищей.

Федор отер рукавом кафтана пот с лица и спросил:

— Что у нас? Есть ли убитые?

— Есть! — ответили ему. — Митяй Суворин и Остап Сковорода.

— Жаль, — покачал головой старшина. — Как поступим, товарищи? В чужой земле их похороним или повезем домой?

— Неужели оставим? Домой, конечно, домой! Их жены нам такого не простят… — кричали казаки.

— Ладно, а врагов оставим на съедение чужим воронам. Пусть попируют, — сказал Федор.

Привязав мертвых товарищей к седлам оставшихся сиротами лошадок, казаки отправились в путь. Вокруг такая красота, нельзя глаз оторвать. Больше всего поражали окрестные горы, чьи вершины были укрыты прозрачной пеленой сизого тумана. Впечатляли и леса у подножия гор, и травы в полях, усеянные поздними цветами. Только любуйся! В момент, когда казаки стали потихоньку отходить от недавнего боя, раздался встревоженный возглас Фана:

— Маньчжуры!

Снова руки казаков потянулись к оружию. Только напрасно так лихорадочно забились их сердца, ведь на этот раз отсутствовала всякая опасность. Вместо маньчжурских конников они увидели впереди каких-то странных людей, которые, заметив казаков, тут же повернули вспять.

— Братцы, давайте глянем, кто такие! — предложил Фома.

Пришпорив коней, казаки бросились в погоню.

Это были четверо молодых китайцев с выбритыми до блеска лбами, одетые в синие, мокрые от пота длиннополые халаты, на плечах которых покачивался украшенный разноцветными лентами паланкин. Двигаясь усталой рысцой, китайцы пытались оторваться от чужаков. Их голые грязные пятки, мелькавшие впереди, вызвали у казаков дружный смех.

— Стой! — приказал Федор. — Кто такие?

Егорша Комар тут же перевел его слова.

Китайцы замерли, и в следующее мгновение шелковая занавеска паланкина отдернулась, а на казаков глянуло хорошенькое девичье личико.

— Охо! Ничего себе девица! — увидев столь хрупкое и луноликое создание, почесал затылок Мишка Ворон.

— Нечего на чужих девок пялиться — своя в Албазине ждет! — прикрикнул на него старшина.

Речь шла об Аришке, дочери Федора. Молодые общались уже почти год, и в крепости стали поговаривать об их скорой свадьбе. Старшина был не прочь иметь такого красивого и умного зятя. Кроме того, его будущий зять — потомственный казак.

— Девушка не из бедных, у нее наверняка есть золотые украшения. Может, поживимся? — подъехав к Федору, проговорил Иван.

— Цыц! — строго глянул на него старшина и вдруг приказал ханьцам опустить тяжелую ношу. Когда они это сделали, он предложил девице выйти из паланкина, но она наотрез отказалась. Тогда старшина силой вытащил ее оттуда. Девушка сопротивлялась, Царапалась, кусалась, плевала казаку в лицо, а тот только весело смеялся и все время приговаривал:

— Ай, молодец! Ну-ну, хватит, хватит!..

Это была молоденькая азиатка, одетая в атласный халат коричневого цвета, скромно украшенный незатейливым орнаментом и перетянутый в талии красным широким поясом. Ее маленькие ножки были обуты в расшитые бисером туфельки. Девушка отличалась гибкостью, тонкостью талии и легкостью в поступи. Ее длинные, черные с синевою волосы чьи-то терпеливые руки уложили в прическу и украсили золотой заколкой. Тонкий, с маленькой горбинкой нос, а кожа белее и нежнее персидского шелка. Ресницы пушистые, словно лебединый пух, брови же походили на крылья черной чайки, парящей над белым мраморным озером ее припудренного лба. Когда девушка взмахивала ими, у Федора останавливалось сердце. Губы!.. Розовые лепестки, волею случая занесенные ветром на утопающую в пыли дорогу.

Удивляли и глаза иностранки. Чернее бархатного ночного неба и с небольшой раскосинкой, они даже во гневе отличались несказанной прелестью.

Наверное, дочь какого-нибудь знатного мандарина, решил Федор. Вон и герб родовой начертан на ее укутанном в тяжелые шелка теремке.

Казак угадал. Девушка на самом деле приходилась дочерью одному большому маньчжурскому военачальнику. Азиатка отправлялась в далекое путешествие к новому городу Чучару, где служил офицером ее старший брат. Девушка давно его не видела, поэтому решила проведать.

3

Сан-Пин, а так звали девушку, родилась и выросла в долине Сунляо, в родовом поместье своего отца, находившемся недалеко от Мукдена, древней столицы Маньчжурии. Там, где высокие горы граничат с рисовыми полями, где бегут по распадкам холодные ручьи и в синь неба даже больно смотреть. Сан-Пин приходилась внучатой племянницей первого цинского правителя, хана Абахая, поэтому двери императорского дворца для нее не закрывались.

Выписанные из Японии гувернантки научили девушку хорошим манерам. Она выучила все правила, которыми руководствуются женщины в Японии. Приличная женщина должна быть здоровой, держать спину прямо, владеть искусством ведения культурной беседы, а также всегда с улыбкой говорить: «Доброе утро», опрятно одеваться. Кроме того, приличная женщина не может испытывать скуки и полностью посвящать себя чему-то. Она должна говорить приятным голосом, причем только вещи, в которых уверена. Приличная женщина всегда отвечает на письма и послания, имеет красивые зубы и сияющие блестящие волосы. Каждый вечер она обязана хорошо засыпать и рано вставать. Часто говорить «спасибо», самостоятельно преодолевать страдания, не переносить в завтрашний день неприятности, которые случились сегодня, а также стараться не простужаться, иметь много приятелей для встреч, знать методы самолечения, красиво писать иероглифы, иметь любимое изречение и больше плакать о других, чем о себе, думать, ценить свою красоту, иметь хорошую кожу, и кроме того, не только выглядеть счастливой, но и быть. И еще многое, многое другое…

Сан-Пин с детства знала, что все, что делается вокруг, делается именно для нее. Для нее ткут знаменитые на весь мир тяньцзиньские ковры, чеканят золотые монеты, идут ранними утрами в поля, держа на плечах тяжелые лопаты и мотыги, и даже собирают дань… Ради девушки захватывают чужие земли, покоряют народы, строят большие города. Ее род — один из самых древних и самых уважаемых в империи, чем Сан-Пин невероятно гордилась.

В жизни никто не смел косо посмотреть на нее, не говоря уже о грубых словах, а тут эти русские мужланы не только перебили ее охрану, но еще хотели ограбить знатную особу. Откровенную ненависть в ней вызвал огромный светлобородый казак, который бесцеремонно вытащил ее из паланкина. Жаль, у нее нет с собой кинжала, не то бы она ему показала! Сам небось голь перекатная, а туда же. Хотя, если честно сказать, он недурен собой. Мало найдется в ее империи столь же сильных и красивых воинов, как он. Можно взять мужика к себе охранником и платить хорошие деньги. Тогда уж точно она забудет о волнении за свою жизнь.

— Ты кто? — когда девушка немного успокоилась, спросил Федор через переводчика.

Вместо ответа она фыркнула и отвернулась. Гордая, надменная азиатская красавица всем своим видом показывала, насколько ей неприятна эта встреча.

— Так как, сама назовешься, или я тебя начну пытать? — улыбнулся старшина и демонстративно разрезал воздух нагайкой.

— Не трогайте!.. Не трогайте мою госпожу! — неожиданно услышали казаки испуганный девичий голос, и в ту же минуту из зашторенного богатой тканью паланкина выскочила невысокая узкоглазая девчушка. На голове у нее присутствовали множество тонких косичек, туго сплетенных из смоляных волос. В каждой из них звенело множество серебряных и золотых монет.

— Так, у нас, оказывается, не одна, а две пленницы! — радостно воскликнул Федор. — Ну а ты, — обращается он к девочке-подростку, пытавшейся заслонить собою ту, которую она назвала госпожой. — Ты-то хоть скажешь, кто вы такие и куда держите путь?

Боясь пыток, она с испугом что-то залепетала.

— Давай, Егорша, перескажи-ка нам ее щебет, — попросил переводчика старшина.

Так казаки и узнали, кто такие эти две красавицы, как их зовут и куда они держат путь.

— Вот те на! Взяли в плен маньчжурскую принцессу! — крякнув, восхищенно воскликнул Гридя Бык. — Чего ж мы с ней будем делать? — обратился он к старшине.

Тот почесал затылок и вдруг произнес:

— Возьму-ка я ее, братцы, в наложницы! Тесто для пирогов будет месить…

Услышав подобное, казаки весело заржали.

— Вот тебе Наташка-то покажет наложницу! Ведь ты ж эту девку, поди, не только тесто месить заставишь, а и на сеновал потащишь, — подначил его Карп, вызвав тем самым новую волну смеха.

— Послушай, Федька, отдай мне эту красотку, — подъехав к Федору вплотную на своей лошади, негромко попросил его Ефим Верига. — Зачем она тебе нужна? У тебя жена, а у меня, сам знаешь, пустая изба… Отдай, прошу тебя! По гроб жизни буду благодарен.

Федор насупился, жестко отрезав:

— Не проси. Если хочешь — бери служанку.

— Так ведь она ж еще ребенок! — в сердцах бросил Ефим.

— И? — усмехнулся старшина. — Поверь, и не заметишь, как она бабой станет. Девки быстро растут. Взгляни на мою Аришку — вроде крошка, а уже жених нарисовался…

Девушкам дозволили сесть в паланкин, и Федор велел китайцам следовать в сторону русской границы.

— Куда вы нас ведете?.. — выглянув из-за занавески, испуганно спросила казаков Сан-Пин.

— В плен, девонька, в плен! — ответил ей за всех Карп. — Не бывала еще за Амуром? Вот и побываешь…

Девушка забилась в отчаянье.

— Мой брат все равно вас догонит и убьет! — заливаясь слезами, предупредила она. — Я послала своего слугу в Чучар, поэтому ждите погони.

Девица не врала. На следующее утро, когда казаки, позавтракав, снова двинулись в путь, они вдруг увидели далеко впереди, на невысокой горке, вооруженных конников. Их силуэты хорошо прорисовывались на фоне прозрачного осеннего неба.

— Маньчжуры! — снова в страхе закричал Фан.

— Вот тебе, бабушка, и юрьев день! — смачно выругавшись, с досадой произнес Федор. — Чего, братцы, делать-то будем? — спросил он товарищей. — Смотрите, сколько здесь маньчжуров. Сможем ли одолеть?

— Вряд ли, ведь у них не меньше ста сабель, — напряженно вглядываясь вдаль, произнес Гридя. — Может, бросим этих девиц? Тогда проще будет бежать.

Старшина нахмурил брови:

— Забудь!

— Хочешь на чужих холмах голову сложить? — удивился товарищ.

Федор покачал головой.

— Нет, помирать не хочу, но и девушек не оставлю! Скажи, когда казак оставлял трофей? — как-то вымученно улыбнулся он.

Завидев казаков, маньчжуры выставили вперед копья и, подбадривая себя громкими криками, бросились в атаку.

— Вот что, Мишка!.. — закричал Федор молодому казаку Мишке Ворону. — Ты давай, сажай в седло девочку, а эту принцессу я к себе посажу… Давай, давай, поторапливайся, а то у нас времени вообще нет.

Мишка быстро спрыгнул с коня и бросился к паланкину.

— Опускай носилки!.. — скомандовал он китайцам.

Те тут же подчинились молодому человеку. Подхватив на руки испуганную служанку, он усадил ее в свое седло. С Сан-Пин вышла осечка. Она не стала дожидаться, когда ее вслед за служанкой вытащат из убежища, и выскочила сама. Принцесса бежала по дороге навстречу маньчжурам, кричала и махала руками:

— Я здесь!.. Здесь!.. Спасите меня!

Федор какое-то время стоял в нерешительности. Зачем ему, казалось бы, эта девка? Стоит ли из-за нее так рисковать? — спрашивал он себя.

Вдруг в казаке что-то взыграло. «Нет, не дам этой красавице уйти!» — скрипнул зубами Опарин и, с силой стегнув коня плетью, помчался вслед за беглянкой. Миг, и вот она уже сидит у него в седле, подхваченная на скаку мужскими сильными руками. Девушка кричит, отбивается, пытается вырваться, но куда там!

— Давайте, братцы, за мной! — повернув Киргиза, велел старшина казакам.

Вот они уже мчатся на своих быстрых конях, пытаясь скрыться от погони.

— Давай, давай, товарищи мои! — кричал Федор. — Быстрее! Быстрее!

Где-то далеко позади осталась пыльная дорога со слугами-азиатами и паланкином. Упав грудью на крупы коней, казаки вихрем неслись над землей, минуя луга, невысокие горки, кустарники и дубравы, взбирались на крутые сопки и снова, не оглядываясь, скакали вперед. Никто — ни Федор, ни его товарищи — не знал, куда они скачут. Даже Фан ничего не мог сказать, и только кричал что-то на своем, все пытаясь не отстать от казаков. Ведь если маньчжуры его поймают, то обязательно убьют. Русских или монголов они иногда берут в плен, а азиатам полагалась только смерть, так как и азиаты не считали казаков за людей.

…Точно звери, рыскали казаки по чужой земле, прячась то в высоких травах, то в лесах и среди ложбин, но всюду их взгляд натыкался на маньчжур. Даже по ночам, укрывшись где-нибудь в горном ущелье, мужчины не чувствовали себя в безопасности. Позже, сидя ночью у костра в родном поселении, Федор с товарищами все дивились, как им тогда удалось убежать. Страх ли им придал силы, а может, молитвы дошли до ушей Господа, только вот свершилось чудо. Они обхитрили маньчжуров, запутав следы, и теперь веселились, поднимая кубки за благополучное возвращение.

Один только Ефим Верига оставался хмурым, размышляя о молодой маньчжурской красавице, которую Федор взял в наложницы. Металась душа казака, зло его разбирало. Не раз он уже подумывал о том, чтобы украсть девку и сбежать с ней из острога. Другое дело, куда побежишь? На Урал? На Дон? Так ведь туда еще надо добраться. Может, уйти к маньчжурам? Говорят, у них есть особое войско, куда берут всех кого не лень — и русских, и монголов, и даже ливонцев с германцами. Платят-то им, говорят, золотом, а кто желает, может открыть собственное дело. Ефим, в случае такого счастья, построил бы корчму. Дело не слишком хитрое, но прибыльное. Стоит подумать?

С этой мыслью теперь он и жил. Казаки удивлялись поведению их товарища. Закрылся в себе и угрюмо молчит, как бирюк. Разве Ефим скажет правду? Она может стоить ему головы…

 

Глава шестая

СБОРНЫЙ ДЕНЬ

1

Федору не суждено было вновь погулять по маньчжурским пыльным дорогам. Он думал, атаман оставит его за главного в крепости, пока сам будет мотаться по полям и долам, а тот возьми и прикажи Опарину собираться вместе с ним в дорогу. «Подбери понадежнее людей, — сказал атаман Федору. — Не к теще на блины едем».

Как что, так Федор. Не может атаман обойтись без старшины. Видно, видит в нем надежду, а тут дальняя дорога, и всякое может случиться. С Федором явно веселее. Тому ни бог, ни черт не страшен, к тому же казак дико везучий — найдет выход из любой проблемы.

Федор погоревал, погоревал, но делать нечего. Собрал он своих старых и верных товарищей — Гридю Быка, Ивана Шишку, Семена Онтонова, Карпа Олексина, Фому Волка, Григория и Леонтия Романовских — и велел им тоже готовиться в путь.

Теперь надо было просить Наталью собрать мужу дорожную суму, и чтоб не забыла о торбе с овсом для Киргиза. Трава одно, а овес совсем другое. Так говорил Опарин. От овса у лошади закладывается рубашка, подкожное сало, и ей легче бывает и зиму пережить, и лето скоротать. Тем более, когда речь шла о дальней дороге, где животине требовались силы.

Дав жене указания, Федор отправился к Саньке, которая встретила его более чем холодно.

— Что с тобой? Все нормально? — заволновался казак.

Она ухмыльнулась:

— Почему, русский, ты не сказал мне о завтрашнем отъезде?

Пренебрежительное «русский» означало крайнюю степень гнева. Так азиатка звала Федора в первые месяцы после того, как он привез ее в крепость. «Русский» да «русский»! Он Саньке: «Зови меня Федором… Мое имя — Федор». Она же все равно: «Русский!» Будто издевалась над казаком или не хотела его признавать. Даже после того, как Федор Опарин однажды ночью в порыве страсти силой взял красавицу.

До этого мужчина долго к ней примерялся — и обнимет, и легонько за ушко потреплет, и в губы чмокнет невзначай. Принцесса морщилась, кричала на него, а Опарин все равно гнул свою линию, поэтому потихоньку девушка смирилась с его ласками, и даже стала на них отвечать, но дальше этого дело не шло. Как-то Федор пришел к Сан-Пин пьяненький и сделал то, о чем подспудно все время мечтал.

Несколько дней она волком смотрела на него, даже на шаг подойти к себе не позволяла, но хочешь не хочешь, а женскую плоть не обманешь. Однажды Санька сама притянула Опарина к себе, и это был самый счастливый день в его жизни.

С тех пор мужчина уже не стеснялся своих чувств. Ох, и охоч же он был до ласок! Так зацелует, так истерзает в страсти, что принцесса потом просыпалась наутро едва жива. Видно, такие вещи сводили девушку с ума, поэтому она злилась, если Опарин долго к ней не заглядывал, но ведь ему, бедняге, на части приходилось разрываться, лавируя между двумя семьями. Он не мог просто так бросить Наталью — венчанные. Гермоген Федору тоже не раз выговаривал за его шалости. Смотри, мол, от греховного корня бывает уродливый плод, и приводил в пример зверя — братоубийцу Святополка. Все, дескать, из-за греховной связи его отца с вывезенной из греков монахиней.

Только разве Федора остановишь! Он по-прежнему был ласков с Санькой, хотя в глубине души осознавал ее нелюбовь.

— Ты-то откуда узнала о моем отъезде? — спросил Саньку Федор и тут же понял — его сподручник Яшка Попов проболтался. Чего с таким баламутом делать? Его хлебом не корми — дай только потрепаться.

Когда Федор построил за крепостной стеной этот дом и поселил в нем Саньку с Маняшкой, то велел Яшке стеречь их, чтобы те не сбежали. Парень, думает, неженатый, своего угла тоже нет, так пусть пока поживет в теремке. Отвел ему место в передней, ведь у девок на глазах плохо маячить. Там Яшка и ночевал, а вот есть ходил в казенную избу к холостым казакам. Он стеснялся садиться за один стол с девушкой знатного происхождения. Ходить по коврам Яшка тоже не привык, а они в доме были повсюду. Так пожелал Федор, который делал все в угоду знатной пленной. За богатым товаром он даже специально ездил на ярмарку, находившуюся под Нерчинском.

— Сегодня ночевать к тебе приду — жди… Надо попрощаться, — обняв Саньку и поцеловав ее в висок, сказал старшина.

Девушке не привыкать было ждать, ведь большую часть времени Федор проводил все-таки с семьей. Впрочем, после рождения Степки все изменилось. Теперь уже Наталье приходилось все реже и реже видеть своего мужа. Жена пыталась с помощью гадалки вернуть Федора Опарина в семью, но не получилось. Тогда Наталья решилась пойти в монастырь, попросить совета Гермогена.

Изба, в которой находилась келья старца, представляла собой небольшой деревянный сруб с крыльцом в три ступени. У входа ее встретил послушник и проводил внутрь. Там, в прихожей, уже были люди, желавшие попасть к старцу. Отстояв свою очередь, женщина вошла в горницу, где на широкой скамье возле стены, опершись на архиерейский посох, сидел Гермоген. На нем была обычная монашеская ряса и клобук, а впалую грудь прикрывал огромный золоченый крест.

— Я, наверное, не ко времени? — перекрестившись на иконы в красном углу и попросив у старца благословения, робко произнесла женщина.

— Ничего, ничего… Садись вот, матушка, — указал он на скамью, находившуюся у противоположной стены небольшой горенки. Когда Наталья села, священник произнес: — Теперь я слушаю тебя.

— Отче, у меня случилась большая беда, — зашевелились белые губы женщины, причем она вдруг всхлипнула, и из ее глаз потекли слезы.

— Успокойся, дочь моя. Успокойся. Если не можешь продолжать — не продолжай, — посмотрел ласково на нее Гермоген.

У женщины и впрямь не было сил говорить, но она все же сумела взять себя в руки. Утерев слезы концами покрывавшего голову Натальи светлого платка, молодая женщина снова заговорила:

— Батюшка, как мне жить? Ты прости, ум за разум заходит, а не знаю, что и сказать… — произнесла Наталья, и снова слезы хлынули из ее глаз.

— Ты говори, — попросил старец.

— Да, надо говорить, если уж пришла… Отче, тут вот мой Федька… — вытирая слезы, согласилась женщина.

— Федька? Чего с ним? Недавно я его видел. Он приезжал к нашему кузнецу, в Монастырскую слободу. Неужели происшествие? — произнес старец.

Наталья снова всхлипнула.

— Он меня не любит. Все к этой узкоглазой по ночам бегает, а ведь у него семья, — с трудом выдавила она из себя.

Старец вздохнул:

— Я уже говорил с ним, да только черного кобеля не вымоешь добела.

— Если я попрошу у Бога помощи? Он же должен помогать несчастным… — с надеждой посмотрела на старца Наталья.

— Должен, дочь, моя, конечно же, должен. Вот и обратись к нему. Может, уже обращалась? — кивнул головой Гермоген.

— Обращалась…

— С молитвой? — спросил святой отец.

Наталья покачала головой:

— Вроде нет, по-бабьи… Со слезами…

— Ты попроси Николая Чудотворца, нашего заступника, ведь он скорее до Господа нашего достучится. Глядишь, и помилует тебя. Или же твоего мужа накажет за все его грехи, — посоветовал старец.

Наталья испуганно взглянула на священника:

— Накажет? Федьку?

Зачем женщине нужны лишние проблемы? Ей бы только вернуть мужа, а вот зла ему она не желает. Какая же нормальная баба хочет плохого для своего мужика?

Бедную Наталью обуял страх, хотя его она понимала по-своему. Когда что-то непонятное собирается у тебя на затылке, а затем струйкой истекает вниз, к самым пяткам по спине, и все это мгновенно обрушивается. Точно такое же случилось сейчас и с ней.

— Можно без наказания? Просто пусть Федька покается и вернется ко мне, — с надеждой взглянула женщина на старца.

Дело шло к вечеру, и келья стала наполняться сизой закатной мглой, и когда по стенам забегали тени, старец велел молодому послушнику, все это время стоявшему за его спиной, зажечь лампадку, после чего в горнице стало заметно светлее.

— Я вот что тебе скажу, матушка, — взглянув в озаренное горящим фитильком лампадки лицо Натальи, проговорил старец. — Ты слезы-то не лей! Пустое дело. Лучше иди и молись Господу, чтобы он образумил твоего кобеля. Веруй, Бог тебя любит и не оставит в беде, как не оставлял он любого, кто обращается к нему с мольбой. Мужа же продолжай любить, так как все искупается и спасается любовью.

На прощание Гермоген благословил Наталью и подарил ей небольшую бумажную иконку Николая Чудотворца, а к ней написанный чьей-то прилежной рукой «Акафист святителю Николаю».

— Поставь иконку в красный угол, среди иных Божьих угодников, и молись, — наказал он ей. — С чувством молись, ведь иначе не поможет, а то иные порой бубнят себе под нос молитву и при этом думают вовсе о другом… Сам на себе, если честно, подобное испытывал. Когда молишься с чувством — все случается, а когда бездумно, так вообще пустая потеря времени… Все, иди, и да хранит тебя Господь!

Теперь, когда Федор сбегал ночью к маньчжурке, Наталья становилась на колени пред святым Чудотворцем и, приняв смиренное выражение лица, негромко молилась: «Избранный Чудотворец и угодник Христов, всему миру источай драгоценное миро милости, и неисчерпаемое море чудес. Восхваляю тебя любовью Святителю Николаю: ты же как имеющий путь к Господу, освободи меня от всяческих бед, и называю тебя: радуйся, Николай, великий Чудотворец». От себя также добавляла: «Прошу тебя, отец-священноначальник, верни мне моего Федора. Попроси Господа нашего, чтобы указал ему истинный путь…»

2

Предупредив Саньку о своей ночевке, Федор вернулся домой и стал готовиться к походу. Первым делом он привел в порядок оружие — поточил клинок, прочистил шомполом-стержнем ствол фузеи, зарядил два пистолета и после этого отсыпал в железный коробок из запаса пороха, налил свинцовых пуль, и уже хотел было заняться конской сбруей, когда к нему подлетели сыновья казака.

— Папа, возьми меня с собой! — заканючил Петр.

— И меня, тять, и меня… — следом стал напрашиваться и младший Тимоха.

«Наверное, им Наталья донесла о моем отъезде», — ухмыльнулся Федор, а вслух произнес:

— Рано вам! В дороге всякое может приключиться. Вон сколько развелось разбойников. Еще эти проклятые маньчжуры… Так и рыщут, так и рыщут вокруг. То жилища поджигают, то наших людей в плен уводят, а бывает, засады устраивают. Чуть зазевался — и поминай как звали… Нет! Подрастете чуть — тогда и поговорим. Пока сидите дома и объедайтесь белым хлебом в молоке. Если же не хотите — ступайте строить забор возле дома. Все лучше, чем пасть от руки иноземца.

— Не хочу возводить забор, а хочу рубить головы маньчжурам, — капризно заметил Тимоха.

Федор фыркнул.

— Сейчас как тресну! Мало не покажется, — бросил он в сердцах. — Герой нашелся… Ладно, даже и не проси, — заметив слезы в глазах у младшего сына, примирительно сказал он. — Если хочешь врагам головы рубить, то вначале нужно научиться этому ремеслу, а то ведь и свою так можно сложить.

Тут на выручку брату пришел Петр.

— Ты чего, папа! Ведь мы не хуже любого казака умеем махать сабелькой! Считай, каждый день с друзьями рубимся на пустыре, — похвастался он.

— Где ж вы сабли-то взяли? — не понял Федор.

— У нас не настоящие, а деревянные, — моргнул глазами Тимоха.

— Деревянные!.. — вздохнув, передразнил его отец. — Это, сынки мои, не то. С деревянными саблями только игры сплошные, а у вас пока даже нет коней.

— Коней возьмем у соседей! Сабли… У тебя одна лишняя имеется, и другую мы уж как-нибудь отыщем, — тут же ловко нашелся Петр.

Федор и не знал, как ему быть. До встречи с Санькой оставалась еще уйма времени, и солнце говорило лишь о начале дня, но ему нужно было еще побывать в Монастырской слободе, у бронного мастера Платона Кушакова, обещавшего залатать старшему Опарину доспехи. В недавней стычке с маньчжурами старшине помяли обмундирование. Заодно уж пусть кузнец и на подковы Киргиза взглянет, на конскую попону. В дальней дороге все нужно предусмотреть.

— Пошли на задний двор, — неожиданно сказал Федор сыновьям и, сняв со стены обе хранившиеся в доме сабли, пошел к двери. Те, забыв про все на свете, побежали следом.

Наталья, слышавшая весь разговор, всполошилась. Чего извергу-муженьку опять в голову взбрело? Шел бы к своей узкоглазой красавице. Зачем теряет время в нелюбимом доме?

Юная Аришка, заметив тревогу в глазах матери, решила ее успокоить.

— Не переживай, мама, пусть мужчины развлекутся. Ведь папа нечасто находит время на своих детей, — сказала девушка.

Верно, решила мать. Только бы у Федора хватило ума не покалечить ее сыновей.

— Не дай бог, тебе достанется такой же вот гуляка. Наплодил детей, а сам в кусты. То он все по Дону шлялся, заставляя меня по ночам слезы лить, волноваться и молить Бога его спасти и сохранить. Вернулся. И? Нашел себе молодую, да еще несчастную иностранку, — вздохнула Наталья, пробуя на соль похлебку, варившуюся в большом чугуне.

— Ты несправедливо судишь, мама. Мне нравится эта маньчжурка. Она даже меня стала замечать. Сначала все шарахалась, будто я какая прокаженная, — выкладывая из печи подовый рыбный пирог, сказала Аришка.

— Вот-вот, все вы против матери… — мрачно и с упреком взглянула мать на дочь.

— Да нет, мама, мы тебя любим, а маньчжурка… В самом-то деле, не убивать же теперь ее! Раз Бог так распорядился — пусть все остается на своих местах. Тем более, папа не уходит к ней насовсем.

Наталья шмыгнула носом.

— Думаешь, мне нужна такая жизнь? Вот станешь сама женой — тогда поймешь, — сказала Наталья, расстроенно шмыгнув носом.

— Нет, мама, у меня будет домовитый и верный муж, — сказала Аришка, широко улыбаясь.

— Ты говоришь о Мишке Вороне? Любит ли он тебя? — спросила мать, и дочь даже зарделась при этих словах и опустила глаза.

— Ой, мама, любит! Еще как любит! Он такой добрый, такой заботливый… — радостно воскликнула девушка.

— Хорошо, раз так, — ласково взглянула на дочь Наталья. — Пусть хоть тебе в жизни повезет. Только вот… — она вдруг запнулась. — Сама ведь знаешь, какая у казака жизнь. Сегодня жив, а завтра… — начала было мать, но тут же замолчала.

Дочь горестно вздохнула.

— Знаю, мама, знаю, но вдруг Боженька смилостивится над нами, не разлучит нас, и если даже так, то я все равно до конца жизни буду любить моего Мишеньку, — сказала дочь, горестно вздыхая.

Подобные слова растрогали Наталью. Вытерев о передник руки, она обняла дочь и стала нежно гладить ее по русой голове, приговаривая:

— Доченька ты моя ненаглядная, родненькая моя… Вот стукнет тебе шестнадцать годков — пусть твой жених присылает сватов.

3

Опарин жил, старясь не выделяться среди других казаков, а то ведь могли сказать — Федька понабрал где-то чужого добра и теперь жирует.

Дом себе поставили незатейливый, хотя и не самый последний в округе. Крепкий широкий сруб с террасой, сенями и передней, гостиной, спальней и небольшим углом для приготовления пищи. Слева от дверей — лаз в чулан, а напротив — большая печь с подом и камином, который в долгие зимние вечера освещал кухню смоляными шишками. Между стеной и печкой — полати, на которых спали Петр с Тимохой. Вдоль противоположной стены стояли лавки для кухонной утвари, а ближе к переплетенному окну, у широкой лавки для сна, — большой обеденный стол с тяжелой столешницей, две скамьи и сундук. Между лавкой от двери угла напротив печи и горницей — деревянная перегородка, отделяющая одну половину избы от другой.

Справа от дверей — угол в избе с холодным чуланом, кладовой, в котором стояли жернова, а рядом — выдолбленная из целого куска дерева высокая ступа; тут же решето и сито, а зимой еще и кадушка с водой.

Гостиная под стать всему остальному — небольшая, с одним окошком. Поначалу оно было затянуто бычьим пузырем, но позже Федор зашил окно слюдой. В красном углу — полка с иконами, кадило, молитвенники, восковые церковные свечи и поминальные белые хлебцы — просфоры. Под молитвенной полкой — небольшой столик-трехножка, а на нем всегда лежало что-то церковное. К примеру, в Пасху — куличи и крашеные яйца, в Вербное воскресенье — распустившаяся верба в горшке с водой, но чаще всего — принесенные из храма свечи и ладанница с пахучей смолой.

Здесь же стол для занятия рукоделием, и на нем — целая гора тряпичных лоскутков, среди которых затерялся берестяной коробок с иглами, наперстками, нитками и пуговицами. Возле стола — два табурета. Напротив окна на стене — большое овальное зеркало в бронзовом окладе, привезенное Федором из Нерчинска. Под ним — широкая скамья, покрытая овчинной шубой, являвшаяся спальным местом Аришки.

Была еще и небольшая комнатка, смежная с гостиной и отделенная от нее занавеской, где стояла родительская кровать.

Таким же незамысловатым выглядел и опаринский двор, огороженный забором из жердей. В нем — амбар, помещение для коровы, поветь — нежилое помещение для Киргиза, небольшой огород. Тут же баня «по-черному» и сарай, где у хозяина, мечтавшего когда-нибудь заняться пашенным делом, хранились сельхозорудия, конская сбруя, а еще стоял обыкновенный плотничий верстак. В конце огорода — сруб — колодец с ледяной прозрачной водой.

Вот возле этого колодца Федор и устроил испытание своим сыновьям. Чтобы не путаться в рукавах казахского кафтана, он его снял и набросил на колодезный ворот, оставшись в исподнем. Петр же с Тимохой лишь освободили застежки своих косовороток и для удобства закатили штанины брюк.

— Так, кто первый? — протягивая саблю сыновьям, спросил отец.

— Давай мне! — подтянув штаны, выступил вперед Тимоха.

— Ты не подтягивай штаны-то, подвяжи их ниткой, а не то свалятся, и носом не шмыгай — не маленький, — беззлобно укорил его отец.

Петр снял свой пояс с рубахи и протянул его брату. Подвязав штаны, Тимоха смело взял из рук родителя саблю, вынул ее из ножен и принял боевую стойку.

— Чего стоишь, давай, наступай! — велел ему отец. Тимоха, размахивая клинком, смело полетел вперед и тут же, выронив саблю, упал носом на землю.

— Так нечестно! Зачем ты мне, папа, ножку подставил? — закричал парень.

— Ты давай, не гунди, а дерись! На ратном поле тебе не на кого будет пенять. Наступай!.. — прикрикнул на него отец.

…На этот раз Тимоха был осторожен, опасаясь снова попасть впросак. Вместо смелого движения вперед он начал делать какие-то замысловатые движения, и это у него получалось так ловко, что отец был вынужден отступить.

— Давай-давай! — подбадривал Федор сына. — Кистью, кистью больше работай, а то у тебя мертвое лезвие. Так, недурно! Еще давай…

Тимоха в ударе снова и снова пытался загнать отца в угол, но в тот самый момент, когда он уже готов был праздновать победу, Федор, изловчившись, выбил у него из рук саблю.

— Вот так, братец, нужно воевать! — подхватив ее на лету, усмехнулся старший Опарин. — Еще развлечемся? — спросил он Тимофея.

— Нет, теперь давай я! — сказал Петр.

Сын взял из рук отца саблю и начал осторожно на него наступать. В отличие от брата, в стойке Петра присутствовало что-то звериное. Он не шел на противника грудью, а, пригнувшись к земле, мягко подкрадывался к нему, при этом зорко следя за каждым движением человека. Саблю держал жестко, уверенно, но размахивать ею не пытался. Напротив, он будто бы выжидал, когда противник ошибется.

— Давай, наступай, что крадешься, как волк! — зарычал на него отец, но Петр не слушал. Его цель — победить, а если он будет спешить, то папа непременно расправится с ним, как с Тимохой.

В результате отцу надоело наблюдать за волчьей поступью сына, и он пошел вперед. Натиск Федора был таким стремительным и неукротимым, что Петру пришлось нелегко. Он метался из стороны в сторону, делал волчьи прыжки, пытаясь увернуться от ударов, но старший Опарин продолжал наступать. Сабля в его руке была будто бы живая. Она играла, делала невообразимые движения, запутывая противника и принуждая его сдаться.

Петр же не хотел сдаваться. Заколдованный замысловатой игрой отцовской сабли, он вдруг встрепенулся, сделал волчий бросок вперед и достал бы Федора, но отцу помогли бойцовский опыт и прирожденная ловкость. Сделав шаг вправо, он быстро развернулся и, схватив пробегавшего мимо него сына за шиворот посконной рубахи, бросил наземь. Подставленный к горлу Петра клинок говорил о его полном проигрыше.

— Так, воины. Теперь вы осознали свою слабость? Нечего было канючить: возьми нас, папа, с собой… Нет, братцы, вначале научитесь воевать, а уж потом просите, — довольный собой, проговорил Федор.

4

Угрюмые и пристыженные, стояли сыновья, не смея поднять глаза на отца. В это время мимо опаринского недостроенного забора от приказной избы ехал на коне хорунжий Ефим Верига.

— Смену себе готовишь? Давно пора! Как ребятня-то твоя вымахала! — заметил мужчина.

Федор развел руками. Мол, куда денешься, если в их албазинском войске мало ратных людей.

— Чего ты в такую-то рань на коне? К атаману ездил? — спросил Опарин товарища.

— Да, — кивает головой Верига.

— Дела какие были? — продолжил интересоваться Федор.

— Дела, Федя, дела…

— Ты не забыл о завтрашнем походе? — встревоженно спросил Опарин.

— Да не еду я, Федя. Приболел вот что-то, — ответил Ефим.

— Приболел? В такую отличную погоду? — удивленно посмотрел на него старшина.

— Хворь не спрашивает, какое сегодня число. Приходит тогда, когда и не думаешь, — усмехнулся Верига.

— Это точно. Надеюсь, ты предупредил атамана? — согласился Опарин.

— Как же! Он мне и кое-какие распоряжения дал. Пока, говорит, я хожу — оставайся вместо меня в крепости за старшего.

— Вот как! — удивился Федор.

— Да-да… — погладил бороду Ефим.

— Напрасно, Фима, ты с нами не едешь, а то могли бы погулять, как раньше. Обрати внимание, сколько шпионов везде враги понатыкали. Встретим — вот тебе и кони, вот тебе и оружие. Неужели не завидно? — покачал головой его собеседник.

— Завидно, Федя, но ведь грыжа, будь она неладна, вконец замучила. Я вам только в тягость буду, — сказал Ефим.

— Ты нас возьми, папа! — послышался за отцовской спиной голос Петра.

— Ребята, вон отсюда! Нечего подслушивать разговоры взрослых, — приказал Федор сыновьям.

Понурив головы, те побрели домой.

— Ладно, Ефим, давай, выздоравливай, — сказал на прощание Опарин. — Когда вернемся — должен быть на ногах, а то какой воин с грыжей?

Верига ухмыльнулся и стегнул коня, коротко заметив:

— Поеду к бабке Устинье — говорят, она одна тут грыжу заговаривает.

Однако он не поехал ни к какой бабке, а отправился прямиком в тайгу. Где-то там, в непроходимой чащобе, среди лиственниц и сосен с недавних пор раскинуло свой табор придорожное воровское поселение. Поначалу разбойники особенно не хулиганили, а все присматривались и примеривались. Вдруг пошло-поехало… Теперь дня не проходило без причинения вреда другим людям. Грабили обозы торговцев и промышленников, воровали коней у пашенных крестьян и казаков, которых потом сбывали в маньчжурской стороне. Награбленный же скарб, в том числе скот с лошадями, отдавали за бесценок русским торгашам. Так и жили.

Эти волки обитали где-то под Иркутском, откуда вскоре ушли на Лену, где и промышляли до тех пор, пока местному населению не надоело нести урон от бандитов. Наслали на них стрельцов и казаков, а те устроили ворюгам взбучку, и если б не главарь шайки, то могла полететь с виселицы уйма голов. Тот взял и увел их на Амур, где был больший простор для их ремесла и где им ничего не грозило. Здесь же находилось казачье поселение. У вольных казаков также имелись прегрешения, поэтому они смотрели на проказы таежных воров сквозь пальцы.

Вдруг атаману Черниговскому пришла в голову мысль переловить этих дьяволов и устроить над ними жесткую расправу. Об этом они узнали от одного казака, который согласился за определенную сумму помогать им.

Речь шла о Ефиме Вериге. Раньше он и на пушечный выстрел не мог подпустить к себе столь отпетых убийц и разбойников, так как сам был серьезным и богобоязненным человеком, а тут с ним вдруг что-то случилось. Он стал не в меру обидчив, часто злился по пустякам, был груб и дерзок с товарищами. Видно, чувствовал себя обделенным в текущей жизни.

Больше всего он злился на атамана. Как ни старался Ефим, Черниговский так и не произвел его в есаулы, не сделал своей правой рукой, а вот Федьку приблизил. За это Ефим и невзлюбил Опарина. Как иначе? Не успел приехать — тут же попал в атамановы любимчики.

Ох и завидовал же ему Ефимка! У того и должность высокая, и баба-красавица, и куча детей, а теперь еще и молодая наложница… Почему одному полагалось все, а другому — ничего? Как-то несправедливо. Если так, то нужно положить конец подобному беспределу. Предположим, если убрать с дороги Никифора с Федькой — вся власть в Албазине могла перейти к нему, Ефиму. Он здесь третий по старшинству, и не просто так ходил в чине хорунжего. Если станет атаманом, то и Наталью Федорову возьмет себе, и красотку-маньчжурку, а еще приберет к рукам все припрятанные Опариным богатства. Помогут Вериге в столь хитром деле разбойные люди, которые в будущем станут его первыми сподручниками.

На них казак вышел случайно. Как-то июньским вечером, обходя караулы, выставленные вдоль ближних дорог, Ефим с двумя казаками попал в засаду. Тех-то упыри сразу уложили из мушкетов, а его взяли в плен.

— Зачем я вам? Возьмите, дьяволы, мое оружие и коня, а меня отпустите… — спрашивал в страхе Верига, когда злодеи тащили его на аркане в свой бесовский табор.

Его притащили чуть живым — избитым, в крови, с мутными от боли глазами, как у пьяного.

Ефима освободили от веревок и поставили на колени. Услышав голоса, из шалаша, скрытого от чужих глаз молодым ельником, вышел какой-то человек в помятом кафтане и мохнатой шапке. Он был невысок и худ, а сплошь покрытое волосами лицо делало его похожим на лешего.

— Вот, атаман, взяли в плен казака… — иронически проговорил детина с длинной косматой бородой и квадратным черепом, который еще там, на дороге, вместе с товарищами завязал Ефима пенькой.

— В плен, говорите? — наклонившись и внимательно всматриваясь в лицо пленного, спросил тот, кто явно исполнял главенствующую роль среди разбойников. — Кто же ты будешь? — обратился незнакомец к Ефиму.

У того плыли круги перед глазами. Еще бы! Пленника волокли по земле. Как он еще Богу душу не отдал?

— Ефим я… Верига… Хорунжий албазинского войска, — чуть слышно проговорил Верига.

Его слова вызвали громкий смех. Десятка два ворюг стояли вокруг него и весело гоготали.

— Чего смеетесь? Так и есть, — обиженно проговорил Ефим.

Главарь поднял руку, и его люди тут же умолкли.

— Мы тебе верим, казак, только войска-то у вас нет никакого, — усмехнулся он. — Сколь вас там? Сто, двести человек?.. Да разве ж это войско? Мы и не боимся вас, дураков. Чего хотим, то и воротим.

— Точно! — поддакнул злодей с глазами, похожими на шары. — Слышал про Шайтана? Так вот, собственной персоной, — кивнул он на своего тщедушного вожака. — Его теперь вся Сибирь боится, и даже те, что на богдойской стороне.

Ефим взглянул на главаря и удивился. Вроде человек как человек, правда, косматый. Хорошие люди считали его оборотнем. Вроде как бродит по ночам вместе со своими уродами и людей со скотом крадет. Албазинцы не сомневались в вампирской сущности Шайтана, поэтому видели необходимость раскопать его могилу и пробить труп осиновым колом. Только где эта могила? Кто в ней? Бывший упырь. Вот только как его звали-величали?..

— Значит, ты — Шайтан? Слыхали, слыхали — как же не слыхать? Помнится, даже азиатский князь Лавкай о тебе говорил. Вроде как ты у него лошадей увел.

— Было дело, — усмехнулся главарь.

— Я давно с тобой хотел познакомиться, — неожиданно проговорил казак.

Шайтан недоуменно посмотрел на него, медленно произнеся:

— Чего-чего? Наверное, в плен хотел меня взять и вздернуть на березе?

— Да нет, — поморщился Ефим. — Напротив! Хотел воспользоваться твоей помощью.

Он стал с жаром рассказывать ворам о том, как его тяготит казацкая служба, как он ненавидит всех казаков, и особенно тех, кто его оскорбляет. Разбойные люди слушали Ефима, не перебивая, а когда он кончил говорить, то бандит с огромными глазами отрезал:

— Не верю я ему! Давай, атаман, я лучше кишки негодяю выпущу. Если отпустим, то он сюда приведет казаков.

Главарь был неглуп и хитер, поэтому, в отличие от многих своих сподручников-дураков, имел возможность посмотреть глубоко в человеческую душу.

— Нет, казак не врет. По его глазам вижу бандитскую природу. Такой же, как мы, а то и хуже, — добавил он. — Видишь, глаза-то какие мутные. Раз такие глаза, значит, с душой не все в порядке. Будет нам служить!

С тех пор Шайтану стали известны все события, творившиеся в Албазине. Вот и сейчас Верига ехал к разбойным людям, чтобы сообщить им о предстоящем отъезде атамана. Еще он собирался попросить главаря устроить казакам засаду, и тогда перебить всех до одного.

«Амур будет наш, — скажет он при встрече Шайтану. — Всех преступников с земли русской соберем и устроим здесь свое царство. Вот уж погуляем на славу!»

5

Распрощавшись с Ефимом, Федор оседлал Киргиза и отправился в Монастырскую слободу. Он думал отыскать мастера в кузнице, а увидел его бегущим по проселочной дороге, мимо череды убогих крестьянских изб. Впереди, с криком и плачем, прихватив руками полы сарафанов, спасались бегством две дочки мастера — Любашка и Варька. Чего они там натворили — лишь Богу известно, но Платон наконец их догнал. Содрав с Варьки плетеный поясок, он начал остервенело хлестать им дочерей. Те визжали на всю слободу, просили пощады. Платон был неумолим, и только рука Федора его остановила.

— Зачем так расходиться, Платон? Неужели твои красавицы прогневали отца? — вырвав из его рук поясок, спросил Опарин.

Тот засопел. Его огромные ноздри, словно кузнечные горны, стали бешено и широко раздуваться, обдавая огнем взлохмаченную рыжую бороду. У Платона был бешеный, хотя, как говорили, отходчивый нрав.

— Красавицы! — передразнил он казака. — Вот выпорю их как Сидоровых коз, а потом в темном помещении продержу до утра, тогда не захочется блудить по ночам, — резко закончил мастер.

— Неужели? — усмехнулся казак и поглядел на Платоновых девиц. Те замерли, опасаясь новых ударов от отца.

— Не то слово! — сверкнул кузнец глазами. — Вот вымажут люди нам дегтем ворота — как будем жить? — обреченно спросил он дочерей.

Девицы снова в слезы.

— Не блудили мы, папа, ей-богу, не блудили! Мы лишь на лавочке с парнями посидели, — клялась старшая дочь, шестнадцатилетняя Любашка.

Платон яростно ткнул пальцем куда-то в сторону.

— Не я ли тебя на сеновале вчера вечером с казацким сынком застукал? Забыла?.. — погружаясь в бездну гнева, спросил Платон. Поразмыслив о чем-то немного, он перевел взгляд на Опарина. — Так твой паренек-то был! — сказал он ему. — Развлекаться в Монастырщину с дружками бегают. Наверное, своих девиц не хватает — вот они к нам…

Федор не поверил Платону.

— Как же мой, когда они с товарищами целыми днями на пустыре сражаются? — недоверчиво заметил Опарин.

— Ты спроси Любку. Она тебе и скажет, — невесело проговорил кузнец.

Федор перевел взгляд на Платоновых дочерей.

— Ты — Любка? — указал он нагайкой на с виду более рослую девушку.

— Я не Любка, я Любаша… Любкой меня папа только в гневе зовет, — сказала та, шмыгая носом.

— Хорошо, Любаша, — согласился казак. — Так скажи мне, Любаша, твой отец говорит правду?

Та кивнула головой и горестно опустила глаза.

— Ничего себе! Кто же из моих? Петр или Тимоха? — удивленно спросил Опарин.

— Петя…

— Да, наш пострел везде поспел, — покачал головой Федор. — Давно встречаетесь? — спросил он Любашу.

— Давно. С прошлого лета. Тогда на Купалу и познакомились, — ответила та и как бы нечаянно уронила на высокую девичью грудь свою тяжелую пшеничную косу, выбившуюся из-под светлого ситцевого платка.

Федор посмотрел на Платона.

— Чего тут дурного, Платон Иванов? Мы ведь тоже были с тобой молодыми. Чего им мешать? Пусть общаются. Надо же когда-то начинать, — сказал он ему.

Платон сжал кулаки и жестко изрек:

— Все равно не дам девкам по сенникам лазать. Не девичье это дело. Вот выйдут замуж — тогда другой разговор.

— Так ты, поди, и с завалинок их гоняешь, — улыбаясь, мирно заявил Опарин. — Где молодым тогда встречаться? — иронически добавил он.

Любаша благодарно взглянула на Федора. У нее синие и лучистые глаза, и крепкая кость. «Такая десятерых моему Петьке родит и глазом не моргнет», — удовлетворенно подумал казак и довольно погладил свою густую светлую бороду.

— Не хотел я девиц рожать, да Бог сыновей не дал, — вздохнул Платон. — Ведь когда сучка в доме, то все кобели вокруг собираются. Ты думаешь, только твой сынок возле нашей избы гуляет? Как бы не так! У нее, — равнодушно кивнул он на Любашу, — этих самых женихов пруд пруди.

— Неправда! Я только с Петей дружу, а остальных и не замечаю, — вспыхнула Любаша.

— Не замечает она! А Захарка, сын Демьяна? Не с ним ли я тебя в прошлый раз застал на сеновале? Чего покраснела? Не так все было? — фыркал ее отец.

У Любаши страх и отчаяние в глазах, и мысль: Господи, что подумает о ней Петин отец?

— Папа, да как ты можешь!.. — в сердцах воскликнула она и тут же бросилась бежать. Варька кинулась за ней.

— Зря ты дочек обижаешь. Ведь это твоя надежда. Кто тебе в старости, кроме них, стакан воды поднесет? — выговорил Платону казак.

— Пока я сам себе и меду налить могу. Еще не старик, — усмехаясь, произнес мастер.

Да, до старости Платону было еще далеко. Его глаза так и светились живостью, ясностью, и лишь иногда затуманивались грустью или же наливались кровью, когда мужчина бывал зол.

И походка у него молодая, твердая, и сам он молод, крепок, словно могучий кедр, растущий у Платона на заднем дворе. Он не любил хвастать силой, но иногда в минуты душевного подъема мог продемонстрировать свою мощь соседям. Брал, к примеру, кочергу и завязывал ее в узел, а потом просил, чтобы кто-нибудь этот узел развязал. После Платон сам брался за дело, и уже скоро кочерга принимала свой обычный вид.

У мастера было вечно опаленное печным жаром строгое лицо и пшеничные волосы. При всем своем богатстве он носил простую одежду. У кузнеца, говорили в народе, раз стукнул — гривна. Летом — обыкновенная посконная рубаха навыпуск и холщовые штаны, а по праздникам — легкие сапоги с нашитыми подпятниками. Зимой — овчина, волчья шапка и ботинки — унты.

— Пошли тогда в кузницу, а то у меня уже мало времени, — сказал Федор Опарин.

Платон недовольно глянул на него из-под лохматых бровей и пробурчал:

— Если нет времени, то зачем тогда примчался? Будешь наверняка торопить, и какая тогда работа?

В отличие от многих своих соседей, ютившихся в ветхих избушках, семья мастера жила в светлой большой красной избе с трубой, хотя они, как и многие здесь, начинали с обмазанного глиной сарая. Прибыли-то на подводах зимой. На дворе лютый мороз, птицы на лету дохнут от холода. Это вам не родная Псковщина, где зимы мягкие и с оттепелями.

Надо было с чего-то начинать. Рубить клеть — занятие долгое. Пока поставишь избу, так вообще вечность пройдет. Мороз крепчал. Кто-то стал отогревать землю кострами и рыть землянки. Другие, в том числе и Кушаковы, решили строить временные жилища, которые и сейчас кое-где стоят как напоминание о трудных временах. Плетневые сараи, овины и крепости и теперь служат людям, выглядывая из-за стоящих вразбежку изб.

— Ты б кваском меня, что ли, угостил. Жара-то вон какая — даже горло пересохло, — въехав во двор и спрыгнув с лошади, попросил казак.

— Марфа, где ты там? — громко позвал жену кузнец. — Дай гостю квасу напиться.

Тут же на крылечке появилась невысокая юркая жена с ковшом в руке.

— Доброго тебе здоровьица, барин, — поклонившись в пояс, произнесла она, чем смутила Федора.

— Да какой я тебе барин! Служивый я, — обиделся он.

Женщина только улыбнулась. Дескать, да вижу я, из каких ты людей.

— Пей, казак, — протянула жена старшине березовый ковш.

Опорожнив его в несколько глотков, Федор вытер рукавом губы.

— Хорош квасок, ядреный. Были б родней — каждый день мог им угощаться, — сказал Опарин.

Марфа улыбнулась, а вот Платон, напротив, нахмурил брови.

— Ладно, пойдем дело делать. Сам говорил, времени у тебя в обрез… — буркнул он.

Платонова кузня стояла в конце большого двора, огороженного крепостью из вертикально поставленных бревен. Он ее срубил еще прошлой весной из лиственных насаждении. В центре просторной кузни, прямо напротив большой двери, стоял горн с широким челом, поддувалом и мехами. Под горном — вытяжной зонт для сбора и отвода дыма из листового железа. Рядом — наковальня, тяжелый молот, клещи и несколько молоточков. Ближе к двери — станок для ковки лошадей. В дальнем правом углу — груда металла. Кольца кольчужные, обломки железных лат, сломанные клинки, развороченные стволы пищалей… У слюдяного окна, под верстаком, все было готово для ковки: долото для выбора пазов разной формы и величины, мотыги, кирки, скобы, штыри, гвозди, подковы… Была и холодная ковка — разная утварь, посуда, металлические оклады для икон. В слободе мастеров, подобных Платону, не было, поэтому он работал и как кузнец, и с иными материалами.

— Давно с молотом-то дружишь? — наблюдая затем, как Платон старательно раздувает мехами огонь в печи, спросил его казак.

— С детства, — сухо произнес кузнец. — Давай, помоги! — попросил он казака, протягивая ему клещи, в которых был зажат извлеченный из горнила кусок раскаленного металла. — Положишь железо на наковальню и будешь держать, пока я буду по нему стучать.

— Кто тебя учил этому ремеслу? — крепко держа в руках клещи, продолжил интересоваться Опарин.

— И дед учил… — умело работая молотком, произнес Платон. — И отец учил… Это у нас семейное. Мы и с выварными горнами работали, и с вагранными, с укладными и клинными тоже. На разделительных приходилось трудиться…

— Это еще что такое? — не зная премудрости кузнечного мастерства, спросил Опарин.

— Как? Брат, дело серьезное. Здесь уже не с простым железом, а с серебром дело имеешь. От руды его очищаешь, понятно?

— Разве что чуть-чуть, — признался казак. — Я слышал, под Нерчинском серебряную руду нашли. Не хочешь поехать?.. Хотя нет, мы тебя не отпустим. Больше-то у нас нет мастеров по броне. Да и пазники с подковами кому-то нужно делать. Ведь без вас, кузнецов, как без рук.

— Вот и я говорю о том же, — согласился Платон, вытирая потные руки о кожаный фартук. — Жаль, нет у меня сыновей для продолжения дела. Не девицам же своим молот в руки давать.

Он вздохнул. Видимо, этот вопрос сильно мучил Платона.

— Ты возьми любого из моих бездельников-подростков и научи их своему ремеслу. Того же, к примеру, Петра, — неожиданно предложил Федор.

— Нет… Твои — казаки, а зачем казаку мужицкое ремесло? — ответил кузнец, качая головой. — Я уже и присмотрел тут одного… Сынок Демьяна Рыбакова, Захарка. Демьян-то давно просил взять его в подмастерья. У самого пять сыновей, поэтому никто и не заметит его отсутствие.

— Как знаешь. Мог бы и моего взять, — повел плечами Опарин.

— Двоих их нельзя держать вместе. Они ж и без того постоянно дерутся… — смахивая рукавом рубахи пот с лица, произнес Платон.

— Чего? — не понял казак.

— Как же — из-за моей Любки. Все никак поделить ее не могут.

Больше они в тот день этого вопроса не касались. Если говорили, то о пустяках. Когда же Платон закончил работу, Федор расплатился с ним серебром и ускакал к себе в поселение.

 

Глава седьмая

ТЕМНЫЕ НОЧИ

1

Оставив за себя старшим в крепости Ефима Веригу, Черниговский рано утром увел свой небольшой отряд в двадцать сабель в поход.

— Чего, Тимоха, пойдешь со мной вечером в слободу? — проводив отца, спросил брата Петр.

— Чего я там забыл? — ухмыльнулся Тимофей.

— Как чего? Девиц будем лапать. У моей Любашки сестра есть, Варькой зовут. Уж такая красавица ослепительная! Глянешь — и тут же влюбишься, — уговаривал брата Петр.

— Всех красавиц не перецелуешь, — равнодушно проговорил Тимоха, лениво зевнув.

Петр начал злиться.

— Тебе старший брат чего говорит?.. Вот и не упорствуй! — строго глянул он на Тимоху. — Тут ведь еще вот какое дело… Слободские не слишком нашего брата жалуют. Видел меня с синяками?.. То-то же… Вдвоем мы — сила. Возьмем с собой по крепкой сосновой палке — и пусть только сунутся!

— Ну, если помочь, то я согласен, — сказал брат.

Что и говорить, не в отца пошел Тимофей. Петр все по девицам бегает, а этому что они есть, что их нет. Он больше любит подраться, поиграть ножичком и постоять в воде с удочкой. Когда река мелела, °н мог целыми днями лазить с рыболовными снастями по отмелям, собирая со дна всю мелочь. Когда подрос, стал промышлять рыбу вместе с казаками, запасая ее на зиму. Ставили сети, черные снасти-самоловы с крючками, переметы на живца. Река-то полна рыбой. Так до Семена-дня, пока вода в реке не остынет, и рыба не ляжет зимовать в ямы.

Однако и зимой рыбарям не сиделось дома. Тут были свои премудрости ловли. Тимоха с детства знал, какая снасть для чего годится, будь то лето или зима. Знал, что в зимние холода лучше всего рыба ловится там, где хорошее течение. В спокойной реке оно не так, а вот в больших, глубоких водоемах, прудах и озерах и того хуже. Там подводная жизнь почти останавливалась до прихода весны.

Все же даже в разгар глухозимья рыба не переставала гулять в поисках пищи, хотя и не так живо. Для того чтобы ее поймать, нужно хорошо знать повадки рыбы. Зимою ее надо искать возле подводных родников, впадающих речек или ручьев и на больших перекатах. Живца же можно словить и под самым берегом, даже в тех местах, где воды между льдом и дном меньше четверти аршина.

Тимоха с наступлением холодов любил ставить снасти там, где под толщей льда находились свалы и коряжник, а также на перепадах глубин. Там ему больше всего везло на крупную рыбу. В места, где на дне были отмирающие водоросли, он не ходил. Рыба этих участков избегала, потому как старая трава только и делала, что поглощала воздух, которого зимой и без того в воде недостаток.

Тайга тоже влекла Тимоху. В студеную пору он ставил ловушки — петли на зайца и давящие капканы на мелкого зверька, а бывало, что взрослые брали его и на коз, а то и на медведя.

Все же больше всего Тимоха любил реку. Вот и сегодня он хотел вечерком бросить сеточку, но вместо этого ему придется пешком ковылять в слободу. Были бы хоть кони, но где их взять? Тут не у каждого взрослого казака-то они имеются, а которые есть — все при деле. Не пора ли им с товарищами вместо обязательств за Амур прогуляться? Там, говорят, на каждом шагу рыщут конные маньчжурские разъезды. Глядишь, и вернулись б домой. Главное — не робеть…

…Как только начало вечереть, братья, прихватив на всякий случай по увесистой палке, отправились в Монастырскую слободу. По уговору, Любашка должна была ждать Петра в небольшом лесочке, за крайним тыном, но ее там не оказалось.

— Забыла об уговоре? Может, чего случилось? — удивился Петр.

Решили еще немного подождать. Вдруг придет? Стали прислушиваться к каждому звуку.

Вот со стороны слободы донесся до них собачий лай. Это псы ругались на коров, которых пригнали с пастьбы.

— Ычь! Ычь! — кричал пастух и звонко хлопал плетью.

Следом послышался голос какой-то хозяйки, кликавшей своих гуляющих по улицам свиней:

— Чух-чух-чух! Чух-чух-чух!

Слободские жили хорошо. И овчарни здесь у них есть, и коровники с бычками и стельными коровами. Есть даже в одном дворе бычок, который гордо носил кличку Князец.

Ветряная мельница здесь недавно появилась, причем построенная по всем старым правилам. Правда, пока жернова ее не притерлись, поэтому помол выходит чересчур грубый. Зерно со всей округи по-прежнему везли к монахам. У тех хоть мельницы и небольшие, но зато хорошо работали.

…Когда братьям надоело ждать, они решили идти на разведку. Главное — не нарваться на Любашкиного отца. Тот, как казалось Петру, недолюбливал его, и даже на его приветствия не отвечал. Глянет порой исподлобья, тут же пройдет мимо. «В чем же, интересно, я провинился перед ним?» — думал парень, но спрашивать коваля не решался. Вдруг рассердится… С ним шутить — себе дороже. Рука у него тяжелая, как молот. Хряснет — мало не покажется…

На счастье, Платон в это время работал в кузнице. Братья поняли, когда услышали, как тяжело ухает где-то в глубине двора молот. Подав условный сигнал — а это была трель, похожая на соловьиную, — Петр стал с нетерпением ждать. Скоро скрипнула калитка, и следом показалось Любашкино лицо.

— Мы к вам… — широко улыбнулся Петруха, показывая два ряда крепких молодых зубов.

— Тише! — испуганно поднесла палец к губам Любаша. — Папа вчера меня так лупил, так лупил. Я чуть было чувств не лишилась… Вот и Варьке из-за меня досталось.

— Это из-за того, что он на сеновале нас застал? — спросил парень, от удивления выпучив глаза.

— Да…

— Так не будем больше туда лазить. Мест, что ли, мало? — сказал Петр.

Любаша покачала головой:

— Папа сказал, если еще раз увидит нас с тобой, то обоим не поздоровится. Уходи, Петя, уходи! Не надо, чтобы он нас снова увидел вместе.

Петр в растерянности. Смотрит на брата, а тот отвернул свою морду в сторону и только ухмыляется.

— Никуда я не уйду! — неожиданно заявил он. — Ты думаешь, я твоего отца боюсь? Да плевал я!.. Знай, казаки никого не боятся. Давай, вызывай Варьку. Хочу брата Тимоху с ней познакомить.

Брат был человеком стеснительным, несмотря на свою внешнюю браваду. Всегда губу поджимал, когда с ним заговаривала какая-нибудь девка, а то и покраснеть мог.

— Да я… — заморгал глазами Тимоха, но голос Петра остановил его.

— Цыц! Здесь я командую… Чего, Любашка, стоишь? Дуй за сестрой.

Любаша, поддавшись Петрухиным уговорам, уже было хотела бежать за сестрой, но тут раздался громкий свист, и следом из-за плетней показалась босоногая ватага, которой верховодил известный деревенский хулиган Захарка Рыбаков.

Это был кряжистый паренек, одетый в посконную рубаху навыпуск и закатанные до колен штаны. Рыжая голова его была похожа на кусок сена. Раньше и Петра с Тимохой папа так же стриг. Наденет на голову горшок, и давай ножницами кромсать волосы вокруг головы. Теперь же они казацкие дети, а тем позволено носить пышные шевелюры. Скоро, глядишь, и бороды отрастут, но пока лишь пушок покрывал их розовые мальчишеские скулы.

Слободские остановились поодаль и, лузгая семечки, стали нахально глазеть на чужаков. Братья сделали вид, что не замечают их.

— Ты иди, Любаш, чего встала? — сказал Петр, а у самого голос дрожал от волнения.

— Еще чего! Вы ж тут же драться начнете, — сопротивлялась девица.

— Эй, мурло, иди сюда! — неожиданно послышался Захаркин воинственный голос. Петр понял, что это он к нему обращается, но даже ухом не повел.

— Вот дуралей, стоит, раскорячившись, а ничего не понимает, — возмущался Захарка. — Говорю тебе, подойди сюда, а то хуже будет!

— Отвали! — зло огрызнулся Петр, а тот уже разошелся. И так его заденет, и этак. Тогда Петр не выдержал. Разве стерпишь, когда тебя оскорбляют в присутствии твоей девушки? Он повернулся и, помахивая палкой, пошел на обидчика.

— Чего тебе от меня надобно? Я тебе мало по носу бил? — подойдя вплотную к Захарке, спросил Петр.

— Чего? Это надо еще поглядеть, кто кому ее бил! Ты лучше паяло свое закрой, не то прямо сейчас получишь, — затрясся в ярости Захар.

— Ты меня не пугай! — наступал Петр.

— Короче, так, казак… — процедил Рыбаков. — Забирай своего брата и дуй отсюда! И помни: если еще раз увижу тебя здесь, — прибью.

— Завтра… Сегодня струсишь? — вспыхнул Опарин.

— Чо?!

— Да ничо! Кишка, говорю, у тебя тонка! — горячился Петр.

Серые Захаркины глаза постепенно наливались кровью.

— Парень, да ты идиот! Ничего не слушаешь, — сжал он кулаки. — Чего стоите? — закричал Рыбаков товарищам. — Давай, бей его! — закричал парень и бросился на Петра.

Казацкий сын даже глазом не успел моргнуть, как очутился на земле.

— Тимоха! Наших бьют! — закричал он брату.

Тот летел ему на выручку, размахивая палкой. Завидев его, босоногая команда дунула врассыпную. Этим воспользовался Петр. Вскочив на ноги, он бросился с кулаками на Захарку. Завязалась драка. Петр был чуть повыше и покрепче, но его противник шустрил, ловко уходя от ударов Опарина, а при удобном случае и сам бил кулаком. Тут и товарищи подоспели. Тимоха попытался помочь брату, но куда против такой оравы? Вырвали из рук дубинку и тут же врезали по зубам.

— Брат, давай, держись! Я с тобой! — умываясь кровью, закричал он Петру.

— И ты держись! — продолжая изо всех сил работать кулаками, ответил ему брат.

Их крики и вопли слышала вся слобода. Самые любопытные выбежали на дорогу и с интересом наблюдали за дракой.

— Гады! Только толпою и можете!.. — кричал Петр. — Слабо рискнуть один на один?

Впрочем, кто его слышал? В таком пылу про все на свете забываешь, видя только цель…

С ужасом наблюдавшая эту сцену Любаша не выдержала и побежала за отцом. Боялась, что слободские убьют ее Петю.

— Кончай буянить! Силу некуда девать?.. Вот сейчас как оттяну вожжами — будете знать! — уже издали кричал Платон.

Слова кузнеца потонули в общем гвалте побоища, и тогда он принялся растаскивать петухов. Кое-кому из самых драчливых пришлось даже по шеям надавать. Особенно сопротивлялся Петр, который все пытался добраться до Захаркиной рожи. Уже и куча-мала рассеялась, а он продолжал размахивать кулаками и браниться. Тогда Платон схватил его за шкирку и притянул к себе.

— Эх, ты! Отца-казака позоришь… Иди отсюда, и чтобы я тебя больше не видел! — в запале прошипел он ему в самое ухо. — Помни, со мной шутки плохи. Я тебе покажу, как на чужой улице кулаками махать.

— Папа, он же не виноват! Не он затеял драку… — пыталась заступиться за Петра крутившаяся здесь же Любашка, но тот зыркнул на нее сердито, и она замолчала. Отойдя в сторонку, девушка с неукротимой бабьей жалостью смотрела на своего Петрушу, у которого все лицо было в крови. Да и брата его, Тимоху, Любашка жалела. Тому не меньше досталось.

— Ладно, мы пошли… — напоследок недобро взглянув на обидчиков, произнес Петр.

— Пока, казак! Мало мы тебе наподдали! Надо б было еще больше, — нахально взглянул на него Захарка.

— Ничего, мы еще встретимся! Наш папа говорит: это гора с горой не сходится, а горшок с горшком уж точно когда-нибудь столкнутся, — угрожающе произнес Опарин, сплюнув кровавую слюну.

— Давай-давай, топай! Придешь — снова получишь, — победно посмотрел ему вслед соперник.

— Петенька!.. — неожиданно подала голос Любаша. — Тебе очень больно? — глядя на то, как тот волочил поврежденную ногу, спросила она и тут же получила от отца затрещину.

— Иди в дом! — приказал он ей. — Ты, — строго обратился он к Захарке, — чтобы завтра утром был у меня в кузнице. Хватит бесцельно шататься по улице — пора делом заняться. Не передумал?

— Хорошо, дядька Платон! Завтра и приду… — произнес Захарка и многозначительно посмотрел на Любашу. Мол, теперь-то я всегда буду рядом с тобой, а вот Петьке твоему дорога в слободу заказана…

2

Почти целый день Черниговский со своим людьми провел на Симоновском поселении. Прибыли туда в полдень, а дворы пусты.

— Где люди-то? — спросил атаман сидящего на лавочке древнего старичка с белой как снег бородой.

Тот подслеповато прищурился, пытаясь рассмотреть пришлых. Когда понял, что это не какие-то враги, а свои, казаки, сказал:

— Так ведь все на косьбе. У нас как говорят? Петров день замаячил — налаживай, мужик, косы и серпы.

Трудится, значит, народ, удовлетворенно отметил про себя атаман. Это хорошо.

— Как вам тут живется? — слезая с лошади и беря ее под уздцы, поинтересовался атаман. — Может, обижает кто?

Дедок призадумался.

— Как тебе сказать… — опершись руками на сучковатый батог, как-то неопределенно ответил он. — Всякое бывает. То преступники из лесу с ружьями выйдут и весь запас отберут, то эти басурмане…

— М-да, — задумчиво проговорил Никифор. — Что преступники — плохо, а что басурмане — и того хуже… Часто они вас беспокоят? — решил спросить он.

— Чего? — не расслышал старик и потянулся к атаману ухом.

Как понял Чергиговский, от этого старого глухаря мало толку.

— Говорю, в какой стороне ваши сенокосы?

— А-а… Зачем тебе? — протянул старик.

— Хочу тут с народом потолковать. Может, какие просьбы у людей имеются. Сколько у вас тут народу? Две, три семьи? — пояснил казак.

Оказалось, все четыре, при этом одной фамилии — Симоновы. Отсюда и Симоновское поселение.

Прибыли они прошлой весной на подводах, откуда-то из-под Новгорода. Наскоро срубили избы, соорудили вокруг будущей пашни поскотину из жердей, поставили жилище для лошадей, покрыв его сверху травой, и стали готовить привезенные с собой орудия для сева и зерно. У русских ведь как? Есть баба, квашня и топор — уже деревня.

Земля в этих местах не ахти какая — сыроматерая, нерушенная. Ни песка тебе, ни камня, а то и глина сплошная. Одним словом, худородная. И немного ее здесь. В основном болота, торфяники, заливные луга и ельники. Потому и пространство для пашни вышло разбойное. Там, где были сухие и без частого кустарника места. Глянешь — то там клочок земли, то в другом месте полоса…

Зато тут такое приволье! Все нехоженое, нетронутое. И эти поляны с цветами, и луг, и подступающая к ним стеной тайга. Такого в их краях не было. Там каждый клочок земли на вес золота. Тут же бери ее — не хочу. Разве не жизнь? Хотя, говорят, вниз по Амуру оно еще богаче. Правда, тайги там нет, зато немерено полей с плодородной землей. Вот где пашенному развернуться! Впрочем, там пока жить опасно. Здесь проклятые маньчжуры житья не дают, а ниже по Амуру — тем более. Считай, целое войско стоит возле их новой крепости Айгуня. Вот эти змеюки и совершают набеги на русский берег, и попробуй, останови их.

Землю Симоновы готовили основательно. В первый год сделали несколько пропашек для поднятия целины, после чего тщательно боронили ее, пока не превратилась в пух. Только потом стали сеять понемногу. Посеяли рожь, пшеницу и овес. Год выдался скупой на влагу, поэтому и урожай не порадовал. Вот так: сеяли рожь, а жнем лебеду, вздыхали Симоновы. Без хлеба они не остались, хотя и пришлось себя урезать всю зиму.

Хотели попытать счастья на озимых, но люди с соседней заимки отговорили. Мол, тут ржаной посев не пройдет — только яровой.

В этот раз решили сеять пораньше, пока земля еще не обсохла. Боялись, морозом прихватит посевы, а пронесло. Те пошли в рост, и теперь только надежда на то, чтобы дожди не зарядили и не залили пашню. Говорят, тут так: в один год солнце убьет урожай, в другой — вода. Весенних половодий, как на Руси, тут не бывает, зато ближе к августу вдруг заплачет небо, а следом и Амур, выйдя из берегов, разбежится по пойме. Тогда какой уж тут урожай? Бывают и хорошие годы, когда и солнца в меру, и влаги — вот тогда пашенным приволье!

Сеять шли дружно, всем гуртом, и брали с собой даже маленьких ребятишек. Идут, бывало, песни распевают. Весело! Впереди всех — подростки, которым не терпится поскорее добраться до места. Следом — бабы с детьми на руках, далее — телега с семенным зерном в мешках, а по обеим сторонам — взрослые мужики, один из которых вел под уздцы лошадь.

Замыкали шествие старики, которым Бог еще дает возможность двигаться. Могли бы дома сидеть, но куда от крестьянской привычки денешься? Сев — начало всему. Это тебе и работа, и праздник в одном числе. Время надежд и испытаний. Ведь говорят же: что посеял, то и пожнешь.

Сеяли в две горсти, проходя по загону дважды с краев. В основном мужики и подростки трудились севальщиками. Повесят себе на шею сумы и корзины из лозняка с зерном, а потом идут неторопливо полем, клочьями сена бросая семя на еще влажную землю. В это время женщины тоже работали. Одни обед для работников на костре готовили, а другие камни и мусор с пашни убирали. Короче, всем хватало работы.

Засеменив поля, устраивали небольшой праздник. Садились кружком на траву и хлебали из чашек щи, потом шла пшеничная каша с коровьим маслом, которую запивали ядреным квасом.

Когда появлялись всходы, требовалось освобождать поле от сорняков. Чаще речь шла о полыни или кислице, которую выламывали и выносили на межу. Еще существовали огороды, скотина, другие хозяйственные дела. Лениться не приходилось, и для детворы находилось дело. Они целыми днями пропадали на выпасах. «Ычь! Ычь! Ычь!» — где-то вдалеке звучали звонкие голоса ребятни, сопровождаемые хлесткими хлопками пастушьих плетей.

Теперь вот подошла сенокосная пора, и весь род Симоновых трудился на покосах. Вставали рано, чтобы косить по росе, и, наскоро позавтракав, брали в руки большие и маленькие косы, спеша на сенокосные угодья. Тяжелая жизнь, но ведь поле муку любит!..

…Поплутав по лесной дороге, казаки наконец вышли на простор. Вокруг луга в цветах, полянки среди ельников и небольшие пашни.

С Петрова дня зарница хлеб зорит, увидев желтеющий хлебный клин вдоль дороги, вспомнил Никифор слова своего покойного отца-землепашца. Такая трепетная любовь к земле передалась и его сыну, только не суждено ему было стать хлеборобом.

— Не обманул старик! Смотри-ка! — указывая рукоятью нагайки куда-то вдаль, сказал атаману Мишка Ворон.

Точно. Выбравшись из зарослей лещинника, казаки увидели невдалеке косарей, которые, встав рядком, проходили косами поле. Поодаль трудились бабы, сгребавшие деревянными граблями подсохшую траву в валики и складывали в копны. Один лабазник, без примесей осоки.

— Эх, хорошо работают, черти! Хотел бы я на их месте быть, — глядя на косарей, восхищенно проговорил атаман.

Он не лукавил. Никифор всю жизнь мечтал иметь собственное поселение и заняться хозяйством, и у него всегда чесались руки, когда он видел работающих в поле крестьян.

— Так, атаманушка! Меняй свою строевую лошадь на клячу, и дуй в пашенные! — издевался его сподручник Игнашка Рогоза.

— Да кто ж мне даст-то? Чай, государеву волю выполняю — границу русскую стерегу. Вот уж когда дадут отставку, тогда… — вздохнул мужчина сокрушенно.

Увлеченные работой пашенные даже не заметили, как подъехали казаки.

— Здорово, что ли, мужики! — громко крикнул атаман.

Косари оставили работу и, глянув с любопытством на прибывших, поклонились им до земли.

— И вам всякого здоровьица, — за всех ответил стриженный под горшок крепкий мужик, одетый в мокрую от пота рубаху.

По правую руку от труженика работал такой же крепкий и похожий на него паренек.

— Смотри, какой быстрый! Твой, что ли? — указывая на белобрысого, спросил косаря атаман, а тот лишь стоял и широко, по-крестьянски улыбался.

— Мой! Еле успеваю за ним. Молния! — ответил мужик не без гордости.

— Как зовут?

— Его Колькой, меня — Андрияном…

— Отлично, — шевельнул усом атаман.

Он слез с лошади и окинул взглядом угодья. Эх, какое приволье! И тишина… Кажется, слышно, как трава растет. Вот в такую же пору они когда-то с отцом и дедом выходили на покосы. Травы высокие, налитые — так и брызжут, так и брызжут соком на острые лезвия кос… Память возвращает его в далекое детство: палящее солнце, духота; темные полукружья пота на рубахах косарей, и душистый запах сена! Разве с ним что-то сравнится?.. Потом эти медленно ползущие пышные возы, оставляющие за собой по дороге клочки зеленого сена, которые так аппетитно подбирает мягкими губами из пыли тянущееся на закат стадо… Вечером — парное молоко, вобравшее в себя весь аромат июньских трав. Пьешь его, и всю дневную усталость как Рукой снимает…

Воспоминания детства и пьянящие травяные запахи так подействовали на атамана, что он не смог устоять от соблазна взять в руки косу и пройтись с нею по полю.

— Слышите, мужики, может, чуть отдохнете? — неожиданно обратился Никифор к косарям. — Мы с товарищами поработаем за вас, а то в седле сидеть быстро устаешь, вот и хочется спины поразмять… — добавил он.

— Эх, забодай меня коза!.. — пытаясь удержать на месте молодого горячего жеребца, воскликнул Игнашка Рогоза. — Давайте, мужики, соглашайтесь, если сам атаман Черниговский вас об этом просит!

Те лишь спокойно пожали плечами.

Атаман слез с коня и, отдав поводья своему порученцу Макейке Волошину, принял из рук Андрияна косу.

— Ну а вы? Давайте, тоже слезайте с коней… — обратился он к своим товарищам.

Несколько казаков тут же последовали его примеру, те же, кому не достались косы, отвели лошадей в тень — к небольшому березовому островку, зиявшему посреди покосов, где, сидя на траве, кормили грудничков две молодые матери.

Перед тем как начать работу, Никифор оглядел поляну.

— Не рано ли, мужики, косьбу начали? — неожиданно обратился он к косарям. — Вроде и трава еще не встала.

— Это она от жары такая. Косить надо, пока еще она не семенится, — говорит Андриян.

— Если так, то с Богом… — произнес атаман, покрепче сжав косу и сделав пробный укос. — Что-то она у тебя как мертвая, — легонько проведя пальцем по лезвию, деловито произнес он.

— Только что правил, — оправдывался Андриян.

— Э, нет, — покачал головой атаман. — Так дело не пойдет. Давай оселок, — попросил он мужика, и тот вынул из кармана точильный камень.

Поставив косу на пятку, Никифор несколько раз дернул ее бруском.

— Вот теперь дело пойдет, — произнес он и передал точило товарищам. — Давайте, и вы поправьте косы.

Людям все это было не внове. Они наравне с пашенными когда-то и хлеба растили, и скот держали, но позвали их ратные дела, и они бросили все и подались на Амур. Тут уже кое-кто из них не вытерпел и взялся за соху. Подняли целину, пашни и огороды разбили, наполнили дворы всякой живностью. Специально для этого гуляли за Амур, где покупали у восточных и юго-восточных азиатов все, до последнего цыпленка.

Встав рядком, прямо как заправские косари, казаки начали валить траву.

— Эх, забодай меня коза! — сделав очередной широкий взмах косой, выразил свое удовольствие Рогоза.

— Давай-давай, казачки, не подкачай! Люди думают, мы только саблями и умеем махать.

— Точно!.. — послышался голос Мишки Ворона.

— Уж куда точнее!.. — усмехнулся старшина. Тот был человеком посадским, но и ему приходилось в молодости браться за косу. Родители держали корову, и каждое лето Федька с отцом ездили заготавливать сено. Там, вдоль Москвы-реки, были богатые луговые покосы. Можно сказать, великое разнотравье.

Долго они трудились, пока не выбились из сил. Первым не выдержал Игнашка.

— Все, казаки, я сдох… — пробормотал он.

— Больно быстро… — утирая рукавом пот со лба, сказал атаман, но тот лишь хмыкнул.

— Я же служивый, больше по другой части… — тяжело опускаясь на траву, устало произнес Игнашка.

— Ага, как те птицы небесные… Это они не пашут, не сеют, а сыты бывают… Не совестно? — сделав взмах косой, сказал атаман.

— Да и ты, Никифор, пока не в мозолях, а вот вкусно пожрать любишь, — усмехнулся собеседник.

— Какой казак пожрать-то не любит? Я вот тоже люблю… — делая очередной взмах косой, спросил Мишка.

— Все, кончай работу! Поразмяли немного спины, и хватит. Нам ведь еще нужно с народом потолковать — и в путь, — неожиданно остановил казаков атаман.

Подхватив косы, казаки поторопились в тень. Под солнцем долго не наработаешь, а оно, поднявшись над горизонтом, жарит так, что жилы лопаются, поэтому и для косьбы только утро и годно, а днем лучше сидеть в тени и пить квас.

Храпели от жары лошади. Бросив щипать траву, они полезли в тень.

— Потерпите, милые, сейчас поговорим с людьми, тогда-то и поведем вас на водопой, — ласково обратился к ним атаман.

Разговор с пашенными получился толковый. Те рассказали казакам о своем житье-бытье. На жизнь не жаловались — знали, мол, куда ехали. Вот только злых людей здесь тьма тьмущая. Так и норовят тебя ограбить. Возьмешься за топор или за другое оружие — тут же пулю схлопочешь.

— Нам бы какое-никакое орудие — сами тогда могли с этими бесами справиться. Мужиков у нас хватает, а ведь есть еще и дети. К примеру, у меня, кроме Кольки, еще пятеро сыновей, — произнес Андриян.

— Хорошо, — кивнул головой атаман. — Чем скорее мы заселим эти земли смелыми да сильными людьми, тем лучше. Маньчжуры ведь не слишком нас боятся. Мы их пытались испугать несметной силой, а тут видят, и нет этой силы. Вот и жгут нас, вот и убивают и уводят в плен. Смотрите, как бы и вас тут не подожгли.

— Да, дела-а. Вот я и говорю, орудьишко нам нужно… — медленно протянул Андриян.

— Зачем просить? Надо самим его добыть! Я даже знаю, как это сделать… Устроим в лесу засаду — вот тебе и орудия, — вступил в разговор Колька, Андриянов сын.

Никифор с интересом посмотрел на парня.

— Умный он у тебя, — сказал мужчина Андрияну. — Я б его к себе в войско забрал, но вам самим руки нужны… С орудиями решайте сами. У нас тоже его не ахти сколько, а напротив нас, прямо на той стороне Амура, стоит огромное войско. Тоже думаем, как быть. Царь-батюшка не спешит нам помогать. Уж сколько просили его прислать к нам хотя бы парочку стрелецких дружин — не шлет. Дань, видишь ли, велит собирать для казны… Неужели думает, что горстка храбрецов остановит богдойцев? Не остановит! Вот мы и нашли другой путь. Заманиваем к себе гулящих людей и делаем из них военных людей. Трофеи же берем у врага… И коней, и оружие, и многое другое. Прав твой Колька: нужно самим думать. Если война — бегите в тайгу, а лучше к нам. Ратные люди всегда требуются…

3

…Братья возвратились домой хмурые. У одного глаз заплыл, у другого губа рассечена и ногу еле волочил.

— Где это вы были, окаянные? Никак кто побил? — всплеснула руками Наталья.

Сыновьям и врать не хочется, и правду говорить стыдно.

— Да так… Баловались с дружками на пустыре… — пытался юлить старший.

Мать покачала головой.

— Им пора жениться, а они еще никак не могут наиграться. Вот приедет отец — он уж вам задаст. Хотя… — Женщина махнула рукой. — До вас ли ему сейчас, когда у него растет маленький азиат? Не любит он вас, давно не любит… Да и любил ли он вас когда?

— Любил, мамань, любил! И теперь любит! — вступился за отца Тимоха.

— Ага, жди!.. Если бы любил, не сбежал б от вас на Дон. И тут вместо общения с детьми он вечно пропадает у своей узкоглазой. И тут его нету… — начала распаляться Наталья, как обычно, когда речь шла о сопернице.

— Мама, так он же в поход ушел… — говорит Петр.

— Вот-вот… Поехала кума неведомо куда, — лишь тяжело вздохнула Наталья.

Братьев такие разговоры сильно огорчали. Наскоро поужинав приготовленными матерью сладостями, они выскочили из дому и побежали к реке. Там по вечерам собиралась молодежь. Играли в побегушки, горелки, ловушки, рассказывали друг другу всякие небылицы. Про тех же леших и всякую другую нежить, пугающую по ночам людей.

Вот и на этот раз, наигравшись вдоволь, ребята сели кружком у костра. Девицы, парни. Сидят, болтают, подтрунивают друг над дружкой, а тут еще вдруг разговор о маньчжурах зашел. Неспроста. В последнее время те все чаще стали нападать на русские селения, грабя и убивая людей.

— Слышишь, Петруха!.. Ты вот скажи нам, пойдет маньчжур на нас войной? — обращается к Петру длинный и худой, как кишка, Костка Болото.

— А откуда мне знать? Я, чего тебе, маньчжурский чиновник? — удивился парень.

— Я слыхал, пойдет… Все наши казаки только об этом и толкуют. Вот и батька мой, когда спать ложится, саблю возле себя кладет, — сказал парень.

Петр ничего не ответил, а лишь, взяв хворостину, стал ворошить угли в костре.

— Гляньте, гляньте!.. Никак кто-то к нам топает… — пытаясь разглядеть в сумерках бегущего берегом человека, сказал Костка. — Может, Митяй? Он ведь рассказывал, что пойдет к Демидовской косе ставить капканы.

Точно, это был рыжий Митяй.

— Эй!.. Эй, братишки!.. Послушайте, что я вам скажу!.. — еще издали шумел он.

Митяй, весь какой-то встрепанный и запыхавшийся, подлетел к костру. Махал руками, пытаясь что-то сказать, но от волнения или же от быстрого бега у него перехватило дыхание.

— Там… — наконец выговорил он, указывая на закат, — воровские людишки коней через реку хотят переводить. Побежали, отобьем табун!

Товарищи внимательно посмотрели на Петра — вожака, который был лидером среди казаков.

— Да ладно свистеть-то! Какие еще воровские люди? — сказал Петр.

— Врет он, врет! Признайся же, Митяй, врешь… — загомонила сидевшая вокруг костра молодежь.

— Врать — не мякину жевать. Не подавишься, — с усмешкой заметил Петр.

— Богом клянусь, Петь! Я их как тебя видал… Вместе с конями… Тогда ведь еще было светло, — крестился Митяй.

Петр хитро посмотрел на него.

— Что ж они до сих пор-то не перегнали этих коней? — с ехидцей спросил вожак.

— Видно, подмогу ждут с этого берега… Товарищей своих, — не растерялся Митяй. — Ей-богу, Петь! — снова крестился он.

— И все равно я тебе не верю, — продолжая ворошить уголья в костре, произнес Петька. — Если б это были воры, их давно наш дозор мог заметить и поднять тревогу, а тут тишина.

— Сам дивлюсь, — пожал плечами Митька. — Ведь был дозор-то… Старший почему-то быстро его увел. Хотя, мне думается, он видел преступников. Долго так смотрел на ту сторону… Знаете, кто это был? Хорунжий Верига.

— Верига? И что, он тебя видал? — так и обомлел Петр.

— Не-а, я в траву спрятался… — шмыгнул носом Митяй.

— Чудно все это… Не быль, а сказка какая-то, — протянул Петр.

— Эх! — начал злиться рыжий.

— Брат, может, и впрямь Митька не врет? — подал голос Тимоха.

— Может, и не врет, но только отчего ж это он к нам-то побежал вместо того, чтобы поднять на ноги весь гарнизон? — подозрительно посмотрел на рыжего вожак.

— Ты не понимаешь?.. Да ведь я хотел добыть нам коней, — сказал Петька, даже сплюнув в раздражении от досады.

— Нет коня — нет казака… Не твои ли это слова, а, Петьк?.. — задумчиво заметил Митяй, потоптавшись на месте, и вдруг заявил: — Смотрите… Не хотите иметь своих лошадок — так и быть, пойду поднимать гарнизон. Сбегут тогда преступники.

Казачьи дети примолкли. Сидели и ждали, что скажет им Петька.

Тимоха тоже выжидающе глядел на брата. Ведь уйдут конокрады, и тогда нам не видать лошадей, а не мы ли так мечтали о них? Не мы ли даже во снах их видели?

Кони — это ведь свобода и ощущение полета, хлесткие гривы в лицо, а также копыта, отбивающие ритм галопа, и неведомое чувство движения, не касаясь земли.

— Так говоришь, эти злодеи Амур собрались перейти? — наконец прервав молчание, спросил Митяя Петр.

— Да там, аккурат напротив Демидовской косы…

— Версты две, однако, отсюда… — вздохнул Петр. — Дальше можем и не поспеть, да и неизвестно, сколь преступников будет. Ведь и прибить могут.

— Так мы отцов позовем! — нашелся кто-то из молодых казаков.

У Петьки в голове роились другие мысли. Отдавать победу старшим? Да ни за что на свете! Сами с усами — как-нибудь справимся. Главное — внезапно напасть на врага.

Молодой человек обвел взглядом товарищей, по-прежнему сидевших и во все глаза глядевших на вожака.

— Так, ребята… Бегите домой и берите с собой все, что сможете… Нам все сгодится — и палки, и топоры, и жерди, и колья… Собираемся за околком — у старой сосны.

Оставив девок у костра, парни бросились выполнять приказ вожака. Не все из них тогда пришли к старой сосне. Кого-то родители домой загнали, а кто-то и просто струхнул, хотя десятка два смельчаков все же набралось.

— Товарищи мои… Давайте помолимся на удачу… — предложил Петр.

Те притихли, и было слышно в темноте, как шелестят в молитве их губы.

— Все, вперед, на дело! — положив тяжелую палку на плечо, сказал Петр. — Я пойду первым, и остальные по одному за мной… Ни звука! Иначе… — он перевел дыхание. — Иначе недобрые люди нас услышат и всех порубят. Ступайте тихо.

Они двинулись в путь.

Где-то далеко-далеко впереди догорал день, пылая верхушками сопок, отчего небо в той стороне оставалось еще живым и прозрачным, тогда как на востоке ночь осенила поля и зажгла звезды. Вот так, идешь на свет, неведомо на что ступая в темноте.

Пройдя с полверсты, они свернули и стали пробираться лесом. В лесу как-то спокойнее. Тут и деревья тебе, и кустарники — есть, где спрятаться.

Тишина… Лишь изредка где-то вдалеке прострекочет кузнечик или хлопнет крыльями ночная птица. Осторожно ступали по земле молодые казаки. Не в игры идут играть. Бывало, треснет под ногами сухая ветка или что-то живое зашевелится в кустах — тут же сердце замирало. Чем дальше, тем больше страхов. То им уже кажется, кто-то следит за ними, то вдруг в темноте казакам почудится чья-то тень. Уж поскорее б добраться до места!

Где-то совсем близко, пробиваясь через песчаные косы, угрюмо нес свои бурые воды Амур. Стоит выйти из лесочка и пройти чистым полем — и вот он, берег. Где-то Демидовская коса…

— Все, стой! — наконец поднял руку Петр. — Теперь ложитесь все на землю… Дальше нужно пробираться ползком до самого берега.

Парень первым лег на землю и пополз, и остальные двинулись за ним. Чуть слышно шевелилась трава. Рядом будешь стоять — не увидишь. Так и ползли, пока не достигли берега. Внизу, в закатном свете, хорошо просматривалась Демидовская коса. Казаки затаились, стали ждать.

Ждали долго, пока вдруг не услышали в стороне какой-то неясный шум. Кто-то пытался идти осторожно, но это не всегда получалось. Отсюда и эти нечаянные звуки, похожие на удары прикладов о землю, скрежет железа и конский храп.

«Видно, дружки конокрадов, — подумал Петр. — Дозорные так не ходят… Пришли, окаянные, своим помочь…»

Скоро на поляну вышли какие-то люди. Одни были пешие, а другие сидели на лошадях. Их силуэты хорошо прорисовывались на фоне закатного неба.

Человек шесть — не меньше, отметил про себя Петр. Где же дозорные? Почему их нет на месте?.. Неужели хорунжий Верига с ними заодно?

— Ребята! — шептал в темноту Петр. — Слушайте меня! Надо незаметно подползти к этой подорожной вольнице и напасть на них скопом. Давайте, десять человек, дуйте за Тимохой. Зайдете с другой стороны и подадите знак.

— Я крякну по-утячьи, — взволнованно сказал Тимоха.

— Пойдет!.. Я крякну два раза, и тогда всем скопом бросаемся на них. Ты со своими, я со своими…

— Бить-то как? До смерти? — наивно спросил рыжий Митяй.

— До смерти! Иначе сами ляжем здесь же, на берегу. Все… Тимоха, веди людей, — твердо ответил вожак.

Зашевелилась трава, и вот уже половина Петрухиной дружины исчезла в ночи.

— Надо и нам подползти поближе, — обратился к оставшимся Петр и, ухватившись поудобнее за рукоять топора, первым пополз вперед.

Так они продвинулись саженей на десять. Дальше опасно, решил Петр. Там уже до врага рукой подать. Вон они, окаянные, сбились в кучу и о чем-то совещаются. Сейчас бы и напасть на них, но по уговору нужно ждать Тимохиного знака.

Минуты ожидания… Сердце в груди у Петра бьется так громко, что, кажется, и враги его слышат. Где же ты там, братуха? Отчего молчишь?

Неожиданно в ночи прозвучал утиный кряк.

— Братцы, готовься к бою… — чуть дрогнувшим голосом произнес вожак. — Чтоб все тихо было, а не то беглые каторжники на том берегу услышат шум и сбегут с лошадями.

Он сложил вместе ладони и два раза крякнул в темноту.

— Все за мной! — скомандовал Петр и, пригнувшись к земле, устремился вперед. Все последовали за ним.

Застигнутые врасплох каторжане даже ахнуть не успели, как оказались на земле, порубленные топорами, причем в живых вообще никого не оставили. Позже Петр сам удивлялся, насколько у них все ловко вышло. Вроде и опыта не было, а поди ж ты — сражались как заправские бойцы. И не знал Петр, что всех их вел страх, всесильная, могучая боязнь, способная рушить даже горы. Тут ведь как: или пан, или пропал…

Покончив со злодеями, казацкие дети отвели трофейных лошадок в тень и, привязав их к старой корявой лозе, вернулись на берег. Теперь они ждали гостей из-за Амура.

Куда мы целый табун денем? — думал Петр. Может, стоит загнать его конским барышникам? Тогда и деньга появится, ведь парень давно мечтал купить дорогой подарок своей Любашке…

Впрочем, здравый смысл в нем взял верх. Нужно безлошадным казакам раздать коней, решил он. Казак на коне — не пеший, а в войске постоянно не хватает лошадок…

Ждать пришлось долго, но вот на той стороне вдруг замелькали какие-то тени. Следом на берег выскочили из темноты три всадника. Они постояли какое-то время — видно, прислушивались, а может, ждали сигнала? Если так, подумал Петр, то все пропало. Ведь ни он, ни его товарищи не понимают знаков. Эх, надо было хоть одного варвара оставить в живых, но кто же знал?..

На свой страх и риск молодой человек взял и крякнул уткой. Всадники на той стороне еще немного потоптались на месте, а потом скрылись в черной полосе прибрежной кустарниковой ивы.

«Вижу, не удалось мне провести конокрадов, а ведь счастье само шло к нам в руки…» — огорченно подумал Петр.

Впрочем, не прошло и пяти минут, как на берегу снова показались всадники, впереди которых покорно двигался небольшой табунок лошадей. Вот кони немного потоптались на месте, не решаясь ступить в воду… Хлесткий звук плети, и те с испугом бросились в реку и поплыли. Их задранные кверху морды хорошо виднелись на зеркальной глади реки, освещенной закатными лучами солнца.

— Братцы! Давайте встретим этих воров! — негромко произнес Петр, и лежавшие в траве товарищи крепче сжали в руках рожны и топоры.

Кони плыли по реке, фыркали, пытались справиться с течением. Их не менее дюжины. Где-то рядом — погонщики. Для них сейчас главное — не растерять лошадей, потому они даже в воде пытались работать плетьми.

Вот и коса. Выбравшись на отмель, кони, подгоняемые погонщиками, устремились к высокому берегу.

— Тимоха! Ты со своими ребятами займись конягами, а мы вдарим по ворам! — велел Петр брату. — Их, кажется, немного…

— Да пятеро их, пятеро. Я уже сосчитал, — шептал в темноте Митяй.

Теперь они ждали, когда лошади поднимутся на высокий берег.

Снова бешено забилось Петрухино сердце. Вот-вот выскочит из груди…

— Вперед, братишки! — дождавшись, когда последняя лошадка поднимется наверх, скомандовал Петр и сам повел товарищей в бой.

Окруженные со всех сторон преступники пытались прорвать кольцо, но всякий раз напарывались на выставленные вилы, а то попадали под тяжеленные палки. В конце концов сбросили с коней четверых, а вот пятому удалось улизнуть. Пометавшись в кольце, он вдруг с силой стегнул свою лошадку, и она пролетела над головами молодых казаков, убегая в ночь.

— Черт, ушел! — выругался Тимоха.

— Полно, брат! Пусть себе живет. Може, когда еще встретимся… — хлопнул его по плечу Петр.

Назад молодые люди возвращались верхом, разгоряченные и довольные собой. Сколько разговору-то! Каждый старался похвастать перед товарищами своей удалью.

— Ребята! Кто теперь оспорит наше звание казаков? — важно проговорил Петр.

— Пусть только попробуют!.. Да мы… Да мы… — подняли вверх носы парни.

— Пора к атаману идти, в войско проситься! Нас все за каких-то слепых котят держат, — сказал Костка Болото.

— Точно! — бодро поддержали его товарищи.

«Пойдем», — ласково потрепав за гриву мохнатую даурскую лошадку, подумал Петруха. Теперь у него и конь есть, и трофейная сабелька, висевшая на боку в тяжелых ножнах и гревшая ему душу. Все это он не где-то украл, а добыл в бою. Выходит, они и впрямь с товарищами настоящие казаки. Если так, то самое время поступать на службу. Не век же бегать по улицам с разбитыми коленями…

4

…Июльская трепетная ночь, наполненная ароматом лесов и полей, звездами и летающими во тьме насекомыми. Осторожно ступали лошади по объезженной дороге. Казаки дремали в седле, покачиваясь в такт конскому шагу. Впереди всех — атаман со старшиной; за ними — крепко державший в руках войсковой штандарт Васюк Дрязгин. Тоже вроде впали в дрему, но это только так казалось. Ночь — как та роковая женщина. Расслабившись, не заметишь опасности. Поэтому атаман только симулировал дрему, а сам же напряженно вслушивался в тишину. Каждый шорох в темноте, каждый неясный звук привлекали его внимание. Не засада ли?..

Федор настороже. Чтобы не заснуть, он начал думать о Саньке.

Как же она хороша была в ту последнюю ночь! Так ласкала, так ласкала. Как в последний раз. Откуда столько страсти в этом крошечном теле? Хотя у азиатских женщин такие вещи в крови, потому они и считаются самыми лучшими любовницами в мире. Об этом Федор узнал еще на Дону, когда брал в наложницы персидских и турецких девиц. Поначалу брыкаются, как дикие козы, но потом привыкают, успокаиваются. Вот и азиатка Сан-Пин, когда-то походившая на нераспустившийся цветок лотоса, наконец-то привыкла к нему. Даже по имени стала ласково называть. «Федька, — иногда скажет, — ходи ко мне ночью — наласкаю». Его и просить не надо. Летел, как пчела на мед. Наталья мужу в ноги бросалась и молила, чтоб не уходил, но разве остановишь кобеля, по которому сохнет молодая сучка? Как только на дворе становилось темно, казак уходил, а женщина потом всю ночь рыдала в подушку, воображая, как в эту самую минуту азиатка ласкает ее мужа.

…Фыркал Киргиз, словно почуяв где-то рядом чужой дух, и земля дрожала от стука десятков копыт. «Широко поле каргайское, на нем много скота тараканского, один пастух, ровно ягодка…» — глядя на звездное небо, подумал Федор.

— Атаманушка, ты там не спишь? — тихонько спросил он Никифора.

— Не сплю. Чай, не на печи лежу. Чего ты вдруг спросил? — буркнул тот.

— Да так… Ты вот скажи мне, маньчжуры будут с нами воевать или как? — произнес старшина.

— Бес их знает… Хотя, как говорится, времена шатки — береги шапки, — как-то неопределенно ответил тот.

— Вот-вот… Что-то неспокойно у меня на душе… — вздохнул Опарин.

— Вот чую что-то. Вроде как смертью в воздухе запахло. Мне-то уже давно знаком этот дрянной запашок. Чай, не впервые воюем… — усмехнулся Федор.

Казак помнил, как его встретил Черниговский, когда через долгие месяцы скитаний он оказался с семьей на Амуре.

— Воровское лицо!.. Чую, с Дону бежал… Никак у Разина служил? — усмехнувшись, сказал тогда он.

— Так, атаманушка. Теперь хочешь — казни, хочешь — милуй. Только семью мою, прошу, не трожь. Не виноватые они ни в чем, — не стал отбрехиваться Федор, чем сразу подкупил того.

— Отчего ж сразу так? Тут ведь нет ангелов — все с грехами, — сказал Никифор мужчине, похлопав его по плечу. — Главное, чтобы ты не с худым умыслом к нам прибыл, а для подвигов во имя нашей святой Руси.

Атаман переводил взгляд туда, где возле запряженной в телегу клячи стояло Федорово семейство.

— Твоя семья?.. Хорошо, — сказал он. — Нам надо обживать этот край… Чего там у тебя за возок? Уж не барахлишко ли краденое везешь?

— Есть и барахлишко. Только я к тебе не с пустыми руками пришел, атаманушка. Привез я с собой разное оружие, — признался Федор.

— Ишь ты! Где же ты его взял? — удивился Никифор.

— По пути прикупил…

Его деньги и дорогие трофейные украшения, которые Опарин тайком привозил в Москву, Наталья сберегла. Без этого им бы пришлось туго в дороге. Так и поесть могли, и одежонку сменить.

— Это хорошо… Чего за оружие? — не терпелось узнать атаману.

— Есть и самострельный городовой наряд: пушечка, пищали городские и ручные. Пороха, считай, пуда с два. Война для меня — мать родна. Могу и пушкарем, и затинщиком, и пищальником. Если дашь коня, то я и в твой казацкий строй встану. Дело-то привычное.

Никифору неожиданно показались медом эти слова, и он широко улыбнулся, поинтересовавшись:

— Кем ты у Стеньки-то Тимофеева был?

— Сотником, — ответил Федор.

— Ишь как! Мне такие рубаки ой как нужны — и порох нюхать, и смерти не бояться. Не боишься? — воскликнул Никифор.

— Нет… Привычный я…

— Пойдешь ко мне войсковым старшиной? — улыбнулся атаман.

— Отчего ж не пойти? Пойду. Только где оно у вас, войско-то? — поинтересовался Федор.

Атаман нахмурил брови. Ведь его и самого мучил этот вопрос. Что и говорить, людей у него покуда мало.

— Коль есть казаки — считай, есть и войско, — говорит.

— И то верно… — произнес Федор.

— Вот и договорились… — Неожиданно он притянул Федора за рукав и прошептал ему на ухо: — Только ты молчи, что у Разина-то служил. Не то найдутся злые людишки — выдадут Разбойному приказу. Там уж не пожалеют…

— Ха! Меня виселицей не испугаешь, но слова твои запомню, атаманушка, и доброту твою не забуду. Если позовешь — всегда приду к тебе на выручку, — ухмыльнулся Опарин.

— Отлично! — сказал Черниговский. — Теперь бегом ко мне в приказную избу. Буду тебя брагой угощать. Зови и жену с детьми. Наверняка не слишком жировали в дороге, поэтому отъедайтесь понемногу.

Федор пошевелил рукой свою давно не чесанную бороду, словно ловил какую-то мысль, и произнес:

— Нам бы угол какой на первый случай найти…

— Не переживай, казак, найдем вам место, — пообещал атаман. — Можете пока у меня пожить… Я ж ведь вдовый, поэтому места точно хватит. Потом сами отстроитесь… Эй, где там Макейка? — кликнул он своего порученца.

— Так ведь его нет. Сказал, у него убежал конь, и он пошел искать животное, — вышел из приказной избы на крыльцо писарь Ерофеев.

— Непорядок. Почему мне об этом не доложили? Кто нам с гостями накроет стол? — покачал головой атаман.

— Я, атаманушка!.. Я вам и накрою… У меня там каша в чугуне варится… Хлебца нарежу, огуречиков соленых, груздочков положу — чем не еда? — выбежал на крыльцо дежурный казак.

Приказная изба была для атамана и местом службы, и одновременно жильем. Все же текущие дела там выполнялись дежурным казаком, которого ежедневно назначали по графику, и только делопроизводство вел штатный писарь.

Речь шла об обыкновенной рубленой избе с небольшой терраской и покоями: передней, горницей, в которой решались казенные дела, спальней и кухней, где порой хозяйничала приходящая женщина.

Погостив пару дней у Никифора, Опарины решили, что доставляют ему много хлопот, и нашли себе другой приют. Остаток лета и зиму они рубили избу, поэтому к весне она уже была готова. Крепкая изба получилась, просторная, с крышей из теса, а то ведь иные норовят все делать на скорую руку, поэтому и избы получались не слишком теплые и приземистые, с одной небольшой горенкой, которая служила и гостиной, и спальней, и одновременно кухней. Такие посконные избы в основном находились по Амуру. Глянешь — кругом соломенные крыши. Ведь крыли соломой не только избы, но и амбары, и риги, и конюшни.

Федор же хотел для семьи чего-то принципиально иного. Лес хорошо подходил для стройки — смольчак и меньше черного. Чернолесье.

Черниговский не стал торопить Федора. Ничего, мол, служба подождет — устраивайся. Пока суд да дело, Федор купил строевого коня, справил себе новый казацкий кафтан, достал припрятанную до поры сабельку, а когда освободился от домашних дел, вышел на службу.

Так и потекла жизнь. Походы, учения, сборы ясака, ночные дозоры, разъезды… Без кровавых стычек тоже не обходилось. Чаще всего албазинцев беспокоили маньчжуры и преступники-азиаты, которых называли хунхузами, но присутствовали еще и свои разбойные люди, не говоря уже про непокорных тунгусов… В общем, дел хватало.

Казаки сначала все приглядывались к Федору, а потом приняли и зауважали. Медовуху пьет, законы казацкой вольницы почитает, в бою дерется как зверь. Кроме того, жалостливый. Где надо было бы по морде вдарить, он обходился крепким словом. Одна беда — любил женщин. Это, мол, у него с Дона, где, по разговорам, тьма-тьмущая заморских наложниц. Поэтому там немало рождается чернобровых деток. Где-то, видно, и у войскового старшины не один такой маленький турок растет.

Больше всего Федор понравился атаману. Как говорил он об Опарине: и голова светлая, и рука крепкая, да и совесть чиста. На таких можно положиться. Один раз только и вспылил на него, когда тот привез в острог маньчжурскую пленницу.

— Чего будем делать с твоей косоглазой? Красотка-то, сам видишь, непростая. Узнают маньчжуры о ее новом доме — вот шуму-то будет! — вопрошал Никифор.

— Не отдам я Саньку!.. Умру, но не отдам, — заявил Федор.

С другим у атамана разговор короткий, а тут он сжалился.

— Если не можешь без нее — живи… — сказал он. — Бабу твою все равно жалко. Хорошая она у тебя, Наталья-то. Мне б такую женку. Однако с бабами мне всю жизнь не везло. Одни изменяли, другие рано умирали, — неожиданно нахмурился он. — Последняя так и вовсе погибла от рук злодея… Теперь уже и боюсь свататься к кому. Вдруг такая же история выйдет?

…Чутко идут кони, фыркают. Чуют, чуют чужой дух… Тайга она и есть тайга — в ней всякой нечисти пруд пруди, подумал Федор. Оттого и беспокоятся кони. Впрочем, до Агафона Огуменника еще дальше. Это тогда леший ночью из лесу выходит, чтобы подурить. Особенно пашенным достается — нечисть-то чаще в поле любит пошалить, снопы по гумнам раскидать. Вот и стерегут ее мужики в вывороченных тулупах с кочергою в руках…

— Слушай, атаман… Чего-то мы про нашу молодежь забыли! Не пора ль ее уже ставить в строй казацкий? Бродят, понимаешь, целыми днями… У пашенных они всегда при деле, а наши-то лоботрясами растут, — снова зазвучал в темноте голос Федора. — Сам видишь — народу у нас не слишком много, а тут маньчжуры подступают к границам. Где нам силу брать? Молодежь хитрая. Дай им острую саблю и коня — они бы кое-кому из нас, старых казаков, нос-то утерли…

Атаман замолчал. То ли заснул, а может, размышлял.

— Чего молчишь, атаман?

— Чего говорить-то? — усмехнулся тот. — Нет у меня для них ни сабель, ни коней. Тогда какой может быть разговор?

Ведь прав атаман, подумал Федор. Не в его власти распоряжаться государственной казной. Но есть же какой-то выход!

— За трофеем надо идти, за Амур. Царь-то про нас, видно, забыл… Ни оружия с выпивкой, ни чего другого не шлет. Может, ему уже и не нужен Амур-то? Атаман, нужен он ему или нет? — сказал Опарин.

— Нужен. Только что-то не ладится у него там. Все с Европой воюет… Из-за того, говорят, и казна пуста. Так чего ж еще ждать?

— Вот я и говорю: нам нужен трофей. Только прикажи, атаман, — я все, что надо, достану, — жестко не отступал от своего Опарин.

— Оно б ничего, но царь нам велел больше не гулять в маньчжурские земли. Вот и якутский воевода в последней своей речи говорил, что бросит в темницу всякого, кто разозлит верховного хана, — вздохнул Никифор.

— Да-а. Все же можно попытать счастья, — протянул Федор.

— О, как ты уперся! — улыбнулся атаман. — Что ж, смелого ищи в тюрьме, глупого — в попах. Так, кажется, у нас говорят? Нет, Федя, не рискну я противиться царской воле. Он меня один раз уже простил, а во второй раз не станет.

— Это ты про то, как илимского воеводу убил? Расскажи, как все было, повесели мою душу…

Атаман, видно, не хотел ворошить старое.

— Забавляйся своими подвигами, а в мои дела не суй свой нос… — резко оборвал его атаман, видимо, не собиравшийся ворошить старое.

Федор оторопел. Чего атаман так вдруг?.. Его взяла обида. Он придержал коня, чтобы отстать, но тут, судя по всему, Никифор понял свою ошибку:

— Ты, Федя, сильно-то на меня не обижайся, — сказал он. — Пойми, дело давнее, и я…

Никифор не успел договорить. Неожиданно в нескольких метрах впереди раздался громкий треск, и следом огромная пушистая сосна тяжело и с грохотом рухнула на землю. Вновь послышался треск и грохот упавшего дерева. Только теперь позади казачьего строя. Тут же из темноты посыпалась картечь.

— Маньчжуры! Это маньчжуры! Они нас порубят! Убегаем отсюда, товарищи! — зашумели застигнутые врасплох казаки.

Паника — хуже врага.

— Хватит! Слушайте мою команду, казаки! Сабли! Вперед! За мной! — вне себя от ярости закричал атаман.

Голос атамана отрезвил казаков. Выхватив из ножен сабли и дав шпоры коням, они помчались следом. Только впереди было разлапистое дерево, и им не удалось взять его с ходу. Тогда атаман повернул их назад, но и там на их пути лежала преграда.

Чего делать? — лихорадочно думал Черниговский. С обеих сторон — вся в буреломах непролазная тайга. Хоть бы пятачок какой был для маневра, а так и развернуться особо негде. Одним словом, ловушка.

На помощь приходит старшина.

— Атаман, надо спешиться, а то нас как воробьев из мушкетов посшибают… — закричал он Никифору.

— Дело говоришь, Федя! — тут же согласился атаман. — Казаки, давай коней в лес и в ружье!..

Тут из темноты, на тронутый лунным светом наезженный путь, вопя на все лады, выскочили какие-то люди. Их было много. Одни стреляли на ходу, а другие угрожающе размахивали саблями и топорами.

— Это же воры! Воры, в бога их душу мать! Бей их, злодеев! Бей! Пускай знают, как казаков обижать! — закричали казаки.

Завязался бой, и застонала тайга, содрогнулась от звона и скрежета металла, от ядреной русской брани, предсмертных криков и воплей раненых.

Ревут казаки, точно звери, почуявшие кровь. Храпели боевые кони, метались по кругу, ступая тяжелыми копытами по трупам врага.

— Атаман, жив ли?! — закричал старшина, бросая Киргиза в самое пекло боя.

— Жив, Федя! Рано мне еще помирать…

— Вы, мои верные товарищи? Ты, Васюк?..

— Живой! — отвечал тот.

— Ты, Гридя?

— Что со мной случится?

— Ты жив, Иван Шишка?

— Еще и тебя переживу!

— Фома?

— Тут я, живой!

— Семен?

— Цел я, цел! Чего и тебе желаю…

— Вы, братья Романовские?

— Мы живы! — за обоих ответил Григорий.

— Карп?

— Живой!..

— И я живой, старшина! — подал где-то рядом голос Мишка Ворон.

— Тогда все хорошо… И-ех! — воскликнул Федор и с плеча развалил надвое очередного злодея.

Бой был недолгим. Албазинцы быстро управились с преступниками. Не на тех, как говорится, напали. Казачки-то эти и крымских татар били, и турок, и персов — отчего же им со злодейской шайкой не справиться? Порубили их, а кто жив остался, того по рукам и ногам повязали и бросили на землю. Потом сели перекурить. Слишком нервным вышел бой. Задымили трубки, запыхтели, и едкий ядреный дух разошелся по всей тайге…

 

Глава восьмая

СЕВА ДЕНЬГА ПО КЛИЧКЕ КРЫСА

1

Они сидели на сырой земле и волком глядели на казаков. Убийцы, конокрады, воры… Солнце еще не успело пробиться сквозь полосу леса, и поэтому рожи пленников было трудно разглядеть в мутной предрассветной дымке.

— Эх, вы, живете в лесу, молитесь колесу! — глянув на них исподлобья, изрек атаман. — Ладно, говорите, кто из вас главарь. Ты? — ткнул он рукоятью нагайки в грудь первого попавшегося упыря. Тот лишь ухмыльнулся и опустил глаза. — Может, ты? — пнул он сапогом другого. — Молчите? Так знайте: кто укажет мне на главаря, тому я подарю свободу.

Никто из лихих людей и теперь не открыл рта.

— Что ж, коль так, — на сук их всех! — обернулся он к товарищам. — Собакам положена собачья смерть!

— Стойте! — неожиданно подал голос один из пленников. — Стойте! Я вам укажу на главаря…

— Вот как! — склонившись над ним, произнес атаман, пытаясь разглядеть его лицо. — Давай, говори… Смотри у меня — вместе со всеми вздерну на березе.

Это был сподручник главаря шайки по кличке Шароглазый. Огромный и сильный, он сейчас сидел на земле и дрожал от страха. Жить ему хотелось, жить, а тут такое…

— Шайтан у нас за главного, — указал он глазами на сидящего рядом с ним тщедушного косматого человечка, одетого в измазанный грязью старый кафтан.

Никифор даже крякнул от удовольствия.

— Так ты, значит, и есть тот самый Шайтан? — обратился он к косматому. — Долго же я на тебя зуб точил, но вот теперь ты попался мне, окаянный. Больше не будешь со своей поганой братвой честной народ грабить. Все, отвоевался! Даже судить мы тебя не станем — тотчас же на березе вздернем, а вместе с тобой и всех твоих дружков.

Пленники опустили головы. Вот и настал их последний час, хотя они знали, что когда-то это все равно произойдет, и поэтому были готовы ко всему. Шароглазый думал иначе.

— Барин, а, барин? Ты ж обещал помиловать того, кто укажет на главаря. Отчего тогда не отпустишь меня? Отпусти душу на покаянье, не губи напрасно.

Никифор усмехнулся.

— Доносчику — первую плеть! — воскликнул он и с чувством прошелся по спине детины нагайкой.

Шароглазый даже не вскрикнул.

— Теперь иди… Я свое слово держу, — сказал атаман.

— Благодарствую, барин! Век за тебя буду молиться, — радостно воскликнул бандит.

Его освободили от пут и отпустили на все четыре стороны.

— Эх, забодай меня коза! Слышишь, атаман, главарю тоже надо перед смертью как следует врезать! — предложил Игнашка Рогоза. — Он и на том свете должен помнить про нас.

— Так всыпь! Чего ждешь? Мы тут пока с товарищами посовещаемся, — сказал атаман.

Надо было принять окончательное решение по поводу бандитов. Никифор отвел казаков в сторонку, и только Федор ненадолго задержался.

В это время солнце выглянуло из-за деревьев и осветило лица пленников.

— Стой-ка, Игнат! — невольно взглянув на пленников, остановил Федор товарища, который, вынув из-за голенища нагайку, уже собирался угостить ею Шамана. — Дай я на рожу этого поганца взгляну. — Он наклонился, некоторое время внимательно изучая лицо главаря. — Какой же это Шаман? — неожиданно и с каким-то непонятным злорадством произнес он. — Нет, братцы, не Шаман, а мой старый знакомый Сева Деньга… Ну, здорово, Савелий! — усмехнулся ему в лицо казак. — Не ожидал меня встретить? Мир тесен…

— Федор?.. Ты? Выходит, жив? Я-то думал, тебя тоже вместе со Степаном Тимофеевым убили, — искренне удивился тот.

— Да нет, как видишь, живой. Видно, Бог меня сберег. Для чего, спросишь? Хотя бы для того, чтобы я тебя, гадину этакую, нашел и отрубил башку, — нахмурил брови старшина.

Пленник побледнел, отлично зная причины ненависти этого казака.

…Савелий, Сева Деньга по кличке Крыса когда-то служил в Москве чиновником-целовальником. В столице, как и повсюду, для выпечки хлеба строились специальные избы, где работали хлебники. Они пекли сброженный хлеб из ржаной муки. Это было большим искусством, и основывалось оно на применении специальных заквасок. Секрет их приготовления держался в строжайшей тайне, передаваясь из поколения в поколение.

Еще в царствование Ивана Грозного был установлен строгий государственный контроль не только за ценами на хлеб, но и за качеством. Царский Указ 1626 года «О хлебном и калачном весу» утверждал порядок установления цен на двадцать шесть сортов хлеба из ржаной муки и тридцати сортов — из пшеничной. Для наблюдения за выполнением этого указа назначались хлебные приставы — целовальники. Их обязали «ходить по улицам, переулкам, малым торжкам и взвешивать хлебы ситные, решетные, калачи тертые и коврижечные мягкие». Если целовальник находил, что хлеб и калачи маловесны или продаются по «дикой» цене, виновных тут же подвергали весьма ощутимому штрафу. Злостным же нарушителям назначалась порка.

При Алексее Михайловиче в Белокаменной уже работали огромные пекарни. Самая крупная находилась в Измайлове и именовалась «хлебным дворцом». Такой дворец соорудили и в Кремле. В государевой пекарне трудились более семидесяти пекарей, и слава об их искусном труде, а также, конечно, об ароматном хлебе и кренделях выходила за пределы государства.

Кличку Крыса Севе дали хлебопеки, которых он безбожно обдирал. За это Севу сажали в арестантскую тюрьму — блошницу — для следствия, откуда, подкупив стражников, он бежал на Дон. Как говорится, дешево по тюрьмам проживать, но накладно. Или еще: в тюрьму широка дорога, а оттуда тесна.

В то время на Дон бежали все, кому не лень. Бежали варнаки — каторжные люди, бежали воры и праведники, но больше всего было крестьян, страдавших от непосильного гнета своих хозяев.

При Алексее Михайловиче, укреплявшем свою самодержавную власть, дали права и высшему служилому сословию — начальникам приказов, дьякам, воеводам, вообще всем тем, кто стоял на степени какого-нибудь начальства. Из-за этого возникли злоупотребления властью и притеснение народа. От чиновников страдали все — и посадские, и ремесленный, и торговый люд, а уж о крестьянах и говорить нечего. Непосильное чиновное ярмо часто становилось поводом для волнений и бунтов. Боясь народного гнева, царь, кроме правительствующих и приказных людей, находил себе опору в стрельцах, которым тоже многое дозволялось.

В эти же годы росло крупное землевладение вотчинников и помещиков. В их интересах по Уложению 1649 года отменили сроки сыска беглых крепостных. Крестьяне бежали от своих помещиков на юг, за пределы оборонительной засечной черты, созданной для южных окраин от нападения недругов, преимущественно крымских татар. В большинстве своем люди бежали на Дон, где отсутствовал всякий сыск. Там беглые становились казаками, пополняя Донское казачье войско. Новые люди еще не успевали обзавестись имуществом и хозяйством, в отличие от многих старых казаков, и поэтому они пополняли ряды бедноты. Поскольку турки в Азове укрепили выход из Дона в море и морские походы стали делом более трудным, чем до Азовского осадного сидения, то беднота все чаще стала ходить в походы на Волгу для грабежа купеческих судов. Царь пребывал в ярости, требуя прекратить подобные деяния. Да куда там! Разбойничьи походы так и продолжались.

Тем временем стали возникать конфликты и в самом Донском войске между бедным казачеством и верхушкой Войска, состоявшей из обеспеченных казаков, которых на Дону называли «домовитыми». Войсковые власти, испугавшись смуты, просили царя прислать из Москвы дополнительное жалованье для раздачи бедным, но в связи с непрекращающимися войнами московская казна пустовала.

Вот тогда-то и всплыло из глубин казацкой вольницы имя Степана Тимофеева Разина, крестным отцом которого являлся прославленный воин, войсковой атаман Корней Яковлев. Таким же храбрым и удачливым воином был и сам Степан, водивший свои казацкие дружины на крымских татар и турок. Тут он неожиданно плюнул на все свое славное прошлое и примкнул к бедноте.

Вначале люди дивились. Отчего, мол, сын знатного казака Тимофея Разина, того самого, сумевшего в свое время для блага Московии сговориться с воинственными калмыками, вдруг снюхался с беднотой.

Впрочем, и самые близкие товарищи не понимали поступков казака, решив, что Стенька просто занимается глупостями. Другие уверяли о вдруг проснувшейся в нем жалости к обездоленным. Третьи же настаивали на простом опьянении казачьей вольницей.

Все началось с того, что в 1666 году большой отряд казачьей бедноты вышел с Дона и двинулся в центр Московии, к Воронежу, а затем к Туле. Вел его атаман Василий Родионович Ус. Казаки хотели наняться на царскую службу, чтобы получать жалованье, но в царской казне отсутствовала нужная сумма, и на службу их не приняли. Пришлось людям вернуться на Дон. С ними ушло немало крепостных. После этого положение на Дону и вовсе стало напряженным.

Весной 1667 года начался новый поход донской казачьей бедноты, на этот раз на Волгу. Его возглавил Степан Тимофеевич Разин. Вроде шли как всегда за добычей — «за зипунами», а вылилось все в настоящий бунт, бессмысленный и беспощадный. В Царицыне казаки заставили воеводу дать им кузнечные снасти, необходимые в походе, после чего они приступом взяли крепость — Яицкий городок, — находившуюся в устье реки. Перезимовав там, они вышли в Каспийское море и двинулись во владение персидского шаха. Захватив богатую добычу в прибрежных селениях, казаки отправились на зимовку на южном побережье Каспия. Весной в морском сражении они разбили персидский флот, после чего, опасаясь подхода свежих сил противника, ушли к Астрахани, где воевода князь Прозоровский направил против восставших стрельцов, заставив их уйти в море.

Опасаясь нового похода Разина в Персию, власти Астрахани, чтобы не испортить окончательно отношений с шахом, решили вести с казаками переговоры. Их даже впустили в город, где они пили мед и щедро раздавали народу свои трофеи. После этого слава об атамане и его войске разошлась по всей Волге.

Осенью 1669 года разинцы вернулись на Дон и встали лагерем вблизи впадения в Дон речки Кагальник, где и провели зиму. В апреле 1670 года Разин со своими казаками объявился в Черкасском городке. На войсковом круге он заявил атаману Корнею Яковлеву: мол, ты владей своим войском, а я буду владеть своим. Это означало раскол среди донского казачества, после чего власть на Дону перешла к Разину.

В мае того же года повстанческое войско Стеньки Разина начало поход по Волге. Захватив Астрахань и Царицын, разинцы двинулись вверх по реке. Они заняли Саратов и Самару, а в в начале сентября подошли к Симбирску. Город очень хорошо укрепили, и Разину с товарищами пришлось долго его штурмовать. Пока шел штурм, восстание охватило почти все Поволжье. Из городов и уездов вначале небольшими ручейками, а потом целыми людскими потоками люди вливались в войско бунтовщиков.

В это время брат Стеньки Фрол во главе казачьего отряда шел вверх по Дону. Он взял город Острогожск, но под городом Коротояком в сентябре 1670 года потерпел поражение.

2

Решающие бои за Симбирск развернулись в начале октября. На помощь осажденному городу, где его гарнизон из последних сил отбивал атаки Разина, подошли войска князя Барятинского. Несколько дней продолжалась битва, но из-за явного перевеса разинцы потерпели поражение. Сам же атаман «был рублен саблею и застрелен из пищали в ногу», и его, полуживого, казаки доставили на Дон.

В это время на Дону оживились противники Разина под предводительством самого Корнея Яковлева. Именно эти казаки попытались восстановить связь с Москвой, прерванную после того, как Степан Тимофеев отстранил от власти войсковую верхушку. Москва, недовольная слабостью Донского войска, согласилась восстановить отношения с казаками с тем условием, что они поведут решительную борьбу с мятежным атаманом, возьмут в плен Степана вместе с его братом Фролом и доставят их в Москву. Казаки встали на перепутье — ведь у донских существовало неписаное правило, по которому они не выдавали своих людей царю. Так как быть?

Казацкая верхушка решила нарушить вековой закон Дона. «Взять и выдать!» — получили приказ.

Собравшись с силами, верные атаману Яковлеву казаки 14 апреля 1671 года пошли походом на Кагальницкий городок, где находился Разин со своими людьми. Завязался бой.

— Степан Тимофеевич! Веди нас на злодея! — обращались товарищи к атаману. — Если не можешь сесть на коня, хоть слово свое скажи, утешь казаков, приободри — тогда они горы свернут.

Разин не мог подняться с постели после тяжелых ранений. Что тело без головы? Побили разинцев казаки Корнея Яковлева.

Понимая свой проигрыш, верные Стенькины товарищи прорвали вражье кольцо и увезли атамана в степь. Там в одном из хуторов и спрятали его.

Среди оставшихся верными атаману казаков был и Федор Опарин, а вот Сева Деньга оказался тут случайно. Не сумев в одиночку сбежать из городка, он примкнул к небольшому отряду разинцев, который сумел оружием проложить себе путь и скрыться вместе с привязанным к седлу больным предводителем.

Несколько дней они скрывались в степи. Видели, как рыщут окрест люди Яковлева, пытаясь отыскать Степана Тимофеевича. Не найдя его среди убитых, противники стали пытать пленных, пытаясь дознаться, куда подевался их вожак, но те молчали. Одни оттого, что ничего не знали, другие же не думали предавать любимого атамана.

Тогда Яковлев разослал по всему Дону специально обученных людей, которые обещали всякому, кто укажет на Стеньку Разина, сто рублей денег. Хотели поймать беглеца на золотую удочку. Тех же, кто прячет государственного преступника, будут долго пороть, пока они не издохнут.

Нашелся-таки Иуда. И откуда Сева Деньга только прознал про награду, да только однажды ночью он тихонько вышел из укрытия и подался в сторону Кагальницкого городка, занятого казаками Корнея Яковлева.

— Кто тут?.. — услышал он вдруг за спиной знакомый голос земляка Федьки Опарина, стоявшего в ту ночь на карауле.

— Да я это, Федь, Севка Деньга — испуганно проговорил Савелий.

— А-а… Зачем ты вдруг вздумал бродить в темноте? — спросил его Федор.

— Естественные надобности справить… — тут же нашелся хитрый Деньга.

— Давай, иди. Только не слишком-то ногами стучи. В степи все слышно, — предупредил его караульный.

Правильно говорил Федор. Степь она и есть степь. Здесь каждый звук в птицу превращается, и летит потом далеко-далеко, разнося по миру добрую или плохую весть. Если не так, пропустил бы он врага, а так услышал под утро где-то вдалеке конский топот и тут же поднял тревогу.

— Как же они вынюхали нас? — усаживая израненного брата на лошадь, подивился Фрол Разин. — Или какой хитрец выдал? Вроде среди нас не было обманщиков…

«Оказывается, были, — завидев одиноко стоявшую у коновязи лошадь Севы Деньги, — подумал Федор. Ничего… Гора с горой не сходится, а горшок с горшком уж точно когда-нибудь столкнется. Встречу — убью!»

Далеко уйти Степану Тимофеевичу и его товарищам не удалось. В степи нигде не спрячешься, не отсидишься. Догнали-таки казаки Яковлева беглецов. Думали, возьмут их числом, но нет! Разинцы дрались так отчаянно, защищая своего атамана, что противнику пришлось звать подмогу.

Когда Степан понял критичность всей сложившейся ситуации, то крикнул брату:

— Фрол, братишка! Давай, уводи людей! Им я нужен, а не вы… Собирайте новое войско и идите на Москву. Там все зло великое сидит, от него и избавите народ… Не перечь атаману! Вперед!

Не все казаки ушли с Фролом. Были и те, кто решил защищать Стеньку Разина до конца. Люди Яковлева одних порубили саблями, а других вместе с мятежным атаманом взяли в плен. Среди этих невольников оказался и Федор Опарин, наотрез отказавшийся оставить вожака. Так их всех вместе и доставили в Черкасский городок, после чего, посадив в глухие кандалы, под охраной отправили в Москву. Атамана, для контроля и всеобщей потехи, везли в железной клетке, установленной на телеге, тогда как его товарищам весь долгий путь пришлось преодолеть пешком.

В Москве колодников определили в Земский приказ и посадили на цепь. Когда Федьку с товарищами, измученных дорогой и голодных, ввели в открытые настежь дубовые ворота, и он увидел посреди широкого, обнесенного забором двора, раскинувшегося аккурат против суконных рядов, знакомые ему с детства мрачные очертания палат из толстых бревен, он тут же понял — это конец. Сотни, а может, и тысячи, буйных голов свели отсюда на лобное место. Прежде их подвергали нечеловеческим пыткам, поэтому казнь для многих из них уже не казалась такой страшной.

Вот и сейчас узников долго пытали. Их жгли каленым железом, подвешивали на крючьях к потолку, били плетьми и рвали щипцами ноздри. Федор после таких мучений ослаб телом и духом и начал уже прощаться с жизнью, как вдруг в одном из стражников он узнал своего двоюродного брата Прохора, и в нем затеплилась надежда.

— Проша, родной! — улучив момент, когда никого из служивых не было рядом с колодничьей, позвал он того.

Федора только что сняли с дыбы, и на его мускулистой белой спине вперекрест лежали багрово-синие свежие рубцы от ударов кнута. Трудно узнать в этом истерзанном и харкающем кровью человеке некогда могучего красавца, на которого пялились все посадские девки. Федька, друг детских забав Прохора. Он стоял, ухватившись за железные прутья решетки, отделявшую колодничью от коридора, и с надеждой глядел на стражника Прохора. За спиной последнего, на каменном полу, стонали и корчились в агонии какие-то черные тени.

— Федька, ты? — не верил своим глазам Прошка.

— Я, а кто ж еще? — пытался улыбнуться Опарин, но не получилось, так как на его лице после всех пыток не осталось живого места.

Прохор покачал головой.

— Гляди, как тебя разу красил и-то! Едва узнал, — покачал головой Прохор. Потом, подойдя к решетке, тихо произнес: — Тоже, значит, с Разиным знаком? Как тебя угораздило в злодеи-то податься?

Тут будто стон вырвался из груди Опарина.

— Не злодей я, брат… Мы просто шли дать людям свободу…

— Свободу! Кому она нужна, ваша свобода?.. По мне, так лучше несвободным, но живым, а вот для тебя уже веревка готова… — ухмыльнулся Прохор.

— Так помоги мне выбраться отсюда, а, брат? Не хочу, понимаешь?.. Не хочу я умирать! У меня семья.

На губах Прохора горькая усмешка.

— Про семью вспомнил!.. О чем ты думал, когда на Дон свой бежал? — заиграла горькая усмешка на губах стражника.

— Ладно тебе, Проша, и без того тошно. Ты лучше скажи, как там мои? Все ли живы-здоровы?

— Пока живы, но ведь ты же и их под монастырь подведешь. Прознает кто из приказа про твою семью в Китай-городе, и деткам твоим с женой не поздоровится.

— Да?

— Вот тебе и да…

— Тогда мне нужно обязательно на свободу. Помоги мне сбежать, а, братец? Я тогда жену с детками в охапку — и поминай, как звали… Уйду туда, где Макар телят не пас.

— Есть ли такие места? — удивленно спросил родственник Опарина.

— Есть! Зовутся они Сибирью.

Прохор, как человек добросердный, решил помочь брату, и однажды, когда из камер выносили очередных мертвецов, а то были те, кто не выдержал пыток, он самолично вытащил на своем горбу Федора.

— Ну, ни пуха тебе! Бог даст, еще увидимся… — сказал Прохор на прощание.

3

Когда-то Федор и Прохора звал с собой на Дон. Тот тогда промышлял с отцом соленой рыбой и сильно бедствовал, испытывая на себе непосильное посадское тягло.

Хотя поначалу дела у них шли вроде неплохо. Особенно когда в 1653 году по приказу торговых людей во всем государстве была заведена единая рублевая пошлина по десять денег с рубля. Взамен этого отменялись иные многочисленные пошлины, хотя далеко не все.

Пользуясь покровительством государя, чиновники в конце концов так обнаглели, что перестали бояться Бога. Денежные налоги превратились в сплошные поборы. Теперь нельзя было шагу ступить без дани — оброка. Трудные времена наступили для Прохора и его семьи: ведь кроме стариков он кормил еще и жену с тремя детьми.

Тут Федор… Давай, говорит, брат, махнем на Дон. Там, говорят, рай земной, а люди живут вольно и богато. Разбогатеем и семьи свои к себе заберем.

Прохор — человек совсем иного склада, не авантюрист. Чем, говорит, бросаться головой в омут, гораздо лучше дождаться иных времен.

В детстве и он, подобно Федору, мечтал о дальних странствиях. Прохору снились какие-то сказочные города, где люди живут счастливо и вольно, не то что в их вечно воюющей и страдающей от нужды Московии. Он вырос — и все изменилось. Мечты остались в прошлом, и теперь все мысли Прохора только о том, как накормить семью.

Федор же не оставил свою мечту. Он не хотел повторять судьбу своего отца-священнослужителя без гроша за душой. Как он только ухитрился пятерых детей поднять на ноги? — удивлялся сын.

Первый раз мысль о побеге за Дон появилась у Федора, когда ему стукнуло восемнадцать.

Он хорошо помнил то время. Осень. В воздухе пахло сыростью после утреннего дождя. Вдоль кривых и выстланных тесом скользких улиц Китай-города полз туман. Стучали копыта лошадей. То ли князь со свитой проехал, то ли боярин. Изредка из тумана вырастали черные фигуры стрельцов с бердышами на плечах, двигавшихся в Кремль на смену караула. Вдруг раздавался бой часов над Спасскими воротами, которому тут же начинали вторить удары в чугунную доску где-то у боярских и купеческих домов.

Рань такая, а в сумеречных рядах перед Кремлем уже шел торг. Повсюду возы с товаром. Площадный дьяк в сопровождении двух стрельцов ходил между возов в длиннополой, расшитой шнурами рубахе и лисьей шапке на голове, собирая подписи. Звенели деньги, шедшие на царя, на церкви и на монастыри.

Все какое-то неясное вокруг, унылое, словно дождь смыл с лица города всю краску. Даже некогда веселенькая кремлевская стена из красного кирпича выглядела в столь раннюю пору черной и угрюмой.

Федька еще не успел отойти ото сна, поэтому весь путь от дома шел, позевывая и зябко ежась, втянув шею в ворот зипуна. Мимо с лукошками, мешками на горбу и котомками с ремесленным инструментом двигались люди. В рассветных сумерках не разбежишься, и они постоянно толкались, налетали на ходу друг на друга, грубо бранились, а после шли дальше.

Так каждый день. Сонный и печальный, приходил Федор Опарин в Иконный терем. Надевал замазанный в красках и клею передник, обвязывал лоб пеньковым венчиком, чтобы в глаза не лезли масляные пряди волос, и начинал работу.

Когда-то в детстве его сюда привел отец, который считал живописное дело весьма перспективным, а главное — оно всегда будет в цене, так как художества нравились самому царю. Это тебе не блюдца глиняные и стаканы расписывать красками. Тут, брат, дело серьезное, творящееся не как-нибудь, а по уставу и под присмотром самого великого государя и патриарха. Не случайно великий царь всея Руси Алексей Михайлович подарил иконникам окружную грамоту и, сам бывая в тереме, часто щедро жаловал мастеров своей царской брагой, знатной одеждой и прочими царскими благами. Поэтому мастера работали с прилежным старанием, помня о святом назначении дела и его почитании святыми апостолами Христовой церкви.

Федька как раз особым прилежанием не отличался. У него были хорошие мужицкие руки, и его тянуло туда, где требовалась настоящая мужская сила. Зачем ему эти иконы! Другое дело — мешки с углем на горбу таскать или же с пудовым молотом в кузне управляться…

Не раз просил своего отца, чтобы тот отвел его на угольные склады или хоть в подмастерья к зодчим определил, где он смог бы, ворочая тяжелые бревна, показать свою силу, но тот жизнь прожил, твердо зная, что к чему. «Надорвешься, и чего тогда будешь делать? У отца с матерью на шее сидеть? Не-ет, не получится…» — сказал он сыну.

Разве можно перечить родителям? Пришлось терпеть. За прошедшие годы Опарин многому научился. В Иконном тереме ведь не только писали лики святых угодников, но и создавали планы городов, печатные листы, исполнялись нужды денежного двора, расписывались болванцы, печи, трубы и составлялись всякие расчеты. Иконы тем не менее занимали главенствующую позицию в работе мастеров. Федор с интересом узнал, что честное иконописное дело ведется не кое-как, а по разному старинному обычаю. Всякие иконописные правила повелись издавна, еще от афонских уставов. Икона создавалась по заведенному порядку. Первую и главную основу ее клал мастер высшей категории — знаменщик, который создаст на дубовой или липовой доске нужный рисунок. Дальше в дело вступает лицевщик, пишущий по этому рисунку лик, а долицевщик заканчивал все остальное: нимбы, ризы и другое облачение. Довершал работу мастер травного дела. Тот писал вокруг святых угодников небо, горы, пещеры, траву, деревья, наводил золотые звезды на небо или солнечные лучи. После этого златописцам оставалось сусальным золотом обвести венчики и поле иконы.

Федор начинал с самой низшей ступени. Готовил иконные доски, клеил их, выглаживал хвощом. Когда чуть повзрослел, дьяк, под чьим присмотром работали мастера, перевел парня в рабочие-растиратели, вместе с другой группой рабочих, готовивших левкас — гипс на клею для покрытия иконной холстины. Вроде простая работа, но и в ней были свои секреты, передававшиеся из поколения в поколение.

Выше прыгнуть ему не позволял осуществляющий теремное приказное дело окольничий. Маленький, говорит, еще, чтобы лики святых угодников писать. Тут, мол, не только твердая рука нужна, не только острый глаз, но и особая святость в душе. У тебя душа разгульная. Не возражай — знаю, слышал, как ты девиц-то посадских на сеновалах мнешь.

Правду говорил окольничий. Очень уж любил Федор хорошо провести время, поэтому и решил старый пономарь женить своего сына. Дескать, только баба его к дому привяжет, а уж когда пойдут детишки, то и вовсе станет не до гульбы. Искали родители для Федьки невесту и, наверное, нашли бы, но тут в Москве случился бунт, и стало не до этого.

…Волнения в городе начались еще задолго до того, как заполыхали боярские чертоги. Причиной послужила новая пошлина на соль, введенная Алексеем Михайловичем по совету своего ближнего советника боярина Морозова и товарища Плещеева во втором году царствования. Этой пошлиной хотели заменить разные старые мелкие поборы, в число которых входили стрелецкие и прямые государственные налоги, проезжие пятипроцентные пошлины — мыты и прочее. Такое упрощение должно было служить облегчением для всех, но народу пришлось платить за соль двумя гривнами на пуд больше. Следом чрезмерно поднялась в цене соленая рыба, служившая главной пищей у москвичей. Тут еще последовало разрешение торговать табаком, за что при царе Михаиле Федоровиче резали носы. Все вместе вызвало крайнее недовольство у благочестивых людей, не желавших перенимать иностранные обычаи и называвших табак «богомерзкой травой».

Стал возражать народ, заскрежетал зубами. Вспомнили всё — и новые налоги на соль, и о табаке, и бесконечные поборы чиновников. Начались поджоги боярских домов, угрозы в адрес знати. До вил и топоров не дошло, а вот оборот соли в Москве резко сократился. Видя такое дело, царь посчитал нововведения неудавшимися и велел вернуться к прежней политике.

Народ вроде успокоился, но, как оказалось, ненадолго. Через два года в Москве вновь начались волнения, ведь поборы чиновных людей так и не прекратились. Ко всему прочему, люди испытывали недовольство текущей государственной политикой, когда «белые слободы» столичной знати освобождались от всех налогов, тогда как остальным посадским не было никаких послаблений.

Обратились к царю с прошением навести порядок. Никакие просьбы до того не доходили, ведь всякое прошение также решали чиновники.

Тогда возле церквей стали собираться на сходки толпы народа. Возмущенные люди захотели остановить царя силой, когда он будет проезжать улицей, и потребовать у Алексея Михайловича расправы над лихими слугами. В первую очередь над царским родственником, боярином Борисом Морозовым, ставшим самым влиятельным человеком в государстве, а также над его сподручниками Леонтием Степановичем Плещеевым и Петром Тихоновичем Траханиотовым. Первый заведовал Земским приказом, а второй — Пушкарским. Это они устраивали поборы, сажали в тюрьмы ни в чем не повинных людей и выбивали силой взятки. Они же задерживали жалованье служилым людям и потакали иностранным торговцам во вред своим.

Еще люди хотели потребовать от царя созыва Земского собора, чтобы тот принял новое Уложение законов, при этом законов справедливых и всех устраивающих.

Федор помнил, как все тогда началось. Ближе к полудню вдруг загудели в церквях колокола, будто тысячи медных душ слились в единый могучий стон. За окном кто-то громко прокричал:

— Эй, народ! Собирайтесь в кучи! Идем Морозова с его сподручниками грабить!

— Побьем злодеев! Хватит этим разбойникам над нами издеваться! — послышалось в ответ.

— Правильно! Изгнать поганого Морозова!

— К тюрьме! Выпустим арестантов!

— Бояр солить идем!

— А стрельцы? Будут мешать.

— Стрельцы тоже с нами заодно!..

Услышав подобные новости, художники заволновались. Что же там такое творится-то? Вот бы взглянуть хоть одним глазком…

— Я вам гляну! Так гляну — век будете у меня помнить! Не нашего ума дело, понятно? — услышав слова мастеров, прикрикнул на них дьяк.

Звон колоколов становился все громче и отчаяннее. Еще сильнее колотилось Федькино сердце. Человек он любопытный, и ему не терпелось узнать правду о происходящем. Вечером люди начнут делиться новостями, а ему и сказать будет нечего. Все произойдет без него.

Тут снова за окном голоса.

— Эй, люди! Чего сидите? Бегите к Кремлю! Будем вершить суд над Морозовым да Плещеевым!

Как над Морозовым? Ведь он царский родственник…

— Ниче! И самому царю на орехи достанется!

— Эх, лихое времечко!.. Значит, Бог услышал наши молитвы…

Неужели бунт? — то ли обрадовался, то ли испугался Федька.

Вон уже и языки пламени в слюдяных окнах пляшут, и крики за окном не смолкают.

Дождавшись, когда дьяк уйдет в приказную избу Оружейной палаты, парень украдкой выбрался из терема и, присоединившись к вооруженным палками людям, побежал вместе с ними в сторону боярских палат.

Там, возле этих палат, казалось, собралась вся Москва. Народ, впав в буйство, что-то надрывно кричал, размахивая топорами и кольями. Кто-то поджег боярские конюшни, и в небо вместе с языками пламени поднялся черный дым.

— Где Плещеев? Подать сюда Плещеева! Казнить его будем…

— Ага!.. Чтоб другим приказным крысам неповадно народ грабить…

— Вот-вот, бей дьявольское семя!

— За что бить-то? — спросил Федька крикливого мужика, одетого в старый кафтан без пояса.

— Как за что? Кто народ-то душит? Разве не бояре? — удивился тот.

— Они! — услышав мужичка, крикнул кто-то из толпы. — Вот в Казани, сказывают, народ голову отрубил татарскому князю, который тянул из них жилы.

— Нашим остолопам тоже надо рубить! — призывал горластый мужчина.

— Ах ты, пес паршивый! Дерзкие слова! — неожиданно выросла возле него огромная фигура истца.

Он хотел ударить в набат, но тут народ повалил истца на землю и затоптал насмерть. Кричал, бранился и топтал, да так, что у Федора даже в голове помутилось от страшного зрелища.

— Бей истцов! Бей князей! Бей бояр, псов проклятых!

— Эй, братья! Чего стоите? Давай, жги боярские хоромы! Режь их, толстопузых, не жалей!.. — вдруг послышалось за Федькиной спиной.

Опарин оглянулся и увидел высокого матерого бородача в мохнатой бараньей шапке и длинном казацком кафтане. При нем были пистолет и сабля, висевшая на узком ремешке через плечо.

Кто ж он таков? — удивился Опарин. По виду вроде казак. Но откуда он здесь?

Недолго думая, тот пробился сквозь толпу и бросился к дверям богатых боярских хором. Федька устремился за незнакомцем. Уж больно понравился ему этот лихой человек. И слова-то какие говорит — никого не боится! Его попытался остановить какой-то шнырявший в толпе истец, так мужик одним ударом кулака уложил чиновника наземь. Вот это сила! — восхитился Федор Опарин. За таким хоть в огонь, хоть в воду пойдешь…

Над Москвой продолжали гудеть колокола. То ли то попы тревогу бьют, то ли уже простой люд на колокольни влез призывать народ на бунт.

Возле богатых кремлевских теремов столпотворение. Трещало от людского напора высокое резное крыльцо боярина Морозова. Пестрая людская лавина с топорами и кольями того и гляди, выломав дверь, ворвется в боярские покои.

— Давай! Давай! Круши двери, ломай запоры! — подбадривала первых толпа внизу.

Вот уже в ход пошли топоры. Испуганные морозовские холопы, попытавшиеся было остановить бунтовщиков, полетели вниз. Тут и двери поддались… Разгоряченная и опьяненная своей смелостью толпа ворвалась в боярские покои, заметалась по коридорам, хватая все, что плохо лежит.

— Стой, смерды паршивые! Стой, говорю я вам! Вы на кого?.. На кого, псы поганые, руку подняли?.. Разве забыли, кто я есть таков? — размахивая копьем, попытался остановить их седой дворецкий.

— Да Морозов ты, кровопийца! Бросай свое копьишко! — послышалось в ответ.

Тут же какой-то мастеровой, не успевший в запарке даже снять фартук, выбил из рук старика никудышную игрушку, годную разве только для парадов.

Гудел дом, качались половицы под людской тяжестью — вот-вот рухнут. Толпа, окончательно опьянев от собственной лихости, начала топорами крушить все вокруг. Затрещали стены, повылетали из окон резные рамы с разноцветной слюдой, а там и за мебель взялись. Порубили в куски деревянные столы, лавки, разбили зеркала, сорвали крышку ларца, окованного серебром, выбросили оттуда всю одежду; потом пихали в карманы боярские шапочки, унизанные жемчугом и яхонтами, били о подоконники кокошники, выколачивая из них гранаты и бирюзу. Повсюду на полу были разбросаны атласы и золотая парча. Толпа их топтала ногами, рвала на куски и еще больше зверела. Взявшись за сундуки, вытащили оттуда расшитые золотом одежды, дорогие ткани, меха, украшения и тут же с криками и руганью поделили меж собой.

Народ остановился только пред ликами святых и херувимов, писаных по золоту среди крестов, и то лишь на мгновение, а затем продолжили разбойничать.

— Эй, люди, где вы там? — сдавленным голосом позвал охрану насмерть перепуганный дворецкий. Не дождавшись ответа, закричал: — Матушка! Слышишь меня? Беда…

Старик, растопырив руки, встал у дверей, ведущих в спальню боярыни, не давая бунтовщикам проникнуть в нее:

— Не пущу, поганцы!

Кто-то стукнул его тупым концом топора по голове, и мужчина рухнул всей своей тяжестью на пол.

Ворвались в горенку, а там матушка боярыня перед иконкой на коленях стояла. Дрожала от страха и молилась.

— Ба, сестра царицы! Молодая… Старику мужу, поди, уже и сил на такую красу не хватает — самим позабавиться? Эй, кто смелый?

— Да зачем нам она! Она в чем виновата? — послышался чей-то трезвый голос.

— Ладно, отойдите… Я бы не прочь… — облизнулся рыжеволосый здоровяк в суконной одежде.

— Мы могли бы тебя в куски разрубить, но пожалеем сестру царицы! — крикнул кто-то из бунтарей на прощание.

Какой-то смелый слуга попытался встать на защиту царской свояченицы, но его тут же выбросили из окна, и прислужник разбился насмерть.

4

… 25 мая 1648 года царь в сопровождении свиты возвращался от Троицы, где его остановила толпа. Алексей Михайлович попытался было прорваться сквозь нее, но кто-то уже успел схватить царского коня за узду. Заволновался народ, стал наперебой жаловаться царю на Морозова и его сподручников. Убери, мол, их, государь, иначе народ окончательно погибнет. Молодой царь, решив успокоить людей, заговорил с ними ласково и обещал выполнить народную просьбу. Тем, наверное, все бы и закончилось, и народ разошелся бы по домам, но тут вдруг кому-то из царской свиты взбрело в голову наказать бунтарей. Они направили своих лошадей на толпу и с грубой бранью начали бить кнутами по головам.

Толпа взревела и стала в ярости бросать в своих обидчиков камни. Царю и его свите кое-как удалось унести ноги. Проложив кнутами себе путь, они бросились прочь, а народ с криком — за ними. Смяв ставших на пути караульных стрельцов, разъяренная толпа ворвалась в Кремль.

Пошло-поехало… Ограбив дом царского свояка боярина Морозова и нахлебавшись меда в его винных погребах, пьяные хулиганы с криками и угрозами ринулись к хоромам других бояр. Разнесли терема Плещеева и Траханиотова, а не найдя там хозяев, стали грабить дворы князей Одоевского, Львова, других бояр.

Когда надоело громить бояр, направились к царскому дворцу. Думали и тут поживиться, и заодно свою злобу выплеснуть, но только царь, в отличие от многих бояр, не испугался и сам вышел навстречу бунтовщикам.

Алексей Михайлович стоял на высоком крыльце с золочеными перилами. Складный, широкой кости, в голубом костюме — кабате с накидками, унизанными жемчугом. Его лицо, покрытое светлой бородой, выглядело бледным и несчастным.

Похоже, царь давно ждал гостей, и вот они явились. У многих красные от меда и браги рожи, а глаза дичайшие, как у разбойных людей с большой дороги, которым человека убить проще, чем муху прихлопнуть.

— Государь, ответь-ка народу, зачем твои люди так над ним издеваются? — выступив вперед, спрашивал высокий человек в казацком тулупе. — Или ты думал, у нас у всех безграничное терпение?.. Отвечай, не томи душу!

Царь опешил. Таких дерзких слов он еще никогда не слышал. Стоял и молчал, не в силах открыть рот, но тут ему на помощь вовремя пришел немолодой воевода Долгорукий, который с горсткой бояр вышел из дворца, чтобы поддержать государя. На нем был широкий длиннополый плащ, застегнутый золотой бляхой на правом плече. Руку он держал на рукояти меча, готовый в любую минуту встать на защиту государя.

— Чего вам надобно, люди добрые? — едва сдерживая гнев, обратился к толпе старый вояка.

— Плещея нам давай, Плещея! Без него не уйдем! — закричали люди.

— Нет во дворце Плещеева. Ищите его в другом месте, — строго ответил им воевода.

— Ты, государь, ничего не хочешь сказать народу? Ведь он так и будет бунтовать, пока ты порядок в державе не наведешь, — сказал стоявший внизу казак.

Царь дернул кадыком и сдавленным от волнения голосом произнес:

— Обещаю вам свое царское милосердие…

— Мало! Ты про «белые слободы» нам расскажи! Почему они налоги не платят? Давай так: или же всем платить, или никому, — в бешенстве закричал кто-то из толпы.

— Хорошо… — коротко бросил царь.

— Как насчет твоих лихих сподручников? Они так и будут с нас три шкуры драть? — выступил вперед мастеровой в синем переднике.

— Правда, государь! Убери с глаз долой этих воров, не то мы их всех побьем! — вновь зашумела толпа.

— Точно побьем! Никого не пожалеем! Собакам положена собачья смерть!

— Хорошо… хорошо… — чужим голосом проговорил царь. — Я все сделаю… Только пусть народ вспомнит мою первую просьбу и простит Морозову его недобрые поступки. Мы, великий государь, обещаем, отныне Морозов будет оказывать вам любовь, верность и доброе расположение, и если народ желает, чтобы Морозов не был моим ближним советником, то мы его отставим… Только не просите выдавать его голову. Ведь он нам как отец родной… Воспитал и вырастил нас… Мое сердце не вынесет этого!

Из глаз царя полились слезы, тронувшие простых людей. Народ поклонился царю и воскликнул: «Многие лета великому государю! Как угодно Богу и царю, пусть так и будет!»

— Плещея мы все же найдем и шею ему свернем! — послышалось из толпы.

— Найдем! Найдем!.. — закричали бунтари.

В это время кто-то заметил пожар, полыхнувший на Дмитровке, и толпа ринулась в ту сторону. Пока бежали, огонь распространился по Тверской, Петровке, дошел до реки Неглинной… Когда загорелся большой кружечный двор, вся бунтующая Москва тут же в неистовстве бросилась на бесплатный мед. Еще долго пьяные толпы бродили по охваченному пожаром городу в поисках злодеев. Если кого находили — били нещадно. Отыскался и ненавистный всем боярин Леонтий Степанович Плещеев. Его поймал за шиворот недалеко от собора Покрова человек в казацком тулупе. Увидел кого-то, по-воровски и с оглядкой крадущегося от рядов суконной сотни, и тут же решил проверить. Люди тут же опознали незнакомца — Плещей! Видно, в Земском приказе прятался, а теперь решил возвращаться домой, отсидевшись в укромном местечке.

— Помоги-ка, парень, мне его связать, — попросил мужчина Федьку, все это время неотступно следовавшего за ним.

Они связали Плещея и под улюлюканье прибившихся по пути подростков привели ворюгу на Красную площадь, где царило людское ликованье. Никто не хотел расходиться по домам. Еще бы! Столько событий в один день. Горели костры, звучали громкие победные речи, а в раскаленном страстями воздухе витал такой желанный и пьянящий дух свободы, вызывая у людей призрачные надежды.

— Пляши, сатана! Твой день пришел… — кричал, бегая по площади, горбатый юродивый Левка. Ему подносили чарку. Он выпивал и снова вопил срывающимся голосом:

— Пляши, сатана!..

Плещеева тогда забили до смерти и бросили в костер. Люди потом говорили, что только после этого в городе и прекратился пожар.

— Чего ты, парень, все за мной ходишь? — распивая с бунтарями мед у костра, спросил Федьку казак.

— Больно смелый ты, а мне такие нравятся, — засмущался Опарин.

— Нравятся, говоришь? Тогда ступай со мной на Дон. У нас там целое войско таких, как я. Еще там воля — ни царей тебе, ни убийц.

— Да? Нет, такого не бывает…

— Ишь ты, Фома неверующий, — удивился казак. — Говорю тебе, так оно и есть… Давай выпей со мной, — сказал мужчина и протянул Федьке стаканчик с медом.

— Да не-е, я не пью… Отец у меня больно строгий. Увидит пьяным — запорет.

— Ничего себе, отца он испугался! Тогда какой тебе Дон?.. Пей, говорю! Сегодня у нас праздник на Руси. Самого царя на колени поставили, а?! — фыркнул казак.

Федьке ничего не оставалось, как взять из рук казака стаканчик и, морщась с непривычки, выпить до дна.

— Вот это я понимаю! — похвалил молодого человека казак. — Дай еще налью…

Домой в тот вечер Федька не вернулся. Вместе с новым товарищем они ходили по кабакам, где все пили мед и веселились, а утром Федька проснулся в каком-то подземелье, где пахло сыростью и грязным бельем. Он лежал на нетесаных досках, укрытый грудой лохмотьев. Голова гудела почище колокола, и слишком хотелось пить. «Где это я, Господи помилуй?» — испугался он. Стал звать людей, но никто не откликнулся, и только где-то в дальнем углу послышался чей-то больной сдавленный хрип. «Ночлежка!» — тут же решил парень. Напряг память и вспомнил вчерашнее сумасшествие.

Где же казак-то? Как там он назвался? Алексеем? Лукьяном?.. Да нет, скорее Алексеем… Классный мужик! Но где же он?

— Алексей! — крикнул Федька, но никто не отозвался и только снова откуда-то из дальнего угла донесся сдавленный хрип, словно кто-то умирал…

Вот, черт! — про себя выругался парень и, поднявшись с нар, стал шарить в полутьме, пытаясь отыскать выход. Наконец ему удалось выбраться наружу и осмотреться. Ничего себе, Зарядье! — увидев впереди знакомые очертания стрельной башни, обрадовался Федор Опарин. Так ведь отсюда до дома рукой подать! Видно, ночью туда шел, но спьяну заблудился, вот его какой-то сердобольный человек и увел в ночлежку.

В городе уже вовсю кипела жизнь. Скрипели колеса телег, кричали извозчики, фыркали под всадниками боярские лошади. Где-то вдалеке слышались громкие людские голоса. Это у Кремля шел торг. Все как обычно, словно и не было накануне никаких погромов. Как же теперь?.. — испуганно подумал Федька.

В Иконный терем он не пошел — какой из него сегодня работник? Крепко получит он от отца! — подумал Опарин. Где же казак? Сейчас бы в самый раз убежать с ним на Дон, пока государь со своим Приказом тайных дел приходят в себя. Глядишь, завтра уже поздно. Сыск зачнется, станут бунтарей отлавливать, как блох. То, что в толпе было немало истцов, и говорить не приходится. Вон как они глазками своими орудовали, запоминая бунтарей в лицо. Теперь и ему, Федьке, не поздоровится.

Опарину повезло. Тумака хорошего он, конечно, от отца получил, но тем все и закончилось. В Иконном тереме, слава Господи, его не хватились, так как окольничему с дьяком было не до того. Решив, что народ перебьет всех чиновников, они заперлись в приказной избе и там переждали бурю.

Сыск ему не учинили, так как царь выполнил обещанное им милосердие и не стал помнить зла.

Жаль, с Доном у Федьки ничего не вышло. Тот казак Алексей будто сквозь землю провалился, но сумел отравить его своими вольными словами и вскружить молодому парню буйную голову. Думал Федька теперь только о Доне, но пройдет немало лет, прежде чем он ступит на донскую землю.

Из Иконного терема Опарин вскоре все же ушел. Как ни пытался образумить его отец, Федор поступил по-своему. Таким упертым и своенравным рос, что даже тяжелой отцовской руки не боялся.

Нанялся коноводом к боярскому сыну, не ужился с ним. Пошел курить деготь у заводчика, но тот скоро помер, а молодая вдова вышла замуж за купца и продала завод. После этого Федор Опарин несколько лет возил волоковой лес на терема, строил их, мостил камнем улицы. В двадцать лет женился, произвел детишек и ушел воевать с поляками. Через пару лет снова возвратился в Москву в надежде начать собственное дело. Взял под процент у богатого родственника деньги и занялся шорным промыслом — небольшими вещицами всяческими. Все, думает, заживу. Хватит бедствовать. Жена уже не знает, чем малышей кормить. Тут на беду стали медные деньги в оборот вводить, и новый рубль упал в цене к серебряному. Люди говорили, виной всему эта нескончаемая война с Речью Посполитой, опустошившая царскую казну.

Зароптал народ. Особенно от нововведений пострадали служилые люди, получавшие жалованье медью, мелкие торговцы и ремесленники. Обратились с прошением к царю, но тот их не услышал. Тогда народ принялся громить дворы бояр и других зажиточных горожан. После этого мятежники двинулись в Коломенское к царским палатам, просить царя выдать им своих советников и любимчиков, которых считали главными виновниками людских бед. «Если ты нам по-хорошему не отдашь злодеев, то мы сами их возьмем по своему обычаю!» — заявили бунтовщики вышедшему им навстречу государю.

Это уже не тот царь, которого можно было чем-то запугать. Это в начале своего правления он еще не мог проявить характер и даже, случалось, сочувствовал бунтовщикам. Теперь Алексей Михайлович заматерел, почувствовал себя единовластным хозяином русской земли, и сейчас любой бунт считал наглым посягательством не только на свою жизнь, но и на устои государства. Когда царь увидел с высокого крыльца идущие к нему на помощь из Москвы стрелецкие полки, то закричал что есть мочи: «Ловите и колотите бунтовщиков!»

У людей не имелось в руках никакого оружия, и они побежали. Кто-то тогда, спасаясь от преследования, утонул в Москве-реке, многих перебили или взяли под стражу. В тот же день царь приказал повесить полторы сотни бунтовщиков близ села Коломенского, вроде как в назидание бунтарям, а других подвергли пытке, после чего отсекли несчастным руки и ноги.

Федька Опарин тоже присутствовал среди бунтовщиков, однако ему удалось избежать страшной участи. Долго парень потом скрывался по чужим дворам, прячась от истцов, но те наступали ему на пятки. Тогда Опарин решил бежать на Дон. Попрощавшись ночью с женой и поцеловав спящих детей, он сел на коня и двинул на юг…

5

… — Давай, докладывай, Савелий, как ты моего любимого атамана Стеньку с его братом Фролом врагам нашим выдавал! — грозно играя нагайкой, велел пленному Федор. — Чего глаза вылупил? Забыл?.. Так я тебе напомню…

У Савелия при этих словах кровь отступила от лица, настолько он был напуган.

— Феденька! Как же я мог, когда меня самого душегубы чуть на березе не вздернули? Если б не сбежал — все, конец… Нет, нет, не я!.. Не я… — дрожащим голосом пролепетал Савелий.

— Вот как… Тогда ответь мне, куда ты в ту ночь подевался?

— В какую еще ночь? — спросил пленный, притворяясь удивленным.

— В ту самую… Ты ж сказал, в туалет идешь, но не вернулся…

— А-а, вот ты о чем! — будто вдруг вспомнил Савелий. — Заблудился я в темноте, слышишь? Заблудился!.. Вроде два шага сделал, а вон оно как получилось… Долго потом плутал по степи, пока не вышел к Дону, а там мне повстречались наши беглые казачки. Все хотят жить, а какая жизнь, если царские истцы тебе на пятки наступают? Вот мы и решили все вместе пробираться за Урал. Сначала хотели уйти в Персию, но шах вполне мог выдать нас государю. Очень уж он казаков не любил… Сам знаешь, за дело… Вот так я и оказался на Амуре.

Федор в бешенстве взглянул на обманщика:

— Врешь, собака! Мне ведь доподлинно известно, как ты по доброй воле сдался нашим врагам и просил в обмен на государственную милость выдать Степана Тимофеева.

— Обманывают! Нет на земле ни одного человека, способного это подтвердить, — пытался защищаться Савелий.

— Как нет? Есть, — неожиданно раздался за его спиной до боли знакомый голос. Смотрит — Семен Онтонов. С ним они сидели в одной темнице Черкасского городка, когда казаки Корнея Яковлева решали вопрос с пленными. Тогда-то и стало известно Семену, кто выдал Стеньку и его брата. Того часто водили на допрос, откуда он возвращался пьяным и с сытой отрыжкой, а там и подкупленный узниками стражник проболтался, кто среди них злодей.

…Сидел Сева с поникшей головой и уже к смерти готовился. Нет, не пожалеет его Федор, ведь Разин был для него всем — и отцом, и братом, и любимым атаманом. Как же хочется жить! Он, Сева, еще не стар. У него много добра припрятано в тайге. Ушел бы в другие края, женился, зажил новой жизнью.

— Федор, голубчик, ты отпусти мне грехи! — взмолился вдруг он. — Что поделаешь слаб я духом, но не все ж такие сильные, как ты… — пытался подлец льстить казаку. — Сам знаешь: сколько людей, столько и мастей… Бог распорядился так, что всем нашлось место на земле — сильным, и слабым, и добрым, и злым… Вот и у самого Бога есть противник — Сатана, без которого мы давно б жили в раю… Феденька, сжалься надо мной, а я за это… — Он сделал знак, чтобы Федор пригнулся к нему, и тогда прошептал ему в самое ухо: — За это я тебе страшную тайну открою.

— Какую еще тайну, Господи помилуй? — удивленно посмотрел на него казак.

— Тсс! Есть такая тайна, о которой вы, казачье, даже не ведаете, — с опаской предупредил Федора Савелий.

— Так говори! — приказал Опарин.

— Ты слово мне дай, что я жить буду, — шмыгнул носом Крыса.

— Ты ж меня знаешь… — нахмурил брови казак.

Сева быстро-быстро заморгал глазками, словно прикидывая что-то в своем уме.

— Так вот, Федя, — сказал он, — среди вас, казаков, завелся вероломен, который нам все про вас и докладывал. Поэтому-то мы каждый казачий шаг знали. По его же просьбе и устроили вам злодейства.

— Врешь! — выставился на Севку Федор.

— Да нет же!.. Ей-богу, не вру… Вот тебе крест! — произнес Савелий и хотел было перекреститься, но помешали путы на руках.

— Ишь, Бога вспомнил! Когда предавал своих товарищей, и мысли о нем не было, верно? — недобро усмехнулся Опарин.

Сева всхлипнул и тут же сделал страдальческое лицо.

— Говорю ж тебе, духом я слаб… Когда б по-другому сложились обстоятельства… — он вздохнул. — Поверь, не по своей воле мы вам засаду в тайге устроили. Нам какой интерес? Это вашему казачку хотелось всю войсковую верхушку извести, чтоб самому стать атаманом…

Федор не поверил своим ушам.

— Не сказку ли ты мне рассказываешь? — сурово посмотрел он на Крысу. — Нет? Тогда называй скорей имя злодея…

Сева покачал своей лохматой головой, четко произнеся:

— Э, нет, Федя… Я вот тебе скажу, а ты меня на березе вздернешь. Ты лучше отведи меня в тюрьму, и я сам тебе на злодея укажу.

Старшина начал злиться.

— Ты условий-то мне не ставь! Говори сейчас, а не то я тебя отведу, куда ворон костей твоих не донесет, — грозно заявил он.

Пока Сева начал что-то прикидывать в своей хитрой голове, время шло. Вот уже и атаман, посовещавшись в сторонке с казаками, направился к пленникам, чтобы вынести им свой приговор.

— Чего, Федор, знакомца встретил? — спросил он старшину.

Федор Опарин и не знал, что ему ответить. Выложить всю правду? Тогда он вряд ли узнает имя вероломца, если, конечно, таковой на самом деле имеется.

— Выходит, так… На Дону вместе гуляли… — нахмурив брови, проговорил Опарин.

— Что ж ты, пес, в разбойники-то подался? — подойдя ближе, обратился к пленному атаман, и не получив ответа, сказал: — Наверняка не одну безвинную душу погубил!.. Вот и моих двух товарищей подстрелили, а за это ты примешь казнь вместе со своими дружками.

Он повернулся, чтобы отдать казакам приказ рубить головы злодеям, и тут неожиданно для всех встрял Федор:

— Ты погоди, атаман! Сказать надо что-то. Давай отойдем в сторонку…

— Федя, никак за старого товарища хочешь слово молвить?.. — когда они остались одни, спросил атаман. — И не думай! — жестко отрезал мужчина. — Это не просто вор, а перебежчик. Как понимаешь, пребежчикам вдвойне причитается.

— Да ты послушай меня… — Федор хотел сначала передать атаману свой разговор с Савелием, но вдруг передумал. — Ты прав, хочу просить тебя помиловать его. Не смотри так на меня, не надо!.. Знаю, он злодей, но ты ж сам когда-то говорил, что в твоем войске нет праведников. Было дело?.. Вот… У нас каждый человек на счету, и почему не взять его к нам?

— Горе с ним одно. Сам знаешь: как волка ни корми, он все одно в лес смотрит. Пропащая душа, одним словом, — расстроенно покачал головой Никифор.

Федор дико расстроился — никак не может убедить атамана. Ему Савелий нужен живой, а что возьмешь с мертвеца?

— Я, не могу, атаман, не просить за этого злодея, ведь он спас меня однажды, — неожиданно для себя самого ловко соврал он.

— Вот оно как! — удивился атаман. — Тогда и разговор другой… Так и быть, помилую сатану, но только тебе все равно за него отвечать.

— Кому ж еще! — воскликнул обрадованный таким исходом старшина.

Савелий не смог сдержать слез, когда Федор объявил ему решение атамана.

— Спасибо тебе, Феденька! Теперь знай: есть на свете человек, который душу за тебя отдаст, — всхлипывая, сказал он.

Федор поморщился, зная, чего стоят слова упыря.

— Не врал бы ты, Сева! Как был Крысой, так ею до конца и останешься… Ты лучше назови мне имя злодея.

— Нет, не сейчас… Я уже сказал тебе… — замотал головой Савелий.

Федор от досады чуть не врезал ему по уху. Вот сатана! Я, видишь ли, глотку за него драл, а он вон как со мной!..

— Смотри, Крыса! Попытаешься сбежать — сам тебя придушу, — разозлился Федор Опарин. — Если соврал мне насчет того человека, то я тебя на куски изрублю. Будешь знать, как на казацкий род наговаривать!

— Да не вру я, не вру! Вот придем в Албазин — сам увидишь, — оправдывался Крыса.

— Что ж, подождем… — коротко бросил старшина.

Слава тебе, Господи, пронесло! — вздохнул Савелий. Бледность сошла с его лица, а в тусклых глазах появился живой блеск.

Севу Деньгу казаки взяли с собой, а вот его товарищей порубили саблями. Поначалу хотели помучить, подвесив за ноги, но время поджимало. Решили, так, мол, сойдет — не велика птица, чтоб с ней возиться.

 

Глава девятая

ПРОЩАЙ, ДЕТСТВО!

1

Рано утром четырнадцатого числа восьмого месяца, как раз в первый день Успенского поста, отряд под водительством Никифора Черниговского благополучно возвратился в Албазин, после месячной отлучки. Казаки успели дойти аж до самой Буреи-реки, побывав в Большом, Шингаловском, Монастырском поселениях, посетив Кумарский, Зейский населенные пункты и посмотрев, чем дышит народ в иных селищах — в деревнях Чулково, Солдатово, Озерное, Ильинское, Погодаево, Покровской, наиболее удаленной от Албазина деревне Андрюшечкина. В целом атамана порадовал настрой людей. Он видел, с каким упорством они трудятся, чтобы встретить холодную и долгую теперешнюю зиму. Строятся, заготавливают корма для скота, растят хлеб, добывают рыбу и дичь. Бывали, конечно, и иные примеры, когда люди, надеясь на случай, дурью маялись, а то и сутками напролет пили татарскую водку, за которой ходили на чужой берег. Таких лодырей атаман не щадил. Их при всем честном народе пороли татарскими плетьми — кого-то со шлепком, чтобы не покалечить, но попадались и такие, а это в основном были горькие пьяницы да завзятые бездельники, которых можно было привести в чувство только плетью с пулькою, какими бьют волков с коня.

Довольные, с чувством выполненного долга возвращались казаки домой. Первыми их встретили радостными криками здешние петухи. Услышав за околицей стук копыт, потянулись к большаку молодые девки, старики и бабы с малышами. Встречали казаков радостным плачем и словами благодарности Создателю за то, что он не дал их родным умереть в трудном походе.

Раньше всех примчалась к дороге Аришка Опарина, встречавшая сразу двоих — отца и жениха. Завидев издали ее белый платок, Мишка Ворон тут же пустил свою Ласку галопом и, тут же подхватив невесту, ускакал с ней в поля. Разлука была долгой, сладкой должна быть и встреча…

Тут и Санька появилась на дороге. Услышав радостные крики караульных, она оставила Степку на служанку, а сама села на свою лошадку, которую Федор специально привел для нее из очередного похода, и тоже поспешила навстречу казакам.

— Санька, солнышко ты мое! — увидев ее, радостно воскликнул Федор и пришпорил коня. Он чуть до смерти не зацеловал азиатку на глазах у всех албазинцев.

— Вот дурак! Вот идиот! Жену надо нацеловывать, а он вот что делает, кобель паршивый! — возмущались бабы.

Слава богу, Наталья этого не видела, не то еще круче стала бы изводить себя ревностью. Она предусмотрительно осталась дома, так как не хотела показывать людям свои слезы. Лучше уж приготовить обед — любимые Федоровы щи из кислой капусты, пирог-курник и творожники со сметаной. Как почувствовала его возвращение, поэтому и затеяла с утра стряпню.

Накануне ей снова приснился страшный сон, словно она держит в руках мертвый зуб. Соседская бабка Захариха, забежавшая к ней за солью, объяснила, что это к покойнику, а вот про черта, снившегося Наталье до этого, она не могла ничего сказать. Черт, мол, он и есть черт. Тот может и к беде присниться, и просто к пустым хлопотам. Куда ни плюнь — бесы. За печку заглянешь — там домовой сидит, в тайгу пойдешь — лешего встретишь, а если зайдешь в болото — с водяным столкнешься… Да и эти лесные разбойники? Разве не бесы? Теперь вот вся нечисть и во сне стала сниться. Может, просто забаву себе ищет? Бесы-то, как известно, любят над человеком подшутить, но особого зла не причиняют. Это тебе не басурмане, от которых с ума сойдешь. Они никого не жалеют, поэтому люди их боятся. Если не дом спалят, так в плен уведут, а такая участь хуже смерти. Никто не знает, чего они с пленными творят, могут хоть басурманских собак трупами кормить.

Бабку Наталья выслушала, но все равно решила как-нибудь к старцу в монастырь заглянуть. Тот ближе к Богу, значит, лучше многих знает, что почем…

— Никак отец ваш едет. Встречайте его, а я пока стол накрою, — выйдя на крыльцо и услышав вдали тяжелый конский топот, побежала женщина будить сыновей.

Те, не выпив даже по кружке парного молока, быстро оделись, вскочили на неоседланных коней и помчались к дороге, уж так им не терпелось похвастать перед отцом своими трофеями. Когда сыновья увидели его с азиаткой, поняли, что ему не до них, и, даже не поздоровавшись с отцом, проехали мимо.

— Дядька Никифор! Дядька Никифор! Принимай нас в казаки! Видишь, теперь и мы при конях… — закричали они атаману.

Стой! — поднял тот руку, веля юношам остановиться. Его лошадь, почуяв родные запахи, начала упрямиться, собираясь поскорее встать под родную пристройку. Никифору пришлось ее придержать. — И где ж вы их взяли? — обратился он к братьям. — Наверняка украли? Что ж, краденая кобыла будет дешевле купленной, — подтрунил он над ними.

— Да не крали мы коней! Ей-богу, не крали! — натягивая поводья для удержания упрямой лошадки, воскликнул Тимоха.

— Вообще не крал, а под старость вором стал, — щипнув из кисета горстку табаку, чтобы понюхать его с переднего выступа грудной кости лошади, с улыбкой заметил стоявший рядом с атаманом сподручник Игнашка Рогоза.

— Вы нам не верите? — с обидой в голосе спросил Петр и начал быстро-быстро пересказывать все события, произошедшие с ними накануне.

Выслушав паренька, казаки одобрительно закивали головами, дескать, вот это по-нашему, по-казацки, а Игнашка даже стегнул себя нагайкой по голенищу от восторга. «Вот ведь как, забодай меня коза!»

— Ничего себе! — удивленно произнес атаман и расправил кулаком усы. — Я ненароком подумал… Вы на меня, ребята, не обижайтесь. Я понимаю, всякому своя обида горька, но и мне чужая не нужна. То, что воров побили и трофей взяли, — молодцы! Правильно говорят: ум бороды не ждет. Если так, просьбу вашу выполню… С завтрашнего же дня пойдете в строй! — велел он парням. — Только смотрите у меня! Если будете шалить — я вас мигом выкину. Все, детство кончилось — теперь у вас на уме должна быть только служба — и караулы, и дозоры, и походы. Ученья, одним словом. Вот и все. — Он уже хотел было пришпорить коня, когда ему в голову вдруг пришла какая-то мысль. — Так… Скажите своим дружкам, чтобы они тоже завтра на утреннем разводе были. Казаки, видели? — обернулся он к товарищам. — Кажется, смена нам подросла, а мы все на стороне ратных людей ищем.

…Предупредив Саньку о грядущей совместной ночи, Федор направил Киргиза прямиком домой, и следом за ним поскакали сыновья — Петр на своем жеребце темной масти и Тимоха на чалой кобылке.

Наталья встретила мужа крайне сдержанно.

— Приехал? Слава богу. В сенях вода горячая в кадке. Давай мойся и садись за стол, — украдкой вздохнув, сказала она.

Федор тряхнул бородой, дескать, понял, но жену не поцеловал и ласковых слов после долгого отсутствия не сказал.

— Мам, вы тут сами, а мы пойдем. Надо тут ребят предупредить, — сказал ей Петр.

— Что случилось? На рыбалку собрались? — спросила Наталья.

— Нет, теперь нам не до этого, ведь атаман нас в свое войско принял, — важно произнес сын. — Вот и дружков наших велел звать… Хватит, говорит, развлекаться, пора и за дело браться… Жаль только ребят, которые без коней, — им как быть?

— Ладно. Если не пошли с нами на злодеев, значит, струсили. В другой раз думать будут, — хмыкнул Тимоха.

Мать не знала, радоваться ей или, наоборот, насторожиться. Детки ее выросли, только вот она боялась отдавать их в ратники. Бегали б себе по улицам, а тут надо под пули чужие лезть, поэтому женщина встретила известие напряженно.

— Мать, чего не радуешься? — сбросив грязное белье и оставшись в одних подштанниках, спросил Федор. Нос уже успел уловить любимый запах щей, и он спешил смыть с себя дорожную пыль, а после сесть за стол.

— Радоваться? Прежде одного ждала из похода, теперь сразу троих придется ждать. Выдержит ли сердце? — тяжело произнесла Наталья.

— Будет тебе, жена! Гляди, каких орлов вырастила. Эти уж не запятнают нашу фамилию. Так ведь, сынки? — принимая из рук Натальи мочалку, сказал старший Опарин.

— Так, папа! — в голос ответили братья.

— Глядите, а то ведь своими руками убью! Уж я позора не стерплю.

— Ладно, отец, иди, мойся, не то вода остынет, — махнула на него полотенцем Наталья. — Где у нас Аришка? — неожиданно спохватилась она. — Скоро ведь за стол садиться.

— Не до нас ей теперь — с Мишкой она, с Вороном. Как только увидела его, тут же обо все на свете забыла. Небось обнимаются сейчас где-нибудь в кустах. Ладно! Дело молодое, — лихо усмехнулся Федор.

— Рано ей ласкаться с мужчинами, — недовольно буркнула Наталья.

— Эх! Ты лучше подумай, как сватов будем встречать, ведь девка на выданье.

Наталья с какой-то затаенной надеждой посмотрела на мужа и спросила:

— Станет ли Мишка свататься?

— Куда денется! — улыбнулся Федор.

— Он говорил об этом?

— Эх, жена моя, жена! — упрекнул Федор Наталью. — Порой глаза лучше слов твоих скажут, а у Мишки при виде нашей девки они блестят похлеще, чем у той собаки, которой показали кость.

— Мы пошли? — сказал Петр и шагнул к двери, а Тимоха отправился за ним.

2

Выйдя во двор, братья направились к коновязи. Если у казака есть конь, то к чему тогда сапоги топтать? Правда, сапог у молодых казаков еще не было, но так ведь и лапти жаль.

Лошадки, уткнувшись мордами в торбы, неторопливо жевали овес.

— Слышишь, брат, я вечером в слободу собираюсь. Поедешь со мной? — седлая жеребца, произнес Петр.

Ему хотелось поскорее увидеть Любашку, поделиться с ней своей радостью. Петр уже представил, как наденет старый отцовский кафтан, напялит мохнатую шапку, повесит саблю в кожаных ножнах на ремешке через плечо и поскачет в слободу. Пусть Захарка только попробует закричать на него — уж парень задаст ему казацких плетей. Все, кончились игры, начинается другая жизнь. Из первого же похода он привезет Любашке богатые подарки, а там и сватов к ней пошлет, лишь бы она не возражала. Уж больно Любашка боится своего отца. Ладно, разберемся, — подумал Петр. Если отец станет возражать, он его на место поставит и даже не посмотрит на родство.

Однако Тимоха думал о другом.

— Нет, я лучше рыбачить пойду, да и тебе рисковать не советую. Возьмут слободские и набьют тебе рожу — как в строй завтра встанешь? — ответил он.

Тимофей со знанием дела постелил на спину войлок, сверху притянул ремнями остов седла, прикрепил специальный ремень со стременами, наладил строгие азиатские удила, нагрудник, а в конце набросил на шею кобылке уздечку.

Петр, в отличие от брата, пользовался казацкой упряжью, предпочитая обтянутому кожей деревянному седлу подушку с верхней подпругой. Привыкшие с детства ездить без седла, молодые люди поначалу все никак не могли приспособиться к иной езде, и только желание выглядеть взрослыми заставило их отказаться от старой привычки. Все, прошло то время, когда Петр и Тимофей купали коней, ходили с позволения старших в ночное…

…В этот час на пустыре уже было многолюдно. Юные казаки играли в бабки: кто-то из парней расставлял козны, а рыжий Митяй и тощий Костка Болото уже примеривались к броску. Как только гнезда с бабками были готовы, Митяй, почти не целясь, тут же запустил битку в кон и закричал:

— Есть!

— Вот и нет! Ты за черту заступил! — начал спорить с ним Костка.

— Сам ты заступил! — огрызнулся рыжий.

— Нет, так дело не пойдет. Давай снова! — потребовал кто-то из ребят.

Митяю ничего не оставалось, как подчиниться, но в тот самый момент, когда он уже готов был повторить бросок, невдалеке послышался тревожащий душу тяжелый стук лошадиных копыт.

— Эй, ребята-а! Погодите! Мы вам сейчас такое расскажем!..

Это были братья Опарины на своих трофейных скакунках.

— Какие важные! — ухмыльнулся Еремка Сажин, толстый и неповоротливый парень. Он недавно отказался от затеи отбить у злодеев лошадей, сославшись на боль в ноге, и сейчас крайне завидовал имевшим трофейных коней.

— Уф! Как птицы прилетели! — останавливая коня, обрадовался Петр.

Мимо пробежала стайка девчонок с лукошками — за таежной малиной или по грибы. Они глянули на всадников, зарделись румянцем, и чтобы не выдать себя, тут же весело захихикали, прикрыв ладошками рты.

— Чего хотели сказать-то? — подбоченившись, небрежно спросил братьев Еремка.

— Мы не с тобой пришли говорить, трус ты паршивый! — брезгливо глянул на него Тимоха.

Такого Еремка не ожидал.

— Кто трус-то? Кто трус? — разгорячился не ожидавший такого обращения толстяк. — Если б с тобой не было брата, я б тебе сейчас морду-то разукрасил! — в бешенстве сжал он кулаки.

— Вот этого не хочешь? Врежу — вообще не встанешь! — поднял Тимоха нагайку.

Глаза Еремки налились кровью, и он проскрежетал:

— Да я… Да я… Вот возьму оглоблю и сшибу тебя с дохлой кобылы! Тоже мне, казак нашелся!

— Я-то казак, а вот кто ты у нас? — набычился Тимоха.

— Какой ты, к дьяволу, казак! — криво усмехнулся Еремка.

— Такой!.. Если хочешь знать, нас сейчас сам атаман в казаки произвел, — неожиданно заявил Тимоха.

— Не может быть! — не поверил своим ушам рыжий Митяй.

— Вот так!

— Может, еще скажете, вас сразу в десятники определили? — издевался Еремка.

— Не в десятники, а казаками мы и впрямь стали, — включился в разговор Петр.

— Обзавидуетесь! — глянув на Еремку, усмехнулся Тимоха.

— Скажите по-человечьи, а то все намеками да намеками! — с обидою в голосе проговорил Митяй.

— Верно! Что в прятки-то с нами играть? — поддержали его товарищи.

Тут Петр и рассказал, как все было.

— Выходит, нас тоже в казаки возьмут? — не скрывая радости, спросил Костка.

— Конечно! У тебя конь есть? Есть… Сабля тоже есть — значит, в строй, — важно ответил Тимоха.

— Атаман так прямо и сказал, чтобы мы завтра к нему прибыли? — засомневался вдруг Митяй.

— Так и сказал! — спокойно ответил Петр.

— Поклянись!

— Вот тебе крест!

— Смотри, Боженька накажет, если соврал, — предупредил его рыжий.

— Накажет, если будет за что, — ухмыльнулся Петр. — Так, ребята… — обвел он взглядом товарищей. — Завтра прямо с утра садитесь на коней и мигом езжайте к приказной избе. Кто опоздал — тот опоздал. Служба порядок любит. Чего же это за казак, который общему уставу не подчиняется?

— Слушай, Петь, а как с нами-то быть? — тут же поумерил свою прыть хитрец Еремка.

— То есть? — не понял тот.

— С теми, у кого коней нет…

— Тоже приходите, войску ведь и пешие казаки нужны. Когда же добудете себе лошадей — сразу в конные переведут. Старайтесь, — задумчиво произнес Петр.

— Значит, приходить? — переспросил Еремка.

— Да!

Весь остаток дня братья провели на пустыре. Оставив коней пастись, они присоединились к товарищам и стали играть в бабки. Когда же из леса вернулись девчонки с грибами, кто-то из парней предложил им сыграть в «казаки-разбойники». У молодых людей имелся свой интерес — где еще так потискаешь девок, как не в этой игре?

Разделились на две команды — девки стали «разбойниками», парни — «казаками». «Разбойники» загадали пароль и убежали, причем им дали время спрятаться. Пока те прятались, «казаки» отвели место для «темницы», обозначив ее на земле камешками. При «темнице» оставили одного «тюремщика» — охранять «пленных», отправились на поиски «злодеев». «Казаки» должны были их всех переловить, отвести в «темницу», а потом выведать пароль. Чтобы заставить «разбойника» говорить, его надо «пытать». Девки больше всего боялись щекоток или когда их пугали лягушками.

По уговору, «разбойники» должны были начертать на земле стрелки, чтобы «казаки» знали, в какой стороне тех искать. Стрелки-то были, но что толку? Правила не запрещали «разбойникам» хитрить, поэтому они могли оставить ложные метки для запутывания преследователей.

— Вы идите по стрелкам, а ты, Митяй и ты, Костка, давайте со мной, — приказал товарищам Петр.

— Про меня вы забыли? — обиженно спросил Тимоха, всегда чувствовавший себя увереннее, когда рядом присутствовало плечо брата.

— Ты давай вместе со всеми, — неожиданно для него распорядился Петр, не пожелавший на этот раз выделять Тимоху среди остальных парней. Мол, теперь ты казак, значит, живи собственной головой, а не жмись к брату.

Девки оказались хитрыми, так запутав следы, что парням стоило большого труда их отыскать. Где они только не прятались — в березовых и сосновых рощицах, в зарослях бузины, средь болотной кочки, в лещиннике по лесным опушкам… Казакам помогала сама природа. Вдруг в полной тишине с горелого пня сорвется глухарь, где-то выпорхнет из кустов потревоженный рябчик, а то и коза поднимется с лежки и рванет в сторону тайги… Иногда целые стайки пернатой мелочи взмывали ввысь, напуганные присутствием человека.

«Разбойников» ловили и отводили в «темницу», из которой нельзя было бежать, разве только товарищи, незаметно подкравшись, могли выкрасть пленного, стоило только дотронуться до него рукой. За пленным устраивалась погоня, и если он убежит — значит, снова окажется на свободе.

За одним таким пленным, Катькой, дочерью казака Пашки Шмакова, погнался и Петр. Быстрая и ловкая, девушка долго уворачивалась от парня, петляя средь осин и берез, ныряя в высокие травы, но разве от него убежишь? Петр поймал красавицу и хотел уже тащить ее за руку, а она вдруг возьми и повисни у него на шее.

— Петенька, любимый мой! — зашептала она ему в самое ухо. — Сколь же я ждала такой вот встречи! Ну, не гони меня, погоди… — стала умолять Катька, когда парень попытался освободиться от ее цепких рук. — Чего ты меня сторонишься? Или не замечаешь, как я в тебя влюблена?

То, что Катька неровно к нему дышит, Петр давно знал, только у самого даже мыслей не было о взаимности, а ведь девка-то была чудо как хороша: высокая, стройная, а ко всему прочему, уже в свои неполные восемнадцать с прекрасной фигурой. Какие у нее были глаза — черные, цыганские, ведь глянет — будто огнем обожжет! Среди скромниц-подруг Катька выделялась своим веселым нравом, а еще кажущейся неприступностью, поэтому местные парни боялись подойти к ней. Если прогонит, то это уже весомый удар по самолюбию…

— Прочь, девка, кому говорю… — нахмурив брови, потребовал Петр, а она его не слушается и все к траве клонит.

— Любимый мой, любимый… Отчего ж ты так меня боишься? Или я тебе не нравлюсь? Ты погоди немного, сам увидишь, все получится у нас, а тогда и сватов присылай. Я на крыльях полечу за тобой, мой хороший… — страстно шептали ее губы.

Услышав подобное, Петр растерялся, ведь девка сама под него стелилась, а он стоял, словно истукан, да еще артачился. Заиграла вдруг в парне молодая кровь, и прижал он Катьку крепко к себе, опрокинул в траву. С ее головы упала косынка, и черные как смоль волосы широко разметались.

— Любимый мой, любимый… Всю жизнь буду твоя, только люби меня… — шептала девка, легко поддаваясь неожиданному натиску.

Она вдруг задрожала всем телом и громко вскрикнула, а потом стала жадно целовать его лицо, шею, руки, приговаривая:

— Ой, любимый, любимый. Теперь ты навсегда мой… Правда?.. Правда?..

Петр молчал, и лишь порой из его мощной груди вырывался могучий стон, который тут же растворялся в коротком и частом дыхании Катьки. Пот лился с парня градом, застилая глаза, растекаясь по спине и покрывая пряди волос. В эту минуту молодой человек ни о чем не думал, а лишь жил звериными инстинктами. Так продолжалось до тех пор, пока он не насладил свою жадную ненасытную плоть, и только потом пришел в себя.

— Погоди, милый, не уходи. Дай мне еще чуть-чуть полежать с тобой рядышком, — попросила Катерина.

Парень опрокинулся на спину и, подложив руки под голову, примолк, так и лежа с закрытыми глазами — опустошенный, обессилевший. Катька продолжала жаться к нему, говорила ласковые слова, но мысли Петра уже были далеко отсюда. Он думал о Любаше. Вдруг она прознает про его подвиги? Уж, наверное, больше не захочет его видеть. Но чего бояться? Не станет же Катька на весь белый свет трезвонить о своем грехе. Кто хочет, чтоб люди дегтем твои ворота вымазали?..

— Ты меня любишь? — поцеловав его в губы, спросила Катька. Губы у нее пухлые, горячие, и от их прикосновения становится внутри жарко. Еще один такой поцелуй — и в нем снова пробудится зверь. Уж Петр-то знает себя, еще с той поры, как вдовая тридцатилетняя казачка Глашка Задойнова давала ему первые уроки любви. С ней он встречался долго, пока та вместе с малым сынком и двумя соседскими бабами не попала в руки маньчжур, которые и увели их за Амур. Они тогда в монастырь к старцу ходили, и по дороге им и встретился летучий отряд басурман.

— Что ж ты молчишь, дорогой?.. — не отставала Катька. — Или как, полюбились и хватит?

Петр вздохнул.

— Ты, Катюха, только не обижайся, но не нравишься ты мне… — сказал он, не открывая глаз.

Катька провела своей теплой ладошкой по его щеке:

— Ты сейчас так говоришь… Поверь, такой, как я, тебе больше не найти. Кто тебя еще будет так ласкать?..

— Ласкать-то ты умеешь, верно. Где только этому научилась? — подивился парень.

— Да вот научили…

— Я сразу понял… Кто ж был тот учитель? Ты вроде ни с кем из здешних не встречалась, — сказал Петр.

Катька усмехнулась:

— Это верно, здесь я ни с кем не гуляла, но ведь была ж и до Албазина жизнь…

— О как! Где же? — открыл глаза Петр.

— В Иркутском городке… Был там один казачок… — вздохнула девка.

— Сколько тебе лет тогда было? — продолжал пытать ее Петр.

— Пятнадцать…

— Ишь, ранняя какая… Куда же подевался тот твой казак? — ухмыльнулся парень.

— Монголы его зарубили… В дозоре был на границе — там и попал с товарищами в засаду.

Петр еще о чем-то хотел спросить Катерину, но в тот момент где-то вдалеке раздался взволнованный Тимохин голос:

— Петька! Бра-ат! Ты где? Отзовись!

— Все, надо идти, а то нас, видно, потеряли. Слышишь, как брат мой переживает? Чего он такой пугливый? — сказал Петр.

Он встал, схватил Катьку за руку и потащил ее в «темницу».

— Казаки-и! — кричал Петр на всю округу. — Я «разбойника» тащу! Готовьтесь — сейчас пытать его станем.

3

В этот день Петр уже не поехал в слободу, так как замучила совесть. Как он поедет к своей девке, если только что другую обнимал? Нет, надо чуть повременить. Пусть все уляжется, пусть забудется.

Однако и на другой день у него ничего не получилось. Утром молодых казаков угнали в поле, где они до самой ночи проходили военную науку. Учились ездить в конном строю, разворачиваться в боевую цепь, брать верхом барьеры, которыми служили специально для этого поставленные препятствия. После обеда — снова в поле, где они стреляли по мишеням из ружей и рубились на саблях. Так каждый теперь день. Домой возвращались все в мыле, не до чего было. Правда, несколько раз Петр все же порывался после трудного дня поехать к Любашке, но больно рано стало темнеть, а куда ж поедешь по темноте? Тут вокруг по ночам и волки бродят, и лихие люди, а то и на врагов напороться недолго. Лишь ближе к Савватию-пчельнику, когда ранними утрами трава и деревья стали покрываться первой изморозью, Петру удалось выбраться в слободу.

До этого он места себе не находил. Тут радоваться бы надо, что тебя на государственную службу приняли, но нет! Какая может быть радость, если практически уже месяц он не видел свою любовь? Как она там? Думает ли о нем, скучает ли?..

— Забудь ты ее! Все равно у тебя с ней ничего не получится. Помнишь, какие слова тебе отец ее сказал? Уходи и больше не приходи, не то покалечу… — видя, как мается брат, сказал ему Тимоха.

— Не так он сказал — ты уж придумал! — поморщился Петр.

— Может, и не так, но все равно он тебе не даст с Любкой встречаться, — сказал Тимоха.

— Наплевать! Мне же не с ним жить… — сжав кулаки, скрипнул зубами брат.

Тимоха как-то подозрительно посмотрел на него и спросил:

— Уж не жениться ли ты собрался?

— Если и так? Вот возьму и зашлю к ней сватов…

Слова вырвались у Петра сами собой, чем немало удивили Тимофея.

— Что ты, брат! Отец Любки твоих сватов на порог не пустит. Не нравишься ты ему, понимаешь? Сам не знаю, почему, но не нравишься, — заявил он.

В глазах Петра не то немой укор, не то растерянность.

— Ты вот что… — нахмурив брови, произнес он. — Чем языком молоть, лучше бы брату помог.

— Чем же я тебе могу помочь-то? — спросил Тимоха.

— Поехали со мной в слободу. Вызовешь мне девку, а потом ступай, куда хочешь.

— Будто сам не можешь… — сделал кислую рожу брат.

— Не с руки мне, понимаешь?.. — вздохнул Петр. — Давай, поехали. Постучишь к ней в окно, и если выглянет, вызови ее на крыльцо. Предложишь идти на наше место…

— Если отец?

— Ей-богу! Будто бы не знаешь, что делать…

Кое-как удалось Петру уговорить брата. Тут как раз подошел святой день — воскресенье, и молодым казакам впервые за много дней наконец-то дозволили отдохнуть, а то ведь и по воскресным дням их выводили в поле. Спешил атаман, чуя близкую войну. Все чаще и чаще отряды злодеев стали гулять за Амур. Их нещадно били, брали в плен, а они снова и снова лезли на чужую землю, неся смерть и раздор.

Чуть свечерело, сели братья на коней и поскакали в слободу. Петр остался дожидаться Любашу, а Тимоха отправился к дому коваля. Ему повезло — никто из слободских парней его не заметил. И отца в избе в ту пору не оказалось — тот работал в ковальне. К этим дням слободские, собрав урожай, уже успели и межи оборвать, и теперь готовились к будущей пахоте. Чинили плуги и бороны, а кто лучше опытного работника их починит?

Увидев в окно Тимоху, Любашка испугалось.

— Что с Петей? — выскочив на крыльцо, спрашивает она.

Узнав, что тот ждет ее, даже не предупредив домашних, со всех ног помчалась к нему.

Вот уж отвели они душу! Будто бы век не виделись. Забыв про все на свете, они долго мучили друг друга ласками, а когда окончательно обессилели, легли в траву и затихли. Так молча и лежали, наблюдая за тем, как медленно угасает день.

— Отчего ж ты так долго не приходил? — спрашивает парня Любаша.

Он и рассказал ей о своих последних приключениях. И о том, как воров они с товарищами побили, и про свое зачисление в казаки не позабыл, добавив, что теперь они не могут часто видеться — служба.

И опять влюбленные, прижавшись друг к дружке, молча лежат, глядя в меркнущее небо.

— Зима скоро, — говорит Петр. — Вон и трава уже пожухла… Видишь, какая? А еще недавно была мягкая, точно перина… И сверчок не трещит, слышишь?.. — Петр вздыхает. — Но пока еще ничего, жить можно, а как холода придут — где гулять-то станем? В окно будем зевать? — Она молчит. — Ну, чего молчишь-то?

— А что говорить?

— Я тебе про холода рассказываю…

— Да ведь до них еще дожить надо, — по-взрослому отвечает Любашка. — Старики наши все о войне разговаривают. Не дай бог, начнется…

— Пустое! — зевнув, проговорил Петр. — Если и начнется — что с того?

— Не скажи, — провела теплой рукой по его потной голове девка. — Маньчжуры сейчас лютые. Придут, пожгут все… Даже детишек малых не пожалеют.

— Я говорю, пустой разговор-то! Не дадим мы им портить нашу землю. Ну, что басурманы? Один наш казак троих их стоит.

— Ой, Петенька, боюсь я что-то, — прижимается к нему Любашка. — А вдруг разлучит нас война?

Петр усмехнулся.

— Тут не войны надо бояться — твоего родителя, — говорит. — Вон он как последний раз меня ругал. Может, нынче успокоился?

Любашка покачала головой.

— Да не любит он вас, казаков. Говорит, что вы народ гулящий и у вас на уме одни только праздники. Живете, точно те цыгане…

Петр даже языком прищелкнул, услыхав такое.

— Много твой отец знает про казаков! — с обидой проговорил он.

— Нет, Петь, правда… — вступилась девка за отца. — Хлеб вы не сеете, ремеслам никаким не обучены… Живете, чем Бог послал…

— Чего? — возмутился Петр. — А кто вас, хороших, от врагов стережет? Не мы ли, казаки?.. Гляди-ка, какие они умные! Ты погоди! Время придет — будем мы и хлеб сеять, и торговать, и сапоги прошивать. А пока нам надо землю эту от врага беречь. Или ты не согласна со мной?

— Да я-то согласна, а вот папа… Сказал, что замуж меня выдаст только за своего, за деревенского. Который, конечно, не гуляет и не ленится. А что, говорит, казак? Всю жизнь с ним провеселишься, а добра так и не наживешь.

Петр хотел сказать что-то обидное в ответ, но тут вдруг совсем рядом послышались чьи-то голоса.

— Здесь их ищите! Это их место…

— Да ведь это Захарка! — испугалась девка. — Его голос. И как, окаянный, выследил-то нас?

— Тише ты! — предупредил ее Петр. — Вдруг не найдут.

Но в этот момент заржал привязанный к дереву Петров скакунок, будто почуяв опасность.

— Никак его конь! — кричит Захарка. — Вон, значит, где они прячутся…

— Ты беги отсюда! — велит Любашке парень. — Я сам их встречу. — Он вскочил на ноги и схватился за нагайку. — Ну, чего ждешь? Беги-ка отсюда! Не бабье дело — видеть, как мужики дерутся.

Любашка метнулась в кусты и там притихла. Решила, что плохо любимого человека оставлять в беде — а вдруг ему помощь потребуется? Так вот она и побежит народ звать…

Петр подумал, что слободских будет не так много и ему удастся нагайкою отбиться от них, но оказалось, Захарка привел с собой всю местную бедноту.

— Вон он! Вон он! — завидев Петра, закричал кто-то из парней. — Держи его, не то сбежит!

Но тот и не думал бежать. Это ж кем нужно быть, чтобы опозорить звание казака?

Петр и глазом не успел моргнуть, как оказался во вражьем кольце.

— Ну, чего, казак?.. — задиристо начал Захарка. — Я же тебя, кажется, предупреждал, чтобы ты к Любке не лез? Не послушал меня — знать, снова тебя бить будем.

— Да тут и большого ума не надо, чтоб одного-то одолеть, — едва сдерживая дрожь в коленях, говорит казак. — Слабо один на один?

— Что, испугался? Труса празднуешь?.. — усмехнулся Захарка.

Петр разозлился:

— А то я тебя боюсь!

— Не трус таракан, да ножки коротки, — произнес кто-то из слободских, чем вызвал у товарищей веселый смех.

— Тараканы — это вы! — скрипит зубами Петр, не привыкший спускать обидчикам. — Только и умеете, что толпой на одного. Тогда у кого ножки-то коротки? Не у вас ли?

Захарку его слова задели за живое.

— А ну, ребята, всыпьте ему, да как следует! — велит он товарищам.

— Только подойдите — мозги вышибу! — взмахнув нагайкой, грозно предупредил Петр.

Слободские растерялись. Этой минуты Петру хватило на то, чтобы отвязать своего коня и прыгнуть в седло.

— Ну теперь ждите! — кричит. — Щас я своих приведу… Вот уж дадим вам жару!.. Но, милый! — пришпорив пяткой коня, крикнул он, и тот с места пустился в карьер.

— Вот сучье отродье, сбежал! — выругался Захарка. — Ну, теперь давайте гостей ждать. Берите, ребята, потяжелее орудия — будем их встречать.

Албазинские появились нескоро. Они вихрем выскочили из-за поворота и поскакали прямо на поджидавших их у дороги вооруженных слободских.

— Ги! Ги! — кричали они, размахивая нагайками. — Ги! Ги!

Лошади, храпя и ломая землю копытами, стремительно мчались вперед.

Казаков было не больше дюжины, однако их воинственный вид и дикие вопли так напугали слободских, что они тут же бросились врассыпную. Не останавливаясь, молодые казаки на глазах у всей слободы с победными криками промчались улицей и, нагнав на людей страху, ускакали домой.

Петр видел, как испуганно глядела из окна на них Любашка, как, стоя у калитки, махал им вслед кулаком ее отец, как плевались в их сторону напуганные до смерти бабы, а мужики непослушными руками лихорадочно пытались крутить цигарки.

— Ура! Проучили слободских! — тем же лихим порядком возвращаясь домой, радовались молодые казаки. — Будут теперь знать, как обижать нашего брата.

А утром атаман им учинил разнос. Еще накануне пришел к нему слободской староста и пожаловался на негодяев.

— Чтоб больше этого не было, понятно? — выговаривал он понуро стоявшим перед ним молодым казакам. — Вы ж не разбойники какие-нибудь, отчего ж тогда народ-то пугаете?

— Так ведь они проходу нам не дают! — попытался оправдаться за всех Тимоха.

— Цыц, щенок! — рявкнул на него Никифор. — Когда атаман говорит, надо слушать. Короче, я все сказал. Еще раз повторится — посажу в подклет на голый хлеб и воду. И будете сидеть там у меня. Не нужны мне такие казаки, которые звание наше высокое позорят. Все поняли? То-то же, — примирительно проговорил он. — А со слободскими помиритесь. Не враги они вам. Ведь начнись какая заваруха — вместе будете воевать. Одна родина-то у нас…

 

Глава десятая

В СТОЛЬНОМ ГРАДЕ

1

— Ты что это, Федор Михайлов, ни свет ни заря ко мне примчался? Или дела какие неотложные тебя привели? — потревоженный скрипом половиц в спальне, открыл глаза государь.

— Дела — они каждый день дела, — отвесив земной поклон, добродушно ответил стоявший возле царского ложа дворецкий.

— Не томи! Говори, чего там стряслось? Или опять смута на дворе? Может, новая зараза к нам в дом пожаловала? — произнес царь, откидывая пуховое одеяло и поднимаясь с постели.

В недобрый час родился Алексей Михайлович. Век его выдался бунташным, богатым на войны со страшными болезнями. Государь помнит осень 1654 года от рождения Христова, когда по Московии черной тучей разошлась пришедшая из Европы чума. Он тогда находился в войске, успешно сражавшемся против объединенных польско-литовских армад, а вот царице с детьми, чтобы спастись, пришлось даже бежать из стольного града в Калязин монастырь. В Москве же народ вымирал целыми улицами. Болезнь уничтожила большую часть жителей и в других городах. Народ в страхе бежал куда глаза глядят. На дорогах стали устраивать заставы, пытаясь хоть как-то урезонить заразу, но это не помогало.

Беда повторилась в следующие два года. И снова тысячи смертей в городах и селеньях, и снова люди пытались спастись бегством, но болезнь, так или иначе, все равно настигала их… Чума косила людей не сотнями, а тысячами, десятками тысяч. Вымирали целые деревни и города, повсюду валялись трупы умерших — по дорогам, по полям, в опустевших селениях, в лесах, болотах. Мертвых зарывали в сырую землю, а их одежду сжигали. Дома покойников было велено топить можжевельником, таким образом пытаясь избавиться от заразы.

Смертельный вихрь, прокатившийся по Московии, отнял больше человеческих жизней, чем все войны, которые Московия вела с соседями.

Слава богу, на полях сражений русским пока сопутствовал успех.

1 октября 1653 года Земской собор приговорил вести войну с Речью Посполитой. Хотели вернуть Смоленские и Черниговские земли, которые Московия потеряла еще двадцать лет назад.

Слух о новой войне с Польшей давно витал в воздухе. Перед тем как ее объявить, царь Алексей Михайлович собрал на Девичьем поле стрелецкие полки и приказал в своем присутствии произнести думному дьяку речь к ратным людям, чтобы в надежде Царства Небесного и царской милости на земле просить их показать храбрость в скорой войне.

Ратные люди не подвели государя. Сражались, не жалея голов своих. Разбив основные силы противника, они освободили оккупированные поляками земли Московии, а вместе с ними и большую часть Белоруссии и Левобережной Украины, обеспечив присоединение Малороссии к российской державе.

Государь не желал в такой трудный для государства год отсиживаться в Москве, и в мае 1654 года отправился на войну в сопровождении дворовых воевод. Государь заранее позаботился обо всех религиозных предписаниях, послав впереди себя монахов с иконой Иверской Божией Матери. Возле ворот, через которые шел Алексей Михайлович, были устроены возвышения, обитые красным сукном, с которых духовенство кропило святой водой государя и идущих рядом с ним ратных людей.

В ноябре этого же года Алексей Михайлович вернулся из похода. Царю в Москве приготовили торжественную встречу. У ворот, в которые он въезжал на вороном жеребце, царя встречал патриарх Московский и всея Руси в сопровождении двух гостей, александрийского и антиохийского патриархов, с собором духовенства и множеством образов. Вокруг ликовал народ. Государя тронула такая встреча. Он слез с коня, и под торжественный звон колоколов, выстрелы пушек пошел пешком по городу. Статный, гордый, в собольей шубе на плечах, без шапки. С одной стороны его сопровождал сибирский царевич, с другой — окольничий и дворецкий боярин Федор Михайлович Ртищев. Впереди них шествовало множество юношей, которые пели песни и псалмы. Достигнув Лобного места, царь остановился и оглядел сопровождавшую его толпу москвичей, после чего приказал спросить весь мир о здоровье. Толпа народа тут же закричала государю «долгие лета» и упала пред ним на колени.

Алексей Михайлович и сейчас ощущал прилив радости, когда вспоминал эту торжественную минуту. Царь помнил, как в древности, под ликующие возгласы толпы, возвращались в Рим с победой цезари.

Что же все-таки заставило дворецкого в такую рань явиться к нему в Коломенское? — подумал царь. Он не любил московской суеты, предпочитая жить в тишине и покое, поэтому и приказал построить для себя и семьи деревянный дворец на высоком берегу Москвы-реки, в селе Коломенском. Оттуда как раз недалеко было до Кремля. В случае надобности царь мог быстро туда добраться и присутствовать на собрании Боярской или Земской думы, принимать иноземных посланников.

Потихоньку Коломенское стало превращаться в место паломничества, ведь известно — где царь, там и псарь. Сюда стекался народ, причем не только поглазеть на царские деревянные палаты, но и помолиться в старинных церквах Вознесения и Усекновения главы Иоанна Предтечи или же в храме Георгия Победоносца, а с недавних пор — и в новенькой Казанской церкви. Впрочем, превращать свой тихий уголок в место высоких приемов государь не желал. Кто-то из самых шустрых зарубежных посланников попытался пробить себе дорогу в загородную царскую усадьбу, но Алексей Михайлович быстро положил этому конец. «Ни одного варвара сюда не пускать!» — приказал он своей личной охране.

— Так говори, Федор Михайлов, чего там у тебя стряслось? — зевнув, снова повторил свой вопрос царь.

— Посланники прибыли, в Москве тебя, батюшка государь, дожидаются, в твоих царских палатах… — сказал дворецкий.

Ртищев всего-то на три года старше царя, но выглядел он неважнецки. Бледный, ходит с одышкой, а глаза мутные, точно у старика. На Ртищеве — новый полукафтан из голубого сукна с застежкой на пуговицах, на ногах — черные атласные шаровары, заправленные в сафьянные красные сапоги, на голове — шапка из красного бархата, отороченная узкой полоской соболиного меха.

— Посланники, значит… — пробормотал, лениво потягиваясь в постели, царь. Уж не поляки ли снова пришли просить возвратить им Малороссию? Алексей Михайлович еще в прошлый раз им твердо сказал: не отдам казаков, а Ордина-Нащокина, главу Посольского приказа, предупредил, чтобы тот не старался за них. Нашелся, видите ли, ходатай!

Впрочем, Афанасий Лаврентьевич симпатизировал Польше. Более того, он с явным восторгом взирал на все западное, с презрением отзываясь о московских обычаях. Афанасий Лаврентьевич и сына своего воспитал в том же духе, а в результате тот, получив от царя секретное поручение, с важными бумагами и деньгами ушел в Польшу, оттуда перебравшись во Францию. Поступок неслыханный, за что отец мог ожидать для себя жестокой опалы, но Алексей Михайлович по-прежнему доверял Нащокину, поэтому не стал добавлять ему зла, а стал его утешать. Мол, человек, аки та птица: полетает-полетает — и вернется в свое гнездо. Так и твой, боярин, сын когда-нибудь возвратится домой.

После этого случая Нащокин не изменил себе. Находясь под влиянием поляков, он даже в разговоре с царем постоянно повторял их слова: дескать, только в союзе с Польшей Московское государство может стать страшной силой для басурман. Нащокин ненавидел казаков и просил царя возвратить Малороссию Речи Посполитой, но тот был непреклонен. Днепр не станет границей между Московией и Польшей — и все тут!

На сей раз речь шла не о поляках, а о посланниках маньчжурского хана. Ртищев рассказывал, пришли они целым караваном и с богатыми подарками. Посланники разбили на Красной площади шатры и ждут русского государя.

— Маньчжуры, говоришь? — удивленно спросил Алексей Михайлович.

— Они и есть. Уже давно тебя ждут, — кивнул головой дворецкий.

— Вот как! Чего ж они в такую рань?.. Спешат куда? — спросил с интересом государь.

— Ты, батюшка Алексей Михайлович, что-то разоспался. Обыкновенно с первыми петухами встаешь, а тут… Уж не заболел ли? — участливо произнес царский подчиненный.

— Сплюнь! — с явным упреком взглянул на него царь. — Меня же никакая хворь не берет, как будто не знаешь… Книгу мне вчера ученый толкователь Библии из моей библиотеки принес — больно мудрая оказалась. Я читал ее при лучине до первой зари. За ней и уснул. Тут ты…

— Книжный ты человек, батюшка. Хоть бы польза от этого какая была — так ведь нет! Книжки тебе ни богатства не прибавят, ни здоровья. Тогда зачем их читать?.. — покачал головой Ртищев.

— Дурак ты, Федор Михайлов! — зло заметил государь. — Если не из книг, то откуда я бы ума набирался? От тебя? Эх, темные вы люди, как я погляжу! Оттого и Русь, держава наша, такая несчастная, раз в ней такие вот неучи правят. Ты взгляни на Европу… В Европе без книг никуда, поэтому они и умнее нас. Где ум, там и дело, там сила державная.

Царь не напускал на себя лишнюю ученость, а в самом деле любил читать книги, ссылаться на них и руководствоваться текстами. В последнее время он полюбил еще и театр, а ведь недавно лишь царские выходы в большие церковные праздники, блиставшие пышностью и своеобразием соответствующих им обрядов, доставляли единственную пищу врожденной страсти Алексея Михайловича к художественности. Так вел себя царь при его благочестивой и набожной супруге Марии Ильиничне Милославской, но Наталья Нарышкина, на которой он женился после смерти первой жены и которая, в отличие от покойницы, не слыла богомольной хранительницей старых порядков, сумела привить мужу любовь к иноземным обычаям. Царь был натурой увлекающейся и легко мог попасть под влияние тех, кто в данное время был близок его сердцу. Алексей Михайлович по совету жены даже завел свой собственный домашний театр, где играли немцы и его дворовые люди. Тогда в Москву вызвали странствующую немецкую труппу Ягана Готфрида Григори и устроили в Преображенском селе «комедийную хоромину», а потом и «комедийную палату» в Кремлевском дворце.

Большинство царских приближенных, ярых ревнителей старины, видели в этом приближение Антихриста, считая виновником всего главу Посольского приказа боярина Матвеева.

Артамон Сергеевич принадлежал к русским людям нового покроя, сознававших пользу просвещения, любивших чтение и ценивших искусство. Ведя посольские дела и напрямую общаясь с иностранцами, он познакомился с иноземными обычаями, многие из которых пришлись Матвееву по душе. Подобную любовь он привил и своей родственнице по жене, дочери стрелецкого начальника Кирилла Полуектовича Нарышкина Наталье, с одиннадцати лет воспитывавшейся в его доме.

С Матвеевым царь сблизился в тяжелый для себя год, когда ему потребовалось дружеское утешение. Тогда, в марте 1669-го, после тяжелых родов ушла из жизни драгоценная супруга Алексея Михайловича Мария Ильинична, а через два дня после своего рождения покинула этот мир дочь. Вслед за несчастными через три месяца умер царевич Симеон, а спустя несколько месяцев другой царевич — Алексей.

Матвеев и прежде пользовался расположением Алексея Михайловича, а после постигшего царя горя тот вовсе проникся к боярину братской любовью. Именно Артамон Сергеевич указал царю на Наталью, когда тот вновь задумал жениться и, по обычаю, велел собрать девиц на смотр. Так дочь рязанского дворянина Кирилла Нарышкина, чей старинный род происходил от одного крымского выходца, стала царицей всея Руси.

Свадьбу сыграли в конце января 1671 года, а 30 мая следующего года Наталья подарила мужу сына — царевича Петра Алексеевича. После этого Матвеева и отца молодой царицы возвели в звание придворных с особым статусом, получивших большую власть и влияние при дворе.

2

— Что этим головорезам надобно? Не полюбопытствовал? — ловко поправляя пятерней помятую бороду, спросил Ртищева царь.

— Да как же!.. Только они морды-то воротят — будем, мол, говорить только с московским ханом, — ответил подчиненный.

— Знать, дело серьезное, — произнес Алексей Михайлович, позволяя слугам — спальникам и стряпчим, хлопотавшим возле него, облачить царя в одежды.

— Да уж точно! Явно не только здравия пожелать тебе они ехали за тысячи верст, — сказал Федор Михайлович.

— Верно, — согласился с такими доводами царь.

Постельничий поставил рядом с царским ложем скамью, а на нее — лохань и кувшин с теплой водой. Умывшись при содействии спальника и стряпчего, государь отправился в Крестовую, где его ожидали духовник и придворные дьяки.

Так давно повелось. После ранней побудки, иногда до пробуждения петухов, он обязательно шел к своему попу за благословением и для молитвы. На этот раз Алексей Михайлович решил не нарушать традицию.

— Вот, Федор Михайлов… — прежде чем покинуть покои, задумчиво обратился царь к Ртищеву. — Поезжай-ка в Москву и скажи маньчжурам, дескать, царь их сегодня принять не может, так как занят важными государственными делами. Я уже понял, зачем они приехали… Будут жаловаться на наших казаков, а то и умолять меня уйти с Амура. Дудки! — нахмурился Алексей Михайлович. — Не для того мы шли на восток, не для того отвоевали новые земли, чтобы легко их отдать, но напрямую им не говори… Тут надо все делать с умом да хитростью. Только у бездомных степняков заведено идти напролом, а нам нельзя. На наших плечах держава, а ею надо умело управлять. Тут как… Одно неверное слово — и все, конец миру. Тому хорошо воевать, кто силен да богат, но если казна пустая? Сам знаешь, жалованье не можем ратным людям выдать, а ведь еще пушки надо покупать, ружья, зелье для них… Вот и посуди, можем ли мы нынче ссориться с маньчжурами?

Ртищев вздохнул, мол, понимаю, и задал вопрос:

— Когда же ты их, батюшка государь, примешь-то? Ведь спросят, чай…

Царь задумался.

— Я слышал, их хан неделями выдерживает посланников, прежде чем начнет с ними говорить, но восточные люди привыкшие к подобному обращению, — наконец произнес он. — Считают, иначе и быть не должно. Царь, мол, не самая обычная фигура в государстве, к нему запросто не попадешь. Дурное дело — людей томить, но придется… Как сказывают на Востоке, мы не должны потерять лицо, а то ведь азиаты не только уважать, но и бояться меня перестанут…

О столь своеобразной привычке хана Алексей Михайлович впервые услышал от нерчинского казака Игнатия Милованова. Тот для решения пограничного вопроса три года назад ходил с посольством в Пекин. Долго добирались до места — наверное, половину России пришлось пройти, а там еще почти через всю Срединную империю. Короче говоря, несколько месяцев ушло у них на дорогу. Тут бы главному войти в положение и принять их без задержки, но нет, куда там! Пришлось месяц ждать за крепкими караулами, прежде чем император назначил им аудиенцию.

С другой стороны, посланники привезли из Пекина хорошие вести. Думали, хан учинит им словесную драку, отстаивая свои пограничные интересы, а тот на удивление мало говорил о политике, все больше расспрашивая о московской жизни и об увлечениях русского царя. Вот и в написанной по-латыни ханской грамоте, которую они привезли в Москву, не было ничего такого, что могло расстроить государя. Напротив, в ней содержались сплошные дружеские слова, и Алексей Михайлович даже прослезился.

Он почти наизусть помнит, о чем там говорилось:

«По твоему Великому Государя указу присланы из Нерчинска служилые, чтобы нам с тобою посольство сводить и чтобы наши люди ездили к нам и к вам с торгами без всякой помешки беспрестанно и надежно.

И буде сторонние люди пойдут войною под Нерчинские остроги или в Китай, то нам друг другу помогать…

И вперед бы твои люди наших украинных земель не воевали и худа бы никакого не чинили. И как на этом слове положено, будем жить в миру и радости».

Вот, одумался главный, решил тогда царь. Поначалу-то он никак не мог принять наличие под боком сильного соседа. И русские крепости злодеи жгли, и людей убивали и уводили в плен, но вот сейчас все пойдет по-другому. Только зря он надеялся, ведь азиаты снова принялись жечь русские селения на левобережье Амура и убивать людей.

…Никак ведь не уймутся, вздохнул царь. Он уже хотел отправиться в Крестовую комнату, когда в голову Алексею Михайловичу пришла вдруг какая-то забавная мысль.

— Слушай, Федор Михайлов… Если мы для гостей наших соколью охоту устроим? Говорят, их хан тоже большой любитель охоты. Вот они и потешат слух хана, поведав о том, как вместе с московским царем охотились, — спросил он.

— Да ведь время ушло для сокольей-то. Птица наверняка вся к теплым морям упорхнула, — простодушно сказал дворецкий.

— Тогда распорядись, чтоб борзых готовили вместе с соколами, — велел ему царь. — Сам-то поедешь? — спросил он.

Ртищев только вздохнул.

— Рад бы, но не могу. Болезнь неведомая меня одолела. Ночью в пот бросает, а днем мучаюсь дикой слабостью, — пожаловался дворецкий.

— То-то я гляжу, бледный ты какой-то… Давай-ка, к лекарю, немцу нашему сходи, вдруг чем поможет. Не умирать же, ей-богу!

Алексей Михайлович тоже в последнее время не мог похвастать здоровьем, разве что храбрился. Обрюзг, отяжелел, на коня и то с трудом садился, поэтому передвигался больше в карете и на санях, и только на охоту по-прежнему отправлялся в седле.

Еще недавно на него было приятно посмотреть — статный, живой, подтянутый, румянец молодости на щеках играет. Правление царю выдалось не из легких, когда состариться можно и за один год. Чего только стоило Алексею Михайловичу возвратить Московии Смоленск и Северную землю, захваченные некогда Речью Посполитой. Он добился своей цели только кровопролитными войнами. Каково было государю навести порядок в государстве и усилить центральную власть? Не все бояре и князья, привыкшие к самостоятельности, беспрекословно подчинялись Москве. Воссоединить Русь с Украиной — тоже непростое дело, как и подавление восстания низших слоев населения, прокатившихся по всей державе. С одним только Стенькой Разиным пришлось сколько повозиться. Государь же огнем и мечом прошелся по русским землям, сумев подавить большую и малую смуту.

Слава богу, пока особой опасности ждать ниоткуда не приходилось. Поляки после славных походов русских дружин присмирели, Золотая Орда ушла в прошлое, да и шведы поутихли после нескольких неудач. Кто еще может угрожать границам Руси? Может, маньчжуры? Алексея Михайловича всегда интересовали политические дела, поэтому он часто знал намерения разных европейских правителей. Азия же его мало тревожила. Где Москва, а где тот же Пекин! Однако в последнее время до царя доходили сведения, что на Востоке зарождается сила, по мощи уже сейчас не уступающая великим монголам, которые в свое время сумели завоевать полмира. Кажется, эта сила маньчжуры. Они положили свой глаз на Амур и Сибирь, и теперь, облизываясь, ходили вокруг да около, словно лисы возле курятника.

…Прежде чем царь приступил к утренней молитве, духовник благословил его крестом. Пока царь в истовом порыве веры прикладывался к кресту, один из дьяков поставил пред иконостасом на высокий столик-аналой образ Псковского чудотворца, преподобного Никандра, память которого праздновалась в тот осенний сентябрьский день. Священник окропил икону святой водой, и государь, прикладываясь к ней, совершил свою молитву, которая продолжалась около четверти часа. После молитвы царю поднесли кубок с освященной водой, привезенной из дальнего монастыря вместе с иконой праздника и хлебом-просфорой. В это же время служащий дьяк, взяв в руки сборник поучений Иоанна Златоуста, стал читать духовное слово.

Окончив особую утреннюю молитву, Алексей Михайлович, следуя давней своей привычке, перед тем как отправиться к столовому кушанью, послал слугу к молодой царице Наталье Кирилловне спросить о ее здоровье и пригласить на завтрак. Наталья, как и прежняя супруга царя, имела отдельные от мужа хоромы. Так было в Кремлевском дворце, тот же порядок оставался и в Коломенском — загородной резиденции царя.

Здание дворца государя строилось в три яруса. Средний ярус занимали хоромы царя и царицы с отдельными спальнями, соединенными между собой коридором, и крестовыми; там же находились столовая и сами Комнаты, где государь с государыней занимались делами. Комнаты небольшого размера имели три окна наружу. В самих помещениях глаз не мог выхватить ничего лишнего: лавки у стен, посередине находился стол с креслом.

Особые хоромы ставились и для государевых детей, которые соединялись сенями с хоромами царицы.

В нижних комнатах находились палаты, где царь мог принимать гостей. Палаты, украшенные иконами, в отличие от скромных царских хоромов, блистали яркими красками и позолотой. В пристроенных к дворцу комнатах обитали приближенные царя и челядь.

Верхний ярус дворца занимали терема — светлые комнаты для летнего пребывания.

…Тишь царила в Коломенском дворце. Другое дело — дворец Кремлевский. Там уже с самого утра толпились бояре, думные и ближние люди, готовые ударить лбом государю и присутствовать в Царской Думе. Они собирались обычно в передней, где терпеливо ожидали царского выхода из внутреннего покоя или из Комнаты.

Поздоровавшись с боярами и поговорив с ними о делах, государь в сопровождении свиты шествовал к поздней обедне в одну из придворных церквей. Если тот день именовался праздничным, то выход делался в собор или в монастырь, построенный в память празднуемого святого. В общие церковные праздники набожный Алексей Михайлович, как и его покойный отец, Михаил Федорович, присутствовал при всех обрядах и церемониях, поэтому и выходы в такие дни выглядели торжественнее.

В Коломенском же царь завел иные порядки. Теперь никто ему не докучал по утрам, и Алексей Михайлович делал все, что захочет. Годы брали свое, поэтому государю хотелось покоя. Особенно он стал уединяться после женитьбы на Наталье Нарышкиной, но та, в силу своего молодого возраста, любила выезжать в свет. Пока не придумали своего домашнего театра, она ездила к Матвееву поглядеть на игру его актеров. Артамон Сергеевич не так давно построил себе большие палаты у Никиты на Столпах, украсив их картинами иностранных мастеров и мебелью в европейском стиле. Наталья чувствовала себя здесь легко и вольготно, так как, в отличие от многих людей боярского рода, царский окольничий не был деспотом. Он не держал взаперти ни свою жену, ни родственников, ни воспитанников. В его доме постоянно царило веселье — звучала музыка, слышался многоязыкий разговор наезжавших сюда со всей Европы людей.

Алексей Михайлович смотрел на все происходившее сквозь пальцы, даже на царицу, позволявшую себе ездить в открытой карете. Набожные родственники считали нарушение вековых устоев происками дьявола, советуя царю приструнить молодую жену, но тот, напротив, с каждым днем все больше и больше попадал под влияние этой по-европейски утонченной и ясноликой молодой женщины. Государь даже время молитвы стал ограничивать, а ведь еще недавно едва ли кто из его близких мог сравниться с Алексеем Михайловичем набожностью и рвением в исполнении церковных обрядов, служб, молитв. Бывало, в пост он мог простоять на коленях в церкви по пять, а то и по шесть часов сряду, где клал иногда по тысяче земных поклонов, а по большим праздникам — иногда и больше.

Сейчас государь надумал посвятить день молодой жене. Та давно просила свозить ее на прогулку в Троице-Сергиеву слободу, к лавре. Жена с детства любила это необычное место, с множеством церквей и соборов, красивее которых, считала она, не найти на всем белом свете. Если где-то гудели колокола, то их слышала вся Русь-матушка. Там супруга, по натуре живая и веселая, вдруг становилась иной — задумчивой и умиротворенной.

Впрочем, привычка взяла свое, и царь, сославшись на дела, после обедни решил-таки ехать в Москву.

— А вели-ка, Федор Михайлов, лошадей закладывать! — приказал он Ртищеву.

Царю подали карету, и шестерка лошадей, запряженных попарно в легкую упряжь, в сопровождении конной охраны пустилась в путь. Уж больно растревожил душу Алексея Михайловича приезд иностранных посланников, а находиться один на один со своими думами он не мог. Царю требовалось участие мудрых советников.

Алексей Михайлович любил ежедневные походы. От Коломенского до Кремля, как говорится, рукой подать, но уж столько всего насмотришься, пока доберешься до дворца. Бывало, приспустит государь слюдяное окно кареты и смотрит, смотрит… Больше всего его привлекали мелькавшие за окном пейзажи. Природа русская, несмотря на свою традиционную скромность, довольно живая. Здесь все радует глаз — и лиственные леса с перелесками, и разметавшиеся по гривкам холмов крестьянские пашни, и луговые травы, и небольшие озерца, обрамленные осокой да камышом… Даже торфяные болота не могут испортить всю эту чудную картину. Сказка!

— Ну, наподдай, соколики! — взмахнув длинным бичом, подгонял тройку упряжных лошадей сидящий на оглобле возница. Резво бежали кони, поднимая пыль до небес.

Хотя и ранний час, но людей на дороге много. В большинстве своем — крестьяне из близлежащих деревень с возками. Те встают рано, чтобы поспеть занять место на московском торжке. Идут гуськом, переговариваются, а завидев царскую карету, останавливаются и кланяются до земли, государя приветствуют. Чем ближе Москва, тем больше людей да возков.

Вот и Белокаменная, причем обновленная и украшенная Великим Иоанном. Успенский собор, церковь Благовещения, Грановитая палата, Теремной дворец, Кремль со стрельницами, множество каменных церквей и домов, разбросанных по городу, — все было построено искусными зодчими при великом князе Московском Иване Васильевиче. До этого сплошь деревянная, бедная и ничтожная Москва походила на большое село, огороженное Кремлем. Аналогичным образом скоро и вся Русь поднялась на ноги. Города, не ломавшие ни перед кем шапки, сняли их перед Иваном Васильевичем, а потом, сплавив уделы в единый железный кулак, избавил он Московию и от ханского ярма.

Великий человек! — восхищенно думал о нем Алексей Михайлович, с привычным для царя любопытством глядя на приходящую в утреннее движение Москву. Люди, лошади, обозы с товаром, спешащие куда-то кареты и верхоконные — все радовало государя и заставляло еще больше любить жизнь.

Каким же запомнят его эти люди, которым он оставит в наследство свое царство? Будут ли они помнить о нем? Ничего особенного Алексей Михайлович в своей жизни не совершал. Да, переживал за свою державу, воевал с ее врагами, а в целом старался жить по законам Божьим. Хватит ли подобного, чтобы тебя помнили в веках? Народ ведь больше запоминает плохое, чем доброе. Кто же теперь помнит Ивана-объединителя, который избавил Русь от Золотой Орды, а вот другого Ивана, прозванного в народе Грозным, до сих пор вспоминают!

Может, и ему, Алексею Михайловичу, нужно с народом вести себя построже? Странно, но народ чаще всего ненавидит именно добрых правителей, а злых потом веками вспоминает с благоговением. Отчего так? Кто знает! Скорей всего, виной тому татарская плеть, к которой за два с лишним века привык русский человек, да так, что до сей поры предпочитает ее любой ласке…

…Возле дворцовых палат царя уже поджидала толпа думных чинов — бояре, окольничие, думные дворяне, дьяки, а также и слободские старосты, пришедшие ударить лбом царю.

Поздоровавшись с подданными, Алексей Михайлович в сопровождении бояр отправился в государеву Комнату, где он обычно занимался текущими делами, слушал доклады и челобитные. Первыми с докладами к нему стали поочередно входить начальники Приказов. Царь выслушивал их и отправлял с миром. Когда закончились доклады, думный дьяк Иван Якимов, сменивший в этой должности покойного Алмаза Иванова, принялся докладывать челобитные, которые вносили в Комнату, и помечать решения. Бояре во время слушания дел не смели садиться. Если уставали стоять, то выходили посидеть в Переднюю, находившуюся по соседству. Когда же по пятницам царь открывал «сидение с боярами» (заседание Думы), боярам, окольничим и думным дворянам разрешалось сидеть на лавках поодаль от царя. Думные дьяки обыкновенно стояли, а порой, когда «сидение» затягивалось, государь и им разрешал садиться.

На сей раз заседание и слушание дел в Комнате закончилось около двенадцати часов утра. Бояре, ударив лбами царю, стали разъезжаться по домам.

— Ты, Артамон Сергеев, не торопись… — спокойно попросил государь Матвеева, своего первого помощника и советчика.

Когда они остались одни, Алексей Михайлович сообщил тому о приезде китайских посланников и высказал свою тревогу по поводу притязаний маньчжур.

— Как, Артамон, сможем ли мы побить этих злодеев, если они нападут на нас? — спросил царь.

Матвеев пожал плечами и высказал свое мнение:

— Сложно сразу сказать. До Москвы-то они точно не дойдут — увязнут в наших лесах и болотах, а вот восточную Русь они, глядишь, постепенно и захватят. Страна у них большая, и людей в ней намного больше нашего. Для содержания всей орды нужно послать на Восток целую армию. Ратников набрать можно, но где нам взять деньги на их вооружение? Казна почти пуста. Сам знаешь, батюшка, сколько золота да серебра мы потратили на то, чтобы выиграть прежние сражения. В данном случае точно не потянем.

— Тогда на поклон к верховному придется идти? — нахмурился царь. — Да не быть этому никогда! — горячился он. — Если нападут, встретим их, как подобает. Или зря мы столько людей погубили, отправляя их воевать на дальние земли?.. Если гости-маньчжуры приехали уговорить меня наши восточные земли им отдать, — велю гнать их в три шеи!

3

Алексей Михайлович давно осознал некоторые тонкости в поведении с иностранцами. Так, прежде чем толковать с иноземными посланниками, им нужно создать хорошее настроение. От этого посланцы становятся более сговорчивыми и податливыми. Хотя посол — как мех: что в него вложишь, то и несет. Вот и прибывшие в Москву маньчжуры не свои речи станут говорить, а исполнять волю хана. Все же их надо уважать, создавать впечатление дружелюбия, поэтому-то государь решил пригласить китайских посланников на царскую охоту. Азарт в соединении с обязательным застольем часто сближает людей, заставляя их раскрепощаться и едва ли не откровенничать.

Впрочем, царь иного и не мог бы придумать, ведь охота являлась его любимой забавой, где у Алексея Михайловича всегда наступало какое-то просветление, позволявшее ему совершать обдуманные поступки и принимать правильные решения. Видно, так действовала на него природа, а еще атмосфера праздника, который не был чужд мужскому началу.

Больше всего государь любил соколиную охоту. Он знал в ней толк, поэтому не случайно слыл добрым хозяином соколов. Царь имел свою сокольню с приставленными к ней сокольниками. Вместе с помощниками-подсокольниками те ухаживали за птицей, заботились о ней, обучали и выносили в поле, но перед тем требовалось добыть птицу. Лучше всего молодого сокола брать с гнезда. Гнездари — а так зовутся эти соколы — хорошо поддаются обучению. Одни из них потом вырастают в низовые — идущие низом, поднимая птицу ввысь, другие в верховые — бьющие сверху.

Прежде чем взять молодого сокола на охоту, Алексей Михайлович сам отводил его в поле, выпуская на голубя, и если тот годился, зачислял в ловчие.

Царь не мог без восторга глядеть на птицу, считая ловчих соколов самым совершенным орудием охоты. Лук, стрелы, свинцовые пули — хорошо, но когда ты идешь на куропатку или дрофу, а также другую пернатую дичь, ничего не заменит тебе сокола.

Красивее всех своих собратьев, конечно, соколина — крупный и бойкий молодецкий сокол, но Алексей Михайлович предпочитал самочек, ведь только самка может брать на охоте дрофу-стрепета, размером больше курицы. Она и стоила дороже обычной птицы. В Москве армянские скупщики серебром за нее платили, а арабские посланники и того пуще — золотом. В их землях соколиная охота тоже в почете, особенно у султанов и всяких там эмиров.

Царь был не только заядлым соколятником, но имел небольшое помещение для псов, включающее охотников на лис и борзых, а также лучших на Руси псарей, в распоряжении которых и находились гончие. Всех псов выводили, используя смычок и свору, поэтому охота с ними доставляла всем несказанное удовольствие. Такие натренированные животные никогда не подведут, не ослушаются хозяев.

Порой для удовольствия Алексей Михайлович мог развлечься, загоняя верхом лис, волков и захлестывая их с лошади плетьми…

…Еще солнце не поднялось над горизонтом, когда конный поезд полевщиков, звеня узловыми цепями конных и громыхая колесами колымаг и телег, выступил в путь. Сокольничий Иван Ряжин знал все охотные ближние места, которые в последние годы уважал ставший терять здоровье государь, но на этот раз тот вдруг вспомнил про отъезжие угодья, где всегда имелось больше дичи. Уж больно хотел государь угодить иностранным посланникам, чтобы они повеселились и оценили русскую охоту. Распорядители охоты велели собрать большой обоз, зная, как долго продолжаются подобные выезды. Теперь этот обоз, составленный из нескольких кладных повозок с едой, алкоголем, поварами, палатками, ружьями, зельем для них и походным кузнечным оборудованием, тащился в конце длинной колонны, где кроме царя и его ближних ехало немало бояр с сыновьями, служащих, разночинной знати, а также иностранных посланников и прислуги. Женщины, в большинстве своем стрелецкие вдовы и посадские девицы, которых по обыкновению брали для большего веселья, шли с обозом. Боярские же дочки, использовавшие подобные поездки как повод свести знакомство со знатными женихами, передвигались исключительно верхом, держась поближе к охотникам.

Вокруг до боли знакомая картина. Вон там, в прозрачной дали, чернеют сосновыми борами Воробьевы горы. Внизу бежит, ударяясь в подмытые кручи, река. Вырвавшись из лесных объятий на залитую солнцем луговину с пасущейся скотиной, она устремляется на восток — мимо серых изб под желто-бурой соломой, кровель, мимо Данилова монастыря, приметного издали своими церковными главами… Рядом с городским наплывным мостом находятся ряды магазинов, лавок, амбаров. Курят белыми дымами замоскворецкие деревушки, пестреют крестьянские пашни, мимо которых тянутся обозы, разнося вокруг натужный скрип тяжелых колес. Просторно глазу глядеть на все это. Чудо земное! — думает царь. Он умрет, но окружающая действительность останется, и будет по-прежнему радовать людской глаз. Так уж устроена жизнь…

Бедный Алексей Михайлович! Ему так хотелось похвастать перед иностранными гостями тем, как его ловчие соколки бьют на лету дрофу, но на носу был Покров. К этому времени в лесах остается лишь местная птица, тогда как перелетная в большинстве своем снимается с гнездовий и улетает к теплым морям. Все же царь надеялся на чудо. Чтобы не попасть впросак, он на всякий случай велел взять с собой и гончих с борзыми. Уж кто-кто, а те всегда выручат. Что за охота без трофея?

Всю дорогу собаки лаяли и грызлись меж собой, пугая лошадей. Вроде кормленные, а поди ж ты!.. Царь все-таки не выдержал и выговорил ловчему: мол, чего они у тебя сегодня такие злющие? Вся правда в том, что собак давно не брали в поле — вот они и бесились в нервном предчувствии зверя.

Стучали копытами кони, разбивая дорожную твердь. Из-за сухой осени земля затвердела, и пылью застило глаза. Конная процессия уже далеко уйдет, а пыль все еще продолжает висеть в воздухе.

Царь, следуя своей давней привычке, ехал впереди. Рядом с ним — сокольничий, а чуть позади — несколько сокольников с ловчими птицами. В отличие от псов, соколы спокойны. Сидят, вцепившись когтями в кожаные перчатки своих воспитателей, и рыщут острым взглядом вокруг. «Красавцы! — восхищенно глядел на птиц Алексей Михайлович. — Надо подарить парочку таких соколков верховному хану, да с ними сокольника в Пекин послать — пусть обучит маньчжуров, как надо управлять птицами, а то, говорят, хан хоть и заядлый охотник, да только своих ловчих птиц не имеет. Хорошо ли это?..»

Отъезжее поле — местность для псовой охоты — встретило охотников звенящей тишиной. Осенняя бурая пора. Ни перепел тебе не выпорхнет из-под ног, ни куропатка вдали не заклокочет… Шуршала под копытами лошадей пожухлая трава, навевая грусть. Так и хочется упасть в эти пышные травы и забыться в нечаянном покое, но не до отдыха, когда свора гончих, сбившись в кружок, уже отчаянно скулит в ожидании команды ловчего. Тот, как и четверо стерегущих их охотников, отчего-то не торопится. Бородатые, молчаливые и серьезные, мужчины терпеливо ждут своего часа. На них красные куртки и синие шаровары, отличающие подчиненных от остальных охотников.

Алексей Михайлович решил не нарушать традиции и, прежде чем начать охоту, предложил гостям спешиться и выпить для поднятия духа мед. Тут же появился чашник Никишка Чернов с помощниками, которые разнесли по гостям хмельной напиток.

— Ну, с полем! — изрек государь и первым опрокинул кубок. Его примеру последовали и остальные, сопровождая питие криками:

— С полем, батюшка государь! С почином!

Отведав меду, Алексей Михайлович повеселел, а то ведь был бледен и немногословен. Конный путь стал для него настоящим испытанием, так что слугам даже пришлось снимать государя с лошади. Подобная немощь сильно угнетала царя, ведь Алексей Михайлович хотел выглядеть перед чужеземными гостями в полном здравии и в хорошем расположении духа, но не получилось. Теперь точно разнесут по всему свету слух о немощи русского царя. Дескать, не стоит принимать его во внимание при решении политических вопросов. «Много перетерпел я неприятностей!» — позже признался Алексей Михайлович Матвееву, попытавшемуся его утешить. Осенью, говорит, всегда так. Силы уходят, а возвращаются только к весне.

4

— Как, Яков, не подведут нас сегодня твои собачки? — подошел царь к молодому ловчему Якову Бородину, высокому молодцу с русой волнистой бородой, принявшего эту должность после смерти опытного зверовика Онуфрия Точилина.

На царе — обыкновенный дорожный кафтан неяркого цвета, красные сафьяновые сапоги и шапка, обшитая собольим мехом. В таком наряде он ничем не отличался от остальных охотников, разве что иностранные посланники выглядели иначе. Азиаты носили синие халаты в пол с холстяной опояской, а европейские гости — дорожные плащи, шляпы с перьями и сапоги-ботфорты.

— Не подведут, батюшка царь! — пообещал Яков.

— Гляди у меня! — нарочито нахмурил брови государь. — В прошлый-то раз сплоховал ты, братец, и не туда увел свою свору… — Алексей Михайлович тяжело вздохнул. — Знаю, знаю, по неопытности, но время научит. Все мы вначале делаем промахи, пока не заматереем. Жаль только, что там и жизни конец…

Потом царь собрал вокруг себя молодых охотников и стал наставлять их.

— На лазу стой, глаз не раскидывай, — говорил он. — Пропустил — не беда. Тотчас рог ловчему посылай. — Алексей Михайлович порыскал глазами вокруг. — Ты, Клим Васильев, — ткнул он пальцем в старшего сынка боярина Василия Пырьева, — больше не озорничай. Я ведь видел, как ты в прошлый раз молодую огневку плетью-то убил. Всего-то щенок! Не совестно тебе? — государь перевел дух. — Смотрите, понапрасну в рожок-то не дуйте, а то у иных из вас есть такое обыкновение, — продолжал поучать царь охотников. — Чуть что — тут же зовете на подмогу. Бывает, зверь маленький, енот, например, пробежит, а вам уже волчий хвост чудится. Сейчас я сам за вами следить стану. Если что не так — могу и плетью огреть. Помните! Сейчас — по коням!

Двое рослых слуг тут же подскочили к царю и помогли ему сесть в седло. Раздался свисток. Услышав знакомую команду, собаки радостно взвыли. Первым двинулся ловчий, за ним охотники с гончими и борзыми, старшие псари на конях с придворными, гости, девицы, бабы, прислуга. Возле обоза остался лишь один помощник дворецкого Авдеев с мелкими слугами. К возвращению охотников путники должны будут разбить стан: поставить шатры, разжечь костры и приготовить горячую пищу, а если не успеют, получат от царя порядочнейшего трепака. Тот мог и по уху съездить, и за бороду оттаскать. Так уж он порядок любил.

Скоро вдали захлопали охотничьи кнуты — арапники, и следом раздались громкие голоса людей. Оказывается, ловчий с помощниками наткнулись на зайца и лису, стараясь друг друга перекричать.

— Вперед, псари, вперед! Не останавливайся! — громко командовали ими, и те продолжали кричать и хлопать кнутами. Затем раздался лай — по следу зверя пустили гончих.

— Слышьте? Никак лисогоны залаяли… Или птицу сняли с гнезда, или зайца… — ни к кому не обращаясь, задумчиво произнес Авдеев.

— Скорее уж рыжую лису, — заявляет невысокого роста кряжистый холоп. Словно не обращая внимания на погожий денек, он оделся в полушубок кожей наружу. Барины будут на перинах ночевать, а ему придется на сырой земле лежать.

— Может, и рыжую, — согласился помощник дворецкого. — Кому она сейчас линялая-то нужна? Если б зима, тогда другое дело…

Гончие и впрямь наткнулись на лисицу. Втравленная в болото, хвостатая лисица, видя свое безвыходное положение, рванула прямо на охотников. Пробившись сквозь свору гончих, она бросилась под самые копыта царской гнедой. Задержавшись на мгновение, чтобы оценить обстановку, лисица вдруг шмыгнула в траву и была такова. Ловчий хотел сначала выставить на нее лисохватов, но царь строго велел ему придержать борзых. То ли пожалел хвостуху, то ли просто понимал, что толку убивать лисицу сейчас нет. Зачем совершать подлости?

В эту минуту неподалеку в кустах зазвучал рожок, и ловчий направил свою свору на звук. Потом охотники долго мучили зайца, с шумом и криками гоняя его по перелескам да полям, пока он не попал в зубы борзой. После зайца попался молодой олень, которого взяли всем миром.

Зверь нынче попадался редко, но и имевшейся живности хватало для охотничьего азарта. Чего стоила только травля отбившегося от своей стаи и заблудившегося среди трав и кустарников матерого бирюка-волка.

— Есть волки и в нашем колке! — завидев мечущуюся среди трав спину лесного животного, обрадованно воскликнул кто-то из охотников.

— А то! — услышав такие речи, с нескрываемым задором проговорил ловчий Яков Бородин. — Скучать не придется… Ату! Ату! — закричал он выставленным на травлю волка псам. Вслед за ним начали «атукать» и остальные охотники.

Волчара оказался верткий. Он ловко уворачивался от псов, пока те не выгнали волка на место стрелков в облаве, и тут кто-то из охотников уложил его из ружья.

Посмотреть на добычу съехались все охотники. Они с любопытством рассматривали трофей. Особенно заинтересовался убитым волчарой глава цинских послов, пожилой маньчжур невысокого роста по имени Чжоу. Он долго изучал тушу и все время качал головой, приговаривая что-то на своем наречии.

— Вот так мы поступаем со всеми врагами рода человеческого! — с некоторым вызовом произнес подъехавший к маньчжуру молодой боярин Алексашка Глызин. Отец Варфоломей — католик, служивший переводчиком при цинской посольской миссии, перевел его слова посольнику. Тот внимательно поглядел на Алексашку и усмехнулся. Видно, понял намек.

…Чжоу работал послом уже много лет. Где он только не побывал за свою долгую жизнь, и почти всегда возвращался в Пекин с добрыми вестями! Его считали умным и хитрым человеком, к тому же небывало везучим. Именно дипломату Чжоу верховный правитель доверял самые важные посольские дела, ведь тот всегда возвращался с победой.

На этот раз ему не повезло. Он-то надеялся легко уговорить слывших своей уступчивостью добродушных варваров убраться с Амура. Чжоу думал, льстивые слова императора Шэн-цзу, которыми пестрела привезенная посланниками имперская грамота, а вместе с ней и дорогие подарки, сложенные к ногам русского хана, сделают его покладистым, но нет! Вместо этого русский хан вдруг заявил, что на Амуре русских людей нет, так как он никого туда не посылал, и последняя русская крепость находится на реке Шилке и зовется Нерчинском. Маньчжуры в растерянности. Как же так? А Албазин? А Кумарский острог? Разве это не русские крепости? Не мои! — уперся царь. Гулящие люди да беглые, нашедшие себе приют за восточными границами его царства. Вот-де с ними и говорите!

Впрочем, Чжоу просто не мог поверить в царские сказки.

— Как же Никифор Черниговский? — прищурив и без того узкий глаз, спросил он Алексея Михайловича. — Не ты ль, о, великий хан московский, назначил его своим приказчиком на Амуре? Не твою ли волю он исполняет, совершая набеги на цинские земли? Убери Никифора Черниговского с Амура, хан, а вместе с ним и казаков с пашенными, которые не на своей земле хлеб сеют.

О, если б царь мог сейчас высказать все накипевшее в его сердце! Хотя… Зачем? Этим католикам неведомы тонкости русского языка, поэтому они переводят неточно, если не сказать, погано. Надо, чтобы не в бровь, а в глаз! Алексей Михайлович не имел своих переводчиков, понимающих маньчжурскую речь, и поэтому-то посредниками на переговорах выступали исключительно папские люди. Их духовная миссия, посланная для обращения иноверцев, с некоторых пор свила гнездышко в Пекине. Надо предложить Матвееву отправить в Пекин человека, способного к языкам. Вернувшись, такой человек научил бы всех желающих говорить на маньчжурском, — подумал Алексей Михайлович.

До скончания наших дней пользоваться услугами католиков? В таком случае Европа всегда будет знать о наших планах, потому как все эти отцы-иезуиты, усердно работающие переводчиками, не кто иные, как папские соглядатаи и лазутчики, под предлогом просвещения азиатских народов и проповедей учения Христа прокладывающие путь Европе на Восток. Азиаты теперь наши соседи, а поэтому нужно дружить с ними. И язык их изучать, и привычки, и веру — пригодится!

Переговоры с цинскими посланниками длились тогда чуть ли не целый месяц. Чтобы маньчжуры не заскучали, в их честь почти ежедневно задавали пиры; азиатов возили на прогулки по окрестностям Москвы, а кроме того, специально для них в «комедийной хоромине» Преображенского села и «комедийной палате» Кремлевского дворца по распоряжению царя устраивались театральные зрелища с участием лучших придворных артистов.

На звериный промысел больше не выезжали. В прошлый раз дико нагулялись, и в Москву вернулись едва живые. Три дня и три ночи пьянствовали, обмывая охотничьи трофеи. Вот уж удивил царь своим небывалым гостеприимством посланников! Как еще богу душу не отдали после такого непомерного распития медов, горелок, как не лопнули от закусок? Царь не злоупотреблял едой, а других угостить любил. На протяжении своей жизни он представлял образец умеренности. К столу царя всегда подавались самые простые блюда — ржаной хлеб, немного вина, овсяная брага или легкое пиво с коричным маслом, а иногда только одна коричная вода. Впрочем, даже этот стол не имел никакого сравнения с теми, которые государь держал во время постов. Во время Великого поста царь Алексей обедал только три раза в неделю — в четверг, субботу и воскресенье. В остальные же дни ел по куску черного хлеба с солью, по соленому грибу или огурцу и пил по чуть-чуть пива. Рыбу царь ел только два раза в Великий пост и соблюдал все семь недель поста.

Кроме постов государь не ел ничего мясного по понедельникам, средам и пятницам. Таким образом, ни один монах не мог превзойти его в строгости поста. Таким усердным соблюдением постов государь выражал строгую приверженность Православию, всем уставам и обрядам Церкви.

Несмотря на такое постничество и умеренность, в мясные и рыбные дни, а особенно — в праздники, посольские и иные пиры на царский стол подавалось до семидесяти блюд, но почти все эти блюда расходились на подачи боярам и другим лицам в знак благоволения и почести.

Вот и на охоте царь меньше ел и пил сам, а больше угощал остальных. Посольских же и близких ему людей Алексей Михайлович кормил из собственных рук, стараясь отдать им лучшие куски. При этом царь зорко следил за тем, чтобы сидящие за столом не брезговали, а много пили и закусывали. Охотники, погруженные в полуобморочное состояние, возвращались в Москву, пытаясь после неделю отдышаться, и морщась срыгивали сытную еду.

В общем и целом, все прошло складно, и царь остался доволен поездкой. Жалел лишь о том, что не смог показать гостям своих соколков в деле, но ведь не сезон. Хотя под занавес Алексею Михайловичу все же повезло. Когда он уже осознал невозможность такого случая, неожиданно высоко в небе показалась черная точка. Вначале все подумали, это ворон залетел в зенит, но тут с неба послышался зазывный гусиный клик.

— Гусь-гуменник! Давай, выпускай соколка!.. — закричал кто-то из охотников. Алексей Михайлович не мог поверить своим глазам. «Откуда в такую пору гусь? — удивленно подумал он. — Может, какие-то обстоятельства задержали его в болотах?»

Речь шла о когда-то раненной птице, которую еще в начале лета подобрал в поле старый егерь Фома Силантьевич Проклов, совершавший обход угодий. Он ее выходил, но когда начался птичий отлет, в стаю не пустил. Слабенькая, мол, пусть еще перезимует. Тут к нему гонец. Так и так, батюшка царь очень хочет удивить заморских гостей соколиной охотой — выпусти-ка своего воспитанника. Тот погоревал-погоревал, да и пошел на уступки. Сам же царь приказывает!

Вдогонку гусю пустили двух опытных птиц. Один соколок — низовой, привыкший поднимать добычу в гору, другой — верховой, бьющий ее сверху. Почуяв родную стихию, соколки вперегонку устремились ввысь. Первым к жертве подлетел годовалый сокол, опередив старого молодецкого соколину. Он стал летать под гусем, гоня того вверх, а затем, вынырнув позади него, внезапно ударил гуся под левое крыло, всадив отлетный коготь в птицу и распоров ее как ножом. Гусь гуменник, взмахнув напоследок крыльями, сорвался с неба и камнем рухнул на землю. Годовалый сокол тотчас опустился на него и, перерезав птице горло, стал пить кровь…

— Видели?! Все видели? Вот так вот… — кричал Алексей Михайлович.

Он горделиво глянул на гостей — как им понравилось зрелище? — и погладил свою светлую, чуть тронутую сединой бороду. Теперь, кажется, всё — можно возвращаться домой. Лучшего представления чужеземцам в жизни не видать.

…Когда в первый день переговоров пинские посланники раскрыли свои карты, прямо заявив, зачем они явились в Москву, царь впал в ярость.

— Ворюги! — оставшись наедине с главой Посольского приказа Матвеевым, воскликнул он. — Чего захотели! Отдай, говорят, нам Амур. Вот этого они не хотят? — кипя от бешенства, продемонстрировал он Матвееву кукиш. — Плевал я на их императора! Видишь ли, мира захотел… Не он ли послал свое воровское войско на русский град Албазин? Не императорские ли воины жгли населенные пункты и убивали стариков, баб, их детишек? Нет уж, все, дудки! Пусть передадут своему верховному — русский царь своими землями не торгует. Албазин мы с Божьей помощью восстановили, и теперь, гады, пусть только сунутся туда — я на них мои лучшие дружины нашлю, и те дойдут до самого Пекина. Тогда уже не жди от нас пощады!

Матвеев выглядел гораздо сдержаннее, хотя и у него прямо клокотало в груди. После паузы он постарался успокоить государя:

— Не торопись, батюшка Алексей Михайлович, ссориться с азиатами. Не время сейчас…

— Что ж мне делать? Не идти же нам, в конце концов, на уступки! — опираясь на царский посох, начал нервно расхаживать по Кабинету царь, тогда как Артамон Сергеевич стоял, не смея в присутствии государя даже опуститься на лавку. — Да ты садись, Артамон, чего стоишь? В ногах правды-то нет… — сказал Алексей Михайлович. — Верный мой друг, есть у тебя припасенные на такой случай советы? — спросил он сановника.

— Главное, не горячиться, — подтянув полы кафтана и устраиваясь на лавке, произнес Артамон Сергеевич. — Не вздумай передавать посланникам твои мысли, возникшие впопыхах, а то передадут их верховному — беды не оберешься…

Царь и сам это понимал. Маньчжурское царство удивляло окружающих своей могущественностью, и с ним до поры нельзя скрещивать оружие. Вот когда Русь покончит с войнами на Западе, чуток окрепнет да пополнит свою казну, тогда и можно стукнуть кулаком по столу, а сейчас нужно лишь хитрить и от всего открещиваться. Царь пообещает послам разобраться с Черниговским, хотя и так и так надо давно его наказать. Говорят, он там вольницу у себя развел, перестал подчиняться царским сановникам. «Не слишком ли много берет на себя этот холоп? — думал царь. — Так можно и второй Дон нам получить, а кому нужна новая головная боль? Все, велю подчинить Албазин Нерчинску. Пусть всеми его делами управляют из Нерчинского острога, а там наместника посажу. Будет приказы нерчинского командира исполнять. На самой-то Шилке пока порядок. Воеводы сибирские на них не жалуются. Только о Черниговском и говорят»…

«Собрать большое войско для защиты восточных рубежей у нас пока нет возможности, — мыслил государь. — Раз так, то надо оградить даурские поселения посольскими контактами. Для этого требуется завести мирные сношения с калмыцким ханом Бошохту, кочующим со своими людьми между озером Зайсаном и рекою Или, и посылать ему подарки: сукна, китайские узорчатые ткани и красную выделанную кожу. Если подружимся, то у маньчжур не хватит сил противостоять нам», — решил он. Только сами маньчжуры не должны знать и об этих тайных сношениях, и о многом другом, приходящем в голову царю. Главное сейчас — выиграть время, для чего нужно убедить верховного правителя в том, что русские не думают воевать с ним. Более того, не дать правителю даже усомниться в искренности их намерений.

Эту мысль Алексей Михайлович отразил в грамоте, которую отписал императору Шэн-цзу. Посольским же людям он сказал одно: мол, если Бог определил нам быть соседями, то поживем дружбою и согласием. Нам-де нечего делить, поэтому давайте вместо ссор лучше ходить друг к другу в гости и вести торговлю. Если надо, встанем единым щитом против варваров, если они посмеют наступать на маньчжурские или русские земли.

…В конце концов маньжурские посланники, щедро одаренные царем, уехали. Надо сказать, уехали ни с чем, так и не дождавшись от царя прямого ответа на вопрос о судьбе Амура. Впрочем, азиаты не показали даже видимость своей разочарованности. У азиатов в крови хранить невозмутимость при неудачах и продолжать твердо идти к намеченной цели. Главное, посланники в этой истории не потеряли лицо, а на Востоке потерять лицо означало лишиться чести…

 

Глава одиннадцатая

ДУШЕПРОДАВЕЦ

1

В то время как царь Алексей Михайлович вершил государственные дела в стольном граде, за тысячу верст от Москвы, в «амурской вольнице», жизнь шла своим чередом. Казаки по-прежнему стерегли границу, бабы же их занимались хозяйством и растили детей, но пашенные крестьяне также не сидели без дела. Собрав урожай, они смолотили его на зерно. Часть заложили на семена, а остальное, предназначавшееся на прокорм себе и скоту, укрыли в амбарах.

Не забыли подготовить и пашню под будущий урожай. Чтобы сохранить весною влагу на полях, вспахали стерню — остатки злаков, а потом обнесли досками гряды в огородах, во избежание осыпания, и принялись чинить пахотные инструменты.

Детворе тоже нашлось дело. В будние дни они помогали родителям по хозяйству — ухаживали за скотиной, доили коров, убирали дворы, а когда в монастыре открыли воскресную школу, то стали изучать грамоту, науку о счислении и Слово Божие.

Узнав, что слободские ходят в школу, албазинская детвора тоже заканючила. Тогда старец Гермоген, бывший первым пастырем всея вольницы и самым почитаемым здесь человеком, распорядился открыть подобное заведение и в Албазине. Грамоте казацких детей стал учить диакон Иона, тогда как священник отец Максим Леонтьев взялся нести им Слово Божие.

Глядя на своих младших братьев и сестер, потянулись к грамоте и молодые казаки. Разве хорошо, если подрастающее поколение будет знать больше их? Так постепенно и заладилось дело.

— Учитесь, сынки, — говорил Петру и Тимохе старший Опарин, который, в отличие от них, еще в детстве выучился читать и писать. — Жизнь наша долгая, и куда выведет — неизвестно, а грамота всегда пригодится.

У взрослых казаков и казачек возникло желание научиться читать. Каково, если ты не можешь разобрать записи в той же Библии, а ведь есть еще и другие книги! Отец Максим Леонтьев прямо сказал: не знаешь грамоты — не познаешь мир. Значит, впустую проживешь жизнь. Разве хочется прожить ее вхолостую?

При школе же нашлось место и Савелию Деньге. И правда, кто мог лучше бывшего чиновника-целовальника научить молодежь математике? Узнав, чем пленный занимался до того, как стать висельником, настоятель Воскресенской церкви отец Максим уговорил его за небольшое жалованье помочь им с Ионой. Деньга согласился, ведь даром кормить тебя здесь никто не станет — не тот ты человек. Можно, конечно, бежать, да куда побежишь? Кругом тайга, а ты один. Сгинешь ни за что ни про что. Не звери придушат, так люди. Они ведь похуже зверей-то будут. Выходит, надо вначале хорошенько оглядеться, а уж потом определяться с дальнейшим.

Савелия Деньгу, которого казаки привезли пленным из последнего похода, поселили в казенной избе, приставив к нему сторожа. После таежной жизни тому и наскоро сбитые нары показались царским ложем.

Он быстро освоился на новом месте, поэтому уже к концу первой недели своей новой жизни к нему вернулось прежнее самообладание. Он даже попытался командовать казаками, но тут же получил по зубам. Привычка управлять людьми в Савелии осталась, и скоро нашлись-таки те, кто, сами того не желая, стали вдруг подчиняться его воле. Вот и приставленного к Деньге казака Аркашку Якубова не миновала сия участь. Тот и не заметил, как попал под власть бывшего чиновника. В конце концов пленник стал без Аркашкиного дозволения отлучаться из отведенного ему жилища.

Еще хуже обстояло дело с начальством. Тот же атаман Черниговский не раз выговаривал Якубову за ротозейство. Гляди, говорит, если проспишь пленного — убью. Деньге же грозил наказанием — ямой. Будешь-де своевольничать, так я тебя в деревянный поруб посажу. Быстро тогда, мол, ноги-то протянешь. Деньга ему: да устал я взаперти-то сидеть. Боитесь, что сбегу? Куда мне бежать? Лучше поставь, атаман, меня в строй — и дело с концом.

Атаман тянул с решением, все приглядываясь к бывшему вору, да и Федор советовал ему не торопиться. Пусть, мол, привыкнет к казенной жизни, а там посмотрим… Савелий слово свое сдержал и указал-таки на душепродавца.

— Врешь, гадина! Хочешь ложь взвести на человека? Не получится! Сегодня же попрошу атамана, чтоб он с тобой по-казацки разобрался… Ишь, старого честного казака решил с дерьмом смешать!.. — вначале не поверил ему старшина.

Заметалась Севина душа. Если не убедит он Федора — Деньге конец.

— Богом клянусь!.. — умоляюще взглянул он на старшину.

У того глаза бешеные — вот-вот зашибет. Неужели Верига и впрямь злодей? — отчаянно подумал Опарин. — Чего ему нужно?.. Денег? Власти?.. Он начинает вдруг припоминать. Вспомнил, как переменился Ефим в лице, когда атаман предложил не ему, а Федору стать войсковым старшиной. Взять, например, Наталью… Он же глаз с нее не сводит. Разве это не причина невзлюбить ее мужа? Да еще Санька… Как тогда Ефим просил Федора отдать ему пленницу, а когда старшина отказал, он явно затаил на него злобу.

Да и атамана он, надо полагать, недолюбливал. «Мне ваш Никифор не указ! — часто говорил он казакам. — У меня свой разум! Что хочу, то и ворочу»…

Все-таки Федор не поверил Савелию, но на всякий случай стал приглядываться к Вериге. Он видел, как тот изменился в последние дни. Глаза помутнели. В них и страх, и потаенное злое желание. Людей чуждается и старается жить особняком. Как-то старшина попытался заговорить с ним, но тот, сославшись на какие-то неотложные дела, убежал.

В последнее время Ефим все чаще стал крутиться возле казенной избы, где жили одинокие казаки. Придет и стоит, выжидает чего-то, а то начнет ходить вокруг. Все в окна заглядывает, кого-то высматривает…

Тут однажды вечером Федор разговор один подслушал. Как только стемнело, Ефим, выскользнув из своей калитки, по обыкновению направился к казенной избе. Увидев, как тот крадется улицей, Опарин пошел за ним следом. Пока Верига крутился возле чужих окон, старшина терпеливо ждал, устроившись в тени старого тополя. По окрестностям гулял холодный осенний сквозняк, и он быстро озяб.

Слава богу, ждать пришлось недолго. Неожиданно скрипнула дверь, и на крыльце показалась чья-то согбенная фигура. Никак, приспичило, — силясь в сумерках разглядеть лицо человека, подумал Федор. До отхожего места было рукой подать, но тому, видно, лень сделать два шага, и он, приспустив штаны, прямо с крыльца орошал покрытую травой землю.

— Ты, Шайтан? — послышалось в темноте.

Человек не сразу ответил. Похоже, пытался понять, чья тень маячит перед ним.

— Назовись!.. — настороженно произнес он.

— Да я это, Верига… Помнишь еще такого? — спросил казак-хорунжий.

— Ефим?.. Ничего себе! Я уж думал, ты меня забыл, — обрадовался стоявший на крыльце человек, голос которого Федор узнал бы из тысячи других. Конечно же, Савелий Деньга!

— Как забудешь-то! Мы сейчас одной веревочкой повязаны, — усмехнулся Верига. — Ладно, нечего трепаться — не ровен час, увидят вместе… Лучше ответь, где мы можем переговорить? Дело у меня к тебе есть…

Савелий усмехнулся:

— Да ведь я не могу один — при мне всегда сторож.

— Если его обмануть?.. Вот сейчас, к примеру, сможешь убежать? — допытывался Верига.

«Зачем это он так торопится? — насторожился Федор. — Уж не хочет ли он избавиться от этого дуралея?»

— Можно… — неожиданно согласился Савелий. — Мой караульщик уже дрыхнет вовсю — крыша от его храпа трясется, — добавил мужчина.

— Тогда пошли, да? — сказал Ефим.

Федор не ожидал такого поворота событий. Он думал, Савелий умнее, и хорошенько подумает, прежде чем на что-то решится, а тут вдруг такая беспечность. Может, Севка сам что-то задумал? Так или иначе, надо последить за этими упырями, — решил казак.

2

Он шел за ними до самой Ефимовой калитки. Подождав, когда мужчины войдут в избу, шмыгнул во двор, бесшумно подкрался к красному окну и заглянул в него, но, кроме зажженной лучины и застывших на стенах теней, ничего не увидел. Вдруг этот крик… Отчаянный, душераздирающий…

— Сатана-а-а!..

Федор хотел броситься в избу, но передумал. Отыскав подле дровяного сарая увесистую палку, он укрылся в тени конюшенной крыши и стал напряженно выжидать. Над головой, зацепившись за бархатное небо, в окружении холодных осенних звезд висел озябший молодой месяц. Федора вдруг охватила смертная тоска. Зачем мы только рождаемся на свет? Неужели, чтобы найти свой бесславный конец? Уж лучше тогда и не рождаться вовсе, — подумал он.

Прошло какое-то время, и на крыльце показался Ефим. Это был он. Воровато оглядевшись по сторонам и не заметив ничего подозрительного, злодей скрылся в сенях и вскоре вернулся, волоча по полу бездыханное тело Савелия.

Вот ирод! Все ж-таки сумел избавиться от свидетеля… Теперь только он, Федор, и остался, кто может сказать о преступнике всю правду, но Ефим не остановится и перед убийством Опарина. Не быть такому! Душепродавец должен получить свое. Так было во все времена…

Положив бездыханное тело на землю, Ефим вытащил из-под крыльца заступ и принялся тут же в огороде рыть яму. Он старался изо всех сил довершить темное дело. Федор не выдержал да и вышел из укрытия.

— Здорово, Ефим! — стараясь не выдать себя, ровным голосом поприветствовал он хорунжего.

Тот от неожиданности чуть не выронил лопату из рук.

— Федор?.. Ты? — узнав Опарина, испуганно проговорил он. — Ты чего?.. Заблудился?..

— Да нет, — с равнодушной интонацией ответил старшина. — Человека вот ищу… Ты случаем никого тут не видал?

— Кто ж по ночам-то шляется? Разве что леший какой… — пытался отшутиться хорунжий.

— Да нет, не леший, а наш пленный… Волосатый, на шута похожий… Мы его неделю тому назад из похода привели… Видимо, убежал, сучье отродье…

— Н-нет, — судорожно дернул плечами Верига. — Не видел… Говорю, не было такого… — заплетающимся языком сказал Ефим.

— Ну что ж, не было, так не было… — развел руками старшина. — Ты чего тут делаешь? Неужели яму решил вырыть? Зачем ночью-то? Или тебе дня не хватает?

Ефим не сразу нашелся с ответом. Стоит, лопатой нервно играет. «Вот возьмет сейчас и рубанет ею меня по башке, — с опаской подумал Федор. — Я-то, дурак, палку оставил у конюшенной. Зря»…

Подумав об этом, он на всякий случай отступил на шаг, напрягаясь в ожидании развязки.

— Днем у меня других забот хватает. Яма… Для мусора всякого… Вдруг сгодится, — наконец совладав с собой, невнятно произнес Верига.

— Верно, — согласился Федор, а у самого голос уже хрипучий от напряга. Ему бы скрутить сейчас убийцу и людям на суд отдать, но ведь Веригу голыми руками не возьмешь. Скользкий он, словно угорь, верткий. И глазом не успеешь моргнуть, как он кишки из тебя вот таким заступом выпустит. Надо не спешить, а выждать удобный момент.

— Чего у тебя на земле лежит?.. — все же не выдержал и спросил Федор.

Ефим насторожился:

— Где?

— Да вон же, вон! — указал старшина на лежащее в темноте бездыханное тело.

— Ах, это… — пробормотал Верига, медленно оторвав заступ от земли. — Ты иди да сам посмотри… — чужим голосом произнес он.

Федор понял намерения преступника, поэтому махнул рукой.

— Ладно, не до этого мне сейчас! Пойду я… Не хочешь меня проводить до калитки? — спросил он хорунжего. — Ты заступ-то оставь — чего его таскать?

Ефим воткнул лопату в схваченную морозом землю и пошел провожать старшину. Выйдя из калитки, Федор вдруг остановился.

— Ты мне ничего не хочешь сказать? — спросил он Ефима. — Нет? Тогда я тебе скажу… Тот, кого я ищу, возле твоего крыльца мертвый лежит… — неожиданно заявил он. — Что ж, собаке собачья смерть. Больно много зла этот человек людям сделал. Только я не пойму, чем он тебе-то не угодил?

Федоровы слова напугали Ефима, и он на мгновение растерялся.

— Давай пойдем ко мне в избу — там и потолкуем, — быстро придя в себя, предложил он старшине.

Тот покачал головой.

— Э, нет!.. Я ж теперь и не знаю, чего от тебя можно ожидать. Сабелька-то твоя, поди, еще от крови не обсохла. Возьмешь — да и меня, как того Шайтана…

— Ты чего? Мне не надо! — воскликнул Верига. — Кто мог опознать вора?.. Ввалился, дьявол, ко мне в избу с топором, давай грозить… Я и не выдержал… Как ты его назвал, Шайтан? Уж не тот ли вор?..

— Тот, тот, Ефимка, он самый, но об этом ты не хуже меня знаешь, — усмехнулся старшина.

— Откуда ж мне знать-то? — пытался запутать собеседника Верига. — Я ведь с вами в походе-то не был. Слышать слышал о пленном, а кто он и какие за ним грехи водятся, у меня не было интереса. Ведь вор и есть вор… — уверенно прибавил он.

— Врешь, Ефим! — схватил Веригу за грудки Федор. — Все ты знаешь…

— Не трогай! Слышишь меня? — сверкнул глазами в темноте Верига.

Федор, тяжело дыша ему в лицо, окончательно разозлился. Опарин прорычал:

— Расскажи ты мне, друг ситный, как ты злым людям наши секреты выдавал и хотел атаманово место занять… Для этого ты просил Шайтана убить его, а потом и меня, чтоб никого не осталось в войске выше тебя по чину. На тебе тоже есть кровь наших казаков, которых мы потеряли в бою с иноземной силой… Славно дрались наши товарищи, но не всем удалось выйти живыми из боя. За все пакости судить тебя будем нашим праведным судом!

— Все сказал? Теперь докажи кому, что это правда, — выслушав запальчивую речь Федора, мрачно произнес Ефим.

— Атаман все поймет, когда узнает об убийстве Шайтана. Зачем тебе свидетель, правда? Я собственными глазами видел, как ты его в избу притащил.

Верига вдруг дернулся. Крепкие Федоровы руки удержали злодея, но со второй или третьей попытки ему все же удалось вырваться. Ефим хотел бежать в избу. Старшина в два прыжка догнал его, и завязалась драка. Федор мог одним ударом уложить хорунжего наземь, если бы не его верткость. Еще и темнота — не разбежишься. Так и прыгали по двору, пугая соседских собак.

— Ворюга! Душепродавец! Все равно ведь убью!.. — рычал Федор.

А в ответ:

— Успокойся-ка, старшина! Не бери грех надушу! Давай лучше поговорим…

Вконец устав, казаки опустились на землю. Сидят друг против друга и злобно сопят.

— Чего это ты вдруг сдурел, Фимка? — глядя исподлобья на Веригу, спросил Федор. — Был казак как казак, а тут на тебе… — покачал головой мужчина.

— Тоска меня гложет, Федя… — сказал Ефим.

— Да не тоска, а дурь! — воскликнул Федор. — Завидуешь всем — вот и маешься, — резко заметил он.

Верига как-то судорожно вздохнул и проговорил:

— Нет, не понять тебе больную душу казака, не понять… — И вдруг жалобно протянул: — Федь… Прости меня. Не знаю, как все и получилось. Видно, бес попутал. Ты же знаешь, верой и правдой я служил нашему казацкому делу — и с татарами воевал, и с турками. Сколько разных разбойников порубил я за свою жизнь — не счесть! Тут на тебе… Ум, что ли, за разум зашел? И то: испытай с мое — не такое будет. Всю семью, всех родных людей своих потерял — ты слышишь?

Федор презрительно фыркнул:

— Кто знает — может, ты и про семью-то свою нам врал.

— Семью мою не трожь! — грозно зарычал Верига. — Семья — святое. Как, впрочем, и прошлая моя жизнь. Здесь — да, виноват. Духом, видно, после всего пережитого ослаб — вот и полезло из меня дерьмо… Хорьку последнему готов был позавидовать! Думаю, вот живут же люди без проблем, тогда как на меня все беды валятся. Отсюда и ненависть ко всем на свете, и эта боль неистребимая… — Он вдруг судорожно вздохнул. — Вот такие, Федя, дела. Теперь, если можешь, казни меня, но только на суд людям не отдавай. Совестно мне, бывшему лихому рубаке, в глаза им смотреть. Дай умереть человеком. Ну же, прошу тебя, Федор…

Опарин молчит. Не знает, как ему поступить.

— Эх, Ефим-Ефим… Ты же старый казак! На турецкие пули шел грудью, жизни своей не жалел, а тут… Я тебя в пример всем ставил. Человек столько натерпелся, но не сдался, а тут на тебе… Братьев своих казаков решил погубить!.. Видно, и впрямь бес в тебя вселился.

— Бес… бес… он самый! — согласился Верига. — Ты давай-ка, Федь, всыпь мне сотню плетей, может, и изгонишь его из меня… Если не удастся — тогда руби, не обижусь…

Федор растерялся. Уж больно растрогали его Ефимовы слова. Особенно по поводу детей. Сразу маленького Степку вспомнил…

— Так поступим… Давай-ка вынимай свой нательный крест, клянись перед Богом, что теперь поганые дела творить не будешь… Или ты не крещеный?

— Как же, крещеный!.. — расстегивая ворот рубахи и показывая свой серебряный крестик, скромно блеснувший в неясном свете молодого месяца, произнес Верига. — Еще маленького поп крестил…

— Тогда клянись! — приказал ему старшина.

Тот глубоко вздохнул, поднял к небу глаза и произнес:

— Господи, перед твоими очами клянусь, что никогда больше не стану делать людям зла! Если я нарушу эту свою клятву, пусть меня поразит молния… Довольно? — обратился он к Федору.

— Ладно… — проговорил тот. — Вот тебе еще на прощанье, Ефим, мой совет. Учись доброму — худое на ум не пойдет. Теперь иди…

— Как быть с убитым? — поднялся с земли Ефим.

— Отнеси его на кладбище и там похорони по-христиански… Он хоть и бандит, но человек-то был православный. Мы люди, а не звери какие-нибудь…

— Если его хватятся?.. — спросил Верига.

— Пусть думают, что убежал, — ответил Федор. — Еще… Если опять начнешь идиотничать — убью! Ты меня понял?

— Тяжело бьешь, старшина! — зазвучал в темноте голос Ефима.

— Иначе не умею, — спокойно ответил Федор.

3

Верига быстро забыл о своей клятве. Слишком сильно хотел стать атаманом. Такие неуемные притязания и жадность до чинов нередко отравляют человеку жизнь. Вот подобное несчастье и случилось с Ефимом. Он уже и забыл о радостных днях. Живет, а мысли лишь об одном — как навредить Черниговскому.

Надо нерчинскому приказчику пожаловаться на атамана, — в результате решил он. Вроде как тот против властей народ настраивает. Мол, смутьян и преступник, а поэтому надо гнать злодея, а лучше судить царским судом.

В следующий раз, когда албазинцы, собрав для царской казны ясак, стали решать, кому из них везти его в Нерчинск, Ефим первым вызвался идти в поход. Тяжелая дорога, где могло приключиться всякое, его не страшила. Страшило другое… Вдруг все хлопоты Ефима напрасны? Вот возьмет тамошний приказчик и прикажет засечь Веригу до смерти за ложь.

Такая мысль всю дорогу его мучила, но боярский сын Павел Шульгин, незадолго до этого прибывший из Тобольска на традиционное кормление, выслушав лжеца, тут же велел усадить его за стол и угостить брагой.

— Говоришь, смутьян ваш Черниговский? — наблюдая за тем, как жадно Ефим глотает куски курятины и запивает еду крепким алкоголем, переспрашивает Шульгин, невысокого роста, плотный и далеко еще не старый человек, одетый в стеганый татарский кафтан. В Нерчинске Павел был всего-то без году неделя, но уже успел со всеми рассориться. Люди заметили, что новый приказчик все под себя гребет, вот и начали возмущаться, а он им по мордам. Албазинского же атамана он сразу невзлюбил, хотя никогда даже в глаза не видел. Услышал только о его строптивости и отрицательном отношении к ворам, — и все…

— Так, так, батька… — проглотив очередной кусок и запив его брагой, кивнул головой Верига.

— А что народ?

— Да боятся все его, оттого и слушают, — сказал Ефим.

— Под присягой сможешь это подтвердить?

— Да хоть к присяге, хоть под присягу пойду!.. И крест поцелую, и Евангелие, — не к месту усмехнулся Ефим. — Как будто первый раз Бога в свидетели призывать! — добавил он.

— Ну-ну… — заподозрив неладное, медленно произнес Шульгин. — Уж не на его ли место ты метишь? — настороженно спросил он.

Верига едва не подавился костью, услышав подобное. Долго он кашлял, сотрясаясь всем телом, пока не пришел в себя.

— Да я не прочь, но не в моей этой власти… — признался он. — Если б меня поставили атаманом — уж я, будь уверен, батька, порядок-то навел! А Никифор?.. Тот в глаза одно говорит, а за глаза и воевод, и самого государя на все лады ругает. Подать-ясак посылает, только чтобы не навлечь на себя царский гнев. Иначе не видать казне ни амурских соболей, ни иной мягкой рухляди. Знайте теперь, с кем вы дело имеете. При случае не забудьте отблагодарить того, кто вам глаза-то на все это открыл, — горделиво закончил Верига.

Теперь атаману не сносить головы! — после разговора с Шульгиным решил Ефим, но тут же его охватили сомнения. Вдруг напрасно он все затеял?.. Вот возьмут да пришлют им вместо Никифора чужака. Будет ли подобное справедливо?.. Ведь кто, как не он, Ефим, выказал свою преданность государю? Да и албазинских людей он наперечет знает, кто из них чем дышит. Лучшего человека для приказного дела не сыскать.

Ефиму не повезло.

В январе 1674 года по велению государя Албазинский острог был приписан к Нерчинску, а уже 12 февраля по распоряжению Павла Шульгина данной ему властью Никифор Черниговский был смещен с должности албазинского приказчика, и вместо него был назначен нерчинский боярский сын Семен Вишняков.

Заметались души казаков, загудели возмущенные голоса. Вот и пришел конец нашей вольнице! — в ожидании нового приказчика говорили они. За что так Никифора-то?.. Неужели плохой атаман? Ведь вон сколько сделал для Руси. Поглядеть — возродил практически все разрушенные маньчжурами поселения, и Амур крепко держит в руках, не давая врагу опоганить русскую землю. Сколько добра он уже в Москву отправил! Оно, конечно, не все туда дошло — больше половины чиновники по пути растащили, и все же… Говорят, с Шульгиным не сжился — ничего, ведь тот подлюга и вор. Албазин, видите ли, решил прибрать к рукам. Видно, в Москве у Шульгина имеются свои люди. Если так, тогда понятно, почему он ни Бога, ни черта не боится, и такое творит… «Большая Русская земля, а правды в ней как не было, так и нет», — вздыхали люди.

На морозе много не наговоришь, поэтому албазинцы решили все последние новости обсудить в избе для сборов. Народу набилось — не продохнуть, но это лучше, чем стоять на лютом февральском ветру.

— Что будем делать, казаки? — спросил товарищей Федор Опарин.

Те молчат и только плечами пожимают.

— Да откуда ж нам знать! — наконец подал кто-то голос из задних рядов.

— Верно… — вторил ему другой.

— Братцы, неужели мы встанем под нового приказчика? — начал горячиться Игнашка Рогоза.

У казаков сомнение в глазах. Не признают ли их после всего этого смутьянами и бунтовщиками?

— Кто же, интересно знать, придумал такое, чтобы нерчинские люди нами верховодили? — тяжело ворочая желваками, гудел диакон Иона, никогда не отделявший себя от казаков.

— Кто-кто, царь, конечно… — высказался Карп Олексин.

— Может, воевода какой?.. — усомнился Гридя Бык.

— Пойди их сейчас разбери, — тяжко вздохнул Семен Онтонов.

— Эх!.. Заставь дурака Богу молиться — он и лоб расшибет. Чего плохого наш атаман им сделал? Вроде верой и правдой царю служил, а его вот этак… — вслух высказался Федор Опарин.

— Ха!.. Сначала Никифора убрали, а потом и за нас возьмутся, — недобро усмехнулся Игнашка Рогоза.

— Да, возьмутся!.. — согласился кто-то из старых казаков.

Сам атаман, опустив голову, угрюмо сидел за столом и молчал.

Вокруг плотной стеной стояли бородатые казаки и с надеждой глядели на него. Дескать, Никифор — мудрый человек. Он обязательно что-то придумает, но молчание главного смущало людей.

— Почему молчишь, Никифор? Скажи что-нибудь… — обратился к нему Васюк Дрязгин.

Тот поднял глаза, и все увидели затаившуюся в них боль.

— Чего я вам скажу? Царская воля…

— Не может быть! Видно, кто-то напел на тебя, атаманушка! — зазвучал с задних рядов чей-то простуженный голос.

Никифор усмехнулся и сказал:

— В этом краю вроде соловьев нет.

— Соловьев нет, но есть волки! — сказали хором казаки.

Атаман вздохнул:

— Чем же я перед волками провинился? Есть ли среди нас волки?

В избе для сборов на миг воцарилась тишина. Все начинают усиленно ломать голову, вспоминая, кто мог нагадить их вожаку.

«Уж не Ефимовых ли это рук дело?» — неожиданно подумал Федор. Он помнил, как тот рвался в Нерчинск и насколько обрадовался, когда в прошлый раз атаман дозволил ему сопровождать обоз с податью. Не забыл старшина и то, в каком веселом расположении духа Ефим вернулся с Шилки. Он попытался отыскать его глазами, но в избе потемнело от количества народа, а тут еще казаки запалили свои трубки, окутав дымом все вокруг… Не дай бог узнаю — убью! — дал себе суровую клятву Опарин.

Долго в тот день не расходились казаки, все пытаясь найти какой-то выход. Кто-то хотел отправить челобитную в Москву, умоляя царя отменить свое решение, а кто-то даже предлагал учинить бунт. Были и иные предложения. Так, к примеру, братья Романовские убеждали всех уйти за Амур. Дескать, по слухам, у верховного правителя маньчжур есть диковинное войско, куда принимают иностранцев. Мол, люди живут и в ус не дуют. У них и жалованье хорошее имеется, и хоромы, а главное — их не донимают наглые московские чиновники.

Слова братьев смутили казаков. Вдруг маньчжуры пожелают Русь завоевать? Тогда мы своих братьев станем бить? Чего же здесь хорошего? Нет, к маньчжурам не пойдем, а лучше уж в разбойные люди подадимся.

Так ни о чем и не договорившись, казаки разошлись по домам. С той поры началась открытая вражда между двумя населенными пунктами. Албазинцы прямо заявили нерчинскому приказчику, что перестанут подати для казны собирать, если им не вернут Черниговского. Из Нерчинска казакам в ответ сыплются угрозы. Албазинцев стращают расправой и велят выдать зачинщиков волнений, как раз в то время, когда с юга, со стороны Китая подули недобрые ветры, и Русь замерла в ожидании исхода…

— В Москву надо ехать, царю-батюшке в ноги упасть, а то эта ругань с нерчинскими так и будет продолжаться! — снова заговорили в народе.

Такая мысль не случайно родилась в стенах населенного пункта, так как все челобитные, посланные якутскому и енисейскому воеводам, остались без ответа.

Вот и старец Гермоген, почуяв неладное, заговорил о стольном граде. Даже сам собирался туда ехать, но его отговорили. Стар, мол, ты, батюшка, а путь неблизкий.

Собрали войсковой круг, до которого не допустили прибывшего в Албазин нерчинского ставленника, где и решили снарядить послов в Москву. Возглавить посольский поход поручили сомолитвеннику Гермогена, священнику Максиму Леонтьеву.

Провожать того вышли всей казачьей общиной, а потом полгода ждали, когда тот вернется из белокаменной, но святой отец вернулся ни с чем. Даже близкий к патриарху Московскому и всея Руси Иоакиму архимандрит Новоспасского монастыря Игнатий Римский-Корсаков, к которому на правах старого товарища он обратился за помощью, не смог убедить царя восстановить Никифора в должности. Ваш Черниговский все подати с дикарей не для казны, а для себя собирает! — принимая Леонтьева, повторил царь слова воевод. Ложь это, батюшка государь, истинная ложь! — пытался убеждать его посланец. Если, мол, кто и крадет добро в виде податей, так только не он. Ты пошли своих людей — пусть они хорошенько потрясут воров, а их у тебя на всем податном пути целое войско. Это и воеводы твои, и приказчики, и служивые… Если каждый из них возьмет по соболю, то целая казна выйдет.

Царь больше верил своим воеводам и в конце концов отослал Леонтьева назад, на Амур. Мол, вы, святые отцы, лучше заботьтесь о душах мирян, а уж о делах государственных я сам позабочусь…

 

Глава двенадцатая

БЕДА

1

После отставки Черниговского казаки еще долго не могли успокоиться. Если бы провинился Никифор — тогда другое дело, говорили они. Так ведь нет же… Выходит, царь поступил не по справедливости! Как ему после этого верить?..

Потихоньку ропот стих, и жизнь вошла в свою колею. Причиной такого поворота событий стал сам Никифор.

— Эх! — говорил он. — И чего меня оплакивать? Я ведь никуда не делся, нахожусь рядом с вами, мои верные товарищи. Сняли с должности — не беда. Все равно я ваш атаман, потому как это звание вы мне давали. Если говорить откровенно, то в нашем казацком деле нет плохих должностей. При должности ты или без, а все равно казак. Вот если бы меня этой должности лишили — тогда другое дело. Живите спокойно и не возражайте новой власти. Если эта власть будет нам творить расправу, то мы ей покажем, где раки зимуют. Такого шуму наделаем — век помнить будут!..

— Хорошо, атаман! — ответили казаки и успокоились.

Снова незаметно, словно осенние лесные ручейки среди кочек и опавшей листвы, потекли дни. Не успеешь оглянуться — уже лето прошло, а там до зимы рукой подать. Вот засолят бабы капусту, и следом придут холода.

…Однажды промозглым осенним вечером в красную избу, где жила Санька с прислугой и малым сынишкой, постучали. Этот стук Сан-Пин узнала бы среди множества других. Федька! Однако она нынче не ждала его — ведь Опарин еще накануне предупредил ее, что этой ночью пойдет проверять караулы.

Азиатка сидела в просторной комнатке перед венецианским зеркалом и примеряла на себя драгоценные украшения, которые поочередно вынимала из небольшого ларца. Эти «игрушки» привозил ей из походов Федор. Здесь были золотые цепи, перстни с яхонтами и изумрудами, мониста, запястья, ожерелья… Нарядится в золото, а потом долго любуется собою в зеркало. Так и проводила время Санька. Подле переплетенного окна, легонько покачивая Степкину колыбельку, притихла Маняшка. Время от времени она отрывала от малыша взгляд и с восхищением смотрела на свою госпожу.

Услышав стук в дверь, Санька тут же стала снимать с себя украшения и бросать их в ларец, так как совсем не хотела показаться Федору падкой на его подарки. Столько времени живет у него в наложницах, но до сих пор не может простить ему того, что казак силой увез ее с собой. Как же ее семья, друзья, в конце концов, жених? Где он сейчас, ее Тао? Думает ли о ней или уже давно забыл? Наверняка ее искал, — в этом Сан-Пин не сомневалась, но ведь время лечит людей, и бывает, самая сильная любовь забывается. Вот Санька и стала потихоньку забывать жениха. Даже ласк его не помнит, потому как давно привыкла засыпать в Федоровых медвежьих объятиях.

Опарин сразу почувствовал холод в доме.

— Где Яшка? Чего-то я его не вижу… — спросил мужчина.

— Яшка днем на реку ходил, белье стирал, — сказала Маняшка.

— Ты чего зябнешь? — спросил Опарин Саньку, увидев на той лишь легкую рубашку, надетую поверх синего халата. — Накинь мою куртку — все лишняя одежда, — предложил он.

Федор сел на скамью и, опершись руками о стол, стал наблюдать за тем, как служанка укачивает его сына.

— Как он? — спросил ее Опарин.

— Хорошо! — ответила та.

— Что ел?

— Тюлю…

— Не тюлю, а тюрю! — недовольно поправил ее казак. — Ты каши больше ему давай с молоком. Казак же растет, а может ли казак тюрей насытиться?

— Хорошо, хозяин, — кивнула головой девчушка.

— Ты как?.. Ждала меня? — обратился он к Саньке.

— Нет. Ты говорил, караул ходи проверяй… Почему пришел ко мне?

— Да вот, соскучился. Примешь? — вздохнул Опарин.

Куда ж она денется, ведь прикипела Санька к Федору, смирилась со своей долей. Знать, судьба у нее такая, решила, но обида-таки осталась.

— Пожрать у вас что-нибудь найдется? — спросил казак, выставляя на стол четвертинку иностранной водки. Маняшка в ответ пожала плечами. — Как, даже корки хлеба не отыщется?

— Сало есть… Соленая рыба есть, — вдруг вспомнила служанка.

— Так. Щи?.. Вот, в доме две бабы, а готовить некому! — покачал головой казак. — Учитесь, голубки, ведь не век вам Яшка будет щи да кашу варить… Куда он, чертов сын, подевался? Избу не натопил, жратвы горячей нет — всыплю, как появится! — в сердцах бросил Федор.

Он невольно вспомнил жену, более чем хозяйственную бабу. Чуть свет — она уже на ногах. Печь затопит, воду согреет, а потом и блюда, ложки, всякие ковши и сосуды перемоет и насухо вытрет. Не забудет и про ведра, посудины, кадки для теста, корыта, сита, решета, горшки, кувшины, емкости для вина. Те тоже у нее всегда вымыты и покоятся в чистом месте.

Вся изба блестит после рук жены: и стены, и лавки, и пол, и окна, и двери, и скамьи. Выметет, выскребет, вымоет. Так же чисто у нее и в сенях, и на крыльце, и на дворе, и в хлеву, и на конюшне. Весь мусор выметет, всю грязь выгребет.

У нее детки всегда чисты и опрятны. Про мужа она тоже никогда не забывала — и накормит, и в чистую да выглаженную одежду переоденет. Не баба, а золото! Вот так должно быть у хозяйственной жены. Трудолюбивых мужики любят, поэтому подобные женщины и ценятся зачастую выше красавиц. Отчего же тогда он, Федор, пристал к этой неумехе, маньчжурской девке? Молодость прельстила? Может, нагуляться в ранние годы не успел?.. Пойди теперь разбери!..

Опарин сходил во двор, взял из кучи нагруженных вещей, приготовленных Яшкой Поповым к зиме, несколько хороших березовых поленьев и, воротясь в избу, затопил печь. Скоро в доме стало тепло и уютно.

— Вот, а то заморозили бы парня! — потирая руки и указывая на спящего Степку, проговорил Федор. — Где ж все-таки Яшка? — не на шутку заволновался он. — Может, к какой вдове пошел и задержался? Так ведь сам мне жаловался на одиночество. Неужели наврал?..

Выпив и закусив чем бог послал, Федор завеселел. Душа на месте, теперь можно и тело свое потешить! — подумал он и, подхватив Саньку на руки, потащил в спальню.

Не довелось казаку в эту ночь искупаться в Санькиных ласках. Он только лишь успел снять один сапог, когда кто-то громко и настойчиво заколотил в дверь.

— Папка! Папка! Открывай скорее! Беда-а! — услышал Опарин отчаянный голос Петра.

У Федора похолодело в груди. Уж не с Наташкой ли что случилось?.. — подумал казак.

В одном сапоге выбежал в сени. Там темно — хоть глаз выколи.

— Маняшка, а ну, подай лучину!.. Да ты входи, Петя, входи… Чего у порога-то стоишь? — нащупав в темноте руку сына, потащил Федор его в дом.

Подбежала Маняшка с зажженной лучиной. Федор взглянул при свете на сына и ахнул. Лицо у того было бледным, как у покойника.

— Сынок?.. Что стряслось? — стараясь унять дрожь в голосе, спросил отец.

Он думал, Петька ему про мать что-то сейчас скажет, а тот вдруг воскликнул:

— Тимоха!..

— Что?.. Что с ним?.. Давай, говори! — потряс его за плечи отец.

— Маньчжуры, пап… Маньчжуры его в плен увели.

— Как маньчжуры?.. Откуда они взялись? — не понял отец, а в висках уже кровь застучала.

— Не знаю. Тимоха сегодня даже ужинать не стал, а сразу побежал с товарищами на речку. Ловушки на налима ставить. Тут их и прихватили всех. Тех, кто сопротивлялся, чужаки саблями порубили, а остальных с собой увели… Там и девки были, и бабы, которые на речку белье ходили полоскать, — пытался объяснить Петр.

— А Тимоха? Он ведь тоже, наверное, сопротивлялся? — зная характер младшего, спросил Федор.

— Сопротивлялся. Как иначе? — ответил Петр.

— Ты говоришь, его в плен увели, — Федор едва сдержался, чтобы не закричать от боли.

— Так его ранило, иначе разве б он дался врагам?

— И то правда, — кивнул головой Федор. — Только ты откуда все знаешь? Тоже там был? — подозрительно поинтересовался он.

— Нет. Яшка Попов рассказывал.

— Яшка? Он-то чего на берегу делал? — удивился Федор.

— Говорит, услышал крик и побежал на помощь. Сейчас в казенной избе лежит, мучается от боли.

— Вон оно, значит, как! Я ненароком подумал, он к бабе какой сбежал, — виновато произнес казак.

— Какая еще баба! — поморщился парень. — Он за дикими яблочками ходил. Они сейчас подмерзли, стали вкусные. Для Маняшки решил собрать, порадовать ее.

— В смысле? — не понял отец.

— У них любовь, — удивил его сын.

— Ишь как!.. — машинально произнес Федор. — Ты подожди немного — я сейчас… Сейчас, сынок, — сказал он Петру и, сунув тому в руки емкость с лучиной, исчез в темноте. Он должен был немедленно возвращаться домой, успокоить Наталью, а иначе, думал Федор, она умрет от горя…

2

Беда пришла в дом Опариных… Как там Тимоха? Жив ли? Если жив, то каково ему в плену?

Впрочем, проблемы охватили весь Албазин. Здесь каждый человек в цене, и если с кем случалась беда, то она становилась общей. Прошлым летом, к примеру, померла у Тимофея Кафтанова дочка, после того как у нее случился выкидыш, так тоже всем миром горевали, и даже забыли, что дитя у Нюрки не от законного мужа. Так вот и здесь…

«Эх, сынок, сынок… Не уберег я тебя. Ведь я в тот день за дозоры отвечал. Выходит, и прозевал маньчжура…» — не находил себе места Федор.

— Азиаты иногда говорят — резать курицу, чтобы напугать обезьяну, — как-то в разговоре с Опариным напомнил ему старую китайскую пословицу Черниговский. — Маньчжуры хотят, чтобы мы ушли с Амура — вот и решили попугать нас, но на деле только разозлили. Теперь им пощады не будет! — безжалостно добавил казак.

— Э, Никифор, сейчас настали другие времена. Это при твоем правлении мы могли воевать с маньчжурами, а теперь — не смей! Новый приказчик, видишь, какую политику ведет? Не трогать азиатов — и все тут! А если за нами правда? Вот сейчас мне что делать? Просил я Вишнякова дать мне людей — мол, хочу к маньчжурам идти, сына искать… Так отказал, пес проклятый, и мне не велел отлучаться из Албазина, плетьми грозил! — сказал Федор.

— Ну и?.. — спросил Никифор.

— Я? Плевал я на толстую морду Вишнякова! Людей не дает — ладно, тогда один пойду, но сына все равно отыщу, — Федор махнул рукой.

Черниговский покачал головой.

— Пропадешь ведь ни за грош, ни за копейку, — сказал казак.

— Пусть! Неужели я буду сидеть и ждать у моря погоды, когда мой родной сын на чужой стороне мается? — нервно двинул желваками Опарин.

Никифор согласно кивнул головой, подумал и произнес:

— Я бы тоже с тобой пошел, но ведь не оставишь дела. Казаки все ко мне идут, не к Вишнякову… Ты возьми-ка моего сподручника…

— Ты про Игнашку? — спросил старшина.

— Про него… Парень толковый, не подведет. Если чего, то грудью тебя прикроет. Кремень-казак, побольше надо таких мужиков.

— Что ж, спасибо, атаманушка, — поблагодарил его Федор. — Вдвоем и впрямь веселее будет. Тогда ты ему накажи собираться. Завтра выступим, а то сало по реке пойдет — ледостава придется ждать. Время постепенно уходит…

…Ночью выпал снег. Белый-белый, прямо ангельское крыло. Проснувшись ни свет ни заря, Федор начал собираться в дорогу. На душе казака кошки скребли. Выпив кружку кислого молока с хлебом, он, стараясь не скрипеть половицами, вышел во двор, накормить Киргиза. Слышит, а у ворот кони чьи-то храпят, землю стылую копытами бьют. Открыл калитку — ничего себе, да это ж его старые товарищи: Гридя Бык, Иван Шишка по прозвищу Конокрад, Семен Онтонов, Карп Олексин, Фома Волк, Григорий и Леонтий Романовские…

— Куда вы собрались? — негромко, чтобы, не дай бог, не разбудить домашних, спросил Опарин. Увидев подъехавшего на коне Игнашку Рогозу, он все понял. «Вот хитрый! — усмехнулся мужчина. — Я же его одного позвал, а он… Быть нам всем битыми новым приказчиком. Да и бог с ним! Христос терпел — нам велел…» Вот только Петр не простит ему, что с собой не взял, но ведь иначе нельзя! Кто-то из мужиков обязательно должен оставаться в доме. Разве женщины сами себя защищат?

На душе у Федора стало веселее. Жаль только, ни он, ни его товарищи не знали языка чужаков, а каково без этого на чужбине? Тут бы Егорша Комар пригодился, но ведь и его маньчжуры увели в плен. Как теперь войску без переводчика? Правда, говорят, к здешней обители какой-то беглый азиат прибился, который потихоньку и осваивает чужую речь. Вот он будет теперь вместо переводчика.

Этого молодого и тщедушного на вид азиата сразу полюбили в монастыре. Послушный, работящий. Жаль, не мог ничего толком о себе рассказать, так как не знал русского языка. Поняли только, что он бежал от маньчжуров не от хорошей жизни. На преступника, на вора он не походил, поэтому решили — не от праведного суда он спасался, а от чьего-то злого умысла. Когда тот немного залепетал по-русски, тогда все и прояснилось.

Ян Лун, а так звали азиата, был сыном придворного лакея. Когда ему исполнилось пять лет, отцы-иезуиты, слывшие образованными людьми, уговорили его отца отдать им малыша на воспитание. До шестнадцати лет Ян Лун воспитывался в латинской коллегии при католической миссии. Он не любит вспоминать эти годы, ведь все воспитание сводилось к намеренному послушанию. Их унижали, оскорбляли, даже порой били и заставляли шпионить друг за другом. Одно хорошо — он выучился нескольким языкам и математике, стал неплохо разбираться в политике, истории, географии, тогда как многие его сверстники даже не могли написать свое имя на бумаге.

После окончания коллегии отцы-иезуиты сначала хотели постричь молодого парня в монахи, а потом вдруг переменили свое решение и пристроили его мелким чиновником в императорскую канцелярию, где молодой человек должен был слушать разговоры маньчжурских сановников и передавать их своим покровителям. Впрочем, Ян Луну, как человеку честному и совестливому, роль шпиона плохо подходила. Немного помучившись, он ушел из дворца и устроился школьным учителем. Тогда-то азиат и познакомился с людьми из тайного антиманьчжурского общества «Саньхэхуэй», которые на многое открыли ему глаза.

Впрочем, Ян Лун и сам чувствовал всю несправедливость правления маньчжуров. За тридцать лет правления они смогли настроить против себя большинство населения страны. Народ беднел, в то время как маньчжурские дома богатели прямо на глазах. Непомерные налоги, взятки, несправедливые законы, постоянные унижения превратили жизнь простых людей Поднебесной в ад. За малейшую провинность человека могли не только подвергнуть телесному наказанию или посадить в тюрьму, но без суда и следствия отрубить ему голову, а то и вырезать сердце, бросив на съедение бродячим псам. Вот именно поэтому в разных уголках Поднебесной стали возникать тайные общества и братства, собиравшихся изгнать завоевателей с родной земли. Самыми известными среди них стали «Саньхэхуэй», «Галаохуэй» и «Байляньцзяо». Людей из этих тайных обществ маньчжуры выслеживали, жестоко пытали, а затем убивали.

Дошла очередь и до Ян Луна, к тому времени ставшего одним из руководителей опасной для правителей организации. Ночью в его ветхую лачугу, заблудившуюся среди острых запахов пищи в одном из бедных кварталов Пекина, ворвались вооруженные люди. Перевернув все вверх дном и не найдя ни крамольных бумаг, ни самого учителя, они подожгли дом. В это время Ян Лун находился на собрании тайного общества в буддийском монастыре, и только данное обстоятельство спасло его.

Позже служители монастыря помогли Ян Луну добраться до русской границы, спрятав его среди мешков с рисом. Запряженную двумя волами повозку, в которой находился парень, не раз в пути останавливали рыскающие по дорогам стражники, но несчастный вид монаха, погонявшего хворостиной животных, вызывал у тех только скуку, а никак не подозрение.

Был конец февраля, и Луну пришлось переходить Амур по льду, преодолевая ледяные торосы и глубокие коварные трещины. В это время он походил на маленького беззащитного зверька, лихорадочно метавшегося между жизнью и смертью. Впереди — чужой мир и полная неизвестность, но вернуться назад, где его ждал топор палача, молодой человек не мог. Оставалось одно — отдаться в руки Провидению.

Первым Ян Луна заметил из окна сторожевой башни Мишка Ворон, который нес в тот день караульную службу.

— Гляньте-ка! Никак азиат к нам спешит! — закричал он товарищам, стоявшим внизу, возле приказной избы. — Уж не от маньчжуров ли он бежит? Ребята, помогите-ка беглому, не то эти псы выпустят ему кишки! — внезапно увидев за спиной Луна конный разъезд, насторожился Мишка Ворон.

Несколько казаков тут же вскочили на коней и, выхватив из ножен клинки, с воинственными криками помчались навстречу маньчжурам, попытавшимся преследовать беглеца.

Бедный, бедный Лун! От страха он не знал, как правильно поступить. Решив, что это конец, он закрыл глаза и покорно опустился на колени, но маньчжуры не стали испытывать судьбу и повернули назад. Так Лун оказался среди русских.

3

Бегство Ян Луна не прошло для маньчжурской верхушки бесследно. Узнав о побеге опасного государственного преступника, который к тому же ушел к оросам, император Шэн-цзу разгневался, назвав чиновников Палаты наказаний бездельниками и дармоедами.

— Зачем я вам плачу такое высокое жалованье? — выговаривал он визирю Палаты Лань Ма. — Вы спите на ходу, а не трудитесь в поте лица на благо империи! Немедленно наказать всех виновных в бегстве этого смутьяна! — бешено жестикулировал Шэн-цзу.

Император Шэн-цзу, правивший под монаршим именем Кан-си, приходился внуком первому цинскому правителю хану Абахаю, и хотя император был еще очень молод, тот опыт, который мужчина приобрел, живя во дворце и общаясь со своими венценосными родичами, помог ему после смерти отца-императора быстро освоиться на троне. По примеру почивших в бозе предшественников Шэн-цзу продолжил вести захватнические войны, расширяя границы своей империи. Главные его цели — завоевать весь Китай, покорить Джунгарию и укрепить свои позиции на левом берегу Амура, который сейчас потихоньку обживают подданные русского хана. Отцу Шэн-цзу не удалось решить вопрос с левобережными территориями, несмотря на многочисленные попытки силой изгнать русское население с этих земель. Его сын поклялся закончить дело отца, вот только бы поскорее управиться с непокорными джунгарами.

Для решения данного вопроса император обращался за помощью к калмыцкому хану, но тот ему отказал. Просто в последнее время калмыцкий правитель стал водить дружбу с русским ханом и уже, кажется, готовился пойти под его высокую руку. Русское население боялось завоевания Джунгарии маньчжурами, так как знали — после падения джунгарского ханства придет их черед.

Неспокойно на душе у Шэн-цзу, ведь с некоторых пор не только калмыки, но и иные азиатские племена стали поглядывать в сторону Москвы. Более того, некоторые из них уже добровольно приняли власть русского хана. Несколько лет назад ушел к русским варварам вместе с сорока родовыми старшинами вождь монголов-табунгутов князь Гантимур. Он занимал видное место в империи и пользовался милостью императора. Например, одного жалованья Гантирмур получал девять пудов серебра, то есть больше четырех тысяч китайских монет-лан, да еще и четыре коробки золота. Его люди жили на реке Нонни близ Чучара. В 1667 году Гантимура посылали уничтожить Кумарский острог на Амуре, но вместо этого он пошел к Нерчинску и отдался в русское подданство.

— Лодырь! Ничтожный раб! Я ему еще припомню его предательство! — грозился император.

Если бы! Вслед за Гантимуром ушел к русским вместе с родами Дулингарским, Баягирским и частью Дулигатского князь Зайсан Бакай. Многие воины из этих родов составили пятисотенный тунгусский казачий полк, и теперь стерегут русскую границу на реке Аргуни.

После ухода бывших подданных империи к русским отношения между соседями еще больше обострились. Теперь в своих грамотах, посылаемых в Москву, Шэн-цзу не только просил русского правителя уйти с Амура (маньчжуры называли его иначе — Сахалян-ула, то есть «Черная река»), но и требовал выдать ему вождя монголов. В противном случае он грозил силой вернуть кочевой народ тунгусов назад.

Одно радовало Шэн-цзу — после отставки Никифора Черниговского и назначения в Албазин нерчинского ставленника русские казаки перестали ходить за Амур и нападать на маньчжурские поселения и крепости. Впрочем, от своих лазутчиков он знал, что русские продолжают не только строить на его берегах свои укрепления, но и получают от сибирских воевод оружие. Все это вопреки заверениям их правителя. Так, в конце прошлого года в Албазин доставили пятьдесят четыре пуда пороха, девяносто железных ядер и тридцать восемь пудов свинца вместе с медной пушкой в шесть с половиной пудов и в три аршина длины. Уже в начале текущего года туда завезли еще две медные пушки весом четырнадцать пудов и двадцать пудов свинца.

Шэн-цзу также знал о нужде Албазина и иных амурских крепостей в живой силе. В ближайшем резерве — Енисейске в 1674 году за всякими посылками и службами оставалось всего-то до двадцати казаков, которым приходилось ежедневно день и ночь стоять на караулах. Зная это, албазинцы не рассчитывали на помощь и надеялись только на себя, хотя в Москве считали: достаточно двух тысяч казаков для покорения не только всей даурской земли, но и площади до Великой Китайской стены.

Если русские все же соберут войско и пошлют его в мою землю? Такой вопрос Шэн-цзу теперь все чаще и чаще задавал себе, тем более, наслышанный о громких победах русских в Европе. Азиатский правитель откровенно их побаивался. Может, стоит воспользоваться моментом и, пока московский хан воюет со шведами и поляками, нанести ему удар на востоке? У того не хватит сил для удержания Амура.

Победа на Амуре не решит всех проблем. Пока русские находятся под боком у империи — ничего хорошего не жди. Значит, надо завоевать Даурию, но и этого мало! Захватив прибайкальские земли, нужно идти дальше в Сибирь. Кто знает, может, именно ему, Шэн-цзу, уготована судьба великого Тамерлана, завоевавшего пол мира?..

Веря в свое высокое предназначение, молодой император уже с юности пытался следовать примеру легендарных героев. Он не поддался искушению, как часто случается с иными сильными мира сего, и не стал вести праздную жизнь, помня древнюю историю и философию. Постоянное стремление к удовлетворению чувственных инстинктов и достижению личного блага развращает ум и душу человека. Настоящий вождь не вправе превращаться в эпикурейца, ведь именно разврат и безмерная праздность, возведенные в государственную мораль, порой являлись основной причиной падения великих империй.

«Правитель является образцом для своего народа, если он хочет завоевать его любовь, но ему нельзя быть безвольным и богобоязненным», — думал Шэн-цзу. Только страх и жесткая государственная дисциплина не дают расслабляться людям и заставляют их беспрекословно подчиняться воле своего вождя. Отсюда суровый нрав Шэн-цзу, порой граничащий с жестокостью и частыми вспышками гнева.

Впрочем, укрепляя свою власть, император в то же время не желал плестись в хвосте у цивилизованной Европы. Он поощрял науки и искусство, пытался оживить хозяйственную жизнь страны. Чтобы ликвидировать дремучую отсталость и безграмотность людей, Шэн-цзу велел повсюду открывать школы, библиотеки, книжные хранилища. При нем получило развитие книгопечатание. Еще первые цинские правители, зная о силе просвещения, задались целью собрать самую крупную коллекцию книг за всю историю существования Срединной империи.

Подавая пример своим подданным, Шэн-цзу находил время для чтения, только в отличие от русского монарха, больше увлекавшегося библейскими сюжетами, отдавал предпочтение философским трудам. Только эта наука, по мнению азиатского правителя, учит людей понимать мир в его развитии, ведь она тренирует мозги и дает пищу для глубоких размышлений.

Еще подростком Шэн-цзу любил уединиться где-нибудь в тихом уголке дворцового сада и, спрятавшись от чужих глаз за плотной паутиной виноградных лоз, вьющихся вокруг беседки, предаваться мечтам. Так продолжалось до тех пор, пока учитель фехтования или же кто-то еще не позовут его на свой урок.

Постепенно мечты о будущем сменили вполне взрослые мысли. Молодой человек стал все чаще и чаще размышлять об устройстве мира и о роли человека в нем.

Шэн-цзу прекрасно понимал всю несправедливость мира, пока в нем есть сильные и слабые, богатые и бедные. Не будучи человеком религиозным, он считал все происходящее связанным с какими-то неведомыми законами мироздания. Именно они и позволяют людям выживать в глубинах вселенского хаоса, дав право сильным вести за собой убогих и бедных в царство света и добра.

Для достижения такого порядка нельзя мешать сильным выполнять свою миссию, а то люди потеряют всякие ориентиры и погибнут на бездорожье судеб. Если так, должны быть раз и навсегда установленные правила, когда каждый человек будет знать свое место на земле и никогда не претендовать на чужое. Отсюда этот горячий интерес Шэн-цзу к учению высокоправедного и совершенномудрого Куна, которого на Западе привыкли называть Конфуцием. Его суждения и диалоги, изложенные в книге «Лунь юй», могут служить как раз теми самыми правилами жизнеустройства каждого государства. Учение Конфуция объявляет власть правителя священной, дарованной небом, а разделение людей на высших и низших — благородных мужей и мелких людишек — называет всеобщим законом справедливости. Эти мысли должны стать началом новой религии, в которой главным является не Бог, а закон и нормы конфуцианской этики.

Впрочем, не только Шэн-цзу столь пришлись по нраву идеи ученого Куна. Люди называли его не иначе, как первоучителем человечества. Уже сотни лет философские взгляды Конфуция составляли основу всей системы государственного образования Срединной империи. Каждый ее новый правитель считал за честь посетить могилу Куна на его родине в Цюфу. Более того, еще со времен первого императора Ханьской династии Гао-цзу существовало незыблемое правило четырежды в год в память о совершенномудром приносить в жертву домашних животных. Один из правителей, живших в эпоху Наньбэйчао, даже повелел соорудить в каждом городе храм в честь великого мыслителя.

Идеи Лао-цзы цинские императоры считали вредными, так как это учение предписывает правителю-мудрецу, отвергнув роскошь и войну, возвратить народ к примитивной простоте, чистоте и неведению, существовавшим до возникновения культуры и морали. Оно велит человеку быть слабым и податливым, чтобы тот, уподобившись воде и отказавшись от всех земных благ, безмятежно следовал течению времени. Разве о такой жизни мечтает вождь нации и такой ли путь он обязан предложить своему народу?..

«…Что делать с бездарными чиновниками из Палаты наказаний, которые дали возможность государственному преступнику сбежать к русским? — неожиданно прервал течение своих мыслей Шэн-цзу. — Может, отрубить им головы? С другой стороны, на место лоботрясов могут прийти еще более бездарные чиновники. Интересно, как бы поступил в этом случае учитель Кун, будь он на моем месте? Нет, головы рубить своим подданным он бы не стал, так как важнейшей категорией его мировоззрения является человечность — жэнь. По мнению Куна, человек — нравственное существо, в отличие от всех других живых существ, способное к выбору возможных решений. Кун считал, если человек умеет делать правильный, а в идеале — безошибочный выбор, он становится благородным мужем, способным сформировать в себе важные качества. Они уже не вернут человека на порочный путь, по которому идут многие в этой жизни! Кун учил защищать человечность, если потребуется — даже ценой собственной жизни, и не делать ничего, что могло бы нанести ей вред. Достижение победы человечности над бесчеловечностью, по мнению Конфуция, есть событие всемирно исторического значения.

Выходит, мне следует прощать всех, кто не выполняет мои приказы? — ухмыльнулся Шэн-цзу. — Не станет ли подобная человечность причиной падения моего авторитета?.. Нет, при всем уважении к первоучителю Куну я не имею права проявлять слабость. Единственное возможное решение — дать возможность Лань Ма и его людям заслужить мое прощение. В конце концов, для них дело чести — найти беглеца. В другом случае пусть пеняют на себя»…

 

Глава тринадцатая

БЕГЛЕЦ

1

Они стояли на коленях перед императором, не смея поднять на него глаз. Жалкие и испуганные, они походили на провинившихся школяров, ожидавших приговора учителя. Вне дворца они с важным видом расхаживают в своих шитых золотом халатах и с презрением, высокомерием смотрят на окружающий их мир. Там они сильные и горделивые, но только не здесь, у подножия престола.

Шэн-цзу, прежде чем произнести первое слово, долго и задумчиво глядел на дрожащих от страха людей, считая их виновными в бегстве опасного государственного преступника. По мысли императора, подчиненные заслуживали суровой кары. Он помнил наставления своего старого учителя риторики Линь Юня, который говорил, что государю не пристало начинать свою речь с пустой фразы — его первая фраза всегда должна быть значимой, вызывая у окружающих одновременно и трепет, и уважение к себе.

— О, повелитель!.. — не выдержав долгой паузы, начал министр Палаты наказаний Лань Ма.

— Молчать! — топнув ногой, остановил его Шэн-цзу. Голос у него молодой, звонкий, но в нем уже чувствовалась сталь. — Я тебе не велел говорить… Или ты решил, что имеешь право болтать без моего позволения? Тогда садись на мое место и управляй державой, а я займу твое!

— Повелитель…

И снова раздалось грозное:

— Молчать!.. Я смотрю, Лань Ма, ты забыл о своей должности. Тебе не пристало первым начинать разговор. Как только мой отец, покойный император, терпел тебя?

Лань Ма немолод, но ему приходится с виноватым видом стоять на коленях и выслушивать упреки мальчишки, по годам годившегося ему в сыновья. Когда тот был маленьким, Лань Ма учил будущего императора стрелять из лука и гарцевать на коне. Неужто он забыл об этом?..

Заметив, как побледнело лицо министра, император сказал:

— Ты, Лань Ма — человек пожилой, я преклоняюсь перед твоими сединами, но ты должен осознать — даже самое могущественное на свете государство не сможет выжить, если в нем не царят строгая дисциплина и послушание. Я не могу прощать тех, кто не проявляет должного усердия в службе и наносит вред моей империи. Я говорю о тебе и о твоих чиновниках из Палаты наказаний.

Произнеся это, Шэн-цзу обвел взглядом собравшихся в тронном зале сановников; хотел понять, какое впечатление на них произвели его слова. Лица придворных традиционно отличались подобострастностью, и многие прятали от него свои глаза.

Сам император остался доволен. Такая речь достойна правителя. Он не просто отчитал своих нерадивых подданных, а прочитал им настоящую мораль. Именно так и должен поступать отец нации.

После жестких речей можно было вспомнить и о «принципе человечности» первоучителя Куна.

— Я думаю, ты, Лань Ма, и твои люди уже догадались, зачем я вас призвал? Или вы не чувствуете за собой вины?.. — спросил император.

— О, повелитель!.. Видит небо, мы виноваты пред тобой… Хочешь — казни нас, хочешь — милуй… — приподняв склоненную голову, произнес министр.

На губах Шэн-цзу появилась еле заметная улыбка.

— Вижу, старый мой друг, тебя мучает совесть, — равнодушно произнес он. — Что ж, хорошо. Совестливый человек подобен чистому роднику, из которого хочется пить, говорили наши предки. Вот мое решение. Хотя вы все заслуживаете суровой кары, я не стану торопиться, давая вам возможность восстановить свою репутацию. Делайте, что хотите, но к новолунию преступник должен сидеть в тюрьме. Хотя… — молодой человек сделал паузу. — Мне хватит и его головы. Лань Ма, — обратился он к визирю Палаты наказаний, — твои люди уже знают, где искать смутьяна?

— Он в Албазине, мой повелитель! — ответил министр Палаты иноземных дел Ба Мянь, вместе с другими придворными чинами слушавший императора из глубины тронного зала.

— Подойди ко мне, — попросил Шэн-цзу. Ба Мянь, несмотря на свой почтенный возраст и тучное тело, прытко подскочил к тронному месту и упал на колени. — Откуда тебе известно местонахождение преступника? — спросил его император.

— Эту новость мне сообщили надежные люди, — поклонившись, сказал Ба Мянь. — Задержанные нами в провинции Ганьсу мятежники из братства «Байляньцзяо» под пытками признались, что злодей ушел за Амур.

Император удовлетворенно кивнул головой.

— Что ж, если так, пошлите туда отряд смельчаков. Пусть силой добудут преступника! — торжественно велел император, обращаясь к Лань Ма.

— Мой повелитель! Тут, как мне кажется, не сила нужна, а хитрость. Позволь и мне с моими людьми включиться в дело, — попросил министр Палаты иноземных дел Ба Мянь.

— Дипломатия ничего не даст, — подал свой голос министр Тайной палаты Го Бэй по прозвищу Беспощадный. Этого министра боялись даже родственники императора. Тем не менее Шэн-цзу после смерти отца не прогнал Го Бэя и оставил в той же должности, ведь он умел держать людей в страхе и повиновении, а подобное шло на руку молодому самодержцу.

— Мой повелитель, дозволь ответить министру Го Бэю… — памятуя о правилах дворцового этикета, обратился к императору Ба Мянь. Получив дозволение, он сказал: — Достопочтенный министр Го Бэй! Мне не впервой участвовать в подобных предприятиях, но если хотите, вы можете помочь нам. Тем более, нам не раз приходилось действовать сообща.

— Делайте все возможное, но доставьте мне этого… Впрочем, как его имя? — спросил Шэн-цзу.

— Ян Лун, — поспешил ответить Лань Ма. — Бывший воспитанник латинской коллегии, уже несколько лет существующей при здешней католической миссии, — добавил он.

Император удивился.

— Разве можно ученому человеку связываться с простонародьем? — невольно вырвалось у него. — Хорошо… Если латиняне воспитали его, то пусть они за него и отвечают…

— Мой повелитель! Получается, мы должны закрыть их миссию в Пекине? — с нескрываемой тревогой спросил министр Тайной палаты.

— Только если мы имеем дело с рассадником вольнодумства… — нахмурив брови, произнес Шэн-цзу. — Кто знает, чему учат латиняне?..

Го Бэй подбежал к тронному месту и упал на колени.

— О, повелитель! Не надо трогать латинян — они наши друзья, — взмолился он. — В конце концов, у нас с ними общие интересы. Они, как и мы, обеспокоены продвижением варваров на восток, ведь те несут с собой свою религию, которую не приемлет Ватикан… — страстно продолжил Го Бэй.

Шэн-цзу усмехнулся.

— Лиса готова снюхаться хоть с волком, лишь только б хорь не ел ее курей, — вспомнил он древнее восточное изречение.

Чиновники поняли мысль императора, заулыбались.

— Хорошо, на первый раз мы их простим, — неожиданно сменил тактику император. — Будем исходить из того, что враги наших врагов — наши друзья, но даже при этом нельзя обольщаться! Порой и лучшие друзья становятся самыми заклятыми врагами, по мнению моего отца. Если так, всегда нужно быть начеку. Министр Го Бэй, — обратился он к главе Тайной палаты. — Установи-ка слежку за латинянами. Вы должны знать о каждом их шаге… Кстати, как поживают пленные оросы?..

В последние годы вооруженные отряды маньчжур все чаще и чаще стали нападать на русские земли, приводя из походов пленных. Император Шэн-цзу, хорошо знавший историю, с уважением относился к русским, считая их смелыми и мужественными людьми. Он велел не делать пленным зла, а вместо этого создать все условия для сносной жизни. Пленных компактно селили во Внутреннем городе у ворот Дэнчжимэнь, строили для них крестьянские дома, наделяли пахотной землей, а мужчин, начиная с шестнадцатилетнего возраста, с жалованьем зачисляли в Русскую роту императорской гвардии. Среди пленных было много холостых казаков, и, чтобы крепче привязать их к новой родине, мужчинам давали в жены китаянок.

Впрочем, не только Шэн-цзу привечал русских. Русская рота императорской гвардии появилась еще в тринадцатом веке, когда монголо-татары формировали ее в разное время из русских воинов.

Теперь же в полон стали попадать и албазинцы. Первое время они не имели своей церкви, ходили через весь Внутренний город в католический храм. Затем русским передали даосское религиозное святилище Гуандимяо, которое позже казаки перестроили в часовню Святой Софии. Эту часовню они между собой называли Никольской — по находившейся в ней и очень чтимой казаками иконе Николая Чудотворца. Маньчжуры называли ее «Лочамяо» — «русская часовня». Поначалу службу в ней вели мало-мальски сведущие в церковных делах казаки, а когда в плен к маньчжурам попал сомолитвенник старца Гермогена Максим Леонтьев, то место священника в храме занял он. Так начиналась долгая история русской колонии в Пекине.

— Мой повелитель! Как ты нам и велел, мы неусыпно следим за ними, — отвечая на вопрос императора, поспешил доложить Го Бэй. — Пока ничего подозрительного мои люди не заметили.

— Как живется пленным? Нуждаются ли они в чем-нибудь? — спросил Шэн-цзу.

— Мой повелитель! Они ни на что не жалуются. Как ты и велел, мы занимаемся не только выучкой воинов Русской роты, но и заботимся об их семьях, — взмолился, упав на колени перед императором, Первый его советник и министр Военной палаты Чжэн Ци.

— Похвально! — кивнул головой Шэн-цзу. — Только своим хорошим отношением мы может заставить пленных полюбить новую родину… — Он сделал паузу и внимательно посмотрел на своего Первого советника. Столь высокий пост тот получил недавно, а до этого являлся удачливым полководцем, еще при отце молодого императора прославившимся смелостью и решительностью. Именно Чжэн Ци удалось подавить сопротивление самых непокорных провинций Поднебесной, и именно он готовился идти воевать с Джунгарией, вместе с императором вынашивая планы захвата русских восточных земель. — Вот скажи, Чжэн Ци, готовы ли русские рабы ответить благодарностью на нашу заботу?.. — обратился он к Первому советнику.

— О, повелитель! Мой ум ничто по сравнению с твоим, и потому я не всегда могу понять, о чем ты изволишь говорить, — со всей солдатской прямотой, но не забывая польстить императору, заявил Чжэн Ци.

Этого человека Шэн-цзу уважал, отдавая дань многим его качествам, и верховного правителя даже не раздражало его однозначное тугодумство.

— Я говорю о преданности воинов Русской роты моей короне, — пояснил он. — Станут они воевать со своими соплеменниками или тотчас предадут нас?

Такой вопрос поставил Первого советника в тупик.

— С Джунгарией они точно станут воевать, — ответил мужчина. — Вот пойдут ли они против русского хана?.. — Он пожал плечами. — Я знаю этот слишком гордый народ. У русских людей есть свой Бог, которому они редко изменяют… Хотя время лечит. Быть может, пройдут годы, и они забудут о своих корнях?

— Будем надеяться, — согласно кивнул император. — Сделайте все, чтобы из них вышли преданные мне воины. Для благой цели не жалейте ни денег, ни посулов — ничего! — Он сделал паузу и вдруг произнес: — Довольно… Чжоу Шань! — обратился он к только что вернувшемуся из Москвы посланнику. — Чем ты порадуешь своего повелителя?.. Давай, докладывай, как прошли переговоры.

Чжоу Шань и пятеро сопровождавших его в походе чиновников тут же предстали перед императором.

— Мой повелитель! — стоя на коленях, начал Чжоу Шань. — Долгой была моя дорога, но краткой будет речь…

— Говори! Не затягивай! — нервно приказал Шэн-цзу.

Посланник как-то по-щенячьи кротко вздохнул:

— Наверное, я вызову твой гнев, о, божественный, но и на этот раз белый император не сказал мне ничего определенного. Может, его письмо скажет тебе больше?

— Так давай его! — потребовал Шэн-цзу.

Тут же один из слуг выхватил из рук Чжоу Шаня запечатанный свиток и передал его императору.

Как и предыдущие письма Алексея Михайловича, это послание составили на латинском, поэтому пришлось прибегнуть к помощи переводчика. Тот долго читал письмо, стараясь в точности перевести каждую фразу, каждое слово, и чем дольше он читал, тем мрачнее становилось лицо императора. На подобные изменения обратили внимание и чиновники, потому уже мысленно готовились к буре. Так случалось всякий раз, когда Шэн-цзу получал дурные вести.

— Проклятье! — когда переводчик дочитал послание, восклицание невольно вырвалось из груди императора. — Проклятье! — повторил он и топнул ногой. — До каких пор русский варвар будет так надо мной издеваться? Ну же, скажите мне! — обратился он к чиновникам, но те лишь молчали, опустив головы. — Вы тоже хороши! — бросил он гневный взгляд на Чжоу Шаня и его помощников. — Чем вы там занимались в Москве? Поди, только пили русскую водку да охотились на лис? Я-то что велел вам делать?..

Император, казалось, обозлился на весь белый свет, но больше всего — на русского хана и своих посланников, которые, по сути, впустую съездили в Москву. Да, была при них царская грамота, но в ней не содержалось ничего конкретного. «Мы, царь Алексей Михайлович, самодержец всея земли Русской, Великий князь Литовский и Новгородский, шлем тебе, великому богдойскому хану, свои теплые слова и услаждаем слух твой клятвою в вечной братской дружбе и любви…»

Хитер русский правитель, почти как степной лис. Бежит рукою по бумаге, запутывая мысли. Говорит, дальше Нерчинска людей своих не посылал, дескать, все беглый да гулящий народец, который живет по своим неписаным законам. Откуда тогда у этих людей пушки, ружья, порох? Царь говорит, они их у торговых людей покупают. Только ведь лазутчики совсем другое докладывают: обозы с оружием и продовольствием прибывают из Якутска и Нерчинска. Выходит, государевы воеводы им их отправляют. Взамен «гулящий народец» везет лишь мягкую рухлядь, собранную с людей, которые облагаются данью, то есть с тех, кто раньше платил ему, верховному правителю. Где подобное видано?..

Нет, посланники не оправдали высокого доверия своего императора. Чем же они тогда там занимались, если не смогли убедить белого царя — чахсен-хана, чтобы он ушел с Амура? — откровенно негодовал Шэн-цзу. Он даже приготовился приказать своим палачам вырвать у посланников языки и ослепить их, так как считал, язык не нужен тем, кто не умеет им владеть, глаза же — слепым. Империя оказалась в тяжелейшем состоянии после прихода русских на Амур, и правитель прекрасно понимал всю сложность своего теперешнего положения.

Император сидел на мягких подушках под сенью шелкового балдахина и все думал, как ему поступить с бездарными посланниками, стоявшими пред ним на коленях, боясь даже поднять глаза. В результате он встал и, одарив провинившихся презрительным взглядом, зашагал в сторону своих покоев — горделивый, божественный и злой.

— Я ваш бог, а вы не боитесь гневить меня! Что же вы за подданные? — бросил он, не глядя на послов.

Иных подданных у императора не было, поэтому приходилось мириться с настоящим.

— Прости, о, великий император, своих недостойных рабов! — неслось ему вслед. Так молили о пощаде посланники азиатского правителя.

2

Ян Лун, которого тут же переименовали в Ваньку, быстро освоился у русских. Он мог взяться за любую работу, лишь бы пригодиться. Вместе с монахами азиат занимался по хозяйству, возился в огороде, молол зерно на монастырской мельнице и даже освоил гончарное дело. Старец долго присматривался к молодому человеку, прежде чем завести с ним разговор. Зная множество языков, тому не составило особого труда вскоре заговорить и по-русски, хотя данный язык Ян Лун называл «коварным» за его мудреную грамматику.

— Говорят, ты до языков охоч? — пригласив как-то ханьца к вечерней трапезе и усадив за стол, спросил его Гермоген.

Вокруг них суетились два монаха, подавая на стол еду и настраивая самовар.

— Один язык — хорошо, много языков — еще лучше, — скромно ответил азиат.

— Каким же языкам ты обучен? — поинтересовался старец.

Ян Лун, немного подумав, стал перечислять:

— Я знаю гуаньхуа, монгол, тибет, уйгур, узбек, татар, казах, киргиз, сибо, дай… Еще лису, мяо, цзинпо…

— Так, это все азиатские языки, а как насчет немецкого или того же испанского? — допытывался старец.

Парень кивнул головой:

— Я знаю.

— Латинский язык тоже понимаешь?

— Да… И ливонский, и польский… Все языки католиков знаю…

— Молодец! — подивился Гермоген. — Тебя можно отослать в Москву — там цены б твоим навыкам не было, но и нам нужен хороший переводчик, — спохватился он. — Нашего Егоршу Комара в плен увели — теперь вот мы без него еле-еле справляемся. Вдруг к нам маньчжурские посланники прибудут?.. Ты нам явно нужен… Погоди-ка, а не хочешь преподавателем в школе поработать? Станешь учить наших ребятишек — в долгу не останемся. И приплачивать тебе будем, и еду давать… Ты подумай, Вань, а потом мне скажешь… — сказал старик.

Ян Лун впервые попал в келью старца. До этого он долго не мог понять, какова роль Гермогена в монастыре, за что так его уважают люди. Оказывается, Гермоген здесь главный проповедник, на манер буддийского первомонаха ламы в тибетском монастыре. Старик вел себя строго абсолютно со всеми, но больше напускал на себя суровость. Как чувствовал Ян Лун, Геромоген — человек добрый, из тех, кто никогда никому не отказывает в помощи. Мог и словом ободрить человека, а когда и делом помочь. Короче говоря, исполнял отцовские обязанности, и Ян Лун, лишенный, по сути, детства, видел в нем родную душу.

Приняли монахи молодого человека сразу, даже не спросив, откуда он и с чем пришел. Тут такое правило — привечать всех страждущих, поэтому и росла потихоньку монастырская семья.

Никто тебя здесь не принуждал принимать на себя обет послушания. Фактически здесь давали возможность осмотреться, привыкнуть к монастырской жизни, а уже потом делать выбор. Можно как оставаться в работниках, так и надевать скуфейку бельца или уж сразу принимать монашеский постриг.

Ян Лун еще только думал, как ему поступить. Возвращаться на родину он не мог, но и отсиживаться на чужой стороне не представлялось возможным. Если все товарищи Ян Луна разбегутся по углам, то не останется бойцов с маньчжурами.

— Как тебе в монастыре-то живется? Всем ли ты доволен? Не обижают? — отпивая морковный чай из блюдца, поинтересовался старец.

— Хорошо. Очень хорошо… — ответил азиат.

— Да ты ешь, ешь… Нечего на меня пялиться, — рассердился старец. — У нас, у русских, так говорят: не евши легче, а поевши крепче. Ведь человек-то без еды не живет. — Он снова подносит блюдце к губам, и, подув, делает глоток. — Вдруг тебе наша пшенная кутья не по нраву? — спросил мужчина. — Извини уж, иного нет. Нынче скромный урожай, а зерна из енисейских земель еще не подвезли, и поэтому живем имеющимися запасами. Хорошо б дозволяли твоим соплеменникам нам зерно продавать, так ведь нет! Все хотят нас голодом уморить. Мол, не выдержим и сбежим с Амура. Зря надеются… Давай-давай, выкушай чашечку и чайком запей. Чай, правда, у нас не ахти какой — только морковный и есть, но мы непривычные к кяхтинскому — не везут его нам. Разве за Амуром когда вашего зеленого прикупим. Так-то нет… — Старец снова отпил из блюдца. — Говоришь, хорошо тебе здесь живется? Если хорошо — ладно…

Чтобы не обижать старика, Ян Лун взял в руки деревянную ложку и робко опустил ее в чашку. За время, проведенное в монастыре, он успел привыкнуть к чужой пище. Тот же хлеб, от которого он поначалу отказывался, молодой человек теперь уминал за обе щеки.

— Бежал к нам? — глядя на то, как Ян Лун медленно и осторожно прожевывает пищу, неожиданно спросил старец.

— Ой, беда, дедушка! Маньчжуры плохие… Очень плохие… — отправив в рот очередную ложку пшенки, проговорил азиат. — Чужое поселение приходит и всех убивает… Плохой человек! — снова повторил он.

— Да уж мы-то знаем, — кивнул головой Гермоген. — Никого не щадят, окаянные! Ни деток малых, ни стариков, ни баб. Вот и вам, азиатам, поди, под ними несладко…

— Плохо… ой, плохо! Солнца из-за маньчжуров даже не видно, а для них праздник, — покачал головой Ян Лун.

— Праздник, говоришь? — ставя на стол блюдце и вытирая рукавом рясы губы, произнес старик. — Может, и праздник, но по-людски ль это? По-божески?.. Хотя, говорят, в Бога-то они не верят, а только в своего верховного… Сам верующий, нет? — неожиданно спросил он азиата.

Ян Лун растерялся.

— Русский Бог… Знаю Иисуса… Нас заставляли его любить… — Он, как мог, рассказал старцу про свою учебу в католической коллегии, и не забыл поведать о том, как они с товарищами из тайного общества боролись против маньчжуров.

— Выходит, ты тоже латинянин? — выслушав парня, задумчиво проговорил старец.

Ян Лун отрицательно затряс головой.

— Нет, не латинянин! — громко заявил он. — Человек очень плохой. Латинянин нас бил. — Азиат показал на шрамы на своем лице. — Очень плохой!..

Старец понимающе ему кивнул.

— Так принимай нашу веру. Хотя не буду скрывать: православные тоже всякие бывают. Все, брат, зависит от человека, личности. Если дьявол в тебе сидит — нечего ждать добра. Ты понимаешь, о чем я говорю? — спросил он азиата.

— Ага, ага! — кивнул тот головой.

— Тогда выбор за тобой. Захочешь принять нашу веру — приходи в храм. Ты скажи только, долго думаешь пробыть у нас? — спросил мужчина парня.

Тот пожал плечами и ответил:

— Не знаю. Хочу домой, но там меня посадят в тюрьму и убьют.

— Оставайся в монастыре, — рассудительно произнес старец. — Бывает, с крестом в руках ты больше сделаешь, чем с мечом, ведь не войско нас охраняет, а Бог. Придет время, и ты снова явишься на азиатскую землю, где будешь проповедовать добро, а слово твое превратится в оружие, разящее всех врагов… — Старец умолк. Видимо, устал. Годы брали свое. — Ладно, нечего пустые беседы вести… Разговор хорош, если в нем есть мера, — изрек Гермоген и поднялся из-за стола.

После разговора Ян Лун долго размышлял над словами старика. «Не войско нас охраняет, а Бог…» — эти слова молодой человек обязательно запомнит на всю оставшуюся жизнь. Кто знает, вдруг только вера в Бога приведет его народ в царство света? Свет веры должен озарить людские сердца. Задача трудная, но вполне выполнимая. Как говорил старец Гермоген, московский хан собирается открыть в Пекине свое постоянное дипломатическое представительство, а при нем — миссионерскую православную школу. Возможно, следом за этим в Поднебесной появятся и православные храмы, куда люди придут за правдой. Глядишь, наступит день, когда правда объединит всех страждущих, и они покончат с ненавистными захватчиками. Да, путь долгий, но зато надежный.

3

На сырную седмицу, аккурат за пару дней до Великого поста, в Албазин пожаловали гости — посланники военного губернатора. Их в крепости никто не ждал, поэтому казаки сильно удивились, увидев, как по уже не столь крепкому и поплывшему во многих местах весеннему льду в сторону русского берега направляется конный поезд. Их было человек десять ездоков, а при путниках еще санный возок и верблюд с вьюками на горбу.

— Стой! Чего надо-то? — закричал с подзорной башни ступившим на берег гостям караульный.

— Атаман! Зови атамана!.. Гость пришел, привез подарок… — отвечали ему.

Кликнули Черниговского.

— Я теперь тут не начальник, ничего не решаю, — сказал Никифор. — Зовите Вишнякова — он в прошлом году у меня Албазин принял.

Казаки не сдавались.

— Разве он атаман? Всего лишь приказчик, а за войско только ты и отвечаешь.

Пришлось звать Семена. Тот нехотя поплелся на берег встречать гостей. Небольшого росточка, гладкий как яичко, с вечно заспанными глазами, мужчина по-прежнему не пользовался уважением у казаков. Наслышанный об их буйном нраве, он боялся слова при них лишнего сказать — а вдруг забьют? Делами занимался мало — только жалобы Шульгину в Нерчинск писал. Тот несколько раз приезжал в Албазин, стращал непокорных казаков, даже обещал царю на них жаловаться, но все оставалось по-прежнему. Казаки не слушались приказчика, по всякому поводу, как прежде, обращаясь к Черниговскому. За ним и шли…

Гости из-за Амура привезли с собой богатые дары: китайскую бумагу, атлас, парчу, фарфор, хрустальные горшки, зеленый чай, жемчуг и золотые украшения. Узнав, что пожаловали они с единственной целью — для обсуждения пограничных дел, Вишняков растерялся.

— Братцы, как мне поступить? — спросил он казаков. — Я же не вправе решать державные вопросы.

Те ему отвечали:

— Послушай басурман, а там уже вместе решим. Надо — царю отпишем, а не надо — на Бога спишем…

Гостям отвели место за крепостной стеной, где они разбили свой лагерь: раскинули сшитые из воловьих шкур шатры и устроили небольшой навес для животных. Вечером в честь гостей в приказной избе накрыли стол. По правилам масленичной недели, когда по православным законам уже не положено было есть мясную пищу, на стол выставили блины со сметаной, сыр, творог, яйца и недавно пойманную рыбу. Жены принесли полный таз пирогов с капустой и вареники с брусникой. Присутствовал, конечно, ядреный мед, лившийся в этот вечер рекой, так что гостей пришлось выносить из избы на руках. Утром же они не могли проснуться, поэтому спали до обеда.

— Проклятые варвары! Чем они нас вчера напоили? — открыв глаза и хватаясь за больную голову, застонал Цуй Чи — грузный маньчжур с круглой, словно шар, головой, главный среди послов. Русским он представился как сподручник военного губернатора, а на самом же деле это был верный человек визиря Палаты наказаний Лань Ма. Именно ему сановник обычно доверял самые важные и трудные дела. Еще не старого и полного сил Цуй Чи не страшили дальние расстояния. Он вообще ничего не боялся, но казацкий мед запомнит надолго…

Сейчас мужчине предстояло сделать, казалось, невозможное: требовалось найти в чужой земле человека, в поимке которого был заинтересован сам император Кан-си, и не просто найти, но и тайно переправить его в Пекин. В крайнем случае — умертвить злодея, если, конечно, не останется иного выхода. В помощь Цуй Чи дали двух опытных людей из тайного дворцового ведомства. Миссию засекретили, и, за исключением их троих и специального посланника Палаты иноземных дел старика Хуан Мина, никого из сопровождавших мужчин людей не посвятили в суть дела. Знали только, что они едут обсудить с русскими некоторые пограничные вопросы, а во избежание лишних подозрений даже составили специальную грамоту, подписанную военным губернатором. Бумага гласила: он, дзяньдзюнь, обеспокоен стягиванием русских к границам империи, и просит немедленно отказаться от этого. В противном случае-де и они, маньчжуры, начнут ставить свои гарнизоны вдоль Амура.

Такую грамоту послы вручили Семену Вишнякову в первый день переговоров, которые решили проводить в сборной избе, так как в ней имелось больше места, чем в приказной. Написали ее на двух языках — латинском и официальном пекинском — гуаньхуа. Его никто в Албазине знать не знал, а просить перевести написанное чужеземцев казаки не решились. Нельзя было демонстрировать маньчжурам свою беспомощность, а заодно и невежество. Короче говоря, без вмешательства Черниговского мог выйти настоящий конфуз.

— Нам нужно время для изучения данного письма, — пришел он на помощь серьезно растерявшемуся приказчику. — Когда подготовимся — тут же вам сообщим. Сейчас отдыхайте. Эй, казак! — позвал Черниговский стоявшего на страже у дверей Мишку Ворона. — Давайте, свозите с ребятами наших гостей в монастырь. Пусть попьют с монахами чайку, а то, может, те и бражкой их угостят.

— Слушаюсь, дядька Никифор! — тут же откликнулся молодой казак. — Хотя можно попробовать и на медведя их взять… Я слыхал, Ефим-то наш медведя под колодой отыскал, а завтра в тайгу за ним собрался…

— Мда… Верига — знатный берложник, — задумался Никифор. — Только рисковать гостями мы не станем. Вдруг косолапый их убьет? Тут же в Пекине решат, что мы нарочно. Лучше побережем азиатов.

Эх, знать бы Никифору, с кем он имеет дело, а то ведь, не ведая того, сам пустил волков в овчарню. Бедный Ян Лун! Он думал, у русских будет в безопасности, а тут… Нет, не зря императора называют длинноруким.

Однако пока ничего не омрачало жизнь беглеца. Даже когда он увидел маньчжурских посланников, прибывших в монастырь в сопровождении казаков, не очень-то испугался. Особенно узнав, что это всего лишь сторонние люди, которых интересуют исключительно пограничные дела.

Другое дело — Цуй Чи. Среди встречавших их монахов он вдруг заметил молодого человека азиатской наружности, одетого в традиционный халат, и несказанно обрадовался. Вдруг это именно тот, кого они ищут? Тут еще ему невольно помог старец.

— Чего переводчик такой бестолковый? Неужели в вашем отечестве не нашлось другого? — поморщился он, когда в беседе за обеденным столом, накрытом в честь нежданных гостей в его келье, маленький желтолицый азиат, переводивший речи мужчин, несколько раз не смог донести до маньчжур мысль. — Приведите сюда нашего Ваньку! — распорядился он.

Когда в дверях появился Ян Лу, Цуй Чи велел своему переводчику осторожно спросить старика, кто этот молодой мужчина, давно ли живет в монастыре. Старец, не чувствуя в словах гостя скрытого умысла, ответил, что тот появился у них недавно, но уже успел удивить всех не только своим прилежанием, но еще и знанием великого множества языков. Эти слова еще больше утвердили Цуй Чи в его несказанном везении. Азиат имел представление о воспитании беглого преступника в папской коллегии, где ее питомцев учили языкам.

— Не говорил ли человек, откуда он родом? — чтобы отбросить последние сомнения, снова обращается Цуй Чи к старцу.

— Мы его сейчас самого и спросим, — произнес Гермоген. — Вань, поди-ка сюда!.. Тут вот интересуются, откуда ты родом… — добавил старец.

Услышав подобные вопросы, Ян Лун побледнел, но для конспирации покорно поплелся к столу.

— Садись, — велел ему старец, указывая на место рядом с собой. Тот снова безропотно подчинился. — Налейте-ка ему чайку, — обратился Гермоген к стоящим за его спиной монашкам. — Ты пока удовлетвори любопытство нашего гостя и скажи ему, кто ты да откуда.

Ян Лун осторожно взглянул на сидевшего по другую сторону от старца важного господина и ответил ему на своем языке. Цуй Чи кивнул. Якобы его устроил ответ, но на самом деле хитрец не поверил молодому азиату, пытавшегося выдать себя за уроженца провинции Цзянсу. Луна подвела его правдивость, ведь всякий раз, когда он пытался соврать, у него невольно дрожал голос. «Наверное, маньчжур что-то заподозрил! — запаниковала душа беглеца. — С таким интересом смотрит на меня… Стоит ли бояться? Наверняка эти люди ничего не знают обо мне. Да хоть бы и знали! Разве они посмеют причинить мне вред, когда вокруг столько русских? Уж те не дадут меня в обиду!..»

Чувство опасности продолжало преследовать беглеца, и даже после того, как маньчжуры, раскланявшись с монахами, уехали, молодой человек не перестал думать о них.

Кто они такие? Только посланники верховного военного или только выдают себя за них? Что-то подсказывало ему невероятную сложность текущей ситуации. Больно странно вели себя эти люди. Взять хотя бы того важного господина по имени Цуй Чи, чье любопытство не знало границ. Вначале он спросил, откуда Ян Лун родом, а потом вдруг ему захотелось узнать, где молодой азиат выучился языкам. Звучали еще какие-то вопросы. Их тот как бы походя задавал ему, пользуясь тем, что бывший с ними рядом старец не понимал чужую речь.

В свою очередь Цуй Чи тоже терзали сомнения. Вдруг это не тот человек, кого они ищут? Ведь загадочный азиат назвался другим именем. Русские же постоянно кличут его Ванькой, и тогда пойди, разбери, какое у него настоящее имя!.. Впрочем, слава богу, есть то, что выдает его с головой, а именно образованность и хорошие манеры, которые бывает трудно скрыть. Вдобавок ко всему у азиата чистое пекинское произношение. Так что, несмотря на то что молодой хан изо всех сил старался спрятаться за воловьей шкурой напускной провинциальности, это ему не удалось.

— Вы помните того молодого переводчика, который помогал нам с монахом обмениваться речами? — вопрошал Цуй Чи. После возвращения из монастыря он собрал в своем шатре всех, кто был посвящен в суть тайного предприятия. — Если это он… Тот, кто нам нужен!

— Вы уверены? — спрашивал мужчину специальный посланник Палаты иноземных дел Хуан Мин.

— Я редко ошибаюсь, — заявлял Цуй Чи. Его надменный тон явно раздражал старого дипломата.

— Редко ошибаются только боги, достопочтенный Цуй Чи, — сказал он. — Нам, смертным, остается только им завидовать, — иронично добавил мужчина.

— Все же я уверен, это он! — не сдавался Цуй Чи.

— Тогда что же вы предлагаете нам сделать? — спросил его Хуан Мин, бесстрастно поглаживая свою седую реденькую бороденку.

Цуй Чи перевел свой взгляд на сидевших пред ним на корточках двух крепких молодцов, посланных ему в помощь Тайной палатой императора.

— Пришла ваша пора включиться в дело, — сказал он. — Надо выбрать удобный момент и захватить злодея в плен!

— Может, сразу убить? — предложил один из силачей, широкоскулый детина едва ли не в сажень ростом.

— Убить врага — дело нехитрое, но наш великий император велел доставить злодея живым, — сказал Цуй Чи. — И только лишь в крайнем случае… — Он многозначительно посмотрел на заговорщиков.

— Мы получили должное приказание, — проговорил здоровяк.

— Вам следует во всем слушаться только меня и без моего дозволения ничего не предпринимать, — произнес Цуй Чи.

— Да, достопочтенный, знаем, — поклонившись, проговорил товарищ широкоскулого. У него был низкий крепкий лоб и могучая шея, отчего он сильно смахивал на боевого испанского быка.

— Тогда запоминайте! Я сейчас все вам расскажу…

Цуй Чи принялся излагать заговорщикам детальный план придуманной им операции.

Он понимал — взять в плен беглеца непросто, ведь тот мог поднять шум. Соваться в монашескую обитель тоже опасно. Вдруг их сочтут за лазутчиков! Поэтому Цуй Чи велел сподручникам установить наблюдение за монастырем. Спрятаться где-нибудь в кустах — и ждать, памятуя о благосклонности небес к терпеливым. Однажды Ян Лун все равно появится. Не век же ему сидеть за монастырскими стенами. Тогда-то и потребуется его хватать и скрытно доставлять к границе, ночью переправляя за Амур. Сделать это не так трудно. Вокруг одни леса, где всегда можно спрятаться от чужих глаз.

— Вы пока следите за монастырем, — сказал Цуй Чи своим сподручникам, — а мы с господином Хуан Мином проведем переговоры с северными варварами, всячески их затягивая, — добавил он. — Не уедем, пока не завершим главное дело… Впрочем, нас никто не торопит. Пока суд да дело, люди из Военной палаты, посланные с нами для разведки, успеют осмотреть здешние окрестности. Причем не просто осмотреть, но и составить подробный чертеж береговых фортификаций, а заодно выяснить численность русского гарнизона. Думаю, все это нам в будущем пригодится…

— Вы хотите сказать, будет война? — осторожно спросил Хуан Мин.

— Конечно! — экстатически воскликнул Пуй Чи. — Война неизбежна! Набеги, совершающиеся нашими ратниками на левый берег Черной реки, ничего нам не дают. Русские люди невероятно упрямы. Их бьют, а они все одно — лезут… Варвары, короче говоря. Подумать только! За последние сто лет из небольшого государства они превратились в огромную державу, земли которой простерлись едва ли не до Великого океана. Еще недавно эти люди ходили в шкурах, в то время как мы уже знали письменность и имели богатую историю.

— На свете, мой друг, постоянно случаются чудеса, — тяжело вздохнул Хуан Мин. — Чем дальше, тем их больше и больше. Нет силы, способной остановить тех же северных варваров в их стремлении завоевать для себя больше пространства. Не знаю, что ими движет — жадность или умение видеть перспективу, только вот с государственной точки зрения они поступают правильно. Другое дело, русские никак не могут управиться с захваченным. Самое главное — они ущемляют наши интересы, а такие ситуации обычно приводят к конфликтам.

— Я и говорю, война неизбежна! — отдавая должное словам Хуан Мина, с некоторым пафосом произнес Цуй Чи.

— Именно так зачастую решают вопросы военные, — тут же огорчил его Хуан Мин. — Мы, дипломаты, всегда стремимся обойтись без кровопролития. Да, договориться труднее, чем поднять меч на врага, но мы люди, а не животные. Если с чем-то и должен бороться человек, то только с собственной глупостью и жестокостью. Если такого поединка не будет, мы вновь превратимся в пещерных людей.

На губах Цуй Чи появилась гаденькая усмешка, и он саркастически произнес:

— Оказывается, вы философ. Только что толку в ваших измышлениях? Сила человека — воля и оружие.

— Нет, сила человека — мозги, — поправил мужчину дипломат. — Без них никакое оружие ему не поможет, а только принесет еще больше бед…

Цуй Чи покачал головой.

— Вам, уважаемый, трудно меня переубедить, — сказал он. — До того, как меня перевели на службу в Палату наказаний, я с мечом в руках прошел почти всю Азию, покоряя ее народы, и кому, как не мне, знать, в чем заключается сила человека?.. Ну а русские… — Цуй Чи помолчал, будто пытаясь подобрать нужные слова. — У нашего молодого императора, говоря словами франков, много амбиций, и он не станет им уступать… В Пекине говорят о каком-то грозном албазинском войске, но мы-то с вами видим реальную картину. Где это войско, скажите мне? Есть только кучка полуголодных казаков. Ведь они сами говорят, что сейчас на полях был неурожай, а везти столь необходимый русским хлеб издалека кажется мне накладным. Вот и посудите, каково им тут живется, а голодный воин — плохой воин.

— И все же дипломатия приносит человечеству больше пользы, — многозначительно произнес Хуан Мин. — За ней будущее. Придет время, и люди научатся договариваться между собой. Тогда-то войны исчезнут навсегда.

— Что же вы говорите? Это позиция слабых! — воскликнул Цуй Чи.

— Нет, позиция тех, кто стремится обратить наш грубый и дикий мир в мир счастья и благоденствия, — спокойно возразил ему Хуан Мин.

Цуй Чи фыркнул.

— Теперь я понимаю, почему всю жизнь недолюбливал дипломатов, — не найдя иных аргументов для продолжения спора, неожиданно и безапелляционно заявил он. — Дай вам волю — вы и нашу великую империю тут же превратите в половую тряпку, и об нее все будут ноги вытирать, — добавил Цуй Чи.