Глава первая

РОДНЫЕ ДЫМЫ

1

Федор с товарищами вернулись домой в то время, когда их уже и ждать перестали.

— Сгинули наши ребята в чужой земле, — вздыхали казаки. — Эх! Вот так всю жизнь по бедам и ходим!..

— Зачем вы их хороните! — злился Черниговский. — Не верю, чтобы Федька не вернулся. За ним беда всю жизнь по пятам ходит, а догнать так и не может. Слишком Федька-то везучий.

Прав оказался Никифор. За неделю до праздника Воздвижения, когда на Руси обыкновенно бабы начинают солить капусту, Федор объявился в крепости, и не один, а со всей своей невеликой дружиной. Встречать их высыпал весь Албазин. Путники выглядели усталыми и хмурыми.

— Какие несчастные! — воскликнула какая-то казачка, увидев черные ввалившиеся глаза всадников. — Видать, нелегко пришлось…

— Федор, ты скажи-ка нам: сынка-то своего нашел? — закричал кто-то вслед Опарину.

Тот ни глазом, ни ухом не повел.

— Егоршу Комара там видали? Чего молчите, казаки?..

Те, опустивши головы, так молча и прошли мимо толпы, словно призраки.

— Вот оно как! — покачал головой Иона. — Значит, Бог на этот раз им не помог. Благословения старца гордецы получать не захотели перед тем, как отправиться в путь.

— Какое еще благословение! — усмехнулся кто-то из стоявших в толпе албазинцев. — Им надо, чтобы Вишняков не прознал, поэтому так и спешили.

— Если бы узнал? — удивленно спросил Иона.

— Он бы ни за какие коврижки не пустил! Запер в темницу — вот и весь разговор! — отвечали ему.

— Федору-то что? — хмыкнул диакон. — Огрел плетью — и поминай как звали.

Миновав крепостные ворота, всадники, не останавливаясь, двинулись в сторону посадских изб. Сейчас их единственным желанием было поскорее попасть домой. Перед этим путники трое суток находились в дороге, утомив не только себя, но и коней. Что делать, если за ними по пятам шел враг? Седьмого дня под Айгуном всадники напоролись на конный отряд маньчжур. Пришлось дать бой. Кровавая сеча длилась недолго. Осознав всю лихость противников, маньчжуры отступили, оставив на поле брани с полдюжины своих мертвых товарищей.

— Сучьи дети! Наверняка за подмогой поскакали, — поглядев вслед азиатам, сказал Федор. — Давай, братцы, за мной!.. — и он пришпорил своего верного Киргиза. Надо убираться как можно скорее, пока не появились чужаки.

До границы оставалось всего-то верст тридцать, но этот путь показался казакам долгим, словно сама жизнь. Как они обрадовались, когда где-то впереди замаячила серая с осенней рябинкой полоса Амура! Там, за полосой, находилась их родная земля. Еще немного, и путники будут в безопасности. Остается только переплыть реку — и все…

— Маньчжуры! — первым заметил настигавшего их врага Игнашка Рогоза.

— Давай-ка к реке! — не раздумывая, скомандовал Федор и погнал Киргиза по заросшим кустарниками прибрежным пескам. Колючие ветки шиповника больно ранили ноги коней, высокие пожухлые травы мешали их бегу; они спотыкались, сбивались с шага, однако, чуя беду, продолжали наперегонки мчаться вперед.

Река в этих местах оказалась широкой и прогонистой. Федор тут же смекнул, что лошадям вряд ли удастся ее одолеть. Сил не хватит. Понесет, и не выплывут. Попытаться самим доплыть — так ведь в воронку закрутит или же ноги судорога сведет. Месяц-то холодный, оттого и вода ледяная…

Назад им тоже нет ходу. Гудит земля под копытами вражьих коней — скоро настигнут. Целая воронья туча маньчжур — разве справишься?..

Надо уходить берегом, — единственное пришедшее в эту минуту на ум старшине.

— Ну, братцы, гайда за мной! — крикнул мужчина и поскакал туда, где в лучах закатного солнца чуть заметно пылала далекая кромка горизонта.

Казаки гнали коней так, что у тех только пена летела изо рта; они громко храпели и задыхались от быстрого бега. Требовалось оторваться от преследователей, но с каждой минутой победные ликующие крики за спиной становились все громче и громче.

— Федор!.. Давай-ка дадим бой этим змеям! — хрипел оказавшийся рядом с Опариным Семен Онтонов.

— Гони! — рычал тот.

— Так ведь догонят…

— Гони!

Разве мог Федор рисковать людьми, которые доверились ему, направляясь вместе с главным в чужую землю? Да и своей жизни было жалко. Что тогда станется с его любимым сынком Степкой и матерью? Пропадут они без него. Кому лишние рты нужны?.. Нет, еще рано помирать.

— Поднажми, милый! — припав щекою к гриве коня, жарко дышал ему в самое ухо старшина. — Еще… еще!.. Не дадим поганому врагу над нами расправу творить…

— Федя, не убежим! — кричал поравнявшийся с Опариным Иван Шишка. — Давай в реку!..

— Вперед гляди! — рычал Федор. — Убежим, дай срок… Господи, прости и помилуй наши грешные души!..

Бог будто бы его услышал… Пока они загоняли в мыло своих коней, солнце скрылось за горизонтом, и землю окутала тьма, надежно спрятавшая беглецов от чужого глаза.

Последовал долгий ночной переход. Под утро, дав коням корму и позволив им напиться из реки, мирно дремавшей в туманной предрассветной дымке, казаки снова тронулись в путь. Так и шли они семь дней и семь ночей, пока не вышли к Албазину. К зиме Амур спал, обнажив мели. По ним и перебрались на другой берег…

— Вот мы и дома! — широко улыбнувшись, произнес Опарин.

Он слез с коня и, встав на колени, поцеловал схваченную морозцем землю. Его примеру последовали и остальные казаки.

— Господи, хорошо-то как! — выпрямившись во весь рост и глубоко вздохнув, проговорил Карп Олексин.

— Да-а… — потянул носом Игнашка Рогоза, пытаясь уловить в струях утренней свежести знакомые запахи. Почуяв что-то, улыбнулся. — Постепенно просыпается народ, — сказал он. — Уже и печи затопили. Скоро хлебом запахнет…

— И щами из кислой капусты, — мечтательно проговорил Иван Шишка.

Где-то скрипнул колодезный ворот, и следом залаял чей-то пес… «Варька-а! — послышался вдалеке женский голос. — Ты коровку подоила?.. Уже? Тогда не забудь ей сена подбросить…»

«Верно, и мои там успели с Пеструхой управиться», — бросив взгляд в сторону, где был его дом, подумал Федор. Когда он уезжал, их стельная коровка была беременна вторым разом. Отелилась давно, решил мужчина. Вспомнил, как после первого раза они с женою дали малышу пососать недели две. Сварили кашку на молоке, добавили к ней сено и хлеб с солью, стали угощать Пеструху. Пока та ела, супружеская пара опрыскала ее святой водой, принесенной Натальей из церкви. Малыша они потом продали одному пашенному из монастырской слободы. У того своя корова была стельной, но не отелилась в срок и осталась яловою. На второй год все повторилось, вот только на сей раз она не произвела на свет ничего. Мужик испугался, что так оно и впредь будет, и уступил ее кому-то из соседей.

«Надо б еще одну коровку прикупить», — думал старшина. Конечно, им бы и одной Пеструхи хватило, но ведь у него, считай, еще одна семья имеется. Там будущий казак растет, ему сейчас только подавай… Саньке тоже работа найдется. Раньше она все надеялась на Яшку Попова, но того уже нет — он умер, так и не оправившись после тяжелого ранения. Значит, теперь придется все самой. Маняшка за ребенком ходит, ей не до этого…

Вспомнив о Степке, Федор улыбнулся, и так хорошо у него вдруг стало на душе… Всю дорогу он был хмур и молчалив, ведь за прошедшие полгода им с товарищами так и не удалось отыскать Тимоху. Все чужеземье прошли, столько всего натерпелись — и все без толку. Как примет Наталья эту весть?.. Жалко ее. Все глаза уже выплакала, а когда провожала мужа, надеялась, он вернется вместе с сыном, но не получилось… Ничего. Дайте срок, и Федор все равно отыщет своего Тимофея. Только вот чуть отдохнет…

— Эй, вы! Кто такие? — неожиданно прозвучал в предрассветной тишине чей-то сердитый голос. Караульный Евдоха Краснов пытался из окна сторожевой башни разглядеть, кто там топчется на берегу.

— Свои! — ответил ему Федор.

— Кто «свои»? Назовись!

— Да я это, Федька Опарин… Со мною мои товарищи…

— Федор Петров? Вот так чудо! Мы-то ненароком подумали… Эй, слуха-а-ай! — вдруг громко закричал он, стараясь, чтобы его услышала вся округа. — Наши ребятушки из похода вернулись! Давай, встречай их, народ!

Сбежались люди. Кричат, шапки вверх бросают, радуются.

— Ну вот, поплутали по свету, а все равно в свои края возвратились, — радостно поприветствовал их Черниговский. — Добро пожаловать, друзья мои! Ждали, ждали мы вас… Долго же вы плутали…

Когда открылась дверь и Наталья увидела на пороге своего мужа, она едва не лишилась чувств.

— Федя… — только и смогла проговорить бедная женщина.

Поцеловав жену, Федор отодвинул от стола скамью, рубленную из мореного листвяка, и тяжело опустился на нее.

— Рассказывай, как вы тут? — спросил Опарин.

Чего ей рассказывать? Только и считала дни до его возвращения, моля Бога, чтобы он не оставил мужа в беде.

— Ты садись, — указал Федор на место рядом с собой. — В ногах, говорят, правды нет…

2

Наталья присела на краешек скамейки и с надеждой заглянула мужу в глаза. Чего он ей скажет?..

— Прости, не удалось мне отыскать нашего сына, — отвечая на ее немой вопрос, угрюмо проговорил Федор. — Да и как отыщешь, если там народу, как в том муравейнике. Легче иголку в стогу сена найти… Погоди, вот немного отдохну — снова двинусь в путь. Теперь уже пойду к столице. Я слыхал, туда всех пленных свозят… Где Петька-то? — неожиданно перевел разговор старшина.

— В Монастырщину поскакал… Кто-то ему на ухо шепнул, дескать, Любашка замуж выходит. Поэтому-то он и взбесился.

— Как бы дел не наделал, — нахмурился Федор. — У него ума хватит…

В эту минуту открылась дверь, и на пороге появился атаман. Да не один, а с приказчиком.

— Явились — не запылились, — усмехнулся старшина. — Если пришли — проходите, — обратился он к гостям.

Те молча вошли в избу, устроившись на лавке у припечья.

— Ну, Федя, не нашел сынка? — участливо спросил Федора Черниговский.

— Не нашел… — невесело ответил тот. — Через всю ханскую землю с товарищами моими прошел — и ничего… Как будто в воду канул…

— Хорошо хоть живыми вернулись, — вздохнул Никифор. — Наверняка всякое было?

— Да уж… — усмехнулся старшина.

— Оно и видно, — заметив свежий шрам на лице Федора, сказал Никифор.

— За то и ответ держать будете! — недобро проговорил Вишняков. — Завтра же совет соберем — судить вас будем!

— Да погоди ты! — быстро одернул его атаман.

— С чего? Они царский приказ нарушили! — не унимался Семен. — Не знаешь, что царь наш Алексей Михайлович запретил казакам ходить в маньчжурские земли?..

— Какие-то искусственные препятствия. Если важное дело, то можно… — отмахнулся от него, как от назойливой мухи, Черниговский. — Устали?.. — спросил он старшину.

— Еще как! — медленно произнес Федор. — Белый свет стал не мил.

— Где были, чего видали? — поинтересовался Никифор. — Ходят слухи, хан большие силы к границе стягивает и крепости по Амуру ставит. Врут?

Федор покачал головой:

— Эххх… Да нет, не врут. Взять тот же Айгун. Слышал?

— Да, но видеть не приходилось, — ответил Никифор.

— Ладно! Меньше знаешь — лучше спишь… — попытался нагло встрять в разговор Вишняков.

— Тебе-то ладно, а вот нам не все равно, — нахмурил брови атаман. — Враг тогда не страшен, когда о нем много знаешь. Нам надо всегда быть готовыми к войне.

Семен фыркнул.

— О какой такой войне ты говоришь? — спросил он Никифора. — Наш царь с ханом называют друг друга братьями, в вечной дружбе клянутся…

— Иногда и братья дерутся между собой, — мудро заметил атаман. — Так что там по поводу Айгуна?.. — снова обратился он к старшине.

Федор рассказал ему о том, как в поисках несчастных пленных они с товарищами несколько дней рыскали вокруг этого поселения, пытаясь запомнить все увиденное. Это на тот случай, если вдруг придется воевать с маньчжурами. Такая опасность существует, считали пленные лазутчики, промышлявшие около Албазина. Те, когда их начинали пытать, называли Айгун одной из главных маньчжурских точек на границе, откуда постоянно велась разведка русских территорий.

Город, говорил Федор, хорошо укреплен. Стены его сложены из дерна и с двух сторон облицованы городским палисадом. Толщина стен между палисадом — четыре-пять метров. Снаружи около валов был выкопан ров в несколько метров глубины, вдоль которого, особенно в приступных местах, виднелись выбитые сваи. В двух воротах стояли по две пушки на станках и колесах.

Что именно там было внутри, до времени они не знали, а тут вдруг мужчинам попался на глаза молодой азиат, собиравший в лесу хворост. На их счастье, тот немного говорил на русском языке, которому, как он сказал, научился, когда помогал своему дальнему родственнику торговать в Селенгинске морскими водорослями. От него-то они и узнали о расположенном в городе большом военном гарнизоне — до двух тысяч человек с лошадьми и тридцатью пушками, а вместе с войсками сюда прибыли несколько сот пашенных и другого люда для заселения и освоения этого края. Кроме того, у маньчжур на берегу на катках стоят суда, при надобности легко спускаемые на воду. Куда они поплывут — тут и гадать не надо. Конечно же, маньчжуры готовятся к большой войне. Казаки поняли это еще тогда, когда пытались вести подзор близ Чучара, самого крупного из северных маньчжурских населенных пунктов. Там уже собралось до пятнадцати тысяч ратных людей, а войска все продолжали и продолжали прибывать…

Пленников в Айгуне не оказалось.

— Пленные были в Айгуне, но куда-то далеко ушли… — сказал им азиат.

Иного Федор и не ожидал услышать, ведь знающие люди давно говорили ему, что пленных поначалу везут в Айгун, а потом их следы теряются на огромных просторах империи. Значит, опоздали, с горечью сказал он тогда.

— И? Сумеем мы взять крепость? — неожиданно спросил Федора Черниговский.

Сидевший рядом с ним приказчик, услышав такое, даже подпрыгнул на лавке.

— Ишь куда хватил! — воскликнул он. — Да тебе, знаешь, чего за эти слова полагается?.. Узнай об этом воевода, а не дай бог, царь — не миновать виселицы. Абсолютно точно!..

— Кроме тебя, некому доносить, — усмехнулся Никифор. — Я не воровское дело затеваю, а о державе думаю. Если враг и впрямь на нас пойдет?.. Скажи-ка, Семен, зачем маньчжуры свои города ставят по Амуру? Кур разводить? Э, нет! Они к большому походу готовятся. Припомни мои слова!.. Если встретимся лет через пять живыми, то сам скажешь, кто был прав…

Он умолк.

— Понаблюдать надо за маньчжурами, — неожиданно произнес Опарин. — Для этого надо людей заслать.

— Ни в коем случае! — от ярости взвизгнул Вишняков. — Если хотите, наблюдайте, а туда, — он кивнул в сторону границы, — ни ногой…

— Мы тебя не будем спрашивать! — хмыкнул атаман. — Сидишь себе в приказной избе, и хорошо, а вот если в наши дела начнешь свой нос совать, я сам нагайкой отстегаю.

— Что-о? — вскочил с лавки Семен. — Да я… — У него аж перехватило дыхание. — Я тебя, вора паршивого, в железо закую!.. Ты думаешь, царь забыл про твои подвиги? У, ворюга! — злобно сверкнул он глазами.

— Закрой свою поганую пасть, морда собачья! — схватил его за грудки Никифор. — Все ж-таки разозлил меня, гад ты ползучий… Пошел вон отсюда! — толкнул он его к двери.

— Погоди ты у меня! — пригрозил Никифору Семен и выскочил из избы.

— Пес! — в сердцах бросил ему вслед Никифор. — Откуда такие берутся?

— Это не казак, а всего лишь чиновник. Ты забыл? — криво усмехнулся Федор.

— Ну да, наш чин не любит овчин… — в сердцах произнес Черниговский.

— Так о чем тогда говорить!.. Чиновнику-дураку теперь везде простор, — уловив его настроение, сказал Опарин. — Ты видел среди них хороших людей?.. Вот и я. Кто у нас в державе самые первые воры? То-то же!.. Они и нас грабят, и казну державную — жируют, псы поганые! Чуть что — народ во всем виноват!.. Ты думаешь, я просто так к Разину-то подался? Нет! Насмотрелся на этих кровососов — вот и…

— Тише ты! — приложил палец к губам Никифор. — У стен тоже уши имеются.

— Да ладно!.. — махнул рукой Опарин. — Давай-ка лучше выпьем за мое возвращение… У нас там что-нибудь есть? — спросил он Наталью.

Та сбегала в чулан и принесла огромную емкость с медом. После выставила на стол глиняный горшок с похлебкой, большую чашку соленых огурцов и два серебряных трофейных кубка.

— Себе тоже поставь, женушка, — велел ей Федор. — Считай, сегодня у нас праздник. Ведь я уж думал, никогда не вернусь домой. Чужая земля… Там тебя под каждым кустом беда поджидает. Спасибо моим дорогим товарищам. Если б не они, то давно мог в сырой земле лежать, а так, видишь, вернулся живым…

Правду говорил Федор. Когда они гуляли чужими дорогами, не единожды приходилось вступать в кровавые схватки с маньчжурами, но молитва и острая сабля всякий раз их спасали.

3

Узнав, что Любашка дала согласие выйти за Захарку, Петр пришел в ярость. Да как она могла? Любашка ж его не любит!.. Убью!..

Он вскочил на коня и помчался в слободу. Нет, молодой человек не мог допустить победы соперника.

Бедный конь! Он мчался вперед, не разбирая дороги, вихрем пролетая над заливными лугами и болотами, над возвышенностями и падями, но Петру казалось, тот все равно плетется, словно черепаха, и поэтому безжалостно стегал его кумчаком.

— У-у, чертово семя! — кричал молодой человек на коня. — Ты почему меня не слушаешь? А ну, поддай!.. Еще!.. Еще!.. Шустрее! Быстрее!..

Ветер свистел в ушах, поднимая полы казацкого кафтана и обнажая висящую на боку ездока саблю.

— Нет, не быть их свадьбе! Обоих убью, если чего!.. — размахивая плетью, грозился Петр.

Вот и слобода. Осенние густые дымы белыми дорожками уходили в прозрачное небо. Подскакав к Любашкиной избе, парень свистнул три раза по-разбойничьи перед ее окном и стал с нетерпением ждать. Так он всегда раньше вызывал Любу из дому.

На этот раз вместо нее из калитки вышел кузнец.

— Чего надо? — спросил он. — Ишь, рассвистелся!

— С дочкой твоей хочу поговорить, — ответил парень.

— Еще чего!.. Если есть нужда — мне говори, передам, — мрачно посмотрел из-под косматых бровей на него Платон.

Петровы глаза вмиг налились кровью.

— Давай, зови дочь! — вынимая саблю из ножен, грозно пробормотал казак. — Я не посмотрю, что ты ее отец! Сейчас такого перцу задам!

После этих слов у Платона даже губы побелели. Он процедил:

— Ничего себе! Руби… Испугался? Тогда дуй отсюда! Иначе я мужиков позову. Молоко на губах не обсохло, а он туда же…

— Говорю, зови дочь! — замахнулся на него саблей Петр. — Я могу и сам в дом войти…

— Попробуй! — загородил калитку Платон.

— Любушка! — закричал Петр. — Отзовись!.. Это я, Петя… Выйди из дому, не доводи меня до греха!

Тут и появилась Любашка.

— Уходи! — сказала она Петру.

— Да как же так, Любонька! Мы в верности друг другу клялись, а сейчас? Не дам я тебя никому! Вот тебе крест, не дам!

— Тебе сказала девица: уходи! — потребовал кузнец.

Петр решительно покачал головой.

— Не уйду! Это ты, Платон Иванов, уходи… Мне с твоей дочкой поговорить надо. Ты не бойся, не съем я ее. Вот только скажу пару ласковых…

— Иди в избу! — велел дочери Платон. — Чего пялишься?

— Пап, дозволь напоследок поговорить с Петей, — попросила его Любашка. — Я только постою чуть-чуть и приду.

Кузнец недобро посмотрел на дочь:

— Чего тебе с ним трепаться? Иди к своему Захарке и болтай сколько угодно.

Любашка так умоляюще смотрела на него, что мужчина в результате согласился.

— Ладно… Только смотри, недолго!.. Ты саблю-то спрячь, молокосос! — обратился Платон к Петру. — Я тебя не боюсь. Так оглоблей огрею — век меня будешь помнить…

— Мы еще поглядим, кто кого… — усмехнулся казак.

— Да-да… — сказал кузнец и пошел прочь от калитки. — Любка, долго там не торчи! — не оборачиваясь, вновь предупредил он дочь. — Выпорю тогда!..

Петр долго не мог начать разговор, все подбирая нужные слова.

— Чего молчишь? Говори, зачем пришел, — прислонившись спиной к веретену, спросила его Любашка.

— Люди говорят, ты замуж выходишь… — сказал казак.

— Теперь ничего не вернешь… — опустила глаза девка.

— Правда? — воскликнул Петр. — Любонька! — бросился он к ней. — Как ты могла? Ведь ты мне в любви клялась…

Молодой человек хотел было обнять девку, но та выскользнула из его рук и спряталась за калитку. Теперь Петр мог видеть только глаза Любашки.

— Уходи, Петя… — сказала она ему. — Не дай бог, Захарка тебя увидит — вот уж шуму будет!

— Ладно! Пусть только вякнет — убью! — сжал рукоять сабли Петр. — Он же вор… Вор поганый…

— Да не вор он, Петенька, не вор… — сказала Любашка.

— Как не вор, если мою суженую украл? — скрипнул зубами тот.

— Вот заладил-то! — всплеснула руками девка. — Поверь, не виноват он. Это все папаша. Разве я когда пошла по своей воле за рыжего? У меня ты был. Единственный, любимый.

На губах Петра появилась горькая усмешка.

— Врешь! Не любила! Если любила, то почему тогда предала? — в сердцах воскликнул он.

Любашка вспыхнула.

— Ты чего… ты что, Петенька? — испуганно вопрошала она. — Я и не думала тебя предавать! Говорю же, меня силой замуж выдают. Я и Бога молила, и матушку просила меня защитить, но надо знать моего тятеньку…

— Отчего он меня так ненавидит? — едва сдерживая слезы, с отчаянием в голосе проговорил Петр. — Чего я ему такого сделал?..

Ему вдруг захотелось завыть, подобно волкам, воющим по вечерам за околицей. Долго, громко и протяжно. Его душила обида. За что, за что? — пытаясь проглотить застрявший в горле комок, все повторял и повторял он про себя. Чем Петр хуже рыжего Захарки?..

— Не смогу я без тебя, Любонька, слышишь? Не смогу… — как-то обреченно проговорил вдруг молодой человек. — Если выйдешь за другого, то я покончу с собой… Так и знай!

— Уж лучше ты меня убей! — распахнув калитку, со слезами на глазах бросилась она к нему на шею. — Любимый мой, любимый! Я ведь тоже не смогу без тебя. Как представлю, что надо будет рожать детишек от этого Захарки… Дрожь охватывает.

— Милая ты моя! — беспрестанно целуя ее лицо, зашептал Петр. — Давай убежим! Чего тебя держит? Тятенька твой позлится-позлится, но потом перестанет. Вот увидишь, лучше многих заживем!

— Не могу я его ослушаться… — сквозь слезы проговорила Любашка. — Он ведь меня проклянет.

— Не проклянет!

— Нет, Петенька! Я его хорошо знаю.

— Если не хочешь со мной бежать, я тебя прямо со свадьбы украду, — заявил Петр. — Свадьбу на какой срок наметили? — спросил ее молодой казак.

— На Иоанна Златоуста… — ответила девка.

— Так скоро!.. — испуганно произнес Петр. — Любонька, давай, бежим со мной… Назавтра мы уже мужем и женой проснемся. Ты не бойся, мама моя не станет нас корить, а папа еще из похода не вернулся… Никогда не прощу ему, что он меня с собой не взял! — неожиданно заявил парень. — Хотя если б я уехал… — он ласково посмотрел на прильнувшую к его груди Любашку.

— И? — спросила она.

— Тебя мог проморгать! — с жаром произнес Петр. — Только представлю, что ты с другим идешь под венец, так мне худо становится… Любонька, соглашайся! Сядем сейчас на коня, и поминай как звали…

В эту минуту из глубины двора раздался требовательный голос Платона:

— Любка! Хватит болтать. Быстро домой!

— Я побежала, — пыталась вырваться из сильных Петровых рук Любашка. — Отпусти…

— Любонька! Ты погоди немного! Как же так? Нет, не отпущу!.. — взмолился молодой казак.

— Все, иди, а то папаня шум поднимет, — оттолкнула от себя Петра Любашка.

— Я все равно тебя украду! — твердо произнес Петр, отпуская Любашку. — Захарке скажи, чтобы на глаза мне не попадался, а то прибью!

— Любка!.. — снова прозвучал из глубины двора громкий и злой голос кузнеца.

— Все! Прощай… — поцеловав Петра в губы, сказала Любашка и убежала.

Петр едва не закричал от отчаяния. Лишь мысль о том, что тем самым он выкажет свою слабость перед людьми, остановила парня. На обратном пути он все же не сдержался, громко и протяжно завывая. В этом вое слышались боль, отчаяние и горечь, и даже облепившее высокие дерева воронье замерло в удивлении.

— Лю-буш-ка-а-а!

 

Глава вторая

СВАДЬБЫ

1

Нынешняя осень была богата на свадьбы, и данный факт не мог не радовать Гермогена.

— Все по правилам, — говорил он. — Господь завещал нам всем любить и размножаться, а мы в повседневной суете как-то забываем о главном предназначении человека. Кто, как не наши дети, выращенные в любви и заботе, помогут нам и нашей великой державе?

На Покров вышла Аришка Опарина замуж за Мишку Ворона, следом слободской староста Иевлев дочку за казацкого сына Гришку Горчакова отдал, а там и Любашкина очередь настала…

За день до свадьбы к ней снова приезжал Петр, умоляя девушку бежать с ним, но она ни в какую. Всю жизнь, говорит, тебя одного любить буду, но ослушаться отца не могу.

В ночь на Иоанна Златоуста Петр не сомкнул глаз. Он ворочался на полатях, охал, кряхтел и все думал о том, как можно расстроить свадьбу. Находись рядом Тимоха — не пришлось бы голову ломать. Выкрасть невесту — раз плюнуть. Посадили на коня и повезли в Албазин… Так в свое время поступил молодой казак Емелька Щеглов.

До прихода на Амур тот жил в Якутском городке. Рано остался без родителей, поэтому попал в кабалу, пойдя в работники к боярскому сыну. Хозяйство у того было большое: Емелька ходил за скотиной, мыл в доме полы, возил хозяину строевой лес. И швец, и жнец, и на дуде игрец. Так мог батрачить всю жизнь, но надоело ему на чужих людей спину гнуть. Решил бежать на Амур, где, как говорили, можно быстро разбогатеть, но вот беда — влюбился он. При этом ни в кого-нибудь, а в Гланьку — дочку самого сына боярского.

Емелька тоже ей приглянулся, но она знала, что отец никогда не отдаст ее за бедняка. Вот тогда-то парень и предложил девушке бежать вместе с ним. Однажды утром пошел хозяин в чулан будить своего работника. Смотрит, а его и след простыл. Весь дом обыскал, весь двор — нет. Хватился дочери, а той тоже не оказалось. Потом выяснилось, те сбежали, а куда — неизвестно. Отец все вокруг объехал, но так их и не нашел. Они далеко ушли, и на реке Олекме присоединились к беглым казакам, с ними придя на Амур.

Об этой истории в Албазине многие знали, но никто ни разу не попрекнул молодых за побег, а даже радовались за них. Дескать, если люди любят друг друга, чего уж их осуждать? Да, свадьбы по своей бедности они не справляли, но в церкви венчались, и даже весточку послали боярскому сыну, прося у него прощения.

Чем Петр хуже Емельки? Разве справедливо, когда твою любимую против ее воли выдают замуж?

Договариваться с друзьями о похищении невесты он не стал — сам на свой страх и риск решил действовать. Не отдавать же Любашку другому!

Утром Петр встал чуть свет, оделся и неслышно вышел из дома. Было морозно и тихо. Выпавший ночью снег легонько поскрипывал под ногами, норовя разрушить хрупкую, словно первый ледок, тишину. Оседлав коня, он прыгнул в седло и помчался в слободу. Конь, храпя и тяжело выпуская из ноздрей густые клубы пара, привычно нес его знакомой дорогой, и на этот раз Петр не стал подгонять животное, потому как в такую раннюю пору обычно венчания не начинают. Ему было уже невмоготу сидеть дома с тяжелыми мыслями в голове. Так можно и рехнуться.

Ни души вокруг, ни звука, а только белая пелена снега, покрывавшая поля, деревья, луга. За ней прятались далекие слободские избы. В такую пору хорошо видны следы зверя. Вот они! И лисьи, и волчьи, и заячьи. Вон там глухарь купался в снегу, а там рябчики проделали тропинки… Сейчас бы ружье в руки, отправиться в тайгу! — мечтательно подумал молодой казак и тут же осекся. Он не вправе думать о чем-то ином, кроме Любашки! Если Петр сегодня не привезет ее к себе домой, то жизнь для него потеряет всякий смысл. Он должен решиться… Страшно — да, но еще страшнее, если его любимая достанется другому.

…Село в этот ранний час выглядело безлюдным, но во дворах уже кипела жизнь. Хлопали в избах двери, звенели сосуды для доения коров. То там, то тут слышались негромкие людские голоса.

К Любашкиному дому близко подъезжать молодой человек не стал — решил понаблюдать издали. Он привязал коня к молодой сосне, росшей у крайней избы, и стал ждать. Было довольно холодно, и парень быстро замерз, а тут и конь забеспокоился. Глянул на него — тот дрожит. Тоже озяб, бедняга…

— Так мы, брат, долго с тобой не продержимся, — сказал ему казак. — Давай махнем к монастырю. Глядишь, согреемся.

Петр вскочил в седло и направил коня туда, где из-за частокола монастырской стены поднималась голова часовни.

Монахи уже были на ногах. Петр видел, как похожий на длинную жердь монашек тащил в келью охапку дров, а другой, кучерявый и смахивающий на цыгана, выбивал половики на крыльце. Вдруг из своей кельи вышел старец и, трижды осенив себя крестным знамением, низко поклонился в сторону часовни.

— Эй, Ванька! — неожиданно позвал он.

К нему подлетел какой-то человек, одетый в восточный стеганый халат. Приглядевшись, Петр узнал в нем молодого азиата, на исходе прошлой зимы перебежавшего к ним с другого берега. Не лазутчик ли он? — внезапно подумал казак. Уж больно, говорят, толковый, много языков знает. Такими и должны быть те, кого посылают на подзор. Надо теперь к нему хорошенько приглядеться. Говорят же, один шпион может порой принести больше беды, чем целое войско.

Старец что-то сказал азиату, и тот поспешил за ворота — видно, с каким-то заданием. Так и было. Гермоген попросил мужчину наломать сосновых веток, которые он, паря свои больные ноги, всякий раз клал в горячую воду. Приему старца научили еще в Сибири, когда у него только-только начала проявляться подагра.

Петру стало любопытно, куда отправился молодой слуга. Отпустив того на расстояние, он стал незаметно преследовать азиата, укрываясь за частоколом деревьев. Тогда-то молодой человек и увидал двух сильных мужчин нерусской наружности, которые, выбравшись из валежника, служившего им укрытием, отправились вслед за знакомым Петра. Он сразу узнал мужчин, ведь силачи на голову превосходили своих товарищей, прибывших от верховного вести с албазинцами переговоры. Русские же по каким-то неведомым причинам явно пытались затянуть обсуждение.

«Чего эти маньчжурские послы тут в такую рань делают?» — удивился Петр. Зачем они преследуют этого азиата? Уж не зло ли замыслили?

Так оно и вышло. Когда до молодого слуги оставалось всего-то ничего, маньчжуры вытащили откуда-то из складок своих длинных одежд большие кривые ножи.

«Мать честная! — чуть не вскричал Петр. — Они же нас сейчас убьют»…

Мужчина изо всех сил хлестнул тугой плетью коня и, выхватив из ножен саблю, поскакал на азиатов.

— Стой, воры поганые! — заревел он. — Послами прикидывались, а сами…

Петр вначале хотел их только попугать, но силачи вдруг, не сговариваясь, кинулись на него с двух сторон в надежде сбросить с лошади. Тогда Петр пустил в ход оружие.

— На, получи, ворюга! И ты тоже!

Ему хватило двух ударов саблей, чтобы похоронить все надежды посланников, причем не только их, но и самого маньчжурского правителя. Это он послал своих верных людей убить того, кого считал врагом престола.

Азиат с ужасом наблюдал, замерев на месте, и так стоял, не в силах пошелохнуться.

— За что они тебя хотели убить? — спросил его Петр, вкладывая саблю в ножны.

Тот пожал плечами.

— Нежели не знаешь? Никогда не поверю! Ты что-то скрываешь! Давай, докладывай, — приказал ему казак. — Не бойся — не враг я тебе, если от смерти спас. Ну!..

Тогда Лун рассказал молодому казаку обо всем. И кто он такой, и почему бежал от маньчжуров.

— Теперь я понимаю, зачем они к нам явились, эти посланцы, — сказал Петр. — Они тебя приехали искать, а нашли свою смерть. Их всех надо вот так, да не получится. Послов у нас не убивают, разве что когда за дурным делом их застанут, — ухмыльнувшись, кивнул он на два окровавленных тела, неподвижно лежавшие в снегу. — Теперь ступай. Никому про это! Ты понял меня?

Азиат послушался молодого человека и, забыв, зачем он отправился в лес, повернул назад.

«Надо и мне убираться, — подумал Петр. — Да и время — скоро невесту в церкву повезут»…

2

Возле Любашкиного дома уже собралась толпа. Все ждали прибытия жениха. Вот показался свадебный поезд. Впереди, в окружении сообщников по хулиганствам, шел Захарка в поношенной овчиной шубейке и лисьей шапке.

— Идут! Идут! — закричали в толпе. — Эй, Кушаковы! Давай, встречай жениха!..

Теперь все взгляды людей были обращены только на новобрачного.

— Шубка у жениха обношенная, — когда поезд подошел ближе, заметил кто-то из зевак. — Вроде не пристало новобрачному князю в такой одежде быть…

— Шуба овечья, но душа человечья, — возразил стоявший в сторонке старик с клюкой.

— Да! Соболья шубка больно кусается, и она не для нашего брата, — поддержала его дебелая молодуха.

— Эй, расступись, народ! Дай жениху дорогу! — крикнули в толпе, и люди тотчас стали расчищать проход к дому невесты.

Первыми прибыли на место согласно чину поезда дружки с дарами и гостинцами, включавшими лакомства для молодых девиц, а за ними родители, крестные и другие родственники новобрачного, следом военный — тысяцкий с самим женихом, и свахи, и соседи.

— Ой, подруженьки дорогие! Куда ж меня отдают? В чужую сторону? К доброму ли человеку? Как я ему полюблюсь? Придусь ли я ко двору его родичам? — следуя старинному обычаю, громко запричитала за окном невеста. И вдруг: — Папа, милый, может, передумаешь и не отдашь меня за Захарку? Не люблю я его!

— Цыц, девка! — послышался грозный голос Платона. — Еще раз пикнешь, так мигом как следует выпорю! Ишь, не люб он ей… Кто люб? Твой бездельник Петька? Не будет из него толку, а нам мужицкие руки в доме нужны, поэтому беру в помощники Захарку. В кузнечном деле мне поможет…

— Вот, ты о себе думаешь, а каково мне?.. — причитала Любка.

И снова голос Платона:

— Цыц!.. На все воля Божья, — грубо отрезал он.

Встречали поезд новобрачного по всем чинам и правилам — с песнями и прибаутками, с приветственными речами и поцелуями.

Любашка вышла за ворота в подвенечном красном сарафане, зареванная и растерянная, а следом за ней — отец с матерью. Кузнец был в меховой одежде и кафтане, тогда как Любашкина мать Марфа оделась в шубу, по случаю праздника нацепив цветастый платок.

— У, иродова душа! — завидев Платона, выругался стоявший поодаль Петр.

Невесту подвели к жениху, который в эту минуту раздавал сладости девкам и детишкам. Увидев Любашку, Захарка бросился к ней.

— Ах ты, падла! — снова не удержался от грубости казак. — Да я тебя!..

Злость охватила его. Ну же, что ты ждешь? «Давай, скачи к своей возлюбленной, а не то под венец уведут!» — кто-то настойчиво шептал ему на ухо, но он медлил. «Сейчас… — говорил Петр сам себе. — Еще минутку…»

От волнения у него дрожали руки. «Наверное, я не смогу этого сделать»… — неожиданно мелькнуло у Петра в голове. Когда жениху и невесте подогнали покрытые огромным тулупом сани, запряженные тройкой лошадей, да с колокольчиками, да со свадебными лентами, он не выдержал, вскочил на коня и поскакал к кушаковскому дому, но все равно не успел. Новобрачных уже успели укутать в тулуп, и тройка лихо понесла их по заснеженной дороге. За ними ушли к монастырю и четверо дровней с родственниками, свахами и друзьями.

— Стой! — размахивая плетью, кричал Петр. — Стой!

Поравнявшись с санями новобрачных, он попытался остановить лошадей. Куда там! Возница был опытным мужиком, и когда парень протянул руку, чтобы схватить пристяжного за ремень, он огрел его плетью, и тот чуть было не слетел со своего жеребца.

— Любанюшка! — закричал парень. — Это ж я, твой Петр! За тобой приехал!.. Только одно твое слово, и я увезу тебя.

— Уходи, Петя! — услышал он в ответ. — Поздно! Уходи!

— Да не поздно, Любанюшка! Не поздно! Ну, скажи что-нибудь!

И снова:

— Уходи!

Отчаяние охватило Петра.

— Ну если так, то ладно! Тогда я на другой женюсь!.. Так и знай! — в запале крикнул казак. — Ты слышишь меня? Я женюсь! Э-эх, Любаня, Любаня, — придержав коня, с горечью в голосе проговорил он. — Еще говорила, любит…

Три дня после этого Петр не вставал с постели. Ночью охал, стонал, а то и рыдал в подушку. Днем же лежал с открытыми глазами, упершись неподвижным взглядом в потолок. Ничто не помогало — ни ласковые увещания матери, ни строгий голос отца. Петр как будто решил совсем отойти от мира, да только не может молодое сердце долго грустить. Однажды утром он встал и объявил отцу с матерью: женюсь!

— На ком же? — усаживаясь завтракать, с удивлением посмотрел на него Федор. Он только что умылся на крыльце принесенной из колодца ледяной водой, и теперь выглядел свежо и молодо. — Любка-то твоя вроде как замуж выскочила.

— Верно, сыночек, — подхватила хлопотавшая возле печи мать. — Чего ты вдруг? Не захворал ли? Давай потрогаю голову…

— Не надо, мама, я здоров, — отвел ее руку Петр. — Лучше давайте думать, кто девку сватать пойдет, — устроившись на лавке рядом с отцом, проговорил парень.

— Это ты про кого говоришь? — опуская деревянную ложку в стоящий посреди стола горшок с ячневой кашей, спросил Федор.

— Про Катьку…

— Чего? Какая еще Катька? — недоверчиво поглядел на сына Федор.

— Шмакова.

— Пашкина дочка? — вновь поинтересовался Федор.

— Она… — насупил брови Петр.

— О! И где ж ты с ней, интересно знать, снюхался? Тебя от Платоновой дочки нельзя было оторвать, — сказал Федор.

— Да вот, снюхался… — ухмыльнулся сын. — Дурное дело, говорят, не слишком хитрое.

Мать удивилась не меньше отца.

— Может, это ты, сынок, специально? — спросила мама. — Любашке своей насолить?

Петр как-то обреченно вздохнул:

— Не все ли равно, мам! Катька меня любит, а что мне еще надо?

Отец отложил ложку и покачал головой.

— Вот, а сам говорил, дескать, кроме Любки, здесь и посмотреть больше не на кого, — насмешливо проговорил он. — Слушай, сын, а Фимка, дочь десятника Ивана Усова, чем тебе не пара? Может, лучше к ней сватов зашлем? Девка и собой хороша, и работает отлично.

— Нет, уж лучше Катерина, — сказала мать. — Фимка?.. Наряд журавлиный, а походка воронья. Катька — да, эта для Петра… Глянь на нее: очи сокольи, брови собольи. Чем не невеста для нашего сына?

— Да егоза она, Катька эта! — не сдавался Федор. — Видел я, как она задницей перед казаками вертит. Гляди, может, плакать потом придется, — обратился он к сыну.

Петр побагровел.

— Убью, если что… — сжав кулаки, проговорил он.

— Ладно, Катька… — в итоге согласился Федор. — Девка она видная, под стать нашему сыну. В них и детишки пойдут… Значит, ее и сосватаем. Вот только сваху надо добрую найти, а то самим идти к девке неприлично…

— Тетку Матрену попрошу, — произнесла Наталья.

— Эта подойдет. Мертвого уговорит, — согласился отец.

— Там и уговаривать никого не придется, — усмехнувшись, произнес Петр. — Катька от счастья помрет, когда к ней сваты нагрянут.

— Тоже верно, — сказал отец. — Богатую сватают, а бедную так отдают. Вот Пашка Шмаков. У него из всего богатства только пятеро детишек и изба на курьих ножках, хотя казак он добрый. Вот только скромен, небогат. Там, где тот же Верига возьмет силой, этот даже не посмотрит на чужое.

— Светлая душа, — проговорила Наталья. — Пелагея же никогда своего не упустит, а если надо, то и зубами вырвет.

— Выходит, Катька в нее… — усмехнулся Петр. — Эта тоже своего не упустит. Вот и в меня вцепилась как рак!..

— Да ладно! — спокойно произнес Федор. — Лишь бы не блудила и хозяйство вела. Только вот загвоздка тут одна имеется… Слышал я, к Катерине наш Ефим решил посвататься.

Петр даже рот открыл от удивления, услышав такое.

— Ты это про дядьку Веригу, что ли? — недоверчиво взглянул он на отца. — Не может такого быть!

— Ага, — поддержала сына мать. — Он же старый!

— Старый не старый, а наш Петька ему не ровня, — будто издевался Федор. — Девки мужиков в соку любят. На что им молодые сладкоголосые соловьи? Песнями сыт не будешь. Нужно дело. Чего ты у нас умеешь? — с иронией спросил он сына.

— Я что? — Петр замялся. — Все! И стрелять, и на коне скакать, и на саблях не хужей твоего Ефима драться могу.

Федор усмехнулся.

— Драться он может! — передразнил он сына. — Скажи мне лучше, не ты ли это третьего дня маньчжуров возле монастыря побил?.. Вот как наш приказчик взбеленился. Немедленно, говорит, найдите мне убийцу. Я его в железо закую и в Москву отправлю, или лучше в Пекин верховному отдам, чтоб он сам суд нам ним учинил. Не дело, мол, в такую паскудную пору с маньчжурами ссориться.

Петр побледнел.

— При чем здесь я? — спросил он отца. — Я не слышал такого.

— Да ну? — как будто недоверчиво посмотрел на него Федор. — Давай, взгляни вот сюда… — Он достал из кармана большой волчий зуб, прикрепленный к кожаному шнурку, оберег, который подарила молодому человеку Любашка. — Узнаешь?

Петр заморгал глазами.

— Петруша, так ведь твоя ладанка! — воскликнула Наталья. — Она всегда у тебя на шее висела, а тут гляжу — нет.

— Знаешь, мать, где я ее нашел? — сердито спросил Федор. — Возле одного из убитых маньчжур. Она в снегу валялась… — Он внимательно посмотрел на сына. — Скажи спасибо, кроме меня, никто в тот раз ее не заметил, а то не сносить бы тебе головы! Все же знают, чья она… Так и скажут, дескать, это ты маньчжур убил. Монахи испугались чужих мертвецов трогать и за нами послали… На, держи, больше не теряй, — протянул он сыну находку.

Эту вещицу Любашке прошлым летом привез из тайги знакомый китаец, часто приезжавший к ее отцу заказывать ножи. То столовый ему потребуется, то за охотничьим приедет или за ножом для выделки мехов.

Однажды, увидев висевший у него на шее амулет в виде змеиного глаза, Любашка спросила, сколько он хочет за него. Тот ответил, что этот амулет ему подарила покойная бабушка, и он не может передать его никому другому, потому как тот спасает китайца от всех болезней и несчастий. Если хочешь, говорит, могу привезти тебе другой. Где-то через месяц азиат снова явился и привез волчий зуб. Сходи, говорит, к шаману и попроси, чтобы он заговорил его от злого глаза, от болезни и от пули.

К шаману они отправились вместе с Петром, но, конечно, не с пустыми руками. Молодой казак на всякий случай припас две собольи шкурки, одну из которых он и отдал заезжему торговцу за небольшой горшочек сладостей.

Петр помнит, как старик Эльгей, облачившись в панцирь с колокольцами, в маске и железной короне, увенчанной рогами изюбра и украшенной лентами и звериными шкурками, бегал вокруг кипящего котла и, выкрикивая что-то на своем языке, громко стучал в бубен. Это был диковинный тунгусский обряд, когда шаман вызывает духов, чтобы просить их исполнить его желание.

Так продолжалось до тех пор, пока вся вода не выкипела из котла, и только после этого старик остановился.

— Вот тебе амулетка, белый человек, — передавая Петру волчий зуб, сказал шаман. — Она убережет тебя от всех напастей, но смотри, никому ее не отдавай. Духи тогда не спасут ни тебя, ни того, кому ты ее передал…

— Так, может, скажешь, почему ты послов-то прикончил? — спросил сына Федор. — Я так думаю, не со злого умысла ты это сделал, а была причина.

— Была, — кивнул головой Петр. — Не послы они…

— Не послы? — удивился отец. — Тогда кто же?

— Засланные убийцы и лазутчики! Вот кто! — экспрессивно воскликнул Петр.

— Рассказывай… — велел ему отец, и тогда тот рассказал обо всем случившемся с ним третьего дня.

— Вот оно, значит, как!.. — выслушав сына, покачал головой старшина. — Ты молчи, никому об этом не говори, — обратился он к Петру. — Дойдет до Вишнякова, и тот не станет тебя слушать, а тут же в железо закует. Там одна дорога — на дыбу. Во всяких делах у нас принято искать не правду, а козла отпущения.

3

…Кажется, Пашка Шмаков не особенно обрадовался сватам.

— Не было печали — приходи кума любоваться, — когда те ушли, невесело проговорил он. Пашка хоть и не отличался привлекательной внешностью — и рост небольшой, и плешь на голове, и борода редкая, — но умом его Бог не обделил. Шмаков сразу почуял неладное. «Не может войсковой старшина сватать своего сына за дочь простого казака! — подумал он. — Значит, их там что-то заставило. Ладно, время покажет. Раз договорились на Михайлов день — будем готовиться к свадьбе». — Собери чего-нибудь для Катьки! — попросил он жену.

Пелагея, полноватая сорокалетняя баба, но с волевым и еще довольно недурным лицом, только усмехнулась. У нее было три дочери, и пока они росли, она потихоньку собирала для них приданое. Занималась теплыми одеялами, чистила перо и готовила подушки. Сами дочери вязали, вышивали полотенца, наволочки, скатерти, кисеты — мешочки для табака. Все для будущих женихов. У каждой из невест стоял свой сундук, куда они и складывали все добро.

— Собрала, Паш, давно собрала, — радуясь в душе за дочку, сказала Пелагея. — У меня и простынки новые есть для молодых, и подушечки пуховые… Только как быть с подвенечным платьем?

— Ничего, вот съезжу в Нерчинск на рынок, и там что-нибудь поищу. Сюда только оптовые купцы заглядывают, а те крючка от петельки не разбирают. Все кучами продают.

— Так торопиться надо, до Филиппова поста поспеть, — рассудительно заметила Пелагея. — Тогда уже свадьбы не справляют.

— Верно, — задумчиво произнес казак. — Значит, на будущей неделе и поеду. Заначка у меня кое-какая есть, на подарки да платья хватит.

— Шубу бы Катерине какую купил. Ведь с Михайлова дня, говорят, зима начинается, а у нее она старенькая. Нельзя в такой невесте под венец… — не забыла напомнить мужу Пелагея.

Свадьбу играли в сборной избе, чтобы можно было вместить всех приглашенных. Хотя и здесь от обилия гостей трещали стены, поэтому хороводиться и плясать выходили на улицу.

Все шло согласно чину: выкуп, повенчанье, величанье молодых после венца, вскрывание невесты по древнему обычаю.

Катерина так волновалась, что плохо помнила, как прошло венчание, а Петр вообще не осознавал происходящего. Как же так? Ведь, стоя пред алтарем, он не мог лгать в готовности взять Катьку в жены, но ведь сказал! Почему, почему? Ответа на этот вопрос он не находил, и поэтому злился на себя, а порою даже мог заплакать от отчаяния. Чтобы не выдать себя, он сначала много шутил, смеялся, показывая всем своим видом якобы огромное счастье, но мать-то не обманешь. Она видела все творившееся у молодого человека в душе. Несмотря на все старания, глаза Петра выражали потаенную печаль.

В результате Петру надоело притворяться. Он притих. Только не гости! Они веселились словно в последний раз, поэтому и свадьба вышла бурная, — с песнями, плясками, пьянкой и, конечно же, мордобоем.

Сначала все шло хорошо. Звучали поздравительные речи, молодым дарили подарки и говорили напутственные слова о счастье и богатстве. Когда полилось вино рекой, стало уже не до речей.

— Голова поклончива, руки подносчивы, — угощая брагой и медом гостей, неустанно приговаривали полупьяные дружки жениха. — Выпей, казак. Монетку на поднос положи-ка! Ты, тетка, тоже…

— Чего, я сейчас!.. — улыбалась Анфиса — широкобедрая, дородная баба, старательно пытаясь отыскать задом себе место между людей.

— Как хороши жених с невестой! Лучше в жизни не встречал! — шумел кто-то из подвыпивших казаков.

— Мне тоже не приходилось, — вторил ему другой. — Разве в сказках…

— У хорошего хозяина и медок самый лучший! — опрокинув стаканчик, сказал третий.

— Вот-вот. Горький мед только у злых хозяев! — пьяно улыбался Игнашка Рогоза.

Драку затеял сам Петр. Весь вечер он сидел угрюмый и только опорожнял один стакан за другим. Катерина пыталась устыдить его, мол, нельзя новобрачному столько пить, а он не слушал ее. Все пытался брагой свое горе залить. Не на возлюбленной Любке женился. Чему радоваться?.. Вот и напился, причем в итоге совсем потерял голову. Выбежал во двор, где гости затеяли плясовую, схватил тяжелую палку и начал гонять находившийся в избе народ. Так всегда: дурак напьется — с чертом дерется. Еле-еле его утихомирили.

— Уйди, папа! — окончательно лишившись рассудка, кричал он держащему парня за руки отцу.

— Квас тебе пить, парень, а не мед! — упрекнул его Федор. — Ты давай, не позорь нас с матерью, успокойся.

— Говорю, уйди, не то зашибу!..

— Ах ты, щенок безмозглый! — не выдержал Федор и отвесил сыну такой удар, что тот влетел в забор. Думал, насмерть прибил, но нет. Оказавшись на земле, тот сладко зевнул и тут же заснул крепким сном.

Наталья поняла — пора кончать праздник.

— Гости дорогие, спасибо, молодых уважили по чину, — произнесла женщина. — Теперь не пора ли их домой проводить и в мягкую постель уложить?..

Народ галдел пьяными голосами:

— Если пора, так пора… Пусть милуются до утра!

Наталья, взяв за руку Катерину, подвела ее к молодому мужу:

— Поднимай его и веди в избу.

— Совет вам да любовь! — вслед молодым кричали гости. — Счастливо жить-поживать и добра наживать! Побольше детишек!

Наутро Петр проснулся с больной головой. В сенях уже толпились вчерашние гости, кому не терпелось опохмелиться. Наталья с молодой невесткой хлопотали на кухне — готовили закуски. Говорят же: добрую свадьбу неделю гуляют.

Петр оделся и, ни слова не говоря, пошел запрягать коня.

— Ты это куда? — удивился Федор.

— Поеду… Проветрюсь, — буркнул тот. — Что-то башка раскалывается.

— Я думаю! — усмехнулся отец. — Вчера за троих пил. Еле спать уложили. Не знаю, не знаю, довольна ли осталась молодая жена после первой ночи? — хитро поглядел он в сторону Катерины, но та ничего не сказала в ответ, а только украдкой смахнула кончиком платка предательскую слезу со щеки и вздохнула.

— Скоро вернешься? — с долей тревоги спросила мать. — Люди пришли, надо же уважать гостей.

— Да, мам. Вот только прогуляюсь до леса — и обратно, — спокойно сказал Петр.

Он соврал матери, и ни в этот день, ни на следующий не вернулся домой. В Албазине паника — как же так, казак пропал! Стали искать парня. Все ближние леса и населенные пункты прочесали, но тщетно. Как в воду канул! Тут вдруг вспомнили про Лукьяновское зимнее поселение, куда в охотничью пору любили гулять Петр с Тимохой. Там у них свои запасы имелись. Бывало, уйдут на недельку-другую, а потом возвращаются с богатым трофеем, поэтому и мясо в доме не переводилось.

Это промысловое жилище когда-то срубил беглый уральский преступник Лукьян Самойлов. Прошлой зимой его чуть не убил медведь, после чего он прожил в муках еще дней десять и помер, оставив в наследство охотникам свою избушку.

Когда казаки вошли в зимовье и увидели лежащего на нарах Петра, то вначале его не узнали. Кожа да кости. Больше ничего! Как будто человек сам себя обрек на голодную смерть. Еще немного, и никто бы его больше не увидел в живых.

— Петя, сынок, что же с тобой стряслось! — испуганно поглядел на него Федор. — Неужели все из-за Любки? Просто выкинь ты ее из головы! Поехали, тебя дома молодая жена ждет. Все, хватит страдать, пора за дело браться. Я вот решил тебе отдельную хоромину поставить. Как ты думаешь?..

— Будем жить… — слабым голосом проговорил Петр.

С этого дня его будто бы подменили. О прошлом молодой казак уже не вспоминал, а со своей молодой женой Катериной старался быть ласковым и обходительным. Часто улыбался, демонстрируя всем счастье в личной жизни, и лишь иногда вдруг его охватывала такая тоска, что он убегал на задний двор и не возвращался оттуда до тех пор, пока не придет в себя.

— Тоскует наш сынок… Любку свою, видать, никак забыть не может, — однажды не выдержала и пожаловалась мужу Наталья.

Разговор происходил в Крещенский сочельник. Проснулись Опарины по привычке рано, но вылезать из теплой постели не торопились. За ночь изба выстудилась, и страшно было босой ногой на леденющий пол ступить. В этих краях зимы суровые, не как в их родной Москве. Приходится приспосабливаться. Порой по несколько раз нужно топить печь, чтобы согреть избу, иначе просто-напросто замерзнешь. Тут так: прозеваешь, и все углы за пару часов льдом покроются.

— Почему так думаешь? — спросил Федор. — Вроде все у них с Катериной хорошо.

— Нет, думаю, не очень… Вчера я слышала, как он на заднем дворе рыдал. Пошла за водой к колодцу, гляжу, а за перегородкой на сене Петруша лежит и жалобно воет. Вот я и подумала.

— Ничего, повоет-повоет, а потом перестанет. Детишки пойдут, и не до того станет, — зевнув, произнес Федор.

— Эх, если бы ты меня вот так любил, как Петруша Любку, — вздохнув, неожиданно произнесла Наталья. — Но ты меня не любишь…

— Как это? Я тебя люблю, — погладил ее по голове Федор.

— Зачем ты тогда к азиатке своей носишься? Вот скажи: зачем она тебе? Отпусти ты ее к своим. Вижу, мается она.

Подобных речей жены хватило, чтобы у Федора переменилось настроение.

— Не говори так, баба! — неожиданно зло воскликнул он и оттолкнул от себя жену. — Куда она пойдет, ты подумала? Запомни: мать никогда не примет назад своего волчонка, если он в чужих руках побывал. Не примут ее свои, ты понимаешь?..

Женщина ничего не ответила. Супружеская пара так и лежала, слушая, как Петька на полатях выдает во сне «соловьиные» трели.

— Сегодня ночью пойдем с тобой на реку. Ермоген воду святить будет, — когда Федору надоело молчать, вновь заговорил мужчина. — Вчера мы с казаками прорубь на Амуре рубили. Хорошо прорубили! Мы ее под образ православного креста сделали. Как в прошлом году, помнишь? — Он помолчал. — Ты вот… Не забудь ведра на реку взять, — предупредил он жену. — Святой воды наберем. Мало ли чего! Казакам скажу, чтобы ружья свои захватили. Рассказывают, заговоренное на освящении воды ружье не дает промаха.

— Федь, а ты помнишь, как мы с тобой в Москве на Крещенскую ночь в церковь ходили? — неожиданно спросила мужа Наталья.

Как же он не помнит. Конечно, помнит!

Это было еще до их женитьбы. Накануне они договорились вместе сходить на водоосвящение. Поздно вечером Федор постучал к Наталье в окошко, так как они жили по соседству. Она тут же оделась и выскочила на улицу.

— Брр! Ишь, мороз какой! — кутаясь в козью шаль, проговорила девка.

— Ничего, — улыбнулся Федька и поправил еще молодую бороду. — Как-нибудь морозец одолеем.

В церковь зашли заметеленными и румяными от мороза.

Посреди церкви стоял большой ушат воды, а рядом — парчовый столик, на котором покоилась серебряная чаша со святой водой и с тремя восковыми свечами по краям. На церковном возвышении читали «пророчества»: «Измойтесь и очиститесь, оставьте лукавство пред Господом: жаждущие, идите к воде живой…»

При пении «Глас Господень на водах» из алтаря к народу вышли священник и дьякон. На чаше зажгли свечи.

Священник стал читать молитву: «Велий еси Господи, и чудна дела твоя…»

Дочитав молитву, он трижды погрузил золотой крест в воду, и в это время на хорах высокие голоса запели тропарь: «В Иордане крещающуся Тебе Господи, Тройческое явися поклонение». Одновременно с пением хоров священник стал всех окроплять освященной водой. Вода была ледяная, но никто не шелохнулся, принимая на себя Божью благодать.

Литургия закончилась посреди храма перед зажженным светильником.

— Свет этот знаменует Спасителя, явившегося в мир просветить всю поднебесную! — обращаясь к прихожанам, громко произнес священник и подал людям подходить к ушату за святой водой. Вода чистая и прозрачная, чем-то похожая на слезы ангела. Набрав в бутылки этих «слез», Федор и Наталья, умиротворенные и взволнованные, вышли из церкви.

На улице уже толпился народ.

— Грибки монастырские!

— Венички для очищения!

— Снеточки причудские!

— Сметанка можайская! — неслось со всех сторон. Так торговцы пытались заманить в базарные ряды посадский люд.

Прямо у церкви на ступеньках сидели нищие и торговки с моченым горохом, разварными яблоками и сосульками из сахарного теста с медом, а также традиционным русским напитком — сбитнем.

— Покупай, барин, недорого!

— Да какой я тебе барин! — отмахнулся от толстой рябой торговки Федор. — Вот когда стану барином, то точно приду к тебе…

— …Так ты не забудь про воду, — прервав воспоминания, снова напомнил жене Федор.

— Не забуду, как забыть? — ответила она. — Все, хватит разлеживаться. Я сейчас вставать буду. Пока печь натоплю, пока хлеба испеку, вот там и солнце встанет.

— Ты бы невестку к хозяйству приучала, — говорит Федор. — Она пока на тебя все надеется. Не хочет первой вставать и печь топить. Лежит, понимаешь, словно барыня. И Петру скажи, чтобы жену особенно не баловал. Привыкнет баклушничать — не отучить. Лень штука поганая, от нее так просто не отвяжешься.

— Ладно тебе, отец, ворчать! Молодые еще, наработаются. Детки пойдут — не придется лежать… Ой, трудно им будет! — вздохнула Наталья, надевая домашний сарафан.

— Так они на тебя своих деток повесят, — усмехнулся казак. — Я не дам им барствовать. Вот срублю избу, и пускай там хозяйствуют.

 

Глава третья

В ПЛЕНУ НАДЕЖД

1

Царская разведка давно доложила государю, что маньчжуры подтягивают свои войска к русским границам. «Их тьма, разве мы выстоим?» — нагоняли страху на Алексея Михайловича иные его советники. Надо уходить с Амура. «Нет! — решительно заявлял государь. — Сначала мы уйдем с Амура, потом из Даурии… Так дело и до Сибири дойдет. Слыхал я, маньчжурский хан желает прибрать все наши земли, находящиеся за Уралом. Не позволю! Воевать с ними нам рано — силы надо копить, а вот дипломатия подойдет».

Это новое слово «дипломатия» сейчас часто употреблялось в Европе, в том числе и в Москве. Сей факт говорил о смягчении человеческих нравов. Вроде как слово вернее меча, а к тому же кровью не пахнет.

Нужно было дипломатическим путем отодвинуть надвигающуюся грозу, но как это сделать, если император Кан-си требует, чтобы русские, во-первых, выдали ему тунгусского князя Гантимура, а, во-вторых, убрались из Албазина? При упоминании имени Гантимура верховный правитель впадал в бешенство. Ведь он ему верил, как никому, поэтому и послал с войском на Албазин, а тот возьми да приведи всю свою рать под крыло нерчинского головы. Албазин же так и остается у маньчжуров бельмом на глазу, ведь именно оттуда русские распространяют свое влияние на приамурские земли. Все этот атаман Черниговский, постоянно беспокоивший соседей. В 1669 году он послал в поход своих людей вниз по Амуру и на Чучар. Хотел показать подданным верховного, кто в этих краях хозяин. Только страхи нерчинского приказчика Даниила Аршинского, боявшегося осложнений из-за Амура, не дали ему развязать войну.

Кроме того, у маньчжуров были и другие претензии к русским. Во-первых, они претендовали на устье Амура, где издавна собирали дань с тунгусов. Во-вторых, их раздражало строительство все новых и новых русских поселений. Боясь, что русские попытаются овладеть и правым берегом Амура, они, в свою очередь, тоже стали ставить там новые города. Главным среди них был Чучар, где стоял их многотысячный военный гарнизон, готовый по первому приказу выдвинуться к границам Руси. Вот эти вопросы и требовалось обсудить с соседями.

До сих пор разговор с верховным правителем не получался. Все московские посланники возвращались назад ни с чем, а кое-кого император даже не пускал на порог своего дворца. Пустое, мол, вы ж все равно будете стоять на своем. Прежде-то он притворялся ласковым и обходительным с царскими послами, когда имелась надежда, что русские откликнутся на его просьбу и уйдут с Амура.

Поэтому-то незадолго до кончины царя Алексея Михайловича в Пекин снарядили дьяка посольского приказа, грека Спафария, славившегося умением убеждать людей. Он должен был сделать все для умиротворения пограничных дел и заключить с империей торговый договор, добившись позволения ежегодно вывозить из Поднебесной пятьдесят тысяч фунтов серебра, драгоценные камни и шелк. Для экономии времени Спафарию приказали ехать наскоро, кратчайшим путем. Спафарий получил приказание успеть попасть в Пекин до того, как маньчжурский хан пойдет войною на Русь. Знающие люди посоветовали греку ехать через Селенгинск, откуда было недалеко до границы.

Дело, порученное Спафарию, являлось исключительной государственной важностью, поэтому, пока он ехал, впереди него летели с гонцами грамоты с требованием готовить подводы и суда с гребцами.

В Тобольске для Спафария приготовили три лодки с сорока пятью гребцами. Любое слово грека являлось законом для тех, кто его встречал, и потому все просьбы Спафария незамедлительно удовлетворялись.

Из Енисейска до Селенгинска грек плыл на лодке в сопровождении многочисленных охранников, половину которых набрали в Енисейске из числа гулящих за неимением там достаточного числа служилых людей.

Прибыв в Селенгинск, царский посланник незамедлительно выехал в Нерчинск. Ехали на подводах, приготовленных боярским сыном Игнатием Миловановым. В дороге больше половины сопровождавших Спафария тобольцев заболели цингой и слегли, но и его самого не обошла данная беда. Волей-неволей пришлось послам задержаться в Нерчинске до самых холодов.

В конце ноября, когда вставший на ноги Спафарий уже готов был снова двинуться в путь, в Нерчинск с двумя санными подводами, груженными мягкой рухлядью, прибыл из Албазина и Федор Опарин, да еще с товарищами — Иваном Шишкой, Семеном Онтоновым, Карпом Олексиным, Григорием и Леонтием Романовскими. Взял он на этот раз и своего старшего сына Петра — пусть, дескать, привыкает к ратной службе. Существовал и еще один казак — Ефим Верига. Тот в последнюю минуту присоединился к отряду. Сказал, что у него есть дела в Нерчинске, дозволил Федору ехать с собой. Чего, мол? Казак он бывалый, и его сабля может пригодится.

— Ты уж, Петенька, побереги там себя, — провожая, говорила молодому мужу Катерина. — На чужих девок не заглядывайся. Знаю я вас, казаков…

Но о девках ли думал Петр, когда его на настоящее дело взяли? Другой бы молился, чтобы по пути, не дай бог, не напороться на лихих людей, а этот, напротив, уже мыслил, как будет драться с поганым народцем.

Фыркал под парнем конь, выпуская из ноздрей пар, тряс гривою. Холодно. Лютый мороз. Конь мог разбежаться, малость разогреться, но всадник его сдерживал. Нельзя, мол, отрываться от общего строя. Таков порядок.

Так и ехали. Впереди Федор с Иваном Шишкой, а за ними братья Романовские, остальные замыкали строй. Возницы кнутами машут, кричат на своих озябших лошадок. Ну, мол, прибавьте ходу. Из-за вас ведь плетемся. Те все равно не спешили. Накануне выпал сильный снег, поэтому они и тянули изо всех сил, пытаясь преодолеть глубокие сугробы.

…Думали, так без приключений и доедут до места. Мол, какой упырь в такую лютую пору захочет вылезать из своего угла? Казаки ошибались. Когда до Нерчинска оставалось совсем ничего, из лесной полосы, примыкавшей к усеянной ледяными торосами Шилке, прямо на них выскочила добрая дюжина конников. На казаков они не походили, а больше на гулящую голытьбу. Кто-то в овчинных полушубках, перетянутых кушаками, кто-то в «барнаулках» — больших бараньих тулупах, другие напялили на себя ватники. Все при саблях и мушкетах.

Злодеи! — сразу понял Опарин. Те по-разбойничьи свистели и громко кричали, пытаясь напугать казаков.

— Братцы, зададим-ка им жару! — вынимая из ножен саблю, обратился к товарищам Федор. — Э-эх! — пришпорил он коня. — Давай, не подведи! Смерть злодеям! — уже на ходу закричал казак.

— Смерть им!.. Смерть!.. Ну их, поганых!.. — раздалось за спиной мужчины.

Тот дурак, кто сам себе враг! — злорадно усмехнулся Федор, сбивая с лошади первого попавшегося ему под руку вора, пытавшегося целиться в него из мушкета.

— Эй, Петька-а! — кричал он сыну. — Ты не особенно там геройствуй! Действуй наверняка…

Разве того остановишь! Поди, одной крови-то.

— На тебе, получи, поганый! — взмахнув на скаку саблей, закричал молодой казак падающему с коня злодею.

— Так их, сынок! Поделом ворюгам! — похвалил его отец.

Тот уже искал новую жертву. Ух! — и обезглавленное тело очередного грабителя тяжело свалилось с седла.

— Батька-а! — закричал Петр. — Я еще одного усмирил…

— Давай, сынок, давай!.. Человек сам себя может уничтожить… Не мы им смерть принесли, а сами ее пришли искать! Вот и получили…

Звенели клинки, падали наземь вражьи тела.

— Бей их, бей! — закричал старшина.

Увидев перед собой бывалых рубак, оставшиеся в живых лиходеи повернули к лесу. Казаки хотели преследовать их, но передумали.

— Пусть себе живут, — сказал Федор. — Все равно с такой жизнью они долго не протянут. Не мы, так другие их побьют… Дураки! Чем людей грабить, лучше б землю пахали. Нам люди нужны здесь, а не головорезы…

Все так и шло. То своя разбойная братия на их пути встретится, то чужая. Сейчас еще ладно. Труднее пришлось в прошлый раз, когда на бравых казаков напал отряд монгольских «черных воинов», орудовавших на границе и нападавших на русские обозы с налогами. Тогда Федор с товарищами добирались до Шилки, груженные налогами, когда вдруг из речной заводи навстречу им выскочили лодки с вооруженными людьми. Маньчжуры! — вначале подумали казаки, но когда в них вместо пуль полетели стрелы, тут же поняли, что это «черные воины». Казалось, конец. Казаки налегли на весла, и лодчонка легко и шустро пошла по воде. Остальные мужчины вели огонь по злодеям. Так и ушли…

Беды казаков, впрочем, не завершились. На Руси всегда имелись желающие поживиться за чужой счет, поэтому и воры, и грабители, и убийцы никогда не переводились.

…Усталые, но довольные, добрались казаки до заставы. Щеки красные, бороды покрыты инеем.

— Кто такие? — сняв пищаль с плеча, спросил сторожевой — невысокий большебородый служивый в бараньей шапке и огромном тулупе.

— Албазинские мы… Налог везем сдавать приказчику, — ответили ему.

— Тогда проезжай, — поднимая опускное бревно, запиравшее проезд, позволил служивый. — Только обратите внимание: приказчик у нас строгий. Коль чего не так — до смерти забьет…

— Да уж, слыхали, — ответили ему.

2

О Нерчинском приказчике, боярском сыне Павле Шульгине, присланном в 1673 году из Тобольска на смену бывшему здешнему голове Даниле Аршинскому, уже давно ходила недобрая слава, так как несправедливостью, взяточничеством и жестокостью он превзошел всех своих предшественников. Вместе с тем Шульгину никто не мог отказать в энергии и деловом чутье. Он первый разгромил забайкальских монголов — табунутов, не желавших признавать русского царя, построил Еравинское поселение, далеко на восток, аж по реке Аргуни распространил границы русского влияния. При Павле нашли прямой путь из Иркутского поселения по Селенге и Уде на Плотбище, названное впоследствии Читой, и открыли Нерчинские серебряные рудники. При Шульгине началась регулярная доставка хлеба из Енисейского воеводства в даурские поселения. Кроме всего прочего, он сумел подчинить себе вольнолюбивое и непокорное Албазинское поселение.

Впрочем, ничто не могло оправдать его самодурство, жестокость и жадность. Уезжая в волости, облагавшиеся налогами, казаки оставляли по церквям свои вещи. В походах они часто погибали, и тогда Шульгин оставшееся после них имущество переводил на себя, а если казаки пытались жаловаться, Павел заковывал непокорных в железо и ставил на взыскание. Он отбирал у знатных инородцев жен и дочерей, держал их в заложницах. Однажды, не побоявшись Бога, даже смертельно обидел прибывшего в Нерчинск иеромонаха Гермогена, который привез с собой для обмена и продажи двадцать пять пудов муки, нуждаясь в средствах для устроения церковной жизни. Когда же старец взбрыкнул, Шульгин, напившись пьяным, приказал раздеть его донага и сжечь на костре. Только чудо спасло тогда старика.

Шульгин жил на широкую ногу: варил пиво, курил вино, продавал их. На вырученные деньги он скупал у купцов хлеб, предназначенный для жителей поселения, а потом продавал его казакам по завышенной цене. Денег у казаков не имелось, ведь присланное из Москвы денежное довольствие боярский сын присваивал себе, как присваивал он и большую часть налога, собранного с тунгусов.

Казаки бедствовали, питались корою и кореньями. Мало того, приказчик давил их налогами. Люди болели и умирали, но Павел Шульгин не обращал на это никакого внимания. Тех, кто пытался требовать чего-то, он жестоко избивал. Выведенные из терпения казаки частью разбежались по тайге, а оставшиеся отказались повиноваться приказчику. Временным правителем они выбрали боярского сына Григория Лоншакова, после чего подали в Москву грамоту о случившемся.

Все эти события произойдут позже, а пока Шульгин чувствовал себя хозяином в поселении. Он все так же был энергичен и деятелен, и прибывшего из Москвы посланника Павел встретил, как подобает. Поселил в своей избе, кормил, поил, пока тот хворал, когда же Спафарий, чуток оклемавшись, запросил у него людей для похода взамен преставившихся и больных, Шульгин не стал перечить и занялся делом.

Тут-то подвернулся ему Опарин со своими товарищами.

— Зайди-ка, братец, ко мне в приказную избу, — обследовав привезенный из Албазина налог и оставшись довольным, сказал он старшине.

Тот решил, что приказчик начнет допрашивать его про житье на Амуре, но тот вдруг, усадив мужчину за стол и пододвинув стакан с брагой, спросил:

— Не хочешь прогуляться до Пекина?

Федор удивился.

— Чего же я там забыл? — спросил оторопевший казак. — Нет, мне домой надо. Там жена меня ждет, и вообще…

— Ничего, подождет, — усмехнулся Шульгин. — Тут дело государственное. Надо помочь.

— Чем же? — не понял казак.

— Я тебе сказал: надо прогуляться до Пекина, — начал терять терпение нерчинский приказчик. — Сопроводить важного человека. Из самой Москвы едет! — поднял он кверху указательный палец. — Посланник царя, Спафарий… Тьфу ты, имя какое нерусское! — неожиданно поморщился он. — Ладно, не нам судить — царь знал, кого посылать. Давай, собирай своих людей, и в путь.

Федор покачал головой:

— Я не могу, барин. Атаман мне этого не простит.

— Пустое! — махнул рукой Шульгин. — Завтра я пошлю гонца в Албазин с запиской к Семке Вишнякову и все ему объясню. Даже не тревожься.

— Все равно я не могу, — сопротивлялся Опарин. — Со дня на день может война начаться, а там у меня дитя. Кто же его защитит?

Лицо Шульгина вдруг стало багровым.

— Ах ты, пес паршивый! Я тебя сейчас в железо закую! — вскочив с широкой липовой скамьи, схватил он Федора за грудки.

Врезать, что ли, ему, но ведь потом греха не оберешься, — подумал Опарин, невольно вставая в рост. Приказчик едва доставал ему до плеча. Стоял, тряс своей грязной, бесцветной бороденкой, дышал на него перегаром. Глазки маленькие, злые, и сам он маленький и злой, словно голодный крысенок.

Эх, жаль, главным у них нынче не Черниговский, — пожалел Федор. При нем бы он точно не испугался этого упыря. Теперь Албазин ушел под власть Нерчинска, правит там человек Шульгина. Тот уж точно не защитит. Он вообще люто ненавидит всех албазинских казаков, и особенно приближенных к атаману. Вот и Федора он обидел, сократив его должность старшины. «Хватит с тебя и десятника! — заявил новый командир Опарину. — Ишь, начальников расплодили! Будто бы тут настоящее войско. У самих людей раз-два и обчелся».

— Мне надо с моими товарищами посоветоваться, — неожиданно попросил Шульгина Федор. — Так у нас заведено.

— Давай, давай, советуйся, только знай — времени у тебя немного. Завтра же и в путь, а будешь мне перечить — посажу в темницу. Я ведь знаю, что ты за птица, — сказал Павел и загадочно посмотрел на Федора. — Об этом мы с тобой еще поговорим. Пока ступай.

Федор тут же понял, о чем идет речь. Не иначе, тот намекнул ему про донские подвиги Опарина. Кто доносчик? Уж не Ефимка ли? Давеча он все крутился возле приказной избы. Неужели? Федор ничего дурного ему не сделал, или все не может простить ему того, что Опарин Ефимку уличил в измене? Если так, тогда все понятно. Боится, гад, прослыть по всему Албазину коварным монстром. Хочет избавиться от последнего свидетеля. У, подлая душа! Выходит, не сдержал он своего слова и снова взялся за свое, поэтому с ним надо ухо востро держать. Видимо, предавший однажды не устоит перед новым предательством.

3

Когда Федор рассказал товарищам о разговоре с Шульгиным, те явно приуныли. Не хотелось им тащиться в этакую даль. Вот если бы им предложили маньчжурских купчишек пощипать и страху на них нагнать — вот тогда другое дело. Тут все должно быть чинно и пристойно. Смертная скука!..

Только один Петр обрадовался новостям.

— Папа, надо ехать! — решительно заявил он. — Разве ты забыл, что твой младший сын в неволе у маньчжуров томится? Сам же говорил, всех пленных маньчжуры свозят в Пекин. Глядишь, и отыщем его. Там сам знаешь: ноги в руки — и до дому!

… 19 декабря 1675 года Спафарий с сопровождающими его людьми, среди которых числились тридцать казаков, шесть боярских детей и, кроме того, переводчик и писарь, двинулись в путь. В роли проводника выступал нерчинский боярский сын Игнатий Милованов, который пять лет назад вместе со своими товарищами, даурскими казаками, уже ходил в Пекин, где от имени русского царя вел мирные переговоры с императором.

Долог был их путь. Только до первых кочевых людей — торгочин на реке Аргуни они шли семнадцать дней. Оттуда по Аргуни и Хайлару путники еще несколько дней шли до реки Нонни, где жили оседлые дауры-земледельцы, и потом еще почти две недели, пока не достигли Пекина.

В Пекине гостей поставили на Посольский двор. Там они прожили неделю, пока придворные верховного переводили посольский лист. Потом пришлось ждать еще три недели за крепкими караулами, пока верховный правитель не соблаговолил их принять.

…Думали, что Бог вознаградит путников за долготерпение, и хозяин роскошного дворца, куда они все-таки попали, усадит их за стол и попотчует цинским медом, а тот вместо этого учредил им проверку на стойкость. Так гости и стояли навытяжку все то время, пока верховный правитель разговаривал с ними.

Сам он сидел во время приема на черном троне с золотой решеткой. С виду неказист, но сколько же в нем присутствовало спеси! На верховном были дорогие одежды с золотым шитьем. Шапка тоже золотая с теремком наверху, а сам теремок расшит драгоценными камнями.

Говорил он чересчур резко — все никак не мог смириться с фактом строительства русскими своих поселений на его землях, облагавшихся налогом.

Так бы и уехали послы с мыслью, что маньчжурский хан не больно-то жалует русских, но тут случилось чудо. Он вдруг сменил гнев на милость, объявив следующее: в честь русских послов верховный решил выпустить на свободу нескольких узников, а затем три дня кряду приглашал гостей к столу в свою столовую палатку. Когда же они уезжали, он подарил каждому казаку шапку, шелковый камчатный халат, серебряный пояс с ножом, да еще и коня со сбруей.

На словах верховный правитель ничего не сказал послам. Он все изложил в своей грамоте, где клялся русскому царю в вечной дружбе, обещая никогда не воевать с Русью.

Только мира не случилось, так как и русские, и маньчжуры не хотели уступать друг другу. Маньчжуры после разгрома Степанова считали Амур своим, и для приближения к спорным территориям начали строить города на севере империи и ставить там военные гарнизоны. Так появились Нингуту, Мергень, Чучар и другие города-крепости.

Впрочем, русские тоже вовсе не остались в стороне. Они также принялись спешно осваивать прилегающие к Амуру территории, не давая азиатам продвинуться на север. Больше всех им не давал покоя Никифор Черниговский. Он посылал своих людей вверх и вниз по Амуру собирать налог с тунгусов, а однажды даже велел казакам идти на Чучар и обложить там налогами все большие и малые племена инородцев, живших на берегах Нонни.

Войдя в дипломатическую переписку с Пекином и боясь осложнений с соседями из-за Амура, тогдашний нерчинский приказчик Даниил Аршинский написал атаману Черниговскому в Албазин, чтобы он больше не воевал ни с кем без особого указа.

Вот обо всем этом и рассказал Милованов послу Спафарию, пока они добирались до Пекина.

— Выходит, верховный правитель не такой уж страшный, и дипломаты преувеличивают? — узнав, с какими почестями встретили посольство Милованова в Пекине, удивился грек.

— Ага, он вначале все щеки дул, а потом отошел. Понял, видать, рожа, что мы ему не враги! — улыбнулся Игнатий.

В Чучаре, самом ближнем к границе городе, их встретили настороженно, хотя чучарский правитель принял их в своей резиденции и, следуя восточной традиции, устроил в честь гостей обед. Отдохнув в отведенных им покоях, посольские люди на следующие утро снова двинулись в путь. Долго шли они по разбитым пустынным дорогам, пока пятнадцатого мая не прибыли на место.

В Пекине Спафарию, как и предупреждал его Милованов, пришлось столкнуться с китайскими церемониями. Сначала у него попросили грамоту для предварительного прочтения, но он уперся не на шутку. Нельзя, мол, царскому посланнику чужим людям доверять важные бумаги. Вот такой он был непокорный и недоверчивый, а к тому же более чем знавший себе цену. Нашла, как говорят, коса на камень. Чтобы склонить русских послов к послушанию, придворные верховного правителя стали томить их ожиданием. Месяц томили, два… Утомившись, Сапфарий согласился на снятие с грамоты копии для перевода. При этом, следуя правилам дворцовой церемонии, Спафарий положил грамоту на место правителя, а два придворных мандарина взяли ее и понесли в покои императора.

Снова томительное ожидание, которому, казалось, нет конца. Если и приходилось послам с кем-то вступать в деловые сношения, то только с мандаринами-чиновниками, которые вели себя с гостями дерзко, открыто проявляя неуважение и заявляя о том, что не считают русских серьезными противниками. Когда послы начинали с ними спорить, они предлагали им вспомнить о том, как в 1655 году маньчжурское войско под предводительством Минъаньдали, посланное на Амур покарать строптивых соседей, напало на Кумарское поселение, порубив и взяв в плен много русских. «Дичь несете! — возмущались послы. — Крепость мы удержали, а вот вы бежали из-под Хумара, да еще и с позором. Вас было во сто крат больше. Пять по десять тысячных полков против трех сотен казаков. Чего дальше-то? Еле ноги унесли»… — «О бегстве и речи не шло!» — пытались возражать им мандарины. Дескать, Минъаньдали вынудили отойти лишь по причине нехватки продовольствия. «Отчего же тогда вашего знаменитого борца сняли с должности и понизили в чинах? — тут же нашлись послы. — Возможно, он все-таки не оправдал надежд верховного правителя?» Ответа на такой каверзный вопрос послы не получили.

Что ни говори, а российская дипломатия по праву гордилась кумарской победой и пыталась использовать ее в переговорах с маньчжурами. Тот же Спафарий, находясь по посольским делам в Пекине, в ответ на угрозы советника маньчжурского двора разорить Нерчинское и Албазинское поселения, сказал ему: «Зачем вспоминаешь разорение поселений? Знаешь, как осадили Комарское поселение, что оттуда забрали? Мы войною не хвалимся, но и в бою вашего брата не боимся…»

…В то самое время, когда послы пребывали в томительном ожидании встречи с императором, из Москвы пришла печальная весть: умер царь Алексей Михайлович.

«Как же так? — сокрушались посольские. — Молодой еще мужчина».

Чрезмерная тучность, от которой царь страдал все последние годы, подорвала его прежде крепкое здоровье и подготовила ему раннюю смерть. В январе 1676 года он вдруг занемог. Ночью царю снилось, будто бы он держит в своих руках зуб. Утром царь велел привести к нему толкователя снов, который не стал лукавить и прямо заявил об увиденной царем собственной смерти.

Чтобы завершить земные дела, 28 января Алексей Михайлович в присутствии патриарха и думских бояр благословил на царствование своего старшего сына Федора, поручив младшего Петра его деду Кириллу Нарышкину. После этого он приказал выпустить из тюрем всех узников, освободить из ссылки всех сосланных, а также простить все казенные долги. Далее царь причастился Святых Тайн, соборовался и стал ожидать кончины. На следующий день, в девять часов вечера три удара в колокол Успенского собора возвестили народ о кончине Тишайшего.

Покидая бренный мир, Алексей Михайлович оставил трех сыновей: двух от первого брака — Феодора и Иоанна, а также одного от второго — Петра. Первые двое, к сожалению, имели слабое здоровье и небольшой ум, поэтому царь никогда бы не передал ни одному из них власть, не будь Петр таким юным. Тот рос бойким, неглупым и крепким пареньком, чем разительно отличался от двух других братьев. Именно в нем отец видел будущее державы.

— Слишком рано умираю, — находясь на смертном одре, сказал Алексей Михайлович своей жене Наталье. — Надо дождаться, когда вырастет наш сын…

Тем не менее благословить на правление пришлось Феодора. Ему уже исполнилось пятнадцать лет, и он единственный из братьев мог принимать личное участие в делах государства. Не оставишь же после себя четырехлетнего Петра. Можно было, конечно, остановиться на старшей дочери Софье. У той и характер есть, и хватка волчья. Впрочем, она же баба, а где бабы, там сплошные капризы да причуды. Государству нужна не только сильная власть, но и трезвая голова.

…После смерти Алексея Михайловича власть перешла к родственникам его покойной жены Марии Ильиничны — Милославским и Голицыным, которые тут же принялись избавляться от сторонников молодой царицы. Первым они выслали из Москвы верного сподручника покойного монарха боярина Матвеева, назначив его управителем в Сибирь. Тот не доехал до места — на пути его лишили всех прав и состояния, сослав в Пустозерск, на Печору, в Югорскую землю. Нарышкиных также немедленно удалили из столицы, поэтому они остались не только не у власти, но и без средств к существованию. Такая же участь постигла и других близких царице Наталье людей. Одного из ее братьев, Ивана, обвиненного в заговоре против царя, обязали бить кнутом, жечь огнем, рвать клещами ноздри и казнить смертью. Тем бы все и закончилось, если б не молодой царь, заменивший наказание вечной ссылкой в Ряжск.

Понимая, что родственники первой жены могут расправиться с его младшим сыном, Алексей Михайлович перед смертью наказал преемнику быть «отцом малому Петру» и, к чести молодого царя, он строго соблюдал данный завет.

Другую просьбу покойного — примирить сторонников старой веры с Церковью Феодору выполнить так и не дали. Более того, по настоянию патриарха Иоакима и действовавших с ним заодно Милославских и Голицыных молодой царь приказал казнить всех оставшихся в живых идеологов раскола. В 1682 году, в конце короткого царствования Феодора, заживо сожгли пустозерских узников Аввакума и Лазаря, Федора и Епифания. В ответ их сторонники устроили в Москве мятеж, правда, быстро подавленный, а его вождей во главе со священником Никитой Пустосвятом прилюдно четвертовали на Лобном месте.

Алексей Михайлович благословлял своего сына на царствование, но не на войну со своим народом. Тот должен был заниматься государственными делами, так как в наследство отец оставлял бедную и растерзанную врагами державу.

Когда-то великая Русь простиралась от моря до моря, а сейчас многие исконные русские области принадлежали Польше, Швеции, Турции. Русь грабили все подряд. Ее оттеснили от Европы и заперли все выходы. Отобрали у нее моря, закрыли и сухопутную границу. На юге между черноморской полосой и русской границей возникло обособленное пространство, где не без поддержки Запада, имеющего во всем свой интерес, создавалось новое государство со своеобразным языком и своими нравами. Эта окраина, бывшая некогда русской землей, все больше и больше удалялась от Москвы, теперь со всех сторон стесненной и окруженной недругами.

Не видя иного выхода, Русь для расширения своего жизненного пространства устремилась на восток. Только вот добравшихся до власти Милославских и их единомышленников, в отличие от покойного Алексея Михайловича, не очень интересовали державные дела. Их одно беспокоило — как бы подольше удержаться у трона. Оттого они, занятые дворцовыми интригами, даже не вспомнили о посольстве Спафария, которое отстаивало в далеком Пекине интересы своей державы.

— Когда приходит смерть, и тысяча будд не помогут, — узнав о смерти московского хана, философски изрек император Кан-си.

Посланников он так и не принял, зато им вручили ответную грамоту. Ее Спафарий не решился принять, ведь она содержала оскорбительные выражения в адрес Москвы. Тогда на словах Спафарию приказали сказать новому московскому хану, что император требует выдать ему князя Гантимура вместе со всеми его слугами. Еще император просил московского правителя заставить казаков на Амуре-реке не обижать пограничных подданных императора. Если царь выполнит эти и иные требования, то и он, верховный правитель, не будет чинить русским препятствий.

Короче говоря, посольство не удалось. После нескольких месяцев, проведенных в маньчжурской столице, Спафарий вместе со своими людьми выехал из Пекина. При этом товары, взятые русскими для торга, так и остались у них. Маньчжуры нагло сговорились и предлагали за предметы торга низкие цены. Пришлось везти товары обратно и нести большие убытки.

На обратном пути Спафарий надумал послать в Албазин памятку с требованием. Дескать, казаки больше ни в коем случае не должны ходить на судах по Амуру, а только по суше. Узнав об этом, нерчинский боярский сын Игнатий Милованов взмолился: мол, отмени, барин, указ, ведь для налогового сбора по Амуру и по Зее иначе, как на судах, идти невозможно. Надо было знать Спафария! Не терпящий ничьих подсказок, он разгневался, приказав заковать Игнатия в железо и бить за якобы дерзкие слова.

Вот так грек уступил верховному налоговых тунгусов, которые прежде отдавали Албазину шестьдесят семь соболей.

Даже подобный ход не помог посольству Спафария уладить до конца амурский вопрос. Учитывая уступку императору, на Амуре теперь стало два хозяина: на верховьях — русские, при устье — маньчжуры, но такое положение неминуемо и логически вело к столкновению.

 

Глава четвертая

ПОБЕГ

1

Еще в Чучаре Федор пытался выспросить через переводчика у местных тунгусов о русских пленных, но никто ничего не знал. Только перед самым отъездом в Пекин к Опарину подошел молодой житель Даурии и сказал:

— Я тебя знаю. Ты приходил к Лавкаю, где я тебя и видел.

Федор был рад такой встрече, поэтому спросил:

— Как сам Лавкай-то? Жив ли?

— Живой, живой! — помахал головой даур. — Больной вот только…

Затем человек перешел прямиком к делу:

— Я знаю, ты ищешь пленного русского из Албазина? — неожиданно сказал он.

Федор насторожился. Вдруг сейчас ему сообщат недобрую весть?

— Верно, ищу… — пытаясь не выдать волнения, произнес он. — Сын. Зовут Тимофеем… — Он замолк, но вдруг воскликнул: — Я вижу, ты что-то знаешь про них! Давай, не томи!

— Очень мало знаю на эту тему, — заметил неожиданный собеседник. — Русских казаков, насколько я знаю, было пятеро. Двое умерли от ранений.

У Федора потемнело в глазах. Неужели в их число входил сын?

— Где остальные? — спросил он. — Где бабы, детки?..

— Сперва их отправили в Айгунь, а потом в Чучар. Приехал большой человек и забрал их в Пекин.

— Значит, они в Пекине? — обрадовался Опарин.

— Так точно, — подтвердил парень.

«Что ж, если Тимоха жив, то я его обязательно отыщу!» — сказал себе Федор.

Прибыв на место, он понял всю нелегкость подобной затеи. Пекин — город большой, а тут еще приказ, строго-настрого запрещавший русским покидать Посольский двор.

Разве Федора остановишь! Однажды ночью он все же попытался незаметно выбраться из посольского терема и уйти в город, но как только казак перелез высокую ограду, на него тут же набросились какие-то люди и стали избивать бамбуковыми палками. Едва тогда удалось унести ноги. Потом была еще одна попытка, которая также неудачно закончилась.

Выходит, они глаз тут с нас не спускают, — решил Федор. Ладно, и из мышеловки мышь уходит. Знать бы только, куда идти, а то ведь тут одних улочек как звезд на небе. Выйдешь в темноте за ворота — тут же заблудишься.

Тут вдруг посольским людям разрешили под присмотром стражников пройтись по местным торговым рядам.

Вот он, город… Огромный, шумный, наполненный запахами острых приправ и жареного лука. Повсюду богатые дворцы с рядами, прижавшиеся к ним хижины бедняков, просторные площади, парки и рынки. По узким длинным улочкам чинно выхаживают двугорбые верблюды, ослики цокают копытцами по каменным мостовым, слуги бегут с носилками на плечах, а на носилках — чиновный и служилый люд. Тут же конники в доспехах, которых постоянно пытаются обогнать бритолобые торговцы, спешащие куда-то с тяжелыми корзинами на коромыслах.

На одном из рядов внимание Федора привлек одноглазый человек явно не азиатского вида. Высокий, крепкий, рыжебородый, одетый в старый овчинный полушубок, подпоясанный красным кушаком, а на голове — облезлый заячий треух. Перед ним на большом плоском лотке был разложен незамысловатый товар — дудочки из бузины, свистульки, деревянные расписные ложки, солонки и еще Бог весть что.

Никак наш? — удивился Федор, но подойти к нему сразу он не решился — боялся навлечь на себя подозрение азиатских стражников. Сначала через переводчика казак поторговался с мужчиной, продававшим шелка и бумажную ткань — нанку. Затем подошел к прилавку с хлопушками, осмотрел гончарный товар — крынки, горшки, чашки, корчаги, следом фарфоровые вазы и статуэтки, а потом оказался подле разухабистого бородатого мужика.

— Покупай, дешево продаю! — улыбнувшись на всю ширину своих прокуренных зубов, сказал ему торговый человек.

Услыхав родной язык, Федор обрадовался.

Точно наш! Откуда он здесь?..

— Хорош ли товар? — беря в руки дудочку, спросил Федор, а у самого от волнения задрожал голос. Вдруг это именно тот человек, который поможет найти ему сына?

— Ты попробуй, подуди. Не умеешь? — спросил мужик.

Федор пожал плечами.

— Умел… — сказал он и несколько раз дунул в дуду. — Нет, разучился, — вздохнул казак. — В детстве вроде получалось…

— Во-во, был мал, в четыре дудки играл, а теперь купил дуду на свою беду, стал дуть, ан, слезы идуть… — пошутил мужик.

Федор виновато улыбнулся.

— Как же иначе, если мне не твою сопелку, а острую саблю пришлось всю жизнь в руках держать? — произнес он и вдруг стал шарить глазами по сторонам. Убедившись, что стражников рядом нет, негромко спросил: — Сам-то откуда будешь, браток? Вижу ведь, наш, русский…

— Урал… — ответил тот. — Фомка я. Фома Ярыгин, а по батюшке величали Иванов.

— Как же ты, Фома Иванов, сюда-то попал? — не отставал Федор.

— В плен меня взяли… Подрядились мы, значит, с товарищами к монголам с маньчжурами воевать, а те возьми и сокруши наше войско. Там я глаз свой потерял. Слава богу, хоть жив остался.

— Давно ли? — поинтересовался казак.

Мужик вздохнул:

— Шестой год.

— О! — удивился Федор. — Чего не сбежал?

— Пытались, — усмехнулся торговец. — Не вышло. Отсюда больно уж до границы далеко. Пока дойдешь — десять раз поймают…

— Ага, — согласился Опарин. — Поймают. И? Тебе тут хорошо живется? Вижу, ходишь как вольный человек.

Тот прежде, чем ответить, попросил у Федора табачку. Мол, пекинский совсем дрянной, не дашь русского, забористого? Казак передал ему кисет.

— Ничего себе, махорка! — обрадовался мужик. — Все лучше азиатщины.

Тут же в его руках появилась люлька.

— Что надо русскому человеку? — набивая чубук махоркой, рассудил он. — Табак да баня, кабак да баба — все…

Федор покачал головой.

— Нет, браток, этого мало, — сказал он. — Самое главное для нашего человека — свобода. Без нее и табак твой не тот. Вот мой сынок сидит сейчас в неволе. Разве он о бабах думает? Как бы не так!.. Слушай, — снова поглядев по сторонам, тихо произнес Федор. — Ты что-нибудь слышал про албазинских пленных? Их в прошлый раз силой увели маньчжуры. Люди говорят, они в Пекине.

Торговец пожал плечами.

— Не, не слыхал о таких, — сделав глубокую затяжку и медленно, с чувством выпуская из себя дым, проговорил мужчина. — Тебе надо поискать своего сынка во Внутреннем городе. Может, парня зачислили в Русскую роту. Это меня, калеку, туда не взяли, а жаль. Там им даже жалованье платят. Я за жалованье готов хоть черту служить.

Федор нахмурился.

— Нехорошо! — твердо возразил он. — Вдруг тебя с Русью воевать пошлют? Пошел бы?

Мужик растерялся.

— Нет, — подумав, отрицательно замотал он головой.

— Так и думай, что говоришь! — сурово посмотрел на него казак. — Ты мне лучше скажи, где она находится, Русская рота-то? — спросил он мужика.

— Где?.. Да у ворот Дэнчжэмэнь. Там их жилища стоят, — объяснил торговец. — Хочешь пойти?

— Хочу, — кивнул головой Федор.

— Тогда ступай, но с опаской, — предупредил мужик. — Помни: скорый впереди, осторожный позади… Маньчжуры зорко следят за этими людьми. Увидят — убьют… Так и знай.

— Понятно, — снова согласился Федор. — Сам-то где живешь?

— У вдовы-азиатки. У нее своих трое детей, и трое родилось в нашем браке. Вот и считай: шесть душ на мне, а каждого надо накормить-напоить. Потому и сижу здесь. Слышишь, казак, а тебя-то сюда каким ветром занесло? Уж не с послами ли московскими прибыл? Молчишь — значит, правда. Тут у нас в городе всякое говорят. Мол, император решил с Русью воевать — вот царь московский и послал своих людей с ним срочно мириться. Ты мне скажи: будет война или нет?

— Кто же его знает, — пожал плечами Федор. — Может, да, а может, вовсе нет. На все воля Божья. Наше дело маленькое. Если война, то будем воевать…

Вернувшись на Посольский двор, Федор вместо того, чтобы лечь отдохнуть после длительной прогулки, велел товарищам собраться в садовой беседке, где и передал им весь свой разговор с Фомой.

— Надо бы найти эту Русскую роту, — задумчиво произнес Иван Шишка. — Только сможем ли мы незаметно выбраться отсюда?

— Если только подкупить стражу. А? — посмотрел на него Семен Онтонов.

— Всех не подкупишь, — произнес Федор. — Надо что-нибудь иное придумать.

— Чего, братцы, думать! Сабли-то при нас! Тогда о чем разговор? Прорвемся! — с решимостью возразил Карп Олексин.

— Пустое, — покачал головой Федор. — Пока мы до наших доберемся — нас перебьют.

— Возможно, — согласился с ним Леонтий Романовский. — Их тут, маньчжур, тьма тьмущая, а нас сколько?

Поджав ноги по-турецки, они сидели кружком на богатом азиатском ковре, которым был устлан мраморный пол беседки, и молча попыхивали трубками. Вокруг них — живая изгородь из виноградных лоз, густо вплетенных в ажурные кружева деревянной постройки. Снаружи казаков трудно было заметить, зато отсюда мужчины хорошо все видели: фонтан посреди сада, а также павильоны, возведенные в азиатском духе и украшенные красивыми цветочными вазами, оранжерею, голубятню, теплицу, каретный сарай, конюшню и даже гостевые покои с пристроенными к ним флигелями для обслуги.

— Я б иначе все сделал, — неожиданно нарушил тишину Ефим.

— Так говори! — напряженно поглядел на него Федор.

— Надо идти к Спафарию.

— Уже… — вздохнул Федор.

— И? — удивленно спросил его Ефим.

— Нечего! — ухмыльнулся тот. — За всех наших пленных я у него просил, умолял, на коленях пред ним даже стоял. Все напрасно. Прочь, говорит, мне не до тебя сейчас. Еще раз придешь, так я тебя вообще в железо закую.

— Пес этот Спафарий, ей-богу, пес! — скрипнул зубами Григорий Романовский.

— Да тише ты, брат! — ткнул его локтем Леонтий. — Тут везде уши…

— Что ж тогда делать? — удивился Григорий. — Неужели оставим своих братьев-казаков в беде?

Разумные мысли никому не приходили в голову.

Тут вдруг Петр вспомнил о молодом евнухе Ван Чи, вместе с такими же, как он, несчастными, прислуживавшем посольским людям. «Может, он поможет?» — подумал мужчина.

Раньше эти юноши служили при дворе и не знали особых забот. У них было все: кров, еда, а самое главное — никто не смел их обижать, ведь евнухов опекал сам повелитель.

Шэн-цзу с детства питал к евнухам отвращение, поэтому, когда стал императором, тут же велел прогнать бедняжек на улицу, заменив их молодыми девушками. С тех пор дворец превратился в место, где царила женская красота. Шэн-цзу постоянно находился в окружении девиц. Они лежали с ним ночью в постели, когда Шэн-цзу предавался плотским утехам. По утрам они его одевали, умывали, подавали Шэн-цзу завтрак, а после сопровождали на прогулке. Новый император даже на охоту брал с собой девиц. О дворцовых пирах и говорить не приходилось…

— Опомнись, Шэн-цзу! — не раз строго предупреждал молодого императора его воспитатель, буддийский монах Дагай. — Неумеренность в желаниях не приведет к добру.

Он хорошо знал историю и считал, что причиной гибели многих великих империй являлась праздная жизнь их вождей. Вместо укрепления своей власти и неустанной заботы о народе они предавались лишь телесным радостям и обжорствам, а ведь он, Дагай, воспитывал будущего императора в ином духе. Буддийский монах рассказывал Шэн-цзу о достойном образе жизни и отказе от всех благ и удовольствий. Тот слушал монаха и вроде все понимал, но когда вырос, напрочь забыл о нравоучениях монаха. Теперь тот только досаждал молодому правителю своими упреками, поэтому Шэн-цзу в конце концов прогнал старого учителя из дворца.

Император, впрочем, был не настолько глуп, чтобы забыть про все на свете и жить себе в удовольствие. Нет, женщин он по-прежнему любил, вот только на первом месте у него оказались-таки государственные дела. Шэн-цзу лично занимался распределением новых земель, строго следил за точной выплатой жалованья ратным людям, интересовался, как обстоят дела в войсках с продовольствием, вникал в дипломатические дела и даже порой брал на себя командование, когда его армия шла воевать с соседями. Так поступали его отец и дед. Точно так же обязаны вести себя будущие сыновья Шэн-цзу.

О мальчиках-евнухах Шэн-цзу никогда не вспоминал. Несчастные! Когда их выгнали зимой на мороз, многие замерзли, и их трупы потом долго смердели за дворцовой оградой, смешиваясь с отвратительными запахами городских помоек. Чудом выжившие частью вернулись в свои деревни, для выращивания риса и разведения шелковичных червей вместе с родственниками. Других вынудили присоединиться к огромной толпе городских нищих. Везунчиков наняли в богатые дома вельмож или пристроили на казенные дворы. Среди них оказался и Ван Чи.

2

Ван Чи с удивлением глядел на русских, так как никогда их раньше не видел. Русские казались молодому человеку диковинными созданиями. Огромные, бородатые. У всех его единоплеменников волосы черные, а у этих, как ни странно, светлые или рыжие. Глаза большие и круглые, точно у сов.

Вначале молодой человек боялся загадочного племени, но потом привык и даже полюбил новых знакомых. Русские постоянно дарили ему подарки и угощали сладостями. Видно, это и подкупило азиата.

Больше всех ему пришелся по душе русский парень по имени Петр. Молодой, сильный, голубоглазый… Он всегда был приветлив с Ван Чи, называя азиата «другом». Значение данного слова молодой азиат не знал, зато чувствовал его положительный оттенок.

Эх, если б и господин был вот так же добр к слуге, но Шэн-цзу, к которому молодого человека приставили с помощью матушки будущего императора, с первых дней люто невзлюбил азиата. Причину такого отношения парень не понимал, ведь Ван Чи всегда старался угодить ему. Молодой человек быстро научился понимать хозяина с полуслова. Тот порой не успеет рот открыть, а Ван Чи уже бежит выполнять его волю. Парень знал все привычки императора. Вставая рано-рано и умывая наследника душистой розовой водой, азиат без напоминания приносил Шэн-Цзу его любимый черный халат с драконами и фениксами. Едва тот собирался идти на прогулку, так тут же подбегал Ван Чи с зонтиком от дождя или солнца. Когда же старый император приглашал сына в Зал приемов Золотого дворца для встречи с министрами, молодой человек облачал императора в вышитый золотом парадный халат из красного атласа.

Ван Чи ни на минуту не оставлял наследника, вызывая у того лишь саркастическую улыбку. Бывало, тот в Золотой дворец, и он сразу бежит за ним. Устроится на ступеньке возле престола и терпеливо ждет, пока императору не надоест ругать своих чиновников. Все внимание парня-азиата было приковано к наследнику, сидящему рядом с императором на малом троне, ведь для того самое главное на свете — вовремя предупредить желание хозяина. Случалось, Шэн-цзу надоест слушать высокие речи — Ван Чи тут как тут. Он поможет верховному правителю спуститься по алым ступенькам вниз, а потом покорно плетется за ним в сторону Серебряного дворца, где находились покои наследника.

— Чего ж ты все ходишь за мной! — часто выговаривал ему будущий император. — Будто тебе делать больше нечего.

Как иначе? Вдруг наследнику потребуется помощь Ван Чи?

Однажды так и случилось. Молодые люди тогда гуляли по дворцовому саду. Впереди — Шэн-цзу с книжкой стихов Гао Ци, а чуть позади — его верный слуга. Ранняя осень. Еще по-летнему тепло и уютно. Воздух сладкий от осенних ароматов. Не выдержав тяжести плодов, низко пригнулись к земле ветви молодых яблонь. Буйно цвели на клумбах желтые хризантемы, придавая саду осеннее очарование.

Нечто заставило Ван Чи насторожиться. Вдруг, повинуясь какой-то силе, он невольно повернул голову и увидел в густых зарослях барбариса некоего человека, прищурившего один глаз и старательно целившегося из лука в молодого наследника. Еще один миг, и неизвестно, чем бы все закончилось, но…

Несколько шагов, которые отделяли Ван Чи от злодея, он преодолел в считаные доли секунды, и тот даже опомниться не успел, как оказался на земле.

— Беги, мой повелитель! Беги! — закричал Ван Чи, держа за горло незнакомца. Тот был старше и крупнее азиата, поэтому ему не составило труда сбросить с себя тщедушное тело мальчишки. — Беги же! — увидев растерянное лицо наследника, снова отчаянно закричал он и попытался схватить за ногу поднявшегося с земли убийцу. Пока тот отбивался от него, Шэн-цзу пришел в себя и пустился наутек, причем он бежал так, что ему мог позавидовать внезапно открытый и поднятый собакой заяц.

Такой дерзкий случай вызвал тогда настоящую бурю во дворце. Все гадали, кто мог посягнуть на жизнь молодого наследника.

— Не иначе это дело рук преступников из братства «Байлянь-цзяо», — говорили придворные.

— Когда я стану императором, я с корнем вырву из земли подобные деревья зла! — пообещал Шэн-цзу.

Ван Чи думал, наследник оценит смелый поступок азиата и не станет больше презирать его, но он жестоко ошибся. Вместо награждения своего спасителя Шэн-цзу крепко побил парня бамбуковой палкой. Чем же я провинился перед моим господином? — никак не мог понять бедный мальчуган, и только позже до него все дошло. Наследник просто мстил парню за увиденное. Будущий император, испугавшись злодея, вдруг потерял свое лицо. Большего унижения нельзя было и придумать.

— У меня есть идея! — неожиданно сказал Петр и поведал казакам про свой план.

Выслушав его, те не стали возражать. Дескать, давай, пробуй, вдруг получится. В любом случае лучше, чем сидеть и ждать у моря погоды.

Все бы ладно, но как объяснить молодому евнуху свои требования? На пальцах этого не сделаешь. Остается одно — обратиться к переводчику Алешке, которого привез с собой Спафарий, ведь на маньчжурских переводчиков-латинян, окружавших императорский трон, надежды не оставалось. Они всегда излагают только им выгодное, а то и просто выдают заговорщиков. Казаки разослали слуг царя по всей Руси-матушке. Они искали тех, кто мог изъясняться на языке, чуждом большинству русских.

Нашлись. Из всех Спафарий выбрал двоих — Макарку и Сергуньку. Их доставили в Москву от самой монгольской границы, вот только уже скоро выяснился прискорбный факт — переводчиками они были никудышными. Пришлось по дороге взять еще одного — Алешку Куделина. Его нашли в Кабанском поселении, стоявшем на левом берегу Селенги, рядом с устьем впадающей в нее речки Кабаньи. Родителей своих он не помнил, слышал только, когда Куделин был маленьким, родную деревню его сожгли монголы, перебив все взрослое население. Так, может, и пошел бы по миру, но парня приютила у себя семья одного бедного азиата, жившего в соседней деревне, где он и выучился чужому языку.

Алешка и Петр, как ровесники, быстро сдружились.

— Вот вернемся назад, и тебя в Албазин заберем, — говорил ему Петр. — Нам нужны переводчики! Без них мы как без рук. Все, хватит на чужих людей батрачить. Пора свою жизнь начинать.

Алешку Петр отыскал на конюшне. У того никогда не было своей лошади, поэтому он сразу привязался к длинноногому казенному гнедку с доброй кличкой Братец, и когда выдавалась свободная минута, тут же бежал к нему, ведь конюший мог забыть про лошадей. Вдруг у гнедка нет ни корма, ни воды, или же он стоит по колено в грязи?

— Алешка, у меня к тебе есть дело! — с места в карьер начал Петр. — Поможешь?

Он вдруг замолчал. Говорить или не говорить? Вдруг тот кому сболтнет? Или же возьмет и передаст его слова Спафарию?

— Чего ты хотел? — поглаживая по спине жующего сено конька, спросил Алешка, поджарый и простоволосый паренек с россыпью веснушек на загорелом сухощавом лице.

Жизнь в семье азиатского крестьянина, где каждый привык вставать с первыми лучами солнца и, взяв в руки мотыгу, на целый день уходить в поле, оставила на нем свой отпечаток. Молодой человек был неразговорчив, часто любил уединяться, за что и получил прозвище Бирюк.

А, ладно! — решил Петр. Один раз-то помирать — так, кажется, говорит его отец…

— Мне надо переговорить с Ван Чи, — начал он. — Я не знаю, как это сделать… Поможешь?

Алешка пожал плечами и невозмутимо спросил:

— Зачем тебе?

— Да вот необходимо завязать с ним разговор! — не отставал Петр. И снова обмозговывал: говорить или не говорить? — Точно никому не скажешь? Побожись!

— Чего ты?.. — удивленно посмотрел на него Алешка.

— Говорю: побожись! — настаивал Петр.

— Ладно, если так уж прямо надо… Вот тебе крест.

— Смотри, Алешка, проболтаешься кому, так в аду будешь гореть! — предупредил товарища Петр.

— Экое благо, — хмыкнул тот.

— Так и быть, поверю, — окончательно решился казак. — Тут вот какое дело… Брат мой прошлой осенью попал в плен к маньчжурам, — медленно и подробно Петр начал рассказывать Алешке о своей беде.

— Зачем тебе Ван Чи? — выслушав с неподдельным интересом товарища и посочувствовав ему, спросил Алешка.

— Мы тут одно с товарищами одно дело затеяли. Хотим наших людей из плена вызволить, — признался Петр. — Нам рассказывали, их тут где-то недалеко держат. Если живы, то пусть отзовутся.

— Вы решили к ним послать евнуха? Ну-ну… — покачал головой Алешка. — Глядите, как бы он вас не выдал…

— Кого еще пошлешь? — спросил Петр. — Сами могли пойти, но ведь кругом стража, а азиат везде тут свой. Так как, поможешь с ним потолковать?

Когда Ван Чи узнал о предложении русских, то не на шутку струхнул.

— Чего напугался? — удивился его трусости Петр. — Ты только передашь письмо. Вот и все. Чего тебе стоит?

Еле-еле удалось уговорить испуганного азиата.

Дождавшись вечера, Ван Чи отправился в город. По идее он должен был донести на русских, но вместо этого азиат согласился помочь казакам в их тайном деле. Поэтому-то Ван Чи испытывал такой непомерный страх. Когда стоявший у ворот стражник спросил его, куда это он собрался на ночь глядя, молодой человек едва не выдал себя с головой. В последний момент он все-таки смог совладать с собой и сказать, что идет якобы навестить сестру, которая служит на кухне у одного богача.

Назад запыхавшийся и возбужденный Ван Чи вернулся нескоро.

— Давай, докладывай-ка!.. — с надеждой посмотрел на него Петр. — Не молчи же ты, черт окаянный! Говори, удалось ли тебе повидать наших братьев?

Тот закивал головой.

— Ши! Ши!

— Говорит, да, — перевел Алешка.

— Молодец! — похвалил парнишку Петр. — Тогда спроси его, передал ли им азиат наше письмецо? — попросил он переводчика.

— Ши! Ши!

— Хорошо, — проговорил молодой казак. — Где их ответная грамота? Неужели не написали?.. Давай, спроси, Алешка, не томи душу! — поторопил он товарища.

Ван Чи, выслушав переводчика, покачал головой.

— Значит, ничего?.. — удивился казак.

— Парнишка говорит, они остереглись писать письмо. Велели на словах все передать, — пояснил Алешка. — Осторожничают, — добавил он от себя.

— Ты-то как думал! — ухмыльнулся Петр. — Будешь тут опасливым. — Ладно, давай, расспроси его хорошенько обо всем. Зачем нам из азиата по крохе вытягивать слова?

Ван Чи говорил недолго, но сказанное им необыкновенно обрадовало Петра. По словам азиата, месяца два назад в Русскую роту зачислили троих казаков, которых доставили от границы. Ван Чи не запомнил их чужеземных имен, их ему было сложно даже выговорить.

— Выходит, не зря мы суетились! — с чувством проговорил казак. — Скажи-ка, Ванька, — простодушно обратился он к Ван Чи, — а не видал ли ты там этакого лихого молодца, у которого лицо похоже на мое? Давай, переводи! — велел он Алешке.

Выслушав вопрос, Ван Чи внимательно посмотрел на Петра и пробормотал загадочные слова.

— А? — затряс Алешку за плечи Петр.

— Говорит, нет.

Петр разочарованно выругался.

— Ладно, там разберемся! — сказал он. — Слышишь, Вань, — обратился казак к азиату. — Ты уж не взыщи, но тебе придется туда еще раз сбегать. Завтра же и пойдешь. Теперь ступай отдыхать, но помни: о нашем разговоре никому не рассказывай!

…Весь следующий день Ван Чи был молчалив и задумчив. Хорошо ли азиат поступает, помогая русским вершить их тайные дела? — не раз спрашивал он себя, и тут же находил ответ: — Русские добрее к нему, чем маньчжуры. Они бы не выгнали Ван Чи на мороз, как молодой император. Значит, в помощи молодого человека казакам нет ничего плохого.

Вечером Ван Чи снова поплелся в город, сунув в рукав халата грамоту, которую ему передали казаки. На этот раз те писали о предполагаемом побеге для их товарищей. Казаки просили высказать свои соображения.

Ван Чи снова благополучно вернулся назад, только на сей раз при нем было письмецо, написанное рукою Егорши Комара.

«Дорогие наши братья-албазинцы! — писал Егорша. — Спасибо, что не забываете о нас. Жаль только, не все наши товарищи могут разделить эту радость. Многие из них умерли от тяжелых ран и побоев, а выживших привезли в маньчжурскую столицу. Детишек разобрали по богатым домам, женщин и девушек кого в рабство продали, кого обменяли у монголов на коней…»

— Бедняги… — вздохнул Петр. — Таким уже ничем не поможешь. Видно, так и будут век свой в горе коротать.

«… Нас, троих казаков, определили в Русскую роту, — продолжил читать Петр. — Куда денешься? Если бы отказались — нас могли, прости Господи, забить до смерти, а потом отдать на съедение собакам. Так здесь поступают со всеми непокорными…»

— Вот как! — покачал головой Петр. — Собакам на съедение… Где же это видано? Ладно, дальше поглядим.

«Мы не знаем, как уж вы собрались нас вызволять, — снова читал казак. — В принципе, у нас тут в городе есть верные люди. Теоретически они могут вам помочь. Ждите. Наши друзья сами вас найдут. Благословит вас Господь в праведных делах! Прощаюсь, любящий вас Егорша Комар».

Дочитав письмо до конца, Петр досадливо вздохнул. Он-то думал узнать о судьбе своего брата, но Егорша будто испытывал его терпение. Черт лысый! Мог и обмолвиться о Тимохе, так ведь нет. Ничего, я ему задам трепака. Вот только бы увидеться! — мысленно пообещал он.

— Слышишь, Вань, неужели и впрямь среди тех пленных нет никого похожего на меня? — снова пытал мальчишку Петр.

— Нет, — покачал головой Ван Чи.

…Тот говорил истинную правду, ведь сейчас Петр мог не узнать своего брата. После всех лишений, выпавших на его долю, брат сильно сдал, и теперь совершенно не походил на того пылкого жизнерадостного паренька с нежным пушком на загорелых щеках, каким он был еще какое-то время назад. Вечно задумчивый и нелюдимый, молодой казак никак не мог привыкнуть к нахождению в неволе. Оттого все его мысли крутились вокруг побега. В отличие от молодого человека, другие казаки фактически смирились со своим положением и старались исправно отрабатывать назначенное им казенное жалованье. Тимоха злился на них, даже называл изменниками, а те только вздыхали в ответ. Мол, и ты успокойся. Все равно от судьбы не убежишь.

Они просто не знали Тимоху. Тот характером походил на отца — такой же упертый, дерзкий и свободолюбивый, и абсолютно не в его правилах было отступать перед трудностями. Таким, говорят, сам Господь помогает.

Вот и Петру повезло. Однажды он встретил людей, пообещавших устроить им с товарищами побег.

С одним из них, гончарным мастером Юем, его свел молодой зеленщик Хун Синь, у которого русские покупали овощи. Жизнь заставила того выучить чужой язык, и теперь он мог неплохо на нем изъясняться. Правда, при этом жутко коверкал слова. Данный факт неизменно вызывал у русских пленных смех.

Новенького ратника по имени Ти, — а так Синь называл Тимоху, — он приметил сразу, как только тот появился в Русской роте. Вечно грустные глаза бывают только у сильно скучающих по дому. В то же время он был дерзок с маньчжурским начальством, и все поведение Тимофея говорило о нежелании долго оставаться на чужой стороне. Однажды, устав от вечных лишений, он не выдержал и напрямую спросил у зеленщика, нет ли у того на примете тех, кто мог бы помочь ему бежать из плена. Конечно, Тимофей сильно рисковал, ведь Синь мог оказаться маньчжурским соглядатаем, но больше русский казак ни к кому не мог обратиться.

— Я помогу, — пообещал ему Синь. — Ты, главное, молчи! Если маньчжуры узнают — нам несдобровать! — сокрушенно заметил азиат.

Синь не обманул. Однажды вечером, когда Тимоха, вернувшись со службы, сел поужинать, в окно его жилища кто-то постучал. Старая азиатка по имени Мэй, находившаяся в услужении у молодого человека, тут же поплелась отпирать дверь. Маленькая, коротконогая, она медленно двигалась по горнице, смешно переваливаясь с одной ноги на другую, отчего сильно смахивала на утку. Уловив это сходство, Тимоха добродушно улыбнулся.

Зашел возбужденный Хун Синь.

— Хорош чаи гонять! Иди-ка за мной, — заговорщицки проговорил он.

…Они долго плутали какими-то темными переулками, стараясь не попадаться людям на глаза. Впрочем, в эту пору город будто вымер, и лишь слышалось, как где-то сонно лаяли дворовые псы и негромко перекликались у господских ворот стражники.

Пройдя еще несколько кварталов, путники пришли на место.

— Здесь! — жестом указал Синь на небольшой дом.

Перед входом мужчин встретил долговязый китаец средних лет по имени Юй. Позже Тимоха узнал о нем как об одном из активных членов тайного братства «Саньхэхуэй», боровшихся за восстановление династии Мин.

Юй пригласил Тимоху войти в дом, где тот увидел еще нескольких азиатов, стоявших в почтительной позе.

Жилище представляло собой низенькое и длинное, насквозь прокопченное помещение, чем-то напоминавшее собой обыкновенный китайский дом. Вокруг стен с трех сторон шла отопительная система, покрытая циновками. В двух котлах, дымоходы от которых шли под системой, варилась пища. Несколько столбов посреди жилища поддерживали кровлю. Со стен и с потолка мохнатыми гроздьями свешивалась копоть.

В дальнем углу хибары стоял гончарный верстак: два деревянных кружка на веретене — меньший находился вверху лавки, а большой находился внизу. За этим агрегатом сидел молодой азиат с бритым лбом и вертел нижний кружок ногой, в то время как на верхнем он создавал из сырой глины что-то похожее на горшок. Парень делал сложную и монотонную работу с такой любовью, с таким вдохновением, которым, возможно, мог позавидовать сам Господь, сотворивший однажды наш мир.

Речь шла о шестнадцатилетнем сыне гончара Юя Вэйсуне. Завидев гостя, он быстро вытер руки и стал помогать матери накрывать на стол.

Во время застолья выяснились все подробности о людях, к которым привел Тимоху Хун Синь. Узнав об их острой ненависти к маньчжурам, пленный казак быстро утешился, а то ведь поначалу все никак не мог поверить, как мог попасть к столь неравнодушным к его судьбе людям.

Позже он познакомил с этими людьми и товарищей. Азиаты обещали устроить им побег, но, по их словам, торопиться не следовало. Одно дело убежать из города, а совсем другое — добраться до границы.

Вначале заговорщики должны были переправить албазинцев в даосское жилище, где, по их словам, у них были друзья.

Однажды Тимохе с Егоршей посчастливилось побывать у даосов. Просто мастер Юй решил указать туда дорогу молодым людям на тот случай, если вдруг русским братьям будет грозить смертельная опасность и им потребуется срочно найти какое-то надежное убежище.

Даосское жилище находилось на самой вершине крутой горы, поросшей дубняком, лиственницами и корейской сосной. Летний зной уже спал, но воздух был по-прежнему тяжелым и горячим, отчего тяжело дышалось.

С трудом взобравшись по каменным ступеням наверх, казаки огляделись. Отсюда город был виден как на ладони. Огромный, почти сплошь деревянный, покрытый нитью улочек и редкими каменными островками затейливых красочных дворцов.

Войдя под сумрачные своды храма, мужчины прошли между двух рядов страшных слуг Властителя Мира и Небес. Воплощенные в потемневшее дерево и позолоту духи, с раскрашенными лицами и трезубцами в руках, мертвыми глазами глядели на чужаков, вызывая у них одновременно и почтение, и страх.

Потом был двор… Последние солнечные блики… Трепет листвы над головой и шорох монашеских одежд…

— Добро пожаловать в наш храм мира и любви, друзья! — поприветствовал казаков на своем языке появившийся откуда-то седенький монах в черном одеянии и повел их в трапезную.

Снова Тимоха чувствовал себя как дома. «Надо же! — подумал молодой человек о своем неожиданном открытии. — Оказывается, другом может быть не только понимающий твой язык, но и незнакомый тебе человек, перед которым ты способен раскрыть свою душу».

3

Однажды поздним вечером, когда посольские люди уже готовились отойти ко сну, в покои, где проживали албазинцы, кто-то тихонько постучал.

— Ванька, ты? — громко спросил Федор.

Это и впрямь был Ван Чи. Его тоненькое, словно стебель бамбука, тело нетрудно угадать даже в темноте.

Азиат что-то проговорил на своем языке.

— Чего бормочешь? Не спится? — удивился Федор.

Ван Чи снова залопотал.

— Засветите-ка, братцы, лучину!.. — попросил Федор и добавил: — Иди сюда, Ваньк! Я твоего лица не вижу.

Тот как встал истуканом в темном проеме двери, так и остался стоять.

— Верно, хочет пообщаться, — высказал предположение Семен Онтонов.

— Пойди, разбери его!.. — ухмыльнулся Федор. Он уже хотел послать мальчишку ко всем чертям — нечего просто так сон казакам перебивать! — но тут вдруг что-то его остановило. — Погоди-ка! — невольно вырвалось у него. — Петька! — позвал он сына. — Давай, ступай за переводчиком — чувствую, неспроста к нам парнишка пришел…

Петр быстро накинул на себя кафтан и прямо босиком помчался к переводчику.

Алешка явился заспанный и хмурый.

— Чего? — зевнув, недовольно проговорил он.

— Давай, переведи с азиатского, а то мы никак не поймем, — велел молодому человеку Федор.

Оказалось, к казакам нагрянули гости — те самые люди, о которых писал в письме Егорша Комар. Тайно проникнув на территорию Посольского двора, они отыскали флигель с прислугой, разбудили рано уснувшего после дневных трудов Ван Чи и велели ему кликать казаков.

— Надо идти, — выслушав Ван Чи, медленно произнес Федор, но его товарищи вдруг забеспокоились. Уж не ловушку ли маньчжуры решили им подстроить? Вдруг азиатам стало известно о планах казаков?

— Ладно, один раз помирать! — махнул рукой Федор.

— Помирать — не лапти ковырять. Лег под образа и выпучил глаза, — ответил с помощью народных присказок Семен.

Все же Федор настоял. Взяв с собою Петра с Алешкой, он отправился в посольский сад, где мужчин уже ждали.

Гостей было трое. Их лица в темноте никто не мог рассмотреть, но это не имело принципиального значения. Главное, они назвались друзьями. Когда Федор спросил, зачем незнакомцы так захотели помочь простым казакам, один из гостей ответил следующее: у них с русскими один враг — маньчжуры. Его они и должны сообща одолеть, но для этого надо помогать друг другу.

Долго толковать мужчины не стали. Договорились, и в следующий раз гости пообещали привести с собой пленных албазинцев.

— Мы их в свой строй поставим! — заявил Федор. — Пускай нас пересчитают. Уйдем, а там ищи нас, свищи. В Албазин гады не сунутся, ведь даже царевы слуги к нам боятся ехать.

Когда Ефим узнал о планах казака, то не на шутку разозлился.

— Не думай! — агрессивно прорычал мужчина. — Сам пропадешь, и других погубишь. Примем мы пленных, и?.. Убежать с ними — не убежим, а если убежим, то дома найдем свою смерть. Царь не простит нам своевольства… Нет, ты все же попытайся уговорить Спафария. Пусть он за наших казаков замолвит словечко перед императором.

— Дурак ты, Фимка! — в гневе ответил ему Федор. — Как будто маньчжурский верховный пустит его на свой порог. Я давно осознал наплевательское отношение маньчжуров к нам, не исключая и их царя-батюшку!

— Пустое! — стоял на своем Ефим. — Говорю, иди к Спафарию, а то вообще накличешь беду.

«Вот как за свою жизнь боится! — подивился Федор. — Ничего себе бывалый казак!»

Утром Спафарий призвал мужчин готовиться в дорогу. Наконец-то! — обрадовались посольские. Скоро должен был стукнуть год с момента их отъезда из дома.

Ночью никто из албазинцев не ложился спать. Все ждали прибытия беглецов. Время шло, а те все не появлялись. Уже выкурили по десятой трубке, но они все не шли. Под утро в дверь покоев кто-то тихо постучал.

— Никак наши! — обрадовался Карп Олексин.

В следующую минуту дверь отворилась, и в казачье жилище один за другим вошли какие-то люди.

— Засветите ж, ей-богу, лучину!.. — пытаясь сдержать волнение, попросил Федор товарищей. — В потемках-то и не разберешь ничего…

— Точно! Темень какая, хоть глаза сломай, — высекая огонь, произнес в темноте Иван Шишка.

Долго он возился с лучиной, пока в его руках она не начала трещать и метать в стороны искры. Вот тогда-то в неясном свете казаки и увидали на пороге изможденных, похожих на призраков людей. Они были одеты в перетянутые пенькой азиатские халаты и круглые шапочки, поэтому в темноте походили на чужестранцев.

— Не узнаете? — с усмешкой проговорил один из них. — Я — Егорша… Это, — он указал на стоящего рядом с ним сутулого мужичка, — Костка Болото. Помните такого?

— Конечно! — удивился Карп. — Вы же наша молодежь. Как стариками-то стали? Что ж поганцы сотворили? — сокрушался он.

— Кто? — тыкал пальцем в третьего Семен Онтонов. — Неужели Николка Шкирятов?

— Нет, Николку убили, — покачал головой Егорша.

— Кто же тогда? Гляжу и не пойму, — прищурив глаз, внимательно всматривался в лицо третьего беглеца Семен.

Федор напрягся. Вроде Тимоха, а вроде и не он. Тот крепкий и широкий в кости… Нет, вроде не он. Все же сердце отцовское не выдерживает.

— Не мой ли сынок Тимоха? — пытаясь не выдать душевного волнения, спросил Федор.

— Да ты что, папа, какой же Тимоха? Я бы его сразу узнал, — потеряв всякую надежду увидеть живым родного брата, упавшим голосом проговорил Петр.

«Правда, не Тимоха», — обреченно подумал Федор.

— Так кто ты? Назовись… — приказал он беглецу. — Да и расскажи, как погиб наш дорогой брат и сын Тимофей Федоров Опарин. Героем?

Тут произошло чудо.

— Больно рано, папа, вы меня хороните, — усмехнулся вдруг третий. — Я — Тимоха!

Казаки оторопели. Как? Но уже в следующую минуту они тискали беглецов в своих жарких объятиях.

— Сынок! Живой? — прижав Тимоху к могучей груди и задыхаясь от радости, говорил Федор. — Вот мать-то обрадуется!

— Уж мы как рады, брат мой дорогой! — ласково теребил Тимохины волосы Петр.

— Рады!.. — утирая слезу рукавом исподней рубахи, произнес отец. — Ну, хватит! — вдруг отталкивая от себя Тимоху, строго сказал Федор. — Теперь надо решать вопрос по поводу беглых.

— Перво-наперво их надо переодеть… — заметил Карп. — У кого какие вещи припасены — кидайте в кучу.

— Стойте! — неожиданно остановил земляков Егорша. — Для меня не старайтесь. Я никуда не поеду.

Казаки так и замерли от удивления.

— Как так не поедешь? Струсил? — спросил его Федор.

Тот вздохнул.

— Вы не обижайтесь, братья мои дорогие, — сказал Егорша. — Я вот не вижу смысла возвращаться назад. На родине у меня ни избы, ни жены, ни семьи. Кто я там? Обыкновенный раб, которого могут и последним словом обругать, и побить, а то и на березе вздернуть. От чиновничьей власти мне ничего не светит.

— Тут лучше? — не выдержал Григорий Романовский.

— Да нет, не краше… Тоже неволя, — ответил Егорша. — Тут хоть ощущаешь себя в другом государстве. Обидно, когда дома тебя за человека не считают. Я вроде все сказал.

— Он, к сожалению, прав, — вздохнув, проговорил Карп. — Как там говорят? В воде — черти, в земле — черви, в Крыму — татары, а в Москве — бояре…

— Как ты думаешь жить? — спросил Егоршу Леонтий.

— Да я же у врагов в плену! Не забываю об этом. Часом с квасом, а порою с водою. Мы люди привычные. Выдержим.

Провожали Егоршу со слезами на глазах. Казакам было жалко оставлять парня, но он сам выбрал дорогу.

— Мир тесен. Возможно, когда-нибудь увидимся, — напоследок сказал ему Федор.

Когда Егорша ушел, его товарищи молча выкурили по трубке, а потом принялись шарить по своим походным мешкам в поисках одежды для беглецов. Слава богу, такого добра у них хватало. Отправляясь в поход, они всегда брали с собой что-то про запас, ведь в дороге возможны разные ситуации.

В результате нашлись и одежда, и сабли, и мушкеты. Когда под Нерчинском казаки побили шайку злодеев, то все их оружие вместе с конями забрали себе. Коней хотели потом продать, но не успели. Теперь пригодились животные, наезженные и сильные.

— Давай думать, чего говорить Спафарию, — после того как беглецов снарядили в путь, обратился к казакам Федор.

— Кто нас считал? — усмехнулся Семен. — Кому какое дело до простых казаков?

— Если станут искать беглецов? Глядишь, и к нам нагрянут… — вставил свое слово Ефим.

— Все одно — наших не отдадим! Грудью встанем, но не отдадим, — нахмурил брови Иван Шишка.

Впрочем, они напрасно тревожились. Рано утром следивший за порядком в посольстве боярский сын Орест Найденов велел всем, забрав пожитки, садиться на коней и двигаться в путь. Никто из чиновных людей императора их не провожал, поэтому люди ушли без напутных речей и теплых прощальных рукопожатий.

— Не по-русски, — заметил кто-то из московских. — Могли бы и проводить.

— Бог им судья, — ловко вскочив на коня, произнес Спафарий — невысокого роста, горбоносый, моложавый барин в голубом дорожном кафтане. — История наших отношений только начинается, и на ее пути будет всякое: и хорошее, и плохое. Придет время, и мы поймем, что если нашим странам определено быть навеки соседями, то нам выгодней дружить, а не ссориться, ведь дружба всегда приносит пользу, а ссоры только приводят в тупик.

Сказав это, он пришпорил своего каурого коня, и тот легкой пробежкой направился к воротам Посольского двора. Следом двинулись и остальные.

Петр видел, как из посольских покоев со слезами на глазах выбежал Ван Чи.

— Прощай, друг! — помахал парню рукой молодой казак. — Может, еще и увидимся.

Тот с каким-то безумным отчаянием помахал ему в ответ. Маленький, жалкий, беззащитный. Так он и стоял, пока последний русский не покинул постоялый двор.

4

— Кажется, все обошлось! — с облегчением вздохнул Федор, когда посольский поезд с верховыми и повозками уже порядком отошел от маньчжурской столицы. — Сынок, теперь можно и о доме подумать, — обернулся он к идущему следом Тимохе. — Скучал по маме? — улыбнулся он.

В народе говорят — человек за порог, а черт поперек. В ту самую минуту, когда албазинцы уже забыли думать об опасности, где-то за спиной запылила дорога.

— Басурманы пробудились ото сна! — придерживая коня, сказал Спафарию ехавший рядом с ним во главе Орест Найденов. — Решили нас проводить. Смотри, как спешат.

— Да нет, не похожи они на провожатых, — обернувшись и увидев вдали скачущих всадников, покачал головой посол. — Гляди, их не меньше дюжины, все они в тяжелых доспехах. Неужели ратники? Что им от нас надо? Давай-ка, останови людей. Узнаем, чего они хотят.

Орест поднял руку, призывая посольских остановиться.

Конники, не сбавляя ходу, промчались к началу растянувшейся почти на четверть версты колонны и встали, преграждая ей путь. Какой-то человек с большим мечом на боку, отыскав глазами Спафария, вдруг что-то громко прокричал.

— Господин полковник Тайхун просит прощения у достопочтенного русского посла за вынужденное беспокойство, — тут же перевел его слова сидевший на малорослом монгольском жеребце человек явно не азиатского вида. Мордатый, коротконогий, с рыжей нечесаной бородой и маленькими свиными глазками, он выглядел довольно странно рядом со своими узкоглазыми спутниками, закованными в латы.

— Чего вы от нас хотите? — взглянув на человека, которого назвали полковником, ровным голосом спросил Спафарий.

Полковник снова громко прокричал на непонятном языке.

— Среди вас находятся двое беглых преступников, и нам приказано их найти, — тут же объяснил переводчик.

— Какого черта! — вспылил Спафарий. — Какие еще преступники?

— Мы рассматриваем вас как честного человека, а значит, вы сами укажете на беглецов, — обращаясь к Спафарию, прокричал полковник. — То, что они среди вас, нам достоверно известно.

— Да нет у меня никаких беглецов! — заявил посол. — Такого вообще быть не может!

— Вот мы сейчас поглядим, — ухмыльнулся переводчик и стал внимательно всматриваться в лица посольских людей.

— Это же десятник Ведяев из Русской роты! — неожиданно узнал его Тимоха. — Все, нам с Косткой конец.

— Неужели Егорша нас предал? У, поганец!.. — в сердцах изрек Костка Болото.

— Не бойтесь, ребята, пронесет, — пытался успокоить беглецов Федор, а рука его уже сама тянулась к рукояти клинка. — Нет, так будем драться… Верно я говорю, казаки?

Те одобрительно закивали. Неужели, дескать, мы отдадим чужестранцам своих товарищей?

— Переводчик — мой, — сказал Федор. — Я ему, иуде, сам башку снесу. Гляди, как стелется, чертяка, перед косоглазыми!..

— Выслуживается, — брезгливо посмотрел в сторону Ведяева Семен.

— Русский, наверное… — нахмурил брови Карп.

— Кто ж еще? — ухмыльнулся Григорий Романовский. — Болтает-то по-русски!

— Смерть ему, гаду! — прошипел Семен. — Душу продал, хуже басурманина.

— Ты чего, Ефим, приуныл? — спросил Федор Веригу. — Испугался смерти?

— Смерти все боятся, — невесело проговорил тот. — Лучше бы все обошлось миром.

— Ты, Ефим, как будто не казак! — ненавязчиво укорил его Иван Шишка. — Для казака смерть как потеха!

Тот что-то пробурчал в ответ и отвернулся.

Тем временем десятник Ведяев уже вплотную приблизился к группе албазинцев, замыкавших посольских. Он все так же внимательно всматривался в эти славянские бородатые лица. Видно, и впрямь пытаясь выслужиться перед своим начальством.

— Богдойский холуй! — скрипнул зубами Федор. — Погоди у меня!

Подойдя к албазинцам, Ведяев насторожился. Если и среди этих последних он не найдет беглецов, то где же их еще искать?

Медленно скользил взгляд Ведяева по лицам казаков. Первым попался ему на глаза Федор. Нет, не тот, слишком старый. Вот этот седоусый детина беглецам в отцы годится, — взглянув на Ивана Шишку, подумал он. Аналогично — Семен, Карп, братья Григорий и Леонтий Романовские. Петр его как-то больше заинтересовал. Впрочем, нет, и этот не похож. Морда гладкая, не как у беглецов. Тех жизнь вон как потрепала! Глянешь — в чем только душа держится?

Все пленные прошли через подобные лишения. Ведяев хорошо помнит, как его лет пять назад его вместе с двумя полуживыми товарищами привели на аркане в маньчжурскую столицу. До того как попасть в плен к азиатам, они исправно несли службу в стрелецкой сотне, которая была расквартирована в Иркутском городке. Наверное, так до сих пор и тянули бы эту лямку, но однажды их послали для сопровождения боярского сына в Селенгинск. Там на полпути они и попали в маньчжурскую засаду.

Слава богу, выжили. Азиаты определили их в Русскую роту, дали жилье, да еще и по маньчжурке. Живите, только не вздумайте бежать. Вот и живут. Ни шатко, ни валко. Ходят в дальние походы, добывая славу маньчжурскому императору, рожают детишек и все пытаются забыть свое родное отечество. Было б чего вспоминать! Такая же маета и вечно пустое брюхо.

Ведяев быстро привык к новой жизни. Казакам, конечно, труднее. Для них неволя хуже смерти, оттого они и бегут куда глаза глядят. Их ловят, а они снова бегут. В конечном счете, не добившись от них покорности, азиаты просто сажают на кол или рубят головы, ведь иначе снова побегут. Хоть ты ноги им отруби, хоть глаза каленым железом выжги, они найдут родину по запаху и приползут к ней на пузе.

Неожиданно внимание Ведяева привлекли двое молодых казачков, которые все время пытались спрятаться за спины своих товарищей.

— Эй, вы! Ну-ка, покажись! — приказал он им.

— Чего тебе надо? — выглянув из-за плеча Григория Романовского, спросил Тимоха. Его глаза надежно спрятаны под мохнатой бараньей шапкой, но Ведяева-то не проведешь. Подобное скуластое худое лицо с потрескавшимися безжизненными губами он мог узнать из тысячи других.

Они долго так стояли друг напротив друга. «Будь человеком, уходи! — умоляюще взглянул на десятника Тимофей. — Не бери грех на душу». Тот вроде услышал его мольбу и даже успел повернуть своего коня. И вдруг…

— Они здесь! — закричал он по-маньчжурски. — Ко мне! Ко мне! Хватайте их, хватайте!

Казаки не знали чужого языка, но сразу все сообразили, поэтому тут же вытащили клинки из ножен, окружив беглецов плотным кольцом.

— Скажи им, чтобы убирались! — кивнув на подоспевших маньчжурских всадников, велел Ведяеву Федор. — Иначе мы за себя не ручаемся.

Тот не внял словам казака.

— Вот они, хватайте их! — указал десятник на Тимоху с Косткой.

— Дьявол! — прорычал Федор и взмахнул клинком. В следующее мгновение голова десятника, словно капустный кочан, покатилась по земле.

Маньчжуры опешили.

— Чего затеяли? — глядя на Федора, грозно спросил подъехавший к албазинцам Спафарий, а у Федора в глазах огонь и нервно двигается рот. — Кто это? — поняв решимость казака, ткнул он плетью в Петра с Косткой. — Я их не видел!

— Наши, албазинские, — пытался объяснить Федор. — Их еще прошлой осенью маньчжуры увели в плен. Теперь вот мы казачков домой возвращаем.

— Чего раньше-то не сказал? — недовольно нахмурил брови Спафарий.

— Почему? — Федор ухмыльнулся. — Ты же, барин, меня и слушать не захотел, когда я к тебе обратился за помощью. Сказал, у тебя и без того дел невпроворот. Значит, кроме как от Господа Бога, помощи ждать больше неоткуда. Уж разреши нам до конца закончить дело.

Спафарий вдруг поманил к себе стоявшего поодаль Алешку-переводчика.

— Спроси у полковника, так ли уж ему важны эти двое? — кивнул он на беглецов.

Алешка тут же перевел его слова маньчжуру.

— Говорит, без них он домой не вернется, — выслушав ответ, доложил Алешка.

— Вот видишь, братец, — обратился посол к Федору. — Ничего у нас не получится. Хочешь ты или нет, но беглецов тебе придется выдать.

Федор с силою стиснул рукоять сабли.

— Даже не подумаю! — решительно произнес он. — Это наши дети! Единоплеменники! Ты чего? Ладно, Бог рассудит. Давайте, братья, за мной! — скомандовал он и с силою хлестнул коня нагайкой. — Прощай, барин! Когда-нибудь увидимся!.. — уже на ходу бросил казак.

— Сто-ой! — в приступе бешенства заорал Спафарий. — Неслыханная дерзость!.. Стой, кому говорю! Чертово племя!.. Уж вы у меня попляшите! В железо закую, сам пытать вас стану!.. — грозил он вслед казакам.

Разве тех остановишь! Ветром в поле казаки пролетели мимо вереницы посольских обозов, скрывшись вдали. Только тогда маньчжурский полковник опомнился и начал погоню.

Они встретились у широкой рытвины, которая легла на пути беглецов.

— Папа, смотри, басурманы! — заметив погоню, воскликнул Петр.

— Была бы шуба, а вши найдутся! — в сердцах произнес Федор. Он уже считал отрыв от преследователей делом свершенным. — Так, братцы! Сами видите: уйти нам не дадут. Остается одно — драться.

— Жаль, по трубке не успеем выкурить! — с сожалением произнес Карп.

— Потом выкурим, — сказал Семен.

— В случае, если останемся живы, — усмехнулся товарищ.

— Ты умирать собрался? — спросил его Иван Шишка.

— Так ведь все мы под Богом ходим, — вздохнул Карп.

Укрывшись в молодом березняке, они неотрывно глядели туда, где над изъезженной дорогой поднимались густые клубы желтой азиатской пыли.

— Видишь, как резво бегут! — нервно дернув усом, проговорил Федор.

— Поспешал купец на пир, но в волчью яму угодил, — с трудом сдерживая боевого коня, проговорил находившийся рядом с ним Леонтий.

— Федь, не пора ли?.. — сгорал от нетерпения Карп.

— Не, еще немного подождем, — ответил тот. — Пускай подойдут ближе.

— Может, из ружей их обстрелять? — неожиданно предложил Иван. — Тогда и нашим саблям будет меньше работы.

— Ох, и умный же ты, Вань! — похвалил товарища Федор. — Братцы, кончай глаза таращить — заряжай! Сейчас мы им покажем, куда покойники на молитву ходят…

Услышав команду, казаки тут же достали из походных мешков фляги с порохом, пули, шомпола и стали спешно заряжать свои мушкеты.

— Федь, чего ждем-то? — когда преследователи уже совсем приблизились, снова тормошил старшего Карп.

— Погоди!.. — цыкнул на него Иван Шишка. — Не спехом дело спорится, а толком — аль не знаешь?

— Это точно… Где спех, там и смех, — внимательно наблюдая за дорогой, сказал Григорий Романовский.

— Опоздаешь — не вернешь… — огрызнулся Карп, но, заметив недовольный взгляд Опарина, присмирел.

Ждать пришлось недолго. Когда враг приблизился на расстояние ружейного выстрела, Федор велел казакам открыть огонь.

— Что, сукины дети, съели?! — глядя, как падают с коней сраженные свинцовыми пулями маньчжурские ратники, радостно воскликнул Карп. — Давай, Федь, веди нас в бой!

Тому не привыкать.

— Ну, братцы, гайда за мной! — выхватив из ножен саблю, скомандовал он и, хлестнув тугой плетью Киргиза, ринулся вперед. — Оп-оппа!

Пчелами из улья выскочили албазинцы из засады и вихрем понеслись навстречу врагу. Злые, отчаянные, беспощадные. Их дикие вопли хмельным вином разлились по округе, возвестив о начале казацкой потехи.

— Э-ге-гей, казаки! Не посрамим державы русской! — размахивая саблей, кричал на ходу Федор.

— Не посрамим! — отвечали ему товарищи.

— Петька-а! — не оборачиваясь, кликнул он старшого сына. — Ты там за братом-то пригляди! Слаб он еще с маньчжурами воевать!.. Пускай они с Косткой не лезут на рожон… Без них управимся!

— Ладно, тять, пригляжу! — ответил Петр.

Ударив маньчжурам в лоб, казаки рассыпали их по полю, где и довершили дело. И не помогли тем ни броня, ни острые мечи, ни родные стены. Один за другим падали они на землю, сраженные казацкими саблями.

…Не на шутку уставшие, сидели казаки на траве, попыхивая трубками и пытаясь отдышаться после трудного боя. Тишина, и только слышно было, как где-то неподалеку, стоя над убитым хозяином, тяжело и безутешно бьет копытом одинокая лошадка. Всюду пахло кровью и смертью.

— Теперь будет чем голодному воронью поживиться, — вытирая о траву свой окровавленный клинок, сказал Леонтий.

— Пускай жирует! — усмехнулся Карп. — Им все одно — лишь бы падаль…

— Во-во, еще недавно все эти басурманы были человеками, а теперь, видишь, падаль… — покачал головой Иван. — Дивно как-то получается…

— Может быть, когда-то и о нас вот так же скажут, — вымолвил Григорий.

— И то верно, — задумчиво глядя на свою курящуюся люльку, кивнул головой Федор. — Мы ж, казачьё, только и делаем, что всю жизнь ищем свою смерть, хотя сами думаем, бежим от нее… — Он вдруг замолчал и обвел глазами своих товарищей. Увидев Веригу, как-то по-доброму крякнул: — Ты, Ефим, молодчага, — похвалил он его. — Я-то думал, ты не захочешь удариться с нами в бега, а, гляди-ка, не испугался… Да и с басурманами отлично дрался. Короче, повел себя, как настоящий казак, поэтому и хвалю.

Ефим поморщился. Мол, кто ты такой, чтоб меня хулить или славить? Федор, казалось, не заметил его недоброго взгляда. Все его внимание уже было приковано к сыновьям. «Слава богу, целы мои кровиночки, — пряча улыбку в усы, подумал он. — Вот Костку что-то не видать»…

— Где ж твой дружок-то? — добродушно спросил он Тимоху.

— Костка-то? — Тимоха поглядел по сторонам. — Да вроде при мне был всегда… — растерянно произнес парень.

Казаки не на шутку забеспокоились, тут же принявшись искать паренька среди вражьих трупов.

— Я ж всю дорогу находился с ним рядом, — говорил Тимоха. — Куда он запропастился-то?

— Может, после такой сечи медвежья болезнь его одолела? — предположил кто-то из казаков. — Тогда в кустах его надо искать.

— Не он ли?.. — подал вдруг голос Карп, указывая рукою вдаль.

Костка лежал в луже крови, глядя широко открытыми глазами в небо. Над ним темной точкой висел в вышине жаворонок, будто парень просто любовался им.

— Мертвяк… — припав ухом к его груди, вздохнул Иван.

— Ну вот: ты за хрен, а хрен за тебя… — растерянно проговорил Федор. — Как мы проглядели его?.. И-их! Я им, ребятам, не велел в бучу-то лезть. Что я теперь скажу его матери?..

Долго они горевали, сидя возле Косткиной могилки. Тимоха даже слез своих не скрывал, ведь Тимоха был его первым другом.

Потом они вскочили на коней и молча побрели в сторону далекой границы. То ли бежали от смерти, то ли, напротив, искали ее на великих просторах чужой и недоброй земли…

 

Глава пятая

ТРЕВОЖНЫЕ ВРЕМЕНА

1

Гарь лезла в рот и ноздри. Горела тайга, подкуренная недавними грозами, а перед тем два месяца стояла невыносимая жара. Межень, пора летнего зноя. Раскаленный воздух, казалось, готовился расплавить камни. Даже в избах нечем было дышать. Одно спасение — вода. Вот и шли к Амуру все подряд.

К концу июля хлынули ливни, грозы. Жара спала, и на смену ей пришло похолодание. Дурной знак! В народе говорят, что такие резкие перемены в погоде не приводят к добру и обязательно случатся какие-то неприятности. То ли природа преподнесет «подарок», то ли свалится на голову иная напасть, вроде маньчжуров из-за Амура, поэтому зорко несли караульные на крепостных башнях свою службу.

— Слуха-а-ай! — денно и нощно звучали их тревожные голоса. — Слуха-а-ай!..

…Минуло больше десяти лет с тех пор, как Федор Опарин с семьею пришли на Амур, и многое изменилось в их жизни. Дети выросли, а у самой младшей в семье дочки Аришки свое чадо растет. Есть оно и у Петра, а вот Тимоха после возвращения из плена вдруг ушел в себя, все человеческое, обыденное перестало его волновать. Даже службы казацкой стал бояться, вместо этого целыми днями пропадая в церкви и помогая священнику. И печь ему натопит, и двор подметет, а если надо, то и дров из лесу привезет или изгородь поправит. Иона-то не шибко работать любил — все больше спиртным баловался, а тут такой помощник!

Федор не поймет, что случилось с его сыном. Раньше тот даже в праздники не любил ходить в храм, а тут… Утром проснется чуть свет — и сразу к образам. Потом долго бубнит себе что-то под нос, пока мать не позовет завтракать.

Наскоро поев, бежал в церковь, откуда возвращался порой затемно. Усталый, но какой-то просветленный. На вопросы домашних не отвечал, а весь погружался в свои мысли. Так молча и проводил вечера. Потом с усердием молился на сон грядущий, ложился на сон грядущий. Так тянулся день за днем.

Вдруг Тимоха исчез. Федор начал его искать, но ему сообщили, что видели Тимоху в монастыре в монашеском одеянии. «Ну вот, приехали! — тяжко вздохнул казак. — Я-то думал, из сына что-то хорошее получится, а он, видишь как, в богомольцы подался… Да кто мог подумать! Видно, в плену прошел всю цепь страданий и решил за молитвой все забыть».

Так и было. Тимоха-то думал, его только чудо спасет, и молился, чтобы оно произошло. «Господи, — говорил он, обратив свой взор к небесам, — если ты есть на свете, — помоги мне вернуться домой. Если поможешь — до конца дней своих служить тебе буду»…

У Федора все по-старому. Живет на два дома. Наталья из-за душевных мук рано постарела. И куда только делась ее прежняя стать? Пройдет улицей — так ни один казак не обернется на нее, как прежде. Все чаще «теткой» стали обидно называть, хотя еще недавно даже молодые казаки называли ее по имени.

Другое дело — Санька. За эти годы она превратилась в молодую, полную сил, во всех смыслах красивую бабу. В прошлое ушли ее прежние барские ухватки, да и одеваться она стала, как все здешние казачки. Куда денешься?..

Потихоньку и родных своих стала забывать, посчитав свою судьбу предрешенной. Ей никогда не удастся вернуться домой. Можно, конечно, попытаться бежать, но как быть со Степкой? Уж больно он привязался к отцу, поэтому никогда не согласится оставить Опарина. Без сына ей нет смысла бежать, ведь тогда она навсегда потеряет Степана.

Впрочем, и без своего Федора она теперь не могла жить. Если убежит — умрет от тоски. Кто к ней тогда будет приходить по ночам и тешить страстными ласками? Конечно, там, на родине, она сможет найти себе достойного мужчину, но разве кто-то другой заменит ей лихого казака?..

Степка на самом деле души не чаял в отце. Он гордился им и считал самым лихим и отважным казаком во всем албазинском войске. Бывало, куда Федор — туда и он. Рано сел на коня, подаренного ему Опариным, и теперь вместе со всеми казаками по утрам шел в поле, где проходили боевые учения. Сам на этом настоял, хотя отец поначалу и упрямился. Мал, дескать, вот когда подрастешь… Степка в Федора, упрямый. «Я уже большой», — говорит. Чего ж тут поделаешь? Пришлось подчиниться. Конкур, фехтование, джигитовка, стрельба из пищалей и мушкетов — все эти науки Степка освоил уже к десяти годам. Ему даже сшили настоящий казацкий наряд и постригли, чтобы он ничем не отличался от своих старших товарищей. Теперь, когда он, звеня шпорами, в нахлобученной на глаза бараньей шапке с татарскою плетью в руке шел по улице, вся местная детвора с нескрываемой завистью смотрела ему вслед.

— Ох, и умный этот опаринский азиатик-то! — добродушно говорили казаки, глядя на то, с каким старанием малыш осваивал премудрости казачьего ремесла. — Ей-ей, второй Федька подрастает.

Сам Федор только довольно ухмылялся, видя, что из Степки рос добрый казак.

— Тять, а война будет? — часто спрашивал тот отца.

— Бог даст, пронесет… — отвечал Федор.

— Жаль… — вздыхал парнишка.

— Чего жалеть-то? Война, брат, штука поганая, — объяснял ему отец. — Знаешь, как умные люди говорят? Лучше, мол, худой мир, чем добрая ссора. Так-то вот…

— Тогда зачем все эти пушки с саблями? — никак не мог понять мальчуган.

— Чтобы было чем себя от всяких злодеев и гадов защитить, — говорил Федор.

Присутствовал в войске еще один человек, которого Степка обожал не меньше, чем отца, — Петр. Тот давно слыл отчаянным рубакой и верховодом, за что его еще три года назад произвели в десятники. Летучий отряд, состоявший в основном из старых его дружков, не раз отличался в боях с маньчжурами, которые в последнее время все чаще и чаще нарушали границу. Вот Степка и мечтал когда-нибудь вступить в этот прославленный отряд и плечом к плечу со старшим братом сражаться против ненавистного врага.

Петр же долго не мог привыкнуть к мысли, что кроме Тимохи у него есть еще один брат. Более того, он старался не замечать Степку, избегал общения с ним. Просто он люто ненавидел Сан-Пин. Из-за нее уже многие годы страдает его любимая матушка, из-за нее она так рано постарела. Не будь этой азиатки — в опаринской семье до сих пор царили бы мир и согласие, но Степка был еще слишком мал, чтобы во всем разобраться, потому он не понимал, отчего старший брат сторонится его.

Другое дело — Тимоха. Тот, напротив, был к нему ласков и часто приглашал в свою келью, находившуюся в Спасском монастыре. Там хоть и скука смертная, но зато люди добрые. Они тебя и накормят, и напоят, а ко всему интересной былью или небылью удивят. Слушать их было одно удовольствие. Откуда эти монахи столько знают? — удивлялся мальчишка, но потом понял, что это все они узнавали через книги, которые зачитывали порой до дыр. Вот и Степке захотелось научиться грамоте, все эти диковинные книжки читать. Потому мальчик стал прилежно посещать приходскую школу, где уже скоро смог по складам читать церковные книги. Там Тимоха стал приносить ему и другие книжки, из которых он стал многое узнавать.

— Ты б не ругался так на маленького — он-то в чем виноват? — выговаривал Петру Тимофей. — Рази не видишь, как он к тебе тянется?.. Помни, Христос учил нас жить в любви, а не в ненависти…

Петр был непреклонен.

— Я как погляжу, ты всех готов прощать, — жестко говорил он брату. — Ты глянь на нашу матушку… Не видишь, как она страдает? Все из-за азиатки проклятой. Должен ли я любить ее щенка?

— Да брат же это наш, брат… Единокровный! — убеждал Петра Тимоха. — Христова завета, истины, зря ты чураешься!

Тут начиналась у них перебранка.

— Вот ты все говоришь: «Бог», «Бог»… А ты хоть раз видал его? — спрашивал брата Петр.

— Нет, не видал… — отвечал Тимофей.

— Если не видал, так молчи!

— Бога не обязательно нужно видеть — он чаще в сердце нам открывается, — объяснял монах.

— Это как же? — не понимал брат мудреной речи Тимохи.

— Так! Если тебя злоба душит — значит, ты бесом одержим, а вот когда сердце твое добром переполнено — всё от Бога.

— Блаженный ты какой-то! — качал головой Петр. — У нас в роду вроде не было таких. Вот скажи: маньчжур нам враг? — неожиданно спросил он брата.

— Упаси Господь! — осенил себя крестным знаменем Тимофей. — Нет, не враг. Бог создал всех людей братьями.

Петр поразился, усмехнувшись:

— Ишь ты! Тогда чего эти твои братья зло творят? И еще… Разве ж ты позабыл, как они тебя безоружного в плен взяли? Как били, душу твою терзали?..

— Заблудшие они, оттого и злобятся… — ответил Тимофей.

— Воевать будешь, если враги придут на нашу землю? — спросил Петр.

— Нет, не буду!.. — прямо заявил Тимофей.

Петр смотрел на него, не узнавая молодого человека. Некогда волевое и мужественное лицо брата теперь хранило печать смирения.

— Нет, братец, этого я никак от тебя не ожидал! — воскликнул Петр. — Что ты будешь тогда делать?

— Молиться… Отмолить грехи всех заблудших на земле, — ответил монах.

— Дурак ты, Тимка! — не выдержал Петр. — Око за око, зуб за зуб — вот где правда…

Тимоха не любил подобные разговоры. В такие моменты он чувствовал себя бедным быком, которого преследует слепень. Он примирительно хлопал брата по плечу и снова удалялся в привычный ему мир, далекий и непонятный Петру.

2

Что и говорить, Петра больше интересовали дела земные. В отличие от добровольного монаха Тимохи, он любил жизнь во всех ее красках. Широкая, вольнолюбивая натура, необузданный нрав не позволяли Петру втиснуться в узкие рамки каких-то догм и правил, ведь тогда бы он быстро лишился питавших его сил и превратился в мертвое корявое дерево. Ему же хотелось жить, любить, прославиться ратными подвигами во имя родного края.

Каждому свое… Так, кажется, говорят люди? Поэтому и жизнь наша пестра и интересна, что в ней есть грешники и праведники, воинствующие и молящиеся, есть черное и белое, есть, в конце концов, боль, но есть и благодать…

Петр пошел своей дорогой, а его брат Тимоха — своей. Никто в мире не мог сказать, какая из этих дорог вернее и надежнее. Все дороги так или иначе ведут нас к Богу…

Больше всего на свете Петр любил походы. Здесь он чувствовал себя, как птица в небе.

— Э-ге-гей! — бывало, выйдя в чистое поле, кричал он во всю мощь своих легких.

— Э-ге-гей! — отзывались ему сопки и долы.

Захлебнется душа Петра от восторга и заставит его полюбить мир с новой силой. Пустит Петр коня вскачь наперекор ветру, увлекая за собой товарищей.

— Э-ге-гей!..

— Э-ге-гей! — снова слышится в ответ.

Они яростно помчатся вперед, не разбирая дороги. Когда где-то вдали вдруг замаячат фигуры всадников в боевых азиатских доспехах, они сомкнут свои ряды и вихрем бросятся на врага. Завяжется бой. Зазвенят клинки, застонут раненые, и земля вокруг покроется темными пятнами крови…

Такая жизнь и нужна была Петру… Суровая и полная опасностей.

Домой же возвращаться он не любил. Там одинаковое: постылая жена, недостроенный заплот вокруг дома, вечно плачущие детишки…

— Илюха-то с Дунькой, считай, без отца растут, — выговаривала Петру Катерина. — Глянь, ну какой ты отец? Все бродишь где-то, бродишь… Другие-то казаки вона по семьям живут, а ты что?.. Хоть бы заплот поправил, а то перед людьми стыдно. Вроде есть мужик в доме, а вроде его и нет…

Что он мог ей ответить? Что не любит и до сих пор первую любовь вспоминает?..

Эх, Любка, Любка! Как бы она знала, как Петру тошно жить на белом свете. Бывало, вернется из похода домой, а потом все бродит, не зная, куда себя деть. Все в сторону Монастырщины поглядывает, но туда ему дорога заказана. Любка замужем, да и он без дела в ту сторону не поедет — гордый! Сердцу только не прикажешь. Уж столько времени прошло, как они расстались, а он все не мог забыть ее.

Однажды, проверяя караулы, встретил ее на берегу — с бабами белье стирать приходила. За эти годы она сильно изменилась. Похорошела, налилась, словно красное яблочко. Глянешь — кровь с молоком! Шея лебединая, бедра широкие… Стоит по колено в воде, подоткнув подол юбки за пояс, и, сверкая белоснежными ляжками, старательно полощет белье. Движения ее плавные, бабьи — невольно залюбуешься. Петру надо проехать мимо, а он возьми и придержи коня. Она-то его не видела, а он глядел с высокого берега на свою бывшую возлюбленную и глаз оторвать от нее не мог.

— Чего глядишь? Не признал? — подняв вдруг голову, улыбнулась Любашка. Голос грудной, незнакомый и взгляд совсем другой — насмешливый, притягивающий.

Петру стало неловко от того, что он бесстыже пялился на чужую бабу.

— Здорово, Любань! — пропел он петухом, охрипшим от волнения голосом.

— Тебе Бог дай здоровья надолго! — улыбнулась Любаня, выжимая простынку.

— Любка, кончай болтать! — прикрикнула на нее стиравшая рядышком тряпье мать.

— И вам низкий поклон, тетка Марфа! — поздоровался с ней Петр.

— Здравствуй, да не засти! — недобро взглянув на него, проговорила мать. — Давай — ка, пошевеливайся — нечего с чужими мужиками болтать, — велела она дочери.

— Да ладно тебе, мамань! Дай с человеком поговорить… Тысячи лет не виделись… — отмахнулась от нее та. — Как живешь-то, казак? — держа в одной руке скрученную в жгут мокрую холстину, а другою подперев свой бок, спросила Любаня. За эти годы из кроткой и застенчивой девицы она превратилась в женщину, удивившую Петра своей бойкостью. — Слыхала, у тебя недавно дочь родилась…

«Ишь ты, все обо мне знает!» — удивился Петр.

— Было дело… — как-то невесело проговорил он.

— Чего не рад-то? Теперь у тебя двое — сын и дочь.

«Вот зараза! И про сына знает!» — ухмыльнулся казак.

— У тебя сколько деток? Помнится, первой-то девка была, — сказал Петр.

— Одна она у меня, — неожиданно вздохнула Любаня.

— Отчего же? — удивился казак. — Столько лет с мужем живете — и всего-то одна девка? Что-то больно плохо твой Захарка старается. В кузнице силы все оставил?

— Не груби, дуралей! — слушая вполуха разговор бывших возлюбленных, предупредила его тетка Марфа, всю жизнь ходившая под тяжелой пятой своего кузнеца и поэтому привыкшая быть осмотрительной во всем. Вот и сейчас она боялась, что кто-нибудь доложит мужу про Петьку, оттого и старалась казаться неласковой. — У них еще родятся детки… Так и знай!

Любашка покачала головой.

— Нет… Захарку еще в позапрошлом годе кобыла лягнула, как раз в причинное место. О чем тут говорить?

Петру вдруг стало жалко Любашку. Ему бы приголубить ее сейчас и утешить, но чего делать с матерью? Да и других баб вокруг полно. Так и пялятся, так и пялятся, паскуды. Не ровен час, донесут Захарке, хотя Любашка, кажется, этого не боится. Иначе бы давно отправила Петра домой, а тут стоит и вроде даже заигрывает с ним. Ишь как ножкой-то белой стучит — не завлекает ли? Не дает ли надежду?.. Попробуй их, баб, разбери! Когда-то она говорила, что любит одного только Петра, но замуж вышла за другого.

После той встречи Петр долго не мог успокоиться. Перед глазами у него постоянно стояла Любашка, а Катерину он будто не замечал. «Ты меня совсем разлюбил, — говорила она, — если даже ночевать домой не приходишь». Петр залезет на сенник, зевнет и проспит до утра. Катька даже жаловаться ходила на Петра к его матери.

— Ты б, сынок, не обижал Катерину, — увещала его Наталья. — Любит она тебя! Ты посмотри, какая она у тебя красавица! Вон как казаки-то на нее глазенки пялят. Гляди, отобьют…

— Пускай отбивают! — отвечал Петр. — Невелика потеря…

— Неужели не любишь ее?.. — спрашивала мать.

Петр покачал головой.

— Не люблю, мамань… И никогда не любил.

— Тогда зачем женился? — удивилась Наталья.

— Назло, мамань…

— Кому назло-то? — не поняла Наталья, но Петр молчал. Ему не хотелось ворошить прошлое. — Забыть ее все не можешь? — догадалась мать. — Полно! Не рви себе сердце, сынок, выбрось ее из головы. Разбитую чашу уже не склеишь, а у тебя детки подрастают. Катерина обижается, что ты совсем не занимаешься ими. Так?

— Так, мамань…

— И? — вопрошала Наталья.

— Да охоты нет, — признался сын. — Это Катькины дети, она их хотела, а не я…

Мать вздохнула и покачала головой:

— Грешно, Петенька, так говорить, грешно! Детки-то в чем виноваты? Знаешь, я завтра к старцу пойду — может, ты со мной сходишь? Глядишь, он даст тебе совет.

Петр нахмурил брови.

— И не уговаривай, мамань, не пойду, — буркнул он. — Ты вот к нему ходишь — и чего?.. Тятенька наш как бегал к этой своей азиатке, так и до сих пор бегает, а ты ведь просила его образумить.

— Просила, сынок, — вздохнула Наталья. — И Бога молила… Видно, Бог не услышал меня…

3

Однажды Петр все же не выдержал и, дождавшись, когда солнце скроется за дальними сопками, отправился в Монастырскую слободу. Гнать коня не стал, заранее зная, что эта поездка ничего ему не даст. Если б ждала его Любаня — другое дело, а то ведь по хозяйству колдует. Мать старая, поэтому все заботы по дому легли на молодую женщину, а бабьи заботы, как известно, нескончаемые. Надо и в доме убраться, и еду приготовить для всей семьи, и дитя воспитать, и корм скотине дать… Вот и крутилась весь день, как белка в колесе. Жили б они с Захаркой отдельно от родителей, тогда и хлопот поменьше, но отец их не отпускает — нечего, мол, отдаляться, вблизи родней. Он и младшую свою дочь Варьку, выдав за местного лоботряса Кольку Семенова, оставил вместе с мужем при себе. Дескать, лишняя пара рук в кузнице не помешает, а тот взял да утонул пьяным в Амуре…

Катерине легче. После свадьбы сына Федор нанял артельщиков, и те в пару недель поставили новый дом для молодых. Изба как изба. С кутью — углом в избе, небольшой гостиной и спальней. Когда родился первенец, Петр подвесил на крепеж люльку. В этой же колыбельке потом спала и маленькая Дуняшка, отправив брата на лежанку.

Казалось, чего еще надо? Дом есть, хозяйство есть, детки растут, а в душе у Петра пусто. Тоска берет глядеть на него, а тут, встретив на берегу Любашку, воспрял духом. Надо бы еще раз с нею повидаться, — решил Петр, чувствуя, как в нем с новой силой разгорается любовь. Впрочем, время шло, а он все не спешил искать с ней встречи. Как вспомнит злющие глаза Любашкиного отца, так и вся охота пропадает. «У, змей ползучий! — про себя честил он его. — Это ты… ты испортил мне жизнь! Без тебя все могло быть по-другому»…

…Вот и окна кушаковского дома. В темноте их было бы трудно разглядеть, если б не этот тихий отсвет горящей в глубине избы лучины.

Тишина. Лишь слышно, как где-то на другом конце улицы сонно побрехивает дворовый пес и в ближней рощице негромко переговаривается пернатая мелочь.

Петр стоял и не знал, что делать. Постучать, как прежде, в окно?.. Если выйдет отец или тот же Захарка? Что он им скажет? Дескать, пришел навестить их дочь и жену?.. Об этом даже смешно думать. Наверное, он так и уйдет домой, вряд ли уже когда сюда вернувшись. Здесь чужая жизнь, не надо в нее ломиться.

Едва Петр подумал об этом, как скрипнула калитка и из нее кто-то вышел. Любашка! Он мог узнать ее и в полной темноте, а тут месяц над головою висит — какой-никакой, а все же свет. Быстро-быстро забилось сердце казака.

— Любаня! — тихо позвал он.

— Кто здесь?.. — испуганно проговорила та.

— Да я это… я… Петр…

— Петя?.. — изумилась Любаня, увидев у заплота всадника. — Ты чего тут делаешь?

— Тебя поджидаю, — ответил тот.

Она всплеснула руками.

— Ты с ума сошел?.. — В голосе ее и нескрываемая радость, и испуг. — Я никогда в такой поздний час не выхожу на улицу, но тут мне соль понадобилась… К соседке решила сбегать… — скороговоркой объясняла она, а сама на окна оглядывалась. Не дай бог, отец их вместе увидит.

— Любушка, не могу без тебя!.. — с места в карьер начал казак.

— Тсс! — прижала палец к губам Любаня. — Пойдем-ка отсюда…

Они дошли до конца улицы и завернули за угол. Петр спрыгнул с коня.

— Любушка!..

— Петруша!..

Влюбленные бросились друг другу в объятья.

— Любая моя… — шептал Петр, покрывая поцелуями шею, лицо, руки Любы… Голос его дрожал, а сердце так бешено колотилось, что, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди.

— Любый… Любый… — закрыв глаза и дрожа всем телом, повторяла она. — Я так ждала… так ждала тебя…

— Любушка, милая, а уж я как страдал… Так страдал, так страдал…

— Бедный мой… Бедный… — отвечая на его поцелуи глубокими страстными вздохами, говорила она. — Давай же, зацелуй меня до смерти… Еще… Еще…

Долго они так терзали друг друга, пока вдруг Любаня не очнулась.

— Пора мне, Петенька, — отталкивая Петра от себя, проговорила она.

— Как же так?.. Как же так?.. — спрашивал он, не желая отпускать молодую женщину.

— В другой раз, любый… В другой раз…

— Сможешь ли ты в другой-то раз убежать? — привлекая ее к себе, спросил Петр. Он еще не остыл, и сердце его билось все так же бешено и громко.

— Смогу, Петенька… Я баба умная, что-нибудь придумаю. Сейчас тебе лучше уйти…

Счастливый и окрыленный, возвращался Петр домой. Ему хотелось кричать от радости. Хотелось петь. И он запел:

Голос у Петра молодой, звонкий. Петь он любил, и все чаще пел песни, которые знал еще по Москве. Вот и сейчас он вспомнил ту, что пели во время застольев его соседи.

…Любашка сдержала слово. Стали они встречаться с Петром. Встречи эти были нечастыми, но зато столько радости они приносили обоим любовникам.

— Проклятый любодей! — прознав про их игры, набросилась на мужа Катерина. — Так и знай: еще раз пойдешь к ней — убью или сама на себя руки наложу.

Кто-то подсказал ей, чтобы она сходила к здешнему колдуну Митрофану Суворину. Мол, только он сможет отвадить твоего Петра от Любки. Тот и научил ее нужному заговору.

«Как мать быстра река Волга течет, как пески с песками споласкиваются, как кусты с кустами свиваются, так бы муж мой Петр не водился с проклятою Любкою, Кузнецовой дочкою ни в плоть, ни в любовь, ни в юность, ни в ярость, — стоя на коленях перед образами, шептала она теперь на сон грядущий. — Как в темной темнитце и в клевнице есть нежить простоволоса, и долговолоса, и глаза вупучимши, так бы Любка эта проклятая казалась моему Петеньке такой же простоволосой и долговолосой, и глаза вы-пучимши… Как у кошки с собакой, у собаки с росомахой, так бы у Петеньки с Любкой не было согласья ни днем, ни ночью, ни утром, ни в полдень, ни в победок. Слово мое крепко…».

Никакие заговоры Катерине не помогали. Как встречался ее муж с Любкой, так и продолжал встречаться. Тогда она обратилась за помощью к Петрову отцу. В Катьке Федор души не чаял. Невесткой она оказалась покладистой, ласковой, но, самое главное, по-настоящему любившей Петра.

«Вот так и бывает, — выслушав ее, подумал свекор, — нелюбая любит, а любая хвостом крутит».

Федор не стал терять время, вечером того же дня отправившись навестить сына. Когда же он, вызвав того во двор, начал выговарить молодому человеку за его блудни, Петр вскипел.

— Кому бы говорить, да только не тебе! — бросил он ему в лицо. — Не из-за тебя наша матушка страдает? Вона как высохла-то! Ты же все бегаешь к этой проклятой маньчжурке.

— Замолчи, сын! — побагровел Федор. — Замолчи, не то по шее врежу…

Петр хмыкнул.

— Да не боюсь я тебя, не боюсь — слышишь?.. — горячился он. — Ты нашей матери жизнь поломал… Эх!.. Чем же тебя эта косоглазая паскуда прельстила?

Тут Федор не выдержал. Удар его был таким сильным, что Петр отлетел на несколько шагов и упал рядом с недостроенным заплотом.

— Ну, батя, держись… — поднимаясь с земли, злобно проговорил молодой казак. — Я тебе не спущу!

Разъяренным быком набросился он на отца.

— Ах ты, щенок! На кого руку поднял? Убью!.. — взревел Федор, получив сильный удар в грудь.

— Это я за маманю… за маманю нашу! — рычал Петр.

— А это тебе за Катьку!..

— А это тебе еще раз за маманю!..

— Ишь ты, падла!.. Ну… ударь еще, если смеешь!

— Я и ударю!..

Снова удар следует за ударом. Били тяжело, яростно, с размаху, будто не отец с сыном, а два непримиримых врага.

— Получи-ка, сын!..

— Это тебе, батя, на память!..

Они, наверное, еще долго бы били друг друга, если б не Катерина.

— Стойте, казаки! Хватит!.. Наверняка уже весь Албазин всполошили… — выбежав на крыльцо, кричала она им.

— Будешь еще Катьке сердце терзать? — ухватив сына за грудки, спросил Федор.

— Ты… ты перестанешь к своей азиатке бегать? — горячо дышал ему в лицо Петр.

Зло расходились они по сторонам.

— Пойду я, Катюш, — проходя мимо крыльца, сказал Федор невестке. — Ты смотри у меня! — погрозил он кулаком Петру. — Еще раз твоя жена пожалуется мне — убью!

После этого Петр продолжал бегать к Любашке. Вернувшись от нее, забирался на сенник, где и спал. В это время Катерина, уткнувшись в подушку и обливаясь слезами, проклинала тот день, когда появилась на свет, а просыпалась больная и подавленная. «Какая это жизнь? — спрашивала она себя. — Неужели мне уготована судьба Петрушиной матушки?.. Нет… Не хочу так жить, не хочу!..»

В тот памятный день она встала раньше обычного. Глаза красные от слез, в них — смертная печаль.

Умывшись, села перед маленьким зеркальцем, которое подарили ей когда-то на свадьбу, и стала расчесывать волосы. Глядит на себя и не узнает. Куда только краса ее подевалась? Некогда румяное лицо теперь выглядело опухшим и бледным.

Необыкновенно долго и тщательно в это утро она прибирала себя. Расчесав волосы, сплела косу, надела свой новый сарафан, накинув на плечи цветастый платок, который привез ей однажды из Нерчинска свекор.

Приготовив завтрак, стала будить детей. Те не хотели просыпаться, все куксились да ныли. Ладно, пускай спят, — пожалела их мать.

Вскоре на крыльце послышались шаги, следом открылась дверь, и на пороге появился Петр.

— Есть что пожрать? — не глядя на жену, спросил он. — В поле еду, подкрепиться надо.

— В чистом поле, в широком раздолье, за темными лесами, за зелеными лугами, за быстрыми реками, за крутыми берегами… — задумчиво произнесла Катерина.

— Ты чего это?.. — не понял муж.

— Это я так, сказочку сказываю… Ты ж меня тоже чуть ли не каждый день ими кормишь… Вчера вот казаки рано с учений вернулись, а ты только к ночи явился. Видно, далеко ездил…

— Не надо, жена! — сердито взглянул Петр на жену.

Катерина как-то странно улыбнулась:

— Опять ночью вернешься? Или тебя и вовсе не ждать?.. Петенька! — неожиданно бросилась она ему в ноги. — Пожалей ты меня! Пожалей… Если чего не так делаю — так ты скажи, только не мучай… Ведь я же люблю тебя…

Она плакала так горячо и жалобно, так судорожно хваталась за его ноги, что мужчина не выдержал.

— Ладно, не нужна мне твоя еда. Прощай! — сказал и вышел вон.

Долго после этого несчастная стояла на коленях, тупо уставившись в одну точку. Потом встала, сняла со стены трофейный маньчжурский меч, который Петр привез из последнего похода, поднесла его к горлу. Ощутив холод стали, вздрогнула, едва не выронив из рук оружие. Совладав с собой, закрыла глаза и стала шептать молитву. В этот момент на полатях сонно зачмокал губами Илюха. Она испугалась. «Скорее, чего медлишь?» — услышала она вдруг чей-то голос. И следом другой: «Опомнись! Что ты делаешь? У тебя детки малые…» «Да не слушай ты никого! Если решила — давай!.. Все равно у тебя с Петром ничего не получится… Ну!..» — торопил ее первый голос.

— Ах!.. Прощай, Петенька! — воскликнула вдруг женщина и с силой ударила острым лезвием по горлу.

Падая, она задела столик, на котором стояло зеркальце. Оно отлетело в сторону и разбилось об пол…

— Маменька!.. Не ангелочек ли с неба упал? — проснувшись от шума, спросил Илюха, и это было последнее, что услышала его мать…

Отпевали Катерину в церкви. Людям сказали, дескать, она случайно на сталь-то острую напоролась, наводив порядок в доме, потому похоронили ее по всем православным правилам. Красные похороны, говорят, когда муж жену хоронит. Когда наоборот — горькие похороны. Люди сочувствовали Петру, а про себя уже думали, кого он после Катьки в дом приведет, ведь у него двое детишек, а поэтому ему некогда печалиться.

— Сукин ты сын! Ведь она из-за тебя руки-то на себя наложила, — когда испуганный и запыхавшийся Петр прибежал к родителям, чтобы поделиться с ними печальной новостью, бросил в лицо сыну Федор. Тот молчал, не мог глаз поднять.

— Не трави ты ему душу… — сказала Наталья мужу. — Ему и без тебя тошно… Лучше давай думать, как внуков будем поднимать.

— Вначале Катьку нужно схоронить, а потом уже и об остальном думать, — сверкнул глазами Федор. — О том, что это она нарочно себя, никому, слышишь? Народ у нас такой… Разнесут по белу свету — не отмоешься потом…

После похорон Наталья сироток к себе забрала. Дескать, у Петра они будут без присмотра, а тот после смерти жены как-то сразу сник и закрылся в себе. Видно, совесть его грызла. Ведь он-то лучше других знал, что произошло, поэтому и болела душа. Чтобы заглушить эту боль, запил горькую. Целую неделю пил, а когда протрезвел — сел на коня и помчался в слободу.

— За тобой приехал, собирайся! — сказал он Любане, прибежавшей по первому его зову к участку — старице, служившей им условленным местом.

Она испугалась:

— Ты чего, Петенька? Как же можно! Я же венчанная… Бог не простит мне этого!

— Простит! — уверенно заявил Петр. — Мы любим друг друга, а тогда он поймет нас.

— Так тятенька не поймет… — продолжала сопротивляться Любаня.

— И черт с ним! — махнул рукой казак. — Скажи, доколе ты будешь его бояться? Вот родим ему внуков — тут же успокоится.

Она отчаянно посмотрела ему в глаза и покачала головой:

— Нет, не могу я, Петенька, не могу…

Петр побледнел.

— Ты думаешь, Катька просто так померла?.. — сказал он, притягивая Любаню к себе. — Она с умыслом все сделала… Хотела волю нам дать… И ты после этого отказываешь мне?

Любаня не поверила своим ушам.

— Люди говорят, это она ненароком…

— Тсс!.. Молчи… Это мы с тобой ее погубили, мы, понимаешь?

— Врешь ты все! — вырвавшись из рук Петра, воскликнула Любаня. — Врешь! Врешь! Врешь!..

— Молчи! — попросил он.

— Врешь! — снова крикнула она и, подхватив юбку, побежала прочь.

— Стой! Стой же!.. — пытается остановить ее Петр. — Давай переговорим!.. — Любаня уже не слышала его. Она бежала по полю, не разбирая дороги. — Черт с тобой! — вдруг злобно прокричал Петр. — Если хочешь — живи со своим увечным, но ведь через неделю сама ко мне прибежишь!.. Тебе ж мужик нормальный нужен, а не неликвидный кабан…

Впрочем, зря он надеялся. Любаня после того случая вдруг стала избегать бывшего возлюбленного. И напрасно он вечерами торчал под ее окном, пытаясь выманить молодую женщину из дому настойчивой соловьиной трелью, — она будто не слышала его. Время шло, и на смену жаркому лету пришла дождливая осень, а потом подоспели холода. Не лучшая пора для свиданий…

 

Глава шестая

ТОЛБУЗИН

1

Зима в эти края приходила рано. В середине сентября утром на деревьях появлялись обледенелые пробки, а к концу месяца, где-то к Рождеству Пресвятой Богородицы, уже и первый снег выпадал. В ноябре же и вовсе кружило-мело. Со стороны Ледовитого океана налетят студеные злые ветры, сорвут с деревьев последние крупицы осенней развеселой погоды, а там и морозы ударят. Такие, что железо рвут и на лету птицу бьют.

Впрочем, природа чувствовала зиму задолго до того. Только зашевелится первый лист в воздухе, и на юг, к теплому морю потянутся журавли. Настанет короткий миг поздней осени, предвестник холодных северных ветров.

В этом году зима пришла раньше обычного, на Захария. Утром повалил снег, что являлось традиционным сигналом для белых гусей. Все стаи поднялись на крыло. Длинные вереницы птиц тянулись над Амуром, с тревожным криком пролетая над поселениями, монастырями и пашнями. Будто внемля голосу предков, в загонах начали кричать домашние гуси. Люди вышли из домов и с непокрытыми головами молча глядели, как среди первых снежинок мелькали силуэты белых птиц. Неделя — и все пернатое племя исчезало из окрестных лесов-болот. В Приамурье с севера потихоньку подкрадывалась зима.

В конце октября, в самый день Анастасии-овечницы в поселение пожаловали оленные люди — орочоны. Так по первому снежку и примчались на нартах. Их было человек шесть. Все в куртках-кухлянках, с бусами — нанизанными на звериные жилы мелкими костями животных. Встали возле крепостных ворот и шумят, требуя атамана.

— Чего орете? — высунувшись из окна подзорной башни, недовольно прикрикнул на них караульный.

— Атамана давай! Кусяина!.. — задрав голову, кричал одетый в сшитую из оленьих шкур кухлянку с видлогою пожилой мужчина.

— Чего захотел! Хозяина, видишь ли, ему подавай… — издевался стражник. — Может, тебе еще царя нашего покликать? Далеко он, не услышит.

Тот не отставал.

— Большой дело к атаман есть! Зови! — требовал он.

— А тебе какого атамана, нашего или казенного? — спросили сверху.

— Никифор, однако, нам нужен, Чернига…

— Так бы и сказал, — серьезно проговорил стражник. — У нас тут два их, атамана-то. Один свой, а другого нам силой навязали… Эй, Мишка! — закричал он стоящему на часах возле приказной избы Мишке Ворону. — Давай, зови Никифора. Скажи, гости к нему… Сейчас позовут! — крикнул он орочону.

Это был старый Улуй из оленьего рода Бойгоней, прибывший в Албазин со стороны маньчжурской земли вместе с четырьмя своими братьями и восемнадцатилетним сыном Оронканом, невысоким и ловко скроенным пареньком с лисьими щелочками-глазами на круглом широкоскулом лице.

Весь их многочисленный род вместе с другими тунгусскими родами, которых в свое время заставили покинуть родные места, несколько лет назад вернулся под крыло русского царя, поселившись на богатых оленьим кормом и зверьем даурских землях. Лишь небольшая часть тунгусских семей все еще продолжала кочевать вместе со своими стадами по безлюдным северным просторам маньчжурского царства, да и те, следуя призывам вождей, уже готовились перейти границу и присоединиться к своим родственникам. Дождавшись ледостава, они покинули свои становища и двинулись на север, но перед тем как отправиться в путь, они, как полагается, решили задобрить злых духов, чтобы те дали им возможность спокойно добраться до родной земли, поэтому попросили старого шамана Таранти провести обряд камлания.

— Кай-о! Кай-о! Кай-о! Йо! — мелкими шажками подвигаясь вокруг костра и ударяя круглым сучком в многоцветный квадратный бубен, бормотал седой, точно ягель, старик в расшитом бисером костюме — арбагазе.

— Кай-о! Кай-о!.. — повторяли за ним оленные люди.

— Надо принести в жертву белого оленя, — низко поклонившись стоявшему поодаль сухому могучему дереву, неожиданно сказал старик. — Тогда духи сжалятся над нами.

Двое мужчин, надев на шею годовалому оленю кожаный аркан, подвели его к костру. Сбившаяся подле костра толпа расступилась.

Белоснежный олень, тяжело дыша, боязливо посматривал на людей своими черными круглыми глазами, не понимая, зачем его привели сюда. Из его полуоткрытого рта падала густая пена, а тонкие ветвистые рога, похожие на засохший кустарник, чуть дрожали.

Принесли жертвенный ковер, расшитый знаками небесного послания, и положили его на спину оленю. Подошел третий мужчина, и в тот момент, когда олень удивленно взглянул на него, с криком вонзил ему под лопатку нож…

— Кай-о! Кай-о! Кай-о! Йо! — пропел шаман и первым коснулся священной крови жертвенного оленя.

Вот и все. Олень принесен в жертву духам. Теперь можно со спокойной душой отправляться в путь…

Только духи не вняли их мольбам, и не все вернулись на родную землю. Памятуя о том, какой урок ему преподнес князь табунгутов Гантимур, верховный правитель приказал своим воинам зорко охранять северные рубежи империи и безжалостно расправляться с теми, кто попытается бежать за Амур.

Когда оленные люди со своими стадами, женщинами, стариками, детишками и незатейливым скарбом были всего в двух переходах от границы, их настиг летучий отряд маньчжурских кирасиров, пытавшихся силой заставить всю эту огромную живую массу повернуть назад. Тогда орочоны выставили вперед лучников, и те осыпали маньчжуров стрелами. В ответ кирасиры ударили из пищалей. Выстрелы так напугали оленей, что те, разом сбившись в одно огромное стадо, не разбирая дороги, ринулись назад. Загудела, застонала под ними земля. Пастухи попытались остановить их, пустив наперерез собак, но те лишь нашли свою смерть под копытами обезумевших животных.

Не помогли орочонам и их призывные крики и даже попытки заарканить самых ретивых оленей. Природа оказалась сильнее человека, не сумевшего противостоять животному страху.

Возвращались они к своим семьям, кипя от злости. Как же! Без оленей они вмиг стали нищими, и теперь их ждала голодная смерть.

Но, как оказалось, самое страшное ждало этот народ впереди. Когда они воротились назад, их глазам открылась страшная картина. На заснеженном поле, истоптанном множеством копыт, в лужах крови лежали изувеченные тела их матерей, жен, детей и стариков…

Подавив в душе крик, молча глядели тунгусы на мертвецов. Вот теперь они и впрямь лишились всего.

Не сговариваясь, люди повернули коней в ту сторону, куда узкой дорожкой уходили следы маньчжурских коней.

Словно снежный вихрь, спустившийся с гор, обрушились орочи на убийц, оглашая округу своими дикими криками. Они дрались так яростно, так неистово, что маньчжуры вынуждены были спасаться бегством, но чувство мести неукротимо. Вместо празднования победы тунгусы, воинственно крича и улюлюкая, стали преследовать врага. Они метали в злодеев копья, осыпали их стрелами, душили арканами, а самые ловкие прямо на ходу прыгали к ним за спину и острыми ножами перерезали горло…

Тем все могло и закончиться, если б на помощь к кирасирам не пришел со стороны Чучара отряд легкой кавалерии, и теперь уже тунгусам пришлось под напором превосходящих сил противника уносить ноги. Чтобы сбить маньчжур с толку, они разбились на несколько групп и разными дорогами ушли к границе. Кому-то из них повезло — они выжили, другим же чужая земля стала могилой…

Среди тех, кому удалось уйти от погони, был и старый Улуй со своими братьями и старшим сыном Оронканом. Все они пришли в Албазин просить атамана принять их в свое войско. Что еще оставалось делать? Маньчжуры убили их родных, из-за них они остались без своих кормильцев-оленей, и если русские им откажут, они умрут от тоски и безысходности. Им надо было выжить и отомстить ненавистным маньчжурам…

2

…Черниговский встретил гостей ласково. Он велел своему сподручнику Игнашке Рогозе провести их в казенную избу, где путников усадили за стол, выставив перед ними расписанный утками кубок с домашним пивом. На одной его ручке было начертано: «Неси», на другой: «Не плещи».

Не дав гостям даже толком рассказать, зачем они пожаловали, Никифор собственноручно разлил пиво по стаканам и кружкам.

— Давайте, гости дорогие, выпьем, а то дорога у вас была трудная, умаялись, — улыбнулся он, поднимая стакан.

Гости пили и ели как-то нехотя, все время поглядывая на Никифора. Мол, когда ж ты нам дашь слово сказать?

— Кусяин… — в конце концов не выдержав, заговорил Улуй. Чужих слов он нахватался еще в ту пору, когда весь их род жил бок о бок с русскими. — Мы приходи не арака пить… Хотеть в войско твой вступать.

— Во как! — удивился Никифор. За эти годы он почти не изменился, если только седины в бороде прибавилось. — С чего вдруг? Оленей надоело пасти?

Тогда Улуй рассказал ему обо всем, что случилось с его людьми на маньчжурской земле.

— Наша хоти белый царь служить, за жены свои и детки маньчжу мало-мало отплатить… — закончив свой рассказ, заявил он.

Никифора потрясла речь Улуя.

— Ироды! — воскликнул он. — Как же детей-то малых можно убивать? Погодите, доберемся мы до вас! Дайте только срок… — Он умолк, словно бы обдумывая что-то. Ноздри его дрожали от гнева, а в глазах застыла боль. — Царю белому, говорите, пришли служить? — немного успокоившись, обвел он взглядом гостей. — Что ж, люди нам нужны, но только вы не привыкли к нашей оседлой жизни. Вдруг сбежите?

— Нет-нет! — замахал руками Улуй. — Наша не беги, наша воевать хоти… Бери нас к себе, кусяин, не пожалеешь. Тунгус верный друг — никогда не предавай. Бери, кусяин…

— Ладно, если просите — мы это дело обмозгуем… — произнес Никифор. — Чего там маньчжуры?.. — неожиданно спросил он Улуя.

— Ой, кусяин, беда!.. Маньчжу большой войско собирай, — сказал тот. — Шибко большой. Воевать вас хотеть…

— Откуда знаешь? — насторожился Черниговский.

Улуй покачал головой.

— Ой, кусяин! Тунгус везде ходи, много гляди и слушай, — сказал он. — Говорю тебе, маньчжу большой войско собирай… Бери, кусяин, нас, воевать вместе будем. Я знай, у вас не шибко народу, а маньчжу много, ой как много!

Черниговский нахмурился. «Выходит, плохи наши дела, — подумал он. — В Москву надо отписать — пусть пришлют подкрепление. Иначе… — он глубоко вздохнул. — Не миновать беды»…

Хотя на Москву уже давно здесь не надеялись. Никифор помнил, как они с бывшим приказчиком сыном боярским Григорием Лоншаковым писали царю, прося у того помощи. «Китайцы по пятьсот человек и больше приезжают под Албазинский острог, ясачных и служивых грабят, соболей и запасы отнимают». И что? Да ничего! Ответили, мол, держитесь. Позже каждый новый приказчик начинал с того, что обращался за подмогой к царю, но Москва молчала. Отстранились от амурских дел и якутские воеводы, а тем временем цинский император, готовясь к войне, стал открыто нашептывать гадости монгольским князьям, чтобы те нападали на русские крепости.

«Очирой-Саин-хан и его брат Батур-Контайша хотят идти в Селенгинское и Иркутское поселения, — с тревогой писал царю селенгинский приказчик Данила Строганов. — Сидим мы сейчас в осаде и ждем от тебя, царь-батюшка, помощи…» Такие же тревожные вести приходили и из Нерчинска. «Собирается маньчжурский царь напасть на Нерчинское и Албазинское поселения, а в тех поселениях пороха и свинца мало…» — писали царю даурские казаки.

…Никифор хотел сначала послать кого-нибудь из сподручников за воеводой, чтобы тот послушал, о чем говорят тунгусы, но в эту минуту дверь отворилась, и в избу вместе с клубами морозного пара вошел невысокий светлобородый человек в овчинной шубе и надвинутой на самые глаза мохнатой казачьей шапке. На левом боку у него на тонком ремешке, перекинутом через плечо, висела сабля, ножны которой и рукоять были отделаны серебром. Пришел местный воевода Алексей Толбузин.

— Вот и наш Ляксей Ларионыч!.. — обрадовался Черниговский, вставая из-за стола поприветствовать начальство. Сам он сейчас числился человеком отставным, хотя многие казаки так и продолжали признавать в нем своего вожака, называя его не иначе, как атаманом.

Алексей Ларионович прибыл на Амур в 1682 году — за два года до того, как образовалось Албазинское воеводство, в состав которого вошли земли верхнего и среднего Амура, а также бассейна реки Зеи. К тому времени здесь уже построили и обжили больше двадцати поселений, деревень, где проживало до двух тысяч русских. Сначала Толбузин занимал должность приказного, а в июне 1684 года высочайшим указом его назначили первым воеводой.

— Вот это морозец! — потирая замерзшие руки, проговорил Толбузин, обводя собравшихся своим ясным взором. — Никак гости к нам пожаловали? — увидев сидящих за столом тунгусов, спросил он. — Чего ж вы их не раздели-то? — сказал он казакам. — Чай, запарятся в шкурах-то своих у печки.

— Да мы, Ляксей Ларионыч, говорили им, но те все по-своему хотят… — объяснил Черниговский. — Они круглый год шкуры не снимают. Привычка, понимаешь ли.

— Что ж, привычка — практически природа, — утирая мокрую бороду рукавом кафтана, согласился с ним Толбузин.

— По привычке живется, а отвыкнешь — помрешь!.. — вслед за Никифором поднявшись из-за стола, пьяно ухмыльнулся Игнашка Рогоза. Своего воеводу албазинцы почитали, поэтому и не считали за труд при случае поклониться ему.

3

Еще недавно дела обстояли иначе. Узнав, что к ним в Албазин назначили нового приказного, казаки зароптали. Вот, мол, опять прислали кота в мешке. И то: с тех пор как Черниговского сняли с должности приказчика, к ним постоянно на правление стали присылать чужаков. Первым был боярский сын Семен Вишняков, которого албазинцы так и не сумели полюбить, продолжая, как и прежде, все дела решать со своим выборным атаманом. В конце концов Вишнякова пришлось убрать и вместо него назначить енисейского боярского сына Якова Евсеева, а потом и Андрея Воейкова, сына первого нерчинского воеводы Федора Воейкова.

Только нового приказчика албазинцы тоже приняли враждебно.

— Да что ж такое! — возмущались они. — Доколе к нам чужаков-то будут присылать? Неужели мы хуже нерчинских? Нет, так дело не пойдет! Будем сами выбирать себе начальников.

Забузили казаки. Приказчика своего не слушаются, а то и бранным словом норовят его обидеть. Тот терпел, надеясь, что албазинцы наконец утихомирятся. Впрочем, когда казак Максимка Столбов осмелился сказать Андрею, дескать, у того нос не дорос, чтобы служить приказчиком, и в следующий поход они не возьмут его и кашеваром, Воейков не выдержал и собрал войсковой круг, где и объявил о дерзком поступке Столбова. Многие казаки осудили товарища. Мы, говорили они, за такого дурака не стоим и его не учим гадостям. Другие же приняли сторону Максимки. Мол, это его право, что конкретно говорить, а что нет. Потому нечего судить Столбова. В общем, мнения разделились, но когда казакам вдруг перестали платить жалованье, все тут уж озлобились. Приказчика своего они посадили в яму, а сами перестали посылать подать в Москву.

Узнав, что вольница взбунтовалась и его сын находится в темнице, нерчинский воевода в середине мая 1682 года в сопровождении нескольких казаков отплыл на дощанике в Албазин. Думал, быстро наведет порядок, но не тут-то было. Албазинцы не испугались гнева воеводы. Напротив, собрав круг, высказали ему свои претензии.

— Чем ругаться, ты б лучше, барин, сказал, зачем ты нас в черном теле держишь? — посасывая люльку, с ехидцей спросил Воейкова Игнашка Рогоза. — Жалованья-то мы, считай, уже полгода не видали.

Воевода как-то нервно дернул усом и буркнул:

— Я монету не чеканю. С Москвы спрашивайте.

— С Москвы, говоришь?.. — не унимался Игнашка. — Да ведь Москва тебе в прошлом месяце аж две тысячи рублей прислала, из которых половина Албазину предназначалась, а ты денежки-то попридержал…

— Откуда тебе, холоп, знать? — бросил на него свой недобрый взгляд воевода.

Игнашка усмехнулся.

— Это ж где ты, отец родной, холопа-то увидал? — с издевкой спросил он воеводу. — Тут нет таковых — одни казаки… Теперь по поводу денег. Эту весть нам сорока на хвосте принесла… Неправда? Чего молчишь-то?..

Видя, что их товарищ попал в самую точку, казаки загудели.

— Не дадим тебе, воевода, подати, если не выдашь нам причитающихся денег! — закричал Мишка Ворон.

— Точно не дадим! — подхватили его слова товарищи. — Отдай нам наши деньги, а то мы и тебя вслед за твоим сынком в темницу упрячем!..

Шумела казачья вольница, ногами топала. Дыму от табаку в сборной избе — хоть топор вешай.

— Тише, казаки! — неожиданно подает голос Черниговский. — Тише!..

Услыхав своего вожака, албазинцы тут же притихли.

— Говори, атаман!

Прежде чем высказаться, Никифор по старой привычке погладил свою бороду.

— Вы вот что, товарищи мои… — произнес он. — Давайте-ка не будем шуметь, ведь от шуму прока никакого.

— Во-во! Чем шуметь да браниться, уж лучше подраться да помириться! — с улыбкой произнес Игнашка Рогоза, у которого, казалось, на каждый случай была припасена своя прибаутка.

— Ты все шуткуешь, Игнат! — недовольно посмотрел на него Федор. — Никифор правильно говорит: думают думу без шуму. Чего ты хотел нам сказать, атаман? — обратился он к Черниговскому.

Тот с благодарностью посмотрел на Опарина.

— Давайте не будем обижать нашего гостя, — неожиданно примирительным тоном сказал Никифор. — Я так думаю, воевода к нам не ссориться приехал, а решать важные дела. Или я не прав, барин?

Воейков кивнул головой.

— Верно… — подтвердил он и вдруг извинился: — Каюсь, братцы… Деньги я из Москвы и впрямь получил. Только не думайте, что я их себе присвоил. Все до копейки отдал нерчинским казакам. Уж так они меня просили, так просили… Долг вам я верну…

— Если не вернешь? — спросил кто-то из казаков.

— Тогда считайте, что ваш воевода паскуда и ворюга.

Чтобы рассчитаться с албазинцами, Воейкову пришлось занять у заезжих купцов триста рублей и к ним приложить своих двести. Только тогда казаки принесли податную рухлядь к судну, которое находилось рядом с монастырем, где остановился воевода.

Целую неделю Воейков пробыл в Албазине. Он осмотрел крепость, побывал в монастыре у Гермогена, с которым проговорил почти весь световой день, посетил несколько близлежащих сел. Все пытался понять, каково здесь живется людям, есть ли надежда, что они смогут защитить от врага свой край. Многое ему здесь приглянулось, но еще большее количество вещей он не мог принять. Особенно ему не пришлись по нраву вольные речи казаков, их нежелание никому подчиняться. «Пора кончать с этой вольницей! — подумал он. — Иначе толку не будет. Сила державная — не только хлеб, золото и оружие, но еще и безропотное повиновение властям, чего на Амуре нет и никогда не было».

Не остался воевода доволен и состоянием крепости. «Что ж такое! — возмущался он. — Нет, это не крепость, а обыкновенная ограда для скота. От первого же вражеского ядра все здесь разлетится в щепки»…

В общем, он понял, что этот далекий край был, по сути, беззащитным перед надвигающейся грозой. Здесь отсутствовали надежные крепости, и ратные люди практически отсутствовали. В том же албазинском поселении числилось чуть больше двухсот пеших и конных казаков, из них меньше половины оставались на осадном сидении, другие же занимались в тайге пушным промыслом и сбором подати. Надо отписать об этом в Москву и просить, чтобы в Албазин прислали полк стрельцов, — подумал Воейков. Случись чего, одним казакам крепость не удержать, даже если они призовут всех окрестных крестьян вместе с промышленными людьми.

Уезжая домой, воевода забрал с собой и сына, осознав всю опасность его нахождения на Амуре. Здесь не только царило казачье самовластье, но и маньчжуры покоя не давали… Не ровен час, бойня начнется…

Провожать гостей вышла вся округа. Здесь были и албазинцы, и монастырские, и пришедшие из ближних поселений. Небо ясное, прозрачное. По реке гулял ветерок, поднимая небольшую волну.

— Ежели не оставляешь сына, то других нерчинских детей боярских мы не примем, — сказал на прощание Воейкову Черниговский. — Не хотим быть у них под началом. Вели поставить к нам на приказ албазинского казака.

— Будет этот приказной меня слушаться? — спросил воевода.

— Будет! — заверил его Никифор. — Богом клянусь… — Мужчина, взглянув вверх, осенил себя крестным знамением.

— Ладно, так и быть… — согласился воевода. — Можете сами выбирать себе приказчика.

Тут и полетели вверх шапки.

— Ура-а-а! — кричали казаки. — Ура-а-а!

Двое сподручников Воейкова помогли ему забраться в судно с податью.

— Толкнем, братцы! — скомандовал Никифор.

В следующую минуту дюжина казаков облепила суденышко:

— Э-эх!..

Зашуршала галька под днищем судна, и набежавшая волна ударила в деревянный борт. Гребцы подняли весла, по команде опустив их в воду. Гребок… еще один гребок… Вот уже судно, отчалив от берега, медленно скользило против течения.

— Давай, ставь парус! — подал команду рыжебородый десятник, и тут же двое дюжих казаков схватились за снасть для подъема паруса и подняли полотнище. Поймав в парус ветер, судно пошло быстро, глубоко разрезая носом волну.

— Зла ты на нас, барин, не держи! — крикнул воеводе вдогонку Черниговский. — Не враги мы тебе… Одно ведь дело делаем…

Его голос утонул в шуме разгулявшегося не на шутку ветра и в пронзительном крике голодных чаек, в поисках рыбной мелочи паривших над речными отмелями.

— Слышишь, не враги!..

Только не знали здешние казаки, что видят Федора Дементьевича в последний раз. Узнав о распре Воейкова с албазинцами, Москва решила заменить его другим воеводой. Таким, который в столь сложное для пограничья время сможет найти с казаками общий язык. В июне 1684 года Нерчинский острог принял бывший селенгинский воевода Иван Власов, славившийся не только своим крутым нравом, но и уживчивостью с подчиненными.

Это случится только через два года, а тогда после отъезда Воейкова албазинцы собрали круг и выбрали себе приказного. Хотели выбрать Никифора, но тот отказался. Дескать, стар он, пусть уездом правит тот, кто помоложе. Тогда казаки избрали приказчиком десятника Ивана Семеновича Войлошникова. Человека зрелого, волевого и решительного, который не станет прогибаться перед высоким начальством. Свой своего всегда поймет.

Войлошников начал с того, что приказал казакам бросить все дела, вместе с промышленными людьми и призванными из сел умельцами заняться строительством крепости. «Прав воевода, — говорил он. — У нас не фортеция, а ограда для скота».

Работали от зари и до зари. Все понимали, что надо спешить, ведь в любую минуту из-за Амура могли появиться враги. Чтобы в крепости могло укрыться больше народа, площадь ее увеличили и обвели специальными тыновыми стенами, укрепленными с внутренней стороны нешироким, обшитым плетнем отсыпом высотой в два с половиной метра. Вдоль отсыпа шел довольно широкий боевой ход, с которого открывался доступ к пробитым сквозь стены бойницам. Такие же бойницы сделали под боевым ходом, и к ним приставили ведущие к верхнему бою лестницы.

Тыновые стены усилили по углам с западной прибрежной стороны двумя башнями. Еще одна башня, проездная, находилась посредине восточной стены поселения. Вокруг стен был вырыт широкий и глубокий ров, которому предшествовали заграждения.

Все шло хорошо, поэтому к концу лета 1682 года строительство крепости почти полностью завершили.

Хозяйственные дела не мешали албазинцам внимательно следить за обстановкой на границе. Чтобы не быть застигнутыми врасплох, они активно собирали сведения о передвижении маньчжурских войск.

В одном из своих донесений Войлошников отписал нерчинскому воеводе Воейкову о том, что, дескать, маньчжуры ведут тайную разведку русских поселений, придумывая все новые и новые ухищрения. К примеру, однажды в Албазин пришли два азиата с женами и попросили принять их в русское подданство. В простоте сердечной он, Ивашка Войлошников, принял их и даже помог с жильем. Вскоре же, воспользовавшись предлогом, в Албазин прибыл целый разведочный отряд маньчжур «в тысячу человек и при восьми офицерах». Якобы пришли они для поимки беглых преступников и потребовали их выдачи. Войлошников сообщил об отсутствии приказов свыше, так как перебежчики теперь считались русскими подданными. «Если вы с хорошим делом, — сказал Иван маньчжурам, — то ехать бы вам в Нерчинское поселение, а мне, Ивашке, не положено вести переговоры».

Произведя разведку, маньчжурский отряд вместо похода в Нерчинск пошел вниз по Амуру. Вслед за ними Войлошников выслал одиннадцать казаков под предводительством десятника Панкратьева. Они должны были проследить, куда ушли маньчжуры, и не остались ли хитрецы стоять где «в прикрытых местах», чтобы при подходе основных сил напасть на албазинцев с тыла. «Это разведочный отряд, не стоит сомневаться, — писал Войлошников. — И приезжали они не для поимки беглых мужиков, а для осмотра поселения на предмет русских».

В другой раз в поселение явились два маньчжурских сотника, попросив приказного ехать с ними вниз по Амуру к трем маньчжурским воеводам для переговоров. Приказной же не посмел ехать сам, не имея на то царского указа, а послал вместо себя семерых казаков. В начале апреля раздосадованные казаки вернулись, рассказав о том, какие речи с ними вели маньчжурские воеводы. Воеводы приказывали русским поскорее убираться с Амура, а если они этого не сделают, то все их поселения и деревни будут сожжены, а люди уничтожены или взяты в плен.

Пугают, — узнав об этом, подумал Воейков и послал десятника Юшку Алексеева с переводчиком на реку Нонни, в Чучар, проведать тамошнего руководителя и доподлинно узнать о намерениях маньчжур.

В конце сентября Алексеев вернулся и представил небольшой доклад, о чем он, Юшка, говорил с высокими маньчжурскими чинами. В докладе Алексеев написал: «Велит верховный правитель свести Долонское поселение, что на реке Зее, иначе угрожает войной…».

В марте 1682 года в Нерчинск явился с маньчжурской стороны человек по имени Даральну, посланный для переговоров торгочинскими и даурскими князьями Аюси, Лоскудеем и Каялдой. Он передал прощение вождей о защите казаков от маньчжур и принятии их в русское подданство. Попутно посланник сообщил о собранном в Маньчжурии большом войске, об отложенных хлебных запасах. Теперь верховный правитель собирался идти под Зейское и Албазинское поселения. Он собирался разорить жилища казаков, выгнать их и поселить там своих подданных.

Не желая осложнять отношения между двумя державами, Воейков отказался принять торгочин и дауров в русское подданство. К тому же он помнил царское приказание: «С маньчжурами ссор не иметь».

Тем временем маньчжуры, не встречая отпора, нападали на русские и тунгусские села, грабя и убивая людей, а когда у албазинцев не выдерживали нервы и они вступали с ними в бой, в Москву тут же летели гневные и лживые письма за подписью самого верховного. В них говорилось о неслыханных бесчинствах албазинских казаков, которые наносят огромный вред отношениям между двумя державами.

Утвердившись после подписания в 1676 году мирного соглашения с русскими между реками Зеей и Буреей, маньчжуры захватили простиравшуюся здесь равнину, самую плодородную и лучшую часть Приамурья.

— Да как же вы подобное допустили-то! — прибыв на Амур, первым делом спросил казаков Толбузин. — Позор! Самые хлебные места у вас из-под носу увели.

— Не мы, — оправдывались албазинцы. — Так Москва решила.

— Москва!.. — передразнил их новый приказной. — Вы-то где были? Почему не отписали государю, чтобы не отдавал маньчжурам лучшие земли?

Казаки молчали. Чего они скажут? Уж и так их повсюду называли ворами, а начни они притязать на призейские земли, так казаков и вовсе сочтут за государственных преступников. Хотя преступники не они, а те, кто богатствами державными вольно распоряжается. Испокон веков было на Руси: отдал чужакам хотя бы аршин родной земли — навеки народ тебя проклянет.

5

До того как появиться на Амуре, тобольский боярский сын Алексей Толбузин, получивший в награду это звание за верную службу царю, пять лет служил товарищем у своего отца, нерчинского воеводы, после чего почти три года сам исполнял его обязанности. Толбузина назначили не просто так. До своего поста он не раз бывал в Приамурье, знал здешних людей. За эти годы Алексей неплохо изучил военную тактику и стратегию южных соседей, постиг их психологию. Сейчас, когда, по всем сведениям, верховный готовился к войне против русских, умения и навыки мужчины вполне могли пригодиться.

Алексей Ларионович начал с осмотра своих владений. Он взял с собой семерых бывалых казаков, сел на коня и пустился в путь. Доехал аж до устья Зеи, после чего поднялся вверх до впадавшей в нее Селимбы, где несколько лет назад у устья небольшой речушки Долонца албазинцы поставили поселение. «На Селимбе надо поставить поселение, осмотреть, зафиксировать в виде чертежа. Также надо разобраться с податными иностранцами», — заинтересованные в увеличении облагаемых налогом земель, отписали чиновники из Москвы, в то же время повелевая не вступать в конфликты с маньчжурами.

Эта небольшая по размерам крепость выглядела надежно. Кругом ее окружали бревенчатые стены, внутри — изба и вышка для наблюдения. На избе и вышке находились приспособления для стрельбы — «верхний бой». В такой крепости можно было спрятаться, защититься от маньчжурских ратников, постоянно рыскавших в этих местах, собирая с тунгусов налог. Азиаты считали эти земли своими, и Долонское поселение считали русским бельмом на восточном глазу. Поэтому при упоминании о нем император Шэн-цзу приходил в ярость, постоянно требуя от русских снести поселение. Москва как будто ничего не слышала, а императора подобное еще больше злило. Уже не раз он посылал сюда своих людей, заставлял их разрушать крепость, но долонцы ее удерживали, защищая родные места.

— Доброе место выбрали для крепости, молодцы! — похвалил приказной казаков.

— Все Никифор, наш атаман… — сказал ему Федор Опарин. — Человек! — многозначительно добавил он.

Услышав подобное, Толбузин улыбнулся в усы. «Надо же, как они его любят!» — подумал он. Впрочем, отставной атаман и Алексею приглянулся. Уже с первых минут знакомства с ним он понял, что имеет дело с умным, решительным, деловым, хотя и не в меру дерзким человеком. И правда: привык начальствовать, а тут, видишь ли, самому приходится подчиняться.

Сам Черниговский, как и все албазинцы, выступил против назначения Толбузина приказным. Опять чужака прислали! Доколе ж Москва-матушка над нами издеваться будет?..

Только на первых порах мужчины мучались неизвестностью, но когда казаки увидели реальные дела, то отношение к нему тут же изменили. Человек этот, оказывается, приехал не кормиться за чужой счет, не воровать казенные деньги, не обирать до нитки податных тунгусов, а помогать окружающим простым людям. Особенно им пришлось по нраву то, что Толбузин не стал строить себе хоромы, а вместе с женой поселился в приказной избе, где до недавнего времени обитал получивший наконец-то свой собственный угол Черниговский. Жировать не жировал — ел все подряд, особого отношения к себе не требовал. Считайте, говорил, что я такой же казак, как и вы, только чином повыше. Окружающие-то думали, раз сын боярский, то будет жить на широкую ногу и на людей смотреть свысока. Нет! Вместо этого он устроил себе скромный быт, стараясь заботиться больше о других, чем о себе. Никакая просьба казаков и их близких не оставалась без его внимания. Где словом мог помочь, где делом.

— Повезло нам с приказным-то, — стали говорить люди. То же самое мог сказать и Гермоген, с которым Толбузин быстро сдружился.

— Будто Бог нам его послал, — не раз повторял старец. — Много я их, начальных-то людей, повидал за свою жизнь, и почти все они являлись ворами и пьяницами. Этот мужик явно не такой…

На Селимбе Толбузин тогда пробыл два дня, все присматриваясь к чему-то и прикидывая в уме. Потом сказал:

— Быть здесь новому поселению. И хлебородные места есть, и есть, куда селить крестьян. Земли эти мы маньчжурам не отдадим. Не для того сюда пришли. Если будут донимать — так побьем их зараз.

Вверх по Зее и ниже речки Брянды, у озера Бабака тоже поставили зимовье с «верхним боем». Прежде оно стояло на верхней Зее, причем далеко от дороги и торговища. Посланный когда-то сюда нерчинским воеводой казак Игнатий Милованов перенес его на другое место — на дорогу к торговищу, где тунгусы и азиаты обменивались товарами, одновременно запретив первым продавать соболей раньше, чем уплатят подать русскому царю.

Внимательно изучал Толбузин свои владения. Он видел вниз по Амуру и Зее много хлебородных мест, где теоретически имелась возможность расселить тысячи пашенных. Строевого леса не было, но его можно реально могли сплавить по Зее и Селимбе.

Вверх по Зее находились горы. Поселившиеся в этих местах русские промышленные люди рассказывали о железной руде и золоте, встречавшихся здесь.

От устья Зеи до Албазина вверх по Амуру всюду попадались следы старых заброшенных пашен.

— Прежде тут жили дауры, — просвещал нового начальника Федор Опарин.

— Куда ж они все подевались? — удивлялся Толбузин. — Гляньте, какая здесь землица! Такой в Нерчинском краю и в помине нет.

— Сбежали, — сказал Федор. — Так им верховный правитель велел. Вроде как решил казаков с голоду уморить. Впрочем, дела давно минувших дней. Еще при Онуфрии Степанове Кузнеце все произошло… Сперва своего-то хлеба не было, и все у дауров покупали. Раз! — не стало их. Пришлось самим пашню налаживать…

Возвратившись после долгого похода по приамурским весям, Толбузин собрал подчиненных.

— Если б знали вы, какие богатства тут стережете! — сказал он казакам. — Какая здесь хлебородная земля, а какие сокровища таит она!.. Знающие люди рассказывали мне, что тут есть и железная руда, и золото. Какие здесь леса! Сколько в них дичи, сколько пушного зверя… Разве имеем мы право отдать все это чужеземцам?

— Хрен им с перцем! — бодро крикнул Игнашка Рогоза.

— Вот и я о том же, — улыбнулся Толбузин. — Да, нас мало, но в нас есть дух крепкий и вера наша в Господа Иисуса Христа. Верно я говорю, казаки?

— Конечно! — раздалось дружное в ответ.

— Если так, будем трудиться, — произнес приказной. — Перво-наперво нам нужно построить фортеции. Вижу, многое уже сделали, но еще больше предстоит сделать.

— Пушечек бы нам побольше! — сказал кто-то из казаков.

— Пушки будут! — ответил Толбузин. — Я недавно получил письмо от нерчинского воеводы. Тот сказал, что уже послал нам оружие с зельем. Скоро, я думаю, надо ждать обозы.

Только вряд ли казаки поверили воеводе. О них словно все забыли. Они не только четыре года не получали от казны никакого жалованья, но им еще и оружие не слали. Спасибо местным купцам, которые одни поддерживали казаков. В 1684 году албазинские торговцы купили на свои деньги семь пудов пороха и пять пудов свинца, подарив их казакам. Понимали, что промышленному и торговому люду никак не обойтись без ратной силы, ведь только с ее помощью они смогут устраивать дела в Сибири.

Вот и сейчас надеялись только на торговцев, но, как считал Толбузин, нависшая над Амуром смертельная опасность заставит и Москву наконец-то вспомнить о них.

…На следующий день после того разговора Алексей Ларионович призвал к себе десятников.

— Так, казаки… — сказал он им. — Чтобы с этого дня я не видал ни одного пьяного и ленивого. Все должны быть трезвы и при деле. Так и передайте своим товарищам. И еще я не потерплю в войске своеволия и разброда. Каждый провинившийся ответит у меня сполна. И не ухмыляйтесь! — нахмурив брови, грозно произнес он. — Уж кто-кто, а я-то наслышан про вашу вольницу. Но с этого дня все будет по-иному, вы слышите меня? Каленым железом выжгу из вас дурь. Царской властью мне дано право казнить и миловать, а настоящее вы должны крепко запомнить. Не дай бог кто-то пойдет против моей воли — сам до смерти запорю!

Произнес он все решительно и твердо, а казаки даже нервно заерзали на лавках и с опаской посмотрели на него. Ничего себе! На вид вроде человек мирный, а поди ж ты…

 

Глава седьмая

ПРЕДВЕСТИЕ

1

Всю осень в тайге выли волки. В народе подобное поведение диких животных относили к сильному морозу или к войне. В грядущей войне уже никто из албазинцев не сомневался. Заняв Амур от его устья и до реки Зеи, маньчжуры все свои взоры устремили к Албазину, все чаще и чаще совершая набеги на уездные городки и селенья. От них страдали все — и русские, и тунгусы. Бывало, и на конные казачьи разъезды нападали — вроде как для острастки.

— Лиходеи, дьяволы! — глядя на это, говорил назначенный в тот год здешним воеводой Толбузин. — Ничего, вот придет подмога — тут уж мы им покажем, где раки зимуют. Надолго нас, сукины дети, запомнят! Пока сил мало, нужно каждого ратного человека беречь. Вдруг завтра война?..

О том, что на Амур идет целый полк казаков, Толбузину сообщил енисейский воевода. Наконец-то! — обрадовались албазинцы. Не ровен час — маньчжуры нагрянут. Еще прошлым летом Толбузин получил угрожающее письмо от верховного правителя. Письмо это было написано на трех языках — русском, монгольском и ханьском.

«Вы пришли на мою землю, моих податных людей изгоняете, у промышленных отнимаете соболей и запасы, — говорилось в нем. — Приняли Гантимура с товарищами, и много лет на моем рубеже творите зло. Поэтому я, верховный, послал на вас большое войско, но убивать вас не хочу. Идите назад. Вот мои люди с Гантимуром во главе к вам сдались; я просил их назад, Спафарию об этом говорил. Вы не понимаете моих просьб и еще хуже стали воровать: подданных ловите и жжете на огне; в прошлом году заманили вы людей в избу и сожгли. Албазинские и нерчинские люди, бросьте творить зло, отдайте Гантимура и уходите сами. Тогда мы будем жить в любви и согласии, но если вы добра не понимаете и станете жить на моей земле, то ни небом, ни землей вы не управитесь. Убивать вас не желаю. Если же идти вам далеко, придите ко мне».

Прочитав письмо, Толбузин в тот же день отправил его с посыльным в стольный град.

Когда в Москве узнали, что богдойцы готовятся воевать с Амуром, там забили тревогу. Тут же вышел приказ на сбор полка в шестьсот человек. Собирать его надо было в городах тобольского разряда из литвы, новокрещеных, конных, пеших казаков и стрельцов. Новым воякам выдали по пятьдесят рублей пособия и по ружью, посланных из Москвы по зимнему пути. Чтобы доставить это войско в Даурию, всю зиму тобольские мастеровые рубили судна, а когда весною вскрылись реки, новоприборный полк под начальством присланного из стольного града казачьего головы полковника Бейтона отправился в поход на далекий Амур.

…Афанасий Иванович Бейтон, отправляясь в даурские земли, даже не предполагал, что в той стороне, где, как говорили ему, живут одни дикари, его ждут великие испытания.

Впрочем, он часто пускался в опасные авантюры. Афанасий Иванович вырос в небольшой деревушке на берегу Балтийского моря, некогда построенной немцами-колонистами, где большинство мужчин зарабатывали на жизнь ратной службой. При этом те плевали, кто им платит — французы, поляки, англичане или русские, — лишь бы в семье имелся достаток. Альфред Бейтон, ставший впоследствии Афанасием, пошел по стопам своего отца, который много лет служил хорунжим в польском войске, где и погиб во время войны со шведами.

Когда Альфреду исполнилось восемнадцать, он тоже вступил добровольцем в польское войско и через пять лет дослужился до младшего офицерского чина, но ему повезло больше, чем отцу. Во время последней польско-русской войны Альфред попал в плен и на аркане был доставлен в стан противника. Тогда-то он и попался на глаза русскому царю Алексею Михайловичу, который в тот час, сидя возле своего шатра на походном престоле, наблюдал за битвой.

— Кто таков? — спросил Бейтона государь.

— Их бин зольдат! — встав перед русским самодержцем во фрунт, четко ответил пленный, судя по всему, немного знавший русский язык.

— Немец? — усмехнулся Алексей Михайлович. — Видал, видал, как вы с товарищами храбро бросались под наши пули… Спроси-ка его, готов ли он перейти на службу к русскому царю? — неожиданно велел царь своему переводчику.

— Их виль… — по-солдатски коротко ответил на предложение царя Бейтон. В самом деле, какая ему разница, на чьей стороне быть? Только б деньги платили. Да и нравятся ему русские. Храбрые, черти. Только бороды их косматые больно страшны.

— Вот и славно! — молвил царь. — Немцы воевать умеют, — обратился он к свите. — С нынешней военной наукой они на «ты». Глядишь, чему-то и моих ратных людей научат… Отведи-ка, братец, его в конный полк к князю Голицыну — пусть поставит на казенный счет, — приказал он своему подчиненному. — Ты гляди, не балуй! — погрозил он пальцем Бейтону. — Если будешь верой и правдой мне служить, то и я в долгу не останусь. Как звать-то хоть тебя? — уже вдогонку прозвучал его голос.

— Бейтон… — не оборачиваясь, ответил Альфред.

— Бейтон так Бейтон… — сказал царь и тут же забыл про пленного.

Впрочем, мысль о том, чтобы привлекать на ратную службу германцев, не оставила его. После того, как русские дружины отбили у поляков Смоленск, он приказал выявить среди пленных всех немцев и литовцев, из которых позже сформировали отдельный полк.

Бейтон остался доволен новой родиной. Он быстро рос по службе, к тридцати годам уже став казачьим полковником. За это время он потихоньку обрусел, принял православную веру и женился на русской. Даже бороду отрастил, как у тех стрельцов и казаков. Он осознал правильность выбранного пути. За Русь надо драться, как за родную мать, не жалея своей жизни. Именно поэтому все беды державы были и его бедами. Да, жизнь у служивого человека несладкая, но за эти годы он ни разу не усомнился в правильности выбранного им пути. Жалел только было жену и детишек, которым выпало всю жизнь ждать, когда он вернется из очередного дальнего похода. Что поделаешь? Такова казачья доля… Вот и теперь домашние провожали его со слезами. Скоро он вернется? И вернется ли вообще? Ведь на край света идет…

И в самом деле, Бейтон впервые отправлялся в такую даль. Когда ему сказали, что до Амура нужно добираться не один месяц, он вначале приуныл. Впрочем, испугавшись собственного настроения, вновь приобрел прежнюю свою молодцеватость. Когда какой-то казак спросил его, куда они держат путь, тот бодро рассказал ему о сказочном крае, где их ждут веселые приключения. Только сам он вряд ли верил в подобные слова. Послушав разговоры окружающих, он понял одно: впереди казаков ждут великие испытания, ведь маньчжурский хан уже на весь мир объявил о войне с русскими.

2

Наступившая зима, как и предрекали бывалые люди, выдалась суровой. Местные тунгусы никогда не видели, чтобы птицы на лету замерзали, а тут вот случалось. Толбузин сам видел однажды, как к его ногам упала превратившаяся в ледышку синичка. Особо холодным стал декабрь. Он начался с сильных метелей и закончился ледяной стужей. Спасаясь от нее, люди постоянно топили в избах печи, и все равно холод лез из всех щелей, вынуждая албазинцев даже на ночь не снимать с себя теплые одежды.

Несмотря ни на что, жизнь в Албазине шла своим чередом. Женщины по-прежнему пекли хлеба, стирали, готовили пищу, нянчили детишек, а их мужья и женихи целыми днями пропадали в поле, осваивая ратную науку.

Больше всех в эти дни доставалось разведчикам. Темными морозными ночами они уходили за Амур для добычи новых сведений о противнике или же отправлялись к Зее-реке, где сосредоточились большие силы маньчжуров. Бывало, пропадали по целым неделям и возвращались чуть живые, причем с обожженными ледяными ветрами лицами.

— Где ж вас носило-то? — порой устав от долгих ожиданий, сердито спрашивал их Толбузин.

— Э, кусяин, ты, однако, не серчай. Тунгус далеко ходи, к самый Чучар. Это птица быстро летай, а человека летай не умей. Потому тихо-тихо ходи, — отвечал Улуй.

— Если в Чучар, тогда ладно… Давай, докладывай, — велел ему Толбузин, и тот начинал долго и обстоятельно рассказывать обо всем увиденном и услышанном.

Еще прошлой зимой Толбузин поставил Улуя главным над разведчиками.

— Где тунгусы, что пришли к нам с той стороны? — однажды собрав к себе десятников, спросил их воевода.

— Где ж им быть-то? В поле, конечно… Выучку вместе со всеми обретают, — сказал ему Федор Опарин.

— Приведите-ка ко мне их старшего! — велел Алексей Ларионович.

— Петька, будь добр, сгоняй за Улуем, — попросил сына Федор. — Уж прости — ты у нас тут самый молодой…

Вскоре в избе появился сам разведчик.

— Слушай, старик… — усадив его на лавку, сказал воевода. — Я тут подумал и решил поставить тебя главным над моими разведчиками. Ты человек бывалый, а к тому же хорошо знаешь все маньчжурские каверзы. Тогда кому, как не тебе, за ними следить? Что ты на это скажешь? — спросил он тунгуса.

Тот призадумался.

— Однако, кусяин, Улуй хотеть мало-мало думай… — наконец ответил он.

— Некогда… некогда, старик, нам раздумывать, когда враг уже на пороге!.. — нахмурил брови воевода.

— Хорошо, кусяин… Тогда твоя должен выполняй просьба Улуй…

— Говори…

— Улуй сам хоти выбирай себе люди.

— Хорошо, — сказал воевода. — Сегодня же определись с помощниками. Завтра до первых петухов ты поведешь их на ту сторону.

— Моя поняла, кусяин! — кивнул Улуй своей седой косматой головой. — Ну, я уходи?..

— Иди-иди… — хлопнул его по плечу Толбузин. — Вечерком заглянешь ко мне! Я тебе скажу, какие сведения меня интересуют. Понял?

— Поняла, кусяин, хорошо поняла, — произнес тунгус и пошел к двери.

— Как вы думаете, не предадут нас тунгусы? — когда Улуй ушел, спросил Толбузин казаков.

— Ты чего, Ляксей Ларионыч! — улыбался во всю ширину своих прокуренных зубов Федор Опарин. — Маньчжур для них самый что ни на есть лютый враг, тогда зачем же им нас предавать-то?

Толбузина, казалось, не убедили слова Опарина.

— Я слышал, они и нашего брата не особенно жалуют, — сказал он. — Пришли, мол, русские, все у нас отобрали. И тайгу, и оленей, и соболей. В одном старом докладе я даже прочел, что они нас людоедами назвали. Никак не пойму, почему тунгусы к нам так относятся.

— Тут и понимать нечего… — усмехнулся Черниговский. — Не знаю, правда или ложь, только рассказывали, сам атаман Поярков заставлял своих людей мертвых есть. Что ни говори, а сторона-то чужая. Когда еда кончилась, то чего есть-то? Не помирать же с голоду. Вот и… — Он как-то тяжко вздохнул. — С тех пор и пошла слава по всем ордам и землям сибирским о людоедстве русских. Впрочем, первопроходец наш Поярков говорил, что жрать мертвяков он никого не принуждал. Хотя когда отряд его с остальными служилыми людьми продвигался вниз по Зее-реке, тамошние иноземцы к берегу их не допускали, называя погаными людоедами.

Толбузин покачал головой.

— Видно, пришлось хлебнуть лиха нашим первопроходцам, — произнес он.

— Знамо дело, — кивнул головой Федор, раскуривая цигарку. — Первым всегда тяжелей. Сколько ж людей нам пришлось положить, прежде чем закрепиться на этих землях! — сокрушенно проговорил он.

— Сколько еще предстоит положить… — вздохнул Никифор.

Казаки притихли, погрузившись в тяжелые думы. Нынче-то пока они живы, но вот что будет с ними завтра? С их женами, детишками, стариками? Враг-то вон, рядом… Притаился, ожидая удобного случая поднять голову. Вот тогда… О дальнейшем даже не хотелось думать.

3

Однажды, не успели пропеть первые петухи, к Федору в дом явился вестовой Бориска Лежнев и передал приказ воеводы срочно прибыть в приказную избу.

— Чего он в такую рань вздумал меня звать? — потягиваясь в постели, недовольно спросил Опарин.

— Этого я не знаю, — пожал плечами Бориска. — Поднял меня чуть свет и велел за тобой бежать.

— Что ж, если зовут, надо идти, — произнес Федор. — Наталья, давай, тащи мои штаны!

Алексей Ларионович встретил Федора холодно. Даже сесть не пригласил. Он долго и пристально смотрел на него, прежде чем что-то сказать. Все те же боевые шрамы на лице, широкая улыбка и добрые глаза. Битый палками, рубленный-перерубленный, меченый огнем, но не потерявший тягу к жизни. Этим он обыкновенно нравился воеводе, но почему-то не сегодня.

— Не томи, воевода, а лучше рассказывай, зачем звал, — занервничал Опарин.

— Зачем, спрашиваешь? Не догадываешься? — сказал Толбузин, усаживаясь на скамью возле сбитого из листвяных досок стола, за которым он и ел, и писал свои казенные бумаги, и людей принимал.

Федор напряг свои мозги, пытаясь вспомнить, нет ли за ним каких грешков, но так ничего и не припомнил. Грехи все его остались в далеком прошлом, и о них говорить теперь было поздно. Что-то насторожило его в голосе воеводы. Может, какую напраслину на него возвели? Или ж Петр, сынок его, придумал очередную штуку? После смерти жены он до сих пор не мог прийти в себя, а тут еще Любка ему отставку дала. Вот и дурит казак, дурит! То нажрется и подерется, то от службы начнет отлынивать, а то и вовсе в тайгу убежит. За это воевода не раз сажал Петра под домашний арест, а в прошлом месяце за избитого приезжего купца так и вовсе в земляную тюрьму посадил. Целую неделю он там мерз, проклиная все на свете. Вышел оттуда — ни кровинки в лице и глаза пустые. Будто из преисподней явился. Мать в слезы. Сынок, что ты с собой делаешь? Да забудь ты про все, вернись к жизни. Разве можно так себя мучить?..

— Давай, казак, рассказывай про свои подвиги… — опускаясь на лавку, приказал вдруг Федору воевода.

«О чем он? — не понял тот. — Уж не Наталья ли нажаловалась Толбузину на меня?»

— Ты про баб моих? — спросил он Алексея. — Да, каюсь — с двумя живу. Разве ж преступление? Я их обеих люблю. Или прикажешь бросить какую из них? Я не подчинюсь — так и знай!.. — насупил казак брови.

Толбузин усмехнулся.

— Бабы твои меня не интересуют, — сказал он. — Мне нужно знать другое… Скажи, правда ли, что ты у поганца Стеньки Разина в помощниках служил?

У Федора похолодело в груди. Так! Оказывается, эта история еще не до конца забыта…

— Чего молчишь? — спросил его воевода.

— Ты и без меня все знаешь, — усмехнулся Опарин. — Иначе, полагаю, я не стоял бы здесь…

Он не ошибся. Еще в начале зимы Верига через одного заезжего купчишку, привозившего на Амур мануфактуру, послал на Федора донос нерчинскому воеводе, заодно обвинив и Толбузина, который якобы скрывает преступника. Пусть, мол, покрутятся — не одному ж мне в этой жизни страдать.

Прознав про донос, Толбузин тут же велел позвать Федора. Думал, тот начнет юлить, оправдываться, но нет…

— Да, брат, плохи твои дела, — задумчиво посмотрел он на казака. — Ты хотя бы знаешь, чем это тебе грозит?..

— Мне плевать, ведь дальше Божьего порога все равно не пошлют, — как-то нервно усмехнулся Федор.

— Дурак! — стукнул кулаком по столу воевода. — Перед Божьим судом из тебя всю душу вытрясут…

— Так вели казнить! — сжал зубы Опарин. — Но знай, я смерти не боюсь!

Его слова не на шутку разозлили воеводу.

— Рад бы казнить, да не могу! — горячо воскликнул он. — С такими, как ты, Москва разбирается…

— Тогда заточай меня в железо и отправляй куда след! — потерял терпение Федор.

Толбузин нахмурился.

— Не торопись — всему свое черед! — молвил он. — Вначале я допрос тебе устрою. Вдруг тебя оговорили?.. Хотя нет, ты сам признал свою вину… Значит, так и объявим всем, что преступника нашли…

Он умолк, и в избе стало тихо. Слышался шорох мышей.

— Ты не сердись, воевода, давай лучше поговорим, — неожиданно предложил Федор. — Когда ж это было! Сейчас другие времена…

Толбузин покачал головой.

— Нет, брат, таким, как ты, сказано устраивать вечный сыск. До конца жизни ты у нас будешь именоваться вором и преступником. Понял меня? — резко спросил он казака.

— Пугать меня нечего! — не сдержался вдруг Федор. — Если хочешь знать, я давно искупил свою вину перед царем. Жизни своей не жалел, защищая от врага поганого нашу Русь-матушку, а ты… — Опарин отчаянно махнул рукой.

— Знаю, наслышан, но не подчиниться царскому указу не могу, — сказал воевода.

— Значит, в стольный град, к этим живодерам из Тайного приказа отправишь?.. — глухо произнес Опарин. — Что ж, воля твоя!

— Ты чего хотел? — мрачно проговорил Толбузин. — Не надо было с преступниками якшаться…

Глаза казака вдруг наполнились какой-то неведомой грустью.

— Эх, Ляксей Ларионыч, Ляксей Ларионыч! Да много ли ты знаешь про жизнь? — махнул он рукой. — Ладно, в Москву так в Москву… — неожиданно проговорил Опарин. — Только есть ли в этом нужда?

— Что, испугался? — усмехнулся воевода.

— Да нет… У тебя ж сейчас каждый ратник на счету, а ты… Боишься, что сбегу? — спросил Федор. — Так ведь стар я для беготни по лесам-то, а вот в ратном деле еще сгожусь…

Толбузин призадумался.

— Ладно, ты пока иди, а я решу, как с тобой поступить, — сказал мужчина.

4

С тяжелым сердцем выходил Федор от воеводы. «Кто ж шепнул ему на меня? — терялся он в догадках. — Черниговский? Так не мог он… Не тот человек, чтоб своих выдавать. Наталья?.. Нет, та, даже страшно обидевшись, не станет так погано ему мстить. Ефимка?.. Слово ему давал, что не будет больше строить козни, но можно ли верить подлецу?.. Хотел сначала допрос ему учинить, а потом передумал. Ладно, мол, разберемся. Как бы мышь не пряталась, все одно коту в лапы попадет»…

Ночью за Федором пришли сподручники воеводы и увели его в темницу.

— Ты там молись, Феденька, — сказала ему вслед Наталья. — Больше молись… Глядишь, и простит тебя Бог.

«Бог-то, может, и простит, но только не царь и не его бояре… — подумал Федор. — Чиновники слишком злые, а ведь на них больше грехов, чем на мне. Кто на Руси первые воры? Они! Меня еще спрашивают, зачем я к Разину подался. Потому и подался, что не мог больше смотреть на то, как власть московская все грешит и грешит. Стал с гадов шкуры спускать»…

О взятии Федора Опарина в плен Петр узнал в тот же день и пришел в ярость. Что ж они делают, собаки! Самого прославленного казака сажать в тюрьму? Нет, не дам родному батьке сгнить заживо!

Выпив стакан азиатской водки, он помчался к воеводе.

— Чего ж ты творишь, дядя?! — ворвавшись в приказную избу, где в это время Толбузин принимал тунгусских князей, зарычал он. — Тотчас вели выпустить моего родителя! Или я за себя не ручаюсь…

Воевода не ожидал такого поворота событий, поэтому вначале растерялся, увидев сумасшедшие глаза молодого казака.

— Да ты не кипятись, парень, — притворно ласково произнес он. — Переговорю с людьми, а потом и тебя выслушаю. Ты пока иди, займись делом. Нечего тут торчать… Не бойся, ничего с твоим отцом не станется…

Петра уже не остановить.

— Говорю тебе, выпусти родителя! — стал наступать он на воеводу. — А не то… — Петр сжал рукоять клинка. — Не посмотрю, что ты сын боярский!..

Толбузин побагровел.

— Да ты пьян, сучий выродок! — вскричал он. — Не слыхал про мой приказ?

— Ты вообще о чем, барин? — не понял парень.

Я запретил всем жителям в будни лениться и пить горькую. Пошел вон, собака, пока я не позвал своих людей! — указал воевода Петру на дверь.

— И не подумаю! — уперся тот. — Пока не выпустишь тятеньку — не уйду.

— Ах, так!.. — Толбузин бросился к двери. — Эй, кто там? Быстро сюда! — толкнув ее ногой, закричал он.

Тут же в избе появились четверо казаков, верных сподручников воеводы, с которыми он прибыл из Нерчинска.

— Ребята, спровадьте-ка соколика из избы! — приказал он им. — Брыкаться будет — бока намните… Разошелся, гад!

Казаки бросились выполнять приказ Толбузина, но не тут-то было. Первым же ударом Петр уложил на пол одного из них, затем второго, а вот с двумя другими, рослыми сильными казаками, пришлось повозиться, но и их он мог одолеть, если б не толбузинский лакей, предательски ударивший его сзади тяжелой палкой по голове.

— Тащите его в темницу! — велел воевода подчиненным, указывая взглядом на распростертое тело Петра. — Там уже сидит один Опарин, так и и этого туда же. После решу их дальнейшую судьбу. С Федором у нас особый разговор. В Москву его отправлю, в Тайный приказ. Пусть там решат, что с ним делать… — Алексей Толбузин перевел дыхание. — Говорят, кроме него, тут еще государственные преступники имеются. С ними, придет час, я тоже разберусь…

Когда Федор увидел сына, удивился.

— Тебя-то за что, сынок? — спросил он.

Тот, прежде чем ответить, вытер рукавом кафтана залитое кровью лицо и огляделся. Здесь все ему было знакомо. Уходящие глубоко вниз прокопченные дымом арестантских костерков бревенчатые стены, низкий заплесневевший скат с лазом, висевший над пахнущим сыростью и гнилью холодным узким пространством… Сумеречное безмолвие, в котором притаилась вечная беда…

— Пришел к воеводе за тебя просить, так тот своих псов на меня натравил, — подстелив под задницу соломки и усевшись рядом с отцом на земляной пол, проговорил Петр. — У, злыдень! Ничего, я ему это припомню…

— Брось! — попытался его унять Федор.

— Чего ты говоришь, батя? — с удивлением посмотрел на казака казачий сын. — Разве можно ему простить такое? Не он нас в темницу бросил?

Федор покачал головой.

— Ляксей Ларионыч ни в чем не виноват, — произнес он. — Если заслужили — надо терпеть.

Петр начал горячиться.

— В чем же наша вина? — спросил он. — Ладно, я уж не говорю про себя, а тебя-то за что?.. За плохие отношения с воеводой?

— Кто тебе такое сказал? — удивился Федор.

— Маманя — кто ж еще? — ответил сын.

Федор усмехнулся.

— Не за то я тут сижу, сынок, — сказал он.

— Не за то? Тогда за что ж?.. — не понял Петр.

Отец не сразу ответил, ища подходящие слова, чтобы не испугать сына, но ничего путного у него не вышло.

— В Москву, сынок, меня скоро повезут, — наконец произнес Федор.

— Зачем? — поразился Петр.

— Царским судом судить будут… — невесело проговорил отец.

— Как?.. — испуганно поглядел на него Петр.

— Старые грешки мои припомнили, вот и… — Федор Опарин тяжело вздохнул и посмотрел на сына. — Скажи, ты случаем никому не говорил, что я у Разина в подчиненных был? — неожиданно спросил он его.

Петр в отчаянии.

— Ты что, бать! — воскликнул он. — Разве я мог это сделать?.. Я скорее язык себе отрежу…

— А Тимоха?.. Он-то ведь тоже знал…

— И тот не мог проболтаться, — уверенно заявил сын.

— Может, где хвастанули перед дружками? — продолжал допытываться Федор. — Ты вот нынче пьянствуешь, а у пьяного язык хуже помела. Как мне тебе верить?..

Эти слова задели Петра за живое.

— Упрекаешь? — насупил он брови.

Федор усмехнулся.

— Дурака упрекать, что со свиньей по душам говорить, — произнес он. — Ладно, чего уж тут думать. Если случилось, так случилось. Буду перед царем и Богом ответ держать. Вдруг кто из них и простит…

 

Глава восьмая

ОГНЕННЫЕ ВЕТРЫ

1

Беда приближалась… Чуя это, Толбузин усилил действия разведки. Теперь Улуя и его людей редко кто видел в Албазине. Бывало, собравшись в стаю, разведчики тихо уходили на заре за реку или же, оседлав коней, гуськом устремлялись таежными тропами в сторону Зеи-реки, где в последнее время скопилось множество маньчжурских боевых дружин. Возвращались они обычно с плохими новостями. Чаще всего говорили о том, что маньчжуры все ближе и ближе подступают к границе и, не ровен час, они скоро появятся у стен Албазина.

— Надо укрытия строить, — как-то призвав к себе десятников, произнес Толбузин. — Начнись война, народу в поселении немало соберется.

В тот же день все мужское население Албазина отправилось на работы. Одни ушли в тайгу лес рубить, другие долбили мерзлую землю и рыли ямы под укрытия, третьи обшивали стены будущих землянок бревнами и строили скаты. Позвали на помощь и слободских, которые безропотно последовали призыву. Знали, что только здесь они могли укрыться от маньчжурских стрел.

Зима, мороз лютый, а с людей пот катит.

— Быстрее' — звучали голоса десятников. — Не стоять!.. Эй, там — кончай перекур! Сейчас каждая минута дорога…

Тяжело ступая по глубокому снегу, лошади тащили из лесу груженные бревнами сани.

— Пошел! Пошел!.. Давай-давай, милая! — махали кнутами слободские мужики.

Кажется, весь мир в трудах. От работ освобождены только караульные и те, кому подошла очередь идти в дозор. Лишь Федор Опарин со своим старшим сыном по-прежнему томились в темнице.

— Эй, сторожевой! — прозвучал из глубокой холодной ямы простуженный голос Федора. — Ты хоть скажи, чего там делается? Отчего народ суетится вокруг?

— Прикопы они строят, — ответил тот. — Скоро весь уезд здесь соберется.

— Неужели война? — с тревогой в голосе промолвил старый казак.

— Кто его знает! Говорят, что будет…

Федор смачно выругался.

— Вот, люди к войне готовятся, а мы тут сиди!.. Давай, зови воеводу! Хочу с ним поговорить… — заключил он.

— Не велено, — ответил караульный.

— Погоди у меня! — погрозил он кулаком стоящему над его головой казаку. — Вот выберусь отсюда — чучело из тебя сделаю! Будешь ты в моем огороде ворон пугать. Так и знай!..

— Ладно, Федор, уймись! — прозвучало в ответ. — Я ведь подневольный человек. Что скажут, то и делаю.

Федор схватился за голову.

— И-их! — застонал он. — Слыхал, Петруха, как со мной, старым казаком, разговаривают? Неужели я этого заслужил?.. Говорю тебе, зови воеводу! — вновь обратился он с требованием к стоящему наверху казаку.

В ответ все то же:

— Не положено!..

— Хоть жену мою позови, или и этого нельзя? — шумел Федор.

— Зачем тебе она? Сидишь в яме — вот и сиди, а сторонним нечего тут делать, — отвечал казак.

— Ты пойми, дурья башка, нам с ней никогда не свидеться. Я должен ей кое-какие приказы дать… Чего ты, ей-богу, молчишь?.. — не услышав ответа, спросил его Федор. — Эх, ты, зверюга! Откуда ты такой взялся-то?

— Нерчинские мы… — подкуривая цигарку, произнес вдруг охранник.

— Недавно прибыл?

— Да.

— Оно и видно, что не наш, — вздохнул Федор. — Наш бы послушал меня…

Дальше вести разговоры не имело смысла.

— Тогда хоть табачку нам дай. Свой-то еще утром кончился, — попросил караульного Федор Петрович.

— Это можно… — сказал караульный. — Я вам сейчас кисет спущу, только весь табак не забирайте. Мне ведь еще долго на морозе топтаться. Как я тогда без табака? Он ведь и голодный желудок обманет, и душу согреет…

Все же Федору удалось переговорить с воеводой, но случилось это на следующий день, когда охранять Опариных выпало Карпу Олексину. Тот и привел к нему Толбузина.

— Чего хотел-то? — склонившись над лазом, спросил Федора воевода. — Да говори поскорей, а то ведь у меня дел невпроворот.

— Здорово, Ляксей Ларионыч! — поднявшись в рост, начал с приветствия старший Опарин. После долгих дней сидения в норе он так ослаб, что едва держался на ногах.

— Здорово-здорово… — буркнул Толбузин.

— Я слыхал, маньчжуры хотят с Албазином воевать, — сказал Федор. — Так ты б выпустил нас — чего нам здесь попусту томиться? Лишними тебе будут два клинка? Ну, не молчи!..

Толбузин покачал головой.

— Нет, Федор Петров, тебя я не могу отпустить, так как ты для нас являешься государственным преступником, — заявил он. — Вот как только чуть освободимся, я тебя в Москву отправлю.

Федор в отчаянии.

— Да нельзя мне сейчас в Москву! — прозвучал его хриплый голос. — Нельзя, понимаешь? У меня ведь тут целая армия. Кто их защищать-то будет? Вот одолеем маньчжур — тогда и вези меня, куда хочешь…

— Не уговаривай!.. — промолвил воевода. — Если натворил дел — отвечай, а с маньчжурами мы и без тебя управимся.

— Чего ж ты за человек! — бросил в сердцах Федор. — Говорю тебе, я не сбегу. Куда мне бежать, ты подумал? Здесь мои дети, жена… Ляксей Ларионыч, не гневи Бога, одумайся…

— И не проси, — стоял на своем воевода.

— Тогда хоть сынка моего отпусти. Что ему тут от безделья сохнуть? Он для тебя преступник?

Толбузин некоторое время о чем-то думал.

— Нет, и его не опущу, — сказал он вдруг. — Еще натворит, не дай бог, дел. Больно горячий он у тебя. Недавно так моим людям поддал — до сих пор опомниться не могут…

— Значит, и его не отпустишь?

— Нет!

— Бог тебе судья! — махнул рукой Федор. — Прощай, воевода, когда-нибудь ты еще пожалеешь о том, что не выпустил нас с сыном из темницы… Вот чудак-человек! — покачал он головой. — Жалуется в Москву, людей у него мало, а сам последних в яму холодную бросает. Плохо, Ляксей Ларионыч, ей-богу, плохо…

Весь этот разговор слышал Карп Олексин.

— Слышь, Федор Петров… — дождавшись, когда уйдет воевода, обратился он к старому товарищу. — Я так думаю, тебе нельзя здесь оставаться, а то заживо сгниешь. Кто нас с товарищами в бой поведет?.. Короче, как только стемнеет, я вам веревку сброшу — и давайте, дуйте в тайгу. Там сами смотрите… Хотите — вместе с нами воюйте, а нет — так уходите на Дон…

Федор тяжко вздохнул.

— Что ж, воля, она, брат, и впрямь самая важная вещь для человека… — сказал он. — Однако есть кое-что на свете и подороже ее…

— Да ну! — не поверил старшему Опарину Карп. — Быть такого не может… Краше ж воли ничего нет.

— Есть, есть — и не спорь со мной…

— Ты вообще о чем?

— Не знаю… Оно вот тут сидит! — ударил себя кулаком в грудь Федор. — И болит, и болит…

Карп примолк, видимо, пытаясь его понять.

— Я как погляжу, ты не собираешься вылезать из ямы, — обратился он к товарищу.

— Верно… — устало прохрипел Федор. — Разве что сынок мой решится…

— Ты чего, бать! — посмотрел на него с укоризной Петр. — Разве я оставлю тебя одного?.. Послушай, а может, и впрямь сбежим? Там будь что будет!

Федор протянул свои озябшие руки к тлеющим на земле углям. Он молчал, не теряя хладнокровия.

— Тогда и я остаюсь… — подсев поближе к костерку, проговорил Петр. — Давай, бать, доставай табачок — перекурим это дело. Глядишь, на душе веселей станет.

Отец вынул из кармана суконной поддевки кисет, который еще утром передал им Карп.

— Давай закурим, — мрачно произнес он. — Завтра, может, и не придется уже…

2

Через неделю Толбузин все-таки выпустил Петра из темницы, приказав тому бросить валять дурака и заняться делом. Если, мол, ты, сукин сын, ослушаешься меня, так я велю войсковому палачу принародно снять с тебя портки и выпороть нагайкой. Если и это не поможет — отошлю вместе с отцом в Москву, в Тайный приказ, где умеют таким, как ты, вправлять мозги.

Выйдя на волю, Петр первым делом освободился от душевных оков, выпив зараз чуть ли не полведра браги. Отоспавшись, стал думать, как помочь отцу. Первым делом он подбил старых казаков замолвить слово за его любимого родителя. Те ходили к воеводе, упрашивали, но напрасно. Тот уперся, словно бык, и ни в какую. Как Москва, говорит, решит, так и получится. Он бы уже давно отправил Федора в стольный град, но у него отсутствовали лишние люди, чтобы сопроводить колодника, потому как все его немногочисленное войско постоянно готовилось достойно встретить врага. Толбузин имел представление о новейших достижениях инженерной науки, пытаясь на ходу перестраивать крепость, но в начале лета у албазинских стен появилось многотысячное маньчжурское войско.

О близости маньчжур первым объявил Толбузину Улуй, возвратившийся в начале июня 1685 года из разведки.

— Ой, кусяин, беда! — влетев в приказную избу и даже не отдышавшись от быстрого бега, воскликнул тунгус. — Маньчжу идет… много человека… Война будет, большой война!..

В это время Алексей Ларионович сидел за столом и сочинял письмо нерчинскому воеводе Ивану Власову. Когда Улуй сообщил ему страшную весть, у него похолодело в груди.

— Ты присядь и все мне обстоятельно расскажи… Где ты видел маньчжур, много ли их там, что у них за оружие?.. Я слушаю! — едва сдерживая волнение, проговорил Толбузин.

Тогда Улуй поведал воеводе о том, что вверх по Амуру на них движется огромное войско. Остальные, а их тысяч десять, не меньше, идут сухим путем — кто на лошадях, кто на верблюдах, а кто и пешим строем. При них обозы с продовольствием и снаряжением, полевая артиллерия до ста пушек, не считая осадных орудий. Маньчжуры рушат и жгут все попадающееся на их пути, — поселения, деревни, крестьянские дома. Нет от них спасения.

— Есть ли при них ружья? — спросил воевода.

Оказывается, маньчжуры воевали с ружьями, которые еще недавно были в руках казаков, павших при защите русских селений. Как и прежде, большая часть азиатского воинства вооружилась мечами и луками.

В пушках богдойцы не испытывали недостатка. Часть артиллерии они унаследовали у сокрушенной ими династии Мин, которую снабжали оружием португальские миссионеры, а часть уже на месте отлили им находившиеся в Поднебесной и пользовавшиеся покровительством самого императора голландские иезуиты. Последних возглавлял некто Фердинанд Вербист. Европа со страхом следила за продвижением русских на восток и потому делала все, чтобы остановить их. В то же время она сама не упускала случая распространить свое влияние на азиатские земли.

— Значит, говоришь, их там много? — выслушав тунгуса, задумчиво произнес воевода.

— Ой, много, кусяин! Так много, как комар в тайга, — сокрушенно покачал головой Улуй.

— Как долго им еще идти до нас?

— Однако, кусяин, севодни их не ожидай, разве что завтра к ночи… — что-то прикинув в уме, ответил тунгус.

— Так скоро? — удивился воевода. — Чего уши-то развесил? — обратился он к притаившемуся в дальнем углу порученцу Кешке Воробью. — Давай, собери мне десятников!.. Да поживее! Чтоб старшины промышленных да ремесленных людей были.

— Как с монастырскими-то быть? — напуганный страшной вестью, растерянно спросил молодой казак.

— Слободского старосту тоже зови!..

…Ударили в железо. Следом громко зазвонил колокол, наполнив тревогой всю округу. Тут же со всех сторон к поселению устремились люди. Беда!

— Может, пронесет? — узнав, зачем их призвал воевода, сказал с надеждой сидевший подле Толбузина за большим столом казачий десятник Матвей Кафтанов. — Вдруг придут лишь попугать?

Толбузин покачал головой.

— На это раз все серьезнее, — произнес он. — Просто так тьмой в поход не ходят.

— Неужели их там и впрямь тьма? — не хотел верить кто-то из десятников.

— Бери больше!.. Если Улуй не врет, то их там все пятнадцать тысяч будет… Решайте, что будем делать… — обратился он к казакам. — Скажете уйти — уйдем, а нет, так бой примем. С такой оравой будет сложно справиться.

Казаки примолкли, сурово уставившись на воеводу. Трудное решение им сейчас предстоит принять. Впрочем, воеводе и того тяжелей. Вон как осунулся… Считай, на добрый десяток лет в одночасье постарел. Неудивительно. Человек оказался в такой ситуации, когда одно его слово могло решить участь многих сотен. Более того, впервые в жизни он должен принять решение, от которого зависела дальнейшая судьба всего амурского края, а значит, судьба всей Московской державы. Поэтому не торопился Толбузин взять на себя всю ответственность за это решение. Посчитал, что прежде должны высказаться сами люди.

— Чего тут решать? Драться будем! — нарушив тишину, первым подал голос Петр Опарин. — Там, может, и подмога придет.

— Послали к нам людей… Только уж больно долго они идут, — с явной досадой в голосе произнес Толбузин.

— Кто ж такие? Нерчинские? Так у них у самих воевать некому. Старый Фрол и Васька-богомол — вот и все войско, — усмехнулся казачий десятник Иван Усов.

— Нет, — сосредоточенно произнес Толбузин, — из Тобольского края к нам люди идут. Об этом мне из Енисейска отписали.

— Сколько же их? — поинтересовался Мишка Ворон.

— Целый полк, — ответил воевода. — Где-то шестьсот голов. Ведет их полковник… Как его там?.. — наморщил он лоб. — Бертон?.. Нет, вроде как Бейтон… — вспомнил Алексей Ларионович.

— Нерусский? — спросил старшина промышленников Андрей Морозов.

— Кто его знает? — пожал плечами Толбузин.

— Поглядим, чего за птица, — невольно пробурчал Петр. — Наши надежнее… Хотя и среди русских поганцев хватает… Послушай, Ляксей Ларионыч, — неожиданно обратился он к воеводе. — Если дело приняло такой оборот, выпустил бы ты моего папку. Что ему в яме сидеть? Он тебе на воле больше пригодится. Не знаешь, каков он в бою?..

Большой, суровый, решительный, Петр смело глядел воеводе в глаза, даже не думая заискивать перед ним.

— Верно говорит Петька! — неслось со всех сторон. — Пускай Федор крепость защищает! Он ведь один дюжины маньчжур стоит. Выпускай!

— Ляксей Ларионыч, послушай народ! — обратился к воеводе Черниговский. — Ты ведь не успеешь Федьку в Москву отправить. Пускай вместе с нами воюет…

Толбузин напрягся, вдруг взорвавшись:

— Вы что!.. Неужто не понимаете, что ваш Федька — государственный преступник? — гневно возразил он. — А ты… — бросил Толбузин Никифору. — Ты сам такой же вор, поэтому и просишь за него!

Черниговский не ожидал такого поворота событий.

— Меня царь помиловал! — с силою стукнул он кулаком по столу. — Нечего меня упрекать… Вообще, если хочешь знать — здесь нет праведников. Тут всякой твари по паре… Ткни пальцем — точно на бывшего вора или каторжного попадешь. Знай, эти люди, хоть и грешники, но за державу каждый из них готов жизнь свою положить. Не возводи напраслину, воевода…

Толбузин замотал головой.

— Все равно не могу вашу просьбу исполнить! — сказал он. — Я человек государственный, и поэтому должен поступать по закону, а не по вашей прихоти. Хоть режьте меня!..

— Что ты, ей-богу! — сокрушенно бросил Никифор. — Тебе какой-то гад нашептал на человека, а ты и рад стараться… Говорю же, отпусти Федора…

Нет, и на сей раз не удалось казакам уговорить воеводу. Даже слово Гермогена в Федькину защиту не помогло. Ты, говорит ему Толбузин, занимайся своими делами, а военные дела дозволь мне вести. Мол, лучше скажи, как нам быть — уйти или остаться на верную смерть?

— Ты, батюшка Ляксей Ларионыч, не сердись на меня за Федора, — прежде чем ответить на его вопрос, сказал старец. — Я ведь лучше твоего его знаю. Да, грех на нем лежит, так как поступил он против закона, но ведь через грехи и беды многие проходят. Он давно искупил свою вину и перед Господом, и перед властью. Я вижу, тебе этого не понять… — нахмурился он. — По поводу маньчжур… Жалко, конечно, своих людей-то губить, но что делать? Здесь ведь дух наш русский, земля родная, тогда зачем уходить-то?.. Воевать!

— Воевать! Воевать! — зазвучали в избе голоса.

— Если так, будем воевать, — встав из-за стола, жестко произнес Толбузин. — Тогда благослови нас, отче…

Все, кто был в избе, тут же поднялись с мест, чтобы молча пережить торжественную минуту. Лишь нечаянный женский всхлип где-то в соседней горенке нарушил возникшую суровую тишину.

— Благословляю вас, дети мои, на подвиги во имя отчизны нашей! — осенив присутствующих крестным знамением, произнес Гермоген. — Пусть же не дрогнет ваша рука, занесенная над главою кровавого врага… Аминь!

Когда Гермоген в сопровождении пребывавшего в те дни в монастыре сомолитвенника старца Соловецкого монастыря Тихона, входившего в Даурскую духовную миссию, и священника Максима Леонтьева вышел, Толбузин тут же велел казакам идти домой и собирать своих жен и детей в дорогу.

— Пускай идут в Нерчинск. Тут им опасно оставаться, — заявил он. — Как уйдут — жгите дома… Нечего врагу добро-то оставлять. Ты, староста, вели своим бабам, чтобы брали детишек и уходили, — обратился Толбузин к рослому пашенному Игнатию Малахову, которого недавно соседи избрали своим головой вместо упокоившегося старика Иевлева. — Мужиков же гони сюда. Мне люди всегда нужны. Прежде заставь их сжечь свои избы… Чего приуныл? — увидев, как потухли глаза Игнатия, спросил Алексей Ларионович его. — Ничего, вот прогоним поганых, тогда и отстроимся заново.

— Как быть с хлебами? — тяжко вздохнув, спросил Малахов. — Уж больно они сейчас дружно у нас взошли. Может, не станем торопиться?.. — с мольбою посмотрел он на воеводу.

— И хлеба жгите, — отчаянно махнул рукой Толбузин.

— Ляксей Ларионыч! Не дело это… — вступился за крестьянина Черниговский. — Ты чего, приговорил уже нас к смерти?.. Нет, так подумай: ведь без хлеба останемся!

— Да ты… — хотел тот заткнуть казаку рот, но не решился. — Ладно, черт с вами — оставляйте свои хлеба… Все равно от них маньчжурам проку мало — были б зрелыми…

Когда Петр передал матери слова Толбузина, она разозлилась. Мол, и не подумаю бежать.

— Эх, вы, как же вам не стыдно! Еще казаками называются… — вместо сборов в дорогу стала она выговаривать сыну. — В силы свои, получается, не верите?

— Верим, мамань, как не верить? — пытался за всех казаков оправдаться перед матерью Петр.

— Если так, то чего ж вы баб-то с детишками на Шилку отправляете? Защищать нас должны… — продолжала наседать Наталья. — Пригодятся вам бабы. Кто вам завтраки будет готовить и ужины? Раненых кто будет выхаживать?.. Нет, сынок, никуда я не поеду. Я ведь жена казака, а та должна при муже быть…

— Так где твой муж?.. Где? — вспылил вдруг Петр.

— В яме он. Тем более! Я должна рядом находиться, — сказала Наталья. — Давай-ка, Петенька, с Аришкой деток твоих отправим, а я останусь…

Аришка, как и другие бабы, наотрез отказалась покидать Албазин. Лишь небольшая часть из них согласилась идти в Нерчинск.

3

В крепости суета. Сбежавшийся за ее стены народ не знал, куда себя деть.

— Не стоять без дела! — громко прозвучал голос воеводы. — Эй, там, готовь-ка котлы… Вы хворост наносите из леса, да побольше смолья! Будем костры жечь и смолу курить. Вдруг сгодится…

Что до казаков, то тех не надо было подгонять. Кто-то из них, не дожидаясь команды, уже занял места на крепостном валу, другие — у нижнего боя. Молча и сосредоточенно колдовали возле своих пушек пушкари.

— Эй, Иван! — кричал десятнику Усову Черниговский, которому Толбузин как старому опытному вояке доверил служить в своих помощниках. — Пошли двух человек в гранатный погреб, и пускай выкатывают бочки с зельем. Порох-то под рукой нужен, а не в земле… Петруха… — бросил он попавшемуся под руку Опарину, — давай-ка собери всех, кто не при деле, и дуй вместе с ними наверх.

— Так ведь у меня свои люди на валу сидят, — удивленно посмотрел на него молодой десятник.

— Вот и ладно! Эти в помощь тебе будут, — сказал Никифор. — Ружей у нас лишних нет, сабель тоже, так что пускай берут с собой топоры, рогатины и воюют вместе с вами.

— Слободских туда же? — спросил Петр.

— Да! Не прятаться же им, ей-богу, вместе с бабами в землянках…

Петр быстро пошарил глазами вокруг и, завидев своего давнего знакомого Захарку, который, откликнувшись на тревожный призыв колокола, примчался вместе со всеми слободскими в крепость, крикнул:

— Эй, ты!.. Слушай, что я тебе скажу… Бери своих дружков и дуй за мной…

— Еще чего захотел! Я сам с усам! — огрызнулся тот.

— Не перечь начальству! — замахнулся на него нагайкой Петр.

— Петька, гляжу, не хочет тебя этот дурак слушать. Мы его быстро по законам войны в покойники определим!.. — пригрозил слободскому Черниговский.

Услышав это, Захарка зло сплюнул наземь, но подчинился.

— Сенька! Родька! Ивашка! Идите сюда! — закричал он товарищам.

— То-то же! — усмехнулся Петр. — Давайте, берите в руки что-нибудь потяжелее — со мной на стену пойдете.

— Чего-чего? — недовольно буркнул Ивашка.

— Того! — передразнил его Петр. Он не забыл, как эти молодые мужики, в то время бывшие еще подростками, не давали ему прохода, когда он встречался с Любашкой. — Запомните: с этой минуты я ваш начальник, и меня надо слушать. Не то… — он положил руку на рукоять сабли. — Короче, глядите у меня…

Лицо у Петра черное от загара и потное. Он разгорячен и взволнован. Никогда ему еще не приходилось участвовать в настоящей войне. До этого — так, семечки. Теперь же его ждут великие испытания.

Неожиданно из-за спины Захарки показалось до боли знакомое ему женское лицо. Любашка! — екнуло вдруг сердце. Хотел поприветствовать ее улыбкой, но, вспомнив что-то, тут же попытался взять себя в руки.

— Ты куда моего мужа забираешь? — настороженно посмотрела она на казака.

— Куда-куда — на кудыкину гору! — нахмурив брови, буркнул тот. У него еще не прошла обида на эту женщину, которая стала причиной многих его бед.

— Назад-то хоть вернешь? — встретившись глазами с бывшим возлюбленным, неожиданно игриво спросила она.

— Если Бог не приберет его к себе, то верну, — жестко произнес Петр.

— Вот и договорились… — улыбнулась Любашка. — Ты под пули не лезь, понятно? — наказала она мужу. — С кем я буду дитя растить?..

Захарка поморщился.

— Будет тебе!.. — буркнул он. — Что со мной может случиться? Сейчас вот побьем маньчжур — и домой…

«Ишь, храбрец нашелся! — усмехнулся в душе Петр. — Хотя это хорошо, что не думаешь о смерти. Посмотрим еще, как ты себя в бою поведешь. Раньше-то, помнится, смелый был, когда целой толпой да на меня одного, но тут, брат, иначе все будет. Как бы в штаны не пришлось наложить»…

— Ладно, я пошла, — сказала Любашка. — Без дела с бабами не сидим. Уже детишек по землянкам расселили, а теперь ужин для вас, мужиков, готовим… Дай-ка я тебя обниму, — потянулась она к мужу.

— Ты чего, баба! — испуганно отшатнулся от нее Захарка. — На смерть меня провожаешь?.. Не смей — дурная примета!

— Если дурная, то не стану… — проговорила Любашка и ушла туда, где на небольшом пятачке посреди поселения клубились дымы вечерних костров, на которых жены готовили пищу.

…В ту ночь никто из албазинцев не сомкнул глаз. Всюду горели костры, озаряя тревожным светом осунувшиеся угрюмые лица сидевших вокруг них людей. Громко говорить боялись — все прислушивались к тишине. Не крадется ли враг, не хочет ли он застать их врасплох? Эту тишину лишь изредка нарушали голоса десятников, спешивших отдать последние распоряжения, и еще детский плач, доносившийся из землянок.

— Ты, мамань, во время боя-то в прикопе сиди — не вылезай, — учил свою мать пришедший со стены посидеть у костра Петр. — Детей моих никуда от себя не отпускай. Бой наверняка жарким будет… Проиграем битву — их-то, маньчжур поганых, вон сколько на нас идет! Если в плен попадешь — не теряй детей. Жив буду — найду вас, — вздохнул казак. — Не дай бог, конечно… Слышь, Тимоха… — обратился он к сидевшему рядышком брату. — Ты как, драться будешь или молиться за нас?

— Гермоген за нас за всех помолится, — шевеля хворостиной угли в костре, сказал тот. — Мы с братьями-монахами поможем вам.

— Ишь ты! — усмехнулся Петр. — Говорил, что никогда не будешь воевать…

— Раньше, а теперь я по-иному решил… — сказал Тимоха.

— Вот как?.. — недоверчиво произнес Петр. — Можно ли церковным воевать? Ведь вы же против всякого зла. Вот и в Библии написано: не убий! Как же быть?

— На все воля Божья, — ответил монах. — В той же Библии и про зло прописано. «Не давайте святыни псам, — говорил Господь, — и не бросайте жемчуга вашего пред свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас». Еще он говорил: «Не кради!» «… Кто не дверью входит во двор овчий, но перелази инде, тот вор и разбойник», — тоже его слова. Разве басурмане, идущие на нас, не воры? С ворами разговор должен быть один.

Петр хлопнул Тимоху по плечу.

— Ты прав, брат: с ворами разговор один. Что ж, будем вместе драться. Где там наша Аришка? — неожиданно вспомнил он о сестре.

— Да с Алешкой она, с сынком своим. Приболел он у нее, — сказала Наталья.

— Что с ним? — спросил Петр.

— Квасу холодного глотнул и простудил горло. Теперь ни есть, ни пить не может, — ответила мать.

Петр пошарил глазами вокруг. Увидев сидящую у соседнего костра Саньку со Степкой, нахмурился. Эти тут, — отметил он про себя. Хотя куда им деться? Тоже жизнь свою спасать надо. Интересно, о чем сейчас эта азиатка думает? Может, ждет, когда придут свои и вызволят ее из плена? Вряд ли. Она за сына боится, а тот себя русским считает, потому никогда не захочет уйти к чужакам.

В эту минуту Степка вдруг поднял глаза, и взгляды их встретились. «Черт! Как он понял, что я наблюдаю за ним?» — удивился Петр.

Заметив на губах мальчишки улыбку, он отвернулся. Нет, не может Петр смириться с мыслью об их родстве. Мальчишка есть плод отцовской измены, и принять его он не может. У него есть настоящий брат, рожденный в законном браке. Мало ли где отец еще наблудил? Теперь всех его незаконнорожденных детей за своих братьев и сестер принимать? Нет! Тогда он предаст свою любимую мать…

…У костра Любашка о чем-то тихо разговаривала со своей сестрой и матерью. Варька после того, как утонул ее муж, все никак замуж выйти не могла. Своих слободских парней у них мало, те же, что есть, или моложе ее, или женатые. За казака отец ей не даст выйти. У, злыдень! — скрипнул зубами Петр, вспомнив, с какою рьяностью Платон уберегал от него Любашку. Где он сейчас-то? Что-то его не видно нигде, — подумал казак и тут вспомнил, как давеча Черниговский наказывал тому перенести в крепость все свои кузнечные орудия. Для этого и казаков в помощь ему дал. Нельзя войску без кузнеца в войну вступать. Кто тогда оружие казакам будет латать и править?..

…В окружении монахов и сомолитвенников сидел на табурете самый уважаемый человек на Амуре, зовущийся старцем Гермогеном. Он совсем высох за эти годы. «Батюшка, — говорил ему Толбузин, — ты б не доводил так себя молитвами — вон, одни кожа да кости. На одной, поди, капусте сидишь…» Тот ему в ответ: «Да вот хочу умереть страстотерпцем, поэтому и не злоупотребляю едой. Кто-то должен за людей молиться, а на полный желудок одна дурость на ум лезет. Ты не знал?..»

…Это Равилька-татарин. Рядом с ним, обхватив голову руками, неподвижно сидел Ян Лун. Видно, думает о чем-то. Мысли страшнее одна другой. Как придут сюда маньчжуры, устроят резню, и первой жертвой, конечно, будет он, беглый преступник…

Короче говоря, куда ни глянь — всюду родные и знакомые лица.

О чем эти люди сейчас думают? Может, надеются, беда минует их, и Москва пошлет на подмогу большое войско, которое остановит врага? Москва далеко, и пока там поймут, что да как, пока раскачаются — тут уж конец всему придет. Только о плохом думать не хочется. Как умирать в такую чудную пору? Начало лета, все вокруг цветет и благоухает. Воздух такой сладкий и ароматный, что им хочется дышать и дышать. Небо… Днем оно синее-пресинее, точно цветки-колокольцы, а ночью все усыпано звездами. Ни тучки на нем. И так будет до середины лета, пока не прольются дожди, а пока — благодать. Бла-го-дать!.. И не хочется думать о плохом. Вот так бы сидел Петр и сидел, наслаждаясь стрекотом копошащихся в траве кузнечиков и протяжной песней сверчков, да ночи нынче короткие. Не успеешь оглянуться, как уже солнце выйдет из-за дальних сопок. Тогда проснется в тайге зверье, заблестит серебром на лугах роса, разольются яркою зеленью молодые хлеба в нолях. Настанет царство света… Только что будет в этот раз, Петр не знал. Вдруг ему больше не увидеть всей этой красоты? Черной тучей шла из-за Амура на русский город Албазин ненасытная саранча, сметая все на своем пути…

…Не спал в эту ночь и воевода. Заложив руки за спину, он долго и задумчиво ходил по избе, скрипя половицами, а когда стало невмоготу, шагнул к двери.

— Ты куда это? — спросила жена.

— Пойду, Марьюшка, прогуляюсь, — сказал Алексей Ларионыч.

— Иди-иди… — вздохнула женщина. — Носишься по избе стрекозой-непоседой. Загаси-ка светильник.

Марье тоже было не до сна. Сидя у окна, она молча глядела на озаренную кострами площадь перед окном и о чем-то думала. Бледное лицо, а в глазах застыла тревога.

— Ляксей Ларионыч, не спится? — заметив выходящего из приказной избы воеводу, спросил Черниговский, сидевший возле одного из костерков с трубкой в руке.

— Не спится, Никифор Романович, — ответил Толбузин. — Разве заснешь?..

— Верно, — сказал казак. — Сейчас спит только тот, у кого нервов нет, а когда на душе такое… — махнул рукой Черниговский.

Начало лета. Земля еще не успела набраться тепла, поэтому ночами здесь было довольно свежо. Поежившись, воевода поднялся на крепостной вал. Далеко на востоке, очертив линию горизонта светлою полосою, уже занимался рассвет. Где-то там, за чередой речных излучин, притаился враг…

Толбузин напряг зрение, но никакого движения вдали не заметил. Впрочем, в этом плотном предрассветном вареве невозможно хоть что-то разглядеть. Попытался прислушаться, но и теперь, кроме плеска мелкой рыбешки на отмелях и кваканья лягушек, доносившегося из ближних болот, он ничего не уловил.

Тогда Алексей Ларионович обвел взглядом тревожно дремавшее в неясном свете луны укрепление. У бойниц, прижав к груди ружья, мирно похрапывали казаки. Не спали только караульные, дежурившие в крепостных башенках. Боялись проглядеть врага. Толбузин им строго-настрого наказал глядеть в оба. Тех же, кто заснет на посту, он строго накажет. Впрочем, Толбузин и остальным казакам велел держаться настороже и никуда не отлучаться со своих позиций, если только в туалет.

Пушкари на своих местах. Сидят, прижавшись спинами к орудиям, и мирно посапывают. У каждого наготове бочонок с порохом, фитили, ядра, и куча чистого тряпья, завернутого в овчину, и емкости с азиатским спиртом. На тот случай, если вдруг придется перевязывать раны.

«Ай да молодцы! — мысленно похвалил их воевода. — Все предусмотрели. Жаль только, мало у нас орудий, — тут же посетовал он. — Что такое три пушки против целой орды? Только на ружья надежда. Их в крепости не меньше трехсот, тогда как у маньчжур и половины этого нет. Зато у них много пушек»…

О знаменитом огненном бое маньчжур Толбузин знал давно, поэтому, перестраивая крепость, велел укрепить земляную насыпь плетнем. По его мысли, это несложное сооружение должно с успехом противостоять разрушительной силе пушечных ядер, которые бы в нем вязли.

Присутствовали и другие новшества, которые Алексей Ларионович применил при переустройстве крепости. Деревоземляные укрепления Албазина усилили четырьмя бастеями — выступающими за линию валов площадками, обеспечивавшими результативный фланкирующий огонь орудий, в отличие от пушек на башнях, стоящих в линии валов.

В том, что укрепления выдержат напор врага, Толбузин ничуть не сомневался. Главное, чтобы люди не испугались при виде огромного неприятельского войска. Глянут: мать честная! Куда ж нам против такой силы? Оно и понятно. Во всей крепости не наберется пяти сотен способных держать в руках оружие. Больше половины из них — пашенные. Хорошо, если подоспеет полк Бейтона, а так туго придется. Смерть в воздухе кружит…

Мысль о ранней смерти расстроила воеводу. «Господи, — подумал он, — как же мы тут все одиноки, как беззащитны перед бедой!» В самом деле: не было сейчас в мире силы, способной им помочь, так что приходилось надеяться только на себя. Кто они такие? Всего-то горстка храбрецов, которым выпал жребий встать на пути ненавистного врага и не дать ему опоганить русскую землю. Только разве одолеешь таким числом? Нужно большое войско, но где его взять? Неужели рано Русь-матушка свой взор на Амур обратила? Вот дождались бы лучших времен — тогда б и затевали рисковые дела… Впрочем, нет, медлить нельзя. Как говорится, свято место пусто не бывает. Не мы, так другие б сюда пришли. Вон сколько стервятников-то вокруг кружит. Дай им волю — тут же разорвут родную землю на части.

…Неожиданно набежавший из-за Амура бойкий ветерок коснулся глади воды и, подняв небольшую волну, умчался в поля. Зашевелилась в лесах листва, предвещая близкий рассвет. Вспыхнуло на востоке небо, и следом забродило утро…

 

Глава девятая

В ОСАДЕ

1

Не успело солнце подняться над горизонтом, как издалека вынырнули неприятели. Первым заметил их сын Нила Губавина Ромашка, стоявший в то утро на часах.

— Маньчжуры!.. Маньчжуры!.. — заорал благим матом молодой казак.

Его тревожный клич вызвал в душах людей панику. Казалось, они уже давно смирились со своей участью, но нет. Всегда оно так: как ты не готовься, а беда тебя врасплох застанет. Вот и сейчас: крик, беготня. Дети проснулись — орут благим матом.

Люди бегут наверх, на крепостной вал, чтобы увидеть все собственными глазами.

— Ой, батюшки мои! Что происходит? — запричитала какая-то старуха.

— Стойте! Назад! Туда нельзя! — останавливали зевак десятники.

— Эй, жены, в укрытия! — прозвучал взволнованный голос Черниговского. — Сейчас пальба начнется…

Бабы, девки в панике бросились назад.

— Ой, стрелять начнут!.. Ой, беда! Святый Господи, сохрани нас и помилуй!..

— Вы не верещите, окаянные! — прикрикнул на них Никифор. — Лучше детей своих спасайте, а кто может, готовьте тряпье для перевязок. Если бойня начнется, то и раненые обязательно будут…

Только когда женщины немного успокоились и занялись делом, Черниговский поднялся на крепостной вал.

Завидев у дальнего края фортеции знакомую фигуру воеводы, он направился прямо к Алексею Ларионовичу. Тот стоял и неотрывно глядел вдаль, туда, где, борясь с мощным течением реки, в сторону крепости медленно двигалась небольшая речная флотилия. Скорее всего, это был авангард. Шли гуськам, глубоко вспахивая веслами образовавшуюся на воде солнечную дорожку, которая при каждом их взмахе щедро рассыпалась серебром.

— Вот, Ляксей Ларионыч, и пришла к нам беда, — подойдя к Толбузину, сказал Черниговский.

— Пришла… — не оборачиваясь, произнес тот. — Пока я вижу только десять кораблей. Не все… — как-то невесело усмехнулся он.

— С этими мы б сразу управились, — сказал Никифор. — Только маньчжуры малыми силами на остроги-то не ходят. Я так думаю, скоро и остальные подойдут…

Отсюда, с этого скалистого выступа, река хорошо просматривалась во все стороны. Даже маньчжурский берег, пока тихий и безлюдный, был как на ладони. Лишь где-то вдали, прижавшись к сопкам, мирно курились трубы азиатских домов.

— Чего людям в мире не живется? — занятый какими-то своими мыслями, неожиданно проговорил Толбузин. — Сидели б по домам и в ус не дули. Нет, им надо кровь проливать. Эх, гадкий народ!

Услышав это, Черниговский ухмыльнулся.

— Что зубы-то скалишь? — повернул к нему голову воевода. — Вас же, казаков, хлебом не корми — дай только повоевать. Как быть женам и малышам? Им-то зачем умирать? Нет, сам я против войн. Плохо, говорю, людям раньше времени помирать.

— Ты думаешь, я воевать люблю? — неожиданно признался Черниговский. — Кому нужна война? Про своих товарищей могу то же самое сказать. Только ведь жизнь устроена так, что люди постоянно друг с другом ссорятся. Договориться по-хорошему не способны. Взять маньчжурского хана. Уж сколько раз ему говорили: уймись! Не унимается. Отдайте, говорит, мне весь Амур и Даурию в придачу — тогда, мол, и помиримся. Кто ему все это отдаст? Вот он и бесится. Ничего, он у нас еще попляшет! — задиристо сказал казак. — Не на тех напал. За все они нам ответят — и за убитых наших товарищей, и за разрушенные крепости и поселения, — кивнул он туда, где, играя сполохами, догорали в предутреннем сумраке последние избы подожженной крестьянами Монастырщины.

Тем временем вражеские судна, миновав стрежень, пошли вдоль русского берега, где отсутствовало сильное течение. Теперь они шли быстро, и уже можно было невооруженным глазом разглядеть сидящих в суднах людей — ратников, одетых в доспехи.

— Давай-ка, Никифор Романов, бей сполох! — оценив обстановку, распорядился вдруг Толбузин. — Кто знает, что у них там на уме.

В следующую минуту громко и тревожно протрубил рог.

— Казаки, готовься! — скомандовал Черниговский, которого по старой привычке все в крепости так и продолжали называть атаманом.

— Готовься! Готовься! Готовься! — повторили его команду десятники на нижнем и верхнем бое. В следующую минуту люди застыли у бойниц, а пушкари зажгли свои фитили.

— Без моей команды не стрелять! — закричал Никифор. — Только попробуйте. — Провоцировать маньчжур на ссору не входило в его планы. Прежде надо было узнать об их намерениях.

Между тем «гости», не дойдя с четверть версты до поселения, начали вдруг «сушить» весла. Когда лодки причалили к берегу, — а причалили они возле плотбища, где албазинцы счаливали лодки и строили свои судна, — из них высыпали вооруженные люди, образовавшие боевой строй, выставив вперед знаменщиков со штандартами. Тут же огромные разноцветные полотнища, прикрепленные к длинным бамбуковым древкам, сурово и звучно заплескали над их головами. Ударил барабан, и строй двинулся вперед.

— Чего это они?.. — удивился Никифор. — Мы же их перещелкаем, как воробьев.

Маньчжуры и не думали идти на приступ. Где-то на расстоянии двух ружейных выстрелов шедший впереди офицер поднял руку и что-то громко прокричал. Строй остановился. Следом от него отделился какой-то человек, и, переговорив о чем-то с офицером, быстрым шагом направился к крепости.

Это был посланец, которому поручили доставить в Албазин письмо командующего маньчжурским войском Лантаня. Ему позволили подняться наверх и войти в ворота.

— Русский? — увидев его, с удивлением произнес воевода.

— Так это Ромка Горох! — узнали своего бывшего товарища сбежавшиеся поглазеть на «маньчжура» казаки. Тот еще прошлым летом вместе с товарищами из отряда десятника Гришки Мыль-ника, с которыми ходили на реку Зею за податью, попал в полон к маньчжурам, да так и не вернулся домой.

— Ромка! — не меньше других удивился Никифор. — Отчего ты, братец, не по-нашему одет? Или врагу продался?

Ромка попытался спрятать глаза, но куда денешься, если на тебе боевые маньчжурские доспехи, а на левом боку вместо казацкой сабли болтался басурманский палаш?

— Вот… вам велели передать… — не глядя на воеводу, протянул он ему скрепленный сургучной печатью свиток.

Толбузин медленно развернул свернутое в трубочку послание и пробежал его глазами.

— Ты вслух, Ляксей Ларионыч, читай! — попросил его кто-то из казаков.

— Верно! — поддержали Толбузина товарищи. — Тайна там какая?

— Никакой здесь тайны нет, — оторвавшись от письма, проговорил воевода. — Нам снова предлагают оставить крепость и уйти с Амура.

— Вот этого они не хотели? — недобро глянув на Ромку, сунул ему под нос кукиш Мишка Ворон, словно именно Ромка решил сделать им столь оскорбительное предложение. — Да мы лучше умрем, чем измараем себя дурной славой!

— Мишка прав… Уж лучше и впрямь умереть, — поддержали его товарищи.

— Слышал? — обратился к посланцу воевода. — Так и передай своим хозяевам, что мы не отступим… Насмерть будем стоять!

— Верно! — зашумели казаки. — Не отдадим врагу ни пяди русской земли!.. Умрем, но не отдадим!.. Давай, проваливай! — подступили они с кулаками к Ромке.

— Нельзя поганца отпускать! — неожиданно выступил вперед старый казак Семен Онтонов. — Справедливее будет его на березе вздернуть.

— Правильно! На березу его! — поддержал Онтонова Фома Волк. — Собаке положена собачья смерть!

— Дайте-ка его мне! У меня с душепродавцами разговор короткий… — засучивая рукава рясы, сказал уже успевший где-то выпить диакон Иона. У Ромки от испуга даже губы побелели. Он-то знал, на что способен этот великан, а тот, упершись в него своим мутным взглядом, стоял и с нетерпением ждал. — Как, Ляксей Ларионыч, отдаешь падлу?..

— Уймись! — дернул его за рукав священник Максим Леонтьев. — Не твоего ума дело.

— Почему? Я не человек? — насупился Иона.

— Да человек ты, человек, только не лезь в чужие дела, — сказал Леонтьев.

— Дозволь мне, воевода, поговорить с этим иродом по душам, — не унимался диакон. — Исповедовать его не могу, но уж хребет сломать — легко!

— Хребты будешь маньчжурам ломать, а этого мы обязаны отпустить, — жестко произнес Толбузин. — Пусть сослужит казакам последнюю службу. Ты понял, что я тебе сказал? — обратился он к посланцу. — Теперь иди! Небось новые хозяева заждались тебя…

Ромку будто что-то останавливало. То ли приказали ему уговорить русских сдаться на милость победителей, то ли просто жалел старых товарищей.

— Барин воевода, — сказал он, — скоро сюда несметное войско придет — не устоите.

— Пошел вон! — рявкнул на него Толбузин. — Говорю, иди, пока я не передумал.

Ромка ушел, не дав казакам свершить правосудие.

— Вот подлюга-то! Вот подлюга! — бросил ему вслед Карп Олексин. — И носит же таких земля!

— Вот и я говорю… — набивая трубку табаком, произнес Гридя Бык.

— Ты б, Гридя, табачку мне отсыпал из рожка. Твой-то, ядреный, не чета моему, — обратился к нему Леонтий Романовский.

— На, бери, разве жалко?.. — ответил Гридя, протягивая товарищу рожок.

— Все! По местам! — скомандовал Черниговский. — Как сейчас повалят на нас маньчжуры…

— Кишка тонка! — усмехнулся Нил Губавин.

— Верно, — поддержал его кто-то из товарищей. — Мы их зараз одолеем. Сколько там? Сто? Двести?

— Бери больше! — сказали ему.

— Да ну?

— Вот тебе и «ну». Говорю, человек пятьсот — не меньше…

— Ладно! Мы и не таких били.

«Какие храбрые!» — слушая казаков, усмехнулся в седые усы Никифор. Впрочем, его радовал настрой мужчин. Не чуяли витавший в воздухе запах смерти, головы не вешали.

2

Основная часть неприятельского войска прибыла поздно вечером. Кто-то пешим строем, кто-то на суднах. Взяв в кольцо крепость, маньчжуры устроились на ночлег. Рано утром вдруг вздрогнула земля, загудела, заухала. Заговорили вражьи пушки, забросавшие Албазин калеными ядрами и петардами. Уже в следующую минуту над острогом показались первые языки пламени. Горели деревянные постройки. Следом послышались стоны, крики раненых и проклятия, адресованные врагу.

— Иродовы дети! — выругался Черниговский, решивший всю ночь провести на крепостном валу — боялся проспать врага. — Пора и нам начать. Братцы, готовься! — велел он проснувшимся от грохота казакам. — Эй, Данила! — закричал он старому пушкарю Даниле Лыкову. — Заряди-ка петардой свою пушку, накрой вон тот намет! — указал Черниговский глазами в сторону ближнего леса, где, по его мысли, и находился маньчжурский командный пункт.

Он не ошибся. Еще с вечера маньчжуры раскинули в ста шагах к востоку от крепости большой и подбитый сукном генеральский шатер, где разместился со своим штабом командующий императорским войском Лантань. Узнав, что русские не приняли его предложение уйти или сдаться в обмен на благосклонность императора, он решил утром штурмовать Албазин.

Еще в Пекине, провожая одного из своих лучших полководцев в дальнюю дорогу, император Кан-си в напутственной речи велел ему быть безжалостным к тем, кто встанет с мечом на их пути. В то же время поступать по-братски с теми, кто не окажет сопротивления. «Я не Чингисхан, у которого не было сердца, и не хочу напрасных жертв, — говорил он. — Хочу остаться в истории одновременно как жесткий политик и отзывчивый человек».

Эти слова Лантань хорошо запомнил. Впрочем, как и его повелитель, он тоже хотел остаться в памяти потомков справедливым воином, но русские, с возмущением думал он, не понимают значения слов. Всех, кто без приглашения ступил на их землю, они встречают с оружием в руках. Следуя в Албазин, главный оплот русских на Амуре, ему приходилось огнем и мечом прокладывать себе дорогу. Чтобы варварам было впредь неповадно поднимать руку на императорских слуг, маньчжуры не жалели никого, даже детей. Уроки должны быть яркими, только тогда их запоминают надолго, подумал Лантань.

Нынешнего императора Кан-си он знал еще с тех пор, когда тот носил имя Шэн-цзу. Они были друзьями детства. Во дворце благосклонно относились к этой дружбе, ведь Лантань приходился сыном одному высокопоставленному чиновнику, при этом считался воспитанным и незлобливым мальчиком. Молодые люди учились у одних и тех же учителей, вместе охотились, делали первые шаги во взрослую жизнь. Даже общая первая любовь — некая девочка по имени Пань-хуа, которую Лантаню все же пришлось уступить более именитому другу.

В первом боевом походе им довелось быть вместе. Тогда Лантань проявил чудеса героизма и незаурядную способность полководца.

Сев на престол, молодой император не забыл своего друга, назначив его советником по военным делам. Сейчас Кан-си доверил ему очень важное дело — изгнать русских с Амура. «Если ты это сделаешь, — говорил он ему, — ты прославишь свое имя в веках. Не забывай, главное для человека — оставить свой след в истории».

Прибыв на место, Лантань первым делом поинтересовался, как отреагировали русские на его письмо. Узнав, что те отвергли предложение сдаться, он пришел в бешенство. Таким его подчиненные еще не видели. Невысокого роста, щуплый и на первый взгляд мягкотелый, робкий человек, он вдруг на глазах всех превратился в разъяренного ужасного льва, приведя в трепет даже бывалых вояк. Хотел тотчас начать штурм крепости, но помощники уговорили его дождаться утра. Прежде, дескать, нужно провести разведку местности. Вдруг русские решили устроить им западню? Вдруг где-то в тайге прячутся основные силы противника?

— Нет у них больше людей, и не предвидится! — сказал полководец. — Вон, гляньте, все вокруг пылает. Значит, люди из деревень ушли за стены крепости. Интересно, — неожиданно проговорил он, — откуда появился огненный смерч?

— Русские сами подожгли свои селения, — сказал Лантаню начальник разведки Шунь. — Когда мы пришли, все уже полыхало. Горят городки и селения, даже те, что русские называют заимками и зимовьем…

Лантань махнул рукой:

— Пусть горят! Нам от их богатств проку нет. Для нас важно, чтобы русские убрались с Амура…

Прежде чем устроиться на ночлег, Лантань собрал всех военачальников у себя в шатре.

— Ваша главная задача — занять выгодные позиции для штурма, — сказал он им. — Пушки выставьте вперед, чтобы удобнее обстреливать крепость. С рассветом начнем…

Всю ночь Лантань не спал, думая о предстоящем сражении. Он был уверен в грядущей победе. У Лантаня много людей и пушек, тогда как, по сведению его разведчиков, все албазинское войско состоит из двух сотен казаков. Крестьяне, женщины, дети, находившиеся в крепости, не в счет. Какие из них воины? Быть может, его людям и не придется штурмовать крепость — за них все сделает артиллерия.

Незадолго до рассвета Лантань вышел из шатра. Было свежо и тихо. Где-то там, на востоке, уже занималась заря. Пахло хвоей, к которой примешивались речные запахи. Благодать! — лениво потянулся Лантань. Разве можно в такие минуты думать о войне? Вспомнив вдруг, что он воин и ему противопоказаны сантименты, Лантань тут же взял себя в руки и отдал приказ начать битву. Ударили боевые барабаны. Следом загремели пушки, зашипели ядра, и тысячи стрел, пронзив рассветный полумрак, осиным роем метнулись в сторону осажденной крепости. В ответ раздались дружные ружейные залпы, а следом ударила и крепостная артиллерия…

— …Давай, Данила, не подведи! Вдарь, и от этих гадов мокрого места не останется, — глядя на то, как старый пушкарь старательно и неторопливо наводит дуло орудия на цель, сказал ему Черниговский.

— Погодь, Никифор, не говори мне под руку… — попросил тот. — Саблей махать легко, а тут, брат, дело тонкое…

Он выставил прицел.

— Подай огня!.. — прижавшись к лежащей на станке вертлюге, не поворачиваясь, крикнул он Никифору. Тот сунул ему в руки факел. Вспыхнув, фитиль быстро достиг запала пушки. Раздался грохот, и Данилина двенадцатифунтовая пушка легко выплюнула из жерла начиненный порохом увесистый разрывной снаряд.

— Готово! — сдержанно произнес пушкарь, увидев взлетевший в воздух генеральский шатер.

— Молодец! — похвалил его Черниговский. — Давай, ударь-ка вон по тем позициям, — указал он туда, где, готовясь к атаке, сгрудились маньчжурские воины.

Снова грохнуло орудие.

— Попал! — радостно закричал Черниговский. — Теперь…

Он не успел договорить. Ударившая вражеская петарда попала в бочку с пушечной пальбой. Раздался грохот. Никифора швырнуло в сторону. Какое-то время он лежал на земле, не в силах подняться. Кто-то подбежал к нему, подхватил на руки и потащил вниз.

— Данила! Где он? Что с ним? Жив ли? — едва переставляя ноги, спрашивал казак товарищей. Те что-то ему отвечали, но он их не слышал. Голова была чугунной, а в ушах стоял сплошной гул.

Только потом он узнал, что Данилу-пушкаря после взрыва разнесло на куски. Узнает и заплачет. За эти годы тот стал ему точно брат, как, впрочем, и другие его товарищи-казаки…

…Лантаня тогда спасло только чудо.

— Варвары! Они чуть не лишили меня жизни! — с ужасом взирая на трупы своих офицеров, которых накрыл выпущенный пушкарем Данилой Лыковым заряд, в отчаянии закричал он. — Тотчас перенесите огонь артиллерии на русские батареи! Я им покажу! Я им покажу! — вопил он, пытаясь прийти в себя после испуга. — Они еще узнают генерала Лантаня!

Он считал, что только провидение спасло генерала от неминуемой гибели. Недаром, перед тем как отправиться в северный поход, он посетил азиатскую церковь, где попросил богов быть к нему милосердным и помочь добыть победу. Теперь он видел, как милостивы боги.

— Еще. Еще огня! Сравняйте эту крепость с землей! — вскочив на белого скакуна, скомандовал Лантань. — К вечеру от нее ничего не должно остаться!

Грохот, гром… Тяжелые ядра «проломных» пушек врага, к удивлению казаков, считавших свою крепость неприступной, легко пробивали стены и башни крепости. Вокруг все в дыму. Кричат в испуге бабы, плачут малые дети. Всюду стоны раненых и крики о помощи.

Так продолжалось еще около часа, и только после этого Лантань велел своим воинам идти на штурм. Вот уже первая волна маньчжуров хлынула к крепостным стенам. Их было так много, что, казалось, ничто не помешает сломить сопротивление русских и взять приступом крепость. Их не могли остановить ни острые клинья «чеснока» на подступах к крепости, ни глубокий ров, ни даже свинцовые пули, летевшие градом с высоких стен.

— Пушкари, поддай-ка огоньку! — громко скомандовал Толбузин. — Сыпь по ним! Этих тараканов, похоже, ничем не остановишь…

Что могут сделать две пушки, когда маньчжуры так и прут, так и прут со всех сторон?

— Эй! Давай сюда смолку! Сейчас мы баньку этим сволочам устроим! — оценив обстановку, велел воевода. Тут же несколько десятков крепких мужиков устремились вниз, где их бабы, поддерживая огонь в кострах, варили в больших чанах выкуренную заранее в специальных крытых ямах смолу.

— Захарушка!.. — шумела вслед своему мужу Любашка. — Помни, у тебя ребенок на шее…

— Отстань! — не оборачиваясь, прикрикнул на нее мужик, в паре со своим приятелем тащивший на стену железный бак с бурлящей смолой. — Не до тебя мне.

Волосы и рубашка Захара взмокли, а лицо почернело и покрылось пороховой сажей. Также выглядел и его напарник.

— Быстрее! Быстрее! — подгоняли мужиков сверху десятники. Те спешили, ведь казацкие пищали, аркебузы и мушкеты не в силах сдержать волну неприятеля. Не могли мужчины отвечать любопытным бабам. Выльют из раскаленных чанов в тару смолу и бегут к сходням. Наверху, изловчившись, опрокинут ее на головы маньчжур и снова несутся вниз. Раз за разом… Воздух тяжелый, пропитанный пороховыми газами, дымом и смолой. При этом чем дальше, чем гуще становились паленые запахи. Ошпаренные кипящей смолой маньчжуры кричали благим матом, падали с лестниц, но на смену им приходили другие.

— Давай, бросай веревки — будем на катках смолку поднимать! — решив, что надо ускорить дело, велел мужикам воевода.

В следующую минуту змеями полетели вниз концы веревок. К этим концам стали привязывать баки с кипящей смолой, которые натруженные руки мужиков поднимали наверх.

— Давай! Давай, братцы! Вари их, окаянных, заживо! — не смолкал голос воеводы.

Богдойцы все перли и перли на стены.

— Пли! — не успевали подавать команды десятники. — Пли!

3

Враг продолжал наступать.

— Пли! — надрывно кричал Толбузин.

Падали маньчжурские воины, сраженные свинцом, но на их место вставали другие.

— Гляньте! Гляньте! Они обходят нас с севера!

— С востока тоже прут!

— Не только оттуда! Вон у западной стены уже появились!

— Тучи… Ей-богу, тучи! — перекрестился старый казак Прокл Былин.

— Пли!

— Эх, не пропадать же!.. — закричал кто-то из десятников. — В сабли — и вперед!..

Рев, стоны, проклятия… Пылали вокруг соломенные крыши, заполоняя пространство едким дымом.

— Обложили, дьяволы, крепость, — наблюдая сверху за боем, вслух проговорил воевода. — Устоим ли?

— Устоим, Ляксей Ларионыч! Чего, мы не казаки? — неожиданно послышалось за его спиной. Обернулся — Федор Опарин. Глаза горят, а в руках сабля на солнце сверкает.

Толбузин никак не ожидал такого расклада.

— Ты с ума сошел? Говорю, кто дозволил тебе яму покинуть? — быстро совладав с собой, закричал он на бывалого казака.

— Кто? Видно, сам Бог так распорядился! — усмехнулся казак. — Не могу в яме сидеть, когда вокруг такое творится!

…Выбраться из темницы ему помог случай. Когда маньчжурская артиллерия нанесла первый удар, в крепости началась паника. Все кричат, куда-то бегут, а куда бегут, и сами не знают.

— Эй, браток! Ты б выпустил меня! Не помирать же мне в яме! — позвал стражника Федор, а того и след простыл. То ли накрыло зарядом, а может, просто испугался и вместе со всеми помчался искать укрытие. Вон сколько понарыли, и них хоронились.

Стал думать, что делать. Тут, на счастье Опарина, мимо пробегала какая-то баба. Услышав призывный голос Федора, подошла к краю ямы и заглянула в нее.

— Ба! Да тут человек!.. — всплеснула она руками. — Как же ты туда попал, милок? — удивилась она.

Федор сразу понял, что баба совсем не албазинская, так как задала ему глупый вопрос.

— Понимаешь, в суматохе оступился, упал! — соврал казак. — Ты давай-ка, милая, найди веревку… Без нее мне никак отсюда не выбраться. Видишь, какая глубокая яма?

— Да вижу, вижу… Как ты только, горемычный, не разбился?.. — покачала головой женщина.

— Так ведь сам удивляюсь! — продолжал врать казак. — Давай, тащи веревку, а не то я пропаду здесь.

— Где я сейчас ее найду? Не видишь, что творится вокруг? Нет, я пойду. Не ровен час, убить могут… — задумчиво сказала женщина.

Федор в отчаянии.

— Не спеши! — попросил он. — Сперва оглядись вокруг. Вдруг где увидишь! В телеге, к примеру.

— Если и увижу, то что?

— Мужики — народ припасливый. В любой телеге топор с веревкой найдешь. Давай, милая, давай! Мочи нет терпеть…

Баба исчезла, но скоро появилась с толстой пеньковой веревкой.

— Я тебе говорил! — обрадовался Федор. — Ты один конец к чему-нибудь привяжи, а другой мне сбрось.

— Так я к колесу телеги и привяжу! — сообразила женщина.

— Вот и умница. Давай, давай, поторопись! Говорю, мочи нет сидеть здесь! — печально проговорил Федор.

Потом Опарин взял у убитого казака саблю и бросился наверх.

Там уже небу жарко! Его товарищи из последних сил пытались сдержать врага, а те под прикрытием своей артиллерии все лезли и лезли на стены. Их встречали огнем казаки. Те падали, но им на смену шла другая волна. Кровь, вопли, стоны, негромкие проклятия в сторону врага, срывающиеся с губ, и умирающие от ран казаки.

Мужчины с легкими ранениями и не думали покидать стены, тяжелых же забирали девки и бабы. Они тащили их вниз, перевязывали раны и прятали в укрытия. Другие женщины продолжали поддерживать костры, на которых варилась смола.

— Ты, Дунька, посиди здесь, а я на стену сбегаю, — сказала подруге Любашка. — У меня на сердце что-то тяжело, ведь Захарки моего давно не видать. То все время бегал за смолой, а тут вдруг пропал.

— Может, убили уже? — поправляя на голове платок, произнесла Дунька, дебелая бабенка с красными щеками.

— Типун тебе на язык! — послышался резкий ответ Любы.

Поднявшись по сходням наверх, Любашка застала страшную картину. Здесь, на самом гребне крепостного вала, шла кровавая сеча. Не в силах больше сдерживать противника, казаки дали слабину, и вот уже на крепостных стенах с мечами в руках появились первые узкоглазые ратники. Загудели железом доспехи воинов, зазвенели клинки, заревели в отчаянном приступе казаки.

— Эх, зараза!.. Бей их, братцы, бей проклятых! Бей, не жалей!.. За Русь-матушку, за детишек наших малых!

— Давай, товарищи мои, поднатужимся, сбросим этих нехристей со стен! — раздался знакомый лихой крик.

— Федор! Опарин! Откуда? — понеслось со всех сторон.

— Оттуда! — весело воскликнул казак и ринулся в гущу боя. Лет немало, да и силенки не те, но дрался он так, что и любому молодому завидно бы стало.

— Получай, подлюга! — первым же ударом снес он голову попавшемуся ему под руку высокому могучему маньчжуру. — Ты тоже получи свое! — опрокинул Федор Опарин наземь другого. Потом уже все смешалось, и у Любашки от этой круговерти зарябило в глазах.

— Захарка! — закричала она. — Где ты, окаянный?

— Здесь я, здесь! — неожиданно услышала она надрывный голос мужа. Глянула туда, где находилась ближняя к лесу сторожевая башня, и ахнула. Взяв в руки тяжелую палку, ее мужик из последних сил отбивался от окруживших его пятерых маньчжуров. Те отчаянно махали мечами, но подойти к страшному в своей ярости молодому бородачу не решались.

— Петруша! — увидев неподалеку своего бывшего возлюбленного, который вместе с товарищами пытался сдержать натиск наседавшего врага, позвала она его. — Ты б помог Захарке! — умоляюще попросила она. — Вон, глянь — они сейчас, не приведи Господь, его убьют!

Петра не надо было долго упрашивать. Вытерев о рукав кафтана окровавленный клинок, он бросился на помощь своему бывшему сопернику. Несколько мощных ударов, и вот уже бездыханные тела маньчжуров лежат у его ног. Воспрявший духом Захарка хотел сначала поблагодарить своего спасителя, но струсил и, что-то пробурчав, сжал покрепче ослопину, ринувшись навстречу врагу.

«Смотри, какой храбрец! — подивился Петр. — Я-то думал, он только и может гурьбой на одного»…

Повернул голову и увидел благодарную Любашкину улыбку. «Ладно, чего уж тут!» — махнул он рукой. Небось Захарка тоже пришел бы на помощь…

…Уже несколько часов длился бой, но маньчжурам все никак не удавалось овладеть крепостью, несмотря на их упорство и значительное превосходство в живой и огневой силе.

— Какой позор! — выговаривал своим военачальникам Лантань. — Почему мы до сих пор не взяли эту проклятую крепость? Наши воины разучились воевать?

— Мы несем большие потери… — говорили ему. — Русские сражаются круче бешеных зверей.

Что ж, раненый зверь намного опаснее обыкновенного, и это Лантань понимал. Если русские решили не сдаваться, они будут сражаться с удвоенной силой. Он снова посылал своих воинов на стены. Их все так же встречали огнем и кипящей смолой. Оттого воздух вокруг был тяжелым, смолистым, будто где-то рядом смолили свиней.

Алексей Ларионович занял место на Батарейке — господствующем над берегом холме, откуда изредка била по наседающему врагу пушка Кирея Ермакова. Рядом с ним — десятник Матвей Кафтанов и его люди, которым приходилось где огнем, где саблей отражать атаки маньчжуров, пытавшихся захватить Батарейку.

— Кирей! Слышь меня? Давай-ка вдарь по лодкам! Вон как их пушки-то бьют с реки. Заткни им пасть!.. — велел пушкарю Толбузин.

Кирей Ермаков, оборонявший острог своей пятифунтовой пушкой со стороны реки, расправил смоляные усы и прицелился. В следующую минуту картечь с шипением разлетелась по воде.

— Молодец! — похвалил пушкаря воевода, увидев, как на одной из лодок заряд повалил всю команду. — Давай, сыпь по второй! Васька! Где ты? — позвал он своего холопа Ваську Чуприхина, которого привез с собою из Нерчинска. — Сгоняй-ка к Погодину! Пусть разворачивает орудие. На его краю там поспокойнее, а с севера, видишь, как эти тараканы лезут. Пусть ударит по ним шрапнелью.

Командование Ильи Погодина находилось в западной части крепости, куда и отправился Васька.

Проводив его, воевода решил оглядеться, оценить обстановку. Все было, как и прежде. Маньчжуры, поставив лестницы, продолжали карабкаться на стены, встречая отчаянное сопротивление русских.

«Хорошо дерутся! — мысленно похвалил Толбузин казаков. — Но и пашенные молодцы. Сабель у них нет, так они врага вилами да палками. Вон как орудуют — хорошо поглядеть! Если выстоим — всех награжу. Ей-богу, награжу!»

В этот момент он услышал за спиной чей-то громкий призывный клич:

— Казаки! Выручай!

Это был голос Федора Опарина. Попав во вражеское кольцо, он отчаянно отбивался от наседавших на него басурманов. В былые времена он мог один управиться с ними, но теперь уже не те годы.

— Держись, Федор! — крикнул ему Толбузин. — Я сейчас, сейчас…

Ястребом налетел он на врага и дрался отчаянно, пока не подоспела подмога.

— Петька, сынок! — с размаху срезав очередного маньчжура саблей и сбросив бездыханное тело со стены, закричал Федор. Пот хлестал с него ручьем, а светлая исподняя рубаха густо залилась кровью.

— Здесь я, папа, здесь! — отозвался старший сын, вместе с товарищами сдерживавший натиск маньчжуров на северной стороне крепостной стены.

— Как ты там? Хорошо ли бьешь врага нашего?

— Хорошо, папа, хорошо!

— Смотри у меня! Не посрами род наш опаринский.

— Будь спокоен, папа, не посрамлю! — ударив саблей наотмашь одного басурманина и подставив ножку другому, протрубил Петр.

— Помни: за мать свою бьешься, за русскую землю…

— Помню я, тятя, все помню! — сбрасывая очередного маньчжура с крепостной стены, крикнул ему Петр.

Федор уже искал глазами младшего сына. Вот он — совсем близко от него. Диким зверем мечется по крепостной стене и точными сабельными ударами разит врага. Клобук слетел с его косматой головы, а длинная ряса послушника мешала его движениям, но тому все равно. «Вот тебе и монах!» — удивился отец, глядя на то, как его сын расправляется с басурманами.

— Тимоха! Не устала ли рука твоя бить врага?

— Нет, папа, не устала! — отозвался младший сын.

— Хватит ли у тебя силенок до конца боя?

— Хватит, папа!

— Тогда держись! Будь осторожен! Я за вас, чертей, перед матерью в ответе!

Рядом с Тимохой, подобрав рясу, лихо махал кривым турецким ятаганом Михай. Он настолько шустр и стремителен, что маньчжурам никак не добраться до него. Сделав ложный маневр, он вдруг резко нырял под вражеский меч и тут же убивал неприятеля клинком, после чего начинал искать новую жертву.

Рев вокруг стоит такой, будто это шторм на море разыгрался.

— Ляксей Ларионыч, жив ли?! — закричал Федор, бросаясь в самое пекло боя.

— Живой я, Федя, живой! Мне надо еще тебя в Москву снарядить. Забыл? — ответил ему воевода.

— Как такое забудешь? — усмехнулся казак, ударом клинка повалив наземь бросившегося на него маньчжура. — Дай бог, доживем. Вы, мои верные товарищи? Ты, Васюк?

— Живой! — крикнул тот.

— Ты, Гридя?

— Что со мной сделается?

— Ты жив, Иван Конокрад?

— Еще и тебя переживу!

— Фома?

— Тут я, живой!

— Как Семен?

— Да цел я, цел!

— Братья Романовские?

— Мы живы! — за обоих ответил Григорий.

— Карп?

— Живой!..

— Ты, мой зять? Жив?

— Жив, Федор Петрович! — ответил ему Мишка Ворон.

— Тогда все в порядке… И-их! — взмахнул он саблей. — Разбейся, кувшин, пролейся вода, пропади, моя беда!

4

Маньчжуры применили большие луки — стрелы, выпущенные из малых, не долетали до цели, как и ружейная картечь, поэтому тяжелые срезни беспрерывно жужжали над головой, словно пчелы.

Вокруг стонали раненые, над которыми колдовали пришедшие на помощь мужьям и братьям казачки. Раны пытались лечить травами, а боль снимали азиатской водкой, заливая ее в рот раненым. Больше всех постарался беглый азиат Ян Лун, лечивший раны смесью опия и мандрагоры, как это делали древние азиатские врачеватели. Тут же нашлось дело и для молодых иноков, которые старательно рвали на лоскуты тряпье, и ими женщины потом перевязывали увечным раны…

…Саньке тоже нашлось дело. Вместе с монастырскими бабами она поддерживала огонь в кострах, на которых варилась смола.

— Хитрая и быстрая! Вон сколько за раз хворосту-то принесла, — похвалил ее кто-то из женщин.

— Не верю я ей, — сказала другая. — Дай ей волю — тут же к своим сбежит.

— Да нет, говорят, она по уши влюблена в своего казака. Разве ж убежит? — прозвучал другой голос.

— Ты про кого, про Опарина?

— Про него, а про кого ж еще?

— Нужен ли ей этот старый хрыч? Сама-то еще молодая.

— Молодая, но куда денешься? Для нее неволя, видимо, уже навсегда.

— Если не сбежит, — заметила какая-то женщина. — Если сбежит, так еще чего-нибудь утащит…

Санька слышала эти речи, и в ней потихоньку рождалась обида. На кого, она и сама не знала.

Мысль о том, что у нее появилась возможность вернуться в прежнюю жизнь, вначале испугала ее. Как же тогда Федор? Как же сын? Нет, Санька должна остаться с ними до конца. Когда она увидела на крепостном валу людей в маньчжурских доспехах, услышала знакомую речь, она не выдержала и помчалась наверх.

— Ты куда? — бросил ей вслед какой-то старик. — Вот дура-баба! Там же стреляют.

Санька не слышала этих слов, и все ее мысли были заняты другим. «Быстрее! Быстрее! — подгоняла она себя. — Еще немного»…

Санькино появление на крепостном валу в кровавом водовороте никто бы не заметил, но Бог наградил азиатку звонким голосом. Встав во весь рост у края восточной стены и обернувшись в сторону осаждавших крепость маньчжур, она вдруг замахала руками и что-то закричала на своем языке.

— Я здесь! — кричала Санька. — Здесь!.. Помогите! Спасите меня!

— Чего? — удивленно посмотрел на нее Толбузин. — Эй, девка, прочь, если не хочешь быть подстреленной, как куропатка…

Она его не слышала и продолжала кричать и махать руками, стараясь привлечь к себе внимание маньчжурских ратников.

— Мой господин! Мне кажется, в крепости началась паника, — внимательно наблюдая за действиями своих воинов, обратился к Лантаню его помощник Дунхай.

— Почему вы так решили, генерал? — спросил его командующий.

— Гляньте, — указал Дунхай в сторону крепости. — Видите? Какая-то женщина забралась на стену и машет нам руками.

Лантань посмотрел туда, куда ему указывал генерал.

— Это же какая-то сумасшедшая! — произнес он. — Вокруг рекою льется кровь, а ей все нипочем. Хотя, если это пленница? Я слышал, у русских на Амуре с женщинами негусто, и они берут в плен наших девиц.

Их разговор услышал полковник Мань Тао, высокий худощавый человек с красивым азиатским лицом, один из лучших военачальников в войске. Его полк славился безукоризненной дисциплиной и отсутствием проступков среди воинов. По слухам, он был человеком добрым, но при этом рабом своего слова: как говорит, так и делает. Подчиненные не только боялись его, но и уважали и даже любили.

Какое-то время Мань Тао стоял неподвижно, пытаясь рассмотреть лицо метавшейся на земляном валу женщины.

— Это моя возлюбленная! — неожиданно воскликнул он. — Моя Сан-Пин!

Долгие годы Мань Тао не забывал о ней. Более того, мужчина пытался отыскать Сан-Пин, но тщетно, и все же ему казалось, что однажды ему удастся вновь увидеть свою любовь. По слухам, Сан-Пин находилась у русских, поэтому он долго ждал того часа, когда императорское войско отправится в северный поход.

Ни слова не говоря, полковник вскочил на своего серого аргамака и помчался в сторону крепости.

— Безумец! — усмехнулся Лантань. — Разве можно так рисковать из-за какой-то женщины? Вон как эти русские метко бьют…

— Сан-Пин! — не переставая хлестать коня, на скаку кричал полковник. — Моя Сан-Пин!

Она никогда не услышит его голоса. Мань Тао видел, как стрела, выпущенная кем-то из маньчжуров, пронзила грудь его любимой.

— Сан-Пи-ин!.. — отчаянно закричал полковник. — О, моя любовь!..

Слезы ручьем лились из его глаз. Мань Тао мчался, ничего не видя перед собой. Добравшись до стены, он соскочил с коня и, оттолкнув закованного в тяжелые латы воина, устремился по штурмовой лестнице вверх. Быстро вскарабкавшись на стену, он бросился искать свою возлюбленную.

— Сан-Пин! Любимая!..

Мужчина пытался проложить себе дорогу мечом, но когда до цели оставалось совсем немного, на его пути выросла фигура диакона Ионы.

— Куда мы спешим? — пьяно ухмыльнулся тот и поднял палку.

Удар был таким сильным, что полковника не спас даже железный шлем. Он рухнул наземь, тут же испустив дух. Так и лежали они рядышком, эти бывшие возлюбленные. Вокруг них, залитая кровью, стонала земля, вбирая в себя всю ярость людскую и боль.

— Саньку… узкоглазую нашу убили! — раздался вдруг чей-то взволнованный голос.

Федор вздрогнул. Как так? «Я велел ей не вылезать из убежища», — едва не закричал он.

— Батька, вот твоя азиатка! — громко сказал Петр.

— О, Господи!..

Не медля ни минуты, Федор бросился туда, где, широко раскинув руки, лежала его Сан-Пин.

— Санька! Санечка!.. Да как же так?.. — упав рядом с нею на колени, запричитал он. Губы Федора дрожали. — Молви хоть словечко! — подняв Санькину голову, умолял ее Федор. Поняв, что перед ним бездыханное тело, он вдруг завыл. Протяжно, по-волчьи, но громко.

— Азиятку свою оплакивает, — сказал пушкарь Кирей Ермаков, лицо которого чернело от пороха.

Федор взял мертвое Санькино тело на руки и понес вниз.

— Папа! Папочка! Что с мамкой? — догнав отца, испуганно спросил его Степка. Все это время он помогал казакам нижнего боя перезаряжать пищали, а когда увидел Федора, несшего на руках мать, бросился за ним следом.

— Убили ее, сынок… Убили, — сказал Федор и заплакал. Степка впервые видел его плачущим, поэтому серьезно растерялся. Ухватившись за рукав отцовской рубахи, он вместе с Федором в скорбном молчании проследовал к полусожженной маньчжурскими петардами церкви, где лежали груды мертвецов. Хоронить их было некогда, да и некому, ведь каждый человек сейчас на счету.

Передав Саньку на руки людям, Федор уже собирался вернуться на стену, когда к нему подошла Наталья.

— Больно, Феденька? — погладив его по заросшей щеке, тихо спросила она мужа.

— Ой, больно, Наталка!.. Так больно, что мочи нет, — ответил Федор. — Я ведь вас обеих любил. Теперь вот ты у меня одна осталась. Подойди-ка сюда! — поманил он вдруг Степку. — Вот, Наташка, хочешь ты того или нет, но теперь ты для него будешь матерью. Он ведь сирота. Как, примешь?

Та только грустно улыбнулась: куда, мол, деваться?

— Вот и решили… — проговорил казак. — Пойду я. Вы тут поосторожней. Мы-то маньчжура в крепость не пустим, но ядрам их и стрелам не устроишь заслон…

— Ты, Феденька, не больно там геройствуй, — умоляюще посмотрела на него Наталья. — И за сыновьями пригляди. Как они там? Не ранены ли, не покалечены?

— Живы они, мать, живы! Ну все, хватит трепаться. Воевать надо.

— Папка! Возьми меня с собой, — попросил отца Степка. — Хочу за мамку отомстить…

— Успеешь еще! Жизнь-то длинная, — сказал Федор.

— Думаешь, мы живы останемся? — с сомнением в голосе спросила Наталья.

— Куда мы денемся? — усмехнулся казак. — Русского человека и орда жгла, и швед с поляком душили, но мы выжили, и теперь выживем.

— Хорошо бы… — глядя мужу вслед, проговорила женщина. — Нам ведь надо еще внуков поднимать. Знай, Феденька, ты для меня — солнечный лучик в этой жизни. Любила, люблю и буду любить до конца.

— Я тоже тебя люблю! — не оглядываясь, крикнул Федор. — Прости меня за все.

— Простила, — легонько вздохнув, тихо вымолвила Наталья.

…Весь день длился бой, и только когда на западе зажглась вечерняя заря, Лантань велел офицерам отвести от Албазина свои полки.

— Завтра мы сделаем то, что не смогли сделать сегодня, — сказал он им. — Пока давайте подсчитаем свои потери.

Потери оказались большими. Сотни убитых, не считая раненых и тех, кто, испугавшись смерти, бежал за Амур. Командующего это привело в бешенство, и он устроил своим офицерам жестокий разнос.

— Вы — плохие командиры! — кричал он им. — Почему ваши воины дрогнули перед горсткой плохо вооруженных казаков? Или мне просить императора прислать нам подмогу? Нас и без того пятнадцать тысяч! С таким войском можно покорить всю Азию. А вы?.. Завтра же первыми полезете на стены. Вы поняли меня? Тому же, кто струсит, я велю отрубить голову, и пусть навеки позор ляжет на весь его род.

У русских тоже потери немалые — и убитые, и раненые. Среди них не только мужчины, женщины, но даже дети. Башни и крепость были разбиты пушками; каленые ядра и огненные стрелы, выпущенные из станка, сожгли церковь, лавки и хлебные амбары.

Приуныли люди, так всю ночь и просидев возле догорающих углей, погруженные в невеселые думы.

— Ничего, выстоим, — пытался ободрить их Толбузин. Он устал не меньше других, и на душе было неспокойно, но он старался не подавать вида. — Там, глядишь, и подмога поспеет. Свинца да пороху только б хватило.

Никто уже не верил в эту помощь.

— Оставили нас одних цари-бояре, — роптали люди. Кого-то даже крамольные мысли стали посещать.

— Не пойти ли врагу на поклон? — все чаще и чаще звучало вокруг. — Может, сдаться? Глядишь, и поживем еще. Что толку против такой орды идти? Все равно погибнем. Не только мы, но и наши дети.

— Цыц, подлые души! — жестко обрывал такие речи воевода. — Услышу еще — велю до смерти запороть…

— Ты нас не пугай, воевода! — бросил в сердцах пожилой казак Нил Губавин. — Лучше вели нарочных послать в Нерчинск — пускай поскорее подмогу присылают, а то и впрямь всем нам придется погибнуть. Знать бы, за что умрем…

— Как за что? — подойдя к костру, возле которого в окружении товарищей сидел Нил, сказал воевода. — За Русь нашу матушку, конечно. И за царей наших, отцов родных, за Ивана и Петра…

Губавин усмехнулся:

— Они хоть знают о нашем существовании?

— Как же! — подсаживаясь к костру, спокойно произнес Толбузин. — В Москве все про нас знают…

— Ой ли… — не поверил ему Нил. — Я так думаю, им до нас никакого дела нет, иначе они бы давно прислали сюда мощное войско. Так ни людей не дают, ни пушек, ни пороха.

— Вот-вот. Жалованья тоже не платят, — поддержал его кто-то из казаков, сидевших у соседнего костра.

— Короче, мы точно те церковные мыши. Что сами добудем, тем и живем, — продолжал Нил. — Царям-то что… Им на морозах не мерзнуть и грудь под пули не подставлять. О них заботятся, а кто подумает о нас?

— Бог подумает, — усмехнулся сидевший рядом с Губавиным постаревший за эти годы Игнашка Рогоза. — Только он, видать, спит, когда нас плетьми секут и голодом морят.

— Вот я и говорю: велика русская земля, а правде в ней нет места, — сказал Губавин. — Без правды что за жизнь? Я вот, к примеру, в эти края бежал в поисках лучшей жизни. Думал, уж там-то у людей все есть. Там и воля, и сытость, и правда. Оказалось, ошибся. Здесь все, как везде… Разве что солнце ярче светит, а леса гуще и богаче.

Воеводе не понравились такие речи.

— Крамольничаешь, Нил Степанов! Смотри у меня! За такие речи знаешь, что полагается?

Нил лишь махнул рукой.

— Да говорю тебе, не пугай… Меня и плетьми били, и в тюрьме я сидел, и саблей меня рубили. Теперь если только на кол меня осталось посадить. Это не страшно. За правду свою я всегда готов пострадать.

— За правду, говоришь? — ехидно спросил Толбузин. — Какова она, твоя правда?

Нил на мгновение задумался.

— Воля — вот моя правда, — сказал он. — Без нее, родимой, мне белый свет не мил. Умирать завтра я буду не за царей и бояр, а за эту самую волю.

Видя, что Губавина не образумишь, Толбузин безнадежно махнул рукой и встал в намерении отправиться на покой. Жена-то, наверное, уже заждалась. Слава богу, огонь не тронул приказную избу, значит, есть возможность лечь и забыться хотя бы на часок. Глядишь, завтра уже не удастся.

Что до Нила… По правде говоря, Алексей Ларионович в душе сочувствовал ему. В самом деле, мало еще добра-то на Руси. Отсюда и эти разговоры: дескать, хоть в Орде, да не в обиде. Все к добру тянутся, все ищут лучшей доли для себя. Жаль, редко находят. Поэтому вольная воля кажется многим тем самым главным добром, к которому нужно стремиться, но недаром говорят: волю дать — добра не видать. Вольная воля — цыганщина, разгул, пьянство, непременно кончающиеся разбоем и бунтом. Нужна жесткая рука в государстве, нужны суровые законы. Люди ищут счастье, но вот бы знать, где оно?..

 

Глава десятая

ИСХОД

1

Даже не взглянув на накрытый к его приходу стол, Толбузин бухнулся в постель и забылся, но спал недолго. Заслышав во сне какие-то странные звуки за окном, открыл глаза. Прислушался. Когда понял, в чем дело, успокоился. Чего ж певцу-то неймется? «Хоть бы отдохнул чуть, — подумал воевода, узнав хрипловатый голос слепого музыканта, певшего под аккомпанемент своей домры. — Он решил народ отвлечь от тяжких дум?»

Неведомо откуда взявшийся человек сразу пришелся по душе казакам. Одни даже говорили, что его Бог им послал. Старик знал много диковинных песен, но больше всего албазинцам полюбилась та, в которой он воспевал героев-кумарцев, некогда выстоявших в битве против огромного войска маньчжуров. Вот и сейчас, устроившись рядом с мальчонкой-поводырем на обгорелом бревне, еще недавно служившим венцом порохового погреба, и положив на колени свой инструмент, мужчина тихо пел, легонько перебирая струны домры:

Дальше в песне слепец повествовал о том, как маньчжурский князь, пришедший воевать с казаками, предлагал им сдаться, прельщал златом-серебром и красивыми девицами. Напрасно…

…Остаток ночи Толбузин пролежал с открытыми глазами. Ворочался, скрипел тесовой кроватью, слыша, как за перегородкой вздыхала его жена. Когда забрезжила заря, он, тяжко вздохнув, достал из-под кровати сапоги, надел шелковые шаровары и, набросив кафтан на плечи, стал перед образами.

— Господи! — прошептал он. — Если ты есть на свете, то помоги нам, несчастным, одолеть нашего врага. Укрепи наш дух и всели в нас мощь!.. Пресвятая Богородица, ангел-хранитель, угодник Сергий, дайте обрести нам веру в победу, спасите и сохраните нас от стрел ядовитых и огня, от дьявольских орд, что непрошеными пришли на нашу землю…

Гермоген был уже на ногах.

— Ляксей Ларионыч, снова с маньчжурами повоюем? — увидев выходящего из приказной избы воеводу, подошел он к нему.

Тот выглядел несколько потерянным.

— Вчера я с людьми разговаривал, — вместо ответа произнес он. — Так вот, оказывается, не во всех дух крепкий. Кто-то и ослаб, и уже о сдаче крепости заговорил. Не бывать этому! — нахмурил он брови. — Не для того мы тут стоим, чтобы врагу на поклон идти. — Толбузин на мгновение умолк, видимо, что-то соображая. — Ты вот что, отче… Взял бы да сказал свое людям, дух их укрепил. Они тебя любят и верят тебе. Давай, выполни мою просьбу.

Гермоген и сам видел, как албазинцев все больше и больше охватывает паника. Казаки еще ладно, но вот бабы… Детишек им своих жаль, поэтому и мужья заволновались. Не хотят родных терять.

— Ты прав, Ляксей Ларионыч, людей надо ободрить, верить в себя заставить. Без этого нам не выстоять, — согласился с воеводой Гермоген.

Церковную звонницу еще накануне разрушили неприятельскими ядрами и огнем, поэтому он велел бить в железо и собирать народ. Нехотя сходились люди на крепостную площадь, на которой все еще постреливали угли догорающих ночных костров. Усталые, измаянные, с опухшими от бессонницы лицами. Мужчины, женщины, старики, дети.

Тут же появилось войсковое знамя Албазинского воеводства с изображенной на нем Богоматерью.

— Братья и сестры! — дождавшись, когда прибудет народ и монахи вынесут иконы, спрятавшиеся от врага в глубоких убежищах, начал Гермоген. — Сейчас нам предстоит выполнить высокий долг. Мы не должны дать врагу захватить нашу крепость. Сначала он попытается покорить наш дух, ведь без этого мы станем слабыми и беспомощными. Тогда бери нас хоть голыми руками! Я заклинаю вас, чтобы вы не испугались врага нашего и не отчаялись. Стоять насмерть, а то какие ж мы русские?

Гермоген говорил по своей силе, негромко, но в крепости стояла такая тишина, что слышно было, как стрекочут в траве потревоженные людьми кузнечики, а где-то за стеной, у ближнего леса, от нетерпения храпят и бьют копытами боевые маньчжурские кони.

«Слава страстем Твоим, Господи…» — исчерпав слова, начал старец говорить словами Евангелия. «Слава долготерпению твоему, Господи…» «Разбойника благоразумного во единем часе раеви сподобил еси, Господи; и мене древом крестным просвети и спаси…»

— Повторяйте за мной! — велел он опустившимся перед ним на колени людям. — «Царю небесный, утешителю, душе истины, иже везде сый и вся осолняяй, сокровище благих и жизни подателю, приди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны, и спаси, Блаже, души наши…»

— Повторяйте! — снова попросил он. — «Господи! Не в ярости Твоей обличай меня и не во гневе Твоем наказывай меня. Помилуй меня, Господи, ибо я немощен; исцели меня, Господи, ибо кости мои потрясены; и душа моя сильно потрясена; Ты же, Господи, доколе? Обратись, Господи, избавь душу мою, спаси меня ради милости Твоей, ибо в смерти нет памятования о Тебе: во гробе кто будет славить тебя?.. Иссохло от печали око мое, обветшало от всех врагов моих… Да будут постыжены и жестоко поражены все враги мои; да возвратятся и постыдятся мгновенно». «…Восстань Господи! Спаси меня, Боже мой!.. Ибо ты поражаешь в ланиту всех врагов моих; сокрушаешь зубы нечестивых. От Господа Спасение. Над народом Твоим благословение Твое…». «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь!»

— Аминь! — повторила толпа.

— Теперь, братья и сестры, за работу! Помните, Бог услышит вас и даст вам спасение. Те же, кому не удастся живыми выйти из боя, с легким сердцем предстанут пред Всевышним. Все вы уже проложили к нему свою светлую дорогу. Маньчжурам лишь адские муки грозят.

2

Как только солнце поднялось над лесом, маньчжуры ударили в боевые барабаны. Снова загремела артиллерия, обрушив на крепость петарды и тяжелые ядра. Вскоре от точных пушечных ударов полностью рухнула церковь, а вместе с ней взлетели на воздух и все церковные постройки, включая часовенку в честь Николая Чудотворца и церковные пределы — Богородицы Владимирской и Архангела Михаила. Потом дошла очередь и до приказной избы. Алексей Ларионович, находясь в укрытии у верхнего боя, видел, как тяжелое ядро пробило крышу, а следом влетевшая в дом петарда разнесла его в пух. «Слава богу, жену свою я вовремя определил к людям в землянку, иначе бы»… — Воевода тяжко вздохнул и покачал головой.

— Да, жарким будет денек, — вслух произнес он.

— Что? Это да, — пытаясь перекричать грохот орудий, согласился стоявший рядом с ним Черниговский. Он еще не совсем отошел после контузии, поэтому плохо слышал на левое ухо. — Черт! Как мы не догадались ночью вылазку-то сделать! — помянув недобрым словом вражескую артиллерию, неожиданно произнес он. — Могли укоротить язычок их мортирам. До лесу, может, и не добрались бы — там повсюду сторожа, — а уж судна с пушками потопить нам реально. В каждую б заложили заряд — и концы в воду. Ничего, если нынче выстоим, ночью сам отправлюсь на вылазку.

Вражеская артиллерия не смолкала ни на минуту. Вот уже появились и первые убитые. Следом зарыдали бабы, запищали укрывшиеся под землей детки. Так длилось примерно с час, а потом вдруг гром стих.

— Ироды!.. Они ребенка моего убили! — в наступившей тишине раздался вдруг отчаянный женский голос.

— Господи, спаси и сохрани нас грешных! — эхом прозвучало ей в ответ.

Воспользовавшись передышкой, мужчины достали свои трубки. Говорить не говорили, а лишь наслаждались тишиной.

Тишина длилась недолго. Вскоре вновь ударили боевые барабаны, и маньчжуры бросились на штурм.

— Пли! — встав в полный рост, закричал Толбузин. Тут же пули, выпущенные из пищалей, сразили наповал с десяток тех, кто был в первых рядах наступавших. В ответ маньчжуры ударили из станков, и сотни тяжелых стрел устремились в сторону крепости.

— Ты б, барин, не высовывался! — ругал воеводу Никифор. — Убьют, и чего мы делать будем?

— Если меня убьют, то я тебе завещаю начальствовать над войском. Или ты не атаман?.. — улыбнулся в усы Толбузин.

— Все же спрячься, Ляксей Ларионыч! Не приведи Господи, стрела какая или пуля прилетит.

Маньчжуры, подставив к стенам высокие лестницы, уже карабкались наверх. Их встречали огнем и прикладами. Тех же, кому удавалось взобраться на стену, рубили саблями.

— Эх, смолы б сейчас, но где ее взять? Вся кончилась, — глядя на карабкающихся по лестницам узкоглазых ратников, сказал Толбузин.

Снова «заговорила» вражеская артиллерия, и этот раз ей удалось сделать пролом в крепостных воротах, куда тут же хлынули маньчжуры. Началась кровавая сеча. На помощь казакам из нижнего боя бросились пашенные с рогатинами и топорами. Маньчжурам удалось опрокинуть их. Оказавшись в крепости, они с победными криками ринулись к чудом уцелевшим постройкам, круша мечами всех, кто попадался на их пути.

Неожиданно будто бы из-под земли перед ними возник старец, державший в руках икону с образом Божьей Матери. Он молча и сурово глядел на врагов, как бы заклиная их остановиться. Устрашившись этого взгляда, маньчжуры замерли в нерешительности.

— Иван, Карп, Григорий, Ефим — айда за мной! — увидев Гермогена в окружении врагов, закричал Федор старым товарищам. — Старца нашего убивают!

Словно ястребы с неба, слетели они со стен и бросились на врага. Силы были неравными, но казаки дрались так отчаянно, так ловко они уворачивались от неприятельских мечей, что маньчжурам никак не удавалось сломить их сопротивление. Тут Петр подоспел, а за ним и ватага пашенных во главе с Захаркой. Бились насмерть, не жалея голов своих.

— Давай, сынок, давай! Бей их, дьяволов! — опрокинув очередного басурманина, закричал Федор сыну. — Нечего поганцам нашу землю топтать!

Глаза у него злые, бешеные. Ночью Федор похоронил свою Саньку. Не лежать же, мол, ей, как дохлой псине, у всех на виду.

— Отпеть бы ее надо, мою голубу, — обратился он к диакону Ионе.

— Да не по чину мне, Федя, — сказал тот. — Кадилом помахать еще могу, но не больше. Обратись к отцу Максиму.

У священника и без того работы хватало. Наскоро отпев одного покойника, он переходил к следующему. Федору пришлось ждать почти целую ночь, но вот настал и Санькин черед.

«В путь узкий ходшии прискорбный, вси в житии крест яко ярем вземшии… — читал отец Максим. — Приидите насладитеся их же уготовах вам почестей и венцов небесных…»

Прочитав молитву, он трижды осенил усопшую крестным знамением и велел двум послушникам, которых призвали помогать ему, опустить тело в наскоро вырытую общую яму. Нынче было не до гробов, но и откуда им взяться, ведь прежде чем положить покойницу в могилу, ее замотали в старое тряпье. Все… — крепко зажмурил глаза Федор. Нет у него больше Саньки. Для чего тогда жить? Отец Максим ему: «Крепись, казак, жизнь твоя еще не кончена, нельзя тебе опускать руки, так как это грешно. Не зверю в лапы отправляешь сестру нашу, а в лучший из миров», — сказал он.

Даже такие слова не смогли успокоить безутешную душу Федора. Так и просидел он до зари, погруженный в тяжелые думы. Только маньчжурские пушки заставили его очнуться.

— Давай, давай, сынок!.. Не посрами род наш опаринский!.. — отбив атаку двух маньчжур, закричал Федор. — Эй, братцы! Навались! Зададим этим поганцам! Что-то мы долго с ними цацкаемся…

— Намнем им горб! Выпотрошим пух! — подхватил его слова Верига. Кажется, он наконец-то попал в свою стихию, забыв про все беды на свете. — Бей их, собак! Бей — не жалей!..

Снова звенела сталь, от мощных сабельных ударов казаков лопались у врагов мечи, и те падали, падали на землю, орошая ее алой кровью…

Вот осажденным все же удалось вытеснить маньчжур из крепости. Тут же возле пролома их место заняли стрелки, которые шквальным огнем стали встречать неприятеля.

— Бей их, гадов! Бей! — шумел сверху Толбузин. — Ни один гад не должен войти в город!

Неожиданно кто-то громко прокричал:

— Православные! Беда-то какая! Отца Максима маньчжуры в плен увели, а с ним и икону Николая Чудотворца забрали!

Это известие с быстротой молнии разлетелось по крепости. Людей оно потрясло и устрашило. Как же мы прозевали-то? Почему дали этим извергам совершить зло?

— Псы поганые! — сорвав пучок травы и вытерев им окровавленную саблю, зло произнес Федор. — Товарищи мои, давайте-ка все на стену! Здесь мы дело сделали…

Поправив меч и надвинув поглубже железный шлем, он первым устремился наверх, где осажденные с трудом сдерживали натиск противника.

— Навались, ребята! — бросаясь в самую гущу боя, хриплым от натуги голосом воскликнул он. — Покажем поганцам, как дерутся русские!..

Силы были неравными. Порой одному казаку приходилось сражаться сразу с несколькими врагами, и тогда на помощь приходила выучка и великое желание победить.

— Тимоха, как ты?! — увидев орудующего рогатиной брата, закричал ему Петр.

— Ничего, держимся! — отвечал тот.

— Ладно!

Поднял саблю, чтобы одним ударом сразить метнувшегося в его сторону коротконогого маньчжура, и тут же почувствовал нестерпимую боль в боку. Провел рукой — кровь… «Никак пуля попала», — испуганно подумал казак.

Ему еще хватило сил сладить с двумя наседавшими на него маньчжурами, но потом вдруг в глазах у него потемнело, и Опарин упал.

Петр лежал на земле, истекая кровью. Рядом стонали тяжелораненые, а где-то над головой яростно звенели клинки, перемежаясь с отчаянной людской бранью. Это из последних сил сдерживали натиск маньчжур его товарищи. Они стреляли по врагам в упор из ружьев и пистолетов, рубили саблями, били палками, кололи вилами. Все встали на защиту крепости. Даже женщины взяли в руки оружие.

Однажды Петр попытался встать, но не смог. Неужели конец?.. — мелькнуло у него в голове. Он ведь не собирался умирать. Не со-би-рал-ся! Он думал, что будет жить долго и еще обретет свое счастье. Мечтал о любимой женщине, с которой он проживет в мире и согласии остаток своих дней, и у них родятся дети. Потом появятся внуки. Вышло все не так. «Почему я? Почему именно я?» — теряя силы, спрашивал он себя. Может, все они сегодня погибнут? Никто — никто! — никогда не узнает об их подвиге, ведь некому будет о нем рассказать и похоронить казаков по всем правилам. Им остается лежать на земле, пока дикие звери не обглодают их косточки. Обидно…

В эту минуту Петру вдруг страшно захотелось увидеть кого-нибудь из близких. Пусть они утешат его в последнюю минуту. Попытался подать голос, но ничего не вышло. «Вот и проститься мне даже не суждено»… — с грустью подумал он.

Молодой человек закрыл глаза и приготовился умирать. Силы продолжали оставлять его, ему уже казалось, что ничто в мире не спасет Петра. «Господи! Услышь молитву мою, внемли молению моему по истине Твоей; услышь меня по правде Твоей…»

В эту минуту он вдруг услышал рядом с собой чей-то взволнованный, но одновременно и требовательный голос.

— Очнись, казак!.. Говорю тебе, очнись!

Он открыл глаза и увидел перед собой женское лицо.

— Люба… Любушка? Ты? — в полузабытье прошептал Петр.

— Да не Любашка я…

Собравшись с силами, незнакомая Петру молодая девица оттащила его большое тело подальше от места брани и стала колдовать над ним. Задрав окровавленную рубаху, смочила из склянки с водкой небольшую тряпочку и приложила ее к ране. Молодой человек поморщился.

— Ты кто ж такая? — неожиданно шевельнулись его губы.

— Дашка я… Калачева, — ответила та.

— Слободская?..

— Ага… — перевязывая казаку рану, отвечает девушка.

— Что-то я тебя не припомню… Хотя… Я сто лет у вас не был, а когда бывал, ты еще под стол пешком ходила. Скажи мне, Дашка, жить-то я хоть буду?

— Будешь, казак, будешь, — продолжая перевязывать рану, нарочито бодрым голосом сказала девушка. — Пуля у тебя, кажется, навылет прошла. Значит, обойдется. Вот уже кровь так не течет. Ты молчи, тебе нельзя сейчас напрягаться. Будешь лежать тихо — скорее на ноги встанешь.

— Твои бы слова Богу в уши, — улыбнулся казак и с благодарностью погладил своей большой ладонью девушку по щеке. Она улыбнулась ему в ответ…

…Ни в этот, ни на следующий день маньчжурам не удалось овладеть крепостью, а пятнадцатого июня, на рассвете сидевший в смотровой башне караульный увидел, как вниз по течению в сторону крепости движутся несколько плотов с людьми.

— Подмога!.. Подмога пришла! — радостно закричал он.

— Давайте сюда, братцы! Резвей же! Резвей! — шумели сбежавшиеся со всех концов крепости люди.

Маньчжуры были настороже. Услышав крики, они забили тревогу, и скоро на берегу появились сотни две вооруженных до зубов воинов. Когда плоты причалили к берегу, к ним тут же выслали переговорщика, молодого маньчжурского офицера, которого сопровождал переводчик.

— Узнайте, кто такие! — приказал им Лантань. — Если это русские, велите им сдаться.

Вскоре командующему доложили, что на помощь осажденным прибыли пятьдесят жителей поселений, расположенных выше по течению Амура, которые и не думали сдаваться.

— Тогда уничтожьте их! — мгновенно распорядился генерал.

Завязался бой. Пашенные дрались отчаянно, но в неравном поединке они стали потихоньку терять людей. Словно загнанные звери, пашенные метались по берегу, отбиваясь от врагов сноповыми вилами и дровяниками. Иногда бросались в воду, где продолжали бороться за свою жизнь.

— Надо бы помочь братьям! Только прикажи, боярин, и я тут же поведу казаков в бой! — предложил воеводе Черниговский. — Не следует глядеть, как их на глазах наших убивают.

Толбузин покачал головой.

— Нет, Никифор, нельзя нам этого делать, — твердо произнес он. — Мы туда, а маньчжуры возьмут и захватят крепость. Тут одни бабы, старики и дети. Чего тогда?

— Да как же… — хотел что-то сказать атаман, но только беспомощно махнул рукой и замолчал. Черниговский стоял на высоком крепостном валу и сквозь раструб бойницы с болью глядел на то, как падали сраженные маньчжурскими мечами мужики, отчаянно пытаясь прорваться к крепости.

— Держитесь, братушки! — кричали им со стены казаки. — Держи-итесь!..

— Давайте поможем! — в конце концов не выдержал воевода. — Заряжай! — скомандовал он стрелкам. Те тут же укрепили свои ружья. — Цельсь! Пли!..

За первым дружным залпом последовал второй, третий, четвертый… Эхо выстрелов стремительно прокатилось по реке, спугнув плававших в заводях уток. Те в панике выскочили на берег и быстро растворились в густых тальниках. Тут еще новое раскатистое эхо.

— Пли!

В ответ с маньчжурских лодок ударили пушки, окатив шрапнелью стены крепости. Тут же появились убитые и раненые.

— Дьяволы! — прячась в укрытие, воскликнул воевода. — Нам и нечем огрызнуться, — произнес он, вспомнив о том, что накануне маньчжурские мортиры уничтожили всю невеликую албазинскую артиллерию вместе с пушкарями.

— Опять мы не сделали ночью вылазку, — сказал бывший с ним рядом Никифор. — Подожгли б факелами их судна, и все дела…

— Будто мы не пытались! — невесело усмехнулся Толбузин. — Не смогли…

— Что правда, то правда, — вздохнул старый казак. — Эх, хоть бы какая лазейка нашлась, чтобы нам выбраться из крепости. Маньчжуры зорко стерегут русских. Вон сколько их костров ночью горело вокруг. Свету было, точно днем. Ничего, что-нибудь придумаем. Лишь бы в людях вера не угасла.

— Истинно так, — согласился с ним воевода. — Уйдет вера, тогда уйдет и сила. Люди ослабли не только телом, но и духом. Кто-то уже о сдаче толкует.

— Может, с Гермогеном переговорить? — спросил Никифор. — Тот плохих советов не дает.

— Говорил я с ним, — послышалось в ответ. — Он тоже, понимаешь ли, за начало переговоров с маньчжурами. Нельзя, говорит, нам православные души губить. Что с ним поделаешь? Нет, кто как, а я останусь до конца…

Дождавшись, когда смолкнут орудия, Алексей Ларионович приподнял голову и побледнел, увидев, что весь берег был усыпан мертвыми телами. Посконные рубахи, рваные штаны, лапти на ногах с оборами в переплет… Залитые кровью лица… Молодые, старые, бородатые, безусые. Из всех мужиков в живых оставалось только двое. Встав спина к спине, они пытались отбиться от наседавших на них маньчжуров.

— Герои! — сдавленно проговорил воевода. — Вряд ли когда Русь услышит о них.

— Вот и я говорю… — тяжело вздохнул Никифор и отвернулся от побоища. Так и стоял, пока не услышал на берегу победные возгласы маньчжурских воинов.

— Все кончено… — сказал Толбузин. — Теперь басурманы на нас попрут. Вели-ка людям готовиться… — обратился он к Черниговскому.

3

Две недели маньчжуры пытались штурмом взять крепость, и все это время албазинцы успешно держали оборону, не давая врагу сломить их. К середине второй недели у них кончились боеприпасы, тогда в ход пошли камни, а следом и все попадающееся под руку. Силы таяли, и в конце концов настал день, когда уже никто не мог сопротивляться.

— Умрем, но не сдадимся! — пытался поднять дух людей Черниговский, но тщетно.

— Мы-то ладно, а как быть с бабами и детишками? — спрашивали его казаки. — Не погибать же им вместе с нами.

Пришлось собрать казачий круг.

— Давай, воевода, решай, что делать, — усевшись на горелое бревно, сказал старец.

— Ты мое решение знаешь, — опускаясь рядом с ним, устало произнес тот.

Только что закончился бой, и запахи смерти еще витали повсюду. Вдоль крепостной стены лежали неубранные мертвые тела; неподалеку, потрескивая, догорали бревна гранатного погреба; пахло дымом, кровью и порохом.

— Ляксей Ларионыч… — обведя тяжелым взглядом почерневшие от усталости лица своих товарищей, сидевших в ряд на еще горячей от вражеских петард и каленых ядер земле, обратился Черниговский к воеводе. — Ты знаешь, я всегда был за вариант не сдавать крепость, но что мы сейчас можем? У нас ни пороха, ни пуль, да и съестные припасы на исходе. Убьют нас или в плен возьмут, и кто тогда отомстит поганцам? Не лучше ли пойти на хитрость? Сдадим этим дьяволам крепость, а потом, собрав силы, вернемся и устроим им заварушку! Как, ты согласен?

Толбузин молчал. Его чувства сейчас сложно было понять.

— Что ты скажешь, Федор? — не дождавшись ответа, обратился Никифор к своему старому товарищу.

Тот пожал плечами.

— Не мне решать, — промолвил он. — Впрочем, ты дело говоришь. Я тоже готов мстить врагу. Как отомстишь, если тебя убьют? Детей маленьких тоже жалко, — вспомнив вдруг про своих внучат, сказал Федор.

— Точно! — понеслось со всех сторон. — Вот придем сюда без баб и зададим жару! Сейчас надо подумать о малышах. Они-то в чем виноваты? Что молчишь, Ляксей Ларионыч? Давай, соглашайся…

Еще минуту воевода колебался, а потом сказал:

— Что ж, пусть будет по-вашему. Давай, Никифор Романов, высылай к маньчжурам переговорщиков. Я устал — пойду отдохну…

Он встал и, тяжело ступая, направился прочь. Воевода шел, ничего не видя перед собой. Скорее, скорее, пока жена его не хватилась, а то уцепится в полу кафтана и станет реветь. Толбузин этого не выдержит… Жаль, конечно, если он уйдет, не простившись с ней, но так лучше. Зная его характер, она поймет Алексея Ларионовича. Поймет и простит. Только вот как она потом будет жить без него? Ладно, как решил…

Добравшись до развалин бывшего церковного хозяйства, мужчина устало опустился на колени и застыл. Так и сидел, мысленно прощаясь со всем, что ему было дорого в жизни. Вспомнил матушку, отца, братьев своих и сестер. Семья большая, дружная… Как они все воспримут его уход?

Толбузин достал из-за пояса пистоль, и, проверив его зарядку, приставил к виску. Прощайте все, кого я любил! Прости меня, Господи, за мой поступок, но только иначе я поступить не могу. Когда корабль тонет, его кормчий остается на борту…

Алексей Ларионович Толбузин зажмурил глаза, но в тот самый момент, когда он уже приготовился спустить курок, кто-то тихо окликнул воеводу. Оглянулся — старец! Откуда только взялся?

— Ляксей Ларионыч, подойди-ка сюда, — попросил его Гермоген.

— Чего еще? — насупился тот.

— Давай-давай, не ломать же мне ноги на этом пепелище. Ишь, забрался в самую грязь и развлекается.

Толбузин нехотя поднялся с земли и, понуро опустив голову, направился к старцу.

— Чего? — нехотя сказал Алексей Ларионович.

Старик не сразу заговорил, будто примеряясь к слову.

— Ты знаешь, чего больше всего должен бояться православный? — неожиданно спросил он воеводу. Тот пожал плечами. — Греха! Ты задумал сейчас самый великий грех для христианина. Что уставился на меня? Знаю, все знаю… Пистоль-то зачем заряжал? Вот то-то и оно. Значит, хотел с жизнью свести счеты, но ведь жизнь тебе Бог дал, он и возьмет ее у тебя. Ты не вправе решать за него, когда тебе оставлять этот мир. Будто не знаешь, что у нас самоубийц и на кладбище-то не хоронят — только за ее оградой. Каково тебе лежать вероотступником? Или Бога не боишься? Молчишь?

Толбузин поднял глаза, и Гермоген увидел в них столько боли, что ему стало вдруг жалко человека.

— Давай-ка, братец, не валяй дурака, — примеряющее заметил старик. — Лучше иди и думай, как людей спасать. Ты тут главный. На тебя основная надежда.

— Да не могу я, старче, не могу, неужели не понимаешь? — пытался сопротивляться Толбузин. — На меня ведь надеялись, а я что?..

— И? — удивился Гермоген. — Ты до конца выполнил свой долг. Нечего тебе совеститься.

Толбузин покачал головой.

— Все равно не могу.

— Куда тебе деваться-то? — ухмыльнулся Гермоген. — Все равно придется людей спасать. Я тебе так скажу: всякий полководец хоть один раз в жизни, но проигрывает. Приключившееся с нами позором никак нельзя назвать. У нас просто не хватило ни сил, ни оружия, но зато мы показали всему миру, что дух людской иной раз бывает могучее пушек. Гляди, сколько мы их воинства-то положили — месяца не хватит на похороны.

— Ой, мудрено говоришь, старик! — тяжело вздохнув, произнес Алексей Ларионович.

— Так нужно. Твой долг — оружием победу ковать, мой — словом, — ответил старец.

Долго потом еще Гермогену пришлось убеждать воеводу выкинуть блажь из головы и заняться делом. Только когда Алексей Ларионович наконец понял, что не то время он выбрал для сведения счетов с жизнью и просто обязан вместе со всеми своими полчанами до конца пройти трудный путь, Толбузин пошел на попятную.

Всю ночь он не сомкнул глаз, пытаясь выстроить в голове план дальнейших своих действий. «Может, и впрямь следует поторопиться с переговорами? — спрашивал Алексей Ларионович себя. — Пока суд да дело, глядишь, и подкрепление прибудет. Ладно, утро вечера мудренее», — решил он. Не успело встать солнце, как тысячи маньчжурских ратников лавиной устремились к стенам крепости. При этом вместо мечей в руках у каждого была охапка дров.

— Чего они еще задумали? — удивился воевода.

— Разве не поняли, Ляксей Ларионыч? Выкурить они нас задумали из крепости. Сейчас такой пожар начнется — не приведи Господи, — с явной тревогой в голосе произнес стоявший рядом и наблюдавший эту сцену Никифор. — Жаль, порох весь вышел, а то б такого жару им задали! Разве мы сейчас что-то можем?

Обложив стены хворостом и не получив отпора, маньчжуры без потерь вернулись в свой лагерь. Уже в следующую минуту сотни огненных стрел, с шумом пронзив воздух, ливнем обрушились на крепость. Следом заговорила вражеская артиллерия, выпустив по крепости тяжелые каленые ядра. Вспыхнули обложенные хворостом стены. Огонь был таким сильным, что албазинцам пришлось немедленно отойти в укрытия.

— Пора, Ляксей Ларионыч, — сказал воеводе Никифор. — Больше ждать нечего. Если мы не начнем переговоры, нас заживо спалят, а то ворвутся в крепость и всех перережут. Нас-то сколько осталось? То-то и оно, что крайне мало. Давай, воевода, решайся. Тебе идти не надо. Я сам пойду. Возьму пару казаков верных.

— Если так, то действуй, — только и осталось сказать воеводе. — Иди, и да поможет тебе Бог!..

…Лантань остался доволен.

— Вот и все! — сказал он. — Кончилась для русских их амурская эпопея. Теперь вся эта левобережная земля принадлежит нам. Слава императору Кан-си! — вскричал он.

— Слава! Слава! Слава! — подхватили его воины.

По велению Лантаня, восхищенного мужеством албазинцев, маньчжуры не стали убивать русских, а позволили беспрепятственно покинуть крепость. Лишь оружие с лошадьми и остатки съестных припасов забрали у них. Поэтому-то на пути в Нерчинск албазинцам приходилось питаться одними кореньями и травами. «С великой нуждой идем к вам», — доносил с дороги нерчинскому воеводе Ивану Власову Толбузин.

У самого на душе кошки скребли. Как их встретят свои? Не сочтут ли они их трусами и изменниками?

Идти пришлось долго. Пешком много не находишь, да по такой жаре. Тут еще раненые… Их поочередно несли на сооруженных наспех носилках. Кому же повезло, тех уместили на телеге, запряженной одной-единственной лошадью, которую одолжили у пожилого пашенного. Дескать, когда возвращаться будем — отдадим.

— Вернетесь ли? — с надеждой спросил мужик. Видно было, он не так за лошадь тревожился, как боялся, чтобы этот край не отошел маньчжурам. Иначе случится беда.

— Вернемся, отец, обязательно вернемся! — сказал Мишка Ворон.

— Ладно, — успокоился человек.

Петру тоже нашлось место в телеге.

— Как ты, сынок? — время от времени спрашивала Наталья, всю дорогу не отходившая от сына. Ухватившись за край повозки, она шла, едва передвигая ноги. Измученная, голодная, опустошенная. Такими же больными и несчастными выглядели и все, кому повезло остаться в живых.

— Терпимо, мамань… — шевелил пересохшими губами Петр.

— Есть хочешь? Пожуй корешок, — протянула она ему луковицу.

Петр поморщился:

— Ты б мне лучше водицы дала.

С тех пор, как его ранило, прошло уже немало дней, а молодой человек все никак не мог оправиться. Вначале, когда Петр три ночи кряду метался в бреду, многие думали, что он уже и не жилец на белом свете. Выкарабкался, но на поправку шел медленно. Вот и теперь у него не было сил встать на ноги, а то бы первым делом отыскал свою спасительницу… Как там ее? Дашка? Вот, отыскал бы эту Дашку и поклонился ей в пояс.

— Слышь, мамань… Где та девка-сиделка? — однажды не удержался и спросил он Наталью.

— Ты про Дашку? — поправляя прикрывавший от солнца голову сына влажный ручник, уточнила мать.

— Да про ее, сердечную, — негромко проговорил Петр. — Где она? Жива ли?

— Жива, жива, сынок, — ответила Наталья. — Горе у нее…

— Горе? Какое?

— Родителей ее поганые маньчжуры убили. Только двое младших братьев остались.

Петр нахмурился.

— И-их! — в сердцах вымолвил он. — Сколько же эти дьяволы народу нашего погубили!.. Ничего, мы еще вернемся. За всех отомстим… Ты вот, мамань… Найди-ка мне эту Дашку. Хочу доброе слово ей сказать.

Наталья улыбнулась:

— Хорошая девка, ничего не скажешь. И умница, и красавица. Доброты-то, доброты!

— Ладно, мамань, — покраснел вдруг Петр. — Ты словно меня сватать собралась.

Наталья замахала на него руками.

— Что ты, сынок, что ты!.. Тебе выбирать, а мое дело — принять твою избранницу.

Она уже хотела отправиться на поиски девушки, но тут же отказалась от этой мысли, решив, что при всем желании у нее не хватит сил обойти растянувшуюся на добрую версту колонну. В конце второго дня Дашка сама отыскала Петра.

— Как ты, казак?.. — спросила она его.

Когда Петр увидел девушку, бледное лицо вдруг зарделось румянцем.

— Как видишь, живой, — намеренно произнес он. — Спасибо. Если б не ты, я мог давно умереть.

— Маму свою поблагодари, — сказала девушка. — Это она возле тебя хлопотала. Я-то чего…

Наталья по-матерински нежно взяла Дашкину руку.

— Нет, милая, в том больше твоя заслуга, — сказала она. — Не ты ли пришла в первую минуту к моему сыну на помощь? Ты его и выхаживала потом. Я что? Воды принесу, травки свежей для повязок нарву…

Девушка дружелюбно улыбнулась:

— Вот, а я что говорила?

В эту минуту впереди раздался чей-то громкий голос:

— Привал!

— Наконец-то, — облегченно вздохнула Наталья. — Всё, идем, идем…

Место для привала выбрали удобное. Рядом лес, где можно укрыться от жары, здесь же, с шумом ударяясь о высокий каменный утес, упрямо нес свои желтые воды Амур. Завидев реку, детвора бросилась к воде. В эту минуту кто-то из албазинцев заметил вдали большой караван из долбленых суденышек, двигавшийся вниз по реке.

— Лодки! Лодки плывут!

— Никак наши, — встрепенулся Черниговский, глядя на реку. — Ляксей Ларионыч, погляди сам, — обратился он к присевшему отдохнуть в тени разлапистого дерева воеводе.

— Не к нам ли на подмогу плывут? — тяжело поднимаясь с земли, произнес Толбузин.

Завидев машущих руками людей, лодки повернули к берегу.

— Кто такие? — встав в полный рост, сурово спросил воевода.

— Ты сам кто таков? — послышалось в ответ.

— Воевода я албазинский, Ляксей Толбузин! — крикнул Алексей Ларионович.

— Вон оно как! — ступив на усыпанный галечником берег, радостно воскликнул высокий человек в железном шлеме. — Меня зовут Анцифером Кондратьевым, пятидесятник нерчинского войска. К тебе на помощь иду.

— Не поздно? — с горькою усмешкою произнес воевода. — Мыто вас раньше ждали. Чего ж вы так?

— Так не наша вина, — сказал казак. — Пока людей собрали…

«Вечно у нас так, — с грустью подумал Алексей Ларионович. — Пока расшевелимся, столько времени уйдет. Потом сидим, плачемся. Просто дураков у нас много! Иным вообще нет дела не до чего, а люди ждут, люди надеются»…

Выяснилось, что под началом Кондратьева было сто казаков, которые третьего дня на одиннадцати лодках вышли из Нерчинска. При них имелись пять пушек, триста мушкетов, восемь пудов пороха, почти столько же свинца, больше двухсот ядер и сорок три бердыша.

Воеводе хотелось сначала вернуться с хорошо вооруженной подмогой назад, но он понимал, что этих сил не хватит. Так и сказал рвущемуся в бой Анциферу Кондратьеву: не осилим! Мол, нужно хорошее войско собрать, одеть его, вооружить и жалованье людям выплатить. Иначе, мол, и соваться не стоит. Голодный воин — плохой воин.

Кондратьеву ничего не оставалось, как усадить всех смертельно уставших людей на струги и вернуться с ними на Шилку.

 

Глава одиннадцатая

ВОЗВРАЩЕНИЕ

1

Напрасно так тревожился Толбузин, отправляясь с остатками своих людей в Нерчинск. К его удивлению, там их встретили тепло, тут же разобрав прибывших по домам.

— Что, Ляксей Ларионыч, тяжко пришлось? — приглашая Толбузина в свои пятистенные хоромы, по-доброму спросил его нерчинский воевода Иван Власов, седовласый, коренастый человек с мохнатыми бровями, заросшей пегой бородой, подвижным лицом.

— Тяжко, Иван Егорыч… — садясь за накрытый стол, скупо ответил Толбузин.

— Почему, Марья Даниловна, не садитесь? — обратился Власов к его жене. — Аннушка, похлопочи-ка, — попросил он свою супругу.

Анна Тихоновна, дородная стареющая женщина с пышной высокой грудью, туго обтянутой цветастой ситцевой кофтой, тут же стала проявлять гостеприимство:

— Прошу, гости дорогие, отведать моих щей. Сегодня их варила. Вот сальце, вот солонинка, а тута утка запеченная. Ешьте, а то наверняка голодные с дороги.

«Эх, знала б ты, дорогая, чего нам пришлось испытать, не говорила б так», — подумал Толбузин, а вслух сказал:

— Мне надо людей своих накормить…

— Ты не беспокойся, Ляксей Ларионыч, — сказал ему Власов. — Я уже дал распоряжение.

Услышав это, у Толбузина отлегло от сердца.

— Спасибо тебе, Иван Егорыч. Теперь хоть кусок в горло пойдет.

Теперь можно было и о себе подумать.

— Давайте, кушайте, а мы вам не станем мешать, — глядя на то, с какими жадными глазами Алексей Ларионович смотрит на ломившийся от снеди стол, сказал Власов. — Пойдем, Аннушка, пусть гости поедят. Говорить с ними будем позже.

Пока Толбузины ели, Власов с женой о чем-то переговаривались за стеной. Видно, решали, как быть с гостями. То ль их к себе на постой принять, то ли указать им место в казенной избе.

Вот, запив еду молоком, Толбузины отвалились от стола.

— Теперь докладывай, Ляксей Ларионыч, что да как… — попросил Толбузина Власов.

— То есть? — пожал плечами Толбузин. — Ты лучше вот что мне скажи, Иван Егорыч… Отчего ты так долго помощь нам не слал? Не получал моей весточки? Почему молчишь?

Власов нахмурился.

— Не знаешь, как мы живем? — спросил он.

— Как же? — вопросом на вопрос ответил Толбузин.

— Часом с квасом, а порой вообще с водой. Ни людей, ни оружия. Кого я тебе пошлю?

— Взял бы всех до последнего служивого и сам пришел! — с вызовом промолвил гость.

— Сам! Ишь чего захотел! — зло огрызнулся Власов, имевший твердый и несговорчивый характер. — Ты решил всех собак мне на шею повесить? Не выйдет! — вскричал он.

— Чего они там лаются? — удивилась Анна Тихоновна, мирно разговаривавшая с гостьей в женском уголке.

— Да кто их поймет?.. — кротко улыбнулась Марья Даниловна, но невольно напрягла слух.

— Не виню я тебя, не виню… — услышала она голос супруга. — Все равно нельзя было нас оставлять в беде. В колокола не били, в двери кремлевских чертогов не стучались.

Власов в запале стукнул кулаком по столу.

— В какие двери? — отчаянно взглянув на гостя, спросил он. — Как будто ты не знаешь, что Москва другим умом живет! Ей недосуг думать о происходящем здесь.

— Вот то-то и оно, — вздохнув, согласился гость.

— Ты вот, Ляксей Ларионыч… Садись и пиши письмо в столицу. Все опиши, как было, а то давай вместе «скаску» сочиним. Я ведь не впервые перед Москвой отчитываюсь. Глядишь, и проймет. Нет, так не сносить нам с тобой головы. Что смотришь? Думаешь, меня пожалеют? Как бы не так. Тоже найдут к чему пристать. Мы соседи с тобой. Вот и скажут: отчего не помог? Чем?.. Я ведь последних своих людей с Кондратьевым к тебе отправил, а начнись здесь какая заваруха, так воевать некому и нечем. Полк Бейтона лишь накануне к нам явился. Думаю, пусть отдохнут чуть с дороги, а уже после я к тебе их пошлю. Тут ты сам явился…

— Про Бейтона мы слыхали, — сказал Толбузин. — Долго же он шел. Мог и пораньше.

Власов развел руками.

— Знать, не мог, — произнес он. — Человек он толковый. Науку военную знает назубок. Такой бы тебе пришелся ко двору…

— Поздно, Иван Егорыч, — вздохнул Толбузин. — Теперь нужно опять готовиться к рывку.

Власов кивнул головой.

— Что ж, будем готовиться, — сказал он. — Не думаю, чтобы Софья отказалась от Амура.

Толбузин посмотрел на него с удивлением.

— Почему Софья? Разве не Петр с Иваном после смерти Феодора нами правят? — спросил он.

Власов пожал плечами.

— Вроде бы они, а вроде бы и нет. В последнее время все чаще сестрица их всем распоряжается, хотя земской собор приговорил сесть на престол ее братьев. Поговаривают даже, что вскоре к ней корона перейдет. За ней стоит воинство стрелецкое, да и святые отцы вроде как с нею. Не все, конечно, а только соблюдающие старую веру.

— Выходит, раскол побеждает? — немало удивился Толбузин.

— Тс-с! — предупредил его Власов. — Не надо так громко. Ты не знаешь, что и у стен уши имеются? У нас всегда найдутся желающие угодить новой власти. Донесут Софье — убьет. Та еще змеюка! Ладно… Ты лучше мне скажи, сколько у тебя людей осталось?

Толбузин призадумался.

— Из двухсот с лишним казаков и половины сейчас не наберется, — что-то подсчитав в уме, ответил он. — Многие из них от ран еще не оправились… Пашенных тоже потерял не меньше половины. Вот и считай: с детишками да бабами человек триста всего-то и будет.

Власов покачал головой.

— Да, досталось вам, — сказал он.

— Считай, в аду побывали, — тяжко вздохнул Алексей Ларионович. — Лично мне и в страшных снах такое не могло привидеться.

— Давай, пиши, — хлопнул его по плечу Власов. — Я тебе сейчас перо с бумагой дам. Аннушка! — позвал он жену. — Где там у нас письменные приспособления? Может, тебе письмовод нужен? — спросил он Толбузина.

— Сам напишу, — ответил тот.

— Вот и славно, — кивнул головой Иван Егорович. — Я пока распоряжусь насчет нарочного. Пускай готовится. Путь неблизкий. Лучше даже двоих пошлю. Так надежнее. Эй, Миколка! — позвал он дремавшего у порога слугу. — Иди сюда!

…Уже было далеко за полночь, когда Толбузин закончил писать письмо. Марья Даниловна легла спать, а он вышел на крыльцо выкурить трубку. Ах, казаки! Это они приучили его к табаку. Раньше он и на дух его не переносил, а тут ему: выкури, барин, трубочку, и забудь про все печали. Так вот и привык…

Не успел он вытащить из кармана кисет, как вдруг услышал в темноте чей-то до боли знакомый голос.

— Вот теперича, Ляксей Ларионыч, можешь меня и в железо заковать…

— Федор? — удивился воевода.

— Не леший же… — прозвучало в ответ.

Определив свою семью на постой, Федор отправился на поиски Толбузина. Кто-то сказал ему, чтобы он искал его у Власова. Долго пришлось ждать, отбиваясь от злого здешнего комарья, и все же он дождался. Когда Опарин, потеряв всякую надежду, уже собирался уйти, неожиданно отворилась дверь, и на высоком красном крыльце появился Алексей Ларионович. Он его сразу узнал, ведь тот перед тем, как закурить, долго не мог развязать свой кисет.

— И? — спросил казака Толбузин. — Не спится?

Тот ухмыльнулся:

— Говорю ж тебе, пришел, чтоб ты меня в железо заковал. Или я уже не государственный преступник?

— Забудь! — неожиданно промолвил Толбузин. — Лучше иди и хорошенько выспись. Завтра у нас много дел. Новое войско надо собирать, так как хотим возвращаться.

Федор опешил.

— Возвращаться? В Албазин? Ляксей Ларионыч… — широко улыбнулся он. — Дорогой ты мой! Вот обрадовал, вот обрадовал…

Ему хотелось обнять воеводу, сказать ему что-то хорошее, но он не посмел. Знал о его нелюбви к телячьим нежностям. Суровый, дьявол!

Словно на крыльях летел Федор по улице, не чуя под собой ног. Теперь он был свободен. Воля! Воля! — кричала его душа. Еще больше радовало его скорое возвращение на Амур, в свой родной Албазин, где прошли самые счастливые дни его жизни. Здесь выросли его дети, родились внуки… Здесь он встретил свою позднюю любовь.

Санька! Как ему сейчас не хватает ее… Во время осады еще терпимо, ведь в бою у тебя притупляются все чувства. После тебе уже не до чего. Упал, словно мертвый, и забылся в глубоком сне. Сейчас боль вернулась. И так он страдает, так страдает. Глянет на Степку — и тут же сердце оборвется. Он помнил все — и запах Санькиных волос, и ее светлую улыбку, и эти глаза, глаза любящей его женщины. Только почему, почему она вдруг предала его? Предала! Как иначе назовешь ее поступок? Забыв о нем, о сыне, Санька безоглядно бросилась в пучину. Ради чего? Хотя вдруг она не могла иначе? Может, для нее, как и для казака, воля была превыше всего? Успокаивало, что он смог по-человечески похоронить Саньку, а многие десятки трупов так и остались лежать под открытым небом, потому как маньчжуры не позволили предать их земле. Они торопились доложить императору о своей победе, о полной очистке левого берега Амура от русских. И пленных они не отдали, хотя сам Гермоген просил за них, как не отдали они и икону святителя Николая Чудотворца Можайского. Лишь чудом удалось спасти другие святые иконы вместе с войсковым знаменем.

2

Афанасий Иванович оказался человеком приветливым и разговорчивым, хотя Толбузин представлял его другим. Мрачным, сухим и немногословным. Такими ему виделись все немцы. Тут — сама любезность, но без всяких там заморских реверансов, этих мерзких почтительных поклонов с приседанием.

Выслушав рассказ Алексея Ларионовича о многочисленных испытаниях албазинцев, он стал уточнять некоторые детали. Афанасий Иванович интересовался, чем вооружены маньчжуры, какую тактику они применяют в бою, храбрые ли они воины, искусные ли. Не забыл он спросить и о настроении албазинцев после исхода, о том, готовы ли они повторить свой подвиг.

— Ты мне скажи, Ляксей Ларионыч, каким числом мы можем побить маньчжурское войско? Хватит ли нам одного полка, или нужно еще искать людей? — поинтересовался Бейтон.

Полковник довольно хорошо изъяснялся по-русски, и лишь несколько непривычный говор выдавал в нем иностранца.

— Одного полка маловато, — сказал воевода. — Даже с вашими пушками и ружьями.

— Понятно… — задумчиво произнес Афанасий Иванович. — Выходит, без новых вояк нам не обойтись. Этим мы и займемся.

— Так ведь еще найти желающих надо, — сказал Толбузин. — Не думаю, что кто-то захочет добровольно в пекло идти.

Бейтон нахмурился.

— Не захотят — заставим! — твердо произнес он. — У меня есть все полномочия.

— Как ты сказал? Полно… — услышав незнакомое слово, переспросил Толбузин.

— Полномочия — значит, официально предоставленное право на ведение дел, — пояснил полковник. — У меня нужная бумага с печатью имеется.

— Хорошо, — сказал воевода. — Только где людей-то найти? Все, кто есть, на виду, а других нету.

— Отыщем! — решительно произнес полковник. — Пусть для этого придется прочесать всю тайгу. Туземцев тоже в строй поставим, или они не подданные царя? Вот пусть и защищают свою землю.

Раннее июльское утро. Воздух прозрачен и свеж, и весь он наполнен ароматами припойменных лугов. Толбузин и Бейтон сидят на высоком бережку, покрытом ярким ковром из желтых и красных цветов, и неторопливо ведут беседу. Нынче Алексей Ларионович по привычке проснулся рано. В чужом доме грохотать сапогами не хотел, потому вышел на свежий воздух. Тут появился и Бейтон.

— Ты куда это, полковник? — попыхивая трубкой, спросил его Толбузин.

— На реку, — ответил тот. — Хочу искупаться. Не хочешь, боярин, пойти со мной?

— Я не прочь, — ответил тот. — В детстве я уж больно любил это дело, а сейчас все недосуг…

Чтобы выйти к Нерчи, требовалось миновать крепостные ворота. Завидев людей, сидевший в смотровой башне казак удивился. «Ранние птахи! Чего им не спится?» — удивился он.

На берегу было тихо, и лишь слышалось, как на ближних и дальних отмелях плескалась рыба. Раздевшись донага, мужчины бросились в воду.

— Хорошо-то как! — окунувшись в реку, радостно воскликнул Алексей Ларионович. — Так бы и жил сто лет…

— Живи, кто тебе не дает? — пытаясь двигаться саженками против течения, шумел Бейтон. — Живи, боярин!

— Раз приказываешь, — засмеялся тот, подставляя грудь под светлые речные струи.

Искупавшись, они вышли на берег.

— Как ты, боярин? — пытаясь вытряхнуть попавшую ему в ухо воду, спросил полковник.

У Бейтона еще восторг не прошел в глазах.

— Ух! Точно заново родился! — переводя дыхание, ответил тот.

— Еще полезешь в реку?

— Да уж хватит, наверное. Хорошего, как говорится, понемногу, — промолвил Толбузин.

— Тогда поговорим? — натягивая на себя татарские шаровары, спросил Бейтон.

Облачившись в одежды, они сели на берегу и разговорились. До этого случая подходящего не было. Оба знали, что им вместе предстоит идти на Амур. Если так, они должны получше узнать друг друга, а главное — обговорить в деталях план дальнейших своих действий. Больше не на кого надеяться. Сами должны думать, как им вернуть амурские земли в лоно державы. Это трудная задача, если учесть, что у маньчжур ожидается перевес в силе. Если те решатся, они вновь приведут с собой несметное войско.

Вдруг мои казачки, завидев орды, дадут деру? — с тревогой думал Бейтон. Люди они балмошные, о дисциплине понятие смутное — собирали со всего белого свету. Можно ли на них надеяться? Ему рассказывали, что те вытворяли, когда под предводительством боярских сынов шли сплавом из Тобольска в Енисейск! Напивались и мутузили друг друга, а то и бунтовать начнут. Когда начальство попыталось утихомирить казаков, они связали их по рукам и ногам и даже в воду хотели бросить. За это енисейский воевода князь Константин Щербатов даже грозился всех провинившихся на виселицу отправить. Наверное, так бы и сделал, но Бейтон, принявший в Енисейске полк, поручился за них. За это казаки до сих пор Афанасию Ивановичу благодарны.

Им нравилось в нем, кажется, все — солдатская прямота, исключительная честность, сдержанность. Да, он суров, но и справедлив. В обиду никому не даст. Об отцовской заботливости и говорить не стоило! Короче говоря, пришелся Бейтон ко двору казачьему люду, только сам полковник находился постоянно с ними настороже. Вдруг возьмут и в самый неподходящий момент чего выкинут? Пускай тобольские казаки и проявляли хорошее отношение к своему новому начальнику, но продолжали озорничать. На пути они грабили поселения, после чего, никого не опасаясь, громко хвалились своими подвигами.

В Удинске, когда казаки перепились после удачной вылазки, селенгинские буряты отогнали их лошадей. Бейтону с отрядом пришлось отправиться по их следам в Монголию, где те собирались сбыть краденое. У Гусиного озера они нагнали грабителей и отобрали у них своих лошадок, самих же прогнали в Монголию.

Все это как раз задержало Бейтона в пути. Успей они прийти на помощь албазинцам, глядишь, и отстояли б сообща крепость, но о «подвигах» своих молодчиков полковник в разговоре с Власовым, конечно, смолчал, да и Толбузину ничего не сказал. Тому и без того сейчас тяжко. Узнай он, что за люди пришли под его начало, и вовсе б закручинился. Ему нужны силы начать новую кампанию. Без этого войсковому голове никак нельзя, ведь его неуверенность в себе может передаться другим. Тогда стоит ли надеяться на победу?

3

Бейтон с присущим ему упорством рьяно взялся за дело. Он разослал своих казаков по всей Даурии, велев им искать для войска новых людей. Брали всех — промышленников, торговцев, пашенных, оседлых и кочующих тунгусов. Кто сопротивлялся, того силой забирали с собой, предварительно всыпав ему хороших плетей. Благодаря их усердиям уже к началу августа 1685 года численность здешнего войска увеличилась почти наполовину. Теперь в нем насчитывалась без малого тысяча человек. К тому же ожидалось прибытие еще ста двадцати шести казаков Бейтона, задержавшихся где-то в пути.

— Так, Ляксей Ларионыч, теперь уже можно и на Амур возвращаться, — как-то в разговоре с Толбузиным заявил Власов. — Только перед этим нужно разведку к Албазину послать. Пусть посмотрят, что там да как. Нельзя идти, не зная обстановки.

«Свершилось!» — с легким сердцем подумал Толбузин и тут же призвал к себе полковника.

— Давай-ка, Афанасий Иваныч, готовь людей, — вкратце передав ему разговор с Власовым, сказал Алексей Ларионович. — Ребята у тебя ушлые — пусть сходят на Амур и поглядят, там ли маньчжур.

Бейтон опешил. Он по-прежнему не очень-то доверял своим людям. Другое дело — албазинцы. Конечно, и те не без вольностей, но все ж не настолько. Выпьют, подерутся, а иной раз огрызнутся начальству, хотя их понять можно. Говорят, все последние годы они живут лишь посланным Богом. Разве порядок? Почему цари забыли про них? Или им не нужен Амур? Тогда так бы и сказали.

— Ты лучше моих не трогай, — неожиданно произнес полковник.

— Да? — удивленно посмотрел на него воевода. — Не доверяешь им?

— Не в том дело, — соврал полковник. — Твои хорошо знают те места, знают все подходы к крепости, а что мои? Будут слепыми котятами тыкаться и мыкаться, а время-то идет.

Толбузин с досады даже крякнул.

— Я хотел дать моим казачкам немножко отдохнуть и набраться сил, — произнес он. — Сколько лиха хватили! Не приведи Господи кому. — Мужчина вдруг замолчал и призадумался. — Ладно, раз просишь, так и сделаю. Эй, Васька! Подойди сюда! — позвал он своего холопа. — Давай, дуй за Федором Петровым. Пусть ко мне идет…

…На следующий день Федор Петрович с семьюдесятью разведчиками на пяти суднах отправились вниз по Шилке до устья Аргуни и дальше по Амуру. Боясь попасть в маньчжурскую засаду, казаки постоянно были настороже, но на пути им попадались одни только утлые лодчонки азиатских рыбаков, проверявших свои снасти.

Маньчжуры покинули и Албазин, хотя то, что они оставили после себя, мало походило на крепость. Албазин и все вокруг сожгли и разрушили, не тронули только хлеб на полях. Видно, враги уже не думали о возможном возвращении русских.

«Куда эти маньчжуры подевались? — никак не мог понять Федор. — Им не нужен оказался Амур? Тогда зачем они воевали, зачем сгубили своих и чужих людей?»

Позже выяснилось, что маньчжуры, оставив пятьсот своих воинов с четырьмя пушками в Айгуни, ушли на реку Нонни. Об этом, вернувшись через три недели в Нерчинск, Опарин и доложил воеводам.

— Говоришь, хлеб остался на полях? — призвав Федора в приказную избу и выслушав его, произнес Власов. — Много?

— Полагаю, с тысячу десятин наберется, — ответил казак. — Прибавь к этому еще огороды.

— Хорошо! — довольно ухмыльнулся нерчинский воевода. — Слыхал, Ляксей Ларионыч? — обратился он к бывшему здесь же Толбузину. — Готовься в путь. Хлеб, поди, уже в поре — знать, убирать его надо. Там и до холодов недалеко, поэтому надо еще успеть жилье построить. Не в прикопах же зимовать.

Вскоре для сбора хлеба в Албазин на легких суднах послали Бейтона с двумя казачьими сотнями и пушкой. В разных числах августа 1685 года на Амур отправились остальные казаки под начальством Толбузина, с ними ушли албазинские пашенные и промышленные люди. Баб с детишками решили не брать, но те вдруг заартачились. Как, мол, так! Кто вас кормить да поить будет? Нет, так дело не пойдет. Пришлось и тех взять с собой. Ладно, мол, уж если возвращаться, то всем миром. Чай, не в гости идем — к себе домой.

Петр еще не успел оправиться после ранения, и Наталья решила уговорить его остаться в Нерчинске. Вот, мол, поправишься маленько и вернешься. Он сначала взбрыкнул, но когда узнал, что вместе с ним останется Дашка, успокоился.

Ах, Дашка!.. За эти несколько недель Петр привык к ней, и когда не видел Дашку, начинал тосковать. Лежит, бывало, на примосте в заднем углу хозяйской избы и злится.

— Ты где была? — обычно с упреком спрашивал он ее. — Больше не ходи так долго.

Та смеялась:

— Разве я тебе жена? Если нет, так и не говори. Лучше вот молочка парного попей.

Чувства девушка не могла скрывать. Ее выдавали глаза. При виде казака они лучились, точно утреннее солнышко. Только в свои шестнадцать лет она еще не могла толково судить о любви. Да, ее влекло к Петру, но она даже в мыслях боялась признаться себе в этом, считая, что ей еще рано заглядываться на взрослых мужиков. Петр же все видел.

— Ты б пошла за меня? — однажды, когда Дашка в ответ на Петровы упреки вновь повторила свое привычное «Или я тебе жена?», не выдержал он.

Она не ответила, но щеки девушки зарделись румянцем.

«Вот возьму и зашлю к ней сватов, — подумал казак. — Только не пойдет она за меня. Я ей едва ль не в отцы гожусь».

— Так как? — взяв Дашку за руку, заглянул в глаза Петр.

— Поглядим-посмотрим, — неожиданно улыбнулась та.

— Что смотреть-то? — удивился молодой казак.

Девушка покачала головой, заметив:

— Ты вначале на ноги встань, а уж потом…

Петр встрепенулся.

— Подержи-ка крынку, — сказал он, утирая рукавом рубахи испачканную в молоке бороду. Попытался встать, но тут у него закружилась голова, и, если бы не Дашка, мог рухнуть на пол.

— Лежи уж, жених, — улыбнулась она, поправляя под ним простынку. — Я тебе сейчас оладушек напеку.

— Не хочу я жрать! — поморщился Петр.

— Захочешь, — сказала ему девка. — Будешь есть — раньше поправишься.

— Скорей бы, — вздохнул казак. — Хочу быть там, где мои товарищи. Хорошо ли, если они без меня воевать начнут?..

…К сентябрю Нерчинск опустел. Из всего войска в нем остался лишь небольшой отряд казаков, да еще сотни посадских и пашенных.

Жизнь продолжалась. Воевода Власов по-прежнему объезжал свои владения, устраивал суды, брал пошлины. Его казаки ездили в налоговые волости за сбором налога, ходили в караулы, оберегали от неприятельского нападения город. Даурия снова жила надеждами и ожиданиями…

4

Прибывшие на Амур албазинцы первым делом сняли урожай с полей, а уже потом принялись заново отстраивать город. Вначале хотели строить его ниже по течению, но в результате раздумий решили оставить его на старом месте, откуда был хороший обзор. Трудились всем миром, поэтому к середине октября почти полностью восстановили разрушенные маньчжурами укрепления. Надо было спешить, так как враг мог появиться в любую минуту. Ранняя зима не смогла приостановить работы. Люди валили лес, возили бревна, отогревали кострами землю под постройки. Даже детям нашлась работа. Они ходили в ближний лес за хворостом, помогали своим матерям поддерживать огонь в кострах и всегда находились на подхвате у старших. То рукавицы кто-то попросит принести, то горячего кипятку, а тем, что постарше, даже доверяли управлять лошадьми. К примеру, едет санный возок с дровами, а на возке крошечный парнишка. «Пошевеливайся! — по-взрослому шумел он на лошадь. — Давай-давай, нечего баклушничать».

Больше всех, кажется, старался Федоров Степка. Что ж, аргамак к поре, меринок к горе, как говорили люди. Дескать, взрослый уже, можно и мужскую работу выполнять. Лес, правда, валить ему еще не дозволяли, но освобождать сваленные деревья или расчищать от завалов углубления в крепости — пожалуйста. Его и просить не надо — сам находил себе работу, и все делал споро, с желанием.

Казаки знали, отчего он так усердствовал. Хотел забыться в трудах и не вспоминать свою мать, за которую ему было стыдно перед людьми. Не она ли опозорила их с отцом, предала, бросившись в объятья врагу? Ему говорили: не переживай, ведь по гнилому сучку дерево не судят, но это его не успокаивало. Он уже мечтал о жестоких кровавых сражениях, где парню мог выпасть случай доказать всем, что он не похож на свою мать и любит русскую землю. Только бы успеть до прихода врага заново отстроить крепость.

Вот он снова бежит туда, где людям требовалась помощь. В последнее время Степана все чаще видели в крепости, где шло большое строительство. Он помогал плотникам тесать бревна, рубить углы и связывать венцы, а однажды ему с товарищами даже доверили одеть срубом колодец.

Чаще всего ему доводилось вместе с ребятней и бабами разбирать завалы на месте будущих построек. Работа нехитрая, но ответственная. Надо как можно скорее избавиться от страшных следов, которые оставили после себя маньчжуры. Сердце младшего Опарина замирало, когда среди куч мусора он находил знакомые с детства вещицы — остатки былой роскоши — бронзовые рукояти ножей, железные топоры, багры, острога, обломки стремени, наконечники ружейных шомполов, пряжки, стеклянные бусы, подковы для сапог, железные и бронзовые кольца от ремней, кремни для ружей, каменные грузила для сетей, обломки жерновов, точильные камни, обрывки кожи, берестяные туески, нательные крестики…

Были еще наконечники вражеских стрел, горшки с поминальной кутьей, тяжелые чугунные ядра. Однажды Степка провалился в наспех покрытую тесом погребальную яму, в которой обнаружил лежащих грудой покойников. Большинство тел принадлежало казакам и пашенным, хотя имелись тела дауров и тунгусов, обернутые согласно туземным обычаям в бересту, причем не только мужчин, но и женщин. Как Степан испугался, когда однажды наткнулся на тело своей матери… Он хотел закричать, но не мог. Смотрел на усопшую, и из глаз Степана лились слезы. «Матушка… родная»… — только и сумел вымолвить он.

Как ни старались албазинцы, а до зимы отстроиться не удалось. Спали в прикопах. Холод лютый, но люди терпят. Впереди весна, а значит, жить станет легче. Главное, чтобы заготовленные про запас хлеб и солонина не кончились, и никакая хвороба их не одолела.

Когда пришла весна, и впрямь стало веселее. Засветило, загрело солнышко, вылезла по косогорам зеленая трава. Глазу приятно, душе. С новой силой принялись албазинцы за работу. К лету закончилось строительство земляного вала, который стал намного шире и выше прежнего. Вал скрепили кореньями и дерном. Поверх поставили прочную стену из заостренных кверху бревен, срубили смотровые выбоины, ворота и внутри — несколько изб. Одна для воеводы, другая — оружейная. Еще колодец с ледяной водой, прикопы на случай осады, гранатный и пороховой погреба, а за крепостной стеной — несколько десятков казачьих куреней.

Пашенные тоже спешили наладить свой быт. На месте сожженного поселка они построили новый. Когда подошел срок, они засеяли поля хлебом и вскопали огороды. Жизнь налаживалась, возвращая людям их надежды. Одно тревожило — вдруг снова враги придут грабить и убивать. Вражеские лазутчики уже вовсю шныряли вокруг, пытаясь выведать намерения русских, но пока никто не знал, чего эти маньчжуры замышляют.

— Ты вот что, Афанасий Иваныч, — призвав однажды к себе Бейтона, сказал ему воевода. — Бери-ка людей и ступай с ними вниз по реке к устью Кумары. Возле бывшего Кумарского острога хорошенько спрячьтесь и тайно понаблюдайте. В прошлый раз маньчжуры аккурат с той стороны пришли, оттуда же, видно, и теперь пойдут, нет сомнений. Как выведать их планы?

— Надо б шпиона найти, — немного подумав, произнес полковник. — У него мы все и выведаем. Будет молчать, так каленым железом пытать станем. Тогда уж точно скажет.

— Отлично, — согласился с ним Толбузин. — Так и действуй.

На следующий день отряд из трехсот казаков под началом полковника Бейтона отправился в путь.

— Куда это они? — спросила Наталья мужа.

— Казачки наши в разъезд за шпионом пошли, — ответил тот. — Только ты никому не говори об этом. Слухи крылья имеют. Возьмут и долетят до вражеских ушей. Вон сколько узкоглазых вокруг бродит.

— Что правда, то правда, — сказала Наталья. — Вчера иду по воду, глядь, а из-за колодца на меня чья-то морда глядит. Присмотрелась — ба! — да это же маньчжур. Глаза хитрющие, так и бегают, так и бегают.

— Дальше что было? — спросил муж.

Наталья пожала плечами.

— Я взяла в руки коромысло и хрясь его по башке. Он и бежать от меня…

— Беда, — покачал головой старый казак. — Ты смотри, осторожней будь, — предупредил он жену. — Нынче пронесло, а если в другой раз он с ножом на тебя нападет? Ой, жена, чую я, неспроста маньчжуры тут бродят. Как бы заваруха снова не началась. Может, возьмешь внуков и в Нерчинск вернешься? Боюсь я за вас, понимаешь? Вон воевода оставил свою бабу на Шилке. Знать, неспроста…

Наталья покачала головой.

— Куда мы от тебя-то? — спросил он. — Много у нас нынче людей. Как-нибудь выстоим!

Где-то дней через пять в Албазин явился от Бейтона нарочный и доложил, что маньчжуры снова готовы воевать. Для этого с берегов реки Нонни уже выступило большое войско, к которому позже присоединятся две тысячи ратников и работных людей из Айгуня. О том им поведал маньчжурский офицер, взятый в плен после поражения азиатского разведного отряда.

— Что ж, надо встретить гостей как подобает, — выслушав сбивчивый доклад явившегося к нему в приказную избу молодого безусого казачка, произнес воевода. — Эй, кто там! Накормите-ка человека, — приказал он, а сам вышел на крыльцо, чтобы выкурить трубку. Завидев на крепостной стене чинивших крыши крепостных башен мужчин, он стал с интересом наблюдать за ними. «Успеют или нет они до прихода маньчжур закончить работу?» — неожиданно подумал он.

Дело было в конце июня, а седьмого июля нагрянули маньчжуры.

— Жаль, не успели соколики, — глядя на то, как трудовой люд спешно покидал стены, покачал головой Толбузин. — Ладно. Придет время — достроят. Теперь для нас главное — выстоять…

 

Глава двенадцатая

ВЕЛИКИЕ ИСПЫТАНИЯ

1

Маньчжуры подступили к Албазину, неся с собою разорение. Пять тысяч пехоты прибыло на судах, конница и отряды работных азиатов приблизительно таким же числом пришли берегом.

На этот раз генералы Лантань и Лантарги, которые привели войска, не стали предлагать русским сдаться. Они были уверены в своей победе, так как лазутные люди докладывали, что в крепости и тысячи человек не наберется, тогда как под их началом людей имелось раз в десять больше.

Когда маньчжуры попытались артиллерийским огнем уничтожить город, албазинцы нанесли по противнику ответный удар. Их ядра и петарды наделали такого шуму, что маньчжурам пришлось отступить. Уходя, они сожгли все постройки вокруг крепости, а заодно и весь посеянный пашенными хлеб.

— Бесы! Все посевы погубили! Как нам теперь быть? — горевали люди.

— Ничего, — успокаивал их воевода. — Как-нибудь до осени дотянем, а там и войне конец. Главное, чтобы пороха и свинца хватило. Маньчжур пошумит-пошумит и уйдет ни с чем.

Этой надеждой жили и сейчас. Как они радовались, когда в другой раз маньчжурам снова досталось от пушкарей! Многие казаки встали в рост и махали азиатам кулаками, а один ушлый казачок из полка Бейтона снял штаны и показал им задницу.

— Вот этого не видали! — закричал он.

— Не придуривайся! — зыркнул на него Бейтон.

— Пусть его!.. — весело вскликнул кто-то из казаков. — Не знаешь? Русак задом крепок.

Казаки гоготали.

— Складно сказано! Маньчжур на пятки силен. Вон как убегает!

— Не на тех напали!

— Верно! Теперь пусть они нас ждут в гости. Как придем в их жилища и изнасилуем баб! Каково?.. — горячится сивобородый дядька, пришедший с Бейтоном.

— Укороти язык! — велел ему стоявший поодаль Черниговский. — Разошелся!

— Язык мой — враг мой: прежде ума глаголет, — ответил ему мужик.

— Ну-ну… Всякая птица от своего язычка погибает, — ухмыльнулся Никифор.

Сивобородый показал ему кулак. Гляди, мол, ты еще не знаешь нашего брата. Мы, тобольские, так всыпать умеем…

— Брось! Языком мели, но рукам воли не давай, — предупредил его Черниговский.

— Вот-вот, — пришел на помощь казаку Иона. — Как вдарю сейчас оглоблей, будешь знать!

Тобольские разозлились.

— Чего? Мы вас зараз в рог свернем — только суньтесь…

Албазинцы схватились за сабли.

— Цыц! — прикрикнул на зачинщиков наблюдавший за противником воевода. — Хватит! Нечего время терять. Я могу и власть применить. Или кому-то хочется на суку болтаться?

Услышав это, казаки притихли. В самом деле, лучше в бою умереть, чем принять позорную смерть.

Люди думали, получив должный отпор, маньчжуры уйдут за Амур, но не тут-то было. Встав рано поутру, они увидели странную картину: сняв с себя доспехи, тысячи маньчжуров, сменив оружие на заступы и топоры, вдруг занялись мирным делом. Одни из них рыли ямы, другие носили бревна, третьи вкапывали бревна в землю, ограждая свои позиции частоколом, остальные же делали сверху навал из множества срубленных деревьев. Все это походило на разбуженный лесной муравейник, где в кажущемся всесветном хаосе имелся свой определенный порядок.

— Никак сидеть здесь собрались, — сказал Толбузин стоявшему с ним рядом на крепостном валу Бейтону.

— Похоже, — ответил тот. — Поняли, что в лоб нас не одолеть, так решили взять измором.

— Зачем им ограждения? — удивился воевода. — Боятся кражи коней?

Полковник внимательно посмотрел вдаль.

— Коней не коней, а охранить себя хотят, — сказал он. — Знают, сукины дети, на что способны казаки, поэтому и страшатся.

— Правильно делают, — усмехнулся Толбузин. — Сегодня же ночью пошлю людей жечь их городьбу. Сколько тут до них? — примерился он. — Ладно, моим разведчикам-пластунам это раз плюнуть! — сказал он. — Сейчас же прикажу им готовиться. Эй, кликните-ка мне Петьку Опарина! — шумел он стоявшим поодаль казакам.

О качестве работы пластунов и говорить не приходилось. Все когда-то началось с прибившихся к албазинцам беглых донских и запорожских казаков, которые, живя в своих южных домах, с детства владели этим искусством. Те в свое время могли сутками сидеть в плавнях и камышах, выжидая неприятеля, а то и незамеченными пробраться на животе во вражеский стан. Потом люди постарели, но пластунское искусство они передали своим сыновьям. Теперь уже тем приходится совершать чудеса. Старшим у них служил десятник Петр Опарин, который, чуть окрепнув после тяжелого ранения, лишь третьего дня вернулся в Албазин вместе с Дашкой и двумя ее младшими братьями.

— Свадьбу-то когда будем гулять? — увидев, как светятся Петровы глаза, подначивали его казачки.

Петр спокойно реагировал на подколки друзей.

— Побьем маньчжура, и гульнем, — ответил он.

Той же ночью Петр с товарищами незаметно подкрались к еще пахнущей свежей смолой неприятельской городьбе и, заложив меж бревен пороховые заряды, взорвали ее. В стане врага началась паника.

— Русские! Русские! — проснувшись от взрывов, в испуге кричали маньчжуры. Наблюдавшие эту сцену казаки видели, как те, гонимые поднявшимся огненным смерчем, в страхе метались среди горящих руин, не обращая внимания на команды своих начальников.

— Эх, сейчас надо пушками по ним вдарить! — мечтательно произнес кто-то из казаков.

— Еще лучше бить их клинками, — сказал другой. — Где наш воевода? Пускай ведет нас в бой.

— Ляксей Ларионыч, может, и впрямь?.. — послышался в темноте голос Черниговского.

— И не думайте! — вместо него ответил Бейтон. — Нас слишком мало. Маньчжуры опомнятся, и что тогда?..

— Эх ты, немецкая твоя душа! — послышался в темноте чей-то недовольный голос. — Ты казаков наших не знаешь.

— Все равно нельзя, — стоял на своем полковник.

— Нельзя, так нельзя, — послышалось в ответ.

Казалось, все казаки сожалели о неиспытанном чуде победы, до которой, казалось им, рукой было подать. У русских чесались руки, но чего они могли сделать? Стояли они теперь и беспомощно наблюдали за тем, как их заклятые враги, крича и сбивая на ходу друг друга, метались по охваченным пламенем позициям.

2

…И на этот раз захватчики не ушли. Тринадцатого июля они предприняли атаку крепости с юга, но казаки вышли навстречу через ворота проездной башни и вступили с маньчжурами в бой. Враги штурмовали крепость до рассвета, но безуспешно. Целый день они потом зализывали раны, а в ночь на пятнадцатое большой отряд маньчжур попытался захватить защитников крепости врасплох, но попал в засаду и был наголову разбит.

Неудачей закончились и две последующие попытки маньчжур захватить русскую крепость. Тогда они стали делать подкоп под крепостную стену, но казаки раскусили нехитрый маневр и встретили врагов огнем. После этого те больше не решились лезть на рожон, а стали под прикрытием артиллерии и лучного боя снова возводить вблизи стен Албазина укрепления, желая обложить крепость со всех сторон. Наученные горьким опытом, они теперь неизменно были начеку, поэтому даже пластунам не удавалось приблизиться к вражеским позициям. Там по ночам горели костры, отпугивая и человека, и зверя.

Работа велась постоянно. К середине августа подготовили вал с бойницами и четырьмя высокими раскатами для артиллерии. Тут же появились пушки, из которых двадцать голландских наемников-иезуитов принялись ожесточенно обстреливать крепость, не давая казакам поднять головы.

— Братцы! Долго ли мы будем терпеть несправедливость? — ворчали казаки. — Уже не можем постоять за себя? Где наша артиллерия? Где наши хваленые пластуны?

Дни шли, а положение не менялось. Маньчжуры продолжали беспрерывно обстреливать крепость из пушек, на что казаки отвечали лишь редкими ударами, памятуя о дефиците ядер, остающихся в запасе.

Главные беды поджидали казаков впереди. Когда к концу третьей недели осады подсчитали, то оказалось, что из восьми медных пушек в крепости не осталось и половины, остальные уничтожил враг. Вместе с тем уничтожили и все три пищали и единственную имевшуюся у осажденных верховую пушку, без которой теперь нечем стало вести навесную стрельбу по вражеским укрытиям.

Снова пытались делать вылазки. Чаще те заканчивались ничем, но, случалось, казакам везло и им удавалось отвести душу. На следующий день, чтобы отомстить им за ночной погром, маньчжуры открывали такую бешеную пальбу, что от их ядер и петард просто не было возможности спастись. Особо они разозлились, когда в середине августа казакам удалось взорвать северную батарею противника. Такого ужаса албазинцы прежде еще не испытывали. Казалось, само небо восстало против них. В тот день маньчжуры выпустили по крепости не одну сотню ядер и петард, и если б не скрывавший крепость земляной вал, враги могли сравнять его с землей.

— Так, братцы… — на следующее утро, призвав к себе десятников, обратился к ним Толбузин. — Так дело не пойдет. Столько людей уже потеряли!.. Давайте-ка думать, как нам их воеводу взять в плен. Возьмем его — тогда и делу конец. Ведь сколько голов, столько и умов…

— Эх, мы и не знаем, где главный демон прячется, — вздохнул десятник Матвей Кафтанов.

— Разведчик нужен, — предложил Федор Опарин.

— Если разведчик, так и ступайте за ним.

Скоро Петровы пластуны доставили пленного, которого даже пытать не пришлось. Испугавшись страшных бородатых людей, притащивших азиата связанным по рукам и ногам в приказную избу, он без всякого принуждения сам обо всем рассказал. По его словам, намет командующего был хорошо укрыт за земляным валом, с восточной его стороны. Только он тут же оговорился, что казакам вряд ли удастся взять генерала в плен, ведь тот часто меняет свое место пребывания. То он ночует в лесу, то в поле, то где-нибудь на берегу реки… Все же чаще его видят на острове, находящемся прямо напротив крепости. Попасть на него, сказал пленный, непросто, так как он со всех сторон окружен высокой стеной с тремя рядами рогаток, а также тщательно охраняется.

Об этом и без него тут знали. Разведчики Толбузина не раз пытались проникнуть на остров, но безуспешно. Охранники неизменно стояли начеку. Заметив казаков, они поднимали шум, и бедным лазутчикам оставалось только прыгать в воду и плыть к своему берегу. Хорошо, если им удавалось уйти, но ведь, случалось, они погибали.

— Надо Улуя с его людьми послать, — когда в следующий раз Толбузин, призвав к себе десятников, снова завел разговор о маньчжурском генерале, выступил вперед Иван Усов. — Тунгусы — хитрые бестии, они в любую щель пролезут.

— Так-то оно так, но это не тот случай, — усомнился Алексей Ларионович. — Им легко подсмотреть и подслушать, а тут силу надо применять. Воевода-то маньчжурский не один ходит, со свитой. Пошлю-ка я Петьку Опарина с его ребятами.

— Какой ему! Пускай вначале раны свои заживит… — тут же поднялся Федор. — Я пойду вместо него. Возьму надежных людей и приведу вам генерала.

Петр же сразу взбунтовался.

— Ты что, бать! Какие раны? Я ведь про них давно забыл, — заявил он. — Тебе, старому, куда идти? Дружки твои давно уже не те. Мы, наоборот, молодые, у нас и силы есть, и сноровка.

— Силы у них есть!.. — передразнил парня Федор. — Запомни, сынок: старый ворон мимо не каркнет. Сиди и молчи…

— Ты мне рот-то не затыкай! — мгновенно встал на дыбы Петр. — Я тоже не лыком шитый, понял?

Федор побагровел.

— Вон как ты заговорил! — грозно взглянул он на Петра. — Цыц у меня!

— Нашла коса на камень, — усмехнулся десятник Матвей Кафтанов. — Пускай-ка строптивцев воевода рассудит. Дело-то серьезней некуда.

— Точно! — поддержали его казаки. — Говори, Ляксей Ларионыч! Как скажешь, так и будет.

Толбузин встал из-за стола и, заложив руки за спину, с задумчивым видом стал ходить по горнице. Казаки ждали…

— Оба пойдете, — произнес воевода. — Только, чур, не ругайтесь! Узнаю — не пожалею.

— Им еще вернуться надо, — невесело сказал кто-то из казаков.

— Вернемся! — твердо заявил Федор. — Только ты, Ляксей Ларионыч, сразу скажи, кто людей поведет, — обратился он к воеводе.

— Ты будешь за старшего, — ответил ему тот.

— Ладно, — с победным видом посмотрел старый казак на сына.

Той же ночью лазутчики Толбузина отправились на поиски генерала. Выбравшись через подкоп в стене из крепости, казаки скрылись в густой траве.

— Всей гурьбой нам не следует идти, — собрав возле себя людей, прошептал Федор. — Ты, Петр, давай со своими разведчиками двигай на север, а я с остальными прочешу берег. Если не найдем там генерала — поплывем на остров. Все, разошлись, — скомандовал он.

…Вернулись мужики усталые и злые.

— Казаки, гляжу, не вышло вам взять генерала… — не скрыл своей досады воевода.

— Легче черта в кромешной тьме поймать, чем этого упыря, — выругавшись, произнес Федор.

— Все вернулись-то? — спросил Алексей Ларионович.

— Вроде все, — сказал старший. — Ты не думай про нас плохо, воевода. В другой раз мы этого гада обязательно достанем…

Дело происходило в конце августа, а рано утром первого сентября, в день памяти преподобного Симеона Столпника и матери его Марфы, в стане врага ударили боевые барабаны, и маньчжуры пошли на приступ.

— Вон как дело-то оборачивается! — заволновался воевода, наблюдая с высокого вала за тем, как противник пытается преодолеть первую линию обороны и не запутаться в рогатинах и зубчатке стен. — Видно, маньчжуры решили до холодов с нами покончить. Ничего у них не выйдет! Афанасий Иваныч, встреть-ка иностранных друзей огоньком. Как полагается! Пуль не жалей, слышишь? Я ж знаю тебя! Скупой ты больно.

— Да не скупой я, а бережливый, — сказал Бейтон. — Это не одно и то же… Эй, казаки, слушайте мою команду! — встав в полный рост, скомандовал он. — Ружья готовьте! Цельтесь! Пли! — дождавшись, когда маньчжуры подойдут ближе, гаркнул он.

Тут же грянули выстрелы, эхом прокатившись далеко по реке. Запахло порохом.

— Падают! Падают! — закричали казаки. — Давай еще, полковник!..

— Целься!.. — снова прозвучала команда. — Пли!

— Эвон как мы их! — обрадовались казаки. — Сейчас побегут назад.

Маньчжуры, ощетинившись копьями, продолжали под бой барабанов идти вперед. Они шли лавиной со всех сторон, наводя ужас на тех, кто слаб духом.

— Ой, братцы, не дожить нам ноне до вечера!.. — паниковал кто-то из необстрелянных казаков. — Такое начнется!

— Цыц! — прозвучал голос Черниговского. — Еще раз услышу — зашибу.

3

В эту минуту каждый казак и вообще все вставшие грудью против врага понимали, что отступать им некуда, а поэтому они должны стоять до конца. Об этом поведал им и Гермоген, поднявшись на крепостной вал. Старый, немощный, с образом Богородицы на груди, который он надевал в исключительных случаях.

— Православные! — торжественно произнес священнослужитель, стараясь перебороть свою немощь. — Не оскудеет в вас вера в Господа нашего! Дерзайте, и он возблагодарит вас за ваше мужество. Помните: уходить нам с этой земли некуда, разве что в могилу. Бейтесь храбро, а я буду молиться за вас. Сбежите — спасете тело, но погубите душу. Помните мои слова! Ну, с Богом, братья мои и сестры!

С такими словами он принял из рук молодого монашка икону Божьей Матери и поднял ее над головой. Руки Гермогена дрожали от усилий, но корявые древние пальцы мертво вцепились в оклад, не давая иконе выпасть из рук.

— Матерь Божья! Помоги своим сынам выдержать все испытания! Укрепи их дух и веру в Господа нашего! — стараясь пересилить удары маньчжурских барабанов, провозгласил он.

Слова дошли до сердец осажденных.

— Не посрамим Русь-матушку! Смерть иноземным захватчикам! — неслось со всех сторон.

— Пли! — скомандовал полковник. — Эй, вы там! Поддай огня! — велел он пушкарям. Тут же заговорила крепко потрепанная врагом крепостная артиллерия. Ядра, пронзив рассветную муть, с грозным шипением устремились навстречу врагу. Раздались взрывы.

— Молодцы наши пушкари! — обрадовались казаки, видя, как дрогнул маньчжурский строй. — Поддай еще!

Тут же новые мощные взрывы потрясли округу.

— Еще немного, и они сбегут, — отметил Никифор. — Каково? — повернул он голову к воеводе, стоящему рядом с ним на крепостном валу.

Нет! Переступив через обезображенные тела однополчан, азиаты снова шли в наступление.

— Пли! — закричал Бейтон.

Падали, падали враги, но на их место вставали другие.

— Вот чертовы тараканы! Их бьют-бьют, а они все равно лезут! — удивились казаки.

— Знать, надо еще поддать огоньку, — сказал кто-то. — Эй, пушкари! Заряжай!

— Ядра на исходе, — прозвучало в ответ с северной стороны. — Пальбы тоже осталось с гулькин нос.

— Все равно вдарьте! Вон как эти дьяволы прут.

— Пли! — уже срывающимся голосом закричал Бейтон.

— Слушайте, их же там тьма-тьмущая! — испуганно воскликнул молоденький казак Андрейка Ледяев.

— Ага. Давай, выложи-ка, почем это выйдет на нашего брата, — сказал ему пристроившийся у соседнего боя Петр.

— Так ведь и не сосчитать!.. — услышал он в ответ.

— Тогда лежи и не вякай… — усмехнулся десятник. — Лучше заряди-ка ружьишко и жди новой команды.

Повинуясь приказу старшего, Андрейка тут же насыпал из рожка в ствол пороха, вложил пулю, после чего потуже загнал шомполом пыж.

— Пли! — стараясь перекричать тяжелый грохот боевых барабанов, скомандовал Бейтон.

Падали сраженные пулями маньчжуры, но на их место, как и прежде, вставали новые воины.

— Господи! Покарай ты их! — не выдержал кто-то из казаков.

Не дойдя совсем чуть-чуть до крепостного вала, неприятельский строй вдруг расступился, пропустив вперед ратников с штурмовыми лестницами.

— В самый раз вдарить! — воскликнул воевода. Лицо пылало от возбуждения, а в глазах блестела нескрываемая ярость. — Давай, полковник, командуй. Пусть грянут из всех ружей! Нельзя пустить врага к стенам.

— Рано, Ляксей Ларионыч, — послышалось в ответ. — Пускай злодеи ближе подойдут. Говорю, свинец и зелье надо беречь…

Воевода нервно дернул усом.

— Немец и есть немец, — в который уже раз упрекнул он полковника. — Видал я жадин, но таких, как ты, не припомню.

На этот раз полковник не ответил ему. Надо было внимательно следить за действиями противника, наперед угадывая его намерения.

— Теперь можно и ударить, — когда маньчжуры почти вплотную подошли к стене, сказал Бейтон. — Заряжай! Готовься! Пли! — скомандовал он.

Попав под плотный огонь русских, маньчжуры заметались. Лантань тут же решил поддержать их артиллерией, но вдруг одно из неприятельских ядер разорвалось рядом с Толбузиным.

— Ляксея Ларионыча убило! — закричал кто-то.

Тут же на стену примчались бабы и стали колдовать над истекающим кровью воеводой.

— Что с ним? — спрашивали снизу люди.

— Ногу оторвало!

— Жив ли?

— Пока вроде жив…

— Все по местам! — рявкнул на собравшихся вокруг раненого Бейтон. — Не время сопли распускать. — Пли! — снова прозвучала его команда.

Несколько дружных залпов албазинцев поломали ряды наступающих, после чего потеряли управление штурмовыми колоннами. Введенные в бой резервы только усилили сумятицу. Подобный разброд не скрылся от взора Бейтона, и он велел казакам сделать вылазку.

— Давай, открывай ворота! — приказал он стоящим у нижнего боя казакам. — Вперед, братушки! Всыпьте окаянным по первое число!..

Внезапный дерзкий удар вызвал панику в маньчжурских рядах, и те начали в беспорядке отступать. Казаки, пешие, конные, с улюлюканьем гнались за ними, наводя на беглецов ужас.

— Эй, казачки! Пришел и наш черед! — пустив своего вороно-чалого в галоп, дерзко закричал Федор скакавшим с ним вперегонки товарищам. Конь фыркал, ярился. Почуял, бестия, запах крови. — Ату их! Ату! — поднял он высоко над головой саблю. Взмах — и толстый неуклюжий маньчжур, гремя доспехами, тяжело упал на землю. — Давай-давай, братцы, подожми! — попытался раззадорить казаков Опарин. — Уйдут же за стены — не достанем.

— Не уйдут! Гуляй, ребята! — шумели на скаку казаки, ловко орудуя саблями. Падали один за другим враги, поливая землю алой кровью.

Гудела земля под копытами коней, стонала.

— Давай-давай! Бей злодеев!

Так они и гнали врага через все поле. Ворвавшись в маньчжурский лагерь, албазинцы подожгли его, захватили две пушки, после чего отошли за стены.

 

Глава тринадцатая

ПОСЛЕДНЯЯ СХВАТКА

1

Для Лантаня такой оборот событий стал полной неожиданностью.

— Позор! — кричал он на своих полководцев. — Где это видано, чтобы жалкая горстка варваров расправилась с прославленным императорским войском? Трусы! Я велю вам всем головы отрубить, а потом их пошлю в подарок женам!..

Всех начальников наказывать он не стал, а казнил лишь четверых из них, которые, рассудил Лантань, больше всех провинились в случившемся.

В стане албазинцев царил праздник. По такому случаю казакам даже позволили как следует поесть, а то с приходом маньчжур те капли в рот не брали. Тут, наоборот, разошлись. Всю ночь пили мед и пели песни. Маньчжуры слушали их и горько вздыхали.

— Наталья, теперь, кажется, все, — выпив на радостях, сказал жене Федор. — Уйдет враг — заживем мы лучше прежнего.

— Свадьбу надо нашим молодым справить, — сразу засуетилась та.

— Ты про Петра? Так справим! Куда денемся? — обнял он жену за плечи. — Знаешь, а девка-то у сына ничего, славная и покладистая.

— Покладистая, — подвязывая платок, согласилась жена. — Главное, сынок наш души в ней не чает.

— Может, забудет свою Любку?.. — с надеждой посмотрел на жену Федор. — С ума по ней сходил. Считай, и Катьку-то свою страдалицу из-за Любки потерял.

— Из-за нее, из-за кого же еще? Влюбчивые вы, Опарины, больно, поэтому часто страдаете. Ты ведь тоже свою азиатку-то вспоминаешь…

Федор нахмурился.

— Цыц, жена! Про это ни слова, — жестко оборвал он Наталью. — Сама ж хотела, чтобы я обо всем забыл, зачем тогда душу мне тревожишь?

— Прости, Феденька. Не подумала, — кротко глянула на него баба.

— Ладно, чего уж тут, — махнул рукой Федор. И вдруг: — Слышала? Ляксей Ларионыч наш помирает.

Наталья лишь покачала головой:

— Беда. Хороший больно человек, не похожий на боярина.

— Это верно, — согласился казак. — Вот пришлют вместо него какого-нибудь упыря — маяться придется. Вон сколько начальников по Руси бегает, все норовят под себя грести, а этот — нет. Для него служба на первом месте была. Жаль, если помрет, — вздохнул казак.

Той же ночью Алексей Ларионович Толбузин скончался. Его похоронили по всем православным правилам. Отпевание проводил сам Гермоген, сказав о покойном много теплых слов и назвав его героем земли русской. Место для погребения выбрали самое подходящее — возле бывшей Воскресенской церкви, где уже покоились тела многих павших от рук врага албазинцев.

— Я потерял не начальника, я потерял своего друга, — заявил на поминках Бейтон. — Пили мы с покойным одну кровавую чашу, и он выбрал себе радость небесную, а нас оставил в печали. Пусть же земля ему будет пухом! — по-солдатски коротко изрек немец и опрокинул стакан с крепким алкоголем.

— Царство небесное! — вздохнув, сказали люди и выпили за упокоение души своего воеводы.

…Впрочем, рано радовались албазинцы. Лето заканчивалось, но маньчжуры все не спешили снимать осаду.

В начале октября с севера дохнуло холодом. Однажды, проснувшись поутру, албазинцы увидели первый застывший лед. К ноябрю Амур встал, ощетинившись ледяными торосами.

Потеряв за несколько месяцев осады немалую часть своего войска, маньчжуры редко теперь тревожили осажденных. Лишь иногда обстреливали крепость из пушек — на том все кончалось. Скоро вовсе отошли назад и стали строить себе зимние убежища.

Тут вдруг люди Улуя привели в крепость пленного азиатского сотника, который сообщил им радостную весть: дескать, третьего дня командующий Лантань получил от императора приказ снять осаду и уйти за Амур. Причиной стали начавшиеся переговоры между Пекином и Москвой о мире.

Все, конец войне! — ликовали албазинцы. Теперь у них начнется мирная жизнь, а поэтому можно строить планы на будущее. Пашенные заговорили о будущем севе, промышленный и торговый люд — о грядущих сделках, а казаки жили мечтами о новых походах и сражениях.

В результате климатических изменений лед на реке сковал неприятельские суда, и маньчжурам ничего не оставалось, как ждать весны. Тем временем в крепости заканчивались съестные припасы. Вместо сытных щей людям приходилось есть жидкую гороховую кашку, хлеб же им заменяли тоненькие пирожки. Когда и этого не стало, перешли на более слабую пищу, оставшись только с прошлогодними полусгнившими остатками овощей. Сладка брюквенная похлебка, да вонюча… Все шло на еду, вплоть до сухой травы и коры деревьев. Траву копали с корнями, кору же сдирали с приготовленных на зиму дров. По ночам казаки делали вылазки, чтобы добыть в болотах и лугах мерзлую осоку и корешки саранок, также шедшие в пищу. Люди продолжали голодать.

— Эх, сейчас бы пирожков с требухой! — однажды мечтательно произнес Петр, в который уже раз вылезая голодным из-за стола.

Матери, вместе с Дашкой готовившей скудный ужин из мерзлой брюквы, только и оставалось, что вздохнуть.

— Ничего! Вот прогоним врага, тогда-то и сделаем пирожки, — сказал Федор. — Вот молодая-то жена расстарается, — ласково посмотрел он на будущую невестку. — Деревенские работящие и умелые. Будешь стряпать мужу пироги? — строго спросил он Дашку.

— А то! — озарила она его светлой улыбкой.

«Ай, хороша девка! — подумал Федор. — Только будет ли она матерью для Петькиных сироток? Ей ведь еще своих малых братьев поднимать. Ух, и достанется же бедненькой!»

Дашка и не думала унывать. Она легко справлялась с хозяйством, а к Петровым детям сразу прикипела душой. Говорят же — если мил тебе муж, родными станут и его детки.

Только сами-то детки поначалу все никак не хотели принимать новую мамку, а одно время даже обижать пытались. Дашка же ни разу не повысила на них голоса и продолжала терпеливо ждать своего часа. Ласка и нежность растопили детские сердца. Пришло время, и они потянулись к ней. Как же Дашка обрадовалась, когда однажды младшая Дуняшка назвала ее вдруг маманей. Следом и у Илюхи распахнулась душа…

2

Вдруг в крепости мор пошел. Цинга! Этого страшного слова албазинцы боялись сильнее неприятельских пушек. Требовалось готовить отвары от коварной болезни, которая каждый день уносила по десятку человек. Были нужны сосновые ветки, но где их найти-то? Смекнув, в чем дело, маньчжуры усилили караулы, поэтому пробиваться в лес казакам часто приходилось с боем. Бывало, им и вовсе не удавалось провести вылазку. Тем временем болезнь продолжала свирепствовать. Дошло до того, что к концу декабря тех, кто мог еще стоять на ногах, осталось не больше двухсот человек. Из них караулы могли держать лишь тридцать казаков и еще пятнадцать малолеток.

Умирали взрослые, умирали дети… Тихо уходили. Их не хоронили, ведь у оставшихся в живых не было сил долбить мерзлую землю. Груды трупов лежали повсюду, привлекая внимание лишь голодного воронья. Поначалу птиц шугали, но потом и на это не стало хватать сил…

Люди даже над покойниками не плакали, не удивляясь, когда кого-то утром находили мертвым. Так произошло в случае со славным атаманом Черниговским. Такая же участь постигла и знатного кузнеца Платона Кушакова и его жену Марфу, пашенного Захарку, помощника Черниговского Игнашку Рогозу, Васюка Дрязгина, Равильку-татарина… Тихо и незаметно ушел старый казак Нил Губавин, десятники Иван Усов и Матвей Кафтанов, старшина промышленных людей Андрей Морозов, Улуй, монах Шандор, дерзко сражавшийся с врагами.

Тут и в семью Опариных пришло горе. В ночь на Рождество в одном из прикопов нашли мертвыми Аришку и ее сына Алешку.

— Беда… Ой, беда… — только и сказал тогда Федор.

У Мишки Ворона хватило сил поплакать над женой и сыном. Всю следующую ночь он рыл могилу для них.

— Нет, не хочу, чтобы они стали пищей для ворон, — стиснув зубы и орудуя заступом, рычал он. — Упаду, но дело сделаю…

Утром Мишку нашли мертвым подле вырытой им могилы. Одни потом говорили, что у него сердце не выдержало от горя, другие — дескать, он сам к тому времени уже смертельно заболел.

В вырытой Мишкой могилке схоронили его вместе с семьей, причем без гроба и отпевания. Что делать, если в крепости, кроме тяжелобольного Гермогена, больше не имелось священников. Иона, строго следуя непреложным церковным правилам, как всегда сослался на отсутствие полномочий. Разве что тризну справить по усопшим он готов, пропустив стакан-другой…

…Чуть позже слегла и Наталья. Бедная, она лежала на покрытых овчиной нарах и мертвыми глазами глядела в потолок прикопа.

— Родная моя, чего случилось-то? — стоя на коленях перед постелью больной, вопрошал, утирая слезу, Федор.

— Умираю я Феденька, — негромко прошелестели Натальины губы.

— Ты не должна так говорить!.. — умолял ее казак. — Ты должна жить, понимаешь? Жить… У тебя внуки растут. Бог даст, скоро новые появятся. Живи, голуба моя, живи…

Женщина сделала над собой усилие и попыталась улыбнуться:

— Феденька… Я всю жизнь ждала твоего ласкового слова. Только сейчас дождалась…

— Прости меня, Натальюшка, за все прости… — только и смог вымолвить Федор. На другой день жены не стало.

— Господи-и! — в сердцах воскликнул тогда обезумевший от горя Федор. — Сегодня я понял, кем была для меня эта баба. Ушла она, и с нею ушла вся моя жизнь…

Люди продолжали умирать. Нехватка продовольствия усугубляла дело. К февралю у осажденных оставались лишь пара мешков ржаной муки и несколько пудов гнилой брюквы.

«В Албазине житье тяжелое, — писал нерчинскому воеводе Бейтон. — Помираем голодною смертью. Все просят хлеба и отправиться в Нерчинск. Держать-то неведомо как. Кормить нечем. Я уже отпустил десять человек…»

Шли дни, а положение не менялось. Посланные воеводой Власовым сто пудов хлеба были давно розданы людям и съедены. От скудной пищи и жизни в сырых прикопах цинга усиливалась и уносила новые жизни. Острог завалило трупами, которые некому было убирать.

В апреле 1687-го положение в крепости стало критическим.

«Братцы, с нужды и бедности пропадаю, — снова и снова обращался к забайкальцам израненный и больной Бейтон, сутки лежавший в постели, а если и выходивший руководить обороной, то исключительно на костылях. — Вот уже шестую неделю лежу на одре… С нужды и и бедности пропадаю. Не дайте голодной смертью умереть…»

Чем могли помочь забайкальцы? Снова поскребли по закромам и отправили осажденным немного хлеба, который у тех в неделю разошелся.

— Надо что-то делать, — собрав однажды у верхнего боя оставшихся в живых десятников, сказал Бейтон.

Казаки молчали.

— Чего молчите? — спросил полковник. Голос у него слабый, а глаза впалые, точно у мертвеца. — Федор, — обратился он к Опарину, — может, ты что-то нам скажешь?..

Старый казак тяжко вздохнул.

— Еду надо срочно добывать — без этого нам хана, — сказал он.

Бейтон в знак согласия кивнул головой.

— Да, без продовольствия нам не выстоять, но где его взять? У маньчжуров? Об этом и думать нечего.

— Почему? — спросил Федор.

— Да тогда мы последних людей потеряем! — заявил полковник. — Маньчжуры ведь только делают вид, что им не до нас. На самом деле они только и ждут случая расправиться с нами. Каково им возвращаться без славы домой? Если б им это было не суть как важно, то давно могли уйти, а то, видишь, бумажками стали нас забрасывать…

Так оно и было. Отчаявшись взять крепость силой, азиаты пошли на хитрость. Они стали привязывать к стрелам записки, в которых недвусмысленно предлагали албазинцам сдаться.

— Может, примем их предложение? — подал голос кто-то из десятников. — Вон они и продовольствием обещаются снабдить, и до Нерчинска проводить с охраной. Тех же, кто пожелает перейти на службу к верховному правителю, обещают щедро наградить.

— Никогда! — гневно воскликнул Федор. — Вчера ночью к нам человек от маньчжур перебежал, Миюска. Глаза голоднющие, а сам худой, точно скелет. Говорит, что состоял в работных рядах и меча в руки не брал. Врет, но ладно. Если ему верить, то среди врагов тоже мор идет, и припасы съестные у них на исходе. Я его через переводчика Ваньку нашего косоглазого спрашиваю, знает ли он, где у маньчжур обозы с продуктами стоят. Сказал, что готов указать. Я предлагаю взять один из обозов.

— Ты сдурел! — вытаращил на него глаза полковник. — Мы так всех людей положим.

— Тогда остается одно — сдаться, — усмехнулся Федор.

Бейтон поморщился.

— Это ты, брат, хватил. Сдаваться мы не будем.

— Тогда надо прорываться к нашим в Нерчинск, — предложил Петр.

— Что будет с крепостью? — спросил казачий голова. — Неужели снова отдавать ее врагу? Нет, надо по-иному поступить.

— Говорю же, давай возьмем обоз, — стоял на своем Федор. — Чего, полковник, так смотришь на меня, будто я тебе алтын должен? Поверь, я возьму с собой таких людей, которые и черта из-под земли достанут. Они и на османов ходили, и на персов, а азиаты им как семечки. Короче, подумай, Афанасий Иваныч. Иного пути у нас нет.

Той же ночью отряд казаков под водительством Федора Опарина, прихватив с собой перебежчика Миюску, оправился на вылазку. Петр тоже хотел седлать коня, но отец остановил его. «Не думай, говорит. — Если не вернусь — станешь в семье за главного».

Тимоху он не взял с собой, хотя тот и собирался. «Ты, сынок, — сказал ему отец, — должен Гермогеново дело продолжить. Если сменил топор на монашеское одеяние, значит, это твоя судьба. Строй церкви, молись Богу и неси православие по всему Амуру. Люди потом помянут тебя добрым словом. Так и должно быть: кому-то суждено молиться за людей, кому-то хлеб сеять, а кто-то должен границы державы стеречь. В единстве и сила наша».

…Осторожно ступали кони. Впереди всех Миюска на низкорослой даурской лошаденке, который окольными путями пытается вывести казаков к дальнему лесу, где, по его словам, находится обоз с провиантом. Чуть позади него Федор на своем вороном. Киргиза-то еще в прошлую осаду потерял, теперь вот этот конек его выручает. У него не та стать, что у прежнего, но зато конь покладист и смышлен. Его казак еще в Нерчинске выменял на трофейный пистоль с серебряной рукояткой. Купец просил вдобавок еще и дорогую турецкую саблю, но Федор по-мужицки сунул ему под нос свой пудовый кулак. Этого, мол, не хочешь?

За Федором, опасливо озираясь по сторонам, молча следовали гуськом его старые товарищи: Гридя Бык, Иван Шишка по прозвищу Конокрад, Семен Онтонов, Карп Олексин, Фома Волк, Григорий и Леонтий Романовские; замыкал строй Ефим Верига, напросившийся идти вместе с Федором. У всех одна мысль — как бы успеть до рассвета захватить обоз. Не получится — лучше умереть, чем с пустыми руками возвращаться назад, ведь люди в крепости надеялись на них.

3

Тихо вокруг, и лишь слышно, как где-то на вражьих позициях перекликались часовые. «Только бы они не почуяли нас, — подумал Федор. — Не то такой шум поднимут, что в пору будет возвращаться. В голодную смерть? Жалко людей-то, и внуков своих малолетних тоже. Если помрут, то кто тогда род опаринский продолжит? Нет, надо сделать все возможное. Сейчас мы нападем на обоз, перебьем сонную охрану — и делу конец. Потом останется только доставить захваченный трофей в крепость. Пустяки, короче говоря. Надо будет — на своем горбу вынесем»…

«Почему так тихо? — неожиданно подумал Федор. — Маньчжуры внушили себе мысль о нашей полной немощи? Может, у них и сил-то уже нет, чтобы стеречь себя? Рассказал же беглый о хвори, душащей маньчжур. Если так, разве им есть дело до нас?»

Только обманчивой была такая тишина. Не успели казаки ступить на поляну, где находился обоз, как лес вокруг них вдруг озарился светом. Затрещали костры, забегали люди с факелами. Они что-то громко кричали, пытаясь взять чужаков в кольцо.

Русские погрузились в панику. Метались по кругу, словно загнанные волки, и не знали, как им быть.

— В сабли! — первым пришел в себя Федор. — Айда за мной! Вперед! — Он с силою хлестнул плетью коня, направив его прямо на врага.

— Гей, гей, казаки! — закричали товарищи. — Бей их, собак треклятых, бей!

С ходу прорвать кольцо маньчжур казакам не удалось. Выставив вперед копья, те не подпускали их к себе. Снова казаки метались по кругу, пытаясь отыскать в неприятельских рядах брешь. Тем временем кольцо вокруг них продолжало сжиматься. Чтобы пробить себе дорогу, казаки стали отчаянно бросаться на копья. Один бросок, второй, третий… Звенел металл, хрипели от натуги кони, и то ли пот, то ли кровь застила глаза мужчинам.

— Давай-давай, братцы! — ловко орудуя саблей, попытался подбодрить товарищей Федор. — Не помирать же нам по запечьям да у бабьих подолов! Если умрем, то не в пьяном угаре, а в бою!..

— Любо! — услышал он в ответ.

— Вспомним, товарищи мои, как мы османов били! — зазвучал натужный голос Федора. — Как били турок проклятых… Как крушили и жгли боярские имения, секли богатеям головы. Помните, как ходили на добычу и на угон за маньчжурами! Помните, братцы?

— Помним! Все помним! — отвечали ему товарищи.

— Так не посрамим же казацкий род и сейчас! — ударив саблей бросившегося на него маньчжурского ратника, крикнул он.

— Не посрамим! — послышалось в ответ.

Снова звенела сталь, и падали под ударами казацких сабель иностранные враги.

— Давай-давай! — прозвучал голос Федора. — Гей, Гридя! Где ты там? — позвал он товарища. — Жив ли?

Гридя Бык хотел что-то сказать в ответ, но острая маньчжурская стрела пронзила ему грудь.

— Прощайте, казаки… — только и успел вымолвить Гридя перед смертью.

Федор видел, как тот упал с лошади.

— И-их! Прощай, мой товарищ, — с болью в голосе произнес он и с новой силой принялся крушить врага.

Бились казаки, пытаясь саблями проложить себе дорогу. Люто бились, вспоминая недобрым словом все, что сугубило их жизнь в долгие месяцы осады, что вредило русской земле и не давало мирным людям жить спокойно. За детей своих и жен мстят, за стариков, за товарищей, павших от болезней и от рук супостатов.

— Гей, братцы, гей! Пусть же пропадут все враги земли русской! — взывал к товарищам Федор. — Иван… Шишка? Хорошо ли бьешься?..

Тот не успел откликнуться, так как острое маньчжурское копье остановило его сердце.

— Прощай, мой верный друг! — увидев, как Иван тяжело сполз с лошади, крикнул ему Федор.

Следом пал от маньчжурской пули Семен Онтонов.

— И ты прощай, Семка… — завидев на земле мертвое тело товарища, сурово произнес Опарин. — Славно гульнули мы с тобой в этой жизни, но, видно, всему есть конец.

После Семена принял смерть от вражьей стрелы Карп Олексин, а после него маньчжуры подняли на копья братьев Романовских.

— Прощай, Федор! Не поминай лихом! — напоследок крикнул Григорий.

— Пусть же вовеки веков славится земля русская! — захлебываясь кровью, молвил Леонтий.

Тут и Ефима не пожалела пуля…

— Господи, прими к себе грешную казачью душу! — падая с коня, воскликнул он. — Прошу, будь ко мне милосердным, ведь я грешил не по злому умыслу своему, а в укор неутешной доле, — уже лежа на земле, прошептал он.

— Ты чего, Ефим? — сокрушенно воззвал к нему Опарин.

— Прости меня, Федя… За все прости… — только и успел сказать тот.

Увидев, что Федор остался один, маньчжуры решили взять его в плен.

— Врешь, не возьмешь! — разгадав их план, воскликнул казак. — Эх, жизнь ты моя развеселая! Как же я любил-то тебя… Видимо, пришло время помирать… Смерть нам нельзя обмануть. Прощай же, Русь-матушка! Да хранит тебя Бог!.. — С этими словами он спрыгнул с коня и бросился на острые вражьи копья…

…В крепости слышали какой-то шум в стане врага, но были уверены, что Федору с товарищами удастся живыми вернуться назад. Все их надежды рухнули, когда под утро в крепость явился чудом избежавший смерти Миюска и в красках поведал о том, как погибли казаки.

— Вечная им память… — выслушав ханьца, тихо молвил Бейтон, и глаза его наполнились слезами. Стоявшие рядом бабы завыли-запричитали, а казаки сняли шапки и перекрестились.

— Вечная память…

В тот же день в крепость прибыли посланцы Лантаня, вновь предлагавшие албазинцам сдаться. Бейтон встретил их сурово и все пытался казаться крепким и бодрым, хотя сам едва уже держался на ногах.

— С чего это мы должны сдаваться? — спросил он. — Или вы решили, что у нас силы на исходе? Так вот запретите своему воеводе докучать нам дурацкими предложениями. Если мы выстояли вчера, выстоим и сегодня. Все, прощайте! Казаки, проводите гостей до ворот! — приказал он.

4

Снова потянулись бесконечные дни, наполненные призрачными надеждами и тревогой.

— Эти русские будто сделаны из железа! — поражался Лантань. — Да, они наши враги, но я преклоняюсь перед их мужеством. Какой еще народ способен столько терпеть?

Зная о свирепствовавшей в крепости цинге, он решил проявить великодушие и предложил Бейтону своих лекарей и еду, но полковник остался верен себе.

— Передайте своему воеводе, что в Албазине служилые люди Божьей милостью все живы и здоровы, а немощных никого нет, — заявил он посланцам Лантаня. — В еде мы не нуждаемся.

Когда же те покинули крепость, он сказал, обращаясь к женщинам:

— Бабы, испеките-ка из последней муки пирог, да такой, чтоб на стол не вмещался. Ты, Петр, со своими ребятами отнесешь его азиатам. Пусть думают, что мы и впрямь не бедствуем.

В тот же день пирог весом в пуд доставили Лантаню.

— Прими, воевода, от нас подарок, — сказал ему Петр. — Понравится — мы еще тебе такой же испечем. Муки у нас еще хоть отбавляй, и тебе не дадим бедствовать…

Врал, конечно. Это была последняя мука, и теперь оставшиеся в живых албазинцы, а их к тому времени и сотни не набралось бы, сами себя приговорили к гибели.

6 мая 1687 года, когда на Амуре сошел лед, маньчжуры неожиданно отступили от города версты на четыре. Пока было неясно, что их заставило это сделать — нежелание ли и дальше нести потери или начавшиеся в Нерчинске мирные переговоры, — только теперь албазинцы уже могли довольно свободно добывать припасы и посылать нарочных в Нерчинск. В августе того же года маньчжурское войско и вовсе уплыло прочь от Албазина.

— Братцы! Выходит, мы выстояли… Ура! Победа!.. — радовались люди.

Прибывший с продовольствием и зерном из Нерчинска стрелец Немкин и вовсе заставил албазинцев ликовать, сообщив им о том, что уже скоро с маньчжурами подпишут договор о мире, который навсегда положит конец всем пограничным распрям.

Снова стали строить планы. Посеяли хлеб, начали рубить избы, но маньчжуры быстро напомнили о себе. В июне следующего года они угнали из-под Албазина табун в пятьдесят голов лошадей, а в июле того же года, приплыв на лодчонках, сожгли весь посеянный албазинцами хлеб.

— Ничего, — сказал Бейтон. — Главное, крепость осталась за нами, а добро мы как-нибудь с Божьей помощью наживем.

Не суждено было исполниться его мечтам. 31 августа 1689 года глава Московского посольства на русско-маньчжурских переговорах в Нерчинске Федор Головин послал Бейтону указ, в котором сообщил о заключении мира, приказав «город Албазин разорить, и вал раскопать без остатку, и всякие воинские припасы, и хлебные всякие припасы, и печать албазинскую взяв с собою, и служилых людей з женами и з детьми и со всеми животы вывесть в Нерчинской. Строение деревяное, которое есть в Албазине, велеть зжечь, чтоб никакова прибежища не осталось».

Бейтон был вне себя от ярости.

— Я не могу ничего понимай! — от волнения начал «ломать» он язык. — За что мы воевать, за что голова свой не щадить?.. Мы же выстоять, тогда почто нам оставляй Амур?

Всю правду он узнал позже. Если раньше Москва худо-бедно держалась за Амур, то правительство царевны Софьи решило, поступившись Приамурьем, заключить мирный договор с маньчжурами, который, как думали приближенные регентши, должен был укрепить ее пошатнувшийся после провала крымских кампаний престиж.

Переговорный процесс затянулся на многие месяцы, так как обе стороны не хотели уступать друг другу. К примеру, маньчжуры настаивали на том, чтобы русские ушли не только с Амура, но и из Забайкалья, тогда как царские послы предлагали сделать границею между двумя державами Амур. Противоположная сторона имела свои доводы. Забайкалье некогда было во владении монголов, которые нынче являлись подчиненными Поднебесной, следовательно, настаивали они, вместе с монголами и Забайкалье должно отойти империи. Все закончилось размолвкой между послами, после чего личные переговоры прекратились. Общаться стали исключительно через нарочных.

Как ни пытались московские послы отстоять Албазин, предлагая сделать его границей между двумя странами, маньчжуры отвергли их условия. Чтобы вынудить русских заключить невыгодный для них договор, азиаты подтянули к Забайкалью свое многотысячное войско, тогда как в распоряжении Головина имелся один стрелецкий пятисотенный полк полковника Скрипицына и еще два полка из сибирских казаков.

Наступила решительная минута, от которой теперь зависела судьба Забайкалья. Снова, в который уже раз, выручил князь Гантимур, вооруживший всех своих тунгусов и присоединившийся к русским отрядам. Поняв, что силой вопрос не решить, маньчжуры вынуждены были пойти на уступки, согласившись с некоторыми спорными статьями договора.

27 августа 1689 года договор подписали. Головин, принужденный согласиться уйти с Амура, сумел отстоять Забайкалье, заставив маньчжуров поклясться в том, что на месте Албазина они не будут строить свой город. Эта маленькая дипломатическая уловка являлась величайшей мудростью. Впоследствии она дала возможность русским отрицать давнюю принадлежность реки Амур Поднебесной.

… 5 сентября 1689 года маньчжурское посольство прибыло к Албазину, и послы вручили Бейтону указ Головина. В том же сентябре на глазах маньчжурских послов и воевод албазинцы сожгли деревянные строения крепости и раскопали с таким трудом возведенный ими вал. После этого они погрузились на предоставленные маньчжурами судна и отправились в Нерчинск.

— Не плачьте, люди! — стоя на корме, успокаивал албазинцев Петр. — Верю, не все еще потеряно… Прощайте, родимые плесы! — неожиданно обернув свой взор назад, воскликнул он. — Бог даст, еще свидимся.

— Э-ге-гей! Обязательно свидимся! — следом разнеслось по реке. — Прощай, Амур! До скорого свидания!