I

Наш мотострелковый полк стоял неподалеку от небольшого аула, который начинался у подножия горного хребта и по пологой лощине уходил своими выложенными из дикого камня хижинами вверх — туда, где, сбегая по дну ущелья, грохотала среди валунов неширокая бурливая речушка. В аул мы не совались: задача полка была охранять входы и выходы из ущелья, которое служило повстанцам воротами из одного мира в другой — из горного, вольного и мятежного в равнинный, где войска федералов пытались вот уже какой год удержать конституционный порядок.

Лагерь, в котором мы жили, хотя и был не столь великим, тем не менее представлял суровое зрелище и напоминал стан Тамерлана: прямые ряды вылинявших армейских палаток тянулись с запада на восток, создавая атмосферу непонятной тревоги и отчаяния. При небольшом контингенте служивого люда здесь было достаточно много военной техники, начиная от тяжелых тягачей и кончая боевыми машинами пехоты; еще более жуткие черты этой прифронтовой картине придавали линии орудий, которые своими жерлами были устремлены вверх, туда, откуда денно и нощно равнина обстреливалась чеченскими боевиками. То и дело над лагерем вдоль линии гор проносились боевые вертолеты и самолеты-штурмовики, которые вместе с пехотой несли бесконечную вахту. Безысходным казалось все: и эти унылые осенние дождливые дни, наполненные порой непроглядным всепоглощающим туманом, и эти тучи, что черным грязным месивом повисли над хребтом, и бесконечный грохот орудий… Страшно и мучительно было смотреть на окружающий мир, где все было пропитано запахом смерти.

А солдатские лица… В них ни кровинки, ни света надежды. Худые, скуластые, а глаза-то, глаза-то! Пустые, порой злые и колючие, а чаще растерянные. Они, пацаны, ничего не понимают. А самое главное, они не понимают того, почему наша хорошо обученная и вооруженная доблестная армия никак не может сладить с несколькими тысячами разрозненно действующих бандитов. Да, именно бандитов — так здесь называют боевиков. А еще их называют «чехами», иногда моджахедами и «духами» — последнее пришло по исторической цепочке из недавней афганской войны. Слово «кунак», которое некогда было самым обиходным на Кавказе, не произносится — все вокруг кавказцы кажутся врагами. Так и живем: одним глазом спим, а другим моргаем, чтоб врасплох нас чеченцы не застали.

Пацаны в камуфляже верят, что воюют за правое дело, только вера эта потихоньку тает — уверенность, как известно, вселяет в нас победа, а здесь непонятно, то ли мы побеждаем, то ли все стоит на одном месте, то ли вообще побеждают нас. Впрочем, я тоже пока верю, что мы пришли на эту землю установить мир. Для меня чеченские мятежники — люди, покусившиеся на конституцию, поэтому мы должны их усмирить или уничтожить. Не мы, думал я, начинали эту войну, поэтому обвинять нас не в чем. Те, кто нас обвиняет, — наши враги. Они думают, что нас можно запугать или победить. Ошибаются! Нас ни запугать, ни победить невозможно. Ведь на нас возложена миссия утвердить справедливость в этих горах, а справедливость, как известно, — высший человеческий закон. Так я думал…

Когда я прибыл в часть, меня поселили в палатку, которая находилась на западной окраине лагеря и где проживало несколько офицеров штаба. Справа и слева от нас тоже стояли палатки штабников.

Моя должность — начальник медицинской службы полка. Меня же для краткости называли начмедом — так проще. В армии вообще одни сокращения. Помните анекдот? Пока один араб, дабы предупредить своего сына об опасности, выговаривал длиннющее, словно товарный поезд, имя своего сына, враг всадил в него пулю. В армии любят краткость во всем. Потому меня и называют начмедом, потому здесь не старший помощник по строевой части, а попросту СПНШ, не заместитель начальника штаба, а ЗНШ… А еще есть начвещ, начпрод, начарт, нач. ПВО… Даже командира полка здесь зовут по-своему — «полканом».

В должности начмеда я служу уже несколько лет. До этого служил в других частях федеральных войск. Звание майора мне присвоили четыре года назад, но это все, это потолок для моей должности. Чтобы получить подполковника, необходимо перебраться в медицинско-санитарный батальон или в военный госпиталь. И такая возможность была: за месяц до того, как я попал на войну, меня собирались перевести в один из дивизионных госпиталей Приволжского военного округа, но я попросился на Кавказ. Нет, я не герой, и мне не нужно орденов. Просто скучно стало жить на свете после моего развода с Лидусей. Она ушла к моему старому товарищу. Его фамилия Горин — мы вместе учились в медицинском. Он остался при кафедре и стал ученым, а я ушел в армию. Мы оба любили нашу сокурсницу Лидусю Свешникову, но она выбрала меня. Увы, все то время, когда мы двигались по ухабам нашей совместной жизни, я чувствовал, как в ее душе происходит какая-то бесконечная борьба. Оказывается, выбор ее не был окончательным — она продолжала присматриваться к нам с Гориным, сравнивать нас и что-то прикидывать в своей рыжей кудрявой головке. С самого начала мне стало понятно, что у нее нет ничего общего со светлыми образами декабристок, ее никогда не будут мучить приступы самоотверженности. Гарнизонная серая жизнь не для нее. Потому-то она и убежала к старому холостяку Горину, у которого после института так и не нашлось времени или же просто не появилось желания жениться. Теперь он воспитывает мою дочь. Ну да бог с ними. О своих смятенных чувствах и страданиях, которые я испытал после развода, говорить не хочу — слишком больно. А кого сегодня тронет чужая боль, когда своих трагедий хватает?

По полковому статусу я принадлежал к компании хотя и небольших, но все же начальников, потому-то меня и поселили среди штабников. А ведь я хотел притулиться где-нибудь при полковом медпункте, среди стекляшек-колбочек, но полковое начальство, проявляя заботу о новом начмеде, сочло, что постоянно дышать лекарствами вредно, а потому предложило мне окопаться среди старшего офицерского состава.

Штабной люд воспринял мое появление, как мне показалось, не особенно дружелюбно, а скорее всего, даже угрюмо. Наверное, им не понравилась моя цветущая физиономия, какие бывают только у тыловых крыс; ветра, морозы и горячие лучи здешнего солнца сделали их лица одинаково грубыми. А еще они имели характерный кирпичный цвет — такие физиономии часто встречаются у алкоголиков. Эти ребята тоже много пили. Поначалу я удивлялся, но позже понял, отчего они пьют…

Они издевались надо мной. Я часто видел, с каким откровенным пренебрежением и даже превосходством смотрят штабники в мою сторону. Дескать, ну кто ты такой? Да никто. Случайно оказавшаяся в самом пекле войны институтка. Ты даже пороха-то, в отличие от нас, никогда не нюхал. Думается, их смущало и то, что я был военным медиком — ну что такое медик по сравнению с ними, пехотными офицерами? Обыкновенный домашний пудель рядом с обученными боевыми псами.

Впрочем, иногда мне казалось, что вместе с чувством превосходства я видел в их глазах тень непонятной мне тревоги. Слишком уж опасливо порой смотрели они на меня, как будто чего-то боялись. Я думал, что это не что иное, как тень обреченности, возникшей в результате душевных переживаний, связанных с войной. Позже я выяснил, в чем тут дело. Оказывается, мой прямой подчиненный — начальник полкового медпункта капитан Савельев украдкой таскал казенный спирт, который офицеры распивали по вечерам за ужином. Вот соседи и боялись, что я положу этому конец.

Но пили не только мои соседи. С самого начала я понял, что сухого закона здесь, в горах, не существует. Пили все: и офицеры, и прапорщики, и рядовой состав. Кто не пил, казался подозрительным. О них думали так: этот или же слабак, или сукин сын, или наркоту принимает. Были такие, в основном среди рядового состава, которые курили «чарс». Тем не менее в открытую ничего здесь не делалось: пили, как говорится, под одеялом. Армия и на Кавказе оставалась армией. Тем более что «полкан» Дегтярев был мужиком жестким. Попробуй проштрафься — по самые гланды в дерьме искупает, мало не покажется. Гауптвахта — ерунда. Было, и под суд людей отдавал, и не только рядовых, но и офицеров. Зверь, говорили о нем подчиненные, боялись его и тихо уважали. Все знали драматическую историю его жизни. Старлеем отправился воевать в Афганистан, попал в плен, бежал, снова воевал. Дослужился до замкомполка, поступил в академию имени Фрунзе. После академии остался в Московском военном округе, служил в должности командира полка, затем его забрали в Генштаб. Там его и застали события 91-го, когда вершилась демократическая революция в стране. Тогда он принял сторону мятежных политиков, членов так называемого Государственного комитета по чрезвычайному положению — ГКЧП. Это и подорвало его счастливую карьеру. Не на тех поставил, говорили о нем знакомые и сослуживцы. А он им: я бы и сегодня пошел за ГКЧП. Вы посмотрите, что со страной эти демократы сделали? Вот эта его нелояльность к новой власти и не давала ему делать карьеру. Дело шло к пенсии, а он все в тех же полковничьих погонах шлепал впереди полковой колонны по пыльным дорогам войны. Но виду не подавал, что страдает. Был по-прежнему молодцеват, подтянут, и чувствовался в нем порыв, который бывает у законченных служак. Ухо режь — кровь не капнет! На чеченскую попал, как в родной дом. Воевал не за страх, а за совесть, считая свое дело правым. Хотя опять же: не было бы, бурчал, этой войны, если бы не победил сатана в штанах демократа.

 

II

В общем, выпить в полку любили, то, что многие офицеры постоянно находились под хмельком, было заметно и невооруженным глазом. Да и низшие чины умудрялись отыскать в этих дремучих местах дядюшку Бахуса. В первый же день моего приезда я видел двух пьяных в стельку сержантов, которые с автоматами наперевес шли в обнимку по лагерю и горланили во все горло: «Комбат батяня, батяня-комбат…» Это песенка из репертуара группы «Любэ». Я невольно усмехнулся. Позже я узнал, что виноградную водку братва выменивает у горцев на тушенку, кальсоны и портянки, которые здесь с издевкой называли «портянками от кутюр». Впрочем, рядовые умельцы наладили и собственное производство напитка под известным русско-национальным названием «брага».

Что до соседей по палатке… Уже в первые минуты нашего знакомства я понял, что пришелся не ко двору, потребуется время, чтобы расположить их к себе. Даже литр коньяка, который я приобрел впрок в Моздоке и выставил в первый же вечер в качестве вступительного взноса, не помог мне сблизиться с ними. Их было трое. Они как будто нехотя подсели к стоящему в центре палатки небольшому складному столику, выпили по первой, а потом стали молча и хмуро глядеть на меня. Я не выдержал.

— Я что-то не так делаю? — спросил.

Они переглянулись.

— Да мы что, мы ничего, не обращай внимания… — пролепетал крупный мужик в подполковничьих погонах. Это был старший помощник начальника штаба по строевой части Проклов.

Не обращай внимания! — мысленно передразнил я его. Да как же не обращать, если вы, ироды, смотрите на меня, как на агента ЦРУ?

— Знаете что, мужики, — произнес я, — давайте сразу объяснимся. Если я вам в тягость — гоните меня на…

Вообще-то я старался всегда обходиться без мата, но тут все вышло как-то само собой. Мужики сразу заулыбались. Мое откровенное заявление насчет «эротического путешествия» им понравилось, и напряжение немного спало.

— Да мы что, мы ничего… — снова повторил Проклов. — Располагайся и чувствуй себя как дома.

Но как дома я не мог почувствовать себя в этой палатке еще достаточно долго, потому что, несмотря ни на что, мужики продолжали испытывать ко мне некоторое отчуждение. Я же, в свою очередь, продолжал попытки расположить их к себе. Что я только не делал: я рассказывал соседям смешные истории из моей военно-медицинской жизни, пробовал заинтересовать их моими познаниями в области исторических отношений между русскими и чеченцами, травил анекдоты, пел под гитару — тщетно. Лишь иногда, когда я ставил выпивку, они расслаблялись и подпускали к себе на расстояние пьяного поцелуя. Но этот период был слишком коротким: выпив с вечера и оттаяв, утром они просыпались с прежними хмурыми и недружелюбными физиономиями.

Вот дьявол! — возмущенно думал я. Неужели они так и будут издеваться надо мной? Неужто, чтобы расположить их к себе, я вынужден буду до скончания дней своих поить их водкой? Но ведь это не дело. А перспектива просматривалась довольно мрачная. Соседи мои были людьми крепкими и тренированными, поэтому сгорать от сивухи не собирались, а вот деньги у меня кончались. А тот пройдоха-старшина, что продавал никудышную осетинскую водку, за которой он специально ездил в командировку (по официальной версии, ездил на военные склады за шмотками), в долг никому не давал. Умирать будешь — глотка не даст. Казалось бы, можно было рассчитывать на денежное пособие, но его выдавали здесь нерегулярно. Это в газетах пишут, что военные в Чечне в золоте купаются. Враки! Уже в первые дни моего пребывания на войне я понял, что зима будет трудной. Продовольствия в полковых закромах — кот наплакал. Не было мяса, не было картошки — одна лишь перловка, которую солдаты называют «шрапнелью». Повара для придания ей калорий и вкуса заправляют ее подливкой из прогорклого комбижира.

Платили бы регулярно, можно было бы рассчитывать на дополнительное питание — чеченцы из аула сами приходят и предлагают сыр, солонину, кукурузные лепешки, другую снедь. Но начфин Макаров, один из моих соседей по палатке, сказал: «Бабок не ждите — в Москве бардак, одно правительство сменяет другое, так что им там не до армии». Макаров — великий плут. Говорили, что он дает казенные деньги под огромные проценты. Но ему поверили: в самом деле, Москве не до армии. Ну а как же жить без карманных? — подумал я. Хорошо еще, что офицеров посадили на казенный кошт, но ведь деньги все равно нужны. Допустим, необходимо будет съездить в командировку, в тот же Грозный, где располагался штаб нашей дивизии. На технику не надейся — не дадут. Полк постоянно испытывает дефицит в горючем. Как тогда быть? Это хорошо, если гражданская попутка подвернется и тебя довезут бесплатно, но ведь кому-то и заплатить придется. И в долг попросить-то не у кого. Офицеры — нищета на нищете. Сами без денег страдают. Писать родным? Но кому? Родители давно умерли, жены нет. Тоска, одним словом.

Тем не менее я продолжал добывать спиртное и угощать им соседей. Они, давно пропившие свои наличные или же делавшие вид, что пропили их, с удовольствием принимали мое угощение. Мы пили, и люди добрели. И что-то рассказывали мне интересное, а я старался запомнить их рассказы, чтобы потом, возвратившись с войны, пересказывать их знакомым.

Однажды после дневных трудов, когда мы с офицерами, по обыкновению, сидели за столиком в палатке и пили водку, мне вдруг на память пришла одна забавная и одновременно драматическая история. История та была сродни моей нынешней ситуации, и я невольно улыбнулся.

Суть в следующем. В детстве у меня был закадычный дружок Володька Никаноров, с которым мы жили через стенку в кирпичной двухэтажке, там, в далеком дальневосточном городке. Потом их семья переехала в Алма-Ату. Дружок мой окончил институт, после чего стал думать, как ему устроить свою жизнь. Сделать карьеру в Алма-Ате, получить квартиру было делом достаточно сложным, ведь, как известно, русскому и до распада Союза на национальной территории жилось не совсем уютно. Но дружок мой был малым дошлым. Усек однажды, что его начальник-казах охоч до выпивки — это он и использовал. Год поил человека дорогими коньяками, два поил, три, и когда, казалось, дела пошли, когда моего дружка уже собирались повысить в должности и выдать ордер на трехкомнатную квартиру в центре города, сердце начальника не выдержало, и во время очередного застолья он окочурился. Трагедия. Назначили нового начальника, который также оказался охоч до выпивки на дармовщинку. Мой товарищ воспрял духом и с удвоенной силой принялся ковать свое счастье. В конце концов ему повезло, и он получил все сполна. Может, подумал я, и мне повезет и эти проклятые полковые охломоны наконец смирятся с тем, что я, однажды поймав Савельева на месте преступления, строго-настрого запретил ему воровать из медпункта спирт и спаивать им штабников. А ведь именно это, я понял, было причиной того, что они дулись на меня, словно дети, и воротили от меня свои кирпичные морды.

За рядами последних палаток была луговина, и на вытолоченной траве уже с раннего утра паслись коровы и овцы. Чабан, которого звали Хасаном, на рассвете пригонял сюда из аула животных, а потом весь день носился на чалой лошадке вокруг своего гурта и гортанным голосом что-то дико кричал, при этом грозно хлопая длинной плетью. Наверное, матерится по-своему, решил я, вспомнив наших русских пастухов, этих великих матюгальщиков. У тех что ни слово, то мат. Птицы на лету дохнут от их трехэтажных проклятий. Тем не менее и у нас, и у горцев пастухов уважают, хотя кто-то из бывалых вояк мне говорил, что потихоньку для чеченцев слово «чабан» становится ругательным. Чабан — значит дурак, никчемный человек. Умный чеченец раба держит — вот тот и пасет скотину.

— Шпион, ей-богу, шпион, — говорил о Хасане Проклов. — Чего он здесь крутится? Ведь не иначе что-то вынюхивает, а потом своим в горы передает.

К каждому чеченцу в полку относятся с подозрением. И Хасана все подозревают и никак не могут понять, отчего это начальство не прикажет его повязать, ну, на крайний случай, хотя бы запретить ему появляться вблизи лагеря.

— Однако надо последить за ним, — это опять Проклов про чеченца. — Вы только посмотрите на него — не человек, а абрек какой-то. Головы не видно — одна шапка баранья. А за поясом тесак. Нет, ей-богу, шпион. На что угодно могу спорить.

 

III

Проклову сорок лет. Это могучий увалень с крепкой башкой и бычьими глазами. В нем больше центнера веса. Но ходит и даже бегает без одышки. «Это не оттого, что я много жру, это наследственное, — говорит он товарищам. — У меня мать шестьдесят второго размера, и отец ей под стать».

Ко всем чеченцам, как и многие в полку, он относится с большим подозрением. Он часто, например, вспоминает случай, когда в наш полк прибежали жители аула — помогите, мол, мост ночью мятежники заминировали. Когда саперы пришли к мосту, боевики расстреляли их из засады. Жителей аула, просивших разминировать мост, задержали, началось следствие. А они: ничего, мол, не знаем. Боевики у моста оказались случайно… Пришлось отпустить.

Но это лишь один случай, а ведь было и много других. Окунувшись в круговерть событий, размышляя над чем-то, анализируя, я все больше приходил к мысли, что жестокость и коварство, короче, все самое подлое на свете было присуще на этой войне обеим сторонам.

Я видел отрезанные головы русских солдат и растерзанные тела мирных станичников, которых чеченцы убили только за то, что они русские. Но я видел и то, как солдаты в порыве ярости избивают безоружных пленных боевиков. А бывали вещи и пострашнее. Однажды, когда я находился в командировке в Грозном, я был невольным свидетелем страшной казни. Поймав снайпершу-литовку, убившую не один десяток наших солдат, морпехи — так в армии называют морских пехотинцев — четвертовали ее, используя для этого тягу двух боевых машин пехоты… Страшное зрелище! По-хорошему, надо было бы запретить бойцам устраивать самосуд, но ни у кого из офицеров даже мысли не возникало это сделать. Гнев и звериная злоба затмили людям разум. Созналась, мол, курва, — а о чем тогда говорить?

Конечно, я по-человечески понимал ребят и даже пытался оправдать их действия. Ведь «капроновый чулок» — так мы называли женщин-снайперов — убивала их товарищей. Но мне было страшно оттого, что на моих глазах здоровые мужики буквально растерзали совершенно беспомощного в тот момент человека, притом женщину.

Эпизодов, подобных этим, было много на войне, но они быстро забывались — мы потихоньку привыкали к человеческим трагедиям. Когда каждый день происходит что-то ужасное, когда каждый день кого-то зверски убивают или калечат, невольно превращаешься в обыкновенного статиста, у которого из-за кровавой оскомины притупились все чувства.

О том, что творится на войне, мы не любили говорить. Война — это петля, о которой чем больше говоришь, тем сильнее она затягивается на твоей шее. И только когда мы после трудного дня садились за накрытый в нашей палатке каким-нибудь солдатиком из хозвзвода столик, когда мы выпивали по кружке водки, мы позволяли себе скупо говорить о войне.

— Эту войну заказали и теперь финансируют чеченские подпольные олигархи, — однажды после выпитого заявил начальник разведки Есаулов.

Он частый гость в нашем полевом жилище. Его палатка рядом, но у себя он не любит бывать — вместе с ним живет заместитель по воспитательной работе полка Сударев, а тот водку на дух не переносит. Вот Есаулов и торчит у соседей. Кстати, в отличие от нас, он пьет по-особому. Я, говорит, не еврей, но пью по-еврейски. Мне все равно, рюмку вы мне нальете или стакан — и от того, и от другого я буду пьян в сиську. Поэтому наливайте мне сразу кружку — хоть не так будет обидно, когда утром буду умирать с похмелья.

В тот день, кроме него, гостей в нашей палатке не было — только свои: Проклов, начфин Макаров, зам. по тылу Червоненко и я. Позже подошли полуглухой начальник артиллерии полка Прохоров и замкомполка Башкиров. Но они пришли к шапочному разбору, когда водка была уже выпита и на столе стояли пустые стаканы, а в двух неглубоких тарелках маячило полтора соленых огурца да два ломтика черствого хлеба. А ведь Башкиров был нечастым гостем в нашей палатке, а кроме того, он был нашим начальником. Что делать? Нельзя же было отпустить человека несолоно хлебавши. А вдруг затаит на нас обиду?

Когда вошел Башкиров, все встали.

— Сидите, братцы, сидите, — махнул он рукой и невольно зыркнул на стол. Там было бедно, и нам показалось, что Башкиров вздохнул. Подполковник не такой пройдоха, как мы, и, скорее всего, не знает, где люди берут на войне водку. А ведь иногда и мертвому хочется выпить. Наверное, и Башкирову взгрустнулось.

Проклов многозначительно посмотрел в мою сторону. Я отвернул физиономию — хватит, мол, на мне выезжать, нужно и честь знать. А он подкрадывается к моему уху и шепчет: «Майор, нужна водка… Слышишь? Нет водки — тащи из медпункта спирт». А я ему: «И не подумаю!» А он: «Эх, майор, майор… Разве можно товарищей в беде оставлять? А вот Савельев бы не стал жопиться…» Это он моего заместителя вспомнил. Этот сукин сын целый год спаивал казенным спиртом своих закадычных дружков. Я порывисто вздохнул и вышел из палатки. На улице было сыро и сумрачно. Где-то со стороны аула звучал протяжный голос муэдзина, призывавшего правоверных на вечернюю молитву. «…Аллах акбар!..» — доносилось в густой мгле, и в моем воображении предстал старик в чалме, который стоял на высоком минарете и, подняв к небу руки, возносил хвалу своему Аллаху.

В медпункт я, конечно же, не пошел — отправился к тому пройдохе-старшине, у которого я теперь был постоянным клиентом и покупал водку. Его фамилия была Лебзяк. Я как-то думал над тем, откуда произошла эта паскудная фамилия, и никак не мог вникнуть в корни. Только душа моя чувствовала, что корни эти гнилые и что предки старшины были такими же гнилыми, как и он сам. Быть может, думал я, он вовсе не такой уж плохой парень, а невзлюбил я его просто за то, что, покупая у этого мерзавца спиртное, я невольно становился соучастником его авантюры. Ведь что ни говори, а старшина наживался на нашей общей беде, а я старательно помогал ему это делать.

Слава богу, старшина был на месте. Он встретил меня дружелюбно, пропустил в палатку, которая служила каптеркой роты материального обеспечения, и задал лишь один-единственный вопрос: «Сколько?» «Две, — буркнул я себе под нос и тут же поправился: — Извиняюсь, три!» «Правильно, товарищ майор, с двумя гранатами на амбразуру не бросаются», — подмигнув мне, весело произнес он и полез под койку. В свете горевшей свечи я видел, как он ловко выуживает из ящика поллитровки, напряженно и усердно двигая своими округлыми и упитанными ляжками.

Он передал мне водку. Расплатившись с Лебзяком, я рассовал бутылки по карманам и поплелся сквозь строй палаток к своей опочивальне — там меня с нетерпением поджидали мои собутыльники. Над лагерем повисла тревожная тишина. Полк уже отужинал и готовился к отбою. В палатках негромко переговаривались солдаты; где-то негромко звучала гитара, кто-то пробовал петь. Между рядами палаток бродили вооруженные автоматами часовые, то и дело останавливаясь и прислушиваясь к шорохам или напряженно вглядываясь в темные силуэты гор, откуда в любой момент могли высыпать боевики. «Зеленку», а так мы здесь называли лесные массивы, мы боялись пуще всего на свете. Именно оттуда все ждали смерть. Врага не видно, а ты перед ним как на ладони.

 

IV

— Ну вот и майор! — радостно воскликнул Проклов, увидав в моих руках водку. — Товарищ подполковник, — это он Башкирову, — я думаю, Жигареву пора орден Сутулова давать. Ведь какой герой! Пошли его хоть днем, хоть ночью — обязательно найдет ее, родимую.

Проклов, конечно же, имел в виду водку. Башкиров усмехнулся.

— Вы что, майор, в самом деле такой веселый и находчивый? — бросил он в мою сторону.

Я посмотрел на него пристально, как смотрят на человека, который причинил тебе боль. Я впервые видел Башкирова так близко. Он невысок и узок в плечах, но в его желчном худом лице просматривается некая внутренняя сила, способная подчинять людей его воле.

— Не понял, товарищ подполковник, — нахмурил я брови. Я не люблю, когда со мной глупо шутят, тем более я не люблю, когда надо мной откровенно насмехаются, тем самым унижая меня.

Башкиров, видно, уловил металл в моем голосе.

— Да ладно вам, майор, — улыбнулся он. — Я ведь знаю этих подлецов. — Он бросает взгляд в сторону моих соседей. — Они и мертвого заставят с ними выпить. И ведь не отвяжешься!

С этими словами он с нескрываемой готовностью уселся на табурет, снял фуражку и бросил ее на стоявшую за его спиной кровать. Проклов быстренько занялся бутылками.

— Закуски вот только нет, — проговорил он недовольно.

— А это что тебе — не закуска, что ли? — указал на полтора огурца начфин Макаров.

— Ладно, сойдет, — согласно кивнул Проклов, ловко сдергивая с горлышек жестяные пробки.

Выпили. Башкирову, как старшему офицеру, Проклов налил двойную дозу — пусть, дескать, дойдет до общей кондиции. А глухому Прохорову, который вслед за Башкировым зашел в нашу палатку на огонек, Проклов лишь слегка плеснул на дно — обойдется-де. Вот коли бы со своей бутылкой пришел…

Потом мы еще выпили, и у нас снова появилось желание пофилософствовать о войне.

— Ты что-то там про чеченских олигархов начал говорить, — подбросил в печку дров Макаров, обращаясь к Есаулову. — Или уже забыл, о чем хотел сказать?

— И ничего я не забыл, — вроде как обиделся Есаулов. — Чеченские олигархи, как пить дать, и есть движущая сила войны.

— О, я как погляжу, вы не только сибариты, но и философы, — с иронией в голосе проговорил Башкиров.

Проклов вытаращил на него глаза.

— Сибариты? Это что, алкоголики, что ли? Я такого слова не знаю, — заметил он.

— Сибариты — это значит склонные к праздности люди, — перевел я Проклову трудное для него слово.

Проклов усмехнулся.

— Да какие мы, к черту, праздные люди, товарищ подполковник, — с укором посмотрел он на своего прямого начальника. — Мы — волки войны. А водка — это так, профилактическое мероприятие. Вечером смазал — утром поехал. Как тот двигатель внутреннего сгорания.

Проклов говорил истину, и офицеры крякнули удовлетворенно.

— Ну что, Паша, молчишь? Давай, говори про здешних олигархов, а мы послушаем, — снова тормошит Есаулова Макаров.

— А что о них говорить? Сволочи они все, — закуривая сигарету, отвечает начальник разведки.

Я усмехнулся.

— Сегодня вообще трудно найти хороших людей, — говорю.

Есаулов как-то странно посмотрел на меня.

— А себя ты к каким людям относишь? — спросил он меня.

— Наверное, тоже к плохим, — отвечаю ему. — Если бы я был хорошим, от меня бы не ушла жена.

— Блядь она, вот кто! Была бы доброй бабой — разве бы ушла? — резюмировал Проклов.

Я вспыхнул.

— Не смейте так говорить о человеке! — зарычал я. — Вы же не знаете ее…

— Ее, может, и не знаю, знаю других. А их сегодня навалом, — говорит Проклов. — Предают мужиков на каждом шагу. Особенно нашему брату, офицеру, достается. Мы ведь нищие, всю жизнь то в командировках, то на полигонах. Теперь вот война. А они там… — Он махнул куда-то рукой и замолчал. Похоже, у него вдруг испортилось настроение.

— Не надо так плохо о женщинах, — сказал Башкиров. — Не все же они… — Он хотел подобрать нужное слово, но не смог.

— Все! — рубит с плеча Проклов. — Я вот и своей сказал, когда расставались: узнаю, говорю, что блудишь, — задушу, как последнего врага народа. А она: да ты что, Степа, ты что! Подумай, что ты говоришь. У-у! Убил бы их всех.

В палатке возникла нечаянная пауза. Все, видимо, вспоминали своих жен и переваривали сказанное Прокловым. Возникшую тишину нарушил голос Башкирова.

— А это вы помните? — сказал он, обращаясь не то к Проклову, не то ко всем офицерам сразу. Он стал негромко декламировать стихи:

«Жди меня, и я вернусь. Только очень жди. Жди, когда наводят грусть Желтые дожди, Жди, когда снега метут. Жди, когда жара, Жди, когда других не ждут. Позабыв вчера…»

— Симонов, — усмехнулся Проклов.

— Он, — подтвердил Башкиров. — А помните, чем заканчивается? — И снова заговорил стихами:

«…Не понять не ждавшим им, Как среди огня Ожиданием своим Ты спасла меня. Как я выжил, будем знать Только мы с тобой, — Просто ты умела ждать. Как никто другой».

— Вот так-то, — многозначительно произнес Башкиров и поднял указательный палец вверх. — Надо верить в женщин. Если мы не будем им верить, стоит ли кровь свою проливать? За себя, что ли, воюем? За них, за них…

— За государство родное мы воюем, — изрек начфин Макаров.

— «За государство»! — с некоторой иронией повторил его слова Башкиров. — А что есть такое государство? Это наши женщины вместе с нашими детьми. Вот за них и воюем. Чтобы ни один сукин сын не мог сделать им больно. Ни один!

Проклов, учуяв важную минуту, тут же плеснул всем водки. Офицеры подняли кружки.

— За женщин! — тряхнув толстыми брылями, произнес тост зам. по тылу Червоненко и встал. За ним встали остальные офицеры.

— За женщин! За любимых!..

Выпили. Потом незаметно разговорились о войне.

— Все террористы считают себя бойцами за идею, — говорил начальник разведки Паша Есаулов, имея в виду чеченских боевиков, — а какая у них, к черту, идея?

— Ну как же! — возразил я. — Борются за независимость…

— А от кого, интересно, они хотят быть независимыми? — ершился разведчик. — От закона? Так не выйдет! Ни газават их, ни джихад не пройдут. Это все прикрытие для паскудных их делишек.

— Что, что ты сказал? — не дослышал полуглухой начальник артиллерии полка Прохоров.

— А то, что ничего у бандитов не выйдет! — горячился Есаулов.

В разговор включился Червоненко.

— Говорят, чеченцы смертников начали готовить в специальных лагерях, — сказал он. — Подойдет такой к тебе — ба-бах! — и кранты… Худо, братцы, худо. И когда это все кончится…

— Да вот когда мы их прижмем, когда уничтожим основную массу бандюг — тогда все и кончится, — с уверенностью в голосе изрек Проклов.

Макаров усмехается.

— Плохо ты, дорогой, историю знаешь, — проговорил он. — Если бы хорошо ее знал, не смешил бы нас так.

— А что тут смешного? — не понял Проклов. — Ты не хочешь верить, что мы их прижмем?

— А ты знаешь, сколько Россия уже с Чечней воюет? — вопросом на вопрос ответил Макаров.

— Не знаю, не считал, — недовольно буркнул Проклов.

— Вот то-то и оно, что не считал. А я тебе скажу: с начала девятнадцатого века мы с ними воюем. А чеченцы говорят и другое: дескать, война уже длится четыреста лет.

— Ну, если их слушать, так мы со времен Адама с ними враждуем, — съязвил Червоненко.

— Чего-чего? Я что-то не расслышал, что ты сказал? — повернул к зам. по тылу свои бесцветные глаза такой же бесцветный, выглядевший вечно растерянным и несчастным Прохоров.

— У, глухая тетеря, — проворчал Проклов. — Уж лучше бы и не спрашивал — все равно ничего не поймет.

— Он у нас самый счастливый человек, — сказал я. — Ведь люди говорят много недобрых слов, а недобрые слова — это отрицательная энергия, от которой почти все наши болезни. Прохоров же слышит только часть всего этого.

— Это вы как доктор нам заявляете? — улыбнувшись, спросил Башкиров.

Я пожал плечами.

— Очевидный факт.

— Хочу тоже быть глухим, — ерничает Макаров. — Тогда точно до ста лет доживу.

Проклов машет на него рукой, дескать, куда тебе, а потом обращается к Прохорову:

— Слышь, Петруха, а отчего ты такой глухой?

Прохоров расслышал вопрос, смутился. Ему на помощь приходит Макаров.

— А где ты видел артиллериста с хорошим слухом? — спрашивает он Проклова. — Ведь они возле пушек всю свою жизнь торчат, а те грохочут — не приведи господи. Помню, под Гудермесом стояли… Я впервые тогда на войну попал… Вечером артподготовка. Что тут началось! Грохот стоял такой, будто бы планета рушилась. Я потом долго глухарем ходил — не мог расслышать, что мне говорили.

Услыхав такое, Проклов усмехнулся.

— Ты и сейчас плохо понимаешь, что тебе говорят, — произнес он. — Сколько я уже прошу, чтобы аванс дал, а ты и ухом не ведешь.

— Нету денег, нет, — который уже раз повторяет Макаров. — Сам сижу без копья. А эти там, — он тычет большим пальцем вверх, — и не шевелятся.

Он, конечно же, имел в виду высокое начальство. Макаров всегда тычет большим пальцем вверх, когда его спрашивают о деньгах. Мол, обращайтесь туда, что вы меня атакуете?

— Однако пора сокращать должность начфина, — вздохнув, произнес Проклов. — А на хрена она нужна, коль он деньги нам не платит? Зачем лишний рот содержать?

— Должность старшего помощника начальника штаба тоже нужно сокращать, — ударом на удар отвечает маленький прыткий Макаров.

— Это почему еще? — не понимает Проклов.

— А что от тебя толку? Ты ведь, майор, все по строевой части, а на кой ляд твоя строевая на войне? — зубоскалит Макаров.

— Ну, капитан, ты даешь! — возмущенно произносит Проклов. — Да как же армия без строевой части? Ты подумал? Строевая часть — это основа основ! Я так говорю, товарищ подполковник?

Башкиров вместе с другими офицерами смолит одну сигарету за другой. Кажется, он не торопится уходить — здесь тепло и уютно.

— Штатное расписание полка не нами придумано, не нам его и менять, — решил отделаться он ничего не значащей фразой.

— Так-то так, — соглашается Макаров. — Только я думаю, что можно было бы и ужать офицерский штат — больно много едоков.

Я понимал его: это была точка зрения финансиста. А финансисты, как известно, жмоты.

— Если бы мне пришлось утверждать наше штатное расписание, я бы многих поувольнял, — продолжает развивать свою мысль Макаров. Он понимал свою значимость и никого не боялся. Даже полкового «молчи-молчи» — так мы называли начальника контрразведки.

— Например? — ухмыляется Проклов.

— Ну, с твоей должностью все понятно, — говорит Макаров. — Ее нужно первой сокращать. Кроме тебя я бы сократил еще начпрода — все равно одной «шрапнелью» питаемся, а ее и без него завезут. Кто еще? Ну, начвеща можно сократить, начальников инженерной службы, автослужбы… Зам. по тылу…

— Ну-ну, мели, Емеля! — когда Макаров задел и его, возмущенно вымолвил Червоненко. — Может, ты и должность замкомполка хочешь сократить?

Червоненко думал, что Макаров споткнется на этом, но он изрек невозмутимо:

— И эту должность сократил бы. Зачем столько замов? Замкомполка, замначштаба, зам. по воспитательной работе…

Все поглядели на Башкирова, думали, он начнет отстаивать свое место под солнцем, но он только улыбнулся и ничего не сказал. А Макаров вдруг меняет свое решение. Нет, говорит, эту должность я бы оставил — о начальстве, как о покойнике: или хорошо, или ничего. И вообще, разве нам не нужен человек, который отвечает за такое важное дело, как боевая подготовка полка?

— Ну а как ты насчет начмеда? — спросил Проклов.

— А вот начмед не нужен, — заявил Макаров.

— А если вдруг тебя в задницу ранят — куда побежишь? — усмехнувшись, спросил Червоненко.

— Куда? Да в полковой медпункт…

Проклов криво улыбнулся.

— Ну да, там же ведь Савельев — он тебе спирта нальет, — сказал он.

— А что — и нальет! — соглашается Макаров. — Вот ежели бы и начмед нас не обижал, да разве б я имел что-нибудь против его должности? Так что подумай над своей судьбой, Жигарев, — бросил он с ехидцей в мою сторону.

Все рассмеялись.

 

V

Ночью я долго не мог заснуть. Обычно после выпитого засыпал мгновенно, а тут никак. Где-то ходили часовые, изредка слышался их вкрадчивый говор. Приходила смена, менялись часовые, а меня по-прежнему не брал сон. На душе было тревожно и скверно. Подобное ощущение я испытал, когда тяжело заболела мама. Я боялся, что она умрет. Вскоре она действительно умерла. С тех пор прошло четыре года. И вот снова это ощущение приближающейся беды…

Чтобы заставить себя уснуть, я начал считать до ста. Не помогло. Тогда я попытался думать о чем-то отвлеченном. Когда думаешь об отвлеченном, ты освобождаешь себя от реальностей и расслабляешься. А так легче погрузиться в сон. Это у меня с детства. Перед тем как заснуть, я воображал себя воином, сражающимся с полчищами всякой нечисти, или футболистом, который, спасая команду, смело рвется к чужим воротам и забивает один мяч за другим. В эти игры я играю по ночам всю жизнь, они помогают во время бессонницы лучше любого лекарства. Но на этот раз не помогло.

Где-то рядом спали на своих железных койках мои соседи. Проклов храпел, как старый медведь, Макаров почмокивал губами, а зам. по тылу Червоненко то и дело портил воздух. Им хорошо, думал я, они дрыхнут без задних ног. Поэтому завтра встанут свежими, как молоденькие опята. А что будет со мной? Да я ведь и десяти минут не смогу высидеть на оперативном совещании — усну прямо на глазах у командира полка.

В голове мелькнула мысль: а что, если я притворюсь завтра больным и не выйду из палатки? Это другим, коли они попытаются симулировать болезнь, не сойдет с рук — медицина-то под боком, а я сам врач, меня проконтролировать некому. Савельев не в счет — он мой подчиненный. Конечно, в его лице я приобрел настоящего врага, лишив его удовольствия таскать из медпункта спирт и угощать им своих дружков, — кто ж такое простит? Тем не менее он меня не выдаст, и в этом я был абсолютно уверен. У него была морда порядочного человека.

В голову полезли недобрые мысли. Мне вспомнилась умирающая мама, вспомнилась собиравшая свои шмотки и уходившая от меня жена, вспомнился ад одиночества, которое я ощутил, оставшись один. Темнота обостряла чувства, на душе было тяжело. Я продолжал вздыхать, ворочаться, а иногда мне казалось, что из моей груди вырывался глухой стон.

— Что с тобой, майор? — нечаянно проснувшись и услышав мои страдания, спросил меня Макаров.

— Да вот что-то не спится, — ответил я ему.

— А почто стонешь? — не унимался он.

— Я?.. Да не может этого быть…

— Ну, как не может, если я слышал.

Мы помолчали.

— Послушай, от тебя в самом деле ушла жена? — неожиданно спросил меня Макаров. Видимо, хмель выбил из его башки не всю память, и некоторые фрагменты вчерашнего застолья у него в ней застряли. А я, кажется, что-то там ляпнул по пьяному делу про свою бывшую. Вроде того что сам виноват в том, что она меня оставила.

— Ушла, — ответил я.

— Ты что, такой хреновый муж? Я спрашиваю, почему она ушла? — допытывался Макаров.

— От хреновых мужей жены не уходят — мужья их сами бросают, — сказал я. — Впрочем, это я так, в шутку. На самом деле я, видно, и впрямь был никудышным мужем, коль не смог ее удержать…

— И немудрено. Женщины ведь идеалистки, они думают, что достойны большего — вот и зыркают по сторонам, вот и ищут все чего-то. А что ищут — и сами не знают. А я так думаю: дал Бог тебе мужа — держись за него.

— А у тебя со своей все в порядке? — поинтересовался я.

— Не знаю, — отвечает начфин. — Вроде бы неплохо жили. Она даже плакала, когда я уезжал на войну.

Он вдруг переключается на другую тему.

— Послушай, майор, как ты относишься к этой войне? — заговорщицки спрашивает он. — По мне так это какая-то авантюра.

Я не знал, что ответить. Нет, я не боялся высказаться — не то время, чтобы бояться. Просто я на самом деле не знал, что сказать. На войну эту я пошел добровольно, потому что считал, что здесь решается судьба России. Ведь если, думал я, сепаратисты одолеют нас, страна начнет разваливаться на глазах. Дурной пример, как говорится, заразителен. И все же, чем дольше я находился на войне, тем больше понимал, что мы что-то делаем не так. Мне вообще эта война стала казаться странной, какой-то искусственной, что ли. Я считал, что настоящими войнами бывают войны позиционные, которые ведутся на протяженных и стабильных фронтах, с глубоко эшелонированной обороной. Говоря попросту, здесь — мы, там — враг. А тут происходило нечто непонятное: противник находился повсюду — и впереди тебя, и позади, и справа, и слева. Получалось, мы были в его кольце. А все потому, что мы, как мне казалось, воевали не с настоящим врагом, а с частью своего народа, которая по каким-то причинам взялась за оружие. Вот поэтому я был сдержан в оценках, поэтому старался на людях не высказывать своего мнения. Более того, я постоянно испытывал неприязнь к тем, кто называл чеченцев заклятыми врагами России и винил во всех грехах только их. Но ведь нужно было знать историю наших взаимоотношений, чтобы судить о сегодняшнем дне. А история интересная — ведь некогда мы плечом к плечу с чеченцами сражались против общих врагов, а развело нас в стороны то, что мы не смогли сохранить нашу дружбу. Причина банальная — дурь человеческая. Началось с мелочей: кто-то кому-то не то сказал, кто-то не так что-то сделал. Стали ссориться. В конце концов отношения зашли в тупик. И вместо того, чтобы их наладить, царское правительство начало покорять горцев. Огнем и мечом прошлась Россия по кавказским кручам. И завоевала-таки Чечню. А разве можно насильно стать милым? Долго тлели угли в этих горах, пока не налетел ветер и не раздул их.

— Ну, что молчишь? Я же вижу, что ты тяготишься всем этим… — не унимался Макаров.

— Мне все равно, — солгал я. — После развода с женой меня уже ничто не интересует.

— Ну ты даешь! — возмущенно проговорил Макаров. — Его, видите ли, ничто не интересует… Так нельзя жить.

— Можно, — сказал я.

— Нет, нельзя!..

— Человек живет только тогда, когда ему есть ради чего жить. У меня же никого на свете нет, — сдержав вздох, произнес я.

Макаров сочувственно цокнул языком.

— Знаешь, война портит людей, — неожиданно говорит он. — Я армию люблю, но войну ненавижу. Потому что она превращает меня в идиота, и я это чувствую.

— Да, война — гнилое дело, — соглашаюсь я. — Тем более такая, как эта. Нет, надо прекращать стрелять и начинать переговоры.

— А с кем их вести, ты подумал? Ты видел среди чеченцев хотя бы одного здравомыслящего человека? Сплошь бородатые бандиты. Дай-ка вспомнить, как они себя величают… — проговорил Макаров.

— Ваххабиты, — подсказал я ему.

— Вот-вот, именно… Какую только нечисть к нам не принесло в последние годы. Раньше жили под партией и в ус не дули. И никаких тебе националистов, террористов и других смутьянов. Но стоило вожжи ослабить, как понеслось. Нет, нельзя России без диктатора, нельзя без твердой власти, — решительно заявляет Макаров.

Я усмехнулся.

— Что, по партсобраниям соскучился?

— Да не по партсобраниям, а по тому порядку, где все стояло по местам и жизнь была сносной, — отвечает Макаров.

— Скажи, капитан, а что тебя угораздило военным финансистом стать? — неожиданно спросил я. — Кстати, где учился-то?

— У меня отец был бухгалтером. Так что, считай, финансы — это наша семейная профессия. А учился я в Ярославле, в военно-финансовом институте.

— Надо же, и училище специальное для вашего брата имеется, — удивился я. — А я думал, что все армейские начфины — это бывшие гражданские бухгалтера. Скажи, а девки в Ярославле над вами не смеялись? Дескать, все военные как военные, а эти — ни богу свечка ни черту кочерга.

— Всякое бывало, — признается Макаров. — Как нас только в городе не дразнили — и «дебетом с кредитом», и «рупь пишем — два в уме»… Ничего, терпели. Ради такой военной специальности и не такое стерпишь.

— Что, нравится служба? — спрашиваю я.

— Я сознаю свою чрезвычайную пользу воинской общественности, — философски и в то же время не без улыбки произнес Макаров. И вдруг: — Ну а ты, майор, ты-то как в армию попал? Академию, поди, медицинскую окончил?

— Нет, — говорю, — пришел с гражданки, после института.

— И как тебе армия? Нравится? — интересуется начфин.

— Раньше нравилось, когда с женой жил, теперь не знаю. Впрочем, не все ли равно — все мы сегодня по уши в дерьме.

Макаров вздохнул.

— Про дерьмо это ты правильно сказал, — пробурчал он и громко зевнул. — И, наверное, не скоро мы из него вылезем. Быстрее бы эта проклятая война кончалась. Домой хочется. Там меня жена ждет, дети. У меня ведь их двое, слышь? Мальчик и девочка.

Он еще долго говорил о чем-то, но я, убаюканный его речью, уже потихоньку погружался в сон. Мне снилось море. Оно было теплым и спокойным. Мы лежали с Лидусей на песке, а рядом играла с воздушным шариком наша маленькая Ирка. Настроение было приподнятое. Мы о чем-то весело болтали с Лидусей, и я гладил ее рыжую головку. Волосы ее были мягкими, словно пух. Мне невольно захотелось закричать от счастья, но меня опередил какой-то грохот. «Тревога!» — услышал я сквозь сон.

 

VI

Это был настоящий ад. В самом центре лагеря с грохотом рвались мины, а с той стороны, где был лес, слышался беспрерывный треск автоматных очередей. Трассирующие пули гуляли над головами, прочерчивая в темном предутреннем небе смертельные параболы.

— Первая рота, за мной!..

— Четвертая рота, к бою!..

— Без паники! Без паники, мужики!..

Это ожили мотострелковые батальоны. Техника и орудия в такой ситуации — дело дохлое. Начнешь палить, не ровен час в своих в темноте попадешь. Этих проклятых боевиков, которым никак не спится по ночам, могла сдержать только пехота. Главное, продержаться до утра, а там артиллерия на помощь придет. Пара-тройка залпов в сторону «зеленки» — и, как говорится, ауфвидерзеен.

Когда прозвучали первые взрывы, я, на ходу натягивая брюки, выскочил из палатки. В этот момент где-то совсем рядом разорвалась мина, и я от неожиданности упал на землю. Я слышал, как в темноте метались люди. Кто-то наступил мне на спину и тут же рухнул рядом со мной. Раздался отборный мат. А тут снова взрыв, и еще один, и еще… Яркие сполохи то и дело разрывали предутреннюю мглу, и следом тугие горячие волны ударяли мне в лицо. Все это показалось мне настолько нелепым, что я поначалу даже растерялся. Что делать? Куда бежать? Не успел я встать с земли, как кто-то толкнул меня в спину. «Не стоять, мать вашу, занять оборону!» — услышал я чей-то надрывный голос. Я бросился следом за тем, кто меня толкнул, но тут же потерял ориентиры. Меня снова толкнули, и я снова побежал. А мины, казалось, рвались уже совсем рядом. Крики, ругань, стоны раненых… Мне надо было срочно заняться каким-то делом. Но я никак не мог сообразить, куда бежать и что делать. Ад стоял кромешный.

Неожиданно мне показалось, что я слышу голос капитана Савельева.

— Савельев! — заорал я, стараясь перекричать весь этот рушившийся мир. — Савельев!

— Я, товарищ майор! — вынырнув откуда-то из темноты, прокричал мне в самое ухо начальник полкового медпункта.

Я обрадовался.

— Капитан, где твои люди? — торопливо спросил я его. В этот момент совсем рядом взорвалась мина и одну из палаток охватило пламя. Костерище был будь здоров! Тьма расступилась, и мы увидели мечущихся среди палаток людей. А потом, словно порох, вспыхнула еще одна палатка, затем другая, третья… Вокруг стало светло, как днем.

Капитан тоже был в одних брюках. В руках он держал пистолет.

— Товарищ майор, я сейчас попробую найти кого-нибудь из санинструкторов и санитаров, — сказал он. — Разрешите идти?

— Действуй, Савельев, действуй, — согласно кивнул я ему. — Нужно эвакуировать раненых…

— Понял, товарищ майор! — крикнул капитан и убежал.

Мне тоже нужно было что-то делать. Я собрался было сдвинуться с места, но тут же понял, что не знаю, куда бежать. А вокруг меня продолжали рваться мины. Вот так всегда, лихорадочно подумал я: на полковых учениях вроде все у всех получается, каждый знает, куда ему в случае чего бежать, чем заниматься. Но как только начинается настоящий бой — куда все девается? Особенно если враг застал тебя врасплох. Лупят, гады, почем зря, а ты даже не знаешь, в какой стороне твой «полкан».

Вспомнив о командире, я решил, что и он сейчас мечется где-то и не знает, что делать. И это при том, что полк оснащен по последнему слову техники: и артиллерия, и ракеты, и танки, и еще бог весть что. Но «чехи», сволочи, знают, когда нападать. Все абреки испокон веков действуют таким макаром.

А боевики тем временем совсем остервенели — они били по нам так, будто хотели стереть с лица земли. Собрались с силами и обрушились снежной лавиной. Но где же была разведка? Ну, держись, главный разведчик Паша Есаулов! «Полкан» тебе этого до конца дней своих не простит. Конечно, если и он, и ты сегодня останетесь живыми…

Куда бежал, сколько — не помню. Помню только, что бежать приходилось мимо кострищ, в которые превратились бывшие солдатские палатки, спотыкаясь о чьи-то трупы и натыкаясь на метавшихся в панике людей.

— Первая рота, слушай мою команду!.. За мной!..

— Артдивизионщики! К орудиям!..

— Санитары! Где санитары? Помогите раненым!..

И снова взрывы, взрывы, взрывы… Падали, сраженные осколками и пулями, люди. Все вокруг горело и рушилось, и казалось, нет этому конца.

Неподалеку от меня упал солдатик, и я бросился к нему. Без гимнастерки, без брюк, стриженый и жалкий, он лежал на земле и, корчась от боли, старался руками удержать кишки, которые лезли у него из разорванного живота. Мне бы следовало сделать ему обезболивающий укол, но у меня не было с собой аптечки. Я присел возле мальчишки, попробовал осмотреть его рану. Тот продолжал корчиться и стонать, истекая кровью. Я разорвал свою нательную рубаху и попытался перевязать рану. Мальчишка дрыгался и не давал мне работать.

— Убери руки, — сказал я ему. Но он не убирал.

— Прошу вас… скажите… я буду жить? — с трудом выдавил он из себя и с надеждой и страхом поглядел на меня. Мне показалось, что глаза его лихорадочно горели, но то был отблеск бушевавшего вокруг нас пламени.

— Будешь, солдат, дай только перевяжу, — сказал я ему. Он с трудом оторвал руки от живота.

Через минуту, весь измазанный солдатской кровью, я тащил пацана на себе подальше от всех этих взрывов и пожарищ. Меня догнали два бойца.

— Вы, товарищ майор? — узнали они меня. Это были санинструктор и санитар одного из батальонных медпунктов.

— Помогите, — сказал я и стал медленно опускать раненого на землю.

Парни тут же занялись солдатиком. Они сделали ему укол, перевязали рану, а потом, подхватив его под задницу, потащили куда-то за последние ряды палаток — там было тише и там уже разворачивался полковой лазарет.

Полковые медики — привилегированное сословие. В мирное время у нас мало забот. Чесотка, простуды, вывихи, растяжения — вот и все, чем мы занимаемся. Из операций — только прокол гнойников да наложение скоб на разбитые лбы. В военное время все обстоит иначе: мы принимаем раненых. Но врачей в полку, как правило, раз-два и обчелся. Поэтому полковым врачам на помощь приходят коллеги из госпиталей или из медико-санитарных батальонов.

Ближайший такой медсанбат находился в сорока километрах от нашего полка. До этого нам еще ни разу не приходилось просить оттуда помощи, но нынче, подумал я, если нас всех не убьют, все-таки сделать это придется. Раненых тьма, и одним нам не справиться. «Чехи» сделали свое черное дело, теперь они долго будут благодарить своего Аллаха за то, что дал им возможность попить нашей кровушки.

Стрельба, грохот взрывов, крики, стоны не прекращались до самого рассвета. Когда рассвело, командиры сориентировались в обстановке, и тогда начался настоящий бой. Чеченцев, как никогда, было много. Видимо, они хорошо подготовились к операции, и полк с трудом справлялся с их натиском. В ход шло все, начиная от 122-миллиметровых гаубиц и кончая автоматическими гранатометами «АГС-17». Даже музыканты из полкового оркестра нашли себе дело. Одни из них помогали артиллеристам подтаскивать снаряды к орудиям, другие были заняты эвакуацией раненых, третьим нашлось место в рядах мотострелков. По огневой мощи мы теперь превосходили противника, но тот и не думал отступать. Создавалось впечатление, что у чеченцев на этот раз были очень серьезные намерения. Они поливали лагерь свинцом, они ходили в рукопашные атаки, они пытались зайти с флангов, с тыла, сражались яростно и дико. Наши бойцы, оправившись после первых неудач, теперь с той же яростью мстили чеченцам за убитых товарищей. Они бросались на врага, били его штыком и прикладом, при этом рев стоял такой, что будто бы это вовсе не люди были, а какие-то дикие звери, загнанные в смертельную безысходность.

В одной из стычек невольно пришлось участвовать и мне. Полдюжины бородатых чеченцев с зелеными повязками на голове — мусульманским символом «борцов за веру» — вихрем ворвались в наш лазарет под открытым небом и попытались перерезать своими длинными и страшными, как сами эти бородачи, ножами нам глотки. Нас было, если не считать раненых, не меньше, чем чеченцев, но внезапное их появление сыграло свою роль: на наших глазах были зверски убиты два санитара. Это заставило остальных действовать. Первым пришел в себя дюжий Савельев. Он ловко сгреб одного бородача, и у того затрещали шейные позвонки. Тут же в «воинов Аллаха» пальнул из автомата санинструктор Караваев. Двое из них упали. В этот момент с криком «Аллах акбар!» на меня бросился невысокий, но юркий бородатый человек, голову которого плотно облегала кожаная шапочка, по форме напоминавшая среднеазиатские тюбетейки. Шапочки эти были очень популярны у наших солдат — они были как бы отличительными знаками тех, кто прошел войну.

Каким образом мне удалось увернуться от чеченского ножа, я и сегодня не понимаю. Бросок бородача в мою сторону был таким стремительным, что просто чудо, как я остался жив. Видимо, сказалась моя спортивная подготовка — в свое время я был неплохим боксером и даже занимал призовые места на соревнованиях. Но в последние годы я отошел от спорта и ограничивался обыкновенной зарядкой да модным у людей среднего и пожилого возраста джоггингом — бегом трусцой. Тем не менее я держал себя в форме, был достаточно ловок и силен. Не обладай всем этим, я бы обязательно стал одной из жертв безумного чеченского джихада.

Увернувшись от удара, я тут же схватил чей-то автомат, лежавший возле санитарных носилок, и с размаху ударил прикладом по голове нападавшего. Чеченец удержался на ногах, тогда я ударил еще раз, а потом еще. Юркий бородач в шапочке рухнул на землю, зарывшись носом в поникшую осеннюю траву.

Увлекшись борьбой, я не заметил, как ко мне подскочил еще один «воин Аллаха». Этот бы обязательно всадил свой длинный нож мне в спину, но в тот момент, когда он уже хотел нанести мне удар, Савельев сразил его очередью из автомата. Шестой моджахед, юркнув под руку капитана, бросился наутек. Савельев дал очередь, но в чеченца не попал. Савельев снова выстрелил — и снова промах. Чеченец понял, что в него стреляют, и начал петлять по лугу, словно заяц. Он был ловок и шустр, и это давало ему шанс остаться живым. Высокая пожневая трава мешала ему. Он падал, снова вставал и бежал, бросаясь то в одну сторону, то в другую. Савельева не на шутку разозлило такое положение вещей. Он решил во что бы то ни стало сразить чеченца. Но это ему по-прежнему не удавалось. Тогда он побежал следом за моджахедом. Он бежал и стрелял, стрелял, стрелял. В эту минуту он был похож на азартного охотника, который, чтобы не подмочить свою охотничью репутацию, изо всех сил старался добыть трофей. Наконец одна из пуль достала чеченца. Он будто бы обо что-то споткнулся и упал. Но тут же поднялся. И в этот момент очередь прошила его спину.

Когда Савельев вернулся, я поблагодарил его. Капитан пожал плечами.

— Да что там, — сказал он. — Вы бы и без меня справились…

Мы снова стали заниматься ранеными, которые продолжали и продолжали поступать в наш полевой лазарет. Вместе с нами работал весь медперсонал полкового медпункта, позже к нам присоединились санинструкторы и санитары из батальонов. Одни носили раненых, другие перевязывали их, мы же с Савельевым, орудуя инструментами, выполняли роль хирургов, извлекая из тел раненых осколки и пули. Пахло кровью и смертью.

 

VII

А потом в небе появились боевые «вертушки». Это означало, что о нашей заварухе узнали в штабе дивизии и решили помочь. Вертолеты стали яростно терзать ракетами склоны гор, где засели моджахеды. По ним били гаубицы полкового артдивизиона, танки, самоходки. От грохота у нас едва не лопались ушные перепонки. Земля гудела и сотрясалась. Скорее бы все кончилось, скорее бы! — шептали мои губы. Но бой продолжался. Мятежники и не думали отступать. В такие минуты нам казалось, что они обкурились анашой. На нас они уже не бросались, засели на зеленых склонах и поливали нас оттуда свинцом. Ну когда же их выкурят оттуда? — думал я, с надеждой поглядывая в сторону гор.

Мы все в крови. Измазались ею и теперь похожи на киношных вампиров. А раненые все прибывали. Теперь санитары доставляли их уже не на себе и даже не на носилках — когда рассвело, отыскались транспортеры переднего края, которые мы здесь называли попросту ТПК и которыми были оснащены батальонные медпункты, и теперь работа идет шустрее. Легкораненых тут же перевязывают, предварительно обработав раны йодом, тем же, у кого раны более серьезные, мы с Савельевым делаем операции. Бойцы притащили откуда-то доски и соорудили два операционных стола. На них мы с капитаном и пашем.

Савельев — выпускник медакадемии, он мог бы стать неплохим хирургом, но у него абсолютно нет практики. Хотя за работу берется смело, будто бы он академик Амосов. Правда, при этом кромсает мужиков будь здоров. Где нужно сделать разрез в два сантиметра, у него получается целых двадцать — будто бы он хочет с головой окунуться в рану. Такие разрезы обычно делают молодые хирурги. Чтобы вырезать аппендикс, они готовы развалить полживота. Не случайно наставники таких вот зеленых айболитов постоянно носят с собой ученические линейки, чтобы при случае проверить, какой длины их подопечные сделают разрез.

В отличие от Савельева мне долгое время пришлось работать в военных госпиталях. Что только не приходилось делать! Я уж не говорю о банальных операциях по удалению аппендиксов — мне приходилось оперативно лечить язвенную болезнь, вскрывать грудную клетку, сшивать разорванную печень, удалять камни из почек… Были на моей памяти и раненые — неосторожное обращение с оружием, неумелое пользование гранатой… Было что-то еще, но упомнить всего невозможно. Работа военного хирурга — беспрерывный поток ушастиков и головастиков мужского рода, которые попали в беду и которых нужно сохранить для их матерей и будущих жен.

Кстати, о женщинах… Мне не раз приходилось принимать и роды. Сколько их было, этих рожениц — вспомнить не могу, но я знаю, что только моим именем было названо пять или шесть пацанов. Благодарные у нас люди, так и норовят увековечить имя своего благодетеля.

— Товарищ майор, мы тут начфина привезли… Он тяжело ранен…

Занятый работой, я вначале не обратил внимания на эти слова, сказанные мне кем-то из санитаров. В голове гудело, перепонки продолжали трещать от непрекращающихся взрывов. И лишь когда я услышал голос Макарова, я встрепенулся.

— Жигарев!.. Ну что же ты, ей-богу? Я ведь помираю…

Я подошел к транспортеру. Это был небольшой плавающий автомобильчик, выполненный на базе известного «луазика». Впервые эти «труповозки», а так их прозвали в армии, были применены в Афганистане, где наши войска сражались с тамошними моджахедами. В автомобильчике, похожем на тележку в продуктовом магазине, находился Макаров. Он сидел на носилках и держался за бок. Как и многие здесь, он походил на служивого, который вышел по команде «подъем» на зарядку: на нем кроме брюк со спущенными подтяжками была только белая футболка. Та была вся в крови; кровью была пропитана и верхняя часть брюк, и Макаров со своим круглым животиком походил на роженицу, у которой отходили воды.

— Что случилось? — спросил я капитана.

Он поднял руку от раны, и я увидел в его боку какой-то предмет.

— Жигарев, что у меня там такое? — дрожащим голосом спросил он меня. — Ты скажи мне, что там такое?

Я и сам не понимал, что у него там в боку.

— Ну, что молчишь? — снова обращается он ко мне.

— А что говорить? — пожал я плечами.

— Как что! — возмущенно воскликнул Макаров. Голос его был слабым — видно, он потерял много крови. — Ты же врач! Ты обязан…

Он захлебнулся в собственном бессилии. Не зная, как его успокоить, я решил отделаться шуткой.

— А не ты ли на днях говорил, что мою должность нужно вычеркнуть из штатного расписания полка? — улыбнувшись, произнес я.

— Я и сейчас это могу сказать, — заявил Макаров. — Ну, что ты стоишь? Действуй! Вытаскивай из меня эту хреновину.

Я распорядился, чтобы Макарова положили на импровизированный операционный стол и сняли с него футболку. С гор дул колючий ветерок, и люди не чувствовали холода только потому, что были заняты делом.

— Холодно? — спросил я Макарова.

— Да нет, ничего, — ответил он слабым голосом.

— Так уж и ничего! — сказал я. — Тогда отчего так дрожишь?

Я попросил санитаров, чтобы те повернули начфина на бок и укрыли его чем-нибудь теплым. Теперь он лежал на белой простыне, а поверх него была накинута солдатская шинель.

Подошел Савельев.

— Что там у него? — спросил.

— Сам понять не могу. Что-то торчит в боку, а что — хрен его поймет.

Савельев наклонился и стал внимательно разглядывать предмет, торчащий из правого бока Макарова.

— Так это же граната, товарищ майор! Самая настоящая граната, — заявил Савельев.

— Какая еще граната! — не понял я. — При чем здесь граната?..

— Так ведь гранаты бывают разные, — поняв причину моего недоумения, сказал капитан. — Есть гранаты ручные, а эта выпущена из подствольника.

Я кивнул головой. Дескать, понимаю. С подствольными гранатами калибра сорок миллиметров я был немного знаком. Однажды во время полковых стрельб мне даже позволили сделать залп из подствольника по движущейся мишени. Я тогда промазал, но заставь меня сейчас повторить тот выстрел, я бы без труда смог это сделать. Разве сложно загнать в подствольник небольшой снарядик, похожий на обыкновенный патрон, взвести, как в охотничьем ружье, курок, а потом нажать на спусковой крючок? Но одно дело выстрелить, другое — извлечь из тела бедолаги Макарова снаряд.

— Приведите кого-нибудь из саперов, — распорядился я, и кто-то из санинструкторов тут же кинулся выполнять мой приказ. Вскоре в наш импровизированный полевой лазарет прибыл начальник инженерно-саперной роты старший лейтенант Барсуков. Он не был мне знаком, но с Савельевым они были на «ты».

— Володя, посмотри-ка, что там у капитана в боку торчит? Нам кажется, что это граната из подствольника, — сказал он.

Барсуков попросил всех отойти подальше.

— И ты, Ваня, отойди, — сказал он Савельеву.

Мы отошли. Барсуков рассматривал предмет недолго.

— Да, это граната, — заявил он. При этих словах, как мне показалось, Макаров даже икнул от страха.

Барсуков отошел от стола и направился в нашу сторону.

— Точно граната? — переспросил старлея Савельев.

— И вопросов нет, — заявил Барсуков.

— А почему же она не взорвалась? — удивился я.

Барсуков немного помедлил, а потом спросил:

— Вы знаете, как устроена граната? — Не дожидаясь нашего ответа, он стал объяснять: — При выстреле пороховой заряд выбрасывает гранату из подствольника. При попадании в цель или просто при ударе срабатывает взрыватель, после чего происходит взрыв. Граната разлетается на осколки. А в данном случае взрыватель не сработал.

— Значит, граната может рвануть в любую минуту? — спросил я Барсукова.

— Так точно, — вздохнув, ответил он.

Я тут же подумал о незавидной участи начфина. Как же нам его все-таки спасти? — спросил я себя. Впрочем, а есть ли вообще возможность его спасти? Барсуков будто бы услышал меня.

— Спасти раненого можно, — сказал он. — Но операция будет проходить с большим риском для жизни…

— Чьей жизни, Володя? — спросил Савельев.

— А разве непонятно? — усмехнувшись, произнес Барсуков. — Возле гранаты будут находиться двое — раненый и врач.

Мы помолчали.

— Товарищ майор, разрешите начать операцию? — неожиданно спрашивает меня Савельев. — Макаров — мой приятель, и я должен помочь ему.

Я покачал головой.

— Саша, — сказал я ему совсем не начальственным тоном. — Ты спутал два стола: вы выпивали с Макаровым за обеденным, а здесь операционный. Разница, как ты сам понимаешь, большая. Так что позволь мне самому решать, что делать с твоим дружком.

Савельев было заартачился, но я его осадил.

— Что, хочешь в одиночку пить казенный спирт? — спросил я его с легкой иронией в голосе. — Нет? Ну коль нет, не мешай мне сделать свое дело. Старлей, — это я Барсукову, — тебя можно взять в качестве консультанта? Или слабо?

Барсуков вроде бы даже обиделся, услышав эти слова.

— По инструкции я вообще могу вам запретить подходить к гранате… — заявил он.

— Меня не граната интересует, а раненый, — отрезал я.

— Раненый — это у вас, а у меня — граната, — сказал Барсуков. — А граната находится в боку начфина.

— И что же мы будем делать? Ждать, пока граната разорвется? Да ведь прежде, чем это случится, Макаров может от переохлаждения помереть. Вы слышите, как его колотит? — с издевкой спросил я.

Барсуков принял мои слова на веру и повернул ухо в сторону начфина — прислушался.

— Даже не знаю, что сказать, товарищ майор, — пожав плечами, проговорил Барсуков. — Наверное, мне следует разыскать своего непосредственного начальника…

— Это ты, Володя, про начальника инженерной службы говоришь, про майора Семушкина? Да жив ли он? И вообще, пока ты его ищешь, Макаров даст дуба, — с тревогой в голосе заявляет Савельев.

Неожиданно возле полевого лазарета появляется командир полка полковник Дегтярев со свитой. Рядом с ним — заместитель по воспитательной работе Сударев, чуть позади — начальник штаба полка Высотин и замкомполка Башкиров.

— Что тут происходит? — спрашивает «полкан». Он, в отличие от многих из нас, одет по форме. Видимо, каким-то образом сумел привести себя в порядок. Мне стало стыдно за свой вид, ведь я, а вместе со мной и Савельев, и другие мои подчиненные похожи сейчас на мясников с городского рынка. В нижнем белье, на лицах кровь, руки в крови, кровью испачкана вся наша скудная одежда.

— Выполняем свои прямые обязанности! — спокойно отвечаю «полкану».

Тот одобрительно кивает головой.

— Раненых много, майор? — спрашивает он меня.

— Достаточно, — отвечаю.

— Потери? — в свою очередь, спрашивает полковник. — Впрочем, это не по вашей части.

Он обводит тяжелым взглядом людей, видит лежащих на расстеленных прямо под открытым небом плащ-палатках раненых, бросает взгляд на операционный стол, где лежит с гранатой в боку Макаров.

— Что это с ним? — узнав начфина, спрашивает «полкан».

— Ранен он… — говорю. И тут же уточняю: — Гранатой из подствольника.

У полковника от удивления лезут вверх брови.

— Не разорвалась, что ли? — спрашивает. — Я что-то похожего не припомню. Тебе повезло, начфин. Твою гранату бракоделы собирали, — пошутил он, обращаясь к Макарову, и тут же мне: — Что думаете делать?

— Да вот решаем с сапером, — киваю я на Барсукова. — Он говорит, что по инструкции он может запретить нам оперировать.

Полковник растерян.

— А что, есть такая инструкция? — спрашивает. — Впрочем, если жить по одним инструкциям, можно жизнь в стране остановить. Решайте сами, — бросил он мне. — Конечно, дело это опасное. Живым останешься, майор, к ордену представлю, погибнешь, как героя похороним.

С этими словами он повернулся и в сопровождении свиты удалился. Видимо, картина боя менялась, противник потихоньку сдавал позиции, и у начальства появилась возможность осмотреться, так сказать, своими глазами увидеть то, что натворили моджахеды.

 

VIII

Когда я начал делать операцию, у меня дрожали руки. Я все время думал об этом проклятом взрывателе, который мог сработать в любое мгновение. Это означало, что нам с Макаровым конец. Впрочем, при более или менее благополучном исходе я мог остаться всего лишь без руки, а вот капитану хуже. Коль рванет, потроха посыпятся из него, как сельдь из перевернутой бочки. Нужно взять себя в руки. Но не получалось. Видя мое состояние, ко мне несколько раз пытался приблизиться Савельев, но я его прогонял. Он сопротивлялся, пытался что-то сказать мне, но я и слушать его не хотел. Полку не нужны были лишние жертвы — и без того их хватало. Я представлял себе, сколько потребуется времени, чтобы захоронить всех убитых. Впрочем, думал я, всех хоронить не придется — приедут родные и многих из них увезут с собой. Это хорошо, иначе похороны деморализуют полк. А на войне слабым быть нельзя.

Барсукова я не мог прогнать от операционного стола — все-таки главный сапер полка, — и я терпел его возле себя. Чтобы он не был обыкновенным наблюдателем, я предложил ему стать моим ассистентом. Теперь он по моей просьбе подавал необходимые инструменты, разложенные на небольшом покрытом марлей столике, помогал держать руки раненого, чтобы тот, не дай бог, не дотронулся до гранаты. А ведь он мог это сделать. Он испытывал невероятную боль и то и дело пытался вырваться из наших с Барсуковым объятий. Но мы были начеку. Я был благодарен старлею. Мало того, что он не давал Макарову дергаться, он еще и внимательно следил за моими действиями и контролировал меня. Стоило мне совершить неловкое движение, как он останавливал меня прикосновением руки и предупреждал: «Осторожнее, товарищ майор, это ведь не хлопушка для мух — как-никак граната…»

Чтобы избавиться от страха, я пробовал шутить:

— Хорошо, что не хлопушка. Ведь Макаров у нас не муха какая-нибудь, его хлопушкой не прихлопнешь. Другое дело граната.

Макаров с ужасом воспринимал мои слова. Зрачки его стали огромными, и оттого глаза его казались сумасшедшими и страшными. Было промозгло и довольно холодно. Стояла глубокая осень. По предгорьям гулял недобрый октябрьский ветерок. С затянутого тучами низкого неба сыпал холодный отвратительный дождь. Но Макаров будто не чувствовал холода. Пот струился по его бледным толстым щекам. Впрочем, и я не ощущал холода. Меня то и дело бросало в жар. Крупные капли пота я видел и на лбу Барсукова.

— Осторожнее, товарищ майор, — в очередной раз услышал я голос сапера. — Граната — вещица деликатная, она требует, чтобы с ней обращались вежливо.

Я нервно усмехнулся.

— Тоже мне недотрога! — снова попробовал я шутить.

— Но ведь граната женского рода, — в тон мне сказал Барсуков.

— Да, верно, — согласился я, продолжая осторожно работать скальпелем, делая небольшие надрезы со стороны снарядика, на три четверти впившегося в тело бедного начфина. — Так всегда: где женщины, там одни неприятности. Вот она, женская суть! Послушай, старлей, а ты женат? — неожиданно спросил я Барсукова.

— Женат, а что? — глянув на меня удивленно, ответил он.

— И детишки есть? — продолжал я машинально пытать его, хотя, если честно, меня в тот момент мало интересовала его персона — мне просто нужно было с кем-то говорить, чтобы подавить страх.

— Есть — пацан…

— Это хорошо… Когда есть наследник, чувствуешь себя увереннее в жизни. Вроде того, что жизнь эту проживаешь не зря, — говорил я саперу.

— Согласен с вами, — произнес Барсуков. — Я тоже считаю, что мне повезло.

— А вот у меня дочка, — сказал я. — Но я тоже думаю, что мне повезло. Я ее очень люблю. Жаль, она теперь живет с чужим отцом.

— Вы развелись? — спросил Барсуков.

— Жена от него ушла, — услышал я подавленный голос Макарова. Он тихонько стонал, а пот все так же продолжал струиться по его полным бледным щекам.

— Да, ушла от меня, — подтвердил я. — Но это неважно. В жизни всякое бывает.

— А вы ее любили? — спросил Барсуков.

— Да, любил, — сказал я. — Она была хорошая.

— Хорошие жены не уходят от мужей, — простонал начфин.

Я машинально улыбнулся.

— Женщинам свойственно заблуждаться. Ведь они живут не умом, а сердцем, — сказал Барсуков, внимательно наблюдая за моими действиями.

— Ты прав, старлей, женщины живут сердцем, — согласился я.

— А сердце часто обманывает, — произнес сапер.

— Да, сердце — штука капризная и непостоянная. Это я вам как врач заявляю, — усмехнулся я.

— Так ты что, майор, оправдываешь жену? — спросил Макаров. Он тоже хотел избавиться от страха и потому включился в разговор. Стонал, но продолжал говорить.

— Женщин не оправдывать надо, их надо прощать. Они ведь слабее нас — недаром их слабым полом называют. А со слабых какой спрос? — сказал я.

Макаров не был со мной согласен.

— Ты, Митя, дурак, — заявил он. — Предательство нельзя прощать, кто бы его ни совершил. Я правильно говорю, Барсуков?

Тот только пожал плечами и ничего не сказал. Он, видимо, пожалел мои чувства и не стал катить бочку на мою жену.

— Тампон! — не глядя на Барсукова, попросил я. Тот быстро сориентировался и, подхватив пинцетом тампон, подал его мне. Я стал промокать им выступающую из раны кровь.

Макарову, видимо, эта процедура не понравилась, и на лице его появилась страдальческая гримаса.

— Майор, скоро ты эту дрянь вытащишь из меня? Наверное, уже весь бок расковырял, — произнес он.

— Потерпи немного, Женя, потерпи. Нельзя торопиться — сам понимаешь… — сказал я.

— Да я-то понимаю, но мой бок понять этого никак не может, — простонав, произнес он. — Он же ведь живой. — И вдруг: — Послушай, господин коновал, а ты, случаем, не занесешь в рану инфекцию? Ведь такая антисанитария кругом.

— Стараюсь не занести, — сказал я. — Рану я твою обработал, ввел тебе противостолбнячную сыворотку, анатоксин…

— А это что еще за ерунда? — недовольно пробурчал начфин.

— Много будешь знать — быстро состаришься, — отшутился я.

Меня интересовали сейчас не последствия — меня интересовала граната. Сможем мы с Барсуковым ее вытащить, не взорвемся — дальнейшее будет делом второстепенным. По опыту я знал, что после удаления инородных тел из мягких тканей может возникнуть инфекционный процесс, даже свищи. Но это дело не смертельное.

Стиснув зубы, я попробовал легонько потянуть гранату на себя. Не поддалась. Тогда я сделал еще один надрез. Макаров выматерился и застонал. Нужно ввести дополнительную дозу обезболивающего.

— Возьми шприц и набери три кубика новокаина, — попросил я Барсукова. — Сможешь?

— Угу, — мотнул он головой и стал вытаскивать из упаковки одноразовый шприц.

Я сделал укол. Потом была еще одна попытка вытащить гранату, и еще, и еще. Весь медперсонал замер в оцепенении и ждал развязки. Савельев закинул руки за спину и стал быстро ходить из стороны в сторону. Прибегал посыльный от «полкана», спрашивал, как идет операция. «Ишь ты, не забыл, интересуется», — одобрительно подумал я о Дегтяреве. И вот новая попытка извлечь гранату. И она окончилась неудачно. Снарядик застрял между ребрами, и нужно было каким-то образом выковырять его оттуда.

— Барсуков, дай мне вон ту штуковину. — Я указал ему на крючок, который у хирургов служит ранорасширительным инструментом.

Сапер выполнил мою просьбу.

— А теперь помогай, — сказал я и показал ему, что он должен был делать.

Наконец общими усилиями мы смогли вытащить проклятый снарядик. Я держал его в руках и не знал, что делать. Руки были в крови. Макаров тяжело дышал. Глаза его были мокрыми от слез, и непонятно было, то ли это слезы радости, то ли боли.

— Дайте мне эту штуковину, — сказал Барсуков. Я передал ему гранату.

Барсуков как-то мягко, по-кошачьи стал удаляться прочь, осторожно неся в руках смертоносный груз. Вокруг него, сгибаясь под порывами ветра, волновались еще не успевшие до конца пожухнуть высокие осенние травы. Когда сапер отошел от нас на почтительное расстояние, он лег на землю и швырнул гранату в сторону небольшой ложбинки. Прогремел взрыв. Сапер встал, отряхнул штаны и побрел своей дорогой. Я облегченно вздохнул. Потом я растерянно стоял в окружении своих людей, они что-то наперебой говорили мне, они радовались, а я ничего не слышал и только мысленно повторял: «Спасибо, Господи… Спасибо, Господи… Спасибо…»

 

IX

Чеченцы отступили в горы. Когда закончился бой, «вертушки» еще долго носились в воздухе и старались нащупать противника. Но лес еще не успел сбросить листву, и это спасало мятежников: ракетные удары по ним наносились с вертолетов вслепую. Для чеченцев леса — что темный омут для рыбы. Ни один враг не отыщет. Оттого и не любят федералы лето, оттого с таким нетерпением и ждут они зимы. Зимой леса стоят обнаженные и прозрачные, а на белом снегу даже полевая мышь видна с высоты орлиного полета.

Где-то сразу после полудня к нам нагрянули коллеги из медсанбата во главе со своим начальником подполковником Харевичем, невысоким человеком с большим носом на худом смуглом лице. Я не был с ним знаком. Впрочем, и других коллег из медсанбата я видел впервые. Они приехали на трех санитарных «уазиках» и привезли с собой медикаменты и хирургический инструмент.

Я представился Харевичу. Он поглядел на меня недоуменно. Видимо, его смутило то, что я был по локоть в крови и в нижней рубашке.

— Что, досталось, майор? — спросил он меня. Я пожал плечами. Дескать, сами видите.

— Раненых много? — поинтересовался он.

— Хватает, — сказал я.

— Тяжелых сразу на стол, — приказал он, обращаясь к своим подчиненным. И тут же мне: — Надо срочно оборудовать несколько операционных столов. Я привез трех хирургов.

— Прекрасно, — сказал я. — Значит, дело пойдет. Мы бы с Савельевым одни не справились. — Я указал глазами на начальника полкового медпункта.

— Мы с ним знакомы, — сказал Харевич. — Капитан часто бывает у нас в батальоне. Больных привозит.

— Знаю, — говорю я.

— Вы-то сами оперируете? — неожиданно спрашивает меня начальник медсанбата.

— Да, я хирург, — ответил я ему.

— Это хорошо, — удовлетворенно заметил он. — Не люблю терапевтов — от них никакого толку на войне. Знаете, как они лечат солдат? — улыбнувшись, спрашивает он, и я чувствую, что он горазд на шутки. — Берут таблетку, ломают ее на две части и говорят: вот это от живота, а это от кашля — смотри не перепутай.

Эту избитую шутку я знал еще со студенческих пор, однако сделал вид, что мне смешно.

— А вы? Вы тоже хирург? — поинтересовался я у подполковника.

— Нет, я чиновник от медицины, — вздохнув, сказал он. — Хотя когда-то тоже оперировал. Но это было еще при царе-Косыре. Сейчас мой главный инструмент — ручка и противный пропитый голос. Вы еще услышите, как я ругаюсь, — улыбнувшись, пообещал Харевич. — Ну, хватит болтать, пора за работу, — насупившись вдруг, произнес начальник санбата.

Он обвел взглядом наш импровизированный лазарет и остался недоволен.

— А вы что же это, майор? С неба поливает, а вы, понимаешь ли, даже навесы над операционными столами не соизволили установить.

Я тут же психанул.

— Вы думаете, до навесов нам было? — раздраженно произнес я. — «Чехи» тут такого шороха навели, что мы не знали, куда деваться, — сказал я. — Вы посмотрите, что творится вокруг. И это все вчера еще называлось лагерем. Врасплох нас застали, сволочи, врасплох, а вы говорите «навесы»…

Харевич больше не решился катить на меня бочку, понял, что я не сдамся. Он попросил, чтобы я распорядился поставить палатки под операционные.

— Товарищ майор, а мне что делать? — спросил меня Савельев.

— Прежде всего приведи себя в порядок, — сказал я ему совершенно по-дружески. Я все время помнил о том, что он спас мне жизнь, и был благодарен ему за это.

Савельев улыбнулся.

— Вы бы сами оделись, — сказал он мне. — Барышни ведь приехали…

— Что? Какие еще барышни? — не понял я.

— Как какие — медсестры из медсанбата! Неужели не заметили? — удивился он.

— Не заметил, — честно признался я ему. В самом деле, я не обратил внимания, кто там приехал с подполковником. Я чувствовал себя разбитым, и в голове моей не было ничего, кроме тяжелых мыслей. До того ли было? Я стал вертеть головой, но ни Харевича, ни его подчиненных я не увидел. Они, видимо, были заняты разгрузкой «уазиков». Я не знал, что мне делать. Потом все же решил, что мне необходимо сходить в свою палатку и отыскать гимнастерку, которую я впопыхах не успел давеча надеть на себя.

— Сейчас вернусь, — сказал я Савельеву. — А ты, капитан, когда приведешь себя в порядок, займись лазаретом. Собери начальников батальонных медпунктов — пусть они выделят тебе людей. Нужно срочно оборудовать операционные, а еще нужно начинать территорию приводить в порядок. Остальные санинструкторы и санитары пусть продолжают заниматься поиском раненых. Чтоб ни один человек не шлялся без дела, ты меня понял? Ну, коли понял, выполняй.

После этого я зашагал вдоль строя палаток. Я шел и не узнавал свой лагерь. Многие палатки были сорваны с кольев и грудой валялись на земле. Других и след простыл — на их месте дымились уголья. Моей палатке повезло, она осталась цела, только в нескольких местах была прошита автоматными очередями. Отыскав свою гимнастерку, я, прежде чем напялить ее на себя, умылся, использовав для этого питьевую воду, которая постоянно хранилась у нас в пластиковых бутылках из-под напитка, а затем уже оделся. Так что в лазарет я прибыл при полном, как говорится, параде.

— Гляди-ка, а он ничего, — неожиданно услышал я позади себя женский голос. Я обернулся и увидел двух молодых сержантов женского пола. Они улыбались, глядя на меня.

Я кивнул им и отвернулся, но тут же услышал голос другой барышни:

— Он мне больше нравился, когда был измазюкан кровью…

— Ты что такое говоришь, подруга? Тогда он был похож на мясника, — снова раздался голос первой барышни.

— Нет, то был настоящий хирург, а сейчас я вижу обыкновенного херувима, — усмехнулась другая.

Не желая слушать всякую чепуху, я отправился туда, где мои люди ставили палатки под операционные.

Где-то через полчаса, разделившись на бригады, мы начали оперировать. В палатке, где разместилась моя операционная, было довольно уютно и тепло. Бойцы запустили бензогенератор, протянули провода и подключили свет. В операционной стояло два стола, накрытых белыми простынями. Возле одного устроился я, другой стол был отдан в распоряжение капитана Лаврова, круглолицего близорукого брюнета, на носу которого висели тяжелые роговые очки. Он выглядел заправским хирургом: на нем была бирюзового цвета рубаха и такого же цвета штаны, а голову его венчал высокий колпак. По сравнению с ним я выглядел уездным лекарем, одетым в обыкновенный белый халат, который мне принес Савельев.

В палатку зашел Харевич. Он привел двух барышень, которые еще некоторое время назад несли за моей спиной всякий вздор.

— Вот, майор, выбирай любую, — сказал он мне и улыбнулся. — Обе хорошие операционные сестры.

Я растерялся. Я глядел на женщин и не видел их.

— Ну же, поторапливайся, майор, — нетерпеливо произнес начальник медсанбата. — Какую оставляешь?

И тут я неожиданно для себя спросил, обращаясь к барышням:

— Кто из вас сказал, что я похож на херувима?

Подполковник с удивлением посмотрел на меня — он ничего не понимал. Но женщины поняли меня.

— Я, — негромко призналась одна из них. Это была высокая барышня с тонкими чертами лица и умным, чуть ироничным взглядом. На ней, как и на капитане Лаврове, была операционная униформа — бирюзовые рубаха, штаны и колпак.

— Вот вы и останетесь здесь, — буркнул я и бросил мимолетный взгляд на другую медсестру. Та была ниже своей подруги, но удивляли ее формы — она могла стать желанной для многих мужчин. Я подумал: а почему я выбрал не ее, но тут же мысленно одернул себя. Нас ждали раненые, а я думал черт знает о чем.

Харевич, забрав с собой вторую девушку, удалился, а мы приступили к работе. На двух хирургов у нас была одна сестричка, но она прекрасно справлялась со своими обязанностями. К моему удивлению, эта на первый взгляд чуть высокомерная и ироничная барышня оказалась неплохим работником. Она совершенно не могла стоять на месте. Она действовала подчеркнуто грамотно и проворно, успевая выполнять указания обоих хирургов.

Первым, кого санитары доставили на мой стол, был солдатик, которому пуля угодила в живот. Ему не повезло: пуля оказалась со смещенным центром тяжести, она разворотила ему всю брюшину и, пробив диафрагму и легкое, вышла под правым соском. Я понял, что с парнем придется повозиться. Лаврову повезло больше: на его столе оказался прапорщик из ремонтной роты. У него осколком гранаты была перебита берцовая кость. Классическая работа для травматолога, но здесь, на войне, каждый врач одновременно является и травматологом, и урологом, и стоматологом, и нейрохирургом — иначе нельзя. Не умеешь чего-то делать — сама жизнь тебя научит. Я умел делать многое, но не все. И я учился делать все. Мы все здесь учились делать все. И Лавров не исключение.

— Парень потерял много крови, — сказал я вслух. — Вы привезли кровь?

— Да, привезли, — сказала сестричка.

— Плазму?

— И плазму тоже…

— Это хорошо, — сказал я. — Но вначале нужно определить группу крови.

Пока сестричка делала анализ и определяла группу крови, я помог Лаврову прооперировать прапорщика. Операцию делали под местным наркозом, и он терпел.

— Как это тебя угораздило? — спросил я раненого. Он был очень напряжен, и ему нужно было расслабиться. И я попытался разговорить его.

— Когда начали стрелять, я выбежал из палатки — и тут же упал, — не сказал, а простонал он.

— Граната? — спросил я.

— Она самая.

— Ну ничего, держись. Тебе еще повезло, а вон тому парню не очень, — кивнул я на другой стол.

— А у него что? — спросил прапорщик.

— Дела у него швах, — ответил я. — Пуля со смещенным центром тяжести… И прямо в живот.

— Да, не позавидуешь, — согласился раненый.

А потом уже Лавров стал ассистировать мне. Операция была сложной. Мы часто теряли парня, но нам удавалось вернуть его к жизни. Наверное, он очень хотел жить и, даже будучи без сознания, каким-то образом помогал нам. Анестезиологов и реаниматологов рядом с нами не было, и поэтому их роль мы выполняли сами. Когда раненый впадал в терминальное состояние, когда налицо была клиническая смерть, мы с Лавровым делали ему искусственное дыхание. Если это не помогало, мы делали массаж сердца, с помощью специальной методики нагнетали кровь в артерии. Таким образом нам удавалось восстанавливать утраченные жизненно важные функции организма парня.

Когда мы залезли в брюшную полость солдатика, стало ясно, что спасти его вряд ли удастся. Даже беглого взгляда было достаточно для того, чтобы убедиться, что у него серьезные повреждения жизненно важных органов. Перво-наперво нужно было остановить внутреннее кровотечение. На это ушла уйма времени. Более того, парень просто забрал у нас все силы. Больше всего мне жалко было нашу сестричку. Она крутилась словно белка в колесе; она четко выполняла наши указания, подавала инструменты, вливала в вену раненого кровь, делала ему уколы, держала его руки, когда он бессознательно размахивал ими, вместе с нами делала ему искусственное дыхание — она боролась за жизнь парня. И если бы меня после операции спросили, кто из нас троих приложил больше сил, чтобы спасти солдата, я бы обязательно назвал медсестричку. Забыв про обиду, про то, что она назвала меня в разговоре со своей подругой херувимом, я стал изредка бросать на нее благодарные взгляды. Она, видимо, это заметила, но виду не подала. Работала все так же напряженно и споро. И только иногда наши взгляды встречались…

Страшно болела спина. Это у хирургов профессиональное. Попробуй постой несколько часов подряд у операционного стола — не только спина, сердце онемеет. И все-таки больше всего беспокоит спина. Эта боль не сиюминутная, она продолжается всю жизнь. Чуть напрягся — и готово. Когда болит спина, кажется, весь организм болит. Да что там — единой болью охвачен целый мир.

— Вас как зовут? — неожиданно спросил я сестричку, когда наши взгляды в очередной раз встретились.

— Сержант Петрова, товарищ майор! — по-солдатски четко, хотя и с некоторой иронией, произнесла она.

— Да нет же, я ваше имя спрашиваю, — поморщился я.

Она посмотрела на меня не то с усмешкой, не то удивленно. Марлевая маска на ее лице не давала мне возможности до конца уловить выражение ее глаз.

— Илона, — сказала она негромко.

Барышни с такими именами на моем пути еще не встречались. Такими именами дам моего поколения не называли — это имя вошло в обиход позже. Но мне нравилось. Значит, Илона? Что ж, будем знакомы, сестричка. Если мы сегодня выживем, я напою тебя прекрасным цейлонским чаем, подумал я. Я даже знаю, где его можно достать — в тумбочке великого жмота Макарова. Он его бережет, как сам сказал, на черный день.

 

X

Чеченцы, отступая, увели с собой несколько пленных, которых наши разведчики через сутки нашли в горах с выколотыми глазами и вырванными сердцами. Среди них был командир мотострелкового взвода лейтенант Самсонов. Его подчиненные решили отомстить за командира. Приняв как следует на грудь, несколько бойцов во главе с замкомвзвода сержантом Остапчуком сели на БТР и помчались в аул. Там они целый час наводили ужас на людей. Они с отчаянием носились взад-вперед по единственной в ауле улице и с криками «Это вам, гады, за наших ребят!» стреляли из автоматов по окнам. Население попряталось в норы и боялось высунуть нос. Если же кто-то отваживался выйти из дома, он тут же падал, сраженный автоматной очередью. Солдаты не жалели даже скот — лупили по коровам и овцам, как по самым заклятым врагам. Чтоб, мол, бандитам не достались. Все ведь в полку знали, что мятежники в горах выживают только благодаря тому, что крестьяне помогают им продуктами.

Заметив мальчугана, намеревавшегося перебежать улицу, один из бойцов выстрелил. Мальчишка упал, но тут же поднялся: пуля лишь слегка задела его. Он побежал по улице.

— Шалимов, за ним! — скомандовал сержант Остапчук, и БТР бросился догонять пацана.

Тому бы шмыгнуть в ближайшую подворотню, но он продолжал бежать. А когда силы стали оставлять его, мальчишка бросился к калитке одного из домов, но она была заперта. Он бросился к другой — то же самое. Люди, спасаясь, задраили все входы и выходы в своих жилищах. И тут прозвучала автоматная очередь, потом другая, третья. Мальчишка плашмя рухнул в уличную грязь.

— Все, поехали назад! — будто бы испугавшись содеянного и опомнившись, скомандовал Остапчук. БТР развернулся и помчался в лагерь.

Вскоре в лагерь спустился какой-то старик. Он был в старом бешмете и с окладистой белой бородой. Он нес на руках завернутого в бурку из козьего войлока мальчугана. Тот был весь в крови и не подавал признаков жизни.

— Что тебе, старик? — спросил его часовой.

Старик остановился.

— Это мой внук, — сказал он. — Зачем вы его убили?

Часовой взбрыкнул.

— Ты думай, что говоришь, дед! — рявкнул он на старика. — Мы-то никого не убивали — это ваши бандиты ночью напали на нас. У-у, шакалы! Столько ребят полегло! Так что иди отсюда, пока мужики наши тебя не увидали. Убьют!

Старик не знал, что ему делать. Он топтался на месте и тяжело обводил взглядом старого орла лагерь. В этот момент его и увидел заместитель командира полка по воспитательной работе подполковник Сударев.

— Что случилось, папаша? — спросил он старика.

— Внука моего вы убили, — тяжело простонал старик.

— Как это мы убили? — изумленно поглядел на него Сударев и поправил на носу свои интеллигентные, тонкой оправы очки.

— Вы… Ваш был броневик и люди ваши… — сурово произнес чеченец.

Сударев вдруг разом напрягся, и на худом его лице выступил легкий румянец. Видно, слова старика заставили его заволноваться.

— Броневик, говоришь? И когда это произошло? — спросил он старика.

— А сколько я мог идти от дома? Вот, сколько шел, столько и времени прошло, — ответил чеченец.

Сударев кивнул, давая понять, что ему все ясно. Он тут же приказал кому-то из бойцов помочь старику отнести мальчугана в медпункт — пусть, дескать, там посмотрят его, — а сам отправился к «полкану» доложить о ЧП.

К тому времени минуло уже больше суток с тех пор, как закончился бой, и полк еще не успел как следует оправиться от ран. В лагере царило полное разорение. Было шумно и суетно. Солдаты разбирали завалы, ставили на смену сгоревшим и изуродованным палаткам новые, приводили в порядок территорию, технику, чистили орудия. Мы, медики, тоже не сидели без дела. От усталости мы валились с ног — большинство из нас не спали уже больше суток. Досталось всем, но больше всего хирургам и медсестрам. Раненых было столько, что мы не успевали делать операции. Только с одним разберешься, как на стол кладут другого. Какой там, к черту, отдых! Но мужики ладно — жалко было женщин. А те держались, как могли. К нам на помощь прибыли на вертолетах врачи из ростовского госпиталя. Но они не стали разворачивать свои операционные, а просто забрали с собой тяжелораненых.

Когда к нам привели чеченского старика, мы как раз занимались погрузкой раненых в «вертушки».

— Товарищ майор, вот здесь старик с пацаном… Подполковник Сударев попросил посмотреть, — сказал невысокого роста солдатик в зимнем камуфляже.

Я отпустил его и приказал санитарам отнести мальчика в операционную. Я видел, с какой тоской в глазах и болью передавал старик солдатам внука. Я пожалел его.

— Не беспокойся, отец, мы только посмотрим мальчишку, — сказал я.

Старик остался стоять под открытым небом, а я удалился вслед за санитарами, чтобы осмотреть пацана. Но я уже и без того понимал, что он мертв. Мальчик был весь в крови, и на его теле были видны многочисленные пулевые отверстия. Кто же это его так? — думал я. Неужели кто-то из наших? Потом-то я узнаю правду, потом весь полк узнает, кто это сделал, когда к нам в часть приедут следователи, но тогда я даже предположить не мог, что мальчишка стал жертвой разъяренных пьяных мужиков, решивших таким образом отомстить за товарищей.

— Он умер, отец, — сказал я старику, выйдя из операционной. У меня было тяжело на сердце.

Он кивнул головой.

— Проклятая война, — сказал я. — Разве это нормально, когда гибнут дети? Господи, да когда это все кончится!

Старик внимательно посмотрел на меня, но ничего не сказал. А мне надо было успокоить его, но я не знал, что ему сказать.

— Товарищ майор, что будем с мальчиком делать? — спросил меня один из санинструкторов.

Я пожал плечами.

— Вы заберете его? — это я обращался к старику.

— Да, — сказал он. — Мы похороним его по своему обычаю.

Он взял мальчика на руки и медленно пошел прочь. Ко мне подошел Савельев, за ним медсанбатовские хирурги, сестрички, тут же оказалось и несколько санитаров из полкового медпункта. Мы стояли и смотрели старику вслед. Всем все было понятно и без слов. И только подошедший последним Харевич спросил:

— Что нужно было этому старику?

— У него внука убили, — шмыгнув носом, сказала медсестричка Леля, одна из тех, что прибыли вместе с Харевичем. Рядом с ней стояла ее подруга Илона. Обе были поражены увиденным.

Женское сердце… Оно такое чувствительное и жалостное. Слава богу, что на земле есть кому жалеть, подумал я. А вслух сказал другое.

— Вот так и наживаем мы врагов, — сокрушенно произнес я. — Вы думаете, в ауле нам это простят? Да никогда!

— Но ведь мы не знаем, как все произошло, — попытался усомниться в моих словах Харевич.

— А разве неясно? Кто-то из наших полоснул из автомата — и вот она, смерть, — сказал я. — Несправедливо все это, несправедливо.

В этот миг я вспомнил свою дочку и тяжело вздохнул. Мы еще некоторое время стояли молча, а потом разошлись по своим местам.

 

XI

Легкораненых мы решили не отправлять в Ростов. Харевич сказал, что они заберут их с собой в медсанбат. Вертолеты улетели. Настала очередь провожать медсанбатовских. Но за эти сутки мы так сработались с ними, так сдружились, что не хотелось расставаться. Взять того же капитана Лаврова. Отличный парень. Работать с ним в паре одно удовольствие. Где трудно было одному, на помощь приходил другой. Солдатская кровь, которую мы так и не успели после операций полностью смыть с наших рук, буквально сроднила нас, связала воедино. А Илона? Разве я забуду ее? Чудо девчонка! С такой хирургической сестрой я готов был работать день и ночь. Проворная, умелая, чуткая, она была прекрасной помощницей. Я уж не говорю об ее обаянии…

— Мы скоро уезжаем, — сказала Илона.

Я не увидел, как она подошла ко мне. Я только что отдал распоряжение Савельеву накрыть стол для гостей. Я понимал, что просто обязан был угостить их напоследок. С этой целью я добыл несколько бутылок водки и утащил у раненого начфина пачку цейлонского чая. Когда ему это еще пригодится, а тут такой случай…

— Знаю, — внимательно посмотрев на Илону, произнес я. — Спасибо за все. — Мне хотелось сказать ей что-то очень приятное, но у меня получилось все как-то казенно и скучно.

Она улыбнулась, и я заметил, что у нее очень красивая белозубая улыбка. Почему она пошла в военные медсестры? — удивленно подумал я. Ведь эта привлекательная женщина вполне могла бы стать хорошей манекенщицей. В конце концов, она могла бы выбрать и другую, более подходящую профессию, а она выбрала войну. Боже мой! — мысленно воскликнул я. Да разве это нормально, что такая женщина живет среди вечной боли, вечного неуюта и горя? Грязь, лишения, нечеловеческие физические нагрузки… Нет, нет, это не для нее! И я с горечью подумал о том, как порой несправедлива бывает к нам судьба, лишая нас возможности жить счастливо и беззаботно.

Мы стояли и молчали и не знали, что друг другу сказать. Честно сказать, я уже заинтересовался ею. Нет, я не считал себя слишком влюбчивым человеком, но у меня было чутье на хороших женщин. Увы, многие из этих женщин потом меня бросали, но все же я успевал как следует насладиться их любовью и умереть, а затем воскреснуть в этой любви. Илона была не из тех, что тотчас сводят мужиков с ума, она была натурой более тонкой и сложной, а таких женщин нужно долго постигать, чтобы понять в них то главное, что обычно ты, сам того не понимая, ищешь в женщине.

Ее подруга была совершенно из другого теста. В таких влюбляются с ходу, но быстро разочаровываются. Ведь обнаженная красота быстро приедается.

Подошла Леля. Она улыбалась, и от нее пахло тонкими цветочными духами. Будто бы и не было у нее за плечами двадцати часов беспрерывной работы, будто бы для нее все это было только сном.

— Товарищ майор, разрешите присоединиться к вашему обществу? — некоторым образом кокетливо произнесла она.

Я улыбнулся.

— Присоединяйтесь, сержант, — сказал я и почувствовал, что у меня после всего пережитого наконец появляется настроение жить. Женщины всегда умели и убить меня, и возвратить к жизни.

— Благодарю вас, товарищ майор, за великую честь побыть с вами рядом, — опять же кокетливо сказала Леля.

Я поморщился.

— Да не называйте вы меня товарищем майором, — попросил я. — В конце концов, медики мы или строевики какие-то? Давайте проще.

— Что значит проще? Объясните, пожалуйста, — хлопая своими длинными ресницами, просит Леля, и я снова слышу кокетство в ее словах.

Я пожал плечами.

— Ну, допустим…

Я вдруг осекся, потому что не знал, что ей сказать. Не скажу же я ей, чтобы они с подругой называли меня Митей. А может, Дмитрием? Да, скорее всего, это самое лучшее, что можно придумать, решил я. Но вот вопрос: согласятся ли девушки с этим? Ведь я гораздо старше их. Ну, сколько им? От силы лет по двадцать пять. А мне уже к сорока. Хотя и это не возраст, но все же…

— Вообще-то меня Дмитрием зовут, — сказал я и покраснел, как целомудренный юноша.

— Вот как, — с легкой иронией в голосе произнесла Леля. Она явно заигрывала со мной. — Ну, а как по батюшке? Не могу же я такого заслуженного майора называть просто Дмитрием…

Я смутился. И тут мне на помощь пришла Илона.

— Леля, хватит издеваться над человеком! Он тебе что, мальчик какой? — строго произнесла она.

Леля даже всплеснула руками от удивления.

— Боже, что я вижу? Уж, случаем, не влюбилась ли ты, подруга моя дорогая? — спросила она и обнажила в улыбке свои белые зубки. — Впрочем, как тут не влюбиться? Такой видный мужчина. Если бы я провела, как ты, рядом с ним целую ночь, я бы тоже, наверное, влюбилась.

Илона посмотрела на нее с упреком. Она хотела сказать ей что-то обидное и не смогла. Есть в нашем мире женщины, которые не могут говорить обидные слова.

Теперь уже я решил помочь Илоне.

— А что, для того чтобы влюбиться в человека, обязательно необходимо время? — спросил я Лелю нарочито игриво.

— А разве нет? — вскинула она на меня свои тяжелые ресницы. — В таком случае влюбитесь, пожалуйста, в меня. Я так буду счастлива! Нет, вы не смейтесь, я на самом деле. Я буду вам верной подругой. А хотите — женитесь на мне. Кстати, вы женаты?

— Леля! — попыталась одернуть ее Илона. — Прекрати паясничать.

— А разве я паясничаю? Майор мне в самом деле нравится. Разве я не говорила тебе об этом в прошлый раз? Говорила! — заявляет Леля, и я уже не знаю, шутит она сейчас или нет.

Я внимательно посмотрел Леле в глаза. Она не выдержала моего взгляда и рассмеялась.

 

XII

На горизонте появился Савельев.

— Господа Гиппократы, к столу! — пригласил он. — Водка остывает.

Мы отправились в палатку, где для нас был накрыт обеденный стол. Пола палатки была откинута. В центре стола в большой дюралевой посудине дымилась вареная картошка, источая знакомый с детства аромат. Здесь же стояло несколько бутылок водки и алюминиевые чашки с квашеной капустой, соленой сельдью и солеными груздями. Был и десерт — несколько гроздей зеленого винограда. Откуда грибы и виноград, я не знал, но подозревал, что это дело рук моего расторопного помощника: Савельев мог выменять все это на спирт у какого-нибудь прапорщика. А для тех нет ничего невозможного на этом свете: попроси страусиных яиц — и те принесут.

Места возле стола хватило всем. Впрочем, нас было не так уж много — семеро гостей да мы с Савельевым. Водителей медсанбатовских «уазиков» Савельев отвел в палатку санинструкторов, где их накормили перловкой с рыбными консервами. У нас тоже закуска была не бог весть какая, но мы не жаловались — мы ведь были на войне. Стыдно было перед гостями только за то, что мы не смогли сварганить для них что-нибудь мясное, но Харевич отшутился: ничего, мол, мясо поедим, когда кончится война.

Женщины сели напротив меня. Я украдкой взглянул на них и обомлел: они показались мне богинями. Видимо, они умышленно решили произвести на мужчин впечатление. Они накрасили губы, сняли с себя головные уборы и распустили волосы. Волосы у обеих были длинные и гладкие, и они струились по плечам. Только у Лели эти струи были рыжего цвета, а у Илоны темно-русого.

— Фи, одна водка! — оглядев стол и поморщившись, сказала Леля. — Неужели мужчины не смогли достать вина?

Мы с Савельевым смутились. Мы уже давно забыли, что в мире кроме водки существуют и благородные напитки, которые обычно предпочитают пить женщины.

— Простите нас, милые барышни, — сказал Савельев. — Отвыкли, понимаешь, от женского присутствия. Вы бы почаще приезжали — вот тогда бы мы быстро исправились.

— Да что ты оправдываешься, капитан, — махнул на него рукой Харевич. — Ничего, не маленькие — выпьют и водки.

Леля засмеялась.

— Вот так мужчины всегда. А потом говорят, откуда берутся женщины-алкоголики, — произнесла она.

— На войне, милая, алкоголиком стать невозможно, — сказал Харевич. — Здесь водка — лучшее лекарство. Выпьешь — и заглушишь боль. Это на гражданке пьют без надобности, потому и спиваются.

Савельев, как опытный разливальщик, не глядя, «по булькам» отмерил каждому дозу, и мы подняли кружки.

— Ну, за что выпьем? — спросил Харевич.

— За успех нашего безнадежного дела, — горько усмехнувшись, сказал Лавров. Он выглядел очень усталым.

— Лучше давайте выпьем за красоту.

— А что есть красота? — внезапно спросил старлей по фамилии Варшавский, который все это время оперировал в паре с другим старлеем — Голубевым.

— Единственная красота, которую я знаю, сказал Гейне, — здоровье, — напомнил я.

— Верно сказано, — кивнул в знак согласия Харевич. — Если нет здоровья, тебя даже свалившееся на голову богатство не обрадует. Вспомните: стоит заболеть обыкновенным гриппом, как даже бифштекс начинает казаться соломой. В общем, что ни говори, а лучше здоровья нет ничего на свете.

— А мне казалось, что к такому выводу приходят только в старости, — заявила Леля.

— Ты что, хочешь сказать, что я еще не тяну на старика? Прекрасно! Тогда давайте выпьем разом за все — за красоту, здоровье и за меня, молодого, — пошутил он.

— Нет, давайте лучше выпьем за погибших ребят, — внезапно предлагает Илона.

Мы встали из-за стола. Помолчали. Потом, не торопясь, опорожнили кружки. Когда мы сели, Савельев принялся ухаживать за женщинами. Он положил каждой в чашку по картофелине, затем туда же добавил по кусочку селедки.

— Вы грибками вначале закусите, — посоветовал он. — Грибочки отменные — сам солил, — пошутил он.

— Так вы, оказывается, грибник? — улыбнулась Леля, довольная, что за ней ухаживают. Хмель успел ударить ей в голову, и щеки ее порозовели.

— И не только грибник, — улыбнулся он ей в ответ.

— А какие еще у вас положительные качества? — расправившись с кусочком гриба, спросила Леля.

— Он умеет казенный спирт пустить не по назначению, — съязвил я, недовольный тем, что Савельев все внимание акцентирует на себе.

Савельев крякнул от неожиданности.

— Товарищ майор, ну зачем же вы так? — глянул он на меня обреченно. — Я, понимаете ли, хочу произвести впечатление на дам, а вы меня к стенке…

— Да ладно, Савельев, я же не говорю, что ты воруешь этот спирт, — хлопнул я его по плечу. — Ты просто меняешь его на виноград с грибами.

— Товарищ майор… — моргнул глазами и покраснел капитан. — Это мне все хороший человек принес в благодарность за то, что я у него занозу давеча вытащил.

— Ну-ну, — усмехнулся я. — Давай, действуй в том же духе.

Капитан, конечно же, понял, что я обо всем догадываюсь. Тем не менее в моих словах он не услышал угрозы. А все просто: ведь я был благодарен Савельеву за то, что он, худо-бедно, смог накрыть стол, где даже картошка была в нашем понимании продуктом дефицитным. Я представил себе, как мы угощаем гостей перловкой, и у меня тут же вспотела спина.

— Как там говорят? С одного выстрела и ворону не убьешь? Давайте тогда еще по разу выстрелим, — предлагает Савельев и начинает вновь «по булькам» отмерять каждому дозу спиртного.

— Мне только немного, — сказала Леля. — Я уже и так пьяная.

— И я пьяная, и мне немного, — попросила Илона.

Она сидела аккурат напротив меня, и я имел возможность незаметно разглядывать ее. Иногда я не успевал отводить взгляд, и наши глаза встречались. Она, должно быть, поняла, что я заинтересовался ею, и сильно смущалась. Мне же было неловко за себя, потому что она могла подумать обо мне черт знает что. Но по мере того, как хмель все глубже проникал в мою тормозную систему, я становился раскованней, если не сказать — развязней. Я всегда боялся этого состояния, потому что терял контроль над собой и мог позволить себе такое, за что мне потом становилось стыдно.

 

XIII

Мы продолжали пить и закусывать. Харевич все время смотрел на часы, но почему-то не спешил поднимать своих подчиненных из-за стола. То ли ему нравилась компания, то ли он хотел, чтобы его люди как следует отдохнули после напряженной многочасовой работы.

Раза два Савельев вставал и подкладывал дровишки в «буржуйку». Дрова были сырыми, трещали и давали мало жару.

— Не холодно? — спрашивал он дам. И они отвечали, что капитану не стоит беспокоиться, что им очень хорошо и что они совершенно пьяны.

Харевич вытащил из пачки сигарету, закурил.

— Когда же кончится эта война? — спросил он задумчиво.

— Никогда, товарищ подполковник, — с горечью в голосе произнес старлей Варшавский.

— Ты прав — ни-ког-да! — по слогам произнес Харевич. — Это нормальные войны когда-то кончаются, а ненормальные — нет.

— А что значит «нормальная война»? — спросил его старлей Голубев.

— Нормальная — это значит нормальная, — сказал Харевич. — Это когда понимаешь, что она обязательно кончится. А здесь уверенности в этом нет. Я так думаю: всему в жизни должен быть предел. Есть предел даже у бандитского беспредела. И у беды должен быть предел, и у зла, и у болезней… Если предела нет, значит, мы живем в аду. А в аду известно какая жизнь.

— Интересно, о чем думали те, кто заселял нашу Землю? Неужели они спрограммировали все таким вот нечеловеческим образом? — произнес Лавров.

— Ты это о Боге? — спросил Голубев.

— Нет, не о Боге. Я думаю, что Землю нашу заселяли люди с других планет, — ответил Лавров.

— Ты уверен? — усомнился в его словах Варшавский.

— Уверен. Если бы людей создавал Бог, то он бы творил их по единому шаблону. А здесь и черные, и белые, и желтые, и злые, и добрые, и нормальные, и шизики… — сказал Лавров. — Это говорит о том, что предки наши прибыли с разных планет.

— Чушь собачья! — воскликнул Савельев. — Ты сам подумай: если следовать твоей гипотезе…

— Не моей, — перебил его Лавров. — Об этом говорят ученые.

— Ученые — из дерьма печеные! — с иронией в голосе произнес Савельев. — Ну, допустим, это не ты говоришь, а твои яйцеголовые. Тогда они должны были учитывать тот факт, что коль нашу Землю и впрямь заселяли инопланетяне, то это были цивилизованные инопланетяне. Не на телегах же они людей на Землю свозили — на космических кораблях. Ну а коль так, то откуда же тогда взялись первобытные люди с каменными топорами, останки которых до сих пор находят в земле?

Лавров всплеснул руками:

— Ну итишь твою мать! Как ты не поймешь, капитан? Инопланетяне вначале решили провести эксперимент. Они искусственно создали этих самых дикарей, чтобы посмотреть, что из них станет, допустим, через десять тысяч лет.

— А зачем это им нужно было? — попыхивая сигаретой, спросил Харевич. Он был единственным здесь курильщиком, но ему удалось создать эффект целой курящей роты — дыму было столько, что топор можно было вешать.

— Зачем? — переспросил Лавров. — На старых планетах кончаются энергетические запасы, почва, природные ресурсы скудеют — нужно искать новые планеты для проживания. Но не все они пригодны для этого. Вот инопланетяне и пускают впереди себя разведчиков. Коли те выживут, можно будет и самим перебираться. Впрочем, я слышал и другую версию: дескать, когда-то на Землю были завезены человеческие споры — от них все и пошло…

Услыхав такое, Харевич загоготал было, но смех у него не получился, и он закашлялся. Кашель его был громким и надрывным. Пока он не пришел в себя, никто даже не пытался говорить — тогда пришлось бы кричать, чтобы тебя услышали.

— Скажи, Лавров, а тебе не кажется, что на нашей планете нормальным людям жить опасно. Здесь дикари так и остаются дикарями, значит, есть опасность, что и нормальный человек может превратиться в дикаря. Взять хотя бы нас, кто воюет на этой войне. Разве мы не дикари? — неожиданно спрашивает хирурга Харевич. Он наконец справился с кашлем, потушил сигарету, допил водку в кружке и только после этого заговорил.

— Нет, дикари не мы — чеченцы, — уверенным голосом произнес Савельев. — Мы охраняем цивилизацию, а они хотят ее разрушить.

— Не знаю, не знаю, кто из нас больше на дикарей смахивает. Только я уверен, что если бы одна из противоборствующих сторон в самом деле была цивилизованной, она делала бы все для того, чтобы убедить противника покончить с войной. Но этого не происходит… — высказал я свое мнение.

— Ты хочешь сказать, майор, что все мы здесь дикари? — удивленно посмотрел на меня Харевич.

— Вот именно, — подала вдруг голос Леля. — И мы, и чеченцы — настоящие дикари. Цивилизованные люди сидят дома и смотрят телевизор.

Ее довод был существенным. Все заулыбались. Этим и закончился разговор о дикарях.

— А не заварить ли нам чайку? — неожиданно предлагает Савельев. — Мой начальник Дмитрий Алексеевич Жигарев хочет угостить вас настоящим цейлонским чаем.

Илона быстро перевела на меня свой взгляд.

«Значит, вы Дмитрий Алексеевич?» — прочитал я в ее глазах.

Я улыбнулся.

Потом мы пили чай. Чай был крепким и душистым. Потом все снова о чем-то говорили. Водка сделала свое дело. Воспользовавшись тем, что все были пьяны, я вышел из палатки. День потихоньку догорал. За последними рядами палаток виднелась непашь, по которой чеченец Хасан гнал в сторону аула скотину. Где-то в поле гудел трактор — крестьяне еще не закончили поднимать зябь. Со стороны аула слышался призывный голос муллы: «Аллах акбар!.. Аллах акбар!..»

Следом за мной из палатки вышла Илона. Я знал, что она выйдет. Я просто был в этом уверен. Ведь мы должны были проститься. Я улыбнулся ей, и мы, не сговариваясь, побрели в сторону луговины. Где-то за спиной остались привычные армейские заботы, осталась суета и безнадежность. Мы уходили от всего этого. Нам было хорошо вдвоем.

— Почему вы в прошлый раз так тяжело вздохнули? — неожиданно спросила она меня.

Я не понимал, о чем это она.

— Когда это было? — спросил я.

— Я видела… Вы вздохнули, — произнесла она. — Ну тогда, когда старик принес мертвого мальчика… О чем вы тогда подумали?

Я вспомнил.

— Я подумал о своей дочке, — сказал я.

— У вас есть дочь? — спросила она.

— Она живет не со мной. У нее теперь другой отец.

— Вы разошлись с женой?

— Она от меня ушла.

Мы помолчали. Под ногами шуршала пожухлая трава. Дождь прекратился. Было тихо и спокойно вокруг. И лишь гортанный голос Хасана нарушал тишину.

— Ить, ить! — кричал он и громко хлопал длинным кнутом. Скот шарахался от этого звука и делал торопливые перебежки в сторону аула. Впереди бежали коровы, за ними овцы.

Мы шли прямо на чабана, даже не замечая этого.

— Ить, ить! — кричал он и снова хлопал кнутом.

Наши пути чуть было не пересеклись. Мы остановились и стали наблюдать за Хасаном. Проезжая мимо нас, он с силой потянул на себя поводья, и чалая его встала на дыбы. Он метнул в нашу сторону полный ненависти взгляд. А быть может, мне это только показалось? Но и Илона восприняла его взгляд, как вызов.

— Какой он страшный, — прошептала Илона и прижалась ко мне своим плечом.

Хасан и в самом деле был страшен. Его баранья мохнатая шапка была глубоко посажена на череп и почти закрывала глаза. Абрек, ей-богу, абрек! — подумал я. Что у него сейчас на уме? Смотрит, словно сожрать нас готов.

— Здравствуй, Хасан! — поприветствовал я его. Он не ответил, а только дико гикнул и, в бессильной злобе стегнув лошадь плетью, помчался вслед за своим стадом.

— Мы враги для него, — сказала Илона.

— Да, враги, — согласился я.

— Это плохо, — вздохнула Илона.

— Плохо, очень плохо. И самое главное, мы это понимаем, но ничего поделать не можем. Проклятая война, — сказал я.

Мы снова замолчали. Мы шли и глядели себе под ноги Пахло пожухлой травой и далеким-далеким детством. В груди у меня защемило.

— Жалко… — неожиданно сказал я.

— Вы это о чем? — спросила она.

— Я о солдатике — помните? Его мы оперировали первым.

— Да, помню… У него было ранение в живот, — сказала она.

— Савельев сказал мне, что он умер, — совершенно чужим голосом произнес я. — А ведь мы так старались, мы так хотели его спасти. И других мы хотели спасти, но спасли не всех. Больно… Проклятая война! — в сердцах воскликнул я.

Она порывисто вздохнула. Я взглянул на нее и понял, что мы чувствовали одно и то же. Я с благодарностью пожал ее тонкую теплую руку.