Я сидел на кровати, прислонившись спиной к стене, и ждал, когда выключат свет.

Поначалу мне казалось, что электричество отрубают в тот самый момент, когда за пределами моей роботизированной камеры начинается рассвет. Я даже пытался таким образом отсчитывать время, однако вскоре понял, что интервалы между включением и выключением света постоянно меняются, как если бы их определял генератор случайных чисел. Каждый раз неожиданная темнота или ослепляющий свет заставали меня врасплох.

У меня постоянно болела голова — мои виски будто сжимал стальной обруч, который надевали операторы самых первых, несовершенных нейросетей. Боль ослабевала после того, как гасли светящиеся изнутри стены, но в темноте я мгновенно терял точку опоры — промёрзлый пол странно покачивался подо мной всякий раз, когда я пытался сделать слепой неуверенный шаг.

И всё-таки я ждал темноты, я верил, что когда вновь загорится свет, я окажусь в обычной больничной палате — без ослепляющих стен, холодного металлического пола и лошадиного черепа, висящего над бронированной дверью.

Но ничего не менялось.

Я сидел, прикрыв рукой глаза, хотя это совершенно не помогало. На кровати валялся пустой пакет из-под энергетической суспензии. Пакет выглядел как стандартный паёк с рейсового корабля, хотя я не обнаружил на нём ни единой надписи или обозначения — ни логотипа производителя, ни штрих-кода, ни названия корабля. Да и сама суспензия была отвратительна на вкус даже по меркам дежурного пайка для технического персонала — водянистая, с комками, она больше всего напоминала разведённую в воде извёстку. Впрочем, когда гортань воспалена от жажды, на вкус уже не обращаешь внимания.

Я поднял с кровати паёк и потряс его над открытым ртом, хотя знал, что там не осталось ни капли. Мне давали достаточно суспензии, чтобы я окончательно не лишился сил, однако меня постоянно мучали голод и жажда.

Я раздражённо отбросил от себя пустой пакет — тот упал на пол и, несколько раз перевернувшись, встал по бок, неуверенно покачиваясь, точно под воздействием неведомого магнитного поля. Обесточенная голова робота, безвольно свисавшая над комнатой, уставилась мутным глазом на пустой пакет — с каким-то слепым механическим любопытством.

И тут я вспомнил.

На металлической башке не было ни единого повреждения, однако, когда она билась в истерике о стены, от неё отлетела деталь — быть может, болт или телескопическая антенна — и закатилась куда-то, под кровать или в какую-то невидимую щель.

Если, конечно, всё это мне не привиделось.

Я встал с кровати и неторопливо осмотрел комнату, присел на четвереньки, заглянул под кровать. Мне показалось, что у самой стены действительно лежит что-то тонкое и серебристое. Я лёг на пол и попытался дотянуться до этого предмета, однако проём под кроватью оказался таким узким, что я смог просунуть руку только по локоть. Я слепо шарил пальцами по металлическому полу, но не находил ничего, кроме маслянистых комков пыли.

Я поднялся на ноги, зашёл к кровати со стороны изголовья и навалился на неё всем своим весом. Кровать скрипнула, но не сдвинулась с места. Я продолжал толкать кровать, упираясь в изголовье; мои босые ноги скользили по полу, изголовье скрипело и шаталось, однако сама кровать оставалась неподвижной, словно была намертво приварена к полу.

Руки мои заныли, дыхание сбилось, и я устало опустился на свою затянутую плёнкой койку. Несколько секунд я сидел, с ненавистью глядя на лошадиный череп, который уродливо скрючился на тонком, похожем на изломанную шею кронштейне.

Его потухший глаз смотрел в пол, на пустой пакет из-под суспензии.

Я вскочил с кровати, схватил пакет и принялся энергично сминать его и скручивать. На пол упало несколько мутно-белых капель. Плотная прорезиненная упаковка поддавалась с трудом и совсем не хотела держать форму, я надорвал зубами пакет в нескольких местах и, наконец, скомкал его в некое подобие палки.

Кровать.

Задержав дыхание, я сделал шаг по направлению к кровати и… в этот момент отключился свет.