В тот день мне приснился длинный неестественно-яркий сон. Я видел, как огромный, похожий на перевёрнутую пирамиду корабль медленно заходит на орбиту Земли. Не было ни солнца, ни других звёзд, ни даже Луны. Пирамида выплывала из пронзительной темноты. На её неровном, покрытом трещинами и пробоинами корпусе ярко вспыхивали угрожающие красные огни. Гигантская тень от корабля проносилась по океанам и континентам.

Я перенёсся на Землю.

Начиналось затмение — похожий на пирамиду корабль заслонял собой солнечный свет. Через несколько секунд всё вокруг накрыла темнота.

Я был дома — в своём старом доме. Мать (во сне я не знал, что она умерла) помогала мне собраться в дорогу. Она заворачивала в пакет ненавистные мне эклеры с таким видом, словно ничего важнее в тот момент не существовало. Я улетал с Земли — надолго, возможно, на всю жизнь, — а она думала только о пирожных.

Мать быстро устала. К тому же у нее закончились пакеты. Эклеров было столько, что они уже не влезали в мою дорожную сумку. Я хотел остановить её, сказать, что мне всё это совершенно не нужно, что я не люблю эклеры, но почему-то молчал. В корзинке на столе ещё оставалось несколько пирожных. Мать измождённо вздохнула, налила чай в свою любимую, неровно склеенную чашку, села за стол и осуждающе посмотрела на меня.

— Не забывай… — начала она.

В этот момент вся комната зашаталась, как при землетрясении, лампы на потолке вспыхнули и погасли, и я упал, панически всплеснув руками, провалился в металлический грохот и разверзшуюся темноту. Когда я пришёл в себя, небо за окном было уже совершенно чёрным, а огромная перевёрнутая пирамида спустилась так низко, что её изъеденный корпус почти касался шпилей высотных зданий. Все лампы на потолке в нашей комнате лопнули, однако свет — неестественный, белый, как при химической реакции — исходил из самих стен.

Мать лежала под столом, застыв в конвульсиях — ноги судорожно согнуты в коленях, большой палец на правой руке зажат между зубами. Я отчётливо понимал, что уже слишком поздно, что у меня осталось лишь несколько секунд, несколько последних мгновений. Я наклонился к матери, чтобы проверить её пульс, и — меня поглотила темнота.

В те дни я встречался с ней постоянно.

Сколько раз я видел свою мать сидящей на скамейке на станции монорельса — повернувшись ко мне спиной, обижаясь на что-то, — или в вагоне, прикрывая лицо истрёпанным суазором, или в городе, быстро переходящей на другую сторону улицы под торопливые команды светофора "можно идти", "можно идти". Всякий раз, обознавшись, я на какое-то мгновение действительно верил, что она по-прежнему жива, что она здесь, в этом огромном и душном городе, и просто не желает больше меня видеть.

Я и не подозревал, что вокруг меня столько женщин, похожих на мать. Хотя, возможно, в действительности они совершенно не были на неё похожи.

Я так и встречал на улицах мать, пока однажды не встретил Лиду. И не смог её сразу узнать.

Был выходной. Я возвращался из города в общежитие. День клонился к концу; поднялся сильный ветер, от которого едва спасал стеклянный навес на станции.

На Лиде была яркая зелёная юбка, едва прикрывавшая колени, розовая кофта с короткими рукавами и маленькая, совсем не похожая на портфель сумка — в тон юбке, только темнее.

А ещё она была не одна.

Она стояла на открытой станции монорельса, повернувшись ко мне, как и мать, спиной. Вместе с ней был высокий парень, разодевшийся так, как будто они отправлялись на оперу или на торжественный приём. Парень рассказывал о чём-то, возбуждённо жестикулируя, а Лида смеялась в ответ — чуть склоняя голову и прикрывая ладонью рот, как бы стесняясь собственного смеха.

Я долгое время следил за ними, даже не подозревая, что это она. А потом Лида обернулась.

Я вздрогнул.

Она тоже заметила меня — глаза её сузились, а улыбка быстро сошла с лица. Лида сделала вид, что не узнала меня, и вновь повернулась к своему разодетому кавалеру.

Я спустился со станции, прошёл под эстакадой — послышался свист и ритмичный нарастающий лязг, а с высокого рельса над моей головой посыпалась принесённая ветром пыль, — и поднялся на остановку с противоположной стороны.

Лиды уже не было.

Я решил не возвращаться в общежитие и поехал на квартиру к матери, но, уже поднявшись на нужный этаж, вспомнил, что не взял с собой ключи.

Тогда я решил, что ждать чего-то от Лиды бессмысленно.

Я не раз слышал, что у неё кто-то есть, но в тот момент, на станции, когда она отвернулась от меня, всё вдруг стало понятно и ясно. Она просто не решалась сказать мне "нет" — вернее, говорила множество раз, но я отказывался слышать.

Поздно вечером я пошёл в кафе и заказал любимые пирожные матери. На улице было темно так же, как и в моём сне. Я пил из грубой фаянсовой чашки терпкий чай и давился невкусным эклером. На небе не было ни Венеры, ни даже заходящих на орбиту кораблей, которые раньше ярко вспыхивали над облаками, как падающие звёзды.

Я проглотил последний кусок пирожного и запил его горьким чаем.