100

У меня всегда была плохая память на лица.

Иногда я не узнавал людей, которых видел множество раз, как будто их лица – посадка глаз, очертания губ, раскрашенные по последней моде волосы – мгновенно выцветали в памяти, стоило лишь отвернуться.

Я едва успел отпраздновать двенадцатилетие, когда мать решила отвести меня к врачу, решив, что моя странноватая забывчивость требует медицинского вмешательства. Я и правда частенько путал ее вечно одинаковых, вечно небритых ухажеров и даже случайно назвал последнего чужим именем. После смерти отца приступы ее ипохондрии могли сравниться только с тоской по мужскому плечу, но кандидаты в будущие отцы долго не задерживались и исчезали из нашей жизни почти так же быстро, как из памяти. Однако «полное обследование», «поликлиника» и «медицинская страховка» оставались с нами неизменно.

Я уже не помню, к какому специалисту она меня определила.

Он был высокий и говорил так бегло, что у меня разболелась голова после нескольких минут пристрастного медицинского допроса. Врач дал мне пару тестов, показал сумбурные картинки, заставил пройти небольшой экзамен на умственное развитие, в котором я умудрился показать унизительный средний результат, и поставил диагноз, не слишком удовлетворивший мою мнительную мать: «Все в порядке».

Я и сам расстроился – быть «странным» представлялось мне чем-то очень привлекательным, поскольку могло бы уместно подчеркнуть мою незаметную другим уникальность. Звали этого врача Алексей Соколовский.

Имена я запоминал всегда хорошо.

Впрочем, обнадеживающий диагноз никак не способствовал улучшению памяти.

Когда я поступал в институт – а из-за нещадного конкурса лишь одному из сотни удавалось исполнить мечту о звездах, – то волновался, что не узнаю какого-нибудь профессора с подготовительных курсов, не поздороваюсь, не улыбнусь в ответ на привередливый взгляд, и потом мне припомнят эту рассеянную невежливость на экзамене. Не знаю, чем больше привлекал меня технологический – другими планетами или возможностью наконец уехать от матери с ее вечными болезнями, – но я так переживал из-за поступления, что не мог ни есть, ни спать, ни думать о чем-либо, кроме экзаменов. Для меня это была возможность начать настоящую взрослую жизнь – управлять кораблями, жить на орбитальных станциях, забыть о повторяющихся с монотонной регулярностью «полных обследованиях» и скучных распрях с поликлиникой из-за страховки – жизнь, в которой люди думают не только о том, чем могут болеть.

Помню, как стоял в коридоре, ожидая очереди, чтобы зарегистрироваться и получить удостоверение абитуриента.

Подготовительные курсы были позади, я прошел тесты на совместимость с нейроинтерфейсом, неплохо проявил себя на репетиции вступительных экзаменов, однако все это не слишком-то обнадеживало, и я почему-то боялся, что мне даже откажутся выдать треклятое удостоверение абитуриента. «Мест нет». «Конкурс и так слишком большой». «Попытайте счастья на следующий год». Целый год! Этого бы я точно не выдержал.

Я стоял и озирался по сторонам.

Голые белые стены напоминали о больнице. Коридор был заполнен выпускниками подготовительной школы, хотя я намеренно пришел пораньше, чтобы не попасть в нервную давку. Электронные шторы на широких окнах, похожих на иллюминаторы в космических кораблях, не работали, и солнце слепило глаза. Я держался чуть поодаль от остальных, но кто-нибудь постоянно пытался завязать со мной беседу – видимо, волнение, как дурное вино, способствовало разговорчивости. Из-за надсадного гомона я и сам волновался еще сильнее. Вокруг было множество лиц, но я не никого не узнавал. Я вглядывался в эти лица в надежде, что хоть одно из них покажется мне знакомым, и – увидел ее.

И в тот самый миг плохая память на лица вдруг перестала быть проблемой.

Я понял, что ее лицо я не забуду никогда.

 

99

Меня разбудила тишина.

Я лежал посреди черной немой пустоты, похожей на предсмертный сон. Я попробовал пошевелиться, но не смог – я был парализован, раздавлен темнотой, которая пронзала насквозь, заглушая последние искорки сознания. Я не слышал даже собственного дыхания – как в вакууме, где не распространяется звук.

Пугающая мысль мелькнула передо мной – я вспомнил описания клинической смерти, – и тут же почувствовал нарастающее жжение в груди. Я разинул рот, точно утопающий, чудом вынесенный на поверхность, и попытался набрать воздуха. Прошло несколько секунд, прежде чем легкие расширились, и я услышал свой судорожный надрывный хрип.

От холодного стерильного воздуха кружилась голова.

Я лежал на узкой и жесткой кровати, затянутой плотным полиэтиленом, как противень для трупов в морге. На мне была одежда – тесная, наглухо застегнутая роба, напоминающая наряд для покойников в крематории. Грубая синтетическая ткань впивалась в тело, воротник сдавливал горло.

Я умер? Меня нарядили в уродливую безразмерную одежду для мертвецов и заперли в морозильной камере?

Резкий холод разлился по жилам, подступив к горлу, подобно приступу удушья. Я потянул тугой воротник, удавкой сжимавший горло. Расстегнулась пуговица, и я еще раз вздохнул – медленно и глубоко, наслаждаясь промерзлым воздухом с привкусом хлора.

Нет, я не мертв. На кораблях не бывает моргов. Я думаю, я дышу, и холодный паралич проходит, как при возвращении из комы.

Я заморгал.

Черный мрак вокруг побледнел и немного рассеялся. Я стал различать тусклые неуверенные очертания – стены, линию потолка, угловатый остов кровати, тихо проступающий в темноте. Я поднес руку к лицу и заметил, как мелко трясутся пальцы.

Где я?

Я приподнялся на локтях и осмотрелся.

Я находился в комнате с упакованной в пленку кроватью. Но я не мог определить размеры этой промозглой камеры. На мгновение мне показалось, что стены выкрашены белой краской.

Больница?

Руки задрожали от натуги, и я опустился на кровать.

И тут я понял – в кармане брюк что-то лежит. Странный предмет с острыми краями, который растянутая синтетическая ткань плотно прижимает к бедру. Я запустил руку в карман (ломкая ткань робы неприятно потрескивала) и вытащил пластиковый куб – большой, с резкими заостренными гранями и почти невесомый.

Пару минут я осматривал куб, вертел в руках, но так ничего и не нашел. Не было ни отверстий, ни кнопок, ни индикаторов. Просто игрушка желтого или оранжевого цвета. Хотя даже в этом я не был уверен.

Глаза разболелись, я убрал куб обратно и попытался расслабиться.

Игрушка ничем не может помочь. Я займусь ею потом, позже.

Меня волновало другое.

Где я? Как я оказался здесь?

Я помнил себя на «Ахилле».

Чья-то ошибка, сбой оборудования, или то невероятное совпадение случайностей, которое когда-то называли судьбой. Впервые в жизни я видел, как включается на корабле аварийный режим. Из стен выстрелили люминофоры, длинные красные нити, которые могли гореть, даже если полностью отрубалось электричество, мониторы сначала залила ровная невозмутимая темнота, а потом вспыхнули огромные кричащие буквы и цифры – код аварийного протокола, «внимание», «тревога», «режим».

И ни единого звука – полная тишина.

Я был оглушен, контужен и потратил долгие секунды на то, чтобы прийти в себя, слепо барахтаясь в предательской невесомости посреди залитого аварийными огнями коридора. Я потерял способность управлять собственным телом – дернулся, отлетел к стене, и здоровая металлическая скоба врезалась мне в правое плечо.

Я вздохнул. Стараясь не делать лишних движений, потянулся к приоткрытому люку.

Меня била дрожь.

Оставалось несколько секунд. Нет, и этого времени уже не было. Сенсоры «Ахилла» засекли корабль с чужим опознавательным кодом, а спустя мгновение зарегистрировали рост радиации вокруг его корпуса. Активировался аварийный протокол.

Я залез в рубку, хватаясь за настенные поручни.

От затопившего отсек красного марева раскалывалась голова. Первый пилот сидел в кресле, рот его был слегка приоткрыт, а остекленевшие глаза уставились в потолок. Я оттолкнулся от стены и нырнул к терминалу нейроинтерфейса. Каждое движение занимало чудовищно долгие секунды, тогда как операторы чужака давно подключились к нейроинтерфейсу и находились в течение другого, медленного времени, где можно принимать сложнейшие решения за мгновения. Я упал в кресло, активировал терминал и – меня захлестнула темнота.

Что произошло потом? Мы проиграли? Но тогда бы нас распылило на атомы, я не лежал бы здесь, на узкой больничной койке, разодетый, как покойник.

Я в медицинском отсеке? Но это точно не «Ахилл».

Нас захватили? Но где я тогда?

Я приподнялся, вглядываясь в темноту. Но теперь я не видел даже очертания стен – глаза подводили меня вместо того, чтобы привыкнуть к отсутствию света.

Воздух, холодный и едкий на вкус, был похож на искусственный, как на кораблях дальнего следования. Я чувствовал механический ветер, который разгоняли маховики огромной машины, генерирующей пригодную для дыхания смесь.

Где-то наверху зияли черные щели решетки вентиляции. Нужно было встать.

Я с трудом сел на кровати, поддерживая себя одной рукой.

Голова закружилась, а странная боль сжала грудную клетку, не давая вздохнуть. Можно было подумать, что гравитация в камере в десятки раз превышает земную, и эта невыносимая сила тяжести хочет раздавить меня, переломать все кости.

Я не понимал, где нахожусь. Ни на одном известном мне корабле нет искусственной гравитации. Я на орбитальной станции? Я на Венере?

Ослабленное тело почти не слушалось меня, но я не собирался сдаваться. Я грубо столкнул с кровати ноги, и тут же чуть не упал сам, успев в последнюю секунду восстановить равновесие – словно тугое сопротивление искусственного воздуха удержало меня от падения. В тот самый миг я не сомневался, что, если бы сорвался, то провалился бы в бесконечную черную пропасть, которая разверзлась под кроватью.

Больше минуты я сидел, сгорбившись и глубоко вздыхая. На мне не было обуви, и холодный пол обжигал босые ноги. Одна ступня заломилась, как у тряпичной куклы. Головокружение сменила пульсирующая головная боль.

Я попытался сосредоточиться на ногах – сдвинуть ступню, пошевелить пальцами.

Поначалу я не ощущал ничего, кроме болезненного холода, терзавшего отнявшиеся ноги. Но потом правая нога ожила. Я смог согнуть ее в колене, приподнять над полом и – тут же застонал от боли. Ногу свело судорогой. Я согнулся и обхватил голень руками.

Когда боль отпустила, я начал снова.

Я поднял ногу над полом, но она ослабленно опустилась, не выдержав собственного веса. Тогда я попробовал пошевелить пальцами другой ноги. Силы понемногу возвращались ко мне, тяжесть в грудной клетке отпускала.

Я оттолкнулся от кровати и – поднялся в темноту.

Целую секунду я стоял, выпрямившись во весь рост, но потом ноги подкосились, и я упал на металлический пол. Я не успел выставить вперед руки и разбил колени. Но это меня не волновало.

Бездна не разверзлась.

Я лежал на стылом полу. Неестественный химический холод ломил кости через одежду. Дыхание сбилось, и я беспомощно глотал воздух ртом. Разбитые колени болели. На мгновение я решил, что ноги опять отнялись, и я никогда не смогу подняться. Страшная бесформенная темнота нависала надо мной.

Я уперся в пол трясущимися руками. Сел на колени. С силой зажмурил глаза и открыл их вновь, надеясь увидеть хоть что-нибудь, кроме отсутствия света – бледные очертания стен, потолок, может, даже дверь, выход из этого мертвого места.

Но ничего не было.

Я еще раз вздохнул и попытался встать. Взмахнул рукой, чтобы найти хоть какую-нибудь опору, но кровать куда-то исчезла.

Темнота с каждой секундой становилась все гуще.

Нельзя было медлить.

Я дернулся, поднялся рывком, но ногу свело судорогой, и я повалился на пол.

 

98

Я пришел в себя на жесткой неудобной кровати, затянутой пленкой. На мне была все та же одежда из грубого синтетического материала, а тугой воротник оказался застегнут и сдавливал горло. И меня по-прежнему окружала темнота.

Однако что-то изменилось.

Кожа на правом плече воспалилась, как после ожога. Я расстегнул куртку и осторожно коснулся непонятной припухлости на руке, напоминающей след от неудачной подкожной инъекции.

Что же такое мне вкололи, пока я был без сознания?

Рассмотреть укол в темноте никак не получалось.

В камере не стало светлее. Однако дышалось легко, и болезненная слабость не сковывала движения. Я вздохнул, сел на кровати и поднялся на ноги.

Меня покачивало, я боялся, что мышцы опять сведет судорогой, однако продолжал стоять. Глаза так и не привыкли к темноте, или же в камере действительно становилось темнее с каждой секундой. Я ничего не мог разглядеть. Комната, в которой я находился, могла быть огромным залом, как накопитель на аэровокзале, или же тесным блоком в пару метров длиной.

Я набрал полную грудь воздуха и выкрикнул – вернее, попробовал закричать:

– Кто здесь? Ответьте! Где я нахожусь?

Но я не кричал, я хрипел. Меня тут же разбил кашель, и я чуть не повалился на пол, потеряв вместе с голосом равновесие.

Эха я не услышал. Я не в огромном зале. Меня заперли в маленькой, пустой и бессветной камере, залитой химическим холодом, разъедающим легкие.

Я кашлял, прикрывая ладонью рот, когда невдалеке мигнул красный огонек – как стремительная искорка, мгновенно погасшая в темноте. Я был почти уверен, что из-за постоянного отсутствия света у меня начинаются галлюцинации, но все же хрипло крикнул во тьму:

– Кто здесь?

Вместо ответа я услышал гул от сервоприводов невидимого механизма.

– Кто здесь? – спросил я вконец ослабшим голосом. – Ответьте!

– О есь… – повторило за мной рваным фальцетом эхо. – О етьте.

– Что здесь происходит? Где я нахожусь?

– О есь исходит, – ответило эхо. – Е я ожусь.

Я колебался. Каждый удар сердца отдавался в висках. Собравшись с силами, я шагнул вперед – туда, где несколько секунд назад вспыхнул красный электрический глаз.

– Я требую… – начал я и закашлялся. – Да кто вы такие? Почему я здесь нахожусь?

– О бую, – передразнил меня механический голос. – О ы акие, о есь ожусь.

Я сделал еще один шаг и остановился. Вокруг была темнота.

– Прекратите! – заорал я.

Механический голос молчал. Я даже решил, что это издевательское эхо мне только почудилось, но где-то высоко над головой, у невидимых черных сводов, заклацал заедающий переключатель, и в то же мгновение в комнате зажегся белый прожекторный свет.

От неожиданности я вскрикнул и повалился на колени.

Я был уверен, что ослеп, что эта чудовищная вспышка выжгла мне глаза. Я закрывал лицо, сжавшись от страха на холодном полу, но передо мной все равно стояла оглушительная белизна.

– Поднимитесь! – прозвучал неестественный голос. – Поднимитесь на ноги!

Я корчился на полу.

– Поднимитесь!

Я убрал руки от лица, но так и не решался открыть глаза. Я и сам не был уверен, чего боюсь больше – потерять зрение или же увидеть, где нахожусь.

– Поднимитесь! Поднимитесь! – Громкоговоритель заклинило. – Поднимитесь на ноги! Поднимитесь!

Я разомкнул веки.

Я не ослеп.

Глаза слезились, передо мной плыли яркие цветные пятна, однако я – видел. Я стоял на коленях посреди пустой комнаты со светящимися белыми стенами, где не было ничего, кроме узкой кровати и унитаза в углу.

Хотя нет. Было что-то еще.

Зрение не успело полностью восстановиться, и какой-то пугающий объект прятался от меня в слепом пятне – я не видел, но чувствовал, что он есть.

– Поднимитесь! – напомнил мне голос.

Я встал на ноги. Меня трясло – от слабости или от страха. Какое-то время я стоял, не решаясь посмотреть перед собой, пока наконец не поднял голову.

И тут же застыл от ужаса.

Передо мной возникла массивная противоударная дверь с грубыми следами сварки, как в бункерах или на военных кораблях, а над ней, на длинном суставчатом кронштейне, который сгибался и распрямлялся с хищным шипением, точно чья-то уродливая конечность, висела страшная металлическая голова, похожая на череп лошади с единственным горящим глазом.

– Что, – выдавил я из себя, – что это…

Голова нетерпеливо покачивалась, просверливая меня ярким электрическим взглядом.

– Спа-а-асибо за со-о-отрудничество! – проскрежетала она, неестественно растягивая слова. – А те-е-еперь…

Послышался истеричный высокочастотный звон – так, что я невольно зажал уши руками, – но в следующее мгновение голос зазвучал спокойно и ровно, как бездыханная речь методичной машины, воспроизводящей чужие слова:

– А теперь назовите свое имя.

– Имя? – Я попятился к кровати. – Но кто вы? Где я нахожусь?

– Назовите свое имя! – повторила уродливая башка.

Мне потребовалось время, чтобы унять паническую дрожь во всем теле.

– Меня зовут… Мое имя…

Мысли путались, говорить было тяжело.

– Достаточно! – рявкнул череп и пугающе вытянулся на кронштейне. – Назовите свою должность!

– Техник-навигатор третьего разряда… Я с корабля Земли «Ахилл». Опознавательный код…

– Назовите свой возраст, – перебила меня голова.

– Двадцать шесть лет.

– Место учебы.

– Московский технологический, отделение авиакосмических…

– Девичья фамилия матери.

– Что? – удивился я. – Но моя мать… У меня фамилия матери, а не отца.

Электрический глаз на голове необъяснимо моргнул.

– Что здесь происходит? – спросил я дрожащим голосом. – Чтоэто за устройство? Где я нахожусь? Где Лида?

– Достаточно! – резко сказала голова.

Кронштейн уродливо согнулся, и лошадиный череп высокомерно взлетел к потолку. Страх, оглушивший поначалу, отступил и вдруг сменился гневом.

– Что значит достаточно?! – прокричал я, едва справившись с новым приступом кашля; ноги подгибались, мне хотелось сесть на кровать, но я упорно стоял посреди комнаты. – Вы не имеете права! Я требую, чтобы вы мне все объяснили! Где я? Кто еще…

– Сядьте на кровать, – сказала, раздраженно кивнув, голова.

– Что? – Я хотел закричать, но силы уже иссякли. – Да что вы…

– С-с-с-ся-ся-сядь… – Лошадиный череп затрясся на кронштейне в приступе механической эпилепсии и принялся беспомощно заикаться, силясь выдавить из себя единственное слово. – Ся-ся-сядь… сядь-сядь-сядь-ся…

Сбивчивое бормотание робота выродилось в жестяной скрежет – как будто кто-то скоблил когтями по листу металла. Под потолком раздался резонирующий звон, и я зажал уши руками.

– Хватит! – взмолился я. – Не надо!

– Пожалуйста, – произнесла металлическая голова.

Я посмотрел в ее электрический глаз.

– Сядьте на кровать. Пожалуйста. Сядьте на кровать.

Я так ослаб, что не сопротивлялся. Я сел и удовлетворенно вытянул уставшие ноги.

– Спасибо! – гаркнула голова. – Встаньте!

– Что? Зачем? Что вам нужно от меня?

– Пожалуйста! – заскрипел голос, вновь сбиваясь с ровного ритма. – Выполняйте распоряжения, встаньте с кровати.

– Я не сдвинусь с места, – сказал я и тут же сам поразился, с какой твердостью это прозвучало, – я не сдвинусь с места, пока вы мне все не объясните! Где Лида? Мы военнопленные?

– Мы… и-и-и… Ли-ида!..

Голос заскрежетал и утонул в вопле помех. Звук доносился со всех сторон. У меня зарябило в глазах. Я невольно вскочил с кровати. В ту же секунду треск прекратился.

Свет в комнате стал еще ярче.

– Спасибо за сотрудничество, – спокойно произнесла голова и оцепенела.

– Это все? – спросил я. – Вы мне хоть что-нибудь объясните? Почему я здесь?

Робот неподвижно висел на кронштейне, его единственный глаз погас, и теперь робот еще больше напоминал уродливый лошадиный череп, обшитый металлическими пластинами.

– Эй! – крикнул я. – Здесь кто-то есть?

Я был уверен, что свет в любую секунду погаснет, и я снова окажусь в плотной осязаемой темноте.

Я осторожно приблизился к висящему над дверью лошадиному черепу, не подававшему признаков жизни. Кронштейн застыл в неестественной позе, как вывихнутое плечо, и вся эта конструкция выглядела мертвой, окоченевшей – невозможно было поверить, что совсем недавно голова раскачивалась над комнатой, хищно сверкая красным глазом.

Я подошел к двери и уперся в нее ладонями, не слишком понимая, чего хочу добиться. На двери не было ни кнопок, ни панели для магнитного ключа.

– Я в тюрьме? – крикнул я в потолок, но мне никто не ответил. – Я могу узнать, в чем меня обвиняют? Лида тоже здесь?

Череп на кронштейне не двигался. Свет, яркий, не имеющий источника, резал глаза.

Мне захотелось сорвать с кронштейна уродливую башку, разбить ее об пол, выломать потухший электрический глаз, но кронштейн был слишком высоко и я никак не мог до него дотянуться. Меня затрясло – то ли от холода, который передавался всему телу через босые ноги, то ли от беспомощной ярости на тюремщиков, наблюдавших за мной, как за подопытным муравьем.

Я обхватил себя руками и вернулся на кровать.

И тут я вспомнил.

Что-то плотно оттягивало правый карман брюк. Угловатый предмет. Пластиковый куб, непонятная игрушка.

Я засунул руку в карман, и ослепший череп, не совладав с приступом электронного любопытства, выдвинулся вперед, а его единственный глаз зажегся, просыпаясь ото сна.

– Что? – спросил я. – Вы все еще здесь? Может, ответите и на мои вопросы?

Череп кивнул, как бы соглашаясь, и произнес надрывным голосом:

– Поднимитесь! Поднимитесь на ноги!

– Опять? – не понял я.

– Поднимитесь! Поднимитесь! – затараторил лошадиный череп, угрожающе раскачиваясь над комнатой.

Я встал.

– И что теперь? Сесть?

– Спасибо, – ответил лошадиный череп. – Назовите свое имя.

– Да что вам нужно! – закричал я, с ненавистью уставившись в бесстрастный электрический глаз.

– Назовите свое имя, – спокойно повторил череп. – Пожалуйста.

Я поднял голову.

– Хватит этих допросов! Объясните мне хоть что-нибудь!

Череп затрясся:

– Назовите свое имя! Сядьте на кровать!

Но я стоял, сжимая в кармане куб, – как тайное оружие, которое готовился пустить в ход.

– Сядьте на кровать, – повторил череп. – Пожалуйста.

– А если не сяду? – завелся я. – Что вы сделаете? Выключите свет? Оглушите меня треском? Мне все равно! Я не буду ничего делать, пока…

– Призываем вас к сотрудничеству, – холодно перебил меня череп. – Это в ваших же интересах. Если вы не будете сотрудничать, вам откажут в приеме пищи.

– Мне все равно! – выкрикнул я, но стоять на ледяном полу под пронизывающим электрическим взглядом было невыносимо.

Я обернулся, как бы проверяя, что в комнате ничего не изменилось, залез с ногами на кровать и уселся, прислонившись спиной к стене.

– Спасибо, – проскрежетала голова. – Встаньте с кровати.

Было похоже на то, что я оказался внутри огромного неисправного механизма, повторяющего одно и то же действие до тех пор, пока не закончится ток – или не умрет единственная подопытная свинка.

Я подчинился.

– Хорошо. Я стою. Что дальше?

Череп застыл на секунду, изучая меня немигающим взглядом, а затем отодвинулся обратно к двери.

– Сядьте на кровать.

– Нет!

– Сядьте на кровать! – взвизгнул череп.

Я вытащил из кармана пластиковый куб.

– Не дождетесь!

Я посмотрел на куб – тот был оранжевого цвета.

– Сядьте на кровать! – завопил срывающимся на звон голосом череп.

– Меня зовут… – Я закашлялся от волнения. – Я техник-навигатор на корабле Земли «Ахилл»! Я техник-навигатор на корабле Земли «Ахилл»!

Я подкинул куб в руке – пластиковая игрушка была совсем легкой и вряд ли представляла собой какую-то угрозу для металлического черепа, парящего над комнатой. Однако я уже не мог безропотно подчиняться бессмысленным приказам, надеясь, что у этого механизма когда-нибудь замкнет электрическую цепь.

Я размахнулся и изо всех сил метнул куб в робота на кронштейне. Куб угодил в горящий красный глаз и, не причинив видимого вреда, отскочил на пол.

Однако лошадиный череп обезумел.

Он вздрогнул и, издав пронзительный свист, принялся раскачиваться из стороны в сторону. Кронштейн поскрипывал и гудел, прогибаясь от натуги; казалось, он в любую секунду может сорваться со стены, обрушиться на пол.

– Агре-е-е-ессия! Прес-с-с-с-секаться! – визжал череп.

Я испуганно попятился и уперся ногами в кровать. Свет стал таким ярким, что я не различал ни потолка, ни стен – только оглушительное белое сияние и свихнувшегося робота, которой носился над дверью.

– Агре-е-е-ессия! Недопустимо! Бу-у-у-у-удет…

Раздался тяжелый глухой удар – взбесившийся лошадиный череп, описав широкую дугу на вытянутом кронштейне, с размаху впечатался в светящуюся стену и тут же отлетел назад, как по инерции, и, пронесшись над комнатой, врезался в стену с противоположной стороны двери.

– Агрессия! Пре…

Голос захлебнулся в треске помех, а электрический глаз на голове часто замигал – видимо, от столкновения со стеной оборвались контакты.

Послышался еще один удар. От робота отлетела мелкая деталь, и я прикрылся, защищаясь. Что-то со скрежетом заскользило по полу. Когда я опустил руки, красный глаз уже не горел, а обезображенный, помятый череп безвольно свисал на прогнувшемся кронштейне.

Голова была мертва.

Но я не испытывал радости от внезапного самоубийства своего мучителя. Я долго стоял у кровати, глядя на тонкий суставчатый кронштейн, который покачивался с натужным скрипом.

Наконец я решился и приблизился к двери.

Череп висел совсем низко, и, возможно, подпрыгнув, я смог бы до него дотянуться. Однако вместо этого я остановился посреди комнаты и, вздохнув, оглянулся по сторонам.

Свет резал глаза, потолка было не видно. Меня окружала пронзительная белая пустота.

– Вы здесь?! – крикнул я, запрокинув голову. – Вы наблюдаете?

Мне никто не ответил.

– Что вам от меня нужно? Где я? Где Лида? Почему вы не можете просто…

Под потолком раздалось отрывистое позвякивание, и комната погрузилась в темноту.

 

97

За окном было так темно, что я не видел ничего, кроме собственного отражения. Если поначалу я надеялся убедить себя лечь спать – ведь от меня ничего не зависело, я сделал все возможное и заслужил отдых, – то когда на часах перевалило за двенадцать, я и не пытался заснуть.

На следующее утро обещали объявить результаты.

Все решения были давно приняты, список студентов составлен, однако в силу садистской традиции оценки за вступительные экзамены и итоговые проходные баллы скрывали до самого конца, наслаждаясь мучениями абитуриентов, чья судьба решалась подсчетом среднего арифметического.

Я настроил извещения на суазоре так, чтобы когда на портале института вывесят список принятых на авиакосмическое, зазвучало бы противное торопливое контральто, которое я обычно использовал как мелодию для будильника. Впрочем, какие бы результаты ни появились на портале, я бы все равно поехал в институт, чтобы убедиться самому – как если бы не доверял автоматическим извещениям и сетевым новостям.

Мама давно спала, а я лежал на кровати и перечитывал историю технологического, щедро сдобренную странными, нарочито состаренными фотографиями, словно мою будущую, как я надеялся, альма-матер основали больше века назад. В действительности строительство институтского городка завершилось за несколько лет до моего рождения. В статье, которую я нашел в открытом доступе в сети, рассказывалось о том, как долго подбирали подходящее место – вдали от городского шума и бесчисленных многоярусных дорог, у реки, среди густых вечнозеленых лесопарков. Я представлял свою комнату в общежитии (широкий профессорский кабинет с разноцветными снимками на стенах), представлял, как зимой буду гулять у замерзшей поймы после удачного зачета, не решаясь выйти на тонкий, припорошенный снегом лед. Во всех фантазиях я был не один – я рассказывал подружке о звездах, глядя на безоблачное дневное небо, цитировал наизусть стихи придуманного поэта, травил байки о студентах и лекторах.

Ближе к утру я незаметно заснул, продолжая во сне читать о технологическом и воображая себя счастливым студентом, избавленным от тягот материнской заботы и гнетущей больничной атмосферы нашей столичной квартиры. Трезвон суазора испугал меня так, что я резко вскочил с кровати и чуть не упал от головокружения.

Мне потребовалось время, чтобы прийти в себя.

Я сел на кровати, взволнованно вздохнул и взял с тумбочки суазор. На экране судорожно пульсировала иконка извещения и яркие буквы:

«Результаты вступительных экзаменов».

Я долго не мог заставить себя коснуться иконки пальцем и открыть список поступивших. Однако уже через минуту, так и оставшись в мятой вчерашней одежде, я спешно натягивал ботинки, надеясь успеть на утренний маглев.

Мама что-то прокричала мне вслед, но я ничего не расслышал.

Первый идущий за город маглев я, естественно, пропустил, а следующий по расписанию нужно было ждать почти полчаса. На станции быстро образовалась давка, громкоговорители, обычно зачитывающие ритмичные рифмованные рекламы, необъяснимо сбоили, и воспроизводимые ими голоса рассыпались в раздражающем треске помех. Но никто не обращал на шум внимания. Все стояли, уткнувшись в суазоры, не замечая ничего вокруг. Я тоже постоянно проверял список поступивших, нервно проводя по экрану пальцем.

Я никак не мог поверить. Я набрал почти максимальный балл. Я даже не мечтал о чем-то подобном.

В институт я приехал только после полудня.

Помню, как бежал по скверу перед главным корпусом, прижимая к груди суазор. Нужды торопиться не было, но я не мог ждать ни минуты.

Перед входом в главный корпус я остановился, чтобы отдышаться, а потом автоматические двери разъехались в стороны, пропуская в приемный холл.

Я оказался один в пустом и огромном помещении, которое нехотя приходило в себя после мертвой гибернации, оживая с каждым моим шагом, пропуская по стенам ток. Суматошно срабатывали датчики движения, вспыхивали, когда я проходил мимо, электронные указатели, путаясь в направлениях пути, услужливо открылись двери пассажирского лифта, налился светом огромный информационный терминал.

Я остановился перед экраном, глядя на вращающийся вокруг оси, как планета, геометрический герб института. Под гербом светились яркие буквы:

«Результаты вступительных экзаменов».

Я нерешительно протянул ладонь – в странном жесте приветствия, – и терминал опознал меня, герб исчез, а экран залила ровная темнота.

Пару секунд ничего не происходило. В огромном глянцевом экране отражался просторный холл, стены, переливчатая голограмма земного шара под потолком, но моего отражения почему-то не было.

Сердце молотило в груди, руки тряслись от волнения.

Наконец экран вспыхнул, по его поверхности прошла причудливая рябь – как волны от брошенного в воду камня, – а еще через секунду высветился мой средний балл.

Суазор не ошибся.

Это было так невероятно. Я по-прежнему не мог поверить. Я поднялся в приемную комиссию, надеясь, что живой человек, а не безличный терминал, подтвердит мой удивительный результат, однако приемная комиссия оказалась закрыта – информационное табло над дверью деловито напомнило мне, что торжественное собрание для поступивших начнется только на следующий день.

Я машинально занес напоминание в суазор и спустился в холл.

Терминал, узнавший меня по движению руки, не работал. Зеркальный экран, затопленный темнотой, ни на что не реагировал. Я видел в нем планету, которая ошалело вертелась под потолком, с каждым оборотом набирая скорость, ядовито-зеленые стрелки указателей, мерцавшие, как при перепадах электричества, – но не свое отражение. Поначалу, поглощенный результатами вступительных, я не придал глюку терминала особого значения, но теперь насторожился. Я надавил на экран ладонью в надежде, что его электронное безумие закончится, – и в то же мгновение в этом мнимом зеркале появилось знакомое лицо.

Я обернулся. Рядом со мной стоял Виктор.

– Ты здесь? – выдал я вместо приветствия. – Да ты как привидение! Я тебя и не заметил!

– Испугался? – осклабился Виктор и пожал мне руку.

– Иди ты! – сказал я.

Мы познакомились на подготовительных – Виктор сам подсел ко мне на семинаре по математическому анализу и задал какой-то нелепый вопрос. Занимался он не меньше, и мы частенько оставались вместе после курсов, чтобы вдвоем разобраться со сложной темой. Однако на репетиции экзаменов он с трудом получил минимальный проходной балл.

– Ты как? – спохватился я. – Сдал?

– Конечно! Я тут час ошиваюсь. Сдал по нижней планке, правда, но какая разница? Главное, что поступил.

– Поздравляю! – Я пожал ему руку еще раз. – Я всю ночь из-за этого не спал.

– А я спал, как младенец! – рассмеялся Виктор. – Чего ты тут делаешь, кстати? Собрание же завтра, разве ты не смотрел на портале?

– А ты чего тут делаешь? – спросил я.

Виктор сделал вид, что рассматривает призрачную Землю, которая из-за комичного сбоя проектора раскручивалась под сводами холла, превращаясь в сверкающий дискотечный шар.

– Да так, – уклончиво ответил он. – Были кое-какие дела.

Виктор хорохорился, но по болезненному блеску в его глазах было видно, что он тоже мучился от бессонницы.

– Значит говоришь, спал, как младенец? – усмехнулся я и хлопнул его по плечу.

Мы вышли из главного здания в залитый полуденным солнцем сквер.

Я больше не испытывал радости – только волнение и легкий страх. Я вдруг подумал, что до сегодняшнего дня никогда и не верил, что поступлю. Я понимал, что жизнь теперь кардинально изменится. Я перееду из города в общежитие, почти за сотню километров от дома, мать уже не будет допекать рассказами о надуманных болезнях, однако мне придется учиться на самом престижном отделении одного из крупнейших вузов страны, где, как рассказывали на подготовительных, могут запросто отчислить треть курса по результатам обычной сессии. Меня ждали вовсе не безмятежные прогулки по берегу реки, а тяжелая работа и бессонные ночи.

Я посмотрел на безоблачное небо и заметил тонкую полоску темного газа от взлетевшего реактивного самолета или космического корабля.

Спустя пять лет я, возможно, получу первое назначение, впервые покину Землю. Хотел ли я этого? Мне было страшно так, как если бы вылет назначили на завтрашний день – сразу после торжественного собрания, – и в то же время я боялся не справиться с учебой и оказаться в позорных списках на исключение.

Виктор стоял рядом и молчал. Я был уверен, что он думает о том же.

Я еще раз посмотрел на небо. След от ракеты успел растаять на солнечном свету. Небо, идеально голубое, без единого облака, напоминало светящийся экран.

 

96

На следующий день я приехал за час до собрания. Институт уже успели наводнить взволнованные абитуриенты, и мне пришлось проталкиваться через плотную толпу, чтобы подойти к лифтам.

Как обычно я никого не узнавал.

На лифтовой площадке выстроилась очередь, и кто-то постоянно пытался пролезть вперед, хамовато распихивая остальных. Мелодично позвякивал лифт, шипели открывающиеся двери, вспыхивали на стенах броские указатели, показывая беспорядочные направления, мигали лазерные лампы, по огромному, похожему на электронную стелу экрану крутили фильм с головокружительными космическими видами.

У меня действительно начинала кружиться голова.

Люди в коридоре говорили одновременно, вразнобой, пытаясь перекричать друг друга, а со всех сторон доносилась раздражающая позвякивающая музыка. Мне хотелось зажать уши руками.

На последнем этаже, где располагался актовый зал, оказалось не тише. Я не мог разглядеть Виктора в толпе и встал у входа в зал, у информационного терминала, по которому показывали беззвучный обучающий фильм по истории колонизации Венеры.

Бегущая внизу строка подсвечивалась синим, как в караоке, а на экране быстро сменялись слайды – похожие на пирамиды корабли, которые бомбардировали планету ледяными глыбами, невыразительные люди в больничных халатах, собравшиеся для группового снимка, нарисованная на черном фоне планета, двигавшаяся по эллипсу вокруг подразумеваемого солнца, невероятно ускоряясь с каждой секундой, набирая ход, подобно гигантскому космическому кораблю. Субтитры рассказывали о вкладе ученых, разработавших революционную технологию бомбардировки Венеры астероидами, благодаря которой проект терраформирования, обещавший растянуться на пять сотен лет, удалось завершить всего за восемьдесят. В конце фильма на экране появилась залитая магмой Венера и превратилась в голубой, похожий на Землю шар.

За спиной послышался чей-то громкий голос – кажется, говорила девушка, но из-за стоящего в коридоре гама я не разобрал ни слова. Я вдруг разволновался – как день назад, когда смотрел на терминале результаты вступительных. Я стоял перед экраном, на котором показывали превращение планеты, и думал, что забыл о чем-то очень важном, когда передо мной возник, материализовавшись из воздуха, суазор с открытой страницей цветастого портала.

Я обернулся.

– Смотри! – выпалил Виктор, самодовольно улыбаясь. – Я зарегистрировался в соцветии. Вот…

Он провел пальцами по экрану, и передо мной появился похожий на паутину график сети – маленькие круглые фотографии, от которых тянулись тонкие, расходящиеся лучами нити, соединяя заключенные в круги лица.

– Молодец, – сказал я.

– Смотри, смотри! – Виктор азартно листал пальцем эту развесистую паутину. – Вот я, а вот…

Но я его уже не слышал. Зазвенел электрический колокол, и синтетический голос с придыханием объявил о начале собрания. Мы с Виктором были неподалеку от входа и успели занять места в первом ряду.

Над сценой висел широкий красный флаг – как выспреннее знамя дворянского дома – с геометрическим гербом института, собранным из трех фигур – треугольника, круга и квадрата.

В зале постоянно кто-то кашлял, смеялся, говорил вполголоса или громко, и вокруг нас стоял хор сбивающихся голосов, как в огромной многотысячной толпе, которая неумолимо сходит с ума от счастья. Однако я не чувствовал ничего, кроме смутного, почти подсознательного страха. После года на подготовительных, после репетиций экзаменов и бессонных ночей я почему-то был совершенно не рад, что поступил.

Виктор возился с суазором, выискивая будущих сокурсников в сети и добавляя друзей в свое растущее со скоростью ядерной реакции соцветие. Он показывал мне на экран, тыкая пальцем в чьи-то круглые фотографии, а я в ответ молча кивал головой.

На прямоугольную сцену, где высился стилизованный под старину микрофон с суставчатым кронштейном, никто не выходил, и я поглядывал на часы от нетерпения. Гул голосов в зале усиливался – не мне одному надоело ждать.

– Что-то они не торопятся, – тихо сказал я.

– Что? – Виктор оторвался от суазора.

– Давно уже должны были начать, – сказал я.

Виктор убрал суазор и осмотрелся.

– Да, глядя на эту толпищу, вовсе не чувствуешь себя особенным, – пожаловался он.

– Особенным?

– Ну, конкурс, – развел руками Виктор.

– Я никогда не чувствовал себя особенным, – сказал я.

– Врешь, – сказал Виктор.

Я думал, что бы такое ему ответить, когда в зале раздался надсадный звон – как в коридоре перед началом собрания, – и на сцену неторопливо, прихрамывающей походкой вышел пожилой мужчина в старомодном твидовом костюме, слишком теплом для лета.

– Вон там! – Виктор толкнул меня локтем и показал на сцену пальцем.

– Тихо! – зашипел я.

Пожилой мужчина встал рядом с микрофоном, кашлянул в кулак, набрал полную грудь воздуха и, сверкнув неестественно белыми искусственными зубами, торжественно произнес:

– Уважаемые первокурсники!..

 

95

Я снова проснулся от удушья.

С громким надрывным хрипом я дернулся вперед, оторвав голову от липкой, затягивающей кровать пленки – вынырнув из мертвенного забытья.

Комната была погружена во тьму.

Я смотрел в надежде различить хоть что-нибудь – смутные отблески света, очертания массивной двери из усиленных бронепластин, горящее красное око, – но ничего не видел. Я подумал, что безумный лошадиный череп на кронштейне мне приснился.

– Эй! – крикнул я в темноту и попытался встать с кровати.

Я уже не чувствовал немощной дрожи. Я сделал шаг вперед – туда, где, как я помнил, стояла бронированная дверь и висел на прогнувшемся кронштейне электрический череп, – но остановился.

Кровать за спиной исчезла.

– Эй! – крикнул я, надеясь услышать хотя бы металлический дребезг, но мне никто не ответил.

Комната была пуста.

Я попятился, надеясь, что смогу вернуться к невидимой кровати, повторяя в обратном порядке собственные шаги, когда вся комната стремительно вспыхнула, оглушив зрительные нервы. Перед глазами поплыли яркие круги, я едва не оступился и прикрыл ладонью лицо.

– Вы здесь? – спросил я. – Здесь кто-то есть?

Ответа не было.

Я осторожно осмотрелся, щурясь от света. Я был в той же комнате – с узкой кроватью, унитазом и светящимися стенами. Лошадиный череп также оказался на месте – он висел на кривом кронштейне над бронированной дверью, а его потухший глаз слепо смотрел в пол. Однако я не видел никаких повреждений от его недавнего – вчерашнего? – приступа бешенства. Исчезли даже вмятины на стене.

– Вы здесь? – неуверенно повторил я.

Тишина.

Я забрался на кровать и сел, подобрав под себя ноги, продолжая смотреть на неподвижный лошадиный череп. Глаза слезились от света, но я старался не моргать, опасаясь, что вновь окажусь в непроглядной темноте, едва сомкну веки.

Лошадиный череп притворялся мертвым.

Постепенно все вокруг стало расплываться, монотонный белый свет часто замигал, как изображение на старом экране, а череп, повисший на изломанной конечности, постепенно исчез, рассеялся в высокочастотном мерцании.

У меня не было сил сопротивляться.

Я закрыл глаза и провалился в головокружительное забытье. Когда я пришел в себя, то голова раскалывалась от боли, а в комнате горел свет.

 

94

Я лежал на жесткой больничной койке – как пациент, о котором забыли врачи. Головная боль так и не прошла, а от выжигающего света воспалились глаза. Когда я опускал веки, передо мной все равно стояли сверкающие стены, навечно отпечатавшись в сознании, на сетчатке глаз.

Я не знал, сколько прошло времени – один час или целый день? Я скучал по оглушительной темноте, которая пугала меня раньше. Воздух был свеж и прохладен, но дышал я с трудом, как астматик – белые стены давили на меня, мешая вздохнуть.

Несколько раз я засыпал – вернее, терял сознание, – обессилев от бессмысленного ожидания, но эти краткие минуты отдыха не придали мне сил. Губы потрескались, горло пересохло. Я ничего не ел и не пил, наверное, уже пару дней. Казалось, меня хотят заморить голодом или же безумная машина, управляющая этой наэлектризованной тюрьмой, попросту не знает о том, что мне требуются еда и вода.

Лошадиная голова была все так же неподвижна. На крики никто не отвечал.

Я поднялся с кровати, опираясь руками об изголовье, осторожно спустив на промерзлый пол ноги.

Только бы не оступиться, только бы не упасть.

Когда я встал, мне почудилось, что пол подо мной перекосился и поднимается вверх, как палуба во время качки. Комната стала переворачиваться навзничь. Я панически всплеснул руками, ища в воздухе опоры, и повалился на скрипящую пленку.

Все было на месте. Подо мной стояла неподвижная, как приваренная к полу, кровать. Пол не превратился в потолок, мир не перевернулся.

Я слез с кровати, и меня повело от слабости.

За спиной послышался приглушенный гул. Я повернулся к широкой вентиляционной решетке, которая из-за больнично-белого света почти сливалась со стеной. Я забрался на кровать и вытянулся на цыпочках, однако вентиляционная решетка все равно находилась над головой, и я ничего не мог разобрать. Шум напоминал высокочастотную вибрацию старого работающего механизма, причудливо искаженную гортанным эхом разветвленной системы воздуховодов. Но что это? Генераторы кислорода? Энергетические установки?

Я продолжал прислушиваться и стал различать чьи-то нечеткие голоса.

Один голос принадлежал мужчине и был громче, ниже, и порою даже срывался на крик. Этот голос наступал, настаивал, жестко и агрессивно, тогда как второй, грудной и тихий, наверняка женский, неуверенно оборонялся, затихая и утопая в машинном рокоте. Иногда мужской голос становился таким громким, что я мог уловить отдельные слова:

– …недостаточно…

– …должны сделать…

– …Лидия…

Лидия?

За спиной послышалось отчетливое жужжание сервоприводов – кронштейн, согнутый зигзагом над дверью, медленно распрямлялся, изготавливаясь для броска.

Я вздрогнул и обернулся.

Металлический череп неподвижно висел над комнатой, но его слепой глаз смотрел вниз под другим углом.

Я прислонился к стене. Никаких голосов уже не было – они исчезли, потонули в шуме генераторов кислорода или энергетических машин.

Я стоял у решетки в надежде, что голоса вернутся, когда за спиной послышалось знакомое механическое гудение.

Я резко развернулся, и лошадиный череп застыл под моим взглядом, не успев вернуться в изначальное положение. Потухший глаз теперь смотрел не в пол, а таращился на кровать, упорно притворяясь незрячим.

Я подошел к двери.

Лошадиная голова пугающе нависала надо мной, неподвижная, окоченевшая от холода. Мне стало не по себе.

Я вернулся в смутной надежде, что голоса все-таки появятся, но, не успел я залезть на кровать, как позади послышался протяжный вой сервоприводов.

Незрячий электрический глаз уставился на вентиляционную решетку, да и сам череп уже не висел, ослабленно поникнув, над полом, а хищно вытягивался на длинном кронштейне.

– Вы так развлекаетесь?! – заорал я в потолок. – Кто вы такие? Кто дал вам право?!

Слепой череп не шелохнулся.

– Что здесь происходит?! Зачем все это нужно? Чего вы хотите?

Странный гул, доносившийся из вентиляционной решетки, затих – неизвестная машина отключилась, и камеру накрыла тишина. Я подошел к лошадиной голове и заглянул в ее единственный слепой глаз.

– Я требую объяснений! Если я военнопленный, если я…

Внезапно я почувствовал слабость – так, что едва устоял на ногах.

– Пожалуйста! – простонал я, срываясь на плач. – Пожалуйста!

Мне никто не ответил.

– Пожалуйста! – молил я.

Я закрыл лицо.

– Хотя бы выключите этот свет! Я прошу вас! И дайте мне хоть один глоток воды! Я сделаю все, что вы захотите. Я…

Металлическая башка невозмутимо смотрела сквозь меня, словно меня и не было вовсе.

– Пожалуйста!

Меня лихорадило, слезы стекали по щекам. Лошадиный череп висел над комнатой не двигаясь.

– Пожалуйста!

Но меня по-прежнему окружала тишина.

 

93

Я сидел на полу, не чувствуя холода. Свет вокруг стал таким нестерпимо ярким, что я думал только об одном.

Темнота.

Я пытался вспомнить беззвездные ночи вдали от города, когда черные грозовые облака затягивали небо, первый полет с инструктором, бесконечную темноту в иллюминаторе, но все, что я видел, – это свет, белый, безжизненный, проникающий повсюду.

Губы потрескались, мне было больно глотать, однако даже жажда мучила не так сильно, как исходящий из стен свет.

Я пробормотал – слабым, дрожащим голосом, – неподвижно глядя в оглушающую белизну перед собой:

– Выключите свет. Пожалуйста. Я больше ни о чем не прошу. Просто дайте мне отдохнуть.

Раздался щелчок – как при переключении примитивного электрического реле, – и я испуганно вздрогнул. Однако ничего не изменилось. Лошадиный череп висел на вытянутом кронштейне, свет оставался невыносимо ярким.

– Выключите! Выключите! – Я кричал, срывая голосовые связки. – Хватит! Не нужно! Я…

В стенах снова что-то раздражающе перещелкнуло – как у заводного механизма с затянутой до упора тугой пружиной. Я встал и, покачиваясь, подошел к двери.

– Хватит, – шепотом повторил я и ударил по двери кулаком.

Я почувствовал тупую боль, и кисть онемела. Я ударил еще раз, с размаха, изо всех оставшихся сил. На толстом листе металла оставались красные пятна. Пальцы с разодранной в кровь кожей тряслись.

– Пожалуйста, прекратите!

Мне едва хватило дыхания даже на эти слова, хотя из вентиляционной решетки бил мощный искусственный ветер, который я чувствовал спиной, стоя в другом конце комнаты. Я хрипло вздохнул и выкрикнул в потолок:

– Вы слышите меня?! Прекратите это! Выключите свет!

Послышался ритмичный треск, сменившийся через секунду металлическим лязгом.

Я стоял, сощурившись, и смотрел, как над головой образуется прямоугольная черная дыра. Непонятное отверстие в потолке расширялось по краям, пока не стало квадратным. Потом лязг прекратился. В комнату под аккомпанемент надсадного электрического воя начал спускаться угловатый черный контейнер, покачиваясь и вздрагивая, как на волнах. Вскоре контейнер показался целиком – на тонкой изогнутой трубе, напоминающей сломанную конечность.

Раздалось привычное шипение сервоприводов. Я обернулся, зная, что увижу. Ожившая башка глумливо взглянула на меня, поблескивая красным глазом.

Контейнер продолжал трястись, а кривая труба, торчащая из потолка, покачивалась, точно маятник, из стороны в сторону. Я всерьез боялся, что эта конструкция обрушится вниз и пробьет пол, как лист картона, – однако контейнер чудом удерживал равновесие, медленно и неотвратимо приближаясь ко мне.

– Что это? – спросил я.

Лошадиный череп молчал.

Наконец контейнер остановился, повиснув на вывернутой руке где-то в метре от пола. Завывание электроприводов смолкло, и контейнер вздрогнул, спустившись опасным рывком еще на пару сантиметров и едва не слетев с хлипкого крепления.

Электрический глаз черепа азартно сверкнул.

На контейнере лежал оранжевый пластиковый куб. А также шар, закатившийся в квадратную лунку. И упавшая плашмя ярко-зеленая пирамида.

– Пройдите тест, – раздался знакомый резонирующий голос. – Вставьте фигуры в отверстия.

Лошадиный череп указал кивком на три прорези с верхней стороны контейнера – в форме круга, треугольника и квадрата.

– Что это? – спросил я. – Зачем все это нужно?

– Пройдите тест, – повторил лошадиный череп. – Вставьте фигуры в отверстия.

Я обошел контейнер, рассматривая пластиковые фигурки. Разбитая кисть ныла, по пальцам стекала кровь.

– Фигуры в отверстия? – спросил я.

– Пройдите тест. – Одноглазый череп заклинило. – Вставьте фигуры в отверстия.

Капелька крови упала на белый пол.

– Вы что, издеваетесь?! – крикнул я. – Зачем все это нужно? Я вам что, подопытная обезьяна?

– Пройдите тест! – Безумный робот принялся угрожающе раскачиваться на кронштейне. – Пройдите тест! Пройдите тест!

– Я не собираюсь… – пробормотал я и закашлялся – в горле снова першило. – Да это же просто бессмысленно!

Металлическая башка сначала приподнялась над комнатой, а потом угрожающе нырнула вниз, яростно сверкая глазом.

– Пройдите! Пройдите! Пройдите! – визжала башка. – Пройдите тест! Иначе вам будет…

– Хорошо! – крикнул я.

Разбитая кисть горела. Я вытер кровь о штанину и взял с контейнера оранжевый куб. Лошадиный череп тут же замолк. Я засунул куб в карман брюк и почему-то сразу почувствовал себя спокойнее. Тугая синтетическая ткань плотно прижимала куб к бедру.

– Вставьте фигуры в отверстия, – осторожно напомнила лошадиная голова.

Я взял пирамиду и толкнул ее в другой карман. Оставался только шар, который закатился в квадратную лунку. Достать его оказалось не так просто – шар застрял, и мне пришлось ударить по контейнеру снизу, чтобы шар вылетел из узких пазов. Лошадиный череп предусмотрительно отодвинулся к двери.

– Вставьте фигуры, – повторил робот. – Вставьте фигуры в отверстия.

Я стоял, сжимая темно-красный шар. Ссадины на пальцах кровоточили.

– Вставить фигуры? – спросил я. – А что потом? Чего вы хотите этим добиться?

Лошадиный череп дернулся и еще немного сдвинулся к двери.

– У всего этого есть какой-то смысл?

Я подбросил в руке шар.

Лошадиный череп безмолвно следил за фигуркой.

– Да пошли вы! – крикнул я и швырнул шар в нависающую над комнатой башку.

На сей раз шар не попал в электрический глаз, а ударился об изогнутое крепление робота и отскочил обратно, к моим ногам. Лошадиный череп придвинулся ко мне на шипящем кронштейне.

– Вставьте фигуры в отверстия! – прозвучал сдавленный голос. – Призываем вас к сотрудничеству. Любые агрессивные действия будут пресекаться.

Череп резко взлетел над комнатой и застыл над дверью, как страшный сюрреалистичный трофей.

Я поднял с пола шар.

– Хорошо. Фигуры в отверстия.

Я с силой загнал шар обратно в квадратную лунку, а потом еще и ударил по нему кулаком. Череп недовольно дернулся, но промолчал. Я вытащил из кармана пирамиду.

– Фигуры в отверстия, – процедил я сквозь зубы и воткнул пирамиду острым концом в круглое отверстие.

Череп качнулся на кронштейне.

– Агрессия! – раздался неуверенный возглас, который тут же рассыпался в электрическом треске.

– Да, да, уже сейчас, – сказал я. – Почти готово, – и взял оранжевый куб.

На контейнере оставалось только треугольное отверстие – слишком узкое для куба. Я попытался просунуть куб углом, поворачивая его по часовой стрелке, как винт, однако ничего не получалось. Лошадиный череп затрясся в приступе беззвучного хохота.

– Вставьте фигуры в отверстия, – напомнил он.

Я прошелся вокруг контейнера, ухватился за торчащую из него трубу и с силой встряхнул контейнер. Тонкая труба со скрипом зашаталась, внутри контейнера что-то звякнуло.

– Агрессия! – взвизгнул череп.

Я вытер об одежду окровавленные пальцы и повернулся к своему мучителю.

– Зачем все это? – спросил я.

Робот молчал.

– Что будет после того, как я вставлю фигуры?

Лошадиный череп не двигался.

– Что будет? – повторил я.

Череп едва заметно кивнул.

– Вставьте фигуры в отверстия, – сказал он.

Сначала я попробовал вытащить из квадратной прорези кровавый шар, однако на сей раз у меня никак не получалось подцепить его пальцами – шар плотно засел в отверстии и не хотел поддаваться. Тогда я выдрал из круглой лунки пирамиду, содрав по краям ее раздражающую ярко-зеленую краску, и аккуратно, чувствуя на себе пристальный электрический взгляд, просунул пирамиду в треугольную прорезь. Пирамида с глухим стуком упала внутрь.

– Удачный выбор! – прокомментировал череп.

Оставалось вытащить шар, который я так удачно забил в квадратное отверстие. Я ударил по контейнеру снизу, но шар и не думал выскакивать из прорези. Тогда я обхватил шар пальцами и, упершись в контейнер, изо всех сил потянул его вверх, однако пальцы соскользнули с пластиковой фигурки, и я чуть не сверзился на пол, отшатнувшись к двери.

Лошадиный череп издевательски закачался на кронштейне.

– Так, значит? – спросил я.

Шар уже наполовину просел в квадратную лунку. Я подбросил куб в руке, а затем с размаху ударил им по шару.

Череп испуганно отпрянул к стене.

– Подобное поведение недопустимо! – раздался скрипучий голос. – Агрессивное поведение будет…

Голос захлебнулся в истошном треске. Я не сдавался и еще раз ударил кубом по шару. Шар осел глубже – и почти провалился внутрь контейнера.

– …недопустимо… – проскрипел искаженный голос и замолк.

Лошадиный череп теперь молча наблюдал за мной, повиснув над дверью.

Я продолжал молотить кубом по шару, забивая его в квадратную прорезь все глубже и глубже. Вскоре лишь верхняя часть шара – оббитая кровавая макушка – торчала из отверстия. Я набрал в грудь воздуха, размахнулся, и – шар вдруг сам упал в контейнер.

За спиной послышалось осторожное шипение – череп, поблескивая глазом, потянулся к контейнеру.

– Спасибо, – послышался неожиданно четкий и ровный голос. – Вставьте последнюю фигуру в отверстие.

Я попытался просунуть оранжевый куб в ту же самую прорезь, в которой только что исчез шар, однако куб застрял – края отверстия погнулись и не давали ему провалиться.

– Все, хватит! – крикнул я. – Мне это надоело!

Воздух с привкусом хлора разъедал легкие.

– Дайте воды!

Череп долго молчал, оценивающе просверливая меня электрическим взглядом, а потом с резким шипением взмыл к потолку.

Контейнер на кривой конечности задрожал и лениво пополз вверх, в квадратную дыру. На середине пути подъемный кронштейн замер, сервоприводы надрывно взвыли, и вся эта конструкция стала припадочно трястись, готовая в любую секунду разлететься на части. Однако спустя мгновение подъем возобновился.

К моим ногам упал пластиковый куб.

– Спа-а-асибо за сотрудничество, – протянул голос, и лошадиный череп уснул – глаз его потух, и череп утомленно поник над дверью.

Я уставился на лежащий передо мной куб.

– Дайте мне воды, – сказал я, ни к кому не обращаясь. – И выключите этот чертов свет!

Мне не ответили.

Я сел на четвереньки и осторожно коснулся пальцем куба – как неразорвавшейся противопехотной мины. Череп не обратил на это внимания. Тогда я поднял куб.

Над головой тут же задребезжал синтетический голос:

– Проявление агрессии…

Робот мгновенно ожил. Я сжал оранжевый куб в разбитой о дверь руке.

– Что? – крикнул я. – Мне нельзя оставить себе куб?

Череп качнулся из стороны в сторону и злобно уставился на меня. Из бронированной двери выдвинулась тонкая пластина, похожая на маленький лоток.

– Проявите благоразумие. Положите куб на по-по-по… – голос свела икота, – двери… Проявите благоразумие…

Череп больше не раскачивался над комнатой. Я подумал, что смог бы без труда попасть в его горящий красный глаз. Я начал замахиваться, когда неживой механический голос загремел так невыносимо громко, что едва не лопнули барабанные перепонки:

– Подобное поведение недопустимо! Верните куб! Или вам будет отказано в приеме пищи!

Я посмотрел на куб. Оранжевый куб.

Безумный робот насквозь буравил меня хищным взглядом.

Я сдался. Я слишком устал. Горло едва не кровоточило от жажды, а веки слипались. Я послушно положил куб на выдвинутый лоток. В двери на мгновение открылся лючок, лоток сдвинулся, и куб вывалился наружу, за пределы камеры.

– Что? – спросил я. – Довольны? Я вернул куб, дайте мне воды.

– Спасибо за сотрудничество, – послышался безразличный ответ, и череп скривился над дверью, а его глаз погас, как при сбое электросети, уставившись в темнеющее пятно крови на полу.

– И что?! – хрипло закричал я. – Это как же?

Ссадины на руке все еще кровоточили.

– Дайте мне воды! Выключите свет!

Под потолком что-то щелкнуло, комнату на секунду затопила темнота, а потом опять разгорелся яркий испепеляющий свет. От таких внезапных перепадов в освещении у меня закружилась голова. Покачиваясь, я добрел до кровати и обессиленно упал на нее, закрыв руками лицо.

– Пожалуйста! Дайте мне воды, выключите свет!

Раздался еще один щелчок, а затем странный хлюпающий звук – мягкий, едва удерживающий форму предмет шлепнулся на металлический пол. Я приподнялся на кровати и увидел, что посреди комнаты лежит большой белый пакет с энергетической суспензией.

Я встал на ноги – меня и пакет суспензии разделяло лишь несколько шагов, – и вдруг отключился свет.

 

92

– Смотрите! Там! – прокричал кто-то за спиной.

Но я не смотрел.

Из-за экскурсии, на которую записал меня Виктор, вставать пришлось в сумеречную рань. Я не успел позавтракать и сидел в тихом маршрутном автобусе, сонно прислонившись щекой к теплому оконному стеклу. Виктор, оставив бесплодные попытки меня расшевелить, перешептывался о чем-то с соседом спереди, солнце слепило глаза, а c потолка лилась медленная музыка, похожая на гипнотичные электрические мелодии, под которые так приятно засыпать после загруженного учебного дня.

Разбудила меня надоедливая вибрация суазора в нагрудном кармане. Я достал суазор и, зевнув, ткнул пальцем в светящуюся иконку мгновенного сообщения.

Мать.

«Ты приедешь сегодня?»

Я невольно взглянул на время в верхнем уголке экрана, всерьез задумавшись о том, чтобы съездить в свой старый дом после экскурсии, но потом быстро написал:

«Скорее всего, не смогу. Дополнительные занятия. Закончу поздно».

Виктор рассмеялся и толкнул меня локтем.

– Выспался?

– Угу.

– Кто писал?

– Да так. – Я быстро убрал суазор.

– Подружку себе завел? – не унимался Виктор.

– Отвали, – сказал я.

Виктор вздохнул с деланным разочарованием.

– Ты явно не с той ноги сегодня встал.

– Дело не в ногах, Витя, – ответил я, – дело во времени. Знаешь, я как-то привык чуть подольше в субботу поспать.

– Так всю жизнь проспишь, – изрек Виктор чью-то затасканную мудрость.

Сосед спереди передал ему суазор, Виктор посмотрел в экран, затем показал на что-то пальцем, прыснул со смеха и тут же забыл обо мне, принявшись выискивать очередную ерунду в сети.

Я посмотрел в окно.

Автобус ехал по высотной эстакаде, по крайней левой полосе. За высокими отбойниками мелькали верхушки деревьев и неестественно вытянутые блестящие столбы ретрансляторов, которые повторялись со строгой закономерностью – так неотвратимо и точно, что я вновь начал засыпать.

Через минуту суазор опять завибрировал, и я вытащил его из кармана, даже не сомневаясь, от кого пришло сообщение.

«А когда приедешь?» – спрашивала мать.

«Пока не знаю, – напечатал я. – Возможно, на следующей неделе».

Ответ пришел почти мгновенно:

«Приезжай. Я была у врача. Нам нужно поговорить».

Эти слова я слышал от нее неоднократно. «Я была у врача». «Нам нужно поговорить». Несколько раз она даже составляла завещание – каждый раз новое, как если бы повторяться в последней воле считалось плохой приметой, – и все из-за того, что ее просто направляли на дополнительное обследование. Я подумал – а болела ли она хоть раз в жизни по-настоящему? А потом подумал – как все же я рад, что наконец-то вырвался из дома.

Мы съехали с эстакады, и водитель, прервав медитативную мелодию, сообщил по громкоговорителю, что скоро мы будем на месте.

Солнце уже не светило в глаза.

За окном проносились стремительные тени от столбов и деревьев. Я перевел взгляд на Виктора, который изучал какие-то невразумительные фотографии в соцветии, раскрыл суазор, намереваясь написать ответное сообщение матери, но так ничего и не написал.

На космодроме нас сразу провели в пустое и сирое помещение, напоминавшее отстойник в дешевом аэровокзале. Даже Виктору, несмотря на его напускной оптимизм, было сложно скрыть разочарование. Все молчали, как на похоронах.

Мы с Виктором стояли у окна с армированным стеклом. Окно выходило на широкую забетонированную площадку со взлетными шахтами, похожими на стальные колодцы в сотню метров шириной. Единственный корабль, который я разглядел, был удивительно похож на старинную ракету с отстреливающимися ступенями – к темному обугленному корпусу подвели передвижной рукав лифта, а из открытых люков торчали толстые и лоснящиеся, как щупальца, шланги.

– Заправка? – предположил Виктор, разглядывая доисторическую ракету в мутном стекле.

– Наверное, – согласился я.

– Не похоже, чтобы планировался полет.

– Да вообще… – Я осмотрел голую комнату, в которой нас заперли с другими студентами. – Можно подумать, что здесь вообще ничего никогда не планируется. И все заброшено лет пятьдесят, не меньше.

Виктор пожал плечами.

– Да я давно был на космодроме, уже плохо помню. Хотя чего ты ждал-то? Аэровокзала?

– Ничего я не ждал.

– Только не говори, что я не дал тебе поспать, – осклабился Виктор.

– Если ты знал, – начал я, – что здесь не будет ничего интересного…

– Скажите, – раздался у нас за спиной голос экскурсовода, – а кто из вас был раньше на космодроме?

Виктор неуверенно поднял руку.

Экскурсовод – молодой тощий мужчина, которого я до этого ни разу не видел – энергично закивал головой.

– Что ж, – продолжил он, – как я и предполагал, для большинства из вас это впервые. Нам нужно немного подождать, прежде чем откроют доступ на территорию, а пока я расскажу вам об этом космодроме. Космодром Тенешкино…

Экскурсовод вдруг сбился с заранее намеченной речи.

– Кстати, – хитро улыбнулся он, – а давайте проверим, кто из вас подготовился к экскурсии! Кто-нибудь знает, когда был построен космодром Тенешкино?

Девушка, стоявшая рядом с экскурсоводом, подняла руку, как на занятии, и что-то сказала. На меня нахлынуло необъяснимое волнение. В тесном накопителе стало душно. Я вздохнул и расстегнул воротник рубашки. Но все равно чего-то мучительно не хватало.

Экскурсовод продолжал:

– Нет, нет, Тенешкино построили почти шестьдесят лет назад. Это один из старых космодромов. Раньше через Тенешкино работали коммерческие компании, производились коммерческие рейсы. Но сейчас здесь обслуживаются только научно-исследовательские корабли – в основном ближнего диапазона. Вот, например, в окно вы можете увидеть…

– Это космодром или музей? – спросил я у Виктора. – Говоришь, везде так?

– А чего ты… – буркнул Виктор.

– Кстати, ровно год назад, – говорил экскурсовод, – отсюда был произведен запуск «Пульсара‑12», беспилотного корабля, спроектированного командой инженеров нашего института, на котором был установлен фотонный двигатель последнего поколения…

– Точно музей, – хмыкнул я.

– Кто-нибудь знает цель миссии «Пульсара»? – спросил экскурсовод.

Ответила все та же девушка.

– Да, – согласился экскурсовод. – Мы называем это исследованием ближнего рубежа. «Пульсар‑12» передает на Землю собранную информацию по радиосети, и скорость передачи данных сейчас составляет…

– И какой смысл в исследовании этого ближнего рубежа? – не выдержал Виктор. – Мусор от барж он, что ли, собирает?

– А фотонный двигатель? – сказал я. – Это чья-то дипломная работа, не иначе.

Виктор кивнул.

– И зачем тогда рассказывать нам об этом с таким пафосом?

– Ну, как же! – деланно возмутился я. – У института есть собственный беспилотник, который летит черт знает куда. Они, наверное, и послания для инопланетян туда записали.

Виктор фыркнул, едва сдержав смешок.

– Сегодня мы сможем посетить центр управления, – говорил экскурсовод, – а также выйти к взлетным шахтам после того, как закончится сервисное обслуживание и нам…

Экскурсовод неопределенно махнул рукой в сторону окна.

– Может, все-таки будет интересно, – с надеждой сказал Виктор.

Я отвернулся.

У ракеты, стоявшей в дальней шахте, суетились люди в блестящих комбинезонах. Рукав с лифтом отвели в сторону, но толстые шланги еще торчали из обгорелого корпуса. Солнце скрылось за облаками, и бетонное поле космодрома затянула пасмурная тень. Я подумал, что лучше бы навестил маму вместо этой тоскливой поездки, и полез за суазором, проверить сообщения, хотя и знал, что новых сообщений не приходило.

Экскурсовод рассказывал историю Тенешкино, а девушка рядом с ним постоянно спрашивала его о чем-то или, напротив, пыталась сама отвечать на его вопросы.

Я совершенно не видел ее лица.

– Ты бы хоть навел справки об этом космодроме, прежде чем нас на экскурсию записывать, – сказал я Виктору.

– Ой, да хватит уже ныть! Тебе ничем не угодишь! Смотрел я, не было почти ничего.

– Конечно, не было. Писать-то нечего…

– А ты хотел, чтобы тебя на «Патрокл» сразу пустили? И дали в кресле первого пилота посидеть?

– А сам бы ты этого не хотел?

Я не смотрел на Виктора, листая в суазоре переписку с матерью – все сообщения, сохранившиеся в истории, все ее надсадные жалобы и бестолковые расспросы. Вернувшись к последнему сообщению, я стал набирать ответ.

– Интересно, а кто это? – спросил Виктор, показав кивком головы на девушку.

Сердце сжалось у меня в груди.

– Мне кажется… – пробормотал я. – Мне кажется, это…

За окном что-то блеснуло, и через секунду послышался громовой раскат – как эхо от чудовищного взрыва. Невысокие строения космодрома захлестнула ударная волна, прилетевшая из-за туманного горизонта.

Виктор, хамовато оттолкнув парочку сокурсников локтями, протиснулся к экскурсоводу, который болтал о чем-то с девушкой, активно жестикулируя длинной костлявой рукой.

Начался ливень. Косые струи били в толстое оконное стекло, и силуэт обгорелой ракеты расплывался в потоках воды, таял, как огарок из воска.

Я напечатал на экранной клавиатуре, повернувшись к окну:

«О чем ты хочешь поговорить? Что произошло?»

– Так! – раздался голос экскурсовода. – Мне сообщили, что центр управления открыт для посещений. Давайте, чтобы не создавать толкучки, будем проходить группами по пять человек. Выстройтесь в очередь.

Послышались недовольные возгласы.

– Итак, первая группа…

Я искал в толпе Виктора, пока не заметил, что он уже выходит из накопителя вместе с девушкой и другими студентами.

«Приезжай», – написала мне мама.

Я встал в очередь – почти в самый ее конец, держа раскрытый суазор. За окном было темно, как ночью.

– Это на полдня растянется, – пожаловался мой сосед, но я даже не сразу понял, о чем он говорит – о ливне или о посещении центра управления полетами.

– Нелетная погода, – пошутил кто-то.

«Хорошо, – напечатал я. – Приеду, как только смогу. Возможно, сегодня вечером. – И, подумав, добавил: – Постараюсь освободиться пораньше».

Первая группа вернулась через четверть часа, однако Виктор не торопился ко мне подходить. Сначала он долго спорил с экскурсоводом, а потом остановился у окна и пытался рассмотреть что-то в дожде, прислонившись ладонями к стеклу.

«Постарайся», – пришло сообщение от матери, и, хотя это было всего лишь слово, высветившееся на экране, я тут же услышал ее голос – недовольный, брюзгливый, словно я обязан лететь к ней через весь город по первому же звонку.

«Если получится», – ответил я.

Когда Виктор вернулся ко мне, из центра управления уже выходила вторая группа.

– И как? – спросил я. – Что там?

Виктор пожал плечами.

– Увидишь. Хотя, честно, я и сам жалею, что сюда записался. К шахтам в такую погоду не пустят.

Я вздохнул.

– Интересно, в городе тоже идет дождь? – сказал я.

– Думаю, это из города как раз принесло, – сказал Виктор.

Я попал в центр управления только вместе с четвертой группой, где не знал никого, кроме одного невысокого коренастого парня, который примелькался мне на лекциях.

– Итак, святая святых! – бодрым голосом начал экскурсовод, повторяя вступительную речь в четвертый раз. – Отсюда осуществляется контроль за взлетом, посадкой, а вся связь с кораблями идет через эти вот терминалы.

– Но здесь никого нет! – Коренастый парень жадным взглядом осматривал пустые столы.

– Да, – согласился экскурсовод, – космодром в сервисном режиме. Как раз в честь нашего приезда.

Центр управления выглядел совсем не так, как в остросюжетных фильмах, – никаких экранов во всю стену, переливающихся голограмм и ярких полосок из светодиодов. Впрочем, я уже подготовился к разочарованиям. Это была скучная и серая комната, уступающая по размерам даже институтским аудиториям. В центре в четыре ряда стояли обычные офисные столы со старыми на вид терминалами; к полу и стенам были привинчены выкрашенные белой краской трубы, где, вероятно, проходила проводка; а роль огромного стереоскопического экрана, которые любили показывать в кино, выполняло широкое окно с армированным стеклом – такое же, как в накопителе.

Все это и правда походило на пропыленный музей космонавтики.

– А где информационный экран? – не выдержал я. – Куда выводится статус по полетам?

Экскурсовод забавно поджал губы и показал рукой на окно.

– Опускаются электронные шторы, – объяснил он, – и окно превращается в экран.

– Какой-то маленький центр управления, – пожаловался кто-то, и экскурсовод насупился.

– Отсюда, – с непонятной гордостью выдал он, – можно осуществлять одновременный контроль за четырьмя полетами! Есть также места для двух операторов, – экскурсовод подошел к высокому креслу, похожему на стоматологическое, и уперся рукой в подлокотник, – которые могут взять на себя полное управление кораблями и непосредственно из центра произвести взлет или посадку.

– Нейроинтерфейс! – послышался шепот за спиной.

Я прошелся между рядами офисных столов, игнорируя настойчивое «ничего не трогайте» экскурсовода. На тонких вогнутых мониторах были заметны пыль и отпечатки пальцев, огромные эргономичные клавиатуры из двух составных блоков, которые давно уже сняли с производства, потемнели от грязи, а надписи на большинстве кнопок стерлись. На столе виднелись следы от кружек с кофе, хотя все личные вещи были предусмотрительно убраны.

Экскурсовод вновь рассказывал о «Пульсаре‑12», и даже самые преданные его слушатели заскучали.

Я остановился у кресла оператора – непритязательного на вид, с высокой спинкой и длинными подлокотниками, выглядевшими так, словно к ним приковывали руки. Практические занятия начинались у нас только со второго курса, а до этого мне довелось лишь пройти тест на подготовительных, на котором проверялась способность работать с нейролинком. Впрочем, тогда я ничего не почувствовал, кроме покалывания в висках. Однако сейчас передо мной стоял настоящий терминал, пусть и похожий на рабочее место захудалого дантиста – это был нейроинтерфейс, оператор которого мог выполнять сотни сложнейших действий за микросекунды.

– А можно сесть? – спросил я, прервав тоскливый рассказ экскурсовода об институтском беспилотнике.

Экскурсовод осекся и удивленно посмотрел на меня.

– Вообще мы не должны ничего трогать. К тому же терминалы отключены. Это просто кресло.

– Тогда и бояться нечего, – пошутил я. – Раз отключено, значит точно ничего не испорчу.

Экскурсовод покачал головой.

– Уверен, вы найдете способ! Нет, в самом деле. Это обычное кресло. Посидите, если хотите. Но я вас настоятельно прошу, не трогайте ничего. Вообще ничего.

– Хорошо, – согласился я, но не торопился садиться.

Перед пыточным креслом стоял массивный компьютер в форме триптиха больнично-белого цвета. На левом крыле триптиха выстроились в ряд грубые тумблеры, обозначенные цифрами, а справа тянулись в несколько рядов кнопки с выгравированными на них буквами – как клавиатура в неправильном, алфавитном порядке. Центральная часть терминала представляла собой решетку с широкими прорезями, в которых неприятно поблескивало что-то черное и плотное, как застывший мазут.

Раньше операторов заставляли надевать тугой обруч, который тисками сдавливал голову, но теперь обходились без этого – достаточно было активировать терминал и усесться в кресло.

Я стоял, опираясь рукой о подлокотник, и разглядывал терминал, пока наконец не понял, что в центре управления стало совершенно тихо. Экскурсовод больше не надоедал историями о «Пульсаре», не перешептывались студенты, не слышалось шарканья шагов.

Я обернулся.

Все застыли, как в приступе немого паралича – гид рядом с окном, прижав руку к впалой груди, остальные студенты между столами, у стен, или у двери, оцепенев, точно на мгновенном снимке, – и неотрывно смотрели на меня.

Я почувствовал холодок на спине. Дождь прекратился, но огромное бронированное стекло еще затягивала хмурая пелена.

Я повернул кресло к себе, уперся в подлокотники и стал медленно опускаться. Что-то подо мной скрипнуло, я испуганно вздрогнул, руки с подлокотников соскользнули, и, зажмурив глаза, я упал в кресло – какбудто нырнул в поток кипящей воды.

Комнату залила ослепительная белизна, мышцы разом свело судорогой от боли, но я не мог даже закричать, потеряв голос, лишившись дыхания. Невозможно яркий свет прожигал насквозь, а грудную клетку разрывало, как при взрывной декомпрессии.

Но вскоре я перестал чувствовать боль – рассудок не выдержал, и я провалился в бесконечную темноту, разом сменившую белое сияние. В этой бессветной бездне не было ни чувств, ни мыслей, ни страха.

– Все! – раздался чей-то приглушенный голос. – Время вышло!

Тьма распалась, растаяла в электрическом свете – я сидел в кресле оператора в центре управления, а экскурсовод фамильярно похлопывал меня по плечу.

– А ты, я смотрю, замечтался, – сказал он. – Пора. Нас ждут.

Я долго смотрел на него, не понимая, что происходит.

– Пойдем, – сказал экскурсовод. – Время вышло. Еще посидишь за терминалом – и не раз.

Я поднялся, опираясь о столешницу. Ноги дрожали.

– Ну, давай, – нетерпеливо сказал экскурсовод.

Я сделал шаг к двери и покачнулся. Тощий мужчина схватил меня за плечо.

– Да что с тобой?

– Я… – Говорить было тяжело, горло пересохло. – Я…

Меня вывели из центра управления под руку, как больного. Экскурсовод взволнованно крутился рядом со мной, пока я в пятый раз не сказал ему, что все в порядке, – и тогда он, деловито кивнув головой, вернулся к остальным студентам.

Я стоял у окна.

Виктор неуверенно подошел ко мне, когда я остался один.

– Там что было-то? – спросил он.

– Да голова закружилась. – Я попытался улыбнуться. – Все нормально на самом деле.

– Ладно. – Виктора это объяснение полностью удовлетворило. – Так ты видел? Что думаешь?

– Да как тебе сказать… Я ожидал чего-то более интересного. А это просто как офис. Хотя вот терминал нейроинтерфейса…

– Да я не о том! – перебил меня Виктор. – Ты напоминания в суазоре смотрел? Или так увлекся?

– Какие напоминания?

Я вытащил суазор и провел по экрану пальцем. Только сейчас я обратил внимание на то, что остальные студенты в накопителе настороженно переговариваются.

– Новости, – сказал Виктор. – Ты что, не подписан? Политический канал.

– Я не интересуюсь политикой.

– Даже межпланетной?

Я удивленно поморщил лоб.

– А что произошло?

Виктор самодовольно улыбнулся, набрал полную грудь воздуха, словно готовясь произнести торжественную речь, и сказал:

– Венера!..

 

91

Я сидел на кровати, прислонившись к стене, и ждал, когда выключат свет.

Поначалу я думал, что электричество отрубают, когда за пределами роботизированной камеры начинается рассвет. Я даже пытался таким образом отсчитывать время, однако вскоре понял, что интервалы между включением и выключением света все время меняются, как если бы их определял генератор случайных чисел.

У меня постоянно болела голова – виски сжимал фантомный стальной обруч, который надевали операторы самых первых, несовершенных нейросистем. Боль ослабевала после того, как гасли светящиеся изнутри стены, но в темноте я терял точку опоры – промерзлый пол непонятно покачивался всякий раз, когда я слепо шагал в облекающий мрак.

И все-таки я ждал темноты, я верил, что искусственная ночь смоет огромной черной волной окружающий меня кошмар – припадочного робота, всплески химического света – и, разомкнув на рассвете веки, я окажусь в обычной больничной палате, подключенный к сложной медицинской машине, отмеряющей ритмичным пунктиром сигналов оставшуюся мне жизнь.

Но ничего не менялось.

Я сидел, прикрыв глаза, хотя это совершенно не помогало. На кровати валялся пустой пакет из-под энергетической суспензии. Пакет выглядел как стандартный паек с рейсового корабля, хотя я не обнаружил на нем ни единой надписи или обозначения – ни логотипа производителя, ни штрихкода, ни названия корабля. Да и сама суспензия была отвратительна на вкус даже по меркам дежурного пайка для технического персонала – водянистая, с комками, она больше напоминала разведенную в воде известку. Впрочем, когда гортань воспалена от жажды, на вкус не обращаешь внимания.

Я поднял с кровати паек и потряс его над открытым ртом, хотя знал, что там не осталось ни капли. Мне давали достаточно суспензии, чтобы я окончательно не лишился сил, однако меня постоянно мучили голод и жажда.

Я раздраженно отбросил от себя пустой пакет – тот упал на пол и, перевернувшись, встал на бок, неуверенно покачиваясь, как под воздействием неведомого поля. Обесточенная голова робота, безвольно свисавшая над комнатой, уставилась мутным глазом на пустой пакет – со слепым механическим любопытством.

И тут я вспомнил.

На металлической башке не было ни единого повреждения, однако, когда она билась в истерике о стены, от нее отлетела деталь – возможно, болт или телескопическая антенна – и закатилась куда-то.

Если, конечно, мне это не привиделось.

Я встал с кровати и неторопливо осмотрел комнату. Присел на четвереньки, заглянул под кровать. Мне показалось, у самой стены лежит что-то тонкое и серебристое. Я лег на пол и попытался дотянуться до этого предмета, однако проем под кроватью был таким узким, что я просунул руку только по локоть. Я слепо шарил пальцами по полу, но не находил ничего, кроме маслянистых хлопьев пыли.

Тогда я поднялся на ноги, подошел к кровати со стороны изголовья и навалился на нее всем весом. Кровать скрипнула, но не сдвинулась с места. Я толкал кровать, упираясь в изголовье; босые ноги скользили по полу, изголовье скрипело и шаталось, однако сама кровать оставалась неподвижной.

Руки заныли, дыхание участилось, и я устало опустился на койку. Я сидел, с ненавистью глядя на лошадиный череп, уродливо скрючившийся на тонком, похожем на изломанную шею кронштейне.

Его потухший глаз смотрел в пол, на пустой пакет из-под суспензии.

Я вскочил, схватил пакет и принялся энергично сминать его и скручивать. На пол упало несколько мутно-белых капель. Плотная прорезиненная упаковка поддавалась с трудом и совсем не хотела держать форму; я надорвал пакет зубами в нескольких местах и скомкал его в некое подобие палки.

Кровать.

Задержав дыхание, я подошел к кровати и – тут отрубился свет.

 

90

Я ненадолго заснул, но потом даже не помнил, видел ли сны. Засыпая, я лежал на кровати, повернувшись лицом к стене и сжимая в руке разорванный пакет из-под суспензии, а когда пришел в себя, то никакого пакета не было.

Кажется, мне снилась темнота.

Разбудил меня яркий свет, который выжигал глаза через закрытые веки. Я поднялся, прикрывая привычным движением руки лицо.

Комната ничуть не изменилась – даже лошадиный череп висел в том же самом положении, мертвенно склонившись над полом. Но кто-то точно был здесь, пока я спал. Кто-то забрал пустой пакет из-под суспензии.

– Это все, что вы можете?! – крикнул я в потолок. – Подкрадываться ко мне, когда я сплю?!

Горло пересохло, и я зашелся кашлем.

– Хватит! Что вам от меня нужно? Я не ответил на какие-нибудь вопросы? Не сложил башню из фигурок?

Голова не двигалась, мне никто не отвечал.

– Скажите хоть что-нибудь! – хрипло прокричал я. – Давайте сюда ваш тест для дебилов! Я пройду его еще раз. А потом еще и еще, пока…

Я не договорил. Грудную клетку разрывало от кашля, а горло воспалилось. Я согнулся, прижимая руку к груди.

Перед глазами плыли красные круги.

Внезапно я услышал увесистый шлепок. Неподалеку упал на пол пакет с суспензией. Я уставился на него с недоверием. Очередная издевательская игра? Я представил, как поднимаюсь с кровати и невидимые тюремщики тут же отключают свет.

Однако жажда победила. Я встал на ноги, озираясь, как вор, пробравшийся в чужое жилье.

Свет еще горел.

Я схватил пакет с суспензией и оторвал зубами верхний край.

Лошадиный череп неподвижно висел над комнатой.

Я жадно глотал, удовлетворенно закрыв глаза. Суспензия была прохладной, и я почти не замечал ее мерзкого вкуса. Саднящая боль в горле затихла. Я подумал, что стоит приберечь суспензию, не выпивать все до конца, но тут мой взгляд остановился на металлической голове.

Я не слышал шипения сервоприводов, но кронштейн сдвинулся чуть выше, и лошадиная башка не смотрела в пол, а бесстыже пялилась на меня потухшим электрическим взглядом, нагло притворяясь незрячей.

У меня затряслись руки.

– Сволочи! – закричал я и взмахнул пакетом, расплескивая суспензию. – Сколько можно! Когда вы уже…

Я задыхался. В приступе бессильного гнева я запустил пакетом в башку. Суспензия разбрызгалась по полу, попала мне на лицо и руки, а сам пакет грузно ударился о робота, свернув ему шею.

– Вот так вот, – пробормотал я. – Вот так.

Голова робота безжизненно свешивалась над полом.

Свет в камере на секунду погас, а затем разгорелся вновь – и тут же с потолка обрушилась звенящая какофония, перемежаемая резкими электрическими хлопками, как от взрывающихся ламп дневного света.

У меня зарябило в глазах.

Я попятился к кровати, зажимая уши. Между пальцами текло что-то холодное и липкое – на секунду я решил, что это кровь, но потом заметил мутно-белые капли.

Из-за безумного, резонирующего звона я не услышал, как открылась бронированная дверь. Шум захлебнулся, и от мгновенной тишины заложило в ушах. Я опустил руки, по которым стекала суспензия, и уставился на высокую фигуру в сером комбинезоне, стоявшую у двери.

Из-за слепящего света я не мог разглядеть лицо и почему-то решил, что тюремщик – не человек.

Я ожидал увидеть уродливый череп вместо лица – с пустыми черными глазницами и ощерившейся пастью. Дверь была открыта, я мог бы попытаться напасть на пришельца, выбраться из камеры на свободу, однако стоял не двигаясь, одеревенев от страха.

Высокая фигура двигалась ко мне. Моя рука невольно вытянулась вперед – в бессмысленном защитном жесте.

Фигура в комбинезоне приближалась.

Сердце замолотило так сильно, что едва не лопнула грудная клетка. Дыхание свело от страха, я жадно глотнул воздух ртом и тут же застыл, пораженно уставившись на пришельца.

Это было невозможно. Этого просто не могло быть.

– Лида? – выдавил я из себя. – Но как это? Это правда ты?

Галлюцинация? Но нет, это была она – в сером облегающем комбинезоне и с бледным неживым лицом.

– Лида! – повторил я и пошел к ней навстречу.

Лида попятилась к двери.

– Лида? – спросила она, нахмурившись.

Она вытащила из комбинезона длинный продолговатый предмет и сжала его в руке так, что побелели пальцы.

– Лида? – повторил я. – Лида! Что здесь происходит! Где мы находимся?!

Но Лида смотрела на меня, как на пришельца.

– Стойте! – сказала она, не выпуская странное устройство. – Успокойтесь, все в порядке. Сядьте на постель. Пожалуйста. Я вам все объясню.

– Лида! – Я продолжал идти. – Я не понимаю! Ты…

Лида нервно дернулась к двери и нажала какую-то кнопку на своем устройстве.

Я почувствовал резкую боль в правом плече – как от укола огромной иглой, насквозь пробившей мышцу, – и тут же расплавленный свинец разлился по жилам. Я захрипел, в глазах потемнело. Я сделал еще один шаг вперед и повалился на пол.

 

89

В коридоре перед аудиторией столпился весь курс – включая самых отчаянных прогульщиков, которых я ни разу не видел за учебный год (или, по крайней мере, успел уже забыть).

Впрочем, я не особенно удивлялся.

О Соколовском в технологическом складывали легенды, и зачет по безобидной истории колонизации считался одним из самых сложных. Говорили, что старик вообще не приемлет пересдач и, если кому-нибудь не повезло получить проходной балл с первого раза, можно сразу писать заявление на перевод.

Я стоял вместе с Виктором у широкого, похожего на прямоугольный иллюминатор окна, затянутого густой тенью от электронных штор, превращавших солнечный день в сизую ночь. До начала зачета оставалось минут пятнадцать, но Соколовского еще не было. Я даже думал – вернее, надеялся, – что зачет отменили, однако на суазор никаких извещений не приходило.

От гомона, как на вокзалах, побаливала голова. Не нужно было даже прислушиваться, чтобы понять – все обсуждают предстоящий зачет.

Или последние события на Венере.

Рядом с приоткрытой дверью в аудиторию стояла высокая девушка с черными волосами.

Лида.

Она держала суазор, как книгу, и быстро проводила по экрану пальцем, перелистывая фотографии, а может, и конспекты лекций по истории колонизации. Ее подруга Анна нервно переминалась с ноги на ногу, искоса подглядывая на суазор, и о чем-то негромко ей рассказывала. Со стороны можно было подумать, что Анна просто беззвучно открывает некрасивый полный рот, как рыба. Лида кивала и едва заметно улыбалась одними уголками губ, словно стесняясь улыбки.

Я познакомился с Лидой, когда учился на подготовительных, но дальше простого обмена ничего не значащими фразами дело не пошло – помню, как волновался, часто вздыхая и заламывая руки, и думал только о том, чтобы придать дрожащему голосу уверенности, хоть у меня и перехватывало дыхание при одном взгляде на нее.

– Придет или не придет, вот в чем вопрос, – сказал Виктор, забавно подняв над головой суазор с открытым расписанием занятий. – Впрочем, это он нарочно.

– Нарочно тянет время?

– Да наверняка! Он тот еще садист! Ты погляди вокруг. Все как на иглах. Небось, сидит где-нибудь и наблюдает за нами по монитору.

Я смотрел на Лиду. Она пригладила волосы на висках и, задумчиво посмотрев в сторону, поверх суматошной толпы сокурсников, улыбнулась и отдала подруге суазор.

– Еще десять минут осталось, – сказал я.

– Что? – переспросил Виктор.

– Еще минут десять осталось. Пока что это нельзя считать опозданием.

– Ой, да ладно! Он же всегда раньше времени приходит. Это из-за зачета, поверь.

– Ладно, – согласился я; спорить с Виктором было не самым благодарным занятием. – Пусть из-за зачета.

Лида по-прежнему стояла рядом с Анной у входа в аудиторию. Я подумал, что сейчас самая удачная возможность с ней заговорить – пока еще есть эти последние минуты, пока не объявился Соколовский. Я мог бы спросить о зачете, поинтересоваться, успела ли она выучить все билеты, или поделиться с ней своими размышлениями о событиях на Венере. Но я стоял и беспомощно смотрел, как она улыбается и поправляет прическу.

– Ты так и не подошел к ней? – спросил Виктор.

– Что? К кому?

– Ой, ладно, не прикидывайся! Я вон, – Виктор показал на девушек пальцем, – я про Лидку.

– Убери руку! – зашипел я и дернул его за рукав.

– Ага, все понятно! – осклабился Виктор. – Ты ведь давно уже по ходу, да?

– Что давно?

Виктор фыркнул.

– Ох, да черт с тобой! – Он сделал вид, что обиделся, и снова занялся суазором.

Анна что-то втолковывала Лиде, беззвучно шлепая толстыми губами, а Лида кивала в ответ и беспокойно посматривала по сторонам, пытаясь кого-то найти. На секунду наши глаза встретились, но я тут же смущенно опустил голову.

– А ты ее знаешь? – спросил я.

– Знаю? – не понял Виктор. – Что значит – знаю? Мы вроде как учимся вместе. Я тут всех знаю.

– Прямо-таки всех?

– Почти.

– И… – начал я. – И что… И она…

Виктор наконец отвлекся от суазора.

– Ты хорошо ее знаешь? – выдавил я из себя.

– Да не сказал бы. Так, болтали пару раз. Вообще она есть у меня в соцветии. – Виктор встряхнул суазор. – Она там пишет иногда всякие комментарии о преподавателях. Или вот про Венеру последний раз выступала. Знаешь, все в таком стиле – посмотрите, какая я умная и прекрасная.

Я нахмурился.

– Ой, извините! Я совсем не то имел в виду. В смысле очень глубокомысленные и интересные заметки у нее! Поэтому я на нее и подписался. Такое, знаешь, удовольствие их читать.

– Да ты тут на всех подписан, – заметил я, взяв у Виктора суазор.

Его соцветие было таким огромным, что напоминало карту галактики.

– На тебя я не подписан, – хмыкнул Виктор. – Ты ведь все равно не пишешь ничего.

– А что писать?

Я открыл ленту новостей – сотни публикаций и фотографий ото всех виртуальных друзей Виктора, – и отыскал последнюю заметку Лиды:

«Я много думаю о том, что происходит на Венере, и это напоминает мне сюжет скверного фантастического романа».

Виктор заглянул мне через плечо.

– Ага. Вот в этом она вся. «Скверного романа». Надо же так выразиться. «Скверного». Кто так говорит?

– Нормально, – буркнул я.

– Ты сам-то на нее подписан?

Я покачал головой.

– А чего? Добавь ее в друзья, и все сообщения появятся в твоей ленте.

– В друзья?

– В друзья, да. Вон, у меня весь курс в друзьях. – Виктор взмахнул рукой. – Вместе учимся – и все… Это не то же самое, что предложение руки и сердца, – ехидно добавил он.

– Не знаю, – сказал я, возвращая суазор. – Ведь тогда она…

– Какой же ты все-таки кретин! – вспылил Виктор. – Я иногда вообще не понимаю, как ты умудрился дожить до своих лет! Дай сюда свой суазор!

– Но… – попытался возразить я, однако послушно вытащил суазор.

Виктор выхватил его у меня из рук, едва я открыл соцветие.

– Мда-а, – протянул он. – Негусто. О, у тебя Соколовский в друзьях? Ну, ты даешь! – Виктор рассмеялся. – Мне такое даже голову не приходило.

Он быстро просматривал робкий, завядающий узор моего маленького соцветия.

– Странно, – выдал Виктор.

– Что странно?

– Я не вижу тут твоей мамы.

– Да пошел ты!

Я отобрал у Виктора суазор и намеревался уже спрятать его подальше, но остановился. Соколовского все еще не было. Лида разглядывала толпившихся вокруг аудитории студентов.

Я набрал в соцветии ее имя. Она оказалась единственной Лидой.

– Видишь, как удобно, – тут же прокомментировал Виктор.

Я открыл ее профиль с неудачным мутным снимком, на котором она смотрела куда-то в сторону, смущенно отвернувшись от фотографа.

– Ну же! Смелее! – подбадривал меня Виктор. – Там кнопочка такая зеленая.

Однако я медлил.

– Хочешь я нажму? – предложил Виктор и ткнул в экран пальцем, но я успел вовремя убрать суазор в сторону, и он промахнулся, угодив по фотографии.

Нечеткий снимок открылся во весь экран.

– Она, наверное, даже не знает, как меня зовут, – сказал я.

– Ну, вот и узнает.

– Не помнит. Подумает, что по ошибке.

Виктор закрыл глаза и со страдальческим видом покачал головой.

– Она вообще-то стоит там! – Он снова показал на девушек. – Всего в нескольких метрах. Вполне мог бы подойти и напомнить о себе. А ты… Не, старик, я тебя не понимаю.

Я не решался поднять голову, продолжая смотреть на мылкую фотографию, на которой Лида стеснительно отводила в сторону глаза. Я коснулся снимка пальцем, и тот превратился в миниатюру, а на экране заблестела зеленая кнопка «Добавить в друзья».

– Все! – толкнул меня Виктор. – Время вышло!

По коридору, деловито прихрамывая, шел Соколовский, гордо откинув назад голову с прилизанными седыми волосами.

– Секунда в секунду, – сказал Виктор. – Он, по ходу, решил заделаться педантом.

Я опустил суазор.

Лида где-то затерялась. Двери аудитории были открыты, и вокруг столпились испуганные студенты. Соколовский уже сидел, манерно развалившись, за широким столом.

Я резким движением поднял суазор и ткнул пальцем в большую зеленую кнопку.

«Запрос на добавление в друзья отправлен».

– Надо же! – осклабился Виктор. – Старик, я верил в тебя!

Начался зачет.

Запускали в аудиторию группами по десять человек, и Лида с подругой зашли первыми. Виктор подговорил меня сдавать в самом конце, когда Соколовский устанет и не будет пытать вопросами, однако зачет меня уже не беспокоил. Я смотрел в экран суазора, на страницу Лиды, где неумолимо высвечивался неподтвержденный запрос на добавление в друзья.

– Думаешь, прямо сейчас она просматривает свое соцветие? – усмехнулся Виктор.

– Да пошел ты.

Я убрал суазор, чтобы не слушать подначиваний Виктора, однако думал только о Лиде.

Она вышла в коридор минут через двадцать.

Лида поправила на плече сумочку, с улыбкой взглянула на выстроившуюся у дверей очередь и зашагала к лифтам.

Я развернул суазор.

– Да, да, – сказал Виктор, – сейчас она зайдет в лифт и…

Подтверждения не было. Суазор молчал. Лида решила проигнорировать запрос на добавление в друзья – наверняка она получала их сотнями, и мое робкое электронное приветствие затерялось среди других сообщений, отсортированных в списке напоминаний по датам или именам. В моем профиле в соцветии не было даже снимка. Она понятия не имела, кто я такой.

Виктор пытался подшучивать надо мной, но это занятие ему быстро наскучило, и он переключился на обсуждение зачета со стоящими рядом сокурсниками.

Соколовский оперативно расправлялся со студентами, и наша с Виктором очередь подошла уже через час.

Когда мы заходили в аудиторию, Соколовский деловито поджидал нас, стоя у выключенного настенного экрана с несуразно длинным, похожим на трубку от конденсатора тенебрисом – пультом управления светом.

В аудитории было темно, как при солнечном затмении.

– На подготовку у вас ровно пять минут! – сразу объявил Соколовский.

Я вздрогнул и тут же замер на месте. Кто-то, не рассчитав шаг, врезался мне в спину.

– Идиот! – рявкнули сзади.

– Сам идиот! – выругался я и раскрыл нетерпеливо вибрирующий суазор.

Я мешал остальным заходить, меня грубо толкали – кто-то даже попытался отпихнуть к стене, чтобы я не загораживал проход, – но я не двигался с места. Виктор давно проскользнул мимо и скрылся на дальних рядах. А я стоял и смотрел в экран суазора, на котором горели броская иконка уведомления и дрожащий, как от волнения, текст:

«Ваш запрос на добавление в друзья…»

 

88

Я лежал, уткнувшись лицом в плотную полиэтиленовую пленку. Правое плечо горело так, как будто с него содрали кожу.

Свет выключили – я не чувствовал пронзительное свечение, слепившее даже через закрытые веки. Но я снова был не в силах пошевелиться – меня парализовало, мышцы атрофировались, и я с трудом мог вздохнуть, делая надрывное усилие, чтобы набрать в грудь воздуха. Холодного воздуха с привкусом хлора.

Я старался не думать о том, что произошло. Это не могла быть Лида. Мне привиделось.

Я пытался сосредоточиться на чем-нибудь другом.

Я вспоминал «Ахилл», его отвесный коридор, по которому я плыл, лишенный чувства тяжести, осторожно хватаясь руками за поручни в стенах.

Рубка.

Пыточное кресло нейроинтерфейса, где я привязывался двумя ремнями внахлест – и проваливался в оглушительную пустоту, лишенную формы и цвета, обменяв пьянящую невесомость на пугающую бесплотность духа.

Закрытый люк кубрика.

Лида, плывущая мне навстречу, – неподвижная, с раскинутыми руками, смотрящая на меня холодным мертвым взглядом.

Я поморщился, сильнее прижавшись лицом к пленке.

Институт.

Виктор обмахивается суазором, как веером. Мы в пустом приемном холле – стоим перед залитым темнотой экраном терминала, путающим отражения. Во всю мощь работают кондиционеры. Однако моя рубашка на груди пропиталась потом и липнет к телу.

Нет, это не рубашка.

Это серая роба из грубой синтетической ткани. Наряд, в который наряжают покойников. Немнущийся и бесформенный.

Куда исчез Виктор?

Мы разошлись после института.

Куда исчезла Лида?

Нет.

Это была не Лида. Это не могла быть Лида.

Я думал о матери, но она спрашивала о подруге. Я вспоминал солнечное затмение, которое не видел ни разу в жизни – черный диск, охваченный пылающим заревом, превращающий день в кошмарное подобие ночи, – но Лида все равно была рядом, она держала меня за руку, сжимая мои пальцы.

Она появлялась всегда – о чем бы я ни вспоминал.

Но это не могла быть она.

Лида.

Она была как в тумане и смотрела куда-то в сторону, стыдливо отворачиваясь от меня.

Фотография профиля в соцветии. Неудачный снимок. Почему она его не сменила? Я так никогда ее и не спросил.

Я представил, как раскрываю суазор, включаю экранную клавиатуру и набираю одной рукой…

 

87

«А вдруг действительно будет война? Мне даже представить такое трудно. Космические войны… Это и правда похоже на скверную фантастику». (Нравится одному пользователю.)

«Лучше просто не думать об этом. Если начнется война, то это уничтожит все то, ради чего мы боролись. Звезды уже никогда не будут прежними». (Нравится шести пользователям, не нравится одному пользователю.)

«С нынешними технологиями весь мир может быть уничтожен за считаные секунды. Я не представляю, как кто-то может допустить подобное. В какое время мы живем! Нам надо было родиться лет на сто раньше». (Нравится одному пользователю, не нравится одному пользователю.)

«Я не думаю, что действительно начнется война – это слишком безумно даже для скверной фантастики. По крайней мере, я надеюсь на это. Я тоже не уверена, что человечество переживет первую космическую войну. Нет и не может быть никаких причин, чтобы оправдать такие риски». (Нравится трем пользователям.)

«Я согласен. Будем надеяться на лучшее». (Нравится одному пользователю.)

«В любом случае, что бы сейчас ни произошло, когда мы окончим институт, мир будет совершенно другим». (Нравится одному пользователю, не нравится одному пользователю.)

 

86

Я решился заговорить с Лидой две недели спустя, ограничиваясь до этого комментариями в ее соцветии. Отвечала Лида всегда охотно, однако, когда я читал ее ответы, у меня возникало странное чувство, что пишет она вовсе не мне. Лида не обращалась ко мне напрямую, не называла по имени и лишь скандировала вызубренные лозунги, наслаждаясь вниманием молчаливых слушателей, подписавшихся на ее ленту. Общение в соцветии – о кризисе на Венере и проектах космических войн, об экзаменах, о факультативных лекциях – не сделало нас ближе. Лида была где-то далеко, за миллионы миль от меня – на Венере. Но в то же время она была рядом. Я сталкивался с ней в коридоре, на лекциях, в сквере у главного корпуса, и каждый раз только смущенно улыбался, приветствуя ее неуверенным кивком головы.

Сессия подходила к концу, оставался последний экзамен, и впереди нас ждали длинные каникулы. Я понимал, что тянуть больше нельзя и тщательно репетировал первую беседу.

Все было непринужденно и просто.

Я здоровался с ней, улыбался, а потом невзначай спрашивал об экзаменах и, выслушав ответ, начинал рассказывать наполовину выдуманную историю о том, как сдавал математический анализ. Дескать, готовился неделю напролет, не спал ночами и не успел разобраться в одной-единственной теме. Разумеется, по привередливому совпадению, эта тема выпала мне на экзамене, как несчастливая карта. Затем я плавно переходил к вопросам, которые обсуждал в соцветии. По задумке она спрашивала, почему я сам ничего не пишу на страничке, а я, улыбнувшись, отвечал, что предпочитаю живое общение, – и приглашал ее выпить по чашечке кофе в институтском кафе.

Все было просто – и в то же время так невероятно сложно.

Она всегда была занята – торопилась куда-то, поглядывая на часы, болтала с подругой, читала новостную ленту в суазоре, устроившись на скамейке в сквере и сосредоточенно хмуря лоб. Смелости вмешаться в чужой разговор, задержать ее на пару минут или отвлечь от чтения у меня никогда не хватало.

Я подошел к ней в институтской столовой только после экзамена по логике. Она сидела одна, мечтательно глядя в окно, на высотное здание главного корпуса, похожее на сталагмит идеально правильной формы. Полуденное солнце светило ей в глаза, и она мило щурилась, но при этом не отводила взгляда. Перед ней, на тарелке, остывал пережаренный лосось.

– Привет! – сказал я, остановившись у ее стола.

Поднос у меня в руках дрожал, и по компоту расходились судорожные волны. К счастью, Лида этого не заметила – или просто не показала, что замечает. Она отвлеклась от солнечного вида, зажигавшего искорки в ее глазах, и улыбнулась, ничего не сказав в ответ.

– А где твоя подруга? – спросил я.

– Домой поехала, – ответила Лида. – Как-то у нее настроение не очень. Аппетита не было.

– Не сдала?

Лида вздохнула.

– А ты сама как? Я тебя не видел. Наверное, ты еще до меня…

Компот, залитый в стакан до самого края, расплескался, тут же впитавшись в салфетку на подносе – красные, влажные пятна, по цвету неотличимые от крови.

– Ты садись, если хочешь, – предложила Лида, показав на пустой стул. – Тут не занято. – И посмотрела уже без напускного добродушия, с хитринкой.

– Спасибо.

Я с облегчением поставил поднос на стол.

– Аня не сдала, да. – Лида недовольно покосилась на нетронутый лосось. – Этот наш логик – полный козел, – добавила она, втыкая в филе вилку. – Половину курса завалил, придирался ко всяким мелочам. Мне повезло на самом деле.

– Мне тоже, – подхватил я.

– Мне просто билет удачный попался – я эту тему знаю, сама ею интересовалась.

Лида разрезала филе на мелкие кусочки и перемешала с овощным гарниром, превратив блюдо в некое подобие горячего – вернее, остывающего – салата.

– Что за билет? – поинтересовался я.

– Формы мышления. А у тебя?

– У меня это… – пробормотал я, вспоминая. – Анализ, синтез и все такое прочее.

– Формирование понятий?

– Да. Знал средне, честно говоря. Но как-то вытянул. По крайней мере, хоть пересдачи не будет.

– Вот он козел!

– А что было у Ани?

– Я не знаю. Она в таком состоянии уходила, я ее никогда такой не видела. В общем, не до расспросов было.

Лида лениво перемешивала кусочки подгорелого лосося с клейким гарниром. Есть ей, видно, не хотелось.

– А где твой друг, кстати? С которым ты все время…

– Витя? Он мне сказал, что под конец пойдет. Он считает, что так сдать проще. Когда преподаватель устанет.

– Разумно, – улыбнулась Лида и сощурилась от солнечного света; в ее глазах вновь заблестели искорки. – Надо будет в следующий раз попробовать. А чего сам не стал?

– Да я хотел тоже в конце пойти. Но потом – не знаю. Надо было, наверное, как Витя, в самом конце и приходить, а то торчать в коридоре и ждать просто невыносимо.

– Понимаю, – сказала Лида.

Мы замолчали. Лида неторопливо ела салат, а я потягивал приторный компот, чувствуя, что меня начинает мутить от еды.

– Тем не менее нас можно поздравить, – нарушил я затянувшееся молчание.

– Ага, – согласилась Лида.

– Куда поедешь на каникулах?

– Никуда. У меня есть… – Лида задумалась. – В общем, есть разные дела. Останусь в Москве. А ты?

– У меня тоже примерно так же, – сказал я и зачем-то добавил: – К тому же мама болеет, надолго оставлять ее одну не хотелось бы.

– Мама? А ты с ней живешь?

– Нет, я в общежитии. Из Москвы-то сюда не очень каждый день добираться – даже на маглеве. Я так, просто навещаю ее на выходных. Иногда.

– А что с ней?

Я уже жалел, что затронул эту тему.

– Здоровье не очень. Сердце вот последнее время…

– Понятно.

Лида устало посмотрела в тарелку с лососем.

– Ничего такого страшного в принципе, – принялся объяснять я. – Но все равно…

– Это хорошо, что ты о маме заботишься! – сказала Лида. – Значит, к ней на каникулы переедешь?

– Нет, я останусь в общежитии. Я уточнял – так можно.

– Понятно, – повторила Лида.

– А ты вернешься в Москву?

– Да, я вернусь в Москву.

Лида взглянула на свои тоненькие наручные часики.

– Ладно. Что-то готовят тут сегодня неважно. У тебя, я смотрю, тоже аппетита нет.

– Это все логика, – вставил я.

– Да! – рассмеялась Лида. – Испортила аппетит. Я тогда пойду? Увидимся.

Она встала, не дожидаясь ответа, и подняла со стола поднос.

– Подожди! – почти выкрикнул я и тоже вскочил на ноги; отодвинутый рывком стул заскрипел и чуть не опрокинулся навзничь. – Я хотел тебя спросить… Можно я тебя провожу?

– Проводи, – пожала плечами Лида.

Я взял поднос с нетронутой едой – бифштекс, залитый жирным соусом, салат из ростков сои, – и у меня снова задрожали от волнения руки. Лида заметила, как покачивается на подносе стакан с недопитым компотом, и хитро сощурилась.

– Совсем, я смотрю, аппетит отбила эта логика.

– Да я понял, что есть особо и не хочу, только после того, как все уже набрал.

– Бывает, – сказала Лида.

Когда мы вышли из столовой, солнце скрылось за грозовыми облаками, и институтский городок затянуло унылой серостью, как вид в окне с опущенными электронными шторами. Ветер с запахом травы и столовой дул нам в спину, подгоняя, предвещая о готовящемся дожде, и у Лиды растрепались ее длинные блестящие волосы.

Она убрала челку с лица.

– А о чем ты хотел поговорить?

– Это по поводу соцветия, – запинаясь, сказал я. – Твоя страничка…

– А, это! – Лида небрежно качнула рукой. – Не бери в голову. Я там всякое пишу. А ты подписан?

Она с любопытством посмотрела на меня. Я почувствовал, как внутри все онемело.

– Да, и мы общались.

– Понятно.

Я был для Лиды одним из сотни безликих «друзей» в сети, которые добавляли в избранное ее нечеткие снимки и ввязывались в бестолковые споры на темы ее публикаций. Я едва сдержал страдальческий вздох и отстал от Лиды на шаг. Но она не обратила на это внимание.

– Столько времени убиваешь на соцветие, – пожаловалась Лида.

– Много времени, да… – пробормотал я.

Я плелся за ней следом. Лида замедлила шаг.

– Ты не обижайся, – неожиданно сказала она. – У меня там друзей много, комментариев куча, всех и не разберешь.

– Я видел.

– А о чем ты хотел спросить?

Я уже и сам этого не понимал.

– Я тут подумал… – начал я. – Мне тоже на самом деле очень интересно то, что происходит на Венере. Может, мы могли бы как-нибудь, – я сглотнул слюну, – встретиться, поболтать?

– Как сейчас?

– Да, примерно. То есть…

Я не договорил. Лида шла, отвернувшись. Волосы постоянно падали ей на лицо.

– Необязательно, конечно, в институте, – добавил я. – Можно где-нибудь еще. В городе, например.

Лида остановилась.

– Ты знаешь, – она подняла козырьком руку, защищаясь от порывов ветра, хотя со стороны казалось, что она рассказывает мне о чем-то шепотом по секрету, – на самом деле не так уж мне все это интересно. Венера и все остальные дела. Хочется просто забыть о том, что все это вообще происходит.

– Да, я понимаю, – сказал я.

– А ты увлекаешься политикой?

Мы вновь зашагали по тротуару. Я вдруг понял, что даже не знаю, куда мы идем. Мне хотелось вернуться в общежитие, закрыться в комнате и не говорить ни с кем до конца дня.

– Немного увлекаюсь. Межпланетной политикой. Все же нам это близко.

Я как оправдывался.

– А чем еще?

Мы остановились у главного здания. Ветер затих, разогнав пасмурные облака. Снова светило солнце. Прогулочный сквер с аккуратными деревьями, которые совсем недавно бесцеремонно раскачивал монотонный ветер, теперь выглядел оцепеневшим, застывшим во времени.

– Да много чем. Корабли, звезды. А я еще читаю…

В глазах Лиды загорелись огоньки.

– Погоди, я помню тебя в соцветии! – Она коснулась моей руки. – У тебя совсем пустая страница там, да? Ты совсем ничего там не пишешь?

Я судорожно вздохнул. Меня било дрожью от волнения.

– Просто я люблю общаться вживую, – сказал я.

 

85

Мы договорились встретиться в кафе с многозначительным названием «Цефея» – я сам выбрал это место, хотя ни разу там не был. Я думал, звездная романтика и мягкий романтический полумрак – все то, что усердно нахваливал рекламный буклет в сети, – помогут мне набраться смелости.

Кафе стояло на экране, неподалеку от многоярусной эстакады, и монотонный гул, доносившийся со скоростной дороги, не способствовал романтическому настроению. В буклете об этом ничего не говорилось.

Лида опоздала почти на час.

Я ждал ее у входа с цветами, нервно расхаживая из стороны в сторону. Я так волновался, что даже не решился ей позвонить, отправив вместо этого мгновенное сообщение, на которое она не удосужилась ответить. Мне было неудобно и стыдно. Прохожие посматривали на меня со снисходительным пренебрежением. Некоторые успевали поужинать и выходили из кафе, удивленно встречаясь со мной взглядом.

Лида появилась, когда я уже подумывал уйти.

Она нарядилась в необычное светло-коричневое платье – приталенную кофточку с оборками на рукавах, длинную узорчатую юбку, – скроенное по моде столетней давности. На плече у нее висела похожая на маленький портфель сумка.

– Привет! – улыбнулась Лида, и я тут же забыл обо всех обидах. – Задержалась, извини. Хотела тебе позвонить, но ты был вне зоны доступа.

Я потянулся к суазору в кармане, хотя и знал, что пропущенных звонков не было.

– Не страшно, – сказал я. – Главное, мы встретились.

И вспомнил о цветах.

– Это тебе.

Я неуверенно протянул Лиде букет в хрустящей узорчатой обвертке. Алые розы поблекли, пока я ждал, и словно подернулись пылью. Лида привередливо изучала букет, не решаясь его взять.

– Ой, зачем ты! Не надо было.

– Это в честь нашего завершения, – сказал я. – В смысле, завершения сессии.

– И в честь экзамена по логике! – подхватила Лида.

Она наконец приняла букет. Несколько лепестков упали на асфальт.

– Красивые цветы. Спасибо.

Лида вытащила суазор.

– Ой, извини! Почти час. Я и не думала, что столько времени прошло. – Она смущенно улыбнулась. – Ты так долго ждал.

– Не страшно, – повторил я.

– Давай я в качестве компенсации заплачу за кофе!

Я ничего не ответил. На лбу выступил пот.

– Это то самое место? – спросила Лида, глядя на отключенную неоновую вывеску над входом. – Шумновато тут.

Она нахмурилась и подняла голову на проходящую над зданием эстакаду. По высотной дороге как раз летел огромный рейсовый автобус.

– Да я и сам здесь впервые, – сказал я. – Просто подумал – может, интересное место.

– Так что, зайдем? – Лида переложила букет в другую руку, целлофановая обвертка неприятно зашуршала. – Надеюсь, там хотя бы подают нормальный кофе.

И я открыл дверь, пропуская ее в мягкую уютную темноту.

– Ты любишь кофе?

Лида задержалась на секунду перед входом. Можно подумать, что именно от моего ответа зависит, решится ли она дать шанс этому захудалому кафе.

Ее глаза, губы, светло-коричневое платье.

– Да, – с жаром выдохнул я. – Очень. Очень люблю.

Лида кивнула, удовлетворившись, и мы зашли в звездный зал.

Под потолком висела трехмерная проекция ночного неба – похожие на дождевые облака туманности, переливающиеся искорки созвездий. Вся эта воображаемая, созданная лазерным проектором Вселенная медленно плыла в слегка подсвеченном настольными лампами воздухе – мы оказались на корабле, летящем на невозможной скорости к одной из дюжины известных Цефей.

– Боже, как красиво! – от удивления Лида чуть не выронила цветы. – И почему нам не показывают такого на лекциях?

– Один раз показывали, – сказал я. – Было, конечно, не так эффектно, но… Честно говоря, я сомневаюсь, что здесь – точная карта звездного неба. Даже непонятно, с какой конкретно позиции…

– Не будь занудой! – махнула рукой Лида. – Какая разница, точная или неточная. Глядя на это, я понимаю, зачем поступала в технологический. Сядем у стены?

Лида положила на стол букет и принялась рассматривать мнимые созвездия.

Вскоре к нам подошел официант.

Мы сделали заказ. Лида взяла кофе и штрудель, я – только кофе. Из-за романтического, по уверениям рекламного проспекта, сумрака я едва видел ее лицо. Над головой Лиды таяло перистое облако вымышленной туманности, растворяясь в настоявшейся темноте.

– Отличное место, – сказала Лида. – Спасибо, что дал наводку. Теперь все время буду приходить сюда.

– Я рад.

– Темновато тут, конечно. Но оно того стоит.

Я отчаянно пытался вспомнить темы для разговора, которые придумал заранее, представляя нашу первую встречу в кафе, но все, как назло, вылетело из головы.

Лида чего-то ждала.

– Ты еще в общежитии? – спросила она.

– Да, как и собирался.

– А твой друг, этот…

– Витя.

– Да. Он тоже?

– Нет, Витя из Подмосковья же. Городок такой, на «р» начинается. Все время забываю. В общем, уехал домой.

– Так ты там совсем один!

– Да нет, не один. Многие остались на лето. Не то чтобы многие, конечно, но все же… К тому же институтский городок без привычных толп. Кафедры работают. Я вот устроился на полставки в…

– Нет, и почему у нас в институте нет планетария? – перебила меня Лида, разглядывая вздрагивающий над столом пульсар. – А ты, кстати, не знаешь, в городе, наверное, должен быть? Странно даже, я раньше и не думала об этом.

– Я могу уточнить.

Мне показалось, что звезды плавно спускаются с потолка, оседают, как светящаяся пыль.

– Значит, работаешь? – спросила Лида. – Хотя я бы все равно умерла со скуки в пустом общежитии.

– Не пустом, – поправил ее я.

Нам принесли кофе – без штруделя. Официант извинился и сказал, что десерт будет скоро готов. Лида склонилась над чашкой и улыбнулась, зажмурив глаза.

– Любишь черный кофе? – спросил я.

– Не люблю молоко.

– Я тоже, – сказал я, хотя не имел ничего против молока.

– Ух ты! – рассмеялась Лида. – Как много у нас общего!

Появился официант – с обсыпанной сахарной пудрой тарелкой, на которой лежал яблочный пирог и шарик ванильного мороженого.

– Мороженое ведь тоже молочный продукт, – зачем-то сказал я.

Лида непонимающе уставилась на меня. Чайная ложка, которую она забавно держала двумя пальцами, уже почти касалась шарика мороженого.

– А я не буду есть мороженое, – заявила Лида, и ложка переместилась к яблочному пирогу.

Кто-то окликнул официанта, и тот заспешил в другой конец зала, к мерцающей под потолком двойной звезде.

– Интересно, как они не спотыкаются? – сказал я, и Лида прыснула.

– Ты хоть предупреждай! – выдавила она сквозь смех.

– Что? – удивился я.

– Да нет, ничего. Как твой кофе?

Я совсем забыл о кофе. Я сделал маленький осторожный глоток, хотя кофе успел подостыть.

– Крепкий.

– Да? А мне показалось, наоборот.

Мы замолчали. Я спрятал под столом руки и нервно заламывал пальцы, пытаясь придумать, о чем бы еще поговорить. Последние дни Лида ни разу не писала в соцветии, а до этого только жаловалась на «бессердечный» экзамен по логике.

– Мне до сих пор не верится, что мы закончили первый год, – сказал я.

– Да ладно! Я всегда считала, что эти слухи о массовых исключениях несколько преувеличены.

Лида пригубила кофе. Я тоже отпил из чашки и скривился от горечи.

– Не следил последнее время за событиями на Венере? – спросила Лида.

– Следил, конечно. Тут трудно не следить – везде же пишут. У меня на суазоре куча извещений каждый день.

Лида кивнула.

– И что думаешь?

– Думаю, что это напоминает сюжет скверного фантастического романа, – выдал я и сразу понял, как глупо это прозвучало.

Глаза у Лиды сузились.

– Издеваешься?

– Да нет, что ты! Дело в том, что… – Я вздохнул. – В это и правда невозможно поверить. Слава богу, о войне пока…

– Уже говорят.

– Кто? Я ничего такого…

– Ладно, давай о чем-нибудь другом, – утомленным голосом сказала Лида. – Я стараюсь об этом не думать. Расскажи лучше, как ты это место нашел.

– Случайно, – ответил я, хотя в действительности долго искал в сети лучшее кафе для романтических свиданий. – Хотелось найти необычное место и тут вот – на глаза попалось.

– Тебе удалось. И вправду необычное местечко. Пригласи сюда свою девушку. Уверяю, это подействует.

– У меня нет девушки, – сказал я.

Лида промолчала.

– А у тебя… – начал я. – А ты чем занимаешься, чем планируешь заниматься летом?

– Я же тебе говорила, у меня куча дел. – Лида отломила ложкой кусочек пирога; ванильное мороженое подтаяло и стало растекаться по тарелке. – К тому же я тоже работаю летом. Еле все успеваю. Сегодня вот чудом успела… почти успела, – добавила она, смущенно улыбнувшись.

– Но отдыхать тоже надо.

– Вот мы и отдыхаем! – И Лида отодвинула от себя тарелку с растаявшим мороженым.

Я смущенно опустил глаза.

– Мне тут нравится, – сказала Лида. – Милое местечко. К тому же мы ведь отмечаем успешное окончание первого курса, ведь так?

– Да.

Лида подозвала взмахом руки проходящего мимо официанта и сказала, едва я успел открыть рот:

– Счет, пожалуйста.

Официант закивал и удалился.

– Не надо, – попросил я. – Давай лучше я.

– Я же обещала, – сказала Лида. – Это моя плата. За опоздание.

Когда мы выходили из кафе, я чувствовал себя униженным.

После космического полумрака солнце слепило глаза, и я щурился, странно отвыкнув от дневного света. Однако Лиду такой перепад освещения ничуть не беспокоил. Она шла впереди, забавно положив букет увядающих роз на плечо.

– Я провожу тебя? – спросил я, сообразив, что просто молча плетусь за ней следом.

– Проводи, – сказала она.

 

84

После этого злополучного свидания мы не виделись почти месяц. Я не решался куда-нибудь приглашать Лиду, непонятно убедив себя в том, что она мне откажет, но регулярно проверял ее страницу в соцветии, где со времени окончания первого курса не появилось ни одного нового сообщения.

А потом Лида вдруг опубликовала фотографию – без названия, даты и комментария. Это был эффектный снимок огромного корабля пирамидальной формы, который стоял в пусковой шахте, рассекая острым гребнем мерклый вечерний воздух. Фотографировали издалека – специально, чтобы исполинское судно, поднимавшееся над всеми зданиями космодрома, целиком попало в кадр.

«Что за корабль?» – спросил я.

Лида ответила спустя сутки:

«Патрокл. Разве не видно?»

«Я и не сообразил. Он такой огромный. Неужели это ты снимала?»

На сей раз ответ пришел минуту спустя:

«Нет, конечно. О чем ты? Патрокл не на Земле. Это известный снимок».

Я долго думал, как бы ответить, когда получил от Лиды второе сообщение:

«К тому же Патрокл не может совершить посадку. Это фотография сделана в день его запуска».

«Ты меня устыдила, – написал я. – Пойду зубрить учебники. И как я умудрился сдать экзамены?»

«Учение – свет», – заявила Лида.

Я весь вечер искал в сети фотографии.

«А это что за корабль?» – спросил я и прикрепил к сообщению снимок.

Лида думала долго.

«Не знаю, – ответила наконец она. – Наверное, что-нибудь не такое известное, как Патрокл».

«Это Патрокл», – написал я.

 

83

Во второй раз мы встретились ближе к концу лета. Разговор в соцветии о «Патрокле» придал мне сил, и я решился ей позвонить. На сей раз я отказался от экспериментов и выбрал обычную кофейню в центре города – без мнимых туманностей и звезд. Лида поначалу согласилась, а потом сама предложила пойти в то шумное местечко под эстакадой.

Она не опоздала, но пришла на встречу не одна.

Ее подруга Анна, о существовании которой я благополучно забыл за летние каникулы, вместо приветствия смерила меня пренебрежительным взглядом.

В кафе было людно, и нас отвели в зал с отключенными солнцезащитными тенями на окнах. Проекторы там тоже работали, однако без интимного сумрака россыпь поблескивающих под потолком звезд уже не производила такое чарующее впечатление.

Девушки выбрали столик у окна и сели напротив меня. Анна тут же вытащила из сумочки суазор и принялась что-то показывать Лиде, старательно меня игнорируя. Лида смотрела в экран с вежливым интересом.

– Вот она! – воскликнула Анна. – Просто шикарный снимок получился!

На экране переливалась стереография морского берега в сумерки – вода зеленоватого цвета, чистое небо и ровная, если не обманывали глаза, полоса искусственного пляжа.

Больше я ничего не разглядел.

– Ездила куда-то? – спросил я.

– Ездила, – ответила Анна.

– Это где? – спросил я.

– Это искусственный остров, – объяснила Лида. – Как-то он вычурно называется…

– Фаласа, – закончила за нее Анна.

– Фаласа? – Название навевало мысли о тенистой греческой гавани и причудливых кораблях с загнутыми, как шутовские мыски, кормами. – Даже не слышал. Хорошо там, наверное, – добавил я в надежде, что мне покажут фотографию, однако Анна вместо этого убрала суазор в сумку.

– Там отлично, – сказала она. – После Фаласы в Москве просто тошно. Обязательно поеду туда еще.

– Не знаю, – задумчиво произнесла Лида. – Искусственный остров? Есть ведь настоящие острова.

– Ты не понимаешь! – запротестовала Анна. – Там все сделано просто идеально – пляж, отель, пальмы. Там все продумано.

– Идеально ровная береговая полоса, – сказал я.

Лида рассмеялась.

– Не такая уж она и ровная, – буркнула Анна.

– Может быть, – сказал я. – Я ведь толком не видел снимка.

Нам принесли кофе.

– Кстати, – спросил я, подув в чашку, – как пересдача? Тяжело было?

– Пересдала, – нехотя ответила Анна, уставившись в свой щедро приправленный корицей капучино.

Видно было, что ей не слишком-то хочется обсуждать злополучную логику, но желание помучить ее расспросами из-за этого только усилилось.

– А какие билеты вытянула на пересдаче?

– Не помню. – Анна шлепала густо напомаженным ртом, как рыба. – Сдала и сдала. Буду я еще об этом на каникулах думать.

– А мне курс понравился, – никак не мог угомониться я. – Экзамен был сложноват, конечно, но ничего такого на самом деле.

Лида посмотрела на меня, как на капризного ребенка. Анна нахмурилась и принялась рассматривать тусклую проекцию звездного неба под потолком.

– Совсем на звезды не похоже, – сказала она.

– Зато красиво, – улыбнулась Лида.

Анна пожала плечами.

– Кстати, – оживилась Лида, – вы знаете, что на следующей неделе начинается факультативный курс по робототехнике? На портале есть программка. Я решила, будет интересно. Думала, может, записаться.

– Факультативный курс? – Я впервые слышал о чем-то подобном. – В августе?

– Да. Всего три занятия. Это у них новая такая штука. Решили в качестве эксперимента, наверное. Для тех, кто летом не ездит по искусственным островам.

Лида выразительно взглянула на Анну.

– Платный?

– Да, но… Я точно не помню, но совсем не дорого. Так что если сэкономить на кафешках…

– Робототехника – это интересно! – Я уже представлял, как буду обсуждать с Лидой прослушанные лекции в институтской столовой. – А о чем там? Программа есть на портале?

– Ага. Первая лекция называется «Абстракции и когнитивное моделирование».

– Вам этого мало было на курсе? – простонала Анна.

– Да ладно тебе! – отмахнулась от нее Лида. – Там на самом деле о распознавании образов. Причем на первую же лекцию обещают привезти какой-то экспериментальный агрегат. Новейшую разработку. Она умеет делать…

Лида пригубила кофе и поморщилась.

– Горький? – спросил я.

– Горячий. Так вот. Роботу можно сказать – найди мне чашку. И он находит. Не просто некий объект, похожий на чашку, а именно чашку.

– Ух ты! – Я качнул головой. – Прямо сразу готовое промышленное применение. Может заниматься обслуживанием в кафе.

Мы покосились на официанта, который втолковывал что-то скучающему клиенту за соседним столиком, позабыв о нашем десерте.

– Ага, – сказала Лида. – Робот-официант – это отлично. К тому же необязательно оставлять на чай.

Мы рассмеялись.

– А что в этом интересного? – спросила Анна; на ее лицо падала прямоугольная тень, скрывая темнотой лоб и глаза, как маска. – Уже сто лет такое делают. Обычный лазерный указатель с распознаванием голоса. Говоришь ему название предмета, и он на него показывает. Не сказать, что сильно увлекательно.

– Это не совсем так, – возразила Лида. – То, что сейчас делают, работает весьма примитивно. Помните ту статью о кризисе робототехники?

– Погоди, – вмешался я, – а что вообще значит – чашка? Может быть, это просто имитация чашки? Искусная и почти неотличимая.

– Или чашка без донышка! – подхватила Лида. – Из которой весь чай выливается. В том-то и дело, что это совсем не просто.

– А как тогда это работает? Алгоритмы какие…

– Вот и узнаем, – сказала Лида. – Если пойдете.

– Я пас, – сказала Анна.

– Я пойду, – сказал я.

– Кстати, могу показать программку. – И Лида развернула на столе суазор.

Она быстро перелистывала какие-то файлы, чуткий сенсор распознавал движения ее рук еще в воздухе, и казалось, что она творит над суазором заклинание.

– Вот. – Лида повернула суазор ко мне.

Программка больше походила на рекламный проспект – ворох роликов с пафосными названиями, которые я не стал смотреть, краткое содержание курса, биографическая справка о лекторе и внушительная стереография главного экспоната – робота, выглядевшего, как вытянутая конская голова с тонкой и ненадежной на вид шарнирной конечностью.

– Может, вы потом, а? – загундосила Анна. – Учеба пока не началась.

Я вернул Лиде суазор.

Когда нам принесли десерты, уже смеркалось. Закат причудливо отражался в зеркальных стенах одинаковых кубических высоток – красный карлик, тающий в перистых облаках.

– Как твоя работа? – поинтересовалась у меня Лида.

– Не слишком увлекательная, конечно. Но хоть какие-то деньги.

– Лаборант? – скривилась Анна.

– Да, лаборант. Я хотел записаться в пилоты, но, говорят, институт надо сначала окончить.

Лида хихикнула.

– А как твоя? – спросил я у Анны.

Мы посидели в кафе еще полчаса, а потом Лида сама попросила счет. Но на сей раз я был расторопнее.

– Моя очередь! – напомнил я, вытаскивая бумажник.

Мы вышли на сонную улицу.

Анна зевнула, небрежно прикрыв рот. Фонари, стоявшие вдоль аллеи, которая вела к станции, зажигались прямо перед нами, один за другим – их огромные стеклянные сферы наливались космическим голубоватым светом, напоминая нимбы газовых планет.

– Как тут красиво!

Лида с намеком взглянула на подругу. Анна нехотя открыла сумочку, достала суазор и деловито ткнула пальцем в экран.

– Ладно. Мне в другую сторону. Пойду возьму такси.

– Пока. – Лида чмокнула ее в щеку.

Анна на секунду задержала на мне недовольный взгляд и засеменила на другую сторону улицы.

Мы с Лидой остались одни – посреди тусклой аллеи, которую окутывал призрачный свет ночных фонарей.

Лида повернулась ко мне.

– Ну, – сказала она, – не хочешь меня проводить?

Мы зашагали по аллее, в мягкое электрическое зарево. Ранние сумерки пронизывала тоскливая синева. По обочине дорожки стояли маленькие неудобные скамейки – узкие и невысокие, как будто сделанные для детей.

Мы молчали.

Анна ушла, и я вновь не мог придумать тему для разговора. От волнения вспотели руки. Свет за нами гас, и вся улица медленно проваливалась в темноту – исчезал тротуар, потухшие фонари, захудалая кафешка, где забывают про десерт, Анна со своим искусственным островом – весь остальной мир. И не было уже пути назад.

Я боялся обернуться.

Лида шла справа, перевесив сумочку на другое плечо, но я не решался взять ее за руку. Она приглаживала волосы на висках – с таким видом, словно смотрелась в невидимое зеркало – и тоже молчала.

Когда мы проходили мимо очередной декоративной скамейки, я наконец набрался смелости.

– Не хочешь немного посидеть?

Лида остановилась.

– Вообще-то уже поздновато. К тому же я не уверена, что здесь чисто.

– Ты права, – согласился я. – Извини.

– Ладно.

Лида села на скамейку и, вздохнув, посмотрела на темное, почти ночное небо.

– Вот ведь, – сказала она, – вечер такой приятный, а звезд все равно не видно.

– Зато фонари как звезды, – сказал я, устраиваясь рядом.

– Фонари – это не звезды, – сказала Лида.

Станция была уже недалеко, я думал, Лида в любую секунду произнесет неумолимое «ну, что, пошли?», и нас снова разведет эта сумеречная улица – она поедет в центр, а я вернусь в институт и буду по вечерам просматривать ее страницу в соцветии, не решаясь ни позвонить, ни написать.

Я опустил руку на скамейку и случайно коснулся ее руки. Лида посмотрела на меня и улыбнулась.

– Скажи… – начал я и чуть не закашлялся от волнения, – а можно тебя еще куда-нибудь пригласить?

– Куда? – спросила Лида.

– Не знаю, – я едва не заикался, – можем сходить еще куда-нибудь. Я тут смотрел в сети…

– Ладно, – перебила меня Лида. – Пригласи. Только придумай на этот раз что-нибудь поинтереснее кафе.

– Хорошо, – сказал я, чувствуя каждое биение сердца. – Придумаю.

Лида убрала руку.

– Ты, кстати, и правда запишешься на этот факультатив? – спросила она.

– Конечно! Обязательно запишусь.

– Давай, будет интересно.

– Значит, «Абстракции и когнитивное моделирование»? И начинается уже на следующей неделе? Надо посмотреть на портале.

– Ага, кажется, во вторник. Кстати, – Лида поставила на колени сумочку, – по поводу моделирования. Я сегодня как раз купила такую забавную штуку. Даже не знала, что такие есть в природе. Забыла тебе показать. – Лида осмотрелась, словно пыталась найти что-то в подсвеченном газовыми фонарями вечернем воздухе. – Здесь достаточно темно. Хорошо.

И вытащила из сумочки куб размером с ладонь.

– Что это?

– Проектор, представь? В смысле, проектор звездного неба. Кстати, – Лида улыбнулась, – с абсолютно точными картами. Не такой, конечно, впечатляющий, как в том кафе, но все равно очень и очень красивый.

– Необычный цвет.

– Да, цвет, конечно, своеобразный. Они вообще разноцветные, но мне только такой достался.

– И как он работает?

– Возьми.

Лида отдала мне куб, я нерешительно повертел его в руках, но не нашел ни отверстий, ни кнопок, ни индикаторов. Куб был пластиковый, легкий и напоминал старомодную детскую игрушку – вроде детали из конструктора, чтобы строить бутафорские города.

– Непонятно, – сказал я.

– Ага! – обрадовалась Лида. – Я тоже без инструкции не разобралась. Нужно повернуть верхнюю часть куба по часовой стрелке. Вот так! – Она взмахнула перед собой рукой – как волшебник, делающий забавные пассы, чтобы отвлечь внимание зрителей. – Все просто на самом деле.

– Как кубик Рубика?

– Почти.

Я попробовал последовать ее немногословной инструкции, но у меня ничего не вышло – куб был монолитным и совершенно не хотел разламываться пополам, как логическая игрушка.

– Да нет же! – сказала Лида. – Верхнюю часть!

– А как тут понять, где верх, а где низ? Он же квадратный.

Лида рассмеялась.

– Дай сюда!

Я вернул ей куб.

Лида взяла его пальцами за основание и, подняв перед собой, аккуратно повернула две части куба в разные стороны. Раздался тонкий электрический щелчок, и верхняя грань куба засветилась.

 

82

Звезды.

Передо мной простиралась бездонная ночь, открытый и бесконечный космос, где призраки давно погасших звезд, свет которых путешествовал через солнечные системы, складывались в удивительные созвездия вместе с мерцающими огнями спутников связи и выходящих на орбиту кораблей.

Мы стояли у обрыва – черного и пологого. Стоило лишь посмотреть вниз, как начинала кружиться голова. Был второй час – глубокая и немая ночь, – и даже бледный свет звезд, пробивавшихся сквозь корону атмосферного газа, казался ярким. Я неплохо знал навигационные карты, хотя соответствующего предмета у нас еще не было, однако живое ночное небо мне доводилось видеть так редко, что, оказавшись вдали от города, я растерялся.

– Смотри, а вон там, – неуверенно начал я, показывая пальцем на яркую искорку, – вроде как Венера.

Лида задумалась.

– Не уверена. Странное расположение для Венеры… – Лида пару секунд следила за мнимой звездой. – А она ведь движется! Так что это не Венера, это какой-то спутник.

– Где же тогда Венера?

– И правда, не видно. Нет сегодня Венеры. Сегодня только Земля.

Лида улыбалась.

После плоского городского неба, в котором отражался искусственный свет многоквартирных домов и круглосуточных иллюминаций, лишая его глубины и жизни, можно было подумать, что мы оказались на другой планете, пустой, холодной и безжизненной, точно самая глухая ночь, и в то же время красивой до дрожи – как бывает красивым то, чего еще не коснулась рука человека.

Мы были одни.

Лида на сей раз надела простенькую серую ветровку с высоким воротником, а вместо сумочки взяла маленький рюкзачок – как будто мы собрались в поход, на звездную ночевку. Даже волосы она заплела в длинную косу – впервые со дня нашего знакомства.

– Красиво, – сказала Лида. – Но, честно…. Мне кажется, в институтском городке тоже должно быть все хорошо видно.

– Мне говорили, здесь самое лучшее место.

– Да ладно, я не против. Здесь довольно… – Лида склонила голову, – романтично.

И тут же поежилась, потирая плечи:

– Хотя меня немного пугает то, что здесь никого нет. К тому же ты оставил машину почти на дороге.

– Ничего страшного. Она застрахована.

– Ага, только как мы будем отсюда выбираться.

– Ты хорошо подготовилась. – Я коснулся ее плеча.

Лида была одета уже совсем по-осеннему, хотя осень и началась лишь час назад – под ветровкой у нее был вязаный свитер с толстым воротником, а привычной узорчатой юбке она предпочла теплые брюки.

– А ты дрожишь, как осиновый лист, – сказала она.

Мы стояли на утесе, над ночной рекой, в которой, вздрагивая в волнующейся воде, отражались растущий месяц и звезды – или планеты, или восходящие по орбите корабли, – похожие на тающие в глубине песчинки. Легкий ветерок приносил запах воды, играясь с выбившейся из косы челкой на лбу Лиды, и она постоянно приглаживала ее рукой.

– Здесь красиво, – повторила Лида, – и…

Она подняла с земли небольшой камешек – выточенную ветром гальку – и, размахнувшись, бросила его в воду. Легкий всплеск напоминал плач ночной реки.

– Спорим, закину дальше? – завелся я.

– А я и не пыталась далеко бросить.

– Хотела, чтобы он подпрыгнул на воде?

– Я не умею так, – насупилась Лида.

– Я тоже, – признался я.

Лида подняла еще один камешек.

– Забавно. – Она крутила в руке гальку с мраморными прожилками, поблескивающими в сумраке, как фосфор; галька напоминала огромное яблочное семя. – Если знаешь вес камня, угол падения, то можешь предсказать все волны, все круги на воде, которые он вызовет, еще до того, как упадет.

– Логично.

– Все дело в том, что… – Лида бросила гальку в реку. – Иногда я думаю, мы и сами – лишь круги на воде.

Она чуть заметно улыбнулась, неожиданно смутившись.

– Люди не так уж и предсказуемы, – сказал я.

– Я не об этом.

– А о чем?

– Неважно. – Лида качнула головой. – Ох, и завез ты меня! Здесь какой километр?

– Километров семьдесят от институтского городка. Примерно.

– Неплохо, – сказала Лида. – Это, конечно, интереснее, чем кафе, но… Вообще-то я намекала на планетарий. – И толкнула меня локтем.

– А как же «Патрокл»? – картинно возмутился я.

– Ах да! Та фотография. Я уж и забыла о ней.

Порывистый ветер, перепутав в сумраке направления, подул откуда-то со стороны, из-за утеса, и Лида повернулась ко мне, зябко обхватив себя руками.

– «Патрокл», значит? – спросила она.

Ее глаза в темноте были черными.

– Ну, – принялся оправдываться я, – мне показалось, это будет…

– Символично, ага, – закончила за меня Лида и произнесла чуть тише: – Балбес.

– Что? Почему?

Лида не ответила.

Я невольно прислушивался к глубоким вздохам волнующейся реки. Отблески звезд в воде вздрагивали, и волны, которые поднимал ветер, наводили на мысли о причудливых искажениях пространства – вроде тех, которые создают в фантастических фильмах двигатели космических кораблей.

Лида вдруг начала обеспокоенно проверять карманы куртки.

– Забыла суазор?

– Да. Сколько там времени до выхода на орбиту?

– Еще почти полчаса.

Лида задумалась, нахмурив лоб.

– Нам же завтра с утра. Если я завтра просплю первую пару, то ты будешь во всем виноват.

– Я готов понести наказание, – согласился я.

– О, ты понесешь! – прыснула со смеха Лида.

Мы говорили, как друзья, знакомые множество лет, хотя недавно я даже не решался набрать ее номер. Я понимал, что уже не могу представить свою жизнь без нее.

Лида почувствовала что-то и посмотрела на меня.

– А как это будет? – спросила она.

– «Патрокл»?

– Ага. Я ни разу не видела, как такой большой корабль заходит на орбиту. Просто появится еще одна звезда? Мы, наверное, и не увидим ничего.

– Да нет, не думаю. Ты сама ведь знаешь, какой он огромный. Самый большой корабль, который когда-либо запускали с Земли. Он встанет на геосинхронную орбиту, а это в десять раз ближе, чем Луна. Я думаю… Впрочем, я и сам никогда ничего подобного не видел. Но, мне кажется, это будет не просто еще одна яркая звезда.

– Будет как Луна?

– Все же, наверное, не настолько…

– Ой, слушай, надо это заснять обязательно. – Лида вновь стала ощупывать карманы ветровки. – Давай попробуем на камеру твоего суазора. Тут, правда, так темно, что мало чего будет видно.

– Погоди! – спохватился я. – И как я мог забыть! На суазор тут снимать бесполезно. Я же взял с собой камеру специальную. Она должна быть в машине. Сейчас принесу.

– Предусмотрительный, – улыбнулась Лида. – И что еще у тебя в машине?

– Камера, – повторил я.

– Ладно, – рассмеялась Лида. – Неси камеру, я жду.

– Только никуда не уходи, – сказал я.

– Даже если бы захотела, – сказала она.

Я быстро зашагал к дороге, где бросил взятый напрокат представительский седан. Лида одиноко стояла у обрыва, глядя на отражения звезд и потирая плечи.

Я не сразу нашел машину.

Это был огромный шестиметровый седан, за один прокатный день которого мне пришлось отдать почти половину лаборантской зарплаты. Я не сообразил, что автомобиль стоит заказывать заранее и когда явился в контору, услышал безжалостный приговор – все бюджетные варианты были давно разобраны, а бессовестно разрекламированный в сети «широчайший выбор» сводился к одному-единственному представительскому седану с вызывающе-броскими гранеными формами. Который к тому же был предательски черного цвета, а черный цвет – не лучший выбор для путешествия в темноту.

Седан отыскался в развесистой тени совсем еще летних, густых деревьев, вдали от фонарей. Когда мы приехали, я так нервничал, что даже не запомнил место, где припарковался.

Я подошел к машине и остановился.

Я вспомнил слова Лиды – то, как она говорила, что ей страшновато в этой безлюдной глуши. И правда – на перепутье между столицей и сонными областными городками стояло такое непререкаемое затишье, словно по рассыпающейся в пыль дорожке пару сотен лет не проезжал ни один автомобиль. Редкие газовые фонари, половина из которых бесшумно мерцала, догорая последние минуты, усиливали чувство странного одиночества, как будто мы с Лидой оказались на самом краю земли.

Меня сковала оторопь.

Звездное небо над головой тянулось до самого горизонта – как купол, – и сливалось с ночной темнотой. Узкая загородная дорожка с разбитым асфальтом уходила не к очередному населенному пункту, а в бесконечный космический мрак. Света газовых фонарей едва хватало на то, чтобы очерчивать в темноте призрачно-бледные силуэты собственных столбов, выхватывая, отвоевывая у сумрака небольшие островки земли и дороги, над которыми нависал плотный саван безраздельной, почти осязаемой темноты.

Я открыл дверь автомобиля с водительской стороны.

Камера должна была лежать в бардачке или внутри подлокотника – я и сам точно не помнил, где ее оставил.

Я заглянул внутрь.

Приборная панель выглядела довольно необычно – совсем не так, как в других машинах. Она была похожа на развернутый к водителю триптих, в крыльях которого мерцали многочисленные кнопки и переключатели, а всю центральную часть занимала непонятная решетка с широкими прямоугольными прорезями.

Я стал садиться в массивное, с высоким, чуть загнутым вперед подголовником кресло. Я чувствовал пронзительный страх, для которого не было ни малейших причин. Я решил, что это просто волнение – первое настоящее свидание с Лидой, звездное небо, выходящий на орбиту «Патрокл», – и провалился в кресло.

 

81

Меня затягивала безграничная, сводящая с ума темнота. Нет ничего хуже сна, когда все, что ты видишь – это отсутствие света. Особенно, если понимаешь, что спишь.

«Патрокл».

Только это воспоминание позволяло мне бороться с темнотой.

«Патрокл».

Он быстро наливается светом и скользит по небосклону, как падающая звезда, которая неумолимо приближается к линии горизонта, низверженная в темноту. Но вот это стремительное падение застывает в холодном ночном небе и кажется, что звезды гаснут из-за его лучистого света.

Вынужденный странник.

Лишь раз в двенадцать лет возвращается он домой, к Земле. Говорили, что гравитационные возмущения, которые вызывает корабль таких размеров, могут привести к серьезным наводнениям и бурям, поэтому «Патрокл» всегда встает на дальнюю орбиту – на высоте в тысячи километров над Землей.

Он ярче, чем народившаяся луна.

Мы смотрим на вечного странника, не говоря ни слова, а тем временем на другой стороне планеты поднимается ужасающий ураган.

Но потом «Патрокл» исчез, сгинув в бездонной ночи, и надо мной вновь сомкнулась темнота.

Я попробовал приподняться на кровати, и на секунду мне почудилось, будто в кармане брюк лежит пластиковый куб – большой и угловатый, до треска растягивающий ломкую синтетическую ткань, – однако в кармане ничего не оказалось.

Свет все так же не горел.

Собственное тело стало незнакомым и чужим. Я готов был поверить, что, пока лежал без чувств, сознание мое перенесли в другого человека. Или что гнетущая темнота и пустые, как космическая бездна, сны окончательно лишили меня рассудка.

Я попытался сесть на кровати, однако из-за болезненной слабости едва пошевелил рукой.

Мне было страшно.

Я задыхался, огромный невидимый груз – налившийся невыносимой тяжестью воздух – давил мне грудь, не давая вздохнуть. У меня мелькнула мысль, что из комнаты откачивают воздух.

Голова закружилась, точно от удушья.

Я закрыл глаза, чувствуя обморочную легкость, как в невесомости, и поплыл в пустоте – навстречу забвению.

Прошло несколько секунд. Или часов.

Я снова мог дышать, хотя грудь по-прежнему болела. Я лежал с закрытыми глазами, но по судорожной пульсации где-то за опущенными веками я понимал – в комнате горит свет.

Было что-то еще.

Я слышал тихие осторожные шаги – как в больнице, где ходят в тканевых бахилах – и едва различимый скрытный шепот. Однако я почти ничего не мог разобрать – лишь отдельные слова и обрывки фраз.

– …в порядке… – сказал женский голос, – …не думаю, что в действительности… Да, думаю, он слишком… не стоит… в каком-то… подождать…

Прошло время, прежде чем я решился открыть глаза.

Свет в комнате горел, но не обжигал глаза, а мягко обтекал ровные белые стены, оставляя приятные островки мрака на потолке и в углах. Я лежал на запакованной в полиэтилен кровати. На мне была новая одежда – бесформенное темно-серое одеяние, похожее на дешевую униформу для обслуживающего персонала на орбитальных станциях.

Я попытался вспомнить…

Последнее, что сохранилось в памяти, – это девушка, до невозможности похожая на Лиду, и пронзительный укол в правое плечо, которое все еще нарывало от боли.

Мне это приснилось?

Но я правда был не один. Я видел высокую женскую фигуру в приталенном комбинезоне. Женщина сутулилась, склонив голову и сведя плечи, и нашептывала что-то в корабельный коммуникатор или суазор.

Я хотел окликнуть ее, но не решился. Девушка еще не поняла, что я проснулся, и стояла, отвернувшись. Ее обтягивающий серый комбинезон напоминал противорадиационный костюм. Длинные черные волосы распадались по плечам.

Нет!

У меня потемнело в глазах.

– Лида? – хрипло позвал я.

Девушка вздрогнула и обернулась. В руке она держала длинный тенебрис.

– Лида? – спросила она.

Она смотрела на меня с удивлением и даже страхом.

– Почему? – произнесла девушка дрожащим голосом. – Почему вы называете меня Лидой?

– Но ты… вы…

Она так походила на Лиду, что это не могло быть совпадением.

Девушка взволнованно откинула со лба прядь волос и отступила к двери.

– Но разве это не ты? – пробормотал я. – Я ничего не понимаю. Где мы находимся? Что это за место?

Девушка успокоилась.

– Меня зовут не Лида. Я – Таис. Вы меня с кем-то путаете. Это возможно в вашем состоянии. Вы сейчас находитесь в нашем центре. Вы в безопасности. Не стоит волноваться.

– В центре? – Я приподнялся на кровати. – В каком еще центре? Мы на Венере? Я военнопленный?

– Военнопленный? – Таис рассмеялась, но смех вышел натянутым. – Как вы можете быть военнопленным, если никаких военных действий не ведется?

– Судя по тому, что я помню, это не совсем так.

Таис закрыла глаза и устало потерла лоб, но тут же взглянула на меня, точно боялась, что, стоит ей потерять бдительность лишь на секунду, как я вскочу с кровати и наброшусь на нее.

– Вы не военнопленный, – сказала она. – Мы на Земле.

– Если я не военнопленный, то почему меня держат в этой камере и…

Я хрипло втянул в себя воздух и медленно, как больной, едва отошедший от комы, уселся на кровати, упираясь руками в скользкую пленку.

Таис сделала еще один шаг к двери.

– Что здесь происходит? – спросил я. – И если ты… если вы не Лида, то где она? Где остальные члены экипажа?

– Вас держат здесь ради вашей же безопасности.

Таис нервно сжимала тенебрис.

– Где остальные? – спросил я громче.

Я попытался встать, но снова упал на кровать. Голос мой почти срывался на крик.

– Где Лидия?!

– Остальные члены экипажа… – Таис стояла у самой двери; еще один шаг – и она уткнулась бы в нее спиной. – Я даже не знаю, как…

Таис не договорила.

– О чем вы? – Сердце в груди свело судорогой. – Что произошло?

– Я не уверена… – Таис запнулась. – Я не могу пока сообщить вам все. Это может быть слишком. Но, поверьте…

Из последних сил, как человек с безнадежным ранением, делающий предсмертный рывок, я поднялся на ноги, оттолкнувшись от кровати, и встал, покачиваясь, опираясь рукой о металлическое изголовье. Я понимал, что в любую секунду могу свалиться без чувств.

– Не подходите, – сказала Таис и сжала губы.

– Где Лидия?! – с ненавистью прохрипел я, почти не различая ничего вокруг. – Что с ней?

– Извините, мне не стоило говорить об этом, – сказала Таис. – Дело в том, что на «Ахилле» произошла катастрофа. И вы – один из пострадавших.

– Но я не понимаю. – Я опустился на кровать и неподвижно уставился в пол перед собой; чувство ненависти сменилось пустотой в груди. – Как же так получилось? Почему мне ничего не говорили? Почему меня держат здесь, взаперти? Зачем нужны все эти опыты?

– Вам говорили, – ответила Таис и добавила чуть тише: – Много раз.

– Но как же это! – Я посмотрел на Таис, сжавшуюся у двери, выставив перед собой тенебрис, как холодное оружие. – Я уверен, что никогда не забыл бы такого.

– Тем не менее вы забыли.

– А Лида? Что с ней? Что с ней произошло?

Таис не ответила.

– Вы правда считаете, что я мог бы забыть это?

Голос мой дрожал, глаза застилала пелена. Но прошла секунда, и все стало ослепительно ясным.

– Я понял, что здесь происходит! – выкрикнул я. – Мы на Венере! Вы и раньше захватывали экипажи наших кораблей. И никакие конвенции вам не помеха! Вы проводили опыты, эксперименты! Все, что здесь происходит… Эти ваши внезапные откровения, вы сама – клон, неумелая копия Лиды, этот дурацкий лошадиный череп – все это часть ваших безумных экспериментов!

– Лошадиный череп? – не поняла Таис. – Какой еще лошадиный череп?

– Что значит, какой…

Я оцепенел от удивления.

Механическая башка с красным электрическим глазом действительно исчезла. Вместо громоздкого, похожего на череп устройства над дверью торчала едва заметная полусфера камеры наблюдения, внутри которой тускло горел светодиод.

– Как это понимать? – с трудом выдавил я из себя; обычная панорамная камера вдруг испугала меня сильнее, чем припадочный электрический череп. – Здесь была такая штука на кронштейне, робот. Я не знаю, как его назвать. Но теперь…

Я повернулся к Таис.

– Теперь его нет.

– Я не понимаю, – сказала Таис.

– Это что?! – заорал я. – Это еще один тест? Еще одно…

– Я не понимаю, о чем вы, – повторила Таис. – Мы действительно проводим тесты, но это делается в рамках обследования, для вашей же пользы. Вы здесь не пленный, вы – пациент. И я понятия…

– Пациент?! – перебил я Таис. – Какой к черту пациент?! Пациент чего?

– Пациент, – спокойно сказала Таис и добавила, помедлив: – Нашего центра. Вам совершенно не о чем волноваться. И я понятия не имею, о каком роботе вы говорите.

Я сидел, опустошенно склонив голову, и смотрел на сверкающий пол.

– Послушайте, я… – начала Таис и неуверенно, все еще выставляя перед собой тенебрис, приблизилась ко мне, – я действительно…

Я поднял голову.

– Где я нахожусь?

 

80

Жидкокристаллические шторы на окнах не работали, и широкие многослойные стекла горели по краям, будто бы начинали плавиться от солнца. Я не мог даже смотреть в окно. После бессонной ночи я страдал от странной, необъяснимой светобоязни.

Виктор объявился ближе к началу занятия и, подкравшись, хлопнул меня сзади по плечу. Я испугался так, что чуть не выронил суазор.

– Готов? – бодро спросил он.

– И как я должен был готовиться?

Виктор пожал плечами и усмехнулся. Для прохождения первого практического занятия по нейроинтерфейсу нас всех разделили на группы по пять человек – по невнятному, никому не известному принципу, – и я оказался вместе с Виктором и еще тремя студентами, которых никогда в жизни не видел. Лиды с нами не было – своенравный генератор случайных чисел, распределивший всех по порядковым командам, приписал ее к группе, проходившей вводное занятие в самом конце, почти через две недели после меня. Я обещал все подробно рассказать, хотя Лида и делала вид, что практика по работе с нейроинтерфейсом волнует ее не больше, чем обычная лабораторная по химии.

Я же не находил себе места.

– Сам-то как? – спросил я Виктора. – Ты прямо педант сегодня. Не похоже на тебя.

– Да-а, – небрежно протянул Виктор, – часы отстают.

Но я не сомневался, что он тоже волнуется.

Накануне Виктор наслушался у старшекурсников глупых сплетен. Дескать, тесты с подготовительного на способность работать с нейроинтерфейсом иногда – в одном или двух случаях из ста – могут показать неверный результат. Существовала вероятность – небольшая, но от того не менее пугающая, – что после кромешного ада вступительных экзаменов и целого года на факультете ты потеряешь все из-за первого практического занятия.

Наша группа была уже в сборе, но все молчали. Кто-то со скучающим видом смотрел в суазор, кто-то нетерпеливо прохаживался перед закрытыми дверями аудитории – вперед и назад, вперед и назад – четко выверенными шагами, как часовой у забытого поста.

Не одного меня напугали истории об ошибочных тестах.

Виктор улыбнулся и приоткрыл рот, намереваясь, видимо, выдать очередную страшилку от старшекурсников, но передумал.

– Не спал, что ли, всю ночь? – спросил он.

– Так заметно? – вяло сказал я.

Больше мы не говорили.

Занятие началось в тишине.

Мы неторопливо зашли в аудиторию, где должна была проводиться лабораторная, и встали перед рядами высоких кресел, похожих на стоматологические – точно пациенты, записанные на прием.

С профессором, который вел первое практическое занятие, нас уже знакомили раньше – правда, я никак не мог вспомнить его имени, хотя раньше не забывал имена.

– Что ж, – сказал профессор, кисло сморщившись в попытке изобразить приветливую улыбку, и молитвенно сложил ладонями руки, – что ж, – повторил он, – первая лабораторная, да?

Ему никто не ответил.

Невысокий и худощавый, с осунувшимся бледным лицом – так обычно выглядят люди, годами пролежавшие в стационаре, – он старался казаться радушным и часто улыбался, наглядно демонстрируя то, что современная стоматология не всесильна.

– Всех, кто волнуется, – сказал профессор и осмотрел нас глумливым взглядом, – а это, как я понимаю, все, я попросил бы не волноваться.

Он помолчал, ожидая, что студенты оценят его шутку. Но никто не засмеялся.

– Для начала я немножко расскажу вам о том, что здесь да как, – продолжал профессор, забавно покачивая руками. – Да, хочу сразу сказать – если вы здесь ожидали увидеть все, о чем говорили вам коллеги со старшего курса – все эти провода, подключенные напрямую к мозгу, железные обручи, сжимающие виски, – то, боюсь, мне придется вас разочаровать.

Бодрый и деловитый голос профессора, так удивительно противоречащий его внешности, успокаивал. Я перестал думать о теории вероятности, об одном шансе из ста и позорном исключении со второго курса – и меня тут же сломила усталость. Сила тяжести в небольшой аудитории с затемненными окнами увеличилась за мгновение в десятки раз. Я едва мог устоять на ногах, с трудом справляясь со своим огрузшим неповоротливым телом.

– Плохо выглядишь, старик, – шепнул мне Виктор.

Профессор осуждающе на него покосился. Благоговейная тишина была такой же непререкаемой частью лабораторных, как и густая электронная тень на окнах.

– На сегодняшнем занятии… – говорил профессор.

Он подошел к одному из кресел нейроинтерфейса и, оценивающе смерив кресло взглядом, уперся рукой в широкий подлокотник, как будто тоже едва мог устоять на ногах.

– На сегодняшнем занятии, – повторил он, – мы не будем выполнять какие-либо сложные задания. Вам нужно пройти через первое подключение, ознакомиться с азами, так сказать. Поэтому волноваться не стоит. В первый раз вполне может что-нибудь не получиться. Это нормально. Это естественно. Для этого здесь я.

Голос его, впрочем, звучал уже не так уверенно. Я посмотрел на терминал, у которого он стоял – повернутый в мою сторону триптих с черными прорезями посередине, – и у меня перехватило дыхание.

– Первое подключение я проведу с каждым индивидуально, поэтому, – профессор мельком взглянул на настенные часы, – если нет добровольцев, то я, пожалуй, пойду по списку.

Я оказался вторым.

Девушка, которую профессор вызвал первой, несколько секунд просидела в кресле рядом со стеной, слепо уставившись перед собой. Я долго наблюдал за ней, чувствуя неприятный холодок на спине. Ее грудная клетка вздымалась через неестественно ровные ритмичные интервалы, как если бы ее подключили к аппарату искусственного дыхания. Руки лежали на подлокотниках – неподвижные и окоченевшие, как у восковой куклы. Она дышала, сидела в кресле, смотрела перед собой затуманенными глазами – и в то же время не выглядела живой. Потом девушка вздрогнула так, словно кто-то провел у нее под носом ваткой с нашатырем, испуганно осмотрелась и – улыбнулась. Профессор помог ей подняться, протянул руку – тогда я не сомневался, что она действительно не смогла бы встать сама – и подошел ко мне.

– Нужно время, не сразу ко всему этому привыкаешь, – прошептал профессор, отводя меня в другой конец аудитории, к терминалу у окна.

Можно было подумать – он не хочет, чтобы наш разговор подслушали остальные.

Я обернулся. Девушка, пережившая первый нейросеанс, стояла у дверей с другими студентами и улыбалась. Она не говорила ни слова. Все в аудитории молчали.

Говорил только профессор:

– Подключенный к интерфейсу оператор – не самое приятное зрелище. Все поначалу пугаются. Я тоже, помнится…

Профессор сам прервал свой не успевший начаться рассказ и показал кивком на кресло.

– Присядьте, – попросил он.

Я медлил.

– Просто сядьте, – повторил профессор. – Терминал сейчас не работает. Это самое обычное кресло. Мы немного поговорим с вами, прежде чем подключиться.

Я сел. Кресло было неудобным и жестким. Высокий подголовник давил в затылок.

– Расслабьтесь, – сказал профессор. – Кресло само примет нужное положение. Просто откиньтесь назад. Вот так. Руки – обязательно на подлокотниках.

Я перестал сопротивляться и расслабился. Кресло мягко изменилось, подстроившись под меня – подголовник не мешал, но аккуратно поддерживал голову, руки сами легли на подлокотники. Мне никогда не было так удобно. Кресло необъяснимым образом угадывало мои желания. Я почувствовал, что засыпаю. Даже голос профессора зазвучал тише, чем раньше.

– На самом деле, – говорил он, – в этом нет ничего страшного, совершенно ничего. Там, – профессор провел рукой по триптиху, – совсем нет страха. Это, если хотите аналогий, похоже на сон – вы просто уснете и проснетесь. Это как сон, в котором время – другое. Для вас пройдет час, здесь – пару секунд.

Профессор щелкнул пальцами.

Я и правда с трудом боролся со сном.

– Это звучит… – пробормотал я.

– Пугающе? Вовсе нет. Ведь то же самое происходит и в обычных снах, разве не так?

– Я плохо помню свои сны, – сказал я.

– Этот вы запомните, – улыбнулся профессор.

Я устал сопротивляться, закрыл глаза и – едва не провалился в вязкий окутывающий сон.

– А вы неплохо подготовились! – рассмеялся профессор. – Но я еще не закончил.

– Целый час? – спросил я, вспомнив его слова. – Но что…

– Это, конечно, не совсем верно. У нейролинка нет привычного нам ощущения времени. Если вы боитесь, что вам станет скучно…

Профессор усмехнулся.

– Просто делайте то, о чем я рассказывал. Вы, надеюсь, слушали меня внимательно?

– Конечно.

– Это как лабиринт, – продолжал профессор, – только совершенно не сложный. Вы можете выбрать любую дверь, любой выход – и ваш выбор всегда будет правильный.

– Да, я помню, вы говорили, – сказал я.

– Есть еще один момент, – сказал профессор.

Он оставил в покое триптих и зачем-то встал позади, упершись руками в спинку кресла. Я не видел его лица, но слышал голос – отчетливый и в то же время тихий. Он вводил меня в транс, нашептывая в ухо гипнотизирующие заклинания.

– В конце любого сна вам нужно проснуться. В обычном сне вы просыпаетесь сами, но здесь, – голос профессора затих, почти сошел на нет, – здесь все иначе.

– Что вы имеете в виду? – Я попробовал повернуться, но профессор остановил меня, обхватив мою голову и зафиксировав ее на подголовнике.

– Нет, не двигайтесь! Терминал уже работает.

– Как работает?

Я непроизвольно дернулся.

– Спокойно. Первое подключение всегда медленное. Это действительно как сон. Вы же хотите спать? Просто сидите. Расслабьтесь. У вас ведь так хорошо это получается.

Я кивнул – вернее, попытался кивнуть, но не смог даже пошевелиться. Голос профессора совсем затих. Я был уверен, что он бесшумно отдаляется, плавно отступает в другой конец комнаты.

– Вас, конечно, всегда можно разбудить, – говорил профессор, – но ведь лучше, когда просыпаешься сам, правда? Для этого обычно используют специальное слово. Вроде голосовой команды. Вам нужно придумать, произнести это слово и…

– И что это за слово? – пробормотал я; мне было уже тяжело говорить.

– Вам нужно выбрать самому. Это должно быть что-то личное, важное. Что-то такое, что имеет для вас особенное значение. Просто произнесите это слово, я введу его в интерфейс и… пожелаю вам спокойной ночи.

Голос профессора доносился издалека и казался искаженным, его загадочным образом преломляла сгущавшаяся в комнате темнота. Я чувствовал спокойную усталость, медленно проваливаясь во мрак невесомости, но это уже не пугало.

– Слово? – повторил я. – Любое слово?

– Да, – послышалось из темноты. – Только выбирайте быстрее.

Я понимал, что остается один последний вздох, одно последнее мгновение.

Слово.

Оно тут же высветилось передо мной. Ведь все было так очевидно и просто. И дрожащим от слабости голосом я произнес…

 

79

– Лидия!

Я выкрикнул ее имя в пустоту, пробудившись от пустого и черного сна.

Я лежал на затянутой пленкой кровати, в непроницаемой, похожей на контузию тишине. Не слышалось даже сдавленного шипения воздуховодов. Однако дышать было легко – я набрал полную грудь холодного искусственного воздуха, от которого кружилась голова.

Потом встал с кровати.

Где-то далеко, в плотно обступавшей темноте, тускло поблескивал красный огонек камеры наблюдения. Я приблизился к нему, и темнота сомкнулась – не было ни жесткой кровати, ни стен – только бледный, мерцающий светодиод над невидимой дверью, единственный ориентир.

Осторожно, боясь оступиться, сорваться во тьму, как канатоходец, я приблизился к горящему огоньку. Пол странно покачивался, и мне приходилось размахивать руками, чтобы удерживать равновесие, однако я не сдавался.

Когда до огонька оставалось пару шагов, я замер, упершись в невидимую преграду. Красный глаз безразлично смотрел поверх меня, умудрившись разглядеть что-то в глухой темноте. Я невольно обернулся, решив проследить за его электрическим взглядом, и в ту же секунду раздался короткий щелчок.

Камера отключилась.

 

78

Лида оделась так же, как в институт – в теплый свитер с высоким пушистым воротником, обтягивающие джинсы и сапожки с меховыми отворотами, изящные, но теплые не по сезону. Она поприветствовала меня уставшей улыбкой и замолчала. Я никак не мог ее разговорить.

– Что-то случилось? – спросил я.

Лида, казалось, едва могла меня узнать.

– Все в порядке. Просто устала.

Она остановилась и, закрыв глаза, подставила лицо холодному осеннему ветру.

– Если я засну во время сеанса, не забудь меня разбудить.

Мы опять шли молча. Лида держалась в стороне от меня. Ее сумочка покачивалась на плече, создавая преграду между нами.

– Наверное, это будет интересно, – сказал я, устав от молчания.

Лида зевнула, прикрыв кулачком рот.

– Жаль, что ты не нашел настоящий планетарий. Не верится, что во всем городе нет ни одного.

– Все закрыты, – сказал я.

Вечернее солнце терялось в нагромождении кубических домов. Исполинские экраны на крышах, по которым обычно показывали суматошные рекламные постановки, застилала темнота. Город задыхался в плотном настоявшемся воздухе. В ранних сумерках даже огни проезжающих машин, отсветы в окнах и вспышки цветных светофоров раздражали глаза, нарушая мертвенно-спокойный, монотонно серый ритм, которому подчинялись под закат городские улицы.

Но мне было неспокойно.

Я потер плечи – не от озноба, от волнения.

– Холодно как стало, – сказал я.

Порывистый ветер, который мгновенно поднимался и затихал, когда по путям над нами проносился очередной маглев, развевал длинные волосы Лиды.

– Да, – сказала она.

– Погоди! – спохватился я. – У тебя ведь на следующей неделе? Нейроинтерфейс?

– Ага.

– Волнуешься?

Я попытался заглянуть Лиде в глаза, но она шла, отвернувшись от меня. Происходящее на другой стороне улицы интересовало ее куда больше, чем я.

– Да нет. Чего волноваться? Обычная вводная, оценок не ставят. К тому же ты мне все рассказал.

– А я очень волновался, – сказал я.

– Я знаю, – сказала она.

Она впервые посмотрела на меня и улыбнулась.

Мы остановились у перекрестка, загорелся зеленый, и сдавленный электрический голос принялся талдычить как заведенный, разгоняя спокойный вечерний сумрак – «можете идти», «можете идти», «можете идти». Мне хотелось взять ее за руку, но мешала похожая на портфель сумка, и ветер, внезапно сменивший направление, и прохожие, которым мы не давали пройти.

– Идем? – спросила Лида, и тут погас светофор.

– У нас еще час, – сказал я.

– Никогда не была в этом звездном театре, – сказала она.

Мы стояли рядом у перекрестка, а я не решался коснуться ее руки. Я вдруг подумал: а ведь звезды – единственное, что нас объединяет. И технологический, куда поступают только те, кто хочет улететь с Земли. И «Патрокл», восходящий на высокую орбиту. И голограмма звездного неба, которую Лида всегда носила с собой.

В театре мы решили посидеть в забавном, похожем на музей космонавтики кафе, чтобы скоротать время перед началом сеанса. На стенах висели эффектные фотографии космоса, планеты, снятые с орбиты, яркие созвездия, как в карманной голограмме Лиды. В середине зала, на кубическом постаменте, лежал обломок метеорита – из никеля и железа, – похожий на маленький, изъеденный кавернами астероид, который, вопреки обычным распорядкам музеев, можно было трогать руками. Прежде чем сесть, Лида мягко положила на него ладонь – как бы слушая пульс, – и улыбнулась. Я заказал фирменные коктейли – со вкусом гвоздики и рома.

– Здесь забавно.

Лида пригубила коктейль и осмотрелась по сторонам.

В кафе были заняты почти все столики, но посетители говорили тихо, соблюдая негласные правила приличия. Возникало ощущение, что мы и правда сидим в музее – рядом с никелевым метеоритом и портретами планет.

Лида задумалась.

– Интересно, – сказала она, – а это настоящие фотографии?

– Думаю, нет. – Я задержал взгляд на широкоформатном снимке Земли, тонущей в темноте. – Слишком уж…

– Удачно получились? Да, возможно. Такие ракурсы и освещение. Хотя, может, просто обработаны.

– Может, – согласился я.

– И кстати, – Лида привстала из-за стола, пытаясь рассмотреть фотографии у дальней стены, – я что-то не вижу Венеры. Неужели убрали?

– Да ладно! – Я завертел головой. – Может, где-то еще висит?

– Нет.

– Странно. Вроде конфликт исчерпан. С чего им убирать снимки. Да и вообще…

– Это так пишут, что исчерпан. Как он исчерпан? Понятно, что они хотят суверенитет. Кому охота быть сырьевым придатком? С их-то экономикой сейчас. Лет через сто Земля станет третьим миром по сравнению с Венерой.

– Ты сгущаешь краски.

– Почему сгущаю? Я серьезно. Исчерпан? Нет. Конфликт будет исчерпан, когда Венера получит суверенитет.

– Не знаю. Мало ли чего они там хотят. Да и что будет-то на самом деле? Первая космическая война? Ты же сама писала…

– А жизнь часто похожа на скверную фантастику. Да и вообще зачастую обладает весьма странным чувством юмора.

– Чувством юмора? – не понял я.

– Ага, – ответила Лида, помешивая соломинкой коктейль, в котором плавали мелкие кубики льда. – Она ждет подходящего случая. В каком году у нас выпуск?

Мой коктейль из ромашки стал вдруг отдавать полынной горечью.

– Впрочем, я и правда стараюсь об этом не думать, – примирительно сказала Лида. – Подумаешь, какие-то фотографии.

– Но если они действительно убрали Венеру, – задумчиво произнес я, – то, что повесили взамен?

– Фотографии черного беззвездного космоса, – усмехнулась Лида.

– Пустоты?

– Ага, это было бы уместно.

Кубики льда вновь закружились в ее бокале.

Мы замолчали. В кафе стало шумно – люди за столами разговаривали громче, позвякивали бокалы, скрипели стулья.

Близилось начало сеанса.

– Надо бы нам для разнообразия походить по каким-нибудь другим местам, – предложил я, – без космоса. А то они постоянно напоминают… о том, о чем ты предпочитаешь не думать.

– Но я люблю звезды, – сказала Лида.

– Я тоже, – сказал я.

Лида подняла бокал.

– А еще я всегда так пьянею от рома.

Я улыбнулся. Мы смотрели друг другу в глаза, не говоря ни слова. Ее надоедливая сумочка свешивалась со спинки кресла – оставленная, ненужная, – а рука с тонким серебристым колечком лежала на столе. Я вздохнул и, отодвинув в сторону стоящий на пути бокал – уже наполовину пустой, с тающими кубиками льда, – потянулся к ней.

– А мы не опоздаем? – спросила Лида, убирая руку.

Мы не опоздали.

Большинство мест в огромном зале были заняты, и нам пришлось протискиваться между рядами, заставляя вставать устроившихся зрителей. Мы сели. Приглушили свет, и наши комфортные ложа – высокие, с вытянутыми подголовниками, как у кресел операторов нейроинтерфейса – плавно откинулись назад.

Мы лежали рядом. Лида беспокойно теребила лямку сумочки и хмурилась, глядя в черный купол над нами – невероятный экран в сотни метров шириной.

– Все в порядке? – прошептал я.

Лида быстро взглянула на меня и отвернулась.

– Я и не думала, что он такой большой, – сказала она.

– Именно так, как я себе и представлял, – сказал я, хотя пустой погасший купол тоже вселял в меня необъяснимый страх.

Послышался мелодичный голос ведущего – хорошо поставленный и ровный. Было трудно поверить, что это говорит живой человек. Нас приветствовали и просили подождать – через несколько секунд должен был начаться рассвет.

– Рассвет? – удивилась Лида.

Наконец зеленые таблички над дверями погасли, шепот в зале затих, перестали поскрипывать кресла.

Мелодичный голос напевно произнес:

– Проходят неуловимые мгновения, и на востоке, там, где еще совсем недавно сгущалась тьма…

Голос потонул, поблек в свете. Экран залило неестественное белое сияние, похожее на вспышку при химической реакции взрывоопасных веществ, и прямо над головами, из пустоты, выплыло багровое, как сгусток плазмы, Солнце, повиснув в воздухе, точно шаровая молния размером с дом.

Я невольно прикрыл глаза.

Кошмарное Солнце всходило, взлетало к вершине купола, оставляя после себя тонкий, поблескивающий искорками шлейф – как хвост от горящей кометы.

– Что за ерунда? – прошипела Лида.

Полимерный купол неба медленно заливал оранжевый свет, сгущаясь у горизонта – там, где стены сходились с потолком.

– В полдень… – прозвучал музыкальный голос.

Солнце пролетело сквозь рдеющие потолочные своды, и закатные краски, игравшие на куполе, потускнели. Купол принял голубоватый оттенок, изображая оглушительно пустое дневное небо – без облаков, без Солнца, но странно светящееся изнутри.

– Близится ве… – продолжал электронный ведущий.

Небо тускнело – кто-то осторожно снижал яркость экрана, давая отдохнуть глазам. Но потом у подразумеваемого горизонта вспыхнуло багровое зарево, и голографическое Солнце – уже не такое яркое, выгоревшее за стремительный день – вновь возникло из пустоты у нас над головами.

– Голографический проектор, конечно, впечатляет, – шепнула мне Лида, – но зачем все это нужно?

– Детям, наверное, нравится, – предположил я.

– Ага. Если человеку, всю жизнь просидевшему в подземелье, рассказать о смене суток, то он наверняка представил бы такую же ерунду.

Между тем наступила ночь. Купол над нами погас, истлело призрачное Солнце, и заведенный голос завел скучноватую речь о звездах, забавно растягивая слова.

– Это шоу длится уже сколько? Минут десять? – спросила Лида. – Нам пока что не показали ни одной звезды.

– Интригуют, – сказал я.

– Ага. Или проектор сломался.

Темнота, которая поначалу, после ослепительного рассвета и заката, давала приятный отдых глазам, угнетала. Было похоже, что мы просто сидим в огромном зале, где выключили свет, и слушаем утомительную запись чьей-то пафосной речи, доносившейся с разных сторон из спрятанных в стену динамиков.

Но потом появилась звезда.

Вернее, это был Марс – каким его иногда видно по ночам с Земли. Маленькая искорка вспыхнула над нами, и под аккомпанемент мелодичного голоса поплыла, подобно светлячку, в густой темноте.

– Одна, – прошептала, едва сдерживая смех, Лида.

Заиграла музыка – впервые с начала представления. Правда, тихие струнные переливы, скорее, подошли бы фильму о несчастной любви, чем сумрачной бессветной ночи, которую старательно воссоздавал проектор.

Появилась еще одна звезда – точнее, Венера (о чем не преминул сообщить незримый ведущий), – и две мерцающие песчинки завертелись над нами, как в водовороте, красиво взлетая ввысь.

– Две, – шепнула Лида.

Загорелись другие звезды – не такие яркие, тающие в искусственной ночи. Плавная электронная музыка зазвучала совсем жалобно и тоскливо, а причудливый танец тусклых искорок под черным куполом напоминал все, что угодно, но только не движение звезд, как пытался уверить нас ведущий.

Лида перестала считать и со скучающим видом наблюдала за представлением.

Музыка ускорилась, послышалось тревожное пение горна, и в тот же миг купол над нами расцвел мириадами звезд, закружившихся в обморочном вихре – так близко, что можно было достать их рукой.

– Здесь и сейчас, – прозвучал голос ведущего, – мы способны достичь невозможного, отправившись со скоростью, превышающей скорость света, к далеким мирам.

Я повернулся к Лиде. Она молчала и смотрела на звезды. Звезды отражались в ее глазах.

Искусственное небо над нами заколыхалось, искристые песчинки застыли под куполом, а потом зазвучала бодрая музыка – торопливый ритм ударных напоминал биение сердца, – и бесчисленные созвездия понеслись нам навстречу, возникая из пустоты.

– Вот такой вид представился бы космическому путешественнику, летящему на корабле со скоростью…

Танец звезд ускорился, тусклые огоньки превратились в стремительные световые росчерки – как на снимках с большой выдержкой, демонстрирующих суточные обороты Земли. У меня даже закружилась голова. Но потом небо погасло, музыка сникла, сойдя на нет, и установилась тяжелая черная тишина – кто-то остановил вечное движение Вселенной, нажав кнопку на пульте.

– Интересно, – прошептала Лида, – а звездные карты у них правильные? Мне кажется, здесь все еще хуже, чем в том забавном кафе.

– Да, образовательный потенциал у этой программы, конечно, оставляет желать лучшего.

Тем временем проектор изображал радиоактивный рассвет. Солнце плыло к вершине купола, оставляя после себя искрящийся след.

– Запись пошла по кругу? – спросила Лида.

– Похоже на то, – согласился я.

Но Солнце, вместо того чтобы исчезнуть, пройдя сквозь своды, застыло под потолком, и ведущий торжественно произнес:

– А теперь мы снова сделаем невозможное и перенесемся на сотни лет вперед, когда именно здесь, с этой самой точки, можно будет наблюдать полное солнечное затмение.

Лида зевнула, прикрыв ладонью рот.

Солнце под куполом вздрогнуло, и с одной стороны его стала затягивать ровная темнота – тень от блуждающей Луны. Ведущий что-то говорил, но я уже не слушал; Лида тоже с интересом смотрела в потолок. Тьма поглощала Солнце – вскоре оно превратилось в яркий горящий полумесяц, как народившаяся луна, а затем от него осталась лишь тонкая исчезающая полоска света.

После этого тень полностью заслонила Солнце.

Секунду или две – не дольше, чем длится взволнованный вздох – под куполом висела страшная черная Луна. Но потом искусственное небо над нами погасло, сгустилась темнота, даже зажглись редкие робкие звезды, и над черным диском Луны расцвела пылающая солнечная корона – яркий, красивый нимб, который переливался и дрожал, как последнее дыхание.

– Полная фаза затмения, – рассказывал электронный ведущий, – длится лишь несколько минут. Мы просто помолчим это время, с восторгом любуясь воцарившейся среди дня ночью.

Огромное черное Солнце горело, источая прощальный свет.

– Пока в столице царит ночь, – продолжал ведущий, – тень от Луны со скоростью километр в секунду движется по пригородам и…

– Он же обещал помолчать, – прыснул я.

Но Лида мельком взглянула на меня и приложила указательный палец к губам.

Наконец тень начала спадать, загорелся яркий серп освобожденного Солнца, просветлело полимерное небо, погасли фальшивые звезды.

– Это было… – прошептала Лида.

Солнце полностью освободилось от черной кошмарной мантии и, вспыхнув, устремилось к вершине купола, продолжая абсурдный восход.

Над нами горело пустое голубоватое небо, как в засушливый день.

Ничего не происходило. Ведущий старательно выдерживал бессмысленную паузу, пока радостно не объявил:

– Благодарим вас за посещение…

Спинки кресел с протяжным шипением поползли вверх, принимая вертикальное положение; зажглись над дверями деловитые зеленые таблички. Мы с Лидой влились в нетерпеливую толпу, которая уже толкалась у выходов. Можно было подумать, что все присутствующие опаздывают в другой звездный театр, на другой сеанс.

– И как тебе? – спросил я Лиду, когда мы выбрались в заполненный людьми коридор. – Честно говоря, не совсем то, что я…

– Мне понравилось, – сказала Лида.

Она взволнованно пригладила волосы и улыбнулась.

– Понравилось? Звезды?

– Звезды не очень. Слишком уж все было театрально. Но затмение… Это было очень красиво. К тому же звезды мы можем увидеть и сами, а вот до следующего полного затмения точно не доживем.

Мы вышли на улицу.

Был уже глубокий вечер, рекламные экраны на крышах показывали как заведенные, одинаковую постановку – фактурную бутылку содовой, у которой взрывалось горлышко, выпуская в воздух бурный пенистый фонтан, снова и снова, вздрагивая при перемене кадра и начиная все с самого начала. Под скоростными путями вытянулись сверкающия неоновые стрелы. Включились фонари и лампы на стенах. Город заливало искусственным светом, но на темном облачном небе горела одна-единственная звезда.

– Искусственный спутник? – предположила Лида и хитро прищурилась. – Или Венера?

– Ты знаешь, – сказал я, – на самом деле солнечные затмения происходят по несколько раз в год. Нужно просто выехать из Москвы, чтобы их увидеть. Тут дело в том, что тень от Луны не такая большая и…

Лида рассмеялась.

– Это все ромовый коктейль.

– Я и не сомневался.

– Но, – сказала Лида, – честно говоря, я хотела бы прийти сюда еще раз.

– Значит, придем сюда еще раз, – сказал я.

Лида как-то странно посмотрела на меня. Ее сумочка висела на другом плече.

Я осторожно – в страхе, что Лида оттолкнет меня, стоит мне сделать одно неверное движение – взял ее за руку.

 

77

Мы ходили на солнечное затмение ровно двенадцать раз.

Я тогда не понимал, чем же это наигранное зрелище так нравится Лиде, да и сама она не слишком охотно пускалась в объяснения. Было в наших регулярных походах что-то безумное – раз за разом возвращаться в переполненный звездный театр и смотреть, улегшись в ложа, напоминающие кресла операторов нейроинтерфейса, как голографическое Солнце превращается в пугающий черный шар. Но Лиде постановка не надоедала, а мне было все равно, куда с ней идти – лишь бы она оставалась довольна.

Я думал, Лиду привлекала сама воспроизводимость этого уникального в рамках определенных географических координат явления – та легкость, с которой лазерные проекторы воссоздавали то, чем природа занималась на протяжении сотен лет, тщательно выстраивая череду из разнообразных событий, долгот и широт, векторов притяжения – нашего положения в пространстве, движения Солнца и Луны. Или Лиде просто нравилось, как горит под куполом огромное черное светило.

Мы впервые поцеловались после очередного визита в театр.

Вечер выдался ветреный, над засыпающей улицей плыли низкие ненастные облака, напоминающие космические туманности – скопления электронного газа, захваченные притяжением звезд. Над подсвеченными иллюминациями домами привычно мерцал неотличимый от далекого светила искусственный спутник.

Или Венера.

Я знаю – мы остановились у входа в театр, и Лида вытащила из сумочки суазор, намереваясь показать мне какую-то фотографию. Она говорила непривычно торопливо. Тонкий экран покачивался в ее руке. Длинная прядь выбилась из стянутых на затылке волос и постоянно падала Лиде на лицо, а она взволнованно убирала ее рукой.

Но потом Лида замолчала и посмотрела на меня.

Я знаю, что мы стояли на улице, что мимо проходила шумная и возбужденная толпа, однако, когда я вспоминаю наш первый поцелуй, я вижу затмение – черный, охваченный пламенем шар, – и слышу музыку, гнетущий гул, которую играли во время представления в театре. Тень Луны со скоростью километр в секунду несется по обширным окраинам Москвы, я касаюсь волос Лиды, убираю в сторону непокорную прядь, залитое сумраком Солнце испускает последние, предсмертные лучи, я беру Лиду за руку, маленькую и холодную, ее пальцы сжимают мои, тень Луны уже летит над пригородом, глаза Лиды кажутся пьяными, хотя в тот раз она не заказывала ромовый коктейль, лишь пара звезд и самые близкие к нам планеты проступают в страшной солнечной темноте, мне требуется мгновение, чтобы решиться, я склоняюсь к Лиде и целую, ее губы – теплые, влажные, она отвечает на поцелуй, но быстро отодвигается, смотрит слегка осуждающе и в то же время улыбается, и в эту же секунду рассеивается сверхъестественный мрак, тонут в дневном свету звезды, загорается на небе яркий солнечный серп – тень Луны пролетает над городом, со скоростью в четыре тысячи километров в час.

Именно тогда я признался Лиде в любви.

Она промолчала.

Я проводил ее до станции, где она сказала, что в театре было замечательно, что надо как-нибудь сходить туда снова, если, конечно, я сам не устал от повторяющегося по одному и тому же сценарию представления. Потом она сказала, что я могу опоздать в общежитие, которое закрывали на ночь (хотя я не опаздывал ни разу), и что не нужно дальше ее провожать. А я сказал «до завтра», хотя знал, что завтра мы с ней не встретимся – был выходной, и она уезжала куда-то за город.

В тот день я не поехал в общежитие.

Я стоял на станции, слушая, как искаженный голос – барахлил громкоговоритель, и каждая вторая гласная превращалась в пронзительный металлический звон – объявлял о прибытии поездов. Сначала на станции было людно, меня часто толкали, пытаясь втиснуться в переполненные вагоны, но вскоре все вокруг опустело, хотя голос под потолком по-прежнему резонировал и звенел, нарушая напряженную тишину никому не нужными объявлениями.

А потом я остался совсем один.

Я спустился на улицу.

Уже наступила ночь, но на небе не было звезд. Возвращаться в общежитие не хотелось.

Я зашагал к звездному театру, как если бы намеревался посетить еще один, ночной сеанс, в котором не было бы ни закатов, ни рассветов, ни путешествий сквозь звезды на сверхсветовых скоростях – только полное солнечное затмение продолжительностью в один час.

Я дошел до светофора, соединявшего два рассеченных проезжей частью тротуара. Машин не было, но светофор светился угрожающим красным светом, запрещая идти. Я спустился на проезжую часть. Сдавленный голос электронного советчика ожил, возник из пустоты, и заскрежетал мне в спину – «ждите, пока загорится зеленый», «ждите, пока загорится зеленый». Я не стал ждать.

Я пошел дальше, вниз по улице, навстречу запоздалым сонным прохожим, отводившим глаза. Я чувствовал на губах ее поцелуй.

Театр был уже закрыт.

Где-то далеко впереди бессмысленные прожектора освещали низкие тучи – как маяки, благодаря которым небесные корабли могли вернуться домой, даже если погасло Солнце. Мощные лучи поднимались вверх, к невидимым звездам, скрещивались, указывая в противоположные стороны, словно никак не могли определиться с выбором верного вектора пути и, высветив на пустом, почти черном небе зависшие над домами грозовые облака, стремглав падали вниз, исчезая за высокими глыбами многоэтажек.

Я спустился по улице, к прожекторным лучам. Ночной город выглядел уродливым и пустым, а свет, лившийся отовсюду – из окон домов, с зациклившихся реклам, из фонарей, напоминавших планеты, – усиливал ощущение гнетущей темноты.

Я и сам не понимал, что со мной не так.

Я бродил по ночным улицам, пока не отнялись ноги, вспоминая, как Лида смотрела на меня, как затягивало черной тенью ненастоящее солнце, как Лида от меня отстранилась и попросила ее не провожать.

А потом я увидел настоящий, а не голографический рассвет.

Фасады домов в спальном районе, куда я забрел, были освещены мягким янтарным светом, и ни одно из окон не горело, будто электричество в квартирах отключали по расписанию, с вечера до утра. Но тут я заметил отблески в стеклах монолитной высотки. Вспыхнуло одно окно, промелькнула по каменному фасаду неуловимая тень, и тут же загорелись, мгновенно раскалившись до температуры плавления, стекла в ставнях этажом выше – казалось, все здание охватывает невероятный пожар из солнечных отражений. Зарделось над фешенебельными кондоминиумами небо, черные, сливающиеся с темнотой тучи превратились в багровые космические туманности, и я увидел солнце, которое всходило в облачном мареве над спящим районом – красный карлик в коконе электронного газа.

Я стоял посреди улицы, забыв об отнимающихся ногах, и долго смотрел на рассвет. Повсюду еще горел ночной свет – фонари, уютная подсветка фасадов, – а небо уже заливало цветом – сначала оранжевым, потом желтым, потом голубым.

Я вернулся в общежитие первым же маглевом и сразу свалился в постель. Разбудил меня ближе к полудню звонок. Я взял суазор и увидел фотографию Лиды – ту самую, из соцветия, где она, не попав в фокус, стыдливо отворачивалась от фотографа точно так же, как отвернулась вчера от меня.

Под фотографией светилась большая зеленая кнопка «Ответить».

Я надавил на экран пальцем. Трель звонка оборвалась, и из динамика послышался…

 

76

– Назовите ваше имя!

Дребезжащий металлический голос взорвался у меня в ушах, и я обхватил голову руками. Перед глазами все поплыло. Завибрировали белые стены.

Я слез с кровати и, покачиваясь, встал босыми ногами на промерзлый пол. Красный глазок камеры над дверью пристально следил за моими движениями.

– Назовите ваше имя!

– Имя? – спросил я.

Безжизненный свет слепил глаза.

– Вы что, смеетесь надо мной? Да кто вы вообще такие?

– Назовите ваше имя!

Сощурившись, я посмотрел в потолок, с которого скрежетал отдающий ржавчиной голос.

– Я на Венере?

– Назовите ваше имя.

– Это ведь не Земля.

– Назовите ваше имя.

– Мы же в космосе. Наверное, на орбите. Какой смысл держать меня на орбитальной станции, если вы не с Венеры?

– Имя! – рявкнул голос. – Назовите имя!

– Да сколько можно? – простонал я; меня шатало от слабости. – Хватит!

Голос ненадолго замолк.

– Назовите ваш возраст.

Я вздохнул и осмотрелся по сторонам, хотя знал, что нахожусь все в той же пустой светящейся комнате, где нет ничего, кроме унитаза и узкой кровати.

– Назовите ваш возраст.

Я подошел к двери и уставился в красный глазок камеры.

– Почему вы каждый день задаете одни и те же вопросы? Проверяете, не забыл ли я, кто такой? Это тест или…

– Назовите ваш возраст.

– Хватит! – неожиданно для самого себя я закричал в полный голос. – Я больше не произнесу ни единого слова! Можете уморить меня голодом! Делайте, что угодно, я…

Внезапно я почувствовал резкий укол в плечо – как удар током, – и правая рука загорелась от боли. Под кожей разливалась серная кислота.

– Опять, – пробормотал я, схватившись за плечо. – Что это? Чего вы…

– Отвечайте на вопрос! – зазвенело в ушах. – Отвечайте на вопрос!

– Мне…

В глазах потемнело. Я побрел к кровати, с трудом удерживая равновесие.

– Мне двадцать ше…

Я был почти у кровати, даже мог дотянуться до нее рукой. Еще один маленький шаг. Голова раскалывалась от боли.

– Мне…

Я упал на кровать.

 

75

Не знаю, сколько прошло времени.

Мне казалось, что я подключен к неисправному нейроинтерфейсу, и сознание мое медленно умирает, распадаясь на бессвязные электрические сигналы, последние судорожные мысли, которые гаснут в оглушительной пустоте.

Когда я очнулся, меня встретила тишина. Я лежал на полиэтиленовой пленке – как мертвец, которого забыли упаковать в черный мешок.

– Прекратите это! – крикнул я. – Просто прекратите! Я знаю, кто вы! Сделайте последнюю инъекцию! Я не могу так! Я так не могу!

Нервные окончания в правом плече вновь рассекло шоковым разрядом.

Они наконец услышали меня. Больше не будет бессмысленных допросов, тестов и пыток светом и темнотой. Кошмар закончится навсегда.

Я закрыл глаза, приготовившись, не чувствуя страха – лишь холодное отрешенное спокойствие. Но ничего не происходило. Боль в плече затихла. Свет горел.

Вдруг что-то загрохотало.

Я открыл глаза. Бронированная дверь, приоткрыв на секунду выход из камеры, уже закрывалась с натужным подвыванием сервоприводов. А передо мной появилась девушка в сером приталенном комбинезоне. Девушка, похожая на Лиду.

Я лежал на затянутой в пленку кровати не двигаясь.

Девушка (я вспомнил, она представилась Таис) нерешительно взглянула на меня. Видно было, что Таис собирается сказать о чем-то, но никак не может подобрать слова.

Я уселся на кровати, скрестив холодные, как у трупа, ноги. Таис молчала. Я не замечал у нее в руках привычного устройства, похожего на тенебрис.

– Вы пришли, – сказал я.

Красный глазок камеры бесстрастно смотрел поверх нас.

– Да, – ответила Таис. – Мне кажется, вы заслуживаете… Мне кажется, я должна…

– Кто вы? Почему вы выглядите точно так же, как она?

– Успокойтесь. Я…

– Кто вы?!

Я вскочил с кровати. Таис вздрогнула, лихорадочно вытащила из кармана тенебрис и попятилась к двери.

Камера безразлично таращилась в стену за моей спиной.

– Я вообще не должна быть здесь! – крикнула Таис.

Я шел на нее, мне было все равно, что она в любую секунду может активировать свое устройство, и я снова потеряю сознание.

– Не делайте себе хуже! – взмолилась Таис. – Я хотела вам помочь!

Она подошла вплотную к двери и замерла под светящейся полусферой камеры наблюдения. Я остановился.

– Помочь? – спросил я. – Да кто вы? Что это за место?

– Успокойтесь. – После секундного колебания Таис убрала тенебрис обратно в карман. – Отойдите назад, сядьте на постель. Я попробую вам все объяснить.

Я послушно вернулся на кровать. Таис долго смотрела на меня, не решаясь начать разговор.

Ясные зеленые глаза Лиды.

– И что? – нетерпеливо спросил я. – Что объяснить?

– Я… – начала девушка. – Я не уверена, что могу рассказать вам все. Это для вашего же блага, но…

– Лида! – перебил я ее. – Зачем ты мучаешь меня?

– Я не Лида! – вспыхнула девушка. – Почему вы называете меня так?

– Но ты выглядишь в точности, как она! Разве такое может быть? Такого не бывает!

– Лида? – спросила девушка. – Я не понимаю, откуда вы…

Было совершенно не похоже на то, что она притворяется. Я закрыл глаза.

– Что с Лидой? – спросил я. – Она здесь? Вы тоже держите ее в плену?

– Вы не в плену. И я понятия не имею, кто такая Лида.

– Не имеете. Конечно!

– Послушайте! – Таис молитвенно сложила руки. – Я просто не знаю. Я знаю не так много, но… Я, правда, не понимаю, почему кажусь вам похожей на кого-то. Возможно, это последствия шока. Возможно… – Таис вздохнула. – Вы не в плену, – повторила она. – Здесь нет пленных. Это не Венера. Вы на медицинской станции. На Земле.

– Это? – Я обвел взглядом комнату. – Медицинская станция? Напоминает, скорее…

– Это не совсем обычное учреждение, – поспешила добавить Таис. – Но и случай у вас тоже не совсем обычный. Поверьте, я понимаю, как все это выглядит, но мы не желаем вам зла. Мы только хотим вам помочь и…

– Вы? Кто вы?

– Я и другие врачи.

– Так вы врач?

Таис не ответила.

– Отчего вы меня лечите? Почему я нахожусь в этой одиночной камере? Что случилось с остальным экипажем «Ахилла»? С самим «Ахиллом»? Почему, черт подери, здесь такой яркий свет?

– Яркий свет? Но здесь мягкое дневное освещение, мы специально подбирали температуру света… Нет, погодите, – Таис нахмурилась, – наверное, это один из побочных эффектов. Да, конечно! Как я могла забыть!

– Побочных эффектов чего?! – закричал я и вскочил с кровати.

Таис испуганно дернула головой.

– Сядьте, пожалуйста. Успокойтесь. Я постараюсь ответить на все ваши вопросы. Но если вы будете повышать голос и… Если вы будете так себя вести, я уйду.

Я сел.

– Сейчас вы, наверное, скажете, что никогда не слышали ни про какой «Ахилл», – усмехнулся я. – Или что вообще никаких космических кораблей не существует, а Венера до сих пор не колонизирована.

Таис устало поморщила лоб.

– Что за чушь! Конечно, же я знаю про «Ахилл». Кстати, с самим кораблем все в порядке, он уже давно на другой миссии.

– Но как? У нас накрылся маршевый двигатель, а потом сенсоры зафиксировали корабль с чужим опознавательным кодом, был сигнал о возможном нападении и…

– Я лишь читала отчеты. Насколько я поняла, действительно была угроза нападения – это зарегистрировал бортовой самописец. Однако все обошлось. Корабль сепаратистов не стал нападать, ему сообщили об аварии на «Ахилле». Я не в курсе деталей, но конфликта удалось избежать.

– Они нас пожалели? Как мило с их стороны! Но тогда все? Счастливый конец? Почему же я здесь? В этой, как вы говорите, медицинской станции?

Таис отвернулась.

– Мне запретили говорить вам об этом. Они считают, что если вы узнаете, это может быть слишком большим шоком. К тому же все разговоры здесь…

– Шоком? – не понял я. – Что произошло с Лидой? Она же была на «Ахилле»!

– Да не знаю я ни про какую Лиду! – крикнула Таис, обернувшись. – Но я знаю, что на «Ахилле» произошла еще одна авария, – добавила она тише. – С нейроинтерфейсом.

– Авария с нейроинтерфейсом?

– Да. – Таис кивнула. – Пострадало всего несколько человек, включая первого и второго пилотов. То есть вас.

– Меня? Но… – Я уставился на Таис непонимающим взглядом. – Вы что-то путаете. Я пока еще не второй пилот. Я просто техник-навигатор, хотя в мои обязанности и входит…

– Не было такой должности на «Ахилле», как техник-навигатор, – сказала Таис. – И вообще нет.

Я рассмеялся.

– Как нет? У меня с памятью все в порядке. Я знаю свою должность.

– А вы уверены, что у вас с памятью все в порядке?

Я почувствовал неприятный холодок на коже. Таис осмелела и подошла ближе. Я посмотрел в ее глаза – в глаза Лиды.

– Уверен, – сказал я. – Точно так же, как я уверен, что ты… что вы…

– Не надо!

Девушка отвернулась – отвела от меня глаза так же, как Лида на той неудачной фотографии из соцветия.

– Не надо что? Ты обещала мне все объяснить, но ничего не объяснила. Я вообще не понимаю…

Я поднялся на ноги, девушка вздрогнула, но по-прежнему стояла на месте и даже не полезла за тенебрисом. Я заметил, как влажно заблестели ее глаза.

– Я не понимаю, – повторил я, – зачем ты говоришь мне все это? Что они с тобой сделали? Неужели ты сама ничего не помнишь? Мы были на корабле – ты и я. А перед тем, как появился чужак…

– Хватит!

Я замолчал – непроизнесенные слова застыли в горле.

– Я хотела вам помочь. У меня уже просто нет сил… – Девушка обреченно вздохнула. – Наверное, я попрошу, чтобы меня перевели. Я не могу безучастно наблюдать за тем, что творится с вами все это время.

– Все это время? Какое время? Сколько я здесь уже?

Но девушка помотала головой, показывая, что не собирается отвечать.

– Зачем? – Я схватил ее за плечи. – Зачем ты делаешь это, Лида? Я же вижу, это ты! Неужели ты и правда не узнаешь меня?

– Не надо.

– Ведь ты на самом деле все помнишь! – выкрикнул я и тряхнул ее за плечи. – Не обманывай меня! Но тогда зачем? Это они тебя заставляют?

Девушка подняла голову.

– Это так жестоко, – голос ее дрожал, как будто она долго плакала навзрыд. – Почему именно сейчас? Это как жестокая издевка…

– Что жестоко? О чем ты говоришь?

– Я не Лида! – крикнула Таис и грубо оттолкнула меня на кровать. – Прекратите повторять это! Или я никогда…

Она вытащила тенебрис и угрожающе взмахнула им перед собой. Я посмотрел на непонятный прибор в ее руке, а потом коснулся пальцами правого плеча.

– Что это? – спросил я. – Вы делаете какие-то инъекции? Это вы меня так лечите?

– Это, – оторопело пробормотала Таис, – это для вашей же…

– Для моей пользы? Как заботливо с вашей стороны! Что ж, давай! Жми на кнопку ради моей пользы и закончим этот бессмысленный разговор. Я не буду смотреть, если вам так проще.

Я прикрыл лицо ладонью.

Ничего не происходило.

– Извини, – послышался голос Таис. – Мне не стоило приходить. Я ошибалась.

Бронированная дверь открылась; выход из тюрьмы застилала густая тень, словно ничего, кроме моей пыточной камеры, уже не существовало. Таис взглянула на меня в последний раз – прежде чем уйти в темноту.

– Погоди! – крикнул я.

Таис замерла.

– Положим, что все, что ты… что вы говорите, – это правда. Каким-то невероятным образом. Но я действительно был на «Ахилле», и вы говорили, что были и другие пострадавшие тоже. Первый пилот. Я его помню.

– Да, – сказала Таис.

– Они здесь?

Таис замялась на секунду.

– Да, – нехотя ответила она. – Здесь есть и другие, с «Ахилла».

– Я могу их увидеть? Кого-нибудь. Первого пилота. Это помогло бы мне. Быть может, если бы мы могли поговорить…

– Нет. Мы думали об этом. Вы просто не совсем понимаете. Скорее всего, вам стало бы еще хуже.

– Хуже, чем это?

Я показал рукой на пустые белые стены.

– Извините, – повторила Таис и вышла из камеры.

Дверь закрылась за ней. Таис сгинула во тьме. Гулкое металлическое эхо прокатилось по сверкающим стенам. Но уже через секунду меня окружала тишина.

Я вышел в середину комнаты. По лицу стекали капельки пота; воздух в камере стал вязким и теплым, нагревшись от слепящего света из стен.

– А теперь, – сказал я, – а теперь просто отключите меня! Ну же! Нажмите на кнопку! Вы ведь часто это делаете!

Тишина.

– Я устал, – сказал я. – Я не могу так больше. У меня нет сил.

Ноги окоченели и почти ничего не чувствовали. Дышать было тяжело, с каждым вздохом легкие наливались болезненной тяжестью.

– Лида, – пробормотал я. – Нет…

Я поднял голову.

– Таис! Таис, пожалуйста! Я схожу здесь с ума! Если вы правда… если это не то, чего ты хочешь… Если вы…

Раздалось пронзительное дребезжание – можно было подумать, что кто-то пытается включить неисправный микрофон.

– Таис, – повторил я, – я не могу терпеть ни этот жуткий свет, ни темноту, ни этот холод… Таис!

– Достаточно! – рявкнул искаженный неисправным модулятором голос.

– Что достаточно?

– Сядьте на кровать! – приказал голос. – Я сейчас выключу свет. Попытайтесь уснуть.

– Таис…

– Сядьте на кровать!

– Таис, – повторил я, – у меня остался один последний вопрос. После этого я замолчу и постараюсь уснуть.

Надсадный шум прекратился – кто-то переводил дыхание, обдумывая мои слова.

– Я слушаю, – донеслось с потолка.

– Таис, – сказал я, – я вам верю, я верю, что вы хотите помочь. Я понимаю, что вы не можете мне все говорить, что вы, возможно, и не знаете всего, но постарайтесь ответить на этот самый последний вопрос.

– Я слушаю, – нетерпеливо повторила через модулятор невидимая Таис.

Я сглотнул слюну.

– Скажи, среди пострадавших, среди тех, кто с «Ахилла», есть девушка твоих лет?

Голос молчал.

– Да, – послышалось наконец с потолка, и этот единственный слог, произнесенный механическим басом, превратился в протяжный электрический гул, который еще долго стоял в ушах.

 

74

Прошел почти месяц после нашего последнего свидания с Лидой в театре, но она по-прежнему избегала меня, придумывая всевозможные причины, чтобы отказаться от встречи. Сначала у нее появились неотложные семейные дела, а ближе к сессии она решила круглые сутки готовиться к несложным промежуточным зачетам.

Я поговорил с ней всего несколько раз, когда мы случайно встречались в коридоре у поточных или в институтской столовой. Она была приветлива, позволяла целовать себя в щеку и все время куда-то спешила – на лекцию, непонятную встречу, домой. Прощаясь, Лида долго смотрела на меня зелеными грустными глазами, чуть нахмурив брови и улыбаясь, как умела, только уголками рта, – извиняясь за что-то, о чем никак не могла или не решалась сказать.

– В планетарии пустили новую программу, – сказал я однажды, чтобы хоть как-то ее задержать.

Лида была вместе с Анной, которая уже нетерпеливо тянула ее за рукав.

– Ты же знаешь, это не планетарий, – сказала Лида.

– В звездном театре, – поправился я.

– Нам вообще-то пора, – сказала Анна.

– Потом, – сказала Лида. – Мы торопимся по делам.

Она ехала с Анной в город, а у меня оставался последний семинар. Мы расходились по разные стороны узкой аллеи, которую обступали развесистые зеленые ели и уродливые облетевшие деревья.

– Звезды и любовь! – крикнул я удаляющимся девушкам.

Лида остановилась.

– Что?

– Звезды и любовь. Так называется новая программа. Мне показалось, будет интересно.

Анна скривилась.

На самом деле в фальшивом планетарии пустили голографический фильм о черных дырах и столкновении галактик. Я и сам не понимал, зачем решил соврать про звезды и любовь, – ведь требовались лишь секунды, чтобы уличить меня во лжи, открыв расписание сеансов в суазоре.

– Интересно, – улыбнулась Лида. – Но как-нибудь потом, ладно?

– Ладно, – согласился я.

Девушки медленно пошли по аллее, хотя совсем недавно так торопились, что даже не хотели со мной поговорить. Я чувствовал в груди страшную пустоту, словно в то самое мгновение, когда Лида отвернулась, я перестал существовать. Помню, что тогда на аллее не было никого, кроме нас троих. Впрочем, память наверняка обманывает меня – вечером, перед последними занятиями, институтский городок всегда заполняют галдящие стайки студентов. Но я видел только Лиду и ее некрасивую подругу – видел, как они неторопливо удаляются, позабыв обо мне.

Спустя пару дней я встретил Лиду снова – на сей раз у большой поточной, где Соколовский обычно читал снотворные лекции по истории колонизации.

– Звезды и любовь? – сказала вместо приветствия она.

Я едва не подпрыгнул от неожиданности.

– Да. Если я ничего не перепутал.

Лида была одна, и я невольно осмотрелся по сторонам, ожидая увидеть ее надоедливую подругу, которая вечно мешала нам поговорить.

– Я пока не уверена, но, может, на этих выходных получится вырваться.

На ней было то самое светло-коричневое платье с кружевным подолом, которое она надела на первое свидание в звездном кафе, и бордовое полупальто, слишком легкое для почти уже зимней погоды. Впрочем, снега еще не было, а фальшивые иллюминаторы в коридоре заливало слепящее вечернее солнце, которое, казалось, могло расплавить не только лед, но и толстое оконное стекло.

– Это было бы классно! – обрадовался я. – Мы так давно никуда не ходили.

Лида улыбнулась – ее губы едва заметно вздрогнули – и тут же принялась взволнованно приглаживать волосы, точно невольно выдала себя улыбкой.

– Слушай, – начал я, – если… если я…

Прозвучал раздраженный звонок – громкий и надрывный, – и Лида, деланно вздохнув, взглянула на свои ювелирные наручные часики.

– Пора, – сказала она. – Извини. Лучше не опаздывать. Потом поговорим, – и убрала челку со лба.

Однако она согласилась!

Я был счастлив целых два дня, пока Лида сама не позвонила мне вечером. Очередные неотложные дела. Я промычал в трубку что-то нечленораздельное и с силой надавил на горящую красную кнопку «Отбой», едва не порвав экран.

Потом, незадолго до начала сессии, я встретился с Лидой после лекции, подкараулив ее в коридоре рядом с аудиторией. Она была одна, без подруги, и это добавило мне решительности.

Увидев меня, Лида совсем не удивилась, как будто знала, что я ее жду.

– Привет, – только и смог выдавить я из себя, тут же растеряв всю смелость.

Лида улыбнулась в ответ, и я вдруг понял, что нам совершенно не о чем говорить – заводить разговор о ненастоящем планетарии не имело смысла, а обсуждать приближающуюся сессию, как едва знакомые студенты, мне не хотелось.

– Ждешь кого-то? – спросила Лида.

На ней был теплый свитер с высоким воротником, а на плече висела большая, но изящная сумочка, и Лида нетерпеливо дергала ее за кожаную лямку.

– Виктора, – зачем-то сказал я, хотя знал, что его не было на лекции.

– А, ладно. – Лида нахмурилась. – Я пойду.

Она прижала к себе болтавшуюся на плече сумку и прошла мимо, опустив голову и стараясь не смотреть в мою сторону.

– Погоди! – Я схватил ее за руку, но сразу отпустил, испугавшись.

Лида остановилась.

– Я не жду Виктора. Я ждал тебя. Нам надо поговорить.

– О чем?

Я и сам не понимал. Я мог предложить ей сходить куда-нибудь, но был уверен, что заранее знаю ответ. Мог извиниться за тот поцелуй, так внезапно изменивший все между нами.

Но я не хотел извиняться за поцелуй. Я хотел ее поцеловать.

– Так о чем же ты собирался поговорить?

Лида оставила в покое сумочку.

– О нас, – сказал я так тихо, как если бы не хотел, чтобы она меня услышала.

– Что? Здесь шумно. Может… Знаешь, вообще перемена сейчас небольшая, а я…

– Ты торопишься, – подсказал я.

– Да, но… – Лида вновь схватилась за ремешок сумки. – Мне кажется, я где-то оставила проектор голограмм. Знаешь, куб такой. Может, в столовой или предыдущей поточной.

Я оживился.

– Сходить с тобой?

– Да. То есть нет, – Лида рассмеялась. – И туда, и туда мы сходить не успеем. В столовую я уж сама как-нибудь, а ты посмотри в поточке, где была предыдущая лекция, хорошо? Если найдешь, позвони мне. Перед следующей лекцией или после пересечемся.

– Проектор голограмм, – повторил я.

– Да. Ты его помнишь.

Мы вместе спустились на лифте, и Лида, взмахнув на прощание рукой, – так, словно мы расставались на много дней, – вышла в промерзлый осенний сквер.

В поточной никого не было.

Поднимающиеся друг за другом, точно в амфитеатре, ряды уныло-серых пластиковых парт выглядели, как после эвакуации из-за пожарной тревоги, которая замолкла только теперь, обнажив давящую тишину вокруг. На партах стояли банки из-под газировки, валялись смятые целлофановые пакеты, кто-то даже забыл на втором ряду сумку. Я прошелся мимо учительского стола, окруженного четырьмя колоннами проекторов, и суазор в кармане встревоженно завибрировал, предупреждая о чем-то.

«Третий или четвертый ряд сверху, – написала Лида. – Ближе к окну».

Я улыбнулся. Четвертый ряд, второе место от окна. У нас была лекция по естествознанию. Лида тогда сидела одна, в окружении пустых стульев. Я смотрел на нее всю пару и хотел подождать в перерыве, но она вышла раньше меня и тут же растворилась в нетерпеливой толпе студентов, которая так упорно ломилась к выходу из здания, словно от этого зависела жизнь.

Я поднялся на четвертый ряд.

До начала следующей лекции оставалось минут пятнадцать. Обычно в это время в аудиториях уже собирались студенты – раскладывали вещи, читали сообщения в сети, – но тогда я был совершенно один. Не слышалось даже голосов из коридора. Мелькнула мысль, что лежащий в кармане суазор – это единственная вещь, хоть как-то связывающая меня с окружающим миром.

Я развернул суазор и быстро набрал сообщение:

«Хорошо. Смотрю».

Четвертый ряд, второе место от окна. На столе Лиды не было ни пустых банок, ни обверток от низкокалорийных батончиков из буфета. Я сел на ее место и осмотрелся. Электронные шторы на окнах не работали, и на шероховатой, как застывшая пена, поверхности стола вытягивались ровные солнечные тени. На естествознании я сидел на самом последнем ряду, у противоположной стены, и Лида, наверное, могла меня видеть, хотя мы ни разу не встречались глазами. Она все время смотрела в окно или вниз, на профессора, который деловито расхаживал вокруг проекторов, разминая затекшие ноги.

Где же он может быть?

Я осмотрел соседние места, но не нашел ничего, кроме смятой коробки из-под бисквитов. В поточной не убирали, а значит, куб не должны были забрать.

Я заглянул под парту.

Там тоже ничего не оказалось – даже привычного уже мусора, оставленного студентами. Но я не собирался сдаваться. Я залез под парту и осмотрел соседние места. Руки покрылись колкой, похожей на стеклянную крошку пылью, но я упорно искал.

Устав, я расселся, сгорбившись, в полумраке под партой – как будто прятался от лектора, который вот-вот должен зайти в поточную.

Решив выбраться, я слишком резко приподнялся на руках, стукнулся головой о столешницу и осел на пол, потирая ушибленный затылок. В ту же секунду послышался грохот – я задел за что-то ногой, и непонятный предмет полетел вниз по рядам, проскакивая между партами, прямиком к широкому лекторскому столу.

Я сбежал по лестнице, преследуя невидимый куб, и застыл в нерешительности, как только соскочил с последней ступеньки. Куба нигде не было. Побродив кругами вокруг стола, я наконец догадался заглянуть под один из голографических проекторов.

Там что-то лежало.

Темный предмет застрял под проектором, однако проем под этим устройством был таким узким, что у меня получилось просунуть туда руку лишь по локоть и до куба я никак не доставал.

До начала лекции оставалась еще пара минут, и, хотя поточная по-прежнему пустовала, нужно было что-то решать. И тогда я вспомнил о суазоре.

Я вытащил суазор из кармана и попытался свернуть в трубу. Суазор явно не был рассчитан на подобные трансформации и поддавался с трудом. Я даже думал, что он может переломиться на две части. Однако, издав тонкое электрическое потрескивание, суазор все-таки принял требуемую форму, и по его экрану поплыли радужные круги. Вышел длинный и тонкий рулон, который я засунул под проектор.

Внезапно суазор раздраженно завибрировал, я вздрогнул и выронил его из руки. По свернутому в трубу экрану проходили частые судорожные разряды.

Я развернул суазор.

Открылась страница соцветия, которую застилали красные и желтые пятна. С мелодичным звоном всплыло облачко мгновенного сообщения, и я прочитал:

«Все. Нашла».

 

73

Я решился всерьез поговорить с Лидой только за день до начала зачетов. Я не стал полагаться на ненадежность случая и сам написал ей утром, еще до первой лекции, что нам надо встретиться и обсудить происходящее.

Ответила она после обеда.

Я возвращался с Виктором в главное здание. Тогда резко похолодало, с утра выпал первый снег, голые ветви облетевших деревьев в сквере покрылись инеем, как блестящим искусственным крахмалом, а я по привычке надел только короткую осеннюю куртку и дрожал всякий раз, когда навстречу нам дул ледяной ветер.

– Я тебе уже говорил, что в этом году по нейроинтерфейсу задание решили поменять? – спросил Виктор. – В самый последний момент всё перевернули, усложнить решили, гады.

– Говорил, – ответил я, засовывая руки поглубже в карманы куртки.

– Что думаешь делать?

Я пожал плечами.

Виктор перед каждым экзаменом и зачетом проводил настоящее расследование, пытаясь выведать у старшекурсников билеты, хотя это ему не слишком помогало, и его средний балл всегда был немногим выше проходного. Один неудачный зачет, несчастливый билет или ещё какая-нибудь досадная случайность – и он вполне мог попасть в список на исключение.

– Вроде у меня все хорошо с нейроинтерфейсом, – сказал я. – Что такого сложного они там могут ввернуть? Мы за первое полугодие и не прошли толком ничего.

– Кто знает, – ответил Виктор. – Опять ходят слухи, что они собираются…

Нас прервал сердитый гудок суазора. Я вытащил суазор окоченевшими руками и прочитал:

«После занятий. На первом этаже, у входа».

Виктор с любопытством покосился в мою сторону.

– А что у тебя с ней? Ты последнее время вообще ничего не рассказываешь. Вы расстались, что ли?

– Не знаю, – сказал я.

Вновь подул ветер, и я торопливо спрятал суазор обратно в куртку.

– Не знаю даже, встречались ли мы вообще, – сказал я.

Виктор кивнул, сделав вид, что именно это и ожидал услышать.

– Да брось ты ее! Она всех динамит. С тобой-то хоть…

– Всех? Кого всех?

– Рассказывают.

– Что рассказывают? Кто?

Виктор молчал, отвернувшись.

– Ты что, сам к ней подкатывал?

Я толкнул его в плечо.

– Ой, да прекрати ты!

Виктор раздраженно передернул плечами и заспешил вниз по аллее, словно опаздывал куда-то. Но я не отставал.

– Слышал просто, – бросил Виктор через плечо. – Многие пытались ее пригласить. Она всем отказывает. Говорят, парень у нее есть, и она с ним давно, еще со школы. Не знаю, правда или нет.

Я остановился. Окрепший ветер нес по дороге снежную пыль, но я не чувствовал холода.

– Извини.

– Да ладно, что там. Я тебя понимаю. Ты ведь на нее давно запал. Потом, может, и неправда это. Может, у вас…

Мимо торопливо шли студенты, кутаясь в одежду и прикрывая лица. Ветер был таким ровным и сильным, что, казалось, его создают не перепады атмосферного давления и высот, а огромная, работающая на полную мощность турбина.

Виктор стоял рядом со мной, дожидаясь, пока я приду в себя после его откровений.

– Пойдем, – сказал он. – Скоро пара. Да и я тут окоченею.

Я кивнул, но не сдвинулся с места. Вместо этого я развернул суазор и долго смотрел, как по его испорченному экрану плывут призрачные цветные кляксы.

Я написал ответ:

«Буду ждать».

Лида пришла вовремя, хотя я был почему-то уверен, что она опоздает. В отличие от меня она была одета по-зимнему – теплые брюки, длинная куртка с рукавами и воротником из искусственного меха. Волосы она заплела – я второй раз в жизни видел ее с косой.

Я ждал ее на улице. Она вышла через открывшиеся с плавным шипением двери и недовольно смерила меня взглядом.

– Я имела в виду внутри. Чего ты сюда-то вышел? Не замерз еще?

– Мне не холодно, – сказал я.

– Зайдем внутрь, – сказала она.

Мы встали неподалеку от входа, хотя могли бы пройти в буфет или в одну из пустых аудиторий. Но Лида постоянно посматривала на свои ювелирные часики, отодвигая упорно сползающий вниз меховой рукав – как будто ход времени мог ускориться из-за каких-нибудь неоткрытых законов физики, лишив ее оставшейся половины дня, – и я не решился ничего предложить.

– И о чем ты хотел поговорить?

– Я хотел бы извиниться, – начал я заранее отрепетированную речь. – Мне очень нравилось встречаться с тобой, и если я сделал что-то не так…

– Ты здесь ни при чем, – перебила меня Лида.

Она замолчала. Я смотрел ей в глаза.

– Давай сходим вместе куда-нибудь, – предложил я. – Можно после зачетов, если у тебя нет времени. Помнишь то звездное кафе? Или…

– Я не против, но… Ты понимаешь, все сложно. Я сама запуталась. Мне нужно время.

– Я ждал больше месяца, – сказал я, удивляясь своей храбрости. – Сколько еще тебе нужно времени?

– Я понимаю, прости. – Лида опустила голову. – Это сложно объяснить, но…

– У тебя кто-то есть?

Лида нахмурилась, и я сразу пожалел, что задал этот вопрос.

– Здесь не место. Давай потом? Все непросто, и я…

– Потом?

Лида вздохнула и оглянулась. Можно было подумать – она боится, что кто-то подслушает наш разговор.

– Мы могли бы, – неуверенно пробормотал я, – сходить куда-нибудь, поговорить. Если ты не хочешь здесь.

– Сходим. Но потом. А сейчас…

– Что сейчас?

– Я не могу пока тебе все объяснить. – Лида качнула головой. – Ты неправильно поймешь. Да и мне самой надо разобраться. Я знаю, что все это звучит…

Она не договорила, отвернулась и подошла к дверям, которые услужливо разъехались в стороны. Шипение сервоприводов напомнило чей-то уставший вздох. Лида словно собиралась уйти не попрощавшись.

– Куда ты? Что я неправильно пойму?

Из открытых дверей тянуло сырым осенним холодом.

– Зря мы начали говорить об этом, – ответила Лида, не оборачиваясь. – Я думала, что смогу тебе все объяснить, но… Пока не могу. Так стало еще хуже.

– Хуже? – пробормотал я. – Хуже, чем что? Чем это? – И нетерпеливо взмахнул рукой, лишившись дара речи от досады.

– Извини, – сказала Лида и вышла в ветреный сквер.

 

72

После того как ушла Лида, мне захотелось поехать в город – на окраину, к звездному театру – и, несмотря на холод, бродить по улицам всю ночь напролет. Я уже сидел в электричке, когда получил сообщение от матери:

«Только что прошла полное обследование. Есть о чем поговорить. Приезжай».

Я навещал ее последний раз месяц назад, хотя она постоянно приглашала к себе. Мама всегда жаловалась на проблемы со здоровьем, поэтому я не придал особого значения ее сообщению, но все же ответил, что ненадолго заскочу и пересел на другую линию.

Она ждала за столом, на котором стояла чашка с холодным чаем. Ни один из экранов не работал. В квартире висела тягостная тишина.

Мама обняла меня, поцеловала в лоб и долго рассматривала, как после многолетней разлуки. Я уже ждал, что она сейчас вздохнет, печально улыбнется и скажет, как сильно я изменился.

– Ты будто на другой планете! – пожаловалась мама. – Очень редко вижу тебя теперь. Загружают вас там сильно, да?

– Есть малость.

– Ты не перерабатывай. У тебя же все всегда получается, ты же такой талантливый. Посмотри, какой ты уставший, бледный. Со сном плохо?

– Завтра сессия, мама. – Разговор, не успев начаться, уже порядком мне надоел. – Я ненадолго. Мне повторить надо.

– На ночь зубрить – дело плохое. Только вымотаешься. В ночь перед экзаменом лучше отдохнуть как следует. Хочешь, оставайся?

Мама взяла со стола чашку, выплеснула остывший чай в раковину и принялась старательно оттирать края под тонкой, похожей на застывшее стекло, струйкой воды.

Я молчал.

– А я так разволновалась, когда ты сказал, что приедешь… Даже приготовить ничего не успела. Хотя я ведь тут…

Она оставила чашку в раковине и стала вытаскивать из холодильника какие-то пакеты.

– Я тут купила…

– Я правда ненадолго, – сказал я. – Мне надо еще повторить кое-какой материал. Вместе с другом. Там поменялись билеты.

Мама покачала головой.

– Ты хоть посиди со мной немного. Я чай заварю.

Я сел за стол. Мне показалось, что в гостиной, которая раньше была пропитана тягучим ароматом наваристого домашнего супа, пахнет едким тошнотворным лекарством.

Я посмотрел на маму.

– Что с обследованием? Ты говорила, есть, о чем поговорить…

– Ничего серьезного, – неожиданно сказала мама. – Просто возрастное. Я завтра еще схожу к кардиологу, проверюсь. Ничего такого на самом деле.

– К кардиологу?

– Говорят, аритмия. Ерунда, правда. Лучше расскажи о себе.

Это было совсем на нее не похоже.

Мама взволнованно суетилась у плиты. Ее разношенные домашние тапочки суматошно шлепали по холодному полу. Шелестел халат.

Она постарела за последние годы. Волосы мама подкрашивала давно, но теперь частенько не попадала в цвет, забывая, какой до этого пользовалась краской. Сегодня она заколола волосы на затылке, чего никогда не делала прежде, и из-за этого вдруг превратилась в молодящуюся старуху, разодевшуюся в когда-то яркий, потускневший от частой стирки халат.

– Да мне особо нечего рассказывать, – сказал я. – Все учусь да учусь. Задают зверски, программа плотная.

Мама замерла – ее рука, потянувшаяся к диспенсеру, повисла в воздухе. На мгновение все вокруг онемело – даже застыли солнечные блики на стене.

– Но это ведь то, чего ты хотел? – спросила мама.

– Да, – ответил я. – Это то, чего я хотел. Сложно, конечно, но мне нравится на авиакосмическом.

– Я рада за тебя.

Мама разлила кипяток по чашкам и достала из настенного шкафа пластиковую коробку со связками из чайных листьев.

– А подружка у тебя есть?

Я почувствовал, как что-то кольнуло в грудь.

– Нет.

– Со всей этой учебой даже на девушек не остается времени? Нельзя так. Такое время сейчас у тебя.

Она поставила передо мной чашку с дымящимся чаем и корзинку с эклерами, от одного вида которых мутило. Есть мне ничего не хотелось. Не хотелось даже пить чай.

Я повертел на блюдце чашку – старомодную, фаянсовую, как мама всегда любила, несмотря на то, что она мгновенно раскалялась от кипятка. Говорить было не о чем. Я пришел в гости к совершенно незнакомой женщине, которая из вежливости угощает меня пирожными.

Подув на горячий чай, я заметил маленький скол на кайме чашки и провел по нему пальцем.

– Разбила, – сказала мама. – Все из рук валится.

– Почти не видно, – сказал я.

Мама улыбнулась.

– Значит, тебе все нравится в институте? – спросила она, усаживаясь рядом со мной.

Я кивнул головой.

– То, что ты и хотел, – тихо повторила мама.

Она приподняла чашку за тоненькое хрупкое ушко, но тут же поставила обратно на блюдце. Можно было подумать, что тихое позвякивание фарфора необъяснимо успокаивает ее.

– А ты не хотел бы…

Мать резко отодвинула чашку. Чай перелился через край, выплеснулся на блюдце.

– Ты не хотел бы перевестись? Тебя же возьмут на любой…

– Что значит перевестись? – Я даже привстал от удивления. – Зачем? Куда я буду переводиться?

– Неужели ты сам не понимаешь? То, что происходит… Ты же окажешься в самом пекле!

– О чем ты? – спросил я и сразу же догадался сам. – Венера? Да ладно тебе, мам! Все уже давно разрешилось. Да и какое это вообще имеет отношение…

– Да как же разрешилось! – Мать всплеснула руками, едва не опрокинув чашку. – Об этом только и пишут везде, везде говорят. Ты что же, не читаешь?

Я вытащил суазор, и его экран тут же затянула плотная поволока из переливающихся химическими цветами пятен. Лишь спустя утомительно долгие секунды в этом электронном мареве стали проявляться угловатые иконки приложений.

Я открыл новости и перешел в политический раздел.

– И что? Ничего такого. Одни разговоры. Журналистам же тоже надо на хлеб зарабатывать.

Мама молчала.

– К тому же как это связано с переводом? Если даже и начнется что-то… Я в армии карьеру делать не собираюсь, дай бог дослужусь до пилота на каких-нибудь коммерческих рейсах.

– Коммерческих рейсах на оккупированную территорию!

– Какую оккупированную территорию, мама? Поменьше читай сплетни в сети! Придумала себе тоже причину для беспокойств. Да я пока доучусь, все еще двадцать раз переменится. Еще парочка таких кризисов отгремит. Если на все так реагировать…

Мама улыбнулась.

– Да ты ешь пирожные, ешь, – сказала она. – Вкусные. Я только утром купила.

Мама пододвинула к себе чашку и сама взяла из корзинки маслянистый, лопнувший с одного края эклер. Я положил на стол суазор с открытым новостным порталом и тоже пригубил чай – терпкий и необычно горький на вкус.

Мама с любопытством взглянула на экран, по которому плыли цветные кляксы.

– А что с твоим суазором? – спросила она.

 

71

На зачете по нейроинтерфейсу я попал в одну группу вместе с Лидой и впервые в жизни увидел, как она подключается к сети.

Виктор тогда по своему обыкновению решил сдавать в самом конце – он, видимо, и вправду решил, что его малодушная надежда на усталость преподавателя оправдает себя на зачете, где результат оценивает бесстрастный компьютер на основе полученных во время задания очков. Я же пошел со второй по счету группой, еще не зная, что вместе со мной окажется Лида. Я даже остолбенел от удивления, когда увидел, как она стоит рядом с креслом нейроинтерфейса и разговаривает с профессором. Она почувствовала мой взгляд, посмотрела на меня через плечо и сразу отвела глаза.

Группа была уже в сборе.

Терминалы рядом с Лидой заняли, и я выбрал себе местечко в другом ряду, поближе к окну. Лида была за спиной. Мы стояли рядом с креслами, но никто не садился, хотя терминалы пока не работали.

Профессор – его звали Тихонов – подошел к окну, быстро взглянул вниз и, вытащив из кармана тенебрис, направил его на оконную раму с таким видом, как если бы дистанционное управление работало лишь на расстоянии в несколько сантиметров.

Комнату затянул густой вечерний сумрак.

Тихонов сунул пульт в нагрудный карман пиджака и прокашлялся, точно оратор перед началом торжественной речи.

– Что ж, – сказал он, – как я понимаю, все уже здесь? Отлично! Да вы садитесь, садитесь, я активирую терминалы чуть позже.

Но никто не садился. Тихонов прошелся между рядами и встал у двери. Из-за невысокого роста и худосочного телосложения издали его нередко принимали за студента.

– Что ж, – Тихонов продолжил хождение по аудитории – на сей раз обратно к окну, – можете и постоять. Я понимаю, это ваш первый зачет по нейроинтерфейсу, но, уверяю вас, тут нет ничего сложного. Правда, хочу заранее предупредить, что задание в учебном центре решили все-таки поменять…

Послышался чей-то недовольный возглас, я закрутил головой и встретился взглядом с Лидой, которая напряженно смотрела в затененное окно. Увидев меня, она попыталась улыбнуться, однако вместо этого губы ее искривились, как во время нервного тика.

Я впервые видел Лиду такой взволнованной.

– Уверяю вас, – говорил Тихонов, – это ничего не меняет. Ваше новое задание – световой туннель. Мы его тоже подробно разбирали, и в нем нет абсолютно ничего сложного.

Тихонов стоял у окна, и из-за густых теней на стеклах его лицо казалось черным.

– На всякий случай я напомню основной принцип. Ваша цель – пройти до выхода по световому туннелю. Есть два туннеля – зеленый и красный, которые находятся в разных плоскостях. На вашем пути не будет никаких развилок и дверей, ничего такого, но в определенные моменты движение по одному из световых туннелей станет невозможным, вы просто почувствуете это. В таких случаях вам необходимо перемещаться в другую плоскость, в другой световой туннель, и продолжать движение. Все очень просто.

– А почему решили поменять задание? – спросила Лида.

Я обернулся, но она сделала вид, что не замечает меня, продолжая, нахмурившись, смотреть на Тихонова.

– Учебная часть. Но на самом деле это задание тоже часто использовалось на первых лабораторных. Чтобы завалить его, – Тихонов хихикнул, – надо очень постараться. Я вообще не помню – ну, скажем так, вспоминаю с трудом – случаи, когда кто-нибудь не проходил это задание. Итак…

Тихонов вышел из тени и остановился рядом со мной, оглядывая собравшихся в аудитории студентов.

– Еще вопросы?

Вопросов не было.

– Что ж, – сказал Тихонов, – тогда подключаемся. Я начну с первого ряда.

Лида была второй.

Я сел в кресло и обернулся. Тихонов склонился над ее терминалом. Щелкнули тугие тумблеры. Лида поежилась и повела плечами, как от холода. Тихонов сосредоточенно изучал терминал, проверяя что-то, а потом повернулся к Лиде и предложил ей сесть. Лида пригладила собранные на затылке волосы и опустилась в кресло.

– Не волнуйтесь, – улыбнулся Тихонов. – Всего парочку секунд…

Лида вдруг посмотрела на меня отчаянным взглядом, моля о помощи. Ее руки напряглись, а пальцы вцепились в подлокотники, как будто немая машина пустила электрические разряды в ее нервные окончания.

Я вздрогнул и чуть не вскочил на ноги.

Но неожиданно Лида расслабилась, кисти ее разжались и безвольно свесились с подлокотников, а открытые глаза – ее пронзительные зеленые глаза, которые она так часто прятала от меня, отворачиваясь или склоняя голову, – остекленели и уставились в потолок.

– Вот и чудненько, – сказал Тихонов. – А страху-то было.

Меня сковал ледяной озноб.

– Следующий, – сказал Тихонов и подошел к последнему в первом ряду терминалу.

Я сидел, повернувшись, и смотрел на Лиду, оцепеневшую в кресле. Ее лицо ничего не выражало, взгляд был пустым и мертвым, а рот приоткрылся. Я вдруг подумал, что в то самое последнее мгновение – перед тем, как пустота поглотила ее, – она пыталась о чем-то сказать мне, но не успела, и слова эти навсегда застыли у нее на губах.

Я даже не заметил, как ко мне подошел Тихонов.

– Не желаете присоединиться? – спросил он.

– Что? – не понял я.

– Ваша очередь.

Я откинулся на спинку кресла.

– Не волнуйтесь, постарайтесь расслабиться, – повторил уже в пятый раз Тихонов и щелкнул тумблером на терминале.

 

70

Свет.

Это невыносимое сияние сводило с ума. Я застонал и закрыл лицо. Мне хотелось только одного – спрятаться, спастись от безудержного света. Но спасения не было. Больше уже ничего не существовало.

Я лежал на полу рядом с кроватью.

Из стен исходило ровное свечение. Перед обожженными глазами плыли цветные круги. Я почти ничего не видел. Мои тюремщики решили лишить меня зрения.

– Прекратите! – крикнул я. – Я так не могу! Выключите! Выключите свет!

Из стен послышался нарастающий рокот. Этот непонятный шум становился пронзительнее и выше с каждой секундой, пока не рассыпался в треске электрических помех. Можно было подумать, что кто-то пытается включить неисправную громкую связь.

– Свет! – заорал я.

На секунду я услышал чей-то искаженный модулятором голос, но не разобрал ни слова.

Я хотел встать, но лишь с трудом приподнялся на дрожащих руках. Сил не оставалось, руки безвольно согнулись, и я упал, уткнувшись лицом в пол.

– Свет, – прошептал я, хотя понимал, что меня никто не слышит.

Я попытался представить себе темноту – глубокую холодную тьму, в которой нет ни единого источника света, идеальную черную тень, накрывающую тебя с головой, поглощающую всего, без остатка, – но, даже зажмурив глаза, не видел ничего, кроме опустошающего белого сияния.

Свет пожирал меня. Я таял в этой ослепительной бездне.

Я не чувствовал ни рук, ни ног, и даже каленый холод металлического пола уже не терзал мое неподвижное тело. В последней беспомощной попытке хоть как-то сопротивляться уничтожающей меня силе я приподнял голову и – провалился в пустоту.

 

69

Я ослеп.

Это было первой, вспыхнувшей, как умирающий зрительный нерв, мыслью, но я не почувствовал ни страха, ни разочарования, ни боли – только холодное облегчение, спокойствие, пустоту. За дни заточения зрение стало источником безумной бессмысленной боли, и даже когда глазам позволяли отдохнуть, я не доверял тому, что вижу.

Но мир вокруг не был бесцветен и пуст.

Я чувствовал плотную пленку, на которой лежал, – кто-то, наверное, перенес меня на кровать, пока я был без сознания, – слышал мерное шипение воздуховодов, сдавленный электрический гул, доносившийся в камеру через гигантские воздушные шахты – шум генераторов кислорода, двигателей или энергетических установок, – а еще я слышал чьи-то приглушенные, едва отличимые от дыхания голоса.

В камере кто-то был.

Я попробовал приподняться на кровати, но каждое движение причиняло мне боль. Виски сжимал раскаленный стальной обруч.

Тогда я прислушался к голосам.

Я был не один. Ко мне или за мной пришли. Мужчина и женщина.

Мужчина с трудом заставлял себя говорить вполголоса, а иногда и вовсе забывал про шепот, и открытые окончания отдельных слов отдавали командным басом. Женский голос, наверное, принадлежал Таис, и звучал неуверенно и слабо, почти сливался с темнотой.

– Сколько можно уже? – сказал мужчина, и последнее слово, резкое, жалящее «уже» прозвучало так отчетливо и звонко, словно он нарочно хотел меня разбудить. – У нас должно быть хоть какое-то движение. У него уже, – опять это «уже», – критическое состояние.

– И что ты предлагаешь? – послышался женский голос.

Да, это точно была Таис. Или Лида?

– Надо попробовать что-то другое, – сказал мужчина. – У нас кончается время.

Командное «нет» прозвучало так громко, что Таис раздраженно шикнула и наверняка приложила палец к губам.

– Все-таки я против, – прошептала она. – Я думаю, как раз наблюдается положительная…

Мужчина издал раздраженный грудной рык.

– Против ты или нет, – он снова произнес «нет» в полный голос, – но у нас нет, – еще одно громкое «нет», – других вариантов. Какая к черту положительная динамика? Ты сама-то посмотри, что происходит.

Голоса ненадолго исчезли, уступив тишине.

– А другие? – неуверенно начала Таис. – Например, та, из дэ два? Если просто сравнить…

– Да что сравнивать? – жестко перебил ее мужской голос. – Там все куда хуже. Ее вообще переведут, скорее всего.

– Когда?

На сей раз уже Таис забыла о том, что нужно говорить вполголоса.

– Какое это имеет значение? – устало ответил мужчина. – Я вообще не понимаю, о чем мы спорим. Или ты вообще предлагаешь ничего не делать?

Теперь мужчина говорил тише; чувствовалось, что он устал от разговора.

– Ты, кажется, хотела сделать ему еще один укол?

– Погоди, – ответила Таис. – Нужно подождать хотя бы пару минут. Нельзя вот так, подряд.

– Как ты с ним возишься! Делай сейчас, – снова неумолимое «сейчас». – Нам пора. Сколько времени уже?

Таис что-то сказала, однако голос ее потонул в монотонном шуме завывшей вентиляции.

Я лежал на полиэтиленовой пленке, замерев в неестественной позе – одна нога согнута в колене, другая свисает на пол, а руки скрещены на груди, как у покойника. Слышался гортанный вой системы воздуховодов и мягкие осторожные шаги – такие медлительные, словно Таис нарочно тянула время и постоянно оглядывалась назад.

Шум, доносившийся из вентиляции, затих. Откуда-то свысока потянуло хлором.

Шаги прекратились – Таис остановилась у кровати.

Я слышал ее дыхание.

Я представил Таис со шприцем в руке. Толстая черная рукоятка, спусковой крючок в виде острой пластины, впивающейся в указательный палец, тупое короткое дуло, как у шокового пистолета. Таис сжимает рукоятку и наклоняется ко мне.

Мне надоело притворяться спящим.

Я мог быстро повернуться и перехватить ее за руку. Это ничего бы мне не дало – электронный шприц не получилось бы использовать как оружие, мужчина с командным голосом наверняка пристально следил за нами, да и я никак не сбежал бы с имплантатом в плече, с помощью которого меня отключали, точно зависший терминал, нажав кнопку на пульте. У меня не было плана. Однако лежать и притворяться я не мог.

Я дернулся вправо, к Таис, открыл глаза и тут же замер от удивления.

Я не ослеп.

В камере было светло, однако белое свечение не выжигало глаза, а мягко струилось по ровным и пустым стенам. И передо мной стояла Лида. Лицо ее показалось мне озабоченным и уставшим, но в то же время она улыбалась – едва заметно, уголками губ. Она была так красива! Длинные черные волосы рассыпались у нее по плечам, а на лоб упала непокорная челка.

Лида наклонилась ко мне.

Она хотела о чем-то сказать – совсем тихо, шепотом, чтобы тот мужчина в дальнем конце комнаты не услышал. Я посмотрел в ее зеленые глаза, в которых горели электрические искорки, и улыбнулся в ответ.

– Все будет хорошо, – шепнула Лида, коснувшись моего плеча. – Постарайтесь не двигаться.

 

68

Поначалу я чувствовал лишь боль, как от глубокого укола в висок. Вспухшая венка под глазом рефлекторно задергалась, я застонал – черепная коробка раскалывалась от боли – и открыл глаза.

Первое, что я увидел, – это ровный слепой потолок без осветительных приборов. Потом затянутое электронными шторами окно. Потом пугающий триптих развернутого ко мне терминала, кнопки на котором мигали красным – как индикаторы на медицинской машине, поддерживающей неестественную жизнь.

Постепенно окружающие предметы обрели привычную четкость. Тупые углы стен. Ровная заостренная поверхность стола. Пересечения прямых и ломаные грани. Боль затихла, хотя я еще чувствовал покалывание в висках и боялся, что ужасный приступ повторится.

Я вздохнул.

Дыхание не вызывало ни малейших затруднений, и это обрадовало сильнее, чем вновь обретенный, восставший из пустоты окружающий мир – со всеми его цветами, формами, запахами и звуками.

Прошло какое-то время, прежде чем я понял, что со мной говорят:

– Вы меня слышите? Все в порядке? Постарайтесь не двигаться.

Я попытался повернуть голову, чтобы посмотреть на говорящего, однако малейшее движение отзывалось болью во всем теле.

– Где я? – прохрипел я и тут же испугался, не узнав собственного голоса. – Что произошло?

– Это онемение, – послышалось из-за спины. – Такое бывает. Скоро все пройдет.

Кто-то положил мне руку на плечо.

– Все будет хорошо. Просто постарайтесь не двигаться.

Я сидел в кресле с высоким подголовником. Нейроинтерфейс. Сеанс завершился. Я вышел сам или же меня вывели принудительно?

– Что произошло? – повторил я.

– Все в порядке.

Говорящий постепенно проявлялся передо мной – сначала его рука, которой он провел по моему плечу и положил на кисть, как бы приветствуя старого знакомого, не имеющего сил даже подняться на ноги, потом мятый свисающий пиджак на пару размеров больше, чем нужно, потом седая голова с плохо пробритой щетиной на щеках и подбородке.

Тихонов посмотрел на меня, как отец на больного сына.

– Тяжелый выход, – объяснил он. – Это бывает иногда и с опытными операторами. Но вы все сделали сами, завершили задание. – Тихонов улыбнулся. – Думаю, этого хватит для зачета.

Движения уже не причиняли мне такую резкую боль как раньше; я обернулся. Места у терминалов оказались пусты, а у дверей стоял незнакомый мне мужчина в тесном наглухо застегнутом костюме, похожем на дежурную форму, которую заставляли надевать на практических занятиях по химии.

– Я последний? – спросил я.

– Да, – ответил Тихонов. – Но все хорошо… Уже через минуту вы придете в себя.

Человек в форме лаборанта как-то нетерпеливо подался вперед, распознав в движениях преподавателя тайный, лишь одному ему понятный знак, но Тихонов остановил его резким взмахом руки.

– Кто это?

– Из медицинского пункта. Распорядки, знаете ли. Но вы посидите пока, расслабьтесь. Главное – не торопиться. А потом вас осмотрят. Формальная процедура, ничего более. Но так уж полагается.

– Хорошо.

Вставать мне не хотелось.

– Но почему так получилось? Все было обычно. Поначалу. Но в конце… Я даже не помню точно, что произошло.

– Не стоит сильно волноваться из-за этого. – Тихонов с медитативным видом нажимал кнопки с буквами на терминале. – Расслабьтесь, вам нужно отдохнуть… Вы даже не представляете, сколько раз я говорил это студентам. – Тихонов кисло улыбнулся и вновь отечески потрепал меня по плечу. – В начале практики на каждом потоке по крайней мере у одного-двух происходит тяжелый выход.

– Но я точно прошел? Конец как-то смазан.

– Прошли, – подтвердил Тихонов. – Отдыхайте. Никого не исключают из-за единичного случая тяжелого выхода. И даже не заставляют идти на пересдачу.

Тихонов повернулся к терминалу.

– А как остальные? – спросил я.

Тихонов оставил в покое терминал. Кнопки, которые мгновение назад вспыхивали красным, погасли. Терминал отключился.

– Вас интересует кто-то конкретно?

Я непроизвольно оглянулся.

– А-а, – протянул Тихонов. – Да, она так волновалась в этот раз. Она всегда волнуется – даже на обычных лабораторных. Но завершила одной из первых. На самом деле вы тоже вышли минут на пятнадцать позже, чем последний до вас. Это и тяжелым выходом-то сложно назвать.

Я чувствовал, как человек в одежде лаборанта напряженно смотрит мне в спину.

– Вы не говорили, – сказал я.

– Что? – не понял Тихонов. – Что не говорил?

– Про тяжелый выход.

– Такое бывает далеко не у всех, да и ничего страшного в этом на самом деле нет. Скорее всего, вы переволновались или думали постоянно о чем-то другом. Например, о девушке, которая сидела за вами.

Тихонов подмигнул мне и повернулся к человеку в дверях. Профессор ничего не сказал, однако лаборант понял его без слов. Я услышал за спиной его шаги.

– А что, – начал я, – это может привести к таким последствиям? Просто волнение или…

– Это индивидуально. Собственно, реакция на нейросеанс у всех индивидуальна, поэтому мы и не говорим о каких-то побочных эффектах, потому что можно легко запрограммировать человека.

Лаборант подошел к нам и поприветствовал отрывистым кивком головы. Я только сейчас заметил в его руках пластиковый чемоданчик. Лаборант положил чемодан на стол, рядом с отключенным терминалом. Раздался щелчок – чемодан открылся.

– Не читали ничего о нейроинтерфейсе? – спросил Тихонов. – Какие-нибудь рассказы, слухи? В соцветии иногда попадаются разные горе-разоблачения.

– Нет, не читал.

– Вот и не читайте.

Кресло скрипнуло – лаборант повернул его к себе.

– Боль еще чувствуете? – спросил лаборант.

– Да, – ответил я.

– Можете поднять и опустить правую руку.

Я посмотрел на свою руку, безвольно лежащую на подлокотнике, и приподнял ее, превозмогая ноющую боль в мышцах.

– Это все? Выше!

Я скривился от боли.

– Давайте не будем торопиться, – предложил Тихонов. – Спешки нет.

– Ладно, достаточно, – согласился лаборант.

В руке его появился тонкий фонарик, похожий на авторучку.

– Запрокиньте назад голову и держите глаза открытыми, – сказал он.

Я подчинился.

Он посветил мне фонариком сначала в один глаз, потом в другой. Я с трудом сдерживался, чтобы не моргнуть. Яркий луч рассекал роговицу, как скальпель. Передо мной тут же поплыли цветные круги.

– Зачем это? – простонал я.

– Просто тест, – ответил лаборант.

– Проверка реакции на свет, – объяснил Тихонов. – Иногда после нейроинтерфейса бывают приступы светобоязни. Знаете, как у вампиров, – попытался пошутить он. – Или темнота, напротив, вызывает невыносимый дискомфорт. Но у вас, как я понимаю, – он посмотрел на лаборанта, – все в порядке.

Лаборант ничего не ответил.

– Попробуйте еще раз поднять правую руку, – сказал лаборант, и Тихонов недовольно вздохнул.

На сей раз руку получилось приподнять на уровень головы, но мышцы сразу же свело от боли, и онемевшая рука беспомощно упала на подлокотник.

– Плохо.

Лаборант вытащил из чемоданчика массивный электронный шприц с толстой черной рукояткой.

– Что это? – испугался я. – Зачем?

– Это снимет боль. Расслабьтесь и закройте глаза. Не двигайтесь.

Я не представлял, как можно расслабиться, глядя на такой шприц.

– Мне уже лучше, – поспешил заверить его я. – Уверен, если посижу тут еще немного, одну минутку…

Для убедительности я поднял обе руки, хотя они и тряслись от слабости.

– Закройте глаза и откиньтесь назад, – неумолимо сказал лаборант.

Тихонов на сей раз не заступался и молча следил за нами с другой стороны пыточного кресла.

В конце концов это всего лишь укол. Обычный укол, после которого мне полегчает.

И я послушно закрыл глаза.

 

67

Я сидел на кровати, подобрав под себя ноги. Голова болела – виски буравили раскаленные иглы. Впрочем, мигрень теперь мучила после каждого пробуждения.

В камере пахло хлором.

Таис стояла напротив – в обычной серой униформе, похожей на костюм безродного техника на космическом корабле – и набирала что-то на клавиатуре странного устройства, выглядевшего как старинный сотовый телефон.

– Так что это были за уколы? – спросил я.

– Я же вам говорила. Они помогают от светобоязни. – Таис опустила телефон. – Вы помните? Я только что отвечала.

– Помню. Но, по-моему, вы просто приглушили здесь свет – и все.

Освещение в камере стало приятным и мягким. Из-за легкого полумрака стены казались серыми, как униформа Таис.

– Да, конечно. Вы же ничему не верите.

Таис нажала кнопку на телефоне и убрала его в карман.

– Головная боль так и не проходит? – спросила она.

– После вашей пилюли стало лучше.

Ноги затекли, и я вытянулся на кровати. Таис нахмурилась.

– Но все еще болит? – уточнила она.

– Когда лежу, почти не болит. Может, мне и не вставать вовсе?

– Вам нужно двигаться.

– Какая неожиданная забота!

Таис хотела что-то сказать, но промолчала.

– А зачем вы пришли? – спросил я, глядя в потолок. – Дать мне таблетку от головной боли?

– Я слежу за вашим состоянием.

– Могу поспорить, что мое состояние прекрасно видно на каких-нибудь мониторах вместе с круговой панорамой этой комнаты. – Я показал на горящий глазок камеры над дверью. – Вы хотели поговорить о чем-то?

Я заметил, как у Таис задрожали уголки губ.

– Вы не заключенный, – сказала она. – Я думала, вам станет легче, если я буду иногда приходить сюда сама. Но я могу попросить Алика или разговаривать с вами только через коммуникатор.

– Вы знаете…

Я медленно, как отходящий после наркоза, сел на кровати и поднялся на ноги.

– Вы знаете, я бы давно уже поверил во все эти истории с авариями в нейроинтерфейсе и прочим, если бы не одно «но».

Таис стояла не двигаясь, однако по ее взгляду было видно, что она готова в любую секунду броситься к двери.

– Если бы не одно «но», – повторил я, – если бы вы не выглядели в точности, до мельчайшей подробности так же, как она.

– Я понятия не имею, о ком вы говорите, – сказала Таис и сунула руку в карман, где, наверное, лежало то самое, похожее на тенебрис устройство. – На самом деле я прекрасно понимаю, что мне не стоит приходить к вам, что я, возможно, делаю только хуже, но я так устала от всего этого и…

Таис внезапно осунулась, сникла. Еще секунду назад она стояла, распрямив плечи, как военные, настолько привыкшие к построениям и муштре, что держат парадное равнение даже в штатском, но сейчас силы ее иссякли, и она была не в состоянии притворяться.

– Столько времени, – сказала Таис, не поднимая головы, – и все впустую.

– Времени? И сколько я здесь? Или об этом вы тоже не можете сказать?

– Вы здесь давно. Просто вы сами не помните.

Таис поборола секундную слабость и вновь гордо распрямилась.

– Значит, еще и амнезия? – усмехнулся я.

– Это не совсем амнезия. Это скорее… Я даже не знаю, как объяснить.

– Ладно.

Я принялся расхаживать по комнате рядом с кроватью, стараясь не подходить слишком близко к Таис, которая и так нервно сжимала в руке тенебрис. Промерзший насквозь пол обжигал ноги, но это странным образом придавало мне бодрости. Даже головная боль прошла – впрочем, это могли наконец подействовать таблетки.

– Предположим, что все это – правда, – сказал я. – Я на Земле, в какой-то медицинской тюрьме.

Таис собиралась мне возразить, но я прервал ее взмахом руки.

– А свет и прочее – лишь галлюцинации. Такие же, как та уродливая башка на кривом кронштейне.

Я остановился.

– Вот только вы постоянно говорите, что хотите мне помочь. А в это я совершенно точно не верю. Вы мне совсем не помогаете. Вы просто наблюдаете за мной, как за подопытным кроликом. Приходите, снимаете показания и уходите. Вы просто не в силах ничего сделать.

– Вы не правы. – Таис спрятала в карман тенебрис. – Мы стараемся, но все не так просто. Авария, которая произошла на «Ахилле»… Дело в том, что подобное случалось и раньше.

Я молчал.

– По понятным причинам их старались не предавать огласке. Как и многие побочные эффекты, которые возникают у операторов.

– Это мне известно и так, – отмахнулся я. – Каждый выпускник технологического знал, на что идет.

– Нет, – Таис покачала головой. – То, что вам известно, – лишь малая часть. Дезориентация, галлюцинации – речь не об этом. Серьезные катастрофы происходили очень редко, но – происходили, и мы до сих пор…

– Не знаете, что делать? – подсказал я.

– Ищем пути, – поправила Таис. – Пытаемся вам помочь.

Она посмотрела на меня, как на душевнобольного. Потом неуверенно, с опаской, подошла чуть ближе.

– Вашему мозгу причинен серьезный ущерб. Вся ваша личность…

– Серьезный ущерб? – Я вспомнил об идиотском тесте с пластиковыми фигурками. – Боюсь, вы преувеличиваете. Хотя не исключено, что эти ваши тесты…

– Как вы думаете, – перебила меня Таис, – как вы думаете, сколько вы здесь находитесь?

Я пожал плечами.

– Сложно сказать, когда вы нарочно пытаетесь меня запутать. – Я усмехнулся. – Сколько сейчас времени, раз мы находимся на Земле?

– Около трех часов дня.

– Какая временная зона?

– Мы неподалеку от Москвы. Но это неважно. Мы не о том. Просто предположите. Сколько вы здесь находитесь? Как долго вы себя помните здесь?

– Учитывая мое состояние и то, что я даже не знаю, когда здесь день, а когда – ночь, понять довольно сложно. Вы меня периодически переодеваете и… – Я провел ладонью по небритой щеке. – В общем, не знаю. По состоянию щетины я бы предположил, что я здесь неделю или две, но я бы не удивился, если бы в действительности прошло всего несколько дней.

Между бровями Таис прорезалась морщинка.

– Вы находитесь здесь почти два года, – сказала она.

– Что? – Свет в комнате на мгновение стал ярким, как прежде. – Какие к черту два года? Это шутка?

– Это не шутка. Вы здесь правда два года, но помните лишь последние несколько дней. Ваше подсознание пытается компенсировать полученную вами травму и… На самом деле это все индивидуально. Пострадавшие ведут себя по-разному, но ваш случай один из самых сложных. Поначалу мы считали, что вам будет легче помочь, что вы пострадали меньше других, сохранили больше воспоминаний, но все оказалось сложнее.

– Сохранил больше воспоминаний? Но у меня нет никаких провалов в памяти, я все прекрасно помню – пока не появился тот чертов корабль.

– Это не совсем так, – Таис заговорила тише, а красный глазок камеры над дверью замерцал, присматриваясь к чему-то. – Как я уже сказала, ваше подсознание пытается компенсировать полученный урон. Поэтому каждый раз у вас появляются какие-то новые воспоминания, но неправильные, ошибочные.

Таис подошла ко мне совсем близко, забыв о предосторожностях.

Лида!

В ее красивых зеленых глазах стояли слезы.

– То, что вы помните, – сказала она шепотом, – это не вы.

– Как? Вы хотите сказать, что все мои воспоминания…

– Не все, но многие. Так продолжается уже два года, все два года я наблюдаю за вами. Каждый раз – это что-то новое, вы как рождаетесь заново. Мы думали вначале, что ваше состояние будет постепенно улучшаться, что с каждым разом вы все ближе и ближе будете приближаться к себе настоящему, но, к сожалению, это не так.

Боль в груди сменилась холодом. Эта худенькая девушка с черными волосами, похожая на Лиду, и ее тихий вздрагивающий голосок испугали меня сильнее, чем все, что мне довелось до сих пор увидеть.

– В смысле каждый раз? О чем вы говорите? Я не понимаю. Я никак не могу быть здесь два года. Это невозможно! И мои воспоминания…

– Все это идет по кругу. Каждый раз вы приходите в себя и становитесь другим, не таким, как раньше. Иногда вы даже не можете говорить, у вас отсутствуют базовые моторные функции. Иногда, как в этот раз. Но все равно. Чем дольше все это длится…

Девушка не договорила и быстро взглянула на полусферу камеры наблюдения над дверью.

– Проходит время, – сказала она тише, – и вы не выдерживаете. Чем больше вы думаете о происходящем, чем больше погружаетесь в воспоминания, тем больше находите странностей и противоречий. В конце концов, – голос у двойника Лиды дрожал, – вы не выдерживаете, и происходит коллапс. А потом все начинается с самого начала, с новых фальшивых воспоминаний. Сейчас уже двенадцатый раз.

Я смотрел на нее, чувствуя, что внутри все онемело. Ледяной холод, как яд, разливался по всему телу. А глазок камеры наблюдения азартно поблескивал над дверью.

Я рассмеялся.

Таис пораженно уставилась на меня.

– Интересно, – сказал я, – а как долго вы репетировали эту речь? Я не идиот и понимаю, что мы вовсе не на Земле. Это, – я показал на светящиеся белые стены, – орбитальная станция с искусственной гравитацией и искусственным воздухом. Я слишком много времени провел на кораблях, чтобы меня можно было так легко обмануть.

– Но, подождите, я… – затараторила, часто моргая, Таис.

– Потом эта ваша история с ложными воспоминаниями, – невозмутимо продолжал я. – Неплохо придумано, конечно. Но, честно говоря, поверить сложно. Вся моя жизнь придумана? А потом я перезагружаюсь, как компьютер? А в процессе перезагрузки вы, видимо, бреете меня, стрижете ногти и волосы, подготавливаете, так сказать, к новой жизни?

Таис ничего не пыталась возразить и лишь смотрела на меня влажными от слез глазами.

– Ни разу не слышал более чудовищного бреда! – заключил я. – И ведь поначалу я готов был вам поверить. В следующий раз подготовьтесь получше!

– Я понимаю, – сказала Таис, – понимаю, что вам очень сложно принять все это, но…

Кнопочный телефон в ее кармане завибрировал, и она прижала руку к бедру.

– Вас вызывают, – усмехнулся я. – Вы не справились. Нужно согласовать детали вашей душещипательной истории, а то, смотрю, вы совсем запутались.

Таис молча отвернулась и направилась к двери. Ее длинные волосы рассыпались по плечам. Черные блестящие волосы Лиды.

Вновь навалилась болезненная тяжесть. Стало трудно стоять на ледяном полу, распрямив плечи, – что-то как будто пыталось столкнуть меня вниз, заставляло склонить колени. Свет в комнате с каждой секундой становился пронзительней и резче – я был уверен, что тот самый Алик, наблюдающий за нами через камеру над дверью, прибавляет с садистской ухмылкой яркость.

Таис вышла. Дверь закрылась.

Покачиваясь, точно пьяный, я вернулся на кровать. Меня опять одолевала мигрень, я закрыл глаза и постарался расслабиться, но мне не становилось легче – длинные раскаленные иглы медленно вонзались в мои виски.

 

66

Я увидел Лиду лишь после зимних каникул. Мы столкнулись в коридоре перед аудиторией, и она тут же отвернулась, испугавшись заглянуть мне в глаза.

Всю лекцию я наблюдал за ней.

Лида сидела на два ряда ниже, и иногда ее скрывала голова какого-то долговязого парня. Лектор стоял, вытянувшись, у стола и зачитывал, как по бумажке, монотонную речь. Лида поправляла волосы, собранные в длинный хвост на затылке, искала что-то в суазоре, нетерпеливо перелистывая страницы, шепталась с Анной, пыталась высмотреть кого-то в аудитории, но ни разу не обернулась.

Виктор тогда не пришел, и я сидел среди пустых стульев. День выдался пасмурным, а лектор забыл отключить электронные шторы после короткого голографического представления, и казалось, что за окном стоит глубокая зимняя ночь.

Я открыл суазор, намереваясь послать Лиде сообщение – что-нибудь ненавязчивое, вроде «как провела каникулы?», – но не решился. Я смотрел на нее – она сражалась с прической, игралась с суазором, искала знакомых в аудитории, перешептывалась с подругой – и понимал, что совершенно ей не нужен. Когда мы столкнулись в коридоре перед парой, Лида не обрадовалась, не удивилась, а просто была смущена – это походило на случайную встречу с человеком, которого давно уже позабыл, но который, вопреки твоему желанию, упорно напоминает о себе.

Я не хотел навязываться.

Но тем не менее открыл ее страницу в соцветии, где она не появлялась пару недель подряд.

Преподаватель пересказывал содержание учебника.

Я просмотрел последние записи на ее страничке и отложил суазор. Из-за скучного сумрака поточной мне хотелось спать. Лида не обращала на меня внимания. Лектор говорил синтетическим голосом, как робот.

Я положил голову на руки и закрыл глаза.

Откуда-то издалека доносился занудный голос, я не вслушивался, и лишь отдельные слова пробивались сквозь густую дрему – «основы», «траектория движения», «тонкий расчет». Потом исчезли, потерялись и эти бессвязные обрывки машинальной речи, я решил, что действительно могу заснуть и, представив, как какой-нибудь безмозглый шутник примется бесцеремонно расталкивать меня посреди лекции, мотнул головой и открыл глаза.

Преподаватель действительно замолчал.

Он стоял, сгорбившись, отвернувшись от нас к погасшему экрану на стене и развернув огромный, точно альбомный лист, суазор. Руки у него тряслись. Остальные студенты тоже что-то листали в суазорах. Сидящая надо мной девушка часто и неровно дышала, как во время приступа астмы. Лида перестала шептаться с Анной и вдруг, впервые за всю лекцию, обернулась и посмотрела на меня. В ее зеленых глазах читались сожаление и страх.

Пальцы у меня на руках окоченели, хотя в аудитории работали на полную мощность отопители. Я сцепил руки, сжав их так сильно, что побелели ногти, и только тогда посмотрел в лежащий на столе экран суазора, открытый на страничке Лиды. Поверх фотографии «Патрокла», опубликованной Лидой в соцветии когда-то очень давно – еще в другой жизни, – выплыло прозрачное окошко с извещениями о новых записях. Броские красные цифры быстро возрастали, отсчитывая какие-то судорожные порывистые секунды – двенадцать, двадцать шесть, тридцать три. Я схватил суазор, коснулся нетерпеливо дрожащего окошка, и вдруг кто-то сказал:

– Война…

Я перелистывал многочисленные записи в соцветии:

«Восстание сепаратистов».

«Неожиданная агрессия послужила причиной…»

«Первый космический конфликт».

Десятки, сотни людей писали о происходящем на Венере – всё остальное, все то, что совсем недавно представлялось таким значительным и важным, потеряло значение, сгинуло в тени внезапно начавшегося кошмара.

Лекция так и не завершилась – она прервалась на том самом мгновении, когда кто-то получил первое уведомление на суазор. Преподаватель сказал, что ему срочно нужно отойти и хлопнул дверью. Вокруг стал раздаваться неуверенный испуганный шепот – казалось, стоит заговорить в полный голос, как бессвязные слухи из соцветия обратятся в безжалостную явь. Лида не смотрела на меня, а сидела, обхватив голову. Анна что-то шептала ей в ухо и поглаживала по плечу. Лида поначалу даже не замечала подругу, пугающе отрешившись от происходящего, но потом повернулась к ней, покачала головой и стала что-то набирать в суазоре.

В ленте обновлений появилось ее сообщение:

«Запомните этот день. Сегодня мы перестали быть детьми».

Аудитория начала пустеть. Лида вместе с подругой вышли одними из первых. Я тоже понял, что не могу сидеть на одном месте, читая одинаковые сообщения в сети, и пошел вслед за остальными.

В коридоре было шумно и людно. Как будто занятия в институте разом отменили, и студенты высыпали из поточных, не зная, куда им податься в середине дня. Меня постоянно кто-то толкал, пробиваясь к затянутому электронной дымкой окну или к настенному терминалу, пестрившему разноцветными окошками объявлений. Слышались возгласы, даже крики.

– Война!

– Война!

Я беспокойно озирался по сторонам. Я чувствовал себя брошенным, потерянным – я не видел ни одного знакомого лица. Лида с Анной куда-то запропастились, их поглотил этот нескончаемый гомон. Я был один. Я не знал, что делать. Никто больше не сдерживал себя, стараясь разговаривать вполголоса и не нарушать тишины. Последняя надежда на то, что жуткие новости из сети окажутся чудовищной шуткой, развеялась. Теперь это стало угрожающей реальностью, гремевшей в ушах.

– Неужели и правда война?

– Что же будет? Они ведь не осмелятся…

– Я не могу поверить, этого не…

Я проталкивался к лифтовой площадке, к морозному свету, который падал из окна с отказавшими электронными шторами. Меня преследовали крики. Кто-то побежал навстречу, яростно расталкивая остальных, как будто даже секундное промедление оказалось бы для него смертельно.

Суазор раздраженно завибрировал, я машинально вытащил его и развернул экран.

Пришло сообщение от матери:

«Ты знаешь, что произошло? Срочно приезжай, нам нужно поговорить!»

– Знаю, мама, – сказал я, уставившись в экран, хотя ничего не понимал.

 

65

Венера восставала из мрака. Таяла, рассеивалась окружающая темнота, и планета возникала из пустоты, рождаясь заново из электронного газа и солнечного света. Большую часть ее поверхности затягивали густые подвижные облака; планета дышала, взволнованно и часто, поднимая чудовищный, на тысячи миль, ураган. Где-то высоко над Венерой тихо поблескивала искусственная луна.

Реконструкция, созданная из орбитальных снимков.

У планеты показался корабль, плавно проявившись над ее газовым нимбом, – несколько секунд он был прозрачным, как фотонный призрак, пропуская сквозь себя темноту и свет, вздрагивая и исчезая на едва ощутимые мгновения.

Я присмотрелся.

Земной корабль, пирамидальной формы, с ярким опознавательным кодом и сияющими регистрационными номерами, имел колоссальные размеры, и его легко можно было спутать с «Патроклом». Но я уже знал, что это «Терей», корабль научно-исследовательского корпуса, на борту которого во время штурма находилось дорогостоящее оборудование для геодезических работ и терраформирования.

– Интересно, а насколько все эти… – начал Виктор, но не договорил.

Он принес с собой ящик пива и здоровый потрепанный экран, который мы развернули на столе, прижав по углам бутылками. Неофициальная, как ее называли, реконструкция событий уже много часов ходила по сети, хотя Виктор считал, что этот ролик непременно подпадет под какой-нибудь негласный закон о цензуре. В официальных источниках боялись употреблять слово «война», а произошедшее на Венере называли исключительно «восстанием сепаратистов», причем говорили о нем всегда в прошедшем времени, как если бы конфликт был давно исчерпан.

Между тем похожий на пирамиду корабль продолжал пугающе увеличиваться в размерах. Одна из его граней проваливалась в темноту, а другая – сверкала, отражая свет солнца.

– «Терей» – самый большой корабль научно-исследовательского корпуса, – прозвучал позвякивающий голос из испорченного динамика, – был построен двенадцать лет назад для проведения терраформирования планет Солнечной системы. До сих пор его миссия считалась экспериментальной и…

– По ходу, и тут не будет ничего нового, – вставил Виктор.

Он пригубил пива. Рыхлая пена поднялась вверх, как при химической реакции, и над узким горлышком образовалась мылкая шапка, которую Виктор сдул, поднеся бутылку к самым губам. На старый экран упали мутные капли.

– А откуда взяться чему-то новому? – Я протер ладонью экран. – Пока хоть на правду похоже.

– Не знаю, на что это похоже. По мне так все эти реконструкции…

«Терей» плыл над сверкающей короной атмосферного газа и существовал в неподвластном обычным законам физики пространстве – на него не действовала гравитация планеты, и он свободно дрейфовал в космической темноте.

– Точные детали захвата «Терея» до сих пор неизвестны, – продолжал неуверенный голос, – но сейчас ведется активное расследование, и мы надеемся, что в ближайшее время станут доступны новые факты. Однако нам известно, что с кораблем состыковался орбитальный шаттл, который поднялся с планеты примерно в…

– А откуда еще мог подняться орбитальный шаттл? – хмыкнул Виктор.

– Например, с другого корабля, – заметил я.

Виктор снова приложился к бутылке. Пена больше не переливалась через край.

– А ты чего не пьешь? – спросил он, вытирая губы.

– Пью, – сказал я. – Но я не особенно люблю пшеничное.

– Предупредил бы, – пожал плечами Виктор. – Кислое?

– Странное, – сказал я.

«Терей» на помятом экране замерцал, как лазерная проекция, и исчез, растворившись во мраке над голубым венерианским горизонтом, однако через секунду появился вновь – и теперь уже осязаемый, реальный, движущийся по орбите планеты, попав в ее гравитационное кольцо.

Над кораблем взошла серебристая искусственная луна.

– «Терей» был захвачен, – продолжал позвякивающий голос, – и полностью перешел под контроль сепаратистов. На корабле находилось оборудование для терраформирования и…

– А что он собирался терраформировать? – спросил Виктор, прихлебывая пиво.

Я тоже сделал глоток из бутылки и отодвинул ее, поморщившись.

– Меркурий? – предположил я. – Хотя… Что-то я не слышал ничего о подобных проектах. Мне кажется, давно бы уже раструбили.

– Вот-вот, – подхватил Виктор. – По-моему, все это очередная…

– А твоя версия? Они захватили военный корабль? Это уж совсем ненаучная фантастика какая-то.

– Да почему? Мы же ничего не знаем фактически. Кто там был на корабле, что за шаттл к нему пристыковался. Может, они там все повязаны. Да и о захвате военного корабля вряд ли бы стали с такой легкостью рассказывать в новостях.

– В общем, – заключил я, – все эти реконструкции…

«Терей» телепортировался на орбиту искусственной луны, которую моделировали уже точно не по настоящим снимкам – спутник Венеры был похож на огромную, изъеденную глубокими кавернами каменную глыбу с широкими кратерами от метеоритов и походил, скорее, на земную Луну с ее мертвыми морями и густыми залежами теней.

– У «Терея» был земной опознавательный код, – продолжала ведущая, – поэтому он спокойно смог выйти на орбиту венерианской луны и, отказавшись отвечать на запросы по коммуникатору, начал бомбардировку спутника водно-аммиачными глыбами.

На поверхности луны выросли ядерные грибы из серой невесомой пыли – неестественно и картинно, словно из недр спутника под огромным давлением выстреливала концентрированная пена, которая тут же рассеивалась в вакууме, разлеталась фонтанами брызг.

– В течение двадцати минут погибло более семидесяти процентов служебного состава военной базы и была полностью разрушена система обороны, – послышался неровный резонирующий голос. – Сейчас ведется активное расследование причин…

– Снова про расследование! – Виктор с силой опустил пустую бутылку из-под пива на стол, и экран вздрогнул. – Не, я все-таки надеялся, будет хоть что-то.

– А ты боялся, это уберут из публичного доступа.

– Да уж, убирать тут и правда нечего.

Экран тем временем демонстрировал руины военной базы, похожей на разрушенный гигантским экскаватором земной гарнизон.

В сети, впрочем, ходило множество различных версий – правда, без анимированных реконструкций и орбитальных снимков. Официальные каналы упорно отмалчивались, не желая объяснять, каким образом корабль научного корпуса смог уничтожить военную базу, и за них отдувались многочисленные любители заговоров, основывая теории на вымыслах или непроверенных слухах.

Утверждалось, например, что до того, как связь с «Тереем» оборвалась, он умудрился послать на базу сигнал бедствия, чем и внес замешательство в ряды военных, привыкших к тщательно распланированному служебному безделью. К тому же уничтожить базу за такой краткий период времени можно было лишь при необыкновенно точной, точечной бомбардировке, что как-то невольно склоняло к предположениям о существовании реального невымышленного заговора среди военных.

– На настоящий момент, – говорила ведущая, – «Терей» остается на орбите Венеры, однако никакого вооружения на борту у «Терея» нет, и он не представляет никакой угрозы для жителей Венеры или Земли.

– Только вот если такой корабль упадет на планету… – сказал Виктор.

– А я читал, у него есть термоядерные заряды невоенного применения, – вспомнил я. – Как-то не сходятся у них версии.

– Ну, да.

– Также к Венере были отправлены два крейсера для урегулирования конфликта… – послышался дребезжащий голос.

Виктор открыл вторую бутылку и собирался приложиться к горлышку, как вдруг замер, нахмурился и посмотрел в экран.

– …которые прибудут туда уже через…

 

64

«Запомните этот день. Сегодня мы перестали быть детьми». (Нравится двенадцати пользователям. Не нравится двум пользователям.)

«Мне кажется, рано или поздно нечто подобное должно было произойти. Такова уж природа человека. Создавать и разрушать. Хотя я, честно говоря, надеялся, что кризис на Венере уже разрешился. Все это так неожиданно». (Нравится двум пользователям.)

«Мы всегда на что-то надеемся, но жизнь, увы, идет без нашего ведома». (Нравится девяти пользователям.)

«Я, наверное, выскажу странную мысль, но мне кажется, что в каком-то смысле даже лучше, что все это произошло именно сейчас, а не через несколько лет, когда мы бы окончили институт и этот кризис затронул бы нас в полной мере. А пока есть еще время на то, чтобы все пришло в норму». (Нравится одному пользователю. Не нравится тридцати шести пользователям.)

«Опять надежды? И неужели дальнейшее трудоустройство беспокоит тебя больше всего? Гибнут люди! Да и на самом деле, когда мы окончим институт все может стать гораздо, гораздо хуже». (Нравится девятнадцати пользователям. Не нравится трем пользователям.)

«Наверное, ты права, да. Но все-таки хочется надеяться на лучшее. Опять надежды, как ты говоришь». (Нравится одному пользователю. Не нравится двум пользователям.)

«Наверное, и ты прав. Что еще у нас остается, кроме надежды?» (Нравится одному пользователю. Не нравится одному пользователю.)

 

63

В те дни мне казалось, что я сам живу на Венере.

На Земле шли десятки судебных следствий, обвинительные приговоры стряпались с таким рвением, как если бы только от этого зависело решение всех неурядиц, а я следил каждую ночь за движением редких огоньков на небе и ждал, когда два огромных военных крейсера выйдут на низкую орбиту, затмив свет Луны.

В новостях долгое время ничего не сообщали, а потом оказалось, что миротворческую, как ее называли, операцию отменили и что у Венеры теперь есть военные корабли.

Мы ничего не понимали.

Соколовский на одной из лекций долго рассуждал о том, как у сепаратистов мог появиться собственный флот и строил невнятные гипотезы – например, что крейсеры были захвачены во время штурма искусственной луны, где они якобы проходили внеплановое техническое обслуживание. С ним пытались спорить – в сети тогда пользовались популярностью совсем другие разоблачительные теории о расколе внутри вооруженных сил, – а я сидел на дальней парте, молча кивал в ответ на язвительные ремарки Виктора и перечитывал сообщения Лиды в сети.

– Крыть ему, по ходу, нечем, – сказал Виктор, с трудом сдерживая смешок.

Я ничего не ответил и открыл в суазоре свою переписку с Лидой о фотографии «Патрокла». Виктор с любопытством заглянул мне через плечо.

– Не знаешь, кстати, где она? – шепотом спросил он. – Вроде не было всю неделю. И в соцветии ничего не пишет.

– Не знаю, – сказал я.

– Не звонил? – удивился Виктор. – Ну, ты даешь! – Он посмотрел на меня с наигранным осуждением, забавно наморщив лоб. – Я бы на твоем месте…

Соколовский что-то с жаром доказывал о венерианских кораблях, размахивая руками.

Я открыл карточку Лиды в списке контактов, провел пальцем над ее сетевым номером, не касаясь его, и надавил на яркую кнопку с иконкой мгновенного сообщения. На экране всплыла клавиатура, я даже начал набирать «привет» – «п», которая сама превратилась в прописную, «р», «и»… – но остановился.

– Это в принципе, в принципе невозможный сценарий! – распалялся Соколовский. – Да вы хоть представляете себе, что сейчас бы творилось?! Это же нужно вообще не иметь ни малейшего понятия о…

– Тебе помочь? – Виктор толкнул меня локтем.

Я отвернулся, пряча от него экран.

– Очевидно же, – говорил Соколовский, – что о захвате кораблей во время штурма искусственной луны тогда не говорили, так как в противном случае…

– Да что с тобой, старик? – хмыкнул Виктор и вытащил собственный суазор.

Я так и не отправил Лиде сообщение.

После лекции я чувствовал себя, как после часовой политической агитации. Я вышел с Виктором в коридор, всерьез подумывая о том, чтобы прогулять следующую пару – Соколовский умудрился нас задержать, до звонка оставалось меньше десяти минут, а мучиться еще полтора часа, выслушивая очередные бредни теперь уже от другого титулованного профессора, мне не хотелось.

В толпе студентов у поточной промелькнула Лида – в теплом свитере с широким воротником и заплетенными в толстую косу волосами. Она спешила к лифту, однако, когда я выбежал к лифтовой площадке, ее уже не было.

Завибрировал суазор. Я развернул экран и увидел сообщение от матери:

«Я знаю, ты очень занят, но загляни сегодня? Я тебя столько времени не видела. Надо поговорить».

Я кивнул головой, как бы соглашаясь – мама давно звала в гости, – и даже всерьез подумывал съездить к ней вечерком, но не поехал, провалявшись вместо этого на кровати в общежитии и перечитывая старые сообщения Лиды в сети.

 

62

Мама умерла спустя неделю после того, как сепаратисты разбомбили военную базу на искусственной луне. За эту неделю я ее так и не навестил, хотя она не раз приглашала меня, а я не раз собирался.

У нее был ишемический инсульт.

Ни одно из многочисленных обследований, на которые она уговорила поликлинику, не показало каких-либо предрасположенностей; она даже не входила в группу риска. Однако одним вечером она написала мне сообщение на суазор, заварила чай, поставила на стол корзинку с пирожными, словно ждала меня в гости, пригубила чай (черный, терпкий, с ромашкой, как любила) и – неожиданно выронила чашку. Старомодная фаянсовая чашка с золотой каймой и фигурной ручкой, которую мама уже однажды разбила и склеила, старательно собрав все двенадцать осколков (кроме последнего, тринадцатого, оставившего маленькую щербинку на краю), раскололась прямо по линии склейки на три аккуратные, почти симметричные части. Ароматный чай впитался в ковер.

Медики говорили, что мама прожила после инсульта еще двенадцать часов.

Я представлял, как она лежит на боку, рядом с разбитой чашкой, согнув в коленях ноги и вцепившись зубами в большой палец на правой руке – прокусив кожу почти до кости. Ее можно было спасти через час, через два, через три… Но она пролежала так двенадцать часов, одна, в пустой квартире, пока свежие эклеры засыхали в корзинке на столе. А тело ее обнаружили спустя еще два дня.

Все произошло случайно. Соседка решила заглянуть к ней в гости, однако мама не открывала дверь и не отвечала на звонки. Соседка не придала этому значения, но вернулась на следующий день. Мама так и не появилась в сети, к двери никто не подходил, и соседка связалась с домоуправлением, а те, недолго думая, вызвали полицию.

Когда я приехал, дверь в квартиру была аккуратно снята с петель – вырезана из стальной рамы лазерным автогеном. В гостиной стоял запах. Маму грузили в черный мешок. Пирожные в корзинке лежали на столе.

Я застыл посреди гостиной, мешая медикам пройти. Я не плакал. Я даже ничего не говорил. Я смотрел на осколки фаянсовой чашки и пятно от чая на ковре. Я побоялся заглянуть в черный мешок, который двое рослых мужчин из неотложки вынесли на носилках в коридор.

Я был спокоен. Правда, соседка потом говорила, что губы мои побелели. Меня допросил полицейский, и я подробно ответил на все вопросы. На все, кроме одного. Он спросил, когда я в последний раз связывался с матерью, я стал вытаскивать из кармана суазор, но руки задрожали, и я долго не мог запустить приложение для мгновенных сообщений, промахиваясь мимо квадратной иконки, которую застилали багровые пятна.

– Ладно, неважно, – сказал полицейский. – Значит, приезжали вы сюда нечасто? Два-три дня назад не планировали заглянуть к маме в гости?

Я покачал головой, держа перед собой залитый кровавой мутью суазор.

– С экраном что-то, – заметил полицейский.

– Да, – пробормотал я. – Уже давно. Но сейчас стало хуже. Придется купить новый.

– Жаль. Они дорогие.

– А почему вы спросили?

Полицейский показал на пустую чашку на столе. Суазор выпал у меня из рук.

Кремацию назначили через три дня.

Я пришел один – я даже не подумал кого-то пригласить, хотя Виктор потом обижался, как будто я забыл позвать его на торжественный ужин. Зато явилась соседка, которая обнаружила труп, и – все. Мать была атеисткой, так что священник тоже не пришел. Заиграла сдавленная музыка, и картонный гроб въехал на траволаторе в кипящий огонь. После этого прах замуровали в стену, и от матери, от всех ее беспокойств, ипохондрии, навязчивых советов, от ее любви к пирожным и страхом перед всем, что происходило за пределами Москвы, осталась только простенькая табличка с именем, датой рождения и смерти.

Я не плакал.

Я поехал домой, на квартиру матери, которая теперь принадлежала мне, сел за стол в гостиной и занялся чашкой. У меня никак не получалось нормально склеить осколки – мгновенный клей застывал так быстро, что я не успевал выровнять части. Приходилось промывать криво сросшиеся осколки растворителем и начинать все с самого начала, аккуратно нанося тонкую полоску клея на рваные края. Это было похоже на пазл из трех частей, который я никак не мог собрать.

После десятой или двенадцатой попытки я сдался, бросил на стол бесполезный клей и только тогда заметил, что руки у меня трясутся, как у старика.

Я посмотрел на разбитую чашку и заплакал.

Суазор перестал работать, на испорченном экране застыли похожие на кровь пятна, сенсор не откликался на нажатия, и несколько дней я не был подключен к сети. Я не ходил в институт, не появлялся в общежитии – для всего мира я перестал существовать.

Почти неделю я прожил на квартире матери, в которой уже не было ничего моего. Потом я наконец склеил разбитую чашку, поставил ее на стол, рядом с пустой корзинкой для пирожных, оделся, запер за собой дверь на все замки и ушел.

В тот же день я купил новый суазор, авторизовался и увидел десятки мгновенных сообщений от Виктора, от других сокурсников, даже от учителей.

Одно из сообщений было от Лиды.

 

61

Мы встретились в институте, в сквере неподалеку от главного здания, хотя был выходной, и я приехал бы куда угодно, если бы она позвала. В новостях тогда всю неделю настойчиво обещали похолодание, но день вопреки прогнозам выдался солнечный, и я вылетел из общежития в легкой осенней куртке.

Погода казалась весенней, хотя до весны оставалось больше месяца. На газонах проглядывала подмерзшая прошлогодняя трава; ели были зелеными, как и всегда. Зиму выдавал лишь тонкий белесый налет на голых тополях и соснах, но на полуденном свету даже редкий снег был похож на искусственное напыление, с помощью которого оформили ажурную аллею, чтобы она хоть как-то соответствовала календарной зиме.

Однако я чуть не упал, когда только отходил от угрюмого корпуса общежития – на асфальтовой дорожке лежал едва заметный прозрачный лед, – и насквозь промерз, пока ждал Лиду у пустой скамейки, не решаясь сесть, под выключенным фонарем.

Я волновался. Я не знал, что скажу, когда ее увижу. Она сама предложила встретиться, сама решила приехать в институт. Разговаривая с ней по суазору, я невнятно бормотал о чем-то, нервно глотая слюну, а она вдруг принялась уверять, что мы «в любом случае» друзья, что мне не нужно замыкаться в себе, что нам стоит поговорить.

Слышать от нее это признание в дружбе было больнее всего.

Лида опоздала, заблудившись среди вечнозеленых сосен и облетевших тополей. Увидев меня у скамейки, она крикнула и помахала рукой. Я обернулся и – тут же забыл об ознобе. На Лиде было длинное теплое пальто, меховые наушники и шерстяные перчатки без пальцев. Волосы она распустила по плечам, и в них поблескивали редкие снежинки.

Мы молча стояли и смотрели друг на друга. Лида часто моргала, смахивая снежинки с ресниц.

Взгляд у нее был тихим и уставшим, без привычного огонька.

Она улыбнулась и подошла ко мне, преодолев те последние шаги, которые нас разделяли, обняла за плечи, положила голову мне на плечо. Меховые наушники мешали, Лида одной рукой стянула их с головы. Волосы упали ей на лицо. Она была совсем близко – как в тот злополучный день, когда я ее поцеловал.

Внутри меня что-то дрогнуло.

– Извини, – прошептала Лида. – Давно ждешь? Ты совсем замерз. Пойдем куда-нибудь?

– Ко мне? – предложил я.

В моей неуютной комнатке Лида почувствовала себя неловко. Я предложил ей чаю, налил в стеклянный чайник кипятка, бросил в него похожий на почку бутон – связку из разноцветных чайных листьев, которые частенько давала мне мама, – но потом сам же забыл о чае. Лида сняла пальто и перчатки, подошла к окну.

– Даже не представляю, каково тебе, – сказала она, глядя на узкую дорожку, на пустую скамейку и негорящий фонарь. – Все вокруг ломается.

Лида повернулась ко мне. Я сел на незастеленную кровать.

– Ломается, да, – пробормотал я.

Я не знал, что сказать, но и молчать было невыносимо.

– Почему все плохое происходит так сразу, – говорила Лида, – одно за другим? Это как проклятие какое-то. В такие минуты я начинаю верить, что бог и вправду есть. И он безжалостен.

– Бог тут ни при чем, – сказал я.

Лида отошла от окна.

– Она мне писала, – сказал я, – просила, чтобы я приехал. И дело даже не в том, что я не находил времени. Я просто не хотел. А она три дня пролежала в квартире. Если бы не соседка…

– Извини.

Лида присела рядом. Рука ее странно дернулась – она хотела коснуться меня, но передумала, решила не спешить.

– Ее можно было спасти, если бы я…

Мне хотелось заплакать, я вздрагивал при каждом вздохе, но плакать почему-то не мог. Я подумал – меня гнетет лишь чувство вины. Моя мама умирала одна, ненужная и брошенная, а я радовался тому, что она не заваливает меня бесконечными сообщениями. Мама ждала меня – поставила вторую чашку на стол, – хотя я неизменно находил пустые отговорки, чтобы к ней не ездить, отказывался заглянуть на часок. И мама умерла, так со мной и не поговорив.

– Двенадцать часов, – сказал я. – Она была жива еще двенадцать часов. Представляешь, каково ей было?

– Боже, – прошептала Лида, – я не знала.

– Я мог бы просто приехать, – сказал я. – В тот день или на следующий. Даже если бы уже было слишком поздно, если бы она просто умерла у меня на руках…

Я закрыл лицо.

– Не надо! – Лида схватила меня за руку. – Не вини себя! Это бессмысленно. Тебя могло вообще здесь не быть, ты мог уехать…

– Но я никуда не уехал.

– Даже если бы ты навещал ее каждый день, – Лида сжала мою кисть, – проезжал бы через весь город, все равно это могло бы произойти. Я понимаю, каково тебе, но, правда… – Лида склонилась ко мне; голос ее зазвучал тише, – ты не виноват.

Я ничего не ответил. В прозрачном чайнике распустился красивый бутон, с тонкими, как былинки травы, лепестками. Солнце скрылось за домами или тучами – в комнату упала тень. Подчиняясь необъяснимому порыву – как солнечному ветру, – тень раскачивалась по комнате, соскальзывая со стен, пролетая по потолку и полу.

Я склонил голову Лиде на плечо. Она обняла меня, провела пальцами по небритой щеке.

– Мир сходит с ума, – прошептала она. – Кто знает, быть может, через пару недель… Не надо винить себя, надо просто жить.

Я почувствовал приятное спокойствие. Горькая тяжесть в груди исчезла. Мама простила меня. Мне стало легко и хорошо – рядом с Лидой, прижимаясь к ее плечу.

Я закрыл глаза.

– Я не хочу жить без тебя, – сказал я.

Лида замерла, затаила дыхание.

– Извини, – сказал я. – Сейчас, наверное, самое неподходящее время. Ты пришла меня поддержать, а я… Но это правда. Я ничего не могу с этим поделать. Я люблю тебя. Я полюбил тебя с первого дня, когда увидел. Еще на подготовительных курсах.

Лида отстранила меня, встала с кровати.

– Я понимаю, что все это звучит так банально и глупо…

– Нет! – Лида резко обернулась. – Это не глупо! Не надо так говорить!

Но ее запал быстро вышел, глаза потускнели. Она опустила голову.

– Это ты меня извини.

Я с трудом сдерживал слезы.

– Ну, – сказала Лида, – я пойду.

Я встал, но она неумолимо подняла ладонь:

– Не надо меня провожать, – и добавила тише: – Не сейчас.

Подчеркнуто тихо закрылась дверь, слились с тишиной ее шаги. Я упал на кровать и уткнулся лицом в мятую пропахшую сном подушку.

У меня умерла мать, но я плакал, потому что Лида ушла.

Тень в комнате еще раз качнулась и, пролетев по стене, исчезла, как от взмаха чьих-то ресниц. Вновь засветило солнце.

Я вскочил с кровати и, даже не надев куртку, выбежал в коридор.

Лида шла по аллее – без меховых наушников, в незастегнутом пальто. Я окликнул ее, и она остановилась, не оборачиваясь. Я в точности знал, что ей скажу – я извинюсь за это дурацкое признание, поблагодарю за то, что она пришла, попрошу быть мне другом, быть мне хоть кем-то, только не уходить.

Но я молчал. Лида стояла ко мне спиной.

– Лида, – с трудом выдавил я из себя.

Она коснулась рукой спутавшихся на затылке волос и обернулась. Она плакала.

Больше я ничего не говорил.

Я подошел к ней так близко, что почувствовал ее дыхание на щеке – судорожное, неровное, как у меня, – обнял за плечи и поцеловал. Первую секунду она стояла не двигаясь, оцепенев от удивления, плотно сжав непокорные холодные губы, но потом губы ее приоткрылись, я почувствовал в волосах ее руки и крепко прижал к себе.

Я был в одной лишь рубашке, но не чувствовал холода. Слезы стекали по ее щекам.

– Я тебя провожу, – сказал я.

Мне не хотелось ее отпускать.

– Ты так заболеешь, – сказала она.

Я покачал головой.

– Мне не холодно, – сказал я. – Мне…

– Мне правда пора, – сказала она. – Давай потом. Все это так…

И я отпустил ее. Лида отвернулась, вытащила из кармана платок и принялась тереть раскрасневшиеся от мороза щеки.

– Потом, – повторил я, – потом ты снова…

Лида спешно застегивала пальто.

Солнце затянули тучи, ветер усилился. Резкий пронзительный холод медленно подбирался к горлу, как приступ удушья. Жизнь убывала с каждым порывом ветра.

– Нет, – сказала Лида. – Я тебе обещаю. Поверь. Ты заслуживаешь… Мы оба заслуживаем наконец во всем… Но просто не сейчас. Сейчас я еще…

Я молчал.

– Иди, – сказала Лида. – Ты правда так заболеешь. Тебе еще этого не хватало! Холод такой, что даже меня пробирает.

Я продолжал стоять.

Тогда Лида улыбнулась, подошла ко мне ближе, ее влажные красные губы приоткрылись, и она мягко произнесла…

 

60

– Как вижу, свет уже перестал беспокоить?

Я сидел на кровати, дожидаясь, пока Таис подготовит шприц для второго укола.

– После этих ваших… – Я покосился на огромный шприц, напоминавший, скорее, шоковое оружие, чем медицинский прибор. – После этих инъекций какое-то время – да, но потом – снова. Вы, наверное, просто прибавляете яркость, – добавил я.

Таис сделала вид, что не расслышала последних слов.

– Скоро все пройдет, – пообещала она. – Полностью.

Таис опустила шприц и задумалась о чем-то. Казалось, она делает какие-то сложные вычисления в уме.

– Второй укол?

Таис помотала головой.

– Надо подождать.

– А что это вообще? Довольно болезненно на самом деле.

Я потер шею, кожа на которой воспалилась после первой инъекции. Таис быстро взглянула на меня и поджала губы – было видно, что ей не очень-то хочется об этом говорить.

– Я же объясняла. Твоя светобоязнь. Эти уколы снимают симптомы. Тебе ведь становится лучше?

Таис нажала на какие-то мелкие кнопки на тупом коротком дуле электронного шприца.

– Впрочем, о чем это я? – сказала она с усмешкой. – Ты же не веришь в светобоязнь. Мы же тут специально тебя пытаем.

– Я уже и не знаю, во что мне верить, – сказал я.

Таис промолчала.

Стены едва светились, по углам залегали длинные приятные тени, и тюремная камера выглядела удушающе тесной и еще более пустой. Я подумал, что если Таис не обманывает, то я уже два года не выходил отсюда – два года не видел ничего, кроме светящихся стен.

– А где твой напарник? – спросил я. – Не боишься приходить сюда одна?

Таис подняла указательный палец – я даже решил, что сейчас она приложит его к губам – и показала на красный глазок камеры над дверью.

– Я не одна.

– А сюда он зайти стесняется, что ли?

Таис повернулась к камере спиной.

– А ты хотел бы? Мы решили, тебе проще будет со мной. Правда, я была не совсем с этим согласна.

– Понятно, – сказал я.

– Нет! – неожиданно вспылила Таис. – Ничего тебе не понятно!

Она быстро успокоилась и провела ладонью по лбу – как будто проверяла, не начался ли у нее жар.

– Дело в том… – неуверенно проговорила Таис. – Дело в том, что в этот раз и в самом деле все как-то иначе.

Она заходила по комнате.

– То, что ты непонятным образом узнаешь меня, и эта Лида. Мне кажется… Я даже не уверена, как это объяснить. Я как-то влияю на твои воспоминания.

– О чем ты говоришь? – не понял я. – Как можно влиять на чьи-то воспоминания?

Таис устало вздохнула.

– Скажи, – она подошла ко мне совсем близко, – а какое твое самое первое воспоминание?

– Что? Ты про младенчество?

– Нет, я имею в виду, какое твое самое первое воспоминание здесь?

Таис произнесла последнее слово так отчетливо и громко, что мне даже послышался тот резонирующий звон, который частенько доносился с потолка, когда она говорила со мной через модулятор.

– В этой камере? – уточнил я.

– В нашем учреждении, – поправила Таис.

Я задумался.

Ответить почему-то было непросто. Я закрыл глаза, зрение мешало вспоминать.

Темнота.

Темнота, пугавшая не меньше, чем выжигающий глаза свет. Тесная роба из грубой синтетики, в которую облачают мертвецов. Я лежал на жесткой, затянутой полиэтиленом кровати. Я задыхался, я не мог пошевелиться. И понятия не имел, где нахожусь.

Но нет, так я чувствовал себя множество раз, просыпаясь от удушья в глухой темноте. Было что-то еще, что-то очень важное, о чем я никак не мог позабыть.

Куб!

Я открыл глаза и невольно засунул руку в карман брюк.

– Куб, – прошептал я.

– Что? – Таис приподняла брови. – О чем ты?

– Пластиковый куб. Куб, похожий на проектор голограмм. Звездное небо в кармане… Таис, – я заглянул ей в глаза, и она, побледнев, отступила, – ты ведь знаешь, о чем я говорю?

– Я не понимаю. – Таис мотнула головой. – При чем здесь куб?

Я встал с кровати.

– Это такая мелочь, но ведь и правда! Как он оказался в моем кармане?

Глаза у нее были удивленными и даже испуганными.

– Куб? – повторила Таис, сжимая шприц. – Оранжевый куб, который был в тесте? Но какое это имеет отношение…

– Дело здесь не в тесте! – крикнул я. – Я не верю в такие совпадения. Кто-то специально подложил его мне, кто-то хотел напомнить, напомнить обо всем…

Я подошел к ней вплотную.

– Это ведь была ты, Таис? Или мне лучше называть тебя…

Под потолком что-то зазвенело, я отпрянул от девушки и чуть не упал.

– Прекрати это! – крикнула она. – Ты обещал!

– Но как я могу…

– Ты обещал, – настойчиво сказала Таис, – что будешь вести себя нормально. Или ты хочешь, чтобы мы усыпляли тебя всякий раз, когда нужно сделать инъекцию?

– Хорошо, извини.

Я покорно вернулся на кровать и сел, сцепив на груди руки.

– Но зачем ты завела разговор о первом воспоминании? – спросил я.

Таис медленно, как бы нехотя приблизилась ко мне.

– Этот твой куб, – сказала она, – наверное, и правда важен. Просто ты делаешь, – Таис замялась, – неправильные выводы.

– А какие выводы правильные?

Таис подняла шприц.

– Пора делать укол, – сказала она.

 

59

Все говорили о том, что на Венеру введут войска. Однако даже спустя две недели после захвата лунной базы ничего не происходило – или же нам попросту ни о чем не рассказывали в новостях. Я начинал верить, что все и останется так навечно – автономия Венеры, нерешительное бездействие Земли, – однако Виктор постоянно твердил об обратном.

А Лида избегала меня.

Я никак не мог сосредоточиться на учебе, да и обстановка в институте этому не способствовала. Я подписался на новостные каналы, в которых писали о кризисе на Венере, начал, как и Виктор, выискивать в сети смехотворные разоблачения и неправдоподобные слухи – лишь бы заполнить саднящую пустоту внутри себя.

О матери я больше ни с кем не говорил.

В учебной части ко мне отнеслись с пониманием и оформили недельные прогулы как больничный. Виктор лишь один раз выразил неловкие соболезнования и больше не упоминал о произошедшем. Мы делали вид, что ничего не изменилось, как будто я и правда отсутствовал неделю из-за банальной простуды.

– По ходу, началось, – сказал мне Виктор после того, как мы оба получили одинаковые извещения на суазор. – «Патрокл» был срочно отозван с Марса и вернулся к Земле, спрятавшись в тени Луны.

– Это ни о чем не говорит, – отозвался я, хотя сам себе не верил.

Виктор покачал головой с таким видом, словно я в десятый раз настаиваю на очевидной глупости, и показал мне экран, быстро пролистывая броские заголовки новостей.

Мы сидели на семинаре, и профессор, выглядевший, как больной маразматик, выпущенный на поруки из богадельни, оставил в покое висящую в воздухе проекцию двигателя и покосился на Виктора, свирепо наморщив брови. Виктор торопливо искал что-то в суазоре. Я толкнул его локтем.

– Молодые люди! – возмутился профессор.

– Извините, – сказал я.

Профессор потешно надул щеки. Я с трудом сдержал смешок – преподаватель походил на нелепого персонажа из комедии положений.

– Я, конечно, все понимаю, – распалялся профессор, – все мы как на иголках. Но это не повод, – он ткнул скрюченным пальцем в голограмму, – не причина забывать обо всем на свете. Вы же все-таки студенты! Не говоря уже о том, – профессор шагнул через призрачную схему двигателя, вздрогнувшую, как мираж, в зыбкой, созданной электронными шторами темноте, – не говоря уже о том, что это попросту невежливо!

– Извините, – повторил я.

Виктор стал нехотя изображать из себя старательного студента, разглядывая голограмму и профессора, который прихрамывал вокруг нее, разбирая призрачный двигатель резкими взмахами дрожащих рук. Печатные платы распадались на отдельные схемы с неровными, как у частичек пазла, краями и плыли в воздухе, мерцая, растворяясь в темноте. Изогнутые, точно в агонии, трубы ускорителя увеличились в размерах, закрутились вокруг оси, демонстрируя свои внушительные изгибы, а потом замигали и исчезли, убранные из уравнения, изученные и ненужные.

– Все желающие, – сказал профессор, – все те, у кого нет своих проекторов, могут повторно изучить эту схему в библиотеке. Хотя нечто подобное вы можете проделать и через суазор. На экзамене…

До экзаменов оставалось еще несколько месяцев. Виктор зевнул и развернул суазор.

– Он заметит, – шепнул я, но Виктор не слушал.

– Итак, последнее, что вам нужно знать… – продолжал профессор.

– Вот, смотри. – Виктор толкнул в мою сторону суазор, и тот заскользил по парте.

– И что тут? – спросил я.

– Первый же заголовок! – прошипел Виктор. – Ты что, читать не умеешь?

– Да что тут… – повторил я.

Профессор вновь взглянул в нашу сторону; я виновато опустил голову и вернул Виктору суазор.

– Итак, – сказал профессор, – кто-нибудь готов сейчас заново собрать двигатель – по свежей, так сказать, памяти?

Профессор театрально вскинул руки, и под потолком появились прозрачные миражи деталей разобранного двигателя – платы, электрические цепи, изогнутый змеей ускоритель.

– Да как что? – возмутился Виктор. – Про «Патрокл», и это… Там целый флот у Луны собирается.

– Молодые люди! – Профессор затрясся, как во время припадка. – Сколько можно вам повторять?! Вы мне мешаете вести семинар!

– Извините, – сказал Виктор. – Просто здесь…

Профессор просверлил Виктора яростным взглядом.

– Выйдите! – крикнул он и пафосно указал на нас пальцем. – И друга своего заберите! Не хотите слушать, так не мешайте остальным!

– Извините, – затараторил я, – простите нас, мы…

– Выйдите! – неумолимо повторил профессор.

Меня первый раз в жизни выгнали с семинара.

Виктор, проходя мимо голограммы двигателя, качнул рукой – прозрачное трехмерное изображение задрожало в воздухе и причудливо исказилось, как от ряби волн. Кто-то засмеялся.

– Что за цирк! – прорычал профессор. – Живо! В коридор! Я еще поговорю о вас с учебной частью!

Мы вышли. Виктор демонстративно хлопнул дверью.

В коридоре стояла сонная сумрачная тишина.

– Вот ведь старый хрен! – выругался Виктор.

– А тебе не терпелось прямо! – пожаловался я. – Посмотрели бы потом. Прикинь, если он и правда в учебную пойдет? Мне еще этого не хватало.

– Да никуда он не пойдет! – отмахнулся Виктор.

Мы встали напротив мутного, затянутого электронной пеленой окна. Виктор осмотрелся.

Я открыл соцветие. На экране выстроилась развесистая паутина – сотни лиц, сплетенных тонкими нитями в единую сеть. Фотография Лиды, с которой я переписывался больше всех, тут же сама скользнула под палец, едва я занес его над экраном. Лида так и не изменила ее с первого курса – это был все тот же мутный снимок, на котором она стеснительно отводила глаза.

– Ого, – сказал Виктор, заглядывая мне через плечо, – а неплохо твоя сеть выросла! После пяти-то человек.

– Даже страшно представить, какая у тебя.

– Секунду.

Виктор тоже полез за суазором, однако я не смотрел. Я проверил ленту Лиды – обновлений не было уже много дней. Тогда я торопливо вбил в поисковую строку «Патрокл» и начал листать высыпавшиеся на экран разномастные фотографии космических кораблей. Однако ничего подходящего не попадалось – на всех снимках огромный линкор выглядел, как на патриотическом военном плакате. Тогда я напечатал в поле для поиска «"Патрокл" на геостационарной орбите Земли» и – остановился. Я внезапно понял, что этот исполинский корабль перестал быть символом мечты о звездах, о путешествиях в другие миры. «Патрокл» стал символом войны.

Виктору надоело стоять посреди пустого коридора.

– Ну, чего, – спросил он, – куда пойдем?

Я выбрал в списке контактов Лиду и, поколебавшись секунду, отправил ей сообщение:

«Привет! Давненько тебя не видел. Не заболела? Помнишь, мы хотели поговорить…»

– Алло! Земля вызывает…

– Чего? – Я убрал суазор.

– Чего-чего? – передразнил меня Виктор. – Куда пойдем-то?

– А куда идти? До конца все равно минут двадцать осталось. Давай здесь подождем.

Из-за вкрадчивой обволакивающей тишины мне было неудобно говорить в полный голос.

– Да ну, давай лучше в буфет. Чего здесь-то стоять? Думаешь, он обратно пустит?

– Разбежался.

– Вот-вот, – осклабился Виктор. – Я тоже не хочу обратно. Всю эту чушь и безо всяких голограмм можно в учебнике прочитать. Чего время-то тратить?

Я поддался на его уговоры.

Пока мы ждали лифта, я постоянно проверял новые сообщения, хотя и понимал, что ответа от Лиды нет – в противном случае, суазор непременно известил бы о том, что его цифровой вселенной требуется мое срочное внимание.

– Да не парься ты из-за этого придурка, – сказал Виктор, когда мы заходили в лифт. – За что он нас выгнал-то? Да его учебная часть на смех поднимет, если он и правда туда сунется.

– А я и не парюсь.

– Но как-то ты погрустнел.

– Устал просто.

– Опять она?

Мы стояли в кабинке, не нажимая кнопок. Поначалу лифт терпеливо ожидал команды, но потом двери стали закрываться, и Виктор, спохватившись, нажал кнопку первого этажа.

– Что у вас с ней происходит?

– Я и сам не знаю.

Лифт остановился. Двери открылись – и суазор взволнованно задрожал в кармане. Я остолбенел. Суазор быстро успокоился, погрузившись в чуткий электронный сон, но я не двигался с места.

Я боялся читать ее ответ.

– Чего стоишь? – поморщился Виктор. – Сейчас двери закроются.

На первом этаже сновали ошалелые студенты, которые, видимо, сбежали с лекций или же были изгнаны другим истеричным профессором, как мы. В автоматизированном буфете, точно по заказу, работала только кофейная машина. А за высоким столиком, у светлого, с отключенными шторами окна стояла Лида и пила кофе из пластиковой чашки.

Меня парализовало.

Лида щурилась от солнечного света. Волосы ее были распущены и падали на лицо. Она откинула прядь, пригубила кофе и – обернулась.

Лида смотрела на меня, не говоря ни слова. Она выглядела испуганной, пластиковая чашка с кофе чуть не выскользнула у нее из руки.

– Ты здесь? – произнесла наконец Лида. – Но я только что написала. Думала, ты на семинаре.

– Должен быть, да. Но вот из-за этого…

Я повернулся, но не увидел Виктора. Тот исчез – сгинул, как привидение. Столь внезапная тактичность была совершенно для него не типична.

– Так странно, что ты… – начала Лида и смутилась. – Ты получил мое сообщение?

– Еще не успел прочитать.

Я встал рядом с ней, облокотившись о круглую столешницу. Столик накренился.

– Значит, прогуливаешь?

– Не совсем. По правде, нас с Виктором выставили с семинара. Причем ничего не делали такого – Виктор мне новость одну по суазору показал.

– Так ты теперь местный хулиган? – усмехнулась Лида.

– Да уж, – кисло сказал я.

– Не переживай. Все последнее время на нервах.

Она приподняла чашку с кофе, поднесла ее к губам, но через секунду поставила на стол и демонстративно подула в чашку. Молочная пенка таяла, бледный пар от чашки быстро рассеивался в солнечных лучах, кофе остывал.

Мы замолчали.

– Да, я же хотел кофе, – сказал я.

Кофе-машина мучительно долго перемалывала зерна, издавая пугающий надрывный вой, а потом резко затихла, как будто ее закоротило и несваренный кофе застрял у нее в отверстом металлическом горле.

Я повернулся к Лиде.

Она почувствовала мой взгляд и виновато улыбнулась. Я раздраженно ударил по кофейному аппарату и еще раз нажал на длинную кнопку с надписью «Эспрессо». Машина гневно затряслась; послышался нарастающий утробный гул, и в недрах кофейного аппарата словно начала раскручиваться огромная турбина.

В буфет ввалилась толпа студентов.

Наверное, их отпустили пораньше с лекции. Послышались недовольные крики, смех. За мной выстроилась длинная суматошная очередь. Я потерял Лиду из вида и, бросив попытки получить кофе, стал проталкиваться к нашему столику через обступивших своенравный кофейный автомат студентов.

Лиды не было.

Недопитая чашка с кофе стояла на столе – как осторожное и невразумительное послание, которое у меня не получалось расшифровать.

Я открыл суазор.

«Извини, – прочитал я. – Конечно же, я помню, что обещала. Но пока я не готова. Еще раз меня извини».

Раздался звонок, извещающий о конце пары.

 

58

В тот день мне приснился длинный неестественно яркий сон. Я видел, как огромный, похожий на перевернутую пирамиду корабль медленно заходит на орбиту Земли. Не было ни Солнца, ни других звезд, ни даже Луны.

Пирамида выплывала из темноты.

На ее покрытом трещинами и пробоинами корпусе ярко вспыхивали угрожающие красные огни. Гигантская тень от корабля проносилась по океанам и континентам.

Начиналось затмение – похожий на пирамиду корабль заслонил солнечный свет. Все вокруг накрыла темнота.

Я оказался дома – в своем старом доме. Мама (во сне я не знал, что она умерла) помогала мне собраться в дорогу. Она заворачивала в пакет ненавистные эклеры с таким видом, словно ничего важнее в тот миг не существовало. Я улетал с Земли – надолго, возможно, на всю жизнь, – а она думала только о пирожных.

Мама быстро устала. К тому же у нее закончились пакеты. Эклеры уже не влезали в дорожную сумку. Я хотел остановить ее, сказать, что все это совершенно не нужно, что я не люблю эклеры, но почему-то молчал. В корзинке на столе еще оставались пирожные. Мать изможденно застонала, налила чай в любимую, неровно склеенную чашку, села за стол и осуждающе посмотрела на меня.

– Не забывай… – начала она.

Комната зашаталась, как при землетрясении, лампы на потолке вспыхнули и погасли, и я упал, панически всплеснув руками, провалился в металлический грохот и разверзшуюся темноту. Когда я пришел в себя, небо за окном было совершенно черным, а огромная перевернутая пирамида угрожающе нависала над сумрачным городом, и ее изъеденный корпус касался шпилей высотных зданий. Лампы на потолке в комнате лопнули, однако свет – неестественный, белый, как при химической реакции – исходил из самих стен.

Мама лежала под столом, застыв в конвульсиях, – ноги судорожно согнуты в коленях, большой палец на правой руке зажат между зубами. Я отчетливо понимал, что слишком поздно, что осталось лишь несколько секунд, несколько последних мгновений. Я наклонился к матери, собираясь проверить ее пульс, и – меня поглотила темнота.

В те дни я встречался с ней постоянно.

Сколько раз я видел маму! Она сидела на скамейке на станции, повернувшись ко мне спиной, обижаясь на мою безответственность и черствость. Стояла в вагоне, прикрывая лицо истрепанным суазором. Переходила на другую сторону улицы под торопливые команды светофора «можно идти», «можно идти». Всякий раз, обознавшись, я на мгновение верил – она жива, она здесь, в этом огромном и душном городе, и просто не желает меня больше видеть.

Я и не подозревал, что вокруг столько женщин, похожих на маму. Хотя, возможно, они совершенно не были на нее похожи.

Я так и встречал на улицах маму, пока однажды не встретил Лиду. И не сразу узнал ее.

Был выходной. Я возвращался из города в общежитие. День клонился к вечеру; поднялся сильный ветер, от которого не спасал даже стеклянный навес на станции.

На Лиде была яркая зеленая юбка, едва прикрывающая колени, розовая кофта с короткими рукавами и симпатичная маленькая сумочка, совсем на портфель не походившая – в тон юбке, только темнее.

А еще она была не одна.

Лида стояла на открытой станции, повернувшись ко мне, как и мать, спиной. Вместе с ней был высокий парень, разодевшийся, точно на торжественный прием. Парень рассказывал о чем-то, возбужденно жестикулируя, а Лида смеялась в ответ – склоняя голову и прикрывая ладонью рот, стесняясь собственного смеха.

Я долгое время следил за ними, даже не подозревая, что это она. А потом Лида обернулась.

Я вздрогнул.

Она тоже заметила меня – глаза ее сузились, а улыбка вмиг сошла с лица. Лида сделала вид, что не узнала меня, отвернулась и тут же стала торопливо втолковывать что-то своему разодетому кавалеру.

Я спустился со станции, прошел под эстакадой – послышался нарастающий вой, а с высоких путей посыпалась принесенная ветром пыль, – и поднялся на остановку с противоположной стороны.

Лиды уже не было.

Я решил не возвращаться в общежитие и вместо этого поехал на квартиру к матери.

Тогда я понял – ждать чего-то от Лиды бессмысленно.

Я не раз слышал, что у нее кто-то есть, но тогда, на станции, когда она отвернулась от меня, все стало понятно даже при моем близоруком упрямстве. Лида просто не решалась сказать мне «нет» – вернее, говорила множество раз, а я отказывался слышать.

Поздно вечером я пошел в магазин и купил любимые мамины пирожные.

На улице было темно так же, как и в моем сне.

Я пил из фаянсовой чашки терпкий чай с ромашкой и давился невкусным эклером. На небе не было ни Венеры, ни даже орбитальных станций, которые раньше ярко вспыхивали над облаками, как падающие звезды.

Я проглотил последний кусок приторного пирожного и запил его горьким чаем.

 

57

Мы встретились с Лидой на следующий день.

Она сама позвонила мне и предложила то звездное кафе, которое я когда-то выбрал для первого свидания, однако в кафе мы так и не пошли – Лиде неожиданно расхотелось сидеть впотьмах, любуясь на иллюзорные звезды.

Мы гуляли по аллее, где стояли похожие на газовые глобусы фонари.

Уже смеркалось, но ночное освещение не включали. Лида опять надела старомодное коричневое платье. На плече у нее висела сумка, похожая на портфель.

Она не решалась начать разговор. Я тоже молчал. Лишь когда мы миновали полдюжины фонарей, Лида спросила, не глядя на меня:

– Ты как? Как у тебя дела?

– Прихожу потихоньку в себя. Да все нормально на самом деле. Все по-прежнему.

– По-прежнему? А ты еще живешь в общежитии?

– Честно говоря, я и сам пока не решил. Но из квартиры матери ехать до института около часа даже на маглеве.

– Многие так ездят.

– Да, – согласился я, – хотя… Все же в общежитии удобнее. Да и к тому же…

– Понимаю, – перебила меня Лида. – Извини.

– За что?

Мы остановились.

– За все.

Ветер развевал ее волосы, длинные черные пряди падали ей на лицо, но она не обращала на это внимания. Я вспомнил, как мы прощались в тот день, рядом с общежитием, когда от холода ломило кости, а я был в одной легкой рубашке с расстегнутым воротником.

Я вспомнил тепло на губах.

– Знаешь, – сказал я, – ты могла бы извиниться и по суазору. Я на самом деле все понимаю. Это ты меня извини.

– Не надо. – Лида нахмурилась. – Ничего ты не понимаешь. Все сложно. Я просила дать мне немного времени, но… Вчера я видела тебя на станции.

Мы снова пошли по аллее – рядом, как парочка, которая ждет, когда спустятся сумерки и загорятся призрачным светом похожие на планеты фонари.

– Я тоже тебя видел, – сказал я.

– Да, – сказала Лида.

И мы замолчали.

– Слушай, – заговорил я, когда мы проходили мимо пустой скамейки, – а этот забавный куб, проектор голограмм, у тебя с собой?

Лида покачала головой.

– Нет. Я все-таки его потеряла. Или, может, дома где-нибудь завалился. Но найти так и не смогла. А что? – Лида улыбнулась. – Хотел бы посмотреть?

– Не знаю. Наверное. Это было так красиво. В тот вечер, помнишь?

– Сейчас еще слишком светло.

– А не хочешь вернуться в кафе? Посидели бы, выпили кофе.

– Нет, извини. Погода хорошая, вечер приятный. Давай просто пройдемся.

Мне казалось, что станция маглева за поворотом.

– Ветер вот только… – пожаловался я.

– На самом деле я хотела поговорить, – сказала Лида с таким видом, как будто в кафе нам пришлось бы сидеть в вынужденном молчании, наблюдая за тем, как плывут в темноте фальшивые звезды.

– Да… – начал я и осекся.

Я вдруг взял Лиду за руку – и она застыла от моего неловкого прикосновения.

– Я же и так все понимаю. Если ты хотела объяснить…

– Ничего ты не понимаешь, – повторила Лида.

Ветер разметал ее волосы. Я держал ее за руку.

– Тогда объясни, – сказал я.

Лида смотрела прямо перед собой и не говорила ни слова. Кто-то проходил мимо; вдалеке, над редкими деревьями, летел навстречу ветру маглев; загорались, вздрагивая и моргая, как от скачков напряжения, первые уличные фонари.

– Объясни! – потребовал я.

Лида подняла глаза и тут же отвернулась, закусив нижнюю губу. Ее рука напряглась.

– Отпусти, – попросила она.

Я отпустил.

Встречный ветер ослаб – или просто переводил дыхание. Лида поправила спутавшиеся волосы и подошла к очередной пустующей скамейке.

Потом остановилась, обернулась ко мне.

– Ты идешь?

– А куда мы идем, Лида? – спросил я, не двигаясь с места.

– Ты идешь? – настойчиво повторила она. – Со мной?

И сама взяла меня за руку.

– Ты извини, – вновь начала Лида. – Я так запуталась. Я понимаю, у тебя очень тяжелое время. На самом деле – у всех нас. Кто знает, быть может, уже завтра…

Она смотрела через вздрагивающие на ветру ветви на серое вечернее небо, словно ожидала увидеть там огни заходящих на орбиту военных кораблей.

– Кто был тот парень? – спросил я и сразу ответил сам: – Знаешь, я чувствую себя таким кретином!

– Мы встречались, – сказала Лида.

– Встречались? А сейчас? Вчера мне показалось…

– Но сейчас уже не вчера! – вспыхнула Лида и тут же затихла – голос ее зазвучал совсем тихо, почти неотличимо от ветра: – На самом деле мы очень давно знакомы…

– Да, а Витя ведь говорил мне…

– Мы… – продолжала Лида. – На самом деле у нас непростые отношения. Мы расставались на время, а потом… – Лида ненадолго замолчала, решая, что сказать, – …а потом мы расстались снова.

Руки у меня вспотели. От поднимающегося волнами, как морской прибой, ветра пронизывало холодом. Лида тянула за руку, за собой – в сгущавшийся, несмотря на горящие фонари, мрак.

– Знаешь, чего я боюсь? – спросил я.

– Чего? – прошептала Лида.

– Того, что ты опять исчезнешь. На несколько дней, на неделю, на месяц. Даже в соцветии ничего не будешь писать. А потом я как-нибудь встречу тебя на улице и…

– Я не исчезну, – сказала Лида.

– Я тебе не верю, – сказал я.

Глаза Лиды гневно блеснули, губы сжались, но потом лицо ее смягчилось, и она прижалась ко мне, обняла за плечи.

– Что ты… – пробормотал я.

– Помолчи, – сказала она.

Мы стояли так долго. Я вспоминал тепло на губах, но не решался ее поцеловать – я был уверен, что она исчезнет в тот самый миг, когда губы наши соприкоснутся.

– Давай сходим куда-нибудь, – предложил я.

– Сейчас?

– Необязательно сейчас. Можно завтра. Когда ты выберешь. Сходим как парень и девушка.

– А куда?

Лида прижалась ко мне щекой, ее дыхание щекотало мне шею.

– Звездный театр?

– Звезды и любовь? – Я почувствовал, как Лида улыбается. – Или на какой ты тогда хотел сеанс? Можно. Правда, там, по-моему, теперь не идет ничего стоящего.

– Солнечное затмение не показывают?

– Не показывают.

– Тогда мы могли бы…

– А помнишь, мы ездили к реке? Куда-то далеко, ночью. Ты еще взял напрокат такую огромную машину. Я подумала…

Лида подняла голову. Она прошептала что-то – так тихо, что я ничего не расслышал, и этот вкрадчивый шепот перерос во взволнованный вздох. Неожиданный порыв ветра разметал ее волосы. Говорить больше было не нужно.

Я наклонился к ней и поцеловал ее в губы.

 

56

Идеальная тьма затягивала дневное солнце.

Я представлял, как тень от Луны мчится по далеким пригородам и скоростным автострадам, а Солнце тем временем превращается в полумесяц, вспыхивает и скрывается в темноте. На небе, потускневшем, потухшем, как экран, остается только пугающий черный диск, охваченный тающим пламенем – короной из последнего солнечного огня.

Я снова проснулся в темноте.

Солнечный нимб погас, и сумерки сменила вечная мертвая ночь. Все вокруг перестает существовать, когда нет отраженного света, когда ты не можешь доверять собственным глазам.

Я долго лежал на кровати, неподвижно глядя в черный потолок.

Я помнил солнечное затмение так явственно, словно был в звездном театре только вчера. Я чувствовал поцелуй Лиды на губах.

Сколько я на самом деле нахожусь в этой тюрьме? Два года? Они могут говорить все что угодно, они, наверное, даже сведут меня с ума этими рассказами, пытками и бессмысленными допросами, но память кожи они обмануть не в силах.

Я провел пальцами по губам.

Привычно шипел воздуховод над кроватью, выдыхая холодные струи с запахом хлора, но утробного машинного гула не слышалось – как и призрачных голосов.

О чем они тогда говорили? Название камеры, Д 2. Кто-то с «Ахилла». Кто-то такой же, как я.

Лидия?

Я моргнул и потер глаза.

Единственное, что я видел, – это горящий глазок камеры наблюдения, но тьма уже не пугала, я привык к ней, как привыкает ослепший доверять другим органам чувств.

Я медленно поднялся и пошел в темноту, разведя в стороны руками – словно акробат, балансирующий на канате. До двери было ровно двенадцать шагов. Немигающий глаз камеры наблюдения смотрел в пустоту. Мне вспомнилось, как кто-то (наверное, Виктор) рассказывал о слепом пятне панорамных камер наблюдения – слишком маленьком, чтобы можно было незаметно прокрасться по коридору или зайти в какую-нибудь тайную дверь, но вполне достаточном, если нужно всего лишь укрыться от чьих-то любопытных глаз.

Поможет ли мне это?

Я мог бы спрятаться в этом слепом пятне, и когда девушка, называющая себя Таис, не увидит меня на мониторах и зайдет сюда, сжимая в руках тенебрис, я набросился бы на нее сзади, отобрал бы оружие и… И тот мужчина, с которым она спорила в камере, нажал бы на кнопку, и через секунду я бы лежал без чувств.

Я расстегнул куртку и провел рукой по правому плечу.

Воспаление на коже сошло, имплантат давно не активировали, и я едва нащупал небольшую припухлость над трицепсом. Имплантат зашили неглубоко, и когда я с силой давил на плотную опухоль под кожей, то чувствовал, как вшитое в плечо устройство неприятно перекатывается под пальцами. Мне нужно обязательно вытащить его.

Я глубоко вздохнул, изогнул шею и, как можно выше задрав правую руку, вцепился зубами в плечо.

В комнате зажегся свет.

– Отойдите от двери! – послышался резонирующий ржавый голос.

Слепого пятна нет.

– Лида? – крикнул я и тут же поправился: – Таис? Это ты? Зачем тебе этот модулятор? Ты не можешь говорить без него?

– Какой еще модулятор? – возмутился голос.

– Что значит, какой? Таис, ты опять…

– Отойдите от двери! – рявкнул, позвякивая, неживой голос.

Я подчинился.

– Настало время кормления, – усмехнулся я и сел на кровать.

Голос молчал.

Я пытался сообразить, поможет ли мне как-нибудь пустая упаковка от пакета с суспензией. Впрочем, если за мной наблюдают круглые сутки и у камеры нет слепого пятна, то я никак не смогу незаметно вытащить имплантат.

– Еды сегодня не будет? – спросил я.

Голос проскрежетал что-то нечленораздельное – кто-то прочищал горло, встав у микрофона, – и через несколько секунд из люка в двери вылетел белый пакет. Грузный паек шлепнулся неподалеку от меня, клееные стенки пакета не выдержали, и суспензия потекла из надорванных швов, расплываясь жирным пятном на полу.

– Да что ж вы творите?! – крикнул я и бросился к пакету.

Вытекло не так много, однако пакет потерял герметичность, и белесая жидкость сочилась из него, стекая по рукам. Я надорвал края пакета снизу и стал жадно пить, запрокинув голову.

Под потолком разлетелась звенящими осколками волна нарастающих помех.

– Лидия, – произнес искаженный модулятором голос.

– Чего? – не понял я, вытирая губы.

Пакет опустел, и я бросил его на пол.

– Кто такая Лидия? – спросил голос. – Расскажите о Лидии.

Я засмеялся.

– Теперь я вижу. Ты – не Таис. Ты… – Я напрягся, пытаясь вспомнить. – Ты Алик, да? Или кто-то еще? Сколько вас там? Вы все на кого-то похожи, все украли чужие лица?

– Кто такая Лидия? – настаивал голос.

– Вы ведь и так это знаете. Должны знать. Лидия – оператор четвертого разряда, была приписана к кораблю «Ахилл». Так же, как и я. При нападении сепаратистов была…

Я осекся. А где была Лида? Последние события на «Ахилле» – когда врубилась тревога и коридоры корабля залило красным светом – я помнил смутно.

Я закрыл глаза.

Я был в тоннеле, соединявшем отсеки, – лишь в паре метров от рубки. Я не понимал, как там оказался. Сигнализатор в ухе истерично вопил, я пытался выключить его, засунув в ушную раковину палец, но от этого буравящий черепную коробку визг становился только громче.

Лидия.

Ее не было со мной рядом. В коридоре вспыхивали аварийные люминофоры, на мгновение я поддался панике, слишком сильно оттолкнулся от стены и врезался в поручень плечом. Плечо болело. Перед глазами плыла красная муть.

И тут я увидел ее.

Время замедлило ход, аварийные люминофоры в стенах неторопливо разгорались, наливаясь судорожным слепящим светом, и так же плавно затухали, коридор на мгновения погружался в темноту, а Лидия падала сквозь эти всполохи света, расставив руки, неподвижно глядя перед собой остекленевшими глазами, подчиняясь неизвестно откуда взявшейся силе притяжения.

Нет, все было не так. Не так.

– Что произошло с Лидией? – прогремел голос под потолком.

 

55

На следующий день после разговора рядом со звездным кафе Лида не пришла в институт.

Я послал ей множество сообщений, но она ответила только поздним вечером, и я даже решил, что у меня начались галлюцинации, когда получил извещение на суазор.

Она заболела.

Ну, конечно!

Я готов был поверить чему угодно, но только не простуде, которая так удачно подыгрывала ей, избавляя от необходимости со мной говорить.

Должно быть – писала Лида, – она недостаточно тепло оделась во время нашей последней прогулки. В сквере оказалось слишком ветрено. Надо было посидеть в кафе, как я и предлагал. А вообще у нее, скорее всего, ослаблен иммунитет.

Я долго думал, как ответить, но потом просто пожелал ей скорейшего выздоровления, разделся и лег в постель, хотя и понимал, что не смогу заснуть.

Я старался представить, как пойду служить на огромный корабль, который не сможет даже заходить в атмосферу планет, однако передо мной упорно вставал образ «Патрокла» на низкой орбите Венеры. Мысли о Лиде сменялись мыслями о войне; я видел космические корабли, которые горели, распадаясь на части, как древние деревянные фрегаты; потом я вспомнил крематорий, погребальный костер и незаметную табличку с именем матери на могильной плите.

Было за полночь, когда суазор, брошенный на столе, возбужденно задрожал.

Я нехотя поднялся с постели.

«Не спишь?» – написала Лида.

От удивления я чуть не выронил суазор.

«Почти сплю, – ответил я. – А ты почему не спишь?»

Ответ пришел через минуту – я уже успел вернуться в постель: «Не хочешь меня навестить?»

На следующий же день, после учебы, я поехал к Лиде домой.

Второй раз в жизни я купил цветы – семь алых роз – и коробку шоколадных конфет в вычурной красной коробке в форме сердечка.

Я волновался больше, чем во время вступительных экзаменов. Я боялся, что нежные розы завянут, пока я буду добираться до ее дома, что растает в коробке шоколад, что я запутаюсь на тесных улицах в центре и мне не поможет даже суазор.

Лида не сказала, кто еще будет, кроме нее, а я не решился спросить. Я представлял, как все ее семейство примется пристально оценивать меня, едва я переступлю порог. В маглеве я подумывал повернуть назад – написать Лиде, сослаться на какие-нибудь внезапные и неотложные дела. Я почти жалел, что она меня пригласила, но в то же время очень хотел увидеться с ней.

Я сидел у дверей с цветами и коробкой конфет.

Другие пассажиры поглядывали на меня с многозначительными улыбками, я стеснялся этого повышенного внимания, мне было стыдно держать в руках конфеты и букет.

Я сидел, отвернувшись, и смотрел на проносящиеся в окне улицы.

Когда поезд въехал в центральные районы, солнце скрылось за похожими на сталагмиты многоэтажками, а пустое безоблачное небо поблекло, отражая унылую серость однотипных городских домов.

Что-то было не так.

Люди на улицах, которых я едва успевал рассмотреть в окнах летящего над скоростными путями маглева, шли неровно и нервно, разбредаясь в разные стороны, как толпа безумцев. Какой-то человек выбежал из подъезда и замер, уставившись в сизое небо. Другие пассажиры взволнованно переговаривались. Кто-то закричал. Суазор ожил, доставляя опаздывающие из-за перегруженной сети сообщения – методично, как отсчитывая секунды, одно за другим.

Повинуясь импульсу, я вышел на следующей же остановке.

Люди на станции необычно яростно ломились в открывшиеся двери и едва не втолкали меня обратно; я старался защитить драгоценный букет, прикрывал его рукой, но рослый мужчина с бледным обескровленным лицом отпихнул меня локтем так сильно, что я едва не упал на платформу, а один из цветков сломался в стебле и обреченно склонил нераскрывшийся бутон.

На станции я был один.

Маглев тронулся, как только закрылись двери, и быстро полетел над путями – машинист словно пытался наверстать время, потраченное на остановку.

Я и сам не понимал, зачем вышел. Я не знал точно, где нахожусь. Я сел на скамейку рядом с урной и выбросил сломанный цветок. В букете оставалось ровно шесть роз – алых, едва распустившихся. Я осторожно проверил цветы. Потом вытащил суазор и открыл первое же уведомление. Экран на секунду закрасился черным, и включился новостной канал.

– …точных сведений, – зазвучал надрывный женский голос. – Правительство пока не сделало никаких официальных заявлений, однако к нам попала запись, снятая с одного из кораблей, участвовавших в операции.

На экране появилась голубая аура планеты, похожей на Землю; изображение тряслось, высоко над орбитой что-то ярко вспыхивало, ослепляя сенсоры корабля, и автоматический фокус камеры постоянно сбивался, из-за чего экран периодически заливало бессвязное цветастое марево, пока электроника наводила утраченную резкость. Призрачный горизонт плавно поднимался вверх; можно было подумать, что корабль, с которого ведется съемка, падает на планету – прямо в центр чудовищной бури, растянувшейся на сотни миль. Еще через секунду экран зарябил, изображение порвалось и распалось на бессвязные квадраты, а когда картинка восстановилась, я понял, что растущий над поверхностью планеты газовый гриб – это вовсе не ураган.

Земля?

Я вскочил на ноги. Только сейчас я заметил, что на станцию поднялись люди. Немолодая женщина испуганно взглянула на меня и тут же отвернулась, притворяясь, будто рассматривает уходящие вдаль пути. Небо было невозмутимо серым, без облаков, и даже ветер, из-за которого простудилась Лида, затих, настороженно выжидая чего-то.

Внизу послышался искаженный голос светофора, запрещающий переходить дорогу на красный свет, я вздрогнул, придя в себя после временного помутнения, и вновь развернул суазор.

– …только догадки, – говорила ведущая. – Мы не можем подтвердить того, что Венера подверглась массированному ядерному удару, однако на основе имеющихся данных наши специалисты предполагают, что показанный в видеофрагменте взрыв мог быть следствием падения на поверхность планеты крупного линейного корабля…

Суазор работал на полную громкость; люди, стоявшие на станции, пугливо косились в мою сторону. Пожилая женщина, прятавшая от меня глаза, прошептала что-то – мне послышалось «это неправда», – и поспешила к спуску на улицу, откуда доносился механический голос светофора.

– …об операции не были извещены… – надрывалась ведущая.

Я убавил звук.

– Также, по непроверенным данным, – приглушенно шептал суазор, – всего в нескольких миллионах километров от Земли были отмечены серьезные гравитационные возмущения, которые могло вызвать большое скопление кораблей. Впрочем, мы пока не смогли подтвердить или опровергнуть эту информацию. Известно, однако, и то, что двенадцать минут назад были отменены все коммерческие рейсы и на планете установлен негласный карантин.

– Это повтор, – сказал мужчина неподалеку. – Пока ничего нового. Но они точно не смогут добраться до Земли.

Я кивнул, хотя и не понимал, о чем он говорит.

– В настоящее время не известно, когда именно была санкционирована проведенная на Венере операция, – продолжала ведущая. – Все ее детали держались в строжайшем секрете, и произошедшее стало для нас…

Светофор под эстакадой предлагал всем желающим перейти на другую сторону улицы. Лампа на флагштоке над станцией часто замигала – приближался поезд.

– …трудно оценить, – доносилось из суазора, – последствия… будем держать вас…

Я свернул суазор, взял со скамейки букет и коробку конфет. Заговоривший со мной мужчина пренебрежительно взглянул на меня и отвернулся. Мне вдруг показалось, что прошло несколько часов и Лида уже перестала ждать. Розы завяли. Солнечный день подходит к концу, и в городе скоро станет темно, как в космическом пространстве.

По перрону заскользила быстрая угловатая тень – длинный состав подходил к станции. Суазор задрожал в кармане, но я прочитал сообщение лишь когда забрался в вагон.

«Ты слышал?» – написала Лида.

«Скоро приеду», – ответил я.

«Самое страшное, – написала Лида, – что я ни секунды не сомневалась в том, что именно так все и будет. В такие минуты понимаешь, насколько остальные твои «важные» дела на самом деле неважны. Представь, если они все-таки смогут пробиться к Земле? Все вокруг перестанет существовать через считаные секунды».

Все проблемы ничтожны. Смерть матери, отношения с Лидой. У меня затряслись руки.

«Даже конец света не сможет…» – начал писать я, но остановился.

Что не сможет?

Я вспомнил свой сон – когда огромный, похожий на перевернутую пирамиду корабль заходил на орбиту Земли, выплывая из мертвого сумрака, материализуясь из оглушительной пустоты вместе с истошными сигнальными огнями и черными дырами в многотонной броне.

Суазор завибрировал – пришло еще одно сообщение от Лиды: «Приезжай. Я жду».

И тут я представил, что до конца света остаются минуты – до того, как на орбите появится умирающий корабль, несущий сотни термоядерных ракет. Нужно проехать пять станций. Я даже не успею увидеть ее до того, как атомная буря захлестнет континент.

От станции я бежал, держа в одной руке подсказывающий мне направления суазор, а другой – прижимая к груди коробку конфет и растрепавшийся букет. Люди испуганно шарахались от меня, я случайно столкнулся с кем-то неподалеку от станции и чуть не упал, но даже не остановился, чтобы извиниться. Я пронесся через перекресток на красный, игнорируя механический голос, запрещавший идти. Меня чудом не сбила машина; я и сам поражаюсь, как умудрился не потеряться, когда лишь мельком смотрел в суазор.

Когда я звонил в дверь, то едва стоял на ногах.

Мне открыла Лида.

Она была в темном домашнем платье, похожем на траурное. Мы обнялись, едва я переступил через порог.

– Я успел, – прошептал я.

– Что? – спросила Лида.

Вместо ответа я ее поцеловал.

– Я тебя заражу, – тихо сказала она, отстраняясь.

Я по-прежнему держал в руке конфеты и букет.

– Это тебе, – сказал я.

Лида улыбнулась, взяла букет и склонилась над цветами, которые, как мне показалось, тут же расцвели в пыльном комнатном воздухе.

– Шесть? – спросила она.

 

54

– Я бы еще раз хотел подчеркнуть, что произошедшее на Венере – это трагедия для всех нас. В наши цели не входило развязывать орбитальные бои. Более того, мы всячески старались предупредить подобный исход. Вопреки слухам, которые сейчас распространяет оппозиция, по планете не был нанесен ядерный удар – по крайней мере, нашими силами. Произошедшее – это катастрофа, в которой виноваты сами сепаратисты.

Командующий соединенным флотом стоял у микрофона, вытянувшись, как при равнении. Можно было подумать, что черный траурный костюм с наглухо застегнутым пиджаком мешает ему дышать. Однако говорил он спокойно и медленно, неподвижно глядя перед собой, словно читая текст с невидимого экрана.

– Но, насколько нам известно, количество жертв… – затараторил журналист.

– У нас нет точных сведений на этот счет, – перебил его командующий. – Предлагаю не спекулировать.

– Скажите, – прозвучал голос другого репортера; камера повернулась к невысокому мужчине с редкими волосами, – а какова вероятность ответных действий со стороны сепаратистов?

– Нулевая, – ответил командующий.

– Вы хотите сказать, что сепаратисты не будут предпринимать…

– Они могут предпринимать все, что угодно, – сказал командующий, – но космическое пространство Земли надежно защищено. Вероятность того, что сепаратисты пробьются сюда, равна нулю. Мы в полной безопасности.

– Но подождите! Нам даже не известно, каким количеством кораблей обладают сепаратисты и откуда вообще взялись эти корабли. Вы можете это как-нибудь…

– Так, давайте разберемся, – перебил журналиста командующий. – Прежде всего, по нашим сведениям, никаких военных кораблей у сепаратистов нет. Однако на борту «Терея», возможно, имеются термоядерные бомбы невоенного применения.

По залу прокатился гул голосов.

– Термоядерные бомбы? – крикнул кто-то за кадром; камера продолжала показывать невозмутимое лицо командующего. – Но нам сообщали, что венерианскую луну закидали глыбами льда. Как вы можете это…

– Мы корректируем информацию.

– После того, как вы скорректируете, не окажется ли, что «Терей» – это вообще военный корабль?

– Не окажется, – жестко ответил командующий. – Захват военного корабля невозможен.

– А как вы можете прокомментировать тот факт, что несколько кораблей соединенного флота перешло на сторону сепаратистов?

– Никак. Это неправда. Еще вопросы?

Командующий осмотрел собравшихся пустым, ничего не выражающим взглядом. Камера продемонстрировала стремительную панораму конференц-зала. Вспыхнули камеры. Человек в яркой рубашке поднял руку.

– Скажите, – послышался неуверенный голос, – если считать, что у сепаратистов, как вы утверждаете, нет военных кораблей, то каким образом они умудрились сбить такой громадный линкор, как «Патрокл»?

– «Патрокл» был обстрелян с искусственной луны. В этом и заключалась наша ошибка. Мы полагали, оборонный комплекс базы был уничтожен во время бомбардировки, но оказалось, что это не так.

– Но все-таки каким образом такой мощный линкор, который, как я понимаю, способен противостоять…

– Одна из ракет попала в главную энергетическую магистраль. «Патрокл» потерял тягу и упал на планету. Я сказал об этом в самом начале конференции. Еще вопросы?

– Скажите, – послышался чей-то голос, – а текущая оборона Земли? Что она из себя представляет? Хотелось бы все-таки быть уверенным, что она чуть более эффективна, чем оборонная система «Патрокла».

Конференц-зал задрожал, как во время подземных толчков. Виктор перехватил суазор другой рукой и прибавил громкость.

– Любой корабль без земного опознавательного кода будет уничтожен еще на расстоянии в миллионы километров от Земли. Это гораздо больше, чем предельная дальность самых современных стратегических ракет. А произошедшее на Венере – трагедия. Мы не планировали военную операцию, это была миротворческая миссия. Если бы мы планировали военную операцию, исход был бы совершенно иным.

– Любой корабль? – спросил журналист, и камера на секунду переключилась на него. – Вы же говорили, что корабль всего один?

– Текущая оборона способна выдержать любое нападение, сколько бы ни было кораблей.

– А этот опознавательный сигнал? Его невозможно подделать?

– Нет, – сказал командующий.

– А если корабль будет захвачен? Например, произойдет то же самое, что с «Тереем»?

Командующий нахмурился; его лицо впервые за всю трансляцию стало выражать эмоции.

– Захват гражданского корабля ничего не даст. Помимо всего прочего, есть также и защита нейроинтерфейсов. К настоящему времени внедрена новая система мнемонического кодирования, которую даже теоретически невозможно сломать. Все корабли, совершающие межпланетные рейсы, сейчас используют эту систему.

– Не могли бы вы чуть подробнее рассказать о новой системе защиты? – раздался женский голос. – Каким именно образом она работает?

– Система защиты не допускает использование терминалов нейроинтерфейса неавторизованными операторами. Сам оператор также не может выдать этот код. Пока я не могу предоставить вам других деталей.

– Скажите, – спросила журналистка, – насколько мы можем быть уверены в надежности этих систем? На Венере, к примеру, есть известный институт развития нейроинтерфейса, где проводилось много исследований. Не окажется ли так, что они с легкостью сломают вашу новую систему защиты? Вы ведь уже допустили ошибки на Венере. А сейчас на кону судьба всей Земли.

Командующий ответил не сразу. Мы с Виктором удивленно переглянулись.

– Мы ответим за совершенные ошибки, – сказал он. – В ближайшие дни нами будет сделан ряд заявлений, однако это не является целью настоящей конференции. Что касается новых систем защиты, то в них ошибок быть не может. К тому же мы усиливаем патрули – в ближайшее время более десяти крейсеров начнут курсировать по стандартным маршрутам грузовых и пассажирских рейсов. Мы не оставим гражданские корабли без защиты.

– Извините! – крикнул кто-то. – Вы собираетесь подавать в отставку?

– Пока я не могу ответить на этот вопрос. В ближайшие дни будет проведена новая конференция.

– Как вы сами оцениваете произошедшее на Венере? Вы думаете, эту трагедию можно было предотвратить? Насколько вообще было необходимо военное вмешательство?

– Военного вмешательства не было. Но вмешательство было необходимо. Сепаратисты показали свое истинное лицо. Земля и раньше находилась под угрозой, просто никто не задумывался об этом. А сейчас мы подготовлены и вооружены – и сделаем все, чтобы защитить наших граждан.

– Скажите, командующий…

 

53

По одним каналам утверждали, что сепаратисты собирают для вторжения на Землю огромный флот, по другим – что произошедшее на Венере было тщательно спланированной операцией, а «Патроклом» намеренно пожертвовали, прикрыв таким образом массированный ядерный удар.

Я отписался от всех новостных программ.

Жизнь стремительно преобразилась. Несмотря на уверения военных, я по-прежнему ждал, когда в небе появятся корабли. Я был как больной, которому объявили, что жить ему осталось несколько дней.

Я меньше общался с Виктором. Я не читал новостей. Я не ездил в старую квартиру, где умерла мать. У меня была Лида, и мне казалось – нет, я был уверен, – в те дни она чувствовала себя так же, как я. Мы старались ценить то, что у нас было, и почти каждый вечер после занятий проводили вместе.

В институте объявили негласный запрет на любые спекуляции о трагедии на Венере. Преподаватели на лекциях не спешили радовать нас глубокомысленными теориями, в соцветии почти никто не писал о войне, и даже Соколовский стал, как в прежние времена, придерживаться программы курса.

Лишь однажды он позволил себе отвлечься.

– Всем нам нелегко, – сказал он в начале лекции о колонизации Венеры. – И я понимаю, что мой предмет ввиду недавних событий привлекает немало внимания. У меня не было раньше возможности сказать вам об этом, но сегодня я отниму минутку от лекции…

Соколовский встал перед учительским столом, вытянувшись и расправив плечи, глядя невидящим взглядом куда-то вдаль – прямо как командующий соединенным флотом на той пресс-конференции, запись которой разлетелась по всей сети.

– Я очень рад, – продолжал Соколовский, – что последнее время в соцветии почти не было слухов и провокаций, но иногда все-таки приходится читать от собственных же студентов такое, – Соколовский вздохнул и покачал головой, – что становится стыдно – стыдно! – повторил он громче, – называть себя профессором этого института.

Я сидел рядом с Лидой – на последнем ряду в поточной, – и она невольно потянулась к суазору, желая, наверное, проверить, какие же публикации в ленте так расстроили старика.

– Произошедшее на Венере, – говорил Соколовский, – это трагедия невиданного до сих пор масштаба. Жители Венеры – не враги, не противник. – Соколовский с видимым отвращением выговорил последнее слово. – Это наши сограждане, такие же люди, как мы. Я уже не говорю о том, что почти два миллиона человек на Венере – граждане Земли, чьи-то родственники, жены, мужья или дети, которые теперь не могут вернуться домой.

Лида нервно теребила край экрана суазора, но не решалась открыть соцветие.

– В связи с этим, – Соколовский повернулся к аудитории спиной, как подсудимый, который не хочет слушать выносимый ему приговор, – становится так жутко, когда понимаешь, что некоторые из вас всерьез верят в эти чудовищные провокации, всерьез считают, что правительство санкционировало ядерный удар по планете, где живет полмиллиарда человек.

Соколовский окинул взглядом затихших студентов и сложил как при молитве руки.

– Это просто неприемлемо, – говорил он. – Это ставит под сомнение все, что мы когда-либо…

Лида наконец открыла суазор.

Она коснулась экрана пальцами, быстро пролистала последние сообщения и – замерла. Рука ее застыла над суазором, а глаза испуганно расширились.

После занятий Лида была неразговорчива.

Она отказалась сходить со мной в кафе, сославшись на невнятные дела, но я вызвался проводить ее домой. Мы молча дошли до станции, дождались поезда и все так же молчали, сидя рядом в летящем над городом маглеве. Я хотел спросить, что ее так заботит, но сам боялся услышать ответ.

– Не стоило тебе со мной ехать, – сказала Лида, когда мы вышли из маглева. – Возвращаться придется в самый час пик, еще неизвестно, когда до дома доедешь.

– Неважно.

– Я правда не могу сегодня. Встретимся завтра. Хочешь, можем сходить в этот твой любимый звездный театр, хотя мы, наверное, там уже все программы пересмотрели.

– Мне казалось, он твой любимый.

Мы спустились с эстакады и остановились у пешеходного перехода. Горел красный. Я вспомнил, как бежал по этой улице с букетом цветов, будучи уверенным в том, что у нас остались считаные секунды перед тем, как планету накроет облако огня.

Я посмотрел на небо. Было еще солнечно, но над городом сгущались низкие кучевые облака. Вечером обещали дождь.

– Что-то не так? – спросил я.

Лида покачала головой.

– Нет, все так. Я просто подумала…

– О том, о чем стараешься не думать?

– Да.

Загорелся зеленый, и мы зашагали через перекресток, подгоняемые командным голосом светофора.

– Думай не думай, а ничего не изменится, – сказала Лида. – Ты вот сам думал…

Она не договорила.

– Ты знаешь, – сказал я, – наверное, я последнее время стараюсь, как и ты… Мы вместе, мы вместе учимся на технологическом. Что нам еще нужно? К тому же скоро сессия – самый лучший способ прочистить себе мозги.

Лида рассмеялась.

– Кстати, твой друг…

– Витя?

– Да, он мне сказал, что ходят слухи… Вроде как кто-то что-то подслушал или узнал через знакомого…

– В общем, как обычно.

– Ага. Короче, он говорил, что исключений в этом году не будет, всех постараются вытянуть, разрешат неограниченное количество пересдач и все такое прочее.

– Похоже, они обходятся с нами, как с больными.

– Но ведь, – Лида коснулась волос и словно прикрылась от меня ладонью, – ведь в каком-то смысле мы и правда больны.

– В каком-то смысле?

– А ты думал, что будет после выпуска? Просто представь на секунду. Станет только хуже. Ничего так просто не исправится. И даже те, кто все-таки получит назначения…

– Мир никогда не будет прежним, – закончил я вместо нее. – Ты говорила.

– Но ведь это правда.

– Все меняется, – сказал я. – Каждый день. Откуда мы знаем, что будет через три года? Три года сейчас – это…

– Целая жизнь, – сказала Лида.

– Целая жизнь, – сказал я.

Мы подходили к ее дому. Я посмотрел на небо.

– Ты тоже, – вдруг спросила Лида, – ты тоже ждешь, когда они прилетят?

– На самом деле я верю тому, что говорят военные, – соврал я. – Оборона планеты, полная безопасность. Но это просто сильнее меня… Знаешь, – я взял Лиду за руку, – мне однажды приснилось…

На мгновение все вокруг потускнело – над нами пронеслась громадная тень скоростного поезда и стремительно скрылась за поворотом.

Лида остановилась, убрала волосы со лба и поцеловала меня в губы.

– Не говори, – прошептала она.

Я не сказал.

На следующий день мы пошли в звездный театр и смотрели, как под громадным куполом образуется черная дыра. Планеты, солнца, созвездия превращались в пыль, исчезая в этой разверстой бездне. Сгинула целая галактика, погасли под куполом последние огни – над нами повисла давящая темнота.

Когда мы вышли из театра, Лида взяла меня под руку, прильнула ко мне и тихо, почти шепотом произнесла:

– Давай больше не будем ходить сюда.

 

52

Близилась сессия, финальные экзамены второго курса, а вслед за ними и долгие каникулы, а я все не решался предложить Лиде съездить куда-нибудь вместе летом. Она так и не познакомила меня с родителями – в тот день, когда я приехал к ней с цветами, она была одна – и с тех пор не приглашала к себе домой. Мы ходили вместе в кино, ездили за город, чтобы прогуляться по берегу реки, но иногда мне казалось, что Лида стесняется меня.

В первый день лета мы отправились за город на машине – на пустынный пляж, неподалеку от того места, где мы когда-то смотрели, как «Патрокл» встает на высокую орбиту Земли.

По радио рассказывали о вооруженном столкновении с сепаратистами – вдали от Венеры, в нейтральном космосе, как теперь повадились говорить. Правительство не настаивало на прежней версии – что у сепаратистов есть только один научно-исследовательский корабль, – однако никакой новой информации нам тоже не сообщали.

– Не представляю, как так можно! – вспылила Лида, с ненавистью уставившись на хрипящий приемник. – Уж лучше, как раньше, когда писали все кому не лень. Нам ведь ничего толком не говорят! Быть может, там давно уже…

– Лучше и правда об этом не думать, – сказал я.

– У тебя получается? – спросила Лида.

Я выключил приемник, перестроился в скоростной ряд и активировал круизный режим. Машина бесшумно неслась по удивительно пустой многополосной автостраде. Блуждающая электронная тень на лобовом стекле пыталась поймать утренние лучи, которые иногда все же пробивались сквозь солнцезащитную дымку и слепили глаза.

– Родители хотят, чтобы я перевелась, – сказала Лида.

– Как?

Я вздрогнул. Солнце засветило в глаза. Лида молчала, отвернувшись.

– Куда? Перевестись куда?

– Я пока не знаю. Не знаю, хочу ли. Но мне самой становится страшно. Я раньше так мечтала об этом. Другие планеты, космические корабли. Но сейчас…

– Слушай, – начал я, – эта война… Она не может так просто заставить нас отказаться…

– Может. И заставит. Ты и сам об этом прекрасно знаешь. Радио можно выключить, но это ничего не изменит.

Я не знал, что сказать. Солнце ненадолго скрылось за высокими соснами на обочине дороги, а потом засветило вновь, и ветровое стекло на мгновение стало темным.

– Когда? – спросил я. – Со следующего курса?

– Не знаю. Пока не знаю. Еще ничего не решено.

– Но… – мне было тяжело дышать, – ты действительно сама этого хочешь? Я понимаю тебя, мне тоже страшно. Да и мне мама предлагала перевестись. Но родители не могут… они не имеют права решать за нас. Здесь все зависит только от тебя.

Лида молчала.

Я проехал нужный поворот, но не стал разворачиваться. Машина летела по пустой автостраде, радио не работало, заряда батарей хватило бы еще на сотни километров. Я подумал, что хотел бы просто уехать вместе с Лидой подальше от города, от института, от своей пустующей квартиры и звездного театра – и никогда, никогда не возвращаться назад.

– Но мы ведь будем встречаться? – спросил я.

Лида посмотрела на меня и улыбнулась.

– Почему так происходит? – спросил я.

– Как? – не поняла Лида.

– Что-то постоянно разводит нас. Стоит мне лишь немного приблизиться, и ты отдаляешься от меня, будто бы нам…

И тут же все стало ясным и ярким – как солнечный свет, который не могли остановить жидкие кристаллы на стеклах.

– Я переведусь с тобой, – сказал я.

Лида замерла в кресле – можно было подумать, что ее испугали мои слова.

– Я переведусь с тобой! – с жаром повторил я. – Куда бы ты ни пошла. Есть вещи… – я опять задыхался от волнения, – …есть вещи, которые куда важнее, чем все эти глупые мечты. К тому же ты была права, когда говорила… Мир изменился. Звезды стали другими. Помнишь, раньше мы ездили за город вечером, чтобы посмотреть на небо? А сейчас мы поехали утром, чтобы успеть вернуться затемно, потому что всякий раз, когда я смотрю на небо, я вижу…

– Смерть, – сказала Лида.

Я проехал еще сотню километров, пока наконец не встал на обочине рядом с заросшей тиной заводью, через которую был перекинут хлипкий деревянный мост.

Мы вышли из машины.

– Тут довольно мило, – сказала Лида.

– Да, – согласился я.

– А как далеко мы от Москвы?

– Километров двести где-то. Если сейчас поедем обратно, то успеем вернуться еще до обеда.

– Но я пока не хочу уезжать.

– Я тоже, – сказал я и обнял Лиду за плечи.

Пахло сыростью и болотом. Деревянные доски под нами скрипели и прогибались.

– Ты серьезно?

Лида перегнулась через хлипкие перила; она улыбалась, глядя, как покачиваются на ветру кувшинки.

– По поводу перевода? Да, серьезно. Я не хочу оставаться в технологическом без тебя.

– Мы ведь все равно будем встречаться. Даже если я переведусь.

– Я не хочу просто встречаться. Я хочу видеть тебя каждый день. Я хочу быть с тобой.

Лида повернулась ко мне.

– Спасибо, – сказала она.

И заплакала.

– Я никогда себе не прощу, – голос у Лиды дрожал, – никогда не прощу, если из-за меня ты откажешься от мечты.

– А я никогда себе не прощу, если потеряю тебя из-за этой дурацкой работы. Я знаю, чего я хочу.

Мы не вернулись в город к обеду.

Когда мы ехали обратно, уже смеркалось и на небе, в сгущающейся темноте, загорались первые звезды.

– Как красиво! – прошептала Лида, откинувшись на сидении.

На следующий же день я сообщил о своем решении Виктору. Тот долго сверлил меня взглядом, не говоря ни слова, а потом покрутил пальцем у виска.

– Ты серьезно? – хмыкнул он. – И все из-за этой… Вот уж не ожидал от тебя.

Мне захотелось его ударить.

– Это так глупо! – завелся Виктор. – Переводиться сейчас? Ты хоть понимаешь, что не сможешь вернуться обратно? Ради чего все это было? Все, через что мы прошли?

Я молчал.

– Ты хоть представляешь, сколько еще будет таких, как она?

Я с трудом сдержал себя, отвернулся и зашагал прочь по коридору. Виктор что-то прокричал мне вслед. У лифтов он нагнал меня и грубо дернул за плечо.

Он часто дышал, как после изнурительной пробежки, а щеки у него раскраснелись от волнения. Он прижал к груди ладонь, пытаясь восстановить дыхание, глухо кашлянул и сказал…

 

51

– Лида…

– Я просила не называть меня так.

Я усмехнулся.

– Для вас – это что, превращается в игру?

Таис поморщилась.

– Это не игра, – сказал я.

Таис не торопилась. Она стояла, неуверенно держа шприц двумя пальцами за рукоятку – точно медсестра, которая забыла, как правильно делать инъекцию, – и смотрела на меня.

Я сидел на кровати.

Меня опять переодели, пока я спал или был без сознания, – свежий костюм из неприятной синтетической ткани прилипал к телу, как вторая кожа, и вызывал сильный зуд, словно его пропитали каким-то едким раствором. Я резко дернул правый рукав новой куртки, и ломкая ткань затрещала у шва.

– Время от времени мы делаем вам томограмму, – объяснила Таис. – К сожалению, по правилам безопасности это всегда происходит под наркозом.

– Понятно, – сказал я. – И что показала томограмма?

– Ничего, – ответила Таис.

– Отлично! То есть вы делаете томограммы, они ничего не показывают, а потом вы наряжаете меня в новый костюм. Наверное, я должен вас за это поблагодарить.

Таис промолчала и открыла медицинский чемодан. Глазок камеры качнулся из стороны в сторону, пристально наблюдая за ней.

– Таис! – позвал я. – Честно говоря, я был бы не против увидеть хоть что-нибудь, кроме этих стен. Хотя бы процедурную, где вы делаете томограмму.

– Я поговорю об этом.

– С кем?

– Со своим, – Таис вставила ампулу в шприц, – со своим куратором.

– Ну, конечно.

– Ты мне не веришь?

Таис опустила шприц. Она выглядела уставшей, даже больной – кожа у нее под глазами потемнела, как после беспокойного сна, а губы стали бесцветными.

– Верю, – сказал я.

Таис вновь занялась шприцем – видимо, настраивала мощность вспрыскивания. Я провел ладонью по заросшей щетиной щеке.

– Скажи, – спросил я, – а сколько я здесь? На самом деле?

– Я же говорила. Какой смысл это обсуждать, если ты не веришь?

– Нет, я имею в виду с того времени, как я помню… когда я, как ты выражаешься, пробудился в последний раз.

– А, – Таис посмотрела в потолок. – Девять дней, если не ошибаюсь.

– Всего девять дней?

Я поднялся с кровати. Таис с опаской взглянула на меня.

– Время ощущается иначе, – принялась объяснять она, – когда ты…

– В тюрьме? – вставил я.

– Когда ты болен, – сказала Таис.

Я подошел к двери, над которой горел красный глазок камеры наблюдения.

– Скажи, а есть причина, по которой мне не дают обувь? Это для того, чтобы я как можно реже вставал с кровати?

– Есть определенные правила, – ответила Таис, – правила безопасности.

– Безопасности? Я что, смогу навредить кому-нибудь тапкой? Вы могли хотя бы…

– Это не я придумала, – перебила меня Таис.

– А все-таки? – не унимался я. – Ты могла бы спросить у этого, как ты его называешь, куратора.

Таис посмотрела на меня исподлобья – на секунду я даже решил, что ей тоже мешает горящий в комнате свет.

– Сядь, пожалуйста, – попросила она.

Я сел. Таис подошла ко мне и уже поднесла к шее электронный шприц, но замешкалась.

Я схватил ее за руку.

– Таис!

– Отпусти!

Она вырвалась и испуганно отшатнулась. Я встал.

– Таис, ты же сама понимаешь, что так не может…

Таис продолжала пятиться к двери, но поскользнулась и едва не упала. Она выронила шприц, тот упал на металлический пол, но не разбился.

– Я предупреждала! Я больше не приду сюда! – крикнула Таис. – Слышишь? Больше ты меня не увидишь!

– Я вообще не понимаю, зачем ты сюда приходишь. Куда проще усыплять меня, как вы это обычно делаете.

– Я хотела… – проговорила Таис. – Мне казалось…

– Ладно. Извини. Я пальцем к тебе не прикоснусь. Можешь делать укол.

– Нет! – Таис подняла с пола шприц и быстро вытащила из него ампулу. – Это уже не в первый раз. Хватит! Больше ты… вы меня не увидите. Я…

Она замолчала, опустив голову. Красный глазок камеры уставился ей в затылок.

– Я не могу так. Столько раз это происходило! И каждый раз ты – разный. Все повторяется. Ты доходишь до предела – вся эта твоя паранойя, этот бред… А потом ты просто отключаешься. В прошлый раз, – Таис не поднимала головы, – ты даже говорить-то толком не мог. И этот тест с фигурками – ты не представлял, что нужно делать. Я думала, хоть что-то изменится, думала, смогу помочь тебе, но ты же ничего не слушаешь, ничего не хочешь принимать.

Таис зябко повела плечами, подошла к кровати и схватила чемодан.

– С меня достаточно! – крикнула она. – Больше ты меня не увидишь! Я переведусь!

Она направилась к двери. Я стоял, не зная, что делать.

– Лида! – позвал я.

Девушка обернулась.

– Нет! Не Лида! Ты что, до сих пор не понимаешь? Нет никакой Лиды! Она просто не существует! Ты ее придумал! Или это чьи-то чужие воспоминания. Лида, – Таис стала говорить тише; я едва ее слышал, – это и есть причина вашего безумия.

– Но… – выдавил я из себя; в глазах у меня потемнело, несмотря на беспощадный свет, – но как это может быть? Я помню тебя! Я тебя знаю!

– Не помнишь, – покачала головой девушка. – И не знаешь. Ты, такой как сейчас, проснулся всего девять дней назад. И знаешь-то ты меня всего несколько дней. Ты зациклился на мне. Твои воспоминания были неполноценны. Кого еще ты помнишь? Друзей? Коллег? В памяти любого человека – сотни, тысячи лиц, а сколько у вас?

– У меня всегда была плохая память на лица.

– Только не на ее лицо, да? – грустно улыбнулась девушка. – Я ведь была первой, кого ты в этот раз увидел. Если бы вместо меня зашел кто-то другой…

– Нет! – крикнул я и бросился к ней.

Таис вздрогнула, чемоданчик выскользнул у нее из рук и с лязгом повалился на пол, а его серебристая крышка подпрыгнула, сорвавшись с ненадежного замка. Но уже через мгновение Таис размахивала перед собой тенебрисом.

– Не подходи! – кричала она. – Ты безумен! И я так тоже сойду с тобой с ума!

– Ты не можешь так поступить со мной, – прошептал я, замерев посреди комнаты. – Не уходи. Ты… – Я с трудом говорил. – Ты – единственное, что у меня есть, что как-то помогает мне держаться. Без тебя я сойду с ума.

Таис опустила тенебрис. Она вздрагивала, едва сдерживаясь, чтобы не заплакать.

– Извини, – простонала она. – Я бы очень хотела тебе помочь, но то, что мы делаем, – это никакая не помощь. Я верила, убеждала себя, что все изменится, что есть эта чертова положительная динамика. Но никакой динамики нет. И я не могу на это смотреть.

Истошный свет, который источали гладкие пустые стены, усиливался с каждой секундой. Я едва видел. Стоявшая передо мной Таис таяла в оглушительной пустоте.

– Сколько раз? – прохрипел я. – Сколько раз ты говорила мне это? Про то, что нет никакой Лиды, про безумие и про все остальное?

– Это впервые. Мне запрещали. Да и я сама не решалась. Не стоило и в этот раз, хотя это все равно ничего не изменило.

– Ты так во всем этом уверена! Ты все время пытаешься меня убедить, приходишь сюда… Зачем? Только, чтобы сделать укол? Из жалости?

Я вздохнул. Воздух стал тяжелым и мертвым – как будто отказала система вентиляции, и комната пропиталась углекислым газом.

– Неужели тебя саму не мучат сомнения? Ведь они есть, правда?

Я сделал шаг вперед, навстречу к ней.

– Почему ты так похожа на Лиду? Почему? Если бы ты знала, если бы понимала, что я чувствую, то не говорила бы мне, что все это выдумано. Это моя жизнь! Это нельзя выдумать!

– Простите, – послышался ее голос. – Больше я вам ничем не могу помочь.

– Стой! – крикнул я, но она не остановилась.

Лязгнула дверь. Я остался один.

– Лида! – закричал я, изможденно упав на колени. – Вернись, Лида! Постарайся вспомнить! Ведь ты…

Я закашлялся, меня разрывало изнутри.

– Лида… – простонал я, растянувшись на полу. – Пожалуйста, вернись, Лида… Я сделаю все. Я…

Я приподнялся на руках и посмотрел в оглушительно белый потолок.

– Таис! – крикнул я из последних сил. – Таис! Не оставляй меня здесь! Я же сойду с ума…

Мне никто не отвечал. Надо мной нависала безразличная тишина.

– Таис! – заплакал я. – Таис! Таис!

 

50

Первой в летней сессии была лабораторная по нейроинтерфейсу, и я умудрился ее провалить, хотя до этого получал высокие отметки. Тихонов, который вел у нас экзамен, расстроился чуть ли не сильнее меня.

– Как же вы так? – сокрушался он, когда я, оклемавшись после длительного нейросеанса, зашел к нему в кабинет, чтобы договориться о пересдаче. – Несложное же было задание, раньше у вас все прекрасно получалось. Беспокоило что-то? Я ведь объяснял…

– Я, честно говоря, и сам не понял, – сказал я, виновато опустив голову; это был первый проваленный экзамен за обучение. – Почему-то я решил, что нахожусь внутри лабиринта, и лабиринт этот постоянно меняется, я ищу выход, но выхода нет.

Тихонов покачал головой.

– Лабиринт у вас здесь. – Он коснулся указательным пальцем лба. – Я же объяснял! Вы сами все полностью контролируете, система не строит для вас никаких лабиринтов. Сам интерфейс – это как… – Тихонов нетерпеливо потряс раскрытой ладонью, пытаясь подобрать нужные слова, – нервные узлы. Вы как бы нажимаете на определенные точки – и все. Все эти световые туннели, радуги, комнаты – все это было придумано для того, чтобы вам самим было проще адаптироваться. Чтобы вы сами ощущали, что перемещаетесь в пространстве. Операторы не ходят по световым туннелям.

– Я понимаю. Вы нам рассказывали, но, видимо, не так-то просто бывает справиться с самим собой.

Тихонов раздосадованно всплеснул руками.

– Вот только не надо забивать этим голову! А то и в следующий раз вы тоже построите лабиринт. Знаете, – Тихонов наклонился ко мне через стол и заговорил чуть тише, – у меня в свое время тоже не все получалось. Но секрет тут довольно прост. У лабиринта должен быть выход – по определению. Даже если нет никаких световых туннелей, даже если вы просто блуждаете в темноте.

– Как-то я не очень в этом уверен.

– Нет! – раздраженно перебил меня Тихонов; я впервые видел его таким. – Выход должен быть! Просто вбейте это себе!.. – Он коснулся указательным пальцем лба. – Придумайте выход! У вас должна закрепиться вот эта вот связь. – Тихонов сжал руку в кулак и потешно погрозил пустому потолку. – Лабиринт – выход! Что угодно – луч света, дверь. И выход всегда будет появляться сам собой – когда вы решите, что потерялись.

– Я попробую, – сказал я.

– Попробуйте, – сказал Тихонов. – На самом деле я думаю, что сегодня вы просто перенервничали, – голос его смягчился. – Беспокоит, наверное, что-то? Хотя всех нас сейчас… Зайдите ко мне вечером – после того, как я закончу с последней группой. – Он встал и дружески протянул мне руку. – Договоримся о пересдаче. И я уверен, у вас все получится. Главное – не накручивать себя.

Мы попрощались. Я вышел в коридор. Казалось, я был на приеме у врача.

Лида ждала меня, стоя у солнечного окна.

– И как? – спросила она. – Что говорит?

– Говорит, перенервничал, – ответил я.

Лида коснулась моего плеча.

– Когда пересдача?

Электронные шторы на всех окнах в коридоре не работали. В воздухе поблескивала пыль.

– Пока неясно. Просил зайти к нему, когда сдадут все группы. Будет забавно, если провалю. Тогда даже переводиться не придется.

– Не говори так, – сказала Лида.

На ней была розовая кофточка с короткими рукавами, в которой я видел ее лишь однажды, на станции, и из-за этого я чувствовал себя неловко, как будто она ждала в коридоре совсем не меня.

– Ты должен все сдать. Это важно. В противном случае тебя не переведут на третий курс, и мы…

– Я понимаю, – сказал я.

Мы прошлись по солнечному коридору, спустились в буфет, где капризная кофемашина снова отказалась готовить нам эспрессо, а потом Лида уехала домой. Я думал вернуться в общежитие, но сидеть одному в душной каморке не хотелось, и я поднялся на этаж, где проходил экзамен.

Я устроился на скамейке у лифтов, напротив огромного информационного табло, на котором вспыхивали фамилии студентов, проходящих испытания в нейролинке.

Объявился Виктор.

Он вышел из лифта и воровато огляделся по сторонам. Заметив меня, Виктор приветственно поднял руку.

– И как? – спросил он. – Уже ходил?

– Ходил, – сказал я. – Придется еще раз прийти.

Виктор забавно сдвинул брови.

– Завалил, что ли? Нейроинтерфейс? Как ты умудрился?

– А вот так! – Я отвернулся; говорить не хотелось. – Можешь злорадствовать.

– С чего это я должен злорадствовать? – Виктор уселся рядом. – Когда пересдача? Говорил уже?

– Уточню после экзамена, – ответил я.

– Да ты не дергайся! – Виктор попытался, чтобы его слова прозвучали с напускной небрежностью. – Говорили же, исключать в этом году никого не будут. Пересдавать можешь хоть до белого каления.

– Это просто слухи, Витя, – сказал я.

– Никакие это не слухи! – обиделся Виктор. – Я точно знаю. Хочешь я, – он хлопнул меня по плечу, – пойду вместе с тобой?

– К Тихонову, что ли? Под ручку меня отведешь? Нет уж, я как-нибудь сам справлюсь.

– Да не к Тихонову! – фыркнул Виктор. – Пойду с тобой пересдавать.

Я недоверчиво покосился на Виктора.

– Ты что, собрался экзамен за компанию завалить?

– Зачем заваливать? Пойду, отпрошусь. Типа голова болит. Или дела срочные. Зато потом, за компанию…

– Не сходи с ума, – сказал я.

– Сейчас это модно – сходить с ума, – сказал Виктор.

Мы замолчали. Виктор сидел, делая вид, что разглядывает столпившихся в коридоре студентов.

– Ты как, – неуверенно начал Виктор, – не передумал?

– По поводу чего?

– Ну, уйти. Ты мне в прошлый раз объявил, так что я чуть…

– Не передумал.

– Слушай, – Виктор нервно потер лоб, – если я там тебя задел чем-то, то извини. Ты, правда, так это все вывалил сразу. Я чуть не упал.

– Да нормально все. Ты меня извини. Но так уж получается. Я сделал свой выбор.

– Друзья?

Мы демонстративно пожали друг другу руки. Ладонь у Виктора была потной.

– А она-то с чего хочет перевестись? – спросил он. – У нее ж вроде хорошо все, оценки получше, чем у нас, и это… – Виктор толкнул меня локтем, – никаких пересдач.

– Не в пересдачах дело. Слишком многое изменилось с тех пор, как мы поступили. Пора пересматривать планы на жизнь.

– Это из-за войны?

Я кивнул.

– Еще неизвестно, кто в большей опасности, – те, кто улетают, или те, кто остается на Земле.

– Да при чем тут опасность?

– А что тогда?

Виктор не понимал.

– Сложно объяснить, – вздохнул я. – Просто все теперь воспринимается иначе. После произошедшего на Венере. Сейчас я не уверен, что это то, чего я хочу.

– Да, вот так это и происходит. Наши романтичные мечты о звездах…

– Прекрати! Ты сам, что ли, не понимаешь!

– Не понимаю, – признался Виктор. – Вернее, одно-то я понимаю точно. Ведь не твоя была идея – перевестись?

Я ничего не сказал.

– Ты просто уходишь вместе с ней. Вот и причины такие, что словами не выразить.

Раздался отрывистый звонок – на этаж подходил лифт, – и Виктор вздрогнул.

– А ведь она не улетает на другую планету. И даже не уезжает в другой город. Вам кто-то мешает встречаться?

Двери лифта открылись, и в коридор высыпала стайка незнакомых студентов.

– Ты не понимаешь, – сказал я.

– Да я вообще ничего не понимаю! – усмехнулся Виктор. – Куда мне! Ты вот только не обижайся, только представь, на секундочку, что ничего у вас не получится. Вот переведешься ты, а через месяц расстанетесь…

– Мы не расстанемся.

– Просто представь, – невозмутимо продолжал Виктор, – представь, что ты перевелся, а ее – нет. Вы не встречаетесь. Ты не будешь жалеть? Ведь у тебя не останется обратного пути.

– Это то, чего я хочу. На самом деле. А что там будет или не будет – неважно. Может, ничего не будет.

– Да, – согласился Виктор. – Тут ты прав. Может, какой-нибудь корабль не смогут остановить. Я не понимаю, что тебе мешает учиться с ней в разных институтах и продолжать встречаться? Ты боишься, что у вас все накроется, если пару дней в неделю видеться не будете? Но ведь тогда у вас…

– Замолчи!

Я встал и ударил по кнопке вызова лифта, не очень-то понимая, куда собираюсь ехать. Виктор сидел, раздосадованно покачивая головой – как Тихонов, когда обсуждал со мной результаты экзамена.

– Да она и сама должна это понимать, – сказал Виктор. – Если она, конечно…

Лифт подошел на этаж. Кабина была пуста.

– Куда ты? – спросил Виктор.

Я молчал, но и не заходил в лифт. Послышался звонок, и двери с шипением закрылись.

– Никуда, – сказал я.

 

49

Я нашел выход из лабиринта.

Через неделю Тихонов, несмотря на предыдущий «неуд», поставил мне за пересдачу высший балл, однако меня это не обрадовало.

Я ничего не рассказал Лиде, но она, я уверен, все понимала без слов.

Мы редко встречались. Конечно, шла сессия, и нам нужно было готовиться к экзаменам, но раньше нас это не останавливало. Виктор не говорил со мной о переводе – да и вообще делал вид, что я никогда не собирался уходить.

После сессии Лида подала документы.

Я встретил ее в главном корпусе и предложил прогуляться вместе по скверу, но когда мы вышли, начался дождь.

Мы стояли под навесом, по которому барабанили капли.

– Извини, – сказал я.

Ветер обдавал нас брызгами дождя.

– Пойдем обратно, – сказала Лида.

Я так ничего ей не объяснил.

На летние каникулы она уехала куда-то с родителями, Виктора тоже не было в городе, и я остался один.

Я целыми днями выискивал редкие, спрятанные в сети статьи о Венере. Слухи, сухие официальные рапорты, глупые разоблачения, состряпанные исключительно с целью привлечь скучающих читателей, – все это странным образом смешалось в моей голове. Я был уверен, что в ближайшие дни эхо страшной космической войны докатится до Земли, и как-нибудь ночью пустое сумрачное небе загорится от росчерков артиллерийского огня.

Но ничего не происходило. Земля по-прежнему была в безопасности. А я по-прежнему оставался один.

Я был рад, когда лето наконец закончилось, – Виктор вернулся, пошли осенние дожди, а у Лиды начался первый учебный год в новом институте. Я верил, что все еще наладится. Однако Лида нехотя отвечала на мои сообщения и отказывалась встречаться, придумывая разнообразные отговорки – у нее необычайно плотный график, ей приходится многое наверстывать, времени не остается даже на выходных.

Я жил по инерции.

Как-то я заметил во время обеда Анну.

Она сидела одна – за столиком рядом с окном – и ковыряла вилкой остывающее картофельное пюре, брезгливо сморщив некрасивые полные губы. Незадолго до этого я написал Лиде – предложил встретиться на выходных, – и с нетерпением ждал ответа, постоянно обновляя страничку с извещениями в суазоре.

Я подошел к Анне.

– Не занято?

Анна покачала головой. Я сел. На моем подносе лежал открытый суазор; Анна покосилась на него и тут же отвернулась.

– Нет аппетита? – спросил я.

– Да хоть не ходи сюда! Просто глядя на это, – Анна поддела вилкой комковатое картофельное пюре, – весь аппетит пропадает.

– Есть такое, – согласился я.

Анна положила на поднос испачканную в пюре вилку, показывая, что не собирается больше есть.

– А как вообще дела? Ты, кстати, с Лидой видишься?

– Нет. А ты?

– Последнее время…

Анна усмехнулась.

– Вообще-то я тоже собиралась перевестись, – сказала она.

– Куда?

– На биологический. Но передумала. Перевестись я всегда успею. Меня и после третьего курса возьмут куда угодно.

– Тоже верно, – сказал я.

Говорить нам было не о чем. Я даже пожалел, что подсел к Анне за столик. Я думал, о чем бы еще ее спросить, когда суазор на подносе завибрировал, и я, испугавшись, что Анна увидит сообщение, быстро схватил его, прикрыв ладонью экран.

Но это было лишь обновление ленты новостей. Я раздосадованно бросил суазор на стол. Анна следила за мной с усмешкой.

– Не отвечает? – спросила она.

– Почему не отвечает? Отвечает. Просто новый институт, другие предметы. Дел у нее, конечно…

– Дел у всех навалом. – Анна поднялась из-за стола.

Она взяла поднос – тарелки на нем задрожали, а стакан с недопитым соком заскользил в опасной близости к краю, – и посмотрела на меня.

– Я пойду. Увидимся еще.

Увиделись мы на следующий день – только Анна была не одна.

Я заметил ее в сквере неподалеку от главного здания – вместе с Виктором, которого поначалу не узнал. Они меня не замечали. Виктор говорил о чем-то – наверняка пересказывал очередные сплетни из сети, – а Анна смеялась, жеманно прикрывая рукой некрасивый рот.

Я доковылял до ближайшей скамейки и обессиленно рухнул на нее так, что пластиковые доски со стоном прогнулись подо мной.

Сам не знаю, чем меня тогда так расстроило это их неловкое свидание.

Холодало. Деревья облетали, и дорожка в сквере была засыпана выгоревшей листвой. Ветер приносил отталкивающий запах, навевающий воспоминания о поликлиниках и больницах, по которым в детстве таскала меня мать.

Я видел их вместе еще несколько раз, и Виктор всегда притворялся, что не замечает меня. Однажды я не выдержал и спросил его об Анне, но он лишь удивленно пожал плечами в ответ:

– А что?

– Да нет, ничего. Просто я никогда бы не подумал, что ты и она…

– Да иди ты! – фыркнул Виктор.

– Извини, – сказал я.

– Ладно, проехали, – примирительно сказал Виктор. – А как… А как там у тебя…

 

48

Я проснулся, когда у кровати лежал новый пакет с суспензией. На сей раз пакет не порвался, и белесая масса не растеклась по полу. Есть мне не хотелось – да и этот безвкусный паек не в состоянии был возбуждать аппетит, – однако я встал с кровати, поднял с пола пакет и оторвал зубами край.

Панорамная камера следила за мной.

Я осторожно отпил из пакета. Суспензия была необычно густой, как пюре, с плотными маслянистыми комками, которые неприятно перекатывались на языке. Я с трудом заставил себя проглотить эту тошнотворную дрянь и вытер рукавом рот.

– Вы что, – крикнул я в потолок, – хотите меня отравить?!

Мне никто не ответил.

– Таис! – закричал я.

Я уселся прямо на пол – в углу комнаты, где, как мне казалось, стены светились не так ярко – и поставил перед собой недопитый пакет.

– Таис, – повторил я, уставившись на паек, – ты там?

В камере было тихо; я даже не слышал, как шипит воздуховод на стене.

Я поднял с пола пакет, взболтнул содержимое и сделал еще один глоток. Теплый ком поднялся по горлу, я попытался унять тошноту, но через секунду меня рвало белесой жижей.

Я прокашлялся, покосился на пакет, а потом швырнул его в другой конец комнаты. Суспензия расплескалась по полу, а пакет грузно ударился о стену, отскочив к унитазу.

– Я больше не буду жрать это дерьмо! – заорал я, поднимаясь. – Я лучше сдохну! Вы слышите меня?

Камера бесстрастно смотрела в стену над кроватью.

– Таис! – крикнул я. – Или тебе все равно? Ты слышишь? Мне надоело! Таис!

Под потолком что-то зазвенело – как неисправный громкоговоритель, разучившийся воспроизводить человеческую речь, – но мне так никто и не ответил.

Ярко горел белый безжизненный свет. Стояла тишина.

 

47

К концу осени пугающее молчание в соцветии неожиданно завершилось, и в новостной ленте стали появляться десятки сообщений о войне. Поводом послужила гибель грузового судна, которое возвращалось на Землю с Меркурия и было, как утверждали официальные каналы, атаковано кораблем сепаратистов. Баржа успела послать в центр управления сигнал SOS, после чего связь оборвалась. Это был первый случай с начала конфликта, когда сепаратисты уничтожили гражданское судно, не имевшее никакого вооружения на борту.

В соцветии, впрочем, писали не только о погибшей барже.

Чья-то очевидная провокация – что сепаратисты якобы готовят вторжение на Землю, собирая флот ни где-нибудь, а с темной стороны Луны – была бездумно скопирована в ленты десятками студентов. Со смехотворной серьезностью рассказывали, как мятежники захватывают экипажи гражданских кораблей в плен и ставят над ними бесчеловечные эксперименты, пытаясь взломать нейроинтерфейс. Писали даже, что сепаратисты умудрились, вопреки заверениям военных, заполучить крейсер с нашими опознавательными кодами, несущий полсотни ядерных боеголовок, и Земле теперь не избежать праведного возмездия.

Это было похоже на истерию.

Казалось, большинство подобных новостей выдумывались на ходу, экспромтом, и публиковались в соцветии исключительно с целью поразить читателей. Комментарии к записям состояли из бесконечных «о, ужас!», «как же нам быть?» и «я всегда знал (или знала), что это случится».

К делу подключилась цензура.

Руководство института всегда небрежно относилось к публикациям студентов в соцветии, однако из-за непрекращающегося потока чудовищных фальсификаций решило в корне изменить свою недальновидную политику. Появились модераторы, сотни сообщений безвозвратно удалялись из лент, а пользователи блокировались. Открыв как-то суазор, я обнаружил в соцветии пустую новостную ленту – страшные истории о мятежниках были ревностно вычищены, а писать о чем-то другом все разом разучились.

Дня два или три я наблюдал странную отталкивающую картину – испуганное молчание всех друзей из сети.

Потом появилась робкая заметка:

«Первый пассажирский рейс за долгое время», – и на удивление удачный снимок взлетающего из пусковой шахты корабля, похожего на огромную межконтинентальную ракету с длинным хвостом из черного тяжелого дыма.

«Первый твой пост за несколько месяцев, – прокомментировал я. – Я уж начал думать, тебе доступ закрыли».

Лида ответила только на следующий день:

«Доступ еще открыт», – написала она.

Мы встретились в субботу.

Лида сама предложила поехать за город на машине, и я снова потратил все свободные деньги, арендовав на день роскошный представительский лимузин, хотя на сей раз были варианты попроще и подешевле.

Я заехал за Лидой утром, ни разу не заблудившись. Лида спустилась через пару минут после того, как я ей позвонил, улыбнулась и подставила для поцелуя щеку. Она нарядилась по-зимнему – в теплый свитер и длинное темное пальто. Волосы ее скрывала вязаная шапочка, натянутая до самых бровей. Я едва узнал Лиду в этой одежде.

Я попытался обнять ее, она на секунду прижалась ко мне, но тут же отстранилась и посмотрела на автомобиль.

– Красивый. Ты ведь брал такой же в тот раз?

– Да, – сказал я.

Мы выехали на эстакаду. Навигатор вежливо подсказывал дорогу, подсвечивая на лобовом стекле повороты. Лида стянула шапочку и принялась расчесывать волосы, откинув назад голову.

– Холодно сегодня, – пожаловалась она. – Я даже пожалела, что мы решили поехать. Я тут простыла недавно.

– Простыла?

– Да. – Лида виновато поджала губы. – Но все уже прошло. Почти.

– Гулять на ветру, наверное, все равно не стоит. Но мы ведь в машине, можно не выходить.

– Тогда это будет совсем не интересно, – улыбнулась Лида.

Через полчаса мы подъехали к границе города и встали в пробку. Навигатор вывел на лобовое стекло карту дорог, где ближайшие развилки были подкрашены красным.

– Средняя скорость движения – два километра в час, – прозвучал приятный синтетический голос.

– Все хотят уехать из Москвы сегодня, – сказала Лида.

– Да, – сказал я.

Я нервничал, как на первом свидании. Руки на руле вспотели, и я незаметно вытер их о брюки. Кто-то раздраженно засигналил сзади, и я проехал вперед, пропуская выворачивающую со двора машину.

– Как в институте? – спросил я.

– Да никак. Все как обычно. Учеба. Много заниматься приходится – перевели хоть и без потери курса, но программы-то разные. Надо наверстывать. Вот взяла факультативы.

– А как твоя специализация называется? Нейродинамика?

– Да, нейродинамика и нейробиология. Интересно на самом деле. Ничуть не хуже, чем…

Позади нас вновь начали сигналить. Машины в ряду сдвинулись, и передо мной образовалось пустое пространство; я слегка коснулся педали газа, чтобы проехать вперед, но тут же резко сработало автоматическое торможение – массивный универсал вылетел с дороги-дублера и влез передо мной, едва не зацепив длинный капот моего автомобиля.

– Осторожнее, – сказала Лида. – Смотри на дорогу.

– Давно не водил.

– А у тебя как дела?

– То же самое, – ответил я, сжимая руль. – Учеба, предметы. Последнее время все прямо как с ума сошли с этой историей о барже. Столько всего в сеть посыпалось. Но ты же видела, наверное.

– Да, они хорошенько все подчистили. И это на технологическом, который всегда славился своей… – Лида вздохнула. – Впрочем, их можно понять. У нас то же самое было. Так во всех соцветиях, наверное.

Когда мы выбрались из города, я встал в скоростной ряд и включил круизный режим. Автомобиль быстро набрал разрешенную скорость, и я убрал руки с руля.

– Куда едем? – спросила Лида.

– Я думал, к реке. Помнишь, как тогда…

– Да мы все время туда ездим. Скучно уже. Давай лучше в Горки Двенадцать. Тут надо подняться на эстакаду, не пропусти.

– А что там? В Горках?

– Там большой космодром. Разве ты не знаешь?

Я сбавил скорость и перестроился в крайний правый ряд. Солнце засветило мне в глаза – электронное затемнение на лобовом не успело сработать, – и я сощурился. От яркого света разболелась голова.

– Не был там ни разу?

– Наверное, нет. Хотя название знакомое. Помню, на другой космодром на экскурсию ездил. Еще на первом курсе.

– Тенешкино? – догадалась Лида. – Я тоже была на той экскурсии. Но это, – она рассмеялась, – не совсем настоящий космодром. Он не считается.

– Вот как. Но ведь в эти самые Горки нас все равно не пустят.

– Не пустят, конечно. Но там можно будет встать на обочине в паре километров. Все шахты как на ладони. Может, увидим что-нибудь.

– А тебе…

– Что?

– Да нет, ничего.

На ветровом стекле вспыхнула пиктограмма распознанного дорожного знака, и навигатор подсветил ближайший поворот. Дорога передо мной окрасилась в ярко-зеленый. Мы двигались внутри светового туннеля.

Я поднялся на эстакаду и вернулся в скоростной ряд.

– Если не будет пробок, доедем меньше чем за час, – сообщила Лида.

Однако движение оказалось плотным, через пару километров нам и вовсе пришлось остановиться.

– Странно как-то сегодня, – сказала Лида. – Обычно в этом направлении почти нет машин. Особенно в выходной.

– Ездила туда раньше?

– Конечно.

У меня было неприятное чувство, что мы оба говорим вовсе не о том, о чем нам хотелось бы поговорить.

– Виделась с кем-нибудь из наших? – спросил я, когда мы тронулись. – С Анной?

– Нет. Нехорошо так, конечно, но куча всего навалилась. Мы вот и с тобой-то…

Лида вдруг замолчала.

Я включил радио. Заиграла снотворная электронная музыка, которая навевала воспоминания о театре, о дрожащих под погасшим куполом призрачных туманностях, плывущих, как искрящиеся пылинки, звездах, об огромном пылающем солнце, которое медленно затягивала непроницаемая черная тень.

– Ты знаешь, – начал я, – давно хотел тебя спросить. Помнишь, мы ходили в тот планетарий…

– Это был не планетарий, – поправила меня Лида.

– В звездный театр, да. Так вот, помнишь, мы ходили на то шоу, где в конце показывали солнечное затмение? Мы столько раз его смотрели. Тебе ведь нравилось очень? Затмение?

– Наверное. Сейчас кажется, что это было так давно…

– Так вот, я хотел спросить…

Солнце вновь слепило глаза. Мягкая музыка, доносившаяся из динамиков, затихла, хотя никто из нас не трогал громкость.

– Почему затмение? Странно это немного.

Лида быстро взглянула на меня и отвернулась, поморщившись. Затемнение окон почти не работало, пропуская колкие лучи.

– Мать мне однажды рассказала, что я родилась через минуту после солнечного затмения, – ответила она.

– Что, правда?

– Скорее всего, нет, – рассмеялась Лида. – Родилась я в Москве, так что… Но зачем-то она мне это сказала – давно очень, я еще маленькой была. А потом и сама не помнила. В общем, это так. Не бери в голову.

– А ты не видела настоящее солнечное затмение?

– Никогда.

Музыка замолкла – кто-то резко выключил запись, оборвав мелодию посреди высокого аккорда, – и из динамиков послышался обеспокоенный голос ведущего.

– Выключи, пожалуйста, – попросила Лида. – Сегодня такой хороший день. – Она потянулась, разведя согнутыми в локтях руками. – Не хотелось бы портить.

Я выключил приемник. Мы сидели в тишине.

– Я так рад, что мы встретились сегодня, – сказал я.

– Я тоже, – сказала после небольшой паузы Лида.

Через два часа мы только подъезжали к Горкам‑12.

Лида посоветовала сбавить скорость и обеспокоенно смотрела по сторонам. Жидкокристаллическое покрытие на стеклах запоздало ожило, и в машине стало темно, как ночью.

– Что-то не так? – спросил я.

– А ты не видел?

– О чем ты?

Слева от нас, под эстакадой, что-то вспыхнуло, и через все небо протянулась черная полоса.

– Вон! – крикнула Лида, показав пальцем в тонированное стекло. – Давай ближайший спуск.

– Если верить навигатору, пока надо ехать прямо, – попытался возразить я.

– Нас все равно туда не пустят. Давай, съезжай! – скомандовала Лида. – Там есть интересное местечко.

Мы спустились с автострады. Навигатор раздраженно подсвечивал дорогу красным и выводил поверх лобового яркие стрелки разворотов, над которыми скользили длинные солнцезащитные тени.

Но солнце все равно светило в глаза.

– Да отключи ты это, – сказала Лида. – И перестройся в крайний левый. Мы почти уже там.

– Где там? – спросил я, но Лида лишь улыбнулась в ответ. – А ты знала, что какие-то запуски запланированы на сегодня? Еще будет что-то?

– Не знала. Давай посмотрим.

Вскоре она попросила остановиться, и я выехал на обочину, не успев как следует сбросить скорость. Машину так затрясло на кочках, что Лида испуганно вцепилась в ручку на двери. Когда я затормозил, над нами еще долго стояло облако пыли.

– Жесткая посадка! – пожаловалось Лида.

– Извини. – Я осмотрелся. – А где мы?

– Пойдем!

Лида натянула вязаную шапочку и вышла, хлопнув дверью. Я последовал за ней.

Черный след на небе растаял.

Перед нами простирался обширный пустырь, похожий на выжженную химикатами строительную площадку. Вдалеке виднелись угловатые строения космопорта – уродливые глыбы из железобетона – и высокие пирамиды, поблескивающие на солнце и утопающие в земле.

Космические корабли.

– Вон там! – Лида показала куда-то рукой. – Это и есть Горки.

– Столько кораблей, – сказал я. – Что за корабли, интересно?

– Военные, – прошептала Лида.

– Военные?

Лида пожала плечами.

– Откуда их столько?

– На самом деле я не знаю. Но с этого космодрома иногда запускают военные корабли. Так что все может быть.

Мы стояли рядом. Было холодно, и Лида куталась в пальто, а я не решался обнять ее за плечи.

– Значит, ты родилась в день солнечного затмения?

– Это неправда. Просто так, вспомнилось. Я же тебе говорила, – Лида зябко подернула плечами, – не бери в голову.

– Ладно, – сказал я.

Мы стояли, глядя на горящие на солнце корабли. Наконец Лида подняла воротник пальто, засунула руки поглубже в карманы и, перепрыгнув через канавку, разделявшую обочину дороги и безжизненный пустырь, взглянула на меня.

– Ну, – сказала она, – пошли?

Я не стал спрашивать куда.

Мы успели сделать лишь несколько шагов к космодрому, когда все вокруг затряслось и откуда-то снизу, из-под земли, донесся громовой раскат.

Лида зажала уши.

– Смотри! – крикнула она.

Одна из шахт впереди вспыхнула, и ее тут же накрыло облако черного огня. Грохот усиливался – казалось, под нашими ногами вот-вот расколется земля. Я испугался, что лопнут барабанные перепонки, когда шум вдруг прекратился, на мгновение нас накрыла удушающая тишина, а потом послышался далекий раскатистый рокот – из шахты выстрелил столб пламени, и похожая на пирамиду ракета взвилась в бледное осеннее небо, оставляя после себя длинный хвост тяжелого дыма.

Ветер доносил до нас запах гари.

– Это удивительно, – прошептал я.

В ушах звенело от шума. Я был уверен, что Лида меня не слышит. Однако она повернулась и крикнула – громко, как контуженая, – сбиваясь и нервно дыша:

– Это и есть то… – на секунду ее заглушил очередной раскат. – …чего ты остался!

Газовый след от предыдущей ракеты еще таял в воздухе, когда из соседней шахты взвилась следующая. Голова разболелась от грохота и рева, а от тяжелой и едкой вони мучила тошнота, однако я рассмеялся.

Лида пораженно уставилась на меня.

Я подошел к ней.

– Это удивительно, – повторил я.

– Что? – крикнула Лида.

Она зажимала уши руками.

– Я люблю тебя, – сказал я и обнял ее, прижав к себе так, словно мы виделись последние секунды в жизни.

Похожая на пирамиду ракета с ревом неслась в рассеченное кривыми траекториями небо. Лида замерла от удивления. Она по-прежнему прикрывала уши ладонями, защищаясь от шума, глядя на меня невидящими глазами.

Я поцеловал ее.

Где-то вдалеке, на границе зрения, вновь полыхнуло алым. На секунду Лида ответила на поцелуй, ее язык скользнул по моим губам, тело стало мягким, податливым, подчинялось моим рукам, но потом она дернулась и плотно сжала губы.

Лида попыталась оттолкнуть меня, но я не отпускал.

Земля под нами тряслась.

– Нет! – прохрипела Лида, отворачиваясь.

Я быстро целовал ее в лоб, в щеку, в шею.

– Не надо!

Лида вырвалась. Она стояла, отвернувшись. Ветер разносил по бесцветному небу черные облака отработанного газа. Лида вытерла губы рукавом пальто.

– Не смей! – прошипела она.

– Я люблю тебя, – сказал я.

– Нет! – Глаза у нее сверкнули. – Ты сделал свой выбор! Ты…

Она готова была заплакать.

– Но… – пробормотал я.

Я потянулся к Лиде, но она попятилась от меня, угрожающе запустив руку в карман, словно там лежало какое-то устройство, которое могло бы меня остановить.

– Не подходи ко мне.

– Но, Лида… – прошептал я, едва сдерживая слезы. – Лида, я…

 

46

Я ничего не ел уже очень долго. Вокруг унитаза валялись пакеты с суспензией. Голода я не чувствовал, однако колени подгибались, стоило мне лишь минуту постоять посреди комнаты.

Большую часть времени я сидел на кровати или в темном углу.

Свет слепил глаза. Таис больше не приходила ко мне, чтобы делать уколы, дребезжащий голос с потолка не давал бессмысленных указаний, и лишь невозмутимо светился красный глазок камеры над дверью.

Когда очередной пакет с суспензией вылетел из люка и шлепнулся на пол неподалеку, я даже не шелохнулся. Я сидел на полу, не чувствуя холода, и безразлично смотрел на белый пакет, помявшийся с одного края от сильного удара. Глаза болели от света, все вокруг затягивала дрожащая серая рябь, как перед обмороком, и белый пакет, попав в слепое пятно, рассеивался в пропитанном хлором воздухе, распадался на тающую пыль.

– Встаньте! – прозвучал синтетический голос.

Я продолжал сидеть.

– Поднимитесь на ноги!

Я прикрыл глаза, а потом посмотрел, щурясь, в пустой потолок и усмехнулся.

– Вам нужно поесть, – сказал перемежаемый тревожным звоном голос. – Пожалуйста.

– Таис? – спросил я. – Таис, если это ты…

Я попробовал подняться, упираясь в горящую стену, но рука соскользнула, и я беспомощно осел на пол.

– Если это ты… – В горле саднило. – Я же говорил тебе – я не буду жрать это дерьмо. У меня от него несварение желудка.

– Встаньте с пола! – рявкнул голос. – Сядьте на постель!

– Мне кажется, у меня нет сил, чтобы подняться. Наверное, это потому, что я давно не ел.

Я хотел рассмеяться, но вместо этого закашлялся и согнулся, прижимая руку к груди.

Белый пакет на секунду вновь появился на полу.

Голос замолк, сдавшись.

– Темнота, – прошептал я, с трудом сдерживая кашель. – Если ты меня еще слышишь, Таис, то все, что мне сейчас нужно, – это…

Раздался тяжелый грохот, комната закачалась, а стены на мгновение засверкали так ярко, что из глаз брызнули слезы. Я выставил перед собой руки, защищаясь от этого безудержного шума и света.

Послышался чей-то голос – настоящий, живой, не искаженный модулятором.

Таис!

Я попытался встать, но поскользнулся и свалился на пол.

Когда я пришел в себя, то сидел на затянутой полиэтиленом кровати. Передо мной стояла Таис.

– Тебе лучше? – спросила она.

– Не знаю, – прохрипел я. – Но я все еще жив, так что…

Таис покачала головой.

– Ты решил уморить себя голодом? Хорошо придумал, ничего не скажешь. Мне казалось, что ты…

Таис отвернулась.

– Почему же уморить? – сказал я. – Просто я не могу больше глотать эту вашу дрянь из белых пакетов. Она у меня наружу лезет.

– Обычный паек, – хмыкнула Таис. – Ты же служил на «Ахилле».

Таис подняла с пола поднос, на котором лежал бутерброд из двух ломтиков угловатого, черствого на вид хлеба с паштетом или маслом посередине, и пластиковая чашка с черной жидкостью.

– Торжественный обед? – усмехнулся я.

Таис поставила поднос мне на колени.

– У нас тоже строгий рацион, – объяснила она. – Это все, что я смогла найти.

– Рацион? И после этого вы хотите, чтобы я поверил в то, что это обычная клиника…

– Я никогда не говорила про обычную… – Таис на секунду замялась, – клинику.

Я осторожно взял за края хлипкую чашку из тонкого пластика.

– Это что? Кофе?

– Кофе, да.

– Холодный.

– Ты уж извини. Горячий я тебе не решилась дать.

Я сделал небольшой глоток и скривился от горечи. Потом откусил от бутерброда – хлеб оказался черствым, а паштет не слишком отличался по вкусу от энергетической суспензии. С большим трудом я заставил себя проглотить непрожеванный кусок.

– Едва съедобно, – пожаловался я.

– Извини, – повторила Таис. – По крайней мере, это не суспензия. А ничего другого нет.

Я отпил холодного горького кофе и поставил чашку на поднос.

– А ты ведь собиралась перевестись.

– Я решила пока остаться. Ненадолго.

Я ел черствый бутерброд, глотая непрожеванные куски и запивая их холодным кофе.

– Я много думала. – Таис устало потерла лоб. – Все-таки что-то меняется. Раньше ты никогда не держался так долго. Наверняка это хороший знак. Возможно, нужно просто время.

– Время на что? – Меня стало подташнивать, и я бросил на поднос недоеденный бутерброд. – На то, чтобы я поверил во весь этот бред? Ты сама-то… – Я осекся. – Таис?

– Что? – Девушка напряглась и отступила к двери.

– Почему тебя так пугает, когда я называю тебя Лидой? Ты ведь сама…

– Я понимаю, как тебе тяжело! Попробуй не думать об этом. Многое из того, что ты помнишь, – реально. «Ахилл» реален. Твоя работа…

Таис замолчала и испуганно взглянула на меня.

– Моя работа? – подхватил я. – Как ты там говорила? Я – второй пилот? Но я‑то помню все иначе.

– Ты помнишь второго пилота?

Я пригубил кофе.

– Дело не во втором пилоте. Лида. Все мои воспоминания, все, что мне дорого… – От кофейной горечи сводило рот. – Думаю, когда у тебя получится убедить меня в том, что она нереальна, я сойду с ума.

– Или выздоровеешь, – сказала Таис.

– Боюсь, для меня тут уже нет разницы.

Таис неожиданно присела рядом со мной на кровать. Она была совсем рядом. Я чувствовал ее запах. Ее черные волосы рассыпались по плечам, а уставшие зеленые глаза были так красивы.

– Я раньше никогда с тобой не говорила. Мне запрещали, но дело не в этих запретах. Я сама думала, что нельзя тебе это рассказывать.

– И что заставило тебя передумать?

– Тебе не становилось лучше. И только сейчас… – Таис улыбнулась. – Быть может, это и нужно было сделать? Просто поговорить. Забудь на секунду о том, что все вокруг враги, что тебя захватили сепаратисты, а я… я…

– А ты похожа на Лиду.

Таис повела плечами, как от холода, и поднялась с кровати.

– Почему? – спросила она.

– Что почему?

– Почему, ты думаешь, я так на нее похожа?

Я почувствовал холодок на коже.

– Откуда я знаю? Это тебе…

– А ты подумай. Я ведь говорила. Но попробуй сам. Как ты ее помнишь? Когда увидел ее впервые? Когда впервые вспомнил?

Я закрыл глаза.

Лида.

Сколько раз она являлась ко мне во сне. День нашего знакомства. Институт. Я окончил подготовительные курсы и пришел, чтобы получить удостоверение абитуриента, переживая о том, как смехотворно малы мои шансы поступить в самый престижный в стране вуз. Я не мог узнать никого вокруг – я не видел ни одного знакомого лица, хотя и проучился с этими людьми целый год. Я стоял в длинной и тусклой очереди, ожидая, когда меня вызовут в кабинет, и тут заметил ее…

Я попытался восстановить в памяти ее лицо, приоткрытые губы, зеленые глаза, непокорные волосы, а потом посмотрел на свою тюремщицу.

– Я понял, – сказал я.

Девушка вопросительно приподняла брови.

– Ты вовсе не копия, – сказал я. – Ты – это и есть она. Лида – это ты!

– Что?

Девушка запустила руку в карман.

– Я совсем не это имела в виду! – крикнула она. – Я хотела… Как ты не понимаешь! Я была первой, кого ты увидел! Первой! И Лида… Она появилась из-за меня.

– Нет!

Я вскочил с кровати, опрокинув поднос. Холодный кофе выплеснулся из пластиковой чашки, и та покатилась к ее ногам. Недоеденный бутерброд развалился на части, упав на пол густо намазанной паштетом стороной.

– Я тоже много думал о том, что происходит. Есть лишь одно объяснение. Одно-единственное. – Я протянул к девушке руку, и она испуганно попятилась к двери. – Что они сделали с тобой, Лида? Что они сделали с тобой?

Девушка вытащила тенебрис. Руки у нее тряслись.

– Не подходи ко мне! – прошипела она. – За нами следят. В любую секунду…

– Не бойся. – Я приближался. – Я не причиню тебе вреда. Никогда.

– Не подходите! – Девушка угрожающе вскинула тенебрис. – Или…

– Или что? Говоришь, за нами следят? Ты знаешь, думаю, всякий раз, когда ты достаешь эту штуку… – я показал на светящийся глазок камеры, – там никого нет. Ведь правда?

– Нет! – Девушка затрясла головой. – Стоит мне только…

– Лида! – Нас разделяли считаные шаги, но мне вдруг показалось, что между нами разверзлась зияющая бездна. – Ты сама попробуй вспомнить. Ведь это же ты! Я никогда не поверю, что они полностью…

– Еще один шаг, – пробормотала девушка, – еще один шаг, и я…

– Вспомни! Разум можно обмануть, стереть воспоминания, внушить тебе что-нибудь, но…

Я переступил через разделявшую нас пропасть; девушка вздрогнула, подняла трясущуюся руку с тенебрисом, но так и не нажала на кнопку. Я схватил ее за плечи, и она тут же отвернулась, спрятав от меня глаза.

– …но не чувства, – сказал я.

В то же мгновение все вокруг затряслось, свет на секунду погас, лишив нас зрения, а потом разгорелся вновь, вздрагивая и мерцая, как во время короткого замыкания.

Комната тряслась, ее разрывало на части.

Я отшатнулся, всплеснув руками, чтобы не упасть. Таис вскрикнула, кинулась к двери, пальцы ее скользнули по уродливой бронированной панели, и тут же еще один мощный толчок отбросил Таис назад – она упала и выронила тенебрис.

Тенебрис ударился о металлический пол, звякнул и завертелся, точно юла. Краем глаза я заметил, как от него отлетела какая-то деталь. Я дернулся вперед, чтобы схватить тенебрис, но наступил на обкусанный бутерброд и повалился на пол.

Свет погас.

Мы лежали в темноте. Я шарил руками по холодному полу в поисках тенебриса и не решался вставать. Я почему-то был уверен, что, когда я поднимусь на ноги, сокрушительные подземные толчки возобновятся и комната расколется, как хрупкая скорлупа, вывернется наизнанку.

Я слышал, как в темноте тихо всхлипывает Таис. Наверное, она расшиблась, когда упала на пол.

– Таис! – позвал я. – Что это, черт подери? Землетрясение?

Таис резко замолчала. Я встал на колени и пополз в темноту – в ту сторону, откуда слышал ее плач. Я ничего не видел – даже глазок камеры над дверью погас.

– Что же это? – пробормотал я. – Что здесь творится?

Над головой раздались грубые торопливые щелчки – словно кто-то пытался завести мертвую обесточенную машину.

– Таис! – снова позвал я.

Освещение включилось – в глаза мне ударил прожекторный свет, и я невольно отпрянул назад, как от удара. Какое-то время я не видел ничего, кроме белой пустоты. Потом передо мной появилась Таис – она медленно поднималась на ноги, бережно придерживая ушибленный локоть.

– Извини, – выдохнул я.

Таис сначала посмотрела на меня, а потом быстро стрельнула глазами куда-то в сторону, за мою спину.

Тенебрис!

Я обернулся. Таис, забыв о разбитом локте, бросилась на пол. Я тоже потянулся за тенебрисом, но было уже поздно – Таис схватила его и выставила перед собой.

– Не двигайся! – приказала она.

– Таис! – крикнул я, поднимаясь.

Она тут же конвульсивно нажала кнопку на тенебрисе. Я обреченно улыбнулся и закрыл глаза, но ничего не происходило. Внутри пульта что-то ритмично пощелкивало, Таис нервно трясла его в руке, однако имплантат в моем плече бездействовал. Устройство было разбито.

– Так, – сказал я.

Таис с ужасом уставилась на меня, все еще нажимая на бесполезную кнопку.

– Говоришь, за нами следят, и в любую секунду…

Мне в плечо вонзилась огромная игла, и мышцы на руке свело судорогой. Я покачнулся и захрипел, выпучив глаза. Таис побежала к двери. Руки мои затряслись, как во время припадка, и я повалился на пол.

Последним, что я услышал, был звук закрывающейся двери.

 

45

Лида исчезла из сети, не отвечала на сообщения и звонки, и в жизни без нее образовалась пустота, которую я не мог ничем заполнить. Я искал спасения в учебе, хотя уже не был уверен в том, что хочу летать на кораблях.

Все изменилось, как говорила Лида.

О войне почти ничего не писали, молчали, точно от страха сболтнуть лишнее, даже официальные каналы, а в институте началась предполетная подготовка – три раза в неделю нас отвозили в похожий на бомбоубежище комплекс, где с помощью центробежного ускорения имитировались взлетные перегрузки.

А еще нас заставляли надевать костюмы, которые стискивали тело так, что темнело в глазах.

Виктор стойко переносил эти бесчеловечные испытания, а я после каждой экзекуции едва стоял на ногах. На старших курсах вновь ходили слухи, что многих исключают по результатам клятых предполетных, и я всерьез боялся попасть в черные списки.

Как-то, после особенно мучительного аттракциона с центрифугой, когда я сидел в раздевалке, раздевшись по пояс и беспомощно уставившись перед собой, Виктор панибратски хлопнул меня по плечу и сказал:

– Не жалеешь, что не стал переводиться?

После этого мы не разговаривали неделю.

Я пытался найти Лиду – звонил на ее номер, писал сообщения в сети. Она не отвечала. Казалось, ее и не существовало вовсе – по крайней мере, не в том мире, в котором я тогда жил.

Виктор сам пошел на мировую и заявился ко мне в общежитие с ящиком дешевого пива. Поначалу я не хотел его пускать, но потом передумал – видимо, мне просто хотелось выпить.

– Половина курса стонет от этих предполетных, – рассказывал Виктор, открывая первую бутылку. – А первая практика уже, считай, через полгода.

– Ты как всегда обо всем знаешь, – сказал я.

Виктор поставил бутылку на пол.

– А о чем тут можно не знать? – Он картинно всплеснул руками. – Ты тут в отшельника превратился. Не знаешь, кстати, что на неделе с параллельной группой было?

– И что было?

– Ну, как что. Скорую вызывали. Так что у тебя еще на самом деле…

Он поднял бутылку и поднялся на ноги.

– Давай! – провозгласил он. – За космос! За наши будущие назначения!

– И за то, чтобы на занятиях мучили поменьше, – добавил я.

И сглазил.

 

44

Во втором полугодии ввели новый предмет – «Нейродинамика и системы мнемонического шифрования», – программу которого опубликовали только перед самым началом курса, из-за чего по осмелевшему соцветию разлетелись многочисленные слухи, шутки и спекуляции. Говорили, что нас якобы собираются превратить в психологический факультет – постепенно, предмет за предметом, – так как из-за разгоревшегося кризиса резко упал спрос на операторов космических кораблей. Впрочем, таинственный предмет свелся в итоге к обычным лекциям по системам шифрования нейросистем последнего поколения.

Вел нейродинамику Тихонов, которого я хорошо знал по лабораторным. На первом занятии он долго рассказывал о системе мнемонического кодирования, позволяющей внедрить кодовую последовательность в воспоминания так, что сам оператор фактически не знал бы этот код и не смог бы его выдать.

После того как Тихонову в пятый раз задали один и тот же вопрос – каким образом система считывает код, даже если оператор его не знает, – он принялся объяснять все тоном преподавателя в детском саду:

– Поймите, – говорил он, – вот что такое воспоминание? По сути – это некоторая электрическая реакция на раздражитель. Для человека – это то, что создает его эмоциональный фон. Для машины – просто разряд, не более. Упрощенно это можно описать как некий диалог – какой-нибудь запах, образ, имя вызывают у вас определенную реакцию, и она представляет собой элемент, кусочек кода.

– То есть код может выглядеть так: кубик, игрушечная машинка, запах детской неожиданности? – пошутил кто-то в первом ряду.

– Что-то в этом роде, – рассмеялся Тихонов. – Мы называем такие вещи маркерами. Они искусственно внедряются в воспоминания, при этом сами вы ничего не поймете и не почувствуете. На самом деле мы попробуем простую систему мнемонического шифрования уже на лабораторных в этом полугодии. Беспокоиться вам не о чем, – поспешил добавить Тихонов, когда студенты взволнованно зашептали. – Ваши воспоминания не пострадают.

Воспоминания не пострадали.

Однако лабораторные по нейроинтерфейсу во втором полугодии усложнились настолько, что финальный экзамен не сдала треть курса. Не было никаких световых туннелей и лабиринтов, а время выполнения задания, которому раньше не придавали особого значения, стало одним из главных критериев оценки.

Сеть изменилась.

Она в точности копировала реальную систему управления кораблями и представлялась мне пронзительной пустотой, заполненной лишь собственными мыслями. У меня не было чувства, что я блуждаю в запутанном лабиринте, создаваемом на ходу привередливой машиной, которая изо всех сил пытается скрыть единственный выход в реальный мир. Время, пространство, движение – все это исчезало в тот самый миг, когда ты подключался к сети.

Я долго не мог описать свои чувства во время нейросеансов, пока наконец не понял – теперь все существовало одновременно, последовательность действий, причины и следствия не имели никакого значения, и то, что ты только собирался сделать – скорректировать вектор движения, задействовать резервную энергетическую магистраль, – было уже сделано, и тебе оставалось только осознать это.

Я едва не сошел с ума.

Виктор, впрочем, описывал свои сеансы иначе – он говорил, что, подключившись к нейроинтерфейсу, низвергается в стремительную пропасть и, только выполнив задание, выстроив в уме сложную, как военный код, последовательность сигналов, может остановить свободное падение в пустоту.

Мы говорили с несколькими сокурсниками, и все рассказывали о своих ощущениях по-разному, словно нейролинк подстраивался под каждого из нас, воплощая самые сокровенные кошмары.

Пересдачи стали обычным делом. Как и поздний выход. Зачастую одна-единственная ошибка становилась фатальной, и ты застревал внутри неисправной машины, воспроизводящей одну и ту же запись по кругу, теряя способность контролировать мысли.

Тихонов тогда нередко задерживал нас после занятий, объясняя, как важно уметь концентрироваться, освобождать сознание и даже советовал заниматься восточной медитацией. Виктор любил подшучивать над ним, хотя сам едва справлялся с лабораторными.

Я был почти уверен, что мы оба не дотянем до четвертого курса, однако последний в году экзамен – симуляцию, в которой требовалось управлять маршевыми и маневровыми двигателями одновременно, вставая на геостационарную орбиту, – мы сдали с первого раза.

После экзамена Виктор выглядел как коматозник, которого только что вывели из вегетативного состояния. Волосы его спутались, лоб лоснился от пота, а под глазами залегали темные круги.

Он предложил напиться на радостях, но я сказал, что свалюсь после первой же бутылки пива, и вернулся в общежитие. Я хотел заварить чай, полистать новые публикации в соцветии, но вместо этого прилег на кровать, не раздеваясь, и провалился в сон.

Мне снилась темнота.

Я находился в первозданном хаосе из собственных желаний и мыслей, когда времени еще не существовало. Воспоминания – о другом, настоящем мире – вспыхивали, оборачиваясь мимолетными призраками, и исчезали, затухая в бессмысленной пустоте вокруг, как будто я медленно и неумолимо терял память, превращаясь в бесчувственную функцию, в тупую, выполняющую повторяющиеся действия машину.

И я видел Лиду.

Она шла в темноте, отдаляясь. На ней было красивое светло-коричневое платье с узорчатой юбкой и сумочка, похожая на портфель. Лида не замечала меня, она не знала, что я существую. У меня не было ни видимого образа, ни голоса – я не мог даже позвать ее по имени. Темнота смыкалась над ней. Но потом Лида вдруг остановилась, почувствовав что-то. Она коснулась висящей на плече сумочки, задумчиво пригладила на затылке волосы и – обернулась.

И я проснулся.

Была ночь.

Бледные фонари едва освещали аллею, на которой я когда-то поцеловал Лиду. Я подошел к окну и, сощурившись, как от яркого света, посмотрел на черное небо.

Где-то у неразборчивого, похожего на застывшую волну темноты горизонта вспыхнул огонек, и стремительная пульсирующая звезда устремилась вверх, вырываясь из гравитационного колодца.

 

43

Практические занятия начались на четвертом курсе.

Перед этим для нас провели тренировки на тренажерах, которые, в отличие от центрифуги, имитировали реальные перегрузки при взлете и посадке – вплоть до предельных для среднетоннажных кораблей шесть «же». Перегрузки не причиняли мне особых мучений; более того, костюмы, которые нас заставляли надевать – плотные и облегающие скафандры из напоминающего колючую резину материала, – причиняли гораздо больше неудобств, чем неудержимая сила ускорения.

А потом в первый раз нас повезли на настоящий космодром – на таком же рейсовом автобусе, на котором мы с Виктором катались в Тенешкино, чтобы посмотреть на взлетные шахты через пелену дождя.

– Чего? Дрожишь? – спросил меня Виктор, когда автобус поднялся на эстакаду.

Я наглотался с утра успокоительных – хотя Тихонов отговаривал нас принимать таблетки, чтобы не выработать привычки – и не чувствовал ничего, кроме тупого вялого безразличия.

– Это же не экзамен, – сказал я. – Все действия контролируются настоящим оператором. Ты в принципе не сможешь сделать ничего такого.

– Настоящим оператором, – усмехнулся Виктор.

Мы мчались по эстакаде, поднимавшейся вверх, как разводной мост – за высоким отбойником поначалу мелькали верхушки деревьев и уродливые столбы ретрансляторов, а потом я не видел ничего, кроме безоблачного голубого неба.

– Ты сам-то как? – спросил я.

– Да черт его знает! – сказал Виктор. – Я пока не разобрался. Но, как ты говоришь, настоящий оператор, все дела. Можно тупить весь сеанс, и ничего не случится.

Я зевнул в ответ. Мелькающий вид за окном действовал усыпляюще, солнце припекало, несмотря на ранний час, и я заснул, привалившись плечом к нагревшемуся стеклу.

Мне показалось, что Виктор растолкал меня буквально через минуту.

– Хватит дрыхнуть! – фыркнул он. – Приехали!

– Как?

Я моргнул и осмотрелся. Автобус стоял на широкой бетонной парковке – посреди мертвого, похожего на радиоактивную пустошь поля, – а служащие космодрома в невзрачной серой униформе руководили высадкой, выпуская всех из автобуса по одному.

Мы с Виктором встали в очередь.

– Ты какой-то сегодня никакой, – сказал Виктор. – Не спал, что ли, всю ночь опять?

– Вроде спал, – ответил я.

– Ладно! Поздно уже дергаться. Это ведь и правда не экзамен.

Когда мы вышли из автобуса, я остановился, мешая другим идти.

Поднялся ветер, и над выщербленным полотном парковки закружились маленькие смерчи из пыли. На секунду я представил, что островок из бетона, на котором стоит автобус, со всех сторон, на сотни километров, окружает ровная выжженная земля, бескровная пустыня, и только потом заметил горящую на солнце полосу дороги – где-то там, на обочине, я припарковал прокатную машину, когда мы с Лидой смотрели, как взлетают из пусковых шахт военные корабли.

Я вздохнул. Ветер нес в лицо колючую пыль, хотя небо было безоблачным и чистым, как в настоящей пустыне.

Виктор потянул меня за плечо.

– Пойдем! Тут и ослепнуть недолго.

Нас разместили в пустом и унылом зале – таком же, как накопитель в Тенешкино, с белыми стенами и хлипкими просиженными скамейками, – только без окон и с яркими лампами дневного света под потолком.

Нас было шестеро – именно столько операторов управляло большинством кораблей, – но мы до сих пор не знали, какая роль достанется каждому из нас. По идее, занятия должны были подготовить нас исполнять обязанности любого члена экипажа, однако, думаю, мало кто хотел тогда стать первым пилотом.

Нас сопровождал молодой преподаватель – лет двадцати пяти на вид, – который иногда подменял Тихонова на лабораторных.

– Наш корабль называется «Аэропа», – сказал он. – Это пассажирский корабль, который до недавнего времени совершал рейсы между Землей и… – Преподаватель на секунду замолк, чтобы перевести дыхание. – Но рейс мы совершать не будем, – он хихикнул, – как и выходить в открытый космос. Впрочем, вам все уже объясняли, ведь так?

В зале раздалось невразумительное мычание.

– Пока нам придется подождать. Все почти готово. Шахта, из которой будет производиться запуск, находится отсюда на расстоянии где-то двадцати километров, и мы…

– Мне казалось, тут будет куча военных, металлоискатели, обыск и все дела, – буркнул Виктор.

– Ты как будто разочарован, – удивился я.

– Да нет. Просто непонятно.

– Пока нас пустили только в ободранную комнату со скамейками. Посмотрим, что будет.

– Честно… – сказал Виктор. – Если честно, не верится, что мы выйдем в космос.

– Мне тоже, – сказал я.

Нас проводили в лифт, похожий на грузовой. На стенах, обшитых металлизированным пластиком, не было ни кнопок, ни цифрового табло – так что оставалось лишь гадать, насколько глубоко мы спускаемся. У меня заложило в ушах.

Из лифта мы вышли в такое же пустое помещение с белыми стенами и лампами на потолке, как и то, в котором только что находились. Нас встретили двое мужчин в серых комбинезонах. Девушек в группе не было, и нас всех отвели в одну раздевалку.

– Вещи оставляйте здесь, – сказал один из мужчин в комбинезонах. – Ничего, я повторяю, ничего с собой не брать. Особенно суазоры. В противном случае вы не пройдете через рамку и вас снимут с задания.

– Ну, вот, – шепнул я Виктору, – а ты беспокоился о проверке.

Виктор что-то пробурчал в ответ.

– Трусы-то хоть оставить можно? – пошутил кто-то.

– Можно, – недовольно ответил мужчина в комбинезоне. – Надевайте костюмы поверх нижнего белья.

Он вышел, и мы остались одни в тесном помещении с высокими шкафчиками, похожем на раздевалку у спортзала. Шкафчики открывались с помощью сканера отпечатков. Я быстро нашел свой и надавил большим пальцем на овальную панель. Дверца щелкнула и приоткрылась. Внутри, на хлипкой вешалке со скошенными плечами, висел серый комбинезон – такой же, как у встретивших нас мужчин.

Новая форма была не слишком похожа на ту, которую нас заставляли надевать во время тренировок в институте – ткань напоминала дешевую одноразовую синтетику и липла к телу. Я едва натянул комбинезон на себя. Грудь сжимало так сильно, что я с трудом дышал.

– Зачем все это? – пожаловался Виктор. – Мы там фигуры высшего пилотажа будем выполнять?

– Не жалеешь, что не перевелся? – попытался пошутить я, но Виктор в ответ лишь нахмурился и оттянул двумя пальцами сжимавший горло воротник.

Мы оделись и сели у шкафчиков, ожидая, когда за нами придут. Все молчали. Свет на потолке замерцал, как от перегрузки сети. Виктор посмотрел на мигающие лампы, поднял указательный палец и уже открыл рот, чтобы выдать какую-нибудь неуместную шутку, но промолчал, опустив голову, и вновь потянул за тугой облегающий воротник.

Действие успокоительных заканчивалось, и у меня затряслись руки.

– Дрожишь? – шепотом спросил Виктор, толкнув под ребра локтем.

Я уставился на него так, словно не мог узнать.

Вскоре за нами пришли. Те же двое мужчин – неотличимые в своих противоперегрузочных костюмах, с одинаковыми выражениями лиц. Можно было подумать, что их серые робы стирают все признаки индивидуальности.

Наши серые робы.

– Отлично, – сказал один из мужчин. – Надеюсь, вы все оставили? – и добавил, не дожидаясь ответа: – Пойдемте.

Мы вышли в туннель, похожий на закрытое полсотни лет назад московское метро. Стены, увешанные слепящими лазерными лампами, сужались кверху, смыкаясь в потолок, как внутри огромной подземной пирамиды. Мы стояли на платформе, на высоте в пару метров над полом, и под нами проходила широкая черная траншея – скоростные пути.

Я прикрыл глаза. Сердце налилось холодом и пропустило удар.

– Четвертый – на линию! – скомандовал один из провожатаев.

Послышался свист – такой издает рассекающая воздух свая, – и к платформе подкатила неказистая вагонетка с блестящими выпуклыми стеклами спереди и сзади. Двери раздвинулись. Я подумал, что именно так, наверное, и выглядели вагоны метро, пока подземку не залили бетоном, надеясь остановить обрушения.

Сидячих мест в вагоне не было. Мы встали, держась за поручни в стенах. Я – у лобового окна.

– Пошли! – громко сказал один из сопровождающих в переговорное устройство у дверей – со стороны казалось, что он кричит в стенку.

Вагонетка дернулась, стремительно набирая ход; я сжал дрожащими руками поручень, узкий воротник удавкой обхватил горло.

Мы бесшумно неслись на обморочной скорости, огни на стенах в туннеле с каждой секундой мелькали все чаще, пока не слились в сплошное марево из слепящего света.

Я закрыл глаза.

Через минуту вагонетка стала усиленно замедляться, и меня качнуло вперед так, что я чуть не ударился головой о лобовое стекло. Я уже различал проносящиеся мимо нас лазерные лампы в стенах – их раздражающее мелькание быстро сбавляло темп, пока вагонетка не замерла. Но даже после того, как мы встали у новой платформы, туннелю со сходящимися у потолка стенами не было видно конца.

– Перегрузки не хуже, чем при взлете, – сказал Виктор, когда мы вышли из вагона.

Нас проводили в очередной грузовой лифт без кнопок и циферблатов, который бесшумно взлетел вверх, как только закрылись двери. Я ждал, когда двое сопровождающих скажут что-нибудь напоследок – деловитое напутствие или полезный совет, но они молчали, уставившись в пустоту остекленевшими глазами, словно тоже перебрали успокоительных, как я.

Лифт остановился.

Мы оказались в сумрачном коридоре, наводившем на мысли о бомбоубежищах столетней давности. Света едва хватало, чтобы видеть, куда ты идешь. Коридор, подобно посадочному трапу самолета, вывел нас к открытому люку в пассажирский отсек «Аэропы». Я шел первым и остановился у проема, как у края отвесной пропасти, в которую нас собирались столкнуть.

Отсек походил на узкую металлическую капсулу – такую тесную, что внутри едва было можно дышать. На стенах висели закрепленные в круглых клетках кресла и лестницы – тонкие, будто сделанные для детей.

Я посмотрел вниз и чуть не оступился.

Отсек спускался метров на двадцать, а пол представлял собой огромный выпуклый люк с вентилем посередине. В этой пустой отверстой кишке было, наверное, около сотни кресел, висящих одно над другим так, что ноги рослого мужчины упирались бы в закрепленную под ними клетку.

– Спускайтесь по одному, – послышался голос за спиной. – На самый низ.

Я стоял у открытого проема. Кто-то толкнул меня в плечо, но я даже не обернулся.

– Поторопитесь. Времени у нас немного.

Я с трудом заставил себя сдвинуться, повернулся к проему спиной и, пригнувшись, осторожно свесил вниз правую ногу, нащупывая перекладину лестницы.

– Никто из вас не летал на таком? – раздался чей-то голос над головой. – Таких птичек обычно выводят на орбиту с небольшим ускорением. Перегрузки не будут превышать двух «же». Почти как при взлете пассажирского самолета. Первый класс практически.

Я спускался медленно, ноги постоянно соскальзывали со ступенек, а ладони взмокли от волнения. Дышать стало тяжело – я сам невольно убедил себя в том, что в отсеке не хватает воздуха.

Добравшись до самого дна, я встал на выпуклом люке и посмотрел вверх. Вслед за мной по лестнице спускался Виктор – так же, как и я, судорожно хватаясь за перекладины и время от времени бросая настороженный взгляд вниз.

Я забрался в ближайшую ко мне клетку и сел в кресло – жесткое и неудобное. За спинкой тут же что-то зажужжало, и меня крест-накрест обхватили тугие ремни. Я оказался намертво привязан к креслу.

Виктор спрыгнул с лестницы, пропустив последнюю перекладину, и чуть не упал, поскользнувшись на выпуклой поверхности люка. Он выставил в разные стороны руки и пошатнулся, испуганно покосившись на меня.

– Осторожнее, – сказал я.

Виктор поднял раскрытую ладонь – дескать, все под контролем.

– И как это работает? – спросил он, подойдя к соседней клетке.

– Просто залезай и все, – ответил я.

– Звучит действительно просто. – Виктор неуклюже протиснулся в кресло.

Через секунду он забавно вскрикнул, когда его обхватили ремни.

– Вот ведь черт! – выругался Виктор. – Предупредил бы хоть!

По лестнице спустился еще один наш сокурсник и молча залез в клетку над моей головой, едва не заехав мне по уху ботинком.

– Перегрузки как при взлете самолета, – напомнил нам Виктор. – А на черта тогда все это нужно? Костюмы эти?

– Полагается, наверное, – сказал я.

– Полагается, – передразнил меня Виктор. – У меня голова кругом идет. Сомневаюсь, что смогу сегодня сделать хоть что-нибудь полезное.

– Главная задача… – начал я.

В клетку залез еще один студент.

– Главная задача у нас на сегодня, – сказал я, – не упасть в обморок.

Кто-то рассмеялся. Виктор тоже потешно фыркнул, а потом откинул назад голову, закатил глаза и беспомощно открыл рот, изображая обморок.

Через пару минут все сидели в креслах, связанные тугими ремнями. Снпустя какое-то время – определить без суазора было невозможно – люк у нас над головой автоматически закрылся. В стенах загорелись красные огни.

– Начинается, – прошептал я.

По стенам отсека пробежала частая электрическая судорога, и где-то внизу возник гулкий утробный рев, пробиваясь через сотни метров высокопрочной стали.

– Что? Уже?! – выкрикнул кто-то.

– Уже, – сказал я, и в ту же секунду меня вжало в кресло.

Рев усиливался, а стены капсулы вибрировали так сильно, что двоилось в глазах. Казалось, пассажирский отсек может в любую секунду разойтись по швам, и нас в наших уродливых металлических клетках выбросит в верхние слои атмосферы.

Но потом меня накрыла непроницаемая тишина. Я даже подумал, что оглох от рева, но по рассеянным взглядам других сокурсников понял – они испытывают то же самое.

Я не сразу догадался, что мы оказались в невесомости – тишина пугала куда больше, чем отсутствие веса, да и ремни безопасности по-прежнему внахлест сжимали грудную клетку.

– Как снять это?! – закричал Виктор, пытаясь вырваться из кресла.

На стенах горели красные огни.

Корпус корабля накренился вбок, кресла стали вращаться в клетках, и я невольно вцепился руками в поручни, все еще веря в утраченную силу тяжести. Отсек продолжал поворачиваться, и тут я понял, что мы находимся в черной беззвучной пустоте, где нет ничего, кроме солнечной радиации и отраженного света.

Мне стало страшно.

Воротник так сильно сдавливал горло, что я резко дернул его рукой, но тугая синтетическая ткань выдержала, и я закашлялся. Мы были в пустоте, в безвоздушном пространстве, и наши жизни зависели от слаженной работы сотен механизмов, от команд, которые отдавали операторы в сети.

– Ты как? – послышался голос Виктора, но я не ответил.

Красные огни в стенах погасли, и отсек залило тусклое голубоватое свечение, напоминавшее о морге. Теперь кресла уже не висели на стенах, а стояли в массивных каркасах на полу – в два ряда, как в самолете.

Люк в дальнем конце открылся, в проеме показалась чья-то фигура в сером комбинезоне и поплыла по воздуху, мягко отталкиваясь от поручней в стенах, которые еще недавно выполняли роль лестниц.

– Все в порядке? – спросил мужчина в серой форме, приблизившись к нам.

Поначалу я решил, что это один из тех молчаливых близнецов, которые сопровождали нас до посадки, однако выглядел он иначе – был старше, с сединой на висках.

– Чего молчим? – спросил мужчина. – Все живы?

– Все хорошо, – сказал кто-то.

– Да, – подтвердил Виктор, – нормально. Только вот как снять эти ремни? Не будем же мы так все время.

Мужчина в комбинезоне повис в воздухе рядом со мной.

– Сейчас корректируется орбита, – объяснил он. – Через минуту или две ремни отключатся.

Он еще раз осмотрел всех, озабоченно вглядываясь в лица.

– Я так понял, для вас – это впервые? Если кто-то чувствует себя как-нибудь не так…

Видно было, что он не привык возиться с новичками.

– Кстати, – продолжил мужчина, – на сей раз нас вывели с хорошим таким ускорением – в вашу честь, наверное. – Он осклабился, как если бы признавался в устроенном розыгрыше. – Так что при взлете вы получили почти четыре «же». – И еще раз спросил, нахмурившись: – Никого не тошнит?

Все молчали.

– Ладно, – сдался мужчина, – либо вы онемели от страха, либо все чувствуют себя просто отлично.

Он повернулся ко мне и подмигнул, как заговорщик.

– Я лично за последнее. Так что…

Раздался сердитый гудок, и ремни, прижимавшие меня к креслу, ослабли, а в следующую секунду втянулись за спину.

– О! – обрадовался мужчина. – Даже быстрее, чем я думал. В таком случае – все за мной. Поднимайтесь выше, над креслами.

Я начал выбираться из клетки.

– Отталкивайтесь лучше от этих лестниц в стене, так удобнее. – Мужчина провел в воздухе рукой, дергая за невидимый рычаг. – Только не слишком сильно, а то расшибетесь.

Я едва не врезался в стену, но мужчина не обратил на меня внимания. Позади послышались возмущенные возгласы – видимо, парочка моих сокурсников столкнулась друг с другом.

– Аккуратней, – сказал мужчина. – Давайте по одному.

Он едва коснулся стены, и тут же заскользил по воздуху, как под воздействием неведомой силы тяжести. Я последовал за ним, не решаясь отталкиваться, как он, и вместо этого перехватывал поручни трясущимися от волнения руками.

Мужчина, удалившийся от нас на несколько метров после первого же прыжка, терпеливо ждал, пока мы освоимся с невесомостью.

– Так точно никого не тошнит? – спросил он и посмотрел на меня.

– Наверное, нет, – пробормотал я.

– Наверное? – весело спросил мужчина. – Ладно. Только предупредите, если ваше «наверное» изменится. Дело в том, что рвота в невесомости…

Он не договорил и снова оттолкнулся от лестницы в стене.

Мы оказались в согнутом, как парабола, коридоре – еще более узком, чем пассажирская капсула с клетками. Мужчина в комбинезоне пролетел его, не останавливаясь, и нырнул в открытый люк. Командный отсек от пассажирского отделяла лишь пара метров.

– Что ж, – сказал мужчина, зависнув над креслами нейротерминалов, – вот и ваши рабочие места. Свое задание вы хорошо знаете, ведь так?

Мои сокурсники беспомощно озирались по сторонам, сгрудившись вокруг открытого люка. Виктор был еще в коридоре и держался одной рукой за край проема в страхе, что провалится вниз – на самое дно пассажирского отсека, к выпуклому люку. Я же обхватил ближайшее ко мне операторское кресло.

– Люди! – крикнул мужчина. – Ну же! Поговорите со мной! Что вы, как зомби? Все понятно с заданием?

– Понятно, – неуверенно сказал я. – Только мы не знаем свои роли.

– А, – улыбнулся мужчина. – Это самое интересное.

Он вытащил из кармана захватанный суазор и протянул его мне экраном вперед.

– Давай! Коснись рукой.

Я приложил к экрану кисть, тот на мгновение закрасился черным, а потом на нем высветилась угрожающе-яркая надпись угловатым шрифтом – «второй пилот».

– Ох! – рассмеялся мужчина. – Какой быстрый карьерный рост! Кто следующий?

Он заставил всех прикоснуться к суазору, и привередливый компьютер выдал каждому по новой должности.

– Вот, собственно, и все, – подытожил мужчина. – Терминалы, – он качнул рукой с вытянутым указательным пальцем, – автоматически настроятся, когда вы к ним подключитесь. Так что выбирайте любой.

Он опять подмигнул мне.

– Ты, я смотрю, уже выбрал.

Я ничего не ответил и полез в кресло.

– Что ж, – сказал мужчина, – я вас оставляю.

– Но как же? – запротестовал Виктор. – Мне казалось, нас будут контролировать.

– Здесь всего шесть кресел, – ответил мужчина, и на лице Виктора отразился неподдельный ужас. – Да не бойтесь вы! Устроить крушение у вас не получится, корабль контролируется операторами с Земли, вас подстрахуют. А мы вообще в кубрике, если что – кричите, – и загоготал от собственной шутки.

Все начали устраиваться в креслах.

Мужчина незаметно выскользнул из отсека – еще секунду назад он был здесь и следил за тем, как мы подключаемся к терминалам, а потом исчез, даже не попрощавшись.

Сердце сжало холодными тисками от страха.

Я лежал в кресле. Виктор что-то бурчал рядом, ерзая и оттягивая воротник комбинезона, но я не слушал. Кнопки на терминале загорелись, я вздохнул и – провалился в пустоту.

 

42

Я мог бы, наверное, сказать, что это был самый жуткий кошмар за всю мою жизнь, но только после кошмара ты просыпаешься и сон, каким бы страшным он тебе ни казался, быстро тускнеет в памяти. Но тогда, даже после приземления «Аэропы», я не был уверен, что действительно вернулся.

Сеанс почти не отличался от тех лабораторных, которые мы проходили с третьего курса, – да и задание по управлению маневровыми двигателями я выполнял десятки раз, – однако что-то в нейроинтерфейсе изменилось. С самого начала, в приступе паники выполняя знакомые команды, я чувствовал чье-то присутствие – как будто другое сознание переплеталось с моим.

Лида.

Она была там, в той невозможной чудовищной тьме, которая меня окружала. Она жила в каждом моем помысле, в каждом движении мысли, словно мы расстались именно из-за того, что я потерял ее в сети.

И теперь она возвращалась.

Но вместо радости, вместо предвкушения встречи после разлуки я испытывал лишь пронзительный неподконтрольный страх – что-то чужое, непонятное, невозможное физически вторгалось в мое сознание.

Вместе с Лидой появились и фальшивые звезды – они закружились в бешеном вихре, как изображение из голографического проектора, подражая движению галактик. Я сам стал частью этого вихря, одной из тусклых тающих песчинок – меня уносило куда-то, затягивало в звездный водоворот, но в то же время я был неподвижен, я понимал, что в сети не существует движения, что в этом мнимом хаосе нет ничего, кроме меня самого.

Но я видел Венеру, неотличимую от звезды. Я видел, как «Патрокл», свет которого будет существовать еще миллиарды лет, заходит на земную орбиту. Я приблизился к одной из звезд, и звезда эта оказалась Солнцем. Оно было таким ярким, что сожгло облекавшую меня темноту, наполнив ее солнечным ветром. Но потом черная тень застила Солнце. Началось затмение, которое я видел в тринадцатый раз. Звезда превратилась в сверкающий полумесяц и исчезла совсем, а передо мной остался лишь черный шар, окутанный умирающим светом.

Меня вывели из нейросеанса электрошоком.

Я даже не понял, что произошло, – я тонул в пустоте и вдруг оказался в неудобном высоком кресле. Меня била дрожь. Кто-то положил мне на плечо руку.

– Ты как? – послышался знакомый голос. – Скажи что-нибудь!

Я хотел ответить, но вместо этого нечленораздельно промычал, утратив способность говорить.

– Так, понятно…

Мне посветили в глаза.

– Назови свое имя, – сказал голос.

Свет пропал, и я ошалело заморгал глазами.

– Имя назови, – повторил голос.

Я что-то пробормотал.

– Были уже случаи позднего выхода?

– Были… Вернее, – я сглотнул, говорить было тяжело, – только однажды, только один раз.

Мужчина с седыми висками покачал головой.

– Нам пришлось, – сказал он. – В противном случае, ты…

После приземления «Аэропы» меня переодели в неудобный белый халат и положили в медицинское отделение – в пустую и неуютную комнату, пропахшую пылью. Узкая больничная койка была затянута пленкой, а с потолка лился яркий свет. На правое плечо мне надели тугой манжет, из которого тянулись толстые провода к неказистому, похожему на древнюю вычислительную машину устройству.

Я пролежал так час или одну минуту – ощущение времени не до конца вернулось ко мне. В палату никто не заходил – меня просто закрыли в пустой комнате, подключив к издающему раздражающий гул устройству.

Я чувствовал, что теряю сознание.

Потолочный свет резал глаза, а манжет сдавливал руку. Я все еще ощущал присутствие Лиды – она стояла рядом с кроватью и смотрела с укоризной, не говоря ни слова.

Я стащил с руки манжет, и надсадный гул прекратился. Валяться в похожей на камеру одиночной палате и безропотно ждать, когда за тобой придут, было невыносимо. Я скинул с кровати босые ноги и сразу отдернул их, обжегшись – пол был ледяным, как в морозилке. Но потом я все равно приподнялся на кровати – руки еще тряслись после электрошока – и медленно встал на ноги.

Холод привел меня в чувство.

Я шагнул к двери и оглянулся – манжет на толстых проводах, наверное, слетел с койки, когда я вставал, и валялся на полу, рядом с замолкшей медицинской машиной. Я не сомневался, что кто-то неустанно следит за каждым моим движением. Лампа на потолке мигнула – или мне так показалось.

Я открыл дверь.

И тут же в глаза мне ударил свет, оглушил меня, лишил равновесия.

Затмение закончилось, со светила сошла тень торопливой Луны, и я упал навстречу пронзительному солнечному ветру.

 

41

К моей неловкой попытке побега из медицинского отделения отнеслись с юмором и решили, что я окончательно пришел в себя. Меня отвезли к раздевалке, где я несколько минут искал свой шкафчик.

Получив наконец вещи, я сразу раскрыл суазор.

В окошке с извещениями были пропущенные звонки от Виктора, но это меня не интересовало. Я открыл список контактов, выбрал Лиду, коснувшись пальцем ее старой фотографии из институтского соцветия, и нажал на большую зеленую кнопку «Позвонить».

Она не ответила.

Я набирал ее номер снова и снова. Во время последнего звонка вместо долгих напряженных гудков я услышал неприятный синтетический голос: «Абонент не в сети».

Я швырнул суазор на пол, сел на скамейку у шкафчика и закрыл лицо. Меня трясло, но плакать я не мог. Она была здесь, рядом, во мне, но не отвечала.

Суазор задрожал, издавая сердитое жужжание. Я поднял его с пола.

«Где ты? – написал Виктор. – Что с тобой произошло?»

Я не ответил. Я открыл карточку Лиды и набрал сообщение: «Нам нужно встретиться. Или хотя бы поговорить. Я очень тебя прошу. Прости меня за все».

Я отправил это нервное послание, и мне полегчало. Открыл шкафчик, стал переодеваться, бросив белый халат, в котором меня выпустили из медицинского отделения, на пол, как ненавистную робу. На выходе из раздевалки меня ждали.

В город я отправился на рейсовом автобусе, где сидел один, точно прокаженный.

На следующий день, в институте, я узнал, что произошедшее на «Аэропе» отправили на рассмотрение в учебную часть и стоит вопрос о моем исключении «по состоянию здоровья».

Виктор честно пытался меня поддержать.

Он убеждал, что таких случаев за историю института насчитываются сотни, что за ошибки, как он выразился, на первом практическом занятии никого не станут исключать. Я не верил ему, хотя и был благодарен за поддержку. После занятий я не вернулся в общежитие, а поехал на квартиру матери, куда не заходил уже год.

Все было в пыли.

Кровать в старой комнате я во время последнего визита накрыл прозрачной пленкой, а остальную мебель не трогал, и все вокруг – хлопья пыли на полу, песчинки, витавшие в воздухе, запах прелости и духоты – напоминало мне о том, что здесь умерла мама.

Я сорвал пленку и повалился на кровать – в обуви, не раздеваясь. Я тогда не сомневался, что меня исключат – вернее, переведут на какое-нибудь скучное и бесперспективное отделение, где я никогда близко не подойду к терминалу нейроинтерфейса, – однако пугало меня не это.

Я был еще там, в сети.

Лида не ответила на мое сообщение, и больше я не писал, хотя чувствовал ее присутствие – она смотрела на меня молча, с укоризной, а ее зеленые глаза были уставшими и печальными.

Суазор завибрировал. Это был Виктор. Он беспокоился, но я не хотел отвечать.

Я уткнулся лицом в подушку.

Лида.

Жизнь была сломана. Когда-то я думал, что хочу увидеть другие планеты, улететь с Земли, но на самом деле хотел лишь избавиться от вечно больной матери, и когда она умерла…

Я заплакал.

У меня никого не оставалось. И сеть уничтожила меня. Я впервые увидел самого себя – то, что во мне было сокрыто, – когда подключился к нейроинтерфейсу на «Аэропе». Мне нужна только Лида, а вовсе не звезды. Я выдумал эту глупую мечту о полетах – в мертвый, расколотый войной космос. И теперь Лида навсегда останется со мной, но в то же время будет так невыносимо далеко. Я обрек нас на разлуку.

И ничего нельзя исправить.

Казалось, жизнь моя закончится через день – я провалюсь в пронзительный хаос нейролинка, в хаос из фальшивых звезд, скрывающих за собой пустоту и вечное одиночество.

Я так и заснул – в одежде, уткнувшись в подушку лицом. Я боялся вновь оказаться в сети во сне, испытать тот необъяснимый ужас, который едва не лишил меня рассудка, но мне ничего не приснилось.

Утром на экране суазора светилось напоминание о новом сообщении.

Голова болела, саднило горло. В комнате было нечем дышать – я не включил на ночь кондиционер, не открыл окно, – и почти весь воздух в тесной квартире вышел, оставив лишь пыль и запах старых, никому не нужных вещей.

Однако первое, что я сделал, – это раскрыл суазор и прочитал:

«Я не хотела отвечать, но все-таки отвечу. Я не обижена на тебя. Смысл обижаться, когда прошло столько времени? Но зачем нам встречаться? О чем ты хочешь поговорить? У меня – своя жизнь, у тебя – своя. Пусть все так и будет».

Я был рад и такому ответу.

Я набрал ее номер.

Раздались гудки.

Я не был уверен, что она ответит, но она ответила. Гудки смолкли, установилась настороженная тишина – я даже слышал ее дыхание, – а потом, вздохнув, она тихо произнесла…

 

40

– Виктор…

Из-за удушающей тишины меня мучили слуховые галлюцинации – я слышал чей-то голос, грудной и тихий, и голос этот звал моего старого друга, который сгинул где-то во тьме воспоминаний, превратился в тусклого призрака. Я хотел обернуться, но не мог заставить себя пошевелиться. Не мог глубоко вздохнуть. Правое плечо было словно разворочено лазерным скальпелем. Я представил выпирающие наружу мышцы – переплетенные кровяные жгуты, готовые лопнуть от натуги, – и меня замутило.

Синтетическая ткань липла к телу.

Я лежал в темноте, о которой мечтал, одурев от постоянного света, но теперь темнота напоминала мне зияющую пустоту нейросеанса, когда вокруг тебя нет ничего, и в то же время есть все, о чем ты только можешь помыслить.

Лида.

Виктор.

Моя умершая мать.

Красный глазок камеры блекло горел вдали, и эта тонущая во мраке песчинка света стала для меня единственной связью с реальностью, не позволяя сгинуть в обступавшей меня темноте.

Я умираю?

То, что они сотворили со мной – эта инъекция или разряд, который выстрелил имплантат в правом плече, – едва меня не убило. Кто-то не рассчитал дозу, и мне уже не восстановить сил. Быть может, они сделали это нарочно – как эвтаназию для неизлечимо больного. Я был им почти благодарен. Наверное, именно поэтому они выключили свет. Мне оставалось лишь перестать держаться за угасающий огонек вдали и закрыть глаза.

Но потом дыхание восстановилось. Я приподнялся на кровати и коснулся кожи на правом плече. Никакой раны не было. Боль стихала.

Послышался электрический треск, и стены камеры стали медленно наливаться светом.

 

39

Меня вызвали в учебную часть и предложили пройти задание второго пилота еще раз, на тренажере. Я всерьез думал о том, чтобы отказаться. Мне дали время на решение, и тут вмешался Виктор.

– Я что-то не врубаюсь! – заявил он. – Сколько раз мы это делали! Обычная же лаба, не более.

– Боюсь, не такая обычная, – сказал я.

– А что изменилось?

Виктор не понимал. Я скрыл от него произошедшее на «Аэропе» – я не понимал, как можно об этом рассказать.

– Не знаю, – ответил я. – Наверное, не уверен, что мне это нужно.

Виктор уставился на меня, как на умалишенного.

– Чего ты боишься?

Я долго не мог признаться, что боюсь лишь самого себя – своего отражения в нейроинтерфейсе, своих собственных мыслей.

Я готовился к переводу – собрал в общежитии вещи и свалил в пластиковую коробку, выбрал отделение на факультете нейродинамики, куда собирался перейти. Однако, когда я написал Лиде, от нее пришел простой и безжалостный ответ: «Поздно».

Мне было так тяжело и одиноко, что я пошел на пересдачу, желая одного – встретиться с ней в нейролинке. Но не увидел ничего, кроме вспыхнувшей передо мной, как вереница кодовых сигналов, последовательности управляющих команд. Хаос уступил место порядку, все стало обыденно и просто. Лида ушла, а я во время внеурочного испытания показал один из лучших на курсе результатов.

Перевод больше не требовался, на нейродинамике меня никто не ждал, и я распаковал сваленные в коробку вещи. Виктор предложил отметить это и заявился ко мне вечером в общежитие с очередным ящиком мыльного пива.

Мы пили из горла, усевшись на кровать.

Виктор болтал не умолкая, рассказывал о том, как вместе с Анной мотался в дремучую область на выходных, а я никак не мог понять, что именно мы празднуем.

Это было похоже на поминки.

– Слышал, кстати, что говорят о последнем выпуске? – спросил после третьей бутылки Виктор.

Я не слышал.

– Трудоустройство – меньше половины! – объявил Виктор с непонятным самодовольством. – Это подпортит статистику института!

– Звучит не слишком обнадеживающе, – заметил я.

– Ну уж, извини. – Виктор поставил бутылку на пол; пиво мешало ему жестикулировать. – Что есть, то есть.

– Я не понял, – сказал я, – ты намекаешь на то, что учиться надо лучше или как?

Виктор рассмеялся.

– Да я и сам не знаю, на что намекаю.

– Может, мне и правда стоило перевестись. Уж лучше сидеть где-нибудь в кубикуле, чем быть безработным.

Я поднял бутылку, предлагая тост, но Виктор замахал рукой.

– Ну уж нет! За это я пить не буду. После всего маразма и конкурса – ты конкурс-то хоть приемный вспомни, это же был ад! – оказаться в каком-нибудь вшивом офисе. Это уж точно не для меня.

– Тогда выпьем за то, чтобы лучше учиться, – предложил я.

– Давай! – подхватил Виктор.

Он был заметно пьян и расплескал пиво, когда чокался.

– Знаешь что, – сказал я, – у меня созрел новый тост.

– А? – моргнул глазами Виктор.

– За то, чтобы закончилась война!

Я поднялся. Мы выпили.

Виктор ушел ближе к полуночи, оставив после себя кучу пустых бутылок и головную боль, которая быстро сменила хмельной задор.

На следующее утро я с трудом заставил себя встать с постели, и на первой лекции боролся со сном, не сразу разобрав, что новый преподаватель, подменявший заболевшего профессора, начал, вопреки негласной цензуре, говорить о войне.

– Лично я считаю преступлением, – вещал он, – да, да, именно преступлением, что от нас до сих пор скрывают реальное положение дел на Венере. При этом известно, что идут бои и даже атакуются обычные гражданские корабли, грузовые суда, пассажирские лайнеры.

– Чего это он? – шепнул я Виктору.

– Видимо, тоже тяжелое утро, – отозвался Виктор. – Про пассажирские лайнеры – это что-то новенькое.

– Произошедшее на Венере, – продолжал лектор, – трагедия, масштабы которой мы до сих не понимаем. Я лично не сомневаюсь, что ответ последует, и этот ответ…

– А я лично не сомневаюсь, что он не будет читать у нас лекции, – хихикнул Виктор.

– Да уж, – сказал я.

Молодой преподаватель наконец вспомнил о теме лекции, и мне уже ничто не мешало спать.

Следующим по расписанию был нейроинтерфейс.

 

38

Безумие, охватившее меня во время первой учебной миссии на «Аэропе», больше не повторялось. Я всегда находил выход, как советовал Тихонов. К тому же слухи о проблемах с трудоустройством, которые распространял далеко не один Виктор, подействовали, и мой средний балл за четвертый курс вырос сразу на несколько пунктов, оказавшись наивысшим за все время обучения в институте.

Лиде я не писал.

Даже в соцветие я заглядывал редко – я боялся увидеть ее публикации в ленте новостей, боялся встретить в паутине из нечетких лиц, которые никак не мог запомнить, ее блуждающий призрак.

Учебная программа на последнем курсе обросла новыми обязательными предметами и непонятными факультативами. Специальность, которую мы должны были получить после окончания, поменяли, и к привычному «оператор» добавились «преподаватель» и «специалист по конфигурации сетей». Казалось, всех нас в новом году перевели в другой институт, где готовят учителей и программистов, а не пилотов космических кораблей. Ближе к выпуску стали поговаривать, что курс собираются целенаправленно валить на экзаменах, оставлять всех на второй год и не портить в очередной раз статистику института по трудоустройству.

Виктор был чуть ли не в панике.

– Как тебе перспективка? – запричитал он, когда вывесили расписание выпускных экзаменов. – Вместо диплома – пинок под зад! Слетаешь с бюджета, и еще год за свой счет учиться! Причем даже не факт, что через год…

– Да прекрати ты! – сказал я. – Не могут же они всех исключить.

– Всех не всех, но какие теперь у нас шансы?

– Это только слухи, – вздохнул я. – Какой смысл накручивать себя? Да и что мы можем сделать? Забастовку устроить?

Но боялся я не меньше Виктора. Боялся, что не сдам экзамены или что не найду потом работу и запишусь в итоге лаборантом на захудалую кафедру, где проторчу десятки лет без каких-либо перспектив.

К выпускным экзаменам я готовился, как к вступительным – будто для нас устроили очередной бесчеловечный конкурс, и лишь один из сотни студентов сможет получить желанный диплом. Целыми днями я сидел, заперевшись в тесной комнатке в общежитии, перечитывал учебники и конспекты курсов, разговаривал сам с собой, как сумасшедший, репетируя выступления на экзаменах.

Первым я сдавал математический анализ, потом – квантовую физику, потом – нейроинтерфейс.

Я попал в группу к Тихонову и решил, что это хороший знак – ведь старик всегда относился ко мне доброжелательно. После игры в безжалостную рулетку – когда я коснулся экрана рукой и старомодный компьютер в лабораторной своенравно выбрал мне задание, считав с ладони линии судьбы и жизни – Тихонов посмотрел мне через плечо и, улыбнувшись, сказал:

– О, пилот! Это же самое интересное!

– Видимо, для меня теперь это единственный способ побыть пилотом, – попытался пошутить я.

Но Тихонов в ответ лишь нахмурился и покачал головой.

– Не разделяю вашего пессимизма, – сказал он.

Помню только, как сел в кресло и как пришел в себя – сгорбившись, точно от предсмертной боли, судорожно сжимая подлокотники. Тихонов дружески хлопнул меня по плечу и заявил, что я закончил раньше всех.

Высший балл.

Я еще долго смотрел на него, не соображая, что происходит. Потом отпустил трещащие подлокотники кресла, попробовал встать и покачнулся.

– Осторожнее! – Тихонов поддержал меня за плечо. – Вы явно перенапряглись сегодня. Нечасто доводится видеть, как одно из сложнейших заданий программы выполняют так безошибочно и быстро.

Тихонов озабоченно заглянул мне в глаза, продолжая держать за плечо, как мертвецки пьяного.

– Вы себя хорошо чувствуете? Голова не болит?

– Все в порядке, – пролепетал я. – Свет только немного глаза режет.

– Здесь довольно темно, – сказал Тихонов.

Я прикрыл ладонью глаза.

– Извините. Наверное, я и правда переволновался. Столько навалилось всего… Говорите, я сдал?

– Да. Причем отлично! Вы… – Тихонов на секунду замялся, – прирожденный пилот.

И он настойчиво потянул меня за руку – к двери в коридор. Можно было подумать, что дальнейшее пребывание рядом с работающими терминалами пагубно отразится на моем здоровье.

– С вами точно все в порядке? – спросил Тихонов. – Обращаться в медицинское отделение было бы…

– Все хорошо, – перебил я его, начиная соображать, что происходит. – Просто… вы понимаете…

– Да, да, конечно! – Тихонов радостно закивал головой. – Сходите прогуляйтесь. Подышите воздухом. Сейчас погода…

Он взглянул в широкое, похожее на иллюминатор окно, однако стекла были затянуты густой электронной тенью, из-за которой полдень превратился в глухую бессветную ночь.

– Погода отличная, – неуверенно сказал Тихонов и открыл мне дверь.

Я вышел в коридор, доковылял до лифтов, не замечая ничего вокруг. Даже тусклый свет, едва пробивающийся через жидкокристаллические шторы, резал глаза.

Кто-то окликнул меня, но я не обернулся.

Я спустился на первый этаж, вышел из здания, и тут же скорчился от приступа боли, когда солнце ударило в глаза.

Я почти ничего не видел. Передо мной расплывались яркие красные круги – мир вокруг расслаивался, как преломленный свет. Но стоять у входа, отворачиваясь от солнца, было нельзя. Кто-то мог меня заметить, отвести к врачу, и тот, посветив лазером в воспаленную радужку, аннулировал бы результаты экзамена.

Я вслепую добрался до ближайшей скамейки.

Возвращаться в главный корпус, где электронные тени на окнах защитили бы от света, я не собирался – я убеждал самого себя, что со мной все хорошо, что у меня нет приступа, что я просто не выспался перед экзаменом, переволновался и слишком устал.

Я сидел так довольно долго, сутулясь и прячась от солнца. Наверное, я был похож на пьяного вдрызг студента, решившего отпраздновать неожиданно высокий балл на скамейке в двух метрах от главного здания, однако меня никто не трогал, никто не пытался со мной заговорить.

Прошел, наверное, час, прежде чем я решился посмотреть на солнечный свет.

Глаза уже не болели, а зеленая аллея у главного здания не казалась засвеченной, как на антикварной фотографии. Я откинулся на спинку скамейки, подставив ветру лицо, но никакого ветра не было.

Аллея перед входом пустовала.

Я оглянулся, не решаясь вставать. Я по-прежнему боялся, что упаду в обморок. Нога затекла, я помассировал икру и тут услышал чьи-то голоса.

Две девушки вышли из здания и, оживленно обсуждая что-то, пошли к столовой, в колышущуюся тень от обступавших дорожку деревьев.

Лида!

Я вздрогнул, тут же забыв об онемевшей ноге. Мне хотелось догнать ее, схватить за плечо, но я продолжал сидеть, глядя на то, как девушки медленно уходят в тень. Анна даже не стала демонстративно отворачиваться – меня просто не видели, я для них не существовал.

– Лида! – крикнул я, и девушки остановились.

Лида удивленно обернулась и откинула упавшую на лоб прядь. Мы посмотрели друг другу в глаза. Анна покачала указательным пальцем у виска. Потом девушка с черными волосами улыбнулась, шепнула что-то Анне на ухо, и они вновь зашагали по аллее.

Это была не она. Анна нашла себе новую подругу.

В тот день я понял, что никогда ее больше не увижу.

Я окончил институт.

 

37

Я ходил на собеседования столько же раз, сколько смотрел с Лидой солнечное затмение в космическом театре. Как будто все эти цифры имели какое-то значение…

Ко мне относились дружелюбно и с вниманием, как к больному, которого недавно выписали из стационара, где он провел половину жизни. Я получил хороший средний балл на выпускных, догадался собрать рекомендации у учителей – Тихонов так и вовсе написал целый трактат о моих талантах, – однако в федеральном агентстве открытых позиций не было, а в международное меня не приглашали на собеседование.

Виктор остался на второй год, завалив выпускные экзамены, и завидовал даже этим бесплодным поискам работы, похожим на формальные встречи для выпускников технологического, которые устраивали в агентстве из вежливости, не имея ни желания, ни возможности заключить с кем-нибудь контракт. Виктор считал, мне повезло – ведь я хотя бы получил диплом.

И мне действительно повезло.

Я сидел дома, смотрел фильм о корабле, который отправлялся к Лейтене через туннель Красникова, намереваясь вернуться обратно спустя земной год – сквозь пространство и время, – когда мне позвонили.

Я открывал последнюю бутылку.

Голос был незнакомый, хриплый, как после простуды. Позвонивший деловито прокашлялся, а потом назвал меня по имени и отчеству.

– Да, – сказал я.

– Вы сможете подъехать к нам, скажем, завтра, часам к четырем? – спросил голос.

– Подъехать? – не понял я. – Извините, а… – Я удивленно посмотрел на экран суазора – вместо имени на нем отображался длинный номер сетевого абонента. – А с кем имею честь?

– Это вы меня извините! – рассмеялся голос. – Слишком много звонков сегодня. Федеральное агентство космонавтики. Вы к нам приходили, помните?

– Да, да, конечно! – Я вскочил со стула. – Завтра, в четыре? Могу! Когда вам будет удобно. Это еще одно собеседование?

– Да, нечто вроде, – ответил голос. – К сожалению, у нас произошла трагедия. Несчастный случай, погиб один из операторов, а рейс уже очень скоро. Мы сейчас рассматриваем различные варианты, а вы у нас в списках и…

Голос снова закашлялся.

– Скажите, – спросил я, – если не секрет, а сколько еще человек претендуют на эту позицию?

– Двенадцать.

Я рассмеялся.

– Извините? – насторожился голос. – Я сказал что-то смешное?

– Нет, нет, простите. Волнуюсь. Двенадцать. Это будет двенадцатое собеседование.

– Да, цифры. Они повсюду. Двенадцать собеседований, двенадцать претендентов. Так, значит, мы вас ждем?

– Разумеется. В четыре часа, завтра. Да.

Голос стал прощаться, но опять зашелся в кашле и отключился.

Почти минуту я стоял, уставившись в надпись на экране «разговор завершен», а потом вылил в раковину открытую бутылку пива.

 

36

Один шанс из двенадцати – лучше, чем один шанс из ста. Впрочем, это не слишком успокаивало.

Я не спал. Мне хотелось поговорить с кем-нибудь, но Лида как всегда была недоступна, а звонить Виктору я не решался.

Я был один.

Я пришел в агентство первым и ждал час, прежде чем меня пригласили зайти в комнату, где заседала комиссия. Комната была похожа на переговорную, оформленную в каком-то авангардном стиле. Светлые стены, длинный стол из оргстекла с голубоватой неоновой подсветкой, потолок с многоярусным карнизом, огромные вытянутые окна с синими тенями из жидких кристаллов.

Я сел в конце стола. Меня встретили два человека. Один – средних лет, лысый, с седеющей бородой, а другой – молодой и долговязый, похожий на атлета.

– Вы позволите? – спросил лысый. – Я бы начал с простого и, пожалуй, самого важного вопроса.

Он сжал правую руку в кулак и устало выдохнул – наверняка ему приходилось задавать этот важный вопрос сотый раз подряд.

– Почему? Обстановка в мире, как вы и сами прекрасно понимаете, не самая стабильная, количество рейсов резко сократилось, Венера в карантине. Не лучшее время для карьеры. Не говоря уже о сопутствующих рисках. Но вы приходите сюда в двенадцатый раз. Почему?

От волнения я сглотнул слюну.

– Вы знаете, – начал я, – скажу честно, последнее время многое в моей жизни изменилось. И на самом деле не только в моей. Все воспринимается иначе. И космос тоже. Я не мечтаю о головокружительной карьере и понимаю, что все куда сложнее теперь. Но это то, что я могу делать, и то, кем я себя вижу. И, по правде сказать, – я попытался улыбнуться, – мои корни здесь, на Земле, несколько ослабли. В общем, у меня такое чувство, что меня ничего и не связывает-то с Землей. Я понимаю, – поспешил добавить я, – это, наверное, не совсем то, что вы хотели услышать, но это правда.

Представители агентства переглянулись и ненадолго замолчали.

– Какой рейс? – нарушил тишину долговязый. – Пассажирский, грузовой?

– Грузовой, – ответил я.

– Почему?

– Думаю, прежде чем брать на себя ответственность за пассажиров, мне стоит поднабраться опыта.

Долговязый усмехнулся.

– А как насчет ответственности за экипаж? – вмешался лысый.

– Я готов ее нести. В меру должностных обязанностей оператора четвертого разряда.

– Вы всегда так прагматичны? – спросил лысый.

– Только на собеседовании, – ответил я и тут же смутился. – На самом деле я понимаю, что роль моя не столь значительна. У меня есть своя ответственность, у других операторов – своя. Я хочу работать в команде. И набираться опыта.

Лысый встал и принялся расхаживать вдоль стола, постукивая по светящейся столешнице пальцами.

– Что, на ваш взгляд, является самым важным для оператора? – спросил наконец он.

– Умение сосредоточиться на поставленной задаче. И работа в команде.

Я чувствовал себя как студент, не успевший толком подготовиться к важному экзамену.

– А как насчет умения принимать решения? – хмыкнул долговязый. – Быстро, с учетом самых разнообразных факторов, используя творческое мышление – то, что никогда не сделает машина.

– Вот как раз для этого мне и нужно сконцентрироваться, – сказал я.

Долговязый рассмеялся.

– Ладно. – Лысый все еще стоял рядом с неоновым столом. – Пришло время для самого сложного вопроса.

Я невольно заерзал на стуле.

– Если не оператор космического корабля, то – кто? Положим, не будет у вас возможности поступить по специальности. В нынешние времена – это, к сожалению, вполне реальный расклад. Но образование у вас хорошее, есть и другие варианты. Так что вы выберете?

– А такой вариант, как вечно ходить к вам на собеседование будет принят в качестве ответа? – спросил я.

 

35

Я все говорил неправильно.

Я заблуждался.

Сейчас я понимаю это, но не понимаю, почему меня взяли.

Везение?

Как можно считать везением чью-то смерть – я ведь так никогда и не спросил, что случилось с моим предшественником, с тем, чье место я тогда занял.

А может, всего этого и не было? Двенадцать, двенадцать, двенадцать. Подтвердила бы Таис мою историю? Если бы еще разговаривала со мной…

Я сидел на затянутой полиэтиленом кровати, не решаясь подняться.

От яркого света болела голова. Воздух в камере пах хлором и обжигал гортань при каждом вздохе, а правое плечо нарывало, как при инфекции.

Я помню все слишком хорошо, чтобы это было лишь бредом, родившемся в тот миг, когда произошла авария в нейроинтерфейсе. Я помню себя. Я знаю.

Но в то же время иногда мне кажется, что на самом деле я не помню ничего.

Эти люди, эти лица, упорно ускользающие из памяти, – я знал их несколько лет назад, но вспоминаю так, словно мы не виделись столетие.

Только одно лицо я помню хорошо.

Лида.

Я уперся руками в кровать, намереваясь подняться, но остановился.

Я помню. Первое назначение. Первый полет с Земли. Первый корабль, на котором я полетел.

 

34

Первый корабль назывался «Сфенел».

Это было пассажирское судно, которое до венерианского кризиса занималось коммерческими рейсами, а потом перешло под управление государственного НИИ и стало перевозить невезучих научных сотрудников, годами курсируя между Землей, Меркурием и Марсом.

Я попал на рейс до Меркурия.

Первый пилот – высокий, рыжий, с редеющими на затылке волосами – был похож на простоватого деревенского паренька, который отправился в большой город на заработки и неожиданно, по воле безумного случая, стал космонавтом.

– Первый раз? – спросил он, когда мы готовились к старту, хотя наверняка подробно изучал мое досье.

Я промычал в ответ что-то нечленораздельное. Губы пересохли, мне хотелось пить, а дышал я как при воспалении легких.

– Волнуешься? – продолжал пытать меня пилот.

Я замялся, не зная, как ответить.

– Волнуюсь, – признался я.

– Молодец, – удовлетворенно сказал пилот, устраиваясь в кресле.

– Молодец, что волнуюсь? – спросил я.

– Молодец, что признался, – ответил пилот.

Он выглядел лишь немногим старше, однако вел себя с показной небрежностью опытного пилота, отлетавшего на межпланетных кораблях уже тысячи часов.

– Ну, чего, – сказал он, – готовность, как говорится, номер один. Погодка сегодня нелетная, так что мы на поводке.

– Опять? – скривился штурман, сидевший рядом со мной.

– Опять-опять, – сказал пилот. – Так что расслабьтесь и получайте удовольствие.

– Что значит на поводке? – спросил я, но мне не ответили.

Первый пилот молча пристегнул ремень.

Я сидел в кресле, задержав дыхание. Загорелся один из индикаторов на панели, я машинально подался вперед, чтобы проверить показания приборов – и тут корпус корабля неистово затрясся. Почему-то сработали аварийные преднатяжители и ремни безопасности болезненно врезались мне в грудь, а я судорожно вцепился в подлокотники кресла, которое скрипело и пошатывалось, как на безумном аттракционе, когда у тебя чуть не выворачивает весь кишечник наизнанку. Раздались гулкие размашистые удары – казалось, кто-то пытается раздробить стонущие переборки ракеты гигантским отбойным молотком.

– Пошло, – удовлетворенно протянул первый пилот.

Через секунду удары сменились ревом. Пилот что-то говорил, не обращая внимания на тряску и нарастающий рокот, но я ничего не слышал и лишь видел, как беззвучно открывается его рот, обнажая кривые неухоженные зубы. Он подмигнул мне, а потом зачем-то потянулся к приборной панели.

Меня прижало к креслу.

На грудь давило – воздух в отсеке неумолимо тяжелел с каждой секундой. Потемнело в глазах. Рев двигателей стал глуше. Кто-то в рубке продолжал говорить – с неправдоподобным спокойствием, как робот. Доносились сдавленные голоса, но я не различал ни единого слова. Кресло неустойчиво покачивалось и похрустывало, как изломанный хребет. Подлокотники дрожали. Ремни безопасности обхватывали внахлест, не давая пошевелиться.

Я попытался вздохнуть, но вместо этого захрипел, хлопая ртом, точно выброшенная на берег рыба.

А потом все прекратилось.

Двигатели отрубились внезапно, как при аварии в энергетической сети. Включилась автоматическая диагностика – огромные иллюминаторы в рубке затопила электронная тьма, и по ним побежали строчки системной трассировки.

– Ох, круто нас сегодня вывели! – причмокнул языком первый пилот, глядя в экран. – Почти шесть. Кто там в центре развлекался, интересно?

– Шесть «же»? – пробормотал я, пытаясь отстегнуться.

– Неплохо для первого раза, да? – подмигнул мне пилот и тут же покачал указательным пальцем. – Погоди! Нас еще не отпустили. Сначала выведут на орбиту, а уже потом…

Со всех сторон, из металлической скорлупы рубки, послышалось едкое шипение, похожее на утечку газа. Я взволнованно завертел головой, но все остальные были спокойны.

– А вот тут они не торопятся, – хмыкнул первый пилот.

– Иллюминаторы, – начал я, показывая на светящуюся модель корабля, которая вращалась по часовой стрелке, как в обучающем фильме.

– Хочешь полюбоваться видом? Пожалуйста!

Он коснулся кнопки на приборной панели, изображение с иллюминаторов исчезло, но нас по-прежнему окружала темнота.

– Отличный ракурс, не правда ли? – рассмеялся первый пилот.

Темнота.

У меня похолодели руки.

Пилот вернул изображение на один из иллюминаторов – наш корабль выглядел теперь как маленькая зеленая ракета из компьютерной игры, перечеркнутая расходящимися векторами.

– Так. Давай, давай…

Первый пилот нетерпеливо кивал головой.

Шипение, доносившееся из стен, затихло, и пилот поднял руку, готовясь отдать команду «на старт».

– Ждем подтверждения, – сказал он.

Все молчали. Я вздохнул и стиснул подлокотники кресла, приготовившись к очередному толчку.

На панели загорелся коммуникационный индикатор.

Первый пилот самодовольно осклабился и повернулся ко мне.

– А сейчас…

 

33

Расчетное расстояние до Меркурия во время первого полета превышало сто миллионов километров, и ускорение, чтобы перегрузки не перевалили за два «же», длилось ровно двенадцать часов. Отвечавшие за программу полета явно думали о комфорте пассажиров – в отличие от операторов из командного центра, выводивших нас на орбиту.

После взлета, когда я чуть не потерял сознание из-за перегрузок, я почти не ощущал дискомфорта. К невесомости я приспособился еще в институте – хотя меня и подташнивало в первый час, когда я путал пол с потолком. Поначалу меня не трогали, решив, видимо, дать мне возможность прийти в себя, а потом попросили разнести пассажирам энергетическую суспензию.

Я чувствовал себя стюардом.

Мы везли четырех человек, хотя «Сфенел» способен взять на борт столько же пассажиров, как и межконтинентальный лайнер. Я плыл между клетками и, улыбаясь, протягивал каждому бесцветный пакет с суспензией.

Меня спросили про туалет.

Я знал, что сидения в пассажирском отсеке автоматически поворачиваются вокруг оси, когда корабль вырывается из гравитационного колодца – видимо, так у людей, не привыкших к невесомости, возникало мнимое ощущение, будто бы они сидят в обычном самолете, где есть гравитация, пол, потолок и наземная скорость. Однако положение рубки не менялось, поэтому всякий раз, когда я пролетал из пассажирского отсека в командный, мне казалось, что все вокруг переворачивается вверх дном.

И всякий раз у меня кружилась голова, несмотря на сотни часов предполетных подготовок.

После отключения маршевого двигателя пилот собрал всех в рубке, объявил, что мы идем с нулевой погрешностью от расписания и пожелал счастливого дрейфа.

Дрейфа, длиною в триста часов.

По распорядкам я должен быть постоянно как заведенный, проверять состояние систем корабля – отопления, охлаждения, запасов воды, генераторов кислорода. Забота о пассажирах также досталась мне. Я отвечал за работу кресел и массажного режима, во время которого пассажиров било слабыми разрядами электричества, вызывавшими ритмичные сокращения затекающих мышц.

Пассажиры воспринимали эту процедуру как экзекуцию, а я представлял себя тюремщиком, методично и бесстрастно пытающим привязанных к электрическим стульям людей. Все постоянно просились на прогулку – осмотреть корабль, кубрик, командную рубку, – однако по уставу им разрешалось покидать места только при наличии так называемых «особых обстоятельств». Вроде нужды.

Отработав первую смену – проверка пассажирского отсека, нейросеанс, – я отключился от терминала и долго сидел в неудобном кресле, глядя в темноту на экране.

– Ты уже здесь или еще там? – послышался знакомый голос за спиной.

Я обернулся.

Первый пилот плавно проплыл по рубке и забрался в кресло рядом со мной.

– Ты как? – спросил он. – Домой еще не хочется?

– Домой? – Дом теперь представлялся мне бледным голубым огоньком – миражом покинутой планеты, тонущей в закручивающейся вихрями космической темноте. – Может, и хотелось бы… Если бы меня кто-то ждал…

Пилот устало сожмурил глаза.

– Хреново, – сказал он. – Впрочем, меня тоже. С этой работой, знаешь ли…

– А это какой твой полет?

– Двенадцатый. К Меркурию, правда, только пятый. Раньше в основном к Марсу.

– Только двенадцатый? – удивился я. – Или это в качестве пилота?

– Нет. – Голос у пилота был немного обиженным. – Вообще двенадцатый полет. А думаешь, это мало по нынешним временам? Сам вот протяни, как я, двенадцать рейсов! Если не дослужишься до первого пилота, можешь сам себя на пенсию списать.

– Извини. Я не думал, что все так быстро происходит.

– Да как быстро… – Пилот почесал редеющие волосы на затылке. – У меня и больше года бывали перерывы между полетами. Представь себе отпуск длиною в год! – Он весело подмигнул мне, но тут же погрустнел. – Хотя, признаться, это на самом деле не так уж и классно.

– Наверное, можно придумать себе какое-нибудь занятие.

– Да, пустые пивные бутылки собирать, – прыснул пилот. – Или марки. Один шут.

Он включил диагностический режим, и на иллюминаторе над нами высветилась трехмерная схема корабля.

– Что бы ты ни придумал, – сказал пилот, глядя на экран, – все равно потом скучаешь по этой малышке. Кстати, – он повернулся ко мне, – с твоего разряда могут повысить после двух или трех рейсов.

– И как это происходит? Кого-то переводят в другой экипаж? Меняются местами?

– Когда как. – Пилот отключил диагностический экран. – Команды часто меняются, кого-то переводят, а кто-то и сам… Раньше, еще до Венеры, пытались держать стабильные команды – типа это полезно, когда по две-три недели торчишь с людьми в консервной банке, но потом стало не до таких мелочей.

В рубке было прохладно – или же меня бил озноб от волнения, – а воздух, поступавший под давлением через вентиляционные отверстия у потолка, создавал искусственный сквозняк и отдавал кислотой, напоминавшей о медицинских центрах.

Наши коллеги сидели в креслах, откинув назад безвольные головы. Их глаза были открыты и слепо смотрели в невозмутимую черноту на экранах. На секунду мне показалось, что я нахожусь в морге.

– А по поводу Венеры… – начал я. – У тебя было хоть раз… Вы когда-нибудь встречались с их кораблями?

– С сепаратистами? – Пилот приподнял бровь. – Нет, бог миловал. Хотя, по теории вероятности… Сколько там было? – Пилот сощурился, вспоминая. – Вероятность столкнуться с их кораблем по текущему маршруту шесть и два, что ли. Кстати, если лететь до Марса, то меньше. Вот сам и считай, короче. Когда-нибудь ты их встретишь. Если, конечно, будешь и дальше летать.

– И что тогда?

– А шут его знает, что тогда! В конце концов все там будем. Нам-то еще что! А представь, каково на патрулях? Ты можешь уничтожить планету, нажав на кнопку.

Пилот демонстративно ткнул в какой-то тумблер на панели.

– Раз, и все! И нету Венеры. Или Земли.

– Они же не для этого…

– А для чего? Шут его знает, что у них там. Вот представь себе… – Пилот повернулся ко мне и возбужденно потряс руками. – Десять, пятнадцать кораблей, каждый из которых способен за пару секунд уничтожить планету! И это у нас. А еще сепаратисты. Там шут разберет, сколько у них кораблей на самом деле.

– Это точно, – согласился я.

– Только вот это не имеет значения. Три или триста три. Просто нажать на кнопку.

У пилота сработал сигнализатор, он прижал палец к уху, а через секунду уже плыл по рубке к открытому люку в коридор.

Я остался один.

Просто нажать на кнопку.

Я посмотрел на приборную панель. Перед триптихом нейроинтерфейса поблескивали грубые тумблеры – включение диагностики, аварийного режима, экстренный выход из нейросеанса…

Моя рука непроизвольно потянулась к активации экстренного выхода, но я вовремя остановился.

Иллюминаторы в рубке заливала темнота.

 

32

Через час одну из пассажирок стало тошнить. Рвало ее дважды, и липкие комки непереваренной суспензии разлетелись по всему отсеку.

Заниматься этим поручили, разумеется, мне.

Я барахтался в вытянутом, подобно аэродинамической трубе, пассажирском отсеке – как студент, который впервые в жизни явился на предполетную подготовку и оказался в герметичной камере, где старательно воссоздается невесомость. Я хватался за поскрипывающие клетки сидений и перевернутые лестницы в стенах, пытаясь поймать вакуумной трубкой проплывающие мимо комки белесой рвоты.

Женщина, которую стошнило, принялась извиняться.

– Вы знаете, – говорила она, – мне все время кажется, что мы плывем по морю и что все вокруг качается, как на корабле. Извините, я… – она попыталась улыбнуться; лицо ее было бледным, и глубокие морщины вокруг глаз напоминали трещины на восковой маске, – я никогда не любила плавать на кораблях.

– Я тоже, – зачем-то сказал я.

– Ох, вы знаете, все это так… – продолжила женщина и резко замолчала, уставившись перед собой – наверняка ее снова начало тошнить.

Я собирал рвоту.

Другие пассажиры молчали и пристально следили за мной – как заключенные на охранника, который совершает регулярный обход. Я ненароком задел кого-то ногой, торопливо извинился и, потеряв на секунду ориентацию, ударился о стену затылком.

Мне почудилось, что пассажирский отсек и правда покачивается, как во время шторма на корабле, – он мягко проседал, проваливаясь в пустоту, и поднимался вновь, заваливаясь в сторону открытого проема в коридор, словно волны космического света пытались перевернуть нас, поменяв местами пол с потолком.

Я продолжал думать так, как будто мы на Земле, как будто на нас действует сила тяжести, а болезненная вялость и бесплотность тела – лишь странная фантазия, морок, вызванный постоянными нейросеансами.

Я поймал последний комок рвоты, и у меня закружилась голова. Мне захотелось поскорее выбраться из пассажирского отсека – я был уверен, что там, из-за этих четырех измученных людей, тела которых методично бьет электрошоком, действуют особые законы физики и начинается невозможная морская качка, вызывающая обморочную одурь и тошноту.

Я направлялся к выходу из отсека, когда кто-то осторожно коснулся меня рукой.

– Спасибо, – сказала женщина, – и извините, я… Я понимаю, что вы не должны этим заниматься, что у вас другие обязанности, но из-за меня…

Я собирался пошутить, что числюсь на корабле стюардессой и собирать комки плавающей рвоты есть мой прямой и непосредственный долг, но едва я открыл рот, как сигнализатор в ухе раздраженно заверещал, ударив током в барабанную перепонку.

Я замер, хотя должен был стремительно нырнуть в открытый люк. Сердцебиение тут же участилось, и мне потребовалось время, чтобы прийти в себя. Сигнализатор снова истерично завопил, и я дернулся, чересчур сильно оттолкнувшись от клетки.

– Что-то произошло? – крикнула мне вслед женщина, но я не ответил.

Я вылетел в коридор. Послышался странный звук, похожий то ли на шелест, то ли на мягкую ритмичную дробь – корабль снаружи обдало мощной струей разогнанного до сотен километров в секунду песка.

Все были в рубке.

Трое операторов сидели перед включенными терминалами, болезненно запрокинув головы, а первый пилот устало позевывал и протирал пальцами глаза, как спросонок.

Услышав меня, он обернулся.

– Опаздываешь.

– Извини. А что было-то? Я слышал…

– Метеориты.

– Что?

Я завис над терминалом, уставившись на первого пилота.

– Облако пыли, мелкие твердые объекты диаметром до… – Пилот взглянул на экран. – Да шут с ним! Короче, сенсоры их не засекли, и защиту мы включить не успели. Бывает такое, даже в нейролинке. – Пилот осклабился и подмигнул мне – правда, это быстрое подергивание века легко сошло бы за нервный тик. – В любом случае, повреждения минимальны.

Но я не мог избавиться от ощущения, что мы чудом избежали катастрофы – на расстоянии в миллионы километров от Земли.

Прошла почти минута, прежде чем я залез в кресло.

– А у тебя как? – спросил пилот. – Все убрал?

Я что-то промычал.

– Жалуются, небось? – спросил пилот. – Наш ценный груз?

– Бывает. Да я и не представляю, как можно все это время просидеть в кресле. Я бы уж, наверное…

– Всего лишь раз в сорок дольше, чем полет над Атлантикой! А на самом деле, я думаю, никто никогда не рассчитывал, что на этой птичке, – пилот показал кивком головы на черный экран, – будут летать на Меркурий.

– Не рассчитана?

– Ну, да. И крылышки у нее поистрепались чуток. Но ты не волнуйся, – добавил пилот с усмешкой, – еще парочку таких непредусмотренных облачков она выдержит, а вот потом…

Я непроизвольно посмотрел на часы у потолка – время полета, рассчитанное по правилам Земли. Нам оставалось больше десяти дней дрейфа.

Но мне показалось, что прошел не один десяток лет, прежде чем включились тормозные двигатели.

 

31

На орбитальной станции, к которой пристыковался «Сфенел», нам предстояло провести четыре дня – пока корабль проходит техническое обслуживание и согласовывается план полета домой.

На станции была искусственная гравитация, почти совпадавшая с земной.

После двухнедельного полета тело успело привыкнуть к невесомости и заставить себя ходить, превозмогая боль в мышцах, было непросто.

Когда мы только вышли из шлюза, я доковылял до ближайшей стены и привалился к ней плечом. Голова отяжелела; меня вело из стороны в сторону, как после контузии.

Первый пилот грубо хлопнул меня по плечу.

– Не спать, рядовой! – гаркнул он, подражая речи военных. – Давай-ка стометровку по коридору. Я сегодня добрый, поэтому можно шагом. А мы с ребятами пока пойдем, горло промочим.

Кто-то позади прыснул со смеху, и я раздраженно обернулся.

– Нет, серьезно, – сказал пилот. – Проводил раньше столько времени в невесомости? Тебе и правда полезно. Прогуляйся хотя бы с полчасика, а то совсем ноги отвалятся. Потом можешь к нам, на штрафную, – и снова подмигнул так, что на мгновение я решил, будто у него начался нервный тик.

Меня оставили одного.

Я стоял рядом с огромным застекленным панно – плотным заскорузлым куском ткани, изображавшим земной герб среди лучистых звезд и разноцветных, похожих на игрушечные шарики планет. Коридор диаметром в три метра представлялся мне широким, как городская площадь. Двери впереди периодически открывались – так быстро и бесшумно, что, казалось, блестящие дверные створки растворяются в воздухе, выпуская из непонятных помещений одинаково одетых людей. Слышались чьи-то голоса – резкие и оживленные, как в вечернем баре, когда посетители успели пропустить по несколько кружек, чтобы поддержать разговор. Говорили на английском, но я почти ничего не понимал. Однако воздух на станции – холодный, с привкусом хлора – был таким же, как на корабле.

Я выпрямился и покачнулся, точно пьяный, касаясь рукой стены. Кто-то поздоровался со мной по-русски – в спину мне ударило торопливое «привет», – я обернулся, но никого не увидел.

Тогда я пошел вперед, опустив голову, пряча глаза от вездесущего лазерного света.

Я миновал шлюзы – огромные раздвижные двери, похожие на ворота дамб, над которыми горели в воздухе объемные буквы и цифры. Рядом с каждым из шлюзов стоял на вытянутом постаменте изогнутый экран – одни были выключены и напоминали пустой темнотой иллюминаторы в стенах, а на других высвечивались причудливые названия кораблей.

Навстречу мне шли люди – в основном молодые, в обтягивающих серых комбинезонах. Я рассматривал их со скучающим любопытством, и кто-то смотрел на меня в ответ, а кто-то недовольно прятал глаза. Одна девушка, похожая на студентку – высокая и худая, с короткими, как у мужчин, волосами, – остановилась, когда я встретился с ней взглядом, и улыбнулась, а я насупился и ускорил шаг.

Ноги болели, но идти было не так тяжело, как я боялся.

После шлюзов на стенах появились широкие информационные панели, по которым транслировали стереоскопические виды Земли – облачный закат над рекой, бесконечное поле с горько-зеленой колосящейся травой, горная гряда с массивными пролежнями снега. Стоило подойти к такому экрану ближе, как земной пейзаж тускнел и рассеивался в космическом сумраке, уступая место привычному черно-белому интерфейсу – крупным светящимся кнопкам, полям для ввода, всплывающим окнам. Я мог узнать погоду в любой точке на Земле (не в реальном времени, а рассчитанную синоптиками в давнишнем прогнозе) или прочитать заголовки слегка просроченных новостей, посмотреть расписание рейсов по всей системе, узнать, сколько пристыковано к станции кораблей.

Терминалами никто не пользовался.

Я пошел дальше.

Идти с каждым шагом становилось легче, хотя я и чувствовал тугую боль в мышцах. Вскоре я добрался до огромного, в пару метров шириной, иллюминатора, который принял поначалу за еще один информационный терминал, однако вместо синеватого неба, облаков и солнца он показывал пронзительную черную пустоту с редкими тающими во тьме звездами.

В коридоре появились люди.

Зазвучала чужая речь – громкая и отрывистая, на языке, который я не понимал. Послышался кудахтающий смех. Зазвенела, отражаясь от стен, мелодичная трель суазора. Меня как будто перенесло в накопитель на международном аэровокзале – и я вдруг понял, что потерялся.

Вернуться назад?

Я обернулся, посмотрел вслед затянутым в одинаковые комбинезоны людям, но продолжил идти вперед.

Станция казалась бесконечной.

После широкого иллюминатора, открывавшего усеченный трапецией вид на сумрачную тишину орбиты, появились очередные терминалы с трехмерными экранами, которые на сей раз показывали Меркурий, напоминавший безбрежную мертвую пустыню – Венеру после массированного ядерного удара.

Я задыхался от усталости, а ноги, поначалу привыкшие к ходьбе, к вновь обретенному весу, теперь опять подгибались от слабости.

Я остановился, чтобы передохнуть, и заметил красивое застекленное панно на стене – вышитый земной герб среди звезд и планет, похожих на разноцветные детские игрушки.

 

30

Мне повезло.

После первой миссии на «Сфенеле» я сразу получил новое назначение – на тот же корабль, с тем же первым пилотом, только не на Меркурий, а на Марс.

Перед полетом меня ждал полугодовой отпуск на Земле.

Заняться было нечем, Виктору я звонить не хотел, и все полгода почти не выходил из дома. Я чувствовал себя, как в герметичной капсуле для декомпрессии, которая после месяца, проведенного в космосе, мучительно медленно возвращает меня в реальный мир.

Впрочем, мир не казался таким реальным.

Вид за окном – нагруженный город, потоки машин на эстакаде, стеклянные высотки, пролетающие со скоростью звука поезда – был похож на трехмерное изображение с терминала на орбитальной станции, развлекающего путников, пока те не вернутся домой.

У меня была квартира, доставшаяся в наследство от матери, но не было дома, где бы меня кто-нибудь ждал.

Я пытался убить время – смотрел фильмы по суазору, читал фантастические романы о космических войнах, о первых контактах с инопланетными расами, о многочисленных катастрофах, которые уставшие писатели пророчили Земле, – однако это увлекало ненадолго. Потом я принялся выискивать в сети информацию о войне с сепаратистами – и ничего не нашел. По новостным каналам писали об открытии парков развлечений, об авариях на автобанах, о вручении премий за вклад в науку, об обрушении домов, но о Венере не было ни слова, как если бы конфликт успел разрешиться – за тот неполный месяц, который я провел в космической пустоте.

Меня обрадовало только одно – то, что земной отпуск завершился.

Однако уже на «Сфенеле», когда мы проходили инструктаж, я вспомнил о скуке и рутине предыдущего полета. Первый пилот увлеченно говорил о чем-то, кривляясь и подмигивая мне, как старому другу, а я думал только о том, что поменял одну бесцветную тюрьму на другую.

На орбиту нас снова собирались выводить с Земли.

Пилот долго спорил с центром по коммуникатору, а потом отключил связь, раздраженно ударив ладонью по кнопке – тем же движением, которым прихлопывают таракана, забравшегося на терминал.

– Опять погода нелетная? – спросил я.

– Не знаю, что у них там, – пробурчал пилот. – Вечно всякую хрень напридумают… Ладно! – добавил он громче. – Шут с ним! Идем на поводке, так что всем расслабиться. И получать удовольствие.

– На поводке? – спросил кто-то.

– Нами управляют из центра, – объяснил я, вздохнув, и закрыл глаза.

– Волнуешься? – спросил меня первый пилот.

– Да иди ты! – сказал я.

 

29

На «Сфенеле» я летал шесть раз.

После шестого рейса поначалу объявили, что я, скорее всего, пока останусь в прежней команде – открытых позиций на других кораблях не появилось и повысить меня не могли. Я смирился с тем, что карьера моя так и закончится в этом межпланетном автобусе, где мне приходилось разносить пассажирам энергетическое молоко и собирать вакуумной трубой комки плавающей рвоты, но спустя неделю после возвращения, которую я вновь безвылазно провел в заросшей пылью квартире, мне неожиданно позвонили.

Я лежал на диване и смотрел старый фильм о венерианском конфликте, когда суазор, оставленный на столе, сердито завибрировал и слетел на пол, как опавший лист под дуновением ветра. Я поднял экран и отряхнул его от пыли. Потом коснулся пальцем пульсирующей кнопки «Ответить».

– Здравствуйте, – сказал деловитый голос.

– Слушаю. Кто это говорит? – ответил я, забыв посмотреть на номер.

– Федеральное агентство космонавтики, – прозвучал ответ.

Мне предложили повышение. И перевод.

График, правда, обещали напряженный и плотный – вместо семи месяцев на Земле мне полагалось лишь три, да и то большую часть времени я должен был потратить на курсы переподготовки, на которых обучали новой версии нейроинтерфейса.

Так я стал оператором третьего разряда, специалистом по работе защитных систем.

Новый корабль назывался «Гефест» и относился к категории среднетоннажных. Он занимался транспортировкой грузов между Землей и Марсом, а также между Марсом и Меркурием.

Я не решился спросить, куда летал этот корабль раньше.

Теперь не было нужды возиться с пассажирами, отводить их в туалет и выслушивать крикливые жалобы, однако полетные программы составлялись иначе – баржи летели быстрее, а перегрузки во время разгона и торможения зачастую превышали пять «же». Вместо обычных эластичных комбинезонов, как на «Сфенеле», нам приходилось надевать неудобные и тесные противоперегрузочные костюмы, прозванные за глаза прокрустовыми скафандрами. Также перед каждым полетом всем делали инъекции руптора – прозрачной невесомой жидкости, которая полностью растворялась в крови и помогала справиться с тяжелыми перегрузками.

Первый пилот был старше меня лет на пятнадцать – невысокий, кряжистый, с седеющими волосами, – он был похож на военного, списанного за выслугу лет в гражданский флот. Вел себя пилот подчеркнуто официально, как по уставу, и меня не раз посещали серьезные подозрения о его бывшей военной службе, но спросить я так и не решился.

Ускорение занимало всего пять с небольшим часов.

Хоть сам «Гефест» мог бы посоперничать размерами с городскими высотками, места для прогулок на нем оказалось куда меньше, чем на «Сфенеле» – пассажирский отсек на барже отсутствовал, а кубрик для экипажа походил на одиночную камеру, а не на жилое отделение, где должны размещаться шесть человек. К тому же все помещения зачем-то выкрасили в стерильно белый цвет, как в больницах, из-за чего корабль напоминал герметичную медицинскую тюрьму, курсирующую между планетами. Да и противоперегрузочный костюм по уставу нужно было носить постоянно – даже когда отключались маршевые двигатели и мы входили в дрейф.

Я завидовал пассажирам, сидевшим весь путь до Меркурия на электрических стульях.

Я не мог вдоволь надышаться, воздух, пустой и холодный, вызывал томление в груди, мышцы болели, и полет стал многодневной безжалостной пыткой – кто-то ставил над нами бессмысленный эксперимент, пытаясь понять, сколько может выдержать человеческий организм в нечеловеческих условиях. Пилот советовал больше спать, и в рацион даже входило снотворное. Я забирался в кубрик, глотал таблетки, залезал в привязанный к стене мешок, сшитый из необычной пористой ткани, вроде сплава резины и полиэтилена, и, зарывшись в этот спальник с головой, быстро стаскивал с себя костюм вопреки всем командным уставам.

Когда мы прилетели к Марсу, я чувствовал себя больным.

На планету мы снова не сели, а пристыковались к огромной орбитальной станции – самой большой в Солнечной системе. На то, чтобы обойти станцию по коридору, требовался почти час, однако за две недели, проведенные на орбите, даже эта станция превратилась в тесную коробку, которая, подобно гигантскому хронометру, ритмично вертелась в пустоте. Доступ к половине помещений был перекрыт по каким-то невнятным соображениям безопасности, и развлечения сводились к прогулкам по круговому коридору и разговорам с коллегами о войне.

Впрочем, нет. Были и другие радости.

Целый отсек на станции отвели под зону отдыха, хотя ничего, кроме нескольких рядов неудобных кресел, терминалов с сенсорными экранами и панорамного, во всю стену, иллюминатора, там не было.

Однако я сидел в этом отсеке часами.

Гравитационное кольцо станции медленно поворачивалось, подражая движению планет, и в определенное время суток из оглушительной пустоты в иллюминаторе выплывал яркий светящийся нимб планеты, всходило над каменными пустынями солнце, вспыхивали огни наземных сооружений, занимались бури – и тут же все это проваливалось в бездонную темноту орбиты, чтобы потом опять восстать из мрака, через тридцать электрических секунд.

Иногда мне казалось, что мы крутимся на уродливой станции вокруг идеально черного шара – Солнца во время полного затмения, – и лишь в особое магическое время, планета восстает из пустоты.

Тогда я вновь вспоминал о Лиде.

Обычно я смотрел на этот механический восход один, никто не садился рядом, никто не пытался со мной заговорить. Помню, как через неделю после прибытия на станцию я торчал в комнате отдыха перед иллюминатором и вспоминал звездный театр, солнечное затмение, первое свидание с Лидой, первый поцелуй.

Меня мутило после невкусного ужина – похожая на молочную кашу суспензия была в тот день приторно-теплой, и я едва заставил себя ее проглотить. От пронизывающего света, преследовавшего повсюду – в личном отсеке, в длинном гулком коридоре, в зоне отдыха, – разболелась голова, и я даже подумывал о том, чтобы лечь пораньше спать, но сидел перед черным иллюминатором и смотрел в пустоту.

– Извините, а вы с «Гефеста»? – прозвучал чей-то голос.

Я обернулся.

Рядом со мной присела девушка в сером приталенном комбинезоне, рукава которого были закатаны выше локтей. Ее густые черные волосы красиво падали на плечи.

– Да, с «Гефеста», – ответил я. – У нас тут, как говорят, долгая остановка. А откуда вы знаете? Мы встречались?

Девушка улыбнулась и коснулась пальцем нашивки с названием корабля у меня на груди.

– Мы не встречались. Не совсем. Я видела вас тут раньше – вы всегда приходите один и долго здесь сидите. Но вы, наверное, меня не видели, да? – Девушка забавно поморщила лоб. – Меня, кстати, зовут Анна, – и протянула мне длинную тонкую кисть.

Я представился и пожал ей руку.

– Рада знакомству, – сказала девушка.

– Красивое имя, – сказал я.

Нашивка с названием корабля на ее комбинезоне была почему-то оторвана.

– А вы с какого корабля, Анна?

– «Фиест», – сказала девушка. – Слышали о таком? – И тут же сама ответила: – Наверное, нет. Не удивлюсь, если о нас вообще на Земле забыли. Кстати, давайте на ты?

Я кивнул.

– А долгая остановка – это сколько? – спросила Анна.

– Уже неделя прошла и еще столько же ждать. Зачем, почему – непонятно.

Девушка рассмеялась, и я посмотрел на нее с недоумением.

– У меня третий месяц пошел, – объяснила она. – Я от этой миссии скоро с ума сойду. Сначала с Земли на Юпитер Два, потом на Марс, потом должны были лететь на Землю с новым грузом, но увы… Что-то там поменяли в расписаниях и ничего же не объясняют.

– Юпитер Два? – Я прикинул в уме среднее расстояние от этого спутника до Земли. – Ничего себе миссия! И еще три месяца на орбитальной станции. Даже не знал, что такое бывает.

– Бывает. Но потом отпуск – минимум год и гарантия следующего назначения. Да и шансы на повышение…

– А вы тоже оператор? – спросил я и сразу поправился: – Извини, ты…

– А кто же еще? Или ты имеешь в виду не пилот ли я? Нет, – Анна быстро мотнула головой. – Пока не пилот. А ты?

– Я тоже, – ответил я.

Голова болела. От искусственного света слезились глаза. Я попытался представить себе – каково это, провести чуть ли не год в космосе – на выброшенных в темноту орбиты станциях, на летящих с чудовищным ускорением кораблях.

Девушка, высокая и худая, выглядела как космическая странница, которая выросла в невесомости и ни разу в жизни не ела ничего, кроме энергетического молока. Она сидела рядом, смущенно улыбалась и потирала голые руки, точно от холода.

– А ты куда потом? – спросила Анна.

– На Землю. А вот потом – не знаю. Гарантии следующего назначения у меня нет, пока все складывается неплохо, но, наверное, придется какое-то время поторчать на Земле.

– Поторчать на Земле? – удивилась девушка. – А я только и думаю о том, чтобы вернуться. Чего ты так? Или…

Она не договорила.

– Да как сказать… Мне особо не к кому возвращаться. Хотя… На Земле я только и жду, когда же начнется следующий полет, а когда лечу…

– Ждешь, когда вернешься на Землю? – рассмеялась Анна.

– Не совсем. Просто, по большому счету, не такая уж во всем этом большая разница – на Земле ты или летишь. Ведь и там, и там… Ну, ты понимаешь.

– Не понимаю, – сказала Анна.

– Ладно. – Я махнул рукой. – Не буду тебя грузить. В общем, у меня все замечательно – короткие полеты, стабильная карьера. Все, о чем только можно мечтать.

Мы замолчали. Девушка потупила взгляд и принялась разглядывать свои тяжелые потертые ботинки.

Из темноты в иллюминаторе выплыл сияющий горизонт Марса.

– Давно летаете? – спросила она. – То есть летаешь?

– Седьмая миссия.

– Ого! – уважительно протянула Анна. – Да ты прямо ветеран! Наверное, и до первого пилота недалеко?

– Не сказал бы. Пока третий разряд, да и то – первая миссия в этой должности. Медленная у меня карьера получается. С другой стороны…

– С другой стороны, работа есть! – закончила за меня Анна. – Сейчас это важнее всего!

– Тоже верно. Просто я долго на одном корабле летал, пассажирском. Шесть полетов. А там как-то особых перспектив не было.

– На пассажирском? Слышала я. Говорят, достают эти пассажиры?

– Их тоже можно понять. Столько времени на привязи. К тому же – комфортный полет, небольшие перегрузки.

Анна игриво толкнула меня в плечо.

– Ты как будто не рад был перевестись! Комфортный полет, небольшие перегрузки. Неудивительно, что не повышали.

– Вообще я был рад, да, – сказал я, и мы рассмеялись.

Огромный иллюминатор вновь заливала темнота.

– Значит, так и проводишь свободное время? – спросила Анна. – Любуешься видом?

– Что-то вроде. А ты?

Анна пожала плечами.

– По-разному. Кстати, – она задумалась и посмотрела на меня исподлобья, – по поводу того, как мы проводим свободное время. У меня есть бутылочка настоящего ирландского виски в отсеке.

– Что? – не поверил я. – Виски? Откуда?

– Секрет! – Анна игриво сощурилась. – У тех, кто отправляется в дальнее плавание есть свои преимущества.

– Вот как, – хмыкнул я.

– Любишь виски? – тихо спросила Анна.

Ее комнатка на станции была точно такой же, как у меня – узкое, похожее на кладовую помещение с маленьким круглым иллюминатором и сводящим с ума светом, который нельзя было полностью отключить самому – лишь приглушить с помощью сенсорной панели у двери.

На стене, вокруг темного глазка иллюминатора, висели стереоскопические снимки.

Земля. Старинные города с узкими улочками и мощеными дорогами, крепости на взгорьях, небо ванильного цвета, утренняя дымка над рекой. Почти на всех фотографиях была Анна, хотя я не смог узнать ее с первого взгляда – волосы ее стереоскопическая копия всегда закалывала в пучок, лицо выглядело полнее и руки не казались такими тонкими. На некоторых снимках она позировала одна, улыбаясь невидимому фотографу, но на большинстве была вместе с кем-то – с другими девушками примерно ее лет, с мужчинами.

Я не стал ни о чем спрашивать.

– Так, виски, – засуетилась Анна. – Сейчас…

Она приоткрыла дверцу небольшого шкафчика на стене, раздосадованно покачала головой и повернулась ко мне, виновато улыбаясь.

– Боюсь, с виски я поторопилась. Уже нет. Извини.

– Да ничего, – сказал я.

Анна захлопнула шкафчик и стала как-то нервно приглаживать свои длинные черные волосы.

– Можем просто поболтать о чем-нибудь, – предложила она. – Кстати!

Она подошла к узкому иллюминатору и заглянула в него, склонив голову набок. Ее лицо отражалось в толстом стекле.

– Интересно, – Анна повернулась ко мне, – а отсюда видно планету? Я никогда и не задумывалась…

Она стояла совсем близко – я даже чувствовал ее дыхание, неровное и частое, как при горячке.

– Вид отсюда мне нравится больше, – сказал я.

– Правда? – улыбнулась девушка.

– И на самом деле… – Я убрал локон с ее лба; она взволнованно вздохнула, и ее щеки слегка порозовели. – На самом деле я совсем не люблю виски.

– Я тоже, – сказала она.

Анна коснулась нашивки с названием корабля на моей груди, потом провела рукой по правому плечу. Взгляд у нее затуманился, как у пьяной.

– Я тебе нравлюсь? – спросила она.

– Нравишься, – сказал я.

Она улыбнулась – медленно и мягко, улыбка несколько секунд таяла на ее лице, – а потом губы ее приоткрылись, и она обняла меня за шею. Ее руки были холодными. Я притянул ее к себе.

Она дрожала.

– А ты… – пробормотал я. – А я…

Я поцеловал ее – неторопливо и нежно, – и она ответила на поцелуй. Ее язык скользнул по моим губам и оказался у меня во рту – горячий, с легким привкусом энергетического молока. Я стиснул ее так сильно, что она застонала, и сжал рукой ее грудь.

Она быстро скинула комбинезон, а я сломал на своем молнию, выдираясь из него, как из смирительной рубашки.

Мы легли на койку – узкую и жесткую. Я никак не мог снять с нее лифчик – эластичный и плотный, из телесного цвета ткани, – и она стянула его через голову.

На нас уже не оставалось одежды. Она лежала подо мной, обхватив меня за шею, и нетерпеливо ерзала, вздрагивала, прижималась ко мне.

Но… ничего не было.

Тогда она залезла верхом и принялась тереться об меня, тяжело вздыхая и постанывая, но это не помогало.

Я хотел ее, но ничего не мог с собой поделать.

Вскоре она сдалась, и мы просто легли рядом на кровати.

– Извини, – сказал я. – У меня раньше такого не было. Просто… вся эта невесомость, полеты…

– Все в порядке, – сказала она, повернувшись. – Правда. Тебе не за что извиняться…

– Нет, все-таки… Понимаешь, Лида, я…

– Лида?

Девушка приподнялась на одной руке и, улыбнувшись, произнесла…

 

28

– Таис! Таис, ты слышишь?

Яркий свет странным образом пробудил меня и вернул мне сил. Я поднялся с кровати. Меня качало, ноги дрожали от слабости, но я добрел до двери по промерзшему металлическому полу.

На меня смотрел красный глазок панорамной камеры.

– Таис, – сказал я и усмехнулся, – боюсь, у меня осталось совсем немного времени. Что ты там говорила? Я перезагружаюсь, как компьютер?

Я вдруг рассмеялся.

– Не знаю, слышишь ли ты меня, не знаю, есть ли ты там вообще, но, думаю, дело не в этом. Не в том, о чем ты говорила. Думаю, я просто…

Свет в комнате замерцал с раздражающим высокочастотным треском, а под потолком что-то бухнуло – звуковая волна на огромной скорости разорвала застоявшийся воздух.

– Таис! – крикнул я. – Что здесь происходит, Таис?

Но мне никто не ответил.

 

27

Она была болезнью, поразившей мое сознание и тело.

Она исчезла, растворившись в бездне нейролинка, оставив после себя пустоту, которую я чувствовал каждое мгновение жизни. Без нее все стало тюрьмой – пыльная квартира матери с запахом эклеров и крепко заваренного чая, орбитальные станции с монотонным светом лазерных ламп, тесные, как одиночные камеры, корабли, летящие с ускорением, от которого перехватывало дыхание и ломило кости.

С Анной я больше не встречался.

Под конец пребывания на марсианской станции к бесцельным шатаниям по коридору и орбитальному восходу в иллюминаторе добавилось еще одно развлечение.

Я обнаружил, что на любом терминале можно получить подробную информацию о запланированных гражданских рейсах. Моего доступа хватало, и я любил, наглотавшись тошнотворной суспензии, просматривать списки экипажей, надеясь увидеть кого-нибудь из знакомых. Информация обновлялась с задержкой, не чаще одного раза в день, и случалось так, что после синхронизации с центральным сервером целые корабли пропадали из расписаний, корректировалось время, втискивались в список экипажей новые, ничего не значащие имена.

Одно имя я, впрочем, узнал – и долго обновлял страницу, всерьез решив, что у меня начались галлюцинации.

Лида!

Оператор четвертого разряда.

Такую же должность занимал на «Сфенеле» и я. Это могла оказаться ее полная тезка, что было удивительно, но вероятно, однако я не смог заставить себя поверить в подобное совпадение.

Это была она.

Лиду приписали к кораблю, который курсировал между Землей, Марсом и Европой – как и «Фиест» Анны.

Ее корабль назывался «Атрей».

Она была в пути и летела на Марс, но «Атрей» заходил на марсианскую орбиту только спустя неделю после моего отлета. По сравнению с прошедшими годами и миллионами миль, разделяющими планеты, эта неделя представлялась такой ничтожной – как одно мгновение, стремительный вздох, из-за которого нам не суждено встретиться снова.

На Землю Лида возвращалась только полгода спустя.

В тот день я не мог уснуть, и всю ночь – фальшивую, рассчитанную по земным часам – ходил кругами по станции против ее движения, точно пытаясь повернуть время вспять. Как она оказалась на корабле? Перевелась на технологический? Использовать связь на станции допускалось лишь в экстренных случаях, а коммуникатор на корабле открывал канал только с центром управления, и я не мог написать ей до возвращения домой.

Помню, как долго стоял у иллюминатора, глядя на бездонную тьму сквозь свое отражение. Когда стал заниматься орбитальный рассвет и голубая корона планеты выплыла из мрака, я принял решение. Я прилечу на Землю и попрошу длительный отпуск – надолго, минимум на год, даже если угроблю свою карьеру, даже если взамен мне предложат внеурочное повышение на первый разряд.

Все это не имело значения.

Я дождусь, когда она вернется.

Я рассказал о своем решении пилоту – мне необходимо было с кем-нибудь поговорить, – а тот в ответ, как Виктор в свое время, покрутил пальцем у виска.

– У тебя совсем крыша поехала? – заявил он. – Тебя внесут в черный список, и все! Прощай, карьера! И ради чего? Школьная подруга? Ты вменяемый?

– Подожди, – оправдывался я, – почему черный список? Я же не требую увольнения, ничего такого. Просто прошу длительный отпуск. Мне казалось, это нормальная практика и…

– Слушай, – перебил меня первый пилот; он был ниже ростом, но смотрел на меня, как на недомерка, – я не знаю, когда это было нормальной практикой. Сейчас это равносильно самоликвидации. Ты разве не понимаешь, что спрос превышает предложение? Ты должен радоваться, что за короткое время получил столько назначений. Далеко не всем везет, как тебе.

– Я понимаю. Наверное, это и правда похоже…

– …на то, что крыша у кого-то поехала?

Я промолчал.

– Короче, – отрезал пилот. – Дело твое, решай сам. Но я тебе картину обрисовал.

Больше мы эту тему не поднимали.

Я не написал заявление.

«Гефест» вернулся на Землю, а я целый месяц сидел без дела, надеясь, что на сей раз обо мне забудут или припишут к кораблю, который улетит с Земли через год, и я смогу встретиться с Лидой.

Я заболел этим.

Раньше, коротая время между полетами, я никогда не пытался найти Лиду, однако после того, как я увидел ее в списках рейсового корабля, все изменилось – то, что она вернулась на технологический, каким-то непостижимым образом означало и то, что она могла вернуться ко мне.

Через месяц мне позвонили из агентства и сообщили о новой миссии. Я опять летел на «Гефесте» – почти в том же составе, не считая двух человек. Нам предстоял двухнедельный полет на Марс, потом на Ганимед, потом обратно на Марс, и только после этого – домой, на Землю.

Долгое плавание, как говорила Анна.

И уже через три месяца.

Я напился дешевым пенистым пивом, которое любил покупать Виктор, и на следующий день, с похмелья, засел за изучение полученной из агентства программы полетов.

Я с трудом соображал, голова болела, и я множество раз перепроверял даты, указанные в универсальном формате, сравнивал наши с ней пути.

Мы могли встретиться на Марсе.

На той же самой станции.

Я прилетал туда за два часа до ее отлета домой. Всего лишь за два часа.

 

26

Все это время я жил только ожиданием, хотя и не представлял, о чем скажу ей, когда мы встретимся. Сначала я сомневался, захочет ли Лида вообще со мной говорить, а потом понял – этих ничтожных часов не хватит высказать накопленное за пройденные годы.

Когда из-за ошибки при выходе на орбиту два часа превратились в двенадцать минут, я мечтал только о том, чтобы просто ее увидеть.

Слова были не нужны.

Я первым выбежал из шлюза в круговой коридор и замер, не зная, как поступить. Поначалу я собирался проверить по терминалу, у какого стыковочного шлюза стоит «Атрей», однако на это не оставалось времени.

Я побежал.

Вспыхивали у потолка голограммы с порядковыми номерами шлюзов, проносились мимо яркие экраны терминалов, в иллюминаторах зияла черная пустота. У меня кружилась голова, пол уходил из-под ног, а мышцы, одрябшие в невесомости, сводило от боли.

Мне пришлось остановиться.

Послышался звон – тонкий, едва различимый, – который прокатился по коридору, усиливаясь и поднимаясь, подобно волне. Свет у потолка замерцал, я оперся рукой о стену, но это не помогло найти утраченную точку опоры – станция переворачивалась, опрокидывалась навзничь, проваливалась в орбитальную темноту.

Одна из дверей неподалеку открылась, и в коридор вышли какие-то люди. Они выглядели одинаково, как манекены, словно провели половину жизни в невесомости – высокие и худые, с опухшими лицами, в облегающих серых комбинезонах. Они о чем-то говорили – я слышал голоса, но не мог ничего понять.

Я дернулся – перед глазами все плыло, – и, покачиваясь, пошел вперед. Люди в комбинезонах медленно отдалялись – они передвигались осторожно и плавно, как в отсутствие гравитации, а их одинаковые одежды странно мерцали на свету.

– Виктор! – крикнул кто-то позади.

Я обернулся.

Виктор? Нет, этого не может быть. Мало ли людей во Вселенной, которых зовут Виктор.

Я качнул головой, пытаясь прогнать охвативший меня морок.

Восемь минут.

Я шел, хватаясь за поручни в стенах. Кто-то попытался со мной заговорить, но я отвернулся и промолчал – у меня не было времени на разговоры.

Номера шлюзов под потолком мерцали, как световые туннели в нейроинтерфейсе, а названия улетающих кораблей на экранах стремительно сменяли друг друга – время с каждым мгновением неумолимо ускоряло ход.

Нет!

Мне нужна лишь секунда, лишь мгновение, которое занимает команда в нейросеансе, – чтобы снова ее увидеть.

Лида стояла рядом со шлюзом.

Она чего-то ждала, сцепив на груди руки и недовольно, резко отвечала рослому мужчине в форме соединенного флота.

– Лида! – крикнул я, и она обернулась.

Она узнала меня!

Лида вздрогнула, ее черные волосы разметались по плечам, рука застыла в незавершенном движении, с раскрытой ладонью, приподнятая над головой… – и в это мгновение свет в коридоре замигал, а стены затряслись, как будто двигатели сошли с ума и, вместо того чтобы корректировать движение по орбите, стали разрывать станцию на части.

Меня отбросило к закрытому люку одного из шлюзов, но я успел ухватиться за поручень в стене.

По скелету станции проходила частая судорога, скрипели переборки, слышались крики и глухие удары.

В коридоре зажегся красный свет.

Лиды не было. Она исчезла в этом мареве, в доносящихся со всех сторон воплях. Кто-то в блестящих одеждах пробежал мимо, споткнулся и растянулся по полу.

Станция заваливалась на бок, как идущий на дно корабль.

Вектор гравитации неожиданно изменился, и невыносимая сила тяжести потянула меня вниз, в отверстое жерло коридора. Из последних сил, чувствуя, что в любую секунду могу потерять сознание, я дернулся к пульсирующему над головой свету, перехватывая дрожащими руками поручни в стенах. Тело мое чудовищно отяжелело – мне приходилось поднимать вес в сотни килограммов, и даже металлические поручни едва выдерживали эту нагрузку, опасно шатаясь при каждом движении.

Время оцепенело.

Между ударами сердца проходили минуты, часы. Я двигался медленно, едва удерживаясь, чтобы не провалиться в разверзшуюся подо мной пропасть. Каждое движение мышц, каждый вздох преодолевал оглушительное сопротивление заполненного криком пространства, которое нарастало ежесекундно, обрывало мне руки, сталкивало вниз – отдаляя, отделяя меня от нее. Воздух вокруг стал осязаемым и плотным, словно станцию заполонил тяжелый инертный газ.

– Лида! – закричал я, но не услышал собственного крика.

На секунду мне показалось, что я нахожусь в вакууме.

Я висел на хлипкой перекладине, чувствуя, как беспомощно разжимаются пальцы. Собравшись с силами, я с надрывным хрипом поднялся чуть выше и – уперся головой в массивную дверь, похожую на перегородку в военном бункере.

От удивления я чуть не сорвался со стены.

Все направления передо мной перемешались, я не понимал, где верх, а где низ. Я дернул за угловатую ручку в перегородке и меня затянула обморочная темнота.

 

25

– Ответь мне! – захрипел я. – Пожалуйста, ответь!

Я стоял, покачиваясь, посреди комнаты.

– Я хотел сказать, что у меня… – начал я. – Кажется, у меня не осталось времени, не осталось сил. Я думал, ты хотела что-то сказать мне…

Рука моя потянулась к горящему глазу панорамной камеры.

– Если это так, если ты действительно…

В двери открылся люк, и в комнату, как под давлением, вылетел белый пакет с энергетической суспензией. Пакет грузно шлепнулся мне под ноги. Один край у него был загнут – как если бы его уже пытались открыть.

– Это что? – спросил я, уставившись на пакет. – Что это? Это твой…

Я поднял пакет и оторвал загнутый край. Суспензия была теплой и горькой на вкус. Я сделал глоток и почувствовал, как к горлу подступает рвотный комок.

– Что это? – прохрипел я, бросая пакет на пол. – Вы хотите меня…

Я с трудом сдержал рвотный спазм, меня мутило. Проглоченная суспензия выжигала изнутри. Свет у потолка мерцал, как при перебоях электричества.

Я доковылял до унитаза, прикрывая рукой глаза – будто бы именно свет вызывал тошноту, – и вдруг замер.

Что-то укололо меня в босую ногу.

Я наклонился и поднял непонятный предмет, похожий на обломок настенного крепления или на антенну с тонким заостренным концом. Кончик антенны был красным от крови.

 

24

Я пришел в себя в медицинском отсеке.

Едва я разлепил веки, как мне скороговоркой объявили диагноз – сотрясение, томограмма ничего не показала, осложнений не предвидится. Однако я провалялся без чувств почти двенадцать земных часов, и «Атрей», задержавшийся из-за аварии, отправился по своему просроченному маршруту.

Произошел сбой системы искусственной силы тяжести, и станция чуть не сошла с орбиты. Даже гравитация была против нас. Катастрофу удалось предотвратить, подключив маневровые двигатели и восстановив прежний эллипс, однако два человека погибли, а шесть получили травмы различной степени тяжести.

Включая меня.

Первым делом я проверил списки погибших и тех, кто находился в стационаре.

Лиды там не было.

Мне сказали, что, пока я лежал без сознания, ко мне приходила девушка, но никто почему-то не записал ни имени, ни звания, ни с какого она была корабля. Мне и внешность-то толком описать не смогли.

Однако я знал – это она.

«Гефест» покинул Марс только месяц спустя. Наши пути вновь разошлись. До возвращения домой оставалось почти полгода, а Лида, когда мы только отправлялись к Юпитеру, была уже на Земле.

Мне хотелось вернуться. Незадолго до отлета «Гефеста» я думал написать заявление, уволиться, пересесть на ближайший корабль до Земли. Хорошо хоть мне хватило ума не рассказывать об этом первому пилоту.

Но потом я понял.

Нас разделяли миллионы миль, и новая встреча была невозможна в силу каких-то неоткрытых, неисследованных еще законов физики, из-за отрицательного притяжения магнитных полей. Однако Лида приходила ко мне, пока я лежал без сознания, упакованный в теплый кокон, как новорожденный, с капельницей, приколотой к руке – она навещала меня, не представившись, не вписав в книгу посещений свое имя, а потом улетела на неуловимом «Атрее», так и не дождавшись меня.

Я честно старался ее забыть.

Прошла по меньшей мере сотня человеческих жизней, прежде чем я вернулся на Землю.

На Ганимеде я не удержался и посмотрел по информационному терминалу программы полетов. Я быстро нашел Лиду – она все еще числилась в команде «Атрея» и улетала задолго до того, как я возвращался домой.

Я записал на суазор новостные ленты и на обратном пути, мучаясь от тошноты, скуки и перегрузок почти в шесть «же» читал просроченные новости, хребтом чувствуя, как грузовая баржа прорезает ткань пространства и неумолимо опережает размеренное время Земли.

«Гефест» напоминал тюрьму, пролетавшую между планетами на скоростях, из-за которых лопаются в глазах сосуды. Во время длительного дрейфа все мысли и желания сводились лишь к тому, чтобы дождаться часа, когда можно стянуть удушающий противоперегрузочный костюм и забыться сном. Скоро я перестал считать время – ведь времени уже не существовало. Помню, как на обратном пути включилась тяга, «Гефест» вошел в фазу торможения, а я поначалу решил, что мы просто совершаем маневр уклонения от груды космических камней.

Однако мы приближались к дому.

Заключение подходило к концу, и мне полагался длительный оплачиваемый отпуск. Я хотел улететь сразу же, получить новое назначение – в любой должности, на любом борту, – лишь бы ни единого дня, ни единой минуты не проводить на родной планете, где меня ждала пустота, по сравнению с которой космический вакуум казался наполненным движением и жизнью.

Отпуск был принудительным.

Первый пилот дал мне хорошие рекомендации, меня повысили – с такой невозмутимой расторопностью, будто все решения принимала слепая машина, – и я стал оператором второго разряда, достаточного для того, чтобы на следующем назначении претендовать на место второго пилота.

Когда я садился в пассажирский шаттл, спускавшийся с солнечной земной орбиты в вечернюю Москву, «Атрей», согласно строго рассчитанному курсу, совершал стыковку со станцией на марсианской орбите.

Наши пути расходились снова, и я думал, что это именно то, чего она хотела.

Я вернулся на квартиру матери.

Мир вокруг был полон звуков. И людей. Я чувствовал себя как после контузии. Человеческие голоса, крики птиц, шум проносящихся поездов и сдавленные электронные голоса семафоров превращались в дрожащее и растянутое эхо – волны звука отражались от бесконечных городских стен, наполняя ритмичными колебаниями окружающее пространство.

Несколько раз я заставил себя выбраться из дома, пройтись по улице, подышать воздухом, который не отдавал бы запахом хлора. Но город пугал больше, чем космос во время первого полета на Меркурий.

Улицы казались огромными, точно целые миры, и не замыкались в круг, продолжаясь все дальше, пересекаясь с проспектами и проулками, скрываясь в тени эстакад, – и так до самого горизонта, пока хватало глаз. Толпы людей, вереницы машин на светофорах, скоростные поезда, обдававшие пылью и ветром, – все это по-прежнему представлялось мне нереальным, как стереоскопическое изображение, которое транслировали огромные экраны на станциях, чтобы тамошние обитатели не скучали по Земле.

Со мной связались из агентства и объявили новое назначение – грузовая баржа, маршрут Земля-Европа в должности второго пилота. Я был рад, но забыл уточнить, как называется корабль, к которому меня приписали.

В те дни мне было сложно заставить себя подняться с кровати. Я не так уж и ждал новой миссии – долгих недель в космической пустоте, – но и жизнь моя на Земле стала удушающе пустой.

От обычной еды тошнило, от городского воздуха кружилась голова. Я валялся в комнате, опустив тени на окнах, и смотрел выхолощенные официальные новости, в которых ни слова не говорилось о войне. Меня никто не искал, никто не писал письма, не посылал сообщения по сети.

Пока однажды не задрожал суазор – брошенный, забытый на обеденном столе.

Я был уверен, что пришло очередное извещение из агентства – что меня просят явиться на собеседование, на курсы переподготовки или же сообщают об изменении в карте полетов.

Я небрежно взял суазор со стола.

На экране высветилось имя Лиды – и ее старый снимок из соцветия, на котором она стыдливо прятала глаза.

«А это что за корабль?» – спросила Лида, продолжая прерванный много лет назад разговор.

К сообщению была приложена фотография некрасивой космической баржи.

Я долго смотрел в суазор, картинка на котором вздрагивала и расходилась кругами, как отражение на волнах. Экран сбоил, и я не мог попасть по кнопкам пальцем.

Лида все еще думала обо мне.

Она написала мне с далекой орбитальной станции, вращающейся вокруг черного, притягивающего к себе космическую радиацию шара. Каким-то чудом ей разрешили воспользоваться протоколом для экстренной связи – на полминуты, быть может, даже на мгновение – и все лишь для того, чтобы послать мне этот дружеский «привет».

С большим трудом, постоянно промахиваясь мимо экранных клавиш, я набрал Лиде ответ:

«Атрей?»

«Вовсе нет, – написала Лида через минуту. – Они, правда, похожи – как близнецы-братья. Это Ахилл, и я теперь там. Ахилл уходит через два месяца».

«Со станции?» – спросил я.

«С Земли».

Я выронил суазор.

В тот миг я пробудился. В новостях говорили о новых системах компенсации перегрузок – стереоскопическое изображение неприятно дергалось с расходящейся амплитудой, изображая тряску при взлете корабля, – а я вскочил с кровати, отрубил электронные шторы и открыл окно, едва не вырвав заедавшую, вросшую в пластиковую раму ручку.

В глаза мне ударил свет настоящего дневного солнца, подул пыльный ветер, в комнату ворвались чьи-то голоса и гул проносящихся по дороге машин.

Вскоре я бежал по улице к ближайшей станции, впервые после возвращения чувствуя себя живым.

Я купил цветы – семь едва раскрывшихся алых роз. Скоростной маглев казался мне медлительным, как суточный ритм планет, и когда я наконец добрался до нужной станции, то вылетел из вагона и понесся со всех ног, будто бы оставалось лишь двенадцать минут на то, чтобы ее увидеть.

Я без труда нашел дом Лиды, поднялся на лифте и застыл у двери ее квартиры.

В коридоре стоял тревожный сумрак – можно было подумать, уже надвигается ночь, и кольцо из прозрачного газа над планетой медленно теряет цвет, уступая космическому мраку и звездам.

Я потянулся к звонку. Нас с Лидой разделяла пара мгновений, которые недавно были миллионами миль.

Но я колебался.

Я опустил руку.

Меня трясло, как от холода. Я вновь поднял руку, и пальцы задрожали. Необъяснимая и пугающая сила мешала мне нажать на кнопку звонка.

Лида была рядом, за дверью. Она ждала, когда я приду.

Я постарался успокоиться и закрыл глаза.

В коридоре было тихо.

Лифт стоял на этаже, никто не выходил из квартир, закрытые шторами окна останавливали свет и звук – я провалился в вакуум, вернулся в вечную пустоту.

Я переложил букет в другую руку и с заметным усилием, преодолевая непонятное сопротивление, надавил на маленькую пластиковую кнопку.

Я ничего не услышал.

Надо мной стояла тишина.

Лида.

От волнения я сжал в руке букет, и что-то больно укололо мне в палец.

 

23

Я тут же отдернул руку и размазал по коже капельку крови.

Чувство тошноты прошло.

Похожий на антенну обломок оказался острым – им без труда можно было разрезать кожу. Я понятия не имел, как не увидел его раньше.

И тут меня осенило.

Я быстро взглянул на камеру, электрический глазок которой невозмутимо таращился в стену над кроватью.

Заметили?

Я мог лишь надеяться, что нет.

Я сунул антенну в правый рукав, проткнул ею складку ткани, закрепил, как значок, и вернулся на кровать.

Свет горел, камера неотрывно смотрела на меня.

 

22

Ее рейс отменили. Ее перевели на другой корабль. Все было просто – такое случалось не раз.

Но я не мог в это поверить.

Помню, как она открыла дверь, как приветственно поцеловала меня в щеку, и как мы замерли, стоя друг против друга – я с букетом алых роз в руке.

– Столько лет! – сказала Лида.

– Это тебе, – сказал я, протягивая букет.

Лида предложила выпить чаю, мы сели за стол и – замолчали. Было столько всего, о чем я хотел ее спросить, но я сидел, глядя в затененное окно, и не говорил ни слова.

– А куда ты предлагал сходить? – спросила Лида, вставая.

Она прошлась по комнате, взволнованно потирая плечи, остановилась у кухонного стола.

– Не знаю, – ответил я. – Я думал, может…

– Звездный театр? – подсказала Лида.

– Да.

– Честно говоря, я так устала от всего этого звездного…

Лида утомленно прикрыла глаза.

– Понимаю, – сказал я.

Лида подошла к окну, поправила стянутые на затылке волосы, коснулась настенной панели, отключающей электронные шторы, и тут же отдернула руку, как обжегшись.

– Хороший день сегодня.

Лида снова опустила на стекла тень.

– Но я так и не могу ко всему этому привыкнуть. Столько пространства и людей.

Она повернулась ко мне. Глаза у нее были тусклыми, погасшими.

– Мне кажется, я долгое время была больна.

– Понимаю, – повторил я.

– Ты, наверное, и сам чувствуешь то же самое. Странно, правда? Никогда бы не подумала, что так все и будет. Это совсем не то, чего мы…

Лида достала чашки. Позвякивал фарфор. Длинная тень скользнула по комнате, пролетела по стене и ламинату; темнота на мгновение коснулась ее плеч, черных волос и сгинула, растаяв на свету, – где-то за окном, по далекой эстакаде, уходил от станции маглев.

Я почувствовал, как что-то подступает к горлу.

– Ты знаешь… – сказал я. – Ты знаешь, все эти годы…

Я поднялся на ноги. Стул предательски заскрипел. Лида, стоявшая ко мне спиной, опустив плечи и заваривая чай, вздрогнула.

– Ты права, – сказал я, – это действительно было похоже на болезнь. Или на сон. Я так удивился…

Лида слушала, не оборачиваясь. Над чашками с кипятком поднимался пар.

– Я так удивился, когда увидел тебя там, в списках, – сказал я. – Я подумал, что схожу с ума. А потом ты исчезла. А потом…

Я подошел к ней. Обнял. Лида повела плечами, сбрасывая мои руки, и повернулась.

– Давай пить чай, – улыбнулась она.

Мы снова сидели за столом.

Чай был раскаленным и безвкусным, как пустой кипяток. Лида крутила на блюдце чашку.

– Ты живешь здесь одна? – спросил я.

– Нет. – Лида качнула головой. – Это же квартира родителей. Я подумала, с нашей работой мне собственное жилье не так нужно, хотя уже и сама не знаю.

– Их нет?

– Да. Сегодня их нет. Я тебя так с ними и не познакомила. Извини.

Лида вздохнула.

– А что у тебя произошло? – спросил я. – Ты ведь училась на биологическом. А теперь…

– Я вернулась. Пошла на третий курс. Ты к тому времени уже окончил.

– Ты могла бы написать.

– Я… – Лида пригубила чай и отодвинула чашку. – Я не хотела.

– Понимаю.

Чай обжег мне губы.

– Ты извини, – сказала Лида. – Сейчас ведь все иначе. Столько лет прошло.

– Это ты меня извини. Ведь я тогда…

– Знаешь что! – Лида встрепенулась и хлопнула ладонью по столу. – Давай не будем говорить об этом. Что было, то было. Столько лет. Мы уже другие люди. – Она взглянула на меня, и в глазах ее на миг вновь зажглись прежние искорки. – Расскажи лучше, на каких кораблях ты летал. Ты ведь долго служишь.

– Сначала на «Сфенеле», пассажирском, – оживился я. – Летел долго, да и я чувствовал себя стюардом – разносил напитки, показывал пассажирам, где туалет…

Лида хихикнула.

– В общем, это был ужас и кошмар. Потом был «Гефест», грузовой корабль. А тут ты сама знаешь – перегрузки, инъекции. И вот – очередной перевод. Опять на баржу. Меня, кстати, повысили до второго разряда, я второй пилот. Новый рейс, правда, почти через полгода.

– Понятно. И чем думаешь заниматься?

– Честно говоря, я об этом не думал. Мне как-то в голову не приходило…

– Что придется чем-то заниматься? – рассмеялась Лида.

– Полгода – это много, да. – Я и правда не удосужился распланировать свой затянувшийся отпуск. – Надо что-нибудь придумать.

По комнате пролетела новая тень – стремительно скользнула по стенам, как в порыве ветра.

– А ты через два месяца? – спросил я.

– Да.

– Я бы тоже… – начал я и осекся. – Я бы тоже не хотел здесь так долго… Я бы тоже хотел улететь. Здесь все чужое. – Я нахмурился и посмотрел в темное окно, на тонущий в тени город. – Снова привыкать ко всему этому…

– Но ты должен, – сказала Лида. – Нельзя же так – летать все время в этих консервных банках. Мы же все-таки земляне.

– А ты? – спросил я.

Лида отвела глаза.

– А что мы чай-то пустой пьем? – спохватилась она. – Хочешь чего-нибудь? Я тут эклеры купила.

– Эклеры?

Лида встала. Зашуршал целлофан, и она вернулась к столу с прозрачной пластиковой коробкой.

Лида пододвинула ко мне эклеры и села. Заскрипел стул.

– Извини, – я посмотрел на пирожные в темной глазури, – извини, я…

– Совсем от жизни человеческой отвыкла. Странно просто сидеть так, в тишине. Ты не скучаешь по этому шуму на кораблях? Гул, который издают генераторы. Поначалу он дико раздражает, а потом… Потом без него не получается уснуть.

– Я перестал отличать его от тишины. А вот все эти звуки, разговоры людей, даже шум ветра – вот это пугает.

– С какого-то времени людям нельзя долго жить на Земле. Они просто не могут. Становятся другими.

– Наверное.

– Но… – Лида улыбнулась и взяла эклер, – но это еще не мы.

Мы замолчали. Я так и не решился прикоснуться к пирожному.

– Значит, через два месяца? – спросил я.

Лида кивнула.

– На самом деле жду не дождусь. Я давно должна была улететь.

– А что произошло с «Атреем»?

– Да ничего не произошло. Назначили на другую миссию – нам не особо-то и объясняли. Да и чего тут сделаешь. Бывает такое.

– И теперь «Ахилл»?

– Ага, «Ахилл», – сказала Лида, откусывая пирожное. – Я слышала, правда, это вообще что-то доисторическое, но это лучше, чем ничего. У многих из команды «Атрея» назначений нет до сих пор, так что я не в том положении, чтобы жаловаться.

– Тоже верно.

– Я не хотела тут оставаться надолго, – добавила Лида. – Я тогда еще не знала, что ты здесь.

Я молчал.

– Значит, целых полгода на Земле?

– Да, полгода на Земле.

– Бывает же. – Лида нахмурилась. – А я к Ганимеду. Мы расходимся в месяц-другой.

– У нас все время так. Помнишь, там, на станции, которая чуть не рухнула на планету?

– Я видела тебя.

Чай остыл. В комнате стало душно. Город в окне накрывала искусственная темнота.

– Знаешь что! – неожиданно бодро сказала Лида, поднимаясь. – Звездный театр? А почему бы и нет? В конце концов прогуляемся хотя бы. А то мы как прячемся.

– Пойдем, – согласился я.

– Ага, сейчас.

Лида вышла из гостиной. Я встал из-за стола и заходил по комнате, ожидая. Достал суазор, просмотрел новостную ленту. Букет роз, оставленный и забытый, лежал на журнальном столике у двери.

Лида появилась спустя несколько минут.

Она надела зеленую кофту с короткими рукавами и мини-юбку – в этой одежде она была похожа на студентку, которая идет на свидание с сокурсником.

– Не холодно будет? – спросил я.

– Мне показалось, там тепло. Но ты прав. Возьму-ка я куртку.

Лида вернулась в комнату. Я смотрел на цветы.

– Ну, так что? – послышался голос Лиды. – Идем?

Она повесила на плечо старую потрепанную сумку.

– Идем, – сказал я.

– Ой, цветы! Я и забыла.

Лида потянулась к букету, и я зачем-то схватил ее за руку. Она посмотрела на меня, ее глаза вспыхнули, но она тут же отвернулась, сжимая, как от досады, губы.

– Нет!

Я привлек ее к себе. Она не сопротивлялась, но смотрела в сторону, пряча глаза.

– Лида, – сказал я.

Похожая на портфель сумочка упала на пол, соскользнув с плеча.

– Лида, – повторил я, – что с нами не так?

– Не надо, – прошептала она.

Я обнял ее и поцеловал в шею. Лида сразу напряглась и попыталась вырваться. Толкнула меня в грудь. Ее трясло.

– Даже если это всего два месяца… – пробормотал я. – После стольких лет… Даже если мы…

– Я сказала – нет! – крикнула Лида и яростно отпихнула меня обеими руками.

Я отшатнулся, потеряв равновесие, уперся спиной в журнальный столик и схватился за его столешницу, чтобы не упасть. Столик резко заскрипел и сдвинулся, а букет роз повалился на пол, к ее ногам.

– Уходи, – сказала Лида.

– Прости, – сказал я.

– Уходи! – крикнула она и подняла сумку.

Цветы лежали на полу.

Я хотел ей все объяснить, оправдаться, но – молчал. В плотном прогретом воздухе висела пыль. Дышать стало тяжело. Я повернулся к двери и с силой дернул за ручку. Мне нужен был воздух. От духоты кружилась голова.

Дверь не открывалась.

– Сейчас…

Лида потянулась к замку и наступила на букет – один из стебельков переломился, и она вздрогнула, как от боли, точно острые шипы прокололи ей ступню.

Я схватил ее за руку и с силой притянул к себе.

– Ты… – прошипела Лида.

Она часто дышала, лицо у нее раскраснелось.

– Заткнись, – сказал я.

Она ударила меня ладонью по щеке, ткнула коленом в бедро, но я ее не отпускал. Глаза ее блестели от слез, она закусила нижнюю губу, как будто ей приходилось терпеть невыносимую боль, снова попробовала вырваться и – вдруг прижалась ко мне.

А я ее отпустил.

– Я не люблю тебя, – сказала она.

Она дрожала, обнимая меня за шею. По щекам ее стекали слезы.

– Я знаю, – сказал я.

 

21

Окно было распахнуто настежь.

С улицы доносился усталый вечерний гомон, отрывистые гудки машин и ритмичные, как пунктир, сигналы светофоров. Ветер приносил воздух с запахом жженой резины и раскачивал створку окна, пытаясь сорвать ее с петель.

Город умирал, захлебываясь в собственном крике.

Небо медленно смеркалось с востока, солнечный свет тускнел, догорая в стеклянных стенах и окнах, и с высоты в сотни километров на город спускалась ночная темнота.

Букет роз – черенок одного из цветков надломлен между шипами – стоял в пластиковой вазе, которую забыли наполнить водой. Бутоны вздрагивали и качались в порывах ветра, сталкиваясь и распадаясь, теряя лепестки. Тени от поездов иногда проносились по комнате, соскальзывая со стен и пролетая над полом, перемежаясь с последним солнечным светом – напоминая о том, что время не остановилось, что каждая секунда приближает нас к темноте.

Простыня сбилась, одеяло скинуто на пол.

Лида лежала у меня на груди. Она не спала, но глаза ее были закрыты, и дышала она ровно и спокойно, как во сне, когда тебе ничего не снится. Я гладил ее по волосам, и она улыбалась.

– Мне до сих пор кажется, что мы летим куда-то, – прошептала Лида. – Что все вокруг движется.

– Земля движется, – сказал я.

– Да. – Лида приподняла голову. – Это наш с тобой космический корабль. Только очень медленный. Так что полет…

– Лида, – сказал я, – Лида, слушай, я…

 

20

Я ждал темноты.

Обломок антенны приятно оттягивал правый рукав, слегка покалывая острым концом кожу.

Я лежал с закрытыми глазами, закинув за голову руку, чувствуя через сомкнутые веки, что в комнате еще горит свет.

За мной следили.

Я подумал – если Таис решится сейчас зайти, чтобы сделать укол или рассказать очередные бредни, то наверняка заметит этот обломок в рукаве.

Я повернулся лицом к стене и сжался, защищаясь от света. Я чувствовал спиной, как камера просверливает меня электрическим взглядом.

– Таис, – простонал я, не открывая глаз, – Таис, выключи свет. Я очень хочу спать.

– Что? Ты серьезно?

Я обернулся, уставившись в оглушающую белую пустоту.

– Я…

 

19

Лида села на край кровати и отвернулась. Я наклонился к ней, провел пальцами по ее плечу.

– Ты серьезно? – спросила она. – Думаешь, так можно?

– А кто запрещает?

Я прижался к ней. Она сидела не двигаясь, но я чувствовал, что она вновь отдаляется от меня.

На улице было темно. Окно мы закрыли, но в комнате стоял колкий отрезвляющий холод. Цветы в пластиковой вазе поникли в темноте.

– Есть же процедура. Можно написать заявление. Ничего такого. Я даже хотел уйти с «Гефеста», когда мы разминулись на станции.

– Да, – сказала Лида, – а еще ты хотел уйти с технологического.

– А ты ушла. И вернулась.

– Я не понимаю.

Лида сбросила мою руку, встала с кровати и подняла с пола юбку.

– Не понимаю, – повторила она. – Что это изменит? Ты так явно не поможешь своей карьере. Да и потом, это сейчас…

– Что сейчас?

Лида ничего не сказала. Она застегнула юбку, подобрала мятую кофту и натянула ее через голову.

– Что сейчас? – повторил я.

– Это сейчас ты так думаешь. А потом, потом ты поймешь, что все это… – Лида поморщила лоб, – неразумно.

– Неразумно?

Я схватил ее за плечи и повернул к себе. Она подчинялась с безразличным смирением, как будто просто устала говорить мне «нет».

– Быть с тобой – неразумно?

– Я не то имела в виду. Переводиться в такой ситуации на другой корабль… Экипаж «Ахилла» уже укомплектован, даже если тебя и возьмут, то только с потерей разряда, и ты…

– К черту этот разряд! О чем ты говоришь?

Я обнял ее, и она положила мне голову на плечо.

– Я не знаю, – вздохнула Лида. – Я уже ничего не знаю.

– Ты сама-то хочешь, чтобы я полетел с тобой?

Она молчала.

– Лида?

– Еще два месяца, – тихо сказала она. – Почему мы сейчас должны говорить об этом?

– Ты же знаешь, решение лучше принять сейчас.

– Я не хочу принимать никакие решения, – сказала Лида.

– А я хочу, – сказал я.

Мы легли в постель. Она смотрела на меня, улыбаясь. Я гладил ее по волосам.

– Лида… – прошептал я, и она замерла, ожидая. – Лида, скажи мне, а почему…

 

18

– Зачем ты мучаешь меня?

Я лежал, отвернувшись от камеры, прожигавшей насквозь.

– Таис! – крикнул я. – Выключи свет!

Мне никто не ответил.

– Лида?

Под потолком щелкнул невидимый выключатель, и комната погрузилась во тьму.

 

17

Время, отпущенное нам, пролетело быстро. Казалось, все вокруг – все эти ночи, и дни, и город, переставший пугать огнями, и криком, и шумом дорог, и Лида, которая была со мной, и только со мной – лишь привиделось мне во время нейросеанса.

Я перестал думать о войне. Я впервые не хотел улетать с Земли.

Но потом подошло время. Нас ждала пустота, исчерченный пунктирами рейсов открытый космос, «Ахилл».

Мы сидели в тесных неудобных креслах, пока корабль, вырвавшись из гравитационного колодца, выходил на орбиту Земли. Лида смотрела на меня, и по ее глазам я видел – она до сих пор не верит в то, что мы вместе. Перевод, вопреки опасениям, легко одобрили – кто-то из команды «Ахилла» получил преждевременное повышение, а я потерял обещанный мне второй разряд и четыре месяца отпуска на Земле.

И вот я снова на корабле, в тесной рубке, где мы едва не касались друг друга плечами. Я боялся, что за отпуск в Москве успел привыкнуть к огромным открытым пространствам, к облачному небу, к дождю, к ночной темноте, лишенной звезд, однако теперь все это представлялось странным и стремительным сном – из тех, которые сразу же забываются на рассвете.

Я вернулся домой.

Красные огни в стенах погасли, и отсек залил голубой свет – как в холодильной камере. В узком, подобно бойнице, иллюминаторе поднималась во тьму сверкающая корона Земли.

– Расчетное время – двенадцать минут! – сказал первый пилот, уставившись в рябящий экран.

Капсула для экипажа в «Ахилле» была еще меньше, чем на предыдущем корабле, – коридор тянулся всего на дюжину метров и походил на гулкий воздуховод в небоскребе, а в рубке нам приходилось протискиваться к креслам по очереди.

– Десять минут.

Корабль по заведенной последнее время традиции управлялся с Земли, и мы ждали, когда нам разрешат подключиться к нейроинтерфейсу.

– Девять минут, – сказал первый пилот.

Он выглядел как мой ровесник – может, на год или два старше – и вел себя уверенно и деловито, тщательно выполняя служебную инструкцию, точно робот. Я не сомневался, что это первый его полет в должности пилота.

– Восемь минут!

Я вспомнил практические занятия по нейроинтерфейсу и экзамен, который сдавал вместе с Лидой, когда потерялся в созданном собственной фантазией лабиринте. Сейчас, как и тогда, места рядом с Лидой были заняты – мне достался самый последний в ряду терминал, у крохотного иллюминатора, в котором не было видно ничего, кроме тонкого лимба Земли.

– Пять минут, – сказал пилот, проверив крепление ремней безопасности.

Он нервничал – так же, как и Лида на том злополучном экзамене.

Я с трудом повернулся – ремни, как сведенные от напряжения мышцы, плотно обхватывали мне грудь – и посмотрел на Лиду. Она поправляла волосы, стянутые на затылке в пучок. Почувствовав мой взгляд, Лида сощурилась и качнула головой в сторону сидящего рядом пилота, пытаясь что-то сказать.

Но я не понимал.

– Три минуты!

Я подумал – а с чего вдруг пилот решил считать время? Так советуют делать в инструкции или же звук собственного голоса помогает ему справиться с волнением? Интересно, как вел бы себя на его месте я?

– Две минуты!

Я прикрыл глаза. Через две минуты мы получим полный контроль над кораблем – в предыдущие полеты, когда никому не приходило в голову считать, я и не подозревал, что это время длится так долго.

– Одна!

Пилот активировал терминал, и стоящий перед ним триптих засверкал, переливаясь световыми сигналами, – включился режим диагностики, занимающий несколько секунд.

Я снова взглянул на Лиду. Она улыбнулась мне и что-то произнесла, беззвучно двигая губами. Мне показалось, я даже разобрал отдельные слова – «я», «тебя».

Я почувствовал, как холодеют руки.

Ее терминал тоже работал. Огни на триптихе перестали мигать и застыли – время, искаженное в этом замкнутом пространстве, неожиданно сбилось со счета и замерло, остановилось.

Я вздохнул.

Лида, продолжая улыбаться, повернулась к терминалу и тут же обмякла – улыбка медленно сошла с ее лица, руки повисли на поручнях, а глаза неподвижно уставились в потолок.

Я…

Тебя…

 

16

Света не было.

Я лежал в темноте, повернувшись к камере спиной. Правое плечо разболелось, и я поглаживал его рукой через одежду – как застарелую рану от ожога, которая никак не может затянуться.

Я был уверен, что кто-то неусыпно следит за каждым моим движением и долго колебался, прежде чем вытащить из рукава обломок антенны. Потом расстегнул куртку и выпростал правую руку. Я делал все осторожно и неторопливо – те, кто следили за мной, должны были подумать, что я просто ворочаюсь на кровати, пытаясь уснуть.

Плечо освободилось.

Я провел по саднящей коже рукой и нащупал маленькую припухлость, похожую на воспалившийся гнойник. Я чуть-чуть надавил на припухлость пальцами, и плечо тут же отозвалось ноющей болью.

Имплантат был неглубоко под кожей.

Я сжал обломок антенны, набрал в грудь воздуха, задержал дыхание и вонзил обломок под кожу, вскрывая набухший гнойник.

Я едва сдержался, чтобы не закричать. Я прокусил нижнюю губу. По подбородку потекла струйка крови. Плечо нарывало так, как будто я разрезал обломком антенны все жилы.

Я перевел дыхание, сжал зубами воротник куртки и, не дожидаясь, пока боль утихнет, еще раз проткнул антенной кожу на плече.

Зубы скрипели; я вгрызался в плотный воротник, который отдавал привкусом крови. Я попробовал расширить рану на плече, но сердце бешено заколотилось, перед глазами поплыли красные круги, а рука с антенной стала трястись, как у эпилептика.

Мне пришлось остановиться.

Я лежал не двигаясь, глубоко и часто вздыхая, пока не унялась дрожь. Потом осторожно коснулся раны – и тут же отдернул руку. Я разрезал кожу не в том месте! Болезненная припухлость, похожая на гнойник, все еще чувствовалась под пальцами.

Как это может быть?

Я с силой надавил на гнойник, и мышцы на правой руке свело судорогой – казалось, что они скручиваются и разрываются, что лопаются сосуды, а кровь обжигает, как кислота.

Я непроизвольно застонал и сразу же зажал себе рот рукой.

Не выдержав, я быстро обернулся и посмотрел на камеру – ее тусклый глазок по-прежнему горел в темноте.

За мной следили.

Я ждал, но ничего не происходило. На стон не обратили внимания. Я мог продолжать.

Я провел рукой по изрезанной коже – гнойник сдвинулся к ране. Тогда я снова взял обломок антенны, зажав его между указательным и большим пальцами, сдавил кожу вокруг гнойника, сделал разрез – резким, порывистым движением – и рассек себе нервный узел.

Слезы брызнули из глаз. Я бросил обломок и конвульсивно сжал плечо, словно только это могло спасти от болевого шока, не дало бы боли разойтись по всему телу, превратив меня в огромный комок разрезанных нервных окончаний.

Я лежал так долго – полчаса, час, может, больше – и все это время стискивал разодранное правое плечо.

Когда боль стихла и я почувствовал, как проваливаюсь в глубокую головокружительную темноту – теряю силы от усталости, – я наконец отпустил плечо. И сразу понял, что на ладони лежит какой-то предмет.

Я почти ничего не видел.

Я сжимал пальцами маленькое устройство, похожее на яблочное семя. Истерзанное плечо заливало кровью. Я осторожно натянул и застегнул куртку. Перевязать было нечем.

Мне оставалось лишь ждать.

 

15

Все вокруг застилал слепящий свет.

Я слышал чьи-то голоса, истеричные всплески сирены, шум работающих механизмов, но все это доносилось откуда-то издалека и было слабым, едва различимым, точно окружавшее сияние мешало звуку пробиться.

Далекие голоса звали меня, из сверкающего вакуума доносилось мое искаженное имя. Я хотел откликнуться, но не мог – горло сжимало от удушья.

Я попытался сделать вздох.

Искаженные, как от световой рефракции, голоса превращались в глубокое гортанное эхо – в монотонный гул, от которого лопались барабанные перепонки. Все тонуло в свете. Из-за кислородного голодания голова обморочно отяжелела.

Но потом гул прекратился и надо мной сомкнулась тишина.

Я вздрогнул и вытянулся, как во время агонии – в последней попытке набрать воздуха в грудь. Прошлое и настоящее смешались. Время перестало существовать. Я не понимал, что происходит сейчас, а что уже свершилось, что я никак не могу изменить.

Я попытался вспомнить.

То, что необратимо. То, что я слышал в последний миг. Перед тем, как…

 

14

Мы летели на Европу, Юпитер‑2.

Тело ломало от перегрузок – я чувствовал себя куда хуже, чем раньше, отвыкнув от полетов за два месяца на Земле. Хоть экипаж и состоял лишь из шести человек, на «Ахилле» нечасто удавалось найти место, где мы с Лидой могли бы остаться одни.

Она тоже с трудом переносила полет и часто спала, приняв таблетки и надев на голову наушники, чтобы не слышать надсадный гул, доносившийся из металлической утробы корабля. Она жаловалась на головную боль.

– От всего отвыкаешь так быстро, – сказала Лида, когда я застал ее в кубрике.

Она вылезала из кокона, нетерпеливо сбрасывая его ногами, зависая на мгновения в воздухе над сверкающим полом – пытаясь выбраться из липкого амниона, который приставал к ее телу, не отпускал, притягивал назад.

– Не могу поверить, что мы с тобой… – начал я, но не договорил.

– Что?

Лида сбросила с себя кокон и поплыла в отсеке, раскинув руки – забыв, что голову ее сжимают наушники, не пропускающие звук.

Я показал пальцем на ухо. Лида виновато улыбнулась.

– Ты как себя чувствуешь? – спросил я.

– Не очень. А у нас с тобой смена караула? Тоже решил поспать?

– Да нет. Не знаю. Нельзя же все время спать.

Лида подалась вперед, рассекая невидимые волны.

– Ах вот как! Значит, я все время сплю?

– Сейчас ты не спишь.

Лида приблизилась ко мне и схватила за руку; нас, как течением, понесло к открытому люку.

– Сколько там еще осталось? – спросила Лида. – Когда дрейф?

– Через пять часов.

– Так долго! «Атрей» летел быстрее, но я… – Лида задумалась. – Я чувствовала себя лучше.

– Это пройдет.

– Конечно, через пять часов. А потом полтора месяца без остановок. А потом…

Я схватился рукой за поручень над люком, и мы зависли в проеме – между кубриком и коридором.

– Хватит жаловаться, – сказал я и поцеловал ее в губы.

Лицо Лиды слегка опухло от невесомости, а щеки болезненно раскраснелись.

Она вернула мне поцелуй и вдруг нахмурилась.

– А что ты говорил тогда? – спросила Лида.

– Тогда – это когда?

– Ну, когда я не слышала.

– А. Ну, тогда…

 

13

Мне оставалось лишь ждать.

Я лежал, повернувшись к стене, сжимая ноющую рану на плече. Синтетическая ткань пропиталась кровью. В комнате не горел свет. Камера наблюдения – я не видел, но чувствовал ее электрический взгляд спиной – следила за мной в темноте.

Я боялся, что усну.

Во сне я мог повернуться, лечь на спину, показать неусыпному объективу камеры окровавленный рукав, и тогда все мучения оказались бы напрасны. Темнота и слабость затягивали, несколько раз я едва не провалился в сон и, придя в себя, сильно, до боли, стискивал рассеченное плечо. Только боль удерживала на поверхности, не давала потерять сознание.

А потом включился свет.

 

12

Перед началом дрейфа все собрались в рубке. Я по привычке ожидал от первого пилота напутственную речь или парочку скоромных шуток, но тот молча подключился со штурманом к нейроинтерфейсу и уродливо застыл в кресле, вылупив глаза и широко разинув кривозубый рот.

Мы сидели в давящей тишине.

Режим диагностики активировался до того, как пилот вернулся из анабиоза. На экране высветилась схема корабля и стали последовательно, точно секунды, загораться зеленые огоньки – «проверка прошла», «проверка прошла»…

Первый пилот потер ладонью взопревший лоб.

Я повернулся к Лиде. Она улыбнулась, сложила вместе ладони, как при молитве, и склонила голову, прикрыв глаза. Спать.

Я с трудом сдержался, чтобы не рассмеяться.

Первый пилот собирался о чем-то сказать – он взволнованно вздохнул и приоткрыл рот, – но замер, уставившись в терминал, словно за мгновение у него онемели все нервы. Штурман устало качнул головой, скорчился над приборами, коснулся пальцем кнопки, и все вокруг разошлось волнами, как мираж, а я понял, что кнопка еще не нажата палец штурмана по-прежнему тянется к ней – медленно, через силу, и движение это застывает в плотном химическом воздухе.

Я понятия не имел, что происходит.

– Вот и все, – сказал первый пилот. – Мы в дрейфе. Все системы работают нормально.

– Что ж, в таком случае мы свободны? – спросила Лида.

– Да, – сказал пилот. – Первое дежурство. Вы и вы.

Он быстро взглянул на меня и на штурмана. По отсеку вновь прошла стремительная волна, и лица моих коллег на мгновение расплылись, как отражения в воде.

– А что… – начал я.

– Что? – не понял первый пилот.

– Вы не почувствовали? Какой-то толчок?

– Да нет, ничего такого. Диагностика прошла успешно, маршевый благополучно выведен из цикла.

«Выведен из цикла» – я даже не смог вспомнить, чтобы кто-нибудь так говорил. Мне захотелось спросить первого пилота, сколько он летал.

– Мне кажется, я тоже что-то почувствовала, – вмешалась Лида. – Трудно объяснить. Почти неуловимое.

– Это старый корабль, – послышался чей-то голос.

– Это не обнадеживает, – сказал я.

– Диагностика, – сказал пилот.

Мы сидели, уставившись в экран, на котором высвечивались результаты проверки систем корабля.

– Давайте еще раз, – предложила Лида. – Полная диагностика. Это ведь вполне соответствует инструкциям? – добавила она, улыбнувшись.

Первый пилот нервно заерзал в кресле.

– Так. Проведем повторно. Но кто-то должен подключиться. Вы и вы.

Пилот указал на меня пальцем.

– Я бы предложил сначала провести диагностику, прежде чем подключаться, – отозвался штурман. – Вроде так полагается, нет?

Пилот состроил недовольную гримасу.

– Ладно. Будет по-вашему. Диагностика.

На секунду я закрыл глаза. Я чувствовал беспричинное недомогание, суставы ломило, а гортань горела, как при горловой чахотке. Это было похоже на внезапную кессонную болезнь, вызванную отключением маршевого двигателя.

Я попытался расслабиться – и сразу же сигнализатор в ухе завибрировал. Череп пробуравил нервный писк.

– Что такое? Черт! – крикнул я. – Какая-то ошибка?

– Это автоматически, – ответил первый пилот, не оборачиваясь.

Сигнализатор опять сработал, и я застонал, прижав ладонь к уху. Я бы не удивился, если бы между пальцами потекла кровь.

– Сейчас, – сказал пилот.

Он нажал кнопку на приборной панели, и сигнализатор замолк, однако мне всё слышался слабый, как эхо, звон, доносившийся со всех сторон.

– Результаты двух диагностик не совпадают, – вздохнул пилот. – Более того…

Он с силой зажмурил глаза и снова посмотрел на экран, где один из зеленых огней сменялся на красный и тут же вновь становился зеленым, как будто вычислительная машина сама не могла определиться.

– Более того, двигатель еще работает. По главному энергетическому контуру даже видно…

– Да не может такого быть! – крикнул штурман. – Проблема в самом модуле диагностики! Проверка через нейроинтерфейс тоже ничего не показала.

– Так, но… В любом случае может потребоваться перерасчет программы ку…

– Да какой к черту перерасчет! Ускорение – ноль. Нет ускорения! Мы в дрейфе!

– Так. – Пилот поморщился и прижал ко лбу ладонь. – Но без модуля диагностики… Так. По протоколу мы должны связаться с центром.

Лида напряженно смотрела на меня, но не говорила ни слова.

– Еще раз диагностику? – спросил я.

– И что? Что это даст? У нас уже есть… – запротестовал штурман.

– Давайте! – подхватил первый пилот. – Еще раз диагностику! Сверим результат. Или есть другие варианты?

Штурман сделал неопределенный жест рукой.

– Какой бы ни был результат, это ничего не изменит. У нас уже есть проблема.

Но первый пилот все равно включил диагностический режим.

– Другие варианты? – повторил он и вдруг вцепился в подлокотники кресла, пытаясь приподняться; ремень безопасности впился ему в грудь. – Кто отвечает за состояние этой системы?! Почему она…

– Давайте успокоимся, – послышался голос Лиды. – Пройдет проверка и…

Я не понимал, что мне делать.

– Так, – пробормотал первый пилот, глядя на экран. – Теперь все в порядке. Двигатель отключен, ускорение – ноль. Значит, так…

– В четвертый раз продиагностируем? – осклабился штурман. – А то, может, оно по нечетным только…

– Хватит! – одернул его первый пилот. – Я здесь принимаю решения! Двигатель отключен, ускорения нет! Неполадки в модуле автоматической диагностики. Об этом я сообщу в центр. Пока все проверки вручную…

– Да какая разница – вручную или нет? – перебил его штурман. – Мы считываем данные с тех же шин. Очевидно же, что это…

– Пока все проверки вручную, – повторил первый пилот. – Плановое дежурство – я уже говорил. Остальные – свободны. Вернее… Так. А я пока…

Пилот замолчал, прокашлялся, прикрыв рот, и отвернулся от терминала.

– Есть возражения? – спросил он.

– Все свободны, все хорошо? – передразнил его штурман. – Я считаю, мы не можем продолжать полет. Это экстренная ситуация. У нас проблема с диагностикой. Что там еще будет? Сначала двигатель, потом система жизнеобеспечения.

– Это решение примет центр, – сказал первый пилот. – Мы пока ничего сделать не можем.

– Так связывайся!

– А ты чего молчишь? – обратился ко мне первый пилот. – Как воды в рот! Нам нужно принять решение!

Но я все никак не мог собраться с мыслями.

– Ладно, – сказала Лида. – Разбирайтесь тут пока, а я…

Она скинула с себя ремень, оттолкнулась и, вытянувшись, как пловчиха, заскользила в открытый коридор.

– Ты куда? – спросил я.

– Голова просто раскалывается. Я на секунду.

– Подождите, – сказал пилот. – Мы все решим. – Но Лида уже исчезла в открытом люке.

– Связывайся! – крикнул штурман.

– Ладно, – согласился первый пилот. – А вы… – Он раздраженно посмотрел на меня. – Подключайтесь уже, какого черта? Сколько раз надо повторять?! Дежурство никто не отменял!

Пилот раздраженно дернул за лямку ремня, давившего ему на грудь.

– У нас экстренная ситуация! Подключайтесь все! По протоколу! Постоянная проверка всех систем!

Я в спешке активировал терминал и откинулся на спинку кресла. Мне послышался слабый гул, как от системы воздуховодов, доносившийся из черных прорезей головного устройства в центре триптиха. Я принялся считать – шепотом, едва заметно двигая губами, – как первый пилот перед началом ускорения с земной орбиты.

Десять…

Восемь…

(Я пропустил одну цифру.)

– …что связь с Землей? – раздался чей-то голос слева.

– …непонятно, – прозвучал ответ. – Видимо, просто…

Пять…

Четыре…

– …и что в таком случае? – Я узнал голос штурмана.

Два…

Один…

И…

И стремительная волна тьмы мгновенно смела все вокруг.

Нейроинтерфейс воспринимался не так, как обычно – я не падал, я летел в пустоте, я чувствовал свое тело, я дышал, я ощущал течение времени. При этом непонятная сила выталкивала меня наружу, пыталась вернуть на поверхность, в обычный мир.

В окружающей темноте неожиданно прорезался болезненный свет.

Я не хотел смотреть на него и закрыл ладонью глаза, однако свет просачивался сквозь пальцы. Он становился ярче с каждым мгновением, прожигая меня потоком фотонов. Я подумал, что не могу так ощущать себя во время нейросеанса, и ослепительная пустота накрыла меня с головой. Мне послышались голоса, крики – искаженные, как лучи, проходящие сквозь скопление газов. Головокружительное зарево притягивало к себе.

Я закричал сам – и не узнал собственного голоса.

В следующую же секунду я оказался в рубке. Непонятная сила вдавливала меня в кресло.

– …как мог включиться?

– …отрубить… главная магистраль…

Я с трудом различал слова.

– Что произошло?! – заорал кто-то. – Вы говорили, что ускорение…

– Сбой… – Штурман закашлялся, проглатывая слова. – Какой-то сбой в главной магистрали. Двигатель самопроизвольно переключается. Был выброс и…

Два человека так и не вышли из сети – или же были без сознания. Оба техника сидели, намертво привязанные к креслам, – головы их безжизненно откинулись назад, как у сломанных кукол.

– Откуда здесь гравитация? – хрипло спросил я.

Отсек задрожал – можно было подумать, что корабль на полной скорости летит сквозь раскаленные слои атмосферы, – а потом сила, вжимавшая в кресло, ослабла.

– Это не гравитация, – сказал штурман. – Это перегрузки.

– Замечательно! – крикнул первый пилот. – Нет, это просто… Отрубите! – Он посмотрел на меня расширенными от ужаса глазами. – Просто отрубите эту чертову…

– Что отрубить? – пробормотал я, с трудом осознавая происходящее. – Главную магистраль? Но мы же… – и замолчал, вспомнив.

Лида!

В кресле у терминала ее не было. Я взволнованно дернулся, захрипел из-за впившегося в грудь ремня, у которого невпопад сработал аварийный преднатяжитель, сбросил ремень, выбравшись из его пут, как из силка – и меня тут же швырнуло на терминал.

– Все остаются на местах! – заорал пилот. – Никто не…

Но я не обращал на него внимания. От открытого проема в коридор меня отделял один прыжок – я сжался, как перед броском, и оттолкнулся изо всех сил от приборного щитка с черной решеткой.

Пилот что-то прокричал мне вслед.

– …корабль! – услышал я, прежде чем провалиться в коридор. – На радаре…

Сигнализатор в ухе надрывно завизжал. Я скривился от боли, но не вернулся в рубку.

Я вывалился в коридор и уже собирался прыгнуть в сторону кубрика, когда внезапный всплеск невозможной силы тяжести придавил меня к стене.

Из рубки доносились крики.

Через секунду я снова плыл в невесомости. Тело болело так, словно меня швырнуло с высоты в дюжину метров на металлическую плиту. Я перевел дыхание, ухватился за шатающийся поручень над головой – и тут увидел Лиду.

Она падала, раскинув руки, неподвижно глядя перед собой ослепшими глазами – как утопленница, которая проваливается в темноту.

– Лида! – крикнул я.

Коридор превратился в отвесный тракт, залитый слепящим светом. Я оттолкнулся от стены. В глазах на мгновение потемнело, как перед обмороком, я потянулся к следующему поручню, висящему над головой, но взбесившаяся сила тяжести отбросила меня назад.

Лида бесчувственно упала рядом со мной.

Кровь бешено пульсировала в висках. Я приподнялся – руки тряслись, ослабленные мышцы сводило от боли – и повернулся к Лиде. Свет в коридоре замигал. Упрямое тяготение, прижимавшее нас к стене, исчезло.

Я схватил Лиду за руку, притянул к себе. Мне послышалось, что она застонала. Передо мной проплыли капельки крови – красные вздрагивающие пузырьки, которые уносило вверх невидимое течение, подъемная сила.

– Лида… – прошептал я.

Я оттолкнулся и, придерживая Лиду за талию, поплыл к жилому отсеку. Всплески гравитации прекратились, но я был уверен, что мы поднимаемся куда-то вверх, всплываем на поверхность.

В кубрике у меня закружилась голова.

Я потерял ориентацию в пространстве.

Легкий судорожный толчок чуть не выбросил нас обратно в коридор, но я успел ухватиться за скобу у открытого люка, и через мгновение наши тела вновь потеряли вес.

Отсек с коконами был причудливо перевернут в пространстве – как на морском корабле, который огромные волны подняли килем вверх. Мы повисли у ближайшего кокона, и я разодрал одной рукой его мягкую синтетическую скорлупу.

Корабль снова тряхнуло – можно было подумать, что кто-то пытается запустить его гигантское плазменное сердце, пропуская по заизолированным венам мощные электрические разряды. Красные капельки опять пронеслись перед глазами – как пузырьки воздуха в воде. Лида была уже внутри кокона, и я укутывал ее в этот плотный амнион, стягивал ремнями.

Ее глаза неподвижно смотрели прямо перед собой.

Застегнув спальный мешок, я завис над Лидой, придерживаясь за стену. Мне нужно было возвращаться, но я не хотел уходить, не хотел оставлять ее одну.

Время больше не имело значения.

Я наклонился и поцеловал ее в губы. Холодный бесчувственный поцелуй. По телу пробежала дрожь от озноба.

Сигнализатор в ухе истерично заорал, разрывая барабанные перепонки:

– Код! Код противника! Это они!

– Что? – крикнул я.

– Живо!

Это был голос первого пилота – испуганный и надрывный. Его крик резко замолк. Ему не хватило дыхания.

Я вылетел в коридор.

– Уровень радиации! – завизжал сигнализатор. – Они собираются атаковать! У нас сейчас отрубится сеть!

Я впервые видел, как активируется на корабле аварийный режим.

Из стен выстрелили люминофоры, длинные красные нити, которые могли гореть, даже если полностью отрубалось электричество, мониторы на стенах сначала залила ровная невозмутимая темнота, а потом вспыхнули огромные кричащие буквы и цифры – код аварийного протокола, «внимание», «тревога», «режим».

От волнения я едва мог совладать с собственным телом. Я резко оттолкнулся от стены, надеясь в один мощный прыжок достать до рубки, но не рассчитал усилие и врезался правым плечом в металлическую скобу. У меня вырвался непроизвольный стон, и я схватился за ушибленную руку. На секунду я даже решил, что сломал кость. Коридор заливало красным маревом. Казалось, кровь стоит в глазах, однако я не слышал ни единого звука – меня окружала мертвая тишина.

Я попытался успокоиться и неторопливо, не делая лишних движений, подтолкнул себя к приоткрытому люку. Залез в рубку, хватаясь трясущимися руками за настенные поручни.

Первый пилот сидел в кресле, рот его был приоткрыт, а остекленевшие глаза слепо смотрели в потолок.

Я нырнул к терминалу нейроинтерфейса.

Каждое движение занимало чудовищно долгие секунды, тогда как операторы чужака давно подключились к нейроинтерфейсу и находились в течение другого, медленного времени, где можно принимать сложнейшие решения за мгновения.

Я забрался в кресло и активировал терминал.

 

11

Мне оставалось лишь ждать.

Я не оборачивался. Я лежал не двигаясь, скорчившись на кровати, как труп. Все надежды были на то, что Таис сама зайдет ко мне в камеру.

– Поднимитесь! – прогремело под потолком.

Я ждал этого резонирующего голоса и даже не шелохнулся.

– Встаньте с кровати!

Я продолжал лежать, затаив дыхание. Меня выдало бы малейшее движение – едва уловимый вздох, который могли засечь датчики камеры наблюдения.

– Поднимитесь с кровати! – не унимался голос. – Встаньте на середине комнаты!

Голова наливалась тяжестью, легкие распирало от боли. Я быстро, отрывисто вздохнул и – замер, прислушиваясь. Голос замолчал. С потолка послышалось отрывистое позвякивание.

Я лежал, сжавшись на затянутой пленкой кровати, зажмурив глаза. Не знаю, сколько прошло времени, когда надсадный шум у потолка оборвался.

Голос молчал.

Тогда я начал считать – про себя, от десяти до единицы, – отмеряя непонятно вязкое, как бессонница, время. Когда я дошел до четырех, очередной дребезжащий крик с размаха ударил мне в спину:

– Встаньте! Немедленно! Встаньте с кровати!

Я продолжал лежать.

– Пожалуйста… – Голос, искаженный модулятором, смягчился и стал похож на человеческий. – Пожалуйста, поднимись! Это Таис.

Было непросто побороть в себе желание обернуться.

– Что с тобой? – проскрежетал рваный фальцет. – Ты не можешь подняться? Тебя беспокоит свет?

И вдруг я почувствовал – сейчас!

Притворяться мертвым было бессмысленно – это слишком сильно пугало ее, и она никогда не решилась бы ко мне зайти. Я глубоко вздохнул и поднял над головой трясущуюся руку, делая ей немой ослабленный знак, моля о помощи перед тем, как провалиться в беспамятство.

Я держал руку ровно секунду, старательно изображая частую припадочную дрожь, а потом расслабился, и рука безвольно, точно конечность манекена, упала обратно на кровать.

Таис молчала.

Мне оставалось лишь ждать.

 

10

Я неподвижно лежал, ссутулившись, втянув голову в плечи.

Наконец дверь комнаты распахнулась, и я услышал за спиной чьи-то шаги. Мягкие, осторожные – женские. И грубые, резкие – мужские.

Таис пришла не одна.

– Ты в порядке? – послышался ее голос. – Повернись.

Она была еще далеко, слишком далеко от меня.

– Если это свет… – начала Таис. – Если тебя беспокоит свет, то я могу сделать укол. Ты слышишь?

Мое молчание ее пугало. Я застонал, не оборачиваясь, продолжая лежать к ней спиной.

Снова шаги.

– Осторожно! – Это был мужчина. – Не стоит, я думаю…

– Но ты ведь здесь, – возразила Таис. – Что он мне может…

Я сжал в руке обломок антенны.

– К тому же, уверена, он…

Я слышал дыхание Таис. Я понимал – еще мгновение, и она заметит кровь на рукаве. Нужно резко развернуться, вскочить с кровати. Но я колебался.

– Эй! – позвала Таис и коснулась моего плеча. – Ты в по…

Она запнулась.

– А что это?

Сейчас!

Я схватил ее за руку, дернул на себя и повалил на кровать. Через секунду острый обломок антенны был приставлен ей к горлу. Зрачки у нее расширились, а рот приоткрылся в беззвучном крике – от испуга она потеряла дар речи.

– Не подходите! – Я покосился на мужчину у открытой двери. – Одно движение, и она…

– Алик! – всхлипнула Таис.

Я с силой прижал обломок к горлу Таис, и на ее коже выступила капелька крови. Алик дернулся, нажал кнопку на тенебрисе и удивленно скривился. Он несколько раз яростно клацал кнопкой, прежде чем заметил мой окровавленный рукав.

– Ах ты…

Алик попятился к двери.

– Стой! – крикнул я.

Алик подчинился и уставился на меня злобным беспомощным взглядом. Я встал и поднял с кровати Таис, обхватив ее одной рукой, а другой – прижимая к ее горлу обломок антенны.

– Он вытащил имплантат! – простонала Таис. – Алик!

– Я вижу, – сказал Алик. – Успокойся. Все будет…

– Ничего не будет! – заорал я. – Отойди от двери! Немедленно!

Алик бросил на пол бесполезный тенебрис и поднял руки, показывая пустые ладони. Он отошел в сторону, пропустив нас, но неотрывно следил за Таис.

– Это бессмысленно, – заявил он. – Камера работает.

Алик ткнул пальцем в стеклянную полусферу над дверью.

– Через несколько секунд здесь будет группа. Вы никуда не уйдете. Да и некуда.

– Что значит некуда? – спросил я.

Алик не ответил.

– Не надо, пожалуйста! – взмолилась Таис. – Ты делаешь только хуже! Отпусти меня, и мы во всем…

Я толкнул ее в спину – к двери, – и Таис неохотно подчинилась. Алик молча следил за нами, стоя с поднятыми руками.

– Чего ты хочешь? – спросил он. – Сбежать? И куда ты побежишь?

Я еще раз подтолкнул Таис к двери.

– Дай-ка я угадаю, – осклабился Алик. – Ты пока об этом не думал? Ведь так, да? Главное было спланировать сам побег. А вот остальное…

На его лысине выступил пот, и он смахнул его нервным движением ладони.

– Кстати, откуда у тебя эта заточка?

– Не говори со мной! – отрезал я. – И отойди подальше, к стене.

Алик сделал шаг назад. Таис всхлипнула – острый обломок снова порезал ей кожу на шее.

– Если ты что-нибудь сделаешь Таис, – сказал Алик, – если ты…

– Заткнись!

– Твои шансы уменьшаются с каждой секундой, – сказал Алик. – Опомнись, отпусти ее!

Мы были на расстоянии вытянутой руки от распахнутой двери. Я видел соседнюю комнату – сумеречную, как на кораблях, когда по расписанию включается вечернее освещение. Через открытый проем виднелся стол с массивным старомодным терминалом – экран работал, но я не мог ничего разглядеть, кроме мелькающей каши из цветов. Рядом высился металлический шкаф – вроде огромного сейфа, в человеческий рост, – а с другой стороны была еще одна дверь, наружу.

Свобода.

– Алик! – взмолилась Таис. – Не давай ему! Он этого не сделает! Я точно знаю!

Я развернулся и попятился к выходу, прикрываясь ее телом.

– Остановись! – прорычал Алик; я заметил, как он напрягся, готовый в любую секунду броситься на меня, словно хищник. – Я предупреждаю тебя! Я…

– Еще один шаг, – сказал я и провел острым концом антенны под горлом Таис, – еще один шаг, и я… Мне терять нечего!

Алик заколебался.

– Витя! – крикнула Таис. – Что же ты делаешь?! Ты ведь не сможешь… Зачем это тебе?

– Витя? – не понял я.

Мы уже стояли в соседней комнате – у распахнутой двери. Я заметил у косяка пульт со светящейся сенсорной панелью и ударил по ней кулаком. Таис попыталась вырваться, но я отшвырнул ее к стене и ткнул под подбородок обломком антенны – она вздрогнула и поморщилась от боли.

– Нет! – донеслось из камеры.

Дверь с грохотом закрылась.

– Какой еще Витя? – спросил я.

– Это ничего тебе не дает, – пробормотала Таис, не глядя на меня. – Совсем ничего.

– Кто-то говорил о какой-то там группе через несколько секунд?

Таис промолчала.

Я отпустил ее. Таис прижала ладонь к порезам на шее.

– Зачем ты так, – простонала она.

Лида…

Это было похоже на сон – страшный, сводящий с ума кошмар, от которого я никак не мог проснуться. Мне показалось, что в комнате стало холодно, как в морозильной камере. Меня бил озноб.

Я невольно пошатнулся, сжимая в руке окровавленную заточку. Таис стояла, прижавшись к стене.

– Извини, – пробормотал я. – Мне нехорошо.

– Ты еще ничего не сделал. Все можно вернуть.

– Вернуть? – Я покачал головой. – Нельзя ничего вернуть.

Таис вздрагивала, ее тело тоже сводило мелкой судорогой от холода.

– Я не вернусь назад, – сказал я.

Мы стояли посреди небольшой комнаты с мягким вечерним освещением, похожей на чей-то понурый кабинет или наблюдательный пункт. Терминал на грубом офисном столе работал, и на широкий монитор выводилось изображение с панорамной камеры – лысый мужчина расхаживал по засвеченной комнате, взявшись руками за голову. У стены стоял металлический шкаф со считывателем отпечатков пальцев на дверце.

– Ты не понимаешь, – сказала Таис. – Они будут здесь в любую минуту. И они будут стрелять.

– Тогда не стоит терять времени.

Я схватил ее за руку и потащил к выходу – к гладкой серебристой двери, рядом с которой горела сенсорная панель замка. Я приложил к панели ладонь Таис, и дверь открылась с четким хорошо поставленным щелчком, напоминающим ход древнего часового механизма – створка бесшумно подалась вперед, и на полу вытянулась ровная полоска света.

– Не надо! – Таис упиралась, затягивая меня назад, в глубь комнаты. – Не выходи туда!

– А что там?

– Ты не понимаешь! Я же говорю – у них есть оружие! Ты ничего не добьешься! Что ты сделаешь им этой штукой?

– Поэтому ты и пойдешь со мной. – Я крепче сжал ее запястье.

– Нет, – Таис замотала головой, – нет, ты совсем…

В ее зеленых глазах стояли слезы.

– Они все равно будут стрелять!

Я замер у открытой двери, решая, как поступить. Таис попыталась вырваться, сбросить мою руку. Я грубо притянул Таис к себе.

– Что в нем? – спросил я, показав головой в сторону металлического шкафа у стены.

– Не знаю. Он всегда закрыт. И ключ у Алика.

– Не надо врать!

Я толкнул Таис к шкафу. Она охнула и непроизвольно прикрыла лицо.

– Отпирай! – приказал я.

– Но я не могу, у меня нет…

– Чего нет? Рук? Думаешь, я полный кретин?

Таис бросила на меня раздраженный взгляд, выпрямилась и одернула комбинезон.

– Хорошо, – сказала она. – Но знай – каждая секунда, которую ты…

– Открывай! – закричал я.

Таис поджала губы и приложила большой палец к считывателю отпечатков. Дверца шкафа приоткрылась. Таис взволнованно покосилась на меня и замерла, коснувшись дверцы. Я понял, какую допустил ошибку, но было слишком поздно. Таис рванула дверцу на себя – и попятилась назад, захрипев от ужаса и всплеснув руками.

Комната переворачивалась навзничь.

Откуда-то снизу донесся глубинный раскатистый рокот – казалось, что мы находимся внутри огромного гидравлического пресса, где пол и потолок вот-вот сойдутся воедино. В открытую дверь за спиной ударил красный аварийный свет. Взвыла истеричная сирена, обезображенная гортанным эхом, как в километровом туннеле.

Я пришел в себя уже на полу, рядом с Таис, которая корчилась от боли, обхватив голову руками.

Стены заходили ходуном, словно комната распадалась на части. Стол перевернулся, и монитор, свесившись через столешницу на толстом черном проводе, мигал и переливался цветными кляксами. Шкаф повалился на бок, из его открытой дверцы выпали разномастные тенебрисы и… пистолет.

Таис приподнялась на локтях, ошалело глядя по сторонам, – кожа у нее на лбу, рядом с виском, была содрана и потемнела от удара, а по щеке стекала кровь.

Я схватил пистолет до того, как она успела что-то сообразить.

Дуло было направлено на нее, но Таис никак не реагировала.

– Что это было? – спросил я. – Где мы находимся, черт подери?!

– Я не знаю.

Таис провела по щеке рукой и посмотрела на свои дрожащие окровавленные пальцы.

– Я не знаю, – повторила она. – Я не…

– Вставай! – Я дернул дулом пистолета вверх. – Мы уходим отсюда!

Тряска прекратилась, и мы наконец смогли подняться на ноги. Таис стояла, покачиваясь, опираясь о стену. Она отворачивалась, чтобы не видеть пистолет у меня в руках.

Пистолет оказался необычно легким, как детская игрушка, и не походил на боевое оружие. Дуло было тупым и коротким, черная рукоятка с резиновыми вставками слегка поскрипывала, когда я ее сжимал, а спусковой крючок представлял собой тонкую пластину, больно врезавшуюся в указательный палец. Над рукояткой прятался небольшой рычажок, который поворачивался по часовой стрелке; я поднял его вверх, и оружие тревожно завибрировало, а рядом с бутафорским курком загорелся красный светодиод.

Это был шоковый пистолет. Я видел такие раньше, но никогда не держал в руках. Оружие считалось нелетальным, хотя выстрел в упор, на максимальной мощности, вполне мог оказаться смертельным.

– Медицинское учреждение? – спросил я. – Или как ты там говорила? С помощью таких вот устройств вы лечите пациентов?

– Я не понимаю, о чем ты, – устало произнесла Таис.

– Скажи еще, что не знала о пистолете!

– Хорошо. – Таис посмотрела мне в глаза; ее правое веко заметно подрагивало. – Я знала. Доволен? После своей сегодняшней выходки ты удивляешься, что здесь есть оружие?

– На выход! – скомандовал я.

Сирена замолкла, и лишь лампы у потолка вспыхивали красным – одна за другой, в ровном порядке, указывая направление пути. Мы стояли посреди длинного и узкого коридора с голыми стенами, напоминающего промышленный тракт или центральный туннель на орбитальной станции.

Таис ослабленно прижималась к стене.

– Где мы находимся? – спросил я. – Мы ведь не на Земле. Это Венера?

Таис молчала.

– Отвечай! – крикнул я и навел на нее пистолет.

– Мы на Земле, – быстро сказала она. – Вернее, у Земли. Это медицинская станция на орбите.

– Снова эта чушь? Какой смысл в медицинской станции на орбите?

– Смысл есть.

Таис отошла от стены и стала аккуратно приглаживать волосы над кровавой ссадиной на лбу.

– Здесь мы не находимся ни в чьей юрисдикции. А пациенты, которые у нас… Я уже говорила – это не предается огласке. Как и то…

– Как и то, что вы с ними делаете? – подхватил я. – Это обнадеживает!

Я осмотрелся.

Я был на многих орбитальных станциях, и везде центральный коридор уходил под наклоном вниз, как меридиан, огибающий планету. Однако туннель, посреди которого мы стояли, был совершенно прямым.

– Ну, – усмехнулась Таис, – и куда ты собираешься идти? Мы на орбите, понимаешь? Сбежать отсюда не получится!

– А я не собираюсь бежать, – ответил я.

 

9

По стенам в коридоре проходила дрожь, как в ракетах при взлете, когда кажется, что сила ускорения пытается сплющить тонкую скорлупу корабля, раздавить переборки, спасающие от раскаленного газа. Я едва волочил ноги – тело огрузло, и взбесившаяся гравитация прижимала меня, как пресс, к полу. Однако сирена не включалась; погасли и аварийные огни, уступив место летаргическому желтому свету, который включали на станциях в режиме экономии энергии.

Мы миновали несколько одинаковых серебристых дверей – таких же, как и та, что вела в наблюдательный пункт у моей бывшей камеры, – однако я уже валился с ног.

– Откуда ты знаешь про дэ два? – спросила Таис. – Я ведь не говорила…

Она скорчилась от боли и остановилась, уставившись себе под ноги темными запавшими глазами. Наша прогулка по коридору давалась ей нелегко.

– Ты говорила, – сказал я.

– Не помню. В любом случае там совсем не то, что ты думаешь. Идти туда бессмысленно.

– Там Лида, – сказал я.

– Что? – Таис даже попыталась улыбнуться. – Ты сошел с ума! Впрочем, чему я удивляюсь! Никакой Лиды нет, я же говорила. И то, что я… то, что я…

Она покачнулась и едва не упала – я успел удержать ее за плечо. Рана у нее на лбу потемнела и была похожа на глубокий кровавый ожог.

– Ты как?

– Кружится голова. И идти очень тяжело. Все такое тяжелое…

– Возможно, станция сходит с орбиты. Я был в подобной ситуации. Это не худший вариант.

– Я не могу идти.

Таис сползла по стене. Коридор вновь угрожающе затрясся, а лампы на потолке замигали.

– Делай что хочешь, – сказала Таис. – Можешь меня застрелить. Я так больше не могу.

– Но у меня нет выбора.

– Правда, я… Я не пойду. Что бы ты не сделал. Мне все равно.

– Я просто хочу в дэ два. Просто в дэ два.

– Нет, – качнула головой Таис.

– Поднимайся! – Я направил на нее пистолет. – Я не вернусь обратно, слышишь?

– Тогда иди сам! – усмехнулась Таис и показала дрожащей кистью в сторону тающего света. – Ты был на многих станциях и хорошо…

– Я выстрелю! – крикнул я, сжимая рукоятку.

– Стреляй, – в голосе Таис слышались холод и безразличие.

Я грубо схватил ее за лацканы куртки – синтетическая ткань затрещала, как пластик, – но даже не смог приподнять над полом. У меня самого почти не оставалось сил – мне хотелось привалиться к стене, как Таис, выбросить пистолет и закрыть глаза.

– Стреляй, что же ты? – сказала Таис. – Или знаешь что? Лучше отдай мне пистолет, и мы вернемся обратно, пока ты не натворил бед.

– Не вынуждай меня! Я хочу дойти до дэ два. Ты говорила, здесь есть женщина с «Ахилла». Я хочу увидеть ее – и все.

– Я никуда не пойду.

– Потому что есть что скрывать?

– Потому что я не могу.

И Таис закрыла глаза, делая вид, что ждет, когда я нажму на спусковой крючок.

– Пожалуйста, – попросил я.

– Скоро, – пробормотала Таис, – скоро ты либо застрелишь меня, либо они будут здесь, и тогда тебе не поможет твой пистолет.

Жалость к ней вдруг сменилась гневом; меня даже затрясло от злости.

– Нет, – сказал я, и Таис удивленно взглянула на меня. – Нет, – повторил я. – Ты не Лида.

Я сделал шаг назад, прицелился и выстрелил.

Пистолет рявкнул, а его пластиковый корпус затрещал так, словно был рассчитан на единственный выстрел. Рукоятка врезалась мне в ладонь. Волна боли прошла через всю руку, до самого плеча, а из дула вылетела мощная струя воздуха.

Резиновая пуля ударила в стену в метре над головой Таис. Пуля срикошетила в потолок, и я невольно пригнулся. Когда я вновь распрямился, то Таис смотрела на меня с отрешенным спокойствием.

– Пугаешь? – спросила она.

– Промахнулся, – сказал я.

Она вздохнула и, покосившись на пистолет, поднялась на ноги.

– Это почти другой конец станции. Я не уверена, что мы дойдем при такой гравитации.

– Мы дойдем. У нас нет других вариантов.

Таис поморщилась, коснувшись раны на лбу, и, упираясь рукой в стену, побрела по коридору.

– Варианты есть, – сказала она, не оборачиваясь. – Остановись. Не надо.

– Почему ты так не хочешь, чтобы я туда попал?

– Потому что… – Таис привалилась плечом к стене. – Потому что…

Где-то за спиной взвыла сирена – резкий надрывный вопль прорезал стылый воздух и захлебнулся, сменившись угрожающей тишиной. Лампы у потолка загорелись красным – так ярко, что все перед глазами затянуло кровавой пеленой.

– Что это?! – испугался я.

– Откуда я знаю? Ты разбираешься в этом лучше меня.

Пол закачался, что-то ударило мне в ноги. Потом последовал еще один удар, и еще. Огромный таран под нами пытался с размаху рассадить металлические перегородки.

Я повалился на колени и чуть не выронил пистолет.

– Быстрей! – крикнула Таис, которая умудрилась как-то устоять на ногах.

Она метнулась к ближайшей двери – неожиданно легко и быстро, хотя секунду назад обессиленно опиралась о стену.

– Стой! – заорал я.

Но Таис уже юркнула в открывшуюся дверь. Я не успел подняться с коленей, когда очередной толчок бросил меня прямиком к зияющему проему, и я проскользнул в соседний коридор за секунду до того, как дверная створка захлопнулась.

Таис стояла передо мной. Она часто, изможденно дышала, а ее воспаленные от режущего света глаза горели, как при сенной лихорадке.

– Да что ты творишь?! – Я навел на нее шоковый пистолет. – Хотела сбежать?

– Это не я! – помотала головой Таис.

– Что не ты?

– Дверь закрыла не я, это автоматически. Наверное, в каких-то отсеках началась разгерметизация. Нас бы там заперло, если бы мы…

– Погоди…

Я с трудом видел из-за слепящего красного света. Новый коридор почти ничем не отличался от того, из которого мы пришли, – такие же пустые стены и одинаковые, на равных расстояниях, серебристые двери.

Я устало потер лицо. Но стоило мне расслабиться на секунду, и меня тут же отшвырнуло назад, как чудовищной силой ускорения. Я впечатался спиной в закрытую дверь.

Залитый светом туннель, в котором мы стояли, внезапно накренился, и Таис, распластавшись по стене, едва устояла на ногах.

– Вперед! – скомандовала она.

С трудом превозмогая давящую на грудь тяжесть, я оттолкнулся от двери и зацепился за длинный поручень, проходивший через стену. Таис упорно ползла вверх, хватаясь за поручень, который норовил оторваться в любую секунду. Ее ноги в ботинках на толстой подошве с протяжным скрипом скользили по полу.

– Куда ты? – спросил я. – Нам нужно в дэ два!

– Да. Дэ два, – ответила Таис. – Это вперед.

– Если ты… – начал я.

Вновь послышались ритмичные раскатистые удары, коридор пошатнулся, и невыносимая сила, еще мгновение назад тянувшая назад, к закрытой двери, швырнула нас на пол. Ни я, ни Таис не удержались.

Я врезался в пол и не сразу пришел в себя, оглушенный падением.

– Нам нельзя здесь оставаться! – простонала Таис, пытаясь подняться. – Эти отсеки перекроют, и сюда не будет подаваться воздух!

– Откуда ты знаешь? – прохрипел я.

– Знаю…

Таис поднималась с коленей, упираясь руками в пол – опасаясь, что в любую секунду нас снова может сбить с ног неуемная сила тяжести. Я тоже попробовал встать и только сейчас заметил, что рассадил в кровь колени.

– Знаю, – повторила Таис. – Я вспомнила. Во время учений. Нам говорили.

Она нервно, сбивчиво дышала.

– Это аварийный протокол. Крайние меры. У нас несколько секунд.

Таис посмотрела в конец коридора, и красные лампы у потолка стали плавно гаснуть, одна за другой – на нас медленно и неумолимо надвигалась волна темноты, уничтожая все источники света.

– Что это? – вырвалось у меня, и я понял, что голос мой дрожит.

– Это… – пробормотала Таис; губы ее побелели. – Нам нельзя…

Она неожиданно проворно прыгнула к двери в стене и прижала ладонь к сенсорной панели.

– Стой!

Таис проскользнула в комнату и попыталась закрыть за собой дверь, навалившись на нее всем телом, но я успел просунуть ногу в закрывающийся проем.

– Хватит! Прекрати! – закричал я.

Таис наступила на мою голую ступню каблуком. Я взвыл от боли и изо всех сил ударил в дверь плечом. Дверь распахнулась – сопротивление с другой стороны мгновенно исчезло, – и я, не устояв на ногах, растянулся по полу. Пистолет выскользнул из руки, звонко ударился о напольную панель и отскочил куда-то в сторону.

Когда я понялся на ноги, Таис стояла передо мной и целилась в меня из шокового пистолета.

 

8

Мы долго молчали.

Руки у Таис дрожали, но она так крепко сжимала рукоятку, что у нее побелели пальцы. Я даже слышал, как потрескивает пластик.

– И что? – спросил я наконец. – Что собираешься делать?

Таис прижала руку к левому уху и недовольно поморщилась. Видимо, она проверяла сигнализатор, о котором я совершенно забыл.

– Я не вернусь обратно, – сказал я и шагнул к Таис.

Комната задрожала от новых толчков, а красные лампы на потолке вспыхнули и замерцали, издавая высокочастотный треск. Что-то попадало на пол, послышался грохот разбивающегося стекла. Таис быстро оглянулась и прижалась к стене.

Она больше не целилась в меня.

Я раздумывал секунду – она была в паре метров от меня, и я мог бы преодолеть это расстояние в один прыжок, наброситься на нее, вырвать из рук шоковый пистолет…

Но вместо этого я повернулся к двери.

Дверь, вероятно, закрылась автоматически, и плоское табло замка светилось красным. Я прижал к сенсорной панели ладонь и чуть не упал, когда подо мной вновь зашатался пол.

– Не надо! – крикнула Таис.

Красный индикатор на сенсорной панели мигнул. Послышался угрожающий гудок.

– Ты не выйдешь! Двери заблокированы.

Электрическая судорога, проходившая через стены и пол, унялась, свет у потолка перестал мерцать, но горел теперь тускло, вполсилы. Все вокруг потонуло во мраке.

– Возможно, там уже нет воздуха. Нам нельзя выходить.

– И ты хотела оставить меня там?

– А ты хотел меня застрелить.

Я промолчал.

Мы были в узкой комнате с нависающим над головой потолком. Комната походила на чей-то кабинет. Все пространство перегораживал длинный опрокинутый стол – из черного отверстия в углу столешницы торчали бессвязные провода, а ящики встроенного бюро вылетели из полок. У стола лежал разбитый терминал и осколки от кофейной чашки.

– Я никогда не целился в тебя, – сказал я.

– А вот я сейчас целюсь в тебя, – сказала Таис.

– И что будешь делать? – Я посмотрел на Таис. – Мы же заперты здесь!

– Ждать, – ответила Таис.

Рядом со мной валялся перевернутый офисный стул. Я поставил его на тонкие рахитичные ножки и уселся спиной к двери.

– Хорошо, – я сцепил на груди руки, – будем ждать. Ждать, пока эту станцию не разорвет на части или…

Таис молчала. Она по-прежнему стояла посреди комнаты, направив на меня пистолет. Руки у нее дрожали.

– Нам обоим было бы проще, если бы ты убрала эту штуку, – сказал я.

– Нам обоим?

– А зачем она нужна? Просто разряди ее – и все. Не собираешься же ты все время держать меня на мушке?

Руки Таис ослабленно опустились, но через секунду она снова вздернула пистолет.

– Нет! – жестко сказала Таис. – Скоро они придут, и все это закончится.

– Как скажешь, – отозвался я. – Придут так придут. Если, конечно, есть кому приходить.

Таис осмотрелась – наверное, пыталась найти второй стул, – но потом присела на край перевернутого стола. Дуло пистолета опустилось, уставившись в пол, и девушка изможденно свесила голову. Однако стоило мне пошевелиться, – стул подо мной предательски скрипнул, – как она тут же вскинула пластиковое оружие.

– Спокойно, – сказал я. – Не собираюсь я на тебя нападать. Даже если я получу пистолет, это ничего не изменит.

– Все должно было быть не так, – вздохнула Таис. – Зачем ты…

Она покосилась на окровавленный рукав.

– Как ты это сделал? Откуда у тебя этот гвоздь или что это было?

– Не знаю. – Я дернул плечами. – Просто валялся на полу в камере. Может, кто-то подбросил?

– Кто?

– Ты.

Таис уставилась на меня, как на умалишенного, и я невольно рассмеялся.

– Я правда не знаю, – сказал я. – Но мне начинает казаться, что это тоже тест – вроде тех фигурок или этого вашего ежедневного допроса: «как тебя зовут?», «сколько тебе лет?».

– Какой еще тест? Ты… – Таис прикрыла рукой глаза, – ты совершенно безумен! На что я вообще рассчитывала?

– Когда? – не понял я. – На что рассчитывала?

Таис не отвечала.

– Кстати, – начал я, – там, в камере, ты назвала меня Витей. Почему? Дело в том, что у меня был…

– Ты и есть Виктор! – крикнула Таис, и глаза ее гневно блеснули. – Я назвала тебя так, потому что это твое имя!

– Что? Но… – Я пропустил вздох, и слова застыли у меня в горле. – Что это за чушь! Виктор – мой друг. Я учился с ним в институте. А мое имя…

– Виктор – это ты. – Таис осторожно коснулась раны на лбу и поморщилась от боли. – Я не решалась тебе сказать, но… Скрывать дальше бессмысленно. Ты помнишь все не совсем так. Как будто…

– Это я уже слышал. Мои воспоминания – вымысел, никакой Лиды не существует и…

– Нет! – перебила меня Таис. – Не все воспоминания. И в то же время часть тебя была уничтожена, стерта во время нейросеанса. Это как черная дыра. И ты пытаешься ее заполнить. Своими воспоминаниями или чужими. Воспоминаниями тех, кто был подключен к интерфейсу вместе с тобой.

– Чужими? – хмыкнул я. – Но никакого Виктора с нами не было.

– Был, – Таис сглотнула слюну, прижав ладонь к расцарапанному горлу, – был Виктор. Это ты!

– Знаешь что!

Я вскочил со стула и заходил по комнате. Таис напряженно следила за мной, положив на колени пистолет.

– Не бывает такого! Это какой-то бред! Черная дыра! Представьте себе… Черную дыру невозможно заполнить!

– Да, – сказала Таис. – Она становится все больше и сильнее, пока… Скажи, ты ведь и сам чувствуешь это?

– Что чувствую?

Я остановился.

– То, что схожу с ума? Да любой нормальный человек в этой пыточной камере… – Я захлебывался, грудь распирало от боли. – Лучше уж сдохнуть! Как бы я хотел, чтобы эта ваша станция просто сгорела в атмосфере!

– Ну, – грустно усмехнулась Таис, – возможно, твое желание скоро сбудется.

– Лучше умереть, чем…

– Я так хотела тебе помочь. Все эти два года! И каждый раз ты видел меня впервые. А когда ты назвал меня этой Лидой… Ты знаешь, я даже начала думать, что это хороший знак, что таким странным способом ты узнал меня. Но стало только хуже. Лида заполняет пустоту. И ты так в нее веришь! И из-за этого, с каждым днем…

– Ты не понимаешь!

Я подошел к Таис, и девушка сжалась, направив на меня пистолет.

– Отойди! – сказала она, качнув пластиковым дулом.

– Ты не понимаешь! – повторил я. – Нельзя придумать такое. Не может, чтобы это было лишь каким-то сбоем машины. Скажи…

Я потянулся к ней, и Таис вскочила на ноги, выставив перед собой оружие и прижавшись к темной стене.

– Отойди! Отойди или я…

– Скажи, – спросил я, – а ты любила когда-нибудь?

Комнату снова затрясло – стены раскачивались, станцию словно затягивало в черную дыру. Я испуганно всплеснул руками, попятился к двери и упал. Таис устояла на ногах, прижавшись к стене.

Какой-то предмет поскакал, ритмично постукивая, по задранному вверх полу. Я попытался встать, зацепиться за что-нибудь, но меня утягивало вниз, к закрытой двери. Таис держалась одной рукой за перевернутую столешницу, но тяжелое бюро тоже со скрипом сдвинулось по откосу. Таис вскрикнула и упала на одно колено, но не выпустила пистолет.

А потом все прекратилось.

Я валялся на полу рядом с дверью. Передо мной лежал пластиковый куб. На секунду я решил, что мне это только кажется, но Таис крикнула, направив на меня пистолет:

– Не вздумай!

– Не вздумай что? – не понял я. – Куб? Ты его тоже…

– Что? – Таис оторопело уставилась на меня.

Я подобрал куб с пола, взяв его пальцами за основание, и поднял над головой, рассматривая на красном пульсирующем свету.

Таис уже не целилась в меня.

Тогда другой рукой я повернул куб по часовой стрелке – раздался отчетливый щелчок, две части куба разошлись в разные стороны, а верхняя грань загорелась.

– Да что ты… – пробормотала Таис.

 

7

Я сидел на полу у двери.

Звездный вихрь, закрутившийся под потолком, быстро угас и сник, став прозрачным, как исчезающее видение, а потом и вовсе растаял в красном мареве аварийных огней.

Куб отключился.

Таис не говорила ни слова.

– Откуда это здесь? – спросил я.

– Что? Какая разница? Это просто игрушка. Что она тебе…

– Такая же была у Лиды. Она твоя?

Таис вздохнула.

– Хорошо. Это мой кабинет. И это мой проектор. Можешь забрать его себе, если он тебе…

– Такой же был у Лиды! – Я вскочил на ноги. – Хочешь сказать, это простое совпадение? Я все выдумал?

Таис опустила голову и отвела глаза. Из-за обжигающего света лицо ее на мгновение показалось мутным и нечетким, как на старой фотографии.

Я вздрогнул.

– Слушай, успокойся, – сказала Таис. – Я здесь давно, два года. По-моему, я показывала его тебе. Да, точно! Ты тогда радовался, как ребенок. Звезды, туманности. Ты говорить-то толком не мог.

В голосе Таис чувствовалась усталость; казалось, она едва может удержать в руках легкий пластиковый пистолет.

– Радовался, как ребенок? О чем ты вообще?

– Да. А потом постоянно пытался спрятать этот дурацкий оранжевый куб, думал, он тоже может показывать звезды.

– Считаешь, что я в это…

Я не договорил.

Красные лампы у потолка погасли, комнату на секунду затянула обморочная темнота, а потом разгорелся яркий, судорожный свет – такой же безжизненный и белый, как в моей камере.

– Ну, вот. – Таис сощурила глаза. – Видимо, мы все-таки не сгорим в атмосфере. Боюсь, твое желание…

– Я тебе не верю, – сказал я.

– Это уже не имеет значения.

– Ты серьезно считаешь, что можно так вот запросто перезаписать сознание человека? Заставить поверить, что ты кто-то другой?

– Не кто-то другой, не совсем так, но…

– Ответь! – крикнул я.

Таис утомленно поморщила лоб.

– Да, я думаю, можно заставить поверить. К сожалению, да.

Я улыбнулся.

– Тогда я все понял.

Я подошел к ней вплотную – она испуганно взглянула на меня, но не подняла пистолет.

– Я больше не думаю, что в дэ два находится Лида. Ты права. Нам не нужно туда идти.

– Серьезно? Но тогда…

– Я думаю, – продолжил я, – я думаю, что Лида – это ты.

Девушка уставилась на меня, как на привидение, а потом рассмеялась, но при этом нервно стиснула рукоять пистолета.

– Да с тобой бесполезно о чем-то говорить! Жаль! Как жаль, что я не понимала этого раньше!

– А ведь это несложно, – начал я.

Послышался треск – как будто внутри гулких металлических стен прошли электрические разряды или кто-то завел старый радиоприемник, страдающий от атмосферных помех. Таис взволнованно огляделась, и тут в шуме прорезался громкий голос:

– …снимаем блокировки. Обычный канал связи не работает, камеры отключились, но я регистрирую два сигнала. Скоро мы…

– Вот и все! – крикнула Таис. – Отойди!

Я отступил назад, и Таис, пренебрежительно усмехнувшись, показала пистолетом на стул.

– Присаживайся. Подождем.

Я продолжал стоять.

– Пойми, – сказал я, – ты, по сути, заставляешь меня поверить в то, во что сама поверить не можешь. Или просто не хочешь…

– Да во что поверить?! Кому нужно тебя обманывать? Зачем? – Таис на секунду замолчала. – Ах, ну да! Как же я могла забыть! Мы ведь на Венере, да? И тебя пытают сепаратисты – только непонятно, зачем.

– Мнемокод.

– Слушай, ты же не идиот! Какие к черту пытки? Если бы тебя действительно пытали… В общем, заставить человека выдать какой-то код труда не составляет.

– Хватит прикидываться! А то ты не знаешь, что такое мнемокод. Его при всем желании невозможно выдать.

– И что это?

– Код авторизации нейролинка. Если его смоделировать, то можно получить доступ к управляющему интерфейсу корабля.

– И у тебя есть такой доступ?

– Ограниченный.

– И зачем тогда пытать тебя, а не первого пилота? Почему бы не взломать сам терминал – это проще, чем копаться в чужих мозгах? Что даст сепаратистам управление одним-единственным земным кораблем – особенно таким, как «Ахилл»? Баржей! Я уж не говорю о том, каким образом, по-твоему, тебя пытаются взломать!

– Первый пилот мог не выжить. А сломать человека на самом деле куда проще, чем терминал. Ведь правда, Ли… – Я не решился назвать ее настоящим именем. – Ведь это же правда, согласись? А что именно со мной делают – я не знаю, но…

– И чтобы получить какой-то код тебя пытаются убедить, что ты – другой человек?

– Про то, что я – Виктор, ты заговорила только сейчас. А повод у тебя я понял не сразу. Возможно… – От возбуждения у меня началась одышка; я чувствовал, что как никогда близок к разгадке. – На Венере же на самом деле был институт развития нейроинтерфейса, там как раз изучали влияние длительных сеансов на операторов. Возможно, через нейроинтерфейс можно изменить воспоминания, а тебя они сделали для того, чтобы меня дестабилизировать. Мой уровень доступа выше твоего, я был логичным выбором, если погибли пилоты. – Я ненадолго задержал дыхание, надеясь успокоиться, и прижал руку к груди. – Вы постоянно усыпляли меня и что-то делали. Ты говорила, это томограмма. Но на самом деле вы просто искали код. Наверняка существуют какие-то эвристики, и мое нестабильное состояние вам помогало.

– Я поражаюсь тебе, – покачала головой Таис. – В этом даже есть логика. Безумная, правда. Только ты так и не объяснил, зачем сепаратистам обычная баржа.

– «Ахилл» – земной корабль, и он пройдет через все линии обороны. Времени после катастрофы прошло не так много – думаю, не больше двух недель. И у нас точно были проблемы с двигателем. Придумать убедительную причину – не сложно. Торможение слишком затянулось, потом повернули к Земле. Система связи вышла из строя.

– И что? – нетерпеливо спросила Таис. – И зачем?

– Слышала про троянского коня? Устроить катастрофу такого корабля, как «Ахилл» было бы симметричным ответом, не правда ли?

– Боже мой! – Таис смотрела на меня, как на сумасшедшего. – Это же чистая паранойя!

– Или еще проще, – продолжал я. – Вы нарочно хотите сварить мне мозги, чтобы я потом сыграл роль камикадзе и устроил крушение «Ахилла» где-нибудь над Москвой.

– Паранойя. Классическая паранойя.

– Ладно. – Я махнул рукой. – Думай, что хочешь. Только ты вот мне говорила, что я должен чувствовать некую черную дыру внутри себя. А ты сама ничего не чувствуешь? Почему ты приходила ко мне? Мне кажется, никто тебя об этом не просил. Ты ведь сама, да? Правда, Лида?

– Не называй меня так!

– А зачем тогда? Согласись, что-то все-таки…

– Дурак! – взвилась Таис. – Я знаю тебя два года! Два года, понимаешь? Это ты меня впервые увидел неделю назад, а я…

Таис опустила пистолет. Я вдруг понял, что она держится из последних сил. Лицо ее побледнело, рана на лбу вновь начала кровоточить. Таис застонала и осела на пол, привалившись спиной к стене.

– Я хотела тебе помочь, – простонала она.

– Так помоги.

– Как? Отдать тебе пистолет?

– Проводи меня до дэ два.

– Ты ведь уже не веришь, что там твоя Лида? – сощурилась Таис. – Или снова передумал? Я уже не Лида?

– Нет, не передумал. Вернее… А что еще мы можем сделать? Там кто-то из «Ахилла». Кто-то, кто знает меня, настоящего. Виктор я или нет…

Таис поднялась с пола, опираясь о стену, и подошла ко мне, покачиваясь.

– И как я должна это сделать? Они будут тут с минуты на минуту! И главное…

Она навела на меня пистолет.

– И главное – зачем?

– Потому что ты сама сомневаешься, – сказал я. – Признай. Мы сходим туда – и все сразу встанет на свои места. Если окажется, что я Виктор, что все ваши рассказы – правда, то я не буду сопротивляться – можете хоть выбросить меня в открытый космос.

– И для этого я… – начала Таис.

– Отдай мне пистолет.

Таис засмеялась, но тут же устало нахмурилась.

– Хорошо придумано, – сказала она. – Просто отлично.

– Тебе двадцать шесть лет, – сказал я.

– Что?

Таис побледнела.

– Тебе двадцать шесть. Твое образование, я думаю, нейродинамика. Неплохо работаешь с нейроинтерфейсом. И еще солнечное затмение – никогда не поверю, что ты могла это забыть.

– Затмение? – Таис пораженно уставилась на меня и стала медленно отступать в другой конец комнаты. – О чем ты говоришь? Да, я заканчивала нейродинамику, но какое еще у меня может быть образование? Изящная словесность, что ли? Я же здесь работаю! И по поводу возраста – ты не угадал.

– Возраст могли изменить. Кстати, Лида тоже училась на нейродинамике.

– Лида, Лида, Лида, – покачала головой Таис. – Это просто смешно.

Однако голос у нее дрожал.

– Это совсем не смешно, и ты сама это понимаешь.

– Так что? – Таис нервно повела дулом пистолета из стороны в сторону. – Это все, что ты знаешь о своей любимой Лиде? Что по поводу родителей? Или, может, знаешь, какие у меня есть родинки на теле? Что я люблю?

– Я не все помню. Мои воспоминания… Я даже не знаю, как это объяснить. Нет никаких черных дыр, просто события, которые происходили несколько лет назад, я вспоминаю так, как если бы прошла половина столетия.

Таис грустно усмехнулась.

– Так ты не помнишь ее, эту Лиду! Конечно! Как можно помнить того, кого нет!

– Лида есть и стоит передо мной.

– Прекрати!

– Просто дай мне шанс. Ты же ничего не теряешь.

– И что, ты поверишь кому-то из этого самого дэ два, когда не веришь мне?

– Я верю тебе. Я верю, что тебя обманывают так же, как и меня.

В дверь за мной что-то гулко, размашисто ударило, и я испуганно вскочил со стула. Индикатор замка истерично замигал и погас, а дверь пошатнулась, но устояла. Таис стиснула обеими руками пистолет, испугавшись не меньше меня.

– Времени нет, – сказал я и схватил ее за плечи.

Таис дернулась, попыталась сбросить мои руки, но вдруг замерла и посмотрела мне в глаза.

– Решай, – сказал я. – Но что бы ты ни решила, ты должна знать…

– Что знать?

– Я люблю тебя.

В дверь снова ударили. Послышались чьи-то голоса.

Таис сжала губы и приставила пистолет к моему лбу.

– Хватит! – прошипела она. – Прекрати! Я ни за что… Я никогда…

– Я ни в кого не буду стрелять. Я никому не причиню вреда. Скорее, уж застрелюсь сам.

Раздался очередной удар. Таис покосилась на дверь, вытащила из пистолета картридж с патронами и спрятала его в задний карман брюк.

Потом сунула мне в руку пистолет.

– Только так, – сказала она. – Ты же все равно не собирался стрелять.

Я обхватил Таис одной рукой и прижал дуло незаряженного пистолета к ее виску. Дверь дрожала так, словно ударная сила в пару тонн пыталась рассадить ее в щепки. Комнату заполонил отрывистый металлический лязг.

– Спасибо, – сказал я.

– Когда мы выйдем, – сказала Таис, – то пойдем обратно, если, конечно, все переходы открыты.

– Обратно?

– Да. – Таис поджала губы. – Дело в том, что дэ два в другой стороне.

– Страшно даже подумать, куда ты меня в таком случае вела.

– Главное, что сейчас мы пойдем в нужную сторону, – улыбнулась Таис. – Сама не понимаю, зачем делаю это. Правильно говорят, что безумие заразительно. Но я…

В этот миг дверь слетела с петель.

 

6

Они обступили открытый проем, не давая нам выйти.

Алик пришел не один. С ним был мужчина в серой униформе, невысокий и полный, с некрасивым землистым лицом. Они оба держали шоковые пистолеты и целились, как мне показалось, в голову Таис.

– Брось оружие! – крикнул Алик.

Его лицо раскраснелось, а лоб лоснился от пота. Он быстро протер глаза и, сощурившись, вытянул руку с таким же пластиковым пистолетом, как у меня.

– Я ни в кого не хочу стрелять, – сказал я. – Дайте нам выйти. Мы дойдем до дэ два и…

– А я выстрелю, – сказал Алик.

Стоящий рядом с ним мужчина на секунду взглянул на него – с немым животным страхом, – но тут же отвернулся и обхватил двумя руками рукоятку пистолета.

– Оружие несмертельное, – продолжал Алик. – Так что даю тебе последний шанс.

– Алик! – взмолилась Таис. – Позволь нам выйти! Он совсем рехнулся! Его пистолет на максимальной мощности! Он…

Таис поморщилась и зажмурила глаза; я не мог поверить, что она притворяется.

– Стреляй! – заорал я. – Давай посоревнуемся, кто из нас быстрее нажмет на спусковой крючок!

Я прижал дуло к виску Таис.

– Что же ты? Давай!

– Погоди! – Напарник Алика резко глотнул воздух. – Не надо. Выстрел в висок…

– Он блефует! Так ведь, Витя?

Алик скривился – мышцы на его пунцовом лице будто свело от инсульта.

– Ты ведь считаешь, что она…

– Уже нет. Она просто подделка. Вы нарочно подкинули ее мне, чтобы свести меня с ума!

Таис вздрогнула.

– Лида в дэ два! И мы идем туда!

– Дэ два? – Алик не мог скрыть удивления. – Откуда ты знаешь про дэ два? Таис? Ты ему сказала? Зачем?

– Я ничего ему не говорила. Он как-то узнал. Я не знаю.

Алик издал надсадное рычание. Капелька пота соскользнула с его брови, и он зажмурил левый глаз, словно прицеливаясь.

– Алик! – взмолилась Таис. – Мне страшно! Пропусти нас! Что там может быть такого в этом дэ два? Он обещал потом сдаться.

Алик вновь нервно смахнул пот и с сомнением посмотрел на меня.

– Да, – сказал я. – Я знаю, что мы на орбитальной станции. Я сдамся после того, как поговорю с человеком, которого вы держите в дэ два.

Напарник Алика опустил пистолет.

– Пусть они пройдут, – предложил он. – Мы как раз разблокировали этот коридор.

– Таис! – прорычал Алик, продолжая целиться ей в голову. – Ты рискуешь, Таис. Если он… если он действительно…

Пот заливал ему глаза, и он принялся агрессивно тереть лицо рукавом.

– Он там вообще слетит с катушек! Я не могу этого допустить!

– А чего ты хочешь? – неожиданно спокойно сказала Таис. – Чтобы он пристрелил меня здесь?

– Она права…

Напарник коснулся вытянутой руки Алика, предлагая ему опустить пистолет.

– Что мы сейчас сделаем – по крайней мере, пока еще не все…

– Заткнись! – закричал Алик. – Я думаю! – И с ненавистью вытаращился на меня.

Моя рука с незаряженным пистолетом затряслась, и я изо всех сил сдавил скрипящую пластиковую рукоятку, стараясь унять дрожь. Таис лихорадочно вздохнула.

– Если с ней… – сказал Алик. – Если ты что-нибудь с ней сделаешь, то я…

– Алик! – застонала Таис. – Достаточно угроз! Я и так едва стою на ногах. Дай нам пройти.

Алик колебался. Но потом рука его дрогнула и он опустил пистолет.

– Дэ два, – сказал он. – И ни шага дальше. Слышишь меня?

– Да, – сказал я.

 

5

Мы возвращались обратно.

Свет в коридорах мерцал, и тени наши вздрагивали и двоились на голых стенах – казалось, меня подводят глаза, и я теряю сознание после этих бесчеловечных перегрузок, после ночи без сна.

– Здесь направо, – шепнула Таис, когда мы вышли в основной коридор.

Алик и его напарник проскользнули в открытый проем вслед за нами – тихо и мягко, как будто тоже были тенями. Они уже не целились в меня, но держали шоковые пистолеты наизготове.

Я ни разу не повернулся к преследователям спиной и пятился, прикрываясь Таис, обнимая ее одной рукой. Таис часто дышала, глотая воздух ртом. Ноги ее заплетались – она постоянно спотыкалась и чуть не упала. Я боялся, что она в любую секунду может свалиться без чувств, и тогда Алик со своим осторожным другом расстреляют меня из шоковых пистолетов.

Потом мы прошли мимо моей камеры – я запомнил цифры на двери.

– Таис! – позвал Алик. – Ты уверена? Еще не поздно все…

Таис остановилась.

– Пойдем! – закричал я.

Алик вскинул пистолет.

– Спокойно, – сказала Таис. – Я просто… Дэ два в конце этого коридора. Теперь нет смысла…

– Подумай, Таис, – сказал Алик.

– Уже подумала, – сказала Таис.

– Но почему?! – спросил я. – Что такого в этом дэ два? Почему вы так старательно пытаетесь…

– Не надо, – пробормотала Таис. – Осталось всего несколько метров. И потом…

– Что потом?

– Без глупостей! – напомнил мне Алик.

Я потянул Таис за собой и ненароком сдавил ей шею. Она закашлялась и уперлась в стену рукой. Я отпустил ее.

Таис ссутулилась, склонив голову. Она едва стояла на ногах. Я приставил к ее затылку пистолет.

– Пойдем!

– Секунду. Дай мне секунду.

Она не притворялась.

– Осталось всего несколько метров, – сказал я.

Таис вздохнула и – обернулась. Дуло пистолета скользнуло по ее черным волосам, длинная прядь взметнулась и упала ей на лицо. Теперь я невольно целился ей промеж глаз.

– А правда, что будет в дэ два? – спросила она; лицо ее было бледным, как у трупа. – Для тебя это хоть что-нибудь изменит?

Я хотел объяснить ей, что, увидев кого-нибудь с корабля, женщину, которая летала с нами и которую я позабыл, я смогу наконец понять, кем являюсь я сам.

Но я молчал.

Таис улыбнулась и провела пальцами по моей щеке.

– Ты безумен, – прошептала она.

Я продолжал целиться ей в лицо.

– И я, – сказала она совсем тихо, почти беззвучно и резко развернулась, прижавшись ко мне спиной.

– Что ты делаешь, Таис? – спросил Алик, нахмурив влажный от пота лоб.

– Несколько метров, – сказала Таис.

 

4

Вход в Д 2 открыл Алик. Я крикнул ему, чтобы он отступил от двери. Потом зашел в комнату спиной, прикрываясь Таис.

– Если кто-нибудь попробует ворваться сюда, я ее пристрелю! – предупредил я.

– У тебя десять минут! – крикнул Алик перед тем, как закрылась дверь.

Было темно.

Горела единственная тусклая лампа в центре потолка, издавая отрывистые пощелкивания, как будто от перепадов напряжения ее выпуклый купол раскалился до треска. На полу валялся опрокинутый металлический шкаф. Бесформенный офисный стол задрал кверху тонкие вывернутые ножки, подмяв под себя разбитый экран терминала.

На секунду я подумал, что вновь оказался в наблюдательном пункте у своей камеры.

Я отпустил Таис. Она, покачнувшись, подошла к стене рядом с выходом в коридор и уселась на пол.

– Здесь… – пробормотал я, – здесь все…

– А чего ты хотел? Так во всем комплексе. Даже связь накрылась.

Таис вытащила двумя пальцами сигнализатор из уха и бросила его на пол – тот подпрыгнул, точно монетка, и закатился за перевернутый шкаф.

– А как же тогда… – неуверенно начал я. – Что с той женщиной внутри?

– Не знаю, – пожала плечами Таис. – Но, мне кажется, там было безопаснее, чем на всей станции.

Я убрал пистолет за пазуху и встал перед дверью в камеру, глядя на горящее красным табло электронного замка.

– Ну же! – подгоняла меня Таис. – Тебя ведь предупредили – десять минут!

– Неужели ты ничего не знаешь? Кто там?

– Женщина с твоего корабля. Это все. Стала бы я сейчас что-то скрывать.

Воздух в комнате был густым и теплым. Дышать становилось сложнее с каждым вздохом.

– Только не надо! – взмолилась Таис, поднимаясь на ноги. – Ты меня протащил через все это, чтобы – что? Просто стоять здесь, как истукан?

Я сделал неуверенный шаг к двери, протянул руку к сенсорной панели замка и онемел, не в силах пошевелиться.

– Иди!

Таис грубо толкнула меня в спину, и я чуть не упал, выставив вперед руки и врезавшись в стену.

Я обернулся.

– Скотина! – Таис ударила меня по лицу; в ее глазах заблестели слезы. – Это то, чего ты хотел, слышишь?! А теперь что? Ты не можешь? Сволочь!

Она снова замахнулась, но я успел перехватить ее руку, и Таис внезапно расплакалась, уткнувшись лицом мне в плечо.

– Я так не могу больше! – пробормотала она. – Сделай так, чтобы все это закончилось! Прямо сейчас! Прямо в эту минуту!

Я коснулся ее спутанных черных волос. Она подняла голову. Слезы на ее лице смешались с темной кровью, и Таис вытерла их ладонью, размазав по щеке.

Лида.

В груди разорвался огромный нервный узел, и волна дикой боли разлилась по жилам.

– Я не зайду туда, – сказал я, дрогнув.

– Что?

– А зачем? Ты ведь говорила, что она тоже… Может, она и не узнает меня. Господи!

Я закрыл лицо.

– Я и сам не знаю, кто она!

– Секунду…

Таис ухватилась обеими руками за погнутую ножку перевернутого стола и изо всех сил потянула его на себя. Ее подошвы заскользили по пыльному полу, но стол, шатко заскрежетав, едва сдвинулся с места.

– Что ты делаешь? – не понял я.

– Там! – Таис показала на торчащую из-под стола рамку от разбитого монитора. – Помоги!

– Да там все в крошево превратилось.

– Помоги! – настойчиво повторила Таис.

Мы вместе перевернули стол. Под ним оказался монитор, от которого остался искривленный остов и придавленный, лопнувший по краям корпус терминала.

– Вот видишь.

Я встал, переводя дыхание.

– Подожди! – Таис разгребала ногой обломки. – Вот!

Она подобрала с пола небольшую металлическую коробку, похожую на антикварное переговорное устройство – с округлыми прорезями, как у микрофона, и двумя кнопками по бокам.

– Что это? – удивился я.

Таис нажала на одну из кнопок, и на микрофоне зажегся маленький красный огонек.

– Работает, – сказала Таис. – Крепкая штука, – и сунула коробку мне в руки. – Говори!

– А это…

– Громкая связь. Она тебя услышит. Здесь свой радиоканал, он от основной сети не зависит.

Я сглотнул.

– Ну же!

Я нажал на кнопку и поднес металлическую коробку ко рту:

– Здравствуйте, – сказал я.

Из коробки доносился приглушенный шорох. Таис ободряюще кивнула.

– Вы в порядке? – спросил я. – Вы не пострадали?

Раздался протяжный свист, который тут же сменился треском.

– По-моему, эта штука не работает.

Я отпустил кнопку. Крохотный диод на коробке погас.

– Нет, не может быть! Скорее всего, она…

– Что она?

Таис молчала.

– Спроси еще! Скажи что-нибудь!

Я нажал на кнопку.

– Пожалуйста, ответьте! – произнес я в микрофон. – С вами все в порядке?

– Да, – послышался слабый женский голос.

Я вздрогнул.

– Скажите, – проговорил я, – скажите, вы служили на корабле «Ахилл»?

– Я столько раз повторяла вам это! – прозвучал ответ. – Сколько можно? И что это было? Меня швыряло на стены!

– Извините. Здесь были небольшие неполадки. Но сейчас все в порядке, сейчас все пришло в норму.

Голос в коробке молчал.

– У меня к вам последний вопрос, – сказал я, чувствуя, что Таис пристально смотрит мне в затылок. – Как вас зовут?

– Снова?! Вы издеваетесь надо мной? Прекратите это! Я не буду больше отвечать на ваши идиотские вопросы!

– Пожалуйста, – я старался придать голосу спокойной уверенности – не соображая, что безумный модулятор все равно превращает его в угрожающий звон, – пожалуйста, назовите ваше имя и…

– И что? – недоверчиво спросила женщина.

– Я раньше не говорил с вами. И мне очень важно, как вы ответите на этот вопрос.

– Мое имя, – послышалось из металлической коробки, – Лидия.

Я выронил микрофон. Тяжелая коробка звонко ударилась о пол и отскочила к стене. Таис смотрела на меня расширенными от ужаса глазами. Она хотела что-то сказать, но не смогла произнести ни слова, замерев с открытым ртом, как в приступе удушья.

– Ты не знаешь никакой Лиды? – спросил я.

– Нет, поверь мне. – Таис попятилась к стене, губы ее дрожали. – Я не знала, правда. Я не думала, что она… Ты раньше никогда не называл это имя.

– Раньше? – усмехнулся я. – Ты до сих пор… Не было никакого раньше! Слышишь? Все это полный бред!

Она задела за перевернутый стул и, оступившись, повалилась на пол.

Я подбежал к ней.

– Ты как?

Таис болезненно поморщилась и приподнялась, прижимая ладонь к затылку.

– Завтра у меня будет болеть голова. Столько раз биться.

– Извини.

– За что? – Таис подняла глаза. – Это ты извини, но я правда не знала. Я никогда не занималась этим проектом.

– Проектом?

– У тебя совсем не осталось времени!

Таис попыталась встать, но обессиленно осела на пол. Я поднял ее, обхватив за талию; ее тело странно отяжелело, как будто гравитация вновь усилилась во множество раз.

– Иди, – сказала Таис, улыбнувшись. – Со мной все в порядке. Иди. Твое время…

Я подошел к двери.

Сенсорная панель замка подсвечивалась пугающим красным светом. Я повернулся к Таис.

– Прислони ладонь, – напомнила она. – Дверь не заблокирована с этой стороны.

Я набрал воздуха в грудь – в комнате пахло духотой и пылью. В глазах на мгновение потемнело, я покачнулся и опустил руку.

– Да открой ты эту долбаную дверь! – закричала Таис.

 

3

В лицо мне ударил свет, но я шагнул ему навстречу, не дожидаясь, пока глаза привыкнут к перепадам освещения.

Камера ничем не отличалась от той, в которой держали меня. Белые стены, металлический унитаз в углу, приваренная к полу кровать, затянутая полиэтиленовой пленкой.

На кровати сидела женщина.

Она зябко сутулилась, обхватив голову, словно пряча лицо. Ее длинные черные волосы свисали почти до самого пола.

Я подошел ближе, но женщина продолжала сидеть не двигаясь. Она не видела меня. Или не хотела видеть. Я собирался позвать ее по имени, но вместо этого закашлялся.

Женщина вздрогнула и подняла голову.

Я невольно попятился к двери.

Глаза женщины округлились, а некрасивый полный рот открылся в немом крике. Можно было подумать, что она впервые увидела живого человека.

– Это ты! – пробормотала она. – Я верила! Я знала! Они мне говорили, но я… Боже, это ты! Это ты!

Я отступил к двери, выставив перед собой руку, как будто защищаясь.

– Это ты!

Женщина поднялась с кровати и выпрямилась во весь рост, безумно вылупив покрасневшие глаза.

– Это ты! Это ты! – талдычила она, и ее толстые губы кривились в болезненной гримасе.

– Нет, – выдавил я из себя. – Этого не может быть.

– Это ты! – крикнула женщина и подалась вперед, неестественно и неловко, как оступившись.

Она вытянула руки и почти упала на меня. Я успел схватить ее за плечи, попытался оттолкнуть, но женщина вдруг затряслась, как во время припадка. Она прижалась к моей груди и заплакала, обнимая меня за плечи.

– Я думала, ты мертв! – стонала она. – Я думала, они убили тебя! Как же я рада!

Она подняла заплаканные глаза.

– Это не ты, – сказал я. – Ты не Лида.

Женщина испуганно приоткрыла некрасивый рот.

– Извините. – Я отстранил ее от себя. – Извините, но вы не Лида.

– Что? – Женщина уставилась на меня воспаленными глазами. – Что они с тобой сделали? Это ведь ты! Это ты!

Она упала на колени и заплакала. Открытый дверной проем – спасительная темнота – был в метре от меня, но я остановился. На секунду мне захотелось подойти к ней, утешить, узнать, помнит ли она о произошедшем на корабле, но я не мог там больше оставаться.

Я вышел из камеры. Таис быстро закрыла за мной дверь – взвыл сервопривод, заклацали замки, – и я вздохнул с облегчением.

– Мне очень жаль, – прошептала Таис. – Даже не знаю, что сказать. Не представляю, каково тебе сейчас.

Дышать стало тяжело, грудную клетку сдавило, и я уперся рукой о стену, чтобы не упасть.

– Эта женщина… – прохрипел я.

– Она – один из операторов с «Ахилла», – затараторила Таис. – Это все, что я знаю. Я даже имя ее…

– Это не ее имя! – прокричал я.

Таис подошла ближе и положила руку мне на плечо.

– Тебе непросто, я знаю. Но потом будет легче. Это твое спасение, твой путь к выздоровлению.

– Нет! – Я раздраженно сбросил руку Таис. – Нет! Это не она! Ты ничего не поняла!

Таис испуганно отшатнулась от меня.

– Это не Лида! Зачем она здесь?

Таис молчала.

– Зачем вы так мучаете меня? – взвыл я. – Это очередной тест, да? Игра. Как тот… как тот разговор шепотом в камере. Как вся эта…

– Ну, – тихо сказала Таис, – если так тебе будет проще.

– Проще? – Я попытался усмехнуться, но вместо этого лицо мое скривилось в страшной гримасе, как у той женщины, которая называла себя Лидой. – Ты серьезно думаешь, что мне будет проще? Кто я теперь?

– Я не понимаю.

– Что…

Я подошел к Таис.

– Что я такое? Все мои чувства, я сам – это лишь испорченные воспоминания? Ошибка нейролинка?

По моему лицу стекали слезы. Голова налилась свинцом, как перед обмороком. Все вокруг застилала темнота, я почти ничего не видел.

– Поверь мне, – прозвучал ее голос, голос Лиды. – Я помогу тебе. Я сделаю все-все, что от меня зависит.

Она обняла меня за плечи.

– Не сдавайся, – сказала она.

Я посмотрел на запекшуюся рану у Таис над виском; ее правая щека и лоб были темными от крови.

Мне полегчало. Я вздохнул полной грудью. Головокружение прошло. Темнота, которая пыталась накрыть меня черной волной, отступила, рассеялась на свету.

На ее свету.

– Прости меня, – сказал я. – Прости меня.

– Ничего.

Таис прижалась ко мне, я почувствовал ее тепло, сердцебиение, тусклый запах крови, похожий на ртуть. Мои руки заскользили по ее спине, спустились к талии. Я коснулся заднего кармана ее брюк, из которого торчал какой-то угловатый предмет.

Таис дернулась, но было поздно.

Я и сам не понимал, что делаю. Таис попыталась отобрать картридж, но я оттолкнул ее, и она, охнув, осела на пол. Через секунду я держал заряженный пистолет.

Таис обреченно посмотрела в направленное на нее оружие.

– Что ж, – сказала она, – если тебе это… Если так ты видишь свой выход – стреляй!

Она гордо вскинула голову, и глаза ее блеснули.

– Стрелять? – пробормотал я. – Нет, что ты! Зачем мне стрелять в тебя? Я люблю тебя, Лида.

Она все поняла, но ничего не могла поделать. Я прижал дуло пистолета к груди и дернул за спусковой крючок.

Таис закричала.

И меня накрыла темнота.

 

2

Я открыл глаза.

Взгляд уперся в ровный пустой потолок, омытый слепящим светом. Казалось, меня окружает глухая бесцветная пустота. Чувства возвращались постепенно – я медленно оживал, возвращаясь в реальность после опустошительного, похожего на смерть сна. Сначала горло свело от горечи и сухости, как у умирающего от жажды, а потом меня начал пробивать каленый холод, начиная с пальцев босых ног – словно я отходил от криозаморозки.

Я вдохнул, приподнялся, и руки со скрипом заскользили по плотной полиэтиленовой пленке.

Я лежал на узкой больничной койке, похожей на противень для трупов в морге. Я снова был в своей камере – или в еще одной, точно такой же. Меня переодели в новую синтетическую робу – ломкую и пахнущую резиной, без пятен крови на рукаве. Правое плечо стягивал тугой медицинский жгут, фиксирующая повязка – наверняка мне внедрили еще один имплантат, отравляющее нервные окончания яблочное семя. Я опять был на поводке.

Глаза слезились из-за светящейся белизны стен.

Я попробовал встать.

Меня покачивало, мне хотелось пить, ноги тряслись, как после нескольких недель в невесомости, когда мышцы дрябнут без нагрузки, но в остальном я чувствовал хорошо. Голова была свежей, дышалось легко.

Я проснулся.

Я прошелся по комнате – и вдруг все произошедшее вспыхнуло передо мной, ослепив, лишив точки опоры. Я пошатнулся и прижал руку к груди. Не было ни ран, ни повязки. Я не чувствовал боли. Как будто побег, авария на станции и женщина, назвавшаяся Лидией, оказались лишь невыносимо долгим безумным сном.

Глазок панорамной камеры тускло светился над закрытой дверью.

– Эй! – крикнул я. – Здесь кто-то есть?

Электрическое око камеры на секунду мигнуло, присматриваясь.

– Что произошло? – спросил я, глядя в пустой потолок.

– Успокойтесь! – послышался металлический голос. – Вам нельзя много двигаться. Ложитесь в постель.

– Но как… – Я не мог подобрать слов. – Как это может быть? Почему я здесь? Я выстрелил себе в грудь или…

Искусственный ветер, создаваемый системой вентиляции, пронизывал меня химическим холодом.

– Это снова ваш дурацкий тест? Выстрел в упор из шокового на максимальной мощности не такой уж и смертельный, да? И чего вы добились? Вы…

– Вас реанимировали, – ответил металлический голос. – Вас едва удалось спасти.

– Реанимировали? – спросил я и снова прижал руку к груди. – Но я чувствую себя хорошо, слишком хорошо для…

– Идиот! – раздалось с потолка.

Электрический глазок камеры взволнованно моргнул.

– Таис? – спросил я. – Таис, это ты?

– Да, – ответил голос, помедлив.

– Вы правда меня откачали? Зачем? Ты не думаешь, что было бы…

Ноги подгибались от усталости, мне хотелось усесться прямо на холодный пол, но я продолжал стоять.

– Было бы гуманнее… – пробормотал я.

– Я сейчас зайду, – послышалось в ответ.

Бронированная дверь моей тюрьмы вздрогнула, и мне показалось, что все вокруг – свет, стены, камера, пустой потолок – задрожало и подернулось густым туманом, словно у меня начали отказывать глаза.

Я зажмурился, а когда поднял веки, то увидел Таис. В руках у нее было устройство, похожее на тенебрис.

– Ты и правда идиот? – сказала она. – Значит, зачем мы тебя откачали? Зачем? – Она сжала губы. – А зачем ты выстрелил, кретин?

– Я не знаю… – пробормотал я. – Наверное, тогда мне не хотелось жить.

– Потому что твоя Лида выглядит вовсе не так, как ты себе вообразил?

Таис была в ярости.

– Потому что вся моя жизнь, – произнес я, тщательно выговаривая каждое слово, – вся моя жизнь, все, что я о себе знаю, – это…

– Я ведь говорила, – вздохнула Таис, – мы можем тебе помочь. Ты отличаешься от остальных.

– Чем же?

Таис попыталась ответить, но я остановил ее взмахом руки.

– Нет, это даже неважно. Как вы мне поможете? Перезагрузите? Но это будет другой человек. Человек, который…

– Это будешь ты, – перебила меня Таис. – Ты, настоящий. Понимаешь?

– Понимаю. Настоящий. Но что значит настоящий? Такой, как это описано в документах и протоколах? Таис! – Я потянулся к ней, и девушка, нахмурившись, угрожающе покачала тенебрисом. – Ты не знала меня настоящего!

– Постарайся успокоиться, – примирительно сказала Таис. – Ты на взводе. Тебе нельзя волноваться. Ляг, полежи. Станет лучше.

– Лечь? – Я устало закрыл ладонью лицо. – Лучше?

– Отдохни, поспи.

– Но даже мои сны, воспоминания… Это все неправильное. Я путаюсь в них, как…

– Извини. – Таис отвернулась. – Мы делаем все, что можем. Но в любом случае самоубийство – это не выход.

Она подошла к открытой двери.

– Подожди! – крикнул я, и Таис замерла, не оборачиваясь.

– Не надо, – попросила она.

– Мне кажется, – выдохнул я, – мне кажется, я понял. Я понял все и, возможно, именно так я и смогу жить.

Таис посмотрела на меня с удивлением.

– Если я, если вся моя личность – лишь мешанина из каких-то испорченных воспоминаний и ночных кошмаров, то значит – это и есть я. Настоящий я. Не нужно ничего чинить. Это то, как я думаю, то, что я знаю. И…

Таис хотела возразить.

– Погоди!

Я поднял руку.

– Дай мне закончить. Это важно. Я знаю, что, как бы там ни было написано в документах, ты для меня не просто… ты для меня…

Язык заплетался; я путался в словах, как больной, разучившийся говорить. Пропитанный химией воздух обжигал горло.

– Я люблю тебя, – сказал я. – И неважно, как зовут тебя на самом деле – Лидия или нет. Для меня Лидия – это ты, а не та женщина в…

Я не договорил. Таис молчала. Она посмотрела на меня зелеными глазами, в которых отражался колкий электрический свет, а потом повернулась к двери.

– Сегодня мой последний день здесь, – сказала Таис. – Завтра меня переводят на другой проект. Возможно, мы больше не увидимся.

Я открыл рот и беспомощно протянул к ней руки. Все вокруг застилала белизна.

Таис шагнула в зияющий дверной проем.

– Если только… – пробормотал я. – Если только в дэ два действительно…

С лязгом закрылась дверь, и я вздрогнул, очнувшись.

 

1

Все вокруг заполонил красный пульсирующий свет, словно в глазах у меня лопнули кровеносные сосуды. Истошный свист впивался, как раскаленный бур, в черепную коробку. Я застонал от боли и вытащил из уха визжащий сигнализатор. Небольшой, похожий на яблочное семя, он все еще вибрировал в руке. Я сжал пальцы. Передатчик щелкнул и переломился, и два его смятых обломка разлетелись в разные стороны в кровавом мареве над головой.

Я не понимал, что происходит.

Меня волной накрыла непроницаемая тишина. Я был один. Я тонул в невесомости. Каждый вздох давался мне с трудом, а грудь разрывало от боли – точно от смертельной раны, из которой бьет кровь, окутывая тебя красным туманом.

Я прижал к груди руку и почувствовал, как тяжело и неровно стучит сердце. Но я был жив. Я находился в рубке, залитой аварийным светом. Где-то далеко, за плотной поволокой из безумных огней, мелькали экраны терминалов. Генераторы воздуха работали, однако каждый вздох отдавал привкусом ртути, как венозной кровью.

Я дернулся от боли и зашелся кашлем. Но я был жив. Я потерял сознание, меня выбросило из нейроинтерфейса, и я…

Лида!

Она оставалась в кубрике, плотно укутанная в кокон. «Ахилл», возможно, доживал последние мгновения, отрубалось электричество, гасли экраны терминалов, и воздух заполняла тяжелая ртуть, но все это было неважно.

Я изогнулся и, напрягая глаза, рассмотрел в кровавой поволоке открытый люк. Я барахтался, пытаясь зацепиться за что-нибудь. Грудь по-прежнему распирало от боли.

Внезапно меня, как волной, понесло к открытому проему, и я вывалился в коридор. От двери в кубрик меня отделяло лишь несколько метров, я схватился за поручень в стене, и тут же странная неумолимая сила – словно потоки воздуха в аэродинамической трубе – потянула меня вниз, в пропасть. Коридор перевернулся, превратившись в отвесный туннель, и я повис над ним, чувствуя, как невозможная гравитация разжимает мои пальцы.

Лида!

Я изо всех сил рванулся вперед, прыгнул, превозмогая слабость, – и ухватился за следующую скобу.

Лида была в нескольких метрах от меня.

Я посмотрел на закрытый люк над головой и попытался зацепиться за еще один поручень, но коридор вновь покачнулся, а пол стал меняться местами с потолком. Я повис, едва удерживаясь двумя руками за дрожащую перекладину; меня затаскивало в отверстую бездну, в хаос из мельтешащих красных огней.

Руки вспотели, стали соскальзывать пальцы. Я постарался подтянуться, но очередной толчок сорвал меня со стены. Я ударился спиной о выступ и вдруг повис посреди коридора. Мое тело опять потеряло вес.

Нельзя было терять ни секунды.

Я снова прижался к стене и принялся карабкаться вверх, к закрытому люку. Когда толстая металлическая створка оказалась прямо надо мной, коридор вновь превратился в отвесный колодец, и я едва удержался за поручень, с трудом сопротивляясь силе тяжести, неумолимо тянувшей вниз.

Сенсорная панель замка слабо подсвечивалась красным. Дверь в кубрик была закрыта. Я протянул к панели ослабленную руку. Мышцы напряглись, пальцы задрожали. Ноги скользили по гулкой обшивке стены. Коридор затрясло, как при перегрузках во время посадки, и я схватился за поручень обеими руками.

Только бы не сорваться.

Я чувствовал, что остаются последние секунды. Мне вдруг вспомнились слова старого профессора из института о выходе из лабиринта.

– Лидия… – прошептал я.

Я приник к стене, набрал побольше воздуха в грудь – отравленного и пустого, пропитанного углекислым газом, – и прижал ладонь к сенсорной панели замка.

Люк с грохотом открылся.

 

0