Я сидел на кровати, прислонившись к стене, и ждал, когда выключат свет.

Поначалу я думал, что электричество отрубают, когда за пределами роботизированной камеры начинается рассвет. Я даже пытался таким образом отсчитывать время, однако вскоре понял, что интервалы между включением и выключением света все время меняются, как если бы их определял генератор случайных чисел.

У меня постоянно болела голова – виски сжимал фантомный стальной обруч, который надевали операторы самых первых, несовершенных нейросистем. Боль ослабевала после того, как гасли светящиеся изнутри стены, но в темноте я терял точку опоры – промерзлый пол непонятно покачивался всякий раз, когда я слепо шагал в облекающий мрак.

И все-таки я ждал темноты, я верил, что искусственная ночь смоет огромной черной волной окружающий меня кошмар – припадочного робота, всплески химического света – и, разомкнув на рассвете веки, я окажусь в обычной больничной палате, подключенный к сложной медицинской машине, отмеряющей ритмичным пунктиром сигналов оставшуюся мне жизнь.

Но ничего не менялось.

Я сидел, прикрыв глаза, хотя это совершенно не помогало. На кровати валялся пустой пакет из-под энергетической суспензии. Пакет выглядел как стандартный паек с рейсового корабля, хотя я не обнаружил на нем ни единой надписи или обозначения – ни логотипа производителя, ни штрихкода, ни названия корабля. Да и сама суспензия была отвратительна на вкус даже по меркам дежурного пайка для технического персонала – водянистая, с комками, она больше напоминала разведенную в воде известку. Впрочем, когда гортань воспалена от жажды, на вкус не обращаешь внимания.

Я поднял с кровати паек и потряс его над открытым ртом, хотя знал, что там не осталось ни капли. Мне давали достаточно суспензии, чтобы я окончательно не лишился сил, однако меня постоянно мучили голод и жажда.

Я раздраженно отбросил от себя пустой пакет – тот упал на пол и, перевернувшись, встал на бок, неуверенно покачиваясь, как под воздействием неведомого поля. Обесточенная голова робота, безвольно свисавшая над комнатой, уставилась мутным глазом на пустой пакет – со слепым механическим любопытством.

И тут я вспомнил.

На металлической башке не было ни единого повреждения, однако, когда она билась в истерике о стены, от нее отлетела деталь – возможно, болт или телескопическая антенна – и закатилась куда-то.

Если, конечно, мне это не привиделось.

Я встал с кровати и неторопливо осмотрел комнату. Присел на четвереньки, заглянул под кровать. Мне показалось, у самой стены лежит что-то тонкое и серебристое. Я лег на пол и попытался дотянуться до этого предмета, однако проем под кроватью был таким узким, что я просунул руку только по локоть. Я слепо шарил пальцами по полу, но не находил ничего, кроме маслянистых хлопьев пыли.

Тогда я поднялся на ноги, подошел к кровати со стороны изголовья и навалился на нее всем весом. Кровать скрипнула, но не сдвинулась с места. Я толкал кровать, упираясь в изголовье; босые ноги скользили по полу, изголовье скрипело и шаталось, однако сама кровать оставалась неподвижной.

Руки заныли, дыхание участилось, и я устало опустился на койку. Я сидел, с ненавистью глядя на лошадиный череп, уродливо скрючившийся на тонком, похожем на изломанную шею кронштейне.

Его потухший глаз смотрел в пол, на пустой пакет из-под суспензии.

Я вскочил, схватил пакет и принялся энергично сминать его и скручивать. На пол упало несколько мутно-белых капель. Плотная прорезиненная упаковка поддавалась с трудом и совсем не хотела держать форму; я надорвал пакет зубами в нескольких местах и скомкал его в некое подобие палки.

Кровать.

Задержав дыхание, я подошел к кровати и – тут отрубился свет.