На «Сфенеле» я летал шесть раз.
После шестого рейса поначалу объявили, что я, скорее всего, пока останусь в прежней команде – открытых позиций на других кораблях не появилось и повысить меня не могли. Я смирился с тем, что карьера моя так и закончится в этом межпланетном автобусе, где мне приходилось разносить пассажирам энергетическое молоко и собирать вакуумной трубой комки плавающей рвоты, но спустя неделю после возвращения, которую я вновь безвылазно провел в заросшей пылью квартире, мне неожиданно позвонили.
Я лежал на диване и смотрел старый фильм о венерианском конфликте, когда суазор, оставленный на столе, сердито завибрировал и слетел на пол, как опавший лист под дуновением ветра. Я поднял экран и отряхнул его от пыли. Потом коснулся пальцем пульсирующей кнопки «Ответить».
– Здравствуйте, – сказал деловитый голос.
– Слушаю. Кто это говорит? – ответил я, забыв посмотреть на номер.
– Федеральное агентство космонавтики, – прозвучал ответ.
Мне предложили повышение. И перевод.
График, правда, обещали напряженный и плотный – вместо семи месяцев на Земле мне полагалось лишь три, да и то большую часть времени я должен был потратить на курсы переподготовки, на которых обучали новой версии нейроинтерфейса.
Так я стал оператором третьего разряда, специалистом по работе защитных систем.
Новый корабль назывался «Гефест» и относился к категории среднетоннажных. Он занимался транспортировкой грузов между Землей и Марсом, а также между Марсом и Меркурием.
Я не решился спросить, куда летал этот корабль раньше.
Теперь не было нужды возиться с пассажирами, отводить их в туалет и выслушивать крикливые жалобы, однако полетные программы составлялись иначе – баржи летели быстрее, а перегрузки во время разгона и торможения зачастую превышали пять «же». Вместо обычных эластичных комбинезонов, как на «Сфенеле», нам приходилось надевать неудобные и тесные противоперегрузочные костюмы, прозванные за глаза прокрустовыми скафандрами. Также перед каждым полетом всем делали инъекции руптора – прозрачной невесомой жидкости, которая полностью растворялась в крови и помогала справиться с тяжелыми перегрузками.
Первый пилот был старше меня лет на пятнадцать – невысокий, кряжистый, с седеющими волосами, – он был похож на военного, списанного за выслугу лет в гражданский флот. Вел себя пилот подчеркнуто официально, как по уставу, и меня не раз посещали серьезные подозрения о его бывшей военной службе, но спросить я так и не решился.
Ускорение занимало всего пять с небольшим часов.
Хоть сам «Гефест» мог бы посоперничать размерами с городскими высотками, места для прогулок на нем оказалось куда меньше, чем на «Сфенеле» – пассажирский отсек на барже отсутствовал, а кубрик для экипажа походил на одиночную камеру, а не на жилое отделение, где должны размещаться шесть человек. К тому же все помещения зачем-то выкрасили в стерильно белый цвет, как в больницах, из-за чего корабль напоминал герметичную медицинскую тюрьму, курсирующую между планетами. Да и противоперегрузочный костюм по уставу нужно было носить постоянно – даже когда отключались маршевые двигатели и мы входили в дрейф.
Я завидовал пассажирам, сидевшим весь путь до Меркурия на электрических стульях.
Я не мог вдоволь надышаться, воздух, пустой и холодный, вызывал томление в груди, мышцы болели, и полет стал многодневной безжалостной пыткой – кто-то ставил над нами бессмысленный эксперимент, пытаясь понять, сколько может выдержать человеческий организм в нечеловеческих условиях. Пилот советовал больше спать, и в рацион даже входило снотворное. Я забирался в кубрик, глотал таблетки, залезал в привязанный к стене мешок, сшитый из необычной пористой ткани, вроде сплава резины и полиэтилена, и, зарывшись в этот спальник с головой, быстро стаскивал с себя костюм вопреки всем командным уставам.
Когда мы прилетели к Марсу, я чувствовал себя больным.
На планету мы снова не сели, а пристыковались к огромной орбитальной станции – самой большой в Солнечной системе. На то, чтобы обойти станцию по коридору, требовался почти час, однако за две недели, проведенные на орбите, даже эта станция превратилась в тесную коробку, которая, подобно гигантскому хронометру, ритмично вертелась в пустоте. Доступ к половине помещений был перекрыт по каким-то невнятным соображениям безопасности, и развлечения сводились к прогулкам по круговому коридору и разговорам с коллегами о войне.
Впрочем, нет. Были и другие радости.
Целый отсек на станции отвели под зону отдыха, хотя ничего, кроме нескольких рядов неудобных кресел, терминалов с сенсорными экранами и панорамного, во всю стену, иллюминатора, там не было.
Однако я сидел в этом отсеке часами.
Гравитационное кольцо станции медленно поворачивалось, подражая движению планет, и в определенное время суток из оглушительной пустоты в иллюминаторе выплывал яркий светящийся нимб планеты, всходило над каменными пустынями солнце, вспыхивали огни наземных сооружений, занимались бури – и тут же все это проваливалось в бездонную темноту орбиты, чтобы потом опять восстать из мрака, через тридцать электрических секунд.
Иногда мне казалось, что мы крутимся на уродливой станции вокруг идеально черного шара – Солнца во время полного затмения, – и лишь в особое магическое время, планета восстает из пустоты.
Тогда я вновь вспоминал о Лиде.
Обычно я смотрел на этот механический восход один, никто не садился рядом, никто не пытался со мной заговорить. Помню, как через неделю после прибытия на станцию я торчал в комнате отдыха перед иллюминатором и вспоминал звездный театр, солнечное затмение, первое свидание с Лидой, первый поцелуй.
Меня мутило после невкусного ужина – похожая на молочную кашу суспензия была в тот день приторно-теплой, и я едва заставил себя ее проглотить. От пронизывающего света, преследовавшего повсюду – в личном отсеке, в длинном гулком коридоре, в зоне отдыха, – разболелась голова, и я даже подумывал о том, чтобы лечь пораньше спать, но сидел перед черным иллюминатором и смотрел в пустоту.
– Извините, а вы с «Гефеста»? – прозвучал чей-то голос.
Я обернулся.
Рядом со мной присела девушка в сером приталенном комбинезоне, рукава которого были закатаны выше локтей. Ее густые черные волосы красиво падали на плечи.
– Да, с «Гефеста», – ответил я. – У нас тут, как говорят, долгая остановка. А откуда вы знаете? Мы встречались?
Девушка улыбнулась и коснулась пальцем нашивки с названием корабля у меня на груди.
– Мы не встречались. Не совсем. Я видела вас тут раньше – вы всегда приходите один и долго здесь сидите. Но вы, наверное, меня не видели, да? – Девушка забавно поморщила лоб. – Меня, кстати, зовут Анна, – и протянула мне длинную тонкую кисть.
Я представился и пожал ей руку.
– Рада знакомству, – сказала девушка.
– Красивое имя, – сказал я.
Нашивка с названием корабля на ее комбинезоне была почему-то оторвана.
– А вы с какого корабля, Анна?
– «Фиест», – сказала девушка. – Слышали о таком? – И тут же сама ответила: – Наверное, нет. Не удивлюсь, если о нас вообще на Земле забыли. Кстати, давайте на ты?
Я кивнул.
– А долгая остановка – это сколько? – спросила Анна.
– Уже неделя прошла и еще столько же ждать. Зачем, почему – непонятно.
Девушка рассмеялась, и я посмотрел на нее с недоумением.
– У меня третий месяц пошел, – объяснила она. – Я от этой миссии скоро с ума сойду. Сначала с Земли на Юпитер Два, потом на Марс, потом должны были лететь на Землю с новым грузом, но увы… Что-то там поменяли в расписаниях и ничего же не объясняют.
– Юпитер Два? – Я прикинул в уме среднее расстояние от этого спутника до Земли. – Ничего себе миссия! И еще три месяца на орбитальной станции. Даже не знал, что такое бывает.
– Бывает. Но потом отпуск – минимум год и гарантия следующего назначения. Да и шансы на повышение…
– А вы тоже оператор? – спросил я и сразу поправился: – Извини, ты…
– А кто же еще? Или ты имеешь в виду не пилот ли я? Нет, – Анна быстро мотнула головой. – Пока не пилот. А ты?
– Я тоже, – ответил я.
Голова болела. От искусственного света слезились глаза. Я попытался представить себе – каково это, провести чуть ли не год в космосе – на выброшенных в темноту орбиты станциях, на летящих с чудовищным ускорением кораблях.
Девушка, высокая и худая, выглядела как космическая странница, которая выросла в невесомости и ни разу в жизни не ела ничего, кроме энергетического молока. Она сидела рядом, смущенно улыбалась и потирала голые руки, точно от холода.
– А ты куда потом? – спросила Анна.
– На Землю. А вот потом – не знаю. Гарантии следующего назначения у меня нет, пока все складывается неплохо, но, наверное, придется какое-то время поторчать на Земле.
– Поторчать на Земле? – удивилась девушка. – А я только и думаю о том, чтобы вернуться. Чего ты так? Или…
Она не договорила.
– Да как сказать… Мне особо не к кому возвращаться. Хотя… На Земле я только и жду, когда же начнется следующий полет, а когда лечу…
– Ждешь, когда вернешься на Землю? – рассмеялась Анна.
– Не совсем. Просто, по большому счету, не такая уж во всем этом большая разница – на Земле ты или летишь. Ведь и там, и там… Ну, ты понимаешь.
– Не понимаю, – сказала Анна.
– Ладно. – Я махнул рукой. – Не буду тебя грузить. В общем, у меня все замечательно – короткие полеты, стабильная карьера. Все, о чем только можно мечтать.
Мы замолчали. Девушка потупила взгляд и принялась разглядывать свои тяжелые потертые ботинки.
Из темноты в иллюминаторе выплыл сияющий горизонт Марса.
– Давно летаете? – спросила она. – То есть летаешь?
– Седьмая миссия.
– Ого! – уважительно протянула Анна. – Да ты прямо ветеран! Наверное, и до первого пилота недалеко?
– Не сказал бы. Пока третий разряд, да и то – первая миссия в этой должности. Медленная у меня карьера получается. С другой стороны…
– С другой стороны, работа есть! – закончила за меня Анна. – Сейчас это важнее всего!
– Тоже верно. Просто я долго на одном корабле летал, пассажирском. Шесть полетов. А там как-то особых перспектив не было.
– На пассажирском? Слышала я. Говорят, достают эти пассажиры?
– Их тоже можно понять. Столько времени на привязи. К тому же – комфортный полет, небольшие перегрузки.
Анна игриво толкнула меня в плечо.
– Ты как будто не рад был перевестись! Комфортный полет, небольшие перегрузки. Неудивительно, что не повышали.
– Вообще я был рад, да, – сказал я, и мы рассмеялись.
Огромный иллюминатор вновь заливала темнота.
– Значит, так и проводишь свободное время? – спросила Анна. – Любуешься видом?
– Что-то вроде. А ты?
Анна пожала плечами.
– По-разному. Кстати, – она задумалась и посмотрела на меня исподлобья, – по поводу того, как мы проводим свободное время. У меня есть бутылочка настоящего ирландского виски в отсеке.
– Что? – не поверил я. – Виски? Откуда?
– Секрет! – Анна игриво сощурилась. – У тех, кто отправляется в дальнее плавание есть свои преимущества.
– Вот как, – хмыкнул я.
– Любишь виски? – тихо спросила Анна.
Ее комнатка на станции была точно такой же, как у меня – узкое, похожее на кладовую помещение с маленьким круглым иллюминатором и сводящим с ума светом, который нельзя было полностью отключить самому – лишь приглушить с помощью сенсорной панели у двери.
На стене, вокруг темного глазка иллюминатора, висели стереоскопические снимки.
Земля. Старинные города с узкими улочками и мощеными дорогами, крепости на взгорьях, небо ванильного цвета, утренняя дымка над рекой. Почти на всех фотографиях была Анна, хотя я не смог узнать ее с первого взгляда – волосы ее стереоскопическая копия всегда закалывала в пучок, лицо выглядело полнее и руки не казались такими тонкими. На некоторых снимках она позировала одна, улыбаясь невидимому фотографу, но на большинстве была вместе с кем-то – с другими девушками примерно ее лет, с мужчинами.
Я не стал ни о чем спрашивать.
– Так, виски, – засуетилась Анна. – Сейчас…
Она приоткрыла дверцу небольшого шкафчика на стене, раздосадованно покачала головой и повернулась ко мне, виновато улыбаясь.
– Боюсь, с виски я поторопилась. Уже нет. Извини.
– Да ничего, – сказал я.
Анна захлопнула шкафчик и стала как-то нервно приглаживать свои длинные черные волосы.
– Можем просто поболтать о чем-нибудь, – предложила она. – Кстати!
Она подошла к узкому иллюминатору и заглянула в него, склонив голову набок. Ее лицо отражалось в толстом стекле.
– Интересно, – Анна повернулась ко мне, – а отсюда видно планету? Я никогда и не задумывалась…
Она стояла совсем близко – я даже чувствовал ее дыхание, неровное и частое, как при горячке.
– Вид отсюда мне нравится больше, – сказал я.
– Правда? – улыбнулась девушка.
– И на самом деле… – Я убрал локон с ее лба; она взволнованно вздохнула, и ее щеки слегка порозовели. – На самом деле я совсем не люблю виски.
– Я тоже, – сказала она.
Анна коснулась нашивки с названием корабля на моей груди, потом провела рукой по правому плечу. Взгляд у нее затуманился, как у пьяной.
– Я тебе нравлюсь? – спросила она.
– Нравишься, – сказал я.
Она улыбнулась – медленно и мягко, улыбка несколько секунд таяла на ее лице, – а потом губы ее приоткрылись, и она обняла меня за шею. Ее руки были холодными. Я притянул ее к себе.
Она дрожала.
– А ты… – пробормотал я. – А я…
Я поцеловал ее – неторопливо и нежно, – и она ответила на поцелуй. Ее язык скользнул по моим губам и оказался у меня во рту – горячий, с легким привкусом энергетического молока. Я стиснул ее так сильно, что она застонала, и сжал рукой ее грудь.
Она быстро скинула комбинезон, а я сломал на своем молнию, выдираясь из него, как из смирительной рубашки.
Мы легли на койку – узкую и жесткую. Я никак не мог снять с нее лифчик – эластичный и плотный, из телесного цвета ткани, – и она стянула его через голову.
На нас уже не оставалось одежды. Она лежала подо мной, обхватив меня за шею, и нетерпеливо ерзала, вздрагивала, прижималась ко мне.
Но… ничего не было.
Тогда она залезла верхом и принялась тереться об меня, тяжело вздыхая и постанывая, но это не помогало.
Я хотел ее, но ничего не мог с собой поделать.
Вскоре она сдалась, и мы просто легли рядом на кровати.
– Извини, – сказал я. – У меня раньше такого не было. Просто… вся эта невесомость, полеты…
– Все в порядке, – сказала она, повернувшись. – Правда. Тебе не за что извиняться…
– Нет, все-таки… Понимаешь, Лида, я…
– Лида?
Девушка приподнялась на одной руке и, улыбнувшись, произнесла…