В тот же вечер, как управилась с телятником, Катерина пошла посмотреть коров, поставленных на сухостой. Скотник, встретив ее в тамбуре, даже отпрянул немножко, и всегда сонные глаза его широко раскрылись:

– Ты опять здесь?

– Опять здесь, – ответила Катерина. – А ты в обморок не падай, а вот расскажи, чем коров кормишь.

Скотник отвернулся и медленно направился к выходу. Катерина ухватила его за рукав:

– Ты что это? Почему не отвечаешь?

Скотник искоса смерил ее ленивым взглядом:

– Что выписывают, тем и кормлю. Вон рацион на стенке висит. А ты что, инспектор теперь какой, что ли?

Катерина подошла к стене, прочитала рацион. Рацион обильный, лучшие корма. Молодец дедушка Антон, и это не упустил из виду: кормить усиленно стельных коров. И минеральные вещества не забыл: мел, древесный уголь…

– Степан! – окликнула Катерина скотника, стоявшего у ворот с недовольным видом, засунув руки в карманы. – А минеральные вещества примешиваешь?

– Это какие такие минеральные вещества? – спросил он через плечо.

– Ну, какие? Уголь, мел…

– Так бы и говорила, что уголь. А то – «вещества»!

– Так ты примешиваешь или нет?

– На той неделе примешивал.

– А на этой что же?

– А на этой угля нет. Весь съели! – Степан вдруг отрывисто рассмеялся: – Надо угольницу для коров заводить!

Катерина посмотрела на него гневными глазами: так бы вот схватила вилы да вилами бы его по спине! Но передохнула, сдержала гнев и объяснила, как могла спокойно:

– Я от этих коров телят принимать буду. А мел и уголь нужны, чтобы теленок нормально развивался. А так как я хочу, чтобы мои телята были крепкие, то и требую, чтобы ты точно соблюдал рацион. Понимаешь, Степан?

Степан взглянул на Катерину, и в сонных глазах его неожиданно отразились любопытство и удивление:

– А неужто это на теленка влияет?

– Конечно, влияет, Степан! Ну неужели бы я зря приставать к тебе стала?

– Как увидел – идет, так сразу понял: покоя не будет! – проворчал Степан.

Однако взял пустое ведро и пошел за углем.

Катерина вошла в коровник. Коровы шумно жевали только что заданный клевер. Разномастные – и большие и маленькие, две-три с признаками породы, а остальные все простые, деревенские буренки.

«Надо бы, надо уж нам коров заводить хороших», – подумала Катерина.

И, вспомнив рассказ Насти, представила себе костромскую ферму – все одномастные, серебристо-серые, крупные, молочные. Как достигнуть этого?

«Будем лучших телят подбирать. Ну что ж! И у Малининой не сразу такая-то ферма стала! Малинина сумела, а почему нам не суметь?»

В конце сентября отелилась большая холмогорка Ласка. В эту ночь Катерина осталась ночевать в коровнике вместе с Дроздихой и с дояркой Аграфеной. Ласка была Аграфенина корова.

Вечером прибежала на скотный Анка, вызвала Катерину за ворота и зашептала ей прямо в ухо:

– Сережка велел на гулянье приходить. Он завтра в МТС уезжает!

Катерина крепче затянула полушалок, накинутый на плечи, внимательно посмотрела в простодушные Анкины глаза и опустила ресницы.

– А зачем мне идти? – сказала она как могла спокойно. – Не обязательно. На гулянье и без меня не скучно…

– Но ведь он же меня за тобой послал! – горячо возразила Анка. – Сам послал! Ну что я, врать буду?!

– А если послал, так мне и бежать надо? А ты ему скажи: она не может. Мы теленка ждем!

– Ну что ж такого? Тут вон и тетка Аграфена и Дроздиха. И дед Антон придет. Что, без тебя не обойдутся? Ах, Катерина! Какой парень! Бели б он меня так-то позвал, да я бы двадцать километров по острым камням бежала к нему! Ну, да ведь что делать? Меня-то не зовет!..

Катерина, молча уткнувшись подбородком в полушалок, глядела на темную осеннюю улицу, на огоньки маленьких окон, мерцающих вдоль посада, на далекий, качающийся от ветра электрический фонарь, висящий на столбе около избы-читальни. Там уже поют гармони, там уже слышатся веселые голоса.

Всю силу своей воли пришлось собрать Катерине, чтобы не схватить Анку за руку и не припуститься на тот конец деревни. Знакомые мотивы песен неудержимо звали и манили подхватить, запеть…

– Нет, Анка, нет! Первого теленка принимаю сегодня. Не могу таким делом рисковать, нет, не могу! Простись за меня с Сережкой сама. Пожелай ему счастливого пути.

На последней фразе голос Катерины сорвался и погас.

– Не пойдешь?

– Нет.

– Ну, смотри! – пригрозила ей Анка. – Вот пойду да и отобью у тебя Сережку!

– А чего отбивать, если не прибито?

Анка, уже отбежав на несколько шагов, вернулась и обняла Катерину:

– Если б я могла отбить, так и то никогда бы не сделала! – сказала она. – И не сделаю никогда!

И побежала по дорожке мимо пруда, постукивая каблуками, маленькая, крепкая, – в красной шапочке подосиновый грибок.

Катерина стояла и смотрела ей вслед. Рванул ветер, с большой старой ветлы слетела и пронеслась над головой целая стайка узеньких листьев. Катерина вздрогнула от холода и вернулась на скотный.

Тускло горела лампочка под потолком. Сонно и тяжело дышала корова. Аграфена устроила постель на сене в пустом стойле.

– Ложитесь, поспите, – сказала Наталья, – а мне все равно не спать. Когда понадобитесь – разбужу.

И неизвестно, наяву это было или ранняя зорька наворожила такой веселый сон Катерине. Будто праздник на улице, будто играет гармонь около самых окон. Играет, рассыпается серебром… И подходит Сергей к окну и зовет тихонько: «Катерина! Катерина!» И Катерина видит его яркие глаза и темные брови вразлет… Радостно и тревожно Катерине, не знает, что ему ответить.

«Твоя мать не любит меня, – шепчет она, – и для тебя я тоже нехороша. А зачем ты стоишь здесь?.. Ты же найдешь себе тихую, хорошую…»

А гармонь звенит и заглушает ее голос. И сквозь мелкие, частые ее переборы слышится только ее имя:

«Катерина! Катерина!..»

Катерину тряхнули за плечо, и она проснулась.

– Ну, крепко спишь! – сказала Наталья. – Раз пятнадцать тебе крикнула. Вставай, принимай прибыль!

Несколько мгновений Катерина не могла различить, где сон, а где явь: гармонь еще играла за стеной, постепенно удаляясь.

– Ишь, гулянку устроили возле скотного двора! – проворчала Наталья отходя. – Да еще к окошку кто-то совался… Места им нет!

Катерина вскочила и побежала к корове. В маленькие окошки глядела холодная заря.

Клетку с теленком перетащили в Катеринин телятник. Катерина густо настлала ему чистой соломы и сверху тоже прикрыла соломкой, как одеялом. Через минуту в телятник вошел дед Антон.

– Уже управились? А я думаю, дай схожу взгляну, как тут дела.

– Все хорошо, дедушка Антон! – еще сильно взволнованная, ответила Катерина. – Телочка!

– Ну, в добрый час! Идите спать теперь.

Аграфена зевнула:

– И то пойду! – И вышла из телятника.

Но Катерина все стояла у клетки и смотрела на маленького черного с белым теленка.

– Племенная, дедушка Антон!

– Это что за чудеса такие? – раздался вдруг голос Дроздихи. – На окне цветы какие-то…

Наталья вошла с веткой пышного розовато-белого ночного левкоя. Тонким прохладным ароматом потянуло от густых лепестков.

– Хм!.. – усмехнулся дед Антон. – Не иначе, у тебя, Наталья Гавриловна, какой-то ухажёр завелся. Цветы носит!..

– Да ты, знать, одурел, старый! – удивилась Дроздиха. – Да на что мне цветы? Куда мне их?

– Ну, не тебе, так, значит, мне! – продолжал дед Антон. – Знать, влюбилась какая-нибудь…

– Ох, старый кочедык! – засмеялась Дроздиха. – Ишь, что городит!.. Выдумал тоже: будут ему цветы дарить!.. – И вдруг, словно ее осенило, Дроздиха уставилась на Катерину: – Ба!.. Да это, видно, тебе!..

– Вот так! Проснулась! – закричал дед Антон. – Да неужто, голова, нам с тобой будут цветки подбрасывать? Эх, матушка, соображать надо!

Катерина, чувствуя, как горячая кровь заливает ей лицо, взяла цветок. Она знала, откуда он: такие цветы растут только в палисаднике у Рублевых. Они до самых заморозков цветут у них за высокой загородкой. И, не в силах сдержать счастливую улыбку, сказала:

– Дедушка Антон, надо нам из телятника уйти. Пусть телочка спит!

И, когда вышли все в тамбур, напомнила:

– Дедушка Антон, значит я в этом телятнике хозяйка. Ты помнишь это?

– А кто же? Так и договорились. Хозяйка ты, и ответчик ты,

– Ну, тогда так. Запиши, дедушка Антон, в наши правила: чтобы никто, кроме меня и кроме ночного сторожа, не входил в телятник, даже бригадир. Даже ты. Только ночной сторож может входить и я. Принимаешь?

– Ну что ж, правильно! И в Караваеве так.

– Да ведь я оттуда и вычитала. И чтобы посуда у меня была отдельная. И чтобы корма мне в тамбур подавали, а телят кормить буду только я. Принимаешь?

– Принимаю.

– Ну вот. И напиши это, дедушка Антон, в наши правила. Чтобы на ферме все об этом знали.

– Обязательно напишу.

Тусклая заря желтела на небе. По небу шли тяжелые, медленные облака. Кое-где еще сквозили чистые осенние звезды.

– Ну, иди, голова, иди спи! – сказал дед Антон. – А уж мне идти не к чему – скоро доярки придут.

Шел день за днем. Отшумела листва на деревьях. Улетели птицы. Скотину выгоняли поздно, пригоняли рано. А скоро и совсем поставили в стойла – заморозки начались по утрам.

Телятница Паша, растапливая в большом телятнике печь, вздыхала и охала.

– Ах, вы подумайте, вы подумайте только – ведь не топит Катерина-то! И от дров отказалась!

– Хоть бы ты, Марфа Тихоновна, в это дело вмешалась, – сказала однажды молчаливая Надежда. – Ну что это, поморозит всех телят! Простудит, а куда их потом? Ты же все-таки бригадир!

– Не мое дело. – с напускной беззаботностью ответила Марфа Тихоновна. – Читала, небось, правила? Никому не входить. Вот как! Ну и хорошо. Я и не войду. Зачем я пойду? Пускай одна в своем телятнике царствует.

И спустя несколько минут с язвительной усмешкой добавила:

– Зато и отвечать будет одна!

А в Катеринином царстве пока все было тихо, чисто и весело. Восемь маленьких теляток стояло в клетках. Восемь голосов встречало ее, когда она приходила их кормить. Катерина и кормила их, и чистила, и обмывала, если запачкаются… Но когда стали выпадать заморозки, у Катерины затревожилось сердце. В один из холодных октябрьских дней, когда под дождем вздувались и плыли по лужам пузыри, Катерина зашла к деду Антону. Бабушка Анна сидела с газетой у окна перед накрытым столом и ждала деда обедать.

Увидев Катерину, она отложила газету:

– Что, Катюша? Все ли у тебя благополучно?

– Все хорошо пока, бабушка Анна!

– А, ну и в час добрый! А тут вот опять, вишь, что делают – изничтожают Корею-то! Ни совести, ни жалости… Ну есть же звери!

– А у нас в Союзе как дела? Ты про новостройки, бабушка Анна, тоже читаешь?

Бабушка Анна оживилась, подняла очки на лоб:

– А как же? Ну, у нас в Союзе работа как в котле кипит: буровые вышки ставят, землю изучают, дороги прокладывают – это где канал должен пройти. А на канале, видишь, плотину выстроят… Уж не знаю, на сколько километров, только очень далеко вода разольется… А электричества будет сколько! Ведь, небось, везде электрических станций на каналах-то понаставят!

Да, – мечтательно вздохнула Катерина, – большие работы. Есть где развернуться человеку. Знаешь, бабушка Анна, меня иногда прямо так и подзуживает: эх, поехать бы туда, подсобить бы людям!

– Э! Катерина! – махнула рукой бабушка Анна. – Если каждый туда ринется, кому же дома работать?..

В избу вошел дед Антон, отряхнул мокрую шапку у порога.

– А кто же это куда собирается? – спросил он, снимая пиджак. – Уж не ты ли, Катерина?

– Я, дедушка Антон, – улыбнулась Катерина. – Вот как читаю я про новостройки, так даже сердце рвется – тоже как-то помочь хочется, поработать бы там!

Дед Антон с усмешкой покачал головой:

– Эко ты! А что ж, помогать разве только там можно? Помогать и дома можно. Вот, скажем, на заводах какие-нибудь мощные самосвалы делают для новостроек – помогают они или нет? Помогают. Железнодорожники везут груз на новостройки. Помогают они или нет? Помогают. На Алтае вот лес валят да сплавляют по Оби, гонят для новостроек – помогают? Помогают! Ну, а мы, колхозники? Мы хлеб даем. Мясо даем. Молоко даем. Кормим людей, которые на новостройках работают. Помогаем мы им или нет? Как скажешь, голова?

Катерина смутилась, засмеялась.

– Вот покажи настоящую работу на своем телятнике, сохрани всех, вырасти – пожалуйста, вот уж и ты помощник на новостройках! А как же, голова?.. Ну, как, живы твои-то?

– Живы! – радостно ответила Катерина. – Как рыбки!

Бабушка Анна, как только вошел дед Антон, сразу захлопотала, принялась накрывать на стол.

– Садись, Катерина, с нами! Раздевайся, садись!

– Нет, нет, спасибо! – застеснялась Катерина. – Я только вот к дедушке Антону. Дедушка Антон, попроси председателя на фланель денег выписать, надо бы телятам попонки сшить… Побаиваюсь мороза.

– Вот вы с дедом-то выдумщики какие! – сказала бабушка Анна. – Теперь попонки вам понадобились. А истопили бы печку, когда холодно, вот тебе и все!

– Нет, уж ты, голова, нас не сбивай, – возразил дед Антон. – Уж взялись за новое дело, так со старым его путать нечего. А мне председателю только слово сказать, расход невелик. Он об этом и сам знает. Он у нас человек неглупый. С ним сговориться просто, дело с двух слов понимает!.. А шить-то кто эти попонки будет?

– Вот еще! – весело воскликнула Катерина. – Сами сошьем! Девчат позову, да за один вечер и сошьем!

– Принеси и мне штуки две, – снисходительно сказала бабушка Анна. – Хоть и слепа стала, а сошью.

– Спасибо вам! – сердечно поблагодарила Катерина и, веселая, несмотря на дождь и ветер, побежала домой.

На другой же день, как поставили коров на зимовку, Петр Васильич проводил в избе-читальне первое зоотехническое занятие. Все работники молочной фермы, все конюхи, все овцеводы и куроводы явились на это занятие. Никого не пришлось уговаривать, только оповестили: так давно уже в повседневной работе, в неудачах, в заботах созрело у людей чувство необходимости учиться, понимать, знать. Первым пришел дед Антон и сел в переднем углу, во главе стола. Петр Васильич благодарно улыбнулся ему. Вслед за ним притащилась Наталья Дроздова.

– Во! Глядите, а он уж тут! – удивилась она, увидев деда Антона. – Я думала: куда, старая, иду? На смех, что ли? А старик вперед меня пришел! Чего тебе учиться-то, старый кочедык? Нам с тобой в могилу пора!

– А неученые-то и там, говорят, не нужны, – ответил дед Антон, расправляя усы. – В рай и то, говорят, теперь только ученых принимают…

Собралась и вся молодежь колхоза, все комсомольцы пришли. Ни единого пустого места не осталось в избе-читальне. Не было только Марфы Тихоновны.

– Подождем? – спросил Петр Васильич.

– Да что ж она там? – раздались нетерпеливые голоса. – Послать надо за ней… Девчонки, сбегайте!

Среди девочек-юннаток, тоже пришедших на занятие, сидела Настя Рублева.

– Бабушка не придет, – сказала она, опуская ресницы, – она устала…

Негромкий говор пошел по избе. Но Петр Васильич тут же попросил тишины и начал занятия.

– А что, бабы, я гляжу, – прогудела тетка Таисья: – наш Петр Васильич совсем другой человек стал. Будто его живой водой спрыснули.

Но ее тут же кто-то толкнул в бок и сказал, чтобы она помолчала да послушала, что Петр Васильич говорит.

Тихо – в делах, в ласковых заботах, в песнях и неясных мечтах – проходили дни и вечера Катерины. В одной из книг лежал засохший цветок левкоя – желтый, прозрачный. Но Катерине казалось, что слабый аромат и прохлада звездной ночи все еще хранятся в его густых лепестках. Говорят, что человек – кузнец своего счастья. Но Катерине казалось, что она очень плохой кузнец – счастье прошло мимо рук, а она и попытки не сделала удержать его… Огорчала ее и Марфа Тихоновна: она попрежнему еле-еле отвечала на ее поклоны.

– Смирится, смирится! – убеждала Катерину Анка. – Не век же молчать, ведь на одной работе работаете. А ты тоже на нее не сердись. Ну что – старуха ведь. Лишний раз поклониться – голова не отломится!

– А я и не сержусь на нее, – отвечала Катерина, – я и никогда на нее не сердилась… Я ее даже как-то жалею.

– Ну и помиритесь! Еще и дружбу заведете!

– Да, я надеюсь…

Но пришел час, и эти Катеринины надежды разбились, как волна о камень.

Еще с вечера начало крепко примораживать. Полетел снег. Резные косматые снежинки, гонимые ветром, невесомо ложились на твердую землю.

– Смотри, Катерина, – предостерегающе сказала бабушка, – мороз сегодня будет как следует. Выдержат твои-то?

– Выдержат, – ответила Катерина, – привыкли уже. Да ведь у них и не так холодно – надышали.

Но перед тем как лечь спать, она вышла на крыльцо, постояла… Морозно!

Легла, а заснуть не могла. Первый осенний мороз… Повернулась на один бок, повернулась на другой… и встала.

– Ты куда? – спросила мать.

– Пойду телятам попонки надену, – ответила Катерина, торопливо одеваясь при свете побелевших окон, – а так что-то мне боязно…

– Ох, нажила заботу! – вздохнула на печи бабушка. – И все сама себе… Ведь никто не просил!

Катерина вышла на улицу. Все кругом смутно белело. Выпал снег. Катерина быстро зашагала к скотному, в большую деревню. Лишь подойдя к оврагу, она издали увидела в окошках своего телятника свет.

«Что такое? – с тревогой подумала она. -Там ведь и проводки-то нет! Неужели я лампу оставила? С ума сойти!.. Или это мне чудится?»

Катерина припустилась бегом. Поднимаясь к скотному, она убедилась, что свет в телятнике действительно горит. Катерина, задохнувшись, вошла в тамбур и рванула дверь. Дверь оказалась отпертой. В телятнике горела лампа и топилась печка. Дроздиха поправляла и подкладывала дрова. Возле нее, опершись на кочергу и глядя в огонь, стояла Марфа Тихоновна.

– Что это? – задыхаясь от бега и от гнева, еле вымолвила Катерина. – Почему?..

Марфа Тихоновна и Дроздиха разом обернулись к ней.

– Ну зачем же вы это делаете?! – закричала Катерина.

И, не найдя больше слов, она решительно подошла к Дроздихе, отняла и отбросила из ее рук полено, которое та собиралась сунуть в печку. Быстро оглянувшись, она схватила бадейку, из которой поила телят, выбежала на улицу, зачерпнула в пруду воды и, вернувшись, выплеснула воду в разгоревшуюся печку. Зашипели, затрещали дрова, густой дым ринулся в трубу.

И лишь теперь все трое посмотрели друг на друга. Первой опомнилась Наталья.

– Вот так бешеная! – изумленно сказала она. – Во как командует!

Марфа Тихоновна глядела на Катерину огненным взглядом. Но Катерина, сама рассерженная, твердо встретила этот взгляд.

– Вы зачем же пришли сюда, Марфа Тихоновна? – сдерживаясь, чтобы не кричать, сказала Катерина. – Зачем вы сюда пришли, да еще и хозяйничаете?

– А ты кого выгоняешь? – резко ответила Марфа Тихоновна. – Я кто здесь? Может, я уж и не бригадир в телятнике?

– А мне все равно, кто вы. Есть правила, им и подчиняйтесь, – так же резко возразила Катерина. – За этих телят я отвечаю, а не вы. Зачем же вы мне мешаете? – И, захлопнув печку, холодно заявила: – Уходите, Марфа Тихоновна, здесь посторонним находиться воспрещается.

Марфа Тихоновна, грозно блеснув глазами, повернулась и молча вышла. Дроздиха, подобрав оставшиеся поленья, поспешила за ней.

Катерина плотно закрыла за ними дверь. Потрогала печку: нет, не нагрелась еще. И вдруг, не выдержав внутреннего напряжения, оперлась на телячью клетку и заплакала.

В клетках то тут, то гам завозились телята. Один встал, отфыркиваясь спросонья.

– Вот и теляток перебудили, – прошептала Катерина, утираясь концом платка.

Катерина заботливо осмотрела стены – не выступила ли где сырость от внезапного тепла. Но она пришла вовремя: температура в телятнике была низкая – пять градусов ниже нуля.

– Что делают! – всхлипнула Катерина от горя и негодования. – Вот проспала бы, и напустили бы мне сырости!.. А уж где сырость, там и болезни, разве я не знаю! Ну что им надо? Что им не терпится! Я вот деду Антону скажу!

Еще раз взглянув на градусник, Катерина пошла в кладовку за попонками. Ночь холодает. Лучше одеть телят, будет спокойнее.

– Как будто я без них не знаю, что телята озябнуть могут! – всхлипнув в последний раз, горько упрекнула она.

Марфа Тихоновна забыла, что уже полночь на дворе. Она даже не взглянула в окно деда Антона – есть у него свет или нет, – но взошла на крыльцо и громко застучала в дверь.

Бабушка Анна торопливо соскочила с лежанки и включила свет. Дед Антон высунул голову из-под одеяла:

– Что там такое?

И тотчас, встав с постели, принялся торопливо одеваться: если будят среди ноли, значит что-то на скотном случилось.

Бабушка Анна впустила Марфу Тихоновну, с удивлением и тревогой поглядывая на нее. Марфа Тихоновна, бледная и гневная, поклонилась, войдя, и тут же обратилась к деду Антону:

– Антон Савельич, ты мне скажи: я бригадир или нет? Или я и вправду посторонний человек в телятнике? Но если я посторонний человек, то за что же вы мне трудодни платите? И за что же вы меня на доску почета пишете? А если я бригадир, то как же смеет каждая девчонка, которая только вчера наш порог переступила, как она смеет меня из телятника выгонять? И что же ты за хозяин такой на скотном, если своих бригадиров так обижать позволяешь?

Он слушал, покачивая головой, и недовольно крякал.

– Ну, а чего кричать-то, голова? – наконец прервал он Марфу Тихоновну. – Сама же ты и виновата. Ну, а зачем тебя леший к ней в телятник понес? Чего ты там забыла?

– Да ведь не могу же я спокойно смотреть, как телята гибнут! Это ты можешь, а я не могу! – снова закричала старуха. – Ведь мороз на улице, снег выпал! А они, такие-то маленькие, в нетопленом телятнике стоят!.. Это у тебя сердце каменное, а я не могу!

Дед Антон живо взглянул на нее:

– Ну, и что же ты?

– Ну и что? Хотела печку истопить. Согреть их немножко!..

Дед Антон мгновенно вспылил:

– А вот уж это тебя делать не просили! Выгнала тебя Катерина? Правильно сделала! Ты бригадир, а правила нарушаешь! Сказано – к молочникам никому, кроме телятницы, не входить, а ты зачем пошла? Да еще и печку топить задумала! Это что ж, мы – свое, а ты – свое? Лебедь в облака, а щука в воду?

– Я не позволю, Антон Савельич, чтобы моих телят простужали!

– Твоих телят? А ты что за помещица такая, что у тебя – целый двор собственных телят? Они и твои, и мои, и Катеринины, и каждого колхозника одинаково.

Марфа Тихоновна отвернулась, не зная, что сказать.

– Ну, и что ты прибегла, голова? – уже мягче продолжал дед Антон. – Что делить-то? Дело общее. Берем пример с хороших хозяйств, первый опыт делаем. А кто, по-настоящему, этот опыт-то делать должен был? Ты! А приходится это делать вон кому, девчонке! Но ты же хоть не мешай, а ведь ты еще и мешаешь! А все почему? Гордость тебя заела. Делай так, как ты прикажешь. Ан иногда мы находим нужным по-другому делать. Значит, подчиняться нужно. Хочешь управлять – умей подчиняться! А вот этого ты, голова, еще и не умеешь никак.

– Что ж мне… значит, из телятника уходить? – помолчав, спросила Марфа Тихоновна.

– Никуда тебе не уходить. У Катерины восемь телят, а у тебя пятьдесят с лишним. Что ж, тебе работы мало?

Наступило неприятное молчанье. Но тут поспешила вступить в разговор бабушка Анна.

– Вот и зима наступила, – мирным, добрососедским голосом сказала она, – сейчас бы снегу побольше… – И, словно никакого раздора не было, дружелюбно спросила: – Дров-то навозили, Тихоновна?

– Маловато, – неохотно, но уже понизив голос, ответила Марфа Тихоновна, – еще возочков пять надо бы.

– И у нас маловато… маловато… Прошу, прошу старика, да ведь разве допросишься? Все некогда да некогда… Капусты много ли нарубили?

Постепенно крик перещёл в мирную беседу. Дед Антон, докурив цыгарку, откровенно зевнул.

– Ох, что же это я? – спохватилась Марфа Тихоновна. – Уж ночь на дворе, а я сижу и людям спать не даю…

Она встала и поспешно направилась к двери.

– Ничего, ничего, что ж такого? – любезно возразила бабушка Анна, провожая ее. – Выспимся еще, ночь-то с нами!

– Ах ты, скажи пожалуйста! – вздохнул дед Антон. – Уж вроде и не крупное новшество в жизнь проводим, а и сколько же разговоров, да криков, да волненья! Трудно, трудно тем, кто дорогу прокладывает, как той лошади в обозе, что впереди идет…

– А ведь лошади-то соображают, – заметила бабушка Анна. – Идет, идет передом да устанет, а как устанет, так и свернет в сторону, другую вперед пропустит. Не пора ли и тебе, старик, так-то с дороги свернуть?

– Вот ноги не будут ходить, тогда и сверну. – ответил дед Антон.

И, снова улегшись, укрылся одеялом и тотчас захрапел.

Еще задолго до праздника Октябрьской революции колхозники интересовались:

– А как нынче праздник будем справлять?

Председатель, прищурившись, поглядывал на них и отвечал уклончиво:

– Посмотрим, сколько заработали. Может, еще и справлять-то будет не на что!

Но свезли хлеб государству, посеяли озимые, засыпали семенные фонды, а в кладовой еще полным-полно. В этом году хорошо досталось на трудодни, и вопрос о празднике сам собой решился.

Тяжкие ноябрьские тучи висели над деревней. Тусклые, серые стояли дни. Да и дня-то почти не было; утро еле-еле раскроется к полудню, а не успеешь пообедать, как уж и снова темно, уж и свет включай. Тяжелая грязь мешалась со снегом – ни осень, ни зима, самая глухая пора в году…

А в деревне по избам кипело веселое предпраздничное оживление. Тетка Пелагея Груздева, да вдова Марья Хомутова, да бабушка Анна Шерабурова ставили пиво. Все они славились уменьем варить пиво, вот им и поручили это ответственное дело. Василий Степаныч распорядился, чтобы пива варили побольше, – уж праздновать так праздновать! А что ж скупиться? Не бедный колхоз, не на последнем месте в районе!

Продавцу в кооперации приказали привезти хорошей колбасы, хороших селедок, хорошего вина и конфет хороших побольше. Хозяйки торопливо шили ребятам рубашки, а девушки осаждали портниху Ольгу Дмитриевну – каждой хотелось принарядиться на праздник. Анка Волнухина не нашла в своей кооперации подходящего материала и уехала за нарядами в Москву.

– А ты о чем думаешь? – опросила у Катерины мать. – Или и гулять не собираешься?

– А у меня же есть розовое, – ответила Катерина, подняв от книги глаза. – Выглажу, да и всё…

Мать с задумчивой улыбкой покачала головой:

– Ведь нужно же, чтобы дети так в родителей рождались!

Вот и отца твоего бывало еле заставишь новую рубашку надеть! – Она смахнула светлую слезу и усмехнулась: – Делай как знаешь.

Накануне Октябрьской с вечера завернул крепкий мороз. Грязь заковало так, что она звенела под копытом. И крупный снег, медленный и обильный, торжественно повис над деревней.

Настя шла из школы. Ее подружка Дуня Волнухина подставляла теплые ладони, ловила снежинки и смотрела, как они тают. А Настя была задумчива. Падающий снег, такой бесшумный, красивый и какой-то праздничный, всегда навевал на нее неясные мечты. Недавно Настя прочла сказку о Снежной Королеве, и теперь она шла и приглядывалась к пушистым звездам: какая из них королева? И сама улыбалась своей такой детской мечте…

В доме уже было все по-праздничному прибрано. На чисто промытом, еще влажном у порога полу ярко пестрели новые дорожки. В горнице на столе сверкала белая скатерть с желтой каймой. Мать, стоя у кухонного стола, готовила студень, из большого чугуна поднимался горячий вкусный запах.

Настя уже собралась подсесть к матери, поглодать косточки из студня, как вдруг увидела стоящую в горнице на диване гармонь. Гармонь эта нарядно светилась резными планками и светлым перламутром басов. Настя обрадовалась:

– А! Дядя Сергей пришел! Уже пришел! Мама, а где же он?

– Да вот, не успел появиться, уж и увели его! – весело ответила мать. – Василий Степаныч прислал. Хочет доклад делать, так нашего дядю Сергея на совет позвал.

– А он скоро придет?

– Едва ли. Тут еще кузнец, дядя Михайла, приходил. Что-то у них там сеялка разладилась. Так уж, наверно, от Сусловых прямо в кузню его утащат. Что ж, человек грамотный, умелый. Такой человек всем нужен.

– Ну что это такое! – надулась Настя. – «Всем нужен»! А как будто он нам не нужен! Так, пожалуй, завтра все люди за стол сядут, а он все будет по кузницам ходить. Хоть бы вечером-то дома посидел!

Но дяди Сергея и вечером дома не было – помогал комсомольцам делать праздничную стенную газету. Настя все поджидала его, все поглядывала в окна. А потом оделась и сама побежала в избу-читальню.

Ваня Бычков, увидя ее, закричал:

– А ну, иди-ка, иди сюда! Вот сейчас нам еще новый материал будет: пионеры в борьбе за новое воспитание молодняка. Ну-ка, садись, пиши.

Ребята за столом потеснились, освободили уголок. Ваня тотчас усадил Настю за стол, дал ей лист бумаги и перо:

– Пиши. Только красиво пиши, чтоб за тобой не переписывать!

Дядя Сергей, который в это время редактировал передовую, написанную Сашей Кондратовым, поглядел на Настю веселыми глазами:

– Вот! Давно бы тебе прийти! – и, ни на кого не глядя, сказал: – А статью о новом воспитании телят могла бы и Катерина написать. Почему вы ее не позвали? Что это, она у вас совсем в читальне не бывает, что ли?

– Нет, почему же? – возразил Саша Кондратов, – На занятия ходит. А статью она уже написала. Вот… – И передал Сергею Катеринину статью.

Сергей взглянул на написанный листок, улыбнулся:

– Твердый почерк у нашей Катерины!

– Твердый, – согласился кто-то из ребят. – И характер тоже твердый.

Настя поглядела на всех внимательными глазами – не обижают ли они Катерину – и хотя ничего неприятного не заметила, все-таки сказала на всякий случай:

– Очень даже хороший характер у Катерины!

Сергей быстро взглянул на нее:

– Ишь какая! А ты-то почем знаешь? Однако она вон как с твоей бабушкой сражается!

– Ну и что ж? – с улыбкой превосходства ответила Настя. – Бабушка-то… ее ругает… а она даже никогда и не сердится!

Сергей опустил глаза к заметке. А сквозь строчки неясно глядело на него румяное сероглазое, немножко скуластое лицо – глядело и смеялось и не давало разобрать, что написано в передовой…

Праздник начался с утра. Едва убрали скотину, едва истопили печки да вытащили из печей пироги, а уж гармонь и песни забродили по деревне.

– Ну погодка сегодня – прямо для праздничка, люди добрые! – сказала Марфа Тихоновна, придя из телятника. – Все-то блестит, все-то сверкает. Сразу и на душе повеселело!

Настя подбежала к окну – кругом белым бело, а небо голубое, крыши от солнца розовые, и дымки над трубами розовые. Будто раскрашенная картинка!

– Мама, а можно мне сейчас новое платье надеть? – спросила Настя. – Нам ведь скоро в школу, на утренник!

– Конечно, надевай, – ответила мать.

Но бабушка тотчас вмешалась:

– А что это в школу новое платье трепать? Кто там на вас будет глядеть? Ведь оно шерстяное, по шестьдесят рублей метр – шутка, что ли! Вон синенькое, сатиновое надела бы!

Настя молча вопросительно поглядела на мать.

– Ну что ж… надень синенькое, – сказала мать и отвернулась.

В избу вошел Сергей. Свежий запах легкого морозца ворвался с улицы, мешаясь с запахами пирогов и баранины.

– Как, товарищи, на митинг собираетесь? Там уж народу порядочно, все места займут!..

И, вдруг заметив понуренную темную голову Насти, удивился:

– А ты что это, животновод, приуныла? В чем дело?

Он приподнял за подбородок Настину голову и заглянул в ее подернутые слезами глаза.

– Вишь вот, не хочет синенькое в школу надеть, – объяснила Марфа Тихоновна, – а вот подавай ей шерстяное!..

– Ну и правильно, что шерстяное! – весело закричал Сергей. – В такой-то самый лучший праздник – да какое-то там синенькое? Да что вы, товарищи, конечно шерстяное надо!

Настя поглядела на мать, на бабушку.

– Не гляди, не гляди! – продолжал Сергей. – Надевай шерстяное! В такой-то праздник – да что вы это?!

– Сам избалованный и других баловать рад! – упрекнула бабушка.

Она хотела бы рассердиться на Сергея, хотела бы прикрикнуть на него, да не смогла. Только покачала головой и улыбнулась уголками губ, чувствуя, что сердце ее тает от нежности. Сергей у нее был младшенький. И лучше его, умнее его и красивей не было на свете парня – это-то Марфа Тихоновна знала совершенно твердо! И какую же невесту она ему подберет! Уж со дна моря достанет, но такую она ему найдет невесту – ведь надо же, чтобы ему под пару была! А трудно будет найти такую, ох трудно! По всем окрестным деревням поспрошать придется…

Хлопнула дверь, пробудив Марфу Тихоновну от ее счастливых мечтаний. Старуха подняла голову:

– Что, побежала уже?

– Побежала, – улыбнулся Сергей. – Полетели пичужки целой стайкой!

А сам думал о своем:

«Неужели и на митинг не придет? Прячется от меня, что ли? Но почему?..»

И решил встретить Катерину на тропочке, которая ведет из Выселок в их деревню. Вышел, да опоздал – Катерина уже стояла в толпе подруг около правления, куда колхозники собирались на митинг.

А вечером, после уборки, в колхозе начался пир. Столы накрыли в просторном зале избы-читальни. Молодые колхозницы, то одна, то другая, прибегали туда, и каждая что-нибудь придумывала, стараясь, чтобы изба выглядела понарядней. Одна притащила из дому и повесила на окна длинные кисейные занавески, другая вырезала из цветной бумаги абажур на лампочку, третья ввернула большую двухсот-свечовую лампу, чтобы на гулянье было посветлее… Сдвинутые столы накрыли белейшими скатертями и – что еще придумали! – поставили посреди столов горшки с цветущими бегониями.

А уж когда уставили стол пирогами, да студнями, да жареной бараниной, да крынками с темным, горьковатым от хмеля пивом, да наливками и настойками, тут уж и говорить было нечего – праздник открывался большой и богатый.

Колхозники собирались не спеша. В избу не входили, стояли около избы-читальни, непривычно нарядные, в новых костюмах, в новых пальто нараспашку. Пожилые женщины достали из сундуков тяжелые, с расшитыми углами полушалки, а девушки, все как одна, щеголяли в новеньких высоких ботах. Высокие боты необходимы для праздничного наряда. Значит, плохая та работница, если не может купить себе высокие боты!

Стояли, разговаривали, смеялись, поджидали председателя, деда Антона, Марфу Тихоновну…

Понемножку сошлись все и тронулись в избу-читальню. Изба сразу наполнилась шумом, говором и смехом.

Чем больше пили и ели, тем веселей становилась за столом беседа. Хозяйки едва поспевали ставить на стол пиво и сладкое, будто на меду, пенное сусло.

– Хоть бы спели, что ли! – вдруг поднял голос дед Антон. – Катерина, где ты там?

Доярка Аграфена, сидевшая рядом, отшатнулась:

– Тьфу, старый! Потише не можешь?

Кругом засмеялись. А дед Антон, не слушая их, вытягивая шею, искал Катерину:

– Катерина! Где ты там, голова? Ну-ка, запой хорошую!..

Залилась, зазвенела гармонь. Но вдруг встал Ваня Бычков и положил руку на растянутые мехи:

– Подождите, товарищи! Первый номер нашей программы совсем другой. Сейчас вы увидите коротенький спектакль в исполнении нашего пионерского драмкружка…

И только теперь заметили, что в боковушку набилось полно ребятишек. Они задернули пеструю занавеску и что-то шептались там, спорили, смеялись… Ваня заглянул за занавеску:

– Можно открывать?

– Подожди! Подожди! Рано еще! – завопили оттуда на десять голосов.

– Маленькая заминка, – объяснил Ваня. – Сейчас все будет в порядке.

А заминка была в том, что кудрявая, словно белый барашек, Оля Нилова, страстная актриса, должна была играть парнишку, а волосы у нее всё вырывались из-под шапки и падали на плечи. И уж совсем было приготовились актеры открыть сцену, вдруг снова вырвалась длинная кудрявая прядка и упала на плечо.

– Ты не будешь играть! – сказала Маруся Чалкина, руководитель драмкружка. – Одно недоразумение! Пусть еще кто-нибудь.

– Буду! – крикнула Оля.

Подбежав к стене, она схватила висящие на гвоздике ножницы и тут же отрезала себе кудрявые прядки.

– О-о-ох! – единым вздохом охнули актеры.

Маруся на минутку растерянно закрыла ладонями лицо, но тут же бросилась к занавеске и шепнула Ване:

– Открывай!

Ваня отдернул занавеску и объявил:

– Ученица пятого класса Настя Рублева прочтет стихи Светлова «Родина»!

Настя вышла нарядная, в новом шерстяном платье, в новеньком пионерском галстуке. Темные глаза ее светились и нежные щеки розовели от смущенья.

Закончив стихи, Настя поклонилась и быстро юркнула обратно в чуланчик. Колхозники весело хлопали ей.

Следующим номером программы была пляска «Улочка». Эту пляску Маруся разучивала с ребятами долго. Но хотя пляска эта была незатейлива, ребята все-таки сбивались. Но зато песню под эту пляску пропели громко и отчетливо:

Потом была разыграна пьеса «Как старик корову продавал».

Из чуланчика вышли актеры. Вышел старик – Володя Нилов. Вместо бороды – белый комок ваты. Из-под таких же белых ватных бровей глядели веселые ребячьи глаза. В поводу у него была корова – это шел на четвереньках Леша Суслов, сынишка председателя. Леша был толстяк, он шел и кряхтел тихонько, а на голове его покачивались большие картонные рога.

Дружный смех грянул в избе, как только вышла из-за кулис эта «корова». Но Леша тихо стоял на четвереньках и только иногда кивал головой, а оттого, что он молчал и не выходил из роли, еще дружней смеялись зрители. Ваня Бычков начал сцену:

– А почему ж такая коровка людям не нравилась? – закричали доярки со всех сторон, заливаясь смехом. – Коровка ничего, по всем статьям! Упитанная!

Из чулана вышла маленькая старушка под большим синим платком:

– Хозяин, продашь нам корову свою?..

Володя покосился на нее из-под белых бровей и пробурчал в белую бороду:

– Продам. Я с утра с ней на рынке стою!

– А это кто же? Это кто же старушонкой-то нарядился? – заговорили за столом. – Ишь, как притворилась! Ах ты, да ведь это Дуня Волнухина!

Зато паренька с короткими светлыми волосами никто не узнал – вроде бы Оля Нилова, да ведь у той волосы длинные!

Колхозники от души веселились и хохотали над этой затеей ребят.

– А нам, старик, не продашь ли свою корову-то? – кричала доярка Аграфена и, задыхаясь от смеха, припадала к столу. – Ой, уморили! Уж больно коровка-то смирная, мы таких любим!..

Закончив свой спектакль, актеры ушли домой. Ваня Бычков потребовал, чтобы они тотчас отправились спать – хватит сегодня и беготни, и смеха, и развлечений. И ребята честно пошли по домам, слушаясь своего вожатого.

А веселье пошло дальше, как широкая река.

– Катерина! – снова закричал уже захмелевший дед Антон. – Ну где ты там, голова? Иди-ка сядь рядом, спой хорошую!

– Да уважь ты старого, Катерина! – попросила и бабушка Анна. – Запой ему, а он тебе подтянет!

– А ты не подсмеивай, эй, голова! Не подсмеивай.

Катерина в розовом шелковом платье, румяная и от смущенья и от жары, прошла к деду Антону и села с ним рядом, Ваня Бычков схватился было за гармонь, но Сергей решительно взял ее у него из рук:

– Дай-ка я сам…

И тихо-тихо, будто уговаривая запеть, зазвенели лады:

Катерина запела, опустив свои темные ресницы, и нежная тень упала от них на румяные щеки. Катерина и сама не знала, как она была хороша сейчас – вся розовая, вся в розовом, с чуть склоненной гладко причесанной головой…

Низкий голос ее, полный затаенного волненья, легко вел протяжную, любимую дедом Антоном песню. И чувствовалось, что у Катерины в груди еще большой запас голоса, что она сдерживает и не дает ему полной воли, и это почему-то особенно брало за сердце людей.

– Ах! – тихонько, весь расплываясь в улыбку от удовольствия, охал дед Антон и покачивал головой. – Ах, ну и скажи ты, пожалуйста!

А когда песню подхватил дружный хор, дед Антон тоже не вытерпел, запел. Но бабушка Анна следила за ним, она тут же дернула его за рубаху:

– Старик, не порть песню!

И дед Антон замолчал и снова, тихонько ахая, закивал головой:

– Ах! Ну и что тут скажешь?!

А потом началась пляска. Вытащили плясать председателя Василия Степаныча.

– Ну, что пристали? Ну, что пристали? – начал было он.

Но рассыпалась звонким серебром «русская» – и не утерпел Василий Степаныч, пошел по кругу, лихо притопывая и размахивая руками, будто собираясь улететь куда-то. Навстречу ему вышла толстая Аграфена, пошла плавно, по-старинному помахивая платочком. Ее сменила доярка Тоня, у которой ноги будто сами собой отбивали четкую дробь.

Так бы и прогуляли до утра дружно и весело, да немножко подпортила веселье старая телятница Марфа Рублева.

Вышли девушки плясать, запели прибаутки. А у девушек глаза быстрые, языки острые. Вышла одна – тоненькая белокурая Нина Клинова. Прошлась легонько, остановилась перед подругой:

А потом прошлась ее подруга Клаша Солонаова и тоже остановилась перед Ниной:

И дальше пели одна перед другой:

Веселый смех сопровождал песни «подружек». Не засмеялась только Марфа Тихоновна. Ее лицо вдруг потемнело, глаза сверкнули.

– А кто ж это его так крепко к Дозоровой прибил? – сказала она надменно. – Уж если придется к кому прибивать, так, думается, где-нибудь еще поищем.

Все вдруг примолкли и в удивлении обернулись к Марфе Тихоновне.

– Да, да, – продолжала она, все выше поднимая голову. – Вот уж тоже придумали придумку! До нашего Сергея вашей Катерине, пожалуй, далеко тянуться!..

Тут неожиданно взорвалась всегда тихая, всегда безмолвная на беседах Катеринина бабушка.

– А что ж это ты так раскудахталась со своим Сергеем? – закричала она. – Да наша Катерина еще и не пойдет за него! А что, она хуже его? А? А ну, взгляни-ка на нее, взгляни – хуже, а?

– Да и глядетьне буду, – отвечала Марфа Тихоновна, отворачиваясь от Катерины, – невидаль какая! С меня довольно, что характер ее вредный знаю. Вредный характер! Все по-своему норовит, лишь бы людей сжить да самой выхвалиться. А перед нами этим не выхвалишься, матушка, нет!

– Да вы что это, старые наседки! – крикнул на них председатель. – Вот нашли место счеты сводить! Не надо бы вам пива давать!

Кругом загалдели, закричали – не поймешь что. Только голос деда Антона слышался ясно:

– А уж Катерину не троньте! Ну, уж нет, не троньте! Ишь ты, домовой вас возьми, теперь уж Катерину им ущипнуть надо!

Сергей глядел на мать горящими глазами. Лицо его побледнело. Он вдруг резко сжал мехи и поставил гармонь на пол.

– Мама, – сказал он и встал, – мама, ты зачем же так?

– А ты что? – усмехнулась Марфа Тихоновна. – Заступаться, что ли, за нее будешь?

– Да, буду!

– Что? – изумленно раскрыв глаза, крикнула старуха. – Она против твоей матери идет, и ты же за нее заступаешься?

– Заступаюсь, да. Девушка – лучшая работница в колхозе, а ты ее порочишь! Зачем?

– Ну, тише, тише! – закричал председатель. – Ваня, где гармонь? А ну-ка, давай «Ямщика».

И снова заиграла гармонь и полилась песня, и снова пошли пляски да прибаутки. Только Марфа Тихоновна весь остаток вечера сидела безмолвно, будто слова сына оглушили ее.

«Что творится! Что творится!.. – беззвучно шептала она. – Да что ж это он? Неужели и вправду на ней женится?»

Раньше всех ушла с праздника Катеринина мать и увела с собой Катерину.

– А нам и не нужны такие-то уж очень чересчур хорошие женихи, – повторяла мать дорогой. – Вот уж и не набьемся никому и ни за кем не погонимся!..

Катерина молчала, прислушиваясь к своему горячему и счастливому сердцу.

«Заступился!»

А кругом сверкал и переливался молодой снег, и месяц задумчиво смотрел вслед им, идущим по узкой хрустящей дорожке.