Глава 1. РУБИКОН ПЕРЕЙДЕН

На третий день судебного разбирательства по делу Дика Ричардсона на имя профессора Перри Хименса пришло напечатанное на государственном бланке письмо. Госсекретарь новой администрации Белого дома в Вашингтоне сэр Джеймс Сноуэлл просил приехать профессора в столицу, в Пентагон, для ведения переговоров о заключении с фирмой «Хименс и Электроника» контракта на изготовление и наладку устройств, способных мгновенно перебросить в любой район Земли военную технику, снаряжение и морских пехотинцев. Упоминалось также, что с ним желают побеседовать некоторые весьма высокопоставленные персоны правительства.

Совещание в спецзале проходило бурно. Грегори Волкер сразу же отверг даже саму идею сотрудничества с военными по проблемам ГМП. Он запальчиво доказывал, что их генераторы могут быть использованы против человечества, против инакомыслящих, против кругликов и коммунистов.

— Нужно быть патриотом, Грегори! — кричал в микрофон Перри Хименс, не понимая упрямства этого талантливого физика‑вакуумщика, отца троих прелестных воспитанных детей, неплохого семьянина.

«Бог с ними, с его политическими убеждениями, — думал профессор, ошарашенный таким резким возражением, — но как можно не знать элементарных истин — чем могущественнее будет их страна, тем лучше будет жить народ, тем лучше для всех, для сохранения мира и свободы на Земле и других планетах Солнечной системы. И Пентагон делает все, чтобы армия США была самой сильной в мире, самой подвижной, самой организованной. Что здесь плохого? Кроме того, Пентагон самый богатый заказчик и этот договор откроет перед ними необозримые перспективы развития, позволит им не дрожать над каждым долларом, над каждым центом, не бояться за завтрашний день. И это ведь не производство давно запрещенных во всем мире квантовых бомб…»

Хименс всматривался в зал, в лица сотрудников, с которыми он проработал не один год, с которыми он начинал делать первые шаги в конструировании биогенераторов ГСД, в нащупывании возможностей применения слабых взаимодействий и дискретных свойств времени для создания генераторов мгновенного перемещения ГМП, основанных на открытом пятнадцать лет назад русским ученым Колотаевым принципе «пространственного скачка». Их вероисповедование, их странности, их идеологические кредо, их политические взгляды его никогда не интересовали, за исключением неприемлемых для науки — фашистских и террористических направлений. Что он ценил в них? Профессиональное мастерство, неординарное мышление, способность самостоятельно решать поставленные задачи. И вот этот Грегори Волкер взбунтовался!.. Круглик по убеждениям, чуть прямолинеен, откровенен, грубоват. Может быть, его встревожила травля кругликов? Так те были уличены в организации уличных беспорядков, в необоснованных оскорбительных для президента Ральфа Хилдбера намеках, будто он что‑то смошенничал со смертью «Вдовушки», будто он что‑то смошенничал в своей предвыборной кампании. И все это без доказательств, все это без веских аргументов, все это возмутило квадриков, и не могло не возмутить, и снова же повлекло за собой столкновения, хаос, анархию.

— Вы слишком увлеклись вашим Единым мировым государством, Волкер! — воскликнул профессор, бегая у грифельной доски, сняв свой затасканный кожаный пиджак и бросив его на кафедру. — К чему привели ваши лозунги, ваши призывы? Я отвечу сам! К хаосу, забастовкам, терроризму! А президент Хилдбер сейчас наводит в Штатах порядок! И правильно поступает. Народу нужна сильная личность! Народ уважает таких! И хватит митинговать, Грегори! Хватит! Нужно работать. И как можно лучше! В работе человек находит счастье!

— Не только в ней, профессор, — возразил Грегори. — Работали и те, кто производил атомные бомбы для Хиросимы и Нагасаки! Но все ли они были счастливы? Не мучили ли их по ночам кошмары? Не подсчитывали ли они, сколько миллионов человеческих душ отправили на тот свет!

Он запнулся на мгновение, повернулся всем корпусом к сидевшим за ним сотрудникам — те притихли, вслушивались в полемику круглика с нейтральным Хименсом, а то и квадриком — и продолжил:

— Счастье в том, что ты знаешь, сегодня ты приблизил хотя бы на йоту нашу страну и ее сограждан к пониманию морали, духа, нравов других народов, пусть даже их численность будет в тысячи раз меньшей, пусть даже цвет кожи у них будет другой, пусть даже и строение лица будет у них неэстетичным, по нашим понятиям, и ум их будет примитивным. У нас со всеми ими общие задачи, общие цели — развитие личности, гармония в быту, экологические вопросы… Что же касается нашего сотрудничества с Пентагоном, с вояками, то… как бы наши ГМП в конечном счете не повлекли за собой новые беды, не уничтожили бы и нас с вами, мистер Хименс!

— Ну, вы и хватили, Грегори! Чего вы так испугались? — спросила его мило улыбающаяся Джун; она посматривала с иронией то на сердитое лицо Волкера, то на сидевшего рядом Муна, с последним она идет сегодня в театр и ей бы не хотелось задерживаться из‑за этого пустого совещания.

— Я боюсь того же, дорогая Джун, чего и вы боитесь. При помощи наших ГМП можно убрать не только ваших кроликов, но и неугодных лиц. Все решает тот, в чьих руках находятся генераторы. В данном случае они попадают к военным, а от них — полиции, ФБР, ЦРУ, тем же террористам, там глядите ими завладеют и мафии, а то и «триады». У военных все сейчас можно купить по спекулятивным ценам. Так почему бы им и не продать кому‑нибудь парочку ГМП?

— Это уж слишком, Грегори! — Хименс стукнул кулаком по столу. — Мы живем в демократическом обществе, в свободной цивилизованной стране, а не в какой‑нибудь там Южно‑Африканской республике. У нас не тоталитарный режим. У нас демократия! Настоящая демократия! И нам не нужно, как тем русским когда‑то, изобретать новый велосипед, эту самую гласность. У нас свобода слова, печати. Наши газеты, издательства, телевидение, радио не принадлежат монопольно одной партии, и их директора не заглядывают все время наверх, что там скажут по тому или иному вопросу в Белом доме. Любой факт нарушения демократии, законности тут же высвечивается на страницах газет. Это и есть настоящая демократия!

— Для кого демократия, мистер Хименс? — никак не мог успокоиться Волкер. — Это демократия для квадриков, для таких как вы патриотов! Но только не для кругликов!

— Грегори, это у вас заговорило больное самолюбие. У нас мало кто увлекается вашими теориями построения Единого мирового государства.

— А вы уверены, профессор, что мало? Будущее принадлежит кругликам! И весь мир насилия мы разрушим! Единое государство нужно всем! Мы выступаем за равенство, ликвидацию всех армий, границ, за подлинную свободу, а не мнимую. Как говорил еще Гегель, свобода — это осознания необходимость! Необходимость труда каждого и на благо всех, а не на благо только одной страны, только одной нации. Все должно принадлежать всем! Вот наш лозунг, который почему‑то так не нравится вам, профессор.

— Хорошо, Грегори, успокойтесь. Я ничего не имею против этого лозунга кругликов. Однако, по‑моему мнению, вступление нашей страны в Единое сообщество государств окажет плохое воздействие на нашу нацию. И она может превратиться в инертную, осредненную, серую толпу… И должен вам заметить, Грегори, у нас не съезд вашей партии, а научная лаборатория, далекая от политики. Главное для любого ученого — истина! Познай истину и ты будешь счастлив! Ты принесешь пользу своему народу! Разве этого мало, Грегори?

— А где гарантия, что ваше открытие принесет пользу людям? Вон хотя бы тот же Эйнштейн, создал стройную теорию, а она в свою очередь породила атомную бомбу, нашего «Малыша», а он в свою очередь породил смерть. А достижения генетиков? Что они дали человечеству? Уродливых животных, с огромным избыточным весом, а от них появились и уродливые люди, употреблявшие в пищу их мясо. А химические удобрения? А гербициды? Не они ли послужили толчком в уничтожении фауны и флоры? Не из‑за них ли и были закрыты для нас целые регионы в Бразилии, закрыты более разумными, чем мы, существами?

— Мы еще поговорим с вами на эту тему, Грегори! Поговорим после совещания. А сейчас я хотел бы обсудить со всеми, дорогие мои коллеги, перспективы развития фирмы «Хименс и Электроника», перспективы развития всех отделов нашей лаборатории.

* * *

Хименс включил диапроектор, и на экране возникли причудливые корпуса из стекла, алюминия и бетона, куполообразные, похожие на астрономические обсерватории здания, высокие зеркальные башни. Вокруг них зеленели деревья, кусты, белели выложенные плитами дорожки.

— Что нам даст Пентагон? — чуть ли не выкрикнул профессор. — Это как минимум 50–60 миллионов долларов в год! На эти деньги мы построим на новом месте наш научный центр. Новые лаборатории, конструкторские бюро, мастерские, заводы. Жду ваших предложений!

— Мне нужны новые первоклассные вольеры. Нам давно пора перейти от кроликов к шимпанзе. А то кроликов вы, мистер Хименс, часто используете не по назначению, — сказала, улыбаясь, Джун.

В зале раздался дружный смех. И лишь миссис Клементс переспрашивала у миссис Боумэн, отчего они все смеются. Но та и сама не знала и тоже выспрашивала у сидевшего впереди них Хейса. Но мысли того были где‑то далеко, и лицо его было опять каким‑то растерянным: у него снова родилась девочка. Он ничего вразумительного ответить им не мог.

— Больше этого не будет, дорогая Джун, — ухмыльнулся профессор. — Даю честное слово джентльмена! Часть денег мы обязательно выделим на расширение вашего отдела, дорогая наша кормилица.

Снова послышался смех. Джун покраснела, засмущалась, уткнулась лицом в грудь Ленга Муна, ставшего недавно ее мужем.

— Следует идти по пути микросхем, — сказал Дак Тапек, способный молодой электронщик, работавший в отделе Бранта. — Уменьшение габаритов ГМП имеет большое практическое значение для будущего. Генераторы должны стать карманными!

— Отлично, Тапек! — выкрикнул профессор. — Учтено! Открывается новый отдел. Его возглавите вы, Тапек! Если, конечно, вы согласны!

— Согласен!

— Нужны более тщательные исследования по проблемам коллективного мышления и поведения, — сказал Уильям Даген, красиво тряхнув своей импозантной головой. — Мой сектор нужно доукомплектовать кадрами.

— Учтено! Будет сделано и это. Ищите сами толковых бихевиористов и психологов!

— И нам бы хотелось кое‑что получить от вас, мистер Хименс, — приподнялась из‑за своего столика миссис Салли Клементс. — Нам нужна новейшая медицинская аппаратура, бесконтактная. Такую уже выпускают в Японии. Можно на расстоянии определять самочувствие человека, все его биоритмы и предстрессовые состояния…

— И еще нам бы хотелось построить рядом с центром небольшую церквушку! Совсем маленькую! — пискнула миссис Боумэн. — Мы бы могли молиться в ней и в обеденный перерыв, мистер Хименс. Молиться за процветание нашей фирмы, за наш такой хрупкий и ранимый мир.

— Все это будет сделано. Это хорошая идея. И в церковь, я думаю, могли бы ходить и другие сотрудники. Все, кто пожелает, кто верит в нашего бога. Единственно, чтобы я вас попросил, так это предоставить мне список медицинского оборудования и субподрядчика на строительство церкви. Вам поможет в этом деле Стэнли Пакард, наш начальник координационного центра.

— Мы должны наметить ряд проблем по фундаментальным исследованиям. Я считаю, что наши возможности не должны заканчиваться в пределах Земли, — сказал Брант Уорден, пощипывая свою шкиперскую бородку.

— Замечательно, Брант! Замечательно! Я тоже уже думал над этим! Наша глобальная цель — это выход в космос! Переброс материальных тел на большие расстояния. Мгновенный переброс! Здесь много проблем, много будет и трудностей с их решением. Ближайшая точка, ближайший приемник мгновенно перемещаемых нами тел — наш филиал на Луне! Наш будущий филиал! Со всем оборудованием, с обслуживающим персоналом, с лабораторией! Желающие могут уже записываться у меня. Ставки там будут вдвое выше, плюс надбавка за отдаленность. Всемирная фирма «Стройиндустрия» обещает построить там наш филиал и коттеджи для сотрудников за три месяца.

— Что вы, как руководитель фирмы, намереваетесь предпринять для возвращения в лабораторию сотрудника Дика Ричардсона? — спросил угрюмо Грегори Волкер.

— Это вопрос не по теме, Грегори! Мы сейчас обсуждаем планы развития нашей фирмы. Но я вам отвечу. Для его защиты наняты лучшие адвокаты.

— Но его содержат в тюрьме Питтсбурга! В той самой тюрьме, где установлены наши ГСД! И он угодил туда по вашей вине, мистер Хименс. Это вы ему посоветовали явиться на суд.

— Грегори, не надо так заострять вопрос! Не надо! Я не враг Дику Ричардсону. Я понимаю, что ему там трудно, что ему там тоже достается…

— Эскулапы пишут, что он свихнулся, мистер Хименс, — вставил слово важный как министр Даген. — Что вы думаете на этот счет?

— Да, я читал его статейки, читал. Возможно, есть там и доля правды. Все же такое путешествие под силовым колпаком не проходит бесследно… Но я допускаю и такой случай — Дик симулирует помешательство. Это ему выгодно… И нам тоже. Да, отвечаю на вопрос Волкера. Завтра мы с Тони Эдкоком вылетаем в Вашингтон. И одним из условий при подписании договора с Пентагоном будет освобождение Дика Ричардсона. Что он невиновен, я в этом нисколечко не сомневаюсь! Вас устраивает такой ответ, Грегори!

— Да, устраивает, — буркнул тот, не подымая головы.

— Планируете ли вы, мистер Хименс, опыты по мгновенной переброске человека на Луну! — спросил Рой Джойс.

— Нам нужно будет попробовать это сделать. Но мы еще не выяснили, как перенесет это путешествие живой организм. Как отразится на нем космический вакуум. Следует ли перебрасывать человека в автономной капсуле или можно обойтись и без нее. Здесь нам, я думаю, помогут подопытные животные Джун Мун.

— Только не кролики, шеф! Не кролики! — выкрикнула с места под общий хохот Джун.

— Нет, дорогая Джун, мы начнем сразу же с баранов, — прогремел в микрофон Хименс. — Шашлыки на Луне — неплохая мысль! Как вы считаете, дорогие коллеги?

— Отличная мысль, профессор, — раздался чей‑то возглас, кажется, Ленна Муна. — Но нужно эксперимент провести шире, комплексно! Нужно перебросить туда мгновенно и шампуры!

Шум, смех, споры, крики поднялись в зале. Профессор помахал рукой Гарфи Гроэману, и тот тут же включил музыку. В зал вкатил столик с сандвичами, холодными закусками, вином, бокалами, как всегда загадочно улыбающийся своими узкими глазами Тони Эдкок.

Импровизированный банкет закончился уничтожением десяти кроликов на ультразвуковой печи тут же, в лаборатории. И их отобрала сама Джун. По домам всех развозили специально заказанные профессором такси, развозили уже поздно ночью. Хименс теперь был щедр, теперь он мог позволить себе выбросить несколько сотен долларов на мелкие расходы.

 

Глава 2. В ГОРОДЕ НА ПОТОМАКЕ

Город на Потомаке встретил их солнцем, теплом, уже пришедшей сюда с гор весной. Но в глаза бросались не цветы, а обилие полицейских, военных. В городских парках и скверах стояли армейские грузовики, джипы. Вооруженные до зубов парашютисты расположились прямо на покрытой зеленью лужайке перед самым Белым домом. Из‑за кустов просматривались выкрашенные в зеленый цвет танки, на башнях их торчали пулеметы. На крышах сверкали никелем излучатели биоволн ГСД, направленные на прилегающие улицы и площадь.

Разношерстные толпы демонстрантов, прибывших в столицу со всех концов страны, плакаты, лозунги, с требованиями прекратить террор, прекратить преследование кругликов, свободу инакомыслящим.

— Тяжелое время наступает, шеф, — сказал тихо Тони Эдкок, как только они миновали дворец президента.

— И вы туда же. Тони! В стране наводят порядок! Усмиряют бунтовщиков и экстремистов! Преступность сократилась на 12 %! Безработица — на 16 %! Эти цифры говорят вам о чем‑нибудь?

— Не дорогая ли цена за эти проценты, профессор? Разгоняют митинги кругликов. Профсоюзы молчат. Тысячи граждан судят за бродяжничество. Скоро примутся и за социалистов и за коммунистов, за прогрессивно мыслящих людей.

— Тони, просто так у нас за решетку никого не сажают. Значит, они нарушили наши законы, выступили против законного правительства, избранного народом, готовили какой‑нибудь государственный переворот… И хватит о политике! Мы приехали сюда не для дискутирования! Работа, работа и еще раз работа! Вот наше кредо!

Они побродили часа два по набережной Потомака.

Воздух здесь был чистым, свежим, не таким как в Нью‑Йорке. Уже зацвели вишни. Пышные их наряды фламингового цвета разбрасывали вокруг себя ароматные запахи. Пчелы уже собирали на цветках нектар, жужжали, трудились, повторяя свой, запрограммированный генами, цикл вот уже ни один миллион лет.

Первым они навестили мемориал великого американца Авраама Линкольна, давшего свободу неграм. На тридцати шести ступенях мемориала сидели безработные, негры, бродяги, туристы, нищие. Много нищих. Поглазели и на обелиск‑карандаш первому президенту Джорджу Вашингтону. Лифт на смотровую площадку не работал, был закрыт на ремонт, как гласила надпись на табличке. Возле обелиска стояли два парашютиста с автоматами, расставив широко ноги.

Прошлись по широкой аллее к величавой двадцатиметровой статуе из черного гранита. Первый президент‑негр Айри Матба, остававшийся у власти два срока и принесший значительные улучшения социальных условий, смотрел куда‑то в голубое небо, гордо подняв подбородок. Поодаль от него, в засаженном белыми березами скверике играл в лучах солнца монумент из красного мрамора. Первый президент‑женщина Дана Коди, внесшая существенные поправки в конституцию, запретившие гонку вооружений, разработку и испытание атомного оружия, равноправие женщин с мужчинами. Легкое платье облегало плотно ее ладную фигуру.

И так же горел вечный огонь у могилы Неизвестного солдата на другом берегу Потомака, на военном национальном Арлингтонском кладбище с тысячами белых столбиков‑памятников, не изменивших своего количества за последние сто лет.

* * *

Возле Пентагона, раньше выглядевшего мрачным приземистым пятигранным зданием, а теперь облицованного сверкающей позолоченной плиткой, у входа как те попугаи, разодетые в броские и яркие униформы, прохаживались охранники‑рейнджеры. На стоянке много машин, много военной техники, джипов, фургонов телекомпании Кей‑кей‑си с их биогенераторами ГСД на крышах.

Сержант в белой портупее и белой каске с красными буквами «МР» — Военная Полиция — перепроводип их прибывшему откуда‑то сверху офицеру, и тот повел гостей по широченному коридору, шумному как базар в провинциальном городке. Такая же сутолока, такая же толчея, кто‑то продавал горячие бублички, кто‑то пирожки с мясом, кто‑то зазывал на чашечку кофе в сомнительной фанерной архитектуры бар, кто‑то толкал впереди себя тележку с горячими сосисками и сдобными булочками. И везде сувениры, сувениры, сувениры. И везде фотографы, фотографы, фотографы! Нужно вам сфотографироваться возле бюста известного русского шпиона — пожалуйте сюда, в этот салон! Желаете в обнимку с первой водородной бомбой — пройдите в этот павильон! Возомнили и себя фюрером — можете пожать ему руку, а фотограф вас запечатлит в тот самый исторически важный для вас момент! И профессор тоже уже ринулся к Адольфу Гитлеру, — почему‑то многих шокирует его усатенькая мордочка и многие почему‑то стремятся попозировать фотографу рядом с фюрером, а то и так же как и тот выбросить в приветствии вперед руку — но Тони Эдкок задержал его, ухватившись за рукав, сплюнул зло в урну. Тогда Хименс рванулся в другую комнату, сквозь огромное стекло была видна фигура тоже сильной личности, другой, не то Муссолини, не то Сталина. Но Тони Эдкок опять удержал профессора, и опять сплюнул зло в урну. «Слава богу, — подумал он, — что хоть урн догадались наставить в достаточном количестве и в нужных местах». Сопровождавший их конопатый офицер снисходительно улыбался: многие туристы, попавшие впервые в Пентагон, так себя ведут, как малые дети, им бы постоять рядом со знаменитостями, поиграть в войну.

На четвертом этаже в длинном просторном кабинете им оказали радушный прием три генерала. У всех у них были разные погоны, по‑видимому, они представляли разные рода войск Штатов. Лица грубоватые, обветренные, загорелые. И если бы не военная форма, то некоторые из них можно было бы принять за фермеров с Дикого Запада. Один мужчина, помоложе генералов, был в штатском. Морячки в белоснежных беретах вкатили столики с прохладительными напитками. Генералы сидели по одну сторону стола, профессор и Тони, а также и тот, в штатском, уселись по другую, напротив друг друга.

— Как вам нравится наша погода, мистер Хименс? — спросил широкоскулый подтянутый генерал с голубыми авиадесантными погонами; у него и глаза были такие же голубые‑голубые и чуточку наивные.

— Замечательная погода. Солнце, легкий теплый весенний ветерок, такой воздух, что мы, — он кивнул на Тони Эдкока — не удержались и часа три гуляли по Вашингтону. Давно я здесь не был, давно…

— Вам нужно приехать к нам еще раз, мистер Хименс, чуть позже, — сказал другой генерал; у того были зеленые общевойсковые погоны. — Сейчас у нас, в Вашингтоне, немного шумно. Но скоро мы наведем порядок… А вишни, кажется, уже зацвели на набережной?…

— Да, перво‑наперво мы направились с Тони на набережную Потомака. И не прогадали. Получили массу удовольствия. Таких вишен я не видел ни в одном городе. Настоящие сакуры!

Беседа велась непринужденно, велась почти с час и все вокруг погоды, весны, памятников столицы, и порой начинало чудиться профессору, что этих генералов вовсе не интересуют его генераторы ГМП, что они, эти вояки, располагают уймой свободного времени. Но все же между лирическими речами нет‑нет, да и были заданы ему три‑четыре наводящих вопроса о параметрах генератора, о его пропускной способности, о сроках изготовления первой партии установок. Еще генералы высказали свои пожелания дальнейшего сотрудничества с профессором. Сидевший с краю от Хименса человек в штатском, с отеками под прищуренными серыми глазами, спросил в конце беседы у Хименса, устраивает ли его сумма в 600 миллионов долларов на пять лет, по 120 миллионов в год?

Профессор, хотя и рассчитывал на солидный контракт, но такой большой суммы от Пентагона и не ожидал. Он что‑то промычал и сильно закивал головой в знак согласия. Тони Эдкок попытался сказать, что нужно еще обговорить некоторые детали, что для выполнения этого договора им будет нужен их сотрудник Дик Ричардсон, но генералы и тот, в штатском, дружелюбно заулыбались, мол, это пустяки, мелочи, это мы решим в рабочем порядке.

Когда они выпили еще по бокалу сухого марочного вина, третий генерал, молчавший все это время, спросил у Хименса, может ли он при помощи своего генератора ГМП перебросить в заданную точку Земли эскадрон всадников. У генерала были длинные пушистые усы, и он кого‑то профессору напоминал, тоже какую‑то сильную знаменитую личность. Хименс, икая и жестикулируя, ответил, что это ему ничего не стоит, что он вмиг доставит лошадей куда следует, что стоит только нажать ему на кнопку и все, они враз окажутся на поле боя. А там пусть машут шашками, это уже их дело, это уже их профессия, и не ему, профессору Хименсу, их учить, кому и как сносить голову. Еще он сказал, хотя его об этом и не спрашивали, что он патриот, что он любит очень Америку и что он будет усиленно трудиться на благо всей нации, на благо процветания Штатов. И он даже попытался спеть какой‑то куплетик военной песни. Но генералы затянули свою, бравурную, пошловатую солдатскую песенку «Ай да парень, этот Бобби!» Профессор подпевал, но из‑за того, что не знал ни одного слова из нее, часто сбивался и чуть‑чуть злил генералов.

Потом их проводил тот же конопатый офицер по всем залам. Хименсу не терпелось заглянуть в кабинет к генералу Абрахамсу, но офицер, снисходительно улыбаясь, сказал, что там сейчас большая очередь, слишком много желающих, и что вот в перерыв он их заведет туда через служебную дверь, и они смогут увидеть то окно, из которого генерал выбросился вниз головой, когда казнили «Вдовушку». Они спустились в подземные стратегические штабы, посмотрели там работу военных операторов, восседавших перед большими плоскими экранами во всю стену. Взлетали и садились реактивные истребители на аэродромах, удаленных от Пентагона на тысячи миль. Атомные подводные лодки типа «Трайдент‑2», переоборудованные давно в простые подводные лодки, выбрасывали из своих пусковых шахт баллистические ракеты в направлении Союза. Атомные подводные лодки типа «Тайфун‑2», переоборудованные давно в простые лодки, выбрасывали из своих пусковых шахт баллистические ракеты в направлении Штатов. И у первых, и у вторых все 192 ядерные боеголовки давно были заменены пиротехническими фейерверками. Те взрывались где‑то высоко в воздухе, пораженные ракетами противника, оставляя на экранах красочные следы. И те и другие военные при этом радовались и повизгивали как дети, тут же названивая или в Пентагон, или в Кремль, сообщая, что счет уже 18:19, и что они победят в этой игре, и предлагали даже заключать пари.

Профессор не любил эти игры, как ни странно, у него от грохота потом долго болела голова. Не любил он и самих военных, одетых в одинаковое обмундирование. Ему почему‑то казалось, что и в душе все они одинаковые, все они серые, блеклые, что и мыслишки у них у всех одинаковые, серые, ординарные, блеклые. И лишь только индивидуум с ярко выраженными чертами самобытности, со своей неповторимой психикой, заслуживал — по мнению Хименса — уважения и внимания. И он, профессор, никогда бы не надел на себя этот зеленый мундир с этими стандартными медными пуговицами, с этими стандартными погонами. Но, с ними можно неплохо сотрудничать. Такой договор!..

Здесь же внизу их познакомили с представителем ЦРУ, зашедшим сюда или случайно, или по заранее обговоренному плану. Он высказал пожелание тоже заключить договор с фирмой «Хименс и Электроника». Их отвезли в здание на авеню Пенсильвания, где и был подписан контракт на 80 миллионов долларов.

* * *

Под вечер они побывали и в Белом доме, встретились с самим президентом Ральфом Хилдбером. Тот, чуточку уставший, но no‑прежнему такой же подтянутый и с такими же большими ушами, принял их в Овальном кабинете. Модернистские картины на стенах, желтая обивка мебели, полукруглый диван, шкафы с книгами, дюжина тевидов — все было так, как и показывали не раз по телевидению.

Ральф пригласил профессора и Тони сесть с ним рядом на диване. Те и сели. Но профессор, видимо, сгорая от любопытства, тут же вскочил и подбежал к окну, вглядываясь в мрак сквера Эллипс. Действительно, из окна был виден памятник основоположнику билля о правах человека, признавшего право народа на революции, забастовки, на выступление против нарушения свободы слова, убеждений, печати, президенту Джефферсону. Но сейчас у памятника поблескивали касками парашютисты. А чуть ли не в голову Джефферсону целились ракеты типа «земля‑воздух», уставившись своими острыми носами куда‑то вверх. Под кустами сидели и лежали солдаты. Чуть левее светились на шпиле памятника Вашингтону красные сигнальные огни для самолетов.

Выпили с президентом по бокалу хорошего сухого вина, поговорили о погоде, о цветущих на набережной Потомака японских вишнях, подаренных когда‑то еще давно жителями Хиросимы. Хименс вставил словечко о своем сотруднике Дике Ричардсоне. Президент, словно ожидая эту просьбу, тут же сообщил, что все уже выяснилось, и, как передал ему пять минут назад по тевиду директор ФБР Берни Шенк, настоящий убийца мадам Нонг Ки был вчера схвачен полицией в Питтсбурге. Им оказался негр‑круглик некий Джекс Гэмс. Он уже во всем сознался. При перевозке его в другую тюрьму пытался бежать, и был застрелен полисменом. Завтра это вы прочитаете во всех газетах.

Ральф Хилдбер попросил профессора поторопиться с изготовлением двух мощных генераторов ГМП, мотивируя свою просьбу сложным положением в столице.

— За сколько недель вы сможете их сделать? — спросил он, глядя пристально в глаза профессору.

— Когда мы получим субсидии от Пентагона?

— На этой неделе фирме «Хименс и Электроника» будут переведены 120 миллионов долларов.

— Я думаю, что за месяц мы управимся, включая и наладку ГМП, — ответил Хименс.

— Вы настоящий американец, мистер Хименс, — сказал президент, похлопывая профессора по плечу. — Такие парни всегда приносили пользу отечеству.

— Благодарю вас, господин президент, — сказал профессор и чуть не прослезился.

Ральф Хилдбер умел говорить трогательные слова. Это осталось у него, по‑видимому, еще от предвыборной кампании. И сейчас он тоже встал, прошелся по кабинету и пустился в риторические речи. Он говорил почти как вождь, говорил о том, что им всем нужно лучше работать, что им всем нужно потуже затянуть пояса. Он жаловался, что нация захирела, а вот раньше было, вот их деды и прадеды как работали, это они все создали в Америке. А теперь обыватель обленился, оброс жиром, как снаружи, так и изнутри, что его нужно оживить, всколыхнуть. Что вот раньше были построены такие космические корабли, такие базы на Луне и на Марсе, что раньше народ думал о мощи государства, о его престиже, а теперь обыватель замкнулся в своем мирке, в своих заботах, в своих душевных переживаниях, мелких, без государственного размаха, что теперь уже никто не способен на трудовой подвиг, на самопожертвование…

При последнем слове профессор изобразил из себя какого‑то не то полуидиота, не то кретина, проревел как бык: «Ну, не знал, не знал, господин президент!» — и, наверное, немножко переиграл.

И президент заткнулся со своей проповедью, взглянул на часы, сказал, что его ждут важные дела, пожелал фирме Хименса процветания на благо Соединенных Штатов, на благо самого демократического государства в мире. И его слова, будто поддерживая и приветствуя, сопровождались долетавшими сюда из парка автоматными очередями, долетавшими откуда‑то со стороны памятника Джефферсону.

— Опять какой‑то террорист пытался взорвать памятник, — сказал президент, пожимая на прощание руки профессора и Тони Эдкока.

* * *

Уже в самолете профессор почувствовал, что отломил слишком большой кусок от пирога, называемого «финансы военно‑промышленного комплекса», что этим куском можно и подавиться. Договоры связали его по рукам и ногам. Особенно не понравился ему договор с ЦРУ. В пунктах того были не совсем приятные условия, разные требования о соблюдении тайны, о благонадежности персонала фирмы «Хименс и Элекроника», о соответствии их политических взглядов общему делу страны. Еще ему там вручили массу анкет, их следовало заполнить служащим его фирмы, ответить на ряд вопросов. И если они не нравились ему, то, думал Хименс, вряд ли и понравятся его сотрудникам. И опять придется их уговаривать, опять, видимо, придется устроить в спецзале совещание, опять, как всегда, начнет возмущаться этот круглик, Грегори Волкер.

Что‑то уже стало не так у него на душе, что‑то уже стало не так у него в голове, уже куда‑то начала исчезать та его раскованность, тот его бесшабашный подъем демосного духа, сил, порыва, которые были до заключения договоров. И хотя он сам стремился заполучить на нужды своей фирмы как можно больше денег, но с получением их он чувствовал, что из него что‑то постепенно уходит, выветривается, что‑то естественное, бесшабашное, людское. Он понимал, что теперь втягивается и сам вместе со своей лабораторией в этот государственный круговорот, в этот стремительный бег, в эту суетную катавасию, названную в мире бизнеса «борьбой за выживание», и что его чистой науке теперь придется уже как‑то отойти в сторону, потесниться.

 

Глава 3. МНЕНИЯ РАЗДЕЛИЛИСЬ

События в стране начали разворачиваться как‑то уж слишком быстро и совершенно по непредвиденному заранее плану. Кто‑то распространял слухи, что «Вдовушка» их не уничтожена, что она жива, но сейчас скрывается где‑то в другом месте. И мнение общества на это явление разделилось диаметрально противоположным образом. Круглики возмущались, неистовствовали. Квадрики же наоборот, восхищались, степенно посмеивались.

И в городах, словно и туда докатились бурные весенние потоки, сбежавшие с гор, вспыхнули волнения, демонстрации, шествия, митинги. Одни требовали правды, требовали отчета у правительства, другие же противились. То там, то здесь возникали стычки кругликов с квадриками. Масла в огонь раздора подлила еще больше и пресса.

Восемнадцатого апреля в газете социалистов «Нью рипаблик» была тиснута статья, подписанная инициалами «Т. Л.» под названием «Наркотики и первый помощник президента Вито Фелуччи». С фотографии смотрел улыбающийся Филипп Кланг, владелец бара в Майами, пожимающий руку Вито Феллучи. На другом снимке была запечатлена яхта «Кристина», принадлежавшая, как утверждает автор, Клангу. Поодаль от нее хорошо проглядывались туши китов, облепленные какими‑то резиновыми мешками, люди в лодке. И ниже приводились данные, говорившие о связях людей Ральфа Хилдбера с контрабандистами и торговцами наркотиками. И в этих мешках, что вы видите на снимке, сообщал неизвестный «Т. Л.», находятся наркотики.

Появление этой статьи вызвало шоковое смятение среди боссов партии «Сильная нация». «Нужно заткнуть им глотку!» — посетовал директор ФБР крошка Берни Шенк. Были направлены заявления в суд о привлечении газеты к ответственности за клевету на помощника президента и взыскания с нее штрафа в размере десяти миллионов долларов. Статья обсуждалась на заседании конгресса. Конгрессмен Альберт Скотт, член республиканской партии, потребовал создать комиссию по расследованию дела Вито Фелуччи. Его поддержали.

Спустя два дня в «Нью‑Йорк таймс» была опубликована статья сенатора Р. Джонсона — «Как был избран президент?» Сенатор приводил ряд фактов, свидетельствующих об использовании для массового облучения генераторов ГСД в предвыборной кампании Ральфа Хилдбера. На фотографиях, сделанных в Техасе, были засняты фургоны несуществующей телекомпании Кей‑кей‑си с излучателями биоволн на крышах. Почти рядом, на трибуне, выступает с речью Ральф Хилдбер. В той же статье приводилось интервью с Альбертом Тэйнером, крупным специалистом по созданию ГСД в лабораториях военно‑морской базы № 23. Тот, отвечая на вопросы корреспондента, подтвердил, что они собирали и монтировали генераторы ГСД на базе фургонов по заказу губернатора Ральфа Хилдбера, как передвижные средства по борьбе с преступностью. «Воздействуя на умы избирателей и выборщиков своими биогенераторами, партия «Сильная нация» вынудила жителей штата Техас поддержать кандидатуру Ральфа Хилдбера», — подытожил весь материал статьи сенатор Р. Джонсон.

Разразился очередной правительственный скандал. Начали всплывать некоторые нарушения в избирательной кампании Ральфа Хилдбера. Но это не было таким страшным, как та статейка о наркотиках. Всегда после выборов потерпевшие поражение еще долго машут кулаками, и к этому почти уже все привыкли, хотя и делают вид, что сильно возмущены, что они, дескать, разберутся во всем, накажут виновных и примут соответствующие меры. Но хлестанул снова газетный взрыв, хлестанул как тот длинный ковбойский кнут, больно ударяя кончиком по лицу, хлестанул громко, да так, что этот звук был услышан и за пределами Штатов, и чуть не вызвал международный скандал.

В газете коммунистов «Уоркер», подписанная не то именем, не то коротким псевдонимом «Дже», статья называлась «Кто сорвал договор по уничтожению «Вдовушки»?» В ней автор приводил ряд подробностей, раскрывающих махинации с двойником «Вдовушки», с заменой настоящей последней на Земле атомной бомбы ее подставным металлическим манекеном, который‑то и был уничтожен в день «Т». Приведены фотографии. На одной из них, будто выехав на воскресный пикник, губернатор Ральф Хилдбер и его окружение, стоят в зеленой роще и любуются новой пусковой шахтой, из открытого люка выглядывает красная ядерная боеголовка «Вдовушки». Дается и название этой местности, где сейчас прячут люди президента «Вдовушку». Еще «Дже» намекает в статье, что у него имеются также магнитофонные записи секретного совещания, проведенного на ранчо губернатора перед поездкой того в штат Техас, на последнее свое предвыборное сражение.

В тот же день разъяренный Ральф Хилдбер приказал крошке Берни Шенку во что бы то ни стало раздобыть эти записи. Вызвав к себе госсекретаря, президент заявил, что требует внести в конституцию поправку, запрещающую деятельность коммунистической партии. «Это они, они, — кричал президент, — бегая по Овальному кабинету и натыкаясь на кресла, — являются причиной всех бед в стране! Это они, они науськивают кругликов! Это они, они ратуют на вступление страны в Единое государство! Это они, они ратуют за проведение референдума!»

И хотя президент и не рассчитывал, что будет принята эта поправка, но ему нужно было выиграть время, нужно было собраться, сосредоточиться и выработать какую‑то единую, важную линию поведения его администрации. Он любил свой народ, любил свою нацию. Он считал ее самой мобильной, самой деловой, самой умной и способной. Но что‑то в ней разладилось, что‑то начало не так крутиться, не в ту сторону. И он ее, конечно, сплотит, он объединит всех, он поставит перед ними грандиозные задачи. Перво‑наперво он увлечет всех грандиозными планами строительства моста через Берингов пролив, крытого моста, с обогревом, со всеми удобствами. Это еще более улучшит их связь с пролетариями, с русскими, их культурные и торговые отношения. Он увлечет их строительством нового гигантского космодрома неподалеку от столицы, на плато Олбани, в каких‑то сотнях километров от больших городов. Он увлечет их строительством новых гигантских городов и поселений на Луне, на Марсе. И туда он перебросит в первую очередь всех этих безработных лентяев‑эмигрантов, всех этих приезжих желтых и черных. Пусть поработают там на благо нашей нации. Он… он еще много сделает для Америки. Но кто будет с ним, с президентом Ральфом Хилдбером, так считаться, если за его спиной не будет уже «Вдовушки», не будет уже такой мощи…

Дебаты в конгрессе были тоже бурными. Одни возмущались поступком президента, другие же восхищались. Ральф Хилдбер говорил, что он спасал «Вдовушку» не для себя, что он спасал ее для нации, что он поступил как настоящий патриот, бескорыстно, зная, чем он рискует. Шли сюда же, в конгресс, на имя Ральфа Хилдбера телеграммы от разных по рангу и положению в обществе квадриков, и все они поздравляли президента, все они высказывали свою поддержку ему, призывали держаться до последнего, бороться на «Вдовушку». Русский же посол вручил Белому дому ноту протеста, вручил утром, а в обед уже выступал с трибуны ООН, бичевал беспрецедентный поступок, расхваливал свое мудрое правительство, в одностороннем порядке уничтожившее своего дедка‑вдовца, своего атомного «Федора» еще двадцать лет назад.

Мнения в конгрессе опять же разделились, но все же, большинством голосов было постановлено — «Вдовушку», теперь уже настоящую, уничтожить, извиниться перед русскими, немедленно допустить к той пусковой шахте их военных экспертов и в ближайшие же дни исполнить все пункты того исторического договора.

И снова был проведен — с участием многих представителей из многих стран мира, многих военных, сотни две из них прилетели еще четыре дня назад из России — день «Т». И все повторилось как и в тот, в первый, в бутафорный день «Т». Те же, точнее, той же конструкции роботы‑палачи совершали те же движения, резали настоящую «Вдовушку» той же лазерной пилой, отделив перед этим красную боеголовку. И те же роботы грузили ящики с кусками тела «Вдовушки» на самосвалы, и в окружении военной полиции, в окружении русских экспертов, везли эти ящики на те же заводы, в те же плавильные печи. Вся разница была в том, что эта экзекуция совершалась теперь на другой поляне, неподалеку от урочища Бизоновая роща.

И опять же генерал Абрахамс сиганул в то же свое окно из своего кабинета на четвертом этаже Пентагона, и опять же угодил на набросанные его сотрудниками заранее пустые картонные ящики. Но на этот раз полет генерала прошел менее удачно, он сломал руку и потом долго бранил военным матом своих подчиненных. А русские опять же у себя на Красной площади организовали стихийное массовое гуляние, и опять же кто‑то выкрикивал в мегафон международные лозунги. И опять же тот самый кооператор пытался продавать импортные моющиеся обои, чем нарушил стихийное массовое гуляние, сместив центр его к переулку, и опять же был задержан — уже во второй раз — органами КГБ. И опять же корреспондент Би‑би‑си в своей статье возмущался нарушениями прав человека в России.

Но на этом страсти не улеглись. Круглики начали требовать отставки такого президента. И это снова взбесило Ральфа Хилдбера. И вечером того же дня была разгромлена какими‑то террористами штаб‑квартира коммунистической партии в Нью‑Йорке. Полиция подоспела к месту драки с небольшим опозданием, задержалась всего лишь на полтора часа. Был ранен секретарь партии, ранен тяжело.

Здание охватил пожар, который удалось с трудом потушить. Досталось и кругликам: многих за нарушение общественного порядка бросили за решетку.

Двадцать шестого апреля боевики‑социалисты взорвали бомбу под левым крылом Белого дома. Была разрушена стена и в туалете у президента осыпалась кое‑где штукатурка. Президент даже обрадовался. Теперь он с правом мог потребовать выделить из государственного бюджета две‑три сотни тысяч долларов на ремонт своего туалета.

В Вашингтон был вызван к Белому дому еще один полк парашютистов. Боевики требовали выпустить из тюрем их людей, схваченных полицией. Ни один эксремист, ни один круглик не был освобожден.

Двадцать восьмого апреля неизвестные позвонили в редакции газет «Вашингтон пост» и «Нью‑Йорк тайме» и пригрозили, что если не будут освобождены члены организации «Красная Америка», то они взорвут высотное здание Центра мировой торговли, все двести с лишним этажей, и статую Свободы, этот главный символ Америки.

Полиция выпустила одного больного экстремиста и двух кругликов и усилила охрану статуи Свободы. В здании Центра мировой торговли искали долго взрывчатку. Не нашли. Но торговый центр три дня не работал.

Тридцатого апреля объявили забастовку рабочие автомобильной и космической промышленности. Требовали повысить зарплату, улучшить условия труда и отдыха, восстановить ранее уволенных администрацией активистов, разобраться с делом об обмане народа во время фальсифицированной казни двойника «Вдовушки».

Первого мая колонны демонстрантов в Нью‑Йорке, Чикаго, Филадельфии, Сан‑Франциско и других крупных городах прошли с плакатами, на которых было написано: «Свободу кругликам!», «Повторить президентские выборы!», «Требуем вступления страны в Единое мировое государство!», «Протестуем против нарушения демократии!»

И хотя в этот день не было брошено ни одной бомбы, пятьсот кругликов, двадцать коммунистов, две тысячи анархистов, десять экстремистов и шестьсот бродяг вышли на свободу из тюрем.

Всю весну и лето вспыхивали то там то сям забастовки, негритянские бунты, волнения обслуживающего персонала в Вашингтоне. Полиция уже валилась с ног, никто не уходил домой, спали там же, в участке, или рядом с ним, на лужайке скверика.

На крыше Белого дома днем и ночью сидели парашютисты с пулеметами и подготовленные специально люди за биогенераторами ГСД. Днем еще нет‑нет и мелькнет шумная группа туристов, но в основном своих, приехавших из глубинки страны, а к вечеру столица словно вымирала, улицы пустели, становилось до жути тихо, и лишь изредка раздавались автоматные очереди да сверкал лазерный луч, выпущенный полицейским, да надрывно завывали проносившиеся на бешеной скорости джипы.

 

Глава 4. СТРАСТИ НАКАЛИЛИСЬ

К началу зимы в сторону Вашингтона потянулись безработные промышленных центров, оставшиеся не у дел сезонные рабочие с плантаций Юга, бродяги, анархисты, эмигранты, круглики, социалисты, разведенные коммунисты, участники движения «Неофашизм не пройдет!»

Вожаки кругликов сколачивали на дальних подступах к столице из этого разношерстного сброда, из этой неуправляемой толпы, армию повстанцев. Тут же наладили их обучение правилам уличных боев; вместе с разведенными коммунистами пытались читать основы построения бесклассового общества, общенародного государства, где все будет общим: и хлеб, и зрелище, и семья.

К ноябрю численность армии повстанцев уже достигла 160 тысяч. Были выбраны комитеты. В них вошли, в основном, круглики, социалисты и коммунисты, разведенные. Повстанцы жгли костры, митинговали, потихоньку мародерствовали, спорили, били друг другу физиономии. Но всегда не по пьяной лавочке, а за идейные разногласия. Одни предлагали двинуть на Вашингтон, двинуть немедля, другие предлагали обождать и надолго.

Первыми не выдержали бездействия сельские отряды. Вооруженные карабинами, револьверами, охотничьими ружьями, с тремя новенькими гаубицами, купленными по дешевке у одного спекулянта‑капрала, они выступили без разрешения Центрального комитета на Вашингтон.

Ральф Хилдбер хотел подтянуть к столице еще две дивизии морских пехотинцев, три танковые роты, но военные чины тоже, почему‑то, взбунтовались и отказались выполнять его приказ. Президент бегал опять по Овальному кабинету, натыкаясь и теперь на кресла, размахивал руками, кого‑то поругивая, становился перед зеркалом, подолгу всматривался в мужественное свое лицо, и тут же ехал в бронированном лимузине на правительственную телестудию и, пользуясь тем, что тут за время не надо платить, долго и яростно выступал перед своей нацией, призывал к спокойствию, к порядку, — выкрикивая последние слова так громко, что служащие студии даже незаметно убирали чуть‑чуть звук, — к самопожертвованию, к плодотворной работе, работе и еще раз работе. Еще он говорил, что его нация очень любит, что его программу борьбы с безработицей поддерживают все квадрики, что вскоре поддержат и все круглики, и что нация вот‑вот должна сплотиться в единый и мощный кулак.

А в это время в Нью‑Йорке круглики, рабочие и докеры порта уже сооружали на улицах баррикады, уже сколачивали вооруженные дружины, требуя отставки президента, уже раздавались выстрелы, уже заалели кумачовые плакаты с призывом всем объединиться и вступить в Единое государство мира.

* * *

И эти лозунги, а не выстрелы, напугали больше всего воротил крупного бизнеса, владельцев крупного капитала. Отсюда, из Нью‑Йорка, из небоскреба компании «Реклама и бизнес» во все концы страны полетели телеграммы. В них было всего два предложения: «Пожар нужно тушить сообща. Жду в банке «Морган и сын». Г. Линди».

Гидросамолеты садились прямо на воду Ист‑Ривер рядом с Уолл‑стритом. Слетались директора концернов по добыче нефти, урана, меди, совладельцы электронной промышленности, совладельцы космической промышленности, банкиры, земельные магнаты, члены династий Миллонов, Морганов, Фордов, Рокфеллеров.

Совещание длилось на удивление недолго. Вел его Гордон Линди. Все единодушно пришли к мнению, что если они хотят сохранить свои богатства, сохранить Америку такой, какая устраивает их, — так как победа кругликов и вступление страны в Единое государство мира влекут за собой автоматическую национализацию всего капитала, заводов, концернов, земли — то нужно объявить недоверие президенту Ральфу Хилдберу. Еще глава концерна «Реклама и бизнес» сказал, что этого недостаточно, что нужно начать строить тридцать заводов по производству детских игрушек, десяти заводов по выпуску цветных телевизоров, пяти заводов по штамповке жевательных резинок. И нужно привлечь на эти стройки безработных! Нужно повысить на 5 % зарплату, построить жилища для сезонных работников, для этих эмигрантов, бродяг и скитальцев.

— Мы должны потерять миллионы долларов, если не хотим потерять все! — сказал Гордон Линди, вглядываясь в сидевших в зале подслеповатыми старческими глазами. — Я беру на себя задачу по обработке и промывке голов телезрителей. И никаких запретов на митинги, на забастовки! Выполнять все требования рабочих! Только так мы можем спасти Америку от несносных кругликов! Только так мы можем спасти самих себя!

* * *

На следующий день палата представителей возбудила уголовное дело против администрации Белого дома. Семьдесят процентов сенаторов проголосовало за постановление — применить к Ральфу Хилберу и его помощнику Вито Фелуччи импичмент. Телеконцерн «Реклама и бизнес» транслировал по всем своим двадцати каналам выступления сенаторов от Демократической партии, транслировал их обращения к народу, их обещания назначить на ближайшее время новые президентские выборы, их комментарии по поводу возбуждения уголовного дела против Ральфа Хилдбера и Вито Фелуччи.

Нанятые концерном «Реклама и бизнес» двести грузовиков, загруженные доверху свежими номерами газет с постановлением о повышении зарплаты на 5 %, об увеличении ассигнований на социальные нужды, о создании комиссии по расследованию дела Ральфа Хилдбера и его помощника Вито Фелуччи, а также триста рефрижераторов с пивом, виски, продуктами, теплыми одеялами — под лозунгом заботы Демократической партии о своих заблудших сыновьях — вклинились в лагеря повстанческой армии.

Волна недовольства и бунтарства была сбита. Среди восставших росло, увеличивалось, расползалось разногласие. Цепочки повстанцев, сначала тоненькие, затем утолщаясь с каждым днем, потянулись от предместий столицы в родные штаты, к местам закладки новых заводов, где требовалась рабочая сила, к очагам тепла, к семьям.

Разведенные коммунисты не хотели уходить домой: там их ждало одиночество, горы немытой посуды на кухне, длинные и тоскливые чахоточные вечера, в которые и поругаться‑то было не с кем. И чтобы не расставаться с новыми идейными сотоварищами, чтобы не пропала зазря энергия тех, кто потянулся по домам, они возглавили одну из колонн, почти по численности целую армию, и повели ее на штурм Гаррисберга, на штурм вотчины президента Ральфа Хилдбера.

И они все‑таки ее взяли, эту вотчину, этот Гаррисберг, с его двумя миллионами жителей, хотя город и был хорошо укреплен и защищен полками и дивизиями добровольцев и дружинами квадриков. Они вошли в чистенький город, вошли с шумом, но жители, было похоже, так и не поняли, что они захватили их город. Возможно, это было вызвано тем, что к тому времени, когда они, эта повстанческая армия, добрались до Гаррисберга, столицы штата Пенсильвания, их численность несколько сократилась, и их осталось всего лишь шесть человек. Это был в основном весь комитет и еще один служащий, очкарик, какой‑то интеллигентик, у него в городе жила тетка, и он ее давно не видел, все было как‑то некогда навестить ее, и та очень за это в письмах на него обижалась.

Им пришлось доказывать на площади, что они захватили город, что теперь начнут проводить разные там социальные реформы и выпускать разные там приказы и постановления, но жители почему‑то им не верили и смеялись. И тогда эти шестеро, — ну, весь комитет и тот, у которого в городе жила тетка, интеллигентик, он ее давно не видел — сказали, что будут жаловаться, что подадут в суд, в международный, а то напишут и в ООН, в комитет по защите прав человека.

А вожаки кругликов, что остались под Вашингтоном, попытались поднять оставшиеся массы на штурм Белого дома. Успеху их могло способствовать и то, что две армейские дивизии и один полк парашютистов самовольно покинули столицу, отказавшись подчиняться Ральфу Хилдберу.

Вашингтон был похож на осажденную крепость, тонул в дыму, в пожарах, в грохоте взрывов, канонад, в стрельбе яростно сражающихся негритянских формирований кругликов и социалистов.

Ральф Хилдбер — чтобы заткнуть как‑то брешь в обороне — создал срочно из идейных неофашистов, куклуксклановцев, квадриков и мафиози новые полки, бригады. Хилдбер чувствовал, что это сражение он выиграет, что пройдет еще какой‑то месяц, второй, третий и все уладится, все станет на свои места, пар из котла общественного разногласия будет весь выпущен. Но опять же, он никак не мог представить себя сильной личностью, сильным президентом, без, теперь уже уничтоженной навсегда, «Вдовушки». Его бесили поступки предшественников: те, как правило, в конце своего правления, делали этакий миротворческий жест, махали оливковой ветвью, не думая уже о том, кто займет это высокое кресло. Зачем было подписывать тот договор? Зачем было соглашаться на уничтожение «Вдовушки»? Кто теперь будет считаться с ним, с президентом США, если за его спиной нет мощного талисмана, нет изобарической «Вдовушки»! А наши ученые? Ни одного патриота, настоящего патриота!.. Надо же, все подались в пацифисты! Чем заинтересовать теперь квадриков? Чем объединить теперь нацию? Чем доказать всему миру, что Америка самая мощная и сильная держава?… Чем?…

Еще он думал — а вдруг и русские его обманывают? А вдруг и они припрятали где‑то в шахтах Сибири своего последнего настоящего «Федора»? А вдруг и они уничтожили лишь его двойника? Этим азиатам нельзя доверяться? Они всегда отличались коварством, хитростью и предвзятостью.

* * *

По нескольку раз на день Ральф Хилдбер звонил на военно‑воздушную базу «Ральф», секретную, созданную недавно на Аппалачском плато, в сотне километров от ранчо президента. Он интересовался, как идут дела с наладкой генераторов ГМП, подгонял профессора Хименса с вводом установки в эксплуатацию, поторапливал, ссылаясь на нужды государства, на сложное положение в столице.

Начавшееся в Нью‑Йорке разбирательство по делу Вито Фелуччи широко освещалось прессой, транслировалось по телевидению. С обвинением выступили журналисты, некоторые сенаторы от Демократической и Республиканской партий. Теми были переданы копии документов, обличающих помощника президента. Судебный процесс затягивался, защитники и адвокаты предпринимали контрмеры, свалили все на неосмотрительность Фелуччи при выборе друзей, на порочные наклонности владельца бара в Майами Филиппа Кланга. И того собирались уже привлечь к суду, потребовать от него дачи показаний, но Кланг под воздействием наркотиков покончил жизнь самоубийством, выбросившись из окна высотной гостиницы.

Ральф Хилдбер предложил Вито Фелуччи подать в отставку. Новым помощником президента был назначен Фрэнк Хейс. И на следующий же день после назначения на этот пост тот распорядился установить на всех полицейских вертолетах — и военных, охраняющих подступы к столице — биогенераторы ГСД. Сам же отбыл с важным поручением президента на военно‑воздушную базу «Ральф».

Вертолеты с биогенераторами ГСД облетали позиции повстанцев, но ожидаемого эффекта не дали: кто‑то успел предупредить кругликов и остальных, и те сражались в зеленых военных касках, купленных у того же капрала‑спекулянта по дешевке. Повстанцы все же вели себя как‑то необычно: когда их ранили пули, выпущенные из автоматов парашютистов и полицейских, то вместо страданий, вместо боли на их лицах, там появлялась ребяческая улыбка.

 

Глава 5. ВСТРЕЧА С БОРМАНОМ

Первый генератор ГМП уже был готов к работе. Фрэнк Хейс вызвал в ангар профессора Перри Хименса, подал удостоверение сотрудника Белого дома, приказ президента Ральфа Хилдбера. В приказе указывалось время и место переброса — 1945 год, первые числа апреля, Германия, Берлин, окрестности имперской канцелярии. Хименс долго рассматривал приказ, подпись президента, гербовую печать Соединенных Штатов Америки, тиснутую в правом верхнем углу письма. Профессор понял, что это за время, понял, что это за место, догадался, примерно, к кому направляется представитель Белого дома. Четверо типов, видимо, из личной охраны Фрэнка Хейса, молча стояли чуть позади того, в одинаковых серых плащах и таких же шляпах.

Кварцевая камера нового генератора мгновенного перемещения в пространстве и во времени могла уже принять до сорока человек, или тяжелый груз размером с самосвал. Фрэнк Хейс, заметно побледнев, вошел в кварцевую камеру, вошел без телохранителей, вошел один, с небольшим плоским чемоданчиком. Грегори Волкер тщательно настроил накопитель энергии, Брант выставил координатор пространств, проверил показания временного индикатора. Все было еще раз апробировано и проверено на небольшом компьютере, тоже обслуживающем ГМП.

Хименс нажал на кнопку. Стенки кварцевого бункера полыхнули голубым светом, камера опустела. Фрэнка в ней уже не было. Лица его телохранителей вытянулись, окаменели.

* * *

Первое, что его ошеломило, оглушило — это грохот, свист, превышающий в сотни, а то и тысячи раз шум в осажденном Вашингтоне. Небо полыхало взрывами зенитных снарядов, черный дым подымался над окружающими его со всех боков развалинами города. Низко над головой проносились самолеты, гоняясь друг за другом, ухали дальнобойные орудия.

Он растерялся. Куда идти? Кого можно найти в этом пекле? В этом аду? И он уже стал подумывать, как бы выбраться назад, как бы вернуться на базу «Ральф», когда рядом вдруг оказался какой‑то человек в черной форме, с автоматом. Тот тут же направил его на Фрэнка. И так же быстро сам Фрэнк выбросил вверх правую руку и прокричал: «Хайль!» Это и спасло его.

Человек опустил автомат и спросил, кто он и что здесь делает? На скверном немецком языке Фрэнк объяснил, что ему нужно встретиться с господином Борманом. Немец снова наставил на Фрэнка автомат. Хейс пролепетал, что у него имеется важное письмо от Даллеса. Это снова его выручило. Немец махнул рукой и побежал. Фрэнк еле поспевал за ним, лавируя между воронками от авиабомб и грудами битого кирпича. Дышать было тяжело. Смрадный воздух, запахи горелой резины, разлагающих трупов, пороховых газов окутал все развалины.

Фрэнк все время думал, как представиться Борману, как объяснить и тому, что он прилетел к ним из будущего времени, из Америки третьего тека. Эти мысли отвлекали его, он спотыкался, падал. Мешал бежать и пустой теперь уже чемоданчик. В нем ранее была переносная аппаратура с кабелем разрыва пространства и времени. Но в этот момент, когда он смалодушничал и собирался уже возвратиться назад, домой, в свой мирок, привычный и такой знакомый, он разложил его на том месте, где возник он. И он уже жалел, что не оставил там и тот чемоданчик, а прихватил его для солидности. Выбросить же теперь его тоже не хватало смелости. А вдруг это немец подумает, что в чемоданчике что‑то такое, что компрометирует его, примет его еще и за шпиона, за русского шпиона, и гляди, сгоряча еще и расстреляет…

Борман встретил его приветливой улыбкой. Борман знал, что А. Даллес ему поможет выбраться из осажденного Берлина. Даллес поможет ему уйти от русских. Он нужен американцам. Нужны им и его сейфы, его бумаги, его секретные номера счетов в банках Швейцарии, его специалисты, обосновавшиеся уже в Южной Америке. Вот и пришел вовремя агент от Даллеса. Немного бледный, взволнованный, но все здесь бледнеют, все…

— Говорите, — сказал Борман.

— Уважаемый господин рейхсминистр, — начал напыщенно Фрэнк, чуть заикаясь от волнения. — Мы хотели бы, разумеется, с вашего, господин рейхсминистр, разрешения заполучить некоторых ваших ученых…

Фрэнк Хейс долго что‑то мямлил о своей партии, о своей нации, о несносных кругликах, об Едином мировом государстве, о верных президенту квадриках, о беспорядках в стране, о сильной личности и тому подобном.

Борман слушал его, не перебивая, минут десять, затем не выдержал, громко спросил:

— Вы шизофреник? Гомосек?

— Нет… Нет, господин Борман, — ответил Фрэнк, краснея и растерянно мигая глазами; он замолчал, не зная, как вести дальше беседу.

— Говорите, — сказал снова Борман. — Кто вам нужен? Конкретно?

— Мы хотели бы пригласить в Америку профессора Гюнтера Рунге, его помощника Шварца Фурстенберга, доктора Рудольфа Менгера и профессора Вилли Кампфа. Это личная просьба нашего президента.

— Какого президента? — спросил холодно Борман.

— Рузвельта? Трумэна? Или у вас уже появился еще один президент?

Борман смотрел выпученными глазами на Фрэнка Хейса. Охрана прислушивалась к их разговору. Бетонные перекрытия гасили раскаты взрывов, потолок с тусклой люстрой чуть дрожал.

— Да, господин рейхсминистр, нового…

— Зачем вам понадобились наши атомщики? Что, тот еврей не может сам создать бомбу? Или он сбежал к русским?

— Сбежал, господин рейхсминистр, — соврал Фрэнк.

— Я всем говорил — этот Эйнштейн, этот иуда продаст! — взревел довольный Борман. — Он и нашей нации изменил! Продался вам за тридцать сребреников!

Он смолк, опустив голову, долго о чем‑то думал, морщил лоб, потом сказал:

— Я дам вам наших ядерщиков. Вряд ли мы уже успеем создать оружие спасения нации. Вряд ли… Но для их охраны вы перебросите и полк людей из СС. Это наши лучшие и самые смелые вояки.

— Но… Но я, право, господин рейхсминистр, — замялся Фрэнк, — нужно бы проконсультироваться с нашим президентом.

— Что, струсили? — рассмеялся самодовольно Борман. — Такие вы все, янки, вояки! Дерьмовые вы вояки, скажу я вам прямо! Дерьмовые! Но не бойтесь, не бойтесь, не захватят они всю вашу Америку! Зато и мне будет спокойнее, и нашим ученым тоже. Они, знаете, уже так привыкли, чтобы их охраняли наши парни из СС, что без этого и работать не желают, нет вдохновения.

Борман опять улыбнулся. Он, видимо, ликовал в душе. Он знал, американцы его спасут, они придут к нему, к Борману. А эти ученые — лишь повод, хитрая игра Даллеса. Им нужны мои сейфы, мои вклады в швейцарских банках, мои люди в Латинской Америке. А кто лучше меня все это знает?…

— И как вы намерены перебросить их к себе, наших ядерщиков?

— Нашим ученым удалось создать оригинальное оборудование, господин Борман. Оно спасет вас… — произнес Фрэнк, обдумывая, как бы выкрутиться; если он сейчас опять начнет рассказывать Борману о назначении генератора ГМП, то его просто выведут наверх и расстреляют как шизофреника. — Оно вернет величие Германии, господин Борман…

— Где ваше изобретение? — прервал его резко Борман.

— Это неподалеку отсюда, сэр. Здесь рядом, за разрушенными домами… Я не знаю, как называется это место. Я могу его показать, господин рейхсминистр.

— Где его взяли, Каген? — спросил Борман у застывшего возле дверей немца с автоматом.

— На площади Адольфа Гитлера, партайгеноссе! Он остановил меня, когда я возвращался из рейхстага!

— Что было у него с собой?

— Там валялись на мостовой какие‑то приборы и оранжевый кабель. Я подумал сначала, что это наши связисты тянут новую линию. На всякий случай выставил там охрану.

Борман повернулся к Фрэнку, посмотрел на него тяжелым взлядом. Глаза его слезились. Борман перевел взгляд на свои сейфы, снова уставился на Фрэнка Хейса.

— Как работает ваш аппарат? — спросил он тише и пододвинул Фрэнку чистый лист бумаги и карандаш. — Нарисуйте схему!

— Я приношу извинения, господин рейхсминистр. Это сложный аппарат. Наши ученые его долго разрабатывали. Могу только доложить, что с его помощью мы перебросим из окруженного русскими войсками Берлина — он специально вставил эти словечки, и по тому, как перекосилось лицо Бормана, понял, что не ошибся — всех ученых‑атомщиков и роту СС.

— А мой кабинет?! А мои документы?! Мои сейфы! — закричал Борман; и хотя он не сказал: «А меня?» — но Фрэнк его правильно понял.

— Мы сделаем это, господин рейхсминистр, сделаем в первую очередь!

— А где гарантия того, что мои атомщики не попадут к русским? — спросил Борман, подозрительно глядя на Фрэнка; и опять же Фрэнк его правильно понял — он, Борман, заботился скорее всего о своей шкуре.

— Вот письмо нашего президента, сэр. Это все что я могу пока предоставить. И мое слово джентльмена! — выкрикнул Фрэнк, — заметив, как насторожился тот немец, с автоматом, — готовый выбросить вперед правую руку в фашистском приветствии.

— Этого мало, — сказал Борман, ерзая в кресле. — Мало! — добавил он, тарабаня пальцем по столу; охрана чуть ближе подступила к ним. Черная овчарка приподнялась, тоже повернула свою морду к Фрэнку. — Мало, — повторил уже более спокойно Борман. — Как мы можем проверить ваши слова?

— Можно! Можно, господин министр, — заторопился Фрэнк, косясь на овчарку. — Ваш человек может первым переместиться из Берлина в Америку и там лично побеседовать с нашим президентом, а потом вернуться сюда и доложить вам!

— Яволь! Это мне подходит! Пойдет Отто Скорцени. Его рост два метра и пять сантиметров. Он настоящий ариец!.. Не слишком ли он высок для вашей аппаратуры? — спросил Борман с иронией, как почудилось Фрэнку.

— Нет, ничего, господин Борман. Генератор позволяет перебрасывать и таких высоких людей, как генерал Отто Скорцени.

— Еще один вопрос, Фрэнк, — сказал Борман. — Для охраны наших ученых будут выделены солдаты с оружием. Не помешает ли оно им при переброске в Америку? Без охраны я не отпущу наших ядерщиков?

— Я думаю, что нет, господин Борман. Не помешает. Мы можем перебрасывать даже машины. А там металла предостаточно, — хихикнул Фрэнк.

— Я бы хотел взглянуть на вашу установку, — сказал Борман, грузно выбираясь из‑за стола.

— Если это действительно так, как вы мне рассказывали, то через час‑два сюда начнут подъезжать перечисленные вами ученые. Ну и… рота, или полк, да и дивизия тут бы не помешала, наших доблестных солдат СС.

 

Глава 6. НА ПЛОЩАДИ АДОЛЬФА ГИТЛЕРА

Борману подали его парадную шинель с белыми отворотами. Он взял за поводок овчарку, и они пошли к выходу из бункера. Эсэсовцы из охраны рейхсминистра шли впереди с автоматами наизготовку.

Они миновали какой‑то полуразрушенный дом, свернули в переулок, и пробираясь еще минут двадцать среди развалин, окутанных не то туманом, не то дымом, вышли на площадь. Посередине ее на булыжной мостовой четко выделялся большим кругом оранжевый кабель разрыва пространства и времени. Концы его бьли подсоединены к каким‑то оранжевого цвета приборам. В пяти метрах от них стояли эсэсовцы в черных мундирах, с короткими автоматами.

Когда Борман подошел к ним, те вытянулись в струнку. Подбежал офицер и доложил, что охрана исправно несет службу, ничего подозрительного не было замечено. Вот только из тех оранжевых приборчиков доносится треск, писк и изредка местность освещается голубым сиянием.

Борман кивнул Фрэнку:

— Это?

— Да, сэр!

— Начинайте!

— Слушаюсь, господин рейхсминистр! — ответил Фрэнк и стал оглядывать стоявших солдат, примеряясь, кого бы первым поставить в центр кольца ГМП. Его взгляд остановился на помощнике Бормана по пропаганде. У того было неприятное крысиное лицо, точнее, лисье. «И у этого та же лисья морда, — подумал машинально Фрэнк Хейс. — Ну как и у нашего Мюккеля, заведующего отделом идеологии и печати, в кабинете Ральфа Хилдбера. Вероятно, это у них наследственное, заложено в генах. А может, я и ошибаюсь. Быть может, лица их потом уже приобретают такое выражение, когда они возгораются страстью к пропаганде гениальных идей своего господина, своего патрона, своего президента».

Фрэнк вопросительно посмотрел на Бормана, но тот закрутил головой:

— Нет, только не его! Возьмите кого‑нибудь из охраны. Вон того, с усиками!

Тип с усиками подскочил к Борману, выбросил руку в приветствии, гаркнул: «Хайль!» Лицо его побелело. Он, по‑видимому, уже догадался, что его хотят использовать в каких‑то научных целях. Этот тип, с усиками, всегда побаивался ученых, даже ненавидел учителей, их заумные разговоры. И сейчас он с нескрываемой злобой смотрел на Фрэнка. Он бы не задумываясь отправил этого жида в газовую камеру, как и тех, многих других вонючих интеллигентиков. Но присутствие самого рейхсминистра Бормана сдерживало его национальный порыв, его национальную гордость, его национальный патриотизм.

— Во имя Великой Германии, — начал высокопарно Борман, отставив чуть в сторону правую ногу в лакированном ботинке и выпятив живот, сложа руки под ним, — ты пойдешь первым, мой мальчик! Так нужно для нашей нации! Так нужно для нашей Германии! Тебя ждет железный крест! Иди!

Трясущийся как эпилептик эсэсовец, с такими же мутными и неврастеническими глазками, как и у его всеобщего фюрера, ступил в круг, очерченный оранжевым кабелем. Посиневшие губы его что‑то бормотали, шептали какую‑то молитву, взывая, наверно, уже не к фюреру, а к самому господу богу.

Фрэнк присел возле приборчиков, что‑то подкрутил, повернул голову к Борману — тот кивнул согласно рукой, мол, начинайте, не мешкайте — и тут же нажал на кнопочку. Ярко вспыхнуло голубое свечение над мостовой, вспыхнуло, вытягиваясь колодцем, куда‑то ввысь. Борман пригнулся, овчарка пронзительно взвизгнула, затем неистово залаяла, охрана тут же попадала на землю. Когда они приподнялись, то обнаружили, что их товарищ, тот, с коротенькими усиками, куда‑то исчез. Это видел и сам Борман. Он все еще вглядывался в центр круга. Что эсэсовец растворился вмиг, он знал. Но остался тот жив или сгорел в этом голубом сиянии, Борману было неведомо. И это сейчас его волновало больше всего.

* * *

Доносились раскаты взрывов, стрельба, рев бомбардировщиков противника, захлебывание зениток. Над ними пронеслись низко три самолета с крестами на крыльях.

Борман отдал какое‑то расположение стоявшему рядом офицеру. И тот, обойдя осторожно кольцо разрыва пространства и времени, побежал к рейхсканцелярии. Через десять минут он появился с тремя солдатами. Те тащили небольшой сейф. Борман указал им на центр оранжевого кольца.

Не нужно было что‑либо говорить Фрэнку. Тот сообразил все тут же. Он подстроил координатор, взглянул на шкалу накопителя энергии и, не дожидаясь команды Бормана, нажал на кнопку.

Сейф исчез. Исчез таким же образом, как и усатенький эсэсовец. Сейфа на площади не было. А значит, его не было и в окруженном русскими Берлине! Это подействовало на Бормана как чашечка настоящего бразильского кофе. Он заулыбался, засуетился, подозвал к себе эсэсовцев, что‑то им сказал, отдал какие‑то распоряжения, остался доволен. Подошел к Фрэнку, пожал тому руку, похлопал легонько — не снимая белой перчатки — того по лицу, громко сказал своему адъютанту:

— Доставьте сюда названных им ученых! И три роты СС! Они будут перерброшены в указанное этим офицером — он ткнул пальцем в Фрэнка — этим штурмбаннфюрером, мистером Фрэнком Хейсом, нужное место! Это мой приказ! Все должны выполнять все требования штурмбаннфюрера Фрэнка! Он заслуживает такого звания! Он сделает многое для спасения Великой Германии и нашей партии!

Борман еще постоял, потоптался вокруг оранжевого кабеля, но близко к нему не подходил. Потом, видимо, найдя, что он не все отдал еще приказы, снова сказал:

— Постройте над этим местом навес! Срочно! Вы отвечаете за это, Каген! — повысил голос Борман. — И за всю аппаратуру! Усилить охрану! Никого из посторонних сюда не пропускать!

* * *

Первые ученые‑атомщики, — а с ними и их помощники, ассистенты, с кипами бумаг, с набитыми документацией баулами, с женами и детьми, с родственниками и престарелыми лаборантами — в окружении эсэсовцев начали прибывать к месту переброса ровно через два часа. Но не все они сразу вошли в круг разрыва пространства и времени. Тот офицер, рослый и в пенсне, которого называл рейхсминистр Кагеном, устроил какую‑то сложную систему пропусков. Он ставил одного цивильного, то ли лаборанта, то ли ассистента, то ли профессора с седыми длинными волосами, выбивавшимися из‑под шляпы, а вокруг него заполнял пространство эсэсовцами. И ставил тех человек по двадцать‑тридцать сразу.

Фрэнку, конечно, было все это заметно, вся эта возня Кагена, но он не мог же ему приказать ставить в кольцо лишь одних ученых, без их помощников, без их родственников, без их ящиков с бумагами, да и без охраны тоже. Поди разберись, нужны ли они будут там, эти чернорубашечники! Но ведь он должен выполнить распоряжение своего президента, господина Ральфа Хилдбера. Почти всех перечисленных им Борману ученых он запомнил по фотографиям еще там, в Вашингтоне, в лицо. И теперь тщательно следил, уходят ли они в будущее и кто именно. Пока он отметил про себя, что ушел туда, в Америку будущего, только доктор Рудольф Менгер. Затем потянулись чьи‑то родственнички, затерявшиеся среди окруживших их со всех сторон эсэсовцев, высокие худосочные дамы, какие‑то фрау, снова один‑два невзрачных лаборантика, доходяги и куча эсэсовцев с автоматами.

С третьей группой ушел в будущее и специальный посланник Бормана к президенту Хилдберу обергруппенфюрер Отто Скорцени. И хотя эсэсовец не подошел к Фрэнку и не сказал, кто он, но по тому поведению, по тому, как властно, одним взглядом, он приказал солдату выйти из кольца и занял того место в группе двадцати других эсэсовцев, Фрэнк догадался, что через два‑три часа должна загореться лампочка возврата агента Бормана.

Отто Скорцени появился под вечер, кивнул Фрэнку, что все в порядке, и тут же направился с каким‑то очумелым и усталым лицом прямо к бункеру Бормана.

Фрэнк перебросил уже не то сороковую партию людей, не то пятидесятую, когда подъехали машины с сейфами Бормана. Отто Скорцени отдал немедленно распоряжение — пока не будут переброшены важные документы, ни один ученый, ни один его родственник, ни один солдат не ступит в круг оранжевого кабеля на мостовой.

За один раз перебрасывалось по нескольку сейфов. Наблюдавший за этой процедурой Борман что‑то отмечал в своей записной книжке. Потом он подозвал к себе Скорцени и что‑то сказал тому на ухо. Двухметровая фигура эсэсовца тут же растворилась в ночи среди развалин города. Он подкатил через полчаса на черном «мерседесе», помог выбраться из него тучному человеку. Тот был одет в шинель с белыми отворотами. При вспышке голубого свечения Фрэнк успел заметить, что вновь прибывший как две капли воды похож на подошедшего к нему Бормана.

С последним сейфом в кольцо разрыва пространства и времени шагнул и сам Борман.

Отто Скорцени и четверо эсэсовцев из охраны рейхсминистра увели куда‑то двойника Бормана, увели в направлении развалин у рейхсканцелярии.

Фрэнк уже валился от усталости, но Каген, завладев снова инициативой, продолжал следовать своей схеме распределения прибывающих сюда ученых, их помощников, их родственников, рот эсэсовцев. И было похоже, что этому не будет никогда конца. То поставит в центр какую‑нибудь белесую голенастую девицу, то еще какого‑нибудь киндера, а рядом с отпрыском ученого двадцать‑тридцать эсэсовцев, то дряхлого старичка, дедушку опять же какого‑нибудь ученого, а вокруг него двадцать‑тридцать эсэсовцев и требует срочно перебросить их в будущее. И когда Фрэнк попытался возмутиться, то обступившие его эсэсовцы его чуть не избили. Его теперь привязали скрученным в несколько слоев телеграфным проводом за талию, а другой конец удерживали отстоящие от кольца на расстоянии пяти‑семи метров дюжие эсэсовцы. Эти меры были предприняты Кагеным, как понял Фрэнк, для того, чтобы он не смог убежать, не смог смыться с этого места. И они все время натягивали эту проволоку, не давая ему ступить в кольцо, как только он подходил чуть ближе и наклонялся над приборами.

А когда он сказал, что он проголодался, ему притащили буханку хлеба, черствого, невкусного, кусок сала и бутылку пива. И опять же, когда он после пива сказал, что хочет сходить помочиться, то его отвели на привязи к развалинам и так же, на привязи, привели назад.

И все же Фрэнк продолжал отмечать, кто из ученых уже отбыл в будущее. Осталось переправить туда еще лишь одного профессора, но самого ценного, Гюнтера Рунге. И одно время он показался в толпе, но Каген его оттолкнул, и более того, куда‑то его увели.

Слух о спасительном коридоре в окруженном русскими городе, о каком‑то чудесном сверхновом оборудовании, позволяющем улизнуть к американцам, видимо, уже распространился далеко, распространился среди офицеров и солдат. И Каген, узнавая кое‑кого из знакомых, служивших в дивизиях «Викинг», «Адольф Гитлер», «Нордланд» и 20‑й пехотной дивизии СС, начал подумывать, — а не пора ли и ему самому покинуть Берлин? Все чаще и чаще на площади возникали потасовки, заканчивавшиеся всегда треклятой стрельбой друг в друга, все чаще и чаще стали появляться уже и грязные, обросшие щетиной, злые, раненые полевые командиры, покинувшие свои окопы.

Каген и тут установил систему, передав свои функции распорядителя злому, размахивающему шмайссером, выкрикивавшему поминутно: «Убью! Расстреляю всех, кто сунется вне очереди!» — раненому, с обожженным лицом танкисту из дивизии СС «Нордланд», невысокому обер‑капитану, сказав, что как только он пропустит триста человек, то может потом и сам смениться, найдя подходящую замену.

После исчезновения в кольце Кагена стало не легче. Фрэнк хотел малость вздремнуть, но ему обер‑капитан не разрешил. Он толкнул его в спину автоматом, бесцеремонно указывая на приборы. И Фрэнк никак не мог перевалиться в кольцо, все время его назад оттягивали за телеграфный провод.

Звуки сражения, взрывы авиационных бомб, пулеметные трели нарастали с каждым часом, приближаясь к развалинам, к площади Адольфа Гитлера. Но вместе с тем же с каждым часом увеличивалось количество желающих воспользоваться кольцом разрыва пространства. Все новые и новые эсэсовские части выстраивались в колонны перед выходом на площадь, дожидаясь своей очереди.

 

Глава 7. ВАЖНАЯ ВСТРЕЧА

После своих многодневных мытарств по джунглям Амазонии Дик Ричардсон изменился, стал неразговорчив еще больше, но лицо его приняло какое‑то добродушное, кроткое выражение, как у того херувима. И лишь месяцы, проведенные в тюрьме, и нервотрепка судебного процесса, на котором он был оправдан, немного отразились на нем. Он стал более покладист, исчез его диктаторский гонор. Его поначалу радовало обилие людей, обилие автомобилей, домов, шум, ритм цивилизованного современного большого города. Но вскоре он снова начал ощущать какое‑то неясное раздражение, и вскоре все это уже начало его злить. И он теперь, мысленно возвращаясь к тем дням своего скитания, к той дикой первобытной природе, напичканной дикими животными, к тем простым первобытным условиям и законам жизни почему‑то ощущал какую‑то тягу туда, какой— то зов сельвы, не желавшей отпускать его и здесь. Ему опять стали надоедать толпы себе подобных гомо сапиенсов, однотипных, похожих на заведенных роботов, запрограммированных кем‑то еще с детства; стали раздражать полчища автомобилей, таких же однотипных, почти ничем не отличающихся от этих роботов‑людей; не хотелось смотреть на этих высоченных каменно‑бетонно‑металлических истуканов, однотипных, неживых, серых, неорганических, в которых расположились разные там банки, офисы, завода, фирмы.

Его теперь многие узнавали на улицах, и это ему доставляло неприятные переживания, много хлопот, от которых он старался теперь избегать, он хотел опять уйти в себя, но здесь, в городе, этого сделать было почти невозможно. Он одно время перестал бриться, надеясь таким способом изменить свой облик. Но тогда его еще больше узнавали те, кто смотрел передачу «Один на один», его скитания под силовым колпаком номер два в Бразилии. Обросший щетиной он походил опять же на того бандита, как две капли воды. А когда он сбрил все, то его опять же узнавали все те, кто с не меньшим азартом смотрел передачу из зала суда в Питтсбурге.

И вот теперь, готовясь к этому важному свиданию, он прикрепил усы, бородку, жиденькую, клинышком, козлиную. Глядя в зеркало, он отмечал, что стал сильно похож на своего далекого предка, на Петра Гарина. Но не это его сейчас беспокоило, хотя Кэти и сильно хохотала, наблюдая за его маскарадными приготовлениями, а то, что ему нужно ехать на свидание в центр Нью‑Йорка, в кафе «Демпси», расположенное рядом с городским управлением ФБР.

И опять же, не соседство с ФБР его волновало, — он оправдан, все обвинения в убийстве мадам Нонг Ки с него сняты — а то, что там, в этом кафе, будет и тот человек, которого агенты ФБР, по всей вероятности, давно и безуспешно разыскивают, и которого они бы с большой радостью сцапали.

Что заставило этого сильного и умного человека назначить свидание в таком опасном месте, ему было пока неведомо. Но ему не хотелось и послужить причиной поимки того. И вот почему он так тщательно рядился, чувствуя подсознательно, что нужно надеть, как нужно выглядеть. Кэти ему помогала. Она, видимо, еще не потеряла хорошего вкуса к таким переодеваниям. Она, собственно, и подсказывала, какую шляпу выбрать, какой кожаный, чуть потрепанный, плащ, и даже приладила Дику под мышкой на ремешках игрушечную сынишкину кобуру, набив ее туалетной бумагой. «Авось она тебе и пригодится!» — визжала от смеха Кэти, привлекая на сборы детишек, и те тоже смеялись, глядя на папочку. Эрик все выспрашивал: «Папа, ты идешь бандитов ловить?» А меньшая, Карен, так та целилась в него из большого пластмассового кольта. И Кэти шлепнула ее под зад, обозвала «зас… террористкой» и, без сомнения, совершенно напрасно и несправедливо. Ибо девочка была весьма и весьма воспитанной и аккуратной и всегда в нужный момент пищала: «Баба, хочу пи‑пи!»

И теперь Дик Ричардсон, ни дать ни взять, был похож не то на приехавшего из провинции шерифа, прятавшего у себя под мышкой свой старенький «вальтер», не то на частного детектива, но тоже, пожаловавшего в большой город из провинции на какое‑нибудь важное совещание или на курсы повышения квалификации. А то и на помощь местным блюстителям порядка, столкнувшимися со многими трудностями в столь трудный для них период.

Еще он долго не мог решить вопрос — брать ли ему свою «ясуру» или взять Кэтиного «ярославца». Кэти настаивала на том, чтобы он ехал на ее «ярославце», но только сменил номер. Она уже и приладила другой, отыскав его где‑то на свалке.

* * *

И все же они сели ему на хвост. Уже с час ему никак не удавалось оторваться от мощного «БМВ», оснащенного, как показывали приборчики на передней шкале «ярославца», детектором взрывных устройств. «Тоже мне, охотнички за террористами», — скривился Дик, обдумывая, как бы избавиться от назойливых полицейских, работавших грубо, прямолинейно.

Он то несся с бешеной скоростью по федеральному шоссе в сторону Вашингтона, то разворачивался где‑нибудь и опять с такой же скоростью ехал к Нью‑Йорку. А там, лавируя между перевернутых автобусов и автомобилей, объезжая мешки с песком, тлеющую мебель, баррикады, снесенные в бок полицейским бульдозером, пробирался по улицам Бруклина на свою магистраль, и снова ехал к себе домой, на Лонг‑Айленд. И в который уже раз спрашивал бабку, что ей купить из продуктов. Та удивлялась, что это сталось с внуком, какой он сделался воспитанный и заботливый.

Кэти хохотала. Она догадывалась, как разворачиваются события, пыталась подсказывать ему, куда ехать, где свернуть, где оставить машину. При этом не забывала его подкармливать, все причитая: «Ну и худющий же та, Дик! И смешной! Ты похож сейчас на… — она не договорила, опять залилась смехом. Он молча жевал манные лепешки, вкусные, их он, почему‑то, сильно теперь полюбил. — Ты похож на… на Иисуса Христа, Дик! Ты вылитый боженька!» И она снова заразительно прыснула.

А Эрик уже спрашивал: «Папа, ты уже поймал бандита?» И лишь одна Карен вела себя тихо и пристойно, не надоедая папе и даже не целясь в него из большого пластмассового кольта. Она сидела на горшке и о чем‑то своем важно думала.

Он снова несся к центру города, к Манхэттену. До установленного времени оставалось чуть больше двадцати минут. Бросив машину на стоянке, заскочив в один бар, потом в другой, вышел к скверику, трусцой, как настоящий физкультурник пробежался по аллее, свернул к мюзик‑холлу, известному «Радио‑сити», забежал туда, там минут пять потолкался, выбежал как ошпаренный, снова побегал трусцой по аллее куда‑то в бок.

Как он и предполагал, бар «Демпси» был переполнен. Здесь собрались разные чины ФБР, согреваясь от холода за чашечкой кофе, были и солидные бизнесмены, напуганные уличными беспорядками, много разного рода ищеек, следователей, адвокатов, приехавших из провинций за соответствующими указаниями и инструкциями шерифов. За отдельным столиком тоже о чем‑то негромко спорили четверо не то агентов ФБР, не то провинциальных сыщиков. Один поднял руку, как только вошел в кафе Дик, и помахал ему, подзывая к столику. И теперь, протискиваясь к тем типам, а это, вероятно, и были люди «Дже», он уже нахваливал себя, нахваливал изысканный вкус Кэти — он ничем не отличался от остальной публики. И те четверо тоже были одеты примерно так же. И он бы извинился, что ошибся, неправильно расценив жест джентльмена, если бы не пожилой человек, с длинными свисающими черными усами, в черных очках, в потертом кожаном плаще, который сказал таким знакомым голосом:

— Присаживайтесь, Дик! Присаживаетесь! Наверно, сильно перемерзли! Погода чертовская, так и тянет к теплу, к уюту.

Он, поправив шляпу, снял на минуту черные очки и пытливо посмотрел на застывшего в растерянности Дика. «Рысьи глаза, вот что его выдает,» — подумал Дик, пожимая сидевшим руки и опускаясь в кресло. И то, что ни «Дже», ни его молодые помощники не снимали шляп, сидели в плащах, ели, курили, что‑то пили, создавало впечатление, что они заскочили сюда на несколько минут, заскочили по быстрому перекусить, чтобы снова куда‑то бежать, где‑то наводить порядок, где‑то вылавливать смутьянов кругликов, зачинщиков беспорядков и волнений.

— Рад вас видеть, Дик, — сказал этот пожилой «комиссар», снова рассматривая его. — А вы возмужали. Дик, возмужали… И похудели, сильно похудели. Что, сказалось пребывание под силовым колпаком?

— Сказалось, — буркнул Дик, поглядывая на молодых коллег «Дже».

— Вы на нас напрасно обижаетесь, Дик. Напрасно. Мы ничем не могли вам помочь.

— Я не обижаюсь.

— Вот и правильно делаете… Нам нужно с вами обсудить некоторые вопросы, Дик. Но сначала я хотел бы узнать, как здоровье миссис Сабрины? Как чувствует себя Кэти? Кажется, она снова собирается наградить вас мальчиком? — улыбнулся «Дже», и морщины густой сетью покрыли все его широковатое лицо.

— Спасибо, все здоровы. Вы, как всегда, очень наблюдательны, «Дже».

— А как там поживает профессор Хименс? Здоров ли он?

— Здоров, мистер «Дже». Даже загорел еще больше. Выполняет ответственное правительственное поручение.

— Правительственное, значит, вы говорите? То есть, если я вас правильно понял, выполняет заказ Ральфа Хилдбера? Перебрасывает в нашу страну этих недобитых эсэсовцев? Вытаскивает их из прошлых времен?

— Вытаскивает, господин «Дже». Вытаскивает. А что ему остается еще делать?… Они сами лезут к нам. Профессор запутался в своем патриотизме. Он не видит выхода из положения.

— Давно вы с ним виделись, Дик?

— Три дня назад я беседовал о ним на базе «Ральф».

— На секретной базе ВВС?

— Да, на секретной.

«Дже» провел рукой по длинным черным усам, погладил ладонью высокий морщинистый лоб.

— Выход всегда можно найти. Дик. Нужно только захотеть. Мы бы вам помогли.

— Профессор может отказаться от вашей помощи.

Слова Ричардсона вызвали среди молодых боевиков организации «Свободная Америка» ропот. Они отодвинули чашечки с кофе, недоверчиво уставились на Дика.

— Коричневая чума ползет в Америку, Дик, — прошипел, наклонившись к нему «Дже». — Коричневая чума уничтожит кругликов, коммунистов, социалистов, нас с вами! Вы хотите этого, Дик Ричардсон?… Можете не отвечать. Я вижу все по вашему лицу. Ваш далекий предок, лорд Ричардсон, боролся с ними! И нам нужно спешить, Дик! Эсэсовцы уже принимают участие в подавлении выступлений рабочих Чикаго.

«Дже» похлопал Дика по руке, снял черные очки и снова посмотрел тому в глаза.

— Надеюсь, мистер Лорд, вы не забыли наш город? Не забыли те замечательные кипучие дни? А теперь по нашим мостовым, по нашим улочкам, по нашим паркам бегают эти немецкие крысы, эта зверушки в черных мундирах, эти сверхлюди. Они уже добрались и до Вашингтона, до нашей небольшой столицы. Их и там уже видели. Скоро они будут и здесь, в вашем Нью‑Йорке. Они начнут наводить порядок, будут очищать нашу страну от евреев, негров, желтых, инакомыслящих. А что же делает наш дорогой президент? Что делает эта наша, сильная личность? Почему же она ничего не предпринимает?…

— У вас имеется реальный план, мистер «Дже»? — спросил с иронией Дик, которому немножко уже поднадоела высокопарная речь руководителя просоциалистической организации.

— Да, имеется, Дик! Имеется! Для этого я сюда и приехал. План довольно‑таки прост!

* * *

Он положил на столик перед Диком несколько цветных фотографий, голографических, объемных, не художественных, бытовых. Дик осторожно передвигал их, долго вглядывался в один снимок, отстранял его, снова пододвигал к себе. На нем была запечатлена красивая женщина, не молодая уже. Первый раз он ее видел на портрете в кабинете у профессора Хименса, в особняке на Пятой авеню, когда устраивался на работу в фирму «Хименс и Электроника». Там она стояла рядом с юношей, похожим на Хименса, там она была еще более привлекательна и естественна. Но та фотография была, по‑видимому, сделана лет 15–20 назад, а эта — недавно, не более нескольких дней тому. Женщина была вся в крови. И те, кто был с нею рядом, тоже были в крови.

— План мой прост, Дик, — повторил «Дже». — Вы вылетаете к Хименсу и уговариваете его уничтожить ваши ГМП! Другого пути у нас нет. Сообщите ему о крутликах, о социалистах, о коммунистах, о лучших людях Америки, погибающих в эти дни на баррикадах городов, поселков, сражаясь с эсэсовцами. Я думаю, что Волкера не нужно будет долго агитировать… А профессору можете показать эти фотографии, сделанные в Вашингтоне… Конечно, я понимаю, это немного жестоко по отношению к нему, но у нас нет другого выбора, нет другого плана…

— Как вы собираетесь уничтожить генераторы? — спросил тихо Дик, все еще находясь под впечатлением тех фотографий. — Там усиленная охрана, военные, агенты ФБР, эсэсовцы. На территорию базы «Ральф» не проскочит даже мышь.

— Мы и не думаем проскакивать туда как мыши, Дик! — удивленно сказал «Дже» и повернулся к своим людям; те заулыбались надменно. — Мы туда въедем через центральный пропускной пункт! Въедем с вашими документами, с вашими бумагами. Желательно, чтобы по ним мы числились в штате фирмы «Хименс и Электроника» как минимум года два‑три. И числились как крупные и добросовестные специалисты‑электронщики.

Он громко рассмеялся, его молодые боевики‑петушки и себе заржали на все кафе, на них оглянулись, но тут же и отвернулись, захихикав, что, мол, с них возьмешь, провинция, деревня. И это их поведение получилось естественным, непринужденным. Но все же «Дже» тут же подозвал громко официанта и попросил принести им чего‑нибудь такого, вкусного, дорогого, что бывает только в крупных городах. Икры осетровой, русской, или жареных глухарей, доставленных сюда прямо из Сибири. И эта его просьба была воспринята публикой кафе правильно, и снова все дружно хохотнули.

— А взрывчатка? — прошептал Дик, поражаясь выдержке и игре «Дже». — Ее‑то потребуется минимум 500–800 килограммов, если брать динамит?… Как вы его‑то провезете на базу?

— Мы доставим туда хоть тонну, хоть две! — сказал «Дже» и повернулся опять к своим коллегам, и те снова чуть не разреготались на все кафе, но он цыкнул на них: «Тихо! Тихо!» — Мы доставим его с вашей же помощью, мистер Лорд. Вы забыли про свой ГМП в лаборатории, здесь, в городе.

— Он должен остаться целым?

— Должен, но не долго. Пока мы будем перебрасывать на базу «Ральф» необходимый инструмент и динамит.

— Кто будет уничтожать лабораторию Хименса в Нью‑Йорке? Нужно ли сообщать об этом профессору? — Дик задавал вопросы как‑то равнодушно, будто он уже и не работает там, будто он какой‑то посторонний наблюдатель, будто ему теперь уже все до одного места, как иногда говорит его Кэти.

— Вопрос сложный, Дик. Очень сложный. Вы его задали, вы сами и ищите ответ. На мой взгляд, лучше вас никто с этим не справится. Я, конечно, мог бы приказать своим специалистам… Но, понимаете, это ваше детище, ваш многолетний труд, ваши исследования, ваши идеи…

— Как избавиться от ГМП лаборатории в Нью‑Йорке? Не поднимать же в воздух все здание фирмы?

— Ну, это уже мелочи, Дик. Мелочи! К вам приедет мой человек, и вы отвезете ГМП за город, там и взорвете.

— Я подумаю, — сказал Дик, поднимаясь.

— Думать некогда, Дик! — остановил его «Дже». — Некогда! Нужно все решить сейчас, тут же, иначе будет поздно!

— Когда я должен вылететь к профессору?

— Сегодня вечером. Вот вам два билета на рейсы до Гаррисберга. И будьте осторожны! Не попадитесь снова на крючок ФБР. За вами идет по‑прежнему слежка!

 

Глава 8. ПРЕДВИДЕНИЕ «ДЖЕ» СБЫВАЕТСЯ

Он не вылетел в Гаррисберг ни в тот вечер, ни в следующий. По‑видимому, он чем‑то отравился в кафе, что‑то не то съел и проболел почти всю неделю. Потом на него нашла какая‑то депрессия, и он никуда не ходил, никуда не ездил, даже на работу. Ему ничего уже не хотелось делать, не хотелось ни с кем разговаривать. Так прошел почти месяц, и когда в конце его он чуточку очухался, тут вдруг заболела Карен, где‑то простыла, у нее поднялась температура, был сильный жар. И он, учитывая состояние жены, снова сидел дома, помогал бабке, ухаживал за дочкой. Раза два‑три звонили люди «Дже», интересовались состоянием Карен, спрашивали, не нужна ли их помощь, какие лекарства нужно достать, кого из светил медицины прислать на Лонг‑Айленд. Дик отвечал коротко, глядя куда‑то в сторону, ничего не надо, все уже сделано, обойдемся и сами.

Карен поправлялась медленно, он как неприкаянный тынялся по дому, звонил на работу, узнать, не приехал ли Хименс. Но ему ответили, что вот уже более трех недель связь с профессором прекратилась. И вообще, оттуда никто не звонит.

Уже выздоровела и Карен, уже весело лопотала что‑то ужасно страшное, целясь то в него, то в мамочку из пластмассового пистолета, а он все еще находился в Нью‑Йорке. Здесь тоже уже появились эсэсовцы в черных мундирах, но они вели себя смирно, помогали полиции разбирать на улицах завалы, растаскивать баррикады, оттеснять, прячась за прозрачные щиты, вместе с полисменами толпы воинствующих студентов и бунтовщиков‑кругликов, загоняя одних в аудитории, а других в машины с решетками.

На свой страх и риск Дик взялся оформлять все бумаги на новых сотрудников, опять же удивляясь, что в группу вошел и сам «Дже», подолгу споря с администрацией фирмы, доказывая им, что это распоряжение профессора Хименса, что эти люди выполняли сложные задания фирмы дома, что они собирали уникальные электронные схемы и тому подобное. Он даже привлек к этому и Тони Эдкока. Но много тому не рассказывал, и Тони, вероятно, подумал, что это связано с той аферой, которую Ричардсон и Стерджен провели в Мексиканском заливе, осуществляя акцию «иглоукалывание». Тони тоже был недоволен, что прервалась связь с базой «Ральф», и обрадовался, узнав, что Дик Ричардсон туда едет, точнее, поедет, как только будут готовы эти документы. Еще с месяц Дик оставался дома, наведываясь изредка в административный корпус фирмы, названивая кому нужно, уточняя данные паспортов и шоферских удостоверений.

И ему называли эти данные, и он знал на все сто процентов, что все они липовые, что все они фальшивые, но сработанные по высшему классу, и это его теперь нисколько не волновало, и он все эти данные, все эти паспорта новых сотрудников передавал администрации фирмы «Хименс и Электроника». И все делалось быстро, без лишней волокиты, но опять же, месяца как и не бывало. И лишь к концу второго месяца он смог вылететь в Гаррисберг, а оттуда на базу «Ральф».

* * *

Ветер с океана задерживался Аппалачскими горами, и на плато еще стояла теплая погода. Редкие кустарники дуба и тюльпанового дерева выделялись зелеными пятнами среди каменистой почвы. Воздух был сух и наполнен запахами увядающих магнолий и платана.

За прошедшее время, с тех пор, как он видел профессора последний раз в Нью‑Йорке, тот сильно сдал, постарел, осунулся. Он был мрачен, сидел в стороне от развернутого под летним навесом генератора ГМП, сидел согнувшись, сгорбившись, метрах в пятидесяти.

— Вчера днем, — рассказывал Волкер, — к профессору подошел какой‑то только что выбравшийся из кварцевой камеры ГМП подвыпивший эсэсовец, офицер, с автоматом, и пнул им профессора в грудь, спросил: «Иудей?… Еврей?» — и, не дожидаясь ответа, дал очередь у самой головы Хименса. С большим трудом нам удалось их разнять. Профессор потом ходил злой, все спрашивал меня: «Грегори, я похож на еврея? Скажите, Грегори, я похож на еврея?» И он долго еще возмущался, откуда это у них, у чернорубашечников прошлого такая патологическая ненависть к евреям? «Откуда это, Грегори? Откуда?…»

— Почему вы не отвечаете на наши звонки?

— А мы здесь как в западне, Дик, — промычал недовольно Волкер. — Нас не подпускают к тевидам, нас уже отсюда не выпускают, мы здесь как заложники террористов. Но вот кто те террористы, мы никак понять не можем. И генератор остановить нельзя. Все еще не прибыл из прошлого какой‑то важный физик, не то Рамге, не то Рунге. Да и посланник президента еще остается там. Так что мы тут совсем запутались. А еще эти, ну что в мундирах в черных, эти обезьянки из прошлого, в спины свои автоматы тычут, чуть что. Они здесь уже главные. Они уже всем заправляют на базе. Крупные чины, прибывшие из Германии, так те все в Вашингтон улетают вместе со своими охранниками, чуть ли не по роте эсэсовцев на одного обер‑лейтенанта.

— Быть может, мне тоже имеет смысл слетать к президенту, к Ральфу Хилдберу и поговорить с ним обо всем?

— Не советую, Дик. Мне кажется, что он оказался в таком же положении, как и мы здесь. Это он перед нами всеми корчил из себя сильную личность. А у этих что‑то первобытное, что‑то звериное. Они подавляют тебя своей мизантропией, тебя словно захлестывает телепатическая волна ненависти, жажды убийств, принижений слабого, интеллектуального существа. Они не люди, Дик! Это я тебе говорю, Грегори Волкер. Не люди!

Хименс поглядывал в их сторону, ждал, когда же мистер Ричардсон наговорится с кругликом Волкером, как же, видимо, перемывают его профессорские косточки. Он чуть улыбнулся, скривив губы, молча кивнул головой, приглашая его сесть рядом.

Как ни странно, но профессор довольно‑таки быстро согласился на предложение «Дже». И Дик, не ожидая такой реакции Хименса, теперь не знал, что же ему делать с теми фотографиями, показывать их или нет. Все же сунул в дрожащие руки Перри Хименсу. Тот просмотрел их, задержался долго на одной, спросил: «Где?» Дик ответил, что на баррикадах в Вашингтоне, в отряде кругликов, попавшем в окружение. На этой фотографии, поразившей Дика еще там, в Нью‑Йорке, была заснята распластавшаяся на асфальте красивая женщина, мертвая, с повязкой кругликов на рукаве плаща; рядом с ней лежали два негра, тоже мертвые, молодые; на заднем плане, в нескольких шагах от убитых, стояли чему‑то улыбающиеся эсэсовцы в черных, расстегнутых мундирах со шмайссерами в руках. Женщина была небезразлична Хименсу, это была его первая жена, Лесли Клэр.

Не поднимая глаз на Дика, профессор попросил, если можно, конечно, не уничтожать всю их документацию по ГМП, все их исследования и записи, а перебросить их в Россию профессору Андрею Васильевичу Колотаеву, куда‑то под Калугу, в его центр по исследованию пересекающихся пространств. Дик сказал профессору, что на базу должны прибыть четыре сотрудника фирмы «Хименс и Электроника», что они работают у них в лаборатории вот уже четыре года, и вот их фамилии. Еще он сказал, что те будут иметь на руках все необходимые для командировки на эту базу документы. Профессор ничего не ответил, снова согнулся, задумался.

Дик покрутился еще с час возле генератора, поглазел на появлявшихся из кварцевой камеры эсэсовцев, на затерявшихся среди них каких‑то гражданских лиц с портфелями и чемоданами, поговорил с Брантом, еще раз с Грегори. Как он понял, Волкер снова поцапался с профессором и уже с неделю не разговаривал с ним. Но теперь, узнав, что тот дал согласие на проведение операции по ликвидации ГМП, повеселел, более дружелюбно поглядел на Хименса, даже попросил Дика быть с ним повнимательнее, так как тому, по‑видимому, сейчас очень тяжело.

Перри Хименс, когда Дик уезжал с базы, больше к ГМП не подошел, сидел там же, на камнях, так же сгорбившись и о чем‑то думая. Профессор безучастно смотрел изредка на всех входивших и выходивших из камеры ГМП людишек в черном обмундировании, с автоматами, смотрел на этих сверхчеловеков, на чистокровных арийцев. И ему чудилось, что все они тоже смотрят на него, что все они считают его евреем, что все они готовы тут же расстрелять его, убить, уничтожить его мозг, его мысли, его индивидуумную особенность.

* * *

Утром, к восьми часам, к зданию лаборатории профессора Хименса в Нью‑Йорке подъехали четыре рефрижератора. Их разгрузкой занялись тут же прибывшие на автобусе какие‑то люди в униформах фирмы «Хименс и Электроника». Они сгружали большие пластмассовые ящики голубого цвета. На стенках ящиков была нарисована эмблема — белый цветок лотоса с разлетающимися во все стороны лепестками. Словно ветер, словно ураган их вот только что оторвал от основания, от тычинок и они собрались улететь куда‑то в бесконечность.

Эти ящики вносили в кварцевую камеру лабораторного ГМП, рядом ставили такие же, но пустые, и наполняли их демонтированным оборудованием, вспомогательным, не нужным в данный момент.

Дик вместе с Тони Эдкоком укладывали в ящики своей уже фирмы всю документацию по генераторам ГМП, все чертежи, все пояснительные записки, все то, что подлежало переброске в Россию. Дик все еще продолжал удивляться, как эта идея по отправке документации в коммунистическую Россию пришла в голову не «Дже», не ему, не круглику Волкеру, а именно профессору Хименсу, ярому квадрику.

Основной персонал лаборатории был распущен на двухнедельные каникулы. Рабочим экспериментальных мастерских и завода было выплачено жалование за полгода вперед, что было расценено ими как уступки капиталиста Перри Хименса, напутанного волнениями кругликов и портовиков города. Лаборатория опустела. За пультами управления ГМП сидели Рой Джойс, начальник отдела «Трансформации временных интервалов», Мишель Морисон, начальник отдела «Шумовых корреляций» и молодой начальник отдела «Микрогенераторы» Дак Тапек. Узнав о закрытии лаборатории Перри Хименса, Дак Тапек сначала не поверил, а потом долго плакал, твердил все: «Не может быть… Я вам не верю… Не может быть…»

Тони Эдкок уже вместе с Гарфи Грорэманом, разложив на листе металла костер, жгли разные бумаги, бросали в огонь личные дела сотрудников, магнитные ленты, протоколы совещаний.

Уже стало известно, что некоторые специалисты перешли на работу в фирму «Электронный мозг» и были там приняты хорошо. Другие же еще чего‑то выжидали. Ленг Мун с женой, с Джун Коплинз и своей матерью, миссис Патрицией Мун, уехали во Францию, намереваясь остаться там жить надолго.

 

Глава 9. ИХ ПРИБЫЛО ЧЕТВЕРО

Их прибыло четверо, как и договаривались. Один грузный, с черной бородой, плечистый, в кожаной курточке, два чуть пониже, интеллигентного вида, в исключительно модных коричневых плащах и таких же шляпах, чем‑то они напоминали собой только что защитившихся молодых магистров наук. Четвертый же, пожилой, в черных очках, с обвислыми усами, был одет и вовсе как‑то необычно. На нем была маскировочная курточка желто‑зеленого цвета, и сержанты на КП посмеивались, переговаривались, мол, никак дядя позаимствовал ее у своего родственничка, тоже, видимо, где‑то совершающего военные подвиги. А если смотреть на этого пожилого джентльмена посторонним глазом, то складывалось впечатление, что он и сам служит на этой базе ВВС, что он лишь только что вышел за ворота прогуляться по плато, одному уйти куда‑нибудь подальше, чтобы отдохнуть от грохота реактивных самолетов как транспортных, так и истребителей, чтобы размять свои подагрические ноги после длительной сидки в штабе дивизии.

Когда были соблюдены все формальности при проверке документов прибывших на военную базу ученых фирмы «Хименс и Электроника» для ускорения пуско‑наладочных работ по вводу в действие второго генератора ГМП, как было написано в командировочном задании, их повел за собой к месту расположения ГМП дежурный по КП офицер с явно выраженной дистрофией. И не доходя до сверкнувшего своей причудливой конструкцией ГМП, своей кварцевой камерой, блестящими шарами‑накопителями энергии, с полкилометра, пожилой, по‑видимому, чтобы не утруждать дистрофика‑офицера, заботясь о его здоровье, об оставшейся в этом дистрофическом теле еще энергии, — ведь тому нужно было потом еще ковылять назад, к своему КП, а они уже протопали километра два‑три, — поблагодарил того, даже пожал ему руку, сказав, что теперь они и сами уже найдут дорогу. И дистрофик был очень обрадован, что хоть тут выгадал кое‑что, и, отдав честь, развернулся на каблуке, но так резко, что чуть не упал, зашатался, но все же удержался на ногах, — хотя при этом затратил слишком много энергии и покрылся потом — побрел назад, не оглядываясь. Его шея, как у ощипанного петуха, покраснела, видимо, дистрофик устыдился своей слабости.

А эти четверо дальше не шли, а стояли там же, наблюдали издали за работой генератора ГМП, о чем‑то переговаривались, решали какие‑то свои, научные проблемы.

— Я рад познакомиться с вами, профессор, — сказал пожилой, снимая очки и глядя на Хименса рысьими глазами. — Мы давно должны были бы с вами встретиться. Мое имя «Дже». Так меня все зовут. И ваш славный Дик Ричардсон тоже.

— Не могу разделить с вами радости от нашего знакомства, мистер «Дже», — ответил угрюмо профессор, отводя взгляд от рысьих глаз вновь прибывшего на базу своего сотрудника. — От нашего с вами знакомства может возникнуть лишь хаос, может зародиться лишь зло. И Дика Ричардсона вы втянули в свою организацию насильно. Он настоящий ученый, а не политик. Ученый!..

— Мы никого не втягиваем в нашу организацию, мистер Хименс. Здесь вы ошибаетесь. Добровольное участие людей, разделяющих наши взгляды, наши убеждения и выступающих за новую, более справедливую и гуманную социальную систему. Мы несем пользу Америке, я имею в виду Америку рабочих, кругликов, передовой интеллигенции, а не ваших, простите за грубость, жирных котов, буржуев, неофашистов, квадриков и теперь еще этих зверей, этих недобитых эсэсовцев. Все честные люди сейчас сражаются на баррикадах Вашингтона, Чикаго, Нью‑Йорка. Против них брошены и эти, в черных мундирах, выползших к нам из минувших времен.

— Давайте прервем эту дискуссию, — перебил его Хименс. — С Диком все уже обговорено. Так что приступайте к выполнению своей миссии. И спасибо за фотографии.

— Я понимаю, что причинил вам боль, мистер Хименс, но…

— Не нужно извиняться! Не нужно! Приступайте к работе!

— У меня к вам просьба, профессор. Не трогайте ящики, у которых на стенках нарисован лотос с разлетающимися во все стороны лепестками. Там взрывчатка. Ими будут заниматься мои люди.

— И сколько же будет таких ящиков с лотосом?

— Пятьдесят ящиков, мистер Хименс. Но в некоторых будет и демонтированное оборудование из вашей лаборатории.

— Как мы выберемся с базы? Разумеется, если это запланировано тоже…

— Этот вопрос мы решим сегодня же. Но мои люди должны ознакомиться с расположением ангаров, служебных помещений, караульных постов. Не могли бы вы устроить для нас что‑то вроде небольшой ознакомительной экскурсии?

Профессор повел их за собой к столовой, повел окружными путями, мимо взлетной полосы, — там к трапам самолетов выстроились колоннами чернорубашечники — мимо штаба, склада горючих материалов, гаража с машинами.

По территории базы свободно разгуливали высокие чины СС, держа в руках фуражку и отирая пот с лысин. «Дже» не удержался и, то ли от любопытства, то ли от неверия, что это настоящие люди, от нетерпения самому все проверить, подошел к одному, угостил того сигаретой, дал прикурить. Немец заулыбался, картаво заголосил: «О'кий, сэр! Все о'кий!» — затянулся сигаретой, закашлялся, задрал голову вверх, поглазел на чистое голубое небо, без дыма, без русских бомбардировщиков, снова прогнусавил: «О'кий, сэр! Все о'кий, сэр!»

— Да, они настоящие, — сказал зло «Дже», вернувшись к профессору. — Слишком настоящие, чтобы стрелять из своих шмайссеров и убивать людей.

* * *

Люди «Дже» сновали возле генератора ГМП, возле действующего, обходили с опаской сидевших за пультами управления Грегори Волкера и Бранта Уордена, укладывали в замысловатом порядке ящики с разлетающимися лепестками лотоса, ящики с демонтированным оборудованием, плели незаметно свои сети. Работали они хорошо, ловко, без лишней суеты. Для создания более реальной научной обстановки, профессор изредка подходил к ним, отдавал команды: «Подключить модулятор! Проверить выходную мощность генератора! Доставить из Нью‑Йорка дополнительные агрегаты! Наладить координатор пространств!» — и тому подобную ахинею. Он руководил этим небольшим коллективом, а сам, все же — хотя этого ему и не хотелось делать — подсчитывал ящики с разлетающимися лепестками лотоса, прибывшими из Нью‑Йорка.

Снова ушел в прошлое Фрэнк Хейс. Тот вернулся на базу «Ральф» месяца полтора назад, летал в Вашингтон к президенту, и теперь с недовольной постной миной на лице зашел в кварцевую камеру ГМП. И опять же на координаторе времени была выставлена та же дата и то же место. И опять, после длительного перерыва, начали появляться партии эсэсовцев.

Действующий генератор ГМП стоял на забетонированной площадке неподалеку от ангаров, окруженный охранниками базы и отрядами эсэсовцев. Небо было безоблачное, чистое, светило солнце, легкий теплый ветерок подувал над плато, приносил запахи трав, цветов, желтую пыль, и та, залетая под навес, оседала на деталях генератора.

Все новые и новые партии раненых и здоровых немцев, военных важных персон с портфелями, в пенсне, с домочадцами, с овчарками и телохранителями, выходили из приемной камеры ГМП. Суматоха, регот обрадованных свободой и тишиной немцев, хихиканья американских офицеров, глядевших с каким‑то подобострастием на рослых эсэсовцев, наполняли окрестности площадки. Многие вновь прибывшие вояки никак не хотели понимать, зачем им снова куда‑то лететь, ведь и здесь так хорошо, здесь можно отдыхать хоть неделю, хоть месяц. И многие разбрелись по базе, порасстегивали кителя, побросав свои шмайссеры на землю, что‑то лопотали американским солдатам, распивали уже с ними пиво, принимались даже горланить какие‑то свои песни. С трудом американским офицерам удавалось построить их в колонну и отвести к взлетной полосе, где тех уже поджидали транспортные самолеты.

К вечеру следующего дня вся аппаратура и документация лаборатории профессора Хименса были доставлены на базу «Ральф». Теперь действующий на базе ГМП выглядел чудовищным монстром: тысячи разноцветных проводов окутали его со всех боков, тысячи разноцветных проводов тянулись от ящиков с разлетающимися лепестками лотоса, распакованных, в которых сверкало тоже какое‑то оборудование, тысячи проводов тянулись к нераспакованным ящикам, и все это переплеталось, свисало, покачивалось на ветру. Непосвященному в происходящее невозможно было смекнуть, что же здесь монтируется. И лишь люди «Дже» среди всего этого кажущегося хаоса и нагромождения аппаратуры, проводов, ящиков улавливали четкую закономерность, плели свои сети разрушения, маркировочными красными проводами.

Осталось ждать лишь сигнала от Дика Ричардсона, означающего, что в Нью‑Йорке все ликвидировано, то есть, что лаборатория профессора практически перестала существовать.

Поздно вечером на базу опять пожаловал зачем‑то Отто Скорцени. В окружении двадцати эсэсовцев с автоматами он проследовал за полковником базы к джипу и небольшому автобусу, и их повезли к самолетам. Хименс внимательно разглядывал Отто Скорцени, когда тот выходил из их генератора, из кварцевой камеры, разглядывал того уже как некоторое животное, как представителя уникального вида млекопитающих, давно уже вымерших на Земле.

«Дже» уговаривал профессора, настаивал на немедленном уничтожении действующего ГМП и того, что стоял в пяти метрах, который еще только собирался, но уже тоже был обложен ящиками с лотосом. Он мотивировал свою просьбу тем, что время для этого очень подходящее, ночь, охрана наполовину разбрелась по казармам спать, намного будет проще и им, сотрудникам Хименса, да и его специалистам, скрыться. Но профессор все медлил, не соглашался, он все повторял:

«Давайте еще обождем! Давайте не будем пороть горячку! Еще не все поступило из моей лаборатории!»

Специалисты «Дже» сильно нервничали, тоже обступали профессора, но тот был непоколебим, и они зло сплевывали и куда‑то уходили к ангарам, растворяясь в темени, подолгу где‑то пропадали, возвращались, о чем‑то шептались с «Дже».

Звезды усыпали небо рясно, высветился и Млечный Путь. И профессор почему‑то подумал, что такое же, по‑видимому, небо и там, в прошлом, так же белеет и Млечный Путь, и так же крутится Земля, совершая вместе с Солнцем свой бег в бездне космоса, где холод, мрак, пустота.

На душе у него было тревожно, спать не хотелось, и он сидел там же, на камне, кунял и поглядывал на небо, на работавший генератор, освещенный подвесными лампочками на деревянных столбах. Волкер с Уорденом теперь делали большие перерывы, часа по три, чтобы поспать малость, прислонив голову к панели управления. Они тоже за эти два месяца сильно сдали, измотались, осунулись, но и на них уже нашло то безразличие, та апатия, что ведет к отупению, к деградации сознания личности, к деградации их неповторимых качеств, нивелированию, оскудению и надлому. Что его лаборатория перестала существовать, он уже знал. Он уже смог это познать по тому количеству ящиков, что было переброшено из Нью‑Йорка и открыто, по тем агрегатам, что находились в них. Что будет с ним дальше, что он будет делать дальше, Хименс пока не думал.

* * *

Тот необычный ящик, который и поджидал Хименс, фанерный с нарисованным на верхней крышке черным грифелем детским рисунком, — холмик, не то могила, не то бруствер блиндажа, над ним подымается вверх хилое голое дерево, но оно сломано у самой кроны, и та набок отбросила голые ветки, над деревом круг, будто нимб над головой какого‑нибудь пророка. Корявым почерком Дика нацарапано: «Посылка А. В. К. отправлена». Пришел этот ящик сразу же после обеда, когда они перекусили в столовой базы. Профессор долго и пристально смотрел на этот ящик, на этот детский рисунок, на холмик, на сломанное дерево, на черный грифельный крут нал ним, смотрел и мешкал, надеясь все еще на какое‑то чудо, которое должно свершиться вот‑вот и развеять этот сон, поставить все на свои привычные места, отменить предстоящие действия.

По тому, как Хименс внимательно изучал рисунок на этом невзрачном чужом ящике, явно не стандартном, «Дже» догадался, что решающая минута наступила. Он взял за плечи профессора, встряхнул его, проговорил:

— Пора, господин профессор! Пора! Поезд тронулся с места! Его уже не остановишь! Забирайте свою команду и уходите! Идите к тому ангару!

— А как же она?… Как же мой генератор?… Ведь я…

— Уходите, мистер Хименс! Прошу вас, уходите! Майкл, уведите его!

Первым скрылись за ангаром те двое, что были одеты в коричневые плащи, интеллигенты господина «Дже». За ними, поддерживая под руки Хименса, поддерживая легко и аккуратно, весьма деликатно, пошли Майкл и бородатый террорист. «Дже» похлопал по спинам Грегори, Бранта, мол, пора собираться, ребята, пора уходить.

Хименс еле переставлял ноги, и Брант с Грегори вскоре его догнали, спросили у бородача, не нужна ли их помощь. Тот ответил, что нет, он и сам дойдет, а они идут рядом просто так, чтобы мистеру Хименсу не было скучно. Профессор криво улыбнулся, вдруг остановился, обернулся и еще раз посмотрел на свое покинутое детище, на сверкавший никелем и кварцем ГМП. Около него ходил в пятнистой курточке один только «Дже». Тот что‑то там делал. Он, по‑видимому, что‑то объяснял охранникам и эсэсовцам, сильно жестикулируя, что‑то выкрикивал о вредном излучении, о том, что все должны пройти медицинское обследование, что вот и профессор из‑за него десквамацией заболел, из‑за этого генератора, а то и того хуже, быть может, даже и настоящую деспофобию получил.

И те, вероятно, ему поверили и отошли от ГМП метров на двести и уже оттуда наблюдали за действиями этого пожилого ученого, отправившего всех остальных в медпункт, а сам еще возится, не боится.

 

Глава 10. СЕКРЕТНЫЙ ЗАСЛОН

Не доезжая до КП базы метров пятьдесят, сидевшие в кузове военного мощного грузовика вздрогнули, непроизвольно пригнулись, втянув голову в плечи: сильный взрыв раздался где‑то позади, за девятым ангаром, в том месте, где стояли генераторы ГМП. В небо взметнулся фонтан огня, черный дым, похожий на атомный гриб, за ним полетели куски исковерканного металла, дыхнуло гарью, по телу ударила взрывная волна. Уже из помещения КП повыскакивали охранники, с раскрытыми ртами, поджидая приближавшийся к ним грузовик, чтобы расспросить, что же там произошло, но тот, не сбавляя скорости, сшиб ворота, снова произведя неприятный грохот, и выскочив за пределы базы, помчался по усыпанной гравием дороге куда‑то на восток. Охранники выстрелили по грузовику несколько раз, но тут из кузова заговорил крупнокалиберный пулемет. Бородатый ученый в кожаной курточке водил им со стороны в сторону, заставив охранников залечь и пригнуть головы, что‑то выкрикивая бранное и не совсем научное.

И только охранники встали, как тут опять откуда‑то из‑за ангаров раздался новый взрыв, такой же мощный, как им показалось, и в небо повалил черный дым, а за ним опять послышались через некоторые интервалы другие взрывы, но уже намного потише. И они прикинули, что это в районе склада с горючими веществами и взлетной полосы. Что они не такие уж и глупые охранники, а смогли точно определить место взрыва, говорило и то, что зашедший на посадку самолет сделал круг и улетел назад, не смог сесть, а отдельные взрывы, никак бочки с водородом и спиртом, продолжали оглашать базу резкими хлопками.

И профессор Хименс и себе тоже оценил весь этот шумовой эффект, и он тоже понял, что перестали существовать два его генератора ГМП, а с ними и агрегаты из лаборатории, что взрыв произошел на той забетонированной площадке, на которой почему‑то остался «Дже». Ему стало жалко пожилого террориста, он хотел спросить у бородатого боевика с пулеметом в руках, почему остался там «Дже», но, взглянув сбоку на перекошенное злобой того лицо, промолчал. Еще профессор подумал, что, вероятно, все кончено, что вот теперь они куда‑то едут, убегают от кого‑то, что они теперь превратились в бандитов, и он в том же числе, что и он, как и Лесли, втянут в эти братоубийственные волнения, втянут крутликами, экстремистами, что сын его, по‑видимому, сейчас с такими, как он, борется, что нужно ему как‑то сообщить о смерти матери, ведь он ее так любил…

* * *

Что существует еще один заслон, секретный, невидимый со стороны, профессор вспомнил только тогда, когда где‑то в двадцати‑тридцати киломерах от базы дорогу им преградили выскочившие из‑за кустов две группы эсэсовцев в черных мундирах, с автоматами, со своими автоматами, и несколько американских солдат в желто‑зеленых маскхалатах. Дальше, по обеим сторонам дороги, тоже уже выскакивали из‑за холмов чернорубашечники с автоматами, густо покрывая своими фигурками песчаные холмы плато.

Они уже все бежали к грузовику, некоторые стреляли на ходу. Сидевшие в кабине интеллигентные террористы успели их заметить, и машина уже притормаживала, разворачивалась на узенькой площадке, натыкаясь на камни, сдавая назад и снова дергаясь вперед. Ярко блестел металл шмайссеров на солнце, яростно горланили что‑то вошедшие вновь в боевитый раж эсэсовцы, подступая к грузовику все ближе и ближе. Их разделяли уже пятьсот метров, четыреста, триста. А грузовик все никак не мог развернуться, все дергался то взад, то вперед, натужно урча мощными двигателями.

И тут с кузова спрыгнул Грегори Волкер, схватив лежавший на полу шмайссер бородатого террориста, а тот что‑то копался со своим крупнокалиберным пулеметом, что‑то в нем заело, и побежал навстречу немцам, стреляя короткими очередями и виляя со стороны в сторону. Что‑то орал ему вслед бородатый социалист, требовал вернуть его автомат, приказывал Грегори остановиться. Он никак не мог наладить пулемет, но уже тащил его к другому борту, дергал лихорадочно за затвор.

Эсэсовцы начали вести прицельный огонь, стреляли в основном по колесам грузовика. Шипел воздух, вырываясь из пробитых протекторов. Грегори перебегал от одного камня к другому, и все стрелял, все стрелял. Но вдруг он не добежал до следующего, раздалась очередь, и он как‑то неестественно споткнулся, делая какой‑то в воздухе разворот телом, будто намереваясь взглянуть назад, как там с грузовиком, и упал на землю спиной. Он больше не поднялся. Он больше не стрелял. Он больше не шевелился.

И это произвело на сидевших в кузове удручающее впечатление. Что‑то пропищал Майкл, что‑то невнятное, себе под нос. Еще громче ругнулся бородач, Майкл выстрелил из своего револьвера в тех, в эсэсовцев. Но что он мог сделать этим своим револьвером? Что он мог сделать этой детской игрушкой, этой «пукалкой». Он сейчас жалел, что у него нет хотя бы лазерного излучателя. Он бы всех пожег, всех этих эсэсовцев в их черных мундирах. А все виноват Хименс, все его мораль, его предрассудки, как же, нельзя, Майкл, нельзя, запрещено их носить и применять у нас на Земле, запрещено, вот и достукались. Майкл выстрелил снова в тех, в чернорубашечников. Потом выпрямился, уже занес ногу над бортом, хотел слезть вниз, но бородач стукнул его по плечу, дернул назад, осадил, что‑то закричал.

Грузовик все же развернулся, уезжал с этого места, понесся снова к базе, подальше он этой засады, от этого эсэсовского заслона. Хименс забарабанил кулаком по кабине, заорал:

— Остановитесь! Остановитесь! Заберите Волкера! Заберите Грегори! Он ранен! Помогите ему!

Тогда слез Брант, бородач не успел его схватить за плащ, от побежал назад, к Грегори. Он бежал тяжело, медленно. Террорист опять начал кричать, чтобы тот остановился. Снова забухал крупнокалиберный, сотрясая воздух. Грузовик сбавил скорость, но не остановился. Брант был уже около Грегори. Он наклонился над ним, замер в такой позе, потом побежал прыжками снова к машине. Водитель, один из боевиков в коричневой шляпе и таком же плаще, выбрался на подножку, что‑то спросил у Хименса, тот ничего не ответил, террорист посмотрел назад, на пытавшегося догнать машину Бранта, сбавил еще больше скорость. Наконец тому удалось схватиться за борт, Майкл с профессором помогли ему забраться наверх.

— Он мертв, — прохрипел Брант, переводя дыхание. — Ему снесло полчерепа. Это страшно. Я не узнал его. Я не мог найти его глаза, чтобы закрыть их.

Он пробрался к кабине, опустился на пол, прислонился к ней. Потом вдруг начал смеяться, бормоча:

— Ему снесло полчерепа… Я не мог закрыть ему глаза… Они висели на ниточках… Га‑га, на ниточках… Они вывалились из глазниц…

— Дайте ему глотнуть, — крикнул бородач, протягивая профессору плоскую алюминиевую фляжку. — Влейте в рот ему, это виски!

— Он не пьет, — сказал профессор. Террорист снова грубо выругался, присел, стукнул кулаком Бранта в челюсть, затем сунул тому в рот горлышко фляжки и перевернул ее.

— Пройдет! — прокричал он. — Смерть всегда поражает. Особенно — первая смерть! Лицо убитого первого человека. Потом привыкаешь. Ее не обманешь, эту дамочку с косой. Сама придет за тобой, не спрячешься.

Он снова схватил свой пулемет и снова забухало в кузове, оглушая сидевших в нем. Грузовик несся теперь уже к базе «Ральф», несся с такой скоростью, будто все спешили на ужин в столовую. Бежавшие следом эсэсовцы заметно приотстали. Их черные фигурки уже казались маленькими и безобидными, ну почти как те муравьи, что ползают в лесу, отыскивая какую‑нибудь мертвую муху или бабочку.

— Мы попали в хорошую ловушку, профессор, — прокричал бородач, опускаясь рядом с ним на пол. — Со стороны базы виднеется над дорогой желтое облачко пыли. Никак тоже уже к нам едут, черт бы их всех побрал, ваши эсэсовцы вместе с охранниками. Нам придется немножко помотаться. Авось что и выйдет!

* * *

Бородач не ошибся. Да, навстречу им уже неслись от базы джипы с солдатами, военными полисменами, эсэсовцами. На этот раз грузовик развернулся быстро и стал отрываться от этой новой погони. Забарахлил левый двигатель, зачихал, смолк; скорость заметно упала, но вскоре он снова заработал, и все облегченно вздохнули. Бородач обстрелял из пулемета джипы, но до них было уже далеко, кроме того, грузовик сильно трясло и подбрасывало, и, по‑видимому, вреда своим палачам они никакого не причинили. А то, что это были палачи, а они сейчас выступали в роли жертвы, сомневаться не приходилось. Игра затягивалась, становясь с каждым пройденным километром все опаснее и опаснее. Не доезжая до возникших вдали на дороге людишек в черном, эсэсовцев, они снова развернулись и поехали снова к базе. Эсэсовцы от секретного заслона уже продвинулись вперед километров на пять. Джипы от базы перемещались еще быстрее, перемещались к ним навстречу. Майкл предложил бросить грузовик и попытаться уйти по оврагу вглубь плато, к горам, но бородач наотрез отказался, сказал, что еще рано, что еще не все потеряно.

И они снова принялись за эту круговерть: подъедут к джипам, развернуться, обстреляют тех из крупнокалиберного пулемета, задержат тех на некоторое время, пока военные и полицейские не залягут, не начнут отвечать из автоматов, и снова несутся к эсэсовцам из секретного заслона, теперь здесь постреляют немного, развернуться и опять к базе.

Расстояние резко и быстро сокращалось, расстояние свободного пробега грузовика. Бородач все стрелял, все грубо ругался, те, что в кабине, молча делали свое дело, время шло.

Вертолет военно‑воздушных сил, прилетевший с базы «Ральф», завис над джипами, вниз что‑то черное полетело, раздались взрывы, полицейские побросали свои машины, кинулись от них в пески, подальше от дороги. Некоторые уже горели, другие перевернулись и торчали черными колесами вверх. Бородач засмеялся, похлопал профессора по плечу, положил на пол свой пулемет.

Он приземлился от них в двадцати метрах, Бородач приказал всем покинуть грузовик и идти к вертолету. Из вертолета выбралась чья‑то не очень поворотливая фигура в маскировочной курточке, но такая знакомая и живая, что Хименс даже пустил слезу, захлюпал носом.

«Дже» обнял профессора, спросил, все ли в порядке и, когда узнал, что погиб Грегори Волкер, очень расстроился, потускнел, сгорбился, побрел к вертолету. Плечи его вздрагивали, и «Дже», наверно, чтобы скрыть от остальных эту минутную свою слабость, побежал, как‑то боком, первым влез в кабину.

* * *

Красный кусок материи возник внизу через час, разостланный на земле возле какого‑то сарая. Их быстро дозаправили какие‑то люди в штатском, «Дже» о чем‑то поговорил с ними минут пять, и снова вертолет поднялся в воздух.

— Вас уже разыскивает полиция, мистер Хименс, — сообщил «Дже», крича на ухо профессору. — Нас они не знают. Они не знают наших настоящих фамилий. Будут искать террористов. И пусть ищут. Мы растворимся в Америке как песчинки в пустыне… А вам хуже, профессор. Да, еще одна не совсем приятная новость, — прокричал он всем. — Волнения в столице и Чикаго подавлены. Власти обещали провести через три месяца повторные выборы нового президента. Наобещали леденцов мальчикам в коротеньких штанишках. А те взяли и клюнули… Последними отступили круглики… Вам лучше отсидеться где‑нибудь за границей, профессор. Мы поможем вам перебраться в Европу, или куда вы пожелаете.

— Нет, мистер «Дже», я не побегу. И куда мне бежать? Я здесь вырос, прожил почти всю жизнь, состарился… Мне бежать некуда. И ничего они мне не сделают, ничего…

Профессор умолк, обвел взглядом сидевших позади Бранта, экстремистов, Майкла. Глаза его были затуманены, слезились.

— Я бы хотел, чтобы, если это можно, вы нас высадили где‑нибудь возле Питстона. Там останавливается экспресс «Даллас‑Вашингтон». Нам бы добраться до лесов Олбани. Там у меня есть хороший друг…

Он снова умолк, голова его опустилась низко, он опять начал о чем‑то думать. Потом тихо произнес: «Прости меня, Грегори, прости», — и снова умолк, заплакал.

Огромное красное зимнее солнце опускалось за видневшиеся вдали остроги Аппалачских гор, когда по курсу вертолета зачернел Питстон, утопающий в снежных заносах. Еще широкая, со стремительным течением Саскуиханна, не вся покрывшаяся льдом даже зимой, блестя черной поверхностью воды, серебрясь рябью, свернув круто на север, терялась среди невысоких холмов и островков хвойной растительности.

 

Глава 11. БЕГСТВО ПРОФЕССОРА

Их высадили в двух километрах от Питстона, высадили в поле среди редких зарослей платана. Тускло мерцали огни города. Майкл помог профессору выбраться из вертолета, не отходил от того ни на шаг, хотя и не понял так толком, зачем им нужно пересаживаться на экспресс. Некоторая логика в действиях Перри Хименса была: тот собирался исчезнуть в центре Америки, исчезнуть в глубинке, исчезнуть в сотнях километров от столицы, где их никто не будет и искать.

Уже на вокзале Майкл заметил тех троих типов, стоявших в толпе возле кассы. В помещении было темновато, но те были в черных очках, в не совсем обычных черных очках. И не им учить его, Майкла, как беречь от яркого света свои глаза. Такие штучки он знал. Эти очки‑фотоумножители, работавшие на крошечных батарейках, усиливали свет, примерно, в 80‑100 тысяч раз. И в них было отчетливо видно на большом расстоянии, были видны все мелкие предметы, даже если они находились в полной темноте. Кроме того, чуть выглядывавшие из‑под лацканов кожаных плащей коробочки уж больно напоминали переносные звуковые бесконтактные детекторы лжи. Обычно, если человек волновался и, находясь в стрессовом состоянии, пытался что‑либо соврать, те тихо попискивали.

Надвинув на глаза шляпу, Майкл протиснулся к окошку кассы и попросил два билета до Вашингтона. Краем глаза он уловил, как повернули настороженные мордочки те типы, вслушиваясь, как к ним подвалило еще два таких же, в темных шляпах и кожаных плащах. И по тому, как у них было чуть приподнято левое плечо, как оттопыривалась левая рука, он сделал вывод, что не ошибся, что у этих типов под мышками спрятаны револьверы, калибра где‑то тридцать седьмого, тридцать восьмого. «Не нас ли они разыскивают?» — подумал Майкл, небрежно засовывая билеты в карман и направляясь в бар промочить горло.

От тех субъектов отделился один и тоже потопал к бару. Душно. Пот побежал по лицу Майкла, но он так и не снял шляпу. Ищейка пристроился около него, заказал кружку пива, отпил полкружки, сипло спросил:

— Вы приезжий? Случайно не из Гаррисберга?

— Нет, — процедил Майкл. — Я здесь вырос. Мама нашла меня здесь же, неподалеку отсюда, под кустом чапарраля. Вот едем с приятелем в гости, в Вашингтон, к двоюродной тете. Она так ждет нас, так скучает, так тоскует, что слезы наворачиваются на глаза.

Детектор под лацканом у типа чуть пискнул и стих, и было не совсем понятно, врет ли этот коротышка, или говорит правду.

— Твой приятель молод?

— Не‑е‑е!.. Ты что? — закатил глаза Майкл.

— На целых два года старше меня. Сейчас сидит в туалете, мучается бедняга, живот прихватило.

Детектор снова чуть пискнул и стих, и опять же было непонятно, что несет этот заморыш, что он болтает, правду или ложь.

Майкл и себе решил порасспросить, а то все тот да тот тип вопросы задает, а он что, не может тоже задать какой‑нибудь каверзный вопрос.

— А ты кого ищешь? — брякнул Майкл.

— Да… как тебе сказать, — замялся тип с детектором лжи, — дядя мой, пожилой уже, должен вот‑вот приехать. Я его‑то видел всего лишь один раз, и то в детстве. Вот будет потеха, если не узнаю, — он захихикал, детектор тихо запищал.

— Узнаешь, чего там, брось, не переживай, — продолжал изображать из себя простачка‑идиота, словно ничего не понимающего, словно и уши ему заложило и он не слышит этого писка, доносившегося из‑под лацкана плаща ищейки. Майкл, для пущей схожести, еще и колупнул пальцем в носу. — Все же родной дядя, не двоюродный. Он тебя может узнать. Повезло тебе братишка, повезло. А тут двоюродная тетя… Ну, прощавай, мне пора. Не проморгай, смотри, своего дядю, — бросил уже на ходу Майкл, примечая, как вытянулась физиономия фебеэровца.

* * *

Хименс сидел на скамейке в скверике, в десяти минутах ходьбы от вокзала. Скверик был большим, многолюдным, некоторые коротали здесь время до отхода поезда. Тусклое освещение, кучи чемоданов, вещей, много негров с детьми и женами. Те, по‑видимому, бежали из Вашингтона и следовали куда‑то дальше, на север, к лучшим местам, к предполагаемой работе.

— Как там, Майкл? — спросил профессор. — Ищейки уже там?

— Там, шеф, там! Я засек троих. Но думаю, что их там намного больше. Купил вам небольшой подарок и модные черные очки. Сегодня на вокзале они очень в моде. Придется и вам их поносить немножко и помолодеть лет на тридцать.

— Что, нас ждут девушки, Майкл? Хорошенькие девушки, а?

— Ждут, мистер Хименс, ждут! Черт бы их всех побрал! Не открыли бы на вокзале пальбу…

— Ну как, Майкл, идут мне черные очки?… А мои седые волосы, Майкл?

— Я купил и краситель, шеф. Не знаю, понравится ли он вам. Но аптекарь заверял, что родная мама не узнает. Патентованное средство. Жгучий брюнет.

— Майкл, ты уверен, что это поможет? Не буду ли я смешон?

— Там вокзал, мистер Хименс, а не кафедра в Колумбийском университете. И там нет ваших бывших студентов. Мы появимся за пять минут до отхода поезда. Я взял последний вагон. Это как раз напротив кустов и роботного склада.

— Лезть под вагонами, Майкл?

— Нет, господин профессор, нет! Ни в коем случае! Мы перелетим над ними на крыльях, как баттерфляй.

— Не сердись, Майкл. Просто мне не приходилось лазить под вагонами… Да, ты поел на вокзале, Майкл?

— Поел, как же, шеф! Бифштекс с поджаренным картофелем, утка с яблоками, пирог с тыквой, двойной мартини, ну и на десерт охлажденные индонезийские бананы и бокал джина, смешанный с тонизирующим напитком… А теперь не мешало бы закусить все это каким‑нибудь сандвичем. А то, знаете, изжога меня мучает.

— Бери мой бутерброд с ветчиной. Я не голоден.

— Мне бы глотнуть виски, шеф. Дрожь в пальцах унять…

— Майкл, только в крайнем случае!.. А лучше и вовсе не вытаскивай. Нам они ничего не сделают. У нас нет убийств… Если, конечно, не считать тех, ну что в черных мундирах, что пожаловали к нам из прошлого. Но они не идут в счет. Не идут, Майкл! Они же не граждане Америки! Они вообще ничто! Их нет! Их давно уже нет! Они не существуют!

— Здесь другое, мистер Хименс. Вы слишком далеко зашли в дружбе с нашим президентом. Вы слишком много знаете о планах нашего президента…

— Но наша демократия! Наша свобода, наша конституция. И потом я…

— Нам бы спрятаться где‑нибудь, мистер Хименс, — перебил его Майкл. — Спрятаться где‑нибудь на ранчо, в глуши, отсидеться там, переждать…

* * *

В вагон они сели быстро, кажется, никем не замеченные. Хотя уже потом, когда экспресс тронулся с места, в вагон вскочило несколько субъектов в кожаных плащах. Профессор в окно увидел чье‑то лицо, показавшееся ему очень знакомым. «Не может быть, — подумал он. — А, собственно, почему не может быть? Он ведь служит в ФБР. Давно я его не видел, давно…»

Они не выходили из купе, сидели, закрывшись, тихо переговариваясь, а часа в три, когда все уже спали, и поезд пересек повернувшую снова на юг Саскуиханну, прорезавшую глубоким ущельем штат Нью‑Йорк, Майкл выскочил в ресторан. И здесь снова нос к носу столкнулся с тем типом, с сиплым. Майкл обрадовался ему как лучшему другу бесконечного детства, беззаботного и веселого.

— Что, встретил своего дядю? — спросил он.

— Да, мы направляемся с ним в Вашингтон, — ответил сипло тот тип. — У дяди там какие‑то дела.

Он косился на Майкла, наблюдая за ним, за его движениями. Взяв четыре бутылки пива, дюжину сандвичей с куриным мясом, Майкл хотел уже уйти, как в ресторан вошел мужчина с лицом молодого Перри Хименса. Он подошел к сиплому, что‑то у того спросил, тот что‑то ответил, кивнул на Майкла, успевшего отвернуться и уставиться в витрину буфета.

«Сели на хвост, черти, — выругался про себя Майкл. Он понял, что они теперь от них не отстанут, пока не проверят и его приятеля, старшего от Майкла всего лишь на два года. И если до появления этого мужчины Майкл еще на что‑то надеялся, то теперь его розовые мечты потускнели, поблекли, развеялись. И причиной тому был сынок профессора, видимо, важная весьма птица среди агентов ФБР. — Такие просто так среди ночи в экспресс Даллас‑Вашингтон не садятся. Интересно, узнал он меня или нет? Сказать ли о нем Перри Хименсу или нет?…»

Хименс старался не выходить из купе. И лишь после ужина, когда они с Майклом выпили пива и закусили сандвичами, побежал в туалет. В проходе столкнулся с каким‑то типом, тот сиплым голосом извинился, пропуская вежливо его, и быстро ушел в другой вагон.

Минут через десять в вагон ввалилось еще два типа в кожаных плащах, расположились неподалеку от их купе, приоткрыли окно и стали курить, что‑то сказав проводнику. Тот молча ушел в свое купе. Майкл понял — неспроста они здесь торчат, что‑то, по‑видимому, готовится. Он сказал об этом профессору. Было двадцать минут четвертого. За окнами мелькали заснеженные холмы, одинокие деревья, рощицы, какие‑то строения, дома. Майкл снова напомнил профессору — нужно что‑то делать, нельзя сидеть просто так и чего‑то ждать, надеяться на бога, нужно и самим подумать о себе.

— Давай спрыгнем на ходу, — сказал Хименс.

— Как спрыгнем, мистер Хименс? На каком ходу? Это же экспресс! Четыреста километров в час. Мы разобьемся в лепешку! От нас ничего не останется! Хотя, однако, вы правы. Нужно сорвать стоп‑кран! И это сделаю я. А вы выпрыгнете из вагона. Только незаметно. Ключ я достану. Мне бы раздобыть где‑нибудь долларов тридцать.

— У меня есть деньги, Майкл. Вот, возьми. Но как ты потом выберешься? Они схватят тебя, Майкл!

* * *

Они обнялись. Профессор снова заплакал. Заплакал громко, не стесняясь Майкла. Он рыдал минут пять, пока Майклу не удалось его успокоить. Застегнутый на все пуговицы, с надвинутой на самый лоб шляпой, с мокрыми от слез щеками, профессор стоял перед Майклом в купе, стоял весь сникший, тоскливо глядя на своего телохранителя. Смотрел он уже каким‑то отрешенным взглядом, видимо, уже поняв, что за этим поступком его ждет неизвестность, ждет опасность, ждет что‑то страшное, вероятно, не совсем и приятное. Ведь он останется один, совсем один, более того, он бросит Майкла на произвол судьбы, и тому, наверно, вряд ли удастся оторваться от своры агентов ФБР.

И сейчас, глядя на Майкла, профессор подумал, что все же поработали они неплохо, что все же его лаборатория была самой лучшей в мире по постановке эксперимента и по решению проблем пересекающихся пространств, что его телохранитель, парень из глубинки Америки, все же оказался неплохим, неподкупным порядочным человеком, верным ему, верным и делу фирмы «Хименс и Электроника», что все же жаль вот только, что не удалось заставить его учиться.

Майкл хлопнул Хименса сильно по плечу, показал на часы, дал тому пару минут на сосредоточение, и, рванув дверь, выскочил в коридор вагона. Он побежал к ресторану, словно жажда снова начала его одолевать и так сильно, что без пива он вот‑вот умрет и упадет на пол.

Он заварил «кашу» в следующем вагоне: сцепился с атлетического сложения агентом ФБР, выстрелил в окно, снова побежал дальше, в голову поезда, к ресторану, выстрелив еще раз. За ним погнались ищейки. Майклу удалось сбить с ног того, сиплого, пытавшегося не то загородить ему дорогу, не то спросить, чего это Майкл так шустро несется к ресторану, не замучила ли его жажда. Сзади кто‑то открыл пальбу, пули пробили дверь у головы Майкла. Он рванулся дальше, в другой вагон и там сорвал стоп‑кран.

Скрежет тормозных колодок, скрежет колес, стоны, ругань, кто‑то навалился на Майкла, кто‑то ударил его чем‑то по голове, кто‑то продолжал еще стрелять, все что‑то кричали, визжали, пинали его больно ногами в бока, кровь заливала ему глаза, стекая на подбородок, он отплевывался молча, фырчал.

Хименс все никак не мог попасть ключом в замок, руки дрожали, но вот дверь подалась, на него повеяло зимой, холодом, мраком. Он спрыгнул в снег и побежал, падая и вставая, побежал к лесу. Уже где‑то далеко, позади, раздался выстрел, один, второй, потом все смолкло, стреляли, наверно наугад, не видя его, так как он уже скрылся за кустами, растворился в ночи.

* * *

Снег хрустел под ногами. Он продолжал удаляться все дальше и дальше от железной дороги, от уехавшего уже экспресса, забирая вправо к освещенным луной хребтам гор.

Хименс идет уже давно, идет медленно, выискивая удобные проходы между скал, между нагромождением камней, глыб снега. Ближайшая цель его — перебраться через горы. А там, знает он, должна быть река, горная река, небольшая река, летом в ней водится форель, летом она хорошо ловится на кузнечиков, хорошо идет осенью на искусственную мушку. И эта речушка, горная речушка, в которой водится форель, должна вывести его к одному ранчо.

Черное демисезонное пальто и черная широкополая шляпа, из‑под которой выбиваются неопределенного цвета волосы, не то зелено‑рыжие, не то красно‑синие делают профессора похожим на золотоискателя прошлых времен, на опасного гангстера, на осужденного пожизненно и сбежавшего с каменоломен каторжанина. Хименс идет неторопливо, стараясь экономить силы, тщательно выбирает ближайший маршрут, в то же время и не выпуская из виду общего ландшафта, ориентировочного места, где, по его предположению, должен находиться перевал.

Он все время думает. Думает о талантливом ученом Дике Ричардсоне, о круглике Грегори Волкере, о его жене, детях, оставшихся без отца, еще, неверно, ждущих его возвращения из командировки, о своем телохранителе Майкле, остановившем экспресс, о биологе Джун Коплинз, о ее новом муже, о математике Ленге Муне, о ее первом муже, о Семми Риксе, погибшем в тисках белого молчаливого пространства Арктики, погибшего в одиночестве… Кто был с ним рядом?… Его собаки, ветер, белое пространство, мороз, его мысли, его надежды дойти до полюса и больше ничего… Но он все же знал, что его ждет Джун, ждет его там, далеко, в Нью‑Йорке, и поэтому он должен дойти, должен вернуться живым, должен пройти весь путь…

Мороз одолевает его все сильнее и сильнее, стынут руки, когда ему приходится цепляться за выступы камней, нащупывать ими расщелину, в которую можно просунуть пальцы. При подъеме тело согревается, и ему становится даже жарко, но он все никак не может добраться до перевала. Снизу, когда он смотрел на эти горы, ему казалось, что часа за три‑четыре он доберется до того перевала, до той ложбины между высоких снежных пиков. И ему казалось, что подъем будет несложным. Но теперь он уже думает, а хватит ли у него сил, а сможет ли он достичь перевала?

Светает. Мороз усилился еще больше. Профессор все еще продолжает подниматься в горы, все еще продолжает выискивать проходимые для ног и тела тропы, спускаться чуть ниже, если он не рассчитал и уперся в отвесную скалу, снова намечать новый маршрут.

Он уже ни о чем не думает. Сердце его бешено колотится. Хименсу приходится все чаще и чаще отдыхать, и тогда он быстро остывает, и тогда он чувствует, как усилился мороз, и снова начинает карабкаться куда‑то вверх. Один раз он прилег на камне, прилег на минуту, чтобы немного отдышаться, и уснул тут же. И ему тут же начал сниться хороший, теплый сон.

«Берег океана, желтый песок, лодка на берегу, в ней сидит Лесли, его жена, с мальчиком на коленях. Она машет ему рукой, он идет к ней, идет к лодке, рядом с ним появляется Эхина, берет его за руку, Лесли улыбается им. Откуда‑то набегает теплая волна, подхватывает его, Эхину, лодку с Лесли и мальчиком, похожим на него, и уносит их вдаль.

Они стоят в лодке, взявшись за руки, у штурвала возникает Андрей Колотаев, приподнимает белую шляпу, приветствуя его».

Он соскользнул с камня, скатился вниз метров на шесть, ударился о выступ скалы, расшиб колено. Рана кровоточила, но идти можно было. И он снова полез вверх, к перевалу, цепляясь за камни, осторожно ступая на пораненную ногу.

 

Глава 12. ДЕЙСТВИЯ НА СВАЛКЕ

Лаборатория профессора Перри Хименс в Нью‑Йорке выглядела сейчас как после налета на нее террористов с бомбами. Груды поломанных ящиков на полу, перевернутые кресла и стулья, опрокинутые вазы с цветами, битое стекло, хрустевшее под ногами людей «Дже», осуществляющих демонтаж и погрузку экспериментального генератора ГМП, оборванные провода, свисавшие со стен, словно остатки разоренного гнезда паука.

Кэти слонялась из комнаты в комнату, заходила в спецзал, садилась за стол Дика, вставала, шла в кабинет профессора, снова возвращалась в лабораторию, в машинный зал.

Беременность сделала ее потускневшей, подурневшей, притихшей. Дик уже в который раз просил ее уехать домой, но она продолжала оставаться с ним. Что лаборатория закрывается, что это крах фирмы «Хименс и Электроника», она знала и ни о чем не спрашивала мужа, почерневшего, издерганного, злого.

Уже приходили полисмены, агенты ФБР, шныряли по лаборатории, беседовали с Тони Эдкоком, кого‑то, наверно, разыскивали. Дик Ричардсон сказал им, что он здесь сейчас старший, что фирма производит замену оборудования, что через два дня сюда будет завезено новое, более совершенное. Планируемое им ранее с людьми «Дже» мероприятие по загрузке машины взрывчатым веществом возле здания фирмы было отменено.

Ящики с узлами разобранного экспериментального генератора ГМП затолкали в военный крытый фургон. Кэти снова спросила его, когда он вернется домой, тот ответил, что не знает и что не надо задавать ему глупых вопросов, опять попросил ее ехать к детям, к бабке, на Лонг‑Айленд, туда, вероятно, он вскоре и приедет. Специалисты из организации «Дже» ушли, исчезли на улицах, растворились в массе манифестантов, кругликов, безработных, продолжавших все еще требовать отставки президента Ральфа Хилдбера.

Телеконцерн «Реклама и бизнес» продолжал показывать судебную хронику, разбирательство по делу президента, его махинаций в предвыборной кампании, связей с мафией, с торговцами наркотиками, жульничество с «Вдовушкой». Демократическая партия уже выдвинула нового кандидата на пост президента, негра Джонсона, прогрессивных убеждений. Тот выступал по телевидению со своей предвыборной программой — сокращение ассигнований на военные нужды, повышение заработной платы, увеличение расходов на социальные цели, восстановление равноправия эмигрантов, борьба против мафий и «триад», строительство новых научных центров на Луне и на Марсе, создание космического корабля для длительных полетов к планетам, расположенных в туманности Андромеды, проработка проекта постепенного вступления страны в систему Единого государства мира.

* * *

При переезде через Гудзон, сразу же за мостом, в Бронксе, фургон остановили полицейские и агенты в штатском. Двое в штатском забрались в кузов, осмотрели ящики, проверили документы, спросили, куда везете этот хлам. Дик ответил, что на свалку, на джанк, что фирма выбрасывает старое оборудование. Агенты подозрительно покосились на водителя, на патлатого социалиста‑боевика из организации «Свободная Америка»; тот скорчил наивно‑глуповатую физиономию, вытянув губы трубочкой, словно приглашал полицейского поцеловаться с ним. Их пропустили. А через два квартала, свернув к парку «Независимости», они въехали во двор какого‑то склада, в фургон загрузили быстро еще с десяток ящиков, обложив те, с оборудованием. На этих ящиках красовались белые лотосы с разлетающимися лепестками.

Патлатый водитель гнал машину по скоростному шоссе, выжимая из нее все, что можно было выжать. Дика потянуло на сон, он подремывал. Почему‑то вспоминалось детство, проведенное в штате Иллинойс, вспоминалось, как он первый раз с отцом плыл на пароходе по Миссисипи. Пароход был стилизован под старину, с лопастными колесами по бокам, с трубой, возвышающейся над палубой. Из нее валил белый дым. Капитан в белой униформе, посматривал в подзорную трубу и покуривая трубку, расхаживал по капитанскому мостику, зычно отдавал команды, право руля, лево руля, так держать, полный вперед, свистать всех наверх! И гулко топали по трапам ботинками матроса, пронзительно свистел пароходный гудок.

Они подкатили к окраине Бронкса. Эта окраина была знаменита своей супершикарной автомобильной свалкой. При въезде в нее возвышались огромные скульптуры, не ниже десятиэтажного дома, сваренные из автомобилей разных марок. Эти скульптуры, творение великого скульптора‑модерниста Кобо Коала, изображали голых Адама и Еву. Груди Евы, размерами с бампер старенькой «торино» каждая, подмигивали красными сосками‑фарами. Что же касается ее бедер, то здесь японец — вероятно, чем‑то упрекающий свою нацию — материала не пожалел, постарался на славу. Они были необъятные, широкие, сверкали лаком и розовой краской. Рядом с Адамом воздвигнут был и щит, на нем приводились статистические данные — сколько погибло американцев за все время в автомобильных катастрофах. Число превышало в пять раз убитых во всех войнах граждан Америки.

Второй изюминкой джанка были расставленные на открытом пространстве модели почти всех машин, начиная от первых, выпущенных еще Генри Фордом, получившие название «жестяная Лиззи», простых и недорогих автомобилей начала девятисотых годов прошлого века и кончая современным дорогим автомобилем «Фэлкон», оборудованным двумя гравитрами, создающими искусственное поле тяготения, надувными сидениями‑кроватью «Все для любви», передними и задними локаторами, персональным компьютером, берущим в нужный момент управление машиной на себя, особенно когда пассажиры очень заняты неотложными делами и из‑за своего расположения совершенно не видят дороги.

Патлатый загнал фургон далеко на свалку, сунув охраннику пачку долларов, в самый центр старого металлолома, и тут же полез в кузов и начал подсоединять какие‑то провода, начал плести свою паутину, чтобы, как говорил он, скаля пожелтевшие от табака зубы, устроить небольшой фейерверк в честь своих предков, в честь Адама и Евы.

* * *

Пахло здесь так, как и должно было пахнуть на свалке. Пахло техническим маслом, разлитым по земле, смазкой, дохлыми кошками и собаками, по‑видимому, не выдержавшими яростной конкуренции в борьбе за место под теплым солнцем с многомиллионной армией крыс, отожравшихся на кожаных чехлах и сидениях. Какой‑то ученый сказал — будущее принадлежит крысам! Чем их только не травили, чем их только не жгли, а они все размножались и размножались, и они все грызли и грызли сидения, ремешки, превращая салоны автомобилей в усыпанные трухой свои дворцы, в которых они выводили потомство, еще более закаленное к разным невзгодам, с более приспособленным организмом, с здоровыми и крепкими зубами, с небольшой продолговатой головой и без всяких там ненужных извилин в том сером веществе, что господь бог зачем‑то напихал им в голову. Феномен жизнестойкости крыс вызывал у исследователей зависть, и некоторые спецы по переработке отходов занялись этими животными всерьез, намереваясь заставить их потрудиться на благо цивилизации.

Дик Ричардсон собирался взглянуть на выставку автомобилей, подошел к фургону, чтобы предупредить патлатого экстремиста, тот сказал, что все уже готово и спрыгнул на землю, когда раздался вой полицейских машин. Боевик метнулся к кабине, выбрался с автоматом, прокричал Дику, чтобы тот уходил, и начал стрелять по приближавшимся полицейским джипам.

Дик побежал, на ходу вытащил карманный биогенератор ГСД, сделанный в виде револьвера с длинным толстым дулом. Он попытался сориентироваться, прикидывая, как по свалке выбраться к Гудзону, надеясь по берегу уйти в город или отсидеться где‑нибудь дотемна. Сзади донеслась стрельба, автоматные очереди патлатого перехлестывались частыми пистолетными выстрелами. Вдруг мощный взрыв потряс воздух, вверх полетели колеса фургона, обломки генератора ГМП, схожие с падавшими с неба оплавленными метеоритами. Послышался вой вновь прибывших полицейских машин, ругань, стрельба.

Он споткнулся о какой‑то пустой бак, упал на него, загрохотал рукояткой биогенератора, снова побежал, лавируя между кучами ржавого металла, перевернутых машин. Выбежав из‑за автомобиля, он увидел бежавших ему наперерез полицейских, типов в штатском, людишек в черных мундирах. Кто‑то выстрелил в него, что‑то кольнуло в правое плечо. Он заметил, что его обходят и слева, два агента пробирались за наваленными горой протекторами. Он пригнулся, бросился вправо, перескакивая по кабинам автомобилей, стуча ботинками.

Снова кто‑то выстрелил в него. Резкая боль в левой ноге свалила Дика на землю. Он приподнялся и, прихрамывая и прячась за груды железа, пошел между штабелей спрессованных кузовов грузовиков. Он уже шел медленно, выбрался на открытое пространство и тут чуть не столкнулся нос к носу с теми, с четырьмя. В одном из них Дик узнал симпатичного и скромного Чезаро Кассини, чуть левее и ближе стоял плешивый итальянец, тот самый мафиози, что мелькал на снимках из дела по разбирательству о темных махинациях с наркотиками Фелуччи, третьим был воспитанный и щепетильный педант Тэйт, бывший сотрудник фирмы «Хименс и Электроника», нейрофизиолог, специалист по человеческой психике, и за ним, еще дальше, чернела фигура эсэсовца, того самого Кагена, что взялся наводить порядок на военно‑воздушной базе «Ральф», перед въездом на которую стояла надпись: «Собственность правительства США. Секретно. Посторонним вход категорически запрещен».

Чезаро держал перед собой шмайссер и то ли испугался, что интеллигент Дик Ричардсон первым нажмет на курок своего старинного усовершенствованного револьвера, то ли от неожиданности встречи, полоснул из автомата, не целясь. В грудь Ричардсону что‑то ударило, кольнуло так, как бывает, разъяренные осы налетят на тебя вдруг и незаметно жалят. Дик поднял свой биоизлучатель, нажал на кнопку. И тут как‑то мудрено взмахнул рукой тот, что стоял намного дальше, эсэсовец, и к ногам Дика, описав от Кагена по воздуху дугу, что‑то упало, какой‑то допотопный пест с деревянной ручкой.

А потом этот пест взорвался, и Дика ранило в живот, и из него вывалились кишки. Длинные кишки, очень длинные, он и не знал, что они у него такие длинные. Зацепившись за что‑то, они все вылезали и вылезали из живота, боль была адская, и его уже не интересовало, за что они зацепились, за деталь какого автомобиля. Была сильная боль, и он не знал, как от нее избавиться. Он все же отцепил кишки, длинные свои кишки, и пытался их затолкать назад. Руки у него стали все в крови, красные и липкие. Кишки были белые и липкие. И к ним приставал мусор, ржавые металлические крошки, и он еще пытался их с кишок убирать. И было опять сильно больно. И он закричал: «Больно!.. Больно!.. Хи‑менс! Больно!.. Хи‑менс! Спасите меня!..» Он сделал еще несколько шагов к Чезаро. Тот, бросив шмайссер, попятился, споткнулся, упал, на четвереньках пополз от надвигавшегося на него человека с болтавшимися у развороченного живота белыми кишками.

И остальных тоже охватил страх, то ли сказалось действие биогенератора ГСД, то ли общая неприглядная картина, то ли сознание содеянного ими преступления.

Дик прошел еще метра два, натыкаясь на обломки машин, свалился на металлический хлам, корчась от боли, подтягивая под себя ноги, хрипя и издавая какой‑то звериный, нечеловеческий крик.

Последнее, что увидел Дик Ричардсон, приподняв голову, в прорези искореженного металла, где‑то впереди себя, открывшийся кусок чистого голубого неба, на нем возвышающуюся статую Свободы с лицом своей матери, — нет, не той, сумасшедшей, а еще ранее, когда она вернулась из заключения и привезла ему те розовые гладкие камушки и смотрела долго на него — надпись у нее на груди на мраморной доске:

— и себя, у матери на руках. Мать гладила его лицо теплой шершавой ладонью, легкий ветер Атлантического океана ласкал его волосы, а далеко на горизонте расстилался просторами полей, зеленью лесов и лугов, синел прожилками рек и озер, штат его детства, Иллинойс.

Потом он закрыл глаза, руки матери разжались, и он полетел куда‑то вниз, в бездонную пропасть…

 

Глава 13. ВМЕСТО ЭПИЛОГА

На этом можно было бы и закончить свое повествование, если бы не появление три месяца спустя после краха фирмы «Хименс и Электроника» в газете «Дейли уорлд» сенсационной заметки, связанной с дальнейшей судьбой некоторых героев данного романа.

Вот что писала в утреннем выпуске газета:

«В ПЯТНИЦУ ИЗ ТЮРЕМНОГО ГОСПИТАЛЯ В ДЖЕРСИ‑СИТИ ПРИ ЗАГАДОЧНЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ СБЕЖАЛ БЫВШИЙ СОТРУДНИК ФИРМЫ «ХИМЕНС И ЭЛЕКТРОНИКА» ФИЗИК ДИК РИЧАРДСОН».

Газета тут же приводила эпизоды из жизни Дика Ричардсона, предъявленные ему обвинения, среди которых были и самые весомые — государственная измена, шпионаж, убийство мадам Нонг Ки; в статье сообщалось, что в камере заключенного были обнаружены два крошечных прибора, размерами не превышающие пуговиц от арестантского халата, соединенных тонким, как нить, черным кабелем.

В тот же день в вечернем выпуске «Дейли уорлд» поместили другую не менее сенсационную заметку.

«ИЗ ТЮРЬМЫ УСИЛЕННОГО РЕЖИМА В ПИТТСБУРГЕ БЕЖАЛИ ПРОФЕССОР ПЕРРИ ХИМЕНС И ЕГО ТЕЛОХРАНИТЕЛЬ МАЙКЛ ДРАНК. В ИХ КАМЕРАХ ТОЖЕ БЫЛИ НАЙДЕНЫ СТРАННЫЕ КРОШЕЧНЫЕ ПРИБОРЫ, СОЕДИНЕННЫЕ ТОНКИМ, КАК НИТЬ, ЧЕРНЫМ КАБЕЛЕМ. НАЗНАЧЕНИЕ ЭТИХ ПРИБОРОВ ВЫЯСНЯЮТ СПЕЦИАЛИСТЫ ИЗ ЛАБОРАТОРИИ «ПОСЛУШНЫЕ ЖИВОТНЫЕ», ПРИНАДЛЕЖАЩЕЙ ВОЕННО‑МОРСКОЙ БАЗЕ № 23. ЧТО МОЖЕТ СКАЗАТЬ НА ЭТО НАШЕ ФБР?»

С ответом ФБР не заставило долго ждать читателей «Дейли уорлд». Через два дня в газете была тиснута пространная статья за подписью помощника президента по особо важным делам Фрэнка Хейса и директора ФБР Берни Шенка. Не имеет смысла приводить здесь всю статью полностью, я дам лишь некоторые выдержки из нее, кажущиеся мне наиболее интересными и объективными.

«ПО СВЕДЕНИЯМ ФБР ПОБЕГ ЧЛЕНОВ БАНДЫ ПРОФЕССОРА ПЕРРИ ХИМЕНСА И ЕГО САМОГО БЫЛ ПОДГОТОВЛЕН МЕЖДУНАРОДНОЙ ТЕРРОРИСТИЧЕСКОЙ ОРГАНИЗАЦИЕЙ «ЕДИНОЕ ГОСУДАРСТВО»… НА ЭТО НАВОДИТ ТОТ ФАКТ, ЧТО И В ДЖЕРСИ‑СИТИ И ПЯТЬЮ ЧАСАМИ ПОЗЖЕ В ПИТТСБУРГЕ В ДЕНЬ ПОБЕГА БАНДИТОВ БЫЛ ЗАМЕЧЕН ПРИЕХАВШИЙ В АМЕРИКУ ПО ТУРИСТИЧЕСКОЙ ПУТЕВКЕ БЫВШИЙ СОТРУДНИК ФИРМЫ «ХИМЕНС И ЭЛЕКТРОНИКА», МОЛОДОЙ УЧЕНЫЙ ДАК ТАПЕК, ЭМИГРИРОВАВШИЙ НЕ ТАК ДАВНО В РОССИЮ… НАМ СТАЛО ИЗВЕСТНО ПО НЕОФИЦИАЛЬНЫМ КАНАЛАМ, ЧТО ДАК ТАПЕК РАБОТАЕТ ТАМ ПОД КАЛУГОЙ, В ИНСТИТУТЕ ПРОСТРАНСТВ. У ПРОФЕССОРА А. В. КОЛОТАЕВА, ДАВНЕГО ДРУГА ХИМЕНСА… МЕСТОНАХОЖДЕНИЕ БАНДИТОВ ПОКА НЕ УСТАНОВЛЕНО… ЕСТЬ ПРЕДПОЛОЖЕНИЕ, ЧТО ОНИ ПОПЫТАЮТСЯ В БЛИЖАЙШЕЕ ВРЕМЯ ВЫЛЕТЕТЬ В ДРУГУЮ СТРАНУ… ПОЛИЦИЯ, ФБР И ЦРУ ДЕЛАЮТ ВСЕ, ЧТОБЫ ЗАДЕРЖАТЬ И ОБЕЗВРЕДИТЬ БАНДИТОВ… ВОЗМОЖНО, ОНИ ОКАЖУТ ВООРУЖЕННОЕ СОПРОТИВЛЕНИЕ. ТОГДА И МЫ ПОЙДЕМ НА КРАЙНИЕ МЕРЫ».

Еще с месяц газеты муссировали подробности побега бандитов, печатали разные интервью со всевозможными «очевидцами», «друзьями», «свидетелями», «соседями» по камерам, выдвигались версии одна страшнее другой, что замышляют совершить бандиты, взорвать ли Вашингтон или Нью‑Йорк, где они отсиживаются.

Черту под всеми этими домыслами подвела телекомпания Эр‑би‑си, прервавшая в воскресенье вечером популярную программу «В мире домашнего уюта», выбросив на экраны на тридцать секунд заставку: «ОБНАРУЖЕНА БАНДА ПРОФЕССОРА ХИМЕНСА!»

Затем она показала десятиминутный фильм, снятый неизвестным до сих пор кинолюбителем Бобом Дауди, работавшим ранее на газозаправочной небольшой станции в Нью‑Йорке. Фильм комментировал он же, Боб Дауди, мечтавший давно, как потом выяснилось, о карьере на телевидении. С первых же слов новоиспеченного комментатора было похоже, что тот не профан в этом серьезном деле, что его кто‑то заранее и неплохо поднатаскал по постановке голоса, тона, интонации, по выдержке определенных пауз. Телезрители как загипнотизированные слушали тихий, чуть хрипловатый баритон Боба Дауди.

На миллионы телеэкранов выплеснулась, как океанская волна, голубизна высокого чистого неба, — в нем парил застывший на месте огромный кондор, — зелень тропического леса, желтизна грунта, видневшееся невдалеке розовое свечение силовой стенки, пять оранжевых палаток, примостившихся около кустов, какие‑то люди, дети, обступившие дымный костер.

— Дорогие телезрители! Вы видите базовый лагерь банды профессора Перри Хименса на плато Мату‑Гросу в Бразилии! — выпалил скороговоркой Боб Дауди. — Меня похитили, взяли в плен, взяли прямо ночью, с постели, месяц назад!.. Все это время я был их заложником! Они могли убить меня в любую минуту!

Боб смахнул пот со лба, сделал в меру длинную паузу, чтобы телезрители смогли переварить увиденное и услышанное, прийти в себя.

Снова замелькали кадры фильма.

Профессор Перри Хименс стоял в обнимку с Эхиной Альфорес. Худой, чуть поседевший, покрытый легким загаром Дик Ричардсон был окружен своими детьми. Самого младшего, которому исполнилось три месяца, держала на руках красивая женщина с припухшим и заплаканным лицом, да, та самая террористка, что бросала бомбы в Кейптауне. Майкл, телохранитель профессора Хименса, позировал перед самой кинокамерой вместе со своей грудастой подружкой, кривляясь и дурачась. Та даже его чуть подсадила на себя, чтобы он смог ее поцеловать. Пожилая седая женщина, никак бабка Ричардсон, тоже была бодренькой, изредка все же смахивала слезы, выставила в приветствии растопыренные буквой «V» коричневые морщинистые пальцы, заметив, что ее тоже снимают. Оно как бы сообщала всем: «Виктория! Мы победили!»

Камера подала крупным планом розовую стену силового колпака. И тут вдруг все увидели, как прилегающий к земле ее участок стал темнеть, из розового превратился в зеленый, и из этого провала вышли два человека, вышли к этим, собравшимся у палаток. Один был стар, с седыми усами, но стройный, подтянутый. Другой — молодой, не более тридцати пяти лет, лицом схожий на первого.

— Леди и джентльмены! — выкрикнул как‑то нервно Боб Дауди. — А теперь вы смотрите редкостные кадры! Два дня назад силовой колпак номер три открыл свой проход в стенке! Из него вышли полковник Перси Фосетт с сыном! Вот они разговаривают о чем‑то с профессором Хименсом!

Боб сделал еще одну паузу, самую короткую и напряженную.

— Они уходят! — рявкнул внезапно в микрофон он, прокричал так, что тот простой обыватель, собравшийся спокойно поужинать перед телевизором и не успевший проглотить кусок булки, вероятно, есть такие подозрения, все же подавился ею. — Их повел за собой полковник Перси Фосетт, пропавший, как вы все знаете, в джунглях Мату‑Гросу в начале девятисотых годов прошлого века, пропавший вместе с сыном. Он нисколько не состарился! Да, это он, так сказал и профессор Перри Хименс! — все еще выкрикивал Боб Дауди, войдя в раж и слегка переигрывая.

Цепочка людей устремилась за Перси Фосеттом к окну в стенке силового колпака. Перси Фосетт шел рядом с профессором Перри Хименсом и увлеченно о чем‑то с ним беседовал, слегка жестикулируя. Замыкал всю эту процессию высокий, чуть полноватый человек в дорогом модном костюме, ранее на экране не мелькавший. И вот он обернулся, плутовато скорчив рожицу. И все узнали, все ахнули, особенно женщины, Брюса Дженки, бывшего комментатора телекомпании Эр‑би‑си, пропавшего без вести в день побега из тюрем бандитов. Выглядел он веселым, посвежевшим, обновленным.

Что его заставило покинуть такую высокооплачиваемую работу, такую интересную и насыщенную всякими событиями жизнь в Нью‑Йорке, шикарную виллу, машину, любовницу, трудно сказать. Казалось бы, он и именно он был приспособлен к этой высокоразвитой цивилизации, к этому комфорту, к этому изобилию пищи, как материальной, так и духовной.

Все скрываются под силовым колпаком номер три, провал постепенно затягивается, из зеленого превращается опять в розовый, стена смыкается, проглотив людей. На экране остается лишь попавшая в кадр синяя детская металлическая коляска, ярко и красочно выделяющаяся на розовом фоне.

После фильма выступил еще Тони Эдкок. Тот тоже был в плену у бандитов и не захотел уйти вместе с профессором под силовой колпак, вернулся в родной шумный Нью‑Йорк.

Тони сообщил, что переброска людей банды профессора Перри Хиченса в Бразилию осуществлялась людьми из организации, возглавляемой неким господином «Дже», как они сами себя называли. Летели мы на небольшом двадцатиместном реактивном самолете, поднявшимся ночью с какого‑то частного аэродрома. Над Атлантическим океаном его шесть раз дозаправляли в воздухе самолеты неизвестной авиакомпании, барражировавшие в заданных районах, прямо по курсу.

Еще Тони Эдкок сказал, что профессору Перри Хименсу предлагали лабораторию и штат сотрудников в институте А. В. Колотаева, но он почему‑то отказался, отказался он и от своих исследований и, как все видели, исчез под силовым колпаком, исчез надолго, вероятно, навсегда. Закончил Тони Эдкок свое выступление небольшой речью, не лишенной некоторой патетики:

— Они оставили бетонные города и цивилизацию, ушли к первозданной природе, к первобытному образу жизни, ушли к племенам индейцев, ушли навстречу новым трудностям, новым испытаниям. Но это будут уже трудности иного рода, это будут уже трудности физические, естественные, знакомые человеку с давних времен. Сами же они опять стали частью природы, ее неотделимым элементом, возобновляя ими же самими прерванную связь.

Возможно, Перри Хименс и Дик Ричардсон и вернутся, появятся снова лет через двести‑триста, чтобы продолжить свои исследования, заняться научным трудом, разработкой новых ГМП, заняться ими в своей стране, в которой будет царить мир и справедливость, заняться на благо всего человечества, на благо всех стран и континентов.