В КОМ СПАСЕНИЕ?. Книга вторая. «Сам» | Воронов Николай Павлович

Двери с витражной вставкой иззолота-темного лика Спасителя не распахнулись, как ожидало взлихораженное сердце. Стальные, удерживаемые магнитами, они еле-еле отставали от косяков. Когда они замерли, неодолимо тяжелые, готовые тупо захлопнуться, он не предположил, что двери открывает Огомий, а подумал, сникая, о внутренней принудительности, с которой выходит к нему Фэйхоа. Разлюбить не могла, но Болт Бух Грей мог ее добиться при злорадной помощи жриц или, может, она не согласна с позицией Курнопая по отношению к забастовке смолоцианщиков и теперь ничего не испытывает к нему, кроме ненависти. Все чувства, убеждали их в училище, подчинительно мелки по сравнению с идеологическим чувством сохранения державы. Чего только не крали у курсантов из истории, но того, что ради торжества религиозно-философских и социально-общественных убеждений люди жертвовали кем угодно и чем угодно, никогда не скрывали. Никто не сомневался в правильности этого, в том числе он, и только сейчас уразумел, что и в этом нет и не бывает законченной правоты, если подходить к личности иначе, чем мы относимся к насекомым: раздавил и без сожаления попер дальше, как танк.

Дверь затворилась, никого не выпустив. Профиль Спасителя, просветлевший до лютиковой яркости, опять окрасился золотой копотью.

Курнопай по-прежнему не отрывал взгляда от двери. Хотя локационная способность разладилась в нем, он воспринимал присутствие Фэйхоа не где-нибудь, а за дверью. Там, за нею, еще кто-то находился, однако его волны не индуцировались на площадь. Их излучение перекрывал биополевой щит Фэйхоа. Там, по всей вероятности, находился Болт Бух Грей и не отпускал ее.

Едва в другой раз, не шире прежнего, приотворилась черная дверь, из костела выскользнула Фэйхоа. Умудрилась выскользнуть. Встала недвижно, не то боясь унизить себя преследованием, не то после сумрака (костел был закрыт с введением сексрелигии, как и все католические, протестантские, магометанские, православные, языческие храмы) ее зрение затмил литиевый светопад. За ней из костела вышел Огомий.

Наряд Фэйхоа, лилово-розовый, как грозди персидской сирени, придавал печаль ее облику, словно Фэйхоа вернулась с похорон. До того душеразрывную безнадежность он испытал в недавние дни, что рванулся к Фэйхоа, чтобы уберечь ее от безысходности, но через миг был остановлен отбрасывающим движением ее ладоней, в котором проявился не присущий ей панический страх.

Скоро они уже находились в оранжерейном переходе, и Фэйхоа разрыдалась, чем и вызвала утешительство братьев, пронизанное гневом. Курнопай дал зарок, если Болт Бух Грей оскорбил ее, отомстить ему. Огомий обещал не признавать главсержа за своего папку. В голос она прекратила плакать, но ни слова не могла вымолвить, лишь несогласно поводила головой, и они догадались, что унимают плач Фэйхоа невпопад, и мало-помалу замолчали. Тогда она и открылась, от чего разнюнилась. Она так и сказала: разнюнилась, и Курнопай смекнул, что в годы их разлуки бабушка Лемуриха учила Фэйхоа не нюнить от приступов тоски.

Не оскорблял ее верховный правитель. Не им возбуждена опасность теперешних обстоятельств. Чрезвычайное заседание Сержантитета потребовало от Болт Бух Грея отдать приказ о водворении смолоцианщиков на завод, о полном разжаловании Курнопая и отдаче под трибунал, о неоглашаемом расстреле Чернозуба (этим должно начаться пресечение вольнолюбивого разгула в среде рабочих и студенческих масс), о введении в стране военного положения. Они скоропалительны по причине эмоциональности, тогда как в настоящий момент требуется для овладения народом аналитическая тонкость. Отец Кивы Авы Чел, всегдашнее эхо Болт Бух Грея с их фермерского детства, внезапно выступил с предостережением: нельзя сейчас прислушиваться к доводам державного правителя, он погряз в наслажденчестве и не в силах поднять сознанием, заземленным на сексуальные извивы и на властительские удовольствия, то, что необходимо стране, чтобы выкрутиться из хаоса и восстановить гармонию. Сержантитет предложил Болт Бух Грею в течение десятой части суток определиться, в противном случае его сместят и вышлют в одно из соседних государств.

Растерявшийся Болт Бух Грей прибегнул к провидчеству Фэйхоа, и она, составив правителю гороскоп, внушила ему, готовому слинять перед нажимом соратников, пока он контролирует телевидение и печать, незамедлительно объявить о роспуске Сержантитета и обратиться за поддержкой к народу и армии. Болт Бух Грей хотел заручиться мнением САМОГО, да не тут-то было: САМ не ответил. Ни для кого из правителей ни в какие времена не исчезал САМ. В разные эпохи менялись ЕГО установки, но САМ ОН для любого из правителей был вечно ПРИСУТСТВУЮЩИМ. И вот ОН трагически безотзывен. Немилость? Отречение? Опала? Или, что безнадежней, предвестие всенародной катастрофы. Не однажды она читала о состояниях беспамятства, в которые впадают автократы, испугавшись за себя. Это состояние она назвала «спазм потери власти». У Болт Бух Грея тоже случился спазм потери власти. Она, чтобы он очнулся, вызвала вертолет и приказала пилоту лететь сюда, где в костеле находится тайная аппаратура для связи с великим САМИМ. От подъема в воздух спазм ослабел.

К средине пути, увы, Болт Бух Грей отдал перестраховочный приказ арестовать смолоцианщиков во главе с Чернозубом, а также с их попустителем генерал-капитаном Курнопаем. Она, у которой нет человека родней, чем Курнопай, рискнула вызвать в Болт Бух Грее уязвленность. Наслажденец, мягко сказать, растлитель, притворяется первым государственным деятелем. Как он бесился?! Стакнулась с завистниками из армейской мелкоты, самопожертвования не оценила — пальцем не притрагивался, любя ее одну, соперника возвысил до небес, оберегал, как не берег себя, дважды спас от смертельной кары.

Ничтожно он повернулся. Давай-де нырнем в Мимасо. Граница довольно близко. Оттуда улетим в Женеву, куда отправил в начале года сбереженья. Они скромны, зато никто не придерется из государственных и международных юристов: из казны не взято ни монетки. Обоснуются на юге Франции, купив виллу и виноградники. Ведь, право слово, как говорит его отец, он виноградарь от природы. Ему ведом тайный мир лозы.

Фэйхоа ему: «Себе покой и негу, самийцев — под сапог молоденьких хлюстов, в огонь братоубийственной войны. Я скорей погибну, чем родину оставлю в трагическую паузу. Мне только бы склонить страну к спокойствию и очищенью».

Своеволие соратников затмило веру Болт Бух Грея в счастливую развязку смуты. Борьба за перемены и хотенье перемен — всегда для предержащих смута. Фэйхоа не согласилась народное сопротивление под смуту подводить, как бы ни думали убогие чины, усевшиеся в кресла воротил. Ему на то, что сдвинулось в стране, смотреть лишь можно как на необходимость высветления судьбы самийцев. «Смогу я высветлять народную судьбу через насилие, в союзе с держсержантством», — втемяшилось ему в сознанье, закрученное страхом, как тайфуном. Насилие — ухватка деспотических режимов, обычно приносящая и власть, и славу тем, кто шел на адские кровопусканья. А миром порешить судьбу народа — опасный путь, встал на него — потеря власти. Усовестить хотела Болт Бух Грея: время ль думать, утратишь власть иль сохранишь? Умри, уйди в ничтожность, но сохрани народ. Хы, сохрани народ? Да он же, тот ее народ, он истолкует жертвенность как подлость, и, не чихнув, спокойненько забудет.

Спорили, срываясь на крик, до мига, когда она, чумная от безнадежности, рванулась из костела, чтобы хоть одним глазком взглянуть на Курнопая, а там — и смерть ей в радость.

Как вырвалась за двери храма, явилась ей решающая мысль (она подумала, что осенило не без влиянья САМОГО), что человечество течет двойным потоком: поток мортистов («морт» по-латыни «смерть») и витовцев поток, а «вита» — «жизнь». Мортисты устраивают жизнь и управляют ею средствами убийства: убийства тела и убийства духа, но только не себяубийства. Себе они, конечно, — процветанье и жадно потреблять земные удовольствия, в историю внедриться под видом благодетелей народа и человечества. Кто витовцы? Увы, их было мало в сферах управленья людского бытия. Простонародье — земледельцы, кустари от шорников до мастеров игрушек, рабочие индустрии — несметные массивы витовцев. Жизнедающий мир, жизнедержащий, жизнеспасительный, да горе — он подчинителен издревле мортистским семьям султанов, цезарей, князей, миллиардеров, фюреров, премьеров… О, мортисты — искусники по части психологии. Ласкают витовцы в сердцах идею самоотреченья и бескорыстных подвигов. А кто внушил? Мортисты. С актерским благородством! Она осмелилась сказать главсержу, что он пока мортист, хотя и от рожденья витовец. Ну сохранит он власть, вконец спаявшись с держсержантством. Ну замаскирует в годах преступные удары по народу. Но рано или поздно его разоблачат и проклянут. Вот пусть откроет себе возможность к витовству вернуться, державу витовцев создать. С тем она и выскочила из костела.

Что Болт Бух Грей надумает?

В обнимку стоя перед кустом форзиции, где желтыми крестами горели свежие цветы, они не ждали счастливого исхода. Огомий, кто душою принял печальное волнение Фэйхоа, подкрадывался к синему шмелю, чтоб высмотреть, куда он прячет жало. Он палец приближал к шмелю и ерошил ему загривок. Рассердится и жало обнаружит. И рассердился — ужалил в палец. Когда от яда, подобного разряду молнии, Огомий беспонятливо вертелся, в дали оранжерейной дымки возник его отец и крикнул:

— Я с вами, Курнопай и Фэ, и ты, наследник мой Огомий! За нами САМ и весь народ.

Как и тогда, возле храма Солнца, Болт Бух Грей вершил суд в одиночку. Правда, здесь был свидетелем Курнопай, почему-то названный диктором телевидения почетным. Он сидел справа от Болт Бух Грея, Фэйхоа, объявленная тем же диктором советницей-гуру державного правителя, — слева. Свидетели со стороны армии сидели наискосок от Курнопая, свидетели со стороны народа — наискосок от Фэйхоа; в переднем ряду, в форме державного медика в ранге министра — перламутрового батиста колпак с машинными отпечатками тела мужчины и женщины, какими они воспроизводятся в анатомических атласах, красный халат, голубые брюки, белые сандалеты — сидел врач Миляга. Среди народных свидетелей находились Кива Ава Чел и Лисичка. Голову Кивы Авы Чел охватывал золотой обруч, но теперь он был усеян цейлонитом, который, не лучась, таинственно зелеными тлел угольками. Кива Ава Чел, едва Курнопай встречался с нею взглядом, вытягивала пухлые губы, будто нацелованные, и что-то непроизносимо говорила, напоминая о пещере, где вроде бы принес ей счастье. Эх, мог бы принести, да не желал. Не без укора и раньше в холодке души затепливалось чувство. Что в нем возникало — не поддавалось логике. Пусть благодарность (пренебрегла Главсержем), пусть породненность (а что такое близость, как ни момент, которым началась единокровность тела, духа?), пусть неотделимость судеб (покуда живы, их память обоюдна) — и тем не менее все это к черту…

Рядом с Кивой Авой Чел оставалось свободное место. Туда, угибаясь, прокралась бабушка Лемуриха. Курнопай соскучился по бабушке, да подосадовал на нее. Слишком уж угадывалось в угибаниях намерение подластиться к властителю, будто бы она страшно виноватится за опоздание. Был в училище курсант, умевший заискивать и тогда, когда находился в строю и командпреподаватели к нему не обращались. Опальный Ганс Магмейстер дал определение этому виду заискивания солнечного раболепства: просят или не просят — все равно лезет в глаза со своей всеугодливостью. Солнечным раболепством шибало от того, как кралась меж рядами бабушка Лемуриха. А в том, как она сразу вольготно ощутила себя — ее опоздание не вызвало неудовольствия Болт Бух Грея — и сверху вниз запосматривала на генералитет, Курнопаю открылась в ней уловка, присущая придворным, которые признают за людей только предержащих лиц, а всех остальных подчиняют собственному влиянию надменностью повадок, ненаказуемым панибратством.

«Избаловалась. Приспособленчество наоборот, — печально подумал Курнопай и опротестовал сам себя: — А на телестудии?»

Вот по бабушкиным губам он распознал, что не прочитывалось по губам Кивы Авы Чел: «Беременна Кивушка-то!» Не уверясь в том, что Курнопай понял, она выкруглила ладонями Кивушкино брюхо и рассияла.

«Чему радуется? — Курнопай был огорчен и тут же спохватился. — Лажа. Поддалась влиянию прихвостней. Эх, бабушка, бабушка!..»

Центр обширного просвета между рядами свидетелей от армии и от народа занимали подсудимые. Шестнадцать человек, одетых в сажево-черную одежду арестантов, вместе с четырехугольным ограждением из мореного дуба походили на куб, верхнюю часть которого, как бы слегка поднятую над деревянным квадратом, составляли колпаки, лбы, глаза. В переднем ряду сидел Бульдозер, обросший бородой, по-ассирийски заплетенной в тонюсенькие косички. Узор бороды, выпущенной за барьер, достоинство величественного лица соотносили его с барельефной скульптурой царя Ашшурбанипала. Неподозреваемо меняются люди. Когда скользили над океаном и, увы, не любовались тем, как судно распластывало плотный мех тумана, Бульдозер был мрачноват, рефлектировал из-за трусливой осторожности, и, поди-ка, едва Болт Бух Грей издал приказ о роспуске Сержантитета, возглавил мятеж за восстановление деятельности Сержантитета под предводительством Ава Чел Брукса. Поднявшийся на смотровую площадку правительственного небоскреба Ав Чел Брукс прокричал в мегафон для ближних площадей и проспектов (радио и телевидение контролировали головорезы из войск морской пехоты, подчиненной лишь одному Главсержу) о том, что революционный орган руководства, новаторски найденный в условиях свержения Главного Правителя, продолжит исполнение обязанностей, затвержденных великим САМИМ и сегодня опять им одобренных. Он же, ради усовершенствования аппарата власти, посоветовал ввести вместо поста Главсержа, как не зарекомендовавшего себя современными контактами с многомиллионными массами граждан и гражданок, двуединое сопредседательство в лице его, Ава Чел Брукса, и главнокомандующего войсками ВТОИП доблестного мудреца Бульдозера. Союз предводителей державы и воинского руководства промышленным трудом призван обеспечить движение общества к благополучию и взлету.

Ошибка Ава Чел Брукса и Бульдозера заключалась в том, что они попытались сохранить ненавистный самийцам орган хунты нижних чинов без обеспечения политических и экономических перемен. Власть, давшаяся им легко и не встречавшая противодействия, гипнотизировала их: представлялось, что, как и раньше, она сама по себе обеспечит им господство. Они ориентировались на машинальность подчинения, присущую народам во все эры человеческой истории. Революции эпизодичны, потому тревожиться не о чем, особенно же в условиях, когда отторгнутый хунтой главарь улизнул из столицы. Осведомленный о мятеже, затеянном Бульдозером, а также о том, что Бульдозер стакнулся с Авом Чел Бруксом, главсерж выступил из тайной телестудии, находившейся в соборе, с обращением к народу. Благо текст обращения был заготовлен Фэйхоа в тот день, когда забастовали смолоцианщики, и в резиденцию пришла шифровка, извещавшая Болт Бух Грея о требованиях рабочих. Тогда Сержантитет вел себя подчинительно по отношению к своему верховоду. Обращение шло от имени САМОГО, ЕГО потомка и вождя Самии Болт Бух Грея. Изъятый из обращения Сержантитет он решил не свергать — распустить якобы на основании закона. Роспуск Сержантитета устранял враждебный народу орган насилия, мишень для ненависти. Шаг Болт Бух Грея воспринимался как деяние справедливца, которого подвели соратники. Не лишенный проницательности, Болт Бух Грей, несмотря на то, что колотил его колотун («Смахнут, как мы смахнули Главправа и предадут надругательству тело, расхлестанное автоматными очередями и прожженное из термонаганов»), похмыкал над сладкой верой народов в благие намерения и добрый гений самых разорительных, самых убийственных, самых коварных тиранов. Перво-наперво в его обращении объявлялось о запрете медицинского препарата антисонина, а вследствие этого — об отмене курса на три «Б»: БЕССОННОСТЬ, БЕСКОРЫСТИЕ, БЕСПЕЧАЛЬНОСТЬ. Дальше давалось право супружеским парам на возврат к семейной жизни, на шестиразовую, по восемь часов, трудовую неделю и на возобновление института бракосочетаний в обрядах, нравственных, красивых, неторопливых, сложившихся в тысячелетиях. Сексрелигию Болт Бух Грей не захотел отменить, и, хотя мандражировал, что упускает время, вымарал из текста все, что относилось к ее прекращению. После торжественных слов о восстановлении прежних религий и культов Болт Бух Грей, уже не страшась ничего, сладострастно написал, потом прочел фразу, где продлялось действие любви-религии, обусловленной развитием передовых наук типа философии медицины и социологии моды, а также творческими потребностями раздираемого скукой человеческого сердца.

Так что доблесть Бульдозера, возбужденная тщеславием и скрепленная сопредседательским жестом ретивого тираноборца Ава Чел Брукса, только способствовала спасительному возвышению Болт Бух Грея и теперь дала повод Курнопаю думать о державном правителе при всех его вымороченностях как о единственном из хунты руководителе, способном на благоразумие, пусть и вынужденное.

Перед барьером, по бокам от Бульдозера, сидели монах милосердия и Ав Чел Брукс. Настырная мордочка монаха милосердия, еще жирная в санаторную пору, и то воспринималась как лилипутская, а сейчас она была до жути маленькая, будто побывала в руках горных уругвайцев и ее опять приживили на его туловище. Мины, менявшиеся на рожице монаха милосердия, отражали его брюзгливость, мстительное несогласие, яростную правоту. В санатории для державистов, то есть для тех, кто занимал ключевое положение в своей среде или кому предопределялся высокий чин (объяснение Фэйхоа), на монаха милосердия было возложено Болт Бух Греем слежение не столько за точностью антисонинового режима, сколько за неблагоприятным психофизиологическим воздействием этого препарата на образцовых людей страны. Хотя он не имел причастности к измене Сержантитета и к бунту раскольников-втоиповцев, его снова привлекли: заметь он вовремя симптомы антисониновой усталости и предскажи, какими последствиями они чреваты, не случилось бы ничего непредвиденного. Монах милосердия по-прежнему стоял на том, как показало вторичное следствие, что он отправлял обязанности с непреклонностью, иначе любимчики власти, поощряемые крамольным главным врачом Милягой, совсем бы не кололись и приучились бы жить не по тем законам, каковые предписывают другим, а по законам индивидуалистического хотения, вызывающего недовольство сословий и приводящего к общественным катаклизмам. Отрицал он и обвинение в непредсказанной им социально-политической ситуации, которая чуть не ввергла отечество в хаос. И не мог предсказать, находясь в условиях для избранных, тогда как недовольства правительственным курсом накапливались в студенческой и рабочей среде. Против этого довода монаха милосердия выдвигалась улика, которую следствие находило неопровержимой: донос на главврача Милягу и головореза номер один Курнопая, едва не приведший их к замурованию. Следствие взывало к монаху милосердия, чтобы признался в халатности по отношению к государственному заданию. В противном случае — высшая мера наказания. Фэйхоа не знала о системе ежемесячных отчетов на предмет лояльности, установленной Болт Бух Греем для гражданских, военных и политических организаций. На термитчиков такие отчеты делал провиантмейстер, отсюда и заискивания командпреподавателей перед ним, а также его всераспорядительность продуктами, приносившая ему обильные капиталы. Недаром поговаривали о том, что он владелец фирмы по выделке экзотических кож и мехов. Наедине с Курнопаем он любил поговорить о красоте животных, которых видел во время кругосветного путешествия: о золотых пандах, голубых песцах, утконосах, о газель-дамах, баргузинских соболях, зебрах Греви, тасманийских дьяволах, о вилорогах, бородавочниках, каланах, массайских жирафах, гиббонах «вау-вау». Не обладая хлебосольностью и приятными манерами провиантмейстера, монах милосердия строчил отчеты, первостепенным условием коих (установка Главсержа) должна была быть холодная беспристрастность. Службисты, подобные монаху милосердия, запираются, отметая вину, до самоотрицания, потому и способны прибегнуть к разоблачениям секретных предписаний. Неприязнь Курнопая к монаху милосердия не мешала желать ему мужества, которое хоть в чем-то покажет Болт Бух Грея, вышедшего из событий незапятнанным, как не такого уж ангельски чистенького деятеля.

Достаточной ясности об Аве Чел Бруксе у Курнопая не было. Согласно недавним показаниям, он станет сетовать, что не сумел уловить завершения курса на три «Б» и усомнился в социально-исторической чуткости своего вождя, кто без отлагательства придал державному кораблю новое направление, притом спасительное.

По внушению дочери он будет толмить тоном невинно-заблудшего руководителя фразу с ловким подтекстом:

— Все мы оказались близорукими, кроме держправа Болт Бух Грея.

Еще утром Курнопай был убежден, что эту фразу придумала Кива Ава Чел, но сейчас он подосадовал на собственную непрозорливость. Глупындревич он глупындревский: автор-то сидит рядом. Ему сделалось до того обидно, что взбрендилось написать об этом Фэйхоа, а записку не свернуть, чтобы содержание, прежде чем передать ей, успел схватить цепкоглазый Болт Бух Грей. То-то взбесится присвоитель общей славы. Народ ощутил смертельную непосильность существования, чему хунтисты сразу дали фигуральное определение: «Пираньи контрреволюции нацелились сожрать правительство!» А теперь вся пресса только и вещает о том, что почти постоянно Болт Бух Грей находился в оппозиции к Сержантитету и через своих сторонников из среды армии, трудовых классов и студенчества вздыбил цунами общественного недовольства, и народ торжествует. Что торжествует — не уточняется. Уточнением легко побудить кого-нибудь из пытливых журналистов, телеобозревателей, политических комментаторов к выявлению причинных связей между тем, что было и что сталось. И откроется: народ торжествует по поводу того, что его великолепно надули. Так пускай он предается неведению и социальной эйфории. А отсюда, с суда века, по справедливости втемяшат ему, сидящему перед телевизорами, что торжествует он, прежде всего, благодаря гуманизму и чуткости Болт Бух Грея. И начнется это с фразы: «Все мы оказались близорукими, кроме держправа Болт Бух Грея!» То есть не только Сержантитет, но и все-все, включая Ковылко и смолоцианщиков, генерал-капитана Курнопая, прозорливую Фэйхоа, сумевшую преодолеть растерянность Болт Бух Грея…

Болт Бух Грей не начинал суда из-за того, что ему не нравилась колористическая настройка телевизора, где на экране был виден только он. Еще вчера, когда они втроем обсуждали возможный ход суда и наказания, Курнопай обратил внимание на то, что в картинной шевелюре властителя как бы проточилась через весь кумпол легкая струйка седины, а сегодня она уже вилась яркой полосой со лба на затылок. Вероятно, он находил тускловатым мерцание седины. Надо было, чтобы седина ослепляла, как автомобильные фары в темноте. Тогда, мол, врубится в сознание народа, ценой каких переживаний далась победа над его врагами. Полоса обозначилась подобно тропинке высоко в горах в минуты первоснежья, но блеск так и не появился, и Болт Бух Грей, на миг отключив изображение и звук, крикнул настройщику:

— Выметайся отсюда, ничтожество нерадивое!

Едва тот побежал из зала, страшась жестокой кары, Болт Бух Грей забормотал: «Общество… Никто ничего как следует не умеет… Общество дегенератов, ничевоков, расхитителей, гурманов, бездельников… И туда же — против политики обогащения генофонда».

Даже среди кораллов лагуны Фэйхоа не было такой беззвучности, какая установилась, как только сомкнулись за теленастройщиком двери зала. Люди, находившиеся в зале, были при крупных чинах. Большинство из них, не причастное к сановной деятельности до свержения Главправа, пользовалось после революции сержантов правом критической неприкосновенности: подчиненным и прессе запрещалось их изобличать за служебные преступления, даже затрагивать шутливым намеком за недобросовестность, согласно устной аппаратной инструкции, по догадкам, исходящей от САМОГО и от верхов, заслуживших у него персональное доверие. Теперь они, кто привык не сомневаться в своих достоинствах, восприняли выражение правителя: «Никто ничего как следует не умеет…» — как политическое и поворотное. Они приушипились (словцо бабушки Лемурихи обозначало три оттенка единого человеческого состояния — рассеянную пониклость, печальную сосредоточенность, интуитивное прозрение близкой беззащитности), потому и установилась такая телесная и воздушная немота.

В грубой, не свойственной Болт Бух Грею повадке почудился Курнопаю психологический прессинг, изобретенный Гансом Магмейстером.

— Справедливо я изрек или нет? («Он, прессинг») — спросил Болт Бух Грей и огнеметным взглядом оглядел зал. — Справедливо ли? Кто за это — поднимет руку. Право на голосование предоставляю всем. («А здесь уж принцип всевозможности, внушаемый заглавным чинам, народу, соратникам, армии».)

Будто по команде выставились руки над стрижеными головами преступников. Улыбка торжества отворила помидорно-красные губы Болт Бух Грея. В миг, когда на его отклячившуюся от растроганности губу выкатилась слюна, Бульдозер опустил свою руку на барьер, и она, с ладонью напряженно загнутой книзу, походила на топор, которым делают подсечку на коре сосен.

— Почему, подсудимый Бульдозер? — обратился к нему Болт Бух Грей. В голосе пониклое разочарование.

— Что «почему»?

— Поднял и опустил ладонь?

— Человеки — страшные существа. Перестраховываются даже перед казнью. Я не подстраивался под тебя, перед смертью тем паче не буду.

— И не надо подстраиваться. Точна ли моя идея: «Никто ничего как следует не умеет…»?

— Скажи это я, мне бы предъявили обвинение в клевете на народ и державу. Изрек ты, значит, неопровержимо.

— Считается — техника не влияет на мораль. Эпоха автоматизации технических процессов сделалась и эпохой автоматизации психологии. Что бы ни вякнуло первое лицо, срабатывает автоматом подобострастие, лесть. А кривда какая выдается автоматом? Натуральней детской искренности. Замечание верное. У меня в замысле судебные статьи за криводушие, за притворное одобрение, за расчетливую хвалу, за самоуничижающее повторство, короче, за неправду, бессовестность, лукавство. Духовное хищничество оборачивается присвоением не заслуженного положения. Оно подрывает авторитет великого САМОГО и власти. Почему преступление ложью, фальшью, кривдой нигде не находит отражения в строгих законах? Очень часто творцы законов не умеют отделить лесть от одобрения. Но мы, правители, нуждаемся в одобрении, а не в лести. Нас обманывают. Прелюбодеяние лестью чувственно, следовательно, обманывает. Обман власти — наипреступный обман. Наше общество будет жесточайше карать поборников бесстыдства. Лично ко мне никому больше не удастся подольститься. События показали: те, кому правда дороже карьеры или жизни, — надежней их для великого САМОГО, для потомка великого САМОГО Болт Бух Грея, для Самии нет. События привели страну на край гражданской войны. Я понял бессмысленность кровопролития, Сержантитет не поддержал меня. Однако поддержал головорез номер один Курнопай. Одновременно с ним опору в трагические для державы часы я нашел в честных предостережениях проницательной Фэйхоа.

Речь Болт Бух Грея невольно пресеклась. Воспоминание о безысходности собственного положения, когда он мог бы покинуть отечество, если бы Фэйхоа согласилась бежать вместе с ним, взволновала его.

«Как унизила меня сволота!» — подумал он, боясь, что от удушия, вызванного оскорблением, отключится.

Подразумевал он под «сволотой» Сержантитет, втоиповцев, Бульдозера, какового за его теперешнюю бизонью выходку зауважал («Остальные подло спасаются»), и Фэйхоа. («Отказалась. И в такой момент. Сколько я сделал для нее! Сколько лялькался с нею! Не из благодарности, так из жалости согласилась бы бежать».)

Будто бы разговор с Бульдозером был закончен, а голосование носило искренний характер, он включил изображение и звук и, едва остался доволен четкостью лица, железисто-бурую смуглоту которого красиво подчеркивала тога белого шелка, расшитая золотом по воротнику и рукавам, открыл судебное заседание по поводу крамольного поведения и предательских действий Сержантитета и горстки втоиповцев.

Ганс Магмейстер твердил, что пауза в надлежащий момент оказывает большее воздействие, чем слова: они обладают свойством надоедать, особенно в речах постоянных, ничем не ограниченных ораторов.

После открытия судебного заседания Болт Бух Грей сделал паузу, длительную, и все в зале и стране прониклись эпохальностью момента. Начал он с полушепота, чтобы все навострили слух.

— В просвещенном мире небезызвестна моя теория герметизма. Был случай, когда я убедился в ее жизненности. Я приехал на коксовые печи. У печей трудился досточтимый отец Курнопая — Чернозуб. Из одной печи, из-под краев закрытой двери, курился рыжий дымок. Я спросил Чернозуба: «Почему из печи выходит дымок? По технологии?» Чернозуб — рабочий честный. Он признался, что печь не должна газовать, кокс испечется приемлемый, но качества не очень хорошего. Интереса ради я заглянул в справочники по химии и металлургии. Прояснились технологические подробности. При газовании печи теряется коксовый газ, каковой прекрасное топливо и сырье для создания химических продуктов. Еще: кокс спекается хрупкий, переувлажненный, при засыпке в доменную печь дробится. Короче, выплавка чугуна по времени удлиняется, расход топлива увеличивается, чугун не всегда плавится качественный. Урон экономике. И, судя по тому, что смолоцианщики трудились в непроглядном смоге, получался урон здоровью человека. Ежели бы это были заводские эпизоды, то сегодня я не назвал бы сие преступлением против державы на почве разгерметизации. Весь вопрос, какая разгерметизация, для чего, к чему приводящая? Чтобы выдать коксовый пирог, производится открытие дверей, и пирог выталкивается, и служит с пользой самийцам. Смысл разгерметизации в том, дабы она совершилась в установленное время. Передержав пирог в духовке, можно получить обугленное тесто. Второе определить гораздо сложней, когда осуществляются социально-государственные поиски или эксперименты. Я подхожу к ответственности лиц, приставленных державой для контроля за поисками и экспериментами. Подсудимый монах милосердия и бывший руководитель Войск Технической Организации Индустриальных Предприятий первыми должны были сделать вывод насчет антисонинового герметизма, давшего могучий толчок производительности труда и выбросу на рынок огромного количества товаров, каковой был немыслим раньше, однако он привел основную массу народа к перенапряжению, следовательно, подлежит отмене. Антисонин как средство активизации творческой энергии человека остается гениальным открытием и должен применяться на основе просьб граждан. Монах милосердия не милосерден, консервативен, реакционен. Бульдозер не прозорлив, бездушен, к тому же поддался дурному воздействию себялюбия и докатился до антигосударственного шага. Что касается акта Сержантитета против искреннего недовольства народа, против физического и экологического перенапряжения, его можно квалифицировать как слабоумие, правильней — как их коллективную дебильность. Дебилами не так часто рождаются. Дебилами формируются. В первом случае — генетическая болезнь, во втором психологическая. Первый случай не подсуден. Среди Сержантитета не было генетических дебилов. Второй случай подсуден, хотя издавна является административной болезнью. Не исключено, что сия болезнь заслуживает некоего снисхождения.

Опять была длительная пауза.

— Я шел сюда, страдая от необходимости вести судебный процесс на протяжении многих часов. Здесь меня осенило либо телепатически подсказал великий САМ. Не исключаю и общественный настрой, воспринятый мною. Чем я был осенен? Судебный процесс должен быть наикратким. В одночасье наша страна отвергла враждебный происк Сержантитета и жалкую вылазку втоиповцев. Все присутствующие, за исключением подсудимых, еще несут в себе праздник, каковым они откликнулись на мое решение, дабы супруги воссоединились, молодые могли бы вступать в брак, дабы завершился курс на три «Б», сослуживший важную экспериментально-поисковую службу, а режим, задаваемый антисониновым ритмом, прекратился. Он был необходим со всех точек зрения, дабы, в результате изучения надежд всех классов и групп нашего общества, родились свежие правящие принципы — источник роста благ самийцев, их процветания интеллектуального, религиозного, нравственного. Единство самийцев, слившись в торжестве, показало, что щепотка человеко-песчинок не может повредить монолита, положенного в основу жизни самийцев. Так есть ли резон бояться человеко-песчинок? Нет резона. Так есть ли смысл карать их по статьям уголовно-политического права? Не применить ли к оценке их действий принцип народного милосердия, чье применение было придавлено в душах Сержантитетом, за исключением меня. Думаю, да, надо, существенно необходимо применить.

Ждал Болт Бух Грей оваций, восторженного топота ногами, радостных рыданий среди преступников и, вероятно, среди таких людей, одержимых любовью к правителям, как бабушка Лемуриха. Ждал, потому и сидел недвижно, проявляя чувство необольщенности и теперь, когда мог бы гордо улыбнуться.

— Ваше одобрение (сохранил все-таки строгую недвижность, освещенную мудростью глаз, следящих за вдохновенным залом) дает мне право наказать подсудимых по закону народного милосердия. Огромная власть, учит нас великий САМ, дается для того, чтобы ее уважать и ценить. Редко кому дается храбрость Курнопая, предвидение Фэйхоа. Не всякому удается спекать кокс и производить цианистый калий. Единицам удается регулирование судьбы общества. Сержанты способны быть сержантами. Министерские портфели они украшали лишь молодостью. Пускай возвратятся в слой младших армейских чинов. Монах милосердия вернется в свой монастырь. Медицинский контроль за лечением, за теми же инъекциями, и там необходим. Втоиповцы, поскольку они изучали производство и улучшали его организацию, пойдут в промышленность. Из них получатся добросовестные рабочие. Низкий поклон САМОМУ за то, что неослабно руководил мною. Благодарю народ самийский за то, что вовремя надоумил меня и сидел с присущим ему вниманием перед телевизорами. Признателен за понимание всему залу, не исключая бывших преступников.

В свой первый школьный год Курнопай сманил мальчишек класса сбежать с уроков на Огому. Родители работали, можно было забежать за удочками, пружинными и пневматическими пистолетами, за луками и острогами, за ружьями для подводной охоты. Один он обминул свой дом: бабушка Лемуриха догадалась бы о проделке, учиненной Курнопаем, и не выпустила бы из квартиры.

Они расположились, прежде чем разбрестись по пойме, там, у реки, где над глинистым скосом, утоптанным до медной твердости, торчали железные иглы, сквозя круглыми ушками. Кто отковал иглы и вбил в берег, даже легенды не донесли. К иглам, полувытянутые из воды, примыкались на цепях лодки рыбаков. Рыбаки находились возле устья Огомы, куда из океана во время приливов подваливали к ставным сетям косяки лакомой рыбы и моллюсков. Здесь, возле железокованых игл, он услыхал многозвучный говорок далекого океана. Еще не были различимы в пенном шорохе воды, в клацающем шелесте сухих ракушек, в бубнящих завихрениях орехов и плодов горловые крики птиц, а чувство бедствия уже пронизывало тело толчками тревоги. Долетел ураган быстро, ошеломительно пестрый, лохматый, трескучий, рокотливый и взрывающийся, как штормовые валы. Падая, чтобы скрутить руки вокруг накаленной зноем иглы, Курнопай ужаснулся дельтапланеристу, будто демону, заверченному смерчем, — кроваво-красные крылья вперекрест, ноги с перьевыми рулями вперевив… Около дельтапланериста раздерганные мелькнули пеликаны. После внимание Курнопая стелилось над поймой и Огомой, где радужными трассами свиристели брызги, в паучьи комья сбивались ветки, с трескучими хлопками, гулом и посвистом вырывало и уносило рощи, пролетали, аспидно лоснясь, пластины грифеля, содранные с коттеджей. И все это охватывало душераздирающим ревом воздуха, в который не верилось, а верилось, что совсем неподалеку мчатся несметные стада бизонов, способные посшибать и растолочь все, что на их пути, вплоть до бетонных городов.

С могуществом урагана сопоставилось Курнопаю ликование зала, вызванное милосердным приговором Болт Бух Грея. Если бы только овации с отрепетированными здравицами, а то ведь гуртование людей — с обнимками, со стыканием лбов, со скачками вверх, и восхищенный плач, и припадание щекой к груди, глаза, лучащиеся сквозь слезы, и потрясание свинцово-тяжелыми креслами, каким-то чудом вскинутыми одной рукой, и кастаньетные щелчки, сопровождаемые дробью каблуков, и звон бубенчиков на женских щиколотках.

Моменты эмоциональной слитности Ганс Магмейстер относил к виду коллективных помешательств, когда «я» субъекта теряет индивидуальность отзыва и поглощается реакцией общего «я», как море поглощает дождинки. Далось же ему выверять Ганса Магмейстера на отзыве Фэйхоа. Рукоплещет. Довольное лицо, довольное не с привкусом торжественной гордыни, характерной, как обожает мусолить пресса, для поворотных дней державы, а так, как бывало довольно лицо Каски, когда учителя на школьном празднике хвалили его за успеваемость и способности к наукам. Наверно, она из тех людей, духовное содержание которых и в юности таково, что видишь материнство в их отзыве на событие? И сам он, по ее отношению к нему, улавливал истоки материнства. И не такого только, согретого отрадой, но и с примиренческим укором (не отсюда ли в религиях терпимость?), с надеждой на постоянство нравственной чистоты после твоих страстей. О, Фэйхоа, держательница совершенства, непреклонности, миролюбия.

Лемуриха облапила Лисичку и пухленькую Киву Аву Чел. Откуда-то манливость к Киве-Кивушке. Обман ведь явный, будто зачала, и вдруг манливость. Неужто ложь воздействует, как правда?

Лемуриха! Облапила за спины ранних женщин, девчонистых до безотрадной муки. Мордашки запрокинуты и вместе не шире, не круглей ее веселой образины. Целует в губы ловкими губищами. И почему-то это неприятно. Чего же тут плохого? Целует, да так целует, что впечатление: вберет, заглотит. Он злой, ревнивый. А, что-то в этом плотское… Не жизнь — сплошное извращенье. И то, что сталось после устранения Главправа, и эти лобызания, и этот ор помилованных, ор, извергаемый из потрохов, которым они славят Болт Бух Грея.

Ну хотя б напыжился, еще недавно несгибаем, монах слежения, отнюдь не милосердия, которым постыдно оглуплен. И нравный Бульдозер совокупился с общим «я». А как желалось, чтобы втоиповец, подобно дельтапланеристу, скрученному ураганом, не потерял контроль и над собою, и над хаосом эмоций, овладевших залом, и верил бы, что уцелел лишь для того, чтобы душу сохранить. Ах, души, души, скрученные души и души, травленные собачьим рыком полицейских, экономической удавкой, новациями держструктур, где свет и мир — религия и труд, устройство быта, сферы подчиненья, а на поверку только расслоение под видом равенства и тирания в оазисах миражных демократий. Ах, души, души, обманутые души человеков, которым не спастись, не отрекаясь от себя и собственных устоев, которым вечная забота — уберечься. А сам-то он? Сам баловень судьбы, проникнут благонамеренным покорством и победитель без победы. И все-таки он к истине стремится и вроде участь народа Самии к надежде повернул?

Профиль Болт Бух Грея был приятен, хотя обычно, едва Курнопа видел его рога, политые хрустальным лаком, он ощущал как бы щипок у сердца, рождающий тошнотность. Нет, сейчас покладисто отнесся к тем рогам и ко всему растроганному виду властелина. Ликует зал, и он ликует, наверно, умилясь единству своих сторонников, предателей-врагов и, конечно, до слез зауважав себя за тонкое решение, когда казалось, что выход только в бегстве. Ведь было так. И кабы не Фэйхоа, да смолоцианщики с Ковылко, да не он, Курнопа-Курнопай, сбежал бы Болт Бух Грей.

Постой, а почему же прекращалось влиянье САМОГО, когда правитель, не отпуская из собора Фэйхоа, склонял ее страну оставить? Тоже растерялся? Или отрекался на часы от кровного народа? Где бог бывал в кромешные периоды земных междоусобиц, когда почти любая личность, за исключеньем фюреров, ничтожней саранчи? И где он нынче, когда планета сознанием и чувством к смертельному клонится приговору? Творец людей и многомерной жизни, неужто теперь он только скорбный наблюдатель, распроклявший создание свое?

Треск, подобный грозовому, после которого ожидаешь разрывов, распадающийся шаровыми молниями, разветвился в ураганных шумах зала, и сразу все смолкли и застыли, ужавшись: миг — и страшно бабахнет.

Курнопаю, не хлопавшему и не вопившему, примнилось, что этот треск — гнев САМОГО или бога на кощунство его мыслей. Как недвижен он был, так и не шевельнулся. Достойно примет возмездие.

Невольно глаза Курнопая отыскали источник электрического разряда. Из телевизора он излучался; остроугольно ломалось поясное изображение Болт Бух Грея. Шоколадная образина с кольцами волос и рогами трансформировалась в желтый цвет, лощено-белая с золотом тога — в адски синий.

Не бабахнуло. Из голубой глубины, едва улетучился портрет Болт Бух Грея, поднялся, будто из океана, образ САМОГО. В НЕМ, как и в день посвящения, не было четкости: текло, билось, истаивало марево, серебристое, точечное. И слагался намек на иконный лик, и химер гепардовая угрюмость вылепливалась зелено — цвет патины на бронзе католических соборов, и норчатый песчаник возникал, вытачиваясь в серых сфинксов, в которых просветленность дышала тихим всеприятием. Да мало ли какие облики могла составить из мельтешенья гравитонов твоя фантазия и твое шлифованное страхом и насильством миропреломленье.

— Прошу простить, что я внедрился в телевизор, — раздался голос САМОГО. Басовый шелест донес до зала нежданную застенчивость. Ряды расслабились от грозового напряжения и вперились в экраны, повернутые к ним. — Не для урока поучательства внедрился. Верховным сферам духа, присутствующим в Солнечной системе, чужды земные наставленья. Вам присуще уповать на САМОГО. Чуть что — вы душами и помыслом ко мне: спаси, наставь, уйми. Вы обращаетесь ко мне, как к близким и друзьям. Земной привычный ход. Я вездесущ, но всеответность и всеответственность прискорбна для сана моего. Я вам не нянька, не слуга, не адъютант, не мальчик для битья и для укоров. Усматривать в божественных созданиях, пророках и вождях марионеточные существа, несущие вину и наказание за вас, — простите, это ль не постыдство? Изначально дана свобода воли любому существу, тогда зачем же упованье на других, на множество, на САМОГО? ОН отступился, ОН безразличен к горю, произволу и убийству. ОН не желает нам помочь. Нашли виновника. Виновника из бога — экий поворот сознания и чувства?! Расчет на подконтрольность САМОГО — МЕНЯ он огорчает. А где же ваш самоконтроль? Идея среди вас возникла, она вам помогла, что мир людской двуслоен: витовцы, мортисты. Во времена разломов, что постигают общества, как кара за тяжкие грехи, — прямолинейность таких делений возникает… Они — лишь отражение болезни. В обычной мерной жизни каждый человек в подобном смысле двуначален: сегодня витовец, поскольку добр и трезв, и нравствен, а завтра он мортист, поскольку впал во зло и хаос хмеля, и каверзы эгоцентризма. Не счесть число загубленных судеб в эпохи ровных процветаний семьи, не принужденной государством к действиям во имя его заветных целей. Порочно время войн, но и случается куда порочней время мира. Какие мерзости творите с оглядкой на прощенье САМОГО. Простит, очистит. Но сколько можно вам прощать? И сколько можно право на очищенье получать, ничем не заслужив его? Устроились укромно и легко, чревопоклонники, прелюбодеи. Вам только б страсти красть у тех, кто создан не для вас. Вам только б принуждать друг друга в семье, в труде, на службе, в армии иль в храме. Вам только бы изображать невинную беспомощность. Не вы умеете, не вам дано вершить высокие дела и справедливость. САМ терпелив, но может покарать. ОН думать начинает: «Чего же ради МОЯ отцовская терпимость?» Бессмысленность заставит покарать. Я с вами расстаюсь. Не правда ли — встревожил совесть, внушил надежду и в топку разума подбросил угольку?

Истаяли и точки, и зигзаги, творившие портреты САМОГО. И голубая глубина сошлась в зрачок экранный, похожий на каплю возбужденной ртути, и отлетела.

Все, покидая зал, молчали, убеждены, что не было души, к которой не обратился ЕГО дух.

Курнопай был недоволен своим недовольством. Пока он принимал ход событий, его отношение к происходящему сопровождалось внутренними осложнениями. Неизменно с чем-то он не соглашался. Болт Бух Грей назначил Ковылко президентом смолоцианистого комбината и предписал ему без промедления заняться наладкой производства. Хотя то и другое соответствовало настроению Ковылко, Курнопай попытался убедить отца не ввязываться в административную деятельность: ни опыта, ни образования. Что-то раздражало, угнетало или бесило его. Возвращение к давним вероисповеданиям при сохранении сексрелигии не устраивало Курнопая. Слишком ненадежна духовная свобода, покуда существует ловушка для физического и нравственного насилия — сексрелигия. Фэйхоа пыталась доказать Курнопаю, что индивидуалистические причины, положенные в основу политики генофондизма, в конце концов выстроятся, подобно учению о регулировании рождаемости, все еще запретному в пределах Самии; большинство стран этим регулированием обеспечивает себе процветание и уже забывает о голоде; именно они вызывают войны, эпидемии, массовые стрессы, моральные неравновесия, приводящие к смертоубийствам меж обездоленными и сытыми…

Но Курнопай сомневался в этом. Благие намерения, тем более народную необходимость, трудно примирить с практикой потребностей державных лиц, сводящих управление государством и регулирование рождаемости к накопительскому, комфортному, чувственному хищничеству, а также к ограблению свободы воли отдельной личности и общества в целом.

Курнопай был недоволен своим недовольством. Чего-то не умел постичь средствами рассудка. Каска отреклась от Ковылко и от него, выдвинув три дополнительных требования, переданных через юриста штамповочного завода: Ковылко дает ей развод, он и Курнопай не встречаются с ее сыновьями-генофондистами; пригожая Фэйхоа, в покоях которой поселился Курнопай, должна вместе с ним перебраться из дворца в город, на их место, по настоянию Болт Бух Грея, переберется она с детьми.

А был он недоволен своим недовольством потому, что все-таки противоречия разрешились демократическим сдвигом, что его преобразовательское нетерпение — максималистское до прожектерства, что при рассудочном согласии с правилом постепенности, сформулированным Фэйхоа: «Вселенная, эволюционируя в условиях космических катастроф и перемен, мало-помалу склонила свои процессы к ровному ритму, выработав одно из правил гармонии, присущих всему и вся от бактерий до галактик, правило постепенности», — он тем не менее хотел бы пользоваться средствами ускорения, ведь применяют их почти повсеместно на «шарике» для форсирования счета памяти, дробления микроматерии, геологической добычи, оборачиваемости транспорта и для подхлестывания государственно-политических мероприятий. На это у Фэйхоа были справедливые доводы. Полезны ли они — счет, дробление, добыча, ускорение, форсирование, оборачивающиеся ограблением, неравенством, торопливостью, неестественностью, принудительностью? К чему привел расстрел атомов и поспешность, чтобы окончить войну с Японией, поражение которой было предрешено? К атомным взрывам. За ними последовало пандемическое размножение ядерного оружия, способного убить не только нашу планету, но и похоронить Вселенную, достигшую счастливой стабильности, которую она не может не воспринимать как идеальную, а с точки зрения религии, как райскую. Даже чистодушная доброта взгляда, чуждая гневу, открывается обвинительной мыслью, что в лице животного, получившего определение хомо сапиенс, вызрел самый страшный преступник Земли и, по всей вероятности, первый злодей Вселенной.

Она уж не говорит о размножении заводов, аппаратов, изводящих воздух (погибнем не от бомб, так от удушья), о подхлестывании истории, культуры, экономики — все это плодит гибриды, не дающие потомства или прискорбные уродства, как олигофрены, когда снаружи они нормальны, красивы, но скудны умом и чувствами. Постепенность, и только постепенность. Выдержка, не срывающаяся в нетерпение и тогда, когда безошибочно вычислишь, что ожидаемого тебе не дождаться. Ничего страшного. Человек постепенности совестится сводить свое существование к надеждам человечества, хотя, что и говорить, для большинства людей ожидание — категория личного желания. В истории есть неуклонность, но, увы, есть и неисполнимость. И что же остается при абсолютной неисполнимости надежд? Утешиться невозможностью, неразрешимостью. И осознать возможность, осуществимость ее с многомерностью счастливой для ожидающей души и для судьбы всего народа.

Рассудком принял постепенность Курнопай, и согласился с ожиданием не для себя, и не отверг терпимость, и к неуклонности, в которой заключена то скорбная необратимость, то исполнение желания, спокойнее отнесся, а чувством этому по-прежнему противился и потому-то был очень недоволен недовольством, прижившимся в его натуре с училищной поры. Моментами мечталось отворить в себе податливость, чтоб от сомнений уклоняться и выполнять покладисто все новшества эпохи Болт Бух Грея, не исключая обрядов посвятительства и тех реформ, какие втайне готовит властелин.

Строптивость — никуда от нее не деться. Болт Бух Грей надумал ознаменовать возврат к бракосочетаниям с женитьбы Курнопая на Фэйхоа. И сразу Курнопай заартачился. Нелепо. Болт Бух Грей устроит державную свадьбу любимцам САМОГО, любимцам продолжателя САМОГО и автократа Самии. Склонение к покорности обернулось сетованием: опять перевозвеличив пару, унизите бесславных, ничем не вознагражденное множество людей.

БОЛТ БУХ ГРЕЙ (сомкнулись ноздри от подозрения). Лукавит скромник — тут гордыня в глубине. Вам воздано, но мы вовсе не вознаградили святую Фэйхоа. Народ соскучился по торжествам и праздникам, и посему мы так азартно потанцуем на вашей свадьбе, что припечатку каблуков и звяканье подковок будет слышно сквозь шар земной.

И здесь бы согласиться, да норов, норов!..

И померкший Болт Бух Грей промолвил на выдохе, в котором замерло упорство:

— Ну, ладно… — и тотчас деловито повелел по-тихому сегодня обвенчаться, и отбыть на вертолете в счастливую лагуну, и дотоль не возвращаться, покуда Фэйхоа не понесет. А сам он, Болт Бух Грей, он будет вынужден, презрев усталость и заботы, устроить свадьбу с Кивой Авой Чел. Верховного жреца обязывает сан к безбрачию, но выручит универсальность власти. Чего-нибудь да стоит то, что он глава правительства и государства?

Не выдержал и пококетничал. Э, полноте, какое здесь кокетство? Наверно, видимость его? Просто прикрыл обиду. Впрочем… Что «впрочем»? Ему бы надо жениться на Киве Аве Чел, если она действительно беременна.

Внял правитель сожалению Курнопы-Курнопая. Сказал, что дневные газеты опубликуют его указ, предоставляющий возможность генофондистам с приставкой «супер» иметь по две жены и больше, а те мужчины, коих врачи, генетики, сексологи, футурологи и политологи не занесут в книгу генофондистов, жениться смогут, лишь получив права стерилизантов.

Пусть было предусмотренным великодушье властелина, но устыдился Курнопай. Смолчавши, наверно, навсегда отрекся от Кивы Авы Чел и от ребенка. И только распрощался с Болт Бух Греем, который обнял его по-братски, застиг себя на скупости характера. Да разве кто другой отрекся бы от Кивушки?

Тихо было в лагуне.

Ранним утром, едва они спустились по веревочной лестнице и стрекот вертолета перемахнул через зубчатый гребень хребта, Курнопай пошел к пещере, где они ютились в пору туманов. Фэйхоа, робкая от неясности его состояния, подалась понаведать виллу.

Курнопай был все еще в шкуре десантника, окрашенной под рептилию. Внутренняя неразрешимость продолжала оттягивать внимание на себя. Нужно было оторваться от чувства самососредоточенности, — это легко бы решил антисонин, но об уколе теперь не мечтай, сам же артачился. И Курнопай стал искать, во что бы всосаться взглядом. Только въедливым созерцанием сможет, если сумеет, отвлечь себя от души.

Сел на базальтовый голыш. Хотел засмотреться на камень, похожий на мамонта. Мамонт стоял по брюхо на отмели, запрокинув хобот к спине, словно собирался обливаться. Не сумел засмотреться на камень. Будь неладно принудительное самоотречение. Бросился к вилле. Там есть антисонин. Недаром Болт Бух Грей фермер: запаслив.

Потолок ловил куполками звуки подошв, забранных в охваты из чугуна.

В поспешных и резких шагах Курнопая ей примнилась опасность. Хотели его схватить, отбился, спешит сюда, выручить, спасет.

Фэйхоа была в зале. Собралась примоститься в тронное кресло, чтобы подумать, как оттащить Курнопая от поиска всеразрешающей справедливости. Благородство в таком пике, точно падающий самолет: надо вскинуть и выровнять и вести до посадки. Ой, не вырвать его из пике.

Ты страдай и стремись, но стремись к достижимому. Недостигнутость есть, и была и пребудет вовеки, иначе не жизнь, а бесцельность. И священное нетерпение ожидает лишь крах. Гибнешь сам и для тех разверзаешь пропасти, кто в твое нетерпенье уверовал. Так и втравишь в погибель народы. А, казалось бы, высшая совесть стоит за тобой. Ну и что? Пусть и высшая совесть. Чем идея верней, благородней, тем непредвиденней, даже самоубийственней результат, коль в начале своем начинен нетерпеньем.

Полетела она над зеркальным паркетом. Удивилась: ничего не стряслось! Он, смятенный ее тревогой, обиделся за правителя, мол, зачем же ему устранять самых верных соратников?

— Устраняют за верность. За неверность лелеют.

— Не всегда. Не везде.

Фэйхоа покивала. Он прав. Но она изучала господство. В истоках, уводящих в эпохи, где не хитрили в охоте на зверя и не было суеверий, тогда первенствовал истинно первый. Но править не правил. И не было подчиненья: совместность, которая возникала из непобуждаемых обязательств и возникающих дел и условий.

— Почему стали хуже? — спросил. — Ведь должны были лучше…

— В чем-то лучше. Пытливость, открытья. Орган в кафедральном соборе… Природа, ну, ветер, шумы листвы, пение птиц… Природная музыка не в силах затмить рукотворные звуки органа! В чем-то во многом стали хуже до жути. Лагери смерти. Шпионство в исконной среде. Ты патриот, но и ты надзираем. Вспомни училище, курс на три «Б».

— Фэ, погоди. Антисонин…

— В том же ряду, как ядерные бомбы и бинарные боеголовки кассетного типа, способные распылить Землю в комету или вывести все живое.

— Я хочу уколоться. Надоела маета. Анемия рассудка — вот что дает спокойствие.

— Привык к условиям безмыслия? Я-то ликовала. Есть время помыслить, и ничья воля не будет торпедировать наш мозг. Бедный мой справедливец, и у тебя запуганное сознание.

— Где антисонин?

— Ты разлюбил меня.

— Не то, Фэ. Не то, моя аравийка, китаянка, семитка, англоиндийка, алеутка, зондская женщина…

— То, мой единственный мужчина. Кто дышит страданиями народа, у того убывает любовь к любимой.

— Может, меня не устраивает моногамия?

— Скрытничаешь, раз шутишь.

— Я сам не знаю всего о себе. Фэ, поищи антисонин.

— Ты измотан стрессами. Мы победили. Болт Бух Грей еще щадит нас. Услыхала, как ты всаживаешь в паркет каблуки, простилась с жизнью. Убийцы присланы, ты отбился, дабы защитить свою жену.

— Пока цел, завсегда спасу.

— Как посвятил Киву Аву Чел, моногамия тебя не устраивает. Ну и ну, равенство?

— Фэ, ты тонкая женщина.

— По-вашему, по-солдатски, фигуристая.

— Я о внутреннем чутье.

— Случай не требует внутреннего чутья. У Кивы Авы Чел выразительные губы. У бабушки Лемурихи красноречивые жесты. Кстати, замужество Кивы Авы Чел было предрешено. Болт Бух Грей, ты знаешь, небезразличен к ней, но он спокойненько отфутболил бы ее любимцу САМОГО, когда бы его политическая хитромудрость потребовала этого. Жениться на дочке своих врагов? Неслыханное благородство! Растрогает и купит сердца всех слоев общества, в первую очередь — простонародье. Бабушка Лемуриха недаром исповедует культ правителей в большей мере, чем культ САМОГО.

Курнопаю было сложно разговаривать с Фэйхоа. Она почти не узнает его и волнуется, как бы в отходе от самого себя он не преступил надежные границы обоюдности.

Еще трудней давалась ему униженность Фэйхоа. По-прежнему он любил ее, но недовольство переменами гнетуще отразилось на его чувстве. Он не дотрагивался до нее. Едва Фэйхоа начинала ласкаться к нему, вопреки сдержанности (сдержанность она привыкла превозмогать и стала поклоняться ей как одной из основ человеческой чистоты), он отрезвлял ее непроизвольность:

— Не надо.

Фэйхоа затаивалась, в обиде сникала. Курнопай переставал ощущать ее телесное и психологическое присутствие и горевал, когда она пухово, как мышка, выскальзывала в коридор и неприкаянно бродила по вилле.

Проверяя, тут ли она, он подавал голос.

— Фэ?

Она не отзывалась, но сразу, будто предрассветным ветерком, повеивало ее сенсорным электричеством. Замирая, она ждет, а его хватает только на тревогу.

И венчание не освободило Курнопая от неприкаянности. Зато после свадьбы воспрянула Фэйхоа. Видать, Бог и САМ желают, чтобы их супружество было платоническим. Плотское содержит в себе заряд сумасшедших сил, доводящих интим до изуверской изощренности, из чего вырастает или парное нравственно-умственное падение, или взаимная ненависть.

Курнопай не согласился с Фэйхоа, хотя про себя восхитился ее готовностью к безгреховному браку. Он сказал ей, что они будут жить по закону нормального установления природы, когда он распутает ситуацию внутри себя. Фэйхоа не опротестовывала Курнопая, но укорила в том, что он ее разлюбил.

Он бы накричал на Фэйхоа, если бы не дорожил мыслью, связанной с нею и придуманной им в день, когда она склонила Болт Бух Грея на сторону забастовщиков. Человечество делится на две основные части: на абсолютное большинство — по методу сходно-общих заинтересованных недовольств и поступков, на меньшинство — по принципу бескорыстно индивидуальных побуждений и результатов. Отнесенную к меньшинству, он тогда же наделил Фэйхоа неподозреваемым раньше в людях достоинством: царствуя, не царствуют.

— Фэ, — промолвил он и одобрил в своем голосе просительную интонацию, от которой отвык за пять училищных лет. Эту интонацию он воспринял как возрождение, о чем, постыдно, постыдно, лишь слегка переживал и, скорбея о шаткости собственного характера, жестко сказал:

— Нас натаскивали на производство обысков. Облажу, учти, каждую пядь виллы. По запаху найду. Ампулы антисонина пахнут плодом дурьяна.

— Не дам антисонина.

— Удивляюсь бедуинам. Тысячелетия живут в пустынях. Жара и пески. Другой народ давно бы осел на благословенных землях, остров заселил бы в Индийском океане. Только аравийская земля могла создать такую прочную натуру, как у моей Фэйхоа.

Курнопай распахивал коридорные двери и не находил лестницы вниз. Фэйхоа осталась стоять на прежнем месте. Он, забывший о ней, психовал. Двери оглушали хлопками, похожими на взрывы.

Чем злей Курнопай отшвыривал от себя двери, тем неукротимей была его взбешенность. Фэйхоа с ее униженным видом, словно бы замуровавшаяся в кристалле его памяти, продолжала беспокоить Курнопая.

Дверь, выводящая к горному хребту, оказалась закрытой на замок. Как и парадная дверь со стороны океана, она была сделана из фисташкового дерева. Училищные технари предпочитали стальным шестерням шестерни для редукторов, включая танковые, из фисташки. Курнопай сообразил, что без ключа ее лишь вышибешь тараном, но задержал руку и устыдился нахальству своего поведения лишь тогда, когда дверь саданулась о тупорылый ботинок правой ноги, а язык железного запора, выдранный с корнем, грохнулся перед порогом.

Нет, бредя́ к Фэйхоа, не видел Курнопай в ее взгляде укора. Намерение уняться, служить всецело ее зовам вдруг потерялось и устрашило его. Он запрезирал себя от непрошеного уяснения, что в этой потере воли над чувством он супротивничал приказу Болт Бух Грея не возвращаться, пока Фэйхоа не понесет. Время от времени переживая из-за посвящения Кивы Авы Чел, где он был непроизвольной стороной, Курнопай уверялся в собственной невиновности, но тем не менее вина оставалась в нем, да еще и отзывается ущербностью, коль он начал комплексовать в обстоятельствах, не имеющих оснований для самоугнетения.

— Не совладал с собой, — сказал он.

Фэйхоа вчуже молчала. Не пожелала, чтоб он оправдался, а может, и не пожелает. Слыхал от ребят в училище, будто у тех, кто втюрится, годами ждет, любовь при оскорблении исчезает в одночасье.

Притронулся к локтю Фэйхоа. Она отдернула руку и вскинула перед грудью с готовностью ударить наотмашь.

— Бей, — глухо вымолвил он и поник.

— Мужчина не смеет так говорить. Возвращайся в пещеру. Подвала на вилле нет. Построена на кораллах. Бар, и прекрасный, есть, да не про твою честь. Ты будешь сидеть в пещере, я буду пить. Надерусь до чертиков. Каска спасала душу выпивками в баре. Была Фэйхоа трезвенница. Будет Фэйхоа алкоголичка.

В пещере Курнопаю не сиделось. Вилла стояла перед ним такая картинная, что невмочь было удержаться от соблазна вернуться туда. Он вскакивал с каменного пня. Оплавленной поверхностью пень смахивал на магнетитовый метеорит.

Идя к вилле, Курнопай понемногу сбавлял шаг. Пень тем сильней притягивал его, чем дальше он уходил. В конце концов поворачивал обратно, бродил под деревьями, посаженными обочь пещеры для предохранения от слоистых отломов, сползавших с височных круч горы. То, что деревья могли защитить от скал, вызывало ухмылку: и сами были способны, если не угрохать, так покалечить. Иглистый плод аноны, величины баскетбольного мяча, угодив в плечо, сломал бы его.

Когда Курнопай не хотел выступать в телестудии, единственное, чем бабушка Лемуриха заманивала туда, — анона. Он выбирал в кафе солнечный столик. Белая мякоть добытого из холодильника плода мерцала наподобие инея. Но он получал удовольствие не столько от поедания ягодно-кисельной мякоти, сколько от меткого нажима зубами на косточку, добытую из нее.

Кафе всегда кишело людьми. Он целил в бокалы с вином, под кожаные подметки, в точеные из дымчатого хрусталя очки бизнесменов, за пазухи дам-аристократок. Он пытался стрелять косточками незаметно для бабушки Лемурихи. Но разве скроешь от нее какую-нибудь проделку? На обратном пути, в вертолете, ее глаза то и дело посмеивались. Вспоминала, как брякнулся диктор в лаковых штиблетах, как встряхивалась покупная мулатка, оттянув над животом платье, и вскрикивала: «Ох, кусит наездник!» Как внучка кальмароподобного плантатора, вертлявая задавака, которая считает, коль она ездит на «мерседесе» и на шофере, одетом под матадора, стало быть, принадлежит к чудесным людям Самии, как она потребовала вызвать полицию: какой-то террорист покушался на ее зрение — был недолет, косточка стукнулась о фужер.

Ах, анона, анона! Нет, не в аноне закавыка, дело в нем. Вот сейчас поставь его к стенке, даже угроза смерти не заставит есть серединку аноны, истаивающе-маслянистую, вкуса горной клубники. Лет ему мало, а потребность в счастливостях жизни ничтожная, будто он все отведал и всем пресытился.

Мимо Курнопая стрельнул зимородок — куцехвостый ракетоплан. И сразу движение в красноземе, и выскочил краб, боком-боком помчался в сторону моря, скорость рысачья. («Если ипподром все еще существует в столице, вот где забыться в игре!») Задержался возле кокосовой скорлупы. О, да это пальмовый вор. Чего-то вроде схватил? Не схватил, взмахивает меньшей клешней, прямо по-человечьи зовет: сюда, поскорей. С чего это он подзывает опять?

Значение во взмахах. Да что там значение?! Разумность. Неужто он знает тайну? А, бред, раскиселился мозг. Наверно, отводит от сладкой поживы? Ему б пожирать панданус, как я уплетал анону. Покуда не пахнет панданусом, висят вон какие посудины, набитые вкуснотой, подобием в крем-брюле.

Чего размахался, клешнятый? Булыжником трахнуть! Постой, если бестия подзывает… Хитрюга и есть хитрюга! А что — и подамся. Значенье во взмахах, забота.

Он приближался — пальмовый вор перебежечкой к урезу воды. После песочком по отмели дул, не прекращая коротышкой-клешней подзывать. Вывел за норчатый камень: всверлились моллюски. И поскорей под деревья, где краснозем и бомбеют плодами панданусы.

К серому камню тому подходил обмирая. Вдруг погубила себя Фэйхоа. Цельных людей исступленная чуткость в поисках смерти не ведает страха. Сам он… Нескромность, нескромность, стервец!

Не обманул разнорукий. Манил, как мальчишка, полный сердечного сострадания. Тут Фэйхоа. Боязно видеть ее наготу. Прозолоть нежной коричной смуглянки, памятной по лунно-сизым покоям в день посвящения, лишь сохранилась на острых лодыжках. Веки смеженные тик лихорадит, горестный тик, безнадежность в нем бьется.

Как-то застигнуто глаза приоткрыла. Легким прыжком поднялась. Темна и уродлива рукавица на правой руке. Не рукавица — ловушка хоккейного вратаря. В ловушке, похоже, коралл. Странный коралл? Приоткрываются челюсти стиснутой рыбки. Боже ты мой, ужас ныряльщиков — бугорчатка. Меж бородавок и рытвин на самом хребте спрятаны мерзких тринадцать колючек. Хватит одной колючки, чтобы, вонзясь, выпрыснуть гибельный яд.

Бешено выкрикнул: «Брось!» Не подчинилась, пятясь к лагуне. Не приказал, потихоньку взмолился: «Пожалуйста, выкинь». Все отступает, и слезы ручьем, и ловушку со смертью поднимает к груди, к этому совершенству мира, где не смеялось дитя. И кинулся, чтоб умереть, но спасти Фэйхоа. А бугорчатка отброшена в воду: так Фэйхоа испугалась, что вредный страдалец Курнопа погибнет вместо нее.

Раскаяние о том, чему в уме и сердце Курнопая не было определения (неужели до́лжно виноватиться за непонуждаемость состояния?), оказалось могучим чувством. Его влияние напомнило антисониновое, с той, правда, разницей, что бодрствование не отменяло нежности. А тут, чем сильней ты проявляешь ласку, тем она неукротимей; и если вдруг возникнет намек на убыль ласки, обратно, откуда ни возьмись, укор — и вот оно, раскаяние, и такая радостная страсть из-за наплывов виноватости.

Несет его путями превращений. Нет-нет, простором превращений. В океане одиночный парусник не без цели, не без руля, но проследи его дороги. У него, у Курнопая, изменчивость внутренних движений естественней, чем у прелестной Фэйхоа. От трагической обиды, увы, девчоночьи смешной, скорей потешной, — превращение, в котором не осталось и горестной колючки и не заметишь страдания, во всем неустающая согласность.

Раздоры между Каской и Ковылко были нечасты, отходчивость родителей он относил к глумлению. Теперь он понимал — прощение не унижает, не заключает издевательства. Напротив, было б изуверством непрощение. За моментом прощения — беспамятство великодушия, и людям доведется испытать всю сокровенность счастья.

Теченьем дней как бы тащило Курнопая к кольцу атолла, едва скрытому под водой, и он, раздирая океанский мениск, вставал на риф и, словно очнувшийся от глубокого сна, дивился тому, что он сам и Фэйхоа, находящаяся рядом, забыли думать о катастрофе, по странности предотвращенной пальмовым вором.

Ненасытимой была для Курнопая близость Фэйхоа, и он корил себя за то, что очутился в новой крайности. Нельзя же терять чувство дня и ночи, совсем не выбираться из пещеры. Он копил волю, чтобы настоять на купании, хотя бы минутном, после отлива, в полуразрушенном бассейне, сохранившемся с времен, когда лагуна была прибежищем флибустьеров. Но так и не сумел вытянуть Фэйхоа на побережье, даже напомнив ей о том, что в питомнике гарема она слыла чистюлей из чистюль. Его напоминание она, посмеиваясь, назвала щекотливым и солдафонским, но пообещала не обидеться. У нее зарок не покидать пещеру до вечера, каким луна пойдет на убыль. Курнопай решил, что она вкладывает в свое объяснение мистический смысл, оказалось иначе и проще — завершение полнолунья было проверочным сроком ее организму.

Фэйхоа разрыдалась и укорила Курнопая, что ему по-курсантской привычке только бы крутиться под открытым небом. Он догадался: ей не удалось забеременеть. Она опрощалась, начиная напоминать Каску добессонного периода. И хотя в нем ворохнулось одобрение: «Интеллектуалка-оккультистка превращается в настоящую женщину», — он тотчас подумал, что наверняка ему будет кисло, если Фэйхоа обабится. Во время первого пребывания в бухте, когда к ней понаведались «гости», она не прекратила погружения в океан, лишь стала надевать гидрокостюм. Курнопай замечал, что и в гидрокостюме она беспокойно действовала на акул, которых называла подружками и друзьями. Даже кархародон — Болт Бух Грей назвал его за взметывания мордой Любимцем Оводов, — обычно сопровождавший и охранявший Фэйхоа, как собака, и тот взволновывался и делал виражи (за виражами акул обычно следует нападение). Был миг, когда Любимец Оводов решительно нацелился на Фэйхоа, но Курнопай, готовый к его нападению, сунул ему в рыло острие штока, и кархародон уплыл. Фэйхоа подосадовала на Курнопая. Любимец Оводов разобиделся. Курнопай был уверен, что предотвратил гибель Фэйхоа, поэтому, чтобы она не обольщалась на счет людоедов, пригрозил убить акулу; в рукоятке штока была кнопка, нажим на нее — под давлением выбьет из сопла мгновенный яд. С угрюмой злобой реагировали на Фэйхоа и зеленая мурена, и сотовый группер, и скат-хвостокол, которых она считала безвредными домашними животными.

Тогда и на день она не прекратила погружений, уверяя его, что хищникам не только свойственна привязанность, но и чувство благодарности. Теперь, к изумлению Курнопая, она сама уверяла его в том, в чем совсем недавно он так и не сумел ее убедить. Голодный хищник позарится не то что на человека, на собственный хвост, даже если он и с колючкой в тридцать сантиметров, как у ската-хвостокола, — и наотрез отказалась входить в океан. А тем, что потребовала, чтобы он тоже не входил в океан, озадачила. В училище, где про женщин было принято говорить как о существах презренно ненадежных, он верил, судя по Фэйхоа, в их постоянство. Ганс Магмейстер, кому он однажды пожаловался на грязный суд курсантов о женщинах, сказал, опечалившись, что не лучше и женский суд.

Сам слыхал, как уста, которым бы только петь райские песни, так сквернословили про мужчин, что было бы терпимей пропустить из уха в ухо километровый поезд. Правда, Гансу Магмейстеру представлялось, что самые гнусные подлости придуманы сатанинским воображением мужчин: удержись на шарике матриархальное правление, никогда бы человечество не докатилось до изобретения орудий всемирного убийства.

От перемены в поведении Фэйхоа Курнопай склонялся к мысли о перелицовочности женщины ради осуществления своих прихотей или из-за намерения сделать мужа подкаблучником. Решил не подчиняться. И у женатого человека должна быть свобода воли. Фэйхоа заметила ему, смиренно приспустив веки, что после выпуска из училища он упражняется в осуществлении собственной свободы воли, будто бы у других вовсе нет на это личного права. Существование, основанное на командах, которые редко кем оспаривались, повысило в нем уважение к доказательности. Не амбицию он противопоставлял убедительному доводу, а подчинение, полное радости. Радость полыхнула в его душе, но он притушил ее восприятием притворства, померещившегося в смиренной приспущенности пушистых век Фэйхоа.

— Сверхвзыскательные люди были менее всего взыскательны к себе. — Он не хотел, чтобы счастливое примирение оборвалось, и сказал это с ноткой подчинения в голосе, и вдруг подумал о том, что устойчивость семейной жизни обеспечивается внутренне-внешним равновесием, подобным равновесию между планетами, и понял, что в этом соображении заключено спасение для них обоих. — Ты критикуешь совестливо. Справедливо ли, сумею разобраться наедине с самим собой.

— Три дня ты будешь один в пещере.

Фэйхоа ушла на виллу. Боком-боком из-за аспидной глыбы базальта выбежал пальмовый вор. Короткую клешню, похожую на культю, подносил к морде, над которой топырились глаза-стебли, две антенны, усы. Что это он? А, есть просит. Курнопай порыскал по берегу взглядом. Вынос прибоя по-обычному был изобильным. Среди гребней лавы, вздыбленной, волновидной, остались вместе с водой крапчатые, с ворсистым контуром звезды, напоминающие друзы коричневых кристаллов. Нетопырь, весь в костяных наростах и шипах, удобно возлежа на дне ямы, надумал подкормиться: кивал «удилищем», выставленным из огромной башки, отчего «приманка», распускаясь, смахивала на насекомое, гребущее крылышками и ногами. Погремушкой, сделанной из уродливо-приятной рыбки, Курнопай забавлялся до поступления в школу; к стыду его, бабушка Лемуриха как-то захватила высушенного нетопыря на телестудию и рекомендовала зрителям, имеющим маленьких детей, воспитывать их природными игрушками, что и привяжет малышню в обязательном порядке к родине, к правительству. После кое-кто из старшеклассников дразнил Курнопая Нетопырихиным Внуком. Над ямой, прикрепясь присосками к теневой стороне магматического гребня, висел осьминог. Полуприкрытый глаз осьминога заметил Курнопая и обреченно смежился.

«Не трону я тебя», — мысленно пообещал ему Курнопай. Мальчишкой, увлекаясь книгами натуралистов и путешественников, он вычитал у американца, изучавшего фламинго, а потом увлекшегося ночными наблюдениями под водой, трагическую мысль: человечество, погубленное самим собой, сменит на земле осьминог, уже теперь способный переносить на суше тропическую жару и, нет сомнения, наделенный разумом. С того времени Курнопай считал осьминога наследником человека. Переждет в океане, когда улетучится радиация, и начнет закрепляться на берегу.

Принимая пальмового вора за вегетарианца, Курнопай подался вдоль отмельной кромки. Авось найдет кокосовый орех или гроздь бананов. Нашел он крупный, вероятно, индийский, мандарин с чуть раскисшей кожурой. Подкинул мандарин крабу; тот, остававшийся на месте в какой-то наблюдательной неподвижности, зауказывал клешней на фиолетовый разлом, который четко просматривался в воде между двумя скалами, поросшими водорослями. Пальмовый вор поволок мандарин за виллу, а Курнопай, заинтригованный, смотрел в разлом. До подозрительности необитаемо было в этой фиолетовости, где слоились панели солнечных лучей.

Солнечные панели взломал толчок воды, появился кархародон, скашивая планчатые боковые плавники, чтобы проскользнуть меж скал, отчего приобрел вид истребителя-ракетоносца. Сферически обтекаемый добродушный нос кархародона когда-то был рассечен, и теперь его коричневый покров белел шрамом. Тот самый кархародон — приятель Фэйхоа. Что-то в этом благодушном «приятель» противоестественное, как если бы он называл так гангстера. Слишком эгоцентрично, черт возьми, восприятие. Впрочем, не он ли сам был дружелюбен с училищным хищником провиантмейстером. Похищение продуктов, не равносильно ли оно пожиранию человеческих судеб?

Прежде чем прорезать спинным плавником полукруг в зеркальной пленке лагуны и скрыться, кархародон всмотрелся агатовым зрачком в Курнопая и странно усовестил: бархатным, полным симпатии был его взор. Вспомнилась Фэйхоа с ее соображением о немстительности хищников. Пренебрег он этим соображением. Почему-то был враждебен к обитателям рифа, а ведь ничего не случилось, сколько ни плавали с Фэйхоа. Все мы, люди, почему-то заранее враждебны ко всему на свете, что умней, неведомей, чем мы. Акул мы хулим за то, что они способны защищаться, нападать, уничтожать. А ведь мы ни с кем и ни с чем не считаемся; уничтожаем все, что угодно нам и неугодно. Да перед нами они просто невинны. Твари не они — мы. Нет, человек не умом отличается от других существ — неразумностью. Все в мире целесообразно, кроме него самого. И сам он создал собственную нецелесообразность, присвоив сушу, воды, небо, но к счастью, человек не может присвоить земную глубь. Как жалок он в попытке присвоить Время и Космос. О, погоди, он рассуждает как судия человечества. Ничего. Сейчас лишь тот с бесстрашной ясностью способен оценить, до каких всеуничтожающих изуверств докатились люди, кто поставит себя по отношению к ним в позицию планетарного судии.

Опять ту же эволюцию совершил кархародон. Догадка, что он высматривает Фэйхоа, заставила Курнопая поспешить на виллу.

На портик выскочила Фэйхоа. По державному телефону она разыскала бабушку Лемуриху. Лемуриха находилась в гостях у Каски с детьми в бывших покоях Фэйхоа. Им обоим было известно, в какое помещение вселилась Каска, тем не менее Фэйхоа спедалировала: место небожительской престижности, жалеет о нем, где прожила детские и девичьи годы. Очень ей больно отдаление от ядра власти. В бестщеславной душе всплеск самолюбия. А, ладно: все живем, тяготея к ядру.

Фэйхоа удалось зазвать бабушку Лемуриху в гости, хоть та и финтила, рассусоливая о страшной государственной занятости. Но с Каской не удалось договориться. («Не обещаю теперь, зарекаюсь обещать в ближайшее десятилетие».) Рвался сюда Огомий, и Лемуриха соглашалась его взять, но Каска, Каска…

Завтра бабушка Лемуриха обещала доставиться на вертолете, закрепленном лично за ней. Наказала Курнопаю добыть меч-рыбу или марлина, полосатого, черного, а то синего. Об эту пору что меч-рыбы, что марлины полеживают в открытом океане на солнышке.

Курнопай рассмеялся. Никак бабушка хапнула крупную должность, коль до того разважничалась, что, в крайности, требует добыть майора из пагров или дораду из спаров, изумительно лакомую рыбу, очень дорогую, рыбу президентов фирм, министров, тиранов.

Круговым движением ладоней (Забыла, наверно? Пугающий глянец ожогов.) Фэйхоа попыталась успокоить ущемленность Курнопая, но он не успокоился: мать неузнаваема, будто ее мозг вынули, а чужой пересадили, да еще и бабушка Лемуриха выставляется.

Фэйхоа продолжала смягчать Курнопаево возмущение, приправленное правительственной спесью. Бабушка верит в неограниченное внимание внука к ней, оттого и заказала знаменитую рыбу. В его училищное время она однажды хвасталась: «Курнопа, ежели что, ради меня земной шар пророет!» От большой веры заказ, от любви. Что же касается Каски, в превращении, происходящем с ней, ничего необычного: банальная, как прописные истины, метаморфоза. Несть числа семьям и родовым кланам, распавшимся по социально-политическим мотивам, правильней — из-за социальной нетерпимости, равнозначной тяжелому преступлению. Ей, сироте, обескровленной, с точки зрения родственных чувств и духовных стремлений, семья, материнство, отцовство, дочернее и сыновнее чувство представляется величайшей ценностью человеческого мира. С разрушения атома началось крушение земной материи. Разрушение семьи средствами, подчиненными целям политики и экономики, ведет к распаду человечества.

— Как все рано, — сказал Курнопай, имея в виду то, что человечество, молодое древо земной биологии, так быстро идет к завершению.

Фэйхоа подумала, будто бы он сердит на то, что она рано зазвала бабушку Лемуриху сюда, и упрекнула его за черствость. Непонимание он считал опасным условием сосуществования, поэтому, чтоб оно не разрасталось, мог предложить себе лишь смирение без самооправданий. Однако, уверяя Фэйхоа, что упрек ее справедлив, подчинился уязвленности, для чего жестко заявил, что сейчас же займется заготовкой океанской свежатинки, но начнет не с ловли меч-рыбы или марлина, а с охоты на латринов и красных майоров. Охота будет рискованной из-за кархародона, который наверняка поджидает именно его: не зря ведь он изображал приветливость.

Фэйхоа померкла. Она согласилась отпустить Курнопая, если он во всем будет слушать ее, готовясь к охоте. Заставила надеть белые ласты, белый акваланг, белую шапочку. Инструкторы подводники заказали полдюжины комплектов такого снаряжения для Болт Бух Грея. Они учли опыт японских ныряльщиц за жемчужницами: белый цвет отпугивает акул. К поясу, обложенному свинцовыми квадратами, прикрепила миниатюрный магнитофон. В нем кассета с записью свистов гигантских касаток в момент, когда они зажирали яростно защищавшуюся тигровую акулу. Взбрендится кархародону напасть на Курнопая, включит магнитофон, и хищник отступит, как от электрического поля. Вместо ружья заставила взять шток. Охотиться? Обойдется термонаганом. Одной-двух рыбин бабушке Лемурихе хватит на время гощения. Отныне сам он полностью перейдет на вегетарианскую пищу.

— Так уж сразу… — заупрямился Курнопай.

— Пы-ы-рекратить канючить, — передразнила его Фэйхоа и погрустнела.

Он пошел к берегу и, оглянувшись на Фэйхоа, с шутливой неуклюжестью плюхнулся в океан. То ли из-за редкой высветленности воды, то ли потому, что солнце стояло в зените, но было нежно-мягким, будто Каскина пуховка, которой она пудрила шею перед походом в бар, а то и, наверно, потому, что его память еще не отделалась от смога смолоцианистого завода, подводный мир показался Курнопаю полыхающе ярким, и он невольно завис на месте. Проплыла перед ним черной коричневы рыба-ангел: желтые веки, желтые линии на фюзеляже, похожие извилистой формой на лук для стрельбы. Треск, послышавшийся откуда-то снизу, заставил Курнопая посмотреть на дно. Под ним оно песчаное, и там ничего не видно, кроме глаз ящероголовых рыб, торчащих над рыжей пересыпчивой зернью. Дремотно-мирные глаза, никогда и не подумаешь, что они выслеживают жертву. Треск раздался на краю песчаного пятна. Омар, панцирь которого глянцевел в солнечных лучах, обнаруживая костяную шероховатость, давил клешней ежа и ел. Его усы (на гибкую проволоку намотали телефонный провод в бурой изоляции) шевелились с плавностью хвоста кошки, когда она лакомо жрет синицу и побаивается, что ее добычу отберут. Чем-то омерзительно повеяло. Вспомнился молотобоец, заваливший ударом кувалды бизона и вскрывший на его шее жилу, откуда ударила кровь, а он наполнил ею пивную кружку и выпил. Тем, что осталось на донце, молотобоец плеснул себе в лицо и намазал скулы, подбородок, мурча и матерно нахваливая ядреность бычьей крови. Кожа на большом и указательном пальцах, которыми он размазывал кровь, была ороговело-темная, и Курнопаю, уже отвернувшемуся от омара, захотелось глянуть на его клешни. Грандиозно овальны, подчеркнутые алым кантом. Кант создавал сфероидность клешней, словно оттиснутых из железа и покрытых мерклой зеленой эмалью. Края клешневой развилки, шаровидные и шипастые, именно ими омар разрушал ежа, тоже производили впечатление мощно-красивых. Вероятно, под влиянием Фэйхоа Курнопай настроился воспринимать хищное как безобразное. В действительности совсем не так. Навряд ли сыщешь мир живописней, изящней, дивней с точки зрения цветосочетания, формосоединения, моделирования, чем мир коралловых рифов. А ведь все живое здесь хищно.

Постыло вдруг стало Курнопаю. Рядом была такая жизнь, которая, независимо от того, как думает о ней он, сама по себе является великой ценностью и отчасти зрелищной, что всякое ее умаление, на что бы оно ни опиралось, кощунственно по отношению к природе, ведь она — универсальный способ существования для атолловой лагуны и для океана вообще, как и для земли со всем, что она составляет и что находится на ней. Поглощением существует все во Вселенной, от микробов до галактик. И мы, люди, не исключение в этом, хотя и весьма ловко, нет, до стадности самовлюбленно измыслили исключительность. Не судить ему надо жизнь лагуны — постигать то, как посредством поглощения, пусть и воспринимаемого трагически, поддерживается взаимозависимость, взаимосцепляемость, взаимоспасительность всего живого.

Он увидел, как рыжая морская звезда придавила гребешок Магеллана.

Однажды телестудия наградила бабушку Лемуриху с Курнопаем недельным отдыхом возле океана. Поселились в домике водолазов, промышлявших моллюсками. Как раз шел тогда гребешок Магеллана. В воде, мутноватой от планктонного переизобилия, водолазы ходили по дну, собирали моллюсков в сетчатые кошели. На песке оставались следы свинцовых подошв. Боевитая бабушка Лемуриха сумела включиться в прибыльный промысел. Она попросила Курнопая наблюдать за собой с поверхности залива. Сквозь стекло маски он видел туманную бабушку Лемуриху, но и при этом, по ее самоопределению, матронистую вроде Моны Лизы. Тогда, тщательно следя за бабушкой, хотя был уверен, что ничего с нею не может приключиться, Курнопай назвал про себя гребешки Магеллана веселыми. Они передвигались скачками от сжатия створок, да такими длинными — футов на пять.

Рыба-бабочка, серебристо-черная, в багряных и синих крапинках, отгоняла от норы в базальтовом кубе верткого пинцетика. Шевеля ротиком, вытянутым в вороночку, насмешничает, ни дать ни взять он направился к норе. Спинной плавник, которым пинцетик при его поворотливости способен нанести опасные вспарывающие удары, напряжен до окостенелости. Бабочка нервничает, дергается, крап на боках загорается, как злые глаза. Похоже, что пинцетик не боится бабочку и понарошку почтительно задерживается перед норой. Бабочка описывает петлю и заплывает в убежище. Пинцетик грустно пофланировал вдоль норы. По глазам, скорей по очам, крупны, лучисты, можно было прочесть — пинцетик заметил, что бабочка струсила, хотя он просто забавлялся от скуки, и в нем накипала осмысленная обида. Пинцетик бродяга, но одиночество, наверно, и его томит?

Он увидел все это за какие-то мгновения и приказал себе глазеть, а не думать. Мысли мешают зрительному наслаждению. Неслух он, анархист, недисциплинированный военный. Личный приказ и то не выполнил, чтобы с гурманским удовольствием кинуться в новое размышление: «Рыбы, умея шурупить, конечно, созерцательные существа. Любовь к созерцанию создала их декоративную красоту и совершенствовала красоту тех рыб, которыми они любуются. В школе нас учили узко: сводили расцветку рыб, да и насекомых, зверей, пресмыкающихся к хамельонству как средству приспособления к внешней среде и самосохранению. Целесообразность, расчет — только и сводили к этому жизнь якобы не мыслящих существ. Какое хамелеонство, когда так заметны отовсюду эти рыбы. А жизнь жизни, ученые идиотики, состоит в созерцании и самосозерцании ради создания красоты. Это, может, всего первей. А то бы от скуки раскромсали друг дружку и давно передохли. Красота ведь заразительна. Да о чем еще у меня свербило в подкорке? Фэйхоа считает, будто бы под водой до значительных мыслей не додумаешься. У кого как. Но почему под водой? Просто тут глазеть надо, насыщать душу красотой. Это, может, поважней мыслительности? Несчастье многих людей, наверно и мое тоже, не в том, что мы не умеем думать, а в том, что мы не чутки к миру Земли и Космоса и что у нас плохо развито чувство красоты мира и мировой красоты, что у нас не хватает тонкости и такта принимать планеты, Вселенную такими, какими их создала Природа, да, вероятно, боги, а у нас в стране создал САМ. Все бы нам переделывать. Электронные часы не беремся переделывать, а того не поймем, что механизм глобального существования еще совершенней и уязвимей.

Чем-то словно бы задело Курнопая над областью сердца. Осмотрелся. Через миг уже сторожко следил за кархародоном. Тот плыл к входу в расщелину, служившую ему наблюдательным пунктом. Плыл кархародон неторопливо, с развальцей, не присущей акулам, преувеличенно внимательно таращась на пеликанов, которые чистили оперенье.

— Внутреннее желание осы ли, ягуара, анаконды, носорога, шимпанзе ли, кондора не испугать кого-либо неконтролируемо отражается в их внешнем образе, — учил Ганс Магмейстер. — Этому безобманному свойству поведения живых существ я дал определение неприкрытость, то бишь настолько каждая из сих особей держится мирно, что нельзя ошибиться в добрых намерениях. Единственная зоологическая особь умеет с таким искренним совершенством подделаться под неприкрытость — человек. Подделается и обманет. Что последует за сим, зависит от задачи. Отвлечет, одурачит, подбросит разработанную в тайных инстанциях «игру», покалечит, убьет — мало ли всяких задач и целей. Сволочная особь, постоянно изображающая свою якобы натуральную мирность. Что может противопоставить другая зоологическая особь отлаженному аппарату неискренности хомо сапиенс, владычествующему над планетой? — Ганс Магмейстер, безмолвный, положил голову правым виском на ладонь, промолвил не без покаяния:

— Осуждая — учу.

Кархародон исчез в расщелине. Курнопай уяснил, что «белая смерть» поджидает Фэйхоа. Соскучился? А что, и это вероятно для хищников, как и отсутствие чувства мести. Впрочем, нет, инфантильно. Касатка, всевластная убийца океана, остерегается трогать людей, — тронь стервятника, самого лютого из лютых, истребит касаточий род.

Училищная муштра ассоциировалась у Курнопая не столько с шагистикой, сколько с уроками бдительности. Инстинкт бдительности заставил Курнопая домчаться до этой стороны расщелины. Вот и подвергай сомнению замечательного душеведа! Кархародон находился в расщелине, высматривая Фэйхоа.

Чего не мог представить себе Курнопай — собачих повиливаний хвостом у акул. И вдруг повиливает хвостом кархародон, потом высовывает морду из воды, почти без разгона встает на хвост над лагуной во всю, пожалуй, десятиметровую длину.

Отплыл Курнопай от расщелины, нырнул. Морда кархародона торчала над водой. Фэйхоа, сидя на песке, натягивала на вскинутые ноги герметичные колготки. Возле нее лежала и верхняя половина легкого костюма для аквалангистов. Опасно, и все-таки соблазнилась. Дурь. Человечины захотела белая смерть. Выдернул изо рта загубник, прокричал, чтоб не смела одеваться. Ответила шаловливым голоском: лишь, мол, совершит с кархародончиком круг почета вдоль рифа и выведет милую скотинку в открытое море.

— Не-ы-сы-мей! — рявкнул Курнопай. Не понарошку, нет. Сработала выучка.

Фэйхоа так и прыснула от удивления, кархародона его горлохватская выходка заставила повернуть морду. Глаз кархародона, охваченный золотым ободом, вперился в Курнопая с недоумением.

— Охоться, мой императивный. Через полчаса встретимся у Ворот Вулкана.

— Не буду я встречаться. Теперь же вылезу.

— Вылазь, мой капризный. Буду счастлива. Ты бы знал, как я боюсь за тебя.

Без промедления Курнопай закусил загубник и нырнул.

Свой путь вдоль рифа Фэйхоа начала, устремясь на гостевой домик. Он находился среди чащоб горгоновых кораллов. Кархародон скользил неторопливо. Почти впритык к узким, плоско-длинным планкам его боковых плавников двигались полосатые лоцманы, от чего кархародон походил на многомоторный транспортный водолет. Фэйхоа плыла над кархародоном. Время от времени она садилась верхом на кархародона то перед верхним плавником и поглаживала овал его головы, ноги держа так, чтобы не задевать ластами о жаберные щели, то позади плавника, ухватившись за него, чтобы не сносило, и как бы пришпоривая пятками падучие бока. Кархародону, наверно, было приятно, что Фэйхоа катается на нем. Лоцманы, когда, балуясь, Фэйхоа пробовала убыстрить движение кархародона, принимались резвиться возле нее.

Некстати вспомнилось Курнопаю, что кархародон с легкостью проглатывает двухметровых акул.

Какая там охота, пусть и для бабушки Лемурихи! Ради безопасности Фэйхоа Курнопай увязался за кархародоном, держа наготове шток.

Фэйхоа заметила Курнопая, наездничая перед плавником, и свалилась с кархародона. Среди их забав была такая забава: акула ускоряла ход, Фэйхоа сваливалась, после с деланным азартом гналась за нею и не могла угнаться, что и потешало обоих. Так было и теперь. Однако, прежде чем припуститься за кархародоном, она сделала отбрасывающий жест руками, дескать, уходи. Он все же не подался к Воротам Вулкана, лишь слегка приотстал, не прекращая быть настороже.

Фэйхоа опять приладилась перед плавником, поглаживала ладонями по глянцевито-резинистой башке кархародона, но видно было, что постороннее присутствие гнетет их.

Там, где Фэйхоа намеревалась вывести кархародона в открытое море, риф выступал над лагуной замковой стеной, а вся его подводная часть дремуче поросла водорослями и кораллами. Близ скопления пухово-зеленых водорослей, на которых паслись, меленько теребя их, лиловые рыбки, Фэйхоа постучала кулачками по акульей черепушке.

Торможение. Кархародон встал, Фэйхоа бросилась к водорослям, начала раздирать их. Лоцманы, кроме одного, покинули кархародона, чтобы, едва засинеют меж травой вольные воды, повести его за собой.

Отнюдь не пролом был в рифе — встроенные в него бетонные ворота. При помощи лебедки Фэйхоа отворила ворота, лоцманы, будто они мечтали об океанских плаваниях, рванулись сквозь образовавшийся круг в сиреневую синеву, кархародон помедлил, притронулся хвостом к плечу Фэйхоа и подался за лоцманами.

Страшась того, что Курнопай вздумает помогать ей, вдруг да кархародон вернется, Фэйхоа быстро закрыла ворота. Курнопай приобнял Фэйхоа и в ту же секунду почувствовал, что она дрожит. Он изо всей мочи повлек ее через лагуну, чтоб согрелась. Но она так и не согрелась; он это обнаружил, выходя с нею из воды. Фэйхоа улыбнулась фиолетовыми губами, точно бы долго лакомилась ягодами смоковницы, и сказала, что кархародон стал дрожать еще поодаль от пуховых водорослей: не из-за приближающегося расставания, она полагает, а от желания напасть на Курнопая.

— Не знаю причины, почему кархародона начала бить дрожь, — добавила она. — Его ревность? Не она. Твоя? Не заметила. В общем, не знаю. Он благороден, хочу заявить тебе, мой вечный. Благороден, невзирая на кровожадное свое существование.

— Согласен, — сказал он. — Верю, — добавил, но твердого согласия и бессомненной веры в уме и сердце Курнопая не было. И он подумал: «Я отвратительный тип», — и повторил: — Согласен. Верю, — чтобы честно согласиться с Фэйхоа и поверить ей сполна.

Ах, бабушка Лемуриха, сногсшибательное она создание! Совсем не собираться навестить внука и Фэйхоа, пообещать прилететь завтра, поставив гурманское условие, а заявиться сегодня, когда они еще не стащили с себя гидрокостюмы. Надо быть фееричной женщиной, чтобы в ее возрасте и при ее телесах спускаться с зависшего вертолета по веревочной лесенке. И не над водой спускаться на случай падения — над базальтовым кубом, сорвется — всмятку. Спускаться грузно, проволакиваясь бомбовозным бюстом по одетым в пластиковые трубки поперечинам, и все-таки нигде не застрянуть и не промахнуться мимо ступеньки ботинком, сшитым из носорожьей кожи. Нет-нет, фееричная женщина! Женщина? Почему женщина, коль спускалась персона, одетая в форму высшего командного состава. Гольфы тончайшей белой шерсти, ажурные, от лодыжек до подколений — броский рисунок, цепочка ромбов цвета шоколада и зигзаги абрисов вокруг цепочки канареечно-желтые, красные. На клешевых штанинах шорт золотая бахрома; куртка пепельного шелка. Погоны генеральские, но обшиты голубым басоном, чего раньше вовсе не было. Наверно, создан новый род войск?

Ну, слава великому САМОМУ! Бабушка Лемуриха утвердилась на базальтовом кубе. Вертолет устрекотал за хребет. Она картинно протянула руки Фэйхоа и Курнопаю.

— Можете поздравить! Мое рвение, армейки, патриотки, гражданки, преданной двум правителям подряд, увенчались назначением. Мне присвоено звание, которого не было, генерал-капрала по воспитанию солдат и офицеров.

Указательным пальцем левой руки она величественно ткнула в нашивку: черное кольцо, в охвате кольца — голубой купол.

— Ты, Курнопа-Курнопай, любимый внук, осуждаешь сексрелигию. Зря. Продолжение рода человеческого — основа основ. Зачем презирать орудия деторождения и счастливые чувства? Нашивка называется шивали́нгам. Мужское начало, линга, в центре, женское, йони, с краю. Все это в зачине от индийского бога Шивы и его супруги Дурги, какую по всякому еще называют: Парвати, Кали, Дэви…

Оба знали, что в жизни под видом действительно серьезного происходит легкодумное, к чему относишься как к блажи, но оно оборачивается стойкостью, даже неустранимостью: поколения сменяются, а наносное, что не воспринималось как главное, правит обществами. Оба знали это, но мило слушали бабушку Лемуриху.

— Мне даны САМИМ и священным автократом Болт Бух Греем неограниченные права по части сексрелигии. Мои права распространяются и на невоенных. Я, если самиец уклоняется от новой веры, могу к нему через своих солдат и офицеров предъявить насилие вплоть до тюремного наказания и смертной казни.

— Бабушка, ты назвала Болт Бух Грея «священным автократом», — прервал ее Курнопай.

— Ага.

— Новшество?

— Э, да ты неосведомленный. Болт Бух Грей перевернул воинские чины вверх тормашками.

Чувство открытия распирало сердце Лемурихи, поэтому фразу о чинах, перевернутых вверх тормашками, она проговорила с таким сладострастием, что воздух конденсировался у нее в груди и, казалось, вываливался из красногубого рта сгустками влаги.

— Что я говорю?! Не вверх тормашками: с головы на ноги. Болт Бух Грей теперь маршал-адмирал, значится, чин на самом штыке воинской пирамиды. Про священного автократа? Организованный Комитет Генеральных Штабов по просьбе народа присвоил потомку САМОГО высший титул державы: священного автократа. Мое звание генерал-капрал, третье с неба, второе — генерал-полковник, твое — уже четвертое. Я, в силу моего статуса, опять займусь твоим воспитанием. Испортили тебя в училище. При мне ты покладистый был. Священный автократ, прошу без передачи, а то в немилость попаду, на последнем приеме в честь главных назначений посетовал на тебя: «Курнопа-Курнопай неуправляем. Ума не приложу, какую сферу ему поручить?» Я до этого претензию ему предъявила, почему он облагодетельствовал верховными назначениями всех, вплоть до врагов. Представляешь, внучок, Кивушкиного отца назначил всей экономикой вертеть. Верно, армейское звание у него осталось прежнее, старший сержант. Не офицер даже. Фэйхоа тоже осталась без назначения. Ее положение заступила Кива Ава Чел. Ропот идет среди народа и администрации. Большинству не секрет — вы с Фэйхоа спасли Самию, самого Болт Бух Грея от полного краха. Зависть в причину выставляют. Кто-то ему надул в уши… Не должна, большинство согласно, быть немилость вам обоим. Умней вы его или глупей, дальновидней иль нет — сказать нельзя, посколь он руководящий над всеми. Вывод Болт Бух Грея: «неуправляемый». У меня кожа шевелится на спине. Нельзя было допускать поведением, Курнопа, подобную оценку. Справедливую оценку, со всей честностью сказать. У священного автократа все обязаны быть управляемы, с чем я согласна. Но я несогласная с чем: вас без назначения оставил. Включая его, вы в первую тройку входили в дни смуты. Фэйхоа-то вообще соправительницей Болт Бух Грея была. В нынешней структуре правительства и армии ни одного приличного кресла не осталось. Фэйхоа, когда была советницей и духовницей Болт Бух Грея, хотя и не входила в Сержантитет, но никто не сомневался — она его наставляет и поправляет. После Фэйхоа по престижности был головорез номер один Курнопай, мой внук. И у него престижность отпала, посколь Болт Бух Грей отменил институт головорезов, так как он исчерпал себя. Историческую престижность от вас не забрать. Но что она без постов? Ума не приложу, каким образом вам помочь. Без положения не поживется вам. Каждая гиена из чиновников будет вас рвать на куски. Традиция у нас: бывших при крупной власти изничтожают презрением и судьбу крушат окончательно и бесповоротно.

Лемуриха изменилась на глазах за какие-то минуты. Спускалась этакой, пусть и неуклюжей, наделенной неограниченными полномочиями десантницей, и вот стоит на базальте рыхлая старуха.

Совершилось превращение и с молодоженами. Посмеивались, улыбаясь, досадовали, стеснялись ее самолюбивых забот, связанных с ними. Опечалились. Скисли. Едва Лемуриха, вдруг растерявшаяся от неумения спрыгнуть или сползти с каменного куба, попросила Курнопая прикатить трап, они с Фэйхоа нервно рассмеялись.

На то Курнопай и учился у Ганса Магмейстера быстренько смахивать личины и напяливать потребные, чтобы от уныния воспарить к бодрости.

— Бабушка, громоздкое мое чудо, прыгай в мои распростертые объятия.

Не догадайся он попридержать бабушку Лемуриху за твердый, как откованный, стан, она бы рухнула на него. Лемуриха уткнулась переносицей в плечо Курнопая и всхлипывала то ли от накопившейся за годы тоски, то ли от досады, что вместо повышения ее внук получит отставку без пенсии. В мальчишестве бывали у Курнопая плаксивые минуты. Изобьют — не заревет, несправедливо оскорбят — слезинки не обронит. А вот стих такой случался: обычно вертун, за уроки не присядет, тут же забьется в уголок, пригорюнится, расклюквится — хнычет и слезки пускает. Подойдет бабушка Лемуриха, тюкнет в лоб косточками пальцев, услышит — под черепом поло, скажет, что пуста еще у него головенка, не с кого, мол, спрашивать, но тем не менее спросит:

— Ну, чего разнюнился?

Он не ответит, лишь завсхлипывает с длинным придыханием.

— Ну-к, перестань, — скажет. — Ишь, нюни-то аж на всю саванну разносит. Сердце испортишь. Угомонись, либо я САМОМУ пожалуюсь. Он-то найдет, как тебя приструнить. Сыт, понимаешь, одет лучше всех в квартале и, поди-ка, разнюнился.

Увещевание души не облегчит, зато подготовит к грубому утешению, во время которого она погладит, но и деранет за косицы, похлопает ладонями по спине, успокаивая, но и леща отпустит, да такого, что голову не сразу повернешь.

Понимал Курнопай: бабушка Лемуриха взаправду хлюпает, а непритворно посострадать ей не мог. Серьез пожилой женщины, сосредоточенной на чинодральских заботах, вынудил его придуриваться.

— Не расстраивайся, бабуленька. На нашу семью достаточно одной твоей должности. — Он подмигивал Фэйхоа, не расположенной к его баловству.

Бабушка Лемуриха отскочила от Курнопая. Ого! Жировой слой, оказывается, не причина для нечуткости. Оскорбилась. Грудь, без того устрашающе широкую, прямо-таки вздыбило, как при отрыве от воды вздыбливает нос десантного судна на воздушной подушке. Мстительно пристращала, если они останутся припухать на подвальных ступеньках жизни, не допускать на сексрелигиозные посты ни в армии, ни на гражданке.

Курнопай восторженно воспринял ее угрозу.

— И отлично, госпожа генерал-капрал от сексрелигии! Проклятье вашей престижности. Еле уцелел из-за нее. Но, нет, не в этом суть. Нужно быть приспособленным… Нет, хана моему приспособленчеству. Кабы не антисонин, я давно бы восстал против приспособленчества и отошел от лицедейства во начальничках.

У Лемурихи, пристально слушавшей Курнопая, лицо, без того рыхлое, становилось отечным.

— Не-е, внучок, Курнопушка, не отрекайся! Ве-эсь твой род по отцовской и материнской линии в последних поколениях на подвальных ступеньках обретался. За их нищенство дано нам пожить в чести и сытости.

— Что за честь?

— Постой, не перебивай. Телецентр припомни. Счастливчиком был? Кому благодаря? Поживешь с мое, взахлеб вспоминать будешь. Вся страна знала Курнопая и бабушку Лемуриху. Хуже нужды да безвестности, да неволи нет ничего. Что добыто по исключительному случаю, опосля напряжением своей нервной системы… Ты-то не волновался за выступление в телестудии, я-то трепетала навроде пальм в урагане. Что в надрыве добыто, то хоп — и свалочному псу под хвост. Слава, народ боготворит САМОГО да тебя, да Фэйхоа эдак-то боготворит, Болт Бух Грей за вами уж по славе, и хоп — все обесценить, над всем надругаться. Ты можешь не почитать свои заслуги, своей жены, бабушкины, но должен почитать славу и преклонение, какие от народа… Народ оскорбится. Не-эт, не смей отрекаться! Бери положение, посколь выпало по заслуге, и благоденствуй.

— За счет кого?

— Кто брал за счет наших линий, колен и отростков, тот не спрашивал насчет «на чей счет». Почему ты спрашиваешь?

— Совестно.

— Ты что, работать не будешь?

— Работает фермер и рабочий, остальные служат, благоденствуя больше на их трудах, чем они сами.

— На эксплуатацию намекаешь?

— Хотел напомнить.

— На эксплуатацию не намекай. Эксплуатация, к твоему сведению, была и будет. В ней ничего плохого. Напротив, нужна она обществу, посколь без нее строить не на что, армию содержать, правительственную структуру… Ты ж пять лет учился. Неужто вам плохо преподавали социальные науки?

— Наука и практика — разные вещи. Теперь я понимаю, что науки существуют для того, чтобы люди не понимали практики.

— Ты сегодня, внучок, не проспался. Практика — зеркало науки.

— Бабушка, ты меня подтвердила. Пусть зеркало. В зеркале правая сторона — левая, левая — правая, то есть перекрут, наоборот.

— Не-э, не забить тебе бабушку. Вела тебя и поведу дальше. Недавно Болт Бух Грей добился аудиенции у САМОГО. Не мое мнение это, что эксплуатация нужна позарез и ничего в ней плохого, напротив, хорошо для развития богатства державы, это мнение САМОГО, сказанное священному автократу. Великое мнение, посколь делается раскол на этом промежду людьми, будто одни общества лучше, посколь в них нет эксплуатации, а другие хуже, посколь она имеется. Истина и справедливость в чем? Везде есть, было, будет отхватываться сколько-то доходов от всякого труда. Кто называются эксплуататоры, на самом деле организаторы. И все дают доход обществу от разного труда, что рабочего, рыбацкого, фермерского, что умственного. У банкира умственный труд, у инженера тоже, доходы же, пожалуй, посолиднее рабочего и ремесленного труда. Фэйхоа, ты начитанней его и меня, ты чтишь САМОГО, Курнопай в детстве заразился непочтением к САМОМУ от Ковылко, ты разреши нас.

То, в чем не находили точек соприкосновения бабушка Лемуриха и Курнопай, Фэйхоа обсуждала с Болт Бух Греем. Что обсуждала — выверяла, рыская по страницам древних и современных историков, литераторов, философов, правителей, оракулов, футурологов. У нее создалось мнение, что выводить из социального строя обездоленность простонародья, а следовательно, счастье работодателей, кому принадлежат промышленные монополии, научные и строительные фирмы, не очень-то справедливо. Обездоленность с непременностью не вытекает из самого существования частной собственности, а также государства, создаваемого условиями, которые она диктует. Были, есть, будут державы, основанные на общенародной собственности, где работодатель, государства, жадней и несправедливей к труженику, продающему свой физический и умственный труд. Ошибкой политических критиков, метящих урвать власть, было всегда обвинение к системе, в то время как нередко за вывеской демократических республик укрываются хунты во главе с тиранами: они гораздо безответственнее по отношению к простонародью, чем рабовладельческая верхушка или группы предержащих империалистических магнатов. Она совершенно уверена, что почти при всех династиях египетских фараонов земледельцам жилось спокойней, сытней, чем у многих южноамериканских латифундистов.

Такое представление сформировалось в сознании Фэйхоа, и так она изложила его бабушке Лемурихе, заодно сказала, что нельзя сводить желание счастья себе и родным к возможности принадлежать к престижно-правящей горстке главных воротил их автократической страны. Кстати, автократической не потому, что хунтой назначенцев избран священный автократ, а потому, что в Самии еще Черным Лебедем был приостановлен институт выборной власти в провинциях и в общенациональном масштабе. Она, когда работала вместе с Каской на заводе, страдала от изменения бытовых условий, но чувствовала себя в чем-то еще счастливей, чем во дворце, невзирая на истерики штамповщиц, к которым из-за их возраста и облика не благоволили мужчины-генофондисты.

— Не поверю, — грозно проговорила Лемуриха.

Фэйхоа подумала, что бабушка привыкла вести заботливые беседы по-армейски. Там, где у нее иссякнет способность убеждать, она использует припугивание. Фэйхоа хотела сострить, что-де в минуту, когда возникает голосовой аргумент, следует движение ладони, перебирающей пальцами на рукоятке термонагана, тогда она лишь способна сделать книксен, в котором сквозь воздушную учтивость просматривается презрение, но она не сострила, потому что ей подмигнул муж, чтобы она подавила гладкими средствами бабушку Лемуриху.

— Госпожа генерал-капрал…

— Зови просто бабушкой Лемурихой.

— …в Англии при короле Якове Первом был лордом-канцлером Фрэнсис Бэкон.

— Что за звание? Лорд — понимаю, канцлер — понимаю, вместе сцепленные — не ясно.

— Палата лордов — высшая палата парламента. Бэкон был председателем этой палаты.

— А?

— Король без него ни шагу.

— У!

— Он — признанный родоначальник английского материализма.

— Материализма?

— Да.

— Правильный руководитель! Все в материализме, из материализма, для материализма. Говори скорей дальше. Поверю.

— Он открыл четыре заблуждения разума.

— Называй по пунктам.

— Заблуждениям разума он дал определение — «ложные идеи».

— Как идея может быть ложной? Идеи делаются САМИМ, ну и богом Саваофом. Верно, в промежутке между ними — Иисусом Христом. Теперь, для Самии, еще священным автократом Болт Бух Греем. Идея герметизма, идея разгерметизации — никто мудрей ни разу не выдвинул. Вы с Курнопаем, Фэйхоа, произвели разгерметизацию политики на три «Б». Достигнут результат! Родилась новая политика. Сейчас надо из всех сил заниматься герметизацией жизни страны. Крамольный был ваш Бэкон. Как же он занимал такую должность?

— Ба, бывают люди, а бывают лжелюди. Так и с идеями.

— Предположим, поверю. Говори скорей дальше, внучка.

— Ложные идеи он еще называл «призраками» или «идолами».

— Зачем? Хватит ложных идей. Материалист, а неэкономный.

— Слушайте, бабушка Лемуриха. Итак, призраки: «призраки рода»…

— Пунктуально.

— «Призраки рода» — один, «призраки пещеры» — два…

— Пещеры? Становится завлекательно.

— «Призраки рынка» — три…

— Рынка?! Раскрой быстрей.

— Это вид распространенных мнений, которые не подвергаются критике, будучи ложными…

— Где рынок?

— Рынок мнений, оценок, представлений существует, как и рынок фруктов, машин, акций.

— Верно, критиковать надо. Без критики никуда. Верно, надо знать, когда и кого критиковать, чтобы не полететь вверх тормашками.

— И четвертый вид ложных идей: «призраки театра».

— Театра? Здесь догадалась. Последние годы я не отличала жизнь от театра, театр от жизни. Может, это и правильно. Занятно получается существовать.

— К чему, бабушка Лемуриха, я говорила? Ваша мысль, что истинная жизнь и радость только тогда у человека, когда он стоит у кормила власти, извлекая при этом наслаждения из обеспеченности и из самой возможности вершить власть, ваша мысль относится, на мой взгляд, к призракам рынка. Много зависит от призвания к какому-то роду труда или деятельности. Существует и разное отношение к пользованию властью. Кто достигает ее, чтобы сделать ее источником своих наслаждений, а кто для того, чтобы служить чаяниям народа, человечества.

— И то и другое — завлекательные вещи!

— Я не закончила, госпожа генерал-капрал. Вот что думал о власти лорд-канцлер Фрэнсис Бэкон.

— Говори. Поверю.

— «Не странно ль стремиться к власти ценою свободы или к власти над людьми ценою власти над собой». Чуть раньше он предварил свою мысль строгим пояснением: «Высокая должность делает человека слугой трех господ: государя и государства, слугой людской молвы и слугой своего дела…» Понимаете, добрая бабушка, у Бэкона господство оборачивается рабством.

— Оборачивается. И зря. Слишком честный он тюха. Иначе как же? Ульи полны медом, и пасечник принимается качать мед. Ваш Бэкон был пасечник, какой оставлял мед в улье.

— Просто у вас полярные взгляды. У вас власть — свобода свобод, во всем и вся, прежде всего, средство для потребления личных наслаждений, персональное удовольствие от зависимости вам людей подчиненных; у Бэкона власть — потеря личной воли перед лицом государства или государя, рабство собственного служения делу ради блага других.

— Он притворялся. Ты рабство испытала, когда советницей и духовницей была при Болт Бух Грее?

— Бэкон был избран палатой лордов. Король издал указ о его назначении лордом-канцлером. Меня никто не избирал, никто не назначал, оклад не устанавливал, кабинета не было, режим дня свободный. Своего рода почетная, по существу, приживальческая жизнь.

— Деньги-то на расходы, на ту же косметику, выдавали?

— Нет.

— Как без денег-то? Я с Курнопой возилась — мне Ковылко с Каской ежемесячно платили. Не поверю.

— В питомнике гарема на каждую воспитанницу было определенное содержание. Меня выпустили ведь из питомника и назначили новое содержание. Да его отменила революция сержантов.

— Жить на всем готовом — мечта! Тебе обеспеченность устроили, да ты не дорожишь. И оболтус твой. Я бабушка ему, я своей грудью выкормила его отца и мать… Я вам заявлю напрямик: сколь ни вешайте мне на уши лапшу або спагетти, бесполезно. Я с почтением к лорду-канцлеру. Но ему далеко до покойного Главного Правителя. Кое-чему, верно, Главный Правитель поучился бы у него. Болт Бух Грей их обоих повыше и все ж ки, глядишь, взял бы Бэкона к себе в консультанты… К чему я все это? Ученость хороша для тех, кому САМ и бог Саваоф ума не дали. У меня природный ум, и сроду он не сбивался на ложные идеи с призраками. Я почитаю идеи во плоти. Призраков отгоняю молитвой, понадобится — пулей. Так что лапшу не надо вешать. Теперь спрошу напрямки: коли на верху вам счастье не в счастье, откройте бабушке Лемурихе, чем собираетесь обеспечивать семейный бюджет?

— Без дела не станем сидеть, — сказал Курнопай. — Была бы шея, хомут найдется.

— Ферму, что ль, купите?

— Не возражал бы, да не на что.

— У Фэйхоа драгоценности. Главправ дарил.

— По смете питомника была положена одна бижутерия. Крупные драгоценности от себя Главправ дарил только наложницам.

— О твоем целомудрии легенды в народе складывают. На поверку, ежели что, твое целомудрие обернется нищетой. Убыло б у тебя?.. Я б… Эх, мужчина был! На приемы когда в его царствование приглашали, ни разу не забыли, так я с крыльями чувствовала себя. Пожелай он при всех от меня какое хошь желание, невзирая на самый позорный позор, исполнила бы. Не знаете вовсе, чем займетесь для прокорма, но гордыню выламываете из себя. Я-то вот не буду гордыню выламывать! Паду в ноги священному автократу, чтобы пожаловал вас державными должностями.

Курнопай и Фэйхоа грустно переглянулись. Не переубедить бабушку Лемуриху. Закоренелые убеждения неистребимы. Но и правота была за ней, бытейская, кровная. Чужой человек не озаботился бы внезапной немилостью к ним Болт Бух Грея. Не без растерянности стояли они перед необходимостью зарабатывать себе на жизнь.

Утром, едва Курнопай откинул полог пещеры, он сразу почувствовал, что много людей побывало в бухте, да и сейчас кое-кто есть, но не обнаруживает своего присутствия. Нет, внешних изменений не произошло. Нет, он не уловил четко чужие запахи, и все-таки в сыром, уже чуть теплом воздухе держался привкус чего-то постороннего. Ему вдруг помнилось, что в пространстве бухты остались и невидимо, как нежаркое марево, струятся над твердью обрывки биомагнитных протуберанцев, сорванных с обнаженных человеческих тел порывистым ветром предрассветья. Догадался, что прибыл Болт Бух Грей, а так как настроение было хорошее, дурашливо хорошее, крикнул, разминая торс:

— Священного автократа, он же державный правитель, он же потомок САМОГО, он же верховный жрец и так далее, и тому подобное, приветствует генерал-капитан Курнопай, находящийся при исполнении детородного задания.

Бухта сначала ясно повторила крик Курнопая, потом коверкала, дробила, перетирала, сохраняя веселую его легковесность. Он насторожился, когда над базальтовым кубом, который был вроде бы совсем не занят, заметил шевеление. На глыбе спиной к пещере лежал помощник Болт Бух Грея. Во время встречи в санатории Курнопай воспринял помощника как сановника-демократа. Так и решил его называть для внутреннего употребления.

Сановник-Демократ, по первому впечатлению Курнопая, был в черном, слегка бликующем, как базальт, комбинезоне, но стоило ему оторвать туловище от поверхности камня, тотчас верхняя часть комбинезона восприняла цвет неба — поголубела. Однажды вездесущий провиантмейстер сказал, что от продажи хамельонки другим странам Самия будет богатеть, как Япония на транзисторных приемниках, видеомагнитофонах, телевизорах, музыкальных системах, а Кувейт на нефти. Если о Китае, закрепил он предсказание, говорят как о создателе пороха, об Америке — изобретательнице пулемета «максим», о Шотландии — родине верхней одежды «макинтош», то Самию назовут создательницей «хамельонки». Кто-то из командпреподавателей, осмелевших от брэнди, сострил: «А нам дадут прозвище хамельонцы».

Вальяжным шагом идя к пещере, помощник ядовито обронил:

— Священный автократ потому и священный, что потешаться над ним непозволительно.

— Полноте, господин помощник, я радуюсь явлению нашего вождя.

— Вы не могли знать о прибытии Болт Бух Грея.

— Телепатия.

— Потешались дважды над священным автократом. «Я радуюсь явлению нашего вождя», — не пренебрежение ли? Было явление Христа. Историческим преимуществом Христа вы унижаете величье сегодняшней богоподобной личности. По закону «За оскорбление священной особы автократа» вас осудят к пожизненной каторге на урановых рудниках.

— До меня не доводили такой закон.

— До него не доводили, он не ведает, он не слыхал… Да кто есмь он, дабы до него доводили?

— Закон, Сановник-Демократ, наверно, принят вот только?

— У меня звание державного генерал-полковника. Обращаться нужно так: «Господин державный генерал-полковник».

— Так точно, господин державный генерал-полковник.

— Не тянитесь, Курнопай. Вы, во-первых, в отпуске, во-вторых, в гражданских плавках. Что струхнули, бывший головорез номер один?

— На меня не больно-то наведешь ужасть, весьма недавний старший сержант дворцовой охраны при Главправе Черном Лебеде.

— Он ущемился, он подначил, он напомнил сержантику, что тот в результате клятвоотступничества схватил один из высших армейских чинов…

— Еще миг, и все мы будем бывшими, как бы ни оберегали силой хитрости свое иллюзорное величье.

— Не взвивайтесь, Курнопа. В мою задачу входило дать вам понять со всей серьезностью, что больше вы не сможете вести себя запанибрата с нашим повелителем Болт Бух Греем. Он ущемился, он кощунствовал… Га, но закон-то принят. Причем есть разъяснение к нему. Караются длительными работами все те, кто нанесет оскорбление величью близких к Болт Бух Грею лиц. Это второе строгое предупреждение. Третье предупреждение: закон распространяется и на прелестную Фэйхоа. Буде, х-хых, она в чем-либо откажет Болт Бух Грею или его соратникам, ее осудят по вышеупомянутому закону. Прими к сведению.

— Принято.

— На него не наведешь ужасть? Он — рыцарь без страха и сомнения? Закон не учитывает личных свойств субъекта. Всех, героев и негероев, он берет за шкирку и отправляет на каторгу. Да, буди жену. Ни завтрака, ни зарядки. Напяливайте гидрокостюмы — и под воду. Священный автократ ожидает вас в гостевом коттедже.

Унимавшая тревогу, чтобы не пробивалась во взгляде, Фэйхоа забрасывала за ухо воображаемую прядь. Прежде чем войти в воду, она провела пальцем по «молнии» гидрокостюма, будто бы «молния», сделанная с гарантией на три года, могла где-нибудь разгерметизироваться и обнаружиться на ощупь. Фэйхоа медлила, полагая, что помощник, с которым она поддерживала союзные отношения («Я не возражаю против твоего авторитета у Болт Бух Грея, но и ты старайся не повредить моему авторитету у властелина»), намекнет ей на то, как настроен священный автократ и как с ним держаться теперь, однако он и слова не произнес, да еще изобразил физиономией, удлиненной пушистыми висами, брюзгливую неосведомленность. Тут Курнопай поторопил Фэйхоа, и они вошли в океан.

По мере спуска к гостевому коттеджу, Курнопай отмечал, что обитатели коралловых лесов куда-то исчезли. Неужели поразогнали, а частью повыбивали их телохранители Болт Бух Грея? Телохранителей они пока не обнаружили. Похоже, что «хамельонка» прославит Самию на века. Ведь не может не быть под водой телохранителей, просто они с Фэйхоа их не замечают. Он прекратил погружение, приглядывался к лагунному пейзажу; скоро среди Венериных опахал выглядел аквалангиста, ласты которого, костюм, баллоны для сжатого воздуха и шапочка, не будучи зеркальными, отражали кружевной узор кораллов и фиолетово-розовый цвет. Маскираторы не только оклеили «хамельонкой» костюм и снаряжение, что и создавало условие необнаруженности, но и поставили под клапаном, выбрасывавшим пузырьки использованного воздуха, электромоторчик, лопасти которого расшибали эти пузырьки. Фэйхоа, когда Курнопай обратил ее внимание на телохранителя, так и не рассмотрела его. Курнопай продолжал открывать новых затаившихся аквалангистов. Обычное свойство: стоит что-то разок суметь, навострился.

Ай да Сановник-Демократ! Манерой говорить повлиял на Курнопая, до ненависти чуждого подражанию. Поднялись по лесенке из нержавейки в гостевой домик, здесь Курнопай при взгляде на Болт Бух Грея и подумал: «У него есть все, и он же в печали?» Чертыхнулся про себя и едва по форме хотел доложить о прибытии, Болт Бух Грей отметающе махнул рукой, но оставил ее в протянутом положении. Курнопай недоумевал: то ли притронуться к руке священного автократа, то ли припасть.

Фэйхоа — у нее до сих пор был понурый вид — торопливо ткнулась на колено и припала щекой к ладони Болт Бух Грея. Властитель, сидевший в кресле, уткнувшись подбородком в ключицу, с улыбкой повернул к ним лицо. Сбритые «рога», короткая стрижка, солдатские из хлопка трусы до колен и рубаха с завязками под шеей делали его похожим на новобранца. Распространяя улыбку с губ на все лицо, тем не менее он нашел на нем площадку для дружелюбивого укора.

— Тюха, никакой реактивности на догадку. Другой бы трижды успел приложиться к ручке священного автократа. Говори спасибо Фэйхоа.

Фэйхоа встала, и Болт Бух Грей взмотнул кистью, дескать, прикладывайся. Уязвленность, вызванная поведением помощника, покамест держалась в сердце Курнопая, и он, соображая, что впадает в непозволительную месть, все же заупрямился.

— Воинским уставом… Вы же не император.

— Исполняй, Курнопа, — сказал ему Болт Бух Грей, словно из-за неисполнительности Курнопая к нему вернулась болезнь и привела его в состояние мучительного изнеможения.

Фэйхоа как бы ненароком задела Курнопая, вставши с коленки.

— Ни в чьих армиях, ни на одном континенте не было этих самых припаданий.

— Опять… — полный разрушительной беспомощности промолвил Болт Бух Грей.

— Должны же быть пределы самовластию.

— Самовластие предполагает репрессии. Я не казнил отступников, изменивших воинскому и державному долгу.

— Господин священный автократ, он у меня попереха. Позвольте, я и за него приложусь.

— Ага, ага, прозорливая женщина.

После того как Фэйхоа приложилась к руке Болт Бух Грея, он неожиданно оживился:

— У нас дома употребляли это народное словцо. Впрочем, что я? В крестьянской семье язык народный, и только народный. По ассоциации… Садись, прелестная Фэйхоа. И ты, попереха, садись. По ассоциации вспомнил престранный случай. Почему престранный? Не могу отделить действительное от ирреального, как не могу разломить себя для Курнопая на военного, сексрелигиозного и светского руководителя. Фэйхоа знает расположение моего жилого апартамента во дворце. Дабы быть откровенным, скажу: у меня имеется дубль-апартамент. Никто из охраны не подозревает, в каком я ночую. Рядом апартаменты, решите? Отнюдь. Осудите за недоверие к охране? Охране я не доверяю из-за недоверия к людям. Верю и верую в электронику и только в электронику.

«Мне бы ты мог доверять, потому что у меня не было видов на тебя и нет желания властвовать», — подумала Фэйхоа.

«Наверно, я возбудил его неверие. Командпреподаватели постоянно огорчались личной небдительностью Болт Бух Грея», — подумал Курнопай.

— С двумя людьми я могу позволить себе пооткровенничать. Кто бы это? Не догадываетесь. Ага, ага! С вами двумя. Откровенность и доверие — сиамские близнецы. Они едины, но они вместе с тем каждый по себе. Представьте, сиамские близнецы были женаты. Электронике, и только электронике доверяю. Хотел описать для Курнопая апартамент. Зачем? По ассоциации. С моей спальней рядом коридор, ведущий на кухню. Я проснулся от сухости во рту. Полная луна. Сквозь жалюзи ни лучика. Дверь из спальни в коридор открыл — полная темнота. Я в халате, в шлепанцах, ноги голые. Как перешагнул порог, он и закрутил хвост вокруг моей правой ноги. Ирреально? Отнюдь. Пушистый-препушистый хвост, касание легкое, кольцевое, с потягом. Реальность? Натуральная, как то, что мы под океаном. Ни хвоста, ни его самого не видел. Глазами не видел. В момент, когда он раскрутил хвост и кончиком проволок по лодыжке с призывным намеком, дабы следовал за ним, я увидел его внутренним зрением. Не увидел, чушь. Во внутреннем зрении он возник. Образ сумеречной беловатости, не рельефом, плоскостью, но эдак мягко, пухово. Похож на кота. Почему я сказал «по ассоциации»? Мальчишкой проснусь сбегать по маленькому, только спрыгну с кровати на половики, кот уж ждет. И хоп тебя хвостом по ноге, замурчал и на кухню пытается вести. Ты перебираешь ногами, дабы не описаться, коту — мчись с ним на кухню. При родителях не больно-то ему перепадало. Ночью ты ему хлоп кусок мяса либо рыбину. Потом можно спереть на кота: мол, стянул. В первый миг лишь образ, подобный коту, обозначился во внутреннем зрении, я прикинул: «Кот, что ли?» Без промедления отбросил самое возможность подобного вопроса: «Домовой». Включил свет. Никого. В туалет вошел. Стою в туалете, по спине подирает, и волосы дыбом. Ничего похожего не было в детстве. Мать поминала о домовом. Обнаружит на теле синяк — домовой ущипнул, чем-то раздражен. Дабы умилостивить хозяина, в подпечку сунет лепешку, черепок с молоком, овечью шерсть. Я спокойно относился к понятию «домовой». Есть и есть, но пока по части родителей. И вообще к детям он почему-то не имеет отношения. Не совру, если скажу, священники меня находили примерным христианином. К кому истово относился, так это к САМОМУ. Тогда как не ведал еще, что отношусь к ЕГО потомкам. До поступления в Школу Дворцовых Сержантов я понятия не имел об атеизме. Зато там, вопреки официальной приверженности к религии, окунулся в стихию бешеного атеизма, где ни с богами, ни с пророками не высовывайся, иначе изничтожат. Про домового заикнуться? Утопят в ватерклозете. Сшибли меня наповал в смысле бога и сверхъестественных сил. Что я думаю? Детское впечатление с котом, зазывавшим на кухню, могло повториться, как тоска по уюту прошлого. Жизнь небесная в детстве. Все о тебе пекутся, оберегают. Имеется тоска по родине, по минувшему. Тоска по минувшему — громаднейшее чувство! Она принимает, согласно моему случаю, осязаемую форму. Что ты скажешь, Фэй?

— Мой господин священный автократ, с точки зрения материализма вы правильно истолковали свое происшествие с домовым. Женская любознательность заставила мое воображение пройти вместе с вами и с домовым на кухню.

— Ага, ага. Согласен. Каюсь. Надо было пройти с ним на кухню. Умилостивил бы.

— Не веря людям, вы поверили женщине, священный автократ?

— Согласие испытал. По сю пору ощущаю прикосновение хвоста. Прикосновение доброжелательное, некиим образом родственное. Ужас-то почему? В детстве ничего похожего.

— Не верилось, ан нате вам…

— Именно. Фэй, при чем то, что я женщине поверил?

— Наша сестра склонна к религиозности, к мистике, ни шагу не ступит без суеверия.

— Вероломство, нечуткость, безумие в природе мужчины, отсюда доверие к женщине. Не говорю я уже о том, что ты есть ты. Ностальгия по детству в тихой крестьянской семье, либо домовой держдворца захотел, дабы первый индивидуум Самии выразил ему уважение, заодно и умаслил? Как к этому, Курнопай?

— Гадать не стану, кто нанес вам визит, детство ли, домовой?

— Ых, заядлый урбанист. Домовой — дух дворца, незримый хозяин.

Пока разговаривали, поблизости от коттеджа тянулся косяк кефали.

Невольно прервались, когда толстяки-дельфины, полные детской резвости, кормившиеся кефалью, стали откусывать одни хвостовые плавники у рыбин, заключавших косяк. Мужчин удивляли дельфины, потому что явно лакомились тем, в чем нет ни мяса, ни вкуса.

Подосадовала Фэйхоа внезапно на преувеличение человека как мерила восприятия. Дельфины лакомки на свой манер.

— Ты что, Корица, мигрировала вместе с косяками?

— Нет.

— Видеть надо. Чего ж ты?!

Ухмылка Болт Бух Грея — отзыв на его вопрос — задела Курнопая, и он, чтобы после не проклинать себя за то, что стерпел унижение, прижегся взглядом к зрачкам священного автократа, и тот не вспылил, тогда бы наверняка подпал Курнопай под действие лютого закона, тем более что был предупрежден об этом Сановником-Демократом, не только не вспылил, напротив, состраданием размягчилось его лицо. Умен вроде, да тонкости не достает. Живописцы изображают сатану, чертей, духов, он не говорит уже о богах и ангелах. Так неужели, оценивая их фрески, нужно требовать свидетельства, что они лично их видели. Тронутый терпимостью Болт Бух Грея, Курнопай попробовал найти смягчительное, как подушка для удара, слово.

— Предполагается.

Пошутил благодушным тоном Болт Бух Грей.

— Предполагается, если кто-то кается…

Не стала Фэйхоа применяться к оберегающей невозмутимости властителя, зато деликатно повела мысль об изумительной способности художников запечатлевать обычные вещи. Так что они воспринимаются как чудо. Они, нет сомнения, помнят «Мадонну Литту» Леонардо да Винчи?

Священный автократ воодушевился, как студент-всезнайка:

— Мадонна держит младенца. Она в профиль к зрителю. Два итальянских окна, типичных для эпохи Возрождения. За окнами в синеве пейзаж с горами.

— Каким образом мадонна держит младенца?

— Ладонями. Ладонь под попой, ладонь под спиной.

— Поверх пальцев мадонны и между ее ладонями и тельцем младенца что-нибудь заметили?

— Что можно было заметить? Э… Держит трогательно.

— На руках мадонны Литты золотая сетка, из-за чего поверхность ее ладоней не прикасается к младенцу. Когда впервые я заметила, каким образом она держит младенца, догадалась о неведомом никому, кроме Леонадро да Винчи, прозрении в мир материнства. Для мадонны Литты ее младенец настолько чистое создание, что она не смеет притрагиваться к нему голыми руками, а только золотой сеткой.

— Тонкостью своих наблюдений вы всегда меня потрясаете, безответно любимая Фэйхоа. Для Курнопая вы посвятительница, для меня просветительница. Выражаю вам признательность душевную. О, вы кое о чем не подозреваете. В ваше отсутствие я установил Праздник Карнавалов. Революции обеспечивают народ хлебом и трудом, но они, как правило, напрочь забывают о третьем требовании восставших — о зрелищах. Я осуществлю требование зрелищ, не помышляя о прибылях. Настоящая революция, согласно моей теории революций, не преследует целей государственной наживы. Богатство общественное суть не тождественно наживе государства. Я установил Праздник Карнавалов о пять дней, с шиком провел. Готовились к нему все от мала до велика. Общий вклад. Так готовятся отразить нашествие злейших врагов. Веселость, энтузиазм массовый к артистической выдумке не должны были остывать. Я направлял празднество. Доволен преособенно цыганами. Не отнимешь у цыган природного артистизма. И не надо отнимать. Надо поставить их артистизм на службу державе и народу. Я не к этому. Я к тому, что на пять дней смешался с народом, был с ним в обнимку и наповал! Встреча с цыганкой. Карга. Где коренные зубы, там золото, потом прогалы, и два уцелевших, ее собственных резца, несколько вперед торчат. Вздумалось погадать у нее. Не то чтоб верю, и не то чтоб не верю. Исходил из идеи, что древним народам дано особое предназначение: сицилийцам — промышлять на хищничестве сверхотпетых хищников, французам — одаривать свежими школами живопись и философию, русским — возбуждать освободительные движения, неграм — завихривать музыкальными ритмами человечество, дабы оно до потрохов ощущало животность, индийцам — подавать пример терпимости и ненасилия, евреям — прогнозировать судьбы мира, ну, а цыганам — культивировать магию проникновения в отдельно взятую человеческую судьбу на все три временных субстанции. Опровергать опыт такой длительности можно только по невежеству, хотя, разумеется, существует опыт земных ошибок в тысячелетиях, к примеру, разрешение всех и всяческих конфликтов силой оружия. Карга выдала мне судьбу во всех трех субстанциях Времени. Я растоптал бы свое сердце, если бы не набрался воли на откровенность исключительно доверительного рода. Я не переоцениваю, Фэй, твоих оккультных познаний, но я не однажды убеждался в твоей мудрости пифии, отсюда надежда, что ты выскажешься по поводу гадания цыганки без тени лукавства, не пробуя обложить мою душу пухом. Лжебережливости не признаю. Что карга сказала, когда узнала, что я родился четырнадцатого ноября? «Человек входит на этот свет через тридцать шесть ворот. Мы, цыгане, так считаем. Ты родился под зодиакальным знаком Скорпиона. Ты вошел в третьи ворота Скорпиона. Родители были рады твоему рождению. Кто не возрадуется, ответь, когда мордашка сынка улыбается папе и маме, птичке, цветочку. Красный волк в лунную ночь встал лапами на окно, ты и ему улыбнулся. Обманывать не стану. Подтверждаешь! Твой отец сердился на твою улыбку мужчинам. Не совсем приветливо ты улыбался. Женщинам улыбался, и руки протягивал, и смеялся. Отец говорил: «Он смеется, как бубенчики на цыганском бубне, когда к нам заходит бабье». Добрый крестьянин берет хороший урожай с полей, с табунов, с деревьев, с ульев, с буйволицы, благоверной жены, позже с детей, понятно, иносказательно. Не соблазн, не сладострастие крестьянин снимает с лона жены — урожай детворы. Правильно говорю. Цыганки смотрят в колодец правды. Прилежно ты учился. Ладил с мальчишками. Располагал к дружбе. Скрывал от мальчишек свои встречи. Трудно научиться таинственно жить. Цыгане научились. Ты научился. От девчонок. Женщина девчонкой осторожней гиены, хитрей лисы. Уклад и нрав крестьян строги. Опричь души строгость тебе была. Тебе нужно было много девчонок. Встречайся с одной, втайне. Попадешься на глаза ее родителей вместе с ней — высекут на площади. Ты вырвался в город. Месть и цель — путь к свободе. Подростки опасный народец. Слишком опасны подростки военных школ. Птенец-стервятник. Крылья пока не отросли, сила не накопилась. Здесь и одной девчонки у тебя не было. Тебя бесило затворничество. Ты нашептывал приятелям: «Военная школа — не монастырь. Преступники, кто упек нас за колючую проволоку: к девчонкам нет доступа. Мужская основа уродуется. Месть за порчу. Да здравствует половая свобода!» Э, сердишься. По-другому говорилось, правде не в ущерб. То осталось за горами. Ты спустился в долину изобилия. Ты изощрился в ловкости командовать. Легко вкрадываешься в доверие. Красноречие помогает соблазнять. Не без помощи обмана. От своих ошибок ты страдаешь, как святой. У тебя способности иллюзиониста. Ум и обман зрения используешь для извращения ума и для искажения зрения. Ты ценишь искренние чувства, но не подозреваешь, что принимаешь чужую неискренность за искренность, как они твою искренность за неискренность. Ты путаешься, пугаешься, временами сам не отличаешь, когда ты искренний, когда нет. Тебя поглощает самоудовлетворение. Высказываешься о беде — лицо самодовольно. За самодовольством забываешь, довольны ли партнеры и партнерши по делам и страстям. Тебе примстилось — в трудах и сладострастии у тебя большой успех. Постой, ловкий сладострастник! Обманчив успех, ибо в нем опасность, точно в яйце императорской кобры. Зачем тебе, красавец, спасать врагов, предавать гонениям сподвижников? Таково гадание цыганки. Детство? Чумел слушая. Знание сверхъестественное. В результате дилемма: присягнуть суеверию либо покончить с собой. Выдерживать невыносимо чье-то знание о тебе и о том в тебе, в чем ты не смел себе признаться. Чушь имеется. Я не сладострастник. Почитатель женский. Почитаю прежде всего материнство. Причинная связь между моей жаждой отцовства и желанием улучшения генофонда страны установилась не от меня туда, оттуда ко мне. Самоудовлетворение? Дабы удовлетворить кого-то сполна, взахлест, невозможно без бешеного стремления к самоудовлетворению. Это и есть страсть. На страсть — ответное буйство, на вялость — анемичность. Третьего не дано. Вот паду жертвой добротолюбия и всепрощения, так будут плакать навзрыд миллионы женщин, девушек, девчонок. В настоящий момент мне пришло на ум, что при гадании нам мы сами же с помощью чувств и по эмоциональности рассудка ткем иллюзию справедливости гадания.

Фэйхоа все еще не уяснила, зачем сюда явился Болт Бух Грей, и продолжала тревожиться о том, кем и где они скоро будут в Самии, вдумываясь в то, о чем рассказывал он, и не находила безопасных ответов. Не было у нее убеждения, что все это — и про домового, и о гадалке — не выдумка. Проверить их с Курнопаем отношение к себе лоб в лоб. Здесь скрыт обезоруживающий ход. Не спрячешься, как на очной ставке, за уклончивостью, даже если попробуешь мило отшутиться — не достигнешь ничего, кроме опалы. Развенчивание гадания, неожиданно проделанное им, подействовало на Фэйхоа обнадеживающе весело: он и домового сведет к творению воображения. Мгновение спустя ей прибрезжился в этом подвох. Усыпляет сознание, тем более что на самом деле глубинное давление утяжеляет мысль.

— Чем плохо положение предержащей особы? Наводишь себя на ответы комфортные, расфешенебельные! Гадание-то я свел к чему? Хоп — головню в воду — и только паром пыхнуло, а жглась, горела. Ну, Фэй, кудесница, выручай.

Отчаивалась — и вдруг осенило.

— Ответ отыщется через возврат к религиям.

— Державная религия в действии.

— Верните страну к религиям духа.

— Христианство изживает себя войнами между вероисповеданиями, сектами. В странах классического христианства оно для проформы: Испания — храмы пустоваты, Франция — тоже, в Польше разве что католицизм в зените. Между исламитами войны.

— Религией духа вы сможете выверить и домового, и гадание.

— Новую религию народ не отринул. Благодарю, Фэй. Теперь Курнопай.

— Я, наверно, скажу крамолу: САМ — явление духа. Так, священный автократ?

— Вне всяких сомнений.

— А жизнь в стране самая что ни на есть бездуховная.

Болт Бух Грей аж взвился с места, и пальцы его правой руки расщелкнули кобуру термонагана. Однако он быстро сел, возмущаясь тем, что даже в пору любви, когда и для мужчины нет счастья выше чем чувство, Курнопай не дорожит судьбой и что тут не крамола, тут такое смывание державы, после чего, как после цунами, голая нежить.

Догадываться о том, что ум и сердце Болт Бух Грея, укрепившего свою власть, очутились в зоне, недосягаемой для другого ума и сердца, и все-таки надеяться на справедливое понимание, не внутренняя ли это слепота? Неужели устранение опасности не очистительно для натуры, которую чуть не погубила бесконтрольная самоуверенность? Ну, пусть получит хотя бы за то, что слушает только себя.

— Какой там дух, какие там религии, если они подменены заботой о производстве продукции, о сверхдоходах и капиталах, о наслажденчестве для элиты, о вознаграждении народа существованием, где скудость преподносится как роскошь, а насильственная жертвенность как долг.

— Непрезентабельно. И вы к невежеству карги присоединились, сэр Курнопай. Тогда как ваша просвещенная жена владеет действительным представлением о моем правлении. Кстати, ее взгляд на высшую власть как на рабство точен. Вульгарный экономизм вкупе с экстремистским критицизмом привел вас к тому, что вы не у дел. Ради Фэйхоа не порываю с вами. Фэй, вам признателен. Приложитесь. Вы, Курнопай, нет. Уплывайте сейчас же. Возвратитесь в столицу, когда Фэйхоа понесет.

Как прибыл, так и удалился Болт Бух Грей конспиративно. Встречу с ним Фэйхоа и Курнопай не обсуждали. Курнопаю думалось, что он чем-то прогневил САМОГО, чему Болт Бух Грей во время приема у НЕГО, вероятно, поддакнул да и оплел его намеками, подавая события, едва не обернувшиеся для страны гражданской войной, как результат его сопротивления антисониновой политике, сексрелигиозному посвятительству и воинскому долгу.

Курнопай было подумал оправдать себя перед САМИМ («Не без ТВОЕГО ведома действовал, а ТЫ вовремя меня не одернул»), но по-обычному начал медлить и рассудил, что слишком запанибрата проламывался к НЕМУ с личным, а ведь ОН — инстанция для общего. Теперь же, когда Самия совершила переворот, тем более кощунственно было бы лезть к НЕМУ со своим. Опрокудиться можно, если вдруг ОН спросит его мнение о Болт Бух Грее. Какие слова он скажет? Одобрительные? Пожалуй, хотя и через силу. А в чувствах-то что? Неприемлемость. На подкорку не сошлешься: так-де в ней определяется. И выйдешь перед ЕГО лицом не только завистливым интуитивистом, но и злопыхателем без программы. Не скажешь ЕМУ, что справедливость — моя программа. Тут ОН и врежет тебе: «Все прокламируют справедливость, но при удобном случае сползают к произволу». На это, положим, он смог бы возразить: «Бэ Бэ Гэ правитель, у которого общее вторично, а личное первично…» ОН и здесь срежет его: «Общее осуществляет себя через личное».

Фэйхоа не могла не помалкивать потому, что за Курнопаем была правота невознагражденного человека, отправленного в красивую ссылку. Вполне вероятно, Фэйхоа стала бы подводить итог их встрече с Болт Бух Греем, если бы не боялась вылепить Курнопаю, что нельзя пускаться в откровенность с правителем, которому под любым соусом не терпится вымогать у собеседника хвалу, пусть она даже лукава. Осторожничая не ради себя — чтоб уберечь Курнопая от разочарования — оно вконец подорвало бы его, — она все охотней склонялась не без отрады к перемене судьбы. В питомнике гарема, в Сержантитете и среди его обслуги низовая жизнь представлялась мелкой, отмеченной бледной немочью тела и бескультурьем, чуть ли не крушением желаний. Она соглашалась, распространяя это на существование бессонных роботов, какое испытала самолично. Однако, судя по воспоминаниям Каски с товарками о семейном укладе в досержантскую эпоху, у них в супружестве было достаточно любви, возможностей для удовольствий и развития. Проникновенные запечатлелись ей разговоры о материнстве, которые вели женщины в минуты просветов перед очередным уколом антисонина, отчего в ее сердце копилось неприемлемое впечатление, будто источником всезаменяющего, для кого-то небесного счастья являлись для них не мужчины, а дети. Некоторые штамповщицы, когда замечали удивление в глазах Фэйхоа, уверяли ее в том, что удовольствие от детей и сравнивать-то ни с какой другой усладой нельзя. От мужиков, от молитвенных торжеств в соборе, от праздников, от кино, от лакомств — наслаждения пролетные: скользнули, и нету. От детей удовольствие аж ни на часик не прекращается, уснешь, намаявшись за день, и во сне-то в душе словно ангельское пение. Лишь теперь начинала преодолевать Фэйхоа влияние этиков, историков, сексологов, еженедельно навещавших с учебными целями воспитанниц питомника. Они внушали им, что в основе всемирных человеческих отношений, как локально-частных, так общественно-социальных, лежит фрейдистская психоструктура. Она всеосновна, всеценна, всеохватна. Ни в чем и ни в ком нет причинности, не зависящей от сексуального чувства. Вершиной сексуального самозабвения в немыслящей среде считалось совокупление богомолов. Самец знал, что после доставленных им самке удовольствий она съест его, и тем не менее не уклонялся от полового рвения, и это, кстати, не мешало ему испытывать равноподобные с нею удовольствия. Самка знала, что, закусив самцом, лишит себя грядущих страстей, и все-таки всласть пожирала самца, мужской знак которого продолжал находиться в глубине ее женского знака.

Сексуальным самозабвением для людей, в особенности для женщин, наставники считали время, когда люди, в особенности женщины, выходили сферой оргазмов за пределы восприятия себя как нравственных существ, без чего недостижимы взлеты на пик телесной свободы и рафинированного наслаждения. Сейчас, желая понести, Фэйхоа лелеяла в своих чувствах не то, что будет испытывать в пору близости с милым Курнопаем, а то, чтобы совершилось зачатье. Через то, что открылось Фэйхоа от женщин на заводе, и, самое главное, через невольную определенность самовосприятия, у нее складывался вывод, что фрейдистской психоструктурой сексуальности с ее вымышленной всеосновностью, всеценностью, всеохватностью подменили первопричину и первоцель отношений мужчина — женщина, установленных Природой ли, Богом ли не для исторжения безбрежных наслаждений — ради продолжения рода человеческого. Как ловко под культом секса — внелюбовен он, конечно, — спрятали продолжение рода и родительских чувств. А вот для чего? Не только же для наслажденчества, доводимого до размывания человеческого «я», где личностное теряет свои признаки, деградируя до аморфной плотской стадности? Тут, по всей вероятности, подмена многомерного смысла жизни одной из ее чувственных ценностей. Но опять же для чего? Неужели для того, чтобы человек и человеческое самообесценивались в собственном мнении, теряющем этику разума? Такого человека и такое человечество проще простого вести и приводить туда, куда заблагорассудится? Неужели существование людей, начавшееся для жизни ради жизни, то есть без измышленных в процессе исторического развития целей, подводится (кем? людьми ли только?) к циклу, единому с изначальным циклом: к бесцельности, которая оканчивается ничем, чтобы слиться с галактическим ничто?

Бабушка Лемуриха запаниковала бы, если бы они не скрыли от нее то, как закончилось погружение к священному автократу. Курнопай, едва она забеспокоилась, заподозрив что-то неладное, сказал ей, что внук не изменил себе и не уронил ее достоинства, но что это имеет значение лишь для него с нею и для Фэйхоа, ибо Болт Бух Грей был заслонен от чьего бы то ни было поведения мистическим ужасом из-за обнаруженного им домового, а также проблемой Бога, не замененного, оказывается, САМИМ и не ликвидированного революцией сержантов.

Бабушка Лемуриха рассвирепела. Все чаще Курнопай впадает в отцово настырничание, не щадящее Бога, и что пора ему, женатому человеку, облагоразумиться и по части веры, и по части уважения к САМОМУ, Болт Бух Грею, руководителям, удерживающимся подле него, — намек на Сановника-Демократа… С тех пор как он ее помнил, бабушка Лемуриха только и знала предостерегать его от опасных промашек, и он подтрунил над ней.

— Ладно, перекину лиану к кочке на болоте Сановника-Демократа и заодно наведу мостик с барменом Хоккейной Клюшкой, ведь он для тебя, почитай, символ гиганта Главправа.

Бабушка Лемуриха вскрикнула, будто бы внук подбросил ей под ноги кораллового аспида, укус которого смертелен. Издевательства над святым покойником она не потерпит даже от него. Да, он был деспотом, да, его сместили, однако все обратно идет за ним и от него. И бармена чтоб затрагивал, не потерпит. Главправ подпирался им, священный автократ подпирается, посколь у Клюшки свои кинофирмы, ипподромы, игорные дома, пресса, концерны по производству оружия и электроники. Помощник Болт Бух Грея, как он сам со мной делился, тоже не бедней бармена.

— Вот что значит общение по уровням.

— Завидки взяли? И по уровням! — вдруг вся рассияла бабушка Лемуриха и позахохотала, точно дурнушка, истомившаяся из-за того, что за ней никто не гнался, и вот приволокнулся, да еще и отвалил щедрый комплимент насчет ее сдобных ста́тей.

Обрадованный поворотом ее настроения, Курнопай обнял бабушку Лемуриху и, как человек, чего только ни наслушавшийся о женщинах, подивился ее гиперболическим габаритам и пожалковал про себя, что не отыскался смолоду в Самии доблестный охотник на ее судьбу.

Прилетел вертолет и унес бабушку Лемуриху в сладостное столичное место — в правительственный центр.

Все сколько-нибудь значительное, что делалось в стране в эпоху Черного Лебедя, подавалось под знаком превосходства. За телевизионные заслуги бабушку Лемуриху и Курнопая возили на самую большую планетарную гидростанцию, в действительности не таковую, сооруженную в горной части Огомы. К периоду ливневых дождей, которые почему-то не начинались, уровень водохранилища до того снизился, что пришлось перекрыть шлюзы. Голое русло реки ужасало Курнопая, что бабушка Лемуриха, поглядывая на провожатого из студийной охраны, старалась пресечь как незрелую панику.

— Природа своевольничает. Города и селенья без воды. Главправ изыщет способ. Ночи не спит — изыскивает. Ежели для этой штуки Луну обратной стороной повернуть понадобится, изыщет.

Домой они возвращались через полмесяца. Ложе Огомы растрескалось. Не вытерпел Курнопай, укусил бабушку Лемуриху:

— Изыскал!

Из-за присутствия провожатого она сделала внуку степенное разъяснение.

— За короткий исторический срок он еще почище штуки изыскивал.

Курнопаю вспомнилась эта история после отлета бабушки Лемурихи, и он ощутил себя Огомой, в которую из водохранилища жизни не изливается ни струйки.

Фэйхоа, ожидавшая, что с часу на час в нем закончится внутренняя перестройка, не обнаружила обновления во взгляде Курнопая и приникла виском к его плечу.

«Перекрыли шлюзы, шлюзы перекрыли», — невольно повторилось в их уме, пока они в обнимку шли к пещере. Совсем скоро, через опустошенность надежд и воли, открылось в Курнопае чувство освобождения. Он не поверил ему. Самообман. Попробовал прогнать этот подлог, но чувство освобождения уверенно утвердилось в нем.

«САМ, великий САМ, — спросил он, — пути не оставалось… Как понимать? Я не сдался? А может, саванна сгорела, да исключено, чтоб она долго была без травы, кустов, ветра и солнца?»

И хотя глухота пространства была Курнопаю отзывом, чувство освобождения не затмилось в душе ни облачком. Со странным впечатлением открытия он обнаружил рядом с собой Фэйхоа, покорную ожиданию, когда очнется его любовь к тому, вокруг чего носились его переживания, будто ураганы вокруг Земли. Он отнесся к этому как к психопатической заморочи. Ничто на свете не равноценно Фэйхоа. Уж если кого-то стоит спасать от страданий, то прежде всего ее. А он, а он отодвигал, даже отшвыривал ее в забвение. Кого же обижать до самоубийственного отчаяния, если не самого близкого человека? Так получалось непредумышленно… Э, нет, он ловил себя на эгоцентрической жестокости, каялся, мечтал об искуплении, но не унимался. Волна. Провал. Волна. Провал.

О, какой желанной воспринималась Фэйхоа теперь! Такой желанной не была со дня посвящения. Ведь все, что позже… Кем оборачивался он на ее любовь и верность? Сексмонстром? Иначе не видит он ее как жертвой его плотской окаянности. Бесновался, лишь полный услажденьем самого себя. Пыточное услажденье. Он очнулся. Сейчас он нов. А как срывался: вершина, пропасть, вершина, пропасть. Фэйхоа все на вершине. О, желание. Знали, именно по себе знали сержантишки, во что преобразовывать окаянную энергию, заключенную в реакторы наших тел. В нерассуждение. В беспощадность. В неуклонную подвластность.

И пришло счастье, и не сопровождалось опасностями, заключенными в них самих, да и небо, океан, горы сохранили к ним доброжелательство, и совершилось то, чего они ждали, и возрадовалась бабушка Лемуриха, и до клекота заходящимся голосом оповестила священного автократа и Каску, и плакала с деревенским причетом в своем генеральском кабинете, убедившись в том, что праздника не будет ни во дворце, ни на телестудии. Комендатура правительственных апартаментов не предусмотрела для Курнопая и Фэйхоа жилое помещение, вот почему бабушка Лемуриха не рискнула поселить молодоженов у себя: сняла им квартирку в районе, облюбованном гражданами третьего слоя — так назывались, по негласному делению, введенному Болт Бух Греем, чиновники административных учреждений, промышленных предприятий, организаторы прессы, зрелищно-ублажительных уголков, деятели культуры, науки, спорта, художественных ремесел.

Чтобы не прогневить Болт Бух Грея, бабушка Лемуриха прямо с вертодрома отправила Курнопая во дворец, а Фэйхоа повезла в район третьего слоя. Правда, прежде чем отправить внука, она известила его о целом ряде принципиальных нововведений. Дворец, имевший заборчик для блезира, охвачен высокой оградой чугунного литья, обеспеченной самой чуткой электронной сигнализацией; во дворце священный автократ оставил жить только Каску с детьми, своего помощника и начальника личной охраны; Кива Ава Чел, хоть она и единственная законная жена Болт Бух Грея и державная советчица, помещена в отдельный особняк, куда он будет наведываться без предварительной договоренности; на том месте, где раньше были турникеты охранной вахты, построили триумфальные ворота, через которые проходят после пункта проверки на лояльность.

Укорив Курнопая за то, что он, как и Ковылко, несуразный артачник, бабушка Лемуриха умоляющим жестом ввела раковину ладоней в междугрудье.

— Гордость моя Курнопа, не перечь совету. Еще главнопроверяющий не наденет на твою дурью башку телепатическую корону, ты примись твердить: «Я не сомневаюсь сызмала в САМОМ. Я боготворю священного автократа Болт Бух Грея, его теорию, практическое руководство. Я ненавистник перемен, опричь воле САМОГО и великого потомка САМОГО». Наденет корону, то же тверди, покуда не сымет. Тогда допустят к Болт Бух Грею. Милость без никаких сложностей отломится. Под меня роют интриганы. Он стал коситься. Кабы не понизил. Каску просила уластить нашего свящавта, так она и слышать не желает. Он, мол, сам обо всем принимает решения. Найдет нужным — и понизит. Не помешалась ли, а? Дочь, родная, со мной, этаким манером. Всем курбетам курбет. Ужо коли б она играла на скачках, я б… не взлети она выше неба, отреклась бы от нее. Огомия твердолобым сделает. Поддается. Испокон веку ни у кого из пращуров у нас не было в генах фанатизма. Экий зверский фанатизм. За родную мать и то заступиться не хочет. Тверди, ради бога. Лояльность священному автократу, христианство и сексрелигия на самом передке политики. При Главправе патриотизм был всего главней. Главправ прощал, коли о нем плохое мнение возводили. И вовсе не прощал, ежели про отчизну нехорошо высказывались.

— Ба, твое внушение я воспринял.

— Старайся у Болт Бух Грея помалкивать. Все сам скажет. Спрашивает об чем, ты начни мямлить. Сам за тебя ответит.

— САМ?

— Сам правитель Бэ Бэ Гэ.

— Нет, ба.

— «Ба», «ба». Маленьким не бакал. Бабкал. От твоего артачения у меня печенка переворачивается, не токмо душа.

Понурое лицо Курнопая заставило Фэйхоа приластиться к бабушке Лемурихе, чтобы она не допекала внука, а он, готовый вздыбиться, пообещал держаться как надо.

Главнопроверяющий надел на Курнопая телепатическую корону. Курнопай твердил. Вспыхнуло зеленое табло, не гасло четверть часа.

— Ты, Курнопа-Курнопай, любимец великого САМОГО, славного народа Самии, бывший любимчик Болт Бух Грея, ты лоялен до чертиков! — патетически произнес главнопроверяющий.

— Вы, господин главнопроверяющий, не ошиблись?

— Лоялен до чертиков, как пить дать!

— Сдается, был я только любимчиком главсержа-держправа. Благодаря его покровительству для пущей важности вами упоминался САМ и народ Самии.

— Дело посложней. САМ любит в своей стране всех вместе и по отдельности. Мы — духовные дети САМОГО. Что касаемо народа — загвоздка. Народ — разношерстная стихия, стало быть, под одну гребенку его любовь стричь нельзя. Если он любит, то за практические дела. Кота в мешке, сколько бы ни долдонил о нем официоз, не полюбят. Вирусом преклонения он в состоянии заразиться, обманывается мнимыми заслугами, но как заражается, как обманывается, так и забывает. Солнышко за тучу — миража нет. К настоящему моменту любовь к тебе в народе подлинная и достигла зенита. Кому сейчас не известно — ты помешал разгуляться кровавому половодью, ты опрокинул почитай все тенденции режима сержантов. Ты был никем — тебе курили фимиам. Ты отличился перед народом — тебя замалчивают, держат втуне. Ты кстати возник из нетей. Куда тебя запропастили — держалось в сверхсекрете. Вчера столица кипела от митингов. Народ требовал твоего возвращения из нетей. Священного автократа вынудили проинформировать делегацию рабочих смолоцианки о твоем и Фэйхоа местонахождении. И еще народ требовал привести тебя к руководству страной. Вот такие, Курнопа-Курнопай, бизоны на вертеле! Лоялен до чертиков!

Приветливость главнопроверяющего была неотделима от ликования, которое он не собирался сдерживать. По инструкции так не поведешь себя. Впрочем, Ганс-то Магмейстер учит. И все-таки на торжественной образине кадрового военного, что Курнопай определил по кованно-твердому фюзеляжу головы, не выкрутилось бы сразу три ямки: на щеках и подбородке, если бы главнопроверяющий был «заряжен на игру». В таком случае, почему он рискует? На пункте проверки не может не быть подслушивающих устройств. Или не перевелись еще армейцы, кому откровенность дороже карьеры? Почему же тогда бабушка Лемуриха умолчала о вчерашних митингах? Неужели и она способна из-за идеи, по примеру матери, отступиться от него? Нет, мать отступилась из-за идеи, бабушка ради власти. Эх, отстал он от цивилизации: пользуется мерками феодальной семьи, а то и общинно-родовой. Погоди-ка, не есть ли поведение главнопроверяющего (телепатическая корона — начало) основная часть проверки на лояльность? Промах, конечно, допустил, и не один. Не нужно было признавать, что перестал ходить в любимчиках Болт Бух Грея; тем более не нужно было выражать согласие, будто бы именно ты предотвратил (а Чернозуб? а Фэйхоа?) кровопролитие и поломал внутреннюю политику Сержантитета. В подобной ситуации молчание надежней плетения словес.

У океана Курнопай успокоился, склонив себя вослед за Фэйхоа к отвержению путей тщеславия. Большинство людей Земли избирают су́дебную дорогу, где не возникает ни самолюбивых надежд, ни чувства избранности. Из армии он хотел отпроситься, хотя предстояла пятилетняя послеучилищная служба, и определить, чем займется, на бирже по трудоустройству. Встреча с бабушкой Лемурихой на вертодроме сбивала с панталыку, пусть он и не строил мечтательных предположений. Проверка на лояльность все же как бы закрепляла вероятность скидки на его характер, если он в чем-то провинился или чего-то недопонимает. Ведь Болт Бух Грей помиловал соратников-предателей. Неужто не проявит благосклонности к своему, наряду с Фэйхоа, спасителю?

Вносил небезнадежное осложнение разговор с главнопроверяющим. Но тут бы у кого-нибудь выведать, митинговала ли вчера столица?

Старик сутулый, трущий скособоченными каблуками о гранит, поливал из брандспойта кипарис. Наконечник красной меди сиял ослепительно. Вода, пропарываясь сквозь голубую крону, словно бы высвечивала лохмотья коры на алом стволе. Неожиданная перекличка древесной лощеной алости с потухающей алостью кителя остановила Курнопая. Китель-то маршальский, хотя и обвисший, залатанный, покрытый небрежной штопкой. Вот тебе курьез! Во всех инструкциях о правильном ношении армейской формы имелось примечание, которым налагался запрет, введенный державным судом еще со времен королей, на использование маршальской формы людьми иных званий. Нарушение запрета каралось годом одиночного заключения или каторги.

Брюки на старике были тоже маршальские, потемневшие от земли и нерадивой стирки. Курнопай определил это по зигзаговидным златошитым лампасам. Золотые нити потерлись, однако продолжали крепко удерживаться во фландрском сукне, вытканном, как подчеркивалось в инструкции, по непревзойденным образцам средневековой технологии.

Приглядывался к старику. Волосы, точно пена океанского вала. Линия наклонного лба, сделав легкую западающую петлю, прямо продолжалась линией носа. Торчливые усы. Эспаньолка. Плечи старика мелко вибрировали. В ботинках, едва он переступал, раздавался писк, похожий на дельфиний, из-за попавшей в них воды.

Да это же знаменитый полководец Данциг-Сикорский! Как сразу-то не узнал? Неужели садовником при дворце? Через месяц после сержантского путча газеты печатали пышные некрологи, но известие о похоронах было краткое: «Погребение гениального маршала Данциг-Сикорского произведено по завещанию покойного на братском кладбище героев восьмилетней войны». Всезнайка Ганс Магмейстер однажды проболтался Курнопаю о том, как Болт Бух Грей с группой сержантов ворвался в покои спящего Данциг-Сикорского. Не зная, в какой из комнат находится военный министр, Болт Бух Грей крикнул:

— Данциг-Сикорский, вы низложены.

— Низлагают монархов, — мигом отозвался маршал из гостиной и, позевывая, вышел оттуда в трусах цветастого сатина.

От замечаний Данциг-Сикорского щеки Болт Бух Грея залились яблочным румянцем.

— Вы арестованы, министр, — сказал он, проломившись сквозь стыд. — Ваш предводитель мертв. Ваш полководческий гений обязывает сохранить вам жизнь. Встаете на сторону революции сержантов?

— Эко, батенька, дворцовые сержантики переворот учудили. Какие перевороты ни случались, вашенский всего чудней.

— Чудил Главправ. Вы же, гражданин маршал, подпирали его прогнившую империю.

— Я оберегал отечество от внешнего врага.

— Арестованный Данциг-Сикорский, вы переходите на сторону революции сержантов?

— Карикатуристы.

— Перехо́дите, значит, получите в кабинете, каковой сегодня сформирую, пост министра обороны. Но высшим воинским званием будет звание «сержант». Звание маршал становится низшим.

— Чем, батенька, мое звание опорочило себя?

— Ваше — ничем. Система, созданная Главправом, опорочила себя. Следовательно, для народа маршальское звание неприемлемо.

— Сержант, вы весьма шустрый юноша. На световой, видно, скорости побывали в миллионах душ самийского народа, и теперь вам ведомо, что народ не приемлет.

— Берете пост военного министра?

— Я отвечу, как только вы ответите, сержант, вы когда-нибудь нюхали, чем пахнет культура государственного управления?

— Трупным запахом вашего недавнего патрона.

— Блошиное остроумие выскочки.

— Увы, Данциг-Сикорский, вы не имеете политического гения.

— Десять тысяч лет правления фараонов в Египте — вот где была государственная культура! И то фараоны рухнули, подготовишка.

— Именем великого САМОГО, народа Самии, революции сержантов отстраняю вас, гражданин Данциг-Сикорский, от занимаемой должности.

— Гения можно отстранить, но не устранить.

— Смысловая разница в микрон. И то и другое реально. Цезаря устранили, Георгия Жукова отстраняли. Результат в конечном счете одинаковый.

— Подготовишка, смерть и жизнь несопоставимы.

— Вы низвергнуты, Данциг-Сикорский. К счастью, смерть и жизнь вероятно свести в парадоксальное соитие. Вы умрете при жизни.

Утром Сержантитет постановил: «Считать почившим в бозе маршала Данциг-Сикорского». В некрологах подчеркивалось, что полководец не противодействовал революции, однако не примкнул к ней по причине возраста и аристократической закоснелости. Во всех учебниках, по которым занимались в училище, добрая половина страниц отводилась анализу военного творчества Данциг-Сикорского. С какой-то нарочитой непременностью в предисловиях к учебникам упоминалось, что он не умер, не скончался, а почил в бозе через месяц после революции сержантов. И вот он, дряхлый, но и поныне здравствующий, перед Курнопаем. И какими же уязвленно-прискорбными кажутся теперь слова Болт Бух Грея: «Вы умрете при жизни». Наверно, не меньше, чем от унижения, страдал и страдает Данциг-Сикорский от злорадного пророчества этих слов?

— Господин маршал Данциг-Сикорский, вы ли это? — спросил Курнопай.

Старик уронил наконечник красной меди на гранит, и тот зашнырял по камню как фантастическое пресмыкающееся.

— И сам не всегда сознаю, что я есмь маршал Данциг-Сикорский. Ради всех святых, генерал-капитан, закрутите вентиль среди стеблей ятрышника и цикламена.

Едва Курнопай закрутил вентиль, маршал пожаловался:

— За лужи на плитах сажают на гауптвахту. Подвал затхлый. Астма. Начинал блестящим солдатом, кончаю серой скотинкой.

— Вы победили в тягчайшей из войн. Люди вас помнят. Я уж не говорю об исторической памяти.

— Все обесценилось. Планета, если уцелеет, проклянет военных. Быть садовником — счастье! Ох, тяжка старость. Люди, говорите? Люди, которых армия защищает, неблагодарны. Миллионы человек гибнут, но кто их помнит, кроме родственников? Историческая память скудна. Скольких благородных солдат и офицеров я похоронил за восьмилетнюю войну… Колоссальные душевные миры были! Кто сейчас помнит их? Мы, недобитое старичье. Планета проклянет военных, чтобы не брались за оружие, и запамятует об их жертвах из-за неблагодарности. Собственно, сожалеть не о чем, если человечество перейдет на жизнь без войны.

— Господин маршал, что невозможно, то невозможно.

— Меня отменил сержантик, следовательно, человечеству ничего не стоит отменить войны. Не-е, мое утверждение не утопия. У воинов есть воля гибнуть. И не может быть, чтобы было меньше воли продолжать жить. Я проверял свои выводы мемуарами выдающихся личностей. Индия — теперь страна надежд. Я прочитал Ганди, Неру, Прасада. Борьба индийцев с англичанами средствами ненасилия — нет ничего равного. Нормальный человек не станет хвалить Наполеона. Он боролся средствами убийства. Ганди боролся средствами без убийства. Нет ничего гуманистичней. Человечеству индийцами был показан поворот к новой, она же вечная, эпохе на планете. Да слишком крепко оно держится за смертельные методы жизни. Но держаться-то нужно за жизненные методы жизни.

— Господин маршал, вы убедили меня.

— Спасибо, генерал-капитан. Эко, я сразу признал вас. Бабушки Лемурихи внук?

— Так точно.

— Она гордится вами. Воспроизводят ваше лицо в газете — несет. Заботилась обо мне. Тайком. Добрая женщина, но так заражена благоглупостями… Не сужу. Она — жертва благоглупостей вашей любимой истории. Но и все человечество — жертва исторических благоглупостей, кои становятся непристойными, как скудоумие, ложь, вероломство, социальные обманы. Прошу прощения, но у вашей бабушки психология марионеток. Марионеточность человека всего страшней, подлей, невыводимее. Долг воевать — марионеточность, долг освободиться от войны — антимарионеточность. Вас, генерал-капитан, почитает столица. Внемлите моим мыслям. Мое самоотречение от идей милитаризма пусть ведет вас новыми трассами. Прошу простить за ораторский стиль с привкусом казенщины. Выучка. Но кому говорить, как не вам! Наслышан. Следил. Верю.

Его появление в первой приемной до того раздосадовало Сановника-Демократа, что он при виде Курнопая с презрительной озадаченностью привстал в кресле, завис над столом — ладонями в подлокотники, плечи торчком — в явном ожидании, что Курнопай ретируется, но коль тот не подался взадпятки, так гневно подошел к нему, будто бы собрался вытолкать взашей.

— Сударь, вам не назначали, — пробормотал помощник, по-собачьи вплотную приблизив к лицу Курнопая свою морду, — кончики их носов соприкоснулись, дыхание сшиблось.

— Стыдобно усердствуете, царедворец.

Облик Сановника-Демократа был нов: стрижка под ежик, шнуром бородка, на мочке правого уха пиратская серьга.

— За оскорбление республики…

— Вам бы возглавлять институт профанации.

— Вы доставили державе тяжелые неприятности. Вы же являетесь к нам невинным патриотом Самии.

— Доложите обо мне священному автократу, нет — войду без доклада.

— Кардинал Огомский ждет, министры ждут. Часа через три.

Курнопай и сам уж видел, что в предбаннике вдоль стены, противоположной кабинету священного автократа, сидели на стульях, обитых голубым атласом, хмурые персоны, являвшиеся раньше членами Сержантитета. Поодаль от них, возле вогнуто-выпуклой линзы окна («Так вот оно какое, броневое стекло, неуязвимое для танковых снарядов!») стоял кардинал Огомский, возвращенный из эмиграции. В училище пьяный провиантмейстер подвергал словесному распятью беглого епископа Огомского. «Главный саранчук нашей бывшей церкви пробрался в посудомоечную либеральной прессы… Он пишет… Смехотура. «Разрушение духа и культуры нации начинается вослед за погромом церкви». Канализационный дух. Церковь грабила прихожанина. Церковь завидует бизнесу. Бизнес больше имеет. Покрутилась бы она так, как бизнес. Церковь ненавидит государство. Государство сродни бизнесу: трудится, крутится, рискует. Заслуженная нажива. Молитва — не дело: развлечение, цирк, дискотека. Завидовать и ненавидеть и вести паразитарную жизнь. Сладкая жизнь на дармовщинку. Почему Бэ Бэ Гэ медлит? Не находит террориста на главного саранчука? Я возьмусь. Свинец одной пули имеет больше духу, нежели вся вместе взятая церковь настоящего, прошлого, будущего. Что ею создано? Нуль без палочки.

Бесцерковная вера в САМОГО, не требовавшая никаких затрат и усилий, почти что заслонила от Курнопая и сверстников Христа и Саваофа. Отсюда было и то безразличие, с каким Курнопай воспринял запрещение католицизма, а также то, как провиантмейстер изгалялся над зарубежными выступлениями кардинала Огомского. Курсанты и командпреподаватели клеймили кардинала перебежчиком, предателем, агентом иезуитов, продающихся международному масонству. Из родной страны, где произволом хунты нижних чинов он оказался не у дел, на кардинала Огомского катились потоки ярости. Как они не захлестнули, не смыли в небытие беднягу. Впрочем, что он? Не так, не так. Не бедняга кардинал Огомский. Что-то утесное есть в нем, одетом в иссиня-серую сутану отшельника надокеанских монастырей. Именно таким бывает утес над водами, иссиня-черный, когда солнце рухнет за горный хребет.

— Ваше преосвященство, — позвал помощник, еще не затворив за собой дверь кабинета, и кардинал слегка повернул голову. Профиль прорисовало светом, пронимавшим листья хлебных деревьев, — пройдите. Остаться генерал-капитану Курнопаю. Остальных вызовем в надлежащее время.

Кардинал Огомский долго находился у священного автократа. Уходя, он пронес сокровенную усмешку на сомкнутых губах.

Едва стыло-нелюдимые удалились из приемной, сердце Курнопая екнуло в тревоге и оборвалось. Разобьется, разобьется. Это чувство выметнуло из его пацаньей памяти оранжевого человечка, который бултыхнулся с аэроплана ради затяжного прыжка. Раньше человечек не прыгал с парашютом. Он кувыркался, относимый ветром, будто бы наткнулся на синюю эмаль твердого небосклона и, вертухаясь, соскальзывает к пустыне, вот-вот разобьется, но почему-то не открывает парашют, не умеет, не в силах. Возникла, ширилась, забивая дыхание, безнадежность, стремилась выхлестнуться лавинным звуком «ой-йи-и-и». В самый последний миг взбух полосатый, как зебра, шелк, и почти тут же налетели ноги человека на кремнево-красный песок. Падение сердца, неудержимое, неспасаемое, на минуты приостановилось в миг, когда налетели ноги человечка на кремнево-красный песок.

Встреча с правителем рядом, и он взволновался. Взволновался не по-трусливому, не по-рабски: су́дебно. Опять ведь он накануне решения судьбы, только сейчас вертухается, соскальзывая к пустынному существованию. И пора бы ему перестать беспокоиться от непроизвольности собственных тревог. Прекратись эта стихийная безотчетность что в человечестве, что в нем — крах всему. Но все же, входя в кабинет, он досадовал на то, что не сумел совладать с собой, и продолжал мандражировать, приглашенный взмахом руки в гостиную, которая, оказывается, находилась за раздвижной стеной еще при Главправе.

Опрощение в облике и одежде священного автократа, а также убранство гостиной на фермерский вкус: свежеструганный стол и лавки, тонированные морилкой, вязаные половики, домотканые ковры, цветастые, но глухого тона, поверх которых на рогах бизонов висели дробовые ружья. Углы, ориентированные на страны света, были заняты в соответствии с обычаем: вздыхали часы, за вертикальным стеклом которых пробегал желтый зайчик маятника; бокастый, топырил ножки, точно теленок первого дня, буфет; медекованые ручки комода вздрагивали — отдавались в них вулканические прорывы океанского дна; ореховое бюро, древесные узоры которого мерцали от прямого попадания солнечных лучей, грузно упиралось в стену.

Легонько подергивавший створки буфета Болт Бух Грей оглянулся.

— Домой понаведался, — сказал он, и удовольствием просияли глаза. — Родители простили. Совсем, дескать, от рук отбился, без совету живешь. Родня ублажилась. «Позабыл об нас, никого на взлобок не вытащил за собой». Подарками наделил от карапузов до седовласых патриархов. Ко всем присмотрелся. Знаешь, Курнопа, есть кого выдернуть на взлобок. Кое-кому в подметки не гожусь. Повременю выдергивать. У семейственности два недостатка. Массы не одобряют ее. С массами, как ты сумел оценить, я считаюсь. И, увы, родственники лишены чувства дистанции. Кем бы ты ни был, но ты остаешься для них своим, для старых мужчин в роду «пистолетом». Дуться будут, наушничать друг на дружку, дабы первенствовать, свары затевать. Податливость на сговор против своего у родственников классическая. Кого угодно из чужих перещеголяют. Судя по истории Древнего Рима, Египта и Персии, Великих Моголов, России, упаси меня САМ от родственников-соправителей.

Он взял графин пупырчатого зеленого стекла и такие же стаканы. Когда налил из графина в стаканы, умиленный, обратил внимание Курнопая на розовые цветочки, нашлепнутые на эти самодельные емкости. Леденцовая розоватость цветочков не привела в раж Курнопая.

— В таких вещах не разбираюсь, — уклонился Курнопай.

— Урбанист. Промышленные изделия определили твой эстетический уровень. Зато Каска, кстати, теперь ее имя мама Вера, от посуды нашей семьи без ума.

— Тут вы и с бабушкой Лемурихой споетесь.

— Уже спелись. Лишь бы не спиться.

Каламбур понравился Болт Бух Грею. Его сегодняшняя расположенность к внуку Лемурихи окрепла. Он поднял стакан, кивком указал на другой и, едва Курнопай охватил пальцами шершавинку стакана, промолвил, блокируя радость, рвущуюся из груди:

— Имеется беспрецедентный повод для тоста.

Болт Бух Грей выждал, пока не придушил в себе радость, чтобы не рухнуть в слюнтяйство феминизированных офицериков.

— Со всей ответственностью подчеркиваю, что этому не было прецедента. Тем для меня, разумеется, ответственней.

Курнопай приготовился к тому, что тост Болт Бух Грей посвятит ему.

— Не можешь себе представить, дорогой Курнопа-Курнопай, что́ сотворилось. Сие событие не адекватно сотворению чего-либо в библейском смысле. В моем сознании оно силой воздействия возвелось в ранг библейских деяний. Ночь. Сплю крепко, спокойно. Вдруг пробуждаюсь. В полной темноте — САМ.

— ОН что… ЕГО видно?

— Еще спрашивает. Тебе было позволено САМИМ входить с НИМ во внутреннее соитие. Еще спрашивает. Из-за неверия спрашиваешь.

— Нет, господин священный автократ. Если бы видел ЕГО, не спросил.

— Истинная вера в бога не предполагает интереса к его внешнему образу. Тот, кто думает: «Увижу — поверю», — по мнению священнослужителей, никогда не приблизится к Богу. Ты был выделен САМИМ не для лицезрения ЕГО. Для духовного породнения. Исходя из давней симпатии к тебе, смиряю возмущение. Когда-нибудь замечал гало?

— Что?

— Кольцевое свечение вокруг солнца, равномерное. Солнце в протуберанцах — буревое свечение. Пробуждаюсь. САМ. Контуры света вокруг НЕГО слоями. Серебряный слой, жемчужный, лазурный, цвета бразильского топаза. Еще имеются оттенки. «Лежи, — говорит. — Только в состоянии телесного покоя ты способен внять МОЕМУ решению. Оно таково: «Я передоверяю тебе руководство Самией. Не отрекаюсь. На тебя возлагаю». — «Великий САМ, что ВЫ?! Не справлюсь». «Химера, — говорит. — Цель в ином». — «Не берусь, великий САМ. Как все дети земли, я слаб и неразумен». — «Дети Земли, — говорит, — не слабы. Слишком сильны дети Земли. К чему ни притронутся — разрушения. Дети Земли не неразумны. Дети Земли разумны до бесчувственности, до безмозглости, до самоубийственности. Итак, я возлагаю Самию на тебя. Освобождайся от химер. Не забывай о Мировом Чувстве и о Мировом Разуме. Теперь я совершу символическую передачу СВОИХ обязанностей тебе». И возложил свои персты на мой лоб. Я очнулся. ЕГО нет. День. Тишина, адекватная тишине, бывающей перед цунами. Однако, слава САМОМУ, цунами нет. Ну, Курнопа-Курнопай, выпей за меня, грешного, кому великий САМ передоверил Самию. Выпей еще за то, дабы ОН не произнес мне горькой укоризны в неизвестный час и год: «Жаль, Болт Бух Грей, что я передоверил тебе управление страной».

Слушая священного автократа, Курнопай забыл думать о том, что тост не за его будущее. Не огорчился он, что САМ передоверил Болт Бух Грею их необоюдное отечество, благодаря решению САМОГО, наверно, оно станет обоюдным.

Единственное, что смутило Курнопая, новый каламбур священного автократа, но он без промедления заклеймил себя: «Неймется тебе в чем-то да сыскать червоточинку».

Он глянул в поощряющие глаза Болт Бух Грея. Это по-братски со стороны правителя: не выслеживать того на лице, как аукнулся в нем рассказ о явлении великого САМОГО, а просто желать, чтобы он выпил с ним водки.

Персиковая водка маслянисто покачивалась в стакане. На секунду Курнопай перелетел в пещерный погребок, куда попал после нежеланной близости с Кивой Авой Чел. Королевские запасы погребка вдруг с отрадной приемлемостью открыли ему сегодняшнего Болт Бух Грея, и он сделал восторженный выдох, будто докер перед употреблением обжигающего грога, и выглотал водку из стакана.

Выпил и священный автократ. Изо всей мочи они шваркнули стаканами об пол и расцеловались с клятвенной лихостью, чуждой разлому и предательству.

— Доверие, и чье?! И не возгордился. У меня, кроме тревожнейшей ответственности и стремления к скромности, не родилось других чувств. Немного погодя возникла потребность подвергнуть анализу проделанное. В самых ответственных случаях мне простейшим образом дается бескомпромиссность. Итог с недочетами, недоработками. Прежде всего ставить перед массами держцели, в их надобности нужно убедить массы. Народ точно ребенок: подход к нему найди, убеждай с душой, погладь по головке, пообещай подарки, но выполни. Правительства сладкоусты на посулы, да у них в характере злоба к исполнению обещаний. Недочетом наших благороднейших целей явилась торопливость. Разумеется, мы желали вздыбить Самию на уровень ведущих стран планеты, но не провели разъяснений. Недочет два: мы не поставили индивидуальных задач, опираясь на генофактуру народов, народностей, племен. Спешка, пускай благороднейшая, наложилась на не совпадающие во многом психологии, культуры, истории масс. Почему Англия, в отличие от Моголов, не слилась с Индией? Она эгоцентрически хранила свое отчуждение. Прежде всего религиозное, этическое, культурное. Моголы осели в Индии. Породнение воззрений, способов хозяйствования, психофизических сущностей… Скажешь, что Индия могла оказаться для Англии своего рода Бермудским треугольником. Англия бы исчезла, Индия сохранилась. Моголы слились с Индией, но не исчезли, хотя бы в исторической памяти. Индия! Мы схожи с нею конгломератом национальностей, религий, экономик, психогеноструктур. Как мы, так и они похожи на мифическую повозку, в которую запряжены ракетопланы, тракторы, слоны, тигры, грифы, дельфины, пальмовые воры, махаоны, скарабеи… Образно говорю, мудро, совестливо?

— Ага.

— Ну то-то же, мой дорогой Курнопа-Курнопай. Недочеты молодого правления неотделимы от недочетов народа в целом. Кстати, вину за все и вся в обществах возлагают на правительства. Нет в этом истины и справедливости. Зато имеется кривизна. Что изменилось из-за того, что Данциг-Сикорский не возглавляет вооруженные силы Самии? Ничего.

— Мирное время.

— О, э… Была бы война — сыскался бы другой. Воля и власть полководца номер один по преимуществу создают своего рода плотину для подчиненных ему военачальников. Одна из распространенных причин — закон уцеления. Полководцы меньшего чина сознательно держат себя в тени. Вообще-то, по обыкновению, каждая война выдвигает своих полководцев.

— А нельзя оживить Данциг-Сикорского?

— Милый любимец САМОГО, мой персональный любимец, я видел, как ты с ним разговаривал. У меня нет сомнения в том, что он выразил свое довольство положением садовника.

— Выразил.

— Он в том счастливом возрасте, когда человек расстается с сексом, извини, с обжираловкой, обпиваловкой. Остается единственное: любовь к природе. Понятно, к САМОМУ, к богу Саваофу. Во время правления Главправа он был фигурой номер два. Главправа нашло возмездие за узурпацию талантов народа и высшей администрации. Данциг-Сикорский тоже заслуживал смерти. Я не дал его убить. Ему было дано право на искупление. Искупая тягчайшую вину за поддержку режима Главправа, он обрел наконец-то неложное счастье, чему я радуюсь. Предположим, я отзовусь на твою доброту. И что же? Мы совершим негуманистический акт. Данциг-Сикорский лишится обретенного счастья. Второе. Он, по не зависящим от него обстоятельствам, снова маршал. Этим он фактически приравнялся к моему положению.

— В истории навряд ли бывали случаи маршальских отсидок на гауптвахте.

— По-моему, при Наполеоне. Став обратно маршалом, Данциг-Сикорский ни разу не бывал на губе. Я запретил. Честнейший Курнопа-Курнопай, в период после училища ты часто настраивался на противостояние мне. Даже великий САМ этим огорчился при всем обожании тебя и Фэйхоа. Зачем заостряю на этом внимание? Я не припомню автократа более милосердного, чем я. Не стыжусь таким образом высказываться о себе. Это не нескромно, потому что объективно. Я не уничтожал своих врагов, бывших соратников. Нас, властителей гуманистического типа, с момента, когда человек трансформировался в хомо сапиенс, по пальцам перечтешь. К беде моей, человечество привыкло чтить не добродеев. Жестокосердов оно чтит.

«Интересно, — весело подумалось Курнопаю. — Бэ Бэ Гэ вспомнит, что Фэйхоа и я удержали его от общенародного кровопролития?»

— Дело прежде всего в самих народах. Правители всего лишь осуществляют, где сознательно, где интуитивно, их думы и потребности.

«Пожалуй, — сам же подытожил Курнопай, — суть не в том, вспомнит или не вспомнит. Суть не в том, чего он не сделал, а в том, что он не решился на кровопролитие».

Подход к Болт Бух Грею не на основе того, к чему он склонялся (мало ли к чему склоняемся в событиях, которые вызывают у нас взметенность урагана), а по его действиям окончательно настроил Курнопая на отрадный лад, но он тем не менее посетовал, что священный автократ все о себе и о себе, незыблемо благоустроенном, при всех мыслимых и невероятных чинах, а о нем — хоть бы словечко.

Новая привычка появилась у Болт Бух Грея: одухотворясь, мерцая зрачками, делал обороты на каблуках.

Он спросил Курнопая, повращавшись, в чем, на его взгляд, имеется неотложность для жизни общества. Курнопай ответил, что надо создать проект конституции, всенародно обсудить, принять усовершенствованный текст.

— До революции сержантов меня не интересовала конституция, поэтому я согласился приостановить ее действие. И зря. Конституция, принятая при Главправе, идеальная. В ней была даже статья, запрещающая диктатуру одного лица. Самия называлась республикой, но парламент почти не собирался. Если собирался — дабы автоматически голоснуть за предложения диктатора. Дело не в вывеске. Мы живем в эпоху, когда правления осуществляются по совести или по бесстыдству правителей. Что мы сделаем? Конституцию вернем. Добавим в нее отдельные статьи, пункты, уточнения. Я за искреннее правление. Коль я диктатор особого рода — священный автократ, потому что я получил полномочия САМОГО, потому что единовластие буду сочетать с парламентаризмом, потому что я не знаю другой заботы, кроме заботы о народе. Что еще? В конституцию будет введена статья о проверочной инстанции, которую возглавит державный ревизор. Инстанция получит право проверки монополий, банков, латифундий. Но самое важное, она сможет проверять государственные органы и державных руководителей, включая премьер-министра. Единственный, кому будет подотчетен державный ревизор, — священный автократ. Державным ревизором будешь ты. И я хочу выпить за нашу обоюдность друзей, за обоюдность высшего правителя и высшего ревизора. Люди предержащие — к ним отношу держсановников, богачей технократов, князей церкви, скотопромышленников, хозяев игорного бизнеса, знаменитостей разных мастей — в нашу эпоху, в эпоху хунтизма, экологических катастроф, сексраспада, наркомании, кануна ядерного катарсиса, они в условиях современной действительности, заземленной на прибыль и только на прибыль, на редкость редко общаются по душевному влечению, то бишь платонически. Они общаются по расчету, на основе взаимных интересов и взаимного опыления. В прежние века немыслимо было для всех слоев и классов вести взаимоотношения как отношения расчета. Рыцарская нетерпимость к этому была свойственна почти всему обществу. В основе взаимоотношений лежала чистая симпатия. Ею поверялась нравственность взаимоотношений, духовность. Они позади. Я, быть может, смешон сегодня, полагаясь на симпатию в дружбе к тебе, в своих надеждах на нашу обоюдность для народа и ради народа. Симпатия редко кому дается вопреки сердцу, и все-таки я верю, что душевное влечение будет законом твоего отношения ко мне, законом нашего отношения к народу. И тогда закон этот станет общечеловеческим законом. Я не был отступником от симпатии к тебе, не спеша с твоим назначением. Во-первых, я ждал, не повторится ли твое мальчишеское рвение к власти. Слава богу, оно не повторилось. Во-вторых, я искал для тебя должность, кою исполняя, ты мог бы с громаднейшей отдачей соратничать со мной. К счастью, я открыл для тебя такую должность! История не запечатлела единства руководящего и контрольного начал. Они были и остаются антагонистами, потому что правящая инстанция издревле пренебрегает мнением ревизорской инстанции. Короче, всякая власть стремится к бесконтрольности. Я первым в истории сделал вывод после известных тебе событий, что тут власть совершает роковую ошибку. Ревизорство первым высматривает, где возникает разгерметизация. Дело власти осмыслить причину разгерметизации, дабы создать новую возможность для герметизации. Не будучи державным ревизором, ты первым, рискуя головой, со всей мощью совести повел себя непреклонно. Отдавая должное тебе и Фэйхоа, в не меньшей мере отдаю должное себе. Кстати, ты видел его преосвященство кардинала Огомского?

— Визуально.

— Не беда. Сдружитесь. О, едва не забыл. САМ, в подробности вникать нельзя, — божественная сфера. Кардинал, пока САМ не передоверил мне руководство, был в Самии независим. Его подчинение папе римскому само собой разумеется. Теперь кардинал подчинен священному автократу. Информирую тебя об этом, дабы предупредить, что власть и контроль над кардиналом и церковью осуществляю я сам, как и власть и контроль над сексрелигией. Даже я не в силах снять этого табу, дабы твое ревизорское око с присущей ему зоркостью следило за церковью и сексрелигией. Между прочим, все религии, кроме христианской, узнавши о решении САМОГО, в лице своих первосвященников тотчас попросили признать мое главенство над ними. Среди них исламисты, буддисты, иудаисты, зороастрийцы, язычники.

— Не правильней было бы отделить светскую власть от религиозной, церковь от государства?

— По примеру России? Там другое дело. Там общепризнано первенство материального над идеальным. Я же исповедую первенство духа над материей. По существу, материя всего лишь вместилище всевозможных модификаций духа, где одна из величайших модификаций состоит в слиянии духа державности с духом религиозности. Не было долговечней, мудрей, влиятельней правления, чем правление в Древнем Египте. Там фараоны были жрецами, жрецы — фараонами. И третье: власть фараонов двигалась, совокупясь с властью жрецов.

— А не было ли все это жадностью на власть?

— Диктаторские режимы — жадность на власть. В Древнем Египте — слиянная до оргазма разумность власти, почему и продержалась она двенадцать тысячелетий. Имам Ирана Хомейни соединил в своих руках религиозную и светскую власть. Диктатура Гитлера и германского фашизма отбросила религию, из-за чего продержалась всего-навсего двенадцать лет.

— В Индии религии существуют сами по себе.

— Свобода религиозной воли? Привлекательно, пока не вдумаешься. Разве бы сикхам удалось осуществить убийство Индиры Ганди, если бы их религиозная община была подвластна государству и контролировалась им? Эй, Курнопай, друг, неужели ты еще не осознал, что Бэ Бэ Гэ все выверяет сопоставлениями. Правители — подобье народов: они не учитывают исторического опыта, тем паче своего. Я — исключение среди них. Позволь, прежде чем выпью за тебя, дабы не забыть во хмелю, порадовать тебя, что Фэйхоа тоже не осталась без назначения. У Фэйхоа, правда, будет назначение неофициальное, потому что ей предстоит подготовить себя к руководству таинственнейшей из таинственнейших сфер человека и космоса — сферой оккультизма.

— От Ганса Магмейстера малость наслышан об искусстве прорицания, которое эллины называли мантикой, об эсотеризме — области тайных знаний, ясно, об антропософии Штейнера. Мне кажется, что невозможно руководить скрытыми взаимодействиями человека с человечеством, с земным ядром, с гравитационными полями и галактикой. Я прыгал чуть не до потолка, когда Ганс Магмейстер сказал, что врач Парацельс объяснил возникновение болезни нарушением гармонии между микрокосмосом человека и макрокосмосом вселенной. Теория Парацельса красива в смысле умственности, да недоказуема и неприменима на практике.

— Связь между приближением урагана и состоянием сердечно-сосудистой системы живых существ теперь запросто прослеживается. Эта оккультная очевидность выросла из народного представления о перемене погоды. Курнопа ты Курнопай, имеются, однако, сокровенные связи между состоянием солнца и горного хребта и их влиянием на психику людей, птиц, насекомых, трав. Я апеллирую только к твоему сознанию, и то средствами примитивных примеров. Но ведь имеются связи чувствований, взаимодействие подсознаний, взаимоотношения духов и то, как они влияют на микрокосмос и макрокосмос. В общем, я толкую о существовании сокровенных сил, кои, в частности, запечатлены в трудах о черной и белой магии, даже в живописных картинах Босха. Ты попробуй порассматривай триптих «Сад наслаждений» и, если не поймешь «Сада наслаждений», то, во всяком случае, ощутишь, почему он, зачем, ради чего. Или возьми порассматривай «Триумф смерти» Питера Брейгеля. Другой бы не уяснил, ты уяснишь. Многомерные, многозначные пути земной смерти не свободны от влияний смерти небесной.

— И все же Ганс Магмейстер относил это к вымороченной чертовщине.

— Ганс Магмейстер физиономист, кто пробует заглянуть в галактики тайны. Пробовать — не значит иметь. Еще при Главправе Гансу даровалась возможность инициации через постижение смерти. Он струсил и тем самым лишил себя вероятности духови́дения. Прости за грубость, Курнопа-Курнопай. Тебе пора начисто отбросить логику дешевого рода: «Мы этого не понимаем, значит, этого нет и не может быть». Оккультная сущность Фэйхоа пока сводится к любительству. Верю, талант ее «я» способен преодолеть любительство. Прежде всего для Фэйхоа я заказал перевод оккультного сочинения «Изумрудная скрижаль», которое появилось в Александрии веке в третьем первого тысячелетия нашей эры. Кроме того, я повелел сделать переводы книг Агриппы Неттесхеймского, Кампанеллы, Блаватской, Сведенборга, Штейнера, Андре. Неизбежность постижения ветвистой системы оккультных подразделений поначалу приведет Фэйхоа к неумеренной занятости. Я советовал бы ей, однако, я этому дам финансовую основу, создать, тоже неофициально, институт оккультизма с отделами по наукам: астрология, гилозоизм, теософия, неоплатоническая мистика, масонство, евгеника, кабалистика и проч. Я даю примерный чертеж того, чем должен заниматься институт при, пожалуй, тайном комитете оккультизма. Явным все это станет, когда народные массы через школы будут подведены к философско-мистическим ответвлениям в трудах Аристотеля, Ксенофана, Бернара Клервоского, Луллиля, Гегеля, Робине, Трубецкого, Маха… Называю имена. Не прими за эрудицию. Нахватанность с детства. Наш сельский патер был интеллектуалом и подсовывал мне умных авторов. Без разбора. По всей вероятности, он проверял возможности мозга крестьянского мальчишки усваивать абстрактные истины. Одну из первых книг подсунул по витализму. Я узнал тогда о душе по Платону. К учению Аристотеля об энтелихии притронулся. Солнечным ветром философии слегка обвеялись тогда мои земляные мозги. И пошло-поехало. Больше черпанул после революции сержантов. Надо отдать должное Главправу: он собрал уникальную библиотеку по оккультным наукам, истории, религии, философии. Итак, держконтролер Курнопа-Курнопай, пью за тебя и твою супругу Фэйхоа, пожизненную председательницу Тайного Комитета Оккультных Наук.

Они опять выпили, братски обнялись. Болт Бух Грей, жарко дыша в ухо Курнопая, спросил с восторгом:

— Ну, доволен, собака?!

— Ага.

— Я тебе дам «ага». Ты ори, что доволен за свое и Фэйхоа назначение. Мы с тобой — родные люди. Да, ты был бы у мамы Веры один, я же сделал тебе трех братьев! Не только поэтому родные. Ты должен боготворить меня за Фэйхоа. Единственная женщина, которую люблю и не тронул, — она. И еще ори, что я мудрейший из правителей Самии, может статься, всей планеты.

И Курнопа-Курнопай орал.

Когда Болт Бух Грей провожал Курнопая к автомобилю, ему вздумалось в порядке хохмы проверить себя на лояльность. С минуту табло пустовало, потом заместилось словами: «Вполне верноподданный священному автократу Болт Бух Грею». Курнопаю электронный ответ показался казуистическим, Болт Бух Грея распотешил: от смеха у него трещали желваки.

Мало-помалу священный автократ погрустнел. Неужели он такой одномерный, что как гражданин совпадает с собою властителем?

Курнопай попытался успокоить Болт Бух Грея, но напоролся на возмущение: нет адекватности между творцом и его творением. Бог и мы — ничего похожего.

Курнопай попытался его настроить на шутливый лад. Мол, радуйся: система, создаваемая тобой, еще не успела вступить с тобой же в антагонизм. Впрочем, была первая ошибка. Болт Бух Грей не пожелал балаганить, как он изволил выразиться, и памятниковая отлитость обозначилась в его лице. Демиургу (ого, куда воспарил) не обязательно в качестве врага получать мир, сотворенный собой самим. Ну-ка, он сам проверит Курнопая на лояльность.

На табло выпрыгнуло выражение, воспринятое Курнопаем как гротесковое: «Лоялен до чертиков!»

— До чертиков? Кому? — тихо промолвил Болт Бух Грей, точно стыдился этой мысли. — Мне? Державе? Народу Самии? САМОМУ? Я лоялен — вполне комедия — сам себе, он лоялен неопределенно кому.

Чтобы умиротворить Болт Бух Грея («Опасность, опасность!»), Курнопай крикнул с хорошо упакованной гордостью:

— Я гораздо лояльней тебе, чем ты сам себе.

Оба развеселились, по-мальчишески потолкались плечами, как обычно начинали ритуальный танец единокровной цепи вождь и его сын из племени быху, и уплясались до унаследованного из тысячелетий падения на землю и конвульсивно торжественных прыжков на боку.

Взялся Курнопай перво-наперво за составление положения о державном ревизорстве. Прежде чем приняться за дело, которое представлялось ему до неопределенности безграничным, он позвонил священному автократу для получения рекомендаций. С ходу Болт Бух Грей укорил его за казенность. Он прекратил прием высших сановников, дабы встретить Курнопая как друга не разлей водой! А после этого Курнопай обращается к нему, точно заскорузлый чиновник. Рекомендации? Какие могут быть рекомендации? Кто, когда, кому придумал подобную должность? Ты получил карт-бланш.

Курнопай разогнался оправдываться, но поперхнулся от незнакомого слова «карт-бланш». В сердитом голосе Болт Бух Грея возник рокоток, сдобренный удовлетворением. Рекомендации священного автократа? Вообще-то необуздываемый Курнопа-Курнопай проникся идеей: дабы проверять — самому лично надо быть управляемым. Если не прогресс, то, по крайней мере, ремиссия. Ремиссия же указывает на вероятность выздоровления. Прогресс или ремиссия — гадать не станет. Получил карт-бланш, будь расторопен.

По догадке Курнопай воспринял «карт-бланш» как правомочность обосновывать деятельность по личному усмотрению. Заехавшая к ним бабушка Лемуриха («Ну, как там наша беременность? Тошнит? Слава священному автократу! Женщины моего рода обычно выкатывают девчонок. Притом каких девчонок! Разве мной нельзя гордиться? Выдвинулась на военное поприще из пехотных прачек. Про Каску-Веру и говорить нечего. Дотолева обротала Болт Бух Грея, мы, кому посчастливилось поселиться во дворце, ее зовем промежду собой либо соправительницей, либо государыней императрицей), на минутку заехавшая, сделала вид, что внук все уяснил из разговора со священным автократом, включая и шибко образованное понятие «карт-бланш», но он, от которого не укрылся миг сановной неуверенности в ее лице, тем не менее задал ей каверзный вопрос.

— Нынешний пост навел меня на проблему, — сказала бабушка Лемуриха. Глубокомыслие в ее голосе, вызванное явной оттяжкой, настроило Курнопая на ерничество.

— Ба, ты у нас космический лайнер оседлала! Я-то раньше думал: «Человек, прежде чем занять высокий стул, взлетает при помощи ядерного горючего талантов на уровень этого стула». А оказывается, стул определяет его таланты. Так на какую проблему навел тебя большой пост?

— На проблему доходчивости.

— Кто ясно доводит до подчиненных задачу, тот успешно руководит?

— Как в телескоп глядел.

— И?

— Что за «и»?

— И каким же образом мой вопрос увязывается с проблемой доходчивости?

— Самым прямым. Хочется подоходчивей растолковать тебе по поводу карт-бланша.

— В чем нуждаюсь, в том нуждаюсь.

Фэйхоа — она зашла в гостиную после звонка Курнопая священному автократу — огорчилась тому, что ее муж глумится над родной бабушкой. Для Курнопая в этом был постыдный момент: он изгалялся над ее лукавым невежеством в связи с тем, чего и сам-то не знал. И Фэйхоа, чтобы вставиться, не ущемив их самолюбия, заметила, что Болт Бух Грей по своим теперешним повадкам властителя истинный коллективист. Им всем троим предоставил неограниченные полномочия.

Бабушка Лемуриха и тут преподнесла им свое умудренное мнение. Для кого полномочия, для кого потачка. Она бы на месте властелина поостереглась. Изо всех, с кем довелось контачить из верхнего эшелона, Курнопа самый что ни на есть норовистый. Верно, при ней Каска подсказывала священному автократу, что насчет Курнопая нужна бдительность, но он, вота мозговитый, сказанул дак сказанул ей: «Сосерцай и помалкивай!»

— Ох! — воскликнул Курнопай, будто он веселился, а ему дали щелчок в солнечное сплетение.

— Ты че? — удивилась бабушка Лемуриха и заотворачивалась от внука, видя, как позывы на хохот корежат его лицо.

— По-ов-фтори, как сказал свящавт?

— Это самое… «Сосерцай и помалкивай».

— Курнопча́, бабушка сказала «сосерцай». «Зэ» не выговорилось, вероятно, из-за дупла в зубе.

— Нет у меня никакого дупла. Сосна я, что ль? Я в точности повторила. Дурачат еще! Тискались бы до сих пор в пещере, кабы не я. Вота попрошу Болт Бух Грея отобрать у вас карт-бланш, света не взвидите.

— Не сердитесь на нас, бабушка Лемуриха. Новое поколение самонадеянное. Оно недооценивает разум предков.

— Правильно, доченька. Не зря Болт Бух Грей поставил тебя председательницей тайного общества. Как там его кличут, запамятовала.

— Да не тайное общество, бабушка Лемуриха.

— Все одно оно не по мне.

— Ба, напрасно отрекаешься. Ей подведомственна идея масонства…

— Зачем мне какое-то масонство?

— Ба, завтра может выясниться, что ты потеряешь пост, если не вступишь в масонскую ложу.

— Я за прежнее тебе не простила, и опять с насмешками. Вота подскажу Болт Бух Грею отнять у тебя карт-бланш. Покажи, дурачоня ты мой. Люблю бумаги, отпечатанные золотом.

— Ба, дай-ка поцелую тебя. Ты у нас все как школьница.

— Не хочешь — не показывай. Только бы ты с Фэйхоа ума-разума набирался.

Полная свобода обладает странным свойством: побуждает к зависимости. Эта зависимость зачастую непреодолима. Она является не столько расчисленной зависимостью ума, сколько многомерной зависимостью души. Принявшись за документ, Курнопай испытывал побуждение (и во сне оно не прекращалось, какое-то бредовое) поговорить с Болт Бух Греем о назначении ревизорства, а главное о постоянном взаимодействии его, Курнопая, с правительственными чинами в столице и на местах. Он не собирался сводить свою заботу к пользе и целесообразности. Прежде всего само державное ревизорство представлялось ему некиим духовным органом, чуждым бюрократическим отправлениям, оглядка на который, подобно оглядке на САМОГО, на религию и нравственность, должна гармонизировать чувство взаимной ответственности людей перед трудом, долгом, обществом, землей, вселенной. Но что же, мешая сосредоточиваться, заставляло Курнопая в мыслях и чувствах обращаться вокруг Болт Бух Грея? Что только не мнилось Курнопаю за тем, почему он точно бы находится на внутренней привязи у священного автократа: запоздалый стресс, вызванный приговором к замурованию; перенапряжение воли в тот день, когда он и Ковылко получили демонстрацию, организованную Каской, были арестованы и спаслись от народной и собственной трагедии лишь мудрой непреклонностью Фэйхоа; тревожная щепетильность оказаться во мнении страны и правительства неблагодарным Болт Бух Грею за самостийность замыслов и поступков, которыми раньше успел себя запятнать; вероятность подвоха со стороны властелина в отмщение им, Ковылко, Фэйхоа…

Э, стоп. САМ передал власть Болт Бух Грею. Так почему же Болт Бух Грею в свою очередь не проникнуться доверием к кому-нибудь из верхушки, в частности к нему? Да и таков ли священный автократ, чтобы не давать всем и каждому соучаствовать в делах преобразования общества? Все-таки, пожалуй, не таков. Ведь закоснелый диктатор противодействует тому, что исходит не от него. А Болт Бух Грей, как бы то ни было, сумел подчинить себя ходу событий, даже отреагировал на домового; есть домовой или нет, но этот образ дремы или знак дворцовых духов внушил ему решение: снять запрет с религий. Да-да, четкая логика, а потому надо освобождаться от покровов зависимости. Карт-бланш, карт-бланш! И опять зудилось поехать к Болт Бух Грею, но он сдерживался, теряясь в догадках, от чего не в силах собраться с волей, и честил себя за неспособность заизолироваться от магического притяжения первой фигуры, за неуяснимость собственного состояния перед лицом верхов: наверняка не застрахован от фантастического изуверства, из-за какого великий полководец Данциг-Сикорский, оставаясь в живых, до сих пор как бы небытиен.

В конце концов Курнопай только тогда начал слагать документ, когда вдруг догадался, что он человек, одержимый манией одинокости, если не считать Фэйхоа и бабушку Лемуриху, следовательно, беззащитен и сам себе надежда.

По тому, что Курнопай знал и пережил, у него создалось впечатление о необходимости контроля за деятельностью всего правительственного аппарата сверху донизу, в особенности за деятельностью инстанций, занимающихся надзором за правильным исполнением законов, дознанием, слежением, применяющих карательные меры, а также осуществляющих правоведение и арбитраж. Нет, он не исходил из мысли, будто эти иерархии управления, законоприменения и законоохраны склонны к нарушениям и преступности куда больше, чем рядовые граждане, владельцы фирм, контор, зрелищно-развлекательных мест, газетно-издательских трестов, адмвоспитатели школ, колледжей, университетов. Просто он понимал, каковы их способности к сокрытию и всезащищенности.

Курнопай готовил положение о державном ревизорстве, исходя из надежды, что это будет орган верховной справедливости народа Самии.

Болт Бух Грей, едва просмотрев документ, звучно произнес:

— Лапидарно!

Звучность была внеоценочная, определенная словом, которое не встречалось Курнопаю, и Курнопай ощутил где-то в подвздошье холодок провала.

— В тех, в ком души не чаешь, всегда жутко разочаровываться.

Наверно, потому, что слишком обнадежился в прочности своего положения, Курнопай обомлел от страха. Сейчас Болт Бух Грей скажет, что умственный уровень, продемонстрированный им, не имеет ничего общего с государственным видением.

— Разочарование в обожаемой личности равнозначно страшнейшей утрате. Что я говорю? Оно равнозначно параноической депрессии.

Тревога вылилась у Курнопая в лепет оправдания, чего с ним не случалось с детства.

— Я… посоветоваться… Без опыта…

— Помолчи. Ты кратко изложил задачи ревизорства. Не поддается немедленному осознанию твой грандиознейший замах просматривать деятельность прокуратуры, министерств юстиции, внутренних дел. Курнопа-Курнопай, однако, сложнейшее прочтение предлагается. Первый слой: разрушение коррупции. Еще Главправ собирался перетрясти прокуратуру. Погрязла во взяточничестве и взаимодействует с мафиями — от сфер торговых, учебных, медицинских до зрелищно-игорных, телевизионно-газетных, дипломатических. Я уже учел тот отвратительный опыт. Мой державный прокурор не участвует в назначении послов, ректоров, администраторов ипподромов, президентов советов корпораций. Их я назначаю. Не подозревая о кощунственной взаимосвязи сил порядка и преступления, ты гениально догадался. Итак, ты будешь ревизовать контроль, надзирать надзор, выявлять нарушителей выявлений. Господствовать над господством! Не страшишься?

— Я? Господствовать? Не-э.

— Не рассудком. Сердцем. О, рассудком тоже.

— И вовсе не было…

— Спонтанно. Неподозреваемо.

— Уверен — нет.

— Эк напор к господству. Вспомни день посвящения.

— Мальчишеское.

— Имеется закон сохранения человеческих свойств: что проклевывалось еще в младенчестве, то и остается. Интересоваться надо генетикой, вопросами психологии личности. Не в укор сказал, что ты спонтанно готов господствовать над господством.

— И все же контроль — не господство, а удержание в рамках закона, в пределах справедливости, присущих великому САМОМУ, нашему народу, вам.

— Поймешь, что заблуждался. Весьма скоро. Почему я поставил именно тебя во главе державного ревизорства? Ты предрасположен властвовать, причем властвовать над властвующими, что гораздо сложней, чем властвовать над массами. Чего я желаю? Дабы ты строго соблюдал границу между моей властью и твоей, дабы ты сработался с лидерами верховной власти, дабы ты не подыгрывал массам в их неправомочных требованиях к аппарату господства, в том числе — частнособственнического. Уверен, что ты это уже учел. И последнее: как ты не будешь контролировать религии вообще и сексрелигию в частности, так ты не будешь контролировать прессу, телевидение, органы разведки, службу пресечения антидержавного экстремизма. Все это конкретизировано в инструкции, разработанной мною в помощь тебе, мой преданный любимец.

Болт Бух Грей взял из сейфа книжку-малютку. Свежий лоск ее серых, с проголубью створок, закрытых, как портмоне на шишчатые застежки, приманивал взгляд мерцаньем золота. Растепленное удовольствием, только что отлито-строгое, лицо Болт Бух Грея заставило Курнопая положить на воздух в восторженном нетерпении руку вверх ладонью. Малютка занимала половину ладони. Ее золотое мерцанье застыло совой, вцепившейся когтями в рукоятку меча.

Ниже было оттиснуто изречение: «Мудрость и возмездие уравновешивают страсти людей и обществ». Еще ниже, крупней, глубже выдавленные в коже, сияли три буквы: Б. Б. Г.

На титульном листе, под заглавием «Инструкция», воспроизводился точечный рисунок. В нем прибрезжилось Курнопаю что-то знакомое, но давнее. Он еще не пытался восстановить, почему из его отсюда начал прокладываться мостик в прошлое, как память высветила покои Фэйхоа в день посвящения.

Лампионы. Шуршат и сверкают трассы возбужденной ртути. Тень на экране, дробливая, прядающая, смыкающаяся в лик, задумчиво склоненный над равниной тьмы, похожей на толпу, бредущую в ночи. («Дети света, неужели мы бредем во тьме даже под солнцем?») Фэйхоа зажигает ароматические палочки, вставленные в колчаны серебряных амуров. Прикрепленные к цепочкам, тонким до незаметности, амуры парят в сизом воздухе, будто бы ищут цель для стрел, оперенье которых вместе с натянутой тетивой зажато в проказливых пальчиках. С пластин зеркального складня целят в Фэйхоа привинченные к стеклу купидоны. Фэйхоа сбрасывает на купидонов тонкие одеяния, сквозь дымовую пряжу ароматических палочек кажется, что она изгибается, точно змея найа найа найа. Запечатлевшееся тогда, захотелось Курнопаю поправить, но прошлое, обычно переделываемое людьми, уже кое в чем изменилось в его памяти. Он только и подумал, досадуя на кажущуюся неизменяемость прошлого, что, похоже, воспитанниц питомника учили завораживающей гибкости тела по движениям императорских кобр? В этот миг наконец-то тисненый рисунок в три человеческих фигуры увязался в воображении Курнопая с тем, что происходило в покоях Фэйхоа и о чем она рассказывала ему в день посвящения.

Главправ Черный Лебедь отослал евнухов и рубанул ладонью воздух перед Фэйхоа, будто бы рассек незримо одежды, и она обнажилась невольно, но мигом очнулась, заметив в проеме двери широкогубую полинезийку Юлу. Юла подбежала, готовная, присела возле их ног на корточки. Лицо запрокинуто, глаза словно наполнились черной тушью — неотвратимость, ужатые губы, беззащитна. На песчанике Черной Пагоды, как и на книжной гравюре, воспроизводящей скульптуру, все трое: он, она, служанка, нет, жрица, юны. Она им на помощь, неопытным и стыдливым, жрица. А Главправ, немощный наслажденец, приспособил к себе это знание. Но для чего на титуле инструкции по державному ревизорству три этих фигуры?

— Спрашивай, — патетически сказал Болт Бух Грей. Загадка иносказания была известна лишь ему.

— А нужен ли здесь сексрелигиозный символ?

— Сосредоточивши ум, пробуришься к смысловому ядру.

— Вы полностью вывели религии из-под контроля нашего ведомства, отсюда…

— Твоего ведомства, первое. Во-вторых, данная аллюзия носит трехэтажный характер: он — это я, священный автократ, она — держава, предсидящая у их ног — средства возбуждения, к примеру, цель, слова, прибыль, благодарение потомков.

— Но… держава — это сразу правительство и народ, и его земля и государство, и частные владенья, и промфирмы…

— Прешь в законники. Отдаю должное себе: прозорливец! Именно личность с хваткой бешеного законника должна возглавлять ревизорство. Что же касается твоего намека, будто я как правитель вхожу в смысловой объем понятия «держава», в данном ракурсе ты продемонстрировал косность. Перепоручение САМИМ мне, его потомку, всей полноты власти сделало меня фигурой над. Нет никого и ничего над кем и над чем бы я не возвышался. Я — лицо наддержавное, надконституционное, надрелигиозное и кое в чем надпланетарное.

— Свое ведомство, господин священный автократ, я отказываюсь отождествлять с возбудительницей или там жрицей, сидящей на корточках перед ним и ею, намеренными совокупляться без любви.

— Ах, Курнопа-Курнопай, ничего не исчезает. Выскочил, увы, твой детский симптом.

— Не нахожу.

— Каков симптом? Стремление к необоснованной власти. Не может быть твое ведомство выше коленей священного автократа и державы.

— Дело не в выше. Я против того, чтобы роль ревизорства низводилась до обслуживания, какое практикуется в Париже на улице Сен-Дени или в Гамбурге на улице Рипербам.

— Дабы я подталкивал ревизорство к проституированию? Травма воображения от прошлого. Новая эпоха, Курнопай. Клади инструкцию в карман и пользуйся. Вспоминай при этом, что я на совесть потрудился ради тебя.

Курнопай раскрыл инструкцию, выдрал титул с унизительно неуместной гравюрой, скомкал, выбросил в распахнутое окно. Белый комочек покатился по листу хлебного дерева, похожему на ухо слона, соскользнул на мох, зернящийся каплями свежей поливки. Только что здесь проходил с лейкой маршал Данциг-Сикорский.

«И поделом», — подумалось Курнопаю.

Болт Бух Грей, оскорбленный, велел ему убираться ко всем чертям.

Едва Курнопай вскочил на подоконник, священный автократ гребанул накогченной рукой воздух, дескать, назад, ко мне, но так как неблагодарный строптивец сиганул за окно, он и сам порхнул за ним, а приземляясь, схватил за шею и, угибая к земле, с мстительным восторгом рычал:

— Про-аклятущий хар-рактер! Каска, Лемуриха, Хоккейная Клюшка одни меня поймут. Весь в Чернозуба, в моего выдвиженца и упрямого директора, который, как ты, не соображает, что не власть обеспечивает заработок и производственную экологию, а старательность в труде, самопожертвование без корысти. Кстати, возблагодари САМОГО за то, что я принимал тебя в кабинете второго этажа. Я предвидел, что ты выкинешь смертельное сальто-мортале. Возблагодари САМОГО, возблагодари ЕГО наместника на земле, не впервые спасшего твою жизнь. Иди, дурашлеп, и начинай работать во благо Болт Бух Грея и многострадальной Самии. Наша Самия подобна тебе. У нее обостренная, ни с чем не сообразующаяся честь, и она пока слабо овладела законами дела: расчет, обогащение, цель, оправдывающая средства, — каковые поверхностному воззрению представляются негуманными, но, крути не крути, они незаменимы с точки зрения человечности, потому что создают общества благополучия. По-твоему, все зависимое — негативно, все независимое — позитивно. Что касается независимости, она являет собой гордыню индивидуалистов и властолюбцев, амбиции каковых выше их духовных качеств. Иди.

Курнопай, старавшийся не вникать в то, что ему втолковывал священный автократ, едва отойдя от него, завозмущался про себя: насобачился говорить неотразимо. Впрочем, автократ бывает ли отразим для современников? Под доказательствами такого ума подспудно присутствует неоспоримость его права на средства преследования и кары. О, подлец, зачем я так о нем? Баловень с норовом носорога. Как не разлюбила меня Фэйхоа? Чуть не довел до самоубийства. Как терпит бабушка Лемуриха? Чем я привлек Огомия? Я, наверно, неблагодарен? А Кива Ава Чел мне не мстит. Только мама непримирима. Что я за сын?! Чем только ни терзалось мое сердце, но только не сыновним забвением.

Давно Курнопай видел в парке телецентра огнекрылое дерево банксию. Мало что вспоминалось ему в училищную пору, а банксия вспоминалась до грез; однажды во сне ему почудилось, что он видит в небе стаю розовых фламинго. Пригляделся — банксии летят.

На цветущие банксии он выскочил, опасаясь быть остановленным Болт Бух Греем, а также несуществующе-живым маршалом Данциг-Сикорским. (Возможно, где-то в подкорке и для него вытанцовывалась беспощадной парадоксальности судьба.) И пробежал он мимо банксии, слегка различив над лепестками, слагавшимися в крылья, тычинковые заросли. И что-то еще мелькнуло среди тычинок, над «перьями»: должно быть, зернь тычинок, рядами? Не остановишься. Не до пристальности. Бег. Куда? От кого? От себя? К кому? К Фэйхоа? К Болт Бух Грею, Каске, Огомию, Киве Аве Чел? К себе? Целиком и полностью? Герметизация собственного сердцевинного «я» не есть ли абсолют независимости? «Я» вокругсердцевинное, оболочечное приоткрывать, а туда, к сердцевинному, никого не подпускать, кроме Фэйхоа. Может, и ее не подпускать? Беременность подняла в ней инстинкт самосохранения, инстинкт защиты мужа. Перед его приемом у священного автократа твердила почти неотступно:

— Чувство меры, такт…

Не из робких, а затрепещешь.

Именно за банксиями настиг Курнопая голос, полный торжественной веры:

— Мой персональный любимец, будем работать обоюдно.

Непроизвольно Курнопай передразнил священного автократа «…юдно, …юдно», — но так как мгновение спустя пурпурные крылья банксий растрепало сквозняком, на него напала робость:

«Неужто САМ рассердился и подал знак?» — и он браво отозвался:

— Обоюдно будем работать, мой единственный предводитель.

Об отце Курнопай соскучился. Не столько ради встречи с ним отправился на смолоцианистый завод, сколько для того, чтобы узнать, как там дела после забастовки.

Застал отца в кабинете с вольно распахнутыми дверями. На дверях, выше надписи «Председатель державного самоуправляющегося предприятия», был накатан через трафарет чей-то карикатурный рот: губы фиолетовые, зубы черные, просветы между ними до того широки — слон пройдет, не заденет.

Из-за сыновнего волнения, не склонного к насмешке, не связал Курнопай малярное изображение с особенностью Ковылкиного облика. А когда увидел отца, пузырившего в стакан газировку, тем более не протянулась в его воображении ниточка от гипертрофированного рта до родного папаши, который опять стал блондином и почти белозубым: под смолой хорошо сохранилась, никотиново притемняясь, эмаль. Правда, природный цвет его лица, кровь с молоком, потерялся в избура-темном румянце.

— Во-во, чик-в-чик вы пожаловали, господин державный ревизор.

Тон вроде радостный, но не родственный. Отец, вероятно, так освоился со своим положением, будто получил его по наследству.

«Изменчивое существо — человек, — досадливо подумал Курнопай. — Но, случись наоборот, из председателей в рабочие, не обнаружил бы мой родитель этакой пластичности. А я? Я точно бы из пэров и предложен на ревизорство палатой лордов».

— Во, грызусь с замом по технологии и финансам. — Отмашка отцовской руки в сторону плотного мужчины. Не рука — ручища, хоть двойню младенцев сажай на ладонь. — Господин Скуттерини, во, образованный… Вместе с тем сознательностью любой малограмотный рабочий его перехлестнет.

Скуттерини поерзал в кресле, спинка которого была настолько высока, что, сядь ему на голову такой же борцеватый крепыш, его лысая голова продолжала бы оставаться в тени. Поерзал и отвернулся от них обоих, скрепивших встречу грубым рукопожатием: до треска в суставах между фалангами.

— Ты встань-ка, господин технократ-финансист. Ведь грозное начальство прибыло, — промолвил Чернозуб.

Скуттерини приподнял плечи. Ему все равно, какое начальство. Никто в горестных обстоятельствах не облегчит страданий. Как бы для подтверждения безвыходности он завалил голову на плечо; продолжая держать ее в наклоне, покачал ею.

— Грызусь с ним, почитай, чуть заступивши председателем. Он президентом был здеся. Под ним ходило четыре директора: смолоперегонки, коксового производства, транспорта и шихтового хозяйства, химического подразделения. Мы-то считали смолоцианку государственной. Она-то, всплыло, была пополам-напополам: государственная и акционерная. Скуттерини самолично владел половиной акций. Теперича, говорит, будто бы отказал свою долю в пользу нации.

Курнопай иначе глянул на отвернувшегося Скуттерини.

Уверенный в том, что надо умерить наступательный пыл отца, Курнопай сказал ему, что зачем-де господин председатель грызется с исключительным патриотом Самии. Тогда отец пробормотал, почему-то нимало ни смутясь:

— Патриот-то он патриот, да мимо рта и кукиш не пронесет. — Из-за чего Скуттерини скорбно повернул лицо к Чернозубу, оглядев его, толкнул брови вверх, опять же при наклоненной голове, только на правую щеку, а встретясь взором с пристальными зрачками Курнопая, заподводил очи под лоб.

— Во-во, безвинный ребенок. Последнее отдал. Остался ветер в кармане да вошь на аркане. Не у него дворец в столице, уставленный мебелью Наполеона и Людовика, увешанный картинами… Краденая мебель-то, картины-то из музеев. Не по дешевке купил. Какую цену заламывали, такую платил. Набивайся в дружки. Подмогнет пробраться в пайщики транснациональных корпораций. Сам-то он пайщик-перепайщик транснациональных корпораций. Из Африки, из Азии, из Европы прибыли качает посильней, чем качалки нефть. Чистый кандиру.

Было вознамерившийся свалить сиятельно-лысую голову на левую щеку, чтобы продемонстрировать безнадежность, Скуттерини при слове «кандиру» как бы катапультировался из кресла и вылетел в приемную. Выражение надежды исчезло с отцовского лица.

— Грызусь, да толку-то что? — посетовал он. — От Бульдозера, министра промышленности, Скуттерини получил полномочия… Ну я, в случае чего, перед ним ноль без палочки?

— Неограниченные полномочия?

— Мудреная иностранщина…

— Карт-бланш.

— Во-во! Мощное, видать, образование в училище получил?

— А…

— Не «а», а о-го-го! Мне вот в пору схватиться за башку и вопить «а» от безграмотности.

— Погоди, отец. Кандиру — что значит?

— В подростках, стыдобушка, да эдак оно было, с двумя дружками сперли у туристов плот, и айда-пошел сплавляться по Огоме. До гор дотащило — протоки начались, мели. Промеж проток — острова. Что-что из плодов ни растет! Кто-кто из дичи ни водится! К острову приткнемся и отъедаемся. Подплываем однова к острову — подростки племени быху блекочут недуром. И все вскрикивают: «Кандиру!» Мы к ним. Лежит парнишка, коленки в подбородок, умирает от боли. Доску из воды вытягивал, и ему в прибор, в канальчик, значит, юркнул сомик кандиру. Спасти можно было, покуда сомик по канальчику лез.

— Каким образом?

— Жутким. Отсечь. Кандиру обычно пролазит до потрохов. Кровососничает. Всю кровь вытянет, и человек гибнет. Скуттерини как есть кандиру.

— А ты не преувеличиваешь, папа?

— Сынок, здеся маскировка. Кое-что наш брат, работяга, пронюхивает. Мне порассказали… При Главном Правителе и при Сержантитете за пять лет ох что́ Скуттерини со своей техномафией вытворял… Кокса для домен, скажем, выпекли три миллиона тонн, в цифрах показывали два. От миллиона капитал в банки-сейфы. Показатели по смоле тоже занижали, по соде, по фенолу, по цианистому калию. Фирмы, кому сбагривали утаенную продукцию, в свой черед занижали показатели у себя. Прибыли несусветные.

— Что-то новое, отец.

— Новое, поди-ка, со старыми туннелями для откачки золотых слитков. Паразитирование на паразитах давно повелось. Не поверю, чтоб Скуттерини подарил народу акции смолоцианки. Да он бы вперед на своих кишках повесился. Возьми приказ министра Бульдозера именоваться смолоцианке державным самоуправляющимся предприятием. Мы — самоуправляющиеся? Откудова? Рабочие предлагают поменять аварийные подъемные краны, коксовыталкиватели, электровозы, вагоноопрокидыватели… Газу еще полным-полно. Как есть душегубка. Рабочий совет и я инженеров привлекаем, план составляем, Скуттерини большинство предложений отшвыривает. Я к министру, он: «Компетенция твоего зампреда по финансам и технологии». Я — министру: «Меня и рабочих, инженеров кое-кого не устраивает его подход». Министр: «Компетентней Скуттерини лишь САМ, но он передал свои полномочия священному автократу. Священный же автократ ничем, кроме государственных и глобальных вопросов, не занимается. «Как быть?» — «Слушать зампреда». — «Он — плотинщик: что ни предложи — перекроет». — «Он три университета кончал, три докторских степени имеет». — «Все они шибко ученые, да только для одного — для ограбления народа, его обычаев, чувств да умственности». — «Клевета. Слушай зампреда».

— Н-да, замкнутый круг.

— Колесо палача, на котором четвертуют. Сомнение, сынок, в том — как мы есть на самом деле не самоуправляющиеся, так мы и не державные.

— Я назначу ревизию финансово-технологической службе. А почему вы не державные?

— Думаю, ничего Скуттерини не отдавал в пользу нации. Просто его капитал в документах смолоцианки не показывается. Прибыль гребет, поди-ка, побо́льшую, чем раньше, и делится ею с министром, еще кое с кем у нас, остальное — за кордон, транснациональным спрутам.

— Домысел?

— Кто у нас ближе всех к солнцу?

— САМ вне треклятых законов расчета.

— Не, мож, кто чуть пониже.

— Пунктик, отец. У священного автократа в руках ценности державы. Нет резона в корысти.

— Во-во, дурачок наивный. Коль тебе ничего не надо… Он, как и Скуттерини…

— Напраслина, отец. Свящавт стал жить на крестьянский лад: скромней скромного.

— Мне, сын, кислород перекрывает Скуттерини, тебе кислород будет перекрывать Болт Бух Грей.

— Зачем бы ему назначать меня державным ревизором?

— Ой-йи… Испокон веку честняги — прекрасные ширмы для преступников. Коль чистого человека назначил священный бюрократ…

— Автократ…

— Коль чистого назначил, стало быть, народ думать будет — Болт Бух Грей незапятнанный.

— Напраслина, отец.

— Ой-йи… Страшусь за тебя. Сколько лет народу заработки не платили, навалом прибыль шла… Скуттерини же уверяет, будто бы мы не погасили своих иностранных долгов. А Болт Бух Грей тебе говорил — погасили.

— Папа, папа, доколь ты будешь мнительным?

— Разборчивый я, сынок.

Комиссию державного ревизорства, куда Курнопай включил химика, промышленного экономиста, юриста, занимавшегося трудовым правом в области металлургии, санитарного врача, следователя, специальностью которого были коррупция и скрытые доходы, едва она занялась смолоцианкой, в одну из ночей разбудил шофер микроавтобуса — крупный детина в хрустких кожаных штанах и рыжем свитере. Извинительно шаркая гигантскими ботинками (от пинка под зад таким ботинком любой из них мог бы преодолеть земное тяготение), он, словно того требовала неотложность, впопыхах оповещал каждого члена комиссии:

— Велено вернуться в столицу.

Суетливые сборы, нахолодалый микроавтобус, посвист протекторов от шальной скорости, высадка в гудроновой тьме столицы, обязавшейся в течение года сберегать все энергии, за исключением трудовых сил человека.

Утром, обнаружив исчезновение комиссии, Чернозуб позвонил сыну. Сгоряча напал на него: из-за ловкаческой неуязвимости Скуттерини он и Курнопая заподозрил в потворстве воротиле. К негодованию отца Курнопай развеселился. Возглавлял комиссию химик. Курнопай тотчас соединился с химиком и узнал о том, как все произошло. Ничего не оставалось, как подтрунить над ним участливо, в следующий-де раз, когда с фразочкой «Велено вернуться в столицу» приедет бензозаправщик станции автосервиса, вы дуйте по домам пешочком. Попросив Чернозуба и химика повременить у телефонов, Курнопай позвонил священному автократу и улыбчивым голосом рассказал об историйке, приключившейся с пятью ревизорами.

Болт Бух Грей не принял развлекательной подачи. Он всегда подозревал, что личности, чрезмерно требовательные в нравственном и социально-философском аспекте, слишком благодушны и, чего греха таить, неразборчивы при формировании штатов. Штаты, какие бы задачи ты им ни поставил, даже адские, должны их решить. Лопоухие ревизоры подобны небдительным таможенникам, следовательно, от них необходимо освобождаться без промедления.

Курнопаю было важно выведать, не кроется ли за психологическим попаданием, которое и обмануло, и опозорило ревизоров, первый снайпер державы. По тому, как повел себя автократ, он склонил себя к выводу: «Здесь его нет». Но тут же заподозрил в этом Бульдозера, который, вероятно, тоже не обошелся без выучки Ганса Магмейстера. Что ж, все правильно: себялюбец, недоброжелатель, завистник превратился в противника. И чтобы опрометчивую доверчивость ревизоров не превратить в свой провал, Курнопай отверг высокое соображение Болт Бух Грея: прожженные людишки — те бы не опрокудились, а честные люди, эти подловились на безгрешности. Почему быть им и впредь державными ревизорами.

— Сакраментально! — смачно воскликнул священный автократ. — Не опротестовываю: карт-бланш. Дабы придать проверке полноту авторитета, я бы советовал, мой любимый соратник, тебе самому поехать на сутки-другие со своими губошлепами. Напоминаю существеннейший пункт моей инструкции: тот, кто уклоняется от проверки, чинит ей препятствия или прибегает к сокрытию документов и фактов, без суда и следствия изолируется в одиночную камеру территориальной тюрьмы на все время ревизии по личному требованию держревизора.

Курнопай надеялся увидеть Ковылко, воспрянувшего духом, а отец еще сильней поугрюмел и почему-то на зубах, пусть и тонюсенькая, обозначилась смоляная пленка. Оказывается, он не поднимался на коксовые печи и на минуту. Просто такую штуку выкомаривает его организм. Чересчур понервничает, глядь, смолка вытопилась из зубов. Он и сейчас накален до предела. Скуттерини отдал приказ разобрать внутренность помещения, где рабочие жили в период черного смога. Отец было попробовал отменить приказ, да умылся. Приказ Скуттерини был отдан во исполнение распоряжения министра промышленности Бульдозера.

Курнопая покоробило переживание отца, и он сказал, что чем скорей исчезнет общежитие, тем быстрей израненные души смолоцианщиков перестанут саднить от прискорбных воспоминаний эпохи Трех «Бэ».

Чернозуб заорал, как оголтелый. По ошибке, из-за обмана, Курнопа — народный любимец. На самом деле — лжелюбимец. Спаривается с державной верхушкой, с подлецами-технократами. Общежитие надо оставить как музей промышленного фашизма. Вдругорядь несподручно будет магнатской сволоте завести в стране самое что ни на есть форменное рабство.

Смыкая свинцовые губы и ширя от трепета ноздри, Чернозуб наладил дыхание и дальше принялся выкрикивать. Ему открылись повадки воротил. Натворивши злодеяний, каким позавиствовали бы закоперщики пыток в аду, они устраняют следы преступлений. Женщину и ее дитё на руках, в Хиросиме, которых обуглил атомный взрыв, их погребли, а надо бы в стеклянный саркофаг, чтоб души людей пронимало бедой-печалью, способной всех без исключения сделать борцами против изуверства. В Хиросиме-то все вышло шито-крыто в основном, ну там фотоснимки, картины, памятник, где девочка с журавликом… Лишь сами жертвы, та же женщина с дитём на руках, они бы могли окоротить изобретателей насилия и военных пагуб. На смолоцианке был самый что ни на есть промышленный фашизм. Скуттерини действует не сам по себе, наверняка по решению олигархии, какая тогда же, после убийства Главправа, как пить дать свинтилась с головкой сержантишек.

Опять истончилось и пресеклось дыхание отца, который говорил до того бессомненно, что Курнопай не мог не согласиться с ним и позвонил Бульдозеру. Правды ему не обозначил. На днях Кива Ава Чел, навестившая Курнопая в резиденции, как сперва она сказала с милой прямолинейностью, порадовать его («Ребеночек так и взбрыкивает, сорванец, так и пинается!») — «Ох, врет, наверно?» — подумал он, еще не зная, когда плод начинает шевелиться), умоляла Курнопая не откровенничать в письмах — Болт Бух Грей перлюстрирует переписку верховных лиц; не прокалываться по телефону — ведется электронная запись по двум темам: отношение к священному автократу и вольномыслие, причем оценку дают сами кибернетические машины по системе минус-баллов и плюс-баллов. Плюс-баллы будут браться на предмет финансово-материальных наград и для воздания всенародной славы через телевидение, печать, радио. Показания по минус-баллам будут использоваться в духе воспитательного прессинга до тех пор, пока внушения не образумят отступника или пока он не наберет сто роковых очков, за чем последует его отлучение от власти. Курнопай придумал другую причину:

— Необходимо превратить общежитие в центр культурного отдыха и развлечений. Библиотека есть, шахматная комната…

Бульдозер поспешил сделать ехидное добавление:

— Сексзал тоже имеется.

— Сексдевиц отменить. Будут убирать помещение и менять монеты для игральных автоматов.

— Не пойдет. Секс миллионы лет — самая привлекательная игра. И что важней, так это — сексрелигия остается главной религией Самии. Изменение функций сексдевиц разгневает священного автократа. Последствия непредсказуемы. О подвесных кроватях? Для какой цели оставлять кровати?

— Люди устают от домашней жизни. Чуть что — заночевал в центре.

— Идея. Там стеклянный купол. Содержать купол в чистоте. Пусть отшельнички глазеют на звезды. Своего рода планетарий. Глазей, расслабляйся душой и телом.

— Господин министр, после выпуска из училища моя жизнь состояла из попыток достичь согласия. Догадываюсь, что проблема согласия — самая трудная из проблем. А вы сходу поняли меня.

— Зря, что ль, некогда мы беседовали на быстроходной посудине? Понять между тем мало. Надо иметь возможности. В современных условиях было бы роскошью основывать на смолоцианке центр духовного отдыха и развлечений. Все заводы захотят завести центры. Не потянем. Лопнет экономика. Мы ее укрепили, сделали эластичней, разворотливей. Гуманистические фантазии редко увязываются с законами экономики. Перевооружение армии, раз. Рост потребления, два. Взаимодействие с экономиками родственных стран мира, не без выгоды, три. Помощь в прибыли частному капиталу. Без благоприятствования капиталу мы лопнем. Англия благоприятствует, Штаты, Япония… Выдвинуть идею мало. Прожектерство — при полном согласии абсолютная беспомощность. Будем соотноситься, любимец из любимцев священного автократа Болт Бух Грея и народа Самии.

Скуттерини, кем-то оповещенный о безрезультатном разговоре Курнопая с министром, явно для закрепления отчаяния отца и сына прислал в директорскую квартиру сексдевицу. Не кто-нибудь принес ее на руках, а Двойняшка, недавний напарник Ковылко по работе на смолотоке. Его назвали так в память о брате, умершем при рождении. Зубы Двойняшки, в отличие от Ковылко, плотные, поэтому из-за смоляного напыления походили на отполированные до блеска базальтовые скобы. Укоризна Ковылко, как, дескать, ты мог взяться за поручение, коли досконально знал, что твой товарищ даже в годы мрака ни разу не польстился ни на одну из сексдевиц, вызвала у Двойняшки ужимку плечом.

Двойняшка медвежковато попереваливался с лапы на лапу и пораскачивался туловищем. Каким Чернозуб был раньше, то в счет не пригребешь. Тогда ведь он не мечтал взлететь в большущие начальники. Ему самому, может, не примнилось что-либо неприличное в перемене положения, зато другим-то перемена видна. Ковылко не преминул попытать у него, в чем перемена, на что Двойняшка ответил, будто бы перескок из работяг в крупные чины не происходит без осквернения души, иначе кто б его стал подсаживать в председатели. По морали и подарок.

Впрямую вступиться за отца Курнопаю было неудобно, и он, словно напраслина не задела его, тихо заметил, что вовсе необязателен душевный ущерб как плата за высокое назначение. Только что говоривший тоном невозмутимого увальня, Двойняшка посуровел, готовый спорить и кулаками.

— Коли вы главнопроверяющий, господин Курнопай, какой из вас справедливец, коль родного отца берете под защиту? Приличия не соблюдаете.

Он положил на председательский стол сексдевицу, буркнул, что инструкция по эксплуатации у нее за пазухой, а миновав тамбурные двери, оглянулся, досадливый.

— Под соусом «за народ» старались, на поверку — чинохватство.

— Фальшь! — крикнул Курнопай.

Едва успели Курнопай и Ковылко глянуть скорбно друг другу в глаза, в кабинет внырнул Скуттерини. И затараторил, затараторил с восторженным захлебом, напоминающим сербание жаркого черепашьего супа. Блеск, что принял подарок. Коллектив смолоцианки воспрянет. Думали — импотент. Согласно учению Зигмунда Фрейда, импотент — во всем импотент. Причем у импотента страшней физического дефекта — умственный дефект. Он радуется мужской полноценности Чернозуба! Но если потребуются не бионические секс-девицы — живые юные искусительницы, он подберет, доставит, оплатит на годы. Гарем — это активизация, чувственный рай, долгожительство. Кто имел гаремы из гаремов и немыслимое количество наложниц, был великаном из великанов. И непременно он проведет гарем Чернозуба через комитет генофондизма, ибо тогда по статусу дети господина председателя в любой момент могут поступить на государственное содержание.

Не могла не возмутить Курнопая вера Скуттерини в то, что, задобрив отца, он умаслит и сына. Курнопай хотел его заклеймить: привыкли покупать людей, воспользовавшись их недолей, жаждой пожить не хуже других, — но физическая ярость обессмыслила слова. Ударом ноги он сбил Скуттерини. Едва тот поднялся, завернул ему руки к лопаткам. Захотелось усадить сексдевицу на плечи Скуттерини. Но каким образом сделать? Еще ничего не придумал, а отец уж сорвал с себя темный менеджерский галстук и перевязал ноги сексдевицы ниже колен. В минуту, когда протискивали между ее ляжками голову Скуттерини, шурхнула вспышка фотоаппарата. В кристаллически-объемном свете обозначились силуэтом две фигуры: репортер, припавший глазом к видоискателю, на брюхе стволы объективов, поверх голенища дырчатого сапога рукоятка браунинга, Двойняшка, опирающийся на дуло пневматической винтовки.

Так и увели Скуттерини, оседланного сексдевицей, сникающей то на один бок, то на другой, репортер и Двойняшка.

Сын и отец, стоя в коридоре, от души нахохотались им вослед, но посмурнели в кабинете. Подловил их проклятый корруптант Скуттерини. И что у них за страна, откуда бы пришелец ни явился, разворачивает дела, как ему заблагорассудится, при полном благоприятствовании властей и под общее непротиводействие народа, умеющего лишь сетовать, а когда пришелец примется изничтожать аборигенов, еще и помалкивать. Национальную всеядность всепрощенцев, живущих на самоотрицание, чужаки как раз и высматривают среди народов и племен планеты.

Здесь их согласное сожаление немного посбоило. На взгляд Ковылко, угрозы самоподкопа в больших размерах нет, однако сын оспорил его непредусмотрительную наивность. Мы — скверные футурологи: на малые годы предопределяем участь своего народа, а чужеземцы, благодаря опыту, строят предвидение собственной судьбы надолго. Любовь к пришельцам, да и небдительность на века затормозила народы и народности той же Индии. А майя, инки из великих народов превратились в осколочные. Чужеземец страшен доброприимным народам тем, что из гостя, которого лелеют, превращается в беспощадного хозяина. Зловещая странность психологии пришельцев превращается в трагедию коренного народа. Фэйхоа рассказывала ему о наблюдении в Индии, сделанном Черным Лебедем, еще посольским сыном, который думать не думал о государственной деятельности. Поведение там иностранных делегаций, затем поездки Черного Лебедя в страны, откуда они были, привело его к выводу: у себя дома они космополиты, на чужбине — националисты. Любопытно, женятся ли сицилийские мафиозо в США на неитальянках?

Ковылко не мог представить себе, чтобы горячие сицилийцы брали в жены только землячек. Что же касаемо Скуттерини, то, по толкам работниц-генофондисток, он наподобие рецидивиста прикрывается тремя чертовыми дюжинами фамилий и кличек: Муса Строитель, Квинтилиан, Мария Нерон, Балубо Коломбо, дон Хуан Фернандес де Толедо, Свинтус Гурманский, Барон Надувайло, Феликс Круль-Юсупов, Азраил Джан Ли… Фамилию Скуттерини, как уверяла генофондистка Ламбертия Прекрасная (он домогался ее, чтобы родились выставочные супермены, но она отфутболила его к страхилюдинам), он взял себе, когда провернул громадный бизнес на скутерах, годных на море, на суше, в воздухе. Та же Ламбертия Прекрасная не называла Скуттерини иначе, как похотливый ишак.

Оба, судача о Скуттерини, непроизвольно заслонялись от переживаний, выводящих воображение к непоправимым неприятностям. И стоило им замолчать, как Ковылко ужаснулся проваленной несдержанности: «Ревизия свернется, и никакими силами его не сковырнуть», — а Курнопай начал сожалеть о том, что втравился в потеху, которую приравняют к издевательству, и подлый Скуттерини будет подаваться похитителями народного благополучия как агнец, а он — ревизором, склонным к произволу.

К полудню фельдъегерь привез Курнопаю пакет от Болт Бух Грея. На маленьком листке (священный автократ по-крестьянски берег бумагу) рвущимся, почти линейным почерком было написано: «Если тебе не дорог престиж собственного «я», тем более престиж одной из самых тончайших и ответственнейших должностей державы, то хотя бы подумал о престиже священного автократа, который взял под свою ответственность твое назначение. Противодействие этому было несусветное. Остался в полном одиночестве. Пришлось дать поручительство. Балбес и баловень судьбы — вот что тебе скажет священный автократ. В отличие от тебя, он читает религиозные книги философского склада. В трактате Газали «Воскрешение наук о вере» имеются выражения, приписываемые Всевышнему Аллаху: «Я не оправдываю свою душу, ведь душа побуждает ко злу». И там же: «Можно ли вообразить, чтобы он любил другого самого по себе, а не ради себя?» Тебе кажется, что священный автократ любит тебя ради себя. Он любит тебя не ради себя — ради САМОГО, Самии, вечной справедливости. Возвращайся, побуждающий свою душу ко злу. Комиссия должна довести ревизию до ума».

Едва Курнопай успел войти в гостиную при его кабинете державного ревизора, туда вбежала бабушка Лемуриха. Она швырнула толстенную вечернюю газету так, чтобы угодить ему в лицо, но газета раскрылась, расслоилась, устелила чуть ли не половину ковра, где были вытканы сцены из битвы кентавров с амазонками. На развороте, как нарочно распахнувшемся подле его ног, чернел снимок. Лицо на зрителя. Наверно, оттого, что он вздернул руки Скуттерини под лопатки, оно плывет, как сливочное масло по сковороде, от мстительного сладострастия. Не помнил он в себе такого чувства, когда подавал согнутого Скуттерини вперед перед захомутанием ногами сексдевицы. Вид девицы и жалкие глаза Скуттерини (какими несчастненькими бывают преступники в момент победительной операции!) задели в Курнопае порочную струнку. Он захихикал с плотоядностью пацана, кому удалось нашкодить.

— Вота! — вскричала бабушка, будто только что пророчила внуку несчастье, и оно мигом начало сбываться. Она вознесла палец к потолку, тем самым как бы затвердила предсказание и выбежала, грохнув бедром о косяк.

Курнопай, не огорченный исчезновением бабушки Лемурихи («Предупреждала. Внушала. Ну и что с того? Ей дорого приспособленчество, ему — тревоги, приносящие справедливость»), поднял разворотливый снимок и прочитал под ним текст:

«Хорошенькое дело! Славные граждане нашего отечества потешаются над бедняжкой Скуттерини. Ай-яй, издревле мы не забижали иностранцев, благодаря чему процветали экономика, усовершенствовалась государственность и военная мощь, возникли философские течения и религии, уничтожившие доморощенную мудрость самийских племенных народов, их простодушные суеверия пастухов, возделывателей корнеплодов, мореплавателей. Если хотите, благодаря чуткости к иностранцам, равной самопожертвованию и в чем-то самозакланию, мы получили всемирную известность народа с космополитизированной душой, чем и оберегаем себя в мире глобальных раздоров, порождаемых узостями националистического эгоизма. Подражание, заимствование — не недостаток, не грех: норма человеческого существования, одно из высочайших качеств природы. Тот из наших славных граждан, кто к нам не спиной — анфас, он ради торжества сексрелигии не улыбнулся с вожделением для кадров, воспроизводимых на фотощитах, но для этого жестокого снимка он позировал с лицом, до краев налитым вожделением. Мы не хотим ловить державного мужа на неуважении к господствующей религиозной идеологии, на попрании традиций страны, усваиваемых другими народами и обществами. Мы только ставим вопрос: «Не пора ли принять закон, каковой бы стал для иностранцев своего рода снарядонепробиваемой, плазмонесжигаемой броней. Особую защиту, своего рода противоатомный бункер, надо ввести законом для иностранцев-жертвователей. Все свои капиталы, заключавшиеся в контрольном пакете акций смолоцианки, Скуттерини подарил рабочему самоуправлению завода и казне. За время, ознаменованное политикой трех «Бэ», Скуттерини зачал около полусотни детей, теперь воспитывающихся в геноинкубаторах».

Безысходность нависла над Курнопаем. Вообразил себя свободно всевластным, а в сущности, его доставили в герметичной клетке, уже выдрессированного, к манежу, примкнули клетку к железокованому тоннелю и подняли творило, и пошел он по тоннелю на свет прожекторов и плохо видел тех, кто наблюдал за ним, а чуть попривыкло зрение, тогда и очутился на манеже, и себя обнаружил до спиленных когтей и вырванных клыков, и недосягаемых за стальным кольцом зрителей, и слабака укротителя, и его ассистента Двойняшку с муляжом испанки, и репортера, и лишь потом ударило в башку, что номер-то задуман и осуществлен неподозреваемым дрессировщиком.

Безысходность опять нависла над Курнопаем, но теперь не мог он найти спасенья в отце, в бабушке Лемурихе, даже в Фэйхоа: она отказалась защищать Курнопая перед Болт Бух Греем, невзирая на то, что была возмущена действием газеты.

Он искал спасения, а необходимо было утешиться. Для мужчины нет ничего утешительней, чем нежность любимой женщины; тогда в светлом уюте меж ласками и забытьем легко поддаются обдумыванию казавшиеся неустранимыми обстоятельства.

Фэйхоа не воспринимала себя как иностранку. Он чувствовал это, и все-таки мнилось ему, что она гораздо справедливей сумеет рассудить о том, действительно ли их обращению с «бедняжкой Скуттерини» возможно придать расистскую окраску. Для Фэйхоа было бессомненно, что именно в двадцатом веке как никогда самоутвердилась порода людей, которая чему угодно какую захочет, такую и придаст окраску. Обманы, возведенные на уровень всевнушающего искусства, дают ей право назвать наш век веком демагогии. Что прискорбней всего — те, кем возбуждаются обманы, необозначаемы, точно движение магмы под земной корой. Причины, питающие обманы, еще потаенней. История и социальные потрясения, конечно, помогают догадываться, зачем кого-то устраивает необозначаемая жизнь: за ее скрытостью — вседоступность, вседозволенность, неправедная власть над властью, пределы которой установить нельзя, как покамест неустановимо, какие внутриземные реки текут из полушария в полушарие.

В глухой час пополуночи, когда Курнопай в бреду сна оправдывал себя и отца перед Лемурихой (бабушка пророчила, что Курнопай не сегодня завтра погибнет, ежели не облагоразумится, да еще утянет за собой ее милого зятька-сына Ковылко), позвонил священный автократ. Ему настолько невмоготу от очередного Курнопаева провала, что он глаз не сомкнул. Снотворные не дают эффекта. В сей ситуации вместо эффекта одни аффекты и дефекты. Сногсшибательный факт: горюет Каска. Я ей говорю: «Мама Вера, где твоя принципиальность? Ты переживаешь за человека, чей контрреволюционный переход на сторону бастующих похоронил эпоху Трех «Бэ». Она: «Стоит взыграть в сердечушке материнскому чувству, все тогда женщине нипочем». — «И революция сержантов?» — «И революция сержантов». — «И теперешнее устройство в Самии? Автократическая республика?» — «Да хоть капиталистический матриархат».

— Неужто прямо так и сказала? — удивился Курнопай.

— Криво ты сказал. Моя Вера — умнейшее создание! В конечном счете Каска просит меня: отстрани-де Курнопу от чудовищной должности, она не по нем, посколь он бесхитростный. Незадолго, мол, до училища он с Лемурихой заработал на добыче морских гребешков уйму денег. Они возвернулись, он мне говорит: «Вырасту большой, на побережье подамся, ферму заведу, чтоб выращивать крабов». Я: «А Фэйхоа?» Она: «Фэйхоа за ним куда угодно переберется». Я: «Родная ты моя Вероника, есть в Самии четверо мужчин, кому я могу доверять: Курнопа-Курнопай, Чернозуб, Огомий — мужичок с ноготок, и я самолично. И есть единственная женщина, пусть это тебя не унизит, на кого я могу положиться в деле оккультных наук, — Фэйхоа. Так почему я должен спроваживать двух несравненных людей куда-то к чертям на океанский берег?» К слову, о постреленке Огомии. Моя несуразнейшая приязнь к тебе, поточней — пароноическая приязнь, передалась Огомию. Он стащил у меня лазерпистолет, дабы убрать Скуттерини, репортера и главного редактора «Вечерней газеты». Дворцовая охранка вовремя подловила Огомия. Сейчас поговаривают о болт-бух-греевской семейственности в державной сфере. Могу себе представить, что бы болтали, перестреляй Огомий сию триаду смельчаков. Что придется тебе сделать? Извинишься через газету перед Скуттерини. За себя и за отца.

Курнопай моментами задремывал, слушая Болт Бух Грея, потому еще сонный начал препираться с ним, взвился и пригрозил отставкой. Священный автократ одушевился: он пошутил. Вся шутка в том, что у большинства обретение более прочного положения отзывается шаткостью совести, даже мелкотравчатой трусостью, вот он решил проверить его на стойкость. Стойкий, слава САМОМУ и его преемнику Болт Бух Грею! Каким образом он, священный автократ, поступил? Велел «Вечерней газете» принести безличное извинение под соусом: купились на сенсационность снимка; из-за азарта, каковой уместен только при игре в карты и рулетку, не удосужились копнуть причину, по которой сексроботесса очутилась на шее чудесного иностранца Скуттерини. Следующее, что он сделает: издаст декрет о том, что державный ревизор, подобно священному автократу, его семья и дети, куда включаются и дети-генофондисты, отныне и навеки неподсудны, а также пользуются правом неприкосновенности со стороны печати и телевидения.

Опережая возражение Курнопая, Болт Бух Грей хмуро пробурчал:

— В условиях, когда на мое имя потоки телеграмм с требованием наказать зарвавшихся Курнопу-Курнопая и Чернозуба, в сих условиях непреложность пункта о неподсудности я сохранил бы в декрете, возрази мне на это даже великий САМ.

Курнопай еще не склонялся к уверенности, правда ли то, о чем упомянул священный автократ, а тот уж обольстился своей способностью к уговору:

— Ночь — пора согласия.

Безличное извинение в «Вечерней газете» появилось. Неделей позже воспоследовал не декрет — закон о неподсудности державного ревизора Курнопая, а также о его неприкосновенности со стороны печати и телевидения. Хотя не принимался закон о неподсудности и неприкосновенности священного автократа Болт Бух Грея, его семьи (родители, жена Кива Ава Чел, братья и сестры до третьего колена, племянницы и племянники тоже до третьего колена), его детей-генофондистов и матери-генофондистки Веры-Каски, в порядке исключения в «Законе о защите державного ревизора Курнопая» об этом говорилось как о давнем, несомненном, неотвратимом их праве. Рядом, на первой же полосе, был принят «Декрет о воскрешении маршала Данциг-Сикорского»: «Считать здравствующим, восстановленным во всех гражданских правах, в звании маршала вооруженных сил Самии господина Мориса Ахеменида Данциг-Сикорского; назначить вышепоименованного великого полководца главным советником по вопросам обороны и наступления при священном автократе Болт Бух Грее».

Дорогой в супермаркет к Курнопаю понаведалась Кива Ава Чел. Беременность ее теперь все-таки проявилась, несмотря на то, что она была одета в разлетайку, трубчатотесное платье, в крутые из-за каблука босоножки. И разлетайка, и юбка, и босоножки были из отбеленного полотна, на котором, вышитые шелком, как живые гляделись африканские зебры — агатовый рисунок на милой морде, лошади Пржевальского — гребнистая грива, жирафы с пеньками рыжих рожек и пятнами на шкуре, похожими на листья осенних кленов.

Время от времени Кива Ава Чел почему-то вспоминалась ему той, в автомобиле Болт Бух Грея, плотненькой девчонкой, воспринимавшей себя как женщину. Лиловым крепдешином, по самийским понятиям — материалом матрон, бусам кровавого янтаря, тоже ожерельем матрон, ей хотелось подчеркнуть свою женскость. В этом было откровенное намерение, а вот зауженность платья, из-за чего создавалась теснота для груди и впивался в подмышки шелк, обнаруживала раннюю плутовку: все в ней созрело, но, к сожалению, никуда не денешься от девчонистости.

Сейчас в Киве Аве Чел не было игры в созрелость, хотя и чувствовал Курнопай, как сильно она занозила сердце телевизионным кумиром.

Теперешняя Кива Ава Чел производила впечатление умиротворенной.

Как она возлежала патрициански уютно на полуоткинутом сиденье лимузина! Кадр из той предпосвященской поры сразу увиделся Курнопаю, едва она прилегла бочком на софу вида ладони с поднятыми пальцами. Чтобы не заподозрил, будто бы сделала это ради демонстрации животика, она прикрылась снятой разлетайкой.

Наверно, сказывалось военное воспитание, Курнопай наметил себе выдерживать на работе стиль, не допускающий внеслужебных отвлечений.

— Кивушка («Такт, элегантность…»), сегодня у меня не найдется и минутки свободной.

— Наполеон Первый умел делать сразу три дела.

— То Наполеон!

— К его годам ты при желании будешь делать пять дел. Бэ Бэ Гэ выучился делать два дела: размечает день приема и диктует конституцию, подписывает постановления и пропесочивает провинившегося министра… Что характерно, во время свиданий позволил телефонисткам соединять его по делам средней важности. Пикантные картинки возникают.

— Он что, рассказывает?

— Делится. Священному автократу разрешается все, что заблагорассудится.

— Кто такое разрешение дал?

— Для правителя, которому передоверил власть звездный бог, ограничений нет. Вообще-то он любитель пикантных ситуаций. Я ему жена, фактически одиночка. Он приезжает, делится, советуется. К ночи — во дворец.

— Женился для проформы?

— Однажды он сказал: «Я — множество людей». Как-то еще: «Я — натура благороднейшая из благороднейших». Все, кого я узнала с детства, мне кажется, не давали отчета себе о самих себе и все ждали и ждут чего-то неизвестного от себя, конечно, поразительного. Он как-то разоткровенничался: «Мой мозг — целая кибернетическая система. Пока человек идет по кабинету к моему столу, пока я приветствую его и предлагаю сесть, мой мозг уже просчитает, чего можно ожидать от пришельца в сей раз, через год, десятилетие, четверть века. Единственный, чье изменение не поддается просчету, мой персональный любимец Курнопай. Непредсказуемый человек. Человек-притча. Человек-аллюзия».

— Кивушка («Она вроде умненькая? Может, и не такая расчетливая, как чада бомонда? А, лукавство! Воспитали…»), ты склонна доверять самооценкам нашего замечательного предводителя?

— Склонна. Но полагаюсь на его исключительные откровенности. Почему он женился на мне? Не всех, к кому причастен Курнопай, он способен любить, но их почитает он с непременностью. Мои родители среди первых соратников Бэ Бэ Гэ. Однажды они прокололись. Он простил. Сплошная признательность. Надо сделать их бесповоротными соратниками, почему и женился.

— Ты назвала две причины. («Я не верю в Болт Бух Грея платоника».) А есть главней причина.

— Нет, мой дорогой посвятитель.

— Именно есть. («Притворяется или не сознает своей привлекательности?») Я… Не в моей натуре…

— Ага, не в твоей натуре.

— Что «ага»?

— То «ага», что ты хочешь сказать: отношение мужа ко мне расходится с его сексапильностью?

— А вот и не угадала. («Эх, надо было подтвердить. Собственно, зачем доискиваться до интима?») Бывает неотразимая привлекательность…

— Не у меня ли неотразимая привлекательность?

— Именно.

— История с моим посвящением… Спасибо, погладил душу.

— Да не комплимент, клянусь САМИМ.

— Почему он не любит? Ты не любишь?

— Не в личном плане подходил, в объективном. Ты очень привлекательная. Смотрю на тебя, а на языке вертится: «Чудо женственности!»

— Только теперь открылось?

— Раньше видел. Сквозь неприязнь.

— А Фэйхоа?

— В Индии, как пишут, замужняя женщина не видит никого из мужчин, кроме мужа. Я, как индийские женщины, не видел никого, кроме Фэйхоа. Я стыжусь, что сегодня увидел тебя.

— В смысле раскаяния?

— Не определилось.

— Я определю. Ты почувствовал… Но ты не подумай, что хвалюсь. Я защищала тебя. Я нашла ходы. Не декрет — закон, не меньше. Конечно, Бэ Бэ Гэ предан своему мальчишескому культу Курнопы-Курнопая. Бабушка Лемуриха, ты должен знать, прости, чуть не сбила Бэ Бэ Гэ с панталыку. Он чуткий, он мудрец! Он в ней разочаровался. О тебе, о вашей семье он никогда грубого слова. О ней сказал: «Начальстволюбивая старуха. И властолюбивый окорок». Прав, ты думаешь, священный автократ?

— Бабушка Лемуриха мне заменяла отца с матерью. Ее недостатки небезызвестны мне. Тем не менее обсуждать ее не стану.

— Ты — держревизор, почему и должен быть совестью номер один в нашем обществе. Беспощадный к чужим, ты обязан быть еще беспощаднее к оценке родственников.

— Намек на Скуттерини?

— Говорю обо всем в идеале. Вообще-то тебе применять идеал необходимо в равной степени к Скуттерини и к бабушке Лемурихе. Выяснится, что он и бабушка Лемуриха — совместные хищники, ты не щади ни ее, ни Скуттерини.

— Завязать мою бабушку с экономическим гангстером международного масштаба — тут ты («Выдержка. Заступница ждет благодарности. Не схамить бы».) увлеклась.

— Прости. Но в идеале представляешь?

— Представляю, — понуро согласился Курнопай.

Видение золотых монет, приносимых с ипподрома, — их бабушка Лемуриха упаковывала столбиком в красную фольгу — отозвалось в Курнопае паническим чувством: вдруг да она вкладывала те деньги в подпольный бизнес игорных домов и до такой степени нажилась, что через того же Скуттерини вкладывает свои капиталы в корпорации, действующие на всех континентах.

— Кивушка, я принимаю твое замечание.

— Ты бы видел, мой родной посвятитель, какую истерику она закатила Бэ Бэ Гэ. Примчалась во дворец, встречным и поперечным показывала снимок: «Мальчишка, а его в держревизоры. Гнать! В ссылку! Выбросить из страны!» К священному автократу ворвалась без доклада. Приемная полна министров. Двери оставила открытыми. И ему: «Гнать. Выкинуть из страны. Не прогонишь — покончу с собой». Чем силен священный автократ, растеряется на миг и начинает всматриваться в человека, будто бы впервые видит. «Щадите, мадам, возможности адъютантов, иначе скоро будете дешевенькой рухлядью. Не для того мне доверено САМИМ быть его наместником, дабы я серьезно воспринимал безрассудство».

— Кивушка, пощади.

— До чего же мы докатились из-за эпохи трех «Бэ»?!

Он помог ей надеть разлетайку, сказал на прощание:

— Спасибо, моя просветительница.

Когда он притрагивался к ее запястью, чистую беззаботность ее лица притомило грустью.

— Ку, Ганс Магмейстер водворен на жительство в деревню. Запрет на преподавание психологии поведения и экстрасенсики. Будет учить языкам.

— Языки он знает.

— Прости, мой посвятитель, но он жалел, что ты — натура, не предрасположенная к талейрантности, почему и не удержишься в верхах.

— Кивушка, ты сказала о деревне, а я затосковал об океане. Очутиться бы через миг в рыбацкой хижине и навсегда там застрять.

— Я помню короткометражку о вашей с бабушкой ловле гребешков. Почему-то ты о Гансе Магмейстере не озаботился?

— Жизнь на природе, среди чистосердечных людей — какое это счастье! Пусть он не сразу ощутит благо и красоту деревенской жизни, зато, когда ощутит, его оттуда тягачами не выпрешь.

— Он урбанист до мозга костей.

— Ну и пускай раздирает душу смрадными воспоминаниями, аэрозольными, канализационными. В сущности, он учил подлостям знания психики. Страшно за науку, поскольку сокровища своего гения она исчерпывает для низменных целей.

— За черный гений плата — изобилие, за светлый — нищета. Действительность не пересекается с идеалом. Я — прагматичная девчонка. Не стану гоняться за миражом в пустыне. Интересно, знает ли Фэйхоа, как гоняются бедуины за миражами?

— А я разве не мираж?

— Ты — действительность, где реальное принимается за мираж.

— Ну и заморочила ты мне голову, Кивушка. Погоди, я не расслышал: толерантность или талейрантность?

— Толерантность? Не слыхала.

— Вы в колледже изучали биологию?

— Сокращенный курс.

— Нас биологией тоже не баловали, зато иммунологией потешили. Защита собственного организма и разрушение защиты организма врага — этим мы серьезно занимались. По латыни tolerantia — терпение. Нашим предметом была терпимость иммунной системы организма по отношению к агрессивным веществам и средам. А практическая иммунология сводилась у нас к митридатизму. Митридат Шестой Евпатор, из-за боязни быть отравленным, принимал в малых дозах яды. Нас-то иммунизировали на воздействие газов, приводящих к психопатиям, к падучей, параличу, на воздействие радиоактивных ядов и разного рода нечистей, вызывающих аллергии глаз, легких, кожи, слуха…

— Ку, тебя навестила красавица. Ты ей о гадостях. И не стыдно? Я тебе о хитроумных тонкостях дипломатии, называемой талейрантностью, ты — о биологической терпимости. Запомни: Талейран правил до Наполеона Первого и после него. Что самое главное, он правил Наполеоном, благодаря изысканным дипломатическим ходам. Ты должен, застенчивый мой посвятитель, овладевать талейрантностью.

— Я уже штучка с ручкой, — вздумалось подурачиться Курнопаю. — Меня довели до совершенства училище и события.

— Довольно легкодумничать, мой милый. Свящавт назначит через месяц секспраздник: День генофондизма. Не перечь Бэ Бэ Гэ. Опасно. Заодно подготовь свою волю к ломке, к потрясениям… Скуттерини обратился к свящавту за ярлыком на неограниченную свободу действий в сфере финансов и производства.

— Ярлык? Что за химера? Изначально, помнится, какие-то поблажки восточных правителей своим вассалам.

— Только между нами, Курнопай.

— От державного ревизора не должно существовать секретов.

— Должно. Если дойдет до мужа — мне обеспечена немилость на целый год.

— В чем она выразится?

— Перестанет наезжать. Лишит права присутствовать на встречах с международными гостями. От затворничества устаю. Общения скрашивают одиночество. Вчера был неофициальный прием в честь президента Бразилии и его супруги. Она очаровательна. Все острила. Скучает о нем. Устрою, говорит, заговор против президента. Посажу под домашний арест. Пусть поскучает обо мне, пока я правлю. И меня уколола остроточкой: «Моему одной за глаза, у твоего зуб горит на всех женщин Самии. Где равенство? Где справедливость?» Поклянись, что все будет глухо насчет ярлыка.

— Да ты что?

— Есть тайный революционный совет.

— Вон как!

— Почему Бэ Бэ Гэ тебя туда не ввел, ума не приложу. Папу с мамой — обоих. По предложению свящавта в особых случаях, потребных для развития экономики и упрочения государства, Тэ Эр Эс выдает отдельным гражданам, как иностранным, так и самийским, охранные ярлыки. Тот, кто получает ярлык, делает всякие операции в области финансов, торговли, вообще операции в области любых форм предприимчивости.

— Выходит, державное ревизорство не сможет передать Скуттерини инстанциям дознания и правосудия…

— …если даже он преступник века.

— Но ярлыка у Скуттерини пока нет.

— Почему и предупредила.

— Я поборюсь!

— Хочется, милый Курнопа-Курнопай, родить спокойного ребенка. Я без того расстраиваюсь.

— Кивушка, погоди.

— Я отняла у тебя слишком много времени.

— Почему и раскаиваешься до глубины сердца.

Он улыбнулся, шутливо воспроизведя ее неуклюжий речевой оборот, с помощью которого она закругляла значительные доказательства.

Кива Ава Чел подняла на Курнопая свой безысходный взор. Курнопай сказал, что будет меняться, ведь он не совсем безнадежный человек, и она разрыдалась, и ткнулась лбом в его плечо, и стала рассказывать, что видела во сне среди черного от стужи океана огромный айсберг, прямо величины нью-йоркского небоскреба, и вдруг айсберг зашатался, словно качнутый китайский болванчик, и раз — перевернулся, и сделался малоприметным, как полярная чайка.

— Ну и ну, ну и ну, — приговаривал Курнопай.

Поглаживая ее волосы, он журил Киву Аву Чел шепотом: мило ли наталкивать посвятителя на подражание Талейрану, который, будучи государственным мужем, вымогал взятки, как последний хапуга, у императоров, королей и правительств, искавших его поддержки, и даже вступал в изменническое взаимодействие с властителями России и Австрии, а также приносил взаимоисключающие присяги, что другого гильотинировали бы с десяток раз, а он видел гильотину только проездом в карете.

Предположения оправдались: державная комиссия докопалась до секретных документов, в которых проводилось нигде не учтенное огромное количество угля и продукция, получаемая из него: кокс, деготь, бензин, смола, циан, аммиак, фенол, каустическая сода, нафталин. Подтвердилось и то, что ручьи финансирования начинались за границей и возвращались туда разбухшими золотыми реками.

Лишь документы поступили в полицейский отдел округа, на смолоцианку без промедления выехали следственный комиссар и прокурор четвертого класса, изъявивший восторженное желание самолично вручить ордер на арест международному лихоимцу и плуту.

Нет, не злорадство, что посадят за решетку ненасытного кондора, за которым, в какую страну света он ни залетал, тотчас устремлялись стаи стервятников, а чувство опаски, что он сумеет извернуться и скроется в небесах, заставило Курнопая присоединиться к комиссару и прокурору. Они зашли за Ковылко и направились в противоположный конец коридора, где находился кабинет Скуттерини. В коридоре Ковылко их предупредил, что они не смогут попасть к Скуттерини, если он того не захочет, потому как его кабинет — сейф, в шибко увеличенном виде. Курнопай огладил кобуру термонагана, но отец прицыкнул на него, чтоб не выставлял на позор свою неосведомленность. Стена кабинета со стороны приемной, сделанная из какого-то полиметаллического сплава, оснащена неведомой заводским инженерам заморской защитой, которая с легкостью разбрызгивает струю плазмы, противостоя ее удару и температуре то ли при помощи магнитно-силовых вихрей, то ли ультразвуковых, может, и еще чего неуязвимей. Он специально устроил у себя кабинет открытых дверей, чтоб смолоцианщикам было вдомек, что, в отличие от Скуттерини, ему нечего скрывать от народа. Курнопай приобнял отца в знак восхищения его открытостью и пошутил, наполнив голос идеологическим холодком:

— Оно, конечно, препохвально: жизнь у мира на виду. Согласуется ли твоя административная новь с философией герметичности?

— Как есть я первородный автор теории, я около печи осознал — герметичность перемежается с, ну, с ею, разгерметизацией.

— Ответ, достойный священного автократа, — сказали в один голос комиссар и прокурор.

Секретарь-машинистка заполняла цифирью простыню. Она перестала прядать пальцами над белыми клавишами, и дробное свиристение прекратилось. Ишь, заявились руководящие мужланы. («Ни одного аристократического лица».) Отворотясь к окну-иллюминатору, она известила его высокопревосходительство о визитерах: о господине держревизоре Курнопае, о прокуроре и комиссаре из округа. Имя четвертого визитера застыдилась произнести, прямо-таки скабрезное.

Вопросительно вонзившееся в воздух приемной слово «чин», из-за чего оно показалось Курнопаю не произнесенным, а вычихнутым.

— Выдвиженец забастовки, — нехотя намекнула она.

— Чернозуб?

— Он.

Как палая листва только и ждет сквозняка, чтобы взвихриться и запересыпаться над землей, так и ожила шелестливая речь Скуттерини. Встречал он жеманниц, но сопоставимых с нею — никогда. Ее следует сделать держжеманницей. Застряла в девонской эпохе. Для эмансипированной женщины не существует непроизносимых выражений. Пусть передаст визитерам — примет завтра в час ноль-ноль пополудни. Айн момент. Завтра секунды не выкроит. Послезавтра? Расписан весь день. Невозможная неделя. Надо передать, Жеманница, имя Клотильда позабыто, — примет высоколобных на будущей неделе. Понедельник — день тяжелый. Исключается. Предложить им созвониться с нею во вторник.

Прокурор, державший наготове ордер на арест — веленевую пластинку, уголок которой был зажат косточками указательного и безымянного пальцев, — сказал Жеманнице басом, плотно прокатанным безоговорочностью, как шоссе чугунным катком, что у Скуттерини приемное время истекло: теперь-то уж он отопрется для получения знаменательного документа.

— Кто, позвольте, мне предлагает отпереться?

Двусмысленностью повеяло от голоса Скуттерини. Едва эхо последнего глагола отвращалось под купольным потолком приемной, для Курнопая стало очевидно, что сейфовый воротила торжествует свою неприкосновенность. Курнопай собрался остановить прокурора, тот исходил тщеславием чиновника, не во власти которого было раньше припереть к стенке этого глобального преступника, однако прокурор спешил и вылепил задорный каламбур:

— Отопретесь, но не отопретесь.

Ковылко до такой степени извелся в ожидании справедливости, что его зубы, хотя он давненько не наведывался на печи, плотно затянуло смолой. Смола закаменела, приобрела до жути блесткое мерцание. Пылающий ненавистью Ковылко ощутил, что ему связало рот, поэтому вырвал из машинки простыню и написал на обороте: «Скуттернни ползком приползешь в мой кабинет через пять минут. Не приползешь исделаешься клочком заводского смога. Председатель смолоцианки Чернозуб».

В своем конце коридора Ковылко остановился и задержал сына и блюстителей закона.

Не прошло и пяти минут — Скуттерини выскочил в коридор, грузно ткнулся на четвереньки и пополз. Его живот бегемота, провиснув, сгрудился к передней части туловища (ноги длинные, руки загребущие — коротки), из-за чего Скуттерини поехал боком головы по ковровой дорожке.

— На пузе ползли! — еле-еле разлепив губы, бор-мотнул Ковылко.

По мере того как Скуттерини полз, он все гуще багровел, но с половины дистанции его щеки стали синеть и мало-помалу набрякли фиолетовостью. Уже не сомневаясь в том, что правое унижение Скуттерини сменится их несправедливым унижением, Курнопай решил продлить наказание.

— Лижи обувь, не то растопчем.

Отец было жалостливо вздернул плечом, но Курнопай чиркнул ладонью по его спине, точно бы смахнул пушинку. Никто из четверых не сошел с места, и все-таки каждый стеснялся наблюдать, как многоопытный язык Скуттерини слизывает пыль с босоножек, ботинок, туфель, сапог.

Деловыми хлопками Скуттерини отряхнулся. Привычная мудрость осенила обсидиановые глаза. Покорный смирению, он сказал, что, воспитанный в традициях терпимости, вернулся на круги благоразумия и никогда не посетует на себя, понимая, что приобретение влияния на глобусе пропорционально физическим и моральным затратам.

Простонародная вера в лукавое говорение, умело замаскированная откровенностью, смягчила отца. Вежливой отмашкой он предложил Скуттерини пройти первым в кабинет, чем удивил не столько Курнопая (продемонстрировал выморочную жалость самийцев), сколько прокурора и комиссара, за что предприниматель потеснил их от кабинета и начал стукать по носам ярлыком. Стукал не плоско — ребром, притом с потягом, из-за чего на носах возникали прорезы.

Прежде чем пустить в ход охранную грамоту, он, привлекая к ней внимание Курнопая, вскинул ее флажком перед лацканом пиджака, и державный ревизор увидел тисненное золотом слово «ярлык» и роспись-закорючку Болт Бух Грея.

Не желая все же опрокудиться перед комиссаром и прокурором, Курнопай вырвал у Скуттерини ярлык и, вскользь зыркнув на него, прощально покивал пальцами правой руки. Невзирая на запрет оповещать о ярлыке кого-либо, кроме держревизора, Скуттерини попросил Курнопая познакомить с грамотой папашу Чернозуба. Уловка, найденная священным автократом, не могла не зацепить, по соображениям Скуттерини, чистоплюйской души державного ревизора.

Возмущенный собственным бессилием, Курнопай включил на всю дорогу электронную визжалку и так промчался до столицы на бронированном «датсуне», однако не застал Болт Бух Грея: он, оказывается, улетел на смолоцианку. Об этом Курнопая оповестил маршал Данциг-Сикорский, введенный в члены тайного революционного совета, но не переставший ухаживать за садом.

Данциг-Сикорскому представлялись детской забавой тревоги молодых людей. Тягучим старческим баритоном он порекомендовал Курнопаю сесть на скамейку под цветущий тамарикс. Тамарикс расслабляет нервы, и сам не заметишь, как заснешь. Он, когда Сержантитет постановил считать его почившим в бозе, внюхивался, сидя в карцере, в запах розового тамарикса и надолго впадал в забытье. Курнопай попытался уйти, но маршал усадил его на скамейку и срезал тюльпаны для Фэйхоа. В самые трудные годы опалы Данциг-Сикорского безо всякой скрытности Фэйхоа носила ему горячие обеды, снабжала исподним бельем, панамами с фольговыми отражателями, благодаря чему он не умер от солдатской пищи и жара летних месяцев.

Розовы, пуховы были ветки тамарикса, но не стали розовыми размышления Курнопая, на душе не сделалось пухово. Он задремывал, в испуге пробуждался от наплывавшего из темноты плазменно слепящего текста ярлыка:

НАСТОЯЩИЙ ГОСУДАРСТВО ВЫДАЛО ИНОСТРАННОМУ БИЗНЕСМЕНУ БАРОНУ СКУТТЕРИНИ В КАЧЕСТВЕ ГАРАНТИИ, ЧТО ВСЕ ЕГО ДЕЙСТВИЯ НЕПОДВЕДОМСТВЕННЫ ЗАКОНУ И НЕНАКАЗУЕМЫ, ИБО СЛУЖАТ ПОЛЬЗЕ И ПРОЦВЕТАНИЮ НАРОДА И ОБЩЕСТВА. ВО ИСПОЛНЕНИЕ ДЕРЖАВНОЙ ВОЛИ ПОДПИСАНО

СВЯЩАВТОМ Б. Б. Г.

Латинские буквы постскриптума и предложение, где предписывался запрет оповещать о ярлыке кого-либо, кроме держревизора, каковому и вменялось в обязанности изымать сей документ величайшей правительственной секретности, не успевали вынырнуть из темноты: наверно, он, Курнопай, просыпался из-за грозной значительности, содержавшейся в них.

Сморенный волнением, он забылся и не очнулся даже от жгучего страха: из джунглей, сваливая деревья и разрывая лианы, выдвигалась термопушка, соединенная с цистерной, похожей на громадный аккордеон, мехи которого растягивались. Вращая стволом, пушка фыркала расплавом, добытым из ядра земли. Расплав складывался в слова: «СЛУЧАИ НАРУШЕНИЯ ДЕРЖАВНОЙ ВОЛИ ВНЕ ЗАВИСИМОСТИ ОТ МОТИВОВ, ПОБУДИВШИХ ИХ, МОГУТ ПРЕДОПРЕДЕЛЯТЬ ЛЮБОЕ НАКАЗАНИЕ, ВКЛЮЧАЯ ВЕЧНУЮ КАТОРГУ В УРАНОВЫХ РУДНИКАХ». Пылающие слова неслись на Курнопая, но расступались, приближаясь к нему, и только обдавали жаром.

Он очнулся от догадки: «Меня ждет что-то ужасающее!» Вопреки логике он не стал увязывать свою догадку с ходом сна. Наверно, это предвестие, совершенное САМИМ? Испросить у САМОГО подтверждение или принять к сведению знак сострадания? Волевое настроение не возникло, и открывалась в сердце покорность. Неужели то, что было небессомненно для него самого, было несомненно для мозга?

От прямого попадания солнечных лучей в голову Курнопай пересел в тень бутылочного дерева. Данциг-Сикорский, переведенный в прежний апартамент, куда кондиционер вдувал спасительно прохладный воздух, укрылся в нем от тропического зноя. Алые тюльпаны, срезанные им для Фэйхоа, вздымались из лейки. Признательность, все еще присущая маршалу Данциг-Сикорскому, хотя по возрасту он мог бы отречься от каких-либо обязательств перед людьми, отозвалась в Курнопае самоукором: «Зачем он жестоко принципиальничает с Болт Бух Греем и никогда не выразит ему истинной благодарности?»

Еще не переболело в Курнопае изменение мамы Каски и бабушки Лемурихи, а он вдруг заподозрил Данциг-Сикорского, введенного в тайный революционный совет, в отходе от недавней скромности. Бросил на солнцепеке, чего до восстановления в живых не сделал бы. Да и наверняка ему известно что-то такое, в чем кроется опасная нежелательность общения с ним, Курнопаем.

Отказ от поста министра обороны, после которого Болт Бух Грей отправил знаменитого маршала в нети, все-таки вспомнился Курнопаю, однако не пригасил его подозрения. Тут, быть может, не вовремя память поставила ему афоризм Ганса Магмейстера. «Младенец, если даже ему грозит голодная смерть, способен отвергнуть материнскую грудь, где перегорело молоко, но никогда старик, однажды отбросивший власть, опять не отторгнет ее, каким бы сквернам ни подвергнул бессмертную душу».

Апартамент Данциг-Сикорского был копией походной палатки военачальника прошлого века. Раздевшийся до трусов из черного сатина, маршал лежал на раскладушке. Его обвеивало воздухом кондиционера. Печаль на лице Данциг-Сикорского отозвалась в Курнопае раскаянием. Кого подозревать в приспособленчестве, если видно, что он не в силах совладать со скорбями?

Садиться Курнопай не стал, хотя Данциг-Сикорский повел чугунной тяжести веками на барабан. От внезапного искушения повыведывать у старика о САМОМ, о Главправе, а также о священном автократе и его правлении, он готов был метаться по комнате. Он поубавил в себе взметенность, обежав комнату несколько раз, вроде бы осматривал ее, а на самом деле почти ничего не заметил, кроме манекена, одетого в зачуханный маршальский мундир, и сбруи, сохранившейся с той поры, когда Данциг-Сикорский, стоя в греческой колеснице, объезжал на коне цвета красной меди войска, построенные для парада.

Облегчил намерение Курнопая сам старикан, ему не терпелось разрядить душевные муки, и он затронул то, что тревожило Курнопая, и не потребовалось подходов, чтобы попытаться вскрыть проблемы, представлявшиеся запретными либо по державным причинам, либо по религиозно-мистическим.

Данциг-Сикорского отчаивало повторное вовлечение в структуру высших, не придаваемых огласке целей и установлений. Разделяя рассудком неотвратимость как военных, так и гражданских секретов, пока есть враждующие государства, нации, партии, олигархические группы, он испытывал невольное желание, чтобы правители опирались прежде всего не на то, что сами измыслили в совокупности с воротилами от финансов, науки, промышленности, от строительства и сырьевых ресурсов и что являлось криминалом по отношению к интересам большинства людей, а на то, к чему стремятся народы. Главправу маршал прощал то, что он постоянно, хотя и не по заботе сердца, держал в уме чаяния малообеспеченного населения, и все же моментами ненавидел его за бессомненное право на похищение самийских доходов, обрекавшее народ на нужду и страдания. Как-то, размышляя об этом несправедливом чувстве правоты, которое странным образом сложило поведение узурпатора, Данциг-Сикорский сделал вывод, подхваченный Гансом Магмейстером: «Лев пожирает мясо задранных им животных, скорпион будет жалить ядом, солнце излучать свет, тепло, радиоволны». Вывод — не поступок. Не вышел Данциг-Сикорский из состава правительства: он — министр обороны, его армия охраняет страну или ведет войны, не наживаясь, не мародерствуя. Он без пощады заботился о незапятнанности солдат и офицеров, чтобы противостоять магнатам в их нечистых экономических и милитаристических битвах за взбухание. Свой жаргон богачи оберегали. По отдельным словечкам, перехваченным его бдительным слухом, маршал определил, что иносказание их жаргона имеет плотскую и гидродинамическую природу. Только в садовниках, прикидывая, так ли воспринимал истоки событий, он сообразил, что Главправ при помощи самийской прессы и военных атташе зарубежных стран, конечно же, они подкупались, таким образом преподносил начало очередной войны, будто бы Самия всякий раз была страдательной стороной, хотя в действительности, как понял Данциг-Сикорский в годы нежити, чаще войны развязывал Главправ, склонный к кровопусканиям — потише будут массы — и к громадному вознаграждению мировыми агрессивно-властительскими кланами. Наследие Главправа, завещанное сыну (находится в Швейцарии, о чем Болт Бух Грей поведал на первом заседании тайного военного совета), могло бы составить годовой бюджет средней западноевропейской страны. Замысел Болт Бух Грея вернуть через мировой суд половину этих капиталов, украденных, предположительно, из казны, не представляется надежным: навигация личных финансов, которую осуществлял Черный Лебедь, не менее загадочна, чем сезонные перелеты птиц. Не найдутся серьезные, юридически неотразимые доказательства. Но в них у автократа, пожалуй, нет необходимости. Представляется, что он лишь припугнет главправовского сынка, засим удовлетворится перечислением на свой счет в том же швейцарском банке весьма увесистой доли золота, которой достало бы на прокорм африканских государств, пострадавших ныне от засухи.

Данциг-Сикорскому всегда тяжко давалось подозрение, ибо славянские дрожжи его происхождения хотя и малы, но обладают оригинальной бродильной силой: вызывают в чувствах хмель доверчивости. И все-таки теперь он пробует отрешиться от доверчивости во имя ясного сознания: не идти на уступки, когда не хочешь уступать. Однако то уж настроило его на сомнительный характер тайного революционного совета, что в нем не оказалось державного ревизора. Высшие политические предпосылки и решения вдали от верховного контроля, неподкупного в лице Курнопая, с неизбежностью отвратят от неподозрения. Известно, старики очень убиваются, соседствуя с молодняком в инстанциях, редко для кого достижимых: и то не так делают, и се не эдак. Он сейчас, возможно, тоже насквозь паникер, но, едва послушал, с какой легкостью вершится подготовишками обсуждение важнеющих вопросов, сформулировал для себя жуть, обнаруженную еще в былые времена: с постом колоссального значения или состоянием, не ими обретенным в честных трудах, люди зачастую получают как бы дозу лютого пожизненного равнодушия. Верно, к Болт Бух Грею этого не отнести, несмотря на то, что он настораживает. Крупное явление обычно сложно и многомерно. Не столько за священного автократа он волнуется (Болт Бух Грей покамест отзывчив на все радости и горести) и за его окружение — оно постепенно изничтожится, сколько за Курнопая, ибо самые совестливые гораздо беззащитней, чем бесчестные, и становятся самыми бессовестными, когда поддадутся бесчестью.

Заотрицал, заотрицал Курнопай для себя подобный оборот превращения, но к Данциг-Сикорскому не пришло успокоение из-за какой-то внезапно ощутившейся внутренней их соединенности. И он принялся сожалеть о том, что они совместно вовлеклись в структуру головного эшелона власти, который туда ли катит, как это прокламирует Болт Бух Грей.

Силы очарованности в Курнопае были устойчивей сил неверия, и, хотя в тот момент он находился в страстном согласии с сомнением маршала, с неистовством, неожиданным для себя, он взял Болт Бух Грея под защиту. Показания истории, как свидетельство пострадавших на суде, подтверждают, что ничто сразу не прерывается. Традиции правления чем чудовищней, тем живучей. Они неуязвимы, точно противоатомные бункеры. Под разными вывесками скрывает себя монархизм деспотического толка. Священный автократ — типичный монарх, правда без династической культуры власти. Невежды думают, будто бы умение осуществлять власть доступно всякому. На самом деле для отправлений власти культура ее необходима куда большая, чем культура мышления философу. В древнеиндийском труде «Артхашастра» сказано, что государство управляется с помощниками: одно колесо не вертится. Древнеиндийский император Ашока это понимал. Если не был на совете сановников, он выспрашивал, кто с чем был не согласен… Создать Тэ Эр Эс, чтобы слушать только себя, заблуждение на грани взрыва. Наш век — век правящих преступников или наглецов. Исключения единичны.

Командпреподаватели училища термитчиков приживляли курсантам психологию стального рационализма. В основе армейского подчинения лежит приказ, он — обдуманная команда, следовательно, не подлежит обсуждению. Вы — будущие офицеры, потому организуете мозг для оперирования посылками, обладающими неотразимой убедительностью. Чтобы вера курсантов в примат рассудка над интуицией закрепилась до скончания, преподаватели в качестве идеала приводили вам Данциг-Сикорского, якобы формировавшего свою командность на принципах поведения логических выводов: семитов, англосаксов, североамериканцев… И вы, курсанты, верили…

К возрастной нелепости отнес Курнопай укоризну, притемнившую лучистый взор маршала. Ему было невдомек, что у подлинного Данциг-Сикорского интуитивная натура и что любая защита Болт Бух Грея сейчас для него и неприлична, и ложна.

Продолжать заступаться за властителя Курнопай не стал. Чем-то был удержан в сердце и поостерегся, что его непредвзятость ущемит Данциг-Сикорского да еще и аукнется в нем враждой. А ведь без того он, Курнопай, одиночка среди предержащих фигур Самии, если не считать ангельски дружественного, почти родного Болт Бух Грея, этим и не устраивающего, чему другой человек, с психикой, не подвергнувшейся порче, изо дня в день радовался бы безоглядно.

Обереженный внутренним запретом, Курнопай снова подался по кругу апартамента и едва остановился ошарашенно перед своей карточкой (снял Ковылко в честь первого причастия сына), Данциг-Сикорский пустился в покаяние, неожиданность которого на минуту заставила забыть о снимке, слишком внезапном для присутствия в маршальском апартаменте. Но куда внезапней было покаяние военного гения против собственного исторического величья. Он — негодяй, даже хуже — кретин, с требухой вместо мозга. Его дед, славянин-этик, создал антикульт Наполеона — Гитлера. Он учил тому, что каждый народ сознательно стремится рождать для себя благодетелей и путеводителей, но так случается, что вопреки себе (действие стихий черной наследственности) абортирует недоносков (Бонапарт родился семимесячным), которые, выжив, становятся его лиходеями. Лиходеев он делил на три группы: откровенных злыдней; равнодушников — зло пускай плодится, добро скудеет; великанов лиха, наделенных нервным и умственным гипнозом, способных возбуждать на целые эпохи мерзкие эмоции под видом прекрасных чувств, гнусные идеи под вывеской гуманистических движений. Так возникли крестовые походы, цезаризм, имперская шизофрения бонапартизма, всеевропейское изуверство гитлеризма, глобальный смерч сионизма, закрученный апокалиптическими предзнаменованиями, экономическими грабежами и гангстерским расстрелом микро- и макроматерии. Поверх генетических законов, в коих запрограммированы добро и зло, действует закон психотронного подражательства, он матрицирует возможность для благодетелей-титанов (эпоха Возрождения), лиходеев-гигантов (Западная Европа, Латинская Америка, Азия, США, Ближний Восток) от среза кровавого дерева первой мировой войны до вероятности ядерно-грибного «урожая», последнего дня человечества. Надо было втравливаться в философско-нравственное и социально-историческое движение против войн, начатое еще Ашокой, получившим вследствие этого небесное имя Мечтатель.

Притягательней Ашоки правителя для него не было. Додуматься до миротворчества и осуществлять его еще до новой эры, когда войны представлялись нормой жизни, подобно кочевьям и хлебопашеству, — богочеловеком надо родиться, пророком, по крайней мере. Так бы и отдал он, Морис Данциг-Сикорский, судьбу миротворчеству, если бы не пропаганда милитаризма его идеологами. Им не откажешь в искусстве тактики и стратегии. Весь арсенал вооружений применяют: скорострельное оружие информации, минные поля дезинформации, массированные налеты с использованием тяжелых бомб исторического опыта, ракетно-ядерные удары средствами политики, экономики, морали… Доводят сознание до аберрации, равнозначной сумасшествию: тьму принимаешь за свет, обман за подлинность, страх преломляется в тебе до состояния убеждения. Психологию паники, порождаемую военной обстановкой, они научились вживлять с помощью этого арсенала психологического убоя народов и личности в условиях мира. Мало-помалу я, миротворец с младых ногтей, стал ощущать пацифизм как непатриотизм, страшиться своей гражданской убогости, запаниковал о том, будто бы путем нравственного искажения сформирован предательским образом. Я порвал с дедом и поступил в общевойсковой колледж. Меня стращали социализмом, тогда как перво-наперво готовили к ведению войн со странами, единокровными моей стране по капиталистической формации, низменней того — со странами, едва освобожденными от колониальной зависимости и только что встающими на дорогу капиталистического развития. У них велика нужда в поддержке, они малоразвиты, нищи, мы их изничтожаем всей мощью современных батальных аппаратов и систем. Социализм на поверку оказался дружелюбным внутри своей системы, за исключением отдельных конфликтов, носящих характер казусов. Отношение к передовым капстранам у социализма весьма терпимое. Отношение же к странам третьего мира благороднее, не в пример нашему: он бескорыстен с ними, жалеет их, как взрослые слабеньких детей, тогда как мы выкачиваем из них для бесконечного самообогащения труд и геологию, опутывая при этом цепями долгов, из которых немыслимо освобождение. Кстати, Сержантитет превратил наш народ в подобье народа третьего мира. Когда труд, особенно рабочий, становится областью насилья и презрения, нам нечего ждать, кроме катастрофы.

У Курнопая, кто за последнее время то и дело впадал в смертельное отчаяние и спасался, оно не то чтобы не вызвало снисхождения, а словно бы стало ненавистным до неузнаваемости. Прыжками он подлетел к кондиционеру и выключил его; непроизвольно пышный шум кондиционеров совместился с каким-то иссушенным голосом маршала. И так как Данциг-Сикорский буднично приподнял над влажной вмятиной подушки голову мудреца, запоздалого в своем прозрении, Курнопай отрезвел от порыва гнева и, чуть не плача, спросил:

— Неужели вы раньше не додумывались до того, о чем говорили?

— Некогда было.

Простецкий ответ маршала обескуражил Курнопая до такой степени, что он, грудь которого наполнилась воздухом для хохота, звука не сумел издать, что он, готовый, когда отхохочет, язвить над его святой от неведения военной службой, одно лишь только смог — сесть на пол и скорбно замереть, как сидели возле гроба в их квартале мужья, жены которых умирали, оставив маленьких детишек.

Целенаправленное шлепанье ступнями и всхоркнувший кондиционер, включенный решительной рукой, заставили Курнопая помыслить о том, что старикан еще полон самообладания, и было нелепо слышать ему вопрос вздохнувшего над ним Данциг-Сикорского, вероятно ли для него теперь искупление.

— Однажды Ганс Магмейстер, я не уверен, что он не циник, мне шепнул на занятиях, что земное время человечества истекает, последние капельки дней выдавливает для нас солнечный союз планет. Искупление, коли поверить Гансу Магмейстеру, обессмыслилось. Я же не верю упадничеству планетарного пошиба. Над нами ведь есть верховный взор Бога, САМОГО и Природы. Не допустят они полного истечения времени для человечества. Лично на себе я испытал подсказки САМОГО при угрозе междоусобных кровопролитий в нашем обществе. А раз так — искупление возможно.

Данциг-Сикорский опять над ним вздохнул. Вздох был коротким и пресекся, будто от черного мысленного испуга.

— Неужели так трудно переменить насильственный принцип существования на миротворческий? — возмутился Курнопай. — Сотни тысяч человек послать на гибель было легко… А ведь всем хотелось жить. И почти все не оставили после себя детей и не осуществили надежд возвысить народ, не проявили своего дара, не познали счастья.

Байки, сдобренные ехидством, о застенчивости великого маршала по части женского пола не переставали крутиться в училище термитчиков. Но что-то не слыхивал Курнопай о простоватости Данциг-Сикорского. И вдруг снова бесхитростное признание. Да, легко было посылать на гибель. Всеоправдательной и прекрасной считалась смерть за державу. Отдать жизнь за нее — возвышенней предназначения тогда и не было. Не долга — предназначения.

— А умереть за САМОГО?

— Никто никогда не допускал, что САМОМУ требуется защита. САМ, подобно Богу: за пределами уязвимости. Собственно, САМОГО внедряли в самийцев настоятельней, чем Бога. Нами ОН воспринимался как духовная инстанция над Богом. Не случайно у Бога одна буква прописная, а у НЕГО — все. И в местоимениях ОН пишется прописными буквами.

Рассерженный вихлянием памяти («Никакой не склероз: дисциплинарная разболтанность».), Данциг-Сикорский зашлепал по спрессованному из глины и покрытому лаком полу, массируя седую впрожелть голову. Вспомнил, о чем забыл. По-пацаньи виновато подбежал в Курнопаю. Как не вспомнить?! Вспомнил он его вопрос, являющийся основным вопросом современности. Все государственные предводители сознают, что трагедия постигнет человечество, если не перейти от насильственного принципа существования на миротворчество, тем не менее большинство продолжает вооружаться или воевать, и лишь отдельные из них имеют символические военные арсеналы и армии, полагаясь либо на торжество благоразумия, либо на неуклонный вывод: в момент ядерного испепеления сгорит будущее людей. Сознавать, к несчастью, — не значит поступать. Поступать — не значит достигать. Мощь безумия сравнима с ядерной мощью, могущество здравомыслия аналогично ружейным выстрелам. Английские женщины бились против крылатых ракет у себя на острове, но североамериканцы привезли эти ракеты и установили. Россия и Индия наращивают борьбу за уничтожение ядерного оружия, а правительство Соединенных Штатов, наперекор своему народу, увеличивает выпуск ядерных подлодок. Если опираться на Библию, — зачатые грешниками, распявшие богочеловека, люди не могут, как бы ни старались, сделаться святыми. Если опираться на историю, куда САМ явился для очищения племен и народов от телесной скверны, от глупости и злокозния, то и мы не в силах спасти планету: САМ-то скрылся от нас во внутриземный тайник. Обезнадежился — иначе и не решить. Если положимся на Природу, то просчитаемся: на Земле мы так ее обидели, отвратили, запугали разрушительством, что она не захочет нас спасать. Для самоубийства?

«Молодые неутешней стариков», — внушал Ганс Магмейстер курсантам, продвигаемым в элитарии. Этот парадокс он выводил из психологического склада, определяемого возрастной полярностью: «Не тем отчаиваюсь, чего не имею, а тем, чего у меня полно».

Неутешность маршала не укладывалась в честный парадокс Ганса Магмейстера, но все-таки Курнопай старался не подчинять гневу извлечения рассудка. Взъярила его простая житейская претензия к старикану: коль ты завяз среди людей темной пагубы, будут постыдством потуги на мало-мальское самооправдание.

Раздосадован на Данциг-Сикорского, уехал Курнопай. Дома, бродя в пустынной квартире (хоть и беременная, занялась Фэйхоа оккультными делами, все ей мнилось в тревогах, что уважительность ее бездействия может послужить поводом для отстранения мужа с поста державного ревизора), он опростил собственное настроение до зависимости от дней, когда страдал от должностной несвободы, возникшей для самийцев явно еще задолго до правления Черного Лебедя и маршальства Данциг-Сикорского. Ганс Магмейстер смеялся над извечной буксовкой локомотива человечества, не боясь впадать в крамолу против учения САМОГО: «Все сегодняшнее — ненынешнее, все конечное — бесконечно в обе стороны времени». Следовало унять нетерпение. И чем настойчивей он склонял себя к нему, тем безудержней хотел перекраивать то, что мешало ему осуществлять справедливость. Его беспокойство взлихорадилось, едва он отыскал в альбоме свою детскую фотку, полную устрашающего совпадения с карточкой Данциг-Сикорского его ранней мальчишеской поры.

Нетерпение («Сличить, сличить фотку с той, в апартаменте Данциг-Сикорского!») принесло Курнопая к дворцу. Здесь и возник перед ним угрюмый Болт Бух Грей, кивком повелел следовать за собой. Не к эскалатору пошел, а к лифту, который, покачивая донцем, начал спускать их внутрь железобетонного пня, где, как обреченно думалось Курнопаю, должны были находиться казематы. Там тебя никто не отыщет. Розовый свет придавал костюму Болт Бух Грея, сшитому из легкого шелкового полотна, фарфоровую глянцевитость. В момент, когда они оставили клеть, свет выделил во тьме лабиринта твердую белизну куртки, и его как перекусило сомкнувшейся сталью дверных половинок. Кабы не лоск куртки, то, поспевая за священным автократом, Курнопай поссаживал бы локти и плечи о наждачную шершавость бетона.

Поворотов было так много в лабиринтовой тьме, что заподозрил Курнопай за этим зловредное намерение. Священный автократ хочет довести его до ярости, теряющей контроль, а если он нападет — отвалтузить до полусмерти и расстаться с надеждой на братство с задроносым типом, не ведающим признательности.

Идея, кощунственная по отношению к нему самому, взбудоражила угнетенное сознание Курнопая. Будь он на месте священного автократа, предал бы ненависти Болт Бух Грея, уж точно бы давно замуровал.

Увиделось ему, именно благодаря мгле, кромешное несовершенство собственной натуры. Нормальный человек покладист, лишен всеотрицающей нетерпимости к стремлениям других людей, ценит тех, кто его боготворит, а те, кто его любит, им любимы, по крайней мере, чтимы, а он погряз в просматривании всех и всего лишь через себя самого. Забыл он завет, исходивший от САМОГО к ним с Фэйхоа в день посвящения. Говоря о Мировом Разуме, тем более о Мировом Чувстве, САМ внушал им, каковы есть величайшие духовные сокровища Вселенной и что есть неустранимая их скверна, которую возможно убавлять, как, впрочем, возможно и прибавлять энергию Мирового Разума и Чувства, находящихся на гибельном спаде у них на планете. И почти во всем он, Курнопай, содействовал убыли этой энергии. Правда, он способствовал вместе с отцом и Фэйхоа возобновлению упраздненных семей. Но сам-то не сделал и одной решительной попытки воссоединить мать и отца, самому примириться с Каской-Верой. Как потянулся к нему Огомий! Но чем скрепил он их взаимную генетическую тягу? Да-да, он вусмерть досадил Болт Бух Грею, пора, если не опоздал, приняться за искупление, и тем не менее он не согласен с ним, что одноклеточная жизнь семьи — атавизм, что человечеству уготована массовидность существования. Ох, опять он за старое. Противостояние Болт Бух Грею, оно на грани враждебности многомоторному САМОМУ. Но жутко ошибиться, склоняя себя к покорности. Не ради запутывания их понимания говорил САМ в день инициации о том, что сущности Мирового Разума и Чувства слиянно-различны, противоположно-едины, совмещаясь, несовместимы, не совмещаясь, совместны. Иначе не были бы столь ясны сложные философские формулы. Умник Ганс Магмейстер (и о нем, когда узнал о его ссылке, душа не заболела), дисциплинировавший умы курсантов, лично ему проговорился: «Мыслители открывают законы существования ради общественной цели, затемняющей для человечества их подлинное назначение».

Вспышка лилового света остановила Курнопая. По бликам зрачки уловили створку полированного дерева формы полукруга. Створка стронулась вправо и уносила своим движением рисово-белое отражение болт-бух-греевского костюма. Створка дуговидно втянулась куда-то вроде бы в твердь, обозначила того полированного дерева вогнутость, которая теперь мерцала крапчатой и волновой текстурой.

Болт Бух Грей шагнул, с поворота приластился спиной к изящной вогнутости. Не Курнопай догадался (он ничего не ждал, кроме каземата), а его тело, что перед ним лифт, и ноги сделали только шаг и меленько переступили, едва створка слегка наехала на запятники сандалет.

Они очутились вплотную друг к другу. Дыша в ключицу Курнопая, Болт Бух Грей спросил его о том, почему-де он, священный автократ, легчайшим образом ходит в полной темноте, а Курнопаю примнилось иносказание, будто бы священный автократ имеет в виду непроглядную историческую темноту, и он, на всякий случай шутливо, ответил, что не первое поколение людей двадцатого века идет вслепую, так что образовалась естественная привычка. На это Болт Бух Грей сказал, что якобы спрашивал без подтекста. Лифт поднимался бесшумно, Курнопай прошептал на ухо Болт Бух Грею:

— Сова.

— Я — жаворонок. У нас в семье все жаворонки. Фермеры встают рано, ложатся рано. По мере возможности сохраняю крестьянский режим. Крестьянство — мой ориентир, моя опора. Кто, между прочим, твой ориентир и твоя опора?

— Справедливость.

— Безотносительная справедливость равна абсолютному нулю, то бишь знаменует полнейшее равнодушие.

— Стихийно моя душа ориентирована на рабочий класс.

— Стихийно? Экстравагантное недоразумение. Рабочие — второй слой человеческой почвы. Как верхний слой земли обеспечивает бытие почти всему живому, так крестьянство обеспечивает судьбу общества в целом. Для меня всякая вторичность паразитарна. В недрах крестьянства возникло все, чем славится урбанистическая цивилизация: машины, выплавка металлов, производство оружия, ткачество, моделирование одежды, музыкальные инструменты, строительство, религия, астрономия. Первые мореплаватели, навигаторы, биологи, географы, гидротехники, зодчие, ювелиры, химики были из крестьян. Племенная жизнь и сельская община создали величайшие предпосылки для формирования государства и его правящей иерархии. Это главнейшее достижение крестьянского творчества.

— Стоит ли, господин автократ, переоценивать роль государства?

— Люди недооценивают его.

— Потому что опыт, а также интуиция подсказывают им, что оно окончательно лишило их воли, что оно главный обирала или приспешник грабителей, что оно подготовило вероятность гибели планеты. Разве у кого-нибудь хватило бы средств на содержание миллионных армий, на изготовление сотен тысяч самолетов, танков, пушек, на изготовление стратегических ракет и ядерных боеголовок?

Лифт остановился, им было тесно, они жмурились от солнечного света, но продолжали спорить, а выскользнув из кабины, очутились в зале, который представлял собой полый хрустальный шестигранник.

— Эх, Курнопа-Курнопай, неидеологическая ты личность, — сказал с укоризной Болт Бух Грей.

— И не желаю быть идеологической личностью. С помощью государства властолюбцы превращают в фикцию любую идеологию.

— Мальчиком ты был идеологической личностью. Ума не приложу, когда и почему ты сделался семейно-бытовым существом. Недовоспитался ты в училище. Жаль. Ты, впрочем, совсем молод. Придется доделать то, чего не доделали командпреподаватели. Ты нуждаешься в воспитании чувства патриотической целесообразности. Воля, независимость — вот что фикция. Воля личности — ничто, воля организации, а государство — изумительнейшая организация, — все. Не обессудь. Всенепременнейше освобожу в тебе революционера из-под навалов мещанства. Не выдержишь испытание, предупреждаю, это будет моим последним усилием спасти тебя для Самии.

Болт Бух Грей исчез в кабине.

Курнопай прислушался, определяя, спускается лифт или все еще находится рядом. Он услышал гул столицы, сходный с гулом прибрежного океана. Как сквозь грань призмы, глянул на город и отшатнулся. Пирамидальная, обелисковая, крестовая из-за небоскребов, столица топырилась подобно кладбищу для богачей, находящемуся на плато за рекой Огомой.

Сны без снов были обычны для Курнопая. Когда Фейхоа, у которой и минутный отрывок ночи не проходил без сновидений, досадовала на безоблачность его психики, он полушутя-полусерьезно пенял на порчу видеомозговой системы в антисониновую эпоху. Правда, не совсем он жил без снов. Сны у него случались. Звуковые. Он радовался им. Они навеивали задумчивость, ясную, как верещание цикад, западали в душу, повторялись исподволь, желанные, сродни мотиву, красоте которого нашлось загадочное созвучие в сердце.

Однажды он услыхал легкие до невесомости звуки. Невольно в его уме они назвались молекулярными. Они толклись на месте комариками-столбунцами. Когда он наладился слухом для разгадки звукового роения, определил, что ошибся. Звуки не толклись — двигались. На волнах, гладко катившихся из открытого океана, метрах в ста от берега, начиналось закипание гребней, но оно, не доходя до отмели, стихало, размываясь в пенную пленку. Еще мальчишкой обнаружившим гидродинамику шторма, ему вспомнилось, что вот-вот скорость наката увеличится и закипание потеряет постоянство. Так и произошло. Закипание расслоилось на три стадии: шелеста, шороха, шипения, — но не пересыпалось в пушистый гул, прежде чем волна, скручиваясь, не рухнет на берег и, разрываемая воздухом, не разразится хлопками, подобными ракетным пускам с танковых платформ. Должно быть, мозг его, как подумалось сквозь сон, выделил из музыки океана лишь гребневое закипание наката. Ждал тогда Курнопай, что возникнет зрительный ряд, пытался представить себе зеленые воды залива в лиловых накрапах там, где под ними росли водоросли, но зрительный ряд так и не появился, и темным до полной бесцветности осталось представление.

И внутри хрустальной призмы Курнопаю приснился звуковой сон. Пел женский голос. Он доносился издалека. Чувствовалось, что он, планируя оттуда, куда поднялся, летит не над асфальтом, не среди плоскостей железобетона и стекла, а над степью, где свободен от деревьев, дыма и туч небосклон. Он не улавливал запахов, но почему-то предполагал, что травы цветут: лисохвост в сиреневых остьях, тимофеевка то в лиловой опушке, то в горчично-желтой, и в тон им метлица, молиния, трищетинник. О цветении трав он знал, как природный кочевник. Но это была не равнина — простор, который заманивал их с отцом, и они уклонялись в сторону от крутого берега Огомы, а вольная степь, где кормились стада винторогих сайгаков, короткогривых лошадей, мохнатых зубров. Знал он и то, что близится вечер, что после дня верховой езды прилег в тень золотой яблони, но не для отдыха, а ради того, чтобы ощутить ласковость предвечерья, и скакунов не отпустил — держал за поводья, чтобы сразу пуститься в путь к скифской стоянке, едва его молодая жена закончит сбор мяты. Пела она, бредя́ вдоль ручья. Он и не глядел на нее и слов поначалу не разобрал, но теперь, когда она почти рядом, на расстоянии пяти пастушечьих кнутов, слова слышны в небе, как бубенчиковые трели жаворонка:

Два наслажденья у души: настаивать и терпеть. Два наслажденья у разума: владеть и отдавать. Два наслажденья у тела: терпение и прикасание.

Вольготно ему было с закрытыми глазами под золотой яблоней, в тени которой, взматывая головами и ударяя копытами, переминались на месте два золотых скакуна. Почему-то он был уверен, что она скифянка, что и он тоже рожден скифом, однако чужеродность звучала в том, о чем пела женщина, и Курнопай пытался вспомнить, откуда эти слова, и вдруг уяснил, что всего лишь скользнул взглядом по ним в «Кама-Сутре», и захотелось ему, чтобы только напев летал над степью, ведь в нем содержалось все самое сокровенное, что объединяло их с женщиной, а смысл, замкнутый стенами изречений, как дворец кремлем, из-за укрытости своей огорчал твердой, пусть и стройной неполнотой.

«Страшусь, страшусь, как псориаза, изречений, претендующих на законченность для всех времен и народов. Никакие формулы не подтверждаются практикой, а потому, чтобы жизнь строилась по справедливости, нужна совесть!..» А голос-то пропал… Лицо скифянки осталось неизвестно… Одежда… Стать… И совсем незнакомый голос. То, что возможно и необходимо для своей поры, теряет… Но почему сразу целый ворох голосов?

Пробудился. Под небом цвета снежной воды пересекались красные, солнце уже за горизонтом, бинты реверсивного следа самолетов-ракетоносцев. И в перекрестьях следа была чужеродность, подобная той, которая претила в изречениях «Кама-Сутры», пропетых приснившейся скифянкой.

«САМ, а что у нас было до ТЕБЯ или после ТВОЕГО прилета?» — почему он обратился к САМОМУ, не подготовясь излучить свой вопрос, Курнопай не отдавал себе отчета. Скорее всего сказалась потребность войти в откровение с самим собой. «У нас-то своя, касательная мужчины-женщины нравственная эстетика, неужели не водилась века тому назад? Наверняка водилась, но мы затуркали ее в подспуд? Зачем мы тянемся к чужому? Оно возникло в глубинах другой психологии… Коли есть у нас свое, укажи. О, я не против единопланетарного соприятия народами свойств других народов и особенностей. В конце концов, конечно, существует миллион лет шаровая взаимосвязь между атмосферами, океанами, материками, этносами… Но не рано ли начались межэтнические отношения в делах пола, религий, этик, социальных построек? Все развивается неравномерно. Так ведь? Дельфин не должен заимствовать поведение альбатроса, альбатрос — дельфина? Что-то, может, и удастся, несущественное, нюанс, как многозначительно выражается Болт Бух Грей. Остальное — к позору, к выморочности, в крушение, даже в никуда».

Не ждал он ответа от САМОГО — не сосредотачивал свой телепатический слух. С безошибочной определенностью ему не удалось запечатлеть, сам ли он попытал себя или великий САМ индуцировал в его сознание вопрос:

«А генофондизм?»

Раньше чем Курнопай усовестился, точно бы прожгло жаром его щеки и лоб. Ему стало стыдно перед САМИМ, не важно, наблюдает ОН сейчас за ним или нет. Но куда стыдней стало за собственную несправедливость. Редко найдешь страну, ученых которой не беспокоило бы ухудшение генофонда своего народа. Но нет ни одной страны, кроме Самии, где бы улучшение генофонда приняло характер религиозно-государственной политики. А он не то что не понимал этой новаторской самостоятельности — колотился против нее, унижал ее, выступал против нее этаким борцом-реакционером, цепляясь за промахи первоначальных установлений.

— Что, очнулся? — не громовой раздался радиоголос Болт Бух Грея, как тогда, в чистилище перед Музеем Еретиков, а шепотливый. Просто шепоток не отозвался бы в спине Курнопая подирающим кожу ужасом: то был шепоток человека, который один знает о твоем непростительном криминале.

«Неужели Болт Бух Грей только что пасся в моем сознании?» — подумалось со щемящей безысходностью.

— Чего молчишь?

— Молчание — золото.

— О золоте?! Вот так та́к! Ты да Фэйхоа — всего вас бескорыстников в верхах. Не будь бессребреником, разве бы я поставил тебя во главе держревизорства. Из-за твоих кунштюков праха твоего давно бы не сыскать… Очнулся, спрашиваю?

— Не ведаю ни сном ни духом, что такое «кунштюки»?

— Вытворялки твои. Слушай, Курнопа-Курнопай, ведущая сексжрица скоро поднимется в призму с группой первых леди Самии. Они там в башенке изучают «Кама-Сутру». Это особые сексрелигиозные занятия. Демонстрации приемов не избежать. Обычно сам присутствую на занятиях для показа. Сегодня буду участвовать в международной встрече, совершенно секретной, глав государств. Ты, Курнопа-Курнопай, подозреваешь ли о существовании тайной дипломатии?

— Куда нам лаптем черепаший суп хлебать?!

— Мой персональный любимец, будешь исполняющим моих обязанностей. Всему, о чем будет просить датчанка, повинуйся. Это не просто участие в увлекательных занятиях. Это необходимейшая обязанность по твоему вкладу в банк улучшения генофонда нации, народностей, племен Самии. Без фокусов, Курнопа, то бишь без кунштюков. В противном случае ведущая жрица прибегнет к помощи негритянок. Пускай твои наисладчайшие радости не сопровождаются насилием. Кстати, тем, что у меня в стране собирается межконтинентальная встреча глав государств, в некой мере я обязан посредничеству Скуттерини. Завидую тебе, Курнопа-Курнопай. Не подумай, что совсем обездолюсь. Политика — обворожительнейшая из женщин! Что приемы «Кама-Сутры» по сравнению с тем, какие политика выкручивает?! Счастливых оргазмов, посвященец Фэйхоа, посвятитель Кивы Авы Чел, мечта женщин страны великого САМОГО и его славного потомка священного автократа Болт Бух Грея.

Он лежал на свернутом батуте и, когда увидел выступивших из стены женщин, хотел броситься туда, чтобы успеть воткнуться в лифт, другой, просторный, но оказалось, что ему, сонному, кто-то пристегнул руки и ноги. Покрутил запястьями. Наручники легкие, гладкие, пластмассовые. Поднатужился, вознамерясь выдрать их с «мясом». Не выдрались. Простак. Из таких простаков, что маслины глотают, а косточки выплевывают. По виолончельному очертанию фигуры узнал датчанку. Даже сквозь пепельную сутемь угадывалась чугунная плотность ее тренированных бедер. Тогда, в притушенном свете лампионов близ храма Солнца, был у датчанки природный цвет волос (светло-русый), теперь ее завитая крупными кольцами голова отливала красной медью.

Она села в ногах у Курнопая, разглядела, что он разут, придвинулась бедром к его ступням. С пренебрежении он вдавил пальцы в боковую впадинку, и датчанка плаксиво-тягучим голосом бабы, которую часто обижают, но которая так и не притерпелась к обидам, пожаловалась:

— Больно же.

— Уберись, — сказал Курнопай смиряясь.

Она поерзала на ворсистом покрове батута и неожиданно посочувствовала ему:

— Замаяли твою независимость, юноша. Женат. Знаю. И все-таки повадки юноши. Я не про телесное. Про духовное. Наш век не терпит независимости. Зато на каждом шагу кричат про независимость. Я не во всем разделяю твое поведение. Нельзя же быть все время напряженным. Вовсе, бывает, перенапрягаются. Расслабляйся. Не кое к чему, ко многому нужно относиться расслабленно. Асфальт как прикатывают? Спокойненько. Неторопливенько. Каток ездит туда-обратно, сикось-накось. Первоклассные дороги прокладываются без поспешности. Не проложишь ты своего шоссе, тропинки не проторишь, если все время вперед да вперед, напряжение да напряжение. Нет у напряжения источника надежнее расслабленности. Ты благодушествуй, благородный юноша, пока буду спрашивать первых дам вашей несравненной автократии. Юноша, в тебе дух викингов. Самодержавие Болт Бух Грея, поверь, при всех твоих трудностях, гуманней множества республиканских режимов. Леди, прошу подготовить площадку для занятий.

Леди разбросили ковер-круг, отстегнули Курнопая от батута, усадили посреди ковра, где был выткан попугай.

Датчанка пояснила Курнопаю, освобождаясь от оранжевых, сшитых из сквозного газа одеяний, что сегодня он будет, согласно древнеиндуистской мифологии, богом любви Камой. Кама исторгнулся из сердца верховного бога Брахмы и, значит, является саморожденным. На ее взгляд, есть люди, произведенные на свет обыкновенной супружеской парой, но духовно так сотворившие себя, что с полным правом могут зваться саморожденными. На основании духовной ипостаси Курнопай относится, подобно священному автократу, к саморожденным и, следовательно, в этом смысле отождествим с Камой, чего в соединении с молодостью достаточно для выражения бога любви. Не случайно его посадили на попугая. Юный Кама изображался сидящим на попугае, с луком из стебля сахарного тростника, тетивой служили пчелы, стрелами — цветы. Выстрел цветком, и человек наделялся чувственным влечением, отказ от чего был равнозначен кощунству. Эпического героя Арджуну за отвергнутое желание на год подвергли евнухизму. Булла, обрекающая на кастрацию, днями подписанная верховным сексжрецом, вступит в силу на первом празднике генофондизма. Она одобряет буллу. Чувственность, которой пренебрегли, вносит смерчи хаоса в гармоническое равновесие ублаготворенных камаэмоций. Равновесно-сладострастное ублаготворение немыслимо без познания Камы — божественной нежности, нуждается в телесно-духовных наставлениях. Свод наставлений заключил в «Кама-Сутру» проникновенный Ватсьяяна семнадцать веков тому назад. Человечество утратило в пути ароматические смолы для умащивания тела, культуру мысленного общения — его заменило звукословие… Много чего. К счастью, невежество не возобладало в Индии, как в Финикии, Атлантиде, и гениальный труд камапоэзии дошел до нас, закреплен, развивается гением наследника САМОГО женолюбивым Болт Бух Греем. Нельзя не порадоваться тому, что верховный жрец вскрыл противоречия «Кама-Сутры» и отверг устарелые рекомендации, ибо они не соответствуют задачам улучшения генофонда, достижениям наиболее передовых идей сексреволюции. Болт Бух Грей отринул самое первое наставление, постулированное «Кама-Сутрой»: «Женщина создана для мужчины и должна быть ему верна». То, что женщина создана для мужчины, — убогая банальность. То, что она должна быть ему верна, — пережиток, реакционное воззрение на эмансипацию освобожденной женщины.

Прежде чем сбросить ремешковые туфельки, датчанка оглядела восьмерку женщин (как-то Фэйхоа говорила, что восемь по индуистским верованиям — магическое число), усевшихся по кругу в позе лотоса, и сказала, что переходит к опросу. Девчонистую женщину, ее прическа была уподоблена ананасу, она попросила разобрать третье наставление «Кама-Сутры» в свете разъяснений верховного жреца, дававшихся им на занятиях в Призме. Свирельным голосом девчонистая женщина вывела третье наставление: «Познавай «Кама-Сутру» лишь с тем, кого желаешь». Она задержала дыхание, и Курнопаю подумалось, что ничего по-болт-бух-греевски прогрессивного не скажет это еще не испорченное существо. Оказалось, что она, хотя и стыдилась отвечать, но уже уцепила трактовку верховного сексжреца:

— Помните, я сказала священному автократу: «А если никого не желаешь?» Он ответил: «Желаешь или не желаешь, надо применять закон сознательного отношения». Гений верховного сексжреца открыл мне глаза на обязанности эмансипированной леди державного круга, живущей в век генофондизма. Я не желаю мужа, но сознанием заставляю желать. Для улучшения генофонда народов Самии я сознательно пожелаю любого мужчину, когда на то будет повеление от имени сексжречества и автократства.

Датчанка похвалила девчонистую женщину за то, что она прониклась законом сознательного отношения, открытым мыслителем Болт Бух Греем. Стоявшая во весь рост на паркетном полу белого клена, где и отражалась, хотя башню освещало только халцедоновой пыльцой Млечного Пути, датчанка скользнула к центру круга, села перед Курнопаем, не склоняясь бюстом, на свои пятки. После обещания продолжить опрос «Кама-Сутры», она заявила, что первой предоставит себе право, согласно сану, перейти к практическим занятиям.

Было сумеречно, но Курнопай стеснялся наготы, тем более что незнакомые женщины еще не разоблачились и пусть не пристально поглядывали, но уже осваиваясь с чувством, что придется искать подходы к мученику нравственной щепетильности. Исключением среди них была девчонистая. Жалея себя, по недавнему замечанию жрицы, за «плотскую непроясненность», она сострадала его неприспособленности к государственной морали. В отличие от своих учениц, датчанка алчно прицеливалась к Курнопаю; ярило ее то, что за сопротивление посвятить Киву Аву Чел верховный жрец не отдал на секспотеху головореза номер один ей и товаркам, а также то, что ясновельможная ревнивица Кива Ава Чел нахлестала ее тогда плетью до рубцов, до сих пор различимых на ощупь.

За пять лет в училище Курнопаю надоели практические занятия. Само словосочетание, не сходившее с доски расписаний, обрыдло, поэтому, едва датчанка вознамерилась воспользоваться саном сексжрицы для перехода к практическим занятиям, его стыдливое благодушие сменилось отвращением, но он решил не нарываться на принуждение (негритянки явно наготове) и, как ни морочило его прямолинейную натуру, слукавил. Из-за упрямства он прибегнул к язвительному лукавству.

— Ваша святость, — сказал он и, так как произнесенное вслух обращение понравилось ему, тщеславно повторил: — Ваша святость ведущая сексжрица, практические занятия, что вы под этим подразумеваете?

— Мой медоносный бог Кама, подразумевать ничего не надо.

— Почему?

— Ватсьяяна запечатлел в «Кама-Сутре» то, что требует наглядного показа. Сейчас я продемонстрирую раздел «Женских объятий». Их шесть: «Стыдливость», «Работа сверлом», «Волнующее», «Манящее», «Прыжок к счастью», «Сплетение лиан»… Шесть ступеней ласки ведут к блаженству. Поэт нежности подчеркнул в конце раздела, что женские объятья «Прыжок к счастью» и «Сплетение лиан» влекут мужчину к необузданной страсти, подавляющей стыд, лишают его рассудка. Итак, приступаю к наглядному показу. Мужчина из позволяющего себя ласкать превращается..

— Ваша святость, а где мужчина?

— Вы что же, не мужчина?

— Я — бог любви Кама.

— В фигуральном смысле. Но Кама при том, что он бог, он еще из мужчин мужчина.

— Согласен.

— Браво!

— И в том, и в другом качестве я не собираюсь быть манекеном.

— И превосходно! Манекены из папье-маше, вы — из мужского мяса, одухотворенного божественностью.

— Ваша святость, я — бог любви, а не постыдной похоти.

Захлопала весело ладошками вертикально, молитвенно прижатыми к груди, девчонистая женщина. В ее возможности выказалась неиспорченность. Обрадованный поддержкой после гневливого взгляда жрицы на девчонистую женщину, Курнопай стал говорить о том, что он ученный бог, и не кем-нибудь ученный, а всемогущим Шивой, и поделом ученный: искусился наглостью возбудить страсть бога Шивы и в наказание был испепелен дотла лучом его лобного глаза. Если бы не мольбы преданной жены, богини Рати, навсегда завершил бы он, Кама, свое существование. Шива научил его не навязывать страсть богам. Тем самым он внушил ему волю не подчиняться желаниям других, особенно желаниям темных, желаниям демонов.

— Нет соответствия действительному богу Каме. Он неукротим в искушении сексуальными страстями. Это главная функция Камы. Подобная функция и у его нимф, в индийской мифологии они — апсары. Апсары — искусительницы людей и желанные соблазнительницы богов. Апсары — постоянные наложницы Камы. От оргий, которые закатывает с ними, то по их желанию, то по своему, сотрясает космос.

— Ложь! — возмутился Курнопай и хотел разомкнуть ноги, все еще находившиеся в позе лотоса, но сплоховал: датчанка успела придавить их своим тяжелым бюстом, а державные леди прижулькнули к попугаю.

Все, что происходило потом с Курнопаем, сопровождалось тьмой. Перво-наперво ему надели наручники выше локтей, соединили их за спиной тесемками из нейлона (в училище на шнурах, чуть потоньше тесемок, тягачи буксировали танки). Курнопай ничего не видел, они напылили на вату лак для волос и втиснули ему в глазницы: воспользовались обрезанным чулком из эластика — натянули с затылка на переносицу.

Огорченный голос попросил Курнопая не вертеть башкой, но сознание вернулось к нему не столько потому, что вдруг возник мужской голос, сколько потому, что резало глаза, и он пытался отклонить лицо из-под пальцев, протиравших его ресницы спиртовой влагой. Открывши глаза, он невольно привскочил от пылающей боли в них и почувствовал, что руки с ногами ничем не спутаны.

— Терпи давай. Не ослепнешь — борный спирт развел.

Теперь он узнал голос Болт Бух Грея и сказал, что лак легко смывается теплой водой. Прежде чем принести воду, Болт Бух Грей посетовал, будто бы без медицинского разрешения (сейчас прибудет его личный врач) Курнопаю нельзя принимать душ. Болт Бух Грей принес спешно воду. Едва Курнопай промыл глаза, накинул на него махровую простыню и сам отер ему лицо. Минут через пять, поохав, он сокрушенно укорил Курнопая за то, что он опять заартачился, в то время как было необходимо с чувством ответственности подменить его, и все обошлось бы без самоуправства жрицы и прекрасной восьмерки державных леди. («И она тоже, девчонистая леди?..») На другую реакцию рассчитывать не приходилось: во-первых, он, глава сексцеркви и автократ Самии, повелел проявлять нетерпимость, вплоть до казни над причинными органами мужчины и женщины, ко всем, кто мешает новой религии, спасительной для страны САМОГО; во-вторых, своим сопротивлением Курнопай дал повод для развязывания зоологической стихийности, каковская выказывается и пострашней, ежели не забывать, что войны, ведущиеся издревле на земле, суть кровопролитные действия, в основном осуществляются скопом, то бишь коллективно. Именно здесь, в башне, его мозг окончательно оформил наблюдение как над индивидуумом, так и над массовыми структурами — группировкой, толпой, народом, человечеством. Отдельная особь, как правило, добропорядочна, разумна, щедра, не впадает в эйфорию злодейства, массовые же структуры непроизвольно заражаются стадной патетикой смут, жестокости, раздоров, по инерции скатываются к безрассудству, непримиримости, внутриплеменным убийственным потрясениям, континентальным и глобальным бойням. Два в эти дня у него страдания. Они неравнозначны, но взаимосвязаны, больше того — двуедины. Страдание о нем, Курнопае. Страдание из-за его сексрелигиозной и социально-общественной ретроградности. Обладать высочайшими духовно-физическими статями — и не желать заложить их в освежающий, укрепляющий, элитарный массив народов и национальностей Самии. Кем бы он был, не появись на телевидении бабушка Лемуриха с внуком? Они придали ему умственный толчок в сторону Гималаев величайшей деятельности во имя и для Самии, во имя и для планеты, во имя и для выхода в созвездие Ориона. Понятно, генетическая линия САМОГО рано ли, поздно взыграла бы в нем, но они с бабушкой придали его подкорковым устремлениям первую космическую скорость. Так он из фермерской среды, которая была и остается цветом народа, выскочил на воинскую орбиту, где без особых усилий обретаешь сторонников хунтизма. Фермерство, как таковое, чуждо стремлениям властвовать. Фермерство — труд. Хунтизм — способ захвата власти. Изредка у труда возникает потребность, диктуемая необходимостью, делегировать своего представителя на пик власти. Труд и САМ делегировали Болт Бух Грея на пик власти.

Его второе страдание обуславливается отсутствием справедливых возможностей средствами власти гуманизировать стремительным образом жизнь Самии и жизнь человечества. Чего проще отозваться старанием на святую идею генофондизма?! Так нет — сопротивление. Среди сопротивленцев — персональный любимец Курнопай. И он не хочет Самию разношерстных людей, унаследовавших множество пороков и болезней тела, психики, превратить в Самию образцовых личностей. Почему преуспевает в Америке правящая элита? Она уже не одно поколение не позволяет себе ассимилироваться с теми, даже из ее среды, кто генетически заразен. Стерильная чистота наследственности — принцип элитариев Америки. Он идет дальше: спаривать генофондистски образцовых, наследственно нечистым запретить воспроизводство поколений. За непослушание — выхолащивание. Решение этих вопросов будет в руках авторитетнейших комиссий, созданных из религиозников, генофондистов и медицинской науки. Так вот, его второе страдание обострилось на межконтинентальной встрече глав правительств. Он внес на повестку дня неслыханный для встреч по проблемам тайных дипломатических сговоров пункт. Не догадайся он увязать его с темой миросохранения, пункт не был бы рассмотрен. Пункт сформулирован так: «Сексрелигия и генофондизм как средство миросохранения». Он не рассусоливал, обосновывая логику своего учения. Не на войнах необходимо строить политику дипломатий, хотя, разумеется, политика очаговых войн спасает сегодняшний мир, то бишь уменьшает народонаселение мира во всех регионах земного шара. Необходимо строить ее на рождении посредством отбора. Чистота рождения, в связи с нею — резкое уменьшение рождения отбросит неизбежность войн как универсальный экономический регулятор. Человечество уже в ближайшую четверть века должно в обязательном порядке уменьшиться раз в пять — десять, значит, проблема прокорма, обеспечения одеждой, жилищем, ресурсами, энергиями снимется сама собой. Он не побоялся предложить четыре шкалы для установления уровня народонаселения во всех странах мира. Первая шкала: великие конгломераты народов типа Индии, США, России, Китая. К концу первой четверти будущего века эти конгломераты обязаны сократить свое количество до двухсот миллионов человек. Вторая шкала: страны, в которых население от пятидесяти миллионов до ста пятидесяти, к примеру Индонезия, Бразилия, Япония, Бангладеш, Пакистан, Мексика, Великобритания, Италия, Франция, Корея, обязаны иметь не свыше сорока миллионов человек каждая. Третья шкала: страны ниже пятидесяти миллионов, но не меньше десяти должны иметь не больше восьми миллионов. Все остальные страны не могут превышать четверти своего нынешнего населения. Ух, на какой национализм я натолкнулся! Огромные народы не желают убавляться, средние хотят стать великими, великие народы в количественном отношении, едва выбравшись за пределы третьей шкалы, стремятся дорасти до уровня шкалы первой. Защитники племен и национальностей, исчисляющихся сотнями и тысячами человек, мечтают, дабы эти племена и народности плодились по геометрической прогрессии. Тьма-тьмущая протестов, противоречий. Раздосадовали. Я врезал им за оголтелый национализм, затем предложил собрать всепланетный конгресс по народонаселению и определить пределы рождаемости всем, без исключения, народам. Ярлык прожектера пытались присобачить. Не получилось. Однако и не стали принимать решения по этому пункту, он-де в идеале приемлем, но для практики нереален. Спасительнейшая идея, так нет, ее — в неосуществимость. Из-за лоскутных интересов, из-за крохоборского индивидуализма. Вечная история — спасительную идею на штыки, в отвал. Христа распяли, Галилея на костер, Мальтуса пинают все кому не лень. Его в эпигоны Мальтуса пробовали загнать. Отмел, но по отдельным линиям присягнул Мальтусу. Мальтуса встревожила избыточность людей, когда эта многоликая беда лишь обозначилась в условиях машинно-урбанистической цивилизации. Мальтус — гений предвидения. Англия как родина прежде всего встревожила Мальтуса, но более он встревожился будущим человечества, а этого, заботы о человечестве, терпеть не может большинство политиков, экономистов, богачей, церковников. И философы терпеть не могут, особенно те, кто не провидел грядущего. Мальтус-де, как и вы, господин председатель (я председательствовал на межконвстрече), греховен по отношению к Богу, поскольку религиям противна идея препятствия рождаемости, и не гуманен по отношению к людям, которые могли бы родиться, но не родятся. Если бы-де каждый из нас не родился, это было бы трагедией для каждого из нас и уроном для каждой из наших родин. Тут я, во-первых, логикой их долбанул: для того, кто не родился, совершенно исключена трагедия, как для фантома, во-вторых, насчет урона: урона не бывает из-за того, кому не удалось припожаловать на белый свет. Их суждения были фантомными, то бишь призрачными, и я указал им на реальность бытия планеты. Антропологи сходятся на том, что хомо сапиенс существует три миллиона лет. Они же утверждают, что на переходе от эпохи палеолита к эпохе неолита, следовательно, двадцать тысячелетий назад, было на планете три миллиона людей. Итак, за три миллиона лет человечество накопило три миллиона человек, по одному как бы человеку прибывало за год. За двадцать тысячелетий оно увеличилось до пятидесяти миллионов, то бишь больше двух тысяч за год. В начале новой эры оно составляло двести миллионов человек. Волосы встают дыбом! За три года рожать больше, чем за всю историю человечества до нашей эры. Ты представляешь себе, Курнопа-Курнопай?

— Представляю.

— И что же представляешь себе?

— Ежегодно рождается девять сегодняшних Греции.

— Сногсшибательно!

— Двадцать Норвегии или триста двадцать Исландии, по две Испании и Португалии или Канада, Гаити, Уругвай, Гваделупа, Венесуэла, Боливия, Гренландия и Аргентина вместе взятые.

— Ты здорово меня подкрепил! Особенно одну идею, которую, к стыду своему, я струхнул высказать. Ты прямо-таки географ! Ну-ка, еще подкрепи.

— Десять Океании.

— Конкретно.

— Полинезия, Меланезия, Микронезия.

— Читывал об них. Ай, райские земли. Потрясающей необычайности народы! Завлекательнейшие культуры! Лишь за одно то, что есть у нас на планете такое место, оно заслуживает спасения и бесконечной жизни. Мы относим себя к цивилизованным народам, некоторые народы, прежде всего островные, приписываем к стадии дикости. По мне, благородней дикарей нет. Что касается каннибализма, то он, как и среди животных, рыб, насекомых, пресмыкающихся, среди дикарей был самым что ни на есть мудрым сокращением популяций, связанным с переуплотнением. Моя идея в чем? При тебе возникла. Запомни для истории. Да шучу, настырная ты особь. На стадии цивилизации человек размыкается с природой, расплевывается, борется с нею методами насилия. И тем самым перестает чувствовать ее команды. Проводники перерублены, взорваны. Импульсы не доходят до биологического реле, регулирующего численность вида. Взять китайцев. Не подумай — я ценю китайцев. Бумагу придумали они, экскаватор — они. Их философия даосизма сравнится разве что с индуизмом. Американский прагматизм ниже, потому что свел философичность к практицизму. Это все равно что из поэзии выхолостить чувственность. О, забыл. Из философии после индуизма я больше всего почитаю Пьера Тейяра де Шардена. Я подкрепился его постулатом, который утверждает, что необходимо признать за окружающей нас общественной жизнью «биологическое значение». Так вот, китайцы. Они составляют четверть населения планеты. А живет на планете больше двух тысяч народов. Юкагиров, к примеру, шестьсот человек, айнов двадцать тысяч, гавайцев сто тысяч. И в таком наклоне, в такой позе. Греки в пору Эллады и Византии столько всего сделали, так повлияли на человечество, а была их, сравнить с нами, горстка. Как они повлияли на мировую философию и культуру! Ты едва из материнского лона, но уже знаешь, что идеализм и материализм дали греки, диалектику они, киников они, софистов они. Именно софисты смело высказались об относительности понятий человека о природе. Киренаиков — тоже они. По киренаикам, высшая цель человека в наслаждении. Стоиков — опять же они. Учение великого САМОГО слегка восприняло дыхание стоицизма в плане этического повиновения мировому закону. Как деятеля его привлекает в греках то, что они дали два принципа государственного правления: коллективный — народовластие, групповой — олигархия. Султанско-мандаринско-царские правления я отношу к групповым: властелин и двор. У Главправа Черного Лебедя тоже было олигархическое правление. Мое правление началось с олигархии военного толка. Я вывел его на абсолютно новый путь. Человек летал, но только Гагарин вывел его в космос. Новое у меня в неразрывном сочетании единовластия, то бишь автократизма, с демократичностью во всем и вся. Да, еще о греках: искусство человечества в основном идет их путем в скульптуре, в театре, в поэзии, архитектуре… Собственно греков: ахейцев там, ионийцев, эолийцев, дорийцев, пеласгов, делегов — в пору Эллады не было миллиона человек, к началу двадцатого века нашей эры и трех миллионов не было, сейчас нет и девяти миллионов. Вот величайший, мудрейший пример соблюдения экологического регулирования в приросте населения. Ты, мой измученный Курнопа-Курнопай, не суди меня за суд над другими народами. Мои мысли на первый взгляд наглы, на самом деле они бесстрашны. Размножение, ничем не ограниченное, есть вид преступления перед человечеством, более того — оно есть род демографической агрессии. Пора выработать в Организации Объединенных Наций демографическое право. Эту экологическую опасность необходимо определить как самую страшную, захватническую, дабы увязать ее с экологическими тревогами об убывающих кислороде, воде, пище, недрах. Это и создаст сознательно-этическую нормативность существования. Китайцы уже осваивают сознательно-этическую нормативность существования: один ребенок на семью. Раньше чем кто-либо они дисциплинируются демографически. Пойдут за ними другие народы — обретут равенство перед существованием, географическим пространством, потреблением. Если на моем веку будет конгресс по народонаселению, я предложу в преамбулу документа по демографической экологии такие слова: «Все современные народы имеют право на существование и несомненное право в сравнительно равном количестве представлять себя на планете Земля». Вот будет справедливость. Я, исходя из этой идеи, и предложил межконтинентальному совещанию решительно сократить расходы на вооружение, перекинуть на осуществление генофондизма. В плане генофондизма я подперся изумительнейшим образом! Только человечество чистого генофонда, то бишь освободившееся от шлаков, как освобождаются от них во время плавки металлы, способно остановить свое соскальзывание к полному самоуничтожению. Ты бы слышал мой друг, как меня понесли. Перво-наперво заклеймили националистом, ибо, дескать, ты против ассимиляции. Ну я им и смазал и правой, и левой: «Вы, господа политики, в основном жалкие однозначники, в крайнем случае — двузначники». Они в замешательстве. Что я имею в виду? Я их эпатирую: «Я-то уже исключительный, вне конкурса четырехзначник!» — «Нашел чем хвастать! — возмутились. — Количеством женщин». Я им: «Детьми от женщин всех народов Самии, социальных слоев и прослоек». Хотите убедиться, моих детей-генофондистов мимо вас проведут. Не захотели: секретнейшая встреча. Но что касается ассимиляции, я за все и вся, но с учетом исторической данности. Поверили. Правда, новую штормовую волну подняли. Как ты, дескать, смеешь сравнивать жизнестойкие народы с вымирающими по естественным причинам племенами?! Увы, межконтсовещание пока не поддержало меня. Я не считаю несвоевременной мою теорию. Представители громоздких народов — воротилы международного масштаба. В них намертво засел инстинкт всепожирания и всепоглощения. Я дал им понять… К сожалению, монстры не сознают монстризма. Каюсь, сорвался. Дипломатия, тем более тайная, требует выдержки, равноценной созерцательному спокойствию. Тогда идите, сказал им, к ядерному катарсису. Реагаж был разный. Большинство — окрестил их бездушными роботами от политики или чугунными сердцами — не взволновались. Кое-кто стал подзуживать, дабы припорошить юморком атмосферу: «Ах, молодые теоретики, не отличают блуд от арифметики». Жирнюга из страны… Нет, не назову. Жирнюга мне говорит: «Похвальна, молодой человек, начитанность. И нахватанность похвальна даже». С Грецией? Народы Эллады за тысячелетия до новой эры выкачали из себя все виды талантов. Две тысячи лет отдыхают, но отдых не закончился. Профессор Гумилев из России, которого вы, господин священный автократ, еще не прорисовали, нарек эпоху подъема этноса или суперэтноса, группы народов в полосе единства, пассионарным взрывом. Период спада энергии этноса или суперэтноса он определил словом «надлом». Греция в периоде надлома. Так зачем ставить ее в пример? Китай?! Он после средневекового надлома вступил в эру пассионарного взрыва. Китай всегда был индивидуален. Он настойчивей Индии борется с размножением. Жирнюгу явно мои доказательства впечатлили. При серьезнейших обстоятельствах, по его инициативе, я законтачил с ним. Он и говорит вдруг печальным тоном: «Катарсис? Ядерный? Кабы катарсис, было бы идеально. Очищение пространства огнем. Очищение генофонда человечества — огненный процесс, но другого характера — агломерация. Я буду голосовать за демографический катарсис как орудие очищения и обогащения высоких свойств человечества, ежели господин председатель Болт Бух Грей изымет из своего предложения идею нормативности. Несводима численность народов, народностей, племен к равному числу особей».

Эх, Курнопа-Курнопай, я не стал рессорить на пункте уравнивания численности народов. Не было резона. На какие уступки я ни пойди, отфутболят мой пункт по религиозным мотивам, экономическим, расовым, идеологическим. Дабы смазать по их мозгам, я сказал, что мне страшна в них готовность вовлечь себя и Землю в небытие, но лишь бы сохранить незыблемость закоснелых позиций. Еще сказал, что не было и нет религий, экономик, идеологий, из-за которых стоило бы губить планету. Тут блаженненький западноевропеец выискался. Глобальный расклад между безрассудством и благими пожеланиями еще в девятнадцатом веке сделался такой, что, как ты ни улучшай генофонд, запозднились. Мы уже во власти роковой социально-нравственной необратимости, посему не спасут землю ни индусы, ни капиталисты, ни социалисты, ни генофондисты-сексуалисты. Ты знаешь, мой Курнопа, что я непреклонный. Я скисал, но я и зверел из-за этой непробиваемой политической стены. Я им вмазал: «Наша встреча — отражение того, насколько обыдиотилось человечество, так давайте хотя бы сами вырвемся из трала порочного идиотизма». Что ты, Курнопушка?! Они позубоскалили как над непорочным зачатием, так и над непорочным идиотизмом и перешли к обсуждению следующего пункта. Вот ситуация, в которой заключена многоразветвленная система причинности для страдания. И ты давай не заземляйся на пылевом, ну не крупней крупинки пункте, ввиду существования самийского пункта и пункта вселенского. О, Курнопа, президент Зэт предлагал мне военную помощь, и я, заметь, не воспользовался ею, когда твой отец, ты и Сержантитет едва не погубили меня. Зэт, отвергая демографическую уравниловку, выдал изречение, являющее собой верх философско-руководящей казуистики: «Всему присуща кривизна, неравномерность, неравновеликость, разномассивность, разномастность, разнообъемность, разнопространственность». Как ты думаешь, проницательнейший державный ревизор, я прав в оценке казуистики Зэта?

Курнопай, которому заточение в призматической башне показалось нескончаемым, слушал Болт Бух Грея сквозь полуявь-полусон. Подчас мысли властителя взбадривали его своей дерзкой свежестью, и он вдумывался в них с непосредственностью пытливой натуры, но умственного удовольствия не испытывал. Не был уверен, что священный автократ говорит взаправду. Всемирный подход в экологическом плане к демографическому генофондизму, да еще и под знаком спасения человечества через обогащение его благородных сущностей вывел Курнопая из состояния дремы.

— И вы бы могли выдать такое изречение.

— Я? — растерялся Болт Бух Грей. — Я охарактеризовал казуистичность изречения…

— Казуистична сама действительность.

— У-удивил! Я на что аналитик, не всегда погружаюсь на глубочайшие смысловые глубины. У, туда-сюда! Выходит, ты возводишь мой интеллект в ранг, обладающий реальными силами к самым глубоченным философским погружениям.

— Возвожу.

— У-уважил. У, как Иисус Христос по душе в пуховых носочках прошел! И все же в этой объективке на действительность есть ущерб, не приемлемый для меня. Я за оптимизм в истории, то бишь я зрю выход из мнимой безвыходности в сексрелигии, соединенной с генофондизмом.

— Во всемирном масштабе, священный автократ, ваша идея спасительна.

— И в самийском.

— Сомневаюсь. Над Самией рок. В ней даже гениальные идеи превращаются в свою противоположность.

— У нас? Чем? Что превращает их в свою противоположность?

— Практика.

— Ты судишь, не зная. Пообщайся хотя бы с Огомием. Твой верный брат и сторонник. Я, отец, меньше для него значу. Огомий душевно, умственно развит так чутко… Других моих детей посмотри. Мечта народов.

— Посмотрю.

— Нельзя верить только себе. Я верю себе, в себя, но я верю тебе, в тебя.

— Пока сексрелигия и генофондизм, какими испытал на собственной судьбе, отвратительны. Они лишены целомудрия. Они — элитарная дьявольщина. Они увеличивают животное потребление для верхушки.

— Курнопаюшка, сам ты элитарий из образованного класса.

— Образованного? Обычная грамотность, скорей специализированная. Я умудрился кое-что постичь за счет тревог натуры. Я проклинаю грамотность. Да и образованность. Именно она привела, треклятая, человечество к трагедии. Топор создавался без математических формул. А формулу ядерного распада для первых атомных бомб — в конечном счете формулу всемирного убийства — создал Эйнштейн. Если кого и не подпускать к генофондированию — образованный класс. О, мне запомнился урок державных леди. Палачество от духовного, фашизм от физического.

Болт Бух Грей поднялся с персидского ковра цвета свежей крови: вальяжно он на нем полеживал — вниз животом, опираясь подбородком в сомкнутые ладони. Все, о чем он говорил, как бы оно ни захватывало, Курнопай не принимал на полную веру: мешала благоустроенность лица Болт Бух Грея, горделивая ублаженность его тела, точно бы подсушенного жаркими гимнастическими тренировками. Но едва он поднялся с ковра, в нем проглянул крестьянский парень, до того уставший за день на сельских работах, что пониклой была каждая его кровинка-мышечка, в глазах — застойная вода грустной усталости. Внезапно Курнопай захотел поверить ему безотчетно и целиком.

Раскаиваясь в том, что к тягостным заботам Болт Бух Грея, пекущегося, в отличие от него, обо всех на свете, он прибавил свое расстройство, граничащее с безответственным ребячеством, Курнопай попросился в отставку. Прочувствованная убежденность виноватого, отворившаяся в голосе Курнопая, была для Болт Бух Грея куда приемлемей, чем его упертость, и он щелчками стал бить пальцами по воздуху и, уходя к лифтовой стене, внятно внушал:

— Привыкай. Разберись в ценностях. Прочь от заковыристых мук. Они уродуют. Трудимся. Двигаем страну вперед.

Медиком, присланным Болт Бух Греем, оказался главный врач державы Миляга. Короткая стрижка гудроново-черных волос была в прострелах седины, отчего прежняя уютность его манер влияла еще смягчительней. Вместе с тем Миляга уже отзывал сановностью. Сановность была в плотной мясистости, в просторном покрое пончовидной рубахи, сшитой из цейлонского батиста, в конструкции шорт — штанины впереди и сзади остроугольны. Обходительность Миляги, в которой раньше и предвзято нельзя было обнаружить угодливости, нет-нет и претила элегантно-заискивающей приятностью.

В минуты осмотра, когда Курнопая задела угодливость Миляги, он вдруг ощутил в сердце подчинительное потрясение от высказываний священного автократа, и оно с новой внезапностью помогло ему обнаружить в себе возможность к заискиванию.

«Должно быть, как раз, — подумалось Курнопаю, — самое трепетное лакейство потому и омерзительно, что начинается на вершинах власти».

Но при угодливости, вкрадчивость которой навряд ли уловил бы Курнопай, если бы не видел Милягу в детстве, был в державном враче холодок, вызываемый прочно приживленным чувством обязанности, где внутренняя спешка подобна инстинкту ускользания в условиях вздорной, не тобой заваренной каши. Холодком именно такой обязанности повеяло на Курнопая, едва Миляга велел ему принять душ, после вкатил антисептический укол и выдал справку, освобождающую от участия в празднике Генофондизма. Вручение справки он сопроводил похвальбой:

— Облеченный доверием священного автократа, я могу позволить себе и столь опасное деяние. Ведь вы, господин державный ревизор, признаны академией медицины генофондистом номер два.

Понурый был Курнопай, хотя Фэйхоа вела себя так, будто бы ее не волновало, почему он отсутствовал. Досадуя на жену, он спросил, откуда ее странное молчание, и она ему напомнила, что выросла в питомнике гарема, где единственный мужчина спрашивает и взыскует, а женщины ждут его ласки и милости. Она не смутилась, отвечая, и не была уклончива, и он решил, что это безразличие, и разрыдался, а после, когда она успокоила его, рассказал об уроке по изучению «Кама-Сутры».

Фэйхоа плакала, а он ее успокаивал и выслушивал, каменея душой, о том, как в ночи и дни его отсутствия им на квартиру звонили элитарные леди и, вереща от страсти, гундося, приклацивая языком, восхищались впечатлениями от урока. Все, от чего можно было отчаяться, она пережила до возвращения Курнопая, и пусть он не сердится. Ее душа точно саванна после пожара.

Тогда он спросил Фэйхоа, а надо ли жить дальше, и она ответила без колебаний, что нужно, потому что первичная, невыдуманная цель жизни человека, как и цель существования всего во вселенной, в том, чтобы жить. А после он рассказал ей о том, что является страданием Болт Бух Грея, и спросил с апокалиптической тревогой:

— Верить или не верить?

И она ответила, что верить, сомневаясь, ибо учение САМОГО заключает в себе это. И еще он спросил, вероятен ли, на ее взгляд, национальный не-эгоизм, который позволил бы подравнивать количественное существование народов, и она ответила без колебания, что вероятен, потому что астронавты и космические аппараты не нашли в нашей Солнечной системе иной планеты, где мог бы обитать человек, отсюда и возможность согласия с демографическим проектом автократа и его практического преломления, но, разумеется, не такого стремительного, на какое он полагается, ведь постепенен человек, ибо он дитя Эволюции, как сам же он это определил в счастливое время их лагунной любви.

— Но тогда как быть со свободой воли отдельной личности? Найдутся люди, у них будут возникать внегенофондические привязанности. Ради общего потомства они примутся бунтовать.

И сказала Фэйхоа, что тут дилемма: или существование или самоотречение. (Здесь Курнопаю думалось робко, что самоотречение, самопожертвование, наверно, происходит от слова САМ?) И к тому же подчеркнула, что самоотречение в природе истинного человека, и лишь человек-индивидуалист, человек-растлитель, человек-монстр не обладает этим спасительным качеством, полным величья, оберегающего жизнь.

— А не сложится ли так, что расплодятся еще незримей среди других народов всепронизывающие народы, и они-то сведут на нет множественную красоту двух тысяч народов, оригинальных в языке, чувстве, культуре, укладе?

— Множественность красоты не исчезает бесследно. Она сливается, как вещества в сплавах, но не через посредство злодейства.

— Природа и человечество испытали это.

— Человечество становится бдительным. Нацизму не победить.

— Практика показывает, что вместо одной головы змея, дракона или демона вырастают десятки, тысячи.

— Человечество, как помнит себя, всегда борется с ними. Практика? Сейчас практика вроде сильней.

— Среди безверия верить трудно. Я предпочту верить.

— Я не могу, Фэ.

— Не убедила?

— Слова перестали быть целомудренными, поэтому не убеждают полностью.

— Вспомни о Мировом Чувстве. Оно противоположно-едино.

— Не хочу. То, о чем говорил САМ, узаконивает противоречивость. Безотрадно. Оптимизм, на глазах которого бомбят Землю, проклятье.

На праздник Генофондизма не пошла и Фэйхоа. Беременность сопровождалась изнурительной тошнотой, и Миляга, не без оправданий и сетований как бы за ее освобождение не попасть в опалу, выдал ей медицинскую справку.

Торжество Курнопай не собирался смотреть. Пешочком втихаря прогуляется до Огомы, но Фэйхоа не отпустила его из-за недоброго предчувствия, а также заставила посидеть у телевизора: мало ли там что может стрястись.

Пока он препирался с женой, праздник начался. Камера то выхватывала ликующее лицо Болт Бух Грея, то детей-генофондистов, которые гуськом тянулись по свежестриженой траве стадиона, держа над плечиками флажки с профильными портретами священного автократа. Курнопай смотрел с заслоненным вниманием на веселый вид мальчишек и девчонок, среди которых были совсем карапузики, но скоро настроился на пристальность и обнаружил, что впередиидущий — Огомий, а ребятня, семенящая за ним, если глядеть на мордашки и фигурки, имеет прямое отношение к Болт Бух Грею.

В уши врубился гортанно-радостный, полированный голос теледиктора, сказавшего о том, что он свидетельствует, исполненный гордости за отечество, что шествуют по изумрудному полю стадиона дети будущего, чьим отцом-генофондистом является молодой правитель Болт Бух Грей, своим деянием внушающий надежду на бессмертие народонаселения планеты.

За болтбухгрейчиками прошли цепочки детей, но коротеньких, не таких красивых и ладных, и на их флажках были профильные портреты отцов-генофондистов. Некоторые из них были знакомы Курнопаю: Бульдозер, Миляга, Скуттерини, министры, генералитет, популяризаторы сексрелигии, знаменитые клерки, работяги, актеры, зодчие, писатели. Даже злосчастный монах милосердия глядел с флажков.

Недоумевая, почему нет портретов матерей-генофондисток, Курнопай увидел их в небе, отпечатанных на шелковых полотнищах, которые тянули за собой летящие нырками дирижабли. На самом почетном месте, первым на первом полотнище, красовалось изображение Каски-Веры.

Перед парадом почетных генофондариев показали будку спортивного комментатора Чапа Чапыча. Чап Чапыч, длиннотуловищный, празднично дрыгал короткими ножками, полулежа в гинекологическом кресле. Кресло он купил у старьевщиков в знак уважения, как афишировал это во время передач, к сексрелигии и генофондизму. При этом он подчеркивал, что уродцы, подобные ему, должны без пощады лишаться права на генофондаж. Отпрыгавшись, изобразив восторг существования, Чап Чапыч произнес медовой вязкости басом, что счастлив объявить выступление благодетеля Самии, прямого потомка САМОГО, пророка сексрелигии, родоначальника генофондизма, священного автократа Болт Бух Грея.

Прежде чем страна услышит своего предводителя и производителя, он, Чап Чапыч, скажет пару слов по просьбе восхищенного народа. Восхищенный народ просил его объявить во всеуслышание, что автократия Болт Бух Грея не токмо не уступает демократии в бережливости к человеку и обществу, но и превышает: ее цель — процветание всего человечества. И раньше выпадали везучие тысячелетия, чье время освещалось деянием правителя семи пядей во лбу. Последнее тысячелетие до новой эры! Император Ашока! Первый антивоенный правитель, первый коронованный миротворец! При Ашоке утвердились две религиозных философии: буддизм и джайнизм. К сожалению, Ашока не был правителем-мыслителем величины Будды и Джины. Зато он первый утвердил систему царского демократизма. Наш властелин Болт Бух Грей сопоставим с императором Ашокой, поелику первым выдвинул систему демократической деспотии. Но наш правитель превышает Ашоку: он не токмо автократ — священный автократ. Священный потому, что создал и сексрелигию, и учение генофондизма. Он совмещает в себе, выражаясь образно, Ашоку с Буддой, Ашоку с Джиной. К месту сказать, у Джины, носившего также имя Махавира и Вардхамана, было звание тиртханкара, что означает — создатель пути. Болт Бух Грей — создатель пути, как Джина, Будда, Христос, Магомет. Я спрашиваю себя: «Знало ли человечество подобного правителя?» Аз грешный хватил жизни, изучил историю людей. Аз грешный, калека, чьим помыслом не может быть помысел о продолжении рода, поелику Самия и все страны мира должны создать золотой фонд человечества, я отвечаю себе и нашему восхищенному народу: «Я не вспомню подобного правителя-мыслителя в истории, не вспомню, и на своем веку». Прежде чем поблагодарить телезрителей за внимание, добавлю, что у священного автократа как мыслителя были предшественники, но им не хватило тиртханкаристской энергии, и то малое, о чем они догадывались, он поставил с головы на ноги. Учение, поставленное вверх тормашками, вы можете себе представить, способно ли оно было захватить умы и души людей? Сексрелигия и учение генофондизма, поставленные на ноги, захватили наш изумленный народ и с быстротой электронов покоряют интеллект всех народов. Спасибо! Итак, будет говорить благодетель Самии, прямой потомок САМОГО, пророк сексрелигии, родоначальник генофондизма, священный автократ, справедливый обладатель других титулов, чинов, званий, санов, мыслитель во властителях Болт Бух Грей.

Ганс Магмейстер учил курсантов-термитчиков держать мундир лица наглухо застегнутым на все пуговицы в момент, когда вас хвалят. Должно быть, еще сержантом дворцовой охраны Болт Бух Грей прошел выучку Ганса Магмейстера. Мундир его лица был застегнут наглухо в минуты выступления Чап Чапыча. Ганс Магмейстер ни капельки не сомневался в том, что всем приятны похвалы. Он предостерегал от выражения приятности, а того, чтобы кто-то расплылся от похвал или же по-дурацки радостно осклабился, и совсем не допускал. Мигом надолго получишь завистников по службе, даже командпреподаватель, хваливший тебя, при случае сведет с тобой счеты, вплоть до кровавых. По Гансу Магмейстеру, зависть — всеобщее жизнеопасное чувство, страшное своим бессознательным постоянством, стремящимся реализоваться, потому и нельзя давать малейший повод к зависти. Он не отрицал того, что сами похвалы тоже возбуждают зависть, но летучую, потому что они воздействуют на слуховое восприятие, сладкое в человеке по сравнению со зрительным восприятием и забывчивое. Исключением, обладающим слуховой злопамятностью, были для него музыканты, особенно композиторы с абсолютным слухом, певцы, актеры, поэты, администраторы всех рангов.

У Курнопая не было уверенности в том, что и при выучке, полученной у Ганса Магмейстера, он сумел бы, как Болт Бух Грей, соблюсти застегнутость, слушая Чап Чапыча, дрыгающегося коротконожку, благостно лежавшего в гинекологическом кресле.

Встал Болт Бух Грей вровень с коброголовыми микрофонами каким-то больным. Уголки рта передернулись, он точно бы придавил коренными зубами ломтик лимона. Продлись дольше мгновения кислотная мина Болт Бух Грея, и все не поверили бы его неудовольствию передержкой, допущенной Чап Чапычем, но он, заскорбев, уронил уголки губ, и, наверно, редко кто не обнадежился, будто бы Болт Бух Грею чужда душевная неопрятность.

— Прихожане и прихожанки сексрелигиозной церкви, — заговорил он трагически тихо, как будто собирался известить о землетрясении, в результате которого погиб целый город. Стадион затаил дыхание, Болт Бух Грей сделал паузу, и послышался невещественный шелест такой тонкости, точно это звучали космические волны, бегущие из вселенной. — Вы улавливаете? САМ излучил на всех нас, кто присутствует здесь, энергию своего благословения на удачу нашей грандиознейшей программе. — Болт Бух Грей вскинул руки, застыл, наполняясь какой-то мистической мощью, и, поведя ими вниз, вытянутыми во всю длину, прозрачно вымолвил два слова, как отлил из хрусталя.

— Склонитесь ниц.

Стадион, уже принагнутый движением рук священного автократа, склонился, истово повинуясь, чтобы энергия благословения обуяла его до сердечных глубин.

— Вернитесь в исходное положение, — сказал он одними губами, которые, похоже, онемели от преклонения перед САМИМ, так ободряюще нежданно возвратившимся к народу.

Потом Болт Бух Грей начал праздничную речь, но теперь это был властитель, повелевавший по-молодому дерзко, с издевочкой, перевитой лаской, потому что ведал уже, кто перед ним.

— Я вас фраппирую, прихожане и прихожанки, генофондистки и генофондисты, мои подчиненные и подопечные. Я вас фраппирую, то бишь неприятно изумлю. Праздник, и какой праздник! И все-таки фраппирую. Дабы прониклись, чего ради фраппирую. Как люди не стыдятся убивать врагов на войне, так мы сегодня не будем стесняться святого акта демографии, долженствующего спасти от вырождения народы и племена Самии. Для пущего убеждения спасительности сексрелигии, также генофондизма мы допустили на праздник телеоператоров всех стран мира, то бишь трансляция будет вестись целиком на земной шар. Эпоха так эпоха! Она знаменует собой зачин эры глобальности. Куда уйдешь от глобальности? Никуда. В противном случае — всеобщая смерть. Ныне нет экономических систем, нет идеологий, ради которых стоило бы уничтожить земшар. Постулат сам по себе кощунственный, однако лишь с виду: кощунствен сам ход экономики, идеологии, национально-географической жизни на земле Все клянутся идеей сосуществования, упорно продолжая существовать по отдельности или блоками. Блоки — препятствие ко всемирному спасению, к братству. И тут возникает не где-нибудь, в стране САМОГО объединительная религия: сексрелигия. В основе ее культ непрерывности жизни, культ продолжения рода, культ целесообразного регулирования народонаселения любой страны в частности, народонаселения мира вообще. Сексрелигия, и только сексрелигия может утвердить идею всеобщности существования. Своими сущностями она утверждает другие цели, спасительные для человечества: не войну — мир, не разобщение — соединение, не ухудшение — совершенствование, не хаос — гармонию. Дабы ясней ясного стала моя теория, еще раз фраппирую участников праздника и телезрителей. Человечество развивалось под знаком порчи, распада, хотя и утверждало устами своих трибунов, госдеев, священников, что идет по пути цивилизации. Цивилизацией называли сферу сервиса, достигаемую за счет убийства природы. Поистине человечество рубит сук, на котором сидит. Тем более в понятие цивилизация нельзя включать армию, атомистику, потому что они работают на отрицание жизни. Идеалы цивилизации — сельское хозяйство, медицина, астрономия, гимнастика, генетика. Идеал идеалов — генофондизм. Он дает возможность человечеству осознать свою порчу и средства для полного физического и духовного очищения. Не надо думать, что генофондизм — чисто демографическая наука, сексрелигия — религия плотской чувственности. Они — наука и религия о переустройстве обществ на земле. Ничто не окажется не непереустроенным из того, что сложилось доныне. Переустроится все: философия религии, нравственность, психология, институты административного управления, культура, право собственности. Любой из вас ежедневно сталкивается с правом собственности. Оно многозначно до неуследимости. В нем много справедливейшего и много жесточайшего. Самое страшное в нем на данный момент для нашего спасительнейшего дела — абсолютное право на тело человека. Оно вытекает из семейно-супружеского права. С этим правом не улучшить народы Самии, человечества. Без разрушения постепенного этого права невозможно успешное отправление сексрелигиозной обрядности, духа сексрелигии, невозможно и осуществление идеи генофондизма. Данное разрушение мы уже начали в верхах. Совсем недавно, в течение недели, любимец САМОГО, мой персональный любимец, любимец Самии, державный ревизор Курнопай осуществлял генофондирование группы первых леди нашей державы. Надо отдать должное сексврачам, сексологам, секссвященникам державы — они в результате обследования установили запрет на генофондаж и посвящение целому ряду министров и высокопоставленных военных. Будут обиды, огорчения, приступы отчаяния у лиц, лишенных этих прав, как и права на лишение продолжения рода. Некий министр, впавши в амбицию, требовал отставки. Пока отставка ему не дана. Терпимость — вещь важная. Однако решение сотрудников сексфронта останется в силе. В роду министра были шизофреники, дауны, туберкулезники, самоубийцы. Так мы будем поступать отныне и присно во имя прекрасного потомства Самии. Здесь в неукоснительном порядке надо объявить, что комиссии по отбору генофондистов и генофондисток будут отдавать предпочтение тем женщинам и мужчинам, в семейно-родовом генофонде которых по преимуществу были земледельцы, священнослужители, финансисты, менеджеры, учителя, творцы культуры, науки, техники, гуманитарии, рабочие-изобретатели, мастера-умельцы и, конечно, конечно, футурологи. Мы будем ограничивать в область демографического воспроизводства приток людей, гены которых отягчены милитаристической информацией, информацией об алкоголизме, наркомании, врожденных телесно-духовных уродствах, информацией о завистничестве, мстительности, лживости, неблагонадежности по отношению к заветам САМОГО, к историческим ценностям Самии, к новшествам политического прогресса, религии, этики. И в настоящем случае я фраппирую вас, но подумавши, откинув эгоистические настроения, вы примете мое учение, так как оно — учение о грядущей нескончаемой жизни людей в противоположность глобальной ситуации, которая пока что запроецировала человечеству близкое самоистребление. Сексрелигия, генофондизм созданы мною для предотвращения самоубийства человечества. Казалось бы, спасение найдено. И нет дилеммы: глобальное самосожжение или очищение от скверны, которая привела к угрозе ядерного самосожжения? Дилемма есть и накренена в сторону небытия. Я не стал бы в праздник фраппировать вас на трагический лад, однако избавление от катастрофы идет через осознание глобальности мирового катаклизма, главное — через активную, без ущемлений практику генофондирования, в чем, поскольку программа слишком ответственная, необходима беспощадная дисциплина и, коль скоро порча достигла жутких размеров, также сексрелигиозная кара вплоть до уничтожения по решению трибунала жрецов во главе со мной. Посему я призываю участников демографического действа мановением воли избавиться от стыда и совершить на мягкой травке стадиона священный акт, как то делали наши предшественники, каковых еще тогда не раз дирали чудища духовных и телесных уродств. В будущем на празднике Генофондизма, если, благодаря нам, человечество выживет, генофондирование будут осуществлять юноши и девушки. Обходятся ведь одной молодостью соревнования фигуристов, лыжников, легкоатлетов, конькобежцев, пловцов, стриптизеров. Почему сейчас мы не пошли этим путем? Первое. События показали, что в интимных условиях генофондарии уклоняются от близости, то бишь зачатье как величайшая цель поругается. Второе. Сексологи планеты провели статистику рождения гениев. Выявилось, что от отцов и матерей, достигших весьма зрелого возраста — сорока, пятидесяти, а то и шестидесяти с гаком, рождались самые грандиознейшие люди. Третье. Мы ориентировались на то, что у каждого возраста найдутся свои болельщики, либо на то, что у знатных или безымянных особей будут свои поклонники. Всем вам известна моя посвященка Лисичка. Я искренне сожалею, что она не зачала во время посвящения. В моей практике — это прискорбный случай. Мои коллеги по высшим инстанциям шутят, что, мол, вам, священный автократ, можно дать еще одно звание: звание верховного сексснайпера. Лисичку мы придали в качестве партнерши маршалу Данциг-Сикорскому. Тут, по ассоциации, прибегну к воспоминанию. Три года тому назад я возглавлял делегацию во Французскую республику. Переговоры шли не совсем так, как прогнозировалось. Я переживал. Скверный сон. В час пополуночи вздумалось проветриться. Покинул резиденцию. Елисейские поля. Почти безлюдные, темновато. Брел вверх по Елисейским полям. Впереди старик. Рослый. Сутулость. Подошвами приволакивает. Навстречу ему бежит девочка в манто. Распахнулась. Голенькая. «Мсье, — к старику, — сик-сик?» — и полами кокетливо помахала. Слышу старик: «Что ты, деточка?! Ведь мне на девятый десяток». Она запахнулась в манто и так-то неотразимо, чертовски задорно: «Мсье, это не ваша забота». И старичок за ней побежал. Камешки свистели под ногами. Там, как говорится, развлечение для заработка. И то какой энтузиазм! Лисичка, мы убеждены, проявит куда больший энтузиазм, поскольку цель захватывает дух по причинам невероятнейшей идейности. Кто-то, конечно, поскалит зубы, пошутит, посмеется, позлорадствует, теша недоброжелательную душонку, но… на то и праздник. И все-таки я призвал бы щадить престарелого военачальника. Может, у вас в возрасте Данциг-Сикорского тоже будут венозные икры и позвоночник, покореженный спондилезом.

Хохот оскорбил Курнопая. Он ушел в кабинет, но не захлопнул дверь. Его оскорбленность за маршала не была гневливой — местами речь священного автократа засасывала…

Кресло, отделанное шкурой росомахи, приняло Курнопая в меховые объятья, и он, с паническим чувством вспомнивший о башне-призме, отчаялся от того, что автократ подверстал его го́ре (проклятье первым леди державы) к празднику Генофондизма.

Обвалы хохота, сотрясавшие стадион, навострили слух Курнопая.

Под видом просьбы о сочувствии Болт Бух Грей поизмывался над плоской и сухой ногой бармена Хоккейная Клюшка, но оправдал его участие в празднике коммерческим дарованием, редким для самийцев, разъедаемых хозяйственной безалаберностью и не умеющих из-за наследственного бескорыстия получать на одну денежную единицу сто единиц прибыли. По этой необходимейшей нужде включен в актив генофондариев — весьма музыкальное словообразование произвел Чап Чапыч — зарубежный делец Скуттерини, работающий на благо промышленности.

Курнопай не знал, будет ли участвовать в генофондаже на зеленом поле бабушка Лемуриха, и на всякий случай молил САМОГО, чтобы священный автократ не затронул ее. Увы, он запозднился с мольбой. Болт Бух Грей со смаком расписал могучие телеса Лемурихи и явно на посмешище выставил грудь: ею, мол, она могла бы выкормить несколько поколений водородных бомб или поколение сверхсовременных авианосцев. Такие груди-де перевелись, стали реликтами, подобно мамонтовым деревьям и баобабам. Так как мы собираемся культивировать реликтовые груди, им будет почетное место на генофондажах. Для них мы устроим конкурсы «Миссис первая грудь Самии». В партнеры бабушке Лемурихе он выделил державного врача Милягу, преобразовавшегося в сжатый срок из застенчивого слюнтяя в носорога полового разгула. Свой замысел, дабы знаменитую телебабушку Лемуриху обгулял первый медик государства, Болт Бух Грей объяснил желанием сплавить ее золотоносные свойства: простонародный характер, умилительнейшее преклонение перед пастухом народа — всем памятно ее мление перед покойным Главным Правителем, — ее неукротимую энергию ради счастья общества, ее костяк, способный без устали нести на себе горные массивы мяса, слить с рафинированной интеллигентностью Миляги, с его обходительностью, данной от природы, с его пластичным умением подлаживаться под требования эпохи.

Когда распотешенный стадион затих и насупился в ожидании коронного номера, Болт Бух Грей подарил улыбку камерам планеты. Не обворожительность светилась в лице — откровенное удовольствие от того, что удивительные вещи ему придумались и столь сплоченно воспринимаются.

Он сказал, что хватит говорильни, ибо на говорильню у всего земного шара дикая аллергия, но тем не менее попросил еще минуту, дабы подбить бабки.

Курнопай, и сам не заметивший, как вернулся к телевизору, проворчал:

— Разглагольствует без меры… Минутку, видите ли, просит накинуть.

Фэйхоа старалась не раздражаться ради рождения спокойного ребенка. Ласково она позакручивала волосы Курнопая на палец, промолвила загадочным шепотом бабушки Лемурихи:

— Сосерцай и помалкивай.

Курнопай повиновался. Он давал себе зарок не дергаться при жене, чтобы не родилась психопатка. Странная уверенность: родится дочка — была странна даже ему самому.

Подаваемый операторами сразу с четырех сторон, Болт Бух Грей стоял перед коброголовыми микрофонами в белоснежных плавках с типографскими отпечатками туманности Конская Голова. Никель молнии, деля плавки на две половинки, прядал таким горячим блеском, что казалось — прожигает зрачки.

Едва взор священного автократа притуманился, а лицо начала освинцовывать усталость, в которой читался надрыв от напрасных усилий, неутешных скорбей, от замыслов, зараженных изверенностью, камеры перекинулись на представителей общественности, сидевших в ложе сбоку, за спиной у себя священный автократ никого не терпел из правительственных чинов, генералов, монополистов, технократов…

Разрослась и точно бы лопнула угрюмая ряшка Бульдозера. Из угловой тени выплыла каравеллоподобная шляпа, под нею открылись приспущенные веки с бахромчатыми ресницами. Курнопай вздрогнул, узнавая мать. Так и не вскинулись ее веки. Стесняется? Нездорова, но присутствовать необходимо? Соскучился он о ней! Как им надо помириться. Неужели она все еще не осознала, что антисониновая платформа Сержантитета подрывала само существование народа, что они с отцом не лиходеи Самии, а спасители?

Прежде чем подбить бабки, священный автократ проверил, не заело ли молнию на плавках, и, ободренный тем, что молния запросто расхлестывалась, зычно проговорил:

— Мои предшественники во времена всех бывших и теперешних формаций, то бишь предшественники-преобразователи земного шара, лишь обнадеживали народы замыслами об улучшении их жизни, но только ухудшали ее, увеличивая могущество своих государств. Я, потомок и наследник САМОГО, и мой народ, мы действительно улучшим бытие страны и земшара, потому что не отвергли религий, верно, на короткий срок приостанавливали их действие, да еще придумали религию спасения, универсальную в современных обстоятельствах, потому что ясная постановка задач не даст нам потопить практикой теорию. — Он захлебнулся воздухом торжественности, прокашлялся, повелел слегка расщепленным баском, зашелестевшим от звуковой стружки:

— Се-екс-жри-и-цы на по-ле ста-ди-он-на.

Портьеры входов на стадион разлетелись. Выбежали жрицы. Полы оранжевых накидок хлестались. Капюшоны, надуваясь, обозначали декоративные вышивки со сценами из посвящений. На капюшоне проклятой датчанки, она с подскоком мчалась к центру поля, мелькал то он, Курнопай, на которого наседала Кива Ава Чел («Стыдоба, стыдобушка…»), то Болт Бух Грей, манипулировавший с Лисичкой.

На капюшоне негритянки, какую Курнопай запомнил по ее ненависти к родственникам, картинно белели вышивки, где Курнопая, ничего не видевшего сквозь чулок, напяленный на голову, сняли крупным планом в хрустальной башне. Прискорбным, даже чудовищным для Курнопая было то, что на капюшоне вышили его и девчонистую женщину, которая посочувствовала тогда ему в башне и все-таки не уклонилась от насилия над ним, может, и не собиралась уклониться, только двуличничала.

Курнопай страшился смотреть на Фэйхоа, едва глянул — на него напал колотун. Она сидела в профиль к нему, из-под височного уголка ее закрытого глаза выкатывались слезы, его начало трясти, он в голос заплакал, но думал, что нужно сдержать себя, чтобы успокоить Фэйхоа, а доводов не находил (прошлое поругано, настоящее до неверия противоречиво, будущее во тьме) и рыдал все громче, неутешней.

У Фэйхоа была такая воздушно-летучая походка, что Курнопай недавно сказал ей: «У тебя, Фэ, ступни, подбитые ветром!» И вдруг она идет к нему какими-то стальными ногами. Ее руки, обычно пуховей страусового пера, были тяжелы, да еще и хладны, словно она умирала. И Курнопай снял их, почти потерявшие способность двигаться, со своей кудлатой головы, целуя, отогревал дыханием.

— Современность не по нам, — повторяла Фэйхоа. Ей трудно было говорить: немота губ, разбухший язык. — Теперь нет спасения от жизни, пока не вырастим ребенка.

Нежданный голос Ковылко ворвался в телевизионную тишину. Мигом он заставил Курнопая и Фэйхоа забыть о самих себе. Каска сидела справа в углу правительственной ложи, Ковылко — в левом.

— Господин священный автократ, — крикнул Ковылко, — с любовью-то как быть?

Ковылко — бурый берет, увенчанный белой пипкой, ждущие спасения глаза медведя коала, опаленного эвкалиптовым огнем.

Болт Бух Грей — винт шеи, черный каракуль затылка, плечо, вскинутое напряжением, самоуверенность, исключавшая подвох.

— С любовью-то как быть? — переспросил Ковылко и переступил с ноги на ногу.

— Все, что я говорил, пронизано любовью, — ответил Болт Бух Грей. Угловой оператор преодолел растерянность и подал крупным планом полный страстной веры лик автократа.

— Оно с точки зрения вообще… Куда деваться с любовью, ежели берется в учет одна похоть? Под соусом религии этот еще к ней приляпывается — генофонд.

— Наш славный председатель смолоцианки, незачем любовь куда-то девать. Любовь — великолепнейшее из земных чувств.

— Так-то оно так, да получается не эдак. Все же вы, ты пример… Лошади там, племенной жеребец, ты с отцом… Пускай для здорового будущего Самии… Но нельзя все же отношения мужчины с женщиной сводить к случке.

— В случке ничего предосудительного не нахожу. Благородный акт ради продолжения рода потрясающих животных. Вы — горожанин, и судьбы лошадей вас не волнуют. Утрата той или иной конской генерации не менее прискорбна, чем исчезновение с лица земли того или иного племени.

— Никак не втолкую, господин священный автократ. Меня, скажем, назначили бы сегодня выйти на стадион… Прилюдно совесть мешает говорить… Молодую, к примеру, в пару назначили. У ней за миловидность и сложение титул королевы красоты.

— Чернозуб, у тебя губа не дура! — не без умиления сказал Болт Бух Грей. — Это в наших возможностях, — добавил он сочно и оглядел испытующе стадион; оттуда понеслись возгласы одобрения, переросшие в клокочущий утробный рев.

— Вы не дослушали, — попытался пробиться тростниковый голос Ковылко сквозь штормовые валы воплей.

— Ты, Чернозуб, родил, — рявкал Болт Бух Грей в микрофоны, перекрывая мольбу Ковылко, — богатыря Курнопая! Так как нам отказать тебе в распрекраснейшей мисс Самии? Бери хоть сейчас. Я сам собирался ее генофондировать. Передаю тебе. Бери! Продолжайся! Я же генофондирую полинезийку Юлу, дабы планетяне ведали о национальной широте народов Самии. Лапуля, где ты?

Возле Каски-Веры поднялась синеглазая девушка, одетая только в оранжевую мужскую рубашку.

В рев втолокся топот, вбивались хлопки, а священный автократ продолжал вздымать штормовое неистовство стадиона выкриками о своем державном благородстве, переданном ему великим САМИМ.

От душевного транса Ковылко было приковался взглядом к затылку Болт Бух Грея. И вдруг он посмотрел вдаль, на горластые трибуны, поднявшиеся во весь рост и взмахивавшие белыми платками, точно на корриде, когда матадор с изяществом по рукоятку всадил шпагу в загривок быка и зрители требовали ему в награду ухо этого быка.

И оператор, и режиссер осмелели: на экране, разделенном пополам, синхронно зрительному ряду Болт Бух Грея давался зрительный ряд грозного Ковылко, сжавшего над плечами кулаки.

Курнопай невольно одушевился. Рано торжествуют трибуны: отец переждет их беснование и задор священного автократа, все взвинчивавшего и взвинчивавшего себя, но не уверенного в том, что ему удастся заткнуть хайло Чернозубу.

— Мне королева красоты на дух не нужна, — закричал Ковылко, едва Болт Бух Грей выжидательно осекся, а стадион принялся усаживаться. — Я Каску люблю! Другая, пускай она ангел божий, мне поперек души. Ты все САМ да САМ… Доса́мкался, изуродовал народ.

— Разве я против твоей любви к маме Вере? Но мама Вера сама решила свою судьбу. Я слова против не скажу, если она пожелает вернуться к тебе, достойнейший председатель смолоцианки. Тем более что вы оба включены в золотую гвардию генофондистов.

— Что моя любовь — участь погибла. И это капля в море. Ты и твои сержантишки погубили семьи, где были совет да любовь. Заместо любви и согласия вы подсунули народу чуму разврата. Будьте вы прокляты, растленные хунтисты.

Ковылко встряхнул кулаками над пушистой сивой головой и стал уходить с державной трибуны.

Провожая Ковылко разочарованным взором, Болт Бух Грей говорил под насупленность стадиона, что правильно, выметывайся отсюда, Чернозуб, нечего тебе тут делать, ты не понял ни революции сержантов, ни курса на три «Бэ», ни генофондистской философии спасения Самии и прогрессивного человечества. Терпимость имеет смысл, когда заблуждается революционер. Ты — реакционер, враждебный системе государственной целенаправленности, отражающей чаяния заблудшей планеты. Раз так — власть и народ расстаются с тобой.

Ковылко почему-то спрыгнул с нижней ступеньки, хотя она была не выше других в гранитной лестнице, и заспешил к портьерам выхода. Вероятно, он чувствовал, что добром не покинет стадион.

На мгновение умолкший Болт Бух Грей, когда Ковылко приблизился к выходу, заключил шепотом прощание с ним.

— Беги, поправ глобальный праздник. Тебе не уйти от суда жрецов во главе со мной и, что позорней, от суда истории, благодарной нам за спасение человечества.

Священный автократ возвысил голос до патетической зычности:

— Праздник продолжается. Генофондарии и генофондистки, бе-ег-ег-гом ырш по мес-ес-ес-стам.

Первым, на кого напали телекамеры, был маршал Данциг-Сикорский. Лапы старика греблись по траве. Полусогнутые ноги от шага к шагу подгибались все сильней. Кабы не Лисичка, — она готовно его подстраховала, приобняв за торс, — он воткнулся бы коленями в поле стадиона.

Режиссер спохватился, что показ самого почитаемого полководца, перенесшего черную опалу, принял кощунственный характер, поэтому приказал камерам ловить юность и двоить, четверить, восьмерить кадры.

Едва в центре экрана появился Болт Бух Грей, спускавшийся к полинезийке Юле, Курнопай обрадовался, что операторы не показывают стариков. Он не собирался оставаться у телевизора, да и Фэйхоа настаивала выключить подоночный ящик, но Курнопай медлил, чтобы убедиться, что не покажут бабушку Лемуриху. Курнопаю даже примнилось, будто САМ пресек эту позорную возможность.

До чего ж разочаровала Курнопая его склонность к самоутешению. Показали бабушку Лемуриху ни откуда-нибудь, с «тамбура». Презрительно-скульптурное словцо курсантов горестно облагоразумило его:

«На что надеялся?!»

Фэйхоа брезгливо выключила телевизор.

— Бэ Бэ Гэ позвонит сегодня вечером. Спросит мое мнение женщины в положении. Разгромлю. Не было и не должно быть безнравственных праздников.

— А я скажу — антипраздник.

Действительно, Болт Бух Грей позвонил вечером, но отнюдь не для того, чтобы спросить, а для оповещения, что со всех континентов идут телеграммы протеста и что в стране кое-где вспыхивали митинги, клеймившие сексцерковь и правительство, однако он не то что не поколеблен, напротив, утвердился в замыслах и надеждах. Человечество настолько извратилось и сжилось со стихийно и сознательно ожидаемой гибелью, что отказывается спастись и готово для уничтожения Самии применить ядерное оружие. Он убежден, что и они, Курнопай и Фэйхоа, в настоящее время на стороне врагов его дела, и все-таки он будет рисковать существованием отечества, благодаря чему, в конечном счете, очнется и сохранится в усовершенствованном виде самоубийственно глупое, неподатливое человечество, испокон веку с беснованием воспринимающее социальное творчество, которое спасает, а не гробит. Кручинился великий искатель, выдумщик, обнаруживатель новых законов державного и глобального существования. Невзирая на это, Курнопай намеревался вмазать ему за скороспелое осуществление серьезных идей, каковое лишь способно порочить и как бы выступать со стороны дьявольских сил, но не сказал, потому что в это время услыхал горловое болт-бух-греевское рыдание.

После праздника Генофондизма маршал Данциг-Сикорский слег. Фэйхоа пыталась понаведать его, но он передал через Милягу, что скорей умрет, чем позволит себе взглянуть на нее. Она чистый человек, верный себе и заветам строгой морали, он — падшая скотинка. Пристрелить, выбросить стервятникам.

Курнопая маршал встретил как пострадавший пострадавшего. Раненные насилием и покорствованием, они долго сетовали на то, что словно передаются по наследству волевые до палачества методы государственных преобразований. Похоже, есть оккультный генетизм или духовно-демонический?

Встреча ухудшила состояние маршала, и Миляга посоветовал Курнопаю либо не навещать больного, либо говорить с ним о предметах отвлекающих. Хотя Курнопай стал говорить со стариком о реалиях, поддерживающих оптимистическое горение, Данциг-Сикорский все сильней впадал в саморазочарование и в неверие, что курс священного автократа сделает Самию обетованной страной, указывающей путь другим народам и землям. В день их последнего свидания, когда маршал, казалось, пошел на поправку, был весел и одет в летнюю парадную форму, он попросил Курнопая толкнуться к САМОМУ. Курнопай к этому времени вовсе не обнадеживался на счет САМОГО: передал страну на произвол судьбы, отсиживается где-то, равнодушный отступник, — но он, как ни морочило его желание ответить отказом, пообещал Данциг-Сикорскому толкнуться к САМОМУ, чему старикан обрадовался со смешливой детскостью в синеньких глазах и вручил Курнопаю ключ от арагонитового туннеля, ведущего к дворцу, откуда можно попасть к САМОМУ. Этот ключ-дубликат, не приводивший в движение систему электронной охраны, подарил ему под секретом на самый опасный случай Главправ Черный Лебедь. Ключ самого Черного Лебедя попал к Болт Бух Грею, который уверен, что другого такого ключа не было в стране и нет.

В полночь священный автократ объявил о трехдневном трауре по маршалу Данциг-Сикорскому, умершему от старости. Накануне похорон Болт Бух Грей присвоил ему, как одному из пионеров сексрелигии и генофондизма, новое посмертное звание «Спаситель нации». На поминках хмельной Миляга расчувствовался перед Фэйхоа от воспоминания, что он и Курнопай были приговорены к замурованию, да уцелели, благодаря доброму сердцу правителя, и возвысились до чрезвычайности. Не ища повода для нарушения державной тайны, шепнул ей на ухо, что маршал застрелился из-за самокритического надрыва. Фэйхоа испугалась, как бы Курнопай тоже не покончил с собой, и пригрозила Миляге, если не прикусит язык, рассказать священному автократу о навете на спасителя нации Данциг-Сикорского. Миляга раскаялся — сболтнул, так как выпил лишку. Фэйхоа не уберегла мужа от правды. Перед заседанием кабинета министров Болт Бух Грей попросил Курнопая к себе; с укоризной он выговорил ему за то, что его способность к мучительству сомнений начинает производить пагубное влияние на натуры, не склонные к рефлексии.

У подъезда, так уж повелось, Курнопая встречали ходоки за справедливость, жалобщики, заявители о безобразиях… В особняк державного ревизорства они не хотели обращаться по разным причинам: страшились, что за ними подслеживают, что в кабинетах чиновники снимут их на видеомагнитофон и за большие деньги продадут кассеты преступникам, что от официального обращения толку не будет, потому как те, кто там принимает, поставлены не для ради честности, а для обмана, козней, в лучшем случае — для уговора… Они надеялись лишь на совесть Курнопая, потому и поджидали его возле дома. Просители, как правило, были из простонародья. На этот раз его встречали девушки племени альгамейтов: по синим волосам розовые лотосы, на мешковине кофточек бурый трафарет охотника, который целит пикой в марлина, стоя на корме пироги, прямые юбочки потрескивают пластинками бамбука.

Межгосударственному тресту понадобилась береговая полоса Огомы, занимаемая альгамейтами, где геологический спутник обнаружил нефть. Племени предложили выкуп и переезд в пристоличный портовый поселок развлечений. Племя не согласилось. При помощи сил порядка из соседней страны Клингийи его вывезли на вертолетах в джунгли. В прошении, обращенном к верховному ревизору, девушки умоляли спасти их капельный народ от гибели в джунглях, где, кроме трясины и злых духов, ничего нет.

Чем прискорбней была история, тем стремительней действовал Курнопай: затянешь — события перейдут в состояние необратимости.

Выслушивая альгамеек, он обдумывал вариант незамедлительных решений. Он сразу помчался бы в свою резиденцию, если бы не присутствие старика, борода которого была распластана во всю ширину груди. Ощущение какой-то зависимости от этого старика, тем более зависимости от него племени альгамейтов мешало Курнопаю броситься к машине и погнать к державному ревизорству.

Старик стоял в тени саговника, и так как сквозь перистые ветки, чуть выше его головы, садило резким светом фонаря, разглядеть лицо было невозможно. Кабы не белая, с морозцем седина, то и борода оставалась бы в черной глухоте. На миг, едва бородач полуповернул лицо, обозначился в наплыве рыхлых век глаз тапира, правда, лишенный спокойствия этого увальня горных отрогов, мерцающе-тревожный и, почудилось, такой знакомый, что сердце загоревало до ностальгического обмирания.

Обычно просители обретались тут же в сквере. Под влиянием энергии, исходившей от старика, удалось Курнопаю уговорить девушек заночевать в гостинице ревизорства; находилась она неподалеку.

К подъезду он пошел один и уже около ступенек загреб ладонью позади себя, зная, что старик ждет, будто они заранее условились о встрече.

Первым в подъезд не позволил себе войти, хотя и тревога, точно сквозняк, прокатилась по спине.

Когда бородач скользнул мимо через распахнутую дверь парадного, Курнопай удивился, что от стремительного подъема по ступенькам стариковское дыхание не зачастило. Собственно, дыхание-то он не услыхал, и тотчас ему стало ясно, что это Ганс Магмейстер, который успокаивал дыхание после бега тем, что затаивал его; тому же он учил следовать курсантов во всех случаях, вызывающих напряженную пульсацию легких. Если кто-то пугался затаивать дыхание, боясь, что легкие лопнут от натуги, то Ганс Магмейстер советовал съесть воздух и мигом перекрыть гортань.

Чисто перекрыл свою гортань Ганс Магмейстер: возле клети лифта он поприветствовал Курнопая невозмущенным голосом, а ведь парадное было не о три ступеньки, а о двадцать одну.

В отличие от курсантов, с кем Ганс Магмейстер занимался мимикрологией, преподаватели училища считали его человеком потаенной судьбы и, по мере возможности, уклонялись от общения с ним. Предостерегаемый ими (ничего определенного, так, намеки с помощью прижмуров глаз, щечно-губных ужимок), Курнопай благодушествовал. Да разве вечный аналитик, выдумщик, оригинал способен на подлость?

В кабине лифта, отделанной черными пластинами эбенового дерева, высветилось до подробностей лицо Ганса Магмейстера: лиловые зрачки, морщинки по носу, меленькие, точно корешки травы, впросинь бескровные губы. Раньше, без бороды, оно воспринималось как страдальческое, с уклоном в жесткость. Теперь, в окладе мерцающих волос, его иначе не определить, чем лицо праведника, кого и во сне не морочит греховность. И вдруг Курнопаю сделалось больно за себя: как тогда, так и теперь Гансу Магмейстеру удалось перекрыть его проницательность. Раньше ему не приходило в голову подключать афоризм Ганса Магмейстера «Искусство охмурять блистательней искусства правды» к нему самому. Что-что, а искусство охмурять, наверно, небезотносительно к великому ведуну мира иллюзии, гипноза, экстрасенсики?

Закручивала, закручивала Курнопая накатная волна подозрения. Ожидалось, лишь только они выйдут из лифта, окончится этот закрут. Однако подумалось нежданно: «Подослан». И не запротестовал, хотя то и дело чувствовал, что впадает в измышление вопреки собственному желанию.

А сомнение уж несло Курнопая к горькой уверенности, что не осталось для Ганса Магмейстера закрыто его состояние. В гостиной, чтобы удостовериться в этом и покаяться, выверил выражение лица Ганса Магмейстера и, кроме заботы, ничего в нем не обнаружил.

Ганс Магмейстер училищных лет всего лишь числился для Курнопая опальным. Типа забавы опала: по-молодому весело определялось ему положение социального государственного психолога для избранных. Замышленным для потехи, оно виделось еще из-за того, что он вроде бы нес наказание за вину Главправа, которая подразумевалась, но за которую властелин после смерти совсем не осуждался.

Не принимал Курнопай всерьез и деревенскую ссылку Ганса Магмейстера. Невзаправдашняя ссылка. Для какой-то надобности туда толкнули. Может, самого Болт Бух Грея поручение. Неровно дышит к фермерам священный автократ, на первое место их ставит в партийной иерархии, и они довольны, невзирая на то, что он не подпускает их к рычагам управления, даже своих родственников и тех оберегает от должностей за пределами сельской географии.

Вполне вероятно, что обожание возбуждает корысть. Раз поклянешься фермерству, то и обеспечь представительство у кормил власти. Да-да, не исключено, что Ганс Магмейстер внедрен в сельский округ для наблюдения за свежевозгорающимися процессами в крестьянской среде, а то и для ловкого их погашения.

Под воздействием этих мыслей о Гансе Магмейстере, вспомнился Курнопаю Музей Еретиков, где замурован прах Сыроедки, родной сестры Болт Бух Грея, уклонившейся от исполнения сексрелигиозных обрядов. И внезапно он надоумил себя на догадку, что Музей Еретиков — творение Ганса Магмейстера. Чему-то новому среди фермерства, что окажется неугодным Болт Бух Грею, Ганс Магмейстер сыщет умертвляющее определение.

Просьба Ганса Магмейстера об отмене опалы пришлась впротивоток внутреннему строю, который сложился в Курнопае по отношению к этому человеку. Если бы единственным препятствием было приятие его положения как заслуженного, то Курнопай без особых затруднений назначил бы следователей для проверки, справедливо ли наказуется столь немалый срок деятельности Ганса Магмейстера до революции сержантов и не искупил ли он уже свою вину. А то ведь было другое препятствие тому, чтобы он назначил следователей для пересмотра дела: его предубеждение, что все иезуитски хитрое, значит, пагубное, охраняющее произвол, мешающее совершиться честным народным выводам, измышливалось Гансом Магмейстером. Но гораздо большим препятствием было то, что Курнопай вдруг уверился, будто бы деятельность Ганса Магмейстера не просто не прерывалась, а продолжалась в курсе Сержантитета на Три «Бэ», да еще и при одном «Бэ» неоглашаемом, ну, понятно, и в сексрелигии, также в демографических новшествах, в которых, правда, проглянул вселенский здравый смысл, хотя и осуществляемый у них в стране ради наслажденчества элитариев, преступно безжалостного и вульгарного.

Не без неловкости Курнопай высказал Гансу Магмейстеру то, каким представлялся он ему раньше, и то, как подумал о нем теперь. Говоря, мало-помалу он ощущал сомнение в оценке сегодняшнего Ганса Магмейстера. Конечно, стремясь к самообелению, мудрый хитросплетатель сумел на него повлиять. И все же склоняла Курнопая к сомнению выдержка, с какой Ганс Магмейстер выслушал его, сопровождавшаяся любознательным взором, за чем подразумевалось, что постижение верховного ревизора державы ему сейчас важней личного освобождения от опалы. Именно на его посту, несуразном и скверно поддающемся освоению, Курнопаю приоткрылась истина об отсутствии культуры слушать собеседника не только у верхних людей, но и у среднего сословия и даже у простонародья. Нет, не подкупал его слушанием Ганс Магмейстер. Наверняка он владел этой культурой от своей глубины и природной сути.

Он тоже на месте Ганса Магмейстера прибегнул бы к восторженной иронии, когда бы начал объяснять самого себя.

Он-то, недооценивал он себя. Из психолога армейского пошиба, некоторое время дворцового, преображен в идеолога государственного, да чего там, забирай в зенит, планетарного ранга. Сознавал бы себя прежде идеологом подобной высоты, не упустил бы колоссальных футурологических возможностей. Ах, надо же, не запрограммировал себе еще при Главправе роли ссыльного у олигархических прощелыг во главе со священным автократом Болт Бух Греем.

Не хотел Курнопай прерывать Ганса Магмейстера. Пусть выговорится на иронической волне, вдруг да не заметит, как обмолвится в том, о чем привык скрытничать, тем более что его он ни разу не перебил. И все-таки Курнопай прервал Ганса Магмейстера. Слишком уж ненатурально смелы, до провокационности злобны были слова об олигархических прощелыгах во главе с Болт Бух Греем. От рассудка, а не по страху Курнопай возразил ему, что, хотя и знает за священным автократом недостатки, но подачу, будто бы Болт Бух Грей из прощелыг прощелыга, принять не может.

Ганс Магмейстер не рассчитывал на это, поскольку не относил властелина к прощелыгам: получилось уникально — революционер произвел переворот вкупе с прощелыгами. К чему в священном автократе у него есть претензия, так это к передержкам его авантюризма. Сам по себе авантюризм прекрасен, ибо в основе оного лежит безоглядный риск. Одиночки типа Кортеса, Писарро, Бальбоа, Альмагро сочетали в себе авантюризм с прощелыжничеством, что низводит их до степени грабителей. Болт Бух Грей классический авантюрист, поскольку, в отличие от конкистадоров, не преследует в событиях личных выгод. Его передержки совершаются из-за нетерпения. Он стремится быстрей и лучше достичь державной пользы. Результаты огромны, однако не менее разрушительны. Передержки в укор авантюристу, но они ему прощаются, ежели он мыслитель общегуманистического склада. Мечта о гармонизации численности народов и народностей выводит Болт Бух Грея в светочи глобуса. Есть спасительный ход для человечества: убавлять себя не посредством войн — способом демографического уравновешивания. Недаром он, Ганс Магмейстер, некогда изрек: «Неравенство — это состояние, способное обходиться без регулирования совестью. Равенство — это то, что достигается духовным согласием вне обид и обмана». Итак, авантюризм Болт Бух Грея? Он спасает, но и гробит. Перестанет гробить, едва доверится совести верховного ревизора, целиком подчинив его контролю и персональную деятельность.

С малолетства Курнопай не позволял себе клевать на лесть. Влияние отца. Бабушка Лемуриха была способна променять золото беспроигрышной игры на ипподроме на восхищение Главправом. Ковылко домогался без устали, чтоб она доказала, от каких достоинств диктатора она заходится до приторности. Ох, какую гордыню он в ней разжигал! «Преклоняются не за что-то, преклоняются за ничего». От лукавого, негодовал Ковылко, ее лесть. Бабушка не врубалась, конечно, почему лесть: что чувствует, то и срывается с языка. Чувства тоже фальшивыми бывают, старался втолковать ей Ковылко. Тогда и начал Курнопай догадываться о том, что человек может не подозревать о неистинности того, что выражает. Позже он чаще убеждался в том, горюя, что люди цинично подозревают о прискорбной истинности говоримого, но почему-то не усовестятся. Да, Ганс Магмейстер выразил мечту Курнопая, не самолюбивую вовсе, а ради осуществления справедливости, чтобы и священный автократ был подконтролен ревизорству, но Курнопай воспринял это как умудренную лесть, вероятно, выловленную из его сознания, а потому и настораживающую. С прямолинейностью Ковылко он осудил Ганса Магмейстера за то, что он хочет подольститься к нему. Скорей он попробовал бы облегчить судьбу виновного, но раскаявшегося человека, чем того, кто невольная жертва пройдохи Главправа, но пользуется средством преуспевающих хитрецов всех времен и народов: лестью.

Положение головореза номер один было разве чуть меньше действительного положения державного ревизора, однако Курнопай не припомнит случая, когда бы он, опальный Ганс Магмейстер, подольщался к нему. И на самом деле Курнопай не припомнил такого случая, но не признался в этом: и теперь Ганс Магмейстер выполняет секретное предназначение. Сценарии меняются, роль в общем, наверно, та же.

Следующий миг завяз для Курнопая в ощущении безысходности их встречи. Этот миг всегда воспринимали его собеседники и сразу удалялись. На счет служебного бесстыдства отнес он нежданное одухотворение Ганса Магмейстера. Он заговорил, будто бы не огорченный безотзывностью Курнопая, о своем давнем наблюдении. Ехал подростком по железной дороге об одну колею, вдруг видит отвод от колеи, указанный стрелкой и объявленный плакатом: «Зона запасного пути». Всего-то метров десять тянулся запасной путь и заканчивался перед болотом, ускользающим в джунгли. Он, Ганс Магмейстер, давно проложил в душе запасной путь, выводящий к справедливости. Этот путь в собственной душе он связывал, свято веря в его спасительность, только с ним одним, Курнопаем, да путь-то оказался коротким и уходящим в джунгли.

Курнопаю было не в новинку преднамеренное ущемление людей. Ущемился — и мигом вызвал к себе внимание, замешенное на раскаивании. И ну перед тобой извиняться, уверять в том, что тебя уважают и любят, и желают помочь.

Не простягой был Ганс Магмейстер, чтобы надавить на эту психологическую черту, которой весьма добычливо пользуются оголтелые приспособленцы. Курнопаю передалось: ходатайство о личном Ганс Магмейстер завершил, посему приступит к более насущной цели своего визита.

Пусть верховный ревизор не примет за всепрощенческий альтруизм его советы. Самый важный из советов, отчасти высказанный: надо безотлагательно решить проблему подконтрольности правительства во главе с Болт Бух Греем держревизорству. Одновременно необходимо пробить вопрос об организации вооруженного подразделения, подчиненного только верховному ревизору и обладающего полномочиями арестовывать членов правительства, не исключая самого автократа. Господин Курнопай может воспринять эти советы как подстрекательство к прожектерству, но, увы, ошибется, не принявши в учет характер Болт Бух Грея, склонный к риску на грани крушения и к заигрыванию с народом, перед коим опаскудился и перед которым лишь таким образом загладишь вину, когда дерзнешь на политический поступок, вызывающий шок у посредственностей и ретроградов. Позвони он сейчас Болт Бух Грею и потребуй закон о войске державного ревизорства и о праве ареста высоких лиц, не исключая правителя, весьма быстро получит положительный ответ.

Курнопай подумал, что по сговору с Гансом Магмейстером священный автократ проверяет его на верноподданничество собственной персоне и уж теперь-то, если Курнопай послушается Ганса Магмейстера, ясным-ясно, отправит вслед за Ковылко на остров для вольерного выращивания райских птиц, что, пожалуй, было бы спасением от должностной загерметизированности.

Искупление (разве другой смирился бы с участью отца, отправленного в двадцатилетнее изгнание?) и безысходность (ничего значительного не совершить, подлейшего не перекрыть) заставили Курнопая обратиться к священному автократу. По каналу сверхтайной связи выслушав его, Болт Бух Грей взял час, дабы поразмыслить.

В кабинете, где они с Гансом Магмейстером находились, как бы повеяло предгрозовым электричеством. Ганс Магмейстер, однако, не устрашился. Даже пониклость Курнопая не встревожила. Напротив, в его ярче засиневших глазах обнаружилась большая убежденность в том, что Болт Бух Грей ответит согласием.

— Ганс, почему вы не волнуетесь? — подосадовал Курнопай.

— У вас излишне опосредованный момент, у меня состояние катарсиса. Очищение духа под воздействием страха и сострадания — это и есть, согласно Аристотелю, катарсис.

— Неужели вы, на самом деле, одновременно и страшитесь, и сострадаете?

— Катарсис же.

— Можно раскаяться, но едва ли вероятно очиститься, если греховен.

— Все обладает способностью к очищению. Вода обладает, небо, твердь, тем более — душа и дух.

— Сомневаюсь…

— Я — нет. Очищение от скверны предполагает и очищение от вещей невинных, но грустных. Неполнотой маял бы меня катарсис, не открой я одну из тайн вашей родословной. И это я открою ради очищения. Вы — баловень судьбы, счастливчик. Вероятно, до поры, пока Болт Бух Грей находит нужным?

Курнопай замер. Тревога о том, чем ответит священный автократ, согласием ли, отказом, куда-то мгновенно подевалась.

В прискорбный период восьмилетней войны Ганс Магмейстер имел на фронте чин психонавигатора, необъявляемый, и звание генерала от медицины, прикомандированного Главправом к Ставке верховного главнокомандования. Обязанности он сам себе вменял, по мере того как вживлялся в батальное существование. Через посредство ставки он стремился управлять настроением частей на передовой. Чтобы перекрывать упадничество, он ввел вдохновительные дни, официально именовавшиеся днями свиданий. Этими днями предопределялись подзарядка храбрости, упорства, внушение, что боязнь смерти неуместна, ибо в действительности душа вечна и лишь всякий раз, покидая бренную оболочку, получает новое воплощение. Душа труса, тем паче предателя, переселяется в насекомое, пресмыкающееся, в лишайник, в стервятников, душа подвижника — в младенца, коему быть святым, мыслителем, добродеем, а то и в кого-то из божественных созданий. Гостьи: невесты, матери, сестры — твердили изречение древнегреческого философа Гераклита, почитаемое САМИМ: «Доблестней смерть — счастливей доля». Понятно, каждая гостья, прежде чем она допускалась к воину, получала дозу надлежащего духовно-патриотического напутствия.

Информировали Ставку как о массовых настроениях, так и об индивидуальных врачи, фельдшеры, санитарки. Сообщения делались по каналам кибернетики. Машина памяти, где они оседали, производила только соответствующую сортировку фактов, обобщал и предписывал рекомендации он, психонавигатор. Никто не имел права уклониться от осуществления этих рекомендаций. Высшие руководители армии, не исключая верховного главнокомандующего, кем являлся маршал Данциг-Сикорский, тоже получали советы и редко ослушивались. Единственным советом маршалу, от которого он попытался отбрыкаться, был совет хотя бы день провести в обществе женщины. Создалась беспобедная обстановка. Обладатель изумительной выдумки на малые и широкомасштабные операции, Данциг-Сикорский, согласно фронтовой молве, исчерпался. Впрочем, и ропот был, выразившийся в язвительной шуточке: «Наш Мориш не ловит мышь».

Ганс Магмейстер не видел замены Морису Данциг-Сикорскому, но и не сразу нашел выход, как сорвать его с тормоза.

Незадолго до восьмилетней войны умерла от гриппа супруга Данциг-Сикорского. До нее он избегал женщин, после — тоже. Среди военных его стыдливость и непорочность опасались вышучивать. Он был строг к телесной невоздержанности. Аскезу он утверждал как мерило нравственного существования фронтовиков. И если позволял солдатам и офицерам встречи наедине с женами, то при наличии документов о браке, освященных церковью, и очень секретно, чтобы не возбуждать животной зависти. При непререкаемом влиянии психонавигатора Ганс Магмейстер не решался намекнуть маршалу, что ущемлением мужской природы он низводит свой военный гений до состояния анемии. Однажды, едва заметив, как приластился Данциг-Сикорский тоскующим взором к молодой конвоирше, приехавшей к Ставке главкома с боеприпасами для телохранителей, Ганс Магмейстер велел маршальскому денщику Батату задержать ее и поместить в коттедж, предназначенный правительственным визитерам. Пусть готовится к ублажению важной военной персоны. Батат было принялся опротестовывать поручение: если, мол, под персоной подразумевается главнокомандующий, то неисполнимая затея. Застенчивость — не самое сильное препятствие; человек соблюдает чистоту, навроде как белое духовенство, и не допустит слабинку, от кого бы ни шло искушение, даже от самого сатаны. Но Ганс Магмейстер остановил его, ухватив, что тут воля денщика еще правильней натуры маршала. Между прочим, подчиненные, находящиеся у важных должностных лиц в услужении, обычно знают о том, каков есть их повелитель и как он будет поступать, гораздо определенней, чем он сам. Коли, мол, поступится его высокопревосходительство личной дисциплинарной установкой (куда денешься, ежели у психонавигатора и над ним власть), то все получится, навроде как у Наполеона Бонапарта: тому привели знаменитую актрису Франции в чем мать родила, а он только огладил ей спину да шлепнул по ягодицам, с тем ее и увели, навроде как лошадь с аукциона, у которой рекорды на бегах, знаменитые стати, родословная начата аж с до новой эры, но никто не позарился на нее. Не в его, Ганса Магмейстера, манере прикрикивать на нижестоящих, хотя рассудком он вычислил, что любая манера, вплоть до зверской, резонна: представлять лишь надо, с кем имеешь дело и для чего. Пришлось прицыкнуть на Батата, чтобы меньше рассусоливал да помалкивал о необъявляемой должности, в противном случае угодит под трибунал. Батат завертелся винтом, изобразив исполнительский задор, который не сумеет перекрыть целый вражеский полк. Упрямилась, конечно, конвоирша: не за тем-де нанялась в армию, еще, не дай бог, донесут главкому, тогда с позором демобилизуют. Батату да не умаслить патриотичную девушку. Если он ударился в исполнительство, зарядит себя таким энтузиазмом, что волну полнолуния, прущую вверх по Огоме, кинется перекрывать. Склонил он ее ласковым уговором, привравши при том, будто бы без ее жертвы целомудрием не достичь победы да будто бы сам главком ее на эту операцию благословил. Зато маршал артачился, как тибетский отшельник. И этого пришлось пристращать: фронт теряет веру в батальное торжество, не исключено смещение главнокомандующего, поскольку он потерял дееспособность, остается одно-единственное — или отставка или ликвидация мозгового застоя испытанным мужским способом. Смещение посредством путча Данциг-Сикорский исключал, надеясь на незыблемость своего авторитета у молодых офицеров. Верно, он спохватился о том, что вовсе не защищен от мгновенного решения Главправа: «Хозяин ждет-ждет да и сбросит без предупреждения».

Поинтересовавшись, кто она («Та самая, та самая, на которую вы засмотрелись!»), Данциг-Сикорский поставил условие, чтобы для девушки он остался инкогнито: встреча в полной темноте, наклеить бороду и усы, сделать ложные шрамы на боку и ногах. Допущенную оплошность — уговаривал-то девушку на ублажение важной военной персоны денщик маршала Батат — исправляли простой хитростью, время от времени выдергивая Данциг-Сикорского со свидания нервными вызовами: «Господин генерал, к главкому!», «Вас, господин генерал, разыскивает начальник штаба фронта»…

Психологический прогноз на встречу оправдал себя. Данциг-Сикорский сфантазировал оригинальный авиационный удар: трофейные бомбардировщики, за которыми следовали тоже трофейные транспортные самолеты, начиненные десантниками, зашли в воздушный тыл страны Нисап со стороны океана, словно бы им навстречу выметнулись с аэродромов, закамуфлированных в горные склоны, самийские ракетоносцы. Ракетный удар по столице Нисапы предварил бомбежку, чуть после, за бомбами, посыпались с неба парашютисты-смертники. Они должны были погибнуть, нанеся урон важнейшим объектам столицы. Но, прежде всего, приземлясь на особняк правительства и возле стоящих рядом с ним зданий, уничтожить премьер-министра и его военных советников. Замысел главкома был осуществлен ценой гибели всех десантников. Это была их плата за трехлетнюю жизнь, когда им не отказывалось ни в чем. Хотя были уничтожены не только премьер-министр и его военные советники, но и все правительство, расчет на сокрушительную панику не оправдался: тотчас взялось руководить страной правительство-дублер. И все-таки наметился решительный сдвиг в настроениях самийских фронтовиков: нисапцам перед ними не удержаться.

Вот и подошел он, Ганс Магмейстер, к той тайне родословной Курнопая, которая обеспечила ему положение счастливчика. Не надо произносить? Понятно о чем речь? И тем не менее он произнесет, чтобы докопаться до других его тайн. Каска — дочь Данциг-Сикорского. Судя по тому, что Лемуриха обожала Главправа, нельзя думать, будто бы ей невдомек, что она родила от великого маршала. Есть люди с гелиоцентрической установкой в генах: они поклоняются, теряя при этом здравый смысл и достоинство, только первым лицам. Все обожают солнце, но лишь у немногих безотчетно чувственное отношение к светилу подконтрольно здравому смыслу и достоинству.

Батат — отец Болт Бух Грея. Из благодарности его отцу Лемуриха вытащила пацана Болт Бух Грея с фермы и в конце концов вживила в дворцовое сержантство, каковое ей еще тогда, при Черном Лебеде, представлялось высшей силой, находящейся рядом с Главправом. Он, Ганс Магмейстер, даже склонен допустить, что подспудно Лемуриха провидела в Болт Бух Грее грядущего предводителя Самии. Не надо, погодите, господин верховный ревизор. Мой ответ на вашу подозрительность — правда. Я не стану ее ужесточать, однако и подсахаривать не буду. Лемуриха уклонялась от обихаживания садовника Данциг-Сикорского, тем паче не сделалась его возлюбленной, потому что для нее существует только тот, к кому благоволит властелин и у кого, следовательно, имеется официальный иммунитет. Будь он справедливцем, превозносимым народом, да разделяй она в душе всю глубину его дум и поступков, все равно маршал Данциг-Сикорский оставался бы для нее почившим в бозе: никто и ничто — с точки зрения правителя — неизменно для нее, никто и ничто.

Лемуриха отблагодарила Батата, его сын Болт Бух Грей отблагодарил дочь Лемурихи Каску и ее внука Курнопая. Что такое? Неужели нельзя выслушать? В благодарности автократа, пускай он священный-пресвященный, не могут не быть запрогнозированы наполеоновские планы. Болт Бух Грей, вестимо, спит и видит себя императором. Почему бы не видеть? И наш век породил скороспелых императоров. Он женился на Каске неспроста: дочь военного гения Мориса Данциг-Сикорского, что вполне приравнивается к монархической крови. Не удастся в императоры самому, посадит на трон Огомия, внука маршала Данциг-Сикорского, брата Курнопая, пращур какового по отцу был вождем огромного племени, королем по существу. Что уготовано планами Болт Бух Грея вам, господин Курнопай, персонально? Позитивный план: вы, и стар и млад знает, давно в контрах с нашим правителем, не исключено, что народ свергнет его, тогда верх пирамиды займете вы, посему Болт Бух Грей спасется бегством в джунгли Самии, где окажется недостижим, потом вы его амнистируете; второй вариант бегства священного автократа: вы не помешаете ему прихватить миллиарды в золоте и драгоценностях и переправиться за рубеж. Негативный вариант. Все те, кого путч дворцовых сержантов вынес наверх, объединяются в хищничестве — богатства нации они качают, как нефть из земли. Справиться с ними немыслимо, их связи могущественны внутри страны и вовне, с международными банками, с корпорациями, милитаристическими кругами. Люди видят хищничество. Назревает взрыв. Восстание. Священный автократ переходит на сторону масс. Фигурой для нападок он делает вас. Вы, назначенный верховным ревизором, не просто не стремились пресечь ограбление державы и народа: вы содействовали этому. На ваше имя за услуги отечественным и зарубежным деловым кругам положены громадные суммы в банки Швейцарии, Нидерландов, Южно-Африканской Республики. Но это не все. Из вашего сейфа в державном ревизорстве выгребают перед оком телекамеры нумизматическую коллекцию из монет всех времен и народов, стоимость каковой не уступает стоимости сокровищ халифа Харун ар-Рашида. Бушующие толпы выволакивают вас из резиденции ревизорства, вам грозит расправа. Болт Бух Грей стремится вас арестовать, дабы казнь совершилась после следствия, которое должно выявить и обезвредить зловещий заговор ограбления Самии. Но массы устраивают вам самосуд. По прошествии траура Болт Бух Грей вводит вашу вдову Фэйхоа во дворец в качестве своей младшей жены и соправительницы. Пресса извещает страну о том, что она, похищенная малюткой, дочь аравийского шейха или арабского эмира. Не исключено, что ее генеалогию выведут из рода сиамских королей. Может, даже отыщут в ней кровь японских императоров. Тут первосвященники выразят пожелание мирян о несменяемости на главенствующих постах Болт Бух Грея, и наделят его титулом монарха, и коронуют вместе с Каской-Верой и Фэйхоа.

Пока слушал Курнопай Ганса Магмейстера, его не покидало любопытство, сопровождаемое невольной снисходительностью. От не свойственной ему снисходительности он пробовал избавиться, однако, вопреки усилиям, это чувство прямо-таки стервенело в нем. И мало-помалу накалилось до гневного презрения. Как только Ганс Магмейстер замолчал, явно обольщенный собственным на редкость феерическим прозрением, Курнопай принялся совестить его за недоброжелательство, дьявольщину предсказаний, за вычисление поступков средствами рационализма, не берущего в учет человеческих чувств, даже таких могучих, как материнство, любовь, честность, постоянство привязанностей, стыд… Собрался он посожалеть о том, что озлобился Ганс Магмейстер со времени училища термитчиков, но тот на нерве перекрыл его грустное участие: в эпоху Главправа ошибочно осужденных людей, кому посчастливилось вернуться с урановой каторги, нахваливали в газетах за неозлобленность. На самом деле не все не озлобились. Именно их-то уводили от мести лжесвидетелям и чинам карающих государственных учреждений хитрецы из законоблюстителей, мнимых и для самих себя. Не стоит поэтому порядочному деятелю присягать каверзе, ловко снимающей праведную социальную ярость. Злоба индивидуума и есть составная часть общественной ярости.

Запутал сознание Курнопая симпатичный психонавигатор. Было мудрено не замолкнуть и не ощутить, что обида Ганса Магмейстера, пришедшая в состояние крайности, чужда напраслине, и что пора прощения за работу на Черного Лебедя для него наступила. И все же уязвил себя тем Курнопай, будто бы поддался очарованию Ганса Магмейстера, и выкрикнул, что, хотя и польщен происхождением от великого полководца Данциг-Сикорского, но нравственно не признает, что ради перелома в восьмилетней войне надо было прибегнуть к произволу над целомудренной конвоиршей и аскетически чистым главнокомандующим.

Они замолчали надолго.

Выпроваживать Ганса Магмейстера совестился Курнопай. Он еще не ответил, возьмется ли избавить его от немилости: пока не был уверен, что опала психонавигатора морально несправедлива. К тому же Ганс Магмейстер имел право дождаться, как отзовется священный автократ на его предложения, толкнувшие Курнопая, пожалуй, на самую нетерпимую наглость по отношению к властителю.

И Курнопая томило то, что на сегодня он вроде исчерпался для определения дальнейшей судьбы Ганса Магмейстера и уже тяжело ему выносить его присутствие, а также то, что он не подстегивает волю для поиска, как разрешить проблему, не исключено — иезуитскую, одного из своих учителей, быть может, такого влияния, которое способствовало развитию в нем потребности доискиваться до истины.

Он сидел, переживая свою неохоту выбраться из внутренней неподвижности. Если бы это был транс, пусть бы даже бессветной глухоты, то у него не было бы причины для особого беспокойства: как образовался затор в его душевном мире, так его и своротит — быстро. Но здесь впервые давало о себе знать чувство, настораживавшее предугадыванием безразличия, которое станет постоянным, не подвергаемое воздействию ни отдельных человеческих тревог, ни вселенских.

И принуждал он себя думать о том, что должен сейчас возродить в душе работу правды, иначе с этих минут начнется омертвление его натуры и, вполне вероятно, через недели, в крайнем случае, — через месяцы, его «я», загерметизированное безразличием, никогда не пробудит беспокойства своей совести. Так думая, он разжигался несправедливой карой его отцу, просьбой Ганса Магмейстера, сделавшегося вялым от кручины, переселением в джунгли альгамейтов, пещерным наказанием девушек, отказавшихся от секспосвящения, а они ведь цвет нравственности их бесправного народа, разломами в семьях, где возобновилась исконная ревность самийцев…

Удалось, удалось Курнопаю восстановиться. Не производя насилия над умом (вернулась обычная любознательность), он спросил Ганса Магмейстера об его отношении к САМОМУ.

— Отношение автоматическое, — ответил тот с естественностью, где невольно выявилась привычка. Сразу спохватясь, будто выказал себя по отношению к САМОМУ кощунственно, Ганс Магмейстер прибегнул к смягчительному объяснению: — Еще в чреве матери, как сердцебиение, внедряется нам дух САМОГО. Даже формирование сознания не прерывает в нас пульсацию ЕГО духа. Это не значит, что он не задумывался над тем, кто есмь САМ. Занятия историей Самии, фольклорной и письменной, обнаружили ему изменяющуюся модель веры, якобы пересоздаваемую в чем-либо ИМ САМИМ, но в действительности легко соотносимой в свежих представлениях с принципами философии, присущими очередному властелину. САМ издревле наличествует в стране как активный многозначный идеал, и по внушению и поддержке которого осуществляются разные правления. Определил измерять ценность общества развитием ткачества и настенной живописи — и нет деятельности прекрасней, оправдывает завоевательные походы — и всем по нутру битвы, пышные погребения героев, использование пленных в качестве шутов, преподавателей правильных манер, прокладчиков дорог из булыжника, поощряет развитие эгоистических стремлений личности — и никому не придет в голову, что из-за этого увеличатся преступления, а большинство будет твердить, будто бы таким образом формируется самостоятельность, даже цельность индивидуума… В последнюю пору учение САМОГО вылилось в философскую систему, втянувшую в себя чужие как материалистические, так и идеалистические принципы, диалектический метод которых кое в чем доведен до абсурда: «Слиянно-различны, противоположно-едины, совмещаясь — несовместимы, не совмещаясь — совместны». Перемудрствовал Болт Бух Грей, пересолил в парадоксальности.

— Он-то причем?

— Я уже говорил об определенного рода подпитке духовного идеала творчеством очередного великана, ибо он сделался владыкой Самии.

— Может, САМ и есть идеал, сложенный тысячелетиями?

— Будда, когда его спрашивали, есть ли бог, молчал. Я не Будда, тем не менее промолчу, значит, не отвергну, но и не подкреплю.

— Я учился соображать под воздействием ваших постулатов, господин Магмейстер. Как же, однако, временами мне очень бывал неприятен ваш скептицизм.

— Категория приятного из области галантности и гурманства. Сферы интеллекта не приемлют приятности. По их части ни кого не щадящая точность.

— Интеллект окрашивается во все тона человеческих чувств.

— Когда он блефует. Есмь идеал и есть блеф, подменяющий его собой.

— Не все, что есмь и есть, достойно выражения.

— Все.

Они насупились и опять замолчали.

Звонок Болт Бух Грея примирил их. Полуночная информация по телевидению принесет народу Самии обалденный рескрипт священного автократа о придании в распоряжение верховного держревизора специальных войск, подчиненных ему и только ему, а также о том, что верхдержреву дается право арестовывать правительственных лиц вплоть до самого священного автократа, чем Курнопа-Курнопай, которого раньше ничто не могло ублажить, конечно, будет доволен, ибо ни одна формация на протяжении планетарной истории ни разу не поднималась до состояния, когда бы правитель отдавал свою судьбу какому-либо чиновнику, находящемуся в подведомственной ему иерархии.

Болт Бух Грей говорил бесстрастным тоном электронного диктора, но Курнопая весть об умопомрачительном рескрипте почему-то не настораживала. На миг в его уме скользнула мысль о мистификации, однако сразу забылась. Вполне вероятно, что натура, руководствующаяся сомнением и подозрительностью, в момент, когда по законам опыта и логики нет причин для малейшего доверия, вдруг воспринимает происходящее с полным отрицанием собственной природы.

Прежде чем отключиться, Болт Бух Грей переменил тон и выпалил с жаром:

— Что ж, внук достославной бабушки Лемурихи, ты стремился к всевластию и обрел его. В правдоискательстве ты не был сладострастником. Власть без ограничений, увы, приводит к патологическому сладострастию, сравнимому с кровожадностью карательных отрядов и палачей при гильотинах. Один лишь я за всю земную историю не впал в патологическое сладострастие. Следуй своему покровителю, прямому потомку САМОГО.

Рескрипт, действительно, огласили в полночь по телевидению. Утром Курнопай собирался заехать за альгамейтами в отель, но вынужден был задержаться дома. Неожиданной демонстрацией наглухо затопило улицы столицы. Люди шли, потрясая над собой газетами, на которых сиял крупными розовыми буквами текст рескрипта. Кое-где над головами колыхались обои, натянутые между клюшками для игры в гольф. На чистой стороне обоев таращились, указывая на лозунги, многоглазые духи радости, какими их рисуют в детских книгах. Лозунги провозглашали Болт Бух Грея демократом номер один, надеждой самийцев и человечества. В плакатах, посвященных Курнопаю, подчеркивалось, что он за народ, что он противник узурпаторов разных мастей, что при нем Самия очнется для борьбы, красоты, стыда и верности заветам САМОГО.

Курнопай смотрел на толпы, и то верилось ему, то не верилось, что демонстрация возникла стихийно.

Тем же днем он навестил в казармах приданные ревизорству подразделения.

Благодаря самолету-невидимке, снабженному телекамерами, он понаблюдал деревню альгамейтов, Огому перед ней и противоположный берег. Джунгли самийского берега лежали точно папоротники мезозойские, плотные невпрогляд. На берегу Клингийи джунгли не сохранились. Их вырубили и выжгли для разведения риса, бананов, королевских ананасов, инжира. Операцией, намеченной им (оповещение о действиях за три минуты), предусматривались гидродесанты на деревню выше и ниже нее прямо на Огому; посадку ракет-лягушек, начиненных пехотинцами, среди которых будет он сам, Курнопай намеревался произвести на ритуальной поляне племени, предварив эту посадку выбросом парашютистов в лесные чащобы рядом с ней. Берег Клингийи он тщательно выверил миль на сто в глубину, однако присутствия войск не обнаружил, что, хотя и тревожило его, однако направило на дерзость: не намечать отпора, пока оттуда не последует атака воздушных аппаратов!

Перед десантированием на деревню и на реку каждый из трех отрядов выкинул с самолетов по фиолетовому зонту, что означало предложение о капитуляции. Но никто не собирался сдаваться: ни представители межгосударственного нефтяного треста вместе с буровиками и геологами из самийцев, ни клингийцы из подразделения сил порядка. В бою они проявили непреклонность — все погибли.

Когда Курнопай брел по освобожденной деревне, его подкараулили две пули: одна угодила чуть ниже ключицы, другая — в лопатку. Они были на излете, запутались в пулезащитном жилете, причинив туловищу только динамическую боль. К тому, что пули оказались выпущенными из снайперских винтовок, увязли в жилете одновременно, да еще на излете, он отнесся как к смертельному предупреждению. Но это не расстроило его: он горевал об убитых, в большинстве своем не старше двадцати лет.

Не ожидал он, что сразу же, вопреки полученному могуществу, столкнется с подлогом, затеянном для коварства. Среди мертвецов, одетых в болотно-зеленую с прожелтью клингийскую форму сил порядка, он обнаружил личного недруга Пяткоскуло и восьмерых его приспешников, тоже именовавшихся раньше головорезами, из-за чего тогда их распирала заносчивость, а после суда над сержантитетом урезоненных ликвидацией этого грозного звания.

Ничего противозаконного в операции, осуществленной Курнопаем, не было, и тем не менее юридическая защищенность мнилась как жалкая уловка, лишенная не то чтобы крох милосердия — черствого благородства. Он предугадал нападки зарубежной печати. Ему следовало повести дело в одиночку, как на смолоцианке. Ну да там была у него родственная заинтересованность: спасение отца. Был бы во главе забастовки чужой человек, Курнопа-Курнопай послал бы впереди себя головорезов. Еще ту разрешил бы учинить расправу. На этот раз он устроил расправу, самое страшное — у своих над своими. Разве нельзя было послать разведку ради выяснения, кто одет в форму клингийских сил порядка? Муссировалась несколько противоположная этому точка зрения, и тоже словно бы с гуманистических позиций, а в сущности, чтобы обрушить его положение. Бывший головорез номер один, любимец САМОГО и Главсержа создан для бескровных способов борьбы. Он не из тех, кому доверяют войска, оснащенные сугубо современным оружием, которое может не только истребить людей, но и вековечные джунгли. Крайней оценкой, связанной с освобождением деревни альгамейтов, являлась с виду наиболее мягкая оценка: страшные правонарушения призваны выкорчевывать деятели с каменным характером. Верховный ревизор слишком жалостлив — муху не пришибет хлопушкой.

Почти ни в чем из газетных толков Курнопай не находил справедливости. Корреспондентов не заботила судьба альгамейтов: о них вовсе не упоминалось, как будто их не изгоняли из деревни, где они жили со времен ножей-скребков. По-обычному он всей душой домогался правды от читаемого, тогда как целью газетных выступлений было заиграть его для дальнейшего пребывания на посту ревизора.

Курнопаю хотелось оправдаться перед Болт Бух Греем тем, что он сердцем согласился с его, священного автократа, идеей о необходимости сохранения чудесного разнообразия племен, народностей, народов нашей планеты, отсюда и попытка такой кары за обиду альгамейтов, чтобы на корню прекратить подобный разбой. Но Фэйхоа убедила мужа не впадать в малодушие и наивность, так как у него есть право на независимость поступков и так как, искренно скорбя о павших, не исключая Пяткоскуло, он, вполне вероятно, даст повод правителю посмеяться над ним, пока не подозревающим, кем замышлялось изгнание альгамейтов.

Болт Бух Грей сам вышел на Курнопая по каналу сверхтайной связи. Ни укоров, ни поучений. Сочувствовал? Да. Сочувствуя ему, сочувствовал себе, похоже, в большей мере именно себе, ведь он нес бремя ответственности и за САМОГО.

— Жизнь беспощадно своевольна, — сказал, словно бы все беспредельное множество людей, природных созданий, предметов человеческого труда, событий, что ее составляет, является единым существом.

Курнопай не стал ему возражать, хотя и пугающей сложностью в ней, по его разумению, было многоволие, за которым невообразимо уследить и которое не упорядочить, да, пожалуй, и не нужно упорядочивать: хаос слагается в гармонию, гармония хаотизируется. Злонамеренность определенных людей священный автократ подменял, сам того, наверно, не подозревая, своеволием жизни в целом.

Курнопай приготовился к болт-бух-греевскому доказательству своеволия жизни, однако ошибся: на священного автократа навалилась усталость от тревог за Курнопая, и он только и сумел поостеречь его от нетщательности.

Этот краткий разговор с повелителем навел Курнопая на беспокойство, выражавшее себя в предосторожностях. Он собирался возвращать племя на вертолетах, чуть не отправился за ним и вдруг ощутил какую-то робость перед пространством над джунглями. Радары, установленные на патрульном дирижабле, зафиксировали нечто вроде воздушных поплавков над лесом. А когда дирижабль задержался над тем местом на километровой высоте, разведчики углядели завесы из воздушных шариков. Консервная банка, выброшенная в люк, крутясь мимо завесы, мгновенно точно бы разбрызгалась. Оказалось, что банку разодрало взрывом воздушного шарика. Кто поставил минное поле поверх джунглей, не удалось обнаружить.

Для охраны альгамейтов в их береговой деревне Курнопай оставил роту автоматчиков. Мало-помалу охранников отстреливали вкрадчивые снайперы. Однажды ночью рота была добита, племя оттранспортировано в порт развлечений, к утру спиленные хижины альгамейтов Огома вынесла в океан.

Вождь племени телеграфировал Курнопаю о том, что альгамейтов устраивает новое местожительство.

Прошли месяцы, прежде чем Курнопай поборол пониклость, из-за которой зачастую оставался безразличен к авантюрным историям, успешно раскручиваемым следователями ревизорства.

В разгар приема в честь очередной мисс теперешней Самии, каковой священный автократ сделал полинезийку Юлу, Курнопай спустился в пень небоскреба, где без задержки открыл арагонитовый туннель, а вскоре, невольно любуясь серебристой чернотой обсидиановых ступеней, поднялся по лестнице к колоннам ротондовидного дворца. Здесь теплилась алмазная сутемь. Отсутствие крыши способствовало тому, что между колоннами скапливался свет Млечного Пути.

Пока не очутился во дворце, Курнопай не испытывал опаски быть настигнутым. Он, взлихораженный, целя фонариком в нижнюю часть родонитовой стены, описал круг, но не обнаружил и намека на дверь или замаскированный ход. Второе кольцо вдоль стены он проделывал успокоительным шагом, направляя луч фонарика на высоту двух метров. На этой высоте он и заметил слегка сместившуюся в стене панель. Внимательно посвечивая на розовую плоскость, он чуть не вскрикнул от радости: навстречу его взгляду как бы промерцали пять звезд, составляющих ромбическую фигуру: синий Ригель, пояс Ориона, красная Бетельгейзе.

Подпрыгнул. Схватился пальцами за сглаженный каменный срез. Легонько смещал ладони, чтобы выжаться до пояса. Пальцы попали в удлиненные ямки. Кто-то явно много лет подряд поднимается здесь и спускается. Когда подтягивался, колени скользнули в неглубоких желобках. Удлиненные ямки и желоба были шире его пальцев и коленей. Главправ Черный Лебедь был не больше Курнопая, священный автократ его роста. Стало быть, тот (САМ, конечно, САМ!), кто здесь шастает, крупнее их, массивнее.

Подтянулся. Наклоняясь туловищем, толкнул головой панель. Темнота просияла звездной сутемью, обозначился винтовой, без ступеней спуск; чернота его материи, блесткой, крупитчатой, как лунная порода, которую он видел в музее геологии, обладала приятной приманчивостью, хотя и не успокаивала: по мере того как он сходил по спуску, пронимало трепетом, подобным тому, который возникает в минуты, когда мелко-мелко трясется земная кора.

Спиральный спуск закончился воздушным кругом, забранным в обсидиановый обруч. Курнопай машинально взглянул на ладони. Пыли на подушечках пальцев почти не было. Значит, САМ поднимался наверх не так давно и, возможно, присутствовал на празднике Генофондизма.

Осветил дыру. Луч не сумел заглубиться в темноту, но возбудил ощущение пространственности. Угадывалась вероятность бездны.

Из-за того, что не обнаружил приспособлений для спуска во мглу, опять испугался: «Настигнут. Не дадут разыскать САМОГО». Безысходность отворилась в нем поспешностью. Он припал к каменному борту, позвал в бездну.

— СА-АМ?

— А? — откликнулась бездна откуда-то издалека и не голосом — одним дыханием.

— САМ, ТЫ ждал меня?

— Я? А-а-а… Ждал.

И теперь одно дыхание, и не подумаешь, что эхо: оно полирует голос, перекидывает его с грани на грань.

— ТЫ сказал: «Ждал». ТЫ ведь живешь без внимания к стране. Сейчас мы не земля САМОГО, а священного автократа Болт Бух Грея.

— А? А-а-а… Да, — вознеслось откуда-то из бо́льшей вертикальной дали.

Когда слова срывались в бездну, у Курнопая создалось впечатление, что они попадали в поглотительную ловушку. Не то чтобы это напоминало падение осыпающегося щебня с горного обрыва в океан. Ловушка поглощала слова к САМОМУ, но возвращала в пространство лишь те, которые годились для ответа. Да неужели они проходят двойную кибернетическую обработку? Если проходят, то обессмысливаются надежды на САМОГО и надо возвращаться. Нет, САМ не должен допустить цензуры над собой.

Курнопай полежал над краем бездны и спросил:

— САМ, САМ, зачем ТЫ, житель безграничных вселенных, остался на крохотной нашей планете, а теперь удалился в земную полость? САМ, САМ, ТЫ болен? САМ, САМ, ТЫ разочарован?

Ловушка бездействовала. Сдавалось, что слова опускаются до самого дна, откуда силы отражения еле вытягивают их, вот и не слагаются они, бессильно заглохшие, в ответы или намеки на ответы.

— Ну, хорошо, ТЫ не хочешь о себе. Скажи об общем. Мир погибнет? Есть ли это в замысле Бога? А если ТЫ один из богов, есть ли это в ТВОЕМ замысле?

Пока лежал над люком в ожидании отзыва, Курнопаю впервые представились слова звуками, телесность которых воздушна, и когда их оболочка разрывается, смысл, летуче разливаясь, не в силах обнаружить себя.

Это заставило его тонко прислушиваться к возвращению слов, они вели себя в согласии с представлением. Но вдруг после разрывов оболочки соединились, и родилось неэховое слово:

— Безрассудство.

— САМ, САМ, я не понял. Мир погибнет или безрассудство мира?

Он не дождался звукового ответа. В сознание ворвалась жесткая мысль:

«Безрассуден только человек».

«Наконец-то я раскочегарил ТЕБЯ, САМ. А, сообразил. Тебе осталось только телепатическое общение…»

«Не только».

«САМ, САМ, безрассудство, по-моему, производно. Неукротимая жадность — вот причина причин».

«Жадность сама производна».

Неожиданное недовольство охладило душу Курнопая. Так он мог бы говорить сам с собой. Неужели мозг столь ловко подстроил ему беседу с самим собой?

Соображение о том, что вероятность передачи власти Болт Бух Грею обусловила в САМОМ какой-то психический недуг, заставило Курнопая продолжить телепатический диалог с САМИМ.

«В чем же тогда причина причин?»

«Подмена духа экономикой. Экономику сделали Богом, но Бог-то постоянно оборачивается сатаной всеисчерпывания, всеотрицания, всеуничтожения».

«Империализация глобальной жизни?»

«Все началось гораздо раньше. Подумавший о выгоде без зазрения совести, был первым расщепителем духа. Ротшильдизация финансовой жизни Франции, пальмерстонизация хозяйственного аппарата монархической Англии — отсюда началась победа бездушного материализма над святостью идеализма. Доход попирает милосердие, расчет — альтруизм, разврат — платонизм».

«САМ, прости. Еще раньше началось. Иудой, который продал и предал Христа. За сделкой Иуды, кроме экономики, политика, преступление против Бога и народа».

«Да».

«САМ, САМ, а приговор Понтием Пилатом Иисуса Христа к распятию — преступление государства перед Духом…»

«Почему было сказано о ротшильдизации и пальмерстонизации? Финансы в их магнатском проявлении ежедневно находят Иуду, чтобы продал и предал Христа. Государство в лице законоисполнителя ежедневно приговаривает Христа к смерти и распинает».

«САМ, САМ, мрак… Но не везде же. Ведь существует три мира».

«Каких?»

«Олицетворяемых Индией, Россией, Америкой».

«Их больше. Но куда ты дел самый сущий — астральный? Только в астральном мире нет примата экономики и производных ее, в частности, эксплуатации и насилия над духом».

«САМ, САМ, не разделяю».

«Ты слушай. Черная победа экономики над духом — земное явление, временное. Дух неодолим. Он отходит в тень, терпеливо ждет пробуждения, затем — искупления и возрождения в духе».

«САМ, САМ, как найти согласие социализму, империализму и странам третьего мира?»

«Я удалился. Я устал».

«Почему ты устал? Почему не устают индийские боги?»

«Люди всегда стремятся переложить чувство ответственности на богов и властеосуществителей, вместо того чтобы бороться и мыслить самим. Сейчас эпоха ответственности народов. Работают и воюют они. Автократ бессилен, всевластие нейтрализуется, если народ самовитый. Ох, нет покоя».

«САМ, САМ, я ведь с бедами… Не выговаривай, пожалуйста. Ну, а сексрелигия и генофондизм действительно могут спасти человечество?»

«Сказано все».

«САМ, САМ, погоди. Хочу ТЕБЯ лицезреть».

Чем дольше Курнопай ждал, тем явственней чувствовал, как полнится безмолвием его сознание. И хотя он противился непрошеной идее, будто бы вел мысленный разговор с самим собой, пока мог отвечать, ему подумалось, что он застрял именно на том, чему не находил законченного ответа.

Однако обнадеживал Курнопая, что он беседовал не с самим собой, жар, которым был пронят весь его организм и особенно область сердца. Под влиянием этого жара он свесил голову в круг и посвечивал фонариком. Прорисовалась невесть откуда взявшаяся конструкция. Попробовал ее на ощупь. Холодок металла. Когда отводил руку, задел за что-то. Стеклянисто мерцая, в темную глубину размоталась лестница.

Спускался. Лестница потягивалась, облегала тело, заботясь о том, чтобы он не сорвался.

Едва спуск утомил Курнопая, его нога нашарила деревянную по звуку шороха вещь. Красно вспыхнули лампионы, прикрепленные к ножкам кресла. Он примостился в кресле, лампионы потухли. Установилась вопрошающая тишина. Метрах в ста от него, может, в километре, реяли вроде бы качели. На качелях, трудно уследимый в очертаниях, мерещилось, летел кто-то белый. Длиннобородый вроде, удлиненный в туловище старик, окутан тогой, тога так и никнет к нему, время от времени отпрянув, мучительно полощется, словно сюда неведомым подземельем пробиваются ветры океана.

Брунжание, схожее со шмелиным, возникло под сиденьем. Курнопай тревожно поворачивал голову, чувствуя, как чем-то прочным вблизи замыкает его тело. Тлеющий огонек, розово-фиолетовый, в цвет кусту весенней будлеи, появившийся перед ним, обнаружил голубой шар, в нутро которого его заключило.

Он не растерялся. Дышалось легко, да еще повеяло знойным запахом дрока, и ему невольно поблазнилась гора, отраженная в Огоме, где вихрились желтые зарева.

Качели продолжали реять, но отдаляясь, и не было на них длиннобородого старика в тоге, а пошатывался высокой спиралью змей. Стального отблеска три клювастых головы производили впечатление спаянных.

Цикадный треск близ локтя заставил Курнопая прислушаться. Вполне вероятно, включилась радиосвязь САМОГО. Как он был разочарован, как неистовствовал, ударяя кулаками по ручкам кресла, когда в капсулу начал выталкиваться хохоток Болт Бух Грея, согретый всепрощением. Что священный автократ не обратил внимания на Курнопаеву ярость, даже не отразилась в его подначке:

— Ну и что? Тебе открылись пружины существования, идеи, в корне изменяющие мир?

— Прочь! — крикнул Курнопай.

— Остынь, милый Курнопа-Курнопай. Разрешение противоречий в нас самих. По-моему, я говорил тебе о законе невыясняемости жизни? Напомню смысл закона, нами же, человеками, непроизвольно сотворенного. Мы так запутали природу Природы и свою собственную, что до первоначальности нормальной природы Природы и природы человека пока не дорыться. — Он вздохнул. — Понимаю тебя. Не приемля что-либо, ты стремишься найти возможность для усовершенствования механизма общества Самии. Не уверен, что твое стремление всегда сознательно. К несчастью, интуицией не заместить разума. Напрасно ты ищешь вовне для того, дабы понять правителя и действие системы державного и религиозного порядка, вливаемых правителем в общество. Ты ищи в себе ради общего блага. Покуда ты растил мечту проникнуть к САМОМУ, я находился в очередном духовном поиске ради блага Земли и всего человечества. Я мог бы почивать на лаврах. Не чьи-либо, мои творения глобального порядка: сексрелигия, генофондизм, герметизм. В чем ошибка бытия людей на Земле? Как выдраться из непроходимых джунглей сей ошибки? Видишь — ты молчишь. Кого-либо другого не посвятил бы в свою находку, тебя посвящу. По инерции. Преклонение тоже обладает инерцией. Моей пунктуальностью в сем вопросе ты должен проникнуться хотя бы потому, дабы пожалеть свои страдания в поисках праведных истин и мое упорство в высветлении твоего сознания, чему нет ожидаемых мною результатов. Мыслители, правители идеального порядка за последние века вели людей к обществам сравнительно справедливого экономического равенства. Такие общества созданы, создаются. Но история выявила, что улучшение экономики не ликвидирует человеческих неустройств, пороков, унижений, войн… Скорей увеличивает их. Фашистско-капиталистическая реакция на социализм, создание атомной бомбы… Никто пока не умел предвидеть последствий своих самых гуманистичнейших побуждений и действий, как скажем я. Спасибо огромное за урок мудрости в связи с тем, что я не предвидел скрытых опасностей курса на три «Бэ». Тоже, понимаешь ли, я впал в социальный экономизм как в панацею от всех бед. Коренным образом он сути не меняет. В Германии Гитлера жилось благополучно в смысле материальном. Отнюдь не выше материальное удовлетворение сегодня в республиканской Франции, чем в монархической Дании и Японии, в суперимпериалистических Соединенных Штатах Америки… Тито, Сталин, Мао были социалистическими диктаторами, но положение и довольство народов Югославии, России, Китая было весьма различно. Латинская Америка — зона свирепейших президентов, тем не менее о президентах, подобных Жанио Куадросу, Жоао Гуларту, мог бы мечтать народ любой страны. На мой взгляд, представитель хваленой североамериканской демократии президент Гарри Трумен своим приказом бросить атомные бомбы поставил себя на лестнице подлостей ниже всякого фашистского деспота. Если человечество погибнет, то ни кто-либо открыл ему путь в никуда — Трумен. Я веду твой мятущийся мозг, Курнопа-Курнопай, к тому, что лишь общества психологического равенства, независимо от их вывески, зачастую рекламной либо назывной, сумеют давать народам истинное удовлетворение от жизни. Такое общество я строю в Самии. Оно будет именоваться обществом симпатиатов. О трех базисах постройки общества тебе известно: сексрелигия, генофондизм, герметизм. Объединительный для них базис — симпатиатство. Что подразумеваю? Воспитание граждан державы САМОГО в духе симпатии, приязни, невражды друг к другу. Нет религий, идеологий, экономических структур лучше, умнее, справедливей, честней… Все частичны в своих устремлениях, в отстаивании интересов. Все они так либо иначе индивидуалистичны, агрессивны, несправедливы в смысле равенства разного рода, потому что думают о своих якобы преимуществах и навязывают их. Я создаю дополнительную основу для мира между идеологиями, религиями, социальными структурами, то бишь народами, группами граждан, отдельными индивидуумами. Как сейчас? Страны обожают нос друг перед дружкой драть: «Мы самая комфортная страна!», «У нас самые высокие горы!», «У нас больше всего на душу населения стали, телевизоров, рогоносцев, бюрократов, служащих сервиса, небоскребов, космических кораблей». И еще: «Мы первыми придумали цифры!», «Нам принадлежит Библия», «Нашим гением создан двигатель внутреннего сгорания», «Мы дали миру Наполеона, импрессионистов, комика Фернанделя». Все это ничтожная похвальба. Должны быть душевные предпосылки для симпатии, дружбы, доброжелательного взаимодействия, национальной скромности, а не предпосылки для вражды, ущемления, спеси, мщения… Ничто не имеет оснований для гордыни, заносчивости, преимущества… Вчера отличились греки, сегодня — колумбийцы, завтра — бирманцы. Все лучшее на земле становится общим. Да, я священный автократ, маршал, миллиардер… Но что я без фермера, солдата, рабочего, клерка? Ничтожество. Неприятие строится на разнице талантов, богатств, положений, национальностей… Это трагическая ошибка драть нос перед другом, воевать друг с другом, унижать друг друга. Нет ничего лучшего для людей, чем симпатизировать друг другу. Ты молишься другому богу, у вас другая форма собственности и лица, вы ничего не внесли в сокровищницу интеллекта, однако тебе, вам я обязан симпатизировать, потому что побуждение к доброжелательству не приводит к распре, неравенству, к войне. Никто, будь отдельный человек либо народ, не может думать: «Я лучше тебя», «У меня больше прав», «Я тебя проучу», «Вы не так пользуетесь вашими ценностями». И личности, и народу необходимо до неизбежности думать: «Я такой, как ты, только я умею делать деньги, ты пасти овец», «У нас равные права перед историей, счастьем, естественной смертью», «Я, несмотря на то, что ты по неведению либо намеренно причинил мне боль, я не стану тебе мстить и тонкостью манер приведу тебя к раскаянию, и ты возвысишься сердцем и умом». Воспитываться симпатиатство будет во всех. Социальный экономизм не решил проблемы разобщения людей, лежащей в основе личной, межгосударственной, глобальной вражды, напротив — увеличил разобщение. За экономизмом, мною не отрицаемым, полпланеты забыло о значении воспитания. Махатма Ганди доказал, что можно привить целому народу принцип ненасильственной борьбы. Стремление к ненасилию, само ненасилие мы пригребем к симпатиатству как часть того, что составит его мораль, культуру. При довольно-таки привлекательной цельности духа ты мог бы стать одним из первых симпатиатов земшара. Я собирался поселить тебя в одном подъезде с барменом Хоккейной Клюшкой, с министром Бульдозером, с Кивой Авой Чел… Мы не разводимся, она упросила меня жить по отдельности, мы в сущности уже обитаем порознь, симпатиатство требует уважения к свободе воли, а также великодушия, если даже оно будто якорь линкора в твоем горле. Симпатиатство — благородные уступки, добрососедство, непринесение ущерба самолюбию, неущемление профессиональных интересов, творчества, коллекционирования, признание абсолютного права на личное имущество, будь то зубочистка, либо машиностроительная компания, либо океанская ферма на северных островах Самии, где разводят каланов… Ты слушаешь, Курнопа-Курнопай?

— Слушаю.

— Привлекает?

— Привлекать привлекает…

— Имеется нюанс.

— А у меня не только оттенки — тона. Ради симпатиатства дайте хоть словечко сказать.

— Ежели я свою жизнь не поскупился в твои руки отдать, то, пожалуйста, говори.

— Теория напоминает новорожденного китенка.

— Неординарно.

— Няни-китихи не вытолкнут детеныша на поверхность, чтобы вздохнул воздуха, он захлебнется.

— У моих теорий налаженное дыхание. Взять симпатиатство… Ты уже подключился к нему.

— Ваш генофондизм, священный автократ, как он теперь осуществляется, в двадцать первом веке превратит Самию в страну сладострастников и уродцев.

— Нет, Курнопа-Курнопай. От стихийности мы пришли к науке.

— Многие клянутся наукой, а дела идут по законам невежества и бесстыдства.

— Тебе бы только разоблачительствовать. Ты получил пост важней моего. Ты знаешь, что плохо, отвратительно, неправильно. Отметай согласно идеалу. Нет, ринулся в пустоту. Дабы истину вызнать до каких-нибудь…

— Нюансов.

— До каких-нибудь элементарных микрочастиц правды типа протонов или адронов.

— Все можно замаскировать под любовь, под чистоту, под гуманизм. Идеал, под прикрытием которого осуществляется похищение удовольствий, обман, насилие — оборачивается сломом жизни. Намаскировались… Ядерные боеголовки — для сохранения глобальной гармонии, бессонность — для процветания общества, герметизм — для державной независимости.

— Ох, Курнопа-Курнопай, напраслина. Протоиндийская цивилизация, судя по раскопкам в Мохенджо-Даро, просуществовала две тысячи лет без войн. Это результат обособления. У них оружие не изменилось за это время. Пришли арьи, легчайшим образом завоевали протоиндийцев. Обособление требует внутреннего самосовершенствования. Я был бы убогим мыслителем, когда бы не видел положительного в разгерметизации. Философия протоиндийцев о непричинении зла, у них дома были даже с закругленными стенами, передалась другим народам Индии, обрела в индуизме и джайнизме дух ненасилия. Кстати, непричинение зла, ненасилие хорошо подпитали мое учение о симпатиатстве. Преобразование человеческого сознания…

— Из чистого — в грязное, из честного — в лживое, из бескорыстного — в хищническое…

— Пы-э-рекратить.

— Вот оно, ваше симпатиатство.

— Мы с тобой военные. Но и военная субординация будет меняться. Служба слежения сориентируется на симпатиатство. Ты мальчишкой поддерживал отца в негодовании по поводу слухачества бармена Хоккейной Клюшки. Отец негодовал, однако бармен не прекращал подслушивать. Симпатиатство пресечет поползновения, каковые не нравятся соседям. Вздумалось бы бармену подслушивать вас с прелестной Фэйхоа, ты рассердился бы, он не повторил бы этого. Повторил бы, его поведение обсудили бы на сборе мужчин подъезда, в милых, естественно, выражениях. Ясно, что людям закоренелых криминальных пристрастий труднее прививать моральные нормы симпатиатства. Зато новым поколениям оно будет прививаться сплошняком. Понимаешь ли, Курнопа-Курнопай, сколь важно вернуть человека и человечество к теплоте взаимного обращения? Человек только стал становиться человеком, а уже сделал все, дабы обесчеловечиться. Симпатиатство вернет человека и человечество в лоно человечности. Кстати, моральное обсуждение антисимпатиатских поступков мы будем подкреплять в необходимейших случаях мерами разного рода изоляции от общества, вплоть до тюремного заключения, но условия изоляции примут мягкий характер. Ты внимаешь ли мне, верховный ревизор Самии?

— Я за органичность. Приязнь, такт и терпение, сдобренные улыбкой, — это славно. Но преднамеренное сюсюкание создаст фальшь взаимоотношений, поливаемую сиропчиками.

— Эх, Курнопа-Курнопай, попираешь ты новое.

Курнопай собрался ответить, но не успел, да и растерялся: голубая капсула отцепилась от лестницы. Но падение, набиравшее метеоритную скорость, после толчка перешло почти что в зависание. Погружение в бездну, пусть и чуточное, продолжалось.

Он посветил вверх. Над шаром серебрился миниатюрный аэростат. Потом он пригляделся к воздушной черноте. Белые видения не возникали. Почему-то вспомнилась толпа среди пустыни тьмы, там, в телевизоре, откуда катился бас великого САМОГО. Как получилось так, что посвящение Фэйхоа отпечатлелось в его душе любовью к ней, а духовное посвящение, осуществленное самим САМИМ, находилось от него как бы в галактической дали, подобно созвездию Ориона? Тогда он, конечно, не был готов воспринять САМОГО. Но готов ли сейчас? Неужели система тех идей существует не для взаимодействия с людским бытием? Может, она самоценна покамест в себе самой?

— САМ, САМ, — закричал он в страхе от невыясненности, — покажись. Я не все спросил.

Герметичность шара не мешала голосу Курнопая излучаться в бездну. Волны крика уходили теперь в безотзывные ее объемы.

— И все-то бы ты апеллировал в самую конечную инстанцию, — укорил его Болт Бух Грей.

— В самую высшую.

— После того как я развил перед тобой учение о симпатиатстве, ты бы должен был относиться к моей душе, как мадонна Литта к младенцу. Ты бы каждое мое слово, каждый свой поступок, обращенный в мою сторону, оборачивал бы золотой сеткой. Между прочим, своим замечанием о золотой сетке на руках мадонны Литты твоя Фэйхоа дала толчок моему разуму для создания учения о симпатиатстве. Ее же второй толчок в этом плане. Дельфины, откусывающие хвосты рыбам, плывущим в арьергарде косяка. Народы земшара замедляют движение друг друга примерно таким образом. Только вместо откусывания хвостов — войны, банковские аферы, для ограбления чужих валют, экономические диверсии, эксплуатация…

— Мой многомудрый вождь, я много раз тебя слушал. Не мешай мне выйти на САМОГО.

— Вот-вот… Кстати, целью твоей жизни могла бы быть только Фэйхоа. И это было бы высочайшим твоим достижением. Ан неймется тебе. По закону симпатиатства ты позволял бы Киве Ава Чел любить тебя, от чего, вполне вероятно, ты сделался бы счастливейшим из счастливцев. Но ты пристрастился к погоне за единственно достойной для тебя дамой по имени Иллюзия.

— Э, нет: по имени Истина. Я хочу знать, кто САМ. Может ли быть, что он иллюзорен?

— САМ расшифровывается так: СЫН АСТРОНОМИЧЕСКОГО МИРА.

— В храме священник давал бабушке Лемурихе другую расшифровку: ОН — СОВЕСТЬ АНГЕЛЬСКОГО МИРА.

— Курнопа-Курнопай, а вот в среде крестьянских мальчишек ОН расшифровывался с веселой наглецой: СВИНОПАС, АРТИСТ, МАКЛАК.

— Что за «маклак»?

— Много всего: маклер, прах, плут, сводник. В училище дворцовых сержантов, там свое: сытость, амбиция, маразм. Глагольная расшифровка тоже ходила: СВИСТИ. АНАЛИЗИРУЙ. МАСКИРУЙ.

— Цинизм.

— Согласен. Между прочим, плохо ли, если ОН иллюзорен?

— Плох отрыв выдумки от дела. Симпатиатство — новая приманка для ловли людей на красивую блесну. Серьезное должно быть благородно.

— Разве у меня не серьез, не благородство?

— Да. Ради наслажденчества, извлекаемого властелином из неразоблачаемого притворства. Для спасения идей вечного обмана.

— Наслажденчеству сильных правда не препятствие.

— До поры до времени.

— Если есть, Курнопа, идеи вечного обмана, они же — идеи вечного движения.

— К рабству, распаду, крушению.

— Невозможный человек, чего ты добиваешься?

— Соответствия свободы — справедливости равных.

— Я этим и занимаюсь, но это осуществлять сложней всего.

— Ты работаешь ради себя и элитариев. И, что страшней, — вроде бы укрепляя и созидая, ты разрушаешь.

— Созидание и разрушение — единый процесс. Ты или кто-нибудь другой загарпунит идею симпатиатства, как загарпунивает акулу кархародон, коя хищник наистрашнейшего из хищников.

Чем кархародон еще невероятен: он несет яйцо, слоняющееся по дну океана три года. Из яйца выводится кархародончик, и тотчас себе защитник и надежда. Моя идея уже снесла яйцо со своим продолжением, бессмертным, полагаю.

— Разрушая нравственность народа, нельзя созидать его дух и укрепить телесное здоровье.

— Эх, Курнопа-Курнопай, в том, что создала вековечность, ты сомневаешься. Творчество мое ради счастья Самии и всей планеты ты не принимаешь. Я больше не в силах быть твоим доброхотом.

— А я тебя не просил…

— Я откликался на чувство совести.

Моментами шар несло по горизонтали, должно быть, задевало центростремительными силами земного вращения. Покачиваясь, Курнопай набаюкивал себе надежду, что летит к САМОМУ, встретится с НИМ, разрешит все, о чем мечтает его многострадальная страна, да и планета Земля.

Название книги

Сам

Воронов Николай Павлович

В КОМ СПАСЕНИЕ?

Книга вторая