Рассекречено. Правда об острых эпизодах советской эпохи

Воронов Владимир Владимирович

Часть первая

Острые мероприятия

 

 

Глава 1. Террористы Политбюро

5 января 1925 года председатель ОГПУ СССР, кандидат в члены Политбюро ЦК РКП(б) Феликс Дзержинский получил экстренное сообщение из Харькова, тогдашней столицы советской Украины. Полпред ОГПУ по УССР, а по совместительству председатель ГПУ УССР и нарком внутренних дел Украины Всеволод Балицкий доложил председателю ОГПУ: на советско-польской границе в районе местечка Ямполь (ныне поселок в Хмельницкой области) части польской регулярной армии, разгромив управление 2-й комендатуры Ямпольского погранотряда, прорвались на территорию СССР. Хотя тогдашние советско-польские отношения и были, мягко говоря, далеко не дружественные, но случай был совершенно вопиющий: чтобы в открытую разнести целую заставу — это нечто! Шок и, что уж там говорить, испуг в Кремле был таков, что члены Политбюро даже было решили: вот оно, польская агрессия, о которой так долго говорили большевики, началась! А поскольку воевать с поляками Красная армия была тогда совершенно не готова, да и не способна, то через Наркомат иностранных дел СССР полякам незамедлительно вручили ноту, в которой указывалось, что «советская сторона готова к улаживанию инцидента мирным путем».

Ямпольский инцидент

Реакция «Железного Феликса» была практически мгновенна. Не вполне доверяя сводке Балицкого, он приказал своему заместителю, Генриху Ягоде: «Надо с расследованием выехать на место. Надо выяснить до полной ясности мотивы и причины таких действий поляков. Вопрос очень серьезный». Детали, согласно официальному отчету, выглядели так: «5 января 1925 года перешла границу группа польских солдат около 40 чел. пехоты и три всадника, которая, обстреляв наш сторожевой наряд, прорвалась в здание заставы и управление комендатуры, обстреляла их и забросала гранатами. Ворвавшись в канцелярию заставы, захватила дела и переписку. Пограничники, приняв меры к обороне, вынудили поляков отойти в прилегающий сад. Во время обороны был ранен в ногу начальник заставы Дикерман, пытавшийся установить на крыльце пулемет. При нападении поляков помощником начальника заставы Бахлиным был убит руководивший нападением капрал, что внесло расстройство в ряды поляков, и они, захватив убитого капрала, поспешно отошли на свою территорию…». Тут пограничников можно поздравить соврамши: нападавшие вовсе не «отошли», а успешно прорвались на советскую территорию. Проявив при этом поразительную боевую выучку — убитого товарища не бросили, под огнем вынесли его тело и забрали с собой, не оставив никаких улик! Правда, остается загадкой, как пограничники в горячке ночного боя сумели столь четко различить две капральские нашивки на погонах убитого, как непонятно и то, что столь немалым отрядом командовал не офицер, а самый младший унтер-офицерский чин.

На всей же остальной советско-польской границе не происходило ровным счетом ничего: польские войска границу не переходили, советские заставы не атаковали и даже не обстреливали. Польский МИД советскую ноту о готовности улаживания «инцидента мирным путем» встретил с нескрываемым изумлением: какой — такой инцидент?!

8 января 1925 года Политбюро собралось на экстренное заседание, создав для расследования «ямпольского инцидента» специальную «тройку». Каковая и выяснила нечто такое, что 27 января 1925 года пришлось вновь созывать специальное заседание Политбюро. К тому времени Дзержинский отдал все тому же Генриху Ягоде и вовсе совершенно необычный приказ: «Необходимо запросить погран[ичную] охрану в центре и на местах все, что им известно о бандах (наших) и о деятельности Разведупра, а также у съехавшихся на съезд начальников особ[ых] отделов. Вопрос архисрочный и архиважный». Про «наши банды» и Разведупр в тексте не случайно: к тому времени председатель ОГПУ уже доподлинно знал, что на заставу его пограничников (погранохрана входила в состав войск ОГПУ) напали не поляки, а… свои — переодетый в польскую военную форму диверсионно-террористический спецотряд военной разведки, Разведупра Штаба РККА! Именно этих боевиков Разведупра Дзержинский, не сдержав приступа холодной ярости, и поименовал «нашими бандами». Очень показательно его письмо шефу украинского ГПУ Балицкому, отправленное в тот же день:

«Дорогой товарищ Балицкий!

Безответственным действиям Разведупра, втягивающим нас в конфликты с соседними государствами, надо положить властно предел. Случай в Ямполе доказал, что на нашей территории существуют банды против поляков, как равно и при содействии с нашей стороны работают банды за кордоном. Прошу Вас прислать мне срочно весь имеющийся у Вас материал и по этому вопросу, а также собрать дополнительно:

1. Какие банды, их количество, местоположение, как с нашей стороны границы, так и по ту сторону. Их вооружение. Что они из себя представляют, идейность и дисциплинированность?

2. Кому они подведомственны и подчинены, какому учреждению и каким лицам в приграничной зоне, в Киеве, Харькове, Москве?

3. Каковая организация управления ими в центрах и на местах. Линия их подчинения?

4. Что представляет у Вас из себя Разведупр и его органы? Какие идеи? Характеристика лиц и оценка, кто им дает указания?

5. Какие их взаимоотношения с нами и с погранвойсками? Каким образом наша погранохрана их пропускает через границу?

6. Ваши предложения и Ваше отношение к бандам, к их деятельности, а также к Разведупру. Надо ли их ликвидировать и как это можно сделать? Можно ли и следует ли банды эвакуировать в глубь страны и куда? Не могут ли эти банды выступить против нас, кой-кого из них перебросить на сторону врага.

Прошу лично заняться этим делом. Копии с моего письма не снимать, а вернуть его мне с ответом и материалами, которые мне нужны для комиссии П/бюро, в которую я вхожу.

Привет,

P. S. Пришлите мне подробные данные о ямпольских бандах, о том, что фактически комиссия обнаружила».

В ходе своего расследования Феликс Эдмундович вообще узнал много интересного. Например, что военная разведка ведет эти операции мало того что у него под боком, так еще и с 1921 года — с момента заключения Рижского мирного договора. Причем заброска хорошо подготовленных диверсионно-террористических групп и отрядов — на территорию стран, с которыми у «страны Советов» формально были заключены мирные договоры и установлены как бы нормальные дипломатические отношения, — вовсе не была чьей-то самодеятельностью. Долгоиграющая спецоперация, скромно поименованная впоследствии «активной разведкой», была санкционирована на уровне Политбюро, всерьез полагавшего, что профессиональные красные диверсанты и террористы расшатают польский тыл и так всколыхнут народные массы, что Восточная Польша сама упадет в руки большевиков. А вот что об этой афере не знал персонально т. Дзержинский (или сделал вид, что не знал!) — так он вообще много чего не знал: старшие товарищи по Политбюро доверяли ему далеко не все.

«Активная разведка»

Командный состав для спецоперации подбирался предельно тщательно — из кадровых командиров Красной армии с боевым опытом, опытных же политруков и чекистов, окончивших, как правило, курсы комсостава. Костяк собственно диверсионных отрядов формировали и вооружали на территории Белоруссии, а после прохождения спецподготовки скрытно перебрасывали через специальные «окна» на границе в восточные воеводства Польши. Где они и развернули свою активность: нападали на полицейские посты и участки, убивали и отдельных полицейских, захватывали и грабили пассажирские поезда, пускали под откос грузовые составы, взрывали паровозы, уничтожали мосты, грабили и жгли польские помещичьи усадьбы, истребляли помещиков, чиновников, ксендзов, православных священников, мелких чиновников, гминных войтов (старост), вырезали польские хутора, уничтожали «предателей», совершали налеты на тюрьмы — для освобождения «боевых товарищей», на почтовые отделения и банки — для получения средств на «освободительную борьбу», разумеется. По возможности «повстанцы» устраивали в селах собрания, где пылко призывали белорусских крестьян выступить против польских «панов». Особую известность обрели такие командиры отрядов «активной разведки», как Кирилл Орловский, Станислав Ваупшасов (настоящая фамилия Ваупшас), Василий Корж и Александр Рабцевич. Примечательно, что хотя сама операция формально и шла по линии Разведупра, все товарищи впоследствии «случайно» оказались в кадрах чекистского ведомства, где и работали, так сказать, «по специальности» — диверсионно-террористической и «головорезной».

С апреля 1921 года по апрель 1924 года польские власти зафиксировали 259 переходов границы, совершенных отрядами боевиков Разведупра РККА. С апреля по ноябрь 1924 года эти отряды «активной разведки» провели в Восточной Польше свыше 80 крупномасштабных боевых операций по дестабилизации обстановки. Как полагали аналитики «Двуйки», в Полесье, Налибокской, Беловежской и Гродненской пущах, а также на территории Виленщины в тот период действовало не менее пяти-шести тысяч советских боевиков «активной разведки». Причем операции «спецназа» Разведупра не прекратились после скандального инцидента в Ямполье и даже после того, как Политбюро приняло решение о ликвидации этой самой «активной разведки в настоящем ее виде». С марта по май 1925 года советские боевики провели в Западной Белоруссии 59 боевых операций, с июня по август того же года — еще 50 боевых операций, всего же с декабря 1924 года по август 1925 года советские диверсанты провели 199 боевых операций.

Довольно красочно в своей книге деяния «активной разведки» описал Ваупшасов: как его вызвали в ЦК Компартии Белоруссии — «партии были нужны такие люди для развертывания борьбы на захваченных польскими панами западнобелорусских землях», «есть большая необходимость в том, чтобы подорвать тыл белополяков, развернуть партизанскую войну и в конце концов освободить от врага оккупированную им территорию. Партия вам доверяет и надеется, что и на этот раз вы отлично справитесь с заданием». Без малейшего стеснения Ваупшасов писал, как, переодевшись в полицейских или польских военных, его люди грабили и сжигали имения «панов», убивали — «кто не мог ждать от нас пощады, так это шпионы и провокаторы», сжигали волостные правления, захватывали поезда и грабили их пассажиров, особое внимание уделяя почтовым вагонам: «Бойцы Орловского оцепили поезд, а я со своими ребятами стал переходить из вагона в вагон. …В почтовом вагоне мы изъяли содержимое денежного ящика и корреспонденцию». Польские источники свидетельствуют, что при нападении на поезда пассажиров заставляли снимать одежду, украшения, отдавать часы и деньги, а возмущавшихся приканчивали на месте. 4 августа 1924 года отряд Ваупшасова захватил тюрьму в городе Столбцы — чтобы освободить сидевших там двух членов ЦК Компартии Западной Белоруссии: «Жандармский пост был здесь невелик, и мы уничтожили его за несколько минут», «группа атаковала казарму, закидала окна гранатами, расстреливала выбегающих из винтовок и ручного пулемета», «на застекленной веранде казармы я увидел офицера… Выстрелил в него из маузера, а он не падает. Что за дьявол! Выручил меня Наркевич. „Да убил ты его, убил! Он же в кресле сидит, потому и не падает“», «мои ребята уже уничтожали тюремную охрану»… К слову, согласно Женевской конвенции, лица, использующие при ведении боевых действий военную форму противника, являются военными преступниками…

Свою главную задачу диверсанты и террористы «активной разведки» так и не выполнили: народного восстания в Западной Белоруссии и Западной Украине не вышло. После же того, как в августе 1924 года польское правительство решило создать Korpus Ochrony Pogranicza (Корпус охраны границы), активность советских диверсионных отрядов и вовсе сошла на нет: до конца того же года польские пограничники успешно отбили 89 нападений советских диверсантов, уничтожили 51 банду, задержав около пяти тысяч нарушителей границы.

Зачем, кстати, самим «спецназовцам» понадобилось атаковать советскую же заставу, неясно. Может, уходившие от преследования боевики в сумерках приняли советскую заставу за польскую? Или советские пограничники вообще первыми открыли огонь по рвущимся через границу неизвестным в польской форме?

Разборка по-кремлевски

Политбюро, собравшись 27 января 1925 года, вновь рассмотрело вопрос о нападении на Ямполь. Все было уже очевидно, и Политбюро постановило создать комиссию в составе секретаря ЦК РКП(б) Валериана Куйбышева, председателя ОГПУ Феликса Дзержинского, члена Реввоенсовета (РВС) СССР Иосифа Уншлихта, только что назначенного наркомом по военным и морским делам Михаила Фрунзе и наркома иностранных дел Георгия Чичерина. Задачу комиссии сформулировали четко: «Для рассмотрения и установления формы работы Разведупра за границей и целесообразности дальнейшего существования Разведупра в том виде, в каком он до сих пор вел свою работу». При этом, невзирая на очевидность того, что заставу атаковали «свои», Чичерину поручили сочинить ноту для поляков, где в нападении на советскую заставу и советскую территорию обвинялись бы части польской регулярной армии!

18 февраля Дзержинский представил комиссии Куйбышева свой проект постановления об «активной разведке», написанный в весьма резких выражениях. «Железный Феликс» был категоричен: «Активную разведку в настоящем ее виде (организация связи, снабжения и руководства диверсионными отрядами на территории Польской республики) — ликвидировать». И чтоб отныне «ни в одной стране не должно быть наших активных боевых групп, производящих боевые акты и получающих от нас непосредственно средства, указания и руководство». Но раз уж сейчас все эти банды и отряды уже «существуют и целесообразны (что определяется в чисто партийном порядке)», то вся их «работа» и «боевая» деятельность хотя бы «должны быть руководимы и находиться в полном подчинении у национальных партий, действующих в данной стране. Эти группы должны выступать, руководствуясь и от имени исключительно их революционной борьбы, а не СССР». И раз уж они теперь, так сказать, «революционные повстанцы», то они тогда «не должны ставить себе целью и заниматься разведывательными и другими заданиями в пользу военведа СССР. Этими вопросами они занимаются для своих революционных целей».

Далее Феликс Эдмундович настаивал на том, что вся «зона границы на нашей стороне должна быть целиком очищена от активных партизан, которые самостоятельно переходят границы для боевой работы». При этом всех «надо эвакуировать, никоим образом, однако, не озлобляя их, но, наоборот, оказывая как им, так и перешедшим на нашу сторону или эвакуированным с той стороны партизанам помощь. Их в общем (кроме ненадежных) не надо распылять, а свести в военные единицы или другие группы с тем, чтобы в случае войны или другой необходимости использовать их как ценнейший материал». Совсем от боевой работы Дзержинский отказываться не собирался, разве лишь «вместо настоящей активной разведки должны быть организованы самым конспиративным образом в Польше и других соседних странах комендатуры по образцу польской ПОВ. Эти организации активны только во время военных действий. В мирное же время изучают военные объекты, весь тыл противника, изучают людей, завязывают всюду связи и т. д., т. е. подготовляются к деструктивной работе во время войны в тылу у противника. С партией они никоим образом не связаны, работники их не состоят в партии. Во время революции они передаются в ее распоряжение». Посему уже в мирное время «на нашей зоне организуются строго законспирированные небольшие боевые группы с необходимым вооружением», которые должны вступить в действие лишь «в случае занятия нашей территории противником». Главное требование Дзержинского — отныне подчинить все такие операции чекистам: «Ответственность за состояние границ и переход через них партизан возложить целиком на органы ГПУ». Что же касаемо официальной публичной оценки собственно Ямпольского нападения, то тут ФЭД по-большевистски тверд: польским обвинениям «должен быть дан твердый отпор», поскольку «Польша не имеет никаких прямых (кроме догадок) улик против нас. Этого нельзя забывать». Не пойман — не вор?

Наказать же «за организацию известного дела и отдачу приказа без получения на то разрешения или указаний со стороны его прямого начальника» Дзержинский предложил лишь полпреда ОГПУ по Западному краю и председателя ГПУ БССР Филиппа Медведя. Наказание своему подчиненному председатель ОГПУ выбрал страшное: «Объявить строжайший выговор (ввиду смягчающих вину обстоятельств только такая мера взыскания)». Интересно, что же это за «смягчающие вину» обстоятельства вдруг обнаружились? И за что наказали, если это операция «соседей»? Значит, глава белорусского ГПУ был в курсе этой акции, обеспечив ее по своей линии? «Забыв» при этом поставить в известность своего прямого, непосредственного и высшего начальника — Дзержинского. Видимо, т. Медведю было хорошо ведомо, что операция проводится через голову «пламенного Феликса».

На заседании Политбюро 25 февраля 1925 года проект Дзержинского основательно смягчили, приняв постановление «О Разведупре», с грифом «совершенно секретно», разумеется. Первый же пункт гласил: «Активная разведка (диверсионные, военно-подрывные группы и пр.) в первый период ее существования была необходимым дополнением наших военных мероприятий и выполняла возложенные на нее из центра боевые задачи». В переводе с партийного новояза этого означало: не было никакой самодеятельности — была нужная работа по приказу центра, читай: Политбюро. В постановлении утверждалось, что «с установлением более или менее нормальных дипломатических отношений с прилегающими к СССР странами» от Разведупра якобы «неоднократно давались директивы о прекращении активных действий». Но, мол, тут-то и пошла полная самодеятельность, поскольку «приобретенные за предшествующий период традиции у организованных за рубежом групп, а также слабость руководства со стороны коммунистических партий стихийно нарастающим движением зарубежного крестьянства, из которого комплектовались кадры диверсионных групп активной разведки, не давали возможности организационно руководить этими группами, часто не соблюдавшими даваемые директивы. Отсюда целый ряд выступлений, причинявших вред нашей дипломатической работе и затруднявших работу соответствующих коммунистических партий». Особенно умиляет пассаж про «зарубежное крестьянство»: в этот разряд, видимо, записали таких матерых диверсантов, как Орловский, Ваупшасов, Корж и Рабцевич.

После этой преамбулы последовала собственно «амбула». Поскольку «ввести в нужное русло работу зарубежных партизанских групп» одним лишь «путем циркуляров» уже невозможно (а иных средств оперативной связи еще не было), Политбюро постановило: «активную разведку в ее настоящем виде <…> — ликвидировать», и «ни в одной стране не должно быть наших активных боевых групп, производящих боевые акты и получающих от нас непосредственно средства, указания и руководство», а всю боевую и «повстанческую» работу передать в распоряжение компартий «данной страны». Причем все эти группы отныне должны «решительно отказаться» от разведывательной «и иной работы в пользу Военведа СССР». Прочие же группы «активной разведки, а также военно-подрывные и диверсионные группы», не вошедшие в «круг партийной организации», предписано было ликвидировать. «Активную разведку в настоящем виде» предлагается видоизменить, «для чисто военных целей» организовав «в соседних государствах самым конспиративным образом особые пункты», никоим образом не связанные с партией — «для подготовки к деструктивной работе во время войны в тылу противника». Расконспирированные на границе «начальники и руководители бывшей активной разведки сменяются немедленно», а «на нашей зоне организуются строго законспирированные небольшие боевые группы с необходимым вооружением», которые, однако, должны были приступить к действию лишь «в случае занятия нашей территории противником». Политбюро согласилось с предложением Дзержинского, что «пограничная зона на нашей стороне должна быть очищена от активных партизан, которые, как констатировано, самостоятельно переходят границы для боевой работы». При этом Политбюро строго указало будущим «очистителям» (т. е. чекистам): «Не озлобляя их и оставляя на учете для использования в случае войны, их следует эвакуировать во внутренние округа». И уже для «безболезненного проведения» масштабных мероприятий по выводу с чужих территорий этих формирований «активной разведки», их расформированию, консервации, и, главное, «для избежания недовольства, отрыва или вырождения отдельных групп или лиц» Политбюро решило, что абсолютно «необходимо ассигнование соответствующих сумм». На будущее, как записано, необходимо «установление и удовлетворение твердой сметы <…> в размерах, гарантирующих организованную и выдержанную работу всех сотрудников». Все правильно: диверсии и террор — та же работа, так что энтузиазму, даже и революционному, здесь не место, даешь строгий оклад.

Все же главный «приз» достался ведомству Феликса Эдмундовича: приказано всю ответственность за состояние границ «и переход через них партизан возложить целиком на органы ГПУ». Так что ни о каком отказе от «активной разведки» нет и речи, просто отныне это дело чекистов, а не военной разведки.

Последний раз, судя по известным на сегодня документам, интерес к этой теме Дзержинский проявил 3 июля 1925 года, отписав Ягоде: «Прошу узнать и сообщить мне, как расценивают и реагируют на польское на нас (Ямполь) нападение Чичерин и Фрунзе, для внесения этого вопроса в Политбюро». Расценивали и реагировали, видимо, «как надо»: больше этот вопрос на Политбюро не обсуждали. Но как изворотлив Феликс: даже в секретнейшем документе, предназначенном для глаз буквально одного совсем уж «своего» Ягоды он вдруг употребляет формулировку «польское на нас (Ямполь) нападение», хотя обстоятельства дела давно уже выяснены, да и соответствующее решение оформлено постановлением Политбюро.

Бессарабская история

Кстати, в постановлении имелся такой интересный пассаж: «Изменение указанных методов работы, вызываемое особенностями обстановки (например, Бессарабия), может иметь место только по особому постановлению Политбюро». То есть документально зафиксировано, что именно Политбюро ЦК, только оно и больше никто, — главный организатор закордонных диверсий, определяющий, кому, где и как вести закордонную диверсионно-террористическую деятельность. Примечательно и упоминание Бессарабии, находившейся тогда в составе Румынии. Дело в том, что советские спецотряды вели точно такую же «активную разведку» и там. Забрасывались через Днестр с советской территории, уничтожали румынских пограничников, полицейских, военнослужащих, чиновников местной администрации, священников, «дворян и помещиков», «шпионов и провокаторов».

С учетом этой информации уже несколько иначе выглядит ныне практически забытые событие — так называемое Татарбунарское восстание 1924 года в Бессарабии. Известно, что руководители мятежа, вспыхнувшего 15 сентября 1924 года, никоим образом не бывшие уроженцами Бессарабии — все они за несколько месяцев до событий нелегально прибыли из Одессы. Тогда же с советской на румынскую территорию на лодках через Днестр стало перебрасываться и складироваться в тайниках вооружение, причем не только стрелковое, но даже и артиллерийское, боеприпасы, взрывчатка, амуниция. По крайней мере, документально известно о переброске не менее 1000 винтовок, 3000 гранат, семи пулеметов, 500 сабель и шашек, двух пушек и одного миномета. Согласно генеральному замыслу, переправленные в Бессарабию группы «активной разведки», опираясь на заранее сформированные отряды боевиков в 20–30 человек, должны были в час «Х» поднять «народное восстание» против румынских «бояр». План был комплексный: микроскопические, зато точечные «народные восстания» ужасно там «угнетенных масс» должны были вспыхивать по зонам и строго по графику; необходимо было захватить, пусть и даже временно, Кагул, Измаил, дунайский порт Килия, провозгласить там советскую власть, а затем выпустить обращение с просьбой оказать «интернациональную помощь» силами регулярных частей Красной армии. Которые совершенно случайно прогуливались как раз по соседству.

Непосредственный оперативный центр руководства «восстанием» развернули в Одессе, оттуда же выдвинулись и ударные группы. Военную часть операции планировали, по всей видимости, в Штабе РККА, возглавлявшемся тогда Михаилом Фрунзе. Задачу непосредственной военной поддержки возложили на дислоцированный в Тирасполе 2-й кавалерийский корпус Григория Котовского: он и должен был лихим наскоком ворваться в Бессарабию.

15 сентября 1924 года повстанцы, перерезав телефонные и телеграфные провода, атаковали полицейские участки и стали создавать ревкомы, формировать отряды милиции, ополчения, Красной гвардии… Ни одного города товарищам из «активной разведки» взять так и не удалось, посему советскую власть провозгласили лишь в селе Татарбунары. Боевики, убив мэра и жандармов, блокировали село, вывесили на домах красные флаги, согнали жителей в местную ратушу и объявили о создании Молдавской Советской Республики в составе Украинской ССР. Также сообщили, что Красная армия уже форсировала Днестр и изгнала румынскую армию. Но пока ополченцы с энтузиазмом создавали многочисленные ревкомы и делили высокие государственные посты в одном отдельно взятом селе, время ушло. Молдавское население товарищей не поддержало, зато Бухарест медлить не стал: румынские войска через четыре дня взяли столицу «МСР», Татарбунары. На чем все и завершилось. Товарищи из «активной разведки» успели смыться, а вот 1600 ополченцам не повезло — их арестовали, 489 из них отдали под суд. Собственно, тогда и всплыли подробности того, как по линии «активной разведки» Москва делала «революцию» в Бессарабии и как на плечах повстанцев должна была ворваться конница Котовского.

Но ни крах в Бессарабии, ни «ямпольский инцидент» крест на операциях «активной разведки» окончательно не поставили. По крайней мере, 16 июня 1927 года председатель РВС СССР и нарком по военным и морским делам Клим Ворошилов обратился в Политбюро ЦК ВКП(б) с очередным интересным предложением: вспомнив опыт ГПУ и Разведупра РККА первой половины 1920-х годов — по организации «активной разведки» на территории Польши — и срочно развернуть советские диверсионные группы в… Ирландии! Политбюро, рассмотрев через неделю «Вопросы т. Ворошилова», постановило:

«а) Предложение т. Ворошилова об И. принять при соблюдении максимальной осторожности, с тем, чтобы через месяц т. Ворошилов доложил о конкретных условиях связи.

б) По вопросу о подготовительных мероприятиях по д[иверсионной] ч[асти] признать необходимым приступить к подготовке, поручив комиссии в составе тт. Косиора (пред.), Пятницкого, Ягоды и Берзина в двухнедельный срок наметить план, методы и необходимые средства для работы на ближайший период».

С чего бы это вдруг Ворошилов предложил развернуть диверсионные формирования именно в Ирландии, догадаться не так уж и сложно. 23 февраля 1927 года министр иностранных дел Великобритании Джозеф Остин Чемберлен обратился к советскому правительству с нотой, требуя прекратить антибританскую пропаганду и подрывную деятельность против Британской империи, а в мае того же года британское правительство разорвало дипломатические отношения с СССР. В Кремле тогда всерьез полагали, что дело идет к организации большого военного похода против СССР во главе с Британией, противопоставить которому было нечего — Красная армия и тогда была фактически небоеспособна. Отсюда и ворошиловская идея: попытаться дотянуться до «проклятой англичанки» хотя бы руками диверсантов — через Ирландию. Но и эта авантюра завершилась ничем, поскольку абсолютно никаких оперативных возможностей для развертывания «активной разведки» в Ирландии у Советского Союза тогда и в помине не было. Зато они имелись на Дальнем Востоке…

Маньчжурский вариант

7 октября 1929 года Иосиф Сталин, пребывавший, как обычно, на многомесячном отдыхе в Сочи, отправил в Москву замещавшему его Вячеславу Молотову весьма любопытное послание: «С Китаем будет возня. Кстати, мне кажется, что пора нам перейти на точку зрения организации повстанческого революционного движения в Маньчжурии. Отдельные отряды, посылаемые нами в Маньчжурию для выполнения отдельных эпизодического характера заданий — дело, конечно, хорошее, но это не то. Теперь надо пойти на большее. Нам надо организовать две двухполковые бригады главным образом из китайцев, снабдить их всем необходимым (артиллерия, пулеметы и т. д.), поставить во главе бригад китайцев и пустить их в Маньчжурию, дав им задание: поднять восстание в маньчжурских войсках, присоединить к себе надежных солдат из этих войск (остальных распустить по домам, обезглавив предварительно ком[андный] состав), развернуться в дивизии, занять Харбин и, набравшись сил, объявить Чансуеляна низложенным, установить революционную власть (погромить помещиков, привлечь крестьян, создать советы в городах и деревнях и т. п.). Это необходимо. Это мы можем и, по-моему, должны сделать. Никаким „международным правам“ не противоречит это дело. Всем будет понятно, что мы против войны с Китаем, наши красноармейцы охраняют лишь наши границы и не имеют намерения перейти на кит[айскую] территорию, а если внутри Маньчжурии имеется восстание, то это вполне понятная штука в обстановке того режима, который установил Чансуелян. Подумай об этом. Дело важное».

Послание столь цинично-красноречиво, что особой расшифровки не требует. Однако немного предыстории. На тот момент камнем преткновения между Москвой и Чжан Сюэляном стала Китайско-Восточная железная дорога (КВЖД). Сам же конфликт разгорелся еще в бытность правителем Маньчжурии его отца, генералиссимуса Чжан Цзолиня: для последнего КВЖД была стратегической магистралью, но платить за переброску по ней своих войск он не желал, да и не мог. Москва попыталась было разрешить этот вопрос по-сталински кардинально: нет человека — нет проблем. 4 июня 1928 года вагон, в котором ехал Чжан Цзолинь, был взорван близ Мукдена миной, заложенной в виадук, и спустя несколько часов тяжело раненный генералиссимус скончался в Мукденском госпитале. В покушении немедленно обвинили японцев, однако ныне известно, что его организовали резидент Иностранного отдела (ИНО) ОГПУ в Харбине Наум Эйтингон и тамошний же резидент Разведупра (IV Управления) Штаба РККА Христофор Салнынь. Но и это проблему не решило, поскольку Чжан Сюэлян, сын убитого Чжан Цзолиня, тоже не пожелал прислушиваться к «веским» аргументам Кремля. Отсюда и вариант организации «повстанческого движения», предложенный поначалу Сталиным. Правда, в конечном счете решили открыто и без затей применить военную силу: специально под это дело создали Особую Дальневосточную армию (ОДВА), которая в октябре — ноябре 1929 года и нанесла удар по китайским войскам.

…Впрочем, на активности красных диверсантов это сказалось мало, свои операции на китайской территории они все равно продолжили — пока они не попались с поличным. 7 июля 1932 года советник посольства Японии в Москве передал в Наркомат иностранных дел СССР ноту своего правительства, в которой говорилось: некий кореец Ли, арестованный японскими властями, дал показания, что он вместе с тремя другими корейцами был завербован ОГПУ, снабжен взрывчаткой и переброшен в Маньчжурию с заданием взорвать ряд мостов. Как самокритично доложил Москве руководитель полномочного представительства ОГПУ по Дальневосточному краю Терентий Дерибас, организованная им операция провалилась, «шуму наделали, а мост не взорвали». Мало того, так ведь еще и агентов-взрывников поймали, которые во всем и признались.

Сталин, опять-таки отдыхавший тогда «на югах» и извещенный о скандальном фиаско чекистов еще до официального получения японской «рекламации», 2 июля 1932 года направил записку замещавшему его в Москве члену Политбюро и секретарю ЦК ВКП(б) Лазарю Кагановичу: «Нельзя оставлять без внимания преступный факт нарушения директивы ЦК о недопустимости подрывной работы ОГПУ и Разведупра в Маньчжурии. Арест каких-то корейцев-подрывников и касательство к этому делу наших органов создает (может создать) новую опасность провокации конфликта с Японией. Кому все это нужно, если не врагам советской власти? Обязательно запросите руководителей Дальвоста, выясните дело и накажите примерно нарушителей интересов СССР. Нельзя дальше терпеть это безобразие! Поговорите с Молотовым и примите драконовские меры против преступников из ОГПУ и Разведупра (вполне возможно, что эти господа являются агентами наших врагов в нашей среде). Покажите, что есть еще в Москве власть, умеющая примерно карать преступников. Привет! И. Сталин».

В тот же день Каганович ответил вождю, что ситуацию с корейцами-диверсантами он выяснил и, «к сожалению, Ваше предположение оправдалось — это ОГПУ (остатки старого). В случае запроса Хироты (у него есть указание) Карахану нами даны указания». Попутно Каганович доложил Сталину, что «на днях на наш пограничный пост явился якобы представитель Китайской Народной армии с письмом к Блюхеру, за оружием и т. д. Мы дали директиву немедленно отправить его обратно и впредь не допускать перехода подобных представ[ителей], либо подосланных провокаторов, либо объективно играющих провокационную роль, безразлично».

Информативная ремарка: значит, подобные походы в «военторг» к Блюхеру были делом вполне обычным и регулярным. Но из-за провала пришлось сделать конспиративную паузу, закрыв «военторг» на учет. 16 июля 1932 года Политбюро ЦК ВКП(б), рассмотрев «Вопрос ДВК », постановило: «Обратить внимание ОГПУ на то, что дело было организовано очень плохо; подобранные люди не были должным образом проверены», посему «указать т. Дерибасу, что он лично не уделил должного внимания этому важнейшему делу, в особенности подбору и проверке людей». Непосредственно же «отвечающему за плохую организацию дела», начальнику Владивостокского оперативного сектора ГПУ Николаю Загвоздину, был объявлен строгий выговор, также было приказано «предрешить отзыв т. Загвоздина из Владивостока» и «поручить ОГПУ укрепить кадрами военно-оперативный сектор».

Разумеется, любую причастность советской госбезопасности к террористическим акциям приказали отрицать, посему Карахан, пригласив 26 июля 1932 года к себе японского посла, заявил ему: «Все сообщение корейца Ли с начала до конца является злостным и провокационным вымыслом. Ни Владивостокское ГПУ, ни какое-либо другое советское учреждение во Владивостоке не могло давать и не давало тех поручений, о которых показывает Ли-Хак-Ун, ни каких-либо других аналогичного характера ни корейцу Ли, ни каким-либо другим лицам». После чего выразил надежду, «что японские власти отнесутся должным образом как к автору провокационного заявления, так и примут все необходимые и энергичные меры к выяснению вдохновителей и организаторов этого провокационного дела, имеющего несомненной целью ухудшение отношений между СССР и Японией»…

 

Глава 2. Эпидемия случайностей: хлороформ для Фрунзе

Ранним утром — в 5 часов 30 минут — 31 октября 1925 года в Боткинскую больницу вдруг спешно примчался Сталин. Его сопровождала целая свора соратников: председатель СНК СССР Алексей Рыков, член РВС СССР и начальник Политуправления РККА Андрей Бубнов, заместитель председателя РВС и заместитель наркома по военным и морским делам СССР Иосиф Уншлихт, секретарь ЦИК СССР Авель Енукидзе, 1-й секретарь Северо-Кавказского крайкома партии Анастас Микоян. Повод для визита в больницу у товарищей был весьма серьезный: за 10 минут до их прибытия там скончался Михаил Фрунзе — кандидат в члены Политбюро ЦК РКП(б), председатель РВС СССР, народный комиссар по военным и морским делам.

Официальная версия гласила: у Фрунзе был язвенный процесс двенадцатиперстной кишки, без хирургии никак было не обойтись. Операция, начавшаяся 29 октября 1925 года в 12 часов 40 минут, продолжалась лишь 35 минут. Все остальное время кремлевские медики пытались реанимировать находившегося без сознания наркома, но тщетно: не приходя в сознание, вождь Красной армии скончался, как говорилось в официальном сообщении, «при явлениях паралича сердца».

Как писал 3 ноября 1925 года в «Правде» Михаил Кольцов, «можем ли мы упрекнуть бедное сердце за сдачу перед шестьюдесятью граммами хлороформа после того, как оно выдержало два года смертничества, веревку палача на шее, владимирскую каторгу, верхоленскую ссылку, три года гражданской войны?».

3 ноября 1925 года товарища проводили в последний путь, а другой товарищ, Сталин, произнес над гробом краткую и не особо проникновенную речь. Попутно и как бы мимоходом заметив: «Может быть, это так именно и нужно, чтобы старые товарищи так легко и так просто спускались в могилу». Тогда на эту реплику внимания не обратили. Как и на другую: «Этот год был для нас проклятием. Он вырвал из нашей среды целый ряд руководящих товарищей…».

Негорбящийся человек

Дальше все пошло своим чередом, и про усопшего постарались забыть. Пока в мае 1926 года про него не напомнил писатель Борис Пильняк, опубликовавший в журнале «Новый мир» свою «Повесть непогашенной луны». Жил-был, писал Пильняк, геройский командарм Гаврилов, «который командовал победами, смертью». И вот этого командарма, «который имел право и волю посылать людей убивать себе подобных и умирать», взял да и послал умирать на операционном столе «негорбящийся человек в доме номер первый» — «из той тройки, которая вершила». Черкая между делом секретные сводки Наркоминдела и ОГПУ, «негорбящийся человек» жестко выговорил легендарному командарму про жернова революции и приказал: «Сделать операцию», ибо «этого требует революция». Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться: командарм Гаврилов — это Фрунзе, «тройка» — правивший тогда триумвират в составе Каменева, Зиновьева и Сталина, а «негорбящийся человек», отправивший героя на заклание, разумеется, Сталин.

Это был скандал! Чекисты тут же изъяли остаток тиража, но автора крамольной версии, правда, до поры не тронули. Горький тогда с завистью опытного доносчика ядовито заметил: «Пильняку прощается рассказ о смерти т. Фрунзе — рассказ, утверждающий, что операция была не нужна и сделали ее по настоянию ЦК». Тут «буревестник» слегка погорячился: «негорбящийся человек» никогда, никому и ничего никогда не прощал. 28 октября 1937 года, почти в 12-ю годовщину оперирования «командарма Гаврилова», пришли и за автором «Повести непогашенной луны». Еще спустя полгода Пильняка расстреляли — как японского шпиона, разумеется. Эта смерть тоже добавила свой пазл в мозаичную картину «Как Сталин Фрунзе убивал».

Собственно медицинско-политическая картина смерти Фрунзе блестяще исследована историком кремлевских смертей Виктором Тополянским, детально описавшим и сомнительную необходимость собственно операции, и как Сталин буквально вынудил Фрунзе лечь под нож, и как медики «перестарались» с анестезией, в ходе которой сердце наркома не выдержало явно избыточного количества хлороформа. «Однако какие письменные доказательства следовало бы искать в данной ситуации? — риторически вопросил исследователь. — Личный отчет врачей в инстанции: согласно Вашему указанию операция закончилась смертельным исходом? Или… инструкцию: повелеваем, чтобы оперируемый не проснулся после наркоза? Надо признать, что такие улики вожди обычно не оставляли, а в данной ситуации было лишь устное распоряжение: оперировать, дабы восстановить „казенное имущество“ в лице наркомвоенмора. И каждому исполнителю этого приказа, как солдату перед боем, разъясняли его конкретную воинскую задачу». Согласимся с безусловной аксиомой: вообще никакие вожди и ни в какие времена улики такого рода не оставляли и не оставляют. Иначе они не были бы вождями, а их свита — свитой.

«Тройка, которая вершила»

Спустя девять десятилетий вне контекста событий тех лет трудно понять, зачем тов. Сталину понадобилось устранять тов. Фрунзе — именно тогда и столь усложненно-иезуитски? Проще ответить на последний вопрос: иначе и нельзя было, поскольку возможности Сталина образца 1925 году были много жиже, чем десять лет спустя. До всемогущего «вождя народов» еще предстояло постепенно дорасти, вырвав власть из рук товарищей по той самой «тройке, которая вершила». И в этом поступательном движении «негорбящегося человека» к вершине полновластья ликвидация Фрунзе стала лишь одним из многих шагов. Но архиважным: он ведь не просто устранил смертельного оппонента, но и немедленно поставил на его место своего человека — Клима Ворошилова. Тем самым обретя мощнейший рычаг в борьбе за власть — контроль над Красной армией. А вот у его оппонентов после смерти Фрунзе уже ни сабель и ни штыков за спиной больше не было.

Пока за кресло наркома по военным и морским делам (и председателя РВС) держался Лев Троцкий, позиции противостоящих ему Каменева, Зиновьева и Сталина были так себе. В январе 1925 года ценой неимоверных усилий Троцкого «ушли». «Наконец, в начале марта — писал экс-помощник Сталина Борис Бажанов, — еще один пленум наносит новый удар по Троцкому: его заместитель Склянский, которого Сталин ненавидит, снят. Утвержден новый состав Реввоенсовета… В Реввоенсовет волной вошли враги Троцкого». Но ключевым, конечно, был вопрос, кто теперь станет во главе Красной армии: у Сталина имелись свои креатуры, у его подельников по триумвирату — свои. И фигура Фрунзе, по утверждению Бажанова, стала компромиссной: «Фрунзе Сталина не очень устраивал, но Зиновьев и Каменев были за него, и в результате длительных предварительных торгов на тройке Сталин согласился назначить Фрунзе на место Троцкого, то есть Наркомвоеном и председателем Реввоенсовета. Ворошилова решено было сделать его заместителем».

Кадровая политика Фрунзе восторга у Сталина точно не вызывала. Для начала в рамках военной реформы Фрунзе провел упразднение института политических комиссаров, заменив их помощниками командиров по политчасти, не имевшими права вмешиваться в командные решения. Попутно Фрунзе заменил ряд военачальников — командующих войсками ряда военных округов, командиров корпусов, дивизий, подобрав кадры, как подметил Бажанов, «по принципу их военной квалификации, а не по коммунистической преданности». Еще один сталинский помощник, Мехлис, комментируя новые назначения в Красной армии, обмолвился Бажанову о мнении «хозяина»: «Ничего хорошего. Посмотри на список: все эти Тухачевские, Корки, Уборевичи, Авксентьевские — какие это коммунисты? Все это хорошо для 18 брюмера (дата переворота Наполеона Бонапарта. — Авт.), а не для Красной армии».

У Сталина был и другие основания для, мягко скажем, настороженного отношения к Фрунзе. Советские биографы полководца старательно умалчивали, что Фрунзе был включен в антисталинскую интригу задолго до назначения наркомом: еще в конце июля 1923 года он принял участие в так называемом «пещерном совещании» в Кисловодске — конфиденциальных встречах Зиновьева с рядом видных партийных деятелей, недовольных чрезмерным сосредоточением власти у Сталина. Среди приглашенных в «пещеры» оказались и Фрунзе с Ворошиловым. Ворошилов, делавший вид, что колеблется, сразу же обстоятельно донес Сталину все подробности «заговора». А вот Фрунзе не только не поспешил со своим рапортом-доносом, но даже, как писал Каменеву Зиновьев, согласился с тем, что «нет никакой тройки, а есть диктатура Сталина»! «Пещерное совещание» Сталин однозначно расценил как прямое посягательство на его власть. К слову, и из его участников не выжил никто — кроме… Ворошилова.

Зиновьев действительно способствовал назначению Фрунзе, фактически продавив его кандидатуру, но тот вовсе не был его пешкой: двинув Фрунзе, Зиновьев лишь пытался заслониться им от Сталина. И это была фигура равновеликая: заслуги Сталина не шли ни в какое сравнение с блистательными (по партийным меркам) дореволюционными заслугами Фрунзе и заслугами времен гражданской войны. Не говоря уже о весьма высоком рейтинге Фрунзе за рубежом после успешного участия в ряде дипломатических акций.

Не стоит забывать еще и то, что огромная масса красноармейцев, бывших и действующих, включая даже военспецов — бывших офицеров и генералов старой армии, восторженно относились к Фрунзе как к своему вождю времен гражданской войны. Поскольку единственной альтернативой партийному аппарату мог быть лишь аппарат военный, то для Сталина предельно остро стал вопрос уже физического выживания: либо он, либо Фрунзе. Как осторожно заметил в своих мемуарах Анастас Микоян, Сталин, готовясь к большим потрясениям в ходе своей борьбы за власть, «хотел иметь Красную армию под надежным командованием верного ему человека, а не такого независимого и авторитетного политического деятеля, каким был Фрунзе».

При этом, весьма нелестно выражаясь о Фрунзе в кулуарах, внешне Сталин вел себя по отношению к нему очень дружелюбно, никогда публично не критикуя его предложений. «Загадка, — пояснял Бажанов, — разъяснилась только в октябре 1925 года, когда Фрунзе, перенеся обострение язвы желудка (от которой страдал еще с дореволюционных тюрем), вполне поправился. Сталин выразил чрезвычайную заботу о его здоровье… Политбюро чуть ли не силой заставило Фрунзе сделать операцию…». Сталин, блистательно переиграв Фрунзе на поле чуждой тому аппаратно-бюрократической игры, инициировал решение ЦК, вынудив наркома лечь под нож. Тот же Микоян, заметив, что «Сталин разыграл с нами спектакль „в своем духе“», как бы мимоходом заметил, что врачей он мог прямо и не вовлекать, ведь «достаточно было ГПУ „обработать“ анестезиолога». Что уж тут неясного, если даже осторожнейший Микоян такое написал, а уж многоопытный Анастас Иванович, коего одно время даже прочили в руководители НКВД, хорошо знал, что такое «обработать»! И, как справедливо впоследствии заметил Лев Троцкий, «во всяком случае, в конце 1925 года власть Сталина была уже такова, что он смело мог включать в свои административные расчеты покорный консилиум врачей и хлороформ, и нож хирурга».

Бюро Гриши

Что дело нечисто, Бажанов понял, «когда узнал, что операцию организует Каннер с врачом ЦК Погосянцем. Мои неясные подозрения оказались вполне правильными. Во время операции была хитроумно применена как раз та анестезия, которой Фрунзе не вынес».

Григория Каннера в сталинском окружении именовали «помощником по темным делам». Внешне «у Гриши Каннера функции неопределенно бытовые, — вспоминал Борис Бажанов. — Он занимается безопасностью, квартирами, автомобилями, отпусками, лечебной комиссией ЦК, ячейкой ЦК… Но это — лишь надводная часть его работы. О подводной же можно только догадываться». Сначала были догадки, потом появились факты. В частности, именно Каннер организовал для Сталина возможность прослушивания телефонов тогдашних кремлевских небожителей, прежде всего Троцкого, Зиновьева, Каменева, получив возможность всегда быть в курсе всего, что они затевают. А специалиста по телефонии — чехословацкого коммуниста, установившего эту систему, — по приказу Сталина расстреляли.

«Контора Гриши» занималась не только телефонами, но делами куда более деликатными. Был такой товарищ, Эфраим Склянский: зампредседателя РВС, считался правой рукой Троцкого, реально держал все реальные нити управления военным аппаратом с марта 1918 года. Потому, убирая Троцкого, «тройка» прежде всего выдернула из-под него эту опору: в марте 1924 года Склянского убрали из РВС. Весной 1925 года Сталин, ненавидевший Склянского еще со времен гражданской войны, к удивлению многих предложил назначить его председателем «Амторга» и послать в Америку. «Амторг» — ведомство весьма пикантное, на тот момент совмещавшее функции полпредства, торгпредства и, главное, резидентуры, сразу и военной разведки, и нелегального аппарата Коминтерна, и, слегка попутно, еще и ОГПУ. Для Склянского это была ссылка, пусть и почетная. Но толком поработать в Штатах на ниве военно-технического шпионажа он не успел. 27 августа 1925 года Склянский вместе с Хургиным (создатель «Амторга», возглавлявший его до Склянского) и неизвестным товарищем, предположительно из резидентуры ОГПУ, поехали кататься на каике по озеру Лонглейк (штат Нью-Йорк). Лодку потом обнаружили перевернутой, позже нашли два тела — Склянского и Хургина. Уехали втроем, а трупа — два… Работники секретариата Сталина сразу поняли, кто был истинным автором этого «несчастного случая»: «Мы с Мехлисом, — вспоминал Бажанов, — немедленно отправились к Каннеру и в один голос заявили: „Гриша, это ты утопил Склянского?!“ …На что Каннер ответил: „Ну, есть вещи, которые лучше не знать и секретарю Политбюро“. …Мы с Мехлисом были твердо уверены, что Склянский утоплен по приказу Сталина и что „несчастный случай“ был организован Каннером и Ягодой».

«Этот год был для нас проклятием. Он вырвал из нашей среды целый ряд руководящих товарищей»

По некоей «случайности» год 1925-й выдался на смерти особо богатым: высокопоставленные товарищи вдруг стали пачками умирать от непонятных болезней, выпадать из машин и попадать под них, а то и вовсе под паровозы, тонуть, разбиваться и сгорать в самолетах. Так, 19 марта 1925 года приступ стенокардии случился с Наримановым, одним из сопредседателей ЦИК СССР. И, хотя всего лишь в двух шагах была Кремлевская больница, его каким-то кружным путем на извозчике повезли домой — и возили, пока не привезли труп. Калинин по этому поводу меланхолично заметил: «Мы привыкли жертвовать товарищами». 22 марта для встречи с Троцким из Тифлиса в Сухум на самолете «Юнкерс» вылетела группа высокопоставленных товарищей: первый секретарь Закавказского крайкома РКП(б) Мясников, полпред ОГПУ в Закавказье Могилевский и заместитель наркома Рабоче-крестьянской инспекции Закавказья Атарбеков. Кстати, Могилевский и Атарбеков были в неплохих отношениях с Фрунзе. После взлета в пассажирском салоне самолета вдруг что-то вспыхнуло, «Юнкерс» рухнул и взорвался. Сам же Фрунзе, как оказывается, в июле 1925 года дважды попадал в автокатастрофы, выжив лишь чудом. 6 августа 1925 года меткую пулю в аорту получил командир 2-го кавалерийского корпуса Григорий Котовский, которому незадолго до того Фрунзе предложил должность своего зама. Потом была лодка Склянского и Хургина, а 28 августа 1925 под колесами паровоза погиб старый товарищ Фрунзе — председатель правления Авиатреста В. Н. Павлов. «Вечерняя Москва», публикуя 31 августа 1925 года некролог Павлова, даже ехидно вопросила: «Не слишком ли много для нашей старой гвардии случайностей? Какая-то эпидемия случайностей». В начале сентября Фрунзе вновь попал в «автоисторию»: на полном ходу дверца его машины вдруг открылась и он выпал, но снова чудом уцелел. В начале же октября, когда Фрунзе ездил отдыхать в Крым, то на пути из Мухолатки в Симферополь порученец наркома, Карпович, передавая ружье Фрунзе, «нечаянно» нанес себе смертельное ранение в грудь. Череда «случайностей» на этом не оборвалась: 23 октября 1925 года в странной автокатастрофе погиб начальник Мосгубмилиции Фриц Цируль.

В общем-то, ничего из ряда вон выходящего не происходило, просто в рамках битвы кремлевских гигантов за власть шла прагматичная ликвидация явных и потенциальных сторонников, в данном случае, Фрунзе. А ушедших тут же сменяли уже кадры из сталинской обоймы. «Почему Сталин организовал убийство Фрунзе? — недоумевал Бажанов. — Только ли для того, чтобы заменить его своим человеком — Ворошиловым? …Ведь через год-два, придя к единоличной власти, Сталин мог без труда провести эту замену». Но ведь именно устранение Фрунзе и дало Сталину возможность захвата контроля над аппаратом Красной армии, став очередной ступенькой на пути к власти. Позже могло быть и поздно… Не убрав Фрунзе, Сталин не смог бы взять эту самую власть.

 

Глава 3. Открытое купе дипкурьеров

Ранним утром 5 февраля 1926 года в поезде № 5 «Москва-Рига» на перегоне между станциями Икшкиле и Саласпилс, что в 22–25 километрах от Риги, было совершенно вооруженное нападение на двух советских дипкурьеров. В перестрелке погиб старший курьер, латыш Теодор Нетте, получивший три пули в грудь и еще по одной в каждую руку. Его помощник, эстонец Иоганн Махмасталь, выжил, получив пулю в живот и две в правую руку. Дипкурьеры направлялись в Ригу, откуда, сдав часть груза, должны были направиться в Таллин, а уже из Таллина — в Берлин…

Братья-разбойники

Реальных описаний случившегося очень мало: показания выжившего дипкурьера, Махмасталя, которые цитировались в политиздатовском пропагандистском опусе «Долг и отвага», да еще рапорты политического управления латышской полиции, которые уже в современной Латвии изучили рижские историки Герман Гусев и Олег Пухляк. Итак, полицейские (а в Риге и советские дипломаты), вошедшие в поезд, обнаружили на полу купе скорченное тело Нетте, который был лишь в нижнем белье. Рядом второй курьер — окровавленный, никого не подпускавший к багажу с диппочтой, в левой руке сжимавший пистолет. Впрочем, патроны в нем, как оказалось, он уже все расстрелял. В купе проводников нашли и двух нападавших: оба сидели, прислонившись друг к другу, мертвые: у одного зафиксировали легкое ранение в щеку и второе — в висок, смертельное, другой имел тяжелое ранение в правое бедро и смертельное — тоже в висок. Оба гладко выбриты, в хороших костюмах, на каждом до зеркального блеска начищенные ботинки. В карманах литовские монеты и блокнот со схемой расположения станций Скривери, Рембате, Саласпилс. Возле железнодорожного полотна позже нашли литовские паспорта, по которым выяснили, что нападавшие — родные братья Антон и Бронислав Габриловичи. Первому 24 года, второму 19 лет, поляки, уроженцы Шавельского уезда Ковенской губернии Российской империи (в описываемое время это Шауляйский округ Литовской Республики). Как установила полиция, братья снимали жилье в рижском районе Торнякалнс. Оба якобы были известны литовской полиции как мелкие контрабандисты и спекулянты, но никаких дел с применением оружия, не говоря уже про убийства, за ними не числилось. Согласно базе данных историка Сергея Волкова, во время гражданской войны в России Антон и Бронислав Габриловичи участвовали в Белом движении, но были ли они связаны с белоэмигрантскими организациями и какими конкретно, так и не выяснено. Как не установлено, было ли это нападение актом террора, попыткой захвата дипломатического багажа или «всего лишь» вооруженным налетом с целью грабежа. Действовали братья одни или в составе группы, по своему почину или являлись чьими-то пешками-исполнителями, — все это тоже осталось неизвестным. Нет ясности даже в том, из какого именно оружия стреляли Габриловичи: все источники, как латышские, так и советские, отчего-то скромно умалчивают о такой «мелочи»!

Пароход и человек

Но таким же туманом таинственности и недосказанности покрыто все, что связано с «красными дипкурьерами». Конечно же, обоих тут же наградили орденами Красного Знамени (Нетте — посмертно), о них написали газеты, их именами назвали пароходы, а Маяковский сочинил свое знаменитой стихотворение «Товарищу Нетте, пароходу и человеку». Позже сняли и фильмы, а 5 февраля с тех пор отмечается у нас как день памяти дипкурьеров, погибших при исполнении служебных обязанностей. При этом собственно о дипкурьерах известно не слишком много. Теодор Нетте родился в 1896 году в семье рижского сапожника. Его официальная биография уверяет, что он уже с пеленок состоял в партии большевиков, подвергаясь полицейским преследованиям, а за революционную пропаганду вместе с отцом якобы даже попал в питерские «Кресты», откуда после Февральской революции «рабочие и солдаты освободили их и сотни других революционеров». Действительно, в 1915 году его вместе с отцом арестовали, но, судя по источникам, вовсе не за революционную деятельность, а за «саботаж при исполнении государственного заказа по изготовлению одежды и обуви для армии»: будущий дипкурьер трудился в мастерской отца, которая поставила армии партию сапог с подошвой из… бумаги. Да и сидел он вовсе не до революции, а лишь до апреля 1916 года, когда был оправдан по суду, а вот его отцу «впаяли» три года за саботаж. В 1918 году Теодор Нетте всплыл сначала в Наркомате внутренних дел Советской России, затем был комиссаром батальона в полку латышских стрелков, позже служил в Елгаве членом революционного трибунала. Чем тогда занимались ревтрибуналы, разъяснять, полагаю, не стоит: ничем, кроме вынесения расстрельных приговоров, которые нередко приводили в исполнение сами же ревтрибунальцы. А в другом латышском городке, Виляны, Нетте служил уже секретарем политотдела — так именовался аналог ВЧК в Советской Латвии, просуществовавшей на клочке латвийской земли около года. Советские биографы Нетте с пафосом писали, как он «судил тех, кто стрелял в красноармейцев с чердаков и крыш, кто в голодные дни копил золото, спекулировал хлебом и солью, кто предавал и продавал советскую власть. Нетте без жалости судил всякую сволочь, бандитов и шпионов». Затем Нетте перевели в Наркомат иностранных дел — дипломатическим курьером. О его напарнике известно еще меньше: Иоганн (Иоханнес) Махмасталь, эстонец, 1891 года рождения, уроженец города Нарва, во время гражданской войны служил в Эстонской коммунистической бригаде и ВЧК, потом получил назначение в Наркоминдел.

Маузер без патронов

Вот его показания и вызывают массу вопросов. Хотя бы потому, что он их все время менял, увеличивая количество нападавших: первоначально их у него двое, затем стало трое, потом уже четверо. Правда, убитые братья Габриловичи под его описание не очень и подпадали. Понятно, что в лихорадке перестрелки было не до разглядывания примет, но еще вопрос, видел ли выживший курьер нападавших вообще? Хватает и других несуразиц. Например, выясняется, что двери купе дипкурьеров «были обычно открыты», причем постоянно и даже когда кто-то из них покидал купе, что точно не соответствовало служебным инструкциям! Более того, старший дипкурьер, Нетте, в момент нападения спал раздетый на верхней полке. Понятно, что курьеры несут охрану по очереди, но ведь до пункта назначения оставалось уже не более 20–30 минут — разве не пристало старшему дипкурьеру уже одеться и быть во всеоружии?

…Со слов Махмасталя выходит, что еще в четыре утра он якобы услышал на крыше вагона шаги двух человек. (Пробиравшихся по обледенелой крыше на полном ходу поезда?!) Эти слова Махмасталя никто так и не подтвердил: ни проводники, ни пассажиры, да и никаких следов на крыше не обнаружили. Тем не менее курьер «насторожился»: поднялся, вышел в коридор и «около 10–15 минут, или даже больше, стоял в коридоре напротив нашего купе». При этом начальника-напарника он так и не разбудил, не предупредил о возможной опасности и — внимание! — даже оружия не взял с собой: просто стоял и смотрел. Потом якобы увидел нервно ходившего взад-вперед по коридору какого-то мужчину в темном пальто и черной шляпе. Снова насторожился, но как-то опять по-особенному: и оружие не достал, и будить начальника вновь не стал, и даже дверь купе не закрыл: «Нетте спал на верхней полке, головой в сторону коридора. Дверь купе все время находились открытой». Более того, «насторожившийся» Махмасталь снова покинул купе, опять-таки оставив его открытым настежь (а начальника спящим!), и ушел в уборную. Хотя, как свидетельствует дипкурьер Борис Шапик (его рассказ помещен в том же политиздатовском опусе «Долг и отвага»), согласно инструкции, «в пути следования необходимо было сидеть в купе, не отлучаясь ни на минуту, и охранять диппочту. Для того чтобы пойти в вагон-ресторан, нужно было пройти ряд вагонов, а идти с почтой было довольно опасно, в любом тамбуре могла быть устроена засада. Заказать в ресторане обед и попросить принести его в купе было также рискованно, так как не исключено, что пищу могли отравить…». Как писал другой дипкурьер, Евгений Рубинин, страны Прибалтики тогда «кишели русскими белогвардейцами и наемными бандитами. В любой момент от них можно было ожидать нападения или какой-нибудь провокации», потому «дипкурьеры постоянно находились в состоянии огромного нервного напряжения» и, главное, должны были всегда находиться наготове с заряженным оружием в руках.

Так что инструкции товарищи Нетте и Махмасталь однозначно нарушили, расслабившись после пересечения границы с Латвией. Когда Махмасталь пошел в туалет, оставив открытым купе со спящим Нетте, тут, по его словам, все и началось: в коридоре появились какие-то люди в черных масках с оружием. «Увидев все это, я бросился в свое купе, крикнув спавшему на верхней полке Нетте: „Бандиты в масках!“» При этом дверь купе Махмасталь вновь оставил открытым! Дальше еще круче: «Быстро схватив лежавшие на столике у окна под салфеткой наши с Нетте два маленьких маузера, передал один Нетте, а второй стал готовить для стрельбы …». К вопросу об оружии: поскольку «маленьким маузером» профессиональный чекист явно не мог назвать здоровенный классический Mauser C-96 (пусть даже и в его несколько укороченной версии «Боло»), значит, это был карманный «маузер» калибра либо 6,35 мм (образца 1910 года), либо 7,65 мм (образца 1914 года). Сам Махмасталь показал: «Всего я стрелял раз девять, так как выяснилось, что выпустил все патроны…». Значит, это был 6,35-мм «маузер» 1910 года — он как раз девятизарядный. Но вооружать дипкурьеров пистолетом, использующим столь маломощный и слабый патрон калибра 6,35 мм, — разве это не глупость, разгильдяйство или что похуже?

Продолжу цитировать Махмасталя: «В этот момент одним прыжком в купе вскочил замаскированный человек (купе, напомню, сам курьер и не закрыл! — Авт.)… Он направил на меня браунинг, но я не успел еще вставить обойму ». Во как! Мало того, что оружие «под салфеткой», так оно еще и не заряжено? Дипкурьеров уже расстреливают, а Махмасталь только лишь собирается зарядить пистолет?! По крайней мере, так утверждал он сам… Да и вообще порой возникают нехорошие подозрения, действительно ли он участвовал в перестрелке или расстрелял магазин уже после, в окно или крышу? Ведь если бы он действительно стал стрелять, еще не будучи раненым, то в той тесноте уж обязательно задел бы кого-то из нападавших. Но как показала экспертиза, именно Нетте, и только он, успел ранить обоих братьев Габриловичей, а все пули Махмасталя — если он вообще стрелял во время нападения — прошли мимо, «в молоко». Хотя, конечно же, сам он твердил, что попал одному бандиту в грудь, а другому в живот. Да вот только ни один из нападавших не был ранен ни в грудь, ни в живот. По словам Махмасталя, после того, как он расстрелял все патроны, то якобы увидел еще и третьего человека «с маской на лице, в пальто цвета маренго, русских сапогах и с револьвером „парабеллум“ в руке», который стоял возле купе и смотрел на раненого курьера. Мог спокойно добить его, но, «ничего не сказав и ничего не сделав, он ушел». Позже Махмасталь будет уверять, что третий был плохо выбрит, с длинным бледным лицом, светлыми усами, в жокейском кепи, а сапоги — с галошами. Он, мол, и добил двух раненых бандитов. Потом в показаниях Махмасталя объявился и четвертый. Так или иначе, если судить по показаниям выжившего, нападавшие имели все возможности добить его, но почему-то этого делать не стали: может, потому, что он и «не рыпался»? Кстати, чем именно были вооружены нападавшие, тоже никак понять невозможно: тот же Махмасталь, путаясь, говорил то про браунинг, то про парабеллум, то про наганы, хотя уж он-то, как недавний чекист, в оружии разбирался прекрасно. Нет и никаких сведений о проведении трасологической и баллистической экспертиз, неясно, чем были вооружены братья Габриловичи, из какого оружия в их головы были выпущены роковые пули. Равно как по сей день неясно, из какого именно оружия был убит Нетте и какие пули извлекли из раненого Махмасталя. Как ни странно, советскую сторону такие «мелочи» тоже отчего-то совершенно не заинтересовали, зато вызвала раздражение, как писал один из тогдашних советских дипломатов, «нарочитая медлительность в действиях полиции: долго обсуждали вопрос о калибрах пистолетов…».

Советская версия, правда, сугубо неофициальная, газетная и пропагандистская, гласила, что нападавших было трое, четверо и даже пятеро, один из которых, мол, и добил раненых братьев выстрелами в затылок. Правда, смертельные ранения, повторюсь, были вовсе не в затылок, а в висок, но кого это занимало? Действовали же нападавшие, разумеется, по заданию иностранных разведок — английской, польской, латышской, литовской и др. Иногда, правда, утверждалось, что это дело рук белых эмигрантов, но, опять-таки, выполнявших задание английских спецслужб. Любопытно, но латышские и литовские власти тогда не особо и возражали, когда стрелки переводили на англичан и поляков, и публикациям на эту тему в своих газетах не препятствовали. В связи с этим в прессе этих стран популярной оказалась версия про «вдруг» обнаружившегося «третьего брата» по имени Леопольд — майора польской армии или польской военной разведки, обитавшего в фешенебельной квартире в Варшаве, который и подвиг, мол, братьев на дело. Большой сумбур внесло письмо, якобы написанное Брониславом Габриловичем своему родственнику, — литовские, а затем и латышские газеты опубликовали его 11 февраля 1926 года. В письме, написанном неплохо поставленным почерком на относительно хорошем русском языке (хотя и не без мелких ошибок), его автор извещал «дорогого Геню»: «…Теперь наверно ты уже знаешь, на какую границу мы уехали, нам было неприятно идти на такую операцию, но чтож (так в оригинале. — Авт.) поделать, что другого выхода нам не было, со спекуляцией почти ничего нельзя было заработать, а денег не было откуда взять…» Смущает не столько русский язык природного поляка (в конце концов, писал он его вроде бы своему русскому родственнику), сколько почти безупречное соблюдение нового советского (!) правописания: никаких вам тут «ятей», «еров» и прочих «фит», о чем и свидетельствует фотокопия послания. Но эмигрант, получивший образование, хотя бы и начальное, еще в Российской империи, так писать в 1926 году явно не мог: это же надо было специально переучиваться, отвыкая от инстинктивного «старорежимного» письма! Кстати, «брат-майор» так никогда и нигде больше не всплыл, да и не оказалось никаких документальных сведений о наличии такого майора в польской армии или разведке. Хотя, конечно, странно: люди идут на страшное, смертельное дело — и берут с собой документы (паспорта), оставляют подробные письма… Так или иначе, но ни польский след, ни британский веского документального или материального обоснования не получили, да это и было бы удивительно: если к этому и были причастны разведки, то уж они-то за собой точно все подчистили. 25 октября 1927 года следствие было закрыто по причине смерти обвиняемых. Как ни удивительно, советская сторона по этому поводу возражений не высказала и на продолжении поисков возможных сообщников больше не настаивала. Более того, завершение дела в Москве восприняли с плохо скрытым удовлетворением.

Бриллианты для диктатуры пролетариата?

Возможно, это было связано со спецификой того груза, который везли дипкурьеры? Не случайно латвийская пресса тогда написала, что дипкурьеры сложным маршрутом, через Ригу и Таллин, везли в Берлин груз бриллиантов аж на четыре миллиона рублей золотом. Но, как полагает латвийский историк Эрик Екабсонс, скорее всего в их багаже была большая партия фальшивых британских фунтов стерлингов, предназначенная, скорее всего, для финансирования очень серьезного дела — подготовки всеобщей стачки в Великобритании. Стачка, кстати, и вспыхнула — в мае 1926 года, и едва не сотрясла туманный Альбион! Как позже выяснят британские службы, советское финансирование этого «проекта» действительно имело место. И вовсе не случайно Максим Литвинов, тогдашний заместитель наркома иностранных дел СССР, выдал на похоронах Нетте такую нетривиальную фразу: «Ограбление почты дало бы нашим врагам возможность изготовленные ими поддельные документы выдать за настоящие, найденные в дипломатической почте!»

А фальшивые фунты (а также и доллары) в СССР тогда тоже печатали: свидетельства этого обнаружил и оставил в своих собранных материалах журналист, ветеран советского 130-го Латышского корпуса Гунар Курпниекс. Собирая в 1950–1960-е годы материалы о чекисте Эдуарде Берзиньше, он случайно наткнулся и на сведения о производстве этих фальшивок. Более того, ему удалось поговорить и с некоей Верой Звиргздиня, с 1925 года работавшей кассиром в советском полпредстве (посольстве) в Таллине. Она и поведала Курпниексу, что Нетте и Махмасталь должны были доставить туда деньги, а затем поехать в Берлин: «Сама процедура была секретной до мелочей. Полученные от курьеров деньги я по своим каналам отсылала дальше. Иногда это было легально, но чаще — с посредничеством агентов». По словам бывшей спецкассирши, когда им из Риги по телефону сообщили о происшедшем в поезде, в полпредстве «начался ужасный переполох. Никто же не знал, что Махмасталь будет держаться настолько безупречно. Можете представить, что случилось бы, если бы полиция нашла в мешках фальшивые деньги! …Позор, связанный с фальшивыми деньгами, обрушил бы нас как карточный домик». С этим можно согласиться: дипкурьеры спасли если и не государство, то его престиж, и без того тогда хилый. Утрать они контроль над багажом, скандал бы вышел грандиозный, на всю планету, с последствиями катастрофическими и непредсказуемыми: фальшивые деньги в дипломатической почте — это не та вещь, которую можно запросто замять. Может, конечно, дипкурьеры, привыкнув к рутине таких поездок, тогда и «расслабились», но дело свое они сделали, так что наградили их заслуженно. Правда, после выздоровления Махмасталя перевели с «оперативной» работы на административную, затем на хозяйственную, а в 1937 году и вовсе арестовали. К счастью, не расстреляли. Официально считается, что он умер в эвакуации в Челябинской области. На деле — фактически в ссылке, в полной безвестности, пытаясь спастись от голода тем, что в глухом селе своим фотоаппаратом делал снимки людей в обмен на продукты питания… Даже точная дата его смерти — и та неведома: февраль 1942 года, и все. Его могилу кое-как отыскали (или сделали вид, что нашли) лишь тогда, когда вдруг вспомнили о 50-летии нападения на дипкурьеров. В 1977 году могилу поставили на госохрану, а в 1989 году соорудили в селе мемориал, установив бюст Махмасталя…

 

Глава 4. Войков: допустимая потеря?

7 июня 1927 года на варшавском вокзале некий Борис Коверда шесть раз выстрелил из пистолета в полпреда (посла, по-современному) СССР Петра Войкова. Две пули достигли цели и через 50 минут он скончался в госпитале, куда его успели доставить. «Рука героя-монархиста дотянулась до убийцы царской семьи», — злорадствовали эмигрантские издания, поскольку за пределами Страны Советов причастность Войкова к злодеянию в Ипатьевском доме мало кем подвергалась сомнению. Европейские газеты сравнивали убийство советского посла с сараевским и судачили о скорой войне с Советами.

«Наш ответ Чемберлену»

К 1927 году положению Сталина завидовать не приходилось, у него, казалось, все сыпалось: полный провал его экономической политики, воспрянувшая оппозиция, буквально вырывающаяся из его цепких рук партия, да еще оценивающе приглядывались к шее товарища Сталина «красные маршалы» и даже ближайшее окружение — «сброд тонкошеих вождей». Единственная возможность сохранить власть (и жизнь) — максимально закрутить гайки внутри страны и партии. Был бы повод…

Товарищ Сталин, конечно, такой повод и сам обязательно придумал бы — если бы успел, конечно. Но 23 февраля 1927 года поистине царский подарок чуть не на блюдечке ему преподнес британский министр иностранных дел Джозеф Остин Чемберлен: направил ноту советскому правительству, пригрозив разорвать отношения с СССР, если тот не прекратит подрывную деятельность — в том числе, и в Великобритании. Грех было не воспользоваться таким сувениром, и тов. Сталин принялся раскручивать «британскую подлость» по полной программе, организовав масштабную кампанию по всей стране под девизом «Наш ответ Чемберлену!».

События того времени вошли в историю как «военная тревога». Казалось, на большевиков ополчился весь мир: по всей Европе и даже в Азии показательно громили советские агентурные сети. 6 апреля 1927 года китайская полиция разгромила советское полпредство в Пекине, захватив документы резидентур ОГПУ и Разведупра. 9 апреля 1927 года уже во Франции с поличным при встрече с агентом был взят помощник нелегального резидента Разведупра Стефан Узданский. Следствием провала стал арест во Франции около ста человек из числа советской агентуры. 12 мая 1927 года в дело вступили и британцы — полиция совершила в Лондоне налет на советское торговое общество «Аркос», также захватив много интересных документов, и 27 мая британская корона выполнила обещанное и разорвала отношения с СССР. Полпреду Аркадию Розенгольцу со товарищи было предложено покинуть туманный Альбион в десятидневный срок. А следом прогремели выстрелы в Варшаве…

В отношениях с Польшей горшки были побиты и без Войкова: на границе двух стран фактически шла необъявленная война. Советы вели «активную разведку» — этим эвфемизмом в Москве именовали заброску в Восточную Польшу (Западную Белоруссию и Западную Украину) диверсионно-террористических групп под командованием чекистов и командиров Красной армии. «Партизаны», типа Ваупшасова и Орловского, вырезали польских стражников, полицейских, «помещиков», сельских старост. Когда припекало, шустро сбегали на советскую территорию под защиту красноармейских штыков. А в Варшаве вовсю резвились бомбисты — местные террористы-коммунисты, которых снабжали взрывчаткой, гранатами, бомбами и т. п. прямо из здания советского полпредства. В свою очередь, поляки «асимметрично» опекали боевиков Савинкова.

Но к описываемому моменту самого Бориса Викторовича уже давно не было в живых — еще в августе 1924 года его выманили на советскую территорию, захватили, и затем он был успешно «самоубит» на Лубянке в мае 1925-го. И от его организации остались лишь ошметки и обглодки. В отличие, скажем, от Русского Обще-Воинского Союза (РОВС) — эту монархическую организацию в Кремле (и на Лубянке) как раз почитали за врага серьезного. Но вся соль в том, что опорных пунктов в Польше у террористов «монархической ориентации» быть просто не могло: особо энергичных поклонников «единой и неделимой» поляки выставили сразу после окончания советско-польской войны. Слишком уж глубоки были противоречия между интересами русских монархистов и ярого польского националиста Пилсудского, так что посланцев Врангеля и великого князя Николая Николаевича в Польше не очень жаловали. Но Кремль, предметно представлявший реальные польские расклады, вдруг почему-то предпочел ухватиться именно за «монархическую» версию.

Главный противник

7 июня 1927 года полиция еще допрашивала неведомого стрелка; его партийно-политическая ориентация, а равно и мотивы покушения были еще загадкой. Но товарищ Сталин уже знал все ответы на все вопросы, хотя и находился весьма далеко не только от Варшавы, но и от Москвы — в Сочи. Поздним вечером того дня, прочтя сухую шифровку о покушения, он тут же надиктовал Молотову директиву, отправленную 8 июня в 1 час 50 минут ночи и поступившую в шифрбюро ЦК ВКП(б) в 8 часов 40 минут утра: «Получил об убийстве Войкова монархистом. Чувствуется рука Англии. Хотят спровоцировать конфликт с Польшей. Хотят повторить Сараево…». Но, строго указал вождь, с поляками ни в коем разе даже в словесную конфронтацию не входить — с учетом тогдашней реальной боеспособности (т. е. полного отсутствия таковой) Красной армии это могло дорого стоить. «От нас требуется максимум осторожности. …Надо дать официальное извещение… с указанием, что общественное мнение СССР считает вдохновительницей убийства партию консерваторов в Англии…».

И, наконец, о главном — тех самых гайках, которые срочно надо было начать закручивать: «Всех видных монархистов, сидящих у нас в тюрьме или в концентрационном лагере, надо немедля объявить заложниками. Надо теперь же расстрелять пять или десять монархистов, объявив, что за каждую попытку покушения будут расстреливаться новые группы монархистов. Надо дать ОГПУ директиву о повальных обысках и арестах монархистов и всякого рода белогвардейцев по всему СССР с целью их полной ликвидации всеми мерами». Ибо, с нескрываемым удовлетворением завершил вождь, «убийство Войкова дает основание для полного разгрома монархистских и белогвардейских ячеек во всех частях СССР всеми революционными мерами…».

Указания высшей инстанции приняты к исполнению незамедлительно: уже 8 июня 1927 года Политбюро ЦК ВКП(б) издало постановление «О мероприятиях в связи с белогвардейскими выступлениями». Поручив ОГПУ «принять решительные меры в отношении белогвардейцев»: «произвести массовые обыски и аресты», «опубликовать сообщение ОГПУ с указанием в нем на произведенный расстрел 20 видных белогвардейцев», «согласиться с тем, чтобы ОГПУ предоставило право вынесения внесудебных приговоров вплоть до расстрела…».

Первую партию «белогвардейцев» бессудно расстреляли уже вечером 9 июня. Всего же в те дни ОГПУ произвело по всей стране не менее 20 тысяч обысков и девяти тысяч арестов «бывших людей». Когда председатель ОГПУ Менжинский уведомил Политбюро, что «ОГПУ предполагает число расстрелянных ограничить сравнительно небольшой цифрой», да и вообще слегка сбавить темпы, то получил недвусмысленную отповедь Сталина: повальные аресты продолжить. Используя их еще и «для развития системы добровольчества среди молодежи в пользу ОГПУ и его органов».

Но главным объектом чекистской атаки стали не «домашние» монархисты, а закордонные — тот самый РОВС, созданный в 1924 году генералом Врангелем, а затем принятый под крыло великим князем Николаем Николаевичем. И его тайная структура — боевая организация генерала Кутепова. Но почему под шумок выстрелов Коверды, который, как быстро выяснится, никогда никаким монархистом не был, стрелки перевели именно на РОВС, казалось бы, уже давно деморализованный ныне распиаренной чекистской операцией «Трест»? Если на момент создания РОВСа в нем было порядка 40 тысяч человек, то к 1929 году его боевые возможности оценивали уже в 50–60 тысяч «штыков». Мало? Но это же были офицеры и солдаты, дисциплинированные, сплоченные в подразделения, в активе которых был отменный боевой опыт, качественная подготовка и хорошая физическая форма. Превосходный профессиональный мобилизационный контингент, в любой момент способный стать армией. Или — острием армии вторжения. Да и как собственно террористов недооценивать их было чревато: 3 июня 1927 года в Москве боевики РОВС пытались взорвать общежитие сотрудников ОГПУ на Малой Лубянке, 6 июня 1927 года боевик РОВС бросил бомбу в бюро пропусков ОГПУ в Москве, а 7 июня 1927 года, в тот же день, когда в Варшаве стреляли в Войкова, группа кутеповцев прорвалась и в Ленинград, забросав бомбами Центральный партклуб на Мойке. Никого из «сброда тонкошеих вождей» совсем не прельщала перспектива случайно (или не очень) залететь под руку этих отмороженных молодцев. Но, повторюсь, Кремль все же больше заботила не дилетантская возня нескольких десятков террористов Кутепова, а собственно РОВС как потенциально организованная сила.

Чужой среди своих

…Войкова хоронили торжественно: воинские почести, траурные марши, гроб на артиллерийском лафете, митинг, Кремлевская стена. Однако некролог «Правды» был обезличен и сух до необычайности: советские вожди явно скорбели не по самому убиенному, а лишь отдавали должное его статусу — Войков не был для них совсем уж «своим». Вот и советские энциклопедии услужливо подскажут, что до 1917-го Войков был меньшевиком. Порой внимание акцентировали еще и на том, что Войков хотя и вернулся после февраля 1917-го в «пломбированном» вагоне, но не в том, не в «правильном» вагоне — не с Лениным, а с лидером меньшевиков Мартовым…

Петр Лазаревич Войков родился в 1888 году в семье, как утверждал советский дипломат (и невозвращенец) Григорий Беседовский, «директора керченской гимназии, махрового монархиста и члена «Союза русского народа». Но это полная чушь: никаким «махровым монархистом» и черносотенцем отец Войкова не был. Еще с подачи уже монархической эмиграции Петра Войкова и поныне упорно именуют Пинхусом Лазаревичем Вайнером и даже членом тайной еврейской террористической организации — это тоже чушь. В реальности он крещенный в православии «малоросс» или, как написали бы сегодня, «украинец». Его дед, Петр Войков, крепостной крестьян Таврической губернии, скопив деньги, выкупил у помещика вольную. Как истово верующий человек, он своего сына, крещеного в день святого Лазаря, назвал именем этого святого. И даже сумел дать ему достойное, гимназическое образование. После окончания гимназии Лазарь Петрович Войков поступил было в Петербургский Горный институт, но вскоре был исключен оттуда за участие в студенческой забастовке. Потому продолжил образование уже в Тифлисе, где закончил учительскую семинарию, затем получил место учителя математики в ремесленном училище Керчи. Мать Петра Войкова, Анна Филипповна, в девичестве Иванова, тоже получила высшее образование — закончила Керченский Кушниковский институт благородных девиц (иногда именуется «женский институт»). Сам Петр Войков учился в Керченской классической мужской Александровской гимназии, и в основном на отлично. Но в 1904 году был исключен из гимназии — формально за пропуск занятий, реально — за политику, был зачислен в Ялтинскую гимназию, откуда тоже отчислен, так что гимназический аттестат он получил позже, когда экстерном сдал экзамены за полный гимназический. Советская литература утверждала, что с гимназических лет Войков был активным деятелем подпольных социал-демократических кружков, деликатно не уточняя, каких именно. Потому как кружки те были меньшевистскими. Но, если хорошенько покопаться, выяснится, что социал-демократических кружков и организаций в Крыму тогда практически не было, зато там вовсю резвились социалисты-революционеры. Войкову приписывали организацию покушения на ялтинского градоначальника генерала Ивана Думбадзе в 1907 году: с балкона дачи в коляску проезжавшего мимо генерала была брошена бомба, но генерал выжил, отделавшись тяжелой контузией и множеством ранений. Но здесь сложно что-либо говорить о степени участии в этом деле Войкова: по одной из версии, он был причастен к перевозке бомб, по другой — планировал операцию. Более очевидной полагают его причастность к покушению на ялтинского полицмейстера Михаила Гвоздевича летом 1906 года. Есть версия, что группе из пяти боевиков, в том числе и Войкову, поручили тайно вывезти из Ялты самодельные бомбы. После погрузки мешка с бомбами в фаэтон боевики разделились. Войков вместе с двумя боевиками отправились за город к оврагу, где должны были «утилизовать» бомбы, другие два боевика пешком сопровождали экипаж. Именно они, услышав, что по бульвару сейчас должен проехать полицмейстер, неожиданно «поменяли концепцию», бросив бомбы в чиновника. Но неудачно: полицмейстер остался жив, боевики же, получив смертельные ранения, скончались в больнице. Сам Войков сбежал в Севастополь, оттуда в Петербург, где поступает на физико-математический факультет университета. Но вскоре полиция вышла на его след, и он по загранпаспорту своего товарища сбежал уже за границу — сначала в Париж, затем перебрался в Женеву. Там вступил в Швейцарскую социалистическую партию, продолжив активно сотрудничать как с меньшевиками, так и с ленинцами. Возвращаясь же к крымским эпизодам, отмечу: те теракты учиняли вовсе не социал-демократические дружинники-боевики (меньшевики или большевики, неважно), а один из эсеровских «летучих отрядов»! Так что с партийной принадлежностью Войкова все не так просто. Или, напротив, как раз ясно? Кстати, основательная «эсеровская» боевая закваска чувствовалась в нем буквально до последнего: ведь, будучи уже смертельно раненным, он, выхватив пистолет (тот еще дипломат, с пистолетом в кармане!), стал отстреливаться. Можно припомнить и другой варшавский эпизод: когда очередному резиденту ОГПУ в Варшаве потребовалось разгрузить сейфы от запасов предшественника — взрывчатки, бомб, ручных гранат и даже баллонов с отравляющими газами, Войков, игнорируя нормы, накладываемые дипломатическим статусом, к изумлению сослуживцев (и надзиравшей за ним польской контрразведки), с энтузиазмом взялся самолично топить бомбы в Висле!

Но для «настоящих» большевиков Войков так и остался чужим, а после Октября партийные кадровики и вовсе поставили на нем крест: путешествовал в одном вагоне с Мартовым, служил комиссаром в Министерстве труда Временного правительства. Правда, в августе 1917 года записался в большевики, был откомандирован в Екатеринбург, где стал секретарем Уралоблсовета профсоюзов, возглавил городскую Думу и даже был введен в местный Военно-революционный комитет. К слову, на Урале позиции эсеров тогда были сильны, так что появление там Войкова не выглядит случайным: Свердлов, как главный большевистский «кадровик», явно знал, кого туда надо отправить для налаживания рабочего контакта с эсеровскими активистами. Ну, и с меньшевистскими, возможно, тоже. Фигурять в анкетах изначальным большевизмом Войков не мог, а после разгрома в июле 1918 года так называемого левоэсеровского мятежа упоминать о каких-либо былых связях с эсеровской боевой организацией и вовсе стало опасно. Безопасней было прописать себе в заполняемых документах ранний меньшевизм, но этот же «меньшевизм», выжженный во всех анкетах, намертво блокировал путь наверх по линии партийной. Отсюда и его неустанное стремление любой ценой доказать: да свой я, свой! Именно Войков в Уралсовете яростнее всех требовал казни царской семьи: предлагал расстрелять всех на берегу реки, привязать к ногам гири и утопить. Также он якобы поведал Беседовскому, что напросился на поход в ипатьевский подвал, лелея мысль лично шлепнуть бывшего царя, чтобы уж точно и наверняка войти в историю. Но, по его словам (опять-таки, в изложении Беседовского), все испортил «скотина, мясник, идиот» Юровский, сразу застреливший Николая и превративший «торжественный исторический акт» в мясницкую бойню. И вот Войкову в общей куче расстрельщиков якобы пришлось беспорядочно палить по императрице, детям, прислуге, добивая их выстрелами в голову и докалывая штыками, а потом было разрубание трупов. Войков участием в бойне похвалялся, демонстрируя снятый с пальца императрицы перстень с рубином и пистолет, из которого стрелял. Но это повествование, скорее всего, просто плод буйной фантазии перебежчика Беседовского. Особенно якобы снятый с пальца убитой императрицы перстень: да за такое Юровский его бы самолично на месте пристрелил! Даже столь дотошный следователь, как Николай Соколов, упорно копавший это дело по горячим следам, обнаружил лишь подпись Войкова на требовании о выдаче серной кислоты, которую использовали для уничтожения тел. В хранящихся в архивах воспоминаниях организаторов и непосредственных убийц, в частности, Якова Юровского и Петра Ермакова, никакого упоминания Войкова нет, но его роль в этом деле действительно велика. Именно Войков — автор, организатор и основной исполнитель изощренной чекистской провокации образца июня — июля 1918 года, целью которой было получение «неопровержимых» письменных доказательств подготовки некими монархистами побега царской семьи из Ипатьевского дома в Екатеринбурге. Речь идет о тайно переданных низложенному монарху письмах, написанных по-французски якобы от имени группы офицеров-монархистов, обещавших вызволить Николая и его семью из заточения. Как раз Войков и придумал, а затем вместе с чекистами реализовал эту грязную провокацию, вынудив Николая вступить в переписку с мнимыми спасителями, он сочинял, а затем и надиктовывал эти письма чекисту с хорошим почерком. Хорошо владея французским, самолично писать их не стал, не желая оставлять каких-либо следов своего непосредственного участия — обстановочка была крайне неустойчива и опасна. Вот именно эта переписка с лжезаговорщиками и стала поводом для обоснования убийства…

Но факт, что Войкову действительно хотелось «живого дела», славы, почестей, чинов, а даже и после цареубийства ему — бывшему боевику — еще долго пришлось прозябать по линии… потребкооперации. Впрочем, все «екатеринбургские мясники» тогда тоже оказались не в фаворе — именно из-за этих недоумков, не сумевших сработать тихо и «чисто», кремлевская головка на долгие годы и оказалась невыездной. Мало того, они ведь еще и требовали общественного признания своего «подвига», болтая о нем где ни попадя, невзирая на четкое указание высшей инстанции: сидеть тихо и молчать в тряпочку.

…В 1922 году Войкову удалось перебраться на дипработу, и в конце 1924 года он с большим трудом получил пост советского полпреда в Варшаве. Но и там бывший террорист (если, конечно, террористы бывают бывшими ) сидеть тихо не собирался. Так жаждал высунуться и рвался к «живой» (т. е. боевой) работе, что проявлял гиперактивность даже на работе вовсе не дипломатического свойства, лично участвуя в вывозе провалившихся агентов и боевиков, организации тайных вечерь с местными подпольщиками или в «утилизации» ненужного, но опасного «специмущества» — например, лично топил бомбы в Висле. Когда же утопил, загорелся очередной идеей фикс: а не замахнуться ли нам на Юзефа нашего Пилсудского? И, к вящему ужасу польской контрразведки, вроде бы даже занялся подготовкой его убийства на полном серьезе — на свой страх и риск, самодеятельно, без санкции Кремля!

При этом, давая выход своему неуемному темпераменту, советский полпред, пристрастившийся к бутылке и даже наркотикам, якобы повадился снимать девиц нетяжелого поведения в самых злачных углах Варшавы, шастая там даже по ночам — в одиночку, но с пистолетом… Это, опять-таки, если верить Беседовскому. Трудно сказать, было ли у него время для таких развлечений и стали бы польские власти терпеть дипломата-наркомана, шляющегося по притонам с пистолетом в кармане. Хотя кто знает: может, для них как раз лучше был именно такой «дипломат», засвеченный и весь как на ладони? Еще существовала версия, что Москва якобы была расстроена растратой Войковым нескольких тысяч казенных долларов, и вопрос о его отзыве — с неизбежным «разбором полетов» по партийной линии и оргвыводами — полагали почти решенным. Более того, можно даже встретить утверждения, что к тому времени Войкова уже исключили из партии и отозвали из Варшавы. Как иронично заметил Беседовский, «выстрел Коверды избавил его от этих неприятностей» — ко всеобщему, мол, удовлетворению. Хотя, разумеется, никто его из рядов ВКП(б) заочно не исключал, да и как бы мог продолжить работу за границей советский полпред, будучи исключенным из партии? Но его дипломатическая карьера, безусловно, подходила к концу и поста в Варшаве он несомненно лишился бы в том же 1927 году. Именно в 1927 году команда Сталина учинила поистине массовую замену советских представителей за рубежом: сменены полпреды во Франции, Латвии, Литве, Эстонии, Швеции, Норвегии, Финляндии, Австрии, Китае, Монголии, Иране, Мексике. А в Японии в 1927 году Кремль и вовсе сменил аж троих советских полпредов. В 1928 году сменились советские представители в Италии, Чехословакии… Из Великобритании советского полпреда, как известно, «попросили» в мае 1927 года. То есть именно тогда шла замена советских полпредов практически во всех странах, с кем тогда СССР имел дипломатические отношения. И никаких шансов пересидеть в Варшаве эту тотальную «чистку послов» у Войкова не было.

Террорист за 200 злотых

Принеся Москве положенные извинения, Варшава быстро учинила процесс над Борисом Ковердой. Его судили 15 июня 1927 года, той же ночью приговорив к бессрочным каторжным работам. Одновременно суд просил президента Польши смягчить наказание до 15 лет. Президент смягчил. В 1937 году, отсидев 10 лет, Коверда вышел на свободу по амнистии. Умер в 1987-м.

В нашей литературе его упрямо величают белоэмигрантом, белогвардейцем, монархистом и даже мстителем за царскую семью. Но Борис Коверда, родившийся в 1907 году, уж точно не мог быть «белогвардейцем» — хотя бы в силу своего возраста. Да и эмигрантом его назвать сложно: он уроженец города Вильно, который с 1920 года был в составе Польского государства. Сам он на суде заявил, что гражданство его «неопределенное», хотя «отец мой, кажется, является польским подданным». Уточнив, что «вероисповедания православного» и «по национальности русский». Но отец его, Софрон Коверда, на том же суде, подтвердив, что является польским гражданином, вполне недвусмысленно заявил под присягой: «я — белорус, жена моя также». Относительно гражданства Бориса Коверды все точки над «i» расставил главный обвинитель, прокурор Казимир Рудницкий, назвав подсудимого польским гражданином.

На суде Коверда стоял на том, что убил Войкова как «представителя международной банды большевиков», «как представителя банды злодеев, как большевистского комиссара»: «Часть прессы считает меня монархистом, но я не монархист. …Я демократ и хотел, чтобы в России было какое-нибудь правительство, но только не большевики, не коммунисты, только не банда злодеев, которая уничтожила массу людей». Уже в 1984 году Коверда написал, что, мол, читая про зверства большевиков, кипел его разум возмущенный, а тут еще «на должность советского посла в Варшаве был назначен Войков, известный большевик, проехавший в свое время через Германию в запломбированном вагоне, вместе с Лениным, и роль которого в убийстве царской семьи… была известна…». Царская семья — это, конечно, ужасно, но в Польше 1927 года этот тренд, как известно, не был популярен, да и сам Коверда на суде ни о какой «мести за царя» даже не заикался.

А самое пикантное, что «монархист» Коверда, как оказалось, потомственный… эсер! Его отец, Софрон Коверда — член партии социалистов-революционеров, да еще и с дореволюционным, «довоенным» стажем нелегальной работы. Участник Первой мировой, он успел повоевать и против большевиков на улицах Москвы в октябре 1917-го, но потом попал в… Красную армию, откуда сбежал лишь в 1921 году, вернувшись к семье в Вильно. По возвращении Коверда-старший тут же примкнул к Савинкову. И, как он сам показал в суде, издавал газету «Крестьянская Русь» — орган организации Савинкова.

Сам же Борис Коверда подрабатывал в газете «Беларускае Слова» — это тоже было эсеровское издание, хозяин которого — Арсений Павлюкевич, сподвижник Булак-Балаховича — союзника Савинкова по борьбе с большевиками. Вот именно этот Павлюкевич, как признал Коверда уже на склоне лет, и сыграл роль змия-искусителя. Еще одним своим пастырем Коверда назвал есаула Михаила Яковлева — бывшего командира «Волчанского партизанского отряда», «партизаны» которого сильно отличились не столько в борьбе с красными, сколько по части еврейских погромов и насилий над мирным населением. Есаул, кстати, тоже оказался… издателем — газеты «Новая Россия», тоже эсеровско-савинковского оттенка. Кстати, интересный вопрос: на какие шиши издавалось сразу столько газеток узкой направленности, ориентированных на предельно узкую аудиторию? Ведь численность и уровень материального благосостояния русских эмигрантов в Польше были таковы, что ни о какой самоокупаемости этих изданий, не говоря уже о прибыльности, можно было не заикаться. Не говоря уж о том, что в условиях польского авторитарного режима санации — с его жесткой полицейщиной и суровыми ограничениями свободы печати — такие издания должны были демонстрировать предельную лояльность властям, да и вообще могли существовать лишь с одобрения соответствующих служб.

Вот эти-то матерые «газетчики» и поймали в свои сети «юношу бледного со взором горящим»: «Мысль о возможности покушения на Войкова, — писал Коверда в 1984 году, — поднималась в моих беседах с Павлюкевичем и Яковлевым все чаще и чаще, и в конце концов, к началу 1927 года, я выразил желание совершить это покушение. Павлюкевич согласился предоставить необходимые средства, а Яковлев должен был оказать содействие в организации покушения». Средства — 200 злотых, содействие — врученный есаулом пистолет с десятком патронов. Итак, за выстрелами Коверды стояли конкретные люди, но не монархисты: гимназист-недоучка стал орудием в руках ошметков савинковской организации, оставшейся без покровителя, организатора и финансиста, которой это убийство было насущно необходимо, дабы доказать свою полезность и нужность потенциальным работодателям — мы тоже что-то можем!

Из обвинительного акта: «…Посланник СССР Петр Войков… прибыл на главный вокзал для встречи возвращавшегося из Лондона через Берлин полномочного представителя правительства СССР в Лондоне Аркадия Розенгольца. …Оба вышли на перрон к скорому поезду, отходящему из Варшавы… В тот момент, когда посланник Войков с Розенгольцем находился около спального вагона этого поезда, раздался револьверный выстрел, направленный в посланника Войкова. Стрелял неизвестный мужчина. Войков отскочил, бросился бежать; нападающий стрелял ему вслед, в ответ на что Войков вынул из кармана револьвер, обернулся и несколько раз выстрелил в нападавшего, затем стал падать… Нападавший, увидев приближавшуюся полицию, по требованию которой он поднял руки вверх и бросил револьвер на землю, отдался добровольно в руки полиции, заявляя, что он — Борис Коверда и что стрелял, желая убить Войкова в качестве посланника СССР, дабы отомстить за Россию, за миллионы людей».

Итак, исполнителя обеспечили оружием, базой, явками, сведениями об объекте. Сам он — под предлогом получения визы в СССР — посетил советское представительство, на месте оценил его систему безопасности и, главное, вблизи присмотрелся к своей «мишени» — Войкову. Теперь не спутает…

Вывод Коверды в точку исполнения поражает своей четкостью: приобретя перронный билет, экс-гимназист возник на перроне день в день, час в час и минута в минуту с объектом. Поразительная проницательность! Ведь о том, что Войков непременно прибудет на вокзал для встречи с коллегой, в Варшаве знали только очень компетентные граждане — по долгу службы. Телеграмма, извещающая о проезде Розенгольца через Варшаву, была получена в советском полпредстве лишь накануне вечером, в 22 часа, о ее получении, как следует из документов, «знали только ближайшие помощники покойного посла». Потому «представляется возможным констатировать, — заявили представители советского полпредства, — что за послом Войковым или было устроено специальное организованное наблюдение, или же что убийца был заранее уведомлен какими-то посторонними источниками о предстоящем проезде Розенгольца».

Необычно и поведение стрелка. Перед ним сразу две значимые мишени — еще и Розенгольц! Но он, не соблазняясь возможностью смахнуть с доски сразу две фигуры, дисциплинированно валит лишь заданную. А ведь для любого борца с большевизмом Розенгольц куда «вкуснее» Войкова: он много выше него в большевистской иерархии, поскольку не только полпред в Лондоне, но и еще руководитель тамошней резидентуры Разведупра РККА, бывший член Реввоенсовета республики и РВС ряда фронтов и армий, бывший начальник Главного управления Рабоче-Крестьянского Красного Военно-воздушного флота, просто мечта террориста! Но — не поляков… Полякам смерть столь значимой фигуры на их территории совершенно не нужна — уж за Розенгольца Советы точно рассчитались бы предельно жестко. И потому Коверда дисциплинированно держится в рамках изначального задания? К слову, «юноша бледный…», впервые в жизни взявший в руки оружие (если верить его словам, конечно), впервые в жизни и стреляет — и сразу же в живого человека, причем не на войне, а в мирной обстановке, но стреляет совершенно хладнокровно и метко. Тоже интересно, но что-то тут не сходится…

Арест и вовсе происходит так, словно Коверда многажды отрепетировал его. Ни малейшего волнения и попыток скрыться, строго выверенные жесты, ни одного лишнего движения: руки — на виду, пистолет — на земле, четкое следование всем приказам полиции, заранее заготовленная реплика-пояснение. Поведение на суде — та же железная линия: ни одного лишнего слова, все берет на себя, никаких подельников и, упаси боже! — никаких эсеров и савинковцев. Смутный намек на монархизм и, как бальзам для польских властей, слова-извинения, как бы снимающие даже намек на их возможную ответственность за своего гражданина: «Мне жаль, что я причинил столько неприятностей моей второй родине — Польше»! Но какая у него тогда «первая родина», если он родился в Вильно, прожив там 14 из своих 19 лет?!

Вопросов осталась масса. Кто нашел Коверде сразу четырех адвокатов — самых блестящих и дорогих? Кто оплатил их гонорар? Как вышло, что своим выстрелом Коверда оказал комплексную услугу польскому государству, дав «ассиметричный» ответ на кремлевскую «активную разведку»? И по ходу, как бы сделав лично одолжение Пилсудскому — устранен чрезмерно инициативный товарищ, помышлявший о ликвидации польского диктатора.

В сухом остатке выходит, что никакая это не импровизация кустарей-одиночек — чистой воды спецоперация. Планирование, финансирование и столь выверенная реализация которой по зубам лишь службам государственным. Похоже, убийство Войкова — искусная, тонкая и подлая акция, проведенная под «чужим флагом» польскими спецслужбами, если и не напрямую, то уж точно не без участия их сотрудников. В общем, сошлось у всех: у «юноши бледного» кипел его разум возмущенный, бандиты-«газетчики» просто очень хотели кушать, а чинам польской тайной полиции нужен был служебный рост. Не исключено, что кураторам акции представилась возможность доложить об успешной реализации агентурных материалов, со всей непреложностью доказывающих террористические намерения советского полпреда в отношении первого лица государства! А такие вещи всегда и везде ценят по высочайшей категории и высшими наградами. Ну, а тов. Войкову и вовсе пенять не на кого — он всегда так жаждал высунуться, что не заметил, как оказался жертвой политической целесообразности — это он-то, привыкший выбирать себе жертв сам!

И уж точно больше всех от этой многоходовки получил, разумеется, сам товарищ Сталин. Пальба на варшавском вокзале дала ему идеальный повод предельно закрутить гайки в стране, тут же аукнувшись расстрельными залпами в СССР и развертыванием первой серии масштабных репрессий. Сталин решал тогда самую кардинальную из своих задач: как сохранить власть, не дав другим «товарищам по стае» шанса перехватить ее. Чему весьма поспособствовало и убийство Войкова. Вот какой удобный оказался так удачно подвернувшийся этот «монархист» Коверда, якобы случайно, но как-то очень кстати и своевременно забредший в самое нужное место: всего пара выстрелов, зато столько зайцев сразу убито, сработано чисто по-сталински…

 

Глава 5. «Революционный палец, запущенный в Китай»

В ночь 17 ноября 1929 года в завершающую фазу вступил советско-китайский вооруженный конфликт на Китайско-Восточной железной дороге (КВЖД). Внезапно перейдя замерзшую пограничную реку Аргунь, части Красной армии при поддержке артиллерии и авиации атаковали позиции китайской армии в районе Чжайланора. Одновременно советские войска перешли советско-китайскую границу и в Приморье — возле города Мишаньфу.

К 20 ноября боевые действия завершились безусловной победой красных сил, хотя формально считается, что вооруженный конфликт, начавшийся еще 12 октября, был окончательно урегулирован 22 декабря 1929 года. Оценки потерь сторон противоречивы. По отчетным документам советская войска тогда потеряли убитыми 211 бойцов. Но спустя 60 лет вдруг установили, тоже документально, что погибших было никак не меньше 281. Раненых официально насчитали 729, хотя позже выяснилось: через госпитали Дальнего Востока тогда прошло свыше 1400 раненых. Без вести пропавших оказалось 32. Потери китайцев много выше: только в плен Красная армия взяла чуть не 10 тысяч человек, а убитых перестали считать, когда их цифра дошла до двух тысяч.

С чего все началось-то? История этого конфликта крайне неоднозначна. Советские, а ныне уже и российские историки казенной выделки традиционно твердят, что во всем виноваты исключительно «китайские милитаристы», пытавшиеся прибрать к рукам принадлежавшую нам КВЖД. Эти же самые «милитаристы» учиняли и многочисленные вооруженные провокации на советско-китайской границе, обстреливая пограничников, засылая на советскую территорию белогвардейские отряды. По версии же китайской стороны, конфликтную ситуацию своей политикой спровоцировала именно советская сторона, постоянно нарушавшая соглашение 1924 года о совместном управлении — реально на КВЖД царил советский диктат.

На деле все куда более запущено. КВЖД строили в 1897–1903 годах как южную ветку Транссибирской магистрали — от Читы до Владивостока, с ответвлением на Порт-Артур. Значение дороги было прежде всего военно-стратегическое: она должна была обеспечить более скорую переброску войск из России на Дальний Восток, тем самым усилив и влияние Российской империи в Китае. Магистраль принадлежала России, ее администрация была чисто российской, работали на ней российские железнодорожники, а охраняла дорогу специальная Охранная стража, де-факто сформированная из действующих российских военнослужащих. Китайцам такое положение, вестимо, не нравилось, но у них, как говорится, не спросили. Что не раз и приводило к жестоким конфликтам. В июне 1900 года, в разгар Боксерского восстания, китайцы в районе Мукдена атаковали партию строителей КВЖД. Почти все строители были убиты, а захваченного в плен инженера Верховского обезглавили. После поражения в русско-японской войне практически вся южная ветка КВЖД попала к японцам. До марта 1920 года дорогой управлял генерал-лейтенант российской императорской армии Дмитрий Хорват. Затем полосу отчуждения магистрали оккупировали китайские войска, но ее администрация осталась русской.

Длань советской власти сумела дотянуться до КВЖД лишь после заключения в 1924 году соглашения с Китаем, по которому Москва формально отказалось от специальных прав и привилегий, ликвидировав российские концессии в Харбине, Тяньцзине и Ханькоу. Но тут же начались и конфликты. Сначала из-за увольнения новой администрацией всех русских служащих КВЖД, не принявших советское или китайское гражданство. Понятно, что такое решение никак не могло понравиться, в первую очередь, многочисленным русским эмигрантам. При этом прибыли дорога не приносила, оставаясь предприятием глубоко убыточным.

Свои виды на стратегическую магистраль были и у китайских генералов. Фактический хозяин Маньчжурии генералиссимус Чжан Цзолинь, воевавший за контроль над Пекином, остро нуждался в провозе своих войск по КВЖД, но платить за это не желал, да и не мог — просто было нечем. Но когда советская администрация КВЖД попыталась пресечь провоз эшелонов с вооруженными «зайцами», китайские военные стали отправлять поезда, угрожая расстрелом. Затем Чжан Цзолинь и вовсе приступил к планомерному захвату магистрали, арестовав советского управляющего КВЖД, А. Н. Иванова. Впрочем, ситуация тогда накалилась вокруг всех советских учреждений в Маньчжурии: харбинские власти производили массовые аресты советских граждан, захватили флотилию КВЖД. Да и в иных местах Китая советским пришлось несладко. В апреле 1927 года китайские войска вторглись в советское полпредство в Пекине, было осаждено советское консульство в Шанхае. В декабре 1927 года было разгромлено советское консульство в Кантоне (Гуанчжоу), его сотрудники арестованы, а пять советских дипломатов после измывательств были расстреляны.

Помимо этого в регионе фактически продолжалась российская гражданская «мини-война»: вооруженные белоэмигрантские отряды оперировали на советской границе. Чего уж скрывать, у людей, насильно лишенных родины, были основания взять в руки оружие. Китайские же власти, вопреки утверждениям московских пропагандистов, далеко не всегда могли контролировали эти формирования. И уж точно не имели возможность распустить или изгнать эти отряды, как того требовал Кремль.

Вот так КВЖД и жила: от обстрела до налета, от налета до погрома, от погрома до захватов и расстрелов. Так что к 1929 году дорога стала фактически недееспособной, а уж предотвратить ее ползучий захват китайскими генералами было практически невозможно. Было очевидно, что дорогу не удержать, рентабельной она в советских руках никогда не будет, да и ее стратегическое значение во враждебном окружении практически было уже нулевым. Впрочем, Москва это поняла раньше: еще в 1926 году Лев Троцкий предложил «разделаться с КВЖД из-за трудностей и провокаций». Другие трезвомыслящие партийные товарищи тоже говорили, что «нам нужно поскорее разделаться с КВЖД, сдать ее, что это есть „мозоль“ на нашей ноге…». Да ведь и сам Иосиф Сталин, как свидетельствовал дипломат Григорий Беседовский (в 1929 году стал невозвращенцем), вовсе не горел желанием во чтобы то ни стало удержать КВЖД. Во время встречи с Беседовским (согласно журналам записи лиц, принятых И. В. Сталиным, она состоялась 23 октября 1927 года) «Сталин сказал совершенно спокойно, что он учитывает возможность потери дороги и не очень этим взволнован». После чего заметил, что «если уж искать выхода из создавшегося положения, то лучше всего не создавать никаких акционерных обществ с нашим участием, а просто продать кому-нибудь дорогу. И продать ее так, чтобы сохранить лицо и заострить антагонизмы между отдельными капиталистическими державами на Дальнем Востоке. Не забывайте, что наше пребывание на КВЖД искривляет основные линии нашей восточной политики. Если мы уйдем, сохранив лицо, заработаем при этом достаточную сумму денег и, кстати, заострим японо-американские антагонизмы, то это будет наилучшим выходом из положения. Каковы доводы за продолжение нашего пребывания на КВЖД? Это — доход от КВЖД и сохранение там базы своего влияния в Северной Маньчжурии, благодаря советским служащим на КВЖД. Конечно, последнее обстоятельство представляет для нас еще большую ценность, ибо, в случае нового подъема революционной волны в Китае, мы сможем через советскую Северную Маньчжурию установить контакт с революционным Пекином. Но, продавая дорогу, мы получаем достаточную сумму, могущую заменить нашу ежегодную прибыль от КВЖД. А в случае появления революционного правительства в Пекине можно будет легко установить связь с ним через Северную Маньчжурию, даже и в случае отсутствия на КВЖД. Надо только решить, кому выгоднее всего можно продать КВЖД. Я думаю, что дорогу надо продать японцам…». Правда, эту здравую мысль Сталин предпочитал озвучивать и обкатывать в крайне узком кругу, дабы конкуренты в схватке за власть не получили повод обвинить его в предательстве дела мировой революции. Ведь, скажем, член Политбюро ЦК ВКП(б) пламенный Николай Бухарин категорически выступал против такой продажи, пафосно заявив в июле 1926 года на пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б), что «у нас был вопрос о КВЖД, о железнодорожной линии, которая является главной стратегической жилой, которая является нашим революционным пальцем, запущенным в Китай».

Так все и тянулось до лета 1929 года, пока не начался очередной цикл обострения: китайцы пачками стали арестовывать и депортировать советских служащих КВЖД, затем снова пошла пальба на границе. По советской версии, китайские военные обстреливали советских пограничников из стрелкового оружия и местами вели артиллерийский огонь, а китайские кавалеристы и отряды белых эмигрантов — вместе или порознь — совершали налеты на советскую территорию. Советские пограничники, в свою очередь, давали им отпор. Если верить советским официальным описаниям, столкновения эти всегда выглядели как-то странно: первыми нападали и открывали огонь всегда китайцы или белогвардейцы, но и потери несли в основном они, а вовсе не пограничники! Причем даже огромный численный перевес или внезапность китайцам якобы не помогали: судя по официальным рапортам, то два пограничника успешно обращали в бегство восемь китайских солдат, то 70 красноармейцев умудрялись полностью разгромить «белогвардейскую банду» в 170 штыков и сабель, покрошив 90 «белобандитов» и 20 китайских солдат, хотя сами потеряли при этом убитыми лишь троих! Или какой-то пограничный наряд — опять два пограничника — вступал в перестрелку с 16 китайцами и выходил из нее победителем, то группа вообще никому не известных «местных красных партизан» вдруг переходит границу и громит в Китае «белогвардейскую банду». При этом, не потеряв ни одного человека, «красные партизаны» уничтожили аж 114 «белобандитов»… Судя по всему, всласть оторвались обе стороны.

6 августа 1929 года Москва занялась проблемой КВЖД основательно: была создана Особая Дальневосточная армия (ОДВА), командовать которой назначили Василия Блюхера. К границе подтянули артиллерию, кавалерию, пехотные части, авиацию. Первую большую операцию провели 12 октября: захватили город Лахасусу (ныне Тунцзян) и разгромили китайскую Сунгарийскую флотилию. В ноябре пришел черед Маньчжуро-Чжалайнорской и Мишаньфуской операций… В районе Чжалайнора боевое крещение получили танки советской разработки — девять Т-18 (МС-1). Правда, из описания боя ясно, что подготовка к нему со стороны РККА «была традиционно бестолковой»: за три месяца противостояния и подготовки операции толком не провели даже разведки позиций противника… Впрочем, невзирая на трех-пятикратный численный перевес китайцев, исход операции решил военно-технический перевес красных частей. Да и собственно боевая подготовка у тогдашних красноармейцев была получше, чем у китайских солдат. Хотя последние, как подтверждают отечественные источники, даже в окружении сражались ожесточенно, отчаянно, до последнего.

Затем заключили новое соглашение, и на КВЖД опять воцарилось совместное управление — формально. Только вот в 1935 году «наш революционный палец, запущенный в Китай», все равно пришлось отдать — оккупировавшим Маньчжурию японцам, как это и предлагал Сталин еще в 1927 году…

 

Глава 6. Март 1930-го: запах Кронштадта

2 марта 1930 года Реввоенсовет (РВС) СССР, высший коллегиальный орган управления и политического руководства Рабоче-крестьянской Красной армии (РККА), издал совместно с ОГПУ директиву, категорически запрещавшую привлекать части РККА к так называемым «операциям по изъятию контрреволюционных элементов» (т. е. массовым акциям по выселению «раскулаченных»), фильтрации спецпереселенцев, арестам, облавам, обыскам. Запрет также распространялся на привлечение РККА к так называемым чекистско-войсковым операциям: прочесыванию местности, блокированию населенных пунктов, выставлению постов и проверке документов на железнодорожных станциях и в поездах.

Ровно через три года, 2 марта 1933 года, распоряжение пришлось повторить уже в форме совершенно секретного приказа РВС СССР № 004. Приказ жестко подтверждал все положения директивы от 2 марта 1930 года, из чего следует лишь один вывод: раз спустя три года Ворошилову пришлось директиву вновь повторять и подтверждать, значит, невзирая на запреты, части Красной армии к карательным операциям на селе все же привлекались.

В свою очередь, руководство ОГПУ также регулярно выпускало столь грозные приказы, категорически запрещавшие привлекать РККА к решению «крестьянского вопроса». «Части Красной армии к операции ни в коем случае привлекать. Использование их допускать только в крайних случаях, при возникновении восстания», — говорилось в приказе ОГПУ № 44/21 от 2 февраля 1930 года. Под «операцией» имелась в виду депортация порядка 170 тысяч «кулацких» семей, 500–700 тысяч человек, в отдаленные районы Севера, Сибири, Урала, Казахстана…

Невзирая на запреты сверху, чекисты на местах буквально ринулись выклянчивать у военных подмогу с 1928 года, когда Сталин начал ломать деревню «по-настоящему». Деревня, доведенная до отчаяния насильственными хлебозаготовками, разорением и массовыми арестами, тогда забурлила. Вспыхнули мятежи, а на Кавказе и в Средней Азии вообще натурально полыхала война. Как справедливо считает историк Олег Хлевнюк, именно курс на форсированную индустриализацию и насильственную коллективизацию «фактически вверг страну в состояние гражданской войны».

Весной 1930 года ОГПУ официально зафиксировало почти 1700 массовых крестьянских выступлений в Поволжье, Сибири, на Урале, на Северном Кавказе, центральной России, Средней Азии, в Крыму, Белоруссии, волнениями было охвачено свыше тысячи населенных пунктов Украины…

И в управлениях ОГПУ на местах, что называется, забздели. Дело даже не в том, что катастрофически стало не хватать милиции и войск ОГПУ. В первую очередь, чекисты в морально-психологическим плане оказались не подготовлены к оказываемому порой вооруженному сопротивлению. Лишь считанные единицы из массы чекистов конца 1920-х — начала 1930-х годов некогда прошли горнило настоящей войны. Подавляющее же большинство чекистов, включая даже ветеранов «дзержинского призыва», имели опыт вовсе не боевой, военный, а лишь «классовой борьбы» — карательных акций против противника заведомо слабого и безоружного — населения. Но на селе эти товарищи в кожаных тужурках, нюхавшие порох лишь на расстрельных полигонах, встретились не только с беззащитными женщинами или с карикатурными «кулаками» — с матерыми мужиками, чуть ли не все из которых поголовно прошли целую череду войн. В селе, как оказалось, полным-полно было бывших красных партизан и красноармейцев, в том числе и недавно демобилизованных из РККА, которые вовсе не горели желанием задарма сдавать хлеб, записываться в колхозы и вместе с семьями подыхать с голодухи. И зачастую, когда во время волнений милиция и чекисты пытались применить силу, селянам было достаточно сделать несколько неприцельных выстрелов, чтобы «дзержинцы» драпали быстрее зайца. А уж оружия на селе после гражданской было хоть отбавляй. Понятно, затем в дело вступали уже войска ОГПУ, но их же на все и всех поначалу не хватало. Так что потерпевшие фиаско чекисты шли на поклон к местным воинским начальникам. Однако «существующее распоряжение частям РККА часто исключает возможность своевременной ликвидации выступлений» — жаловался своему руководству Николай Алексеев, полпред ОГПУ по Центрально-Черноземной области.

Нарком же Ворошилов принцип неучастия РККА в карательных акциях на селе отстаивал ревностно, принципиально держась этой позиции как на заседаниях Реввоенсовета, так и при обсуждении в Политбюро. Но не стоит подозревать Клима Ефремовича в гуманизме. Будущий «первый маршал» был реалист и руководствовался соображениями сугубо прагматичными: ввод Красной армии в село грозил обернуться катастрофой. Армия, на 90 процентов крестьянская, запросто могла повернуть оружие против большевиков, соединившись со своими отцами, братьями, сородичами. Сородичами — в прямом смысле: система построения РККА середины 1920-х — конца 1930-х годов была в основном территориально-милиционная. Кадровые части были преимущественно технические (флот, авиация и т. п.), а вот пехота и кавалерия, составлявшие львиную долю Красной армии, — территориальные. И служба там весьма отличалась от образца 1940-х — 1980-х годов. Служили, как правило, в полку на территории своего же района, а после года службы отправлялись в запас, регулярно призываясь в свой же родной полк на военные сборы. Так что в территориальном полку были выходцы из одного района, а уж батальон и вовсе был как филиал родного села.

Историк Нонна Тархова приводит красноречивую сводку Политуправления (ПУ) РККА от 14 февраля 1928 года, в которой говорится, что деревня шокирована действиями властей и бросилась за советом и помощью к своим сыновьям в армии. И «она не просто жалуется своим сыновьям, а просит у них помощи», просит «защиты против действий местных властей» и даже прямого содействия в борьбе против притеснений, а «в отдельных случаях просит вооруженной поддержки». «Деревня через свои письма усиленно втягивает красноармейцев в деревенские дела, — с тревогой констатирует главный политорган РККА, — и даже требует от своих сыновей в армии помощи и противодействия хлебозаготовительному нажиму».

Хлебозаготовки вызвали столь большую волну так называемых «крестьянских настроений» в армии, что с июля 1928 года ПУ РККА начало выпуск специальных сводок, которые так и назывались: «Крестьянские настроения в РККА». Адресаты этих сводок — Сталин, Орджоникидзе, Ягода и другие высшие деятели партийного ареопага.

Весьма часто эти сводки составлялись на базе выдержек из писем, адресованных красноармейцам и выуженных бдительными цензорами. Вот, к примеру, выдержка из одного такого письма к солдату: «Сейчас в г. Балте бабы разбили лавки, а милиция потребовала полк солдат. Солдаты приехали, посмотрели, разобрались с делом, сложили ружья в козлы и сказали: „Дайте им хлеба“». Скорее всего, конечно, это сочетание действительности и желаемого. Но настроения уже показательны: красноармейцы действительно не горят желанием наводить порядок на селе и, даже будучи посланными туда, оружие, как правило, не применяют или стреляют поверх голов. Огонь на поражение открывали солдаты войск ОГПУ, комплектовавшихся, как правило, из «настоящих пролетариев».

Письма в армию обильно цитируются и в сводках Особых отделов ОГПУ: «Советская власть есть бич народа, я бы предложил вам, красноармейцам, поднять вопрос на собрании о том, чтобы не морили людей голодом и не издевались над народом…»; «Сообщи своим командирам, что они совершенно забыли о крестьянстве. Все красноармейцы — крестьяне, и если крестьянство пойдет против соввласти, то и армия пойдет против нее…»; «Если бы была война, все красноармейцы повернут штыки в обратную сторону…», «Соввласть будет существовать только до первой войны…».

Стоит ли удивляться, что нарком Ворошилов, вовсе не выступая против «генеральной линии партии» на ускоренную индустриализацию и тотальную коллективизацию, не горел желанием вовлекать во все это армию. Владея информацией о моральном духе красноармейцев (особенно из территориальных частей), Ворошилов четко осознавал: стоит только привлечь РККА к борьбе с народом, это повлечет за собой, по выражению Тарховой, «дестабилизацию армейских рядов».

Любая эскалация антикрестьянской активности тут же отражалась и на армии, и на призывниках. И, как справедливо полагали «аналитики» из Реввоенсовета и Политупра, все это запросто могло спровоцировать взрыв, подобный Кронштадтскому мятежу, а то и еще круче. Оружия, как уже сказано, в стране гуляло предостаточно, винтовок и револьверов тогда только на селе изымали умопомрачительное количество: каждая деревня запросто могла вооружить от роты до батальона, только вот патронов там, увы, было маловато.

Еще, с точки зрения военных, привлечение армии к карательным операциям подрывало ее боеспособность, отрывало от боевой учебы, да еще в самый разгар опасений, что вот-вот начнется иностранная военная интервенция. Которой тогда, по сути, просто нечего было противопоставить — Красная армия конца 1920-х — начала 1930-х годов была фатально небоеспособна. В Кремле не сомневались: разразись сейчас настоящая война, в тылу несомненно полыхнет пламя крестьянских мятежей, подавить которые одни лишь войска ОГПУ были не в состоянии. А собственно армия, крестьянская по сути, удара на фронте точно не выдержит, зато охотно поднимет на штыки своих командиров, протянув руку мятежному селу, как это уже не раз случалось в нашей истории. И тогда от советской власти остались бы кровавые клочки большевиков, развешанные по деревьям, кустам и фонарям.

Разумеется, свою позицию за пределами узкого круга подельников по Политбюро Ворошилов никогда публично не озвучивал. Однако же народ, как известно, сер, но мудр. Приметив очевидное — нежелание втягивать армию в «классовую борьбу» в деревне, на селе тут же пошли гулять слухи: то ли Ворошилов в Сталина стрелял — ранил или убил его, то ли, наоборот, Сталин ранил Ворошилова. Показателен сам образ Ворошилова, стреляющего в Сталина: село все еще видело в Красной армии свою заступницу, отчаянно надеясь на ее помощь.

И дабы некому было протягивать эту руку, ОГПУ приступило к операции по изъятию «опасного элемента» из села — не только бывших «белогвардейцев», но и красных партизан, и демобилизованных красноармейцев. Одних ставили к стенке, другие ехали в лагеря, третьим предлагали «добровольно» осваивать просторы Сибири и Дальнего Востока. А Особые отделы ОГПУ приступили к зачистке армии от всех, кто был заподозрен в подверженности «крестьянским настроениям». Благо вычислить потенциальных «врагов» было несложно — по тем же самым перехваченным письмам от родных…

 

Глава 7. Хлеб. Золото. Наган

От семи до девяти миллионов крестьян уморила голодом советская власть в начале 1930-х годов, силой отняв у них весь хлеб, чтобы продать его за рубеж за валюту.

Три колхозницы выдали привезенной в специально отобранный образцово-показательный колхоз Безенчукского района Средневолжского края (ныне Самарская область) делегации чехословацких рабочих самую сокровенную советскую тайну той поры: в стране Советов люди мрут от голода! Об этом страшном ЧП замначальника 5-го отделения Секретно-политического отдела ОГПУ Глаголев доложил самой высшей для него служебной инстанции — заместителям председателя ОГПУ СССР Генриху Ягоде, Якову Агранову и Георгию Прокофьеву. И можно не сомневаться в том, какая именно судьба вскоре постигла колхозниц Лазареву, Силантьеву и Елуферьеву… Это лишь один из документов потрясающей, хотя, если честно, не слишком обширной коллекции архивных документов (в том числе ФСБ) по голоду в СССР 1930-х годов, обнародованной Федеральным архивным агентством. В той подборке сводок ОГПУ есть документы и похлеще: «зарезала свою племянницу 12 лет, мясо которой употребила в пищу», «зарезала своего ребенка, мясо которого также употребила в пищу»; «…учтено: трупоедства — 54 случая, людоедства — 69 случаев»; «не имея совершенно продуктов питания, по уговору со старшей сестрой, 9-летний мальчик убил 3-летнюю девочку (сестру), после чего отрезали у нее голову и в сыром виде ели мясо трупа»; «11-летний мальчик — ножом вскрыл живот умершего отца, вынул внутренности и приготовил их, чтобы сварить»; «бедняк… 50 лет, убил своих дочерей 7 и 9 лет, мясо которых употребил для еды. …При обыске никаких продуктов питания у него не обнаружено»; «в землянке, в сундуке, обнаружено человеческое мясо без костей около 30 кусков, весом 16 кг, и в чашке суп, сваренный из этого же мяса. …совершив убийство, Т… мягкие места трупа срезал и засолил, а кости и остальные части в мешке зарыл в снег. Из этого мяса варили суп, который ела вся семья»; «на почве продзатруднений зарезала своего ребенка 3 лет, с целью употребления в пищу», «зарегистрирован факт употребления в пищу умершего грудного ребенка… Умерший ребенок был ею поджарен в печке на лопате и в тот же день съеден, а кости брошены в печь, с целью укрытия следов», «в ведре обнаружено было засоленное человеческое мясо», «при обыске обнаружено в чугунах человеческое мясо, а на столе лежали огложенные кости. При допросе… признался, заявив, что это мясо употребляли и его жена и двое детей»; «в станице Ново-Щербиновской, Ейского района, выявлены факты группового людоедства, сопровождавшиеся умышленным убийством малолетних членов семьи и детей-беспризорных», «эта группа зарезала и употребила в пищу 4 детей»; «зарезала и съела двух своих детей», «выявлена семья, систематически занимавшаяся людоедством»; «эта группа зарезала и употребила в пищу 3 детей», «выявлены колхозники… которые убили двух своих малолетних детей и питались их трупами»; «выявлено несколько фактов, когда дети, питавшиеся человеческим мясом и помещенные в интернатах, рассказывали о том, как их родители убивали и ели детей».

Ели, разумеется, не только это: «Рабочие завода Силикатного кирпича… отрывали тайным образом на скотомогильниках при Ветеринарно-Санитарной Станции Техжиркома вблизи г. Саратова туши сапных лошадей, мясо которых употребляли в пищу»; «отмечены 50 случаев употребления в пищу павших животных»; «на Госшвейфабрике, в Оренбурге… отмечены факты употребления в пищу собак», «рабочие уходят в села нищенствовать», «рабочие падают от истощения у своих станков». А еще описаны многочисленные случаи, как возле мельниц и элеваторов, где рабочие употребляли в пищу зерно, голодные дети собирали человеческий кал, извлекали из него зерна и ели их. При этом, как свидетельствует историк Виктор Кондрашин, не установлено ни одного факта смерти от голода коммуниста, председателя колхоза или сельского Совета…

До краха СССР тема голода начала 1930-х годов была у нас не просто закрыта — под строжайшим запретом. Было наложено жесточайшее табу вообще на какое-либо упоминание о страшном голодоморе, для исследователей были закрыты абсолютно все архивные фонды, где находились документы о голоде. Любой историк, осмеливавшийся коснуться этой запретной темы, мог запросто поплатиться, по крайней мере, запретом на профессию. Разумеется, это вовсе не означало, что про ужасы голода не знал никто, кроме выживших, но очень молчаливых даже в кругу семьи современников-свидетелей. Хотя подобные документы и находились на закрытом хранении, утечки было не избежать: с ними все равно должны были работать хотя бы те, кто обеспечивал их сохранность — архивисты. Надо же было давать ответы на запросы госорганов, граждан, готовить справки… А еще были студенты-историки, проходившие там архивную практику… Поныне помню шок — свой и однокурсников — от открытия, сделанного во время той практики: документы Куйбышевского областного госархива (ныне Центральный госархив Самарской области) казенным языком всевозможных сводок, отчетов и протоколов свидетельствовали, как свою смертоносную жатву голод 1930-х годов снимал в селах и поселках, откуда родом была половина нашего курса: села обезлюдели на четверть. Но больше всего шокировали документы о людоедстве, причем людоедстве вовсе не единичном, а поистине массовом! Приложенные к документам фотографии были не для слабонервных: расчлененные человеческие тела, отрезанные конечности и головы, объеденные куски тел и обглоданные кости, чугунки и ведра, набитые кусками человечины… Разумеется, никто все это нам, студентам, специально не давал, однако кто-то сунул нос в те фонды из чистого любопытства, замещая сотрудников-хранителей, кому-то просто поручили дежурную работу — привести в порядок описи, картотеку, сверить дела. Так что к концу архивной практики те жуткие фотографии тайком проглядели все. Что, разумеется, не стало секретом ни для самих архивистов, ни для наших преподавателей, так что после завершения практики последовали вполне предметные указания держать язык за зубами…

Массовый голод, начавшийся в 1931 году, поразил Украину, Поволжье, весь Кавказ, особенно Северный, всю черноземную полосу России, Белоруссию, Урал, Сибирь — как Западную, так и Восточную, Казахстан, Киргизию… Голод поразил прежде всего зоны сплошной коллективизации, то есть все основные зерновые районы СССР. По подсчетам историков и демографов, на территории тогдашней РСФСР от голода начала 1930-х годов погибло не менее 2,5 миллионов человек, еще 1,5–2,5 миллиона человек умерли от голода в Казахстане, а 3–4 миллиона — на территории Украины. Всего же тогда в Советском Союзе погибло от голода от семи до девяти миллионов человек, если не больше.

Но весь ужас не только в том, что это был самый страшный голод за всю историю страны, а еще и в том, что голод тот был рукотворный — целиком и полностью организованный Сталиным и его подручными, прямое следствие сталинской политики сплошной насильственной коллективизации и сталинской же политики принудительного изъятия хлеба у села. Все делалось под дулами чекистских наганов и пулеметов войск ОГПУ — крестьян насильно загоняли в колхозы, отнимая нажитое имущество и скот, выкачивая из села все зерно. Собственно, коллективизация ведь и была начата ради тотального выгребания зерна из села: Сталину позарез был нужен дешевый хлеб для армии, города и, главное, для продажи за границу — за валюту, поскольку кроме зерна поставлять за рубеж было нечего. Валюта же, в свою очередь, была позарез нужна Сталину для обеспечения форсированной индустриализации и милитаризации страны. 6 августа 1930 года Сталин писал Молотову: «Форсируйте вывоз хлеба вовсю. В этом теперь гвоздь. Если хлеб вывезем, кредиты будут». «Нам остается еще 1–1½ месяца для экспорта хлеба: с конца октября (а может быть, и раньше) начнет поступать на рынок в массовом масштабе американский хлеб, против которого нам трудно будет устоять. Если за эти 1½ месяца не вывезем 130–150 мил[лионов] пудов хлеба, наше валютное положение может стать потом прямо отчаянным. Еще раз: надо форсировать вывоз хлеба изо всех сил» — это уже из письма Сталина Молотову от 23 августа 1930 года. На другой день Сталин бьет в ту же точку: «Микоян сообщает, что заготовки растут и каждый день вывозим хлеба 1–1½ мил[лиона] пудов. Я думаю, что этого мало. Надо бы поднять (теперь же) норму ежедневного вывоза до 3–4 мил[лионов] пудов минимум. Иначе рискуем остаться без наших новых металлургических и машиностроительных (Автозавод, Челябзавод и пр.) заводов. Найдутся мудрецы, которые предложат подождать с вывозом, пока цены на хлеб на междун[ародном] рынке не подымутся до «высшей точки». Таких мудрецов немало в Наркомторге. Этих мудрецов надо гнать в шею, ибо они тянут нас в капкан. Чтобы ждать, надо иметь валютн[ые] резервы. А у нас их нет. Чтобы ждать, надо иметь обеспеченные позиции на междун[ародном] хлебн[ом] рынке. А у нас нет уже там давно никаких позиций, — мы их только завоевываем теперь, пользуясь специфически благоприятными для нас условиями, создавшимися в данный момент. Словом, нужно бешено форсировать вывоз хлеба». Спустя неделю, 30 августа 1930 года, Политбюро ЦК ВКП(б) приняло решение: «Исходя из необходимости максимально форсировать экспорт хлеба, поручить Наркомторгу обеспечить в течение сентября вывоз хлеба заграницу в размере не менее 3–4 млн пудов в день». Всего за 1930–1933 годы из Советского Союза в Европу было вывезено не менее 10 млн тонн зерна: в полном смысле слова «экспорт на костях», уничтоживший крестьянство страны. Как подсчитал покойный ныне историк Виктор Данилов, один лишь отказ от хлебного экспорта в 1932 году позволил бы прокормить по нормам благополучных лет примерно семь миллионов — те самые миллионы, которые и сгинули в корчах рукотворного голода. Это был настоящий геноцид, только по признаку не национальному, а классовому: уничтожали крестьянство. Причем крестьян русских (или белорусских, мордовских, татарских…) истребляли точно так же, как и украинских.

Рухнула советская власть, исчезли, казалось бы, запреты, но и в современной России тема фактически осталась закрытой: власти «антисоветской» горькая правда о рукотворном голоде 1930-х годов тоже не нужна — как-то она не очень патриотична. Потому первая настоящая работа по этой теме вышла в нашей стране лишь в 2008 году — спустя 75 лет после голода! В то время как украинское государство опередило российское здесь на целую эпоху: там сразу же открыли госархивы, прежде всего бывшего КГБ и партийные, издано огромное количество сборников документов, фундаментальных исследований, учебников по Голодомору. Ситуация оказалась такова, что даже уважаемый в научном историко-архивном сообществе руководитель Росархива Владимир Козлов вынужден был открыто признать, что российская власть зашевелилась только тогда, когда жареный петух клюнул в темечко: по его словам, лишь «политизация проблемы голода в СССР в 30-х годах и ее сведение на Украине в рамки геноцида украинцев заставила экспертов приступить к масштабной работе по выявлению в архивах России, Белоруссии, Казахстана документов, связанных с этой историей». И вскоре он был снят с должности. Мы же можем поблагодарить украинские власти хотя бы за то, что именно они разбудили власть российскую, побудив ее приоткрыть хоть какие-то материалы по голоду в СССР.

 

Глава 8. Мятеж на Сухаревке

В начале 1930-х годов власть Сталина висела на таком волоске, что его мог свергнуть даже один батальон.

По сей день кажется, что в 1930-е годы власть тов. Сталина была крепка, как броня, а все заговоры против него, в изобилии раскрываемые бдительными органами, — липа и мистификации, услужливо сварганенные в угоду «вождю народов», одержимому манией преследования. Это действительно так, но одну попытку военного переворота — в августе 1934 года — чекисты все же проморгали. Только вот об этом ни в одном учебнике и поныне нет ни строки. Да и об этом деле вообще никто и никогда не узнал бы, не будь опубликована переписка Сталина с Кагановичем за 1931–1936 годы.

Дело в том, что Сталин тогда имел обыкновение раз-два в год надолго покидать Москву, выезжая «на юга», — чаще всего с июля по октябрь, иногда и по ноябрь. На время этого «курортного романа» обязанности заместителя Сталина по партии в Москве исполнял особо доверенный член Политбюро ЦК ВКП(б), руководивший в это время повседневной работой Политбюро. До 1930 года таковым был секретарь ЦК ВКП(б) Вячеслав Молотов, но в связи с его перемещением в кресло председателя Совета народных комиссаров СССР Сталин в 1931–1936 годы передал обязанности своего «курортного» зама по партии Лазарю Кагановичу. Для Сталина сей персонаж был хорош прежде всего тем, что при всей своей кипучей энергичности, потрясающей работоспособности и исполнительности он был безмерно предан лично вождю, отличаясь безмерной исполнительностью и… безынициативностью. К тому же он не был слишком любим (если не сказать крепче) остальными членами сталинского синклита. Так что от него точно не приходилось ждать «нездоровой инициативы» — попытки сговориться с другими членами Политбюро за спиной Сталина или, упаси боже, участия в полноценном заговоре против вождя: Верный Лазарь о таком и помыслить не мог. Хотя власть Кагановича во время отсутствия Сталина и была почти безмерна, абсолютно все мало-мальски значимые решения, принимаемые в Политбюро, Каганович всегда согласовывал со своим хозяином. Поскольку же качество телефонной связи, пусть и правительственной, между Москвой и сочинской дачей Сталина было еще отвратным, общение шло посредством шифротелеграмм и писем, ежедневно отправляемых-доставляемых специальными курьерами НКВД (до 1934 года — ОГПУ). Порой такое эпистолярное общение происходило по несколько раз на дню: отдых — отдыхом, но руку на пульсе «хозяин» предпочитал держать крепко и цепко.

И вот в конце июля 1934 года Иосиф Сталин, как обычно, отправился из душной и жаркой Москвы отдыхать в Сочи, и его пребывание там затянулось до 28 октября. На время же его отсутствия, как и было заведено, «на хозяйстве» в Москве остался Каганович.

Каково же было удивление Сталина, когда 5 августа 1934 года Каганович, информируя «хозяина» о первом заседании Политбюро после его отъезда, как бы между прочим — всего лишь пятым (и последним!) пунктом — сообщил: «Сегодня произошел очень неприятный случай с артиллерийским дивизионом Осоавиахима. Не буду подробно излагать. Записка об этом случае короткая, и я ее Вам посылаю. Мы поручили Ягоде и Агранову лично руководить следствием. Утром были сведения, что Нахаев, начальник штаба дивизиона, невменяем, такие сведения были у т. Ворошилова. Сейчас я говорил с т. Аграновым, он говорит, что из первого допроса у него сложилось впечатление, что он человек нормальный, но с некоторым надрывом. Показания он дает туго. Ночью будет протокол допроса, и я его Вам пошлю. Тут необходимо выяснить, один ли он, нет ли сообщников? Ясно одно, что Осоавиахим прошляпил. В дальнейшем буду информировать Вас о ходе следствия». Оценка, мягко скажем, весьма сдержанная, хотя ЧП на самом деле оказалось весьма неординарным.

Восставший дивизион

В 8 часов утра 5 августа 1934 года в Красноперекопские казармы Московской пролетарской стрелковой дивизии на Сухаревской площади пешим ходом прибыл артиллерийский дивизион Московского лагерного сбора Общества содействия обороне, авиационному и химическому строительству (Осоавиахим, предшественник ДОСААФ) — более 200 бойцов. Впрочем, формально это были граждане, призванные на очередные сборы. Часовой без вопросов пропустил запасников на территорию части. И вот там-то началось! Начальник штаба этого дивизиона, кадровый командир Красной армии и слушатель Военной академии РККА Артем Нахаев, дал команду красноармейцам на построение, а когда дивизион выстроился во дворе казармы, красный командир обратился к ним с пламенной речью. Нахаев призвал бойцов с оружием в руках выступить против… советской власти и лично товарища Сталина, мало того что узурпировавшего власть, так еще и доведшего страну до нищеты. Как утверждали свидетели, Нахаев говорил о том, что основные завоевания Октября утеряны: мы воевали в 1914-м и 1917 годах, мы завоевали фабрики и заводы рабочим, земли — крестьянам, но на самом деле они так ничего и не получили — фабрики и заводы уже не принадлежат рабочим, а земли у крестьян тоже уже нет. Все находится в руках государства, и кучка людей управляет этим государством, государство порабощает рабочих и крестьян, нет свободы слова… «Товарищи рабочие, — кричал Нахаев, — где ваши фабрики и заводы, которые вам обещали в 1917 году? Товарищи крестьяне, где ваши земли, которые вам обещали?» Свой спич Нахаев закончил так: «Долой старое руководство, да здравствует новая революция, да здравствует новое правительство!» После чего отдал приказ своим бойцам занять караульное помещение и захватить находившееся там оружие. По одной из версий, на этом все и кончилось: приказ никто не стал выполнять, и Нахаева тут же повязали. По другой, часть бойцов вместе с ним сделала попытку захватить караульное помещение и, надо полагать, после двинуться на Кремль. Но, увы, караул от запасников Нахаева отбился, свои винтовки отстоял и самого Нахаева схватил.

Мятежник из Осоавиахима

Собственно о Нахаеве сведений буквально мизер — документы следствия по его делу исследователям все еще недоступны, известны лишь выжимки из допросов, зафиксированные в рассекреченных документах. Родился в 1903 году, в 1925 году окончил Ленинградскую артиллерийскую школу, но в 1928 году из армии демобилизовался — вроде бы по болезни. Еще известно, что в 1927 году он якобы сам вышел из ВКП(б) в знак протеста против исключения из партии лидеров оппозиции: в 1927 году так называемый «Ноябрьский объединенный пленум ЦК и ЦКК» исключил из партии Троцкого и Зиновьева, а затем, в декабре того же года, уже XV съезд ВКП(б) «в довесок» исключил из партии еще 75 видных оппозиционеров, в том числе Каменева, Радека, Муралова… Трудно сказать, кому именно симпатизировал Нахаев, троцкистам или зиновьевцам, но симпатии к Троцкому — как отцу-основателю Красной армии — в среде армейского комсостава были тогда довольно высоки. По официальной версии, после демобилизации он долго не мог найти работу. В тех клочках материалов следствия, которые ныне доступны, говорится, что Нахаев «не смог найти работу, которая давала бы ему моральное и материальное удовлетворение». Это все сказка для детского сада: если Нахаева выкинули из армии, по сути, с волчьим билетом — как причастного к оппозиции, нелояльного к сталинским аппаратчикам, да еще и «самоисключенца» — сам же, мол, бросил партбилет на стол. Таким кадрам тогда даже грузчиками устроиться было невозможно! Известно, что до конца 1933 года Нахаев работал где придется, в том числе на разных заводах и стройках в Одессе и Москве, затем устроился преподавателем военных дисциплин в Московский институт физкультуры, был начальником штаба дивизиона Осоавиахима, а затем даже принят на вечернее отделение Военной академии РККА. Значит, какие-никакие связи у него сохранились — кто иначе рискнул бы принять экс-оппозиционера в военную академию, пусть и на вечернее отделение? Причем, как можно понять, академию Нахаев успешно окончил. Дальше начинается полоса неизвестности — для исследователей. Следователи, разумеется, знали все, однако материалы этого дела, повторюсь, находятся на закрытом хранении по сей день — незаконно, в нарушение действующего законодательства о порядке рассекречивания…

В тех же документальных огрызках, которые доступны, говорится, что Нахаев якобы надеялся улучшить свое материальное положение после окончания Военной академии — для того, мол, и поступал. Но вместо улучшения — жуткая нищета: Нахаев вместе с женой снимал угол в селе Жулебино — аж целых четыре квадратных метра! Якобы именно это и подтолкнуло его к протесту против власти. Правда, можно понять, что Нахаева еще не устраивали коллективизация и резкое снижение уровня жизни рабочих. Но на данной теме следователи не зацикливались — на то у них были соответствующие указания.

Поначалу Каганович, ссылаясь на Ворошилова, отписывал Сталину, что Нахаев просто психически неуравновешенный человек, действия его бессмысленны, да и вообще, это, мол, болезненный и нелюдимый тридцатилетний человек, «обремененный многочисленными бытовыми проблемами и служебной неустроенностью». По первоначальной версии следствия, Нахаев, мол, уже даже был готов к самоубийству, заранее заготовив бутыль с ядовитой жидкостью, но не успел ею воспользоваться. Но если мятежник изначально хотел покончить с собой при помощи яда, с какого бока тут вообще мятеж?

Приказано уничтожить

Сталина, получившего первые отчеты от Ягоды и Агранова, версия мятежа психически нездорового одиночки тоже совершенно не устраивает, и 8 августа 1934 года он пишет указание Кагановичу: «Дело Нахаева — сволочное дело. Он, конечно (конечно!), не одинок. Надо его прижать к стенке, заставить сказать — сообщить всю правду и потом наказать по всей строгости. Он, должно быть, агент польско-немецкий (или японский). Чекисты становятся смешными, когда дискуссируют с ним об его „политических взглядах“ (это называется допрос!). У продажной шкуры не бывает политвзглядов — иначе он не был бы агентом посторонней силы. Он призывал вооруженных людей к действию против правительства — значит, его надо уничтожить. Видимо, в Осоавиахиме не все обстоит благополучно. Привет! И. Ст.».

Установка вождя ясна и недвусмысленна, а нищета комсостава, бытовуха и прочая армейская неустроенность в качестве причин мятежа его не интересуют. Он сразу же диктует следствию свои установки, которые чекисты должны обосновать. А именно: это не выступление одиночки, а заговор — надо найти всех, кто в нем замешан; Нахаев — агент иностранной разведки. Сталин даже самолично придумал, какой именно — «польско-немецкой» или даже японской — сложно представить себе, как японская разведка могла завербовать слушателя Военной академии, и близко в своей жизни с японцами не сталкивавшегося! Впрочем, с «поляко-немцами» — тоже. Поскольку же никаких «политвзглядов» у Нахаева, по мнению Сталина, быть не может, то чекистам Генриха Ягоды незачем разводить на допросах дискуссии с арестантом на предмет положения в стране и партии. За кадром, правда, остается вопрос, отчего «продажная шкура», якобы кормящаяся из рук сразу нескольких иностранных разведок, живет поистине в ужасающей нищете, голодает и с трудом наскребает средства для съема угла в четыре квадратных метрах — в селе Жулебино?

В письме от 9 августа 1934 года Каганович сообщал Сталину, что «следствие о Нахаеве разворачивается туго. Он сам заболел, в связи с его попыткой отравления (кто мог пытаться отравить арестанта в чекистской тюрьме, Каганович не поясняет! — Авт.), и трудно поддается допросу. Завтра будут его допрашивать. Остальные показания пока связей не раскрывают». После чего информирует Сталина, что уже послал ему «две маленькие записочки» Николая Куйбышева, члена Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б) и руководителя группы по военно-морским делам, «который по моему поручению занялся проверкой осовиахимовских казарм», и записки эти «подтверждают крупнейшие дефекты» в организации караульной службы.

Но главного курортника страны мало интересуют сложности караульной службы в казармах: заговор налицо, пусть и провалившийся, а заговорщики-то где, где остальные карбонарии и их подельники? Не мог же, размышлял вслух товарищ Сталин, это все учинить сам Нахаев, какой-то слушатель академии… До товарищей в Москве наконец-то дошло, чего именно хочет их «хозяин», и тональность переписки резко меняется. 12 августа 1934 года Каганович сообщает «хозяину»: «По делу Нахаева Вы совершенно правы в своей оценке и дела по существу и слабостей допроса. Он пока настоящих корней не показывает. Все его поведение — это подтверждение того, что он иностранный агент. Через пару дней придется окончательно решить вопрос в духе Ваших указаний». Что за пресловутое «решение вопроса», если человек уже сидит и его интенсивно допрашивают?! Вывод напрашивается лишь один: применение физических мер воздействия, пытки, проще говоря.

В тот же день Сталин ответил Кагановичу: «На счет (так у Сталина. — Авт.) Нахаева — нажимайте дальше. Вызовите Корка и его помполита и дайте им нагоняй за ротозейство и разгильдяйство в казармах. Наркомат обороны должен дать приказ по всем округам в связи с обнаруженным разгильдяйством. Контроль пусть энергичнее проверяет казармы, склады оружия и т. д.». 14 августа Каганович вновь информирует Сталина о «разборе полетов»: «Заслушали мы сегодня т. Куйбышева Н. о казармах и об Осоавиахиме (т. Ворошилов уже присутствовал). Подробная записка т. Куйбышева Вам посылается, из нее Вы увидите всю расхлябанность с пропусками в казармы. Объяснять это только тем, что-де Моссовет не выселил всех жильцов из дворов, где расположены казармы, нельзя. Конечно, надо выселить, но вина военных тт. несомненна. Завтра мы подработаем предложение, которое Вам пришлем». И, наконец, о главном: «Нахаев пока не признается в своих связях, мы дали указания вести следствие без дискуссий, а по всем правилам ».

По всем правилам означало только одно: бить, бить и бить — пока не подпишет все, что от него хотят чекисты. «Как и следовало ожидать, — с чувством глубокого удовлетворения сообщал вождю 28 августа Каганович, — Нахаев сознался в своих связях с генералом Быковым, работавшим в Институте физкультуры. А этот генерал является разведчиком, как пока установлено, эстонским. Надо, конечно, полагать, что не только эстонским. Это пока первые признания. О дальнейшем буду сообщать». Вот! Наконец и первые подельники появились, даже, скорее, организаторы и вдохновители: бывший царский генерал Быков, сослуживец Нахаева по Московскому институту физкультуры. Указание вождя искать в этом деле иностранную разведку тоже выполнено: для зачина нашли пока эстонскую.

Правда, тов. Каганович с информированием Сталина слегка опоздал: еще 26 августа тот получил шифровку от первого замнаркома внутренних дел Якова Агранова: «Сочи. Т. Сталину. Арестованный начальник штаба артиллерийского дивизиона Осоавиахима Нахаев сознался, что свое выступление в красных перекопских казармах (так в тексте. — Авт.) он сделал по указанию своего бывшего сослуживца по институту физкультуры, бывшего генерала Быкова Леонида Николаевича. Нахаеву было известно о связи Быкова через эстонское посольство в Москве со своим однополчанином по царской армии, ныне работающим в качестве начальника эстонского генерального штаба. Особым отделом Быков разрабатывался по подозрению в шпионаже в пользу Эстонии. Последнее время Быков состоял заведующим сектором личного состава института физкультуры. Сегодня он нами арестован. Показания Нахаева направляю почтой. № 2145/. Агранов».

Тема Нахаева исчезает из «курортной» переписки Сталина с подручными. 15 ноября 1934 года уже сам нарком внутренних дел Ягода извещает Сталина, что «царский генерал» Быков тоже во всем сознался: и что дал указание Нахаеву организовать выступление, и что был связан с эстонской разведкой и эстонскими дипломатами в Москве…

Все, дело сфабриковано, Сталин мог быть удовлетворен, а чекисты — почивать на лаврах. Судьба же самого мятежника была предрешена: 5 декабря 1934 года Политбюро по предложению Ягоды приняло постановление о направлении дела Нахаева для закрытого слушания в Военную коллегию Верховного суда СССР. Разумеется, Военная коллегия под председательством Ульриха могла вынести лишь один приговор: расстрел. Был ли Нахаев расстрелян тогда же или чуть позже, в начале 1935 года, пока неведомо, как неизвестно и то, проходил ли по этому делу еще кто-то, кроме него и пресловутого Быкова.

А в Осоавиахиме и частях Московского военного округа развернулась зачистка от «сомнительных» кадров. Еще 22 августа 1934 года Политбюро приняло специальное постановление «О работе Осоавиахима». В тот же день принято и постановление «О состоянии охраны казарм Московского гарнизона»: взыскания были объявлены командованию Московского военного округа, Московской стрелковой пролетарской дивизии, сотрудникам Особого отдела Главного управления государственной безопасности НКВД, началась и чистка командного состава Московского военного округа. Попутно Политбюро приняло еще одно постановление с примечательным заголовком: «О квартирном вопросе начсостава Московского гарнизона», признав, что с жильем дела у красных командиров обстоят совсем плохо. А 28 августа нарком обороны Ворошилов, как сообщил Сталину Каганович, «поставил вопрос о снятии Корка. Сейчас т. Корк прислал мне лично письмо с просьбой поддержать его освобождение от поста командующего МВО. Я лично думаю, что вряд ли следует его освобождать. Очень прошу Вас сообщить Ваше мнение». Что там «лично думал» Каганович, Сталина совершенно не интересовало, так что спешить он не стал и от командования войсками МВО Корка отстранили позже, уже в 1935 году.

Мятеж не может кончиться удачей?

Так или иначе, но историю Нахаева вождь воспринял более чем серьезно: его шокировало, что при удачном стечении обстоятельств всего лишь один батальон запросто мог совершить переворот. Посему тогда же было решено от греха подальше вывести из Москвы целый ряд армейских частей. Тем паче отчеты Особых отделов гласили: после страшного голода 1933 года и вследствии тяжелейшего положения с продовольствием армия тоже поражена «отрицательными настроениями». Особенно это заметно было в 1932–1933 годах. По данным чекистов, общее количество зафиксированных при помощи стукачей «отрицательных», однозначно «антисоветских» высказываний — антиколхозных, антипартийных и антисталинских — выросло в РККА с 313 762 в 1932 году до 346 711 в 1933 году. Всего же в 1933 году в «отрицательных высказываниях» особистами были замечены 230 080 красноармейцев и краснофлотцев, а также 48 706 лиц младшего начсостава и 55 777 лиц среднего комначполитсостава — свыше 334 тысяч военнослужащих, до 60 % всего личного состава РККА того времени! Только лишь в 1933 году из армии чекистами было изъято 22 308 человек «социально чуждого элемента», тогда же ликвидирована «контрреволюционная группа в МВО» — «Русская фашистская партия», которую якобы создал и возглавлял член ВКП(б) с 1918 года, преподаватель Военной академии РККА В. Н. Ахов… Так что социальная база у потенциальных военных мятежников была — и еще какая, не говоря уже о том, большой любовью среди красноармейцев и товарищей командиров товарищ Сталин тогда явно не пользовался. А уж в том, что мятежники получили бы поддержку ряда высокопоставленных чинов Красной армии, Сталин тогда даже и не сомневался…

 

Глава 9. Горький: смерть по расписанию

18 июня 1936 года на правительственной даче в Горках-10 скончался писатель Максим Горький, он же Алексей Максимович Горький, он же — Алексей Пешков. Обстоятельства его смерти были странны, страшны и загадочны, а официальные сводки о ходе болезни нелепы, путаны, противоречивы, полны недомолвок и откровенной лжи, чтобы принять версию ненасильственной смерти. До сих пор даже нет ясности, от чего именно Горький умер: болячек у него хватало, не секрет, что всю жизнь он страдал от туберкулеза, о следах которого в заключении патологоанатомов — ни слова! Казенное медзаключение, путаясь, говорит то о гриппе, то о непонятной «тяжелой инфекции», а казенный же акт вскрытия — о смерти в связи неким «острым воспалительным процессом в нижней доле левого легкого»…

Официально Алексей Максимович заболел 1 июня 1936 года — вдруг и сразу. И тут же пошли «чудеса», описанные литератором Аркадием Айсбергом: пачками стали звонить анонимы — тоже «вдруг», по кремлевскому телефону (!), — спрашивая, куда доставлять венки и телеграммы соболезнования, пришло и несколько таких телеграмм. В особняке на Малой Никитской — тоже «вдруг» — нарисовались товарищи с ордерами районного архитектора, требуя срочно освободить дом, находившийся, между прочим, на балансе АХУ Кремля! Понятно, что это был спектакль, и режиссер его угадывается. А с 6 июня 1936 года «Правда» — тоже «вдруг» — публикует бюллетени о состоянии здоровья Горького, что поистине уникально: ранее такие бюллетени публиковались лишь однажды — во время предсмертной агонии Ленина. После — тоже лишь раз: во время агонии уже Сталина! Страну и мир явно готовили к уходу Горького.

К тому времени Горький — глыба мировой литературы, ее «живой классик». В 1932 году Страна Советов пышно отметила 40-летие его литературной деятельности: переименовали в честь него Нижний Новгород и главную улицу столицы, столичный же Парк культуры и отдыха, даже Московский художественный театр тогда стал имени Горького. Имя Горького получило множество улиц, театров и парков культуры в других городах, выпустили несколько марок с его портретом. В том же 1932 году решили построить и самолет-гигант «Максим Горький»… Но купоны с этого спектакля стриг не Горький, а его подлинный режиссер: на вершине (и закате) своей славы «Буревестник революции» отменно послужил не просто «культурной» ширмой режима Сталина, но и славно потрудился, по меткому выражению известного литературоведа Бенедикта Сарнова, для легитимизации всей его политики, «для легитимизации его роли вождя партии и народа, единственного законного преемника Ленина». Именно «великий гуманист Горький» на всю планету восхищался идиллией «трудового перевоспитания» в Соловецком лагере особого назначения ОГПУ и воспел рабский труд заключенных — строителей Беломорско-Балтийского канала, он же подарил Сталину и один из самых страшных лозунгов, оправдывающих любой террор, — «Если враг не сдается, его уничтожают». В его активе публичное оправдание уничтожения крестьянства, коллективизации и раскулачивания. Как один из созидателей сталинского имиджа он был незаменим, но до поры: как любил говаривать сам вождь, незаменимых у нас нет.

К 1936 году время живого Горького не просто зримо истекало и вождь перестал нуждаться в его услугах, а много хуже — он становился досадной помехой. Не считая такой «мелочи», что к тому моменту в отношениях Сталина с Горьким уже побиты все горшки. Причин тому немало. Например, писатель так и не стал делать пьесу о «вредителях», хотя товарищ Сталин очень просил. Более того, проигнорировал и официальный заказ на создание художественной биографии вождя, хотя это было предложение не из тех, от которых можно было уклониться. Алексей Максимович в 1931 году все же вынужден был дать согласие на ее написание, даже получил подъемные, а из секретариата вождя — необходимые материалы. Но биографию так и не написал, саботировав заказ Сталина, такого тот не прощал. Хотя, по своему обыкновению, с резкими телодвижениями не спешил. Впрочем, быть может, сталинской «ответкой» стала смерть в мае 1934 года сына Горького, Максима? Но тема ликвидации Максима Пешкова оперативниками Ягоды — отдельная история, уже добротно проработанная исследователями. Открытым остается лишь вопрос, сделано ли это было с негласно-молчаливой санкции вождя или по его прямому указанию.

Раздражала «Хозяина» и настораживала дружба «Буревестника» с Бухариным и Каменевым. В 1933 году Горький буквально вынудил Сталина вернуть Каменева из ссылки, назначить директором издательства «Academia», да еще и высказал пожелание, чтобы тот стал во главе создаваемого Союза писателей СССР! После ареста Каменева в декабре 1934 года личные отношения Сталина с Горьким были разорваны окончательно, а в 1935 году «Буревестник» демонстративно затребовал заграничный паспорт для выезда в Италию, получив отказ.

Последние два года своей жизни «живой классик» провел фактически под домашним арестом, в изоляции от внешнего мира, окруженный непроницаемым кольцом чекистов и сексотов. Он, конечно, не был опасен вождю, но уже сама ситуация как бы говорила, что и время «Буревестника» вышло, и пора перемещать его Кремлевскую стену. Поскольку мертвые классики всегда удобнее живых: не фрондируют с фигой в кармане и не отказывают товарищу Сталину в его просьбах. Да и никак не мог, не должен был классик дожить до запланированного на август 1936 года Первого Московского процесса — того, на котором, среди прочих, к расстрелу приговорят и столь близкого Горькому Каменева. Мало ли что, вдруг выкинет фортель, найдет способ смачно харкнуть, обгадив постановку…

И вот классик наконец ушел — странно, страшно, в муках, но вовремя и кстати, явно не без помощи специалистов. Но, согласитесь, это куда изящнее и даже гуманнее, нежели, скажем, забивать великого писателя сапогами. Попутно ликвидируя всех его близких и весь сексотный персонал с исполнителями в придачу. Сам Генеральный режиссер трижды приезжал к Горькому во время его агонии: поговорить о… французской литературе и французском же крестьянстве, как гласит официальная версия. Надо же было своими глазами убедиться, что дело сделано и классик реально уходит в вечность.

 

Глава 10. Ширма

5 декабря 1936 года VIII чрезвычайный съезд Советов СССР принимает конституцию СССР. В историю она вошла как «сталинская», а жила с ней страна почти 60 лет — фактически до 1993 года! Поскольку конституция брежневская — калька сталинской.

И ведь, что пикантно, оценка этого события неизменна. Как сказал в день принятия конституции Алексей Толстой, что это, натурально, «хартия вольности, которой не знало человечество», так с тех пор мысль эту и мусолят все 70 лет — самая-самая, демократичней некуда, одних прав только советские граждане получили целый воз и маленькую тележку в придачу. Не зря же газетка «Завтра» регулярно пишет, что «Сталин сделал самые большие шаги по расширению прав человека», а в массе учебников можно прочесть, как «Конституция победившего социализма… содействовала дальнейшему приобщению народов Севера к политической жизни страны». Уж кто бы сомневался — приобщили по полной программе, отправив на Север массу слишком уж политически подкованных граждан!

А в нынешних учебниках и вовсе допишутся до того, что «неправильно было бы отрицательно относиться к Конституции 1936 года, называя ее сталинской, в то время как ее содержание, напротив, антисталинское. В течение десятилетий Конституция 1936 года служила своеобразным маяком для советского общества (и не только для него), определяя пути его демократизации». Умри — лучше не скажешь: сталинская конституция — на деле антисталинская, да еще и светоч демократизации с маяком в придачу — этот курс лекций («История государства и права России, 1917–1999». СПб., 1999) авторства некоего В. И. Хрисанфова, рекомендован ныне в качестве вузовского учебника. Вот она, квинтэссенция представлений: наидемократичнейший документ и апофеоз расцвета подлинной демократии, гарантировавший основные социальные и политические права и свободы советских граждан. Остается загадкой, зачем она вообще была нужна тов. Сталину и как столь чудесная конституция успешно сочеталась с волной самых массовых в советской истории репрессий. Каковые, кстати говоря, и учинили аккурат сразу после ее принятия.

Гаечный ключ вождя

Считается, что начало новой конституции было положено 5 февраля 1935 года, когда секретарь ЦИК Авель Енукидзе выступил на VII съезде Советов СССР с докладом «О конституционных вопросах». Могло показаться странным, конечно, что инициатива постановки вопроса столь кардинальной важности исходила не от «всесоюзного старосты», председателя ЦИК СССР Михаила Калинина, а от его формального подчиненного. Однако для посвященных все было понятно: в свободное от церемоний награждения время инициативу Михаил Иванович проявлял исключительно при общении с балеринами, а реальными делами ЦИК ведал именно Авель Енукидзе — не просто доверенное лицо Сталина в этом аппарате, но и член Семьи (в ее тогдашнем понимании) и личного «кабинета» вождя. И предложение то он внес вовсе не в качестве работника ЦИК, а именно как функционер партийного аппарата. Проще говоря, конституции изначально и вполне конкретно инициировалась не какой-то там мифически-призрачной советской властью, а партаппаратом. Так что все, кому положено, прекрасно поняли, что забюрокраченный и безынициативный жуир Авель Енукидзе, ни на какую отсебятину не способный, всего-навсего репродуцирует идею главного автора. Созданная же по ходу Конституционная комиссия вообще без экивоков изначально стала комиссией именно партийной, состоявшей исключительно из партфункционеров же. Во главе с тов. Сталиным, официально никаких государственных постов тогда не занимавшим.

И, разумеется, поскольку конституция изначально должна была ассоциироваться только с именем тов. Сталина, первым со сцены пришлось сойти Енукидзе. Когда Авель сделал свое дело, сначала появится постановление Политбюро ЦК ВКП(б) от 22 февраля 1935 года «О проверке личного состава аппарата ЦИК СССР и ВЦИК РСФСР» (решение о тотальной зачистке ведомства Енукидзе «ввиду наличия элементов разложения в аппарате»), а 3 марта того же года и самого Енукидзе сняли с поста секретаря ЦИК. Спустя месяц следует очередное постановление Политбюро («Об аппарате ЦИК СССР и тов. Енукидзе»), буквально раздавившее и морально опустившее верного Авеля: мало того, что в аппарате ЦИК свила гнездо целая контрреволюционная организация, так еще и сотрудниц туда (не в «контрреволюционную организацию» — в аппарат) принимали «по готовности… сожительствовать с тем или иным из ответственных работников секретариата ЦИКа», так что «многих из этих сотрудниц тов. Енукидзе лично принял на работу, с некоторыми из них сожительствовал». И кому отныне пришло бы в голову хоть каким-то краем ассоциировать конституцию с именем «бытового разложенца»?!

Если отмотать клубок нитей назад, можно довольно четко установить, что проект «Конституция-36» плавно вырос из главной сталинской сверхзадачи тех дней — реконструкции, централизации и упорядочивания (в сталинском понимании) механизма карательно-репрессивных органов, действовавших в режиме перманентной чрезвычайщины. Не чрезвычайщина, разумеется, смущала вождя, а лишь то, что нестыковка шестеренок карательной машины сильно осложняла процесс конструирования режима уже исключительно личной власти тов. Сталина. Уже не один год тов. Сталин конструировал машину исключительно для себя и под себя так, чтобы никто не мог перехватить руль управления, однако делалось это в начале 1930-х годов не по четко продуманному и безукоризненному плану, а пока еще интуитивно, методом проб и ошибок. Крайне сложно было держать в одних руках нити тогдашнего управления, контролируя ОГПУ, прокуратуру, судебную механику, систему мест заключения и, разумеется, карательный аппарат собственно внутрипартийный. Нестыковок же и трений между чекистами, прокуратурой, наркомюстами было хоть отбавляй: каждый стремился утянуть себе пышки, отдав шишки конкуренту.

Начало и первая половина 1930-х годов — эпоха непрестанных реорганизаций репрессивной машины — не только в попытках нащупать оптимальную форму, но и, что немаловажно, зачистки всех карательных структур от «не своих». Не позднее начала 1934 года Сталин приходит к выводу о необходимости создания новой карательной структуры — союзного НКВД, в состав которого нужно включить реорганизованный ОГПУ (НКВД СССР создан в июле 1934 года). Тогда же встал вопрос о модернизации и механизма внесудебной расправы — печально знаменитых «троек». «Тройки» не отменили, зато учредили еще один карательный инструмент — Особое совещание (ОСО). Параллельно идет реформирование прокурорской системы: 20 июля 1933 года учреждена Прокуратура СССР, которой были подчинены прокуроры республик. Так или иначе, с точки зрения товарища Сталина, в карательных органах царили бардак и расхлябанность. Повторюсь: идея новой конституции как раз и выросла из вполне конкретных сталинских карательных потребностей, в процессе обсуждения их упорядочения. Там уже рукой было подать до гениальной мысли упорядочить и законодательство в целом, дабы зафиксировать новую систему взаимоотношений в этой сфере. Проще говоря, вождь нуждался в качественно новом гаечном ключе для дальнейшего закручивания гаек. И в новом, более оптимальном механизме прикрытия чрезвычайщины (от которой не собирался отказываться) и легализации собственной власти. Сталин не был бы Сталиным, если бы не пришел к мысли, что целесообразнее не размениваться на мелочи, решая проблемы поодиночке и по мере их поступления, а учинить комплексную многоходовку, убивающую сразу кучу зайцев. И, главное, закрепляющую и легитимизирующую, образно говоря, победу банды Сталина — Молотова — Кагановича, над «бандой Троцкого — Зиновьева — Каменева», разумеется. Новая конституция — как качественно новая ширма, прикрывающая механику сталинского единовластия, — чем не гениально?

На краю пропасти

Правда, одно лишь упорядочение само по себе мгновенного результата дать не могло: исходя из причин сугубо внутренних, тов. Сталину позарез нужно было советских людей заговорить, отвлечь их внимание обсуждением, бросить вконец вымотанным и озлобленным «строителям коммунизма» виртуальную конфетку. Проще говоря, поскольку, подобно белке в колесе, невозможно было до бесконечности стремиться к совершенно далекой и явно несбыточной цели, нужен был промежуточный отчет: фиксация того, что сталинский «социализм победил в основном», необходимо было оформить как восклицательный знак — усилия были не напрасны. И дать людям такие более-менее внушительные слова, чтобы они вновь вызвали чувство столь глубокого удовлетворения, чтобы вся страна предалась глубокому самоудовлетворению — по команде, естественно. В общем, ребята, вы не напрасно трудились и шли на жертвы — вот вам документальное свидетельство достижения промежуточного рубежа. Потому как затягивать с конфеткой было уже просто нельзя: в стране вызревало та-акое, что вполне реальным казался шанс, что до 20-летия своего пребывания у власти большевики не доживут. Назревал взрыв, который смел бы прежде всего лично т. Сталина.

Нет, политической оппозиции не было. Но вот почва для нее созревала явно. Это сейчас, после десятилетий умолчания и оболванивания, обывателю всерьез кажется, что к началу 1930-х годов власть Сталина уже прочна и незыблема, а вся страна с энтузиазмом и в едином порыве только и делала, что с песнями весело шла на стройки пятилетки. Реально же все тогда было на краю — и лично тов. Сталин, и большевики вообще. О чем нагляднее всего свидетельствуют хотя бы спецсообщения руководителей ОГПУ (потом — НКВД) на имя высшего партруководства. И это пока еще вовсе не липа. Вот, к примеру, информация ОГПУ о раскрытии «контрреволюционной группы на линкоре „Марат“» (май 1932 года), где взяли нескольких краснофлотцев — членов ВЛКСМ, между прочим, из рабочих и крестьян: «Группировка ставила своей задачей установление „беспартийной“ советской власти…». Почему, скажем, краснофлотец Григорий Бахарев, активист, комсомолец, из семьи рабочего, сам рабочий, да еще и брат красного партизана, вдруг стал «врагом»? Из его показаний: «…я поехал в кратковременный месячный отпуск домой на родину в Усть-Катаевск… Прожив некоторое время у брата, я увидел, что он живет плохо, имея большую семью. Питание было плохое, дети ходили раздетые, разутые и худые от плохого питания… Я общался с другими рабочими завода и видел сам, слыхал от них о плохой жизни, о плохом снабжении продуктами питания и промтоварами. Я увидел при одном посещении завода, как рабочий, стоявший за машиной, упал в обморок… от недоедания. …Рабочие говорили: „А вот мы живем плохо, думали, что при советской власти будет лучше, а пока живем худо“… Лебедев мне говорил, что там, где он проводил свой отпуск, население живет так же плохо… Мы пришли к заключению, что это все происходит потому, что линия партии неправильная… Во время большого сбора мы должны были выступить и рассказать, что рабочие живут плохо, что политика партии неправильна и что если здесь не все согласны, то возьмемся за оружие, выкатим пулеметы и поднимем восстание». Вряд ли конкретно это было придумано чекистами-липачами — тогда была бы совершенно иная словесная конструкция, а вместо показаний о плохой жизни рабочих однозначно были бы «признания» в работе на оппозицию и иностранные разведки.

Май 1933 года, Ягода пересылает Сталину сводку «Об отрицательных явлениях в состоянии ОКДВА», содержащие страшные строки: «Отдельные красноармейцы высказывают нежелание служить и защищать СССР в случае войны». Вот красноречивая подборка высказываний красноармейцев. Красноармеец Булахов (колхозник, из бедняков): «Когда не было колхозов, крестьяне жили много лучше, сейчас при колхозах все голодают. В случае войны никто не пойдет защищать соввласти, а пойдут все против нее». Красноармеец Ушаков (тоже колхозник): «…Дома отобрали весь хлеб, я буду здесь кого-то защищать, а дома будут отбирать последние крохи и оставлять голодными…». Красноармеец Марытак: «…В случае, если что заварится, война весной с японцами, я знаю, что буду делать. Мой легкий способ — оторву петлицу и звездочку, возьму белый платок в руки и к японцам уйду, все равно погибать». Курсант учебной роты Захар Конышин: «Пусть хоть к стенке ставят — служить не буду. Говорят, нет насилия и принуждения в СССР, а на самом деле у крестьян все насильно отбирают и нас насильно служить заставляют, я лучше к японцам уйду». И ведь такие настроения вовсю гуляли и среди комсостава. Комвзвода Саньков (из рабочих, член партии): «Теперь нужно строить у нас новую революцию и бороться против бюрократов». Член ВКП(б) комвзвода Митюшин: «При первой возможности перейду границу». Комвзвода Желудев (из рабочих): «…Вот будет война, возьму и уведу свой взвод к противнику».

Если бы то была лишь пустопорожняя болтовня. 5 августа 1934 года начальник штаба артдивизиона Московского городского лагерного сбора Артем Нахаев обратился к своим бойцам с воззванием: завоевания революции преданы, все в руках у государства, которое порабощает рабочих и крестьян, свободы в стране нет, даешь новую революцию! После чего с группой бойцов попытался захватить караулку Московской пролетарской стрелковой дивизии на Сухаревской площади…

А ведь настроения в армии лишь отражали существовавшие в обществе. Из спецсообщения ГУГБ НКВД на имя Сталина о настроениях среди селян Грайворонского района Курской области зимой 1935/1936-го: «Да, сказал Новомлинский, жить стало весело, жить стало лучше, говорит Сталин, а вот у меня зарождается мысль, что так жить больше не следует, а нужно использовать свое ружье (централку) для выхода из этого положения». Председатель колхоза «Красный колос» Музалевский «среди колхозников открыто выражает свое недовольство, заявляя: „…Товарищи, признаюсь Вам всей душой, что я сейчас ненавижу всех руководителей власти и смотреть на них не хочется“».

Лучшее свидетельство реальной ситуации — резкий рост количества осужденных именно по политическим статьям (58-я). Например, колхозница-ударница из бедняков получила срок по статье 58–10 за распевание частушки: «Вставай, Ленин, вставай, дедка, нас убила пятилетка». 31 марта 1936 года Крыленко, тогдашний нарком юстиции РСФСР, сообщал Сталину, что с 1935 года «имеет место постоянный, прогрессирующий рост количества дел и осужденных по статьям о контрреволюционных преступлениях». Причем в большинстве своем это дела типа описанного выше — о так называемой «контрреволюционной агитации» (87 % осужденных из общего числа тех, кто попал под политические статьи) — о неосторожных высказываниях, проще говоря: людей брали и сажали за то, что они вслух выказывали нежелание мириться с официально пропагандируемой ложью; 25,4 % из числа этих осужденных — рабочие, 14 % — колхозники, 24,3 % — служащие, проще говоря, две трети осужденных не имели никакого отношения к «эксплуататорским классам».

Вот расклад того, за что люди получали приговоры: 16,7 % — «контрреволюционная агитация» против «важнейших мероприятий партии и правительства в виде антисоветских высказываний по поводу хлебосдачи, отмены карточной системы, госзаймов и проч.»; 10,1 % — в связи с колхозным строительством; 7 % — за анекдоты, стихи, песни, частушки; 4,6 % — за «издевательства над портретами вождей»; 4,4 % — восхваление вождей «троцкистско-зиновьевской» оппозиции; 6,9 % — за «выпады», связанные со всевозможными катастрофами, а также в связи с изданием… учебника ВКП(б); 1,9 % — за религиозную агитацию; 1,9 % был тех, кто обращался «за помощью к заграничным фашистским организациям с сообщением клеветнических сведений об СССР». А 46,55 % из общего числа осужденных по политическим статьям попали на нары в связи со смертью Кирова и Куйбышева — «установлено одобрение подсудимыми террористического акта… в отношении руководителей партии и правительства», проще говоря, сели те, кто в присутствии доносчика неосторожно выразился «туда им и дорога».

Но если непрерывно растет процент и количество репрессируемых по политическим статьям — разве это свидетельство благополучного положения?!

Пятая колонна — в Европе

Внешний фактор никогда не заносился Сталиным в разряд малозначимых. К моменту же явления на свет проекта «Конституция-36» он и вовсе стал актуальным: натурально запахло очередной военной тревогой. Время действительно было страшное: незатихающая напряженность на границе с Польшей; нацисты берут курс на ускоренную милитаризацию, и Германия рвет военные связи с СССР; на Дальнем Востоке — реальная японская угроза, в Маньчжурии создается мощный военный плацдарм, потенциально направленный против Советского Союза. Можно еще вспомнить и итальянские фортели — вторжение в Эфиопию, курс дуче на превращение Средиземноморья в «mare nostrum» («наше море»). В 1935 году Германия и Япония демонстративно покидают Лигу наций, в марте 1936 года Гитлер вводит войска в демилитаризованную Рейнскую область. Потом — Испания. В ноябре 1936 года, аккурат за 10 дней до принятия сталинской конституции, в Берлине подписан так называемый Антикоминтерновский пакт между Германией и Японией: по сути, военно-политическое соглашение, направленное против Москвы, — замаячила угроза войны на два фронта!

А на государственном уровне союзников, можно сказать, нет (не считая Франции и Чехословакии — с мая 1935 года). Британия на заигрывания Москвы не реагирует, Америка сталинские приставания игнорирует — дипотношения между странами установлены лишь в ноябре 1933 года, так что о серьезных контактах речи пока нет. На кого рассчитывать Сталину, случись война? Ставка на компартии Запада уже бита — Коминтерн к тому времени себя дискредитировал полностью, мало того что показав свою недееспособность, так уже ни у кого и сомнений нет, что это просто филиал ЦК ВКП(б), ОГПУ и Разведупра Красной армии в придачу. Так ставить уже было нужно на реальную силу: на социал-демократов, социалистов, на широкие политические слои — тех, кто действительно мог оказать воздействие на правительства своих стран.

Но чтобы охмурить «широкую общественность», нужно было кардинально обновить фасад, не только сделав его более привлекательным, но и недвусмысленно отмежеваться от замаха на мировую революцию. Чем соблазнять? Да уж не союзной конституцией 1924 года, в которой не только не было даже намека на декларативный демократизм, зато все права и свободы советских граждан исчерпывались главой IX конституции — «Об Объединенном государственном политическом управлении» (ОГПУ)… Конституции же союзных республик, в частности РСФСР, имели «своей задачей гарантировать диктатуру пролетариата, в целях подавления буржуазии». Правда, там скороговоркой и между делом упоминалось, что, типа, есть свобода печати и митингов — но только для «рабочих и крестьян». А в отношении остальных, «руководствуясь интересами трудящихся, Российская Социалистическая Федеративная Советская Республика лишает отдельных лиц и отдельные группы прав, которыми они пользуются в ущерб интересам социалистической революции» (ст. 14). И соответствующая, 69-я, статья перечисляла кучу категорий лиц, лишенных всяких гражданских прав. С таким фасадом и статьей о руководящей роли ОГПУ на мировой арене ехать было некуда.

Первые плоды изменения имиджа СССР (как раз под соусом подготовки новой конституции) Сталин вкусил уже в 1935 году. 2 мая в Париже был подписан советско-французский пакт о взаимопомощи. Для лоббирования проекта руками тамошних левых вовсю был использован, как сказали бы сейчас, активный пиар: советский режим меняется и демократизируется на глазах, на выходе «самая демократическая конституция в мире», а пока она пишется, из действующей убирают главу про страшное ОГПУ, да и вообще само это ОГПУ как бы «ликвидировано» еще в 1934 году! В ортодоксальной советской воениздатской «Истории Второй мировой войны» про то активное мероприятие пишется достаточно откровенно: «В заключении франко-советского договора значительную роль сыграла прогрессивная общественность Франции…».

16 мая того же 1935 года оформлен еще один пакт о взаимопомощи — уже с Чехословакией. И, как снова с удовлетворением подчеркивал тот же официоз, «его подписание явилось крупным успехом Коммунистической партии Чехословакии, постоянно разъяснявшей народу, что действительной гарантией национальной самостоятельности страны может быть только союз с СССР». Сработал-таки сталинский расчет на пятую колонну нового образца!

Но был ли возможен такой прорыв, не реши вовремя тов. Сталин, что фасад нужно кардинально подновить, дабы сподручнее было пускать пыль в глаза мировой общественности? Вряд ли: одно дело идти на союз с «диктатурой пролетариата», декларировавшей, как «мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем», совсем иное — со страной, где вовсю уже идут перемены.

Так или иначе, но гениальный пиар-ход Сталина позволил собрать на западной ниве богатейший урожай. Союзников, попутчиков и подельников можно было брать голыми руками, успешно вербуя не под побитые молью знамена Коминтерна, а потрясая шикарным текстом, из каждой строки которого сочилось: «я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек»!

На острие превентивного удара

12 июня 1936 года все газеты публикуют проект новой конституции для «всенародного обсуждения». На какое-то время народ купился — столь велико было желание и ожидание перемен. Из письма «колхозницы колхоза имени „Новый путь“» Феклы Васильевны Кобелевой: «…Нас новая Сталинская Конституция ввела в какой-то восторг, при виде которого сердце так радостно бьется и хотит вылететь из пределов своего организма».

Диктатуры пролетариата и декларации «земшарной республики Советов» уже нет — скромно говорится про «социалистическое государство рабочих и крестьян», что «вся власть в СССР принадлежит трудящимся города и деревни». Прав, как водится, уже хоть отбавляй: и на труд, и на отдых, и на соцобеспечение в старости и по инвалидности, на образование. И даже целая статья (125-я) появилась — про свободу слова, печати, собраний, митингов, шествий и демонстраций. С очень «небольшой» оговоркой, сводившей все на нет: дозволялось это лишь «в соответствии с интересами трудящихся и в целях укрепления социалистического строя». Из конституции вроде бы исчезли лишенцы (т. е. категории лиц без прав), зато появились «враги народа». В 131-й статье так и говорилось: «Лица, покушающиеся на общественную, социалистическую собственность, являются врагами народа». А глубоко запрятанная ст. 126 скромно так обозначала, что «наиболее активные и сознательные граждане из рядов рабочего класса и других слоев трудящихся объединяются во Всесоюзную коммунистическую партию (большевиков), являющуюся передовым отрядом трудящихся в их борьбе за укрепление и развитие социалистического строя и представляющую руководящее ядро всех организаций трудящихся, как общественных, так и государственных». Вот так самый главный, по сути, пункт оказался скромно примаскирован красивой ширмой словоблудия о правах, советах и выборах — всеобщих, равных, прямых и тайных. В которых мог участвовать вроде бы каждый совершеннолетний гражданин, только вот правом выдвижения кандидатов обладали лишь «общественные организации и общества трудящихся», читай: партийный аппарат. Красиво и удобно.

Сталина действительно можно назвать подлинным творцом конституции. Пока записные партийные демагоги и болтуны — Бухарин, Радек и т. п. — изощрялись по части сочинительства красивых фраз о благе и правах трудящихся, именно вождь редактировал и шлифовал самое главное — все пометки Сталина касались только конструирования «вертикали власти»! Документ де-факто закреплял унитарный характер государства — декларации о возможности «свободного выхода» республик из СССР не сопровождались никакими указаниями на реальную возможность этого. Выборы изначально превращались в фарс, поскольку и выдвижение кандидатур (один человек на одно место) целиком осталось за партаппаратом. Референдум? Только слова, никакого реального механизма.

А вот предложение о введение поста «президента» (для тов. Сталина, разумеется!) — т. е. официального единоличного правителя — творец конституции отверг в момент: такое может предложить только враг! Потому как весь механизм как раз для того и создавался, чтобы служить ширмой именно личной власти Сталина, которого вполне устраивала иная конструкция: вождь есть, но о нем формально — ни слова. Поскольку именно официальный глава государства, случись что, нес бремя ответственности — а оно нужно было товарищу Сталину?

Когда же в ходе обсуждения наивные граждане пачками понесли предложения об уточнении механизма «народовластия», именно это и было отсеяно в первую очередь. Отсеяли призывы предоставить право выдвигать кандидатуры не только организациям, но и отдельным гражданам, ушли в песок идеи предоставления Верховному суду и судам республик права конституционного надзора, и, разумеется, в момент были похерены все поправки, пытавшиеся оговорить декларированное право выхода республик из СССР.

«Рядовой колхозник Мельников Василий Ефимович» и вовсе в своем письме в «Крестьянскую газету» договорится до того, что предложит отменить… смертную казнь (!), заменив ее «высылкой за пределы СССР», раздел о свободе печати дополнить предложением, что «всякое ограничение печати следует считать актом тирании» и нужно «предоставить право всем гражданам выражать свое мнение в печати безо всякой цензуры, без препятствий выписывать и получать из-за границы газеты и журналы различных партий и оттенков». Он же предложил «предоставить право всем гражданам Союза свободно выезжать за границу, работать, путешествовать или с научной целью, во все страны света», да еще попросил «широко ознакомить читателей нашей газеты в ближайшее время с конституциями передовых стран всего земного шара…». Сейчас, разбежались!

Народ, как говорили братья Стругацкие, «сер, но мудр», и довольно быстро раскусил, что ему подсунули. Сарказм и боль буквально сочатся из горьких и неосторожных писем «во власть», поскольку вовсе не у всех «сердце так радостно бьется и хотит вылететь из пределов своего организма»: «…Получился резкий контраст между объявленной у нас Конституцией и проводимым в стране жестоким произволом. При чрезвычайно низкой у нас заработной плате, при отсутствии предметов первой необходимости, никто еще вдобавок не уверен, что он завтра не окажется в тюрьме…». «Сейчас нет в стране почти ни одного дома, откуда кто-нибудь не сидел бы. Получилась в конце концов такая картина, что будто бы вся страна против советской власти. При этом совершаются неслыханные жестокости. Под тяжелыми пытками люди вынуждены „сознаться“ в никогда не деланных преступлениях. Жена арестовывается потому только, что муж сидит. Дети бросаются на произвол судьбы. О сосланных никому из родных ничего не известно».

А вот сводка начальника Секретно-политического отдела НКВД Молчанова на имя Сталина от 25 октября 1936 года: «Повсеместно продолжается обсуждение проекта Советской Конституции при неослабевающем и глубоком интересе колхозников… На собраниях избирателей и пленумах сельсоветов вносится большое количество деловых предложений и дополнений Конституции». Но, как водится, «отдельные колхозники (главным образом под влиянием кулацкого и проч. антисоветского элемента) пытаются в форме „постановки вопросов“ докладчикам протащить рваческие, „уравнительные“, а иногда и прямо антиколхозные требования». И что же это за «рваческие и антисоветские требования»? Вот какие: «Дополнить 119 ст. Конституции следующим: давать колхозникам трудовые отпуска наравне с рабочими и служащими, с сохранением среднего заработка в трудоднях», «Внести в проект Конституции пункт об установке специальных выходных дней для колхозников», «производить государственное обеспечение нетрудоспособных колхозников».

Да еще люди осмеливались нагло интересоваться: «Почему у нас в СССР работают по-разному: одни 6, другие 7, третьи 8 часов, а колхозники работают больше всех. Нельзя ли приравнять колхозников к рабочим и служащим?» Мало того, на собрании колхозников сельхоз артели им. Максима Горького были внесено предложения: «Отменить зерновые, мясные и молочные поставки колхозами государству», «Давать хлеб государству после обеспечения колхозников, и только в том случае, если будут излишки, а то берут хлеб, а колхозники остаются голодными». В Новоселецком районе на собраниях ставились вопросы: «Почему государство не откажется брать налоги с колхозников и колхозов?» А колхозник Колотухин осмелился вступить в пререкания с докладчиком: «Почему в зерносовхозах, фабриках, заводах получают зарплату, а колхозники работают вслепую, не зная, получат ли что-либо или нет. Я вношу предложение в проект Конституции, чтобы колхозники получали гарантийный минимум».

Из той же сводки о настроениях: «Нужно ждать съезда. Как только утвердят новый закон, сейчас же выйдет распоряжение расходиться из колхозов, так как в Конституции прямо сказано: каждый может жить, как хочет», «сейчас везде и всюду распускают колхозы. Власть скрывает от нас, что в Грузии колхозов уже нет. Скоро и к нам придет распоряжение о выходе из колхозов, коммунистам приходит конец». На собрании избирателей хутора Маковского, Невинномысского района «разложившийся б. красный партизан Гончаров заявил: „Будь она проклята, Конституция, душат нас, как собак, и живем мы как собаки, хуже, чем при помещике. Спали в навозе и сейчас спим“. Гончаров арестован».

В другом селе колхозник Колчумов заявил: «Конституция говорит: „Кто не работает, тот не ест“, но нужно понимать наоборот. У нас на деле — кто работает, как наши колхозники, тот не ест, а руководители жиреют за наш счет». После чего «в беседе с колхозниками Колчумов сказал: „Коммунисты выдумывают разные Конституции не для колхозников, а для толстокожих и толстобрюхих“… Колчумов привлечен к ответственности». И таких сводок — масса! Настроение обозначено вполне конкретно: опять нас всех надули. Колхозница Погребная заявила: «…Мы работаем по 20 часов, а они по 8 часов в день. Мы имеем общую нужду в одежде и обуви, ходим в рваных платьях и рубахах, а они, рабочие, обеспечены всем полностью. Мы не имеем свободных мест на курорты, а они, рабочие, — имеют». Можно подумать, товарищ Сталин конституцию писал для них!

…И ведь масштабные репрессии не прекратились ни во время «всенародного обсуждения», ни с принятием конституции, ни после нее — когда шла подготовка первых выборов по новым правилам. К вопросу, кстати, о «праве на труд». В разгар обсуждения, 24 августа 1936 года, Каганович телеграфирует Сталину, как бы между делом сообщая, что из одной лишь авиационной промышленности в порядке чистки уволено 12 тысяч человек! Это всего лишь из одной и, мягко скажем, не самой обширной в те времена отрасли — что же творилось в других отраслях? А то же самое: шли массовые чистки, счет шел на десятки и сотни тысяч, причем зачищали ведь не «эксплуататоров», а именно трудящихся — рабочих, инженеров, служащих. С точки зрения карательно-репрессивных органов, кстати говоря, ничего не изменилось: они конституцию просто не заметили. И как работали масштабно не по конституции, а по ведомственной инструкции, — так и продолжили работать. Никуда не делась и система внесудебных репрессий, никоим образом в конституции не обозначенная, никуда не исчезли ни «тройки», ни ОСО. А правовой статус огромного количества граждан по-прежнему регулировался не конституцией, а актами текущего законодательства и множеством актов подзаконных, прежде всего инструкциями НКВД. Конституция, по сути, как пишет крупнейший знаток советского госаппарата Татьяна Коржихина, была лишь прикрытием бескомпромиссной реакции и режима личной диктатуры.

А потом был нанесен самый мощный сталинский удар, и, как водится, превентивный: 1937-й прямо вытекал из новой конституции. Ширма была сооружена, механизм личной власти Сталина надежно укрыт от сторонних глаз, фасад подновлен, конфетку трудящиеся скушали. А заодно себя проявили и показали — кого зачищать, было очевидно. Причем операцию по изъятию «врагов народа» было важно провести до запланированных на 12 декабря 1937 года выборов в Верховный Совет СССР: никто из обреченных на заклание не должен был не только случайно попасть в кандидаты, но даже не должен был испортить «праздник всенародного голосования» в качестве избирателя — порчей бюллетеня, скажем, заходом в кабинку для голосования или — о ужас! — вычеркиванием кандидата «нерушимого блока коммунистов и беспартийных». Последнее, кстати, тоже сталинское изобретение, надолго пережившее своего создателя, — именно тогда и была введена в оборот эта насквозь фальшивая и лживая формула: «нерушимый блок коммунистов и беспартийных».

Превентивный удар нужен был и для подготовки почвы для выборов, и, опять-таки, чтобы прополоть эту же почву, вычистив всех, без исключения, носителей любого рода протестных настроений, всех тех, кто по наивности (или злому умыслу) мог принять декларацию за действительность и даже руководство к действию. Нужно было превентивно уничтожить огромную массу не оппозиционеров (их уже не было), но тех, кто потенциально мог стать таковыми. В общем, нужно было создать такую ситуацию в стране, чтобы без помех раз и навсегда зачистить все потенциальные занозы до нулевого уровня. Поскольку речь шла конкретно о личной власти вождя. Как потом прозорливо заметит Хрущев в своих мемуарах: «Почему же тогда Сталин их уничтожил? Он их уничтожил потому, что созревали условия для замены Сталина».

«Окончательное решение», позже получившее наименование «ежовщины», тщательно и детально отрабатывалось лично Сталиным на протяжении всего 1936/1937 года, документальных свидетельств чему просто масса. Уши именно этого товарища торчат всюду. 2 июля 1937 года Политбюро (читай: Сталин) принимает решение о подготовке и проведении волны массовых арестов. 30 июля 1937 года Сталин утверждает план предстоящей операции и оперативный приказ наркома внутренних дел № 00447 «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и др. антисоветских элементов» (на другой день это оформлено соответствующим постановлением Политбюро ЦК ВКП(б) «Вопрос НКВД»). Там же были утверждены и так называемые лимиты на уничтожение. 5 августа 1937 года операция началась. Первоначально рассчитывали на четыре месяца (чтобы завершиться аккурат за неделю до первых выборов), но со сроками не успели. План выполняли и перевыполняли, чекисты валились с ног от усталости, выбивая показания и стреляя в затылки. Так что пришлось продлить операцию до конца следующего 1938 года. А затем ликвидировать немалую часть ликвидаторов, заменив их подросшим поколением ретивых оперов.

Первоначальные лимиты было многократно превышены. А помимо прочего проведена еще и серия национальных операций, когда депортировали, брали и истребляли по национальному признаку — операции карельская, финская, ингерманландская, польская, корейская, немецкая, румынская, латышская, эстонская, литовская, греческая, иранская, китайская, болгарская, македонская, японская и даже турецкая. Еще была харбинская — взяли всех бывших служащих КВЖД, жен и детей «врагов народа». Провели и специальную операцию по изъятию бывших военнопленных — тех, кто в годы Первой мировой войны попал в немецкий или австрийский плен. В одной Новосибирской области таковых оказалось 25 тысяч — практически все сразу были расстреляны.

За полтора года операции лишь органами НКВД (без милиции) было арестовано свыше 1,5 миллиона человек, из которых почти 700 тысяч приговорены к расстрелу. Остальные, кого не забили во время пыток, не отправили в подвалы и на расстрельные поля, больше нескольких месяцев не протянули. Потому как такой роскоши, как реабилитация, сталинская конституция не предусматривала. А указания товарища Сталина, зафиксированные документально, были предельно конкретны: «бить, бить и бить», «избить примерно». А непонятливым товарищ Сталин лично пояснил в специальной телеграмме: «ЦК санкционирует применение физических методов воздействия в отношении врагов народа и запрещает привлекать к партийной ответственности следственных работников НКВД». Позже вождь растолкует еще раз: «ЦК ВКП(б) разъясняет, что применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 года с разрешения ЦК ВКП(б)», потому как это «правильный и целесообразный метод». Точка. Сталинская конституция в действии: «Уверенной железной поступью идет великая страна социализма к выборам в Советы, — писал некто Савельев, завотделом агитации и пропаганда Красноярского крайкома ВКП(б). — Наш народ, раздавив предателей, шпионов, диверсантов, разоблачает и уничтожает тех, кто еще скрывается, таится в щелях, отравляя воздух своим ядовитым дыханием. Подлинная демократия, которую дала советскому народу Сталинская Конституция, приводит в ужас и бешенство всех врагов».

Зато отныне товарищ Сталин за свои тылы мог какое-то время не опасаться. Это все к одному и тому же вопросу, за каким чертом Иосифу Виссарионовичу понадобился проект «Конституция-36»: и ширма сотворена, и создан менее затратный и более управляемый механизм личной власти, и система чрезвычайщины надежно прикрыта, и зачистка произведена, и зарубежные попутчики удовлетворены. Проблемы возникли лишь много позже, когда оказалось, что машина заточена не просто под власть единоличную, а персонально и исключительно под товарища Сталина — и больше ни под кого. Потому и не совладали с ней преемники. Хотя ширму сохранили: для прикрытия власти партаппарата сталинская конституция — самое то.

 

Глава 11. Операция «Ложный закордон»

Об этой изуверской спецоперации Лубянки — иное определение дать поистине невозможно — операции «ЛЗ» («Ложный закордон») весьма неширокие массы впервые услышали лишь в самом начале 1990-х годов, когда и была предана огласке эта записка Общего отдела ЦК КПСС, ранее закрытая грифом «Совершенно секретно».

Документ, подготовленный 26 сентября 1956 года к заседанию Секретариата ЦК КПСС, сообщал, что в Комитет партийного контроля при ЦК КПСС и Отдел административных органов ЦК КПСС «поступили данные о том, что в Хабаровском управлении НКВД-МГБ на протяжении 1941–1949 годов применялись провокационные методы в агентурно-оперативной работе, повлекшие тяжелые последствия». В частности, «проверкой установлено, что в 1941 году с санкции руководства НКВД СССР Управлением НКВД по Хабаровскому краю в 50 км от гор. Хабаровска, в районе села Казакевичи близ границы с Маньчжурией была создана ложная советская пограничная застава, „Маньчжурский пограничный полицейский пост“ и „Уездная японская военная миссия“, которые работниками органов госбезопасности в переписке именовались „мельницей“. По замыслу работников НКВД, имитация советской пограничной заставы и японских пограничных и разведывательных органов предназначалась для проверки советских граждан, которые органами госбезопасности подозревались во враждебной деятельности». Ничего не скажешь, весьма неординарная, скажем мягко, оригинальная идея — соорудить на собственной же территории липовые вражеские погранзаставы «для проверки» своих же граждан! То есть граждане в теории должны были ломиться через советскую границу — к «врагам» — и, думая, что они уже ее перешли, попадать на эти заставы? Собственно, в этой чекистской провокации ЦК КПСС ничего такого «нехорошего» даже и не видит: проверка, пусть даже и при помощи ложных погранзастав и липовых «вражеских» пограничников и жандармов, дело нужное — ведь советского гражданина надо все время проверять и проверять, разве нет?

Во всяком случае, именно это и следует из текста официальной записки в высшую инстанцию: «Однако на практике, — возмущаются руководители Комитета партконтроля и Отдела административных органов ЦК, — это мероприятие было грубо извращено и направлено не на борьбу с действительными врагами советского государства, а против невинных советских граждан». То есть, замечу, относительно самого факта использования чекистами провокации как таковой, как повседневного инструментария, у цекистов возражений нет, праведный гнев вызвало лишь «извращение» этой «славной методы»?

Но вернемся к «мельнице». Как сообщалось в записке, бывший начальник Хабаровского управления НКВД Гоглидзе и осуществлявший непосредственны контроль за функционированием «мельницы» тогдашний начальник 2-го управления (контрразведки) НКВД Федотов использовали ее «в антигосударственных целях, для фабрикации материалов обвинения на советских людей». В документе дано подробное описание того, как это выглядело на практике: «„Проверка“ на пресловутой „мельнице“ начиналась с того, что лицу, подозревавшемуся в шпионаже, или иной антисоветской деятельности, предлагалось выполнить закордонное задание органов НКВД. После получения от „подозреваемого“ согласия на выполнение задания инсценировалась его заброска на территорию Маньчжурии с пункта ложной советской погранзаставы и задержание японскими пограничными властями. Затем „задержанный“ доставлялся в здание „Японской военной миссии“, где подвергался допросу работниками НКВД, выступавшими в ролях официальных сотрудников японских разведывательных органов и русских белогвардейцев-эмигрантов. Допрос имел своей задачей добиться от „проверяемого“ признания „японским властям“ в связи с „советской разведкой“, для чего создавалась исключительно тяжелая, рассчитанная на моральный надлом человека обстановка допроса, применялись различного рода угрозы и меры физического воздействия». Проще говоря, если перевести с чекистского и цекистского языков, «заброшенного» подвергали жестоким пыткам. Потому «многие лица, искусственно ввергнутые в необычную и тяжелую для них обстановку, полагая, что они действительно находятся в руках врагов и в любое время могут быть физически уничтожены, рассказывали сотрудникам НКВД, выступавшим в качестве японцев, о связях с органами НКВД и о тех заданиях, которые они получили для работы в Маньчжурии. Некоторые из этих лиц, запуганные нависшей над ними смертельной опасностью, под влиянием мер физического воздействия сообщали отдельные сведения о Советском Союзе». Затем, уже «по окончании допросов, которые иногда длились в течение нескольких дней и даже недель, „задержанный“ перевербовывался представителями „японских разведорганов“ и забрасывался на территорию СССР с разведывательным заданием. Финал этой провокационной игры состоял в том, что „проверяемый“ арестовывался органами НКВД, а затем как изменник Родины осуждался Особым совещанием на длительные сроки лишения свободы или к расстрелу».

Роль начальника «уездной японской военной миссии», сообщается в документе, играл самый настоящий… шпион-японец: некий Томита, «который в 1937 году перешел границу», был задержан, «дал показания о своей принадлежности к японской разведке и что он в Советский Союз прибыл по заданию 2-го отдела штаба Квантунской армии с целью шпионажа». Его сначала приговорили к расстрелу, но затем чекисты решили использовать ценного японца более рационально — и он «был послан на ложный закордон, где учинял допросы советским гражданам». Всего, по версии составителей документа, «установлено, что в период с 1941-го по 1949 год через „мельницу“ было пропущено около 150 человек. За последнее время Военным трибуналом Дальневосточного военного округа проверено 27 судебных дел на 27 человек, прошедших через „ЛЗ“. Все они полностью реабилитированы». Как сухой скороговоркой сообщалось в записке, «…лица, догадывавшиеся о действительном назначении „ЛЗ“, подвергались физическому уничтожению». Находились люди, их было буквально считанные единицы, кто умудрялся выдержать эти пытки, не расколовшись ни на подставной «японской» заставе, ни даже на чекистской — такие подлежали безусловному уничтожению без суда и следствия, дабы операция «Ложный закордон» не подверглась риску расшифровки в лагерях.

«Одним из главных организаторов этой грязной провокации, — сообщает документ, — является генерал-лейтенант Федотов. …Федотов лично руководил работой „мельницы“, докладывал о ней Берии и Меркулову, выполнял их поручения по применению „ЛЗ“ в отношении ряда советских граждан. …Федотов лично настаивал перед бывшим вражеским руководством НКВД СССР о применении расстрела к ряду невинных советских граждан». И не только Федотов: «…Нами установлен документ, свидетельствующий о том, что применение в агентурно-оперативной работе органов госбезопасности „мельницы“, разрешение на ее практическое использование и финансирование санкционировано т. Серовым». На тот момент т. Серов был председателем КГБ при Совете министров СССР.

Авторы записки предлагали «рассмотреть вопрос о партийной ответственности генерала Федотова», ответственности других сотрудников госбезопасности — тоже всего лишь партийной, а Комитету госбезопасности «решить вопрос о целесообразности работы в органах КГБ лиц», причастных к «указанным мероприятиям». В итоге гора родила мышь: Павла Федотова уволили из КГБ, лишив звания генерал-лейтенанта. И все.

На самом же деле вовсе не Федотов был первым автором идеи «ЛЗ»: чекисты вовсю использовали ее уже с 1920-х годов. Сначала — на границе с Польшей: там были организованы ложные польские заставы и разведпункты, «пляцувки», и чекисты, переодетые в форму стражников польского Корпуса охраны границы, доставляли на эти «пляцувки» задержанных. Далее — см. выше: все было так, как и на хабаровской «мельнице». Затем ложные заставы расплодились в Закавказье — на границе с Турцией и Ираном, в Средней Азии, аналогичные спецоперации велись и на границе с Финляндией — так что число жертв «ЛЗ» явно исчислялось не полутора и даже не несколькими сотнями человек — много больше. Затем этот метод «творчески» был использован и во время войны: в августе 1941 года чекистские агенты-провокаторы под видом немецких парашютистов были заброшены в Автономную Советскую Социалистическую Республику Немцев Поволжья, после чего все немцы Поволжья были обвинены в пособничестве «десяткам тысяч гитлеровских шпионов» и депортированы. Затем была заброска чекистов-провокаторов на Кавказ — к чеченцам, ингушам и балкарцам — тоже под видом немецких парашютистов… Еще одно прямое развитие чекистами идеи «ложного закордона» — создание во время войны разного рода ложных отрядов — якобы карательных немецких, ложных отрядов украинских и белорусских националистов, ложных отрядов польской Армии Крайовой, а после войны — еще и ложных отрядов «лесных братьев» в Прибалтике… Мало того, операцию «Ложный закордон» продолжили затем на территории оккупированной Восточной Германии и, возможно, Чехословакии. В частности, в 1947 году генерал Евгений Питовранов с санкции высшей инстанции организовал такую лжезаставу в Тюрингии — на стыке советской, английской и американской зон. Как докладывал тогда Питовранов, «обмундирование для личного состава английской заставы имеется в наличии. Для американской заставы будет также подготовлено соответствующее обмундирование…».