Глава 1. Операция «Х»: как вмешаться, не вмешиваясь

Вечером 17 июля 1936 года в Испанском Марокко вспыхнул военный мятеж, 18 июля восстание перекинулось уже собственно в Испанию: военные выступили против левого правительства, к тому времени развязавшего настоящий террор против своих оппонентов. Началась гражданская война, открывшая новые горизонты и для Кремля: аппетитная возможность скорой «большевизации» Пиренейского полуострова руками испанских леваков позволяла бы Сталину зажать Европу в свои ежовые рукавицы с двух сторон. Потому СССР уже на всех парах активно влезал в гражданскую войну в Испании в качестве одного из ее главных участников и, в какой-то степени, выгодоприобретателя-бенефициара. Однако действовать слишком уж явно — открытой посылкой вооружений и тем паче войск — Сталин пока не решался, справедливо полагая, что это грозит серий осложнений и неизбежной международной изоляции. Например, это могло привести к исключению из Лиги наций, а членства в этой организации Москва с превеликим трудом добилась лишь к сентябрю 1934 года. Еще открытое вмешательство могло резко изменить политическую ситуацию в соседней Франции, приведя к разрыву заключенного в мае 1935 года военного пакта с этой страной. Но едва ли не больше всего в Москве опасались резкого усиления традиционной конфронтации с Великобританией, которая явно не восприняла бы под своим боком «красную» Испанию, если бы там открыто стали бы хозяйничать советские эмиссары. Опасались в Кремле и немцев. Как писал первому заместителю наркома иностранных дел Николаю Крестинскому советский полпред в Германии Яков Суриц, «наша открытая помощь мадридскому правительству может вызвать не только усиление германской помощи мятежникам, но не исключает при известных условиях и возможность открытого столкновения между немцами и нами». Потому поначалу действовать надлежало без шума и пыли, под дымовой завесой дезинформации. Одним из элементов которой стало даже как бы секретное решение Политбюро ЦК ВКП(б).

29 августа 1936 года Политбюро ЦК ВКП(б), обсудив вопрос № 395 «Об Испании», обязало Наркомат внешней торговли «издать немедленно распоряжение о запрещении вывоза амуниции и самолетов в Испанию, огласив его в печати». Вторым пунктом было решено согласиться на участие советского полпреда в Лондоне в Комитете послов «для координации действий, вытекающих из декларации о невмешательстве в испанские дела» (речь шла о так называемом Комитете по невмешательству в испанские дела, создать который 26 августа 1936 года предложило французское правительство). Завизированное подписью секретаря ЦК ВКП(б) Лазаря Кагановича решение Политбюро приняли заочным опросом его членов, поскольку тов. Сталин весь август, сентябрь и октябрь 1936 года расслаблялся в неге вне Москвы — партией и страной он рулил со своей дачи близ Сочи.

Удивительно, но заместитель наркома внешней торговли Сергей Судьин, исполнявший тогда обязанности наркома, приказ о запрещении экспорта, реэкспорта и транзита в Испанию и ее владения оружия, боеприпасов, военных материалов, кораблей и самолетов молниеносно оформил аж… 28 августа — еще за сутки до оформления соответствующего решения Политбюро: каков провидец! Разумеется, все это было не более чем заранее согласованной игрой на международную публику — для ее дезинформации и для прикрытия настоящей операции. Потому как реальные указания Сталина тому же Наркомату внешней торговли были совершенно иными и предельно недвусмысленными: немедленно поставить Мадриду все, что там запросят. Мадрид же в первые недели войны запрашивал даже не столько оружие и боеприпасы (там полагали, что этого добра у них пока достаточно), а топливо — его не хватало катастрофически. Потому уже через пять дней после начала войны в Испании, 22 июля 1936 года, Политбюро на своем заседании обязало Наркомат внешней торговли СССР «немедленно продать испанцам мазут по пониженной цене, в необходимых количествах на самых льготных условиях». Тогда же начал решаться вопрос о поставках оружия и боеприпасов. По линии Коминтерна (но по негласному указанию Кремля) в Испанию потекли иностранные добровольцы, из которых с сентября 1936 года стали формировать отдельные интернациональные бригады, фактически находившиеся под контролем эмиссаров Москвы. В сентябре же 1936 года в Испанию прибыли и первые советские авиаторы — кадровые военнослужащие ВВС Красной армии, в октябре прибыла первая группа советских танкистов… Впрочем, есть сведения, что первые советские военные специалисты появились в Испании в августе 1936 года — еще до формального принятия Политбюро ЦК ВКП(б) секретного решения о проведении операции «Х». В частности, уже 9 августа 1936 года нарком обороны маршал Советского Союза Клим Ворошилов направил письмо Сталину, в котором предлагал назначить военным советником к испанским «друзьям» комбрига Владимира Горева-Высокогорца, командира механизированной бригады Ленинградского военного округа.

29 сентября 1936 на заседании Политбюро, проведенном опять-таки лишь с виртуальным присутствием отдыхавшего в Сочи вождя, наконец было принято решение о проведении операции «Х» — «оказании активной военной помощи республиканской Испании». Пункт «а» этого решения гласил: «Утвердить план операции по доставке личного состава и специальных машин в „Х“, возложив полное осуществление всей операции на тт. Урицкого и Судьина». Пункт «б»: «На проведение специальной операции отпустить Разведупру 1 910 000 советских рублей и 190 000 американских долларов». Формально это было решение Политбюро, реально — лишь оформление распоряжения Сталина, отданного еще 26 сентября 1936 года. Известно, что в тот день Сталин позвонил Ворошилову из Сочи, предложив наркому решить вопрос о поставке испанцам «восьмидесяти — ста танков системы „Виккерс“ (Т-26) с посылкой необходимого количества обслуживающего персонала. На танках не должно быть никаких признаков советских заводов». Также было приказано продать через Мексику 50–60 бомбардировщиков СБ, «вооружив их иностранными пулеметами». На следующий же день Ворошилов отрапортовал Сталину, что уже (!) «подготовлены к отправке сто танков, 387 специалистов»; «посылаем тридцать самолетов без пулеметов, на пятнадцать самолетов полностью экипажи, бомбы». Правда, ряд историков утверждает, что эти сообщения датируются лишь концом октября 1936 года, однако факты свидетельствуют, что уже в начале октября советское оружие потоком шло в Испанию, в начале же октября Сталин дал Ворошилову очередное конкретное указание: «срочно подготовить пятьдесят штук автоброневиков: тридцать больших трехосных, вооруженных двумя пулеметами, и двадцать малых, вооруженных одним пулеметом, и отправить по известному адресу». 1 ноября 1936 года советские броневики БА-3, БА-6 и ФАИ — с советскими экипажами — уже воевали на подступах к испанской столице. Операция «Х» только начиналась…

 

Глава 2. «Запретить выезд в Испанию…»

Как советские военные «добровольно» воевали в Испании

По сей день бытует представление, внушенное еще советской литературой, что в Испании воевали добровольцы чуть ли не в классическом смысле этого слова: сами попросились, сами написали заявление, а потом чуть ли не сами взяли да и поехали. Военный летчик Иван Федоров на голубом глазу именно такой сказ и сочинил: подошел, мол, на первомайском параде 1937 года к Ворошилову с просьбой отправить в Испанию и уже через пару дней вовсю резвился себе в испанском небе, сбивая немецкие «хейнкели» и итальянские «фиаты». Вот прямо так взял и свободно подошел к целому наркому, поднявшись сквозь строй кремлевских охранников на трибуну мавзолея, где тот принимал военный парад вместе со Сталиным и прочими партийными бонзами?! Главный маршал артиллерии Николай Воронов в своих мемуарах писал более обтекаемо: «Я тоже решил во что бы то ни стало попасть в Испанию. Хлопоты были длительными, но наконец они увенчались успехом. Я получил заграничный паспорт и соответствующие визы». Одним словом, захотели, взяли и поехали?

В реальности все было совершенно иначе, и в данном случае инициатива была наказуема, причем нередко довольно жестко. Испанская операция считалась строго засекреченной: по военной линии за нее отвечало Разведуправление РККА и персонально его тогдашний начальник, комкор Семен Урицкий, а по линии чекистской операцию курировал начальник Иностранного отдела Главного управления государственной безопасности НКВД комиссар государственной безопасности 2-го ранга Абрам Слуцкий. Для тех военных, кто был причастен к испанской операции или знал о каких-то ее деталях по долгу службы, даже мимолетное упоминание о советских «добровольцах» в Испании было чревато вызовом в особый отдел. Более того, когда начались испанские события, в армии уже разворачивалась волна чисток и арестов, вскоре достигшая своего апогея. Потому любой кадровый военнослужащий, «вдруг» инициативно попросившийся в Испанию — за границу (!), да еще и в разгар великого очищения РККА от «военно-фашистского заговора», незамедлительно вызывал обоснованное подозрение бдительных органов: уж не хочет ли сей товарищ столь оригинальным и хитрым образом соскочить с чекистского крючка, не потому ли он рвется за границу, что надеется избежать расследования своих связей с «бандой Тухачевского»? Так что вслед за рапортом об отправке добровольцем в Испанию неизбежно следовала проверка особистами инициативника, которая в тех условиях ни к чему хорошему привести не могла. Тем паче первым делом чекисты вопрошали «собеседника», как и откуда он вообще прознал про советских военных в Испании.

Илья Старинов, «дедушка советского спецназа», вспоминал, как мудрое начальство пыталось учить его уму-разуму: «Ну, чего же, голуба моя? …Тоже в Испанию рветесь? Так вы не маленький, сами знаете: если понадобитесь — позовут. А коли не зовут…» Когда же Старинов все же «после долгих раздумий написал рапорт народному комиссару обороны с просьбой направить в Испанию», его «стали вызывать в различные инстанции. Но дальше расспросов о то, откуда мне известно, что в Испанию едут добровольцы из СССР, дело не шло». Эвфемизмом «различные инстанции» Старинов деликатно обозначил особые отделы НКВД…

Конечно, всю эту секретность соблюсти в полном объеме было нереально — в чужой войне непосредственно участвовали тысячи военнослужащих, гражданских специалистов и чекистов. Опять же, трудно было не понять, где именно были заработаны новенькие ордена, вдруг заблиставшие на груди многих дочерна загорелых военных, вернувшихся из таинственной командировки. Сами они, конечно, отмалчивались, но земля всегда полнится слухами. Всегда хватало и инициативных энтузиастов, которые, начитавшись передовиц «Правды», бомбардировали наркома обороны рапортами. Были и случаи, когда ретивые краснофлотцы пытались записаться в республиканские волонтеры, сойдя (или сбежав!) на берег в испанском порту — когда туда с «визитом дружбы» заходил советский военный корабль! Все это безобразие надо было пресечь. Потому 21 февраля 1937 года и появился соответствующий приказ наркома обороны СССР за № 27, гласивший:

«Во исполнение постановления Совета народных комиссаров Союза ССР от 20 февраля 1937 года „о запрещении выезда и вербовки добровольцев в Испанию“ приказываю:

1. Всем состоящим в рядах Рабоче-крестьянской Красной армии военнослужащим рядового, командного и начальствующего состава запретить выезд в Испанию для участия в происходящих в Испании военных действиях.

2. В случае посещения испанских портов военными кораблями Союза ССР командиры этих кораблей могут разрешить сход на берег только лицам командного состава и команды, в строгих пределах, вызываемых необходимостью обеспечить нормальное плавание…».

Формально сей документ предназначался еще как бы и для мировой общественности: нет нас, мол, в Испании, сам Ворошилов запретил записываться в добровольцы. В реальности это был вполне недвусмысленный окрик своим: всем сидеть тихо, инициативы не проявлять, рапортами наркома не грузить и работе кадровых органов наркомата не мешать! Кого надо сами вспомним — когда надо. Так оно и было. Сначала тщательный отбор кандидатов в «добровольцы» кадровыми органами Народного комиссариата обороны СССР, тщательнейшая же проверка их компетентными органами на предмет наличия компрометирующих материалов, связей — служебных, личных, родственных. Столь же тщательной проверке подвергались ближайшие родственники кандидатов в «добровольцы» — родители, жены (или мужья, если речь шла о командировании в Испанию женщин-переводчиц), братья и сестры. Анкета должна была быть идеальной: правильное рабоче-крестьянское происхождение, никаких родственников за границей, никакой судимости и, упаси боже, даже намека на возможное участие в разного рода внутрипартийной оппозиции 1920-х годов. От уровня советника дивизии и выше кандидатуры в обязательном порядке утверждались ЦК ВКП(б). Сохранилась масса свидетельств, что всех отъезжающих военнослужащих лично инструктировал сам начальник Разведупра комкор Урицкий. Вот как вспоминал об этом Валентин Богденко, впоследствии вице-адмирал: «14 апреля 1937 года. Неожиданный вызов в Москву. 15–18 апреля 1937 года. Москва. Встреча с начальником Морских сил Орловым и комкором Урицким. Спецзадание. Инструктаж. Гражданский костюм. Я — доброволец». При этом никаких рапортов об отправке в Испанию Богденко не писал, так что до своего внезапного вызова к самым высоким военным чинам ни сном ни духом не знал ни о спецзадании, ни о том, что он, оказывается, доброволец — в «гражданском костюме».

То же самое пишет и будущий командующий советским ВМФ Николай Кузнецов: в 1936 году он служит на Черном море, командует крейсером «Червона Украина», никого и ни о чем не просил, никаких рапортов не писал, и вдруг срочная телеграмма аж командующего флотом — о немедленном выезде в Москву, да еще и затейливая: «Вам разрешается сегодня же выехать в Москву». «Зачем в Москву? — недоумевает Кузнецов. — И еще так срочно. Почему комфлот телеграфирует непосредственно мне, минуя мое начальство? И наконец, что значит „разрешается“? Ни о каком разрешении я не просил, ничего подобного даже в мыслях не было…» Явился к начальнику Морских сил РККА Орлову — тот отправил его к Ворошилову, из приемной которого Кузнецова перенаправили в Разведупр, к Урицкому. Беседа была краткой: «Известно ли вам, какие события происходят в Испании?» — задал вопрос в лоб Урицкий. После чего тут же поставил вопрос ребром: «А хотели бы вы отправиться туда?» При этот начальник военной разведки предложил подумать, прежде чем говорить «да» или «нет»: «Все зависит от вашего желания…». «У меня не было особой нужды раздумывать, — вспоминал Кузнецов. — Я сказал, что согласен». Еще бы он не согласился: партия и правительство, понимаешь, оказала ему высокую честь, доверив секретнейшее задание, а он… Стоит ли добавлять, что беспрепятственно выйти из кабинета Урицкого товарищ мог лишь в случае, если без малейших колебаний тут же давал ответ безусловно положительный. Если же гражданин вдруг давал ответ отрицательный, что тоже бывало, то отправлялся, так сказать, «в распоряжение НКВД», поскольку уже по самому факту такой беседы автоматически становился носителем секрета особой важности. О чем после этой беседы комкор Урицкий честно и поведал Кузнецову: «Я был обязан предупредить вас и доложить начальству, если замечу, что вы колеблетесь…».

Примерно по той же схеме «добровольцем» стал и будущий герой Сталинграда Александр Родимцев. Неожиданный вызов к тому же Урицкому в сентябре 1936 года: «Поедете в Испанию. Там позарез нужны пулеметчики…». Сутки на сборы: «Завтра в 12 часов приходите сюда. Переоденетесь в гражданскую одежду, получите паспорт и в 21 час с Белорусского вокзала отправитесь в путь. …Вам, товарищ Родимцев, ничего и никому не нужно сдавать и докладывать. И жене как можно меньше говорите. После отъезда мы сами сообщим в полк».

В чекистском ведомстве было точно так же: никакой инициативы, только предложение, от которого нельзя отказаться. «…В 1937 году меня неожиданно спросили, поехал ли бы я в Испанию, — писал в своих мемуарах Станислав Ваупшасов. — Решение созрело мгновенно. Я только уточнил, в качестве кого. „По своему профилю“, — ответил товарищ …И я стал готовиться в дальний путь…». Уточню лишь, что «своим профилем» для профессионального головореза Ваупшасова были закордонные террористические операции.

Еще одной обязательной «изюминкой» было то, что родные тех, кого отправляли в Испанию, фактически становились заложниками: всех «добровольцев» откровенно предупреждали, что если они изменят или попадут в плен, то их родственники обязательно пойдут по этапу. «Провожавшие нас товарищи держались как чуткие, заботливые родственники. Одно было неприятно: нас слишком энергично уговаривали не беспокоиться об остающихся семьях, намекали, что в случае чего наших близких не забудут…» — эзоповым языком обмолвился в своих мемуарах Илья Старинов.

 

Глава 3. Ноябрьский дебют 1936-го: советские авиаторы в Испании

Первые советские самолеты прибыли в разодранную гражданской войной Испанию в октябре 1936 года: истребители И-15 и И-16, бомбардировщики СБ и штурмовики Р-5ССС. Первый свой боевой вылет советские бомбардировщики, пилотируемые советскими экипажами, совершили 28 октября 1936 года. Но 2 ноября 1936 года, как бесстрастно зафиксировали авиационные хроники, под Талаверой был сбит первый СБ, пилотируемый советскими авиаторами, погиб весь экипаж: пилот — лейтенант Павел Петров, штурман — старший лейтенант Аким Власов и стрелок-радист Николай Цигулев. По каким-то причинам официально датой их смерти записано 3 ноября 1936 года — видимо, надо было точно удостовериться в их гибели. Именно они и стали первыми советскими авиаторами, погибшими в Испании. 4 ноября 1936 года свой первый воздушный бой приняли в Испании советские истребители И-15. Но уже 5 ноября 1936 года в небе Мадрида сбит и первый И-15, пилотируемый лейтенантом Петром Митрофановым — его сбил 30-летний испанский летчик, капитан Ангел Салас Ларразабал (Angel Salas Larrazabal), воевавший на Fiat CR.32. Советский пилот выпрыгнул с парашютом, но тот не раскрылся, Митрофанову — это был его первый боевой вылет — суждено было стать и первым погибшим в Испании советским летчиком-истребителем. Но свои первые потери истребители И-15 понесли за день до того и не в бою: вечером 3 ноября 1936 года летчики лейтенанты Николай Зверев и Владимир Кондратьев, пилотировавшие пару И-15, вылетели из Алекантерильи на аэродром Сото под Мадридом, но потеряли ориентировку и сели на аэродром противника в Сеговии, где и были взяты в плен. Судя по всему, именно они и стали первыми советскими пленными той войны. Формально с ними могли сделать что угодно — с точки зрения международного права военнопленными они считаться не могли: Советский Союз в этой войне формально не участвовал и категорически отрицал, что в Испании воюют советские военнослужащие. Но Звереву и Кондратьеву повезло: в мае 1937 года их обменяли на пленных немецких пилотов.

9 ноября 1936 года (по другим данным, 16 ноября) в небе Мадрида появились уже первые истребители И-16. И уже 17 ноября 1936 года И-16 понесли первые потери: по иронии судьбы, первый И-16 тоже сбил уже известный нам Ангел Салас Ларразабал. Но другие источники утверждают, что первый И-16, пилотируемый старшим лейтенантом Владимиром Бочаровым, был сбит еще 13 ноября 1936 года немецкими пилотами, а сам Бочаров попал в плен тяжело раненным. Согласно одной из версий, он на другой день умер от ран, по другой — зверски убит, а его изрубленные останки 15 ноября 1936 года сбросили в ящике или брезентовом мешке на парашюте над мадридским аэродромом Барахас. Однако, как написал пытавшийся изучить этот вопрос известный летчик-испытатель Марк Галлай, кто именно был в том ящике или мешке, достоверно и документально установить невозможно — с 10-го по 13 ноября 1936 года над территорией противника погибли или пропали без вести не менее десяти советских авиаторов, сбросить могли любого.

Так или иначе, но всех командируемых в Испанию всегда «деликатно» предупреждали: если они попадут в плен или тем паче перейдут к противнику, пострадают их родственники, фактически становившиеся заложниками. И ведь кто-то действительно пострадал, чаще всего родня пропавших без вести, хотя, как известно, войн без пленных не бывает. Достоверно известно, что во время войны 1936–1939 годов в Испании плен пережили и были обменяны не менее 11 советских авиаторов. По возвращению домой судьбы у всех сложились по-разному. Поначалу всех ждала обязательная проверка: как и почему попали в плен, как вели себя там. Николая Зверева и Владимира Кондратьева не репрессировали и в вину им пребывание в плену не вменили. Впрочем, первоначально их (как и нескольких других попавших в плен летчиков), видимо, сочли погибшими. Потому еще 2 января 1937 года оба незадачливых истребителя постановлением ЦИК СССР были награждены орденами Красного Знамени — в одном списке с группой погибших в Испании, хотя, согласно принятым тогда в СССР нормам, военнослужащих, пока они находились в плену, не награждали. Оба затем служили в Киевском военном округе в своих прежних частях, но карьеры не сделали. Зверев дослужился до майора, участвовал в войне с немцами — на его личном счету три сбитых самолета противника. Кондратьев дорос до капитана и командира эскадрильи, в 1940 году был направлен на учебу в академию. Но тут-то ему испанский плен и аукнулся: в 1941 году арестован, осужден и до 1946 года сидел в лагере, был лишен ордена. Правда, в 1958 году его реабилитировали и награду вернули. Евгений Степанов, совершивший 25 октября 1937 года над Барселоной первый ночной таран, в январе 1938 года был сбит, попал в плен, и через Красный Крест его обменяли на немецкого пилота. В 1939 году воевал на Халхин-Голе и 29 августа 1939 года ему присвоено звание Героя Советского Союза. Потом воевал в финскую кампанию, во время Великой Отечественной уже не воевал. Георгий Тупиков, командир отряда штурмовиков Р-5ССС, сбит 6 декабря 1936 года, провел в плену полгода и тоже был обменен на немецкого пилота. Но после возвращения домой целый год, как деликатно пишут источники, находился в «подвешенном положении» — был лишен звания, наград и уволен из армии. Возвращен в строй лишь после вмешательства боевого друга — Героя Советского Союза Виктора Хользунова, дослужился до звания генерал-полковника авиации. Штурман Р-5ССС Александр Шукаев, сбитый на два дня раньше Тупикова и сидевший вместе с ним в тюрьмах Толедо и Талаверо, воевал во время Великой Отечественной, после — старший преподаватель Военной академии имени Фрунзе, вышел в отставку полковником. О судьбах остальных авиаторов, вызволенных из испанского плена, к сожалению, достоверно неведомо.

 

Глава 4. Тайные тропы Халхин-Гола

Почему упорные и кровопролитные бои развернулись именно на этом, казалось бы, совершенно никому не нужном клочке пустыни?

11 мая 1939 года датируется как начало советско-японского конфликта на Халхин-Голе. Согласно канонической советской версии, в тот день отряд баргутской кавалерии совершил налет на монгольскую пограничную заставу в районе Номон-Хан-Бурд-Обо. Баргуты — монголоязычная народность, близкая по культуре бурятам, проживающая во Внутренней Монголии. Баргутские территории тогда входили в состав двух созданных японцами марионеточных государств: Маньчжоу-го и Мэнцзян. Из баргутов комплектовалась кавалерийские подразделения армий этих псевдогосударств, командовали которыми японские офицеры. Фактически это были вспомогательные части японской Квантунской армии.

Со времен тех боев прошло много-много десятилетий, но до сих пор ни один историк так и не удосужился внятно ответить на вопрос: почему столь упорные и кровопролитные бои развернулись именно на том, казалось бы, совершенно никому не нужном клочке пустыни? Отечественные учебники до сих пор твердят, что это была целенаправленно спланированная японцами агрессия, имевшая своей целью захват Монголии, выход к озеру Байкал и на Транссибирскую магистраль, а затем и захват советской территории от Иркутска до Владивостока. В агрессивности японцев можно не сомневаться, но невозможно предположить, чтобы японские генералы могли планировать реализацию столь грандиозных замыслов именно там — это самый неподходящий плацдарм для развития какого-либо наступления. Неужели на всем протяжении границ с Монголией или СССР японцы не могли выбрать местечка в тактическом, оперативном и стратегическом плане получше? Ну как могли японские войска наступать через Халхин-Гол на Улан-Батор, до которого почти тысяча километров безводных, безлюдных степей и полного бездорожья? А уж Забайкалье тем паче отпадает.

Да и с боевой мощью у них было как-то не очень: даже 28 мая, когда на Халхин-Голе вовсю полыхали настоящие бои, в японской группировке там было 1680 штыков и 900 баргутских кавалеристов. А из относительно серьезного вооружения — 18 орудий, шесть бронемашин и один танк. С такими силами — завоевывать Монголию и громить СССР?! К тому же это были подразделения охраны железных дорог, которые сложно считать полноценной боевой единицей. Даже если учесть находившиеся поблизости части усиления, все равно получится никак не более 10 тысяч человек, что явно недостаточно для реализации приписываемых японцам замыслов. В ходе эскалации конфликта силы, конечно, основательно нарастили, но даже на пике боевых действия в районе Халхин-Гола их у японцев было недостаточно для проведения наступательных операций.

Есть еще версия, что причиной конфликта стало строительство японцами железнодорожной ветки Солунь — Халун-Аршан — Хайлар, которая позволила бы перебрасывать войска прямо к советской границе. Но трасса проходила в нескольких километрах от границы, могла быть накрыта артиллерийским огнем, потому, мол, японцы и замыслили отодвинуть границу хотя бы на 20 километров. Концепция интересная, но, опять-таки, уж точно не с теми микроскопическими силами было отодвигать границу и держать новые рубежи!

Советскому руководству военный конфликт на монгольских рубежах тогда был абсолютно не нужен. О чем красноречиво свидетельствует хотя бы боевой состав советского 57-го Особого корпуса, развернутого в Монголии. Для наступательных операций этот корпус явно не предназначался, хотя бы в силу своей малочисленности: по одним источникам, к маю 1939 года там было 5544 человека, по другим, около 30 тысяч — тоже не ахти как много. Столь большое расхождение в оценке, похоже, связано с тем, что одни исследователи исходят из формального штатного расписания, не учитывая некомплект личного состава, другие, видимо, считают только тех, кто был в боевых порядках.

К началу конфликта в 57-м Особом корпусе числились три мотоброневые бригады и одна танковая, одна моторизованная дивизия и отдельная кавалерийская бригада: 284 танка, 370 бронеавтомобилей и около 200 орудий. Но самая удивительная компонента этого воинского контингента — автомобильные батальоны, точнее, их количество. По данным военного историка Максима Коломийца, в составе корпуса было целых 16 автомобильных батальонов и четыре отдельные автороты. На 1 февраля 1939 года в этих автобатах числилось 5208 грузовых машин, 631 автоцистерна, 679 специальных машин и 245 автомастерских. К июню 1939 года Коломиец насчитал 4342 грузовых автомашины: 3622 бортовых грузовика и 720 цистерн. Так или иначе, но в одном месте сконцентрировали просто немыслимое для РККА образца 1939 года количество автомобильных батальонов, ни в какие существовавшие тогда штатные нормы и расписания не укладывавшееся! Явно столь избыточное — для корпуса, что возникает мысль: а может, не автобаты были приданы Особому корпусу, а именно его и развернули в МНР для прикрытия и обеспечения этой автомобильной армады? Точнее, стратегической коммуникации, на которой и были задействованы эти автобаты. Это подтверждает хотя бы такая цитата из документа: «7, 8 и 9-я мотоброневые бригады, по существу, являются бронированной кавалерией, более подходящей для охраны границ и поддержания внутреннего порядка. Пехотный бой вести не умеют». Но если исходить из того, что задачей корпуса было прикрытие деятельности всей этой автомобильной армады, все становится на свои места. Правда, возникают вопросы: чем занимались эти автобаты, что и для кого они возили?

С 1937 года на территории Китая развернулась масштабная Японо-китайская война, и в советских интересах было, чтобы Китай сражался, сковывая японскую армию. Об этом, как писал в своих воспоминаниях маршал Василий Чуйков, Сталин и сказал отрытым текстом, напутствуя военачальника перед командировкой в Китай: «Ваша задача, товарищ Чуйков, — продолжал Сталин, — не только помочь Чан Кайши и его генералам с умением воспользоваться оружием, которое мы им посылаем, но и внушить Чан Кайши уверенность в победе над японскими захватчиками. При уверенности в победе Чан Кайши не пойдет на соглашение с агрессором, ибо он боится потерять поддержку американцев и англичан и свои капиталы, вложенные в их банки… Ваша задача, товарищ Чуйков, задача всех наших людей в Китае — крепко связать руки японскому агрессору. Только тогда, когда будут связаны руки японскому агрессору, мы сможем избежать войны на два фронта, если немецкие агрессоры нападут на нашу страну…». Потому СССР и оказал тогда Китаю масштабную и интенсивную военную помощь, поставив огромное количество оружия, боеприпасов, боевой техники, топлива и т. п. Но отечественные историки отчего-то пишут лишь про два пути этих поставок: морской — из советских портов через Гонконг, Бирму или Вьетнам, и сухопутно-воздушный — от Алма-Аты до Синьцзяна. А вот про еще один путь наши историки глухо молчат, хотя в литературе есть упоминания о перегонке самолетов для китайских ВВС также и через Монголию. Монгольская территория была удобна и для организации линии наземных поставок: с китайской стороны граница там была практически не прикрыта.

«Удобства» же района, где развернулся конфликт, тоже были существенны: там сходились границы МНР с марионеточными государствами Маньчжоу-го и Мэнцзян, войска же последнего границу с Монголией вообще не контролировали. Единственно оптимальное место для провода автомобильных колонн-конвоев со снаряжением для армии Чан Кайши! Трудно предположить, что эту возможность не использовали — иначе зачем вообще тогда были нужны в монгольской степи пресловутые 16 автомобильных батальонов с их почти шестью тысячами грузовиков?!

А вот японской армии, погрязшей в трясине войны в Китае, жизненно важно было перерезать все эти артерии подпитки китайского сопротивления. Морской путь им к тому времени удалось практически блокировать, дотянуться до Синьцзяна они не могли. Но можно было перекрыть путь в Китай советским автобатам, закупорив монгольский тракт ударом по его самой уязвимой точке. Это японцы, видимо, и попытались сделать поначалу руками баргутов, решив, что Москва не станет проливать кровь за этот клочок пустыни. Кремль решил иначе, и в данном случае Сталин был прав: показательный разгром японских войск на Халхин-Голе впоследствии уберег СССР от вполне реальной угрозы войны на два фронта. По всей видимости, сохранив один из важнейших каналов советской военной помощи Чан Кайши. Относительно последней уже упомянутый Василий Чуйков спустя десятилетия написал: «Скажут: вот, дескать, благодетель. Разве не в интересах Советского Союза было вести войну с Японией руками китайцев? Это приходилось мне слышать и в те годы, и позже. Но против Советского Союза Япония так и не выступила даже в самые трудные для нас годы войны…». Пожалуй, сам же маршал и ответил: именно потому и не выступила, что руки у нее оказались связаны в Китае, к чему были приложены усилия явно немалые. Частью которых стало и сражение за этот, казалось бы, «никому не нужный клочок пустыни»…

 

Глава 5. «Подлинники хранятся в условиях особо строгого режима»

Секретные протоколы: тайна «закрытого пакета» № 34

Едва ли не самым тщательно охраняемым секретом советского государства до самого последнего момента его существования — в буквальном смысле слова — была тайна «закрытого пакета» № 34, хранившегося в святая святых — Архиве Политбюро ЦК КПСС. Правда, к моменту краха Советского Союза это формально был уже Архив президента СССР, но суть от этого не меняется. «Закрытый пакет» — не вольное словосочетание, а вполне официальное обозначение существовавшей степени секретности документов ЦК КПСС. Таких степеней было несколько: самый низший уровень обозначался грифом «секретно», следующий за ним — «совершенно секретно» (в документах более раннего времени — «строго секретно»), еще более высокий уровень секретности обозначался грифом «особой важности», затем ОП — «особая папка». Но самая высшая степень секретности — «закрытый пакет»: это действительно был большой пакет с номером, проставляемым от руки. В Общем отделе ЦК КПСС, ведавшем, среди прочего, и секретным делопроизводством (первоначально это подразделение вообще именовалось Секретно-оперативным отделом ЦК), «закрытый пакет» опечатывался тремя или пятью печатями и обозначался буквой «К» — «конфиденциально». Даже о самом существовании такой высочайшей степени секретности знало буквально считанное количество сотрудников аппарата ЦК. А уж о содержимом «закрытых пакетов» могли не знать даже генеральные секретари ЦК КПСС — если, конечно, они их специально не запрашивали. Документы из «закрытого пакета» № 34, хранившегося в VI секторе Общего отдела ЦК КПСС — это и был Архив Политбюро, — запрашивали, мягко говоря, нечасто. Именно в «закрытом пакете» № 34, как выяснилось в 1992 году, и хранилась документация, связанная с заключенными в 1939–1941 годы советско-германскими соглашениями: секретный дополнительный протокол «о границах сферы интересов» от 23 августа 1939 года, разъяснение к нему, доверительный протокол от 28 сентября того же года — о переселении польского населения, секретный протокол «об изменении сфер интересов» — тоже от 28 сентября, секретный протокол «о недопущении польской агитации» от 28 сентября 1939 года, протокол об отказе Германии «от притязаний на часть территории Литвы» от 10 января 1941 года, заявление о взаимной консультации от 28 сентября 1939 года и обмен письмами об экономических отношениях — тоже от 28 сентября. Был еще и пакет № 35 — с крупномасштабными картами раздела Польши между СССР и Германией.

Как гласит справка № 20–06/197, датированная 10 июля 1987 года и подписанная Лолием Мошковым, заведующим VI сектором Общего отдела ЦК КПСС, «Советско-германские секретные соглашения 1939–1941 гг. (перечень прилагается) поступили в архив ЦК КПСС 30 октября 1952 года из секретариата В. М. Молотова». Почему именно тогда, понять несложно: незадолго до того состоялся закрытый Пленум ЦК КПСС, на котором Иосиф Сталин подверг Вячеслава Молотова столь уничтожающей критике, что стало очевидно: звезда «каменной задницы», так соратники по партии именовали Молотова, закатилась. И секретнейшие документы перекочевали из его сейфов в Общий отдел ЦК, где целые десятилетия к ним вообще никто не прикасался.

Разве лишь, как свидетельствует справка, дважды копии секретных советско-германских соглашений посылались в МИД СССР. Первый раз — 8 июля 1975 года: «на имя зам. министра И. Н. Земскова для ознакомления А. А. Громыко». 4 марта 1977 года, сразу по возвращении этих копий в ЦК, они были уничтожены. Второй раз копии этих документов были истребованы и отправлены 21 ноября 1979 года «в адрес И. Н. Земскова лично». Затем возвращены и тоже уничтожены 1 февраля 1980 года. Игорь Земсков ведал в МИДе архивами и, насколько известно, пытался тогда убедить своего босса, Андрея Громыко, в желательности признать сам факт существования секретных протоколов о разделе Польши между нацистской Германией и сталинским СССР. Но в ответ Громыко выдал своему заму: «Нас никто уличить не сможет».

«Никому другому, — извещает справка, — эти документы для ознакомления не посылались. В справочной работе они не использовались. Касательство к ним имели только работники, осуществляющие обработку и хранение документов архива ЦК КПСС. Подлинники хранятся в условиях особо строгого режима». При этом главный архивист Политбюро откровенно признал, что для остального мира все эти протоколы давно уже вовсе не секрет, поскольку «в 1948 году большая часть указанных документов была опубликована (на английском языке) в изданной Государственным департаментом США книге „Нацистско-советские отношения 1939–1941 гг. Документы из архива германского министерства иностранных дел“».

10 июля 1987 года «закрытый пакет» № 34 с оригиналами секретных протоколов был вскрыт Валерием Болдиным, незадолго до того назначенного заведующим Общим отделом ЦК КПСС. Как известно, Кремль тогда категорически отрицал сам факт существования этих документов, «но секретные протоколы, угодно это было кому-то или не угодно, существовали», — писал в своих мемуарах Валерий Болдин. «Причем оказалось, что они не законвертированы, не имеют особых грифов и штампов, а потому могли быть доступны многим работникам ЦК». Попросив, чтобы ему показали документы, Болдин, по его словам, немедленно пошел на доклад к Михаилу Горбачеву. «М. С. Горбачев внимательно прочитал протокол и развернул на столе карту со старой и новой советской границей на Западе. Это была крупномасштабная карта …Все надписи на ней были сделаны на немецком языке. Генсек изучал линию согласованной границы, разделившей полвека назад две могущественные державы, и комментировал свои наблюдения, изредка задавая мне вопросы. Он не удивился наличию таких документов, скорее в его интонации было раздражение, что пришлось прикоснуться к прошлому». Резюме генсека было кратким, но емким: «Убери подальше!»

Позже, когда интерес к секретным протоколам в стране и за рубежом возрос и их стали искать зав Международным отделом ЦК КПСС Валентин Фалин и член Политбюро Александр Яковлев, Болдин доложил об этом Горбачеву, который коротко приказал: «Никому ничего показывать не надо. Кому следует — скажу сам». Когда же на Съезде народных депутатов СССР возник вопрос об этих протоколах, Михаил Горбачев «неожиданно для меня сказал, что все попытки найти этот подлинник секретного договора не увенчались успехом. Зачем понадобилось ему говорить неправду на весь мир, сказать достоверно не могу», однако ситуацию своей откровенной ложью он явно не улучшил, а лишь усугубил. Вскоре после этого Горбачев, пишет Болдин, «спросил меня как бы между прочим, уничтожил ли я протоколы. Я ответил, что сделать это без специального решения не могу». И услышал в ответ резкое: «Ты понимаешь, что представляют сейчас эти документы?!» Намек был вполне очевиден: документы необходимо уничтожить. Судя по воспоминаниям работников VI сектора Общего отдела ЦК, Мошков тогда вызвал к себе подчиненных, сообщив, что положение очень серьезное и «руководство запрашивает наше мнение о возможности уничтожения этих документов». После короткого обсуждения архивисты ЦК пришли к решению доложить Болдину, что этого делать нельзя. Как пишет сам Болдин, «добровольцев уничтожить подобные документы не было, а принять самому такое решение архитектор перестройки и автор теоретического опуса о новом мышлении опасался. Совершить же это тайно возможности не имелось. Документы были, как я знал, многократно зарегистрированы в различных книгах и картотеках. Чтобы замести следы, требовалось уничтожить эти книги, ибо переписать регистрационные книги довоенных лет заново — нереально. Да об этом узнал бы широкий круг людей, которые никогда не пошли бы на такую авантюру». В октябре 1992 года пакет № 34 с советскими оригиналами советско-германских документов был обнаружен в ходе изучения секретных фондов бывших архивов ЦК КПСС, и на состоявшейся 27 октября того же года пресс-конференции эти оригиналы представлены всему миру.

 

Глава 6. «Финский рабочий» для 7-й армии

«Принимай нас, Суоми-красавица», или Как Политуправление РККА готовило информационное обеспечение захвата советскими войсками Финляндии, Латвии, Литвы и Эстонии

18 ноября 1939 года вышел совершенно секретный приказ наркома обороны за № 0061 (два нуля перед номером приказа обозначают гриф «совершенно секретно»), которым предписано организовать в 7-й и 8-й армиях издание газет… на финском языке. Причем газете 7-й армии было присвоено наименование, ну, совсем «типичное» для армейских изданий — «Финский рабочий». Не менее «поэтично» назвали и газету 8-й армии — «Власть народа», и тоже финскоязычная. Приказ завизировал тот, кому это и было положено по должности: заместитель наркома обороны и начальник Политического управления Рабоче-крестьянской Красной армии армейский комиссар 1-го ранга Лев Мехлис.

Справка . Названная в приказе 7-я армия была сформирована 14 сентября 1939 года в Ленинградском военном округе (ЛВО), в ее составе было два стрелковых корпуса: девять стрелковых дивизий, три танковые бригады, шесть артиллерийских полков Резерва Главного командования (РГК), три отдельных артдивизиона большой мощности РГК, четыре авиационные дивизии. Также этой армии был придан и танковый корпус. Всего в составе 7-й армии было порядка 170 тысяч бойцов, 1286 артиллерийских орудий, 1490 танков и 644 самолета. В составе 8-й армии, сформированной в октябре 1939 года, тоже два корпуса: шесть стрелковых дивизий, танковая бригада и два авиаполка, всего порядка 71 тысячи человек.

И вот в этих оперативных объединениях вдруг спешно создают газеты на финском языке, которые если и нужны были красноармейцам, то лишь для использования по известному прямому назначению: где в Красной армии — после «национальных» операций НКВД — можно было тогда в принципе сыскать хотя бы одного бойца, умевшего читать по-фински, пусть даже и по слогам?!

Пресловутые «красноармейские» таблоиды предназначались не для личного состава этих армий — уж в этом-то точно можно не сомневаться. Это были пропагандистские листки для обывателей Финляндии, доставлять которые «подписчикам» планировалось при помощи почтальонов в буденовках — на штыках. Как весело исполнял Ансамбль красноармейской песни и пляски ЛВО под управлением А. Анисимова на пластинке, выпущенной Ленинградской фабрикой граммофонных пластинок еще в августе 1939 года:

Это к вопросу о «давнем споре славян». Казенная пропаганда десятки лет талдычила, что в 1939 году на нас напали «белофинские агрессоры», а вот он, заблаговременно изданный сверхсекретный приказ наркома обороны о выпуске прессы, так сказать, на экспорт. Впрочем, чтобы насладиться содержанием пресловутых изданий Наркомата обороны СССР, финский потребитель как раз должен был стать «внутренним»: уникальную возможность читать «Финского рабочего» на родном языке он получал только в одном случае — оккупации Финляндии Красной армией.

Но с этим, как известно, вышел облом. Хотя уж Политуправление РККА к операции по «освобождению» Суоми-красавицы подготовилось по полной. Судя по другому документу, приказу № 0012 от 19 марта 1940 года, помимо пресловутой газеты 7-й армии «Финский рабочий» выпускались и другие финско-язычные «красноармейские» таблоиды: в 9-й армии — «Голос финского народа», в 13-й армии — уже просто «Голос народа», а в 14-й армии — «Народная правда». Зато вот газету 8-й армии на финском языке переименовали: в приказе от 19 марта 1940 года она значится уже как «Народное слово». Видимо, употреблять словосочетания «Власть народа», даже и на финском, в Политупре сочли неразумным: а ну как суровые финны всерьез воспримут и попросят предъявить им эту самую власть народа… Но это еще не все. Как следует из того же приказа № 0012, всю советско-финскую войну в 14-й армии выпускали, оказывается, еще и газету «Солдатская правда» на… английском языке! Вот вам и «от тайги до британских морей», так сказать, на практике. Любопытно, конечно, как пуровцы представляли себе целевую аудиторию этой «Солдатской правды», но вот вопросов, как они собирались доносить ее до этой самой аудитории, отчего-то не возникает…

Началась же эта история много раньше. Еще 10 июля 1939 года нарком обороны Ворошилов издал приказ № 0033 о создании редакций и типографий газет на иностранных языках «в целях непрерывной подготовки кадров газетных и литературных работников, владеющих языками стран сопредельных с Союзом ССР, а также наших вероятных противников». 11 сентября 1939 года приказом НКО № 0050 «в связи с большими учебными сборами» Политуправлению Белорусского Особого военного округа (БОВО) приказано сформировать редакцию и походную типографию газеты Московской армейской группы на белорусском языке — «Свободный труд», а Политуправлению Харьковского военного округа — на украинском языке. «Большие учебные сборы», как известно, начались в ночь на 17 сентября 1939 года, когда Красная армия ударила в спину польской армии, сражавшейся против вермахта. Тогда-то и пригодились газеты на белорусском и украинском языках, раздаваемые населению Западной Белоруссии и Западной Украины.

Потом пришел черед и других газет. Приказом НКО № 0054 от 28 сентября 1939 года Политуправлению ЛВО было предписано сформировать в Новгородской армейской группе редакции и типографии газет на эстонском языке — «Свободная Эстония» и на латышском языке — «Мысли народа». А в Мурманской армейской группе (будущая 14-я армия) должны были быть выпущены газеты на финском и английском языках — «Народная правда» и «Солдатская правда» соответственно. Политуправлению Калининского военного округа приказали издавать газету на латышском языке — «За счастье народа». Самое, пожалуй, пикантное, что газеты на эстонском, финском, латышском и английском языках было приказано выпускать пока как… «учебные газеты» тиражом 20 экземпляров, храня их «как сов. секретные материалы». По 10 экземпляров каждой газеты высылать в Политуправление РККА, но выпуск массовым тиражом «производить лишь с разрешения ПУ РККА». 29 сентября 1939 года аналогичного типа приказом № 0055 Политуправлению ЛВО предписано сформировать «временные редакции и типографии» газеты 7-й армии еще и на литовском языке — «За свободную Литву»: ее тоже надо было выпускать пока лишь как «учебную», храня «как совершенно секретные материалы» — дабы выдать массовым тиражом «после специального приказа ПУ РККА».

Впрочем, запускать в массовый тираж все эти «Мысли народа» так и не потребовалось: к тому времени власти Эстонии, Латвии и Литвы, уступив давлению Москвы, согласились на ввод советских войск. Посему 2 декабря 1939 года издание газет на эстонском и латышском языках было приказано прекратить. Про газету на литовском языке не сказано ничего, а вот в Среднеазиатском военном округе (САВО) приказали организовать издание газет уже «на английском и индийском языках», а в Одесском военном округе (ОдВО) — на румынском. Само собой, продолжился выпуск «красноармейских» газет и на финском языке.

Вот только, как известно, финские солдаты и рабочие все эти издания Наркомата обороны СССР читать почему-то отказывались категорически, всеми доступными им способами, потому «концепция поменялась». 19 марта 1940 года редакции и типографии всех этих «голосов финского народа» Наркомат обороны приказал расформировать. Попутно, уже приказом № 0014 от 27 марта 1940 года, «в связи с окончанием военных действий» расформированы и «русскоязычные» армейские газеты 7-й и 13-й армий. Две недели спустя той же участи подверглась еще одно издание 9-й армии: «в связи с расформированием 9-й армии, — гласил приказ наркома обороны № 0016 от 10 апреля 1940 года, — выпуск газеты „Героический поход“ прекратить».

Поход прекратили, но не совсем. Еще 15 марта 1940 года, буквально на третий день после окончания боевых действий на советско-финском фронте, нарком обороны Ворошилов подписал приказ № 0010, которым утверждались «штаты редакций и типографий газет на иностранных языках на мирное и военное время». В частности, в ЛВО приказано было содержать редакции и типографии газет на финском, шведском и английском языках; в БОВО — на немецком и польском языках; в Киевском особом военном округе — на немецком, польском и румынском языках; в ОдВО — на румынском языке; в Закавказском военном округе — на турецком, иранском и английском языках; в САВО — на иранском, афганском, индийском — урду, индийском — панджаби и английском языках; в Забайкальском военном округе — на китайском и японском языках; в 1-й Армейской группе — на японском, китайском и монгольском языках; во 1-й Отдельной Краснознаменной армии — на японском, китайском и корейском языках, во 2-й Отдельной Краснознаменной армии — на японском и китайском языках. 31 мая 1940 года «в целях своевременного выпуска литературы на иностранных языках для нужд Красной армии» Наркомат обороны приказал в месячный срок «оборудовать в 3-й (секретной) типографии Воениздата цех с необходимыми иностранными шрифтами для выпуска литературы на иностранных языках»: английском, немецком, французском, шведском, финском, эстонском, латвийском, литовском, польском, венгерском, румынском, турецком, иранском, афганском, индейском (так значится в оригинальном тексте приказа!), китайском, монгольском, корейском, японском. «Героический поход» продолжался…

 

Глава 7. «Много было дезертиров?» — «Много, товарищ Сталин!»

Заградотряды НКВД на финской войне

Выпуск совместных приказов глав военного и чекистского ведомств с грифом «совершенно секретно» — вещь предельно редкая и чрезвычайная. Например, в 1937–1939 годах таких приказов не было вовсе, зато во время 105-дневной войны против Финляндии (30 ноября 1939 года — 13 марта 1940 года) нарком обороны СССР маршал Советского Союза Клим Ворошилов и нарком внутренних дел Союза ССР комиссар государственной безопасности 1-го ранга Лаврентий Берия подписали аж два таких документа. Оба с разрывом всего в три дня. Приказ № 002/0083 (первая цифра — нумерация по линии Наркомата обороны, вторая — по линии НКВД) от 21 января 1940 года начинается примечательно: «Для обеспечения борьбы с возможными случаями дезертирства из действующих частей Красной армии, а такие частей РККА, следующих в действующие армии…». Далее собственно приказ о выделении в распоряжение особистов каждой из воюющих дивизий по взводу красноармейцев — «для организации заслонов на коммуникации каждой дивизии <…> с задачей задержания дезертиров путем проверки документов у одиночно и неорганизованно следующих военнослужащих и граждан». Особистам приказано «организовать заслоны на дорогах, в местах расположения гарнизонов оперативных полков НКВД для проверки у всех одиночно и неорганизованно следующих военнослужащих и граждан документов, задержания дезертиров и направления их в особые отделы соответствующих соединений». В свою очередь, начальникам особых отделов действующих частей должны были немедленно сообщать о каждом случае дезертирства начальнику Управления НКВД «по месту постоянного жительства дезертира» — дабы те могли «немедленно организовать их розыск — арест и привлечение к уголовной ответственности» по месту прописки. Указания по отлову дезертиров на железных дорогах получило и руководство Главного транспортного управления НКВД…

Из-за единичных дезертиров столь грозные приказы на уровне наркомов, да еще и совместные, не издают, как не создают и группы по их перехвату в каждой воюющей дивизии. Если на 53-й день «победоносной» войны пришлось выдать на-гора такую бумагу, значит, речь шла уже о целом явлении, и неслабом: похоже, люди бежали с финского фронта пачками?!

Не успели обсохнуть чернила на этом приказе, как через три дня, 24 января 1940 года, наркомы издают еще один — по этой же, так сказать, тематике — № 003/0093. Если предыдущий документ говорит про борьбу с «возможными случаями» дезертирства, то на сей раз формулировки суровее: о дезертирстве с фронта говорится уже как о серьезной проблеме — приказ издан «для пресечения случаев дезертирства и в целях очищения тыла действующих армий от вражеского элемента». Посему и приказано создать уже целые «контрольно-заградительные отряды, подчинив их особым отделам», причем сформировать их «из состава оперативных полков НКВД».

Похоже, первоначальную идею формирования «антидезертирных» заслонов из числа самих же красноармейцев быстро признали порочной: вспомнив, видать, уроки Первой мировой, сообразили, что ни к чему хорошему это не приведет — красноармейцы скорее уж особиста сами на штыки поднимут, нежели своего однополчанина задержат! Столь деликатное дело следовало целиком отдать в мозолистые руки опытных мастеров карательного дела — потому и приказано формировать заградотряды только из бойцов войск НКВД.

Задачу этим «контрольно-заградительным отрядам» поставили «простую»: пресечь бегство с фронта — путем организации заслонов и застав, проведения «облав в тылу действующих частей», тотальной проверки документов у всех «одиночно и неорганизованно» следующих в тыл военнослужащих и граждан. Всего приказано было организовать 27 таких заградотрядов: два — на участке 14-й армии, пять — на участке 9-й армии, пять — на участке 13-й армии, семь — на участке 7-й армии, но больше всего чекистских заградотрядов — аж восемь! — получила 8-я армия. Сами заградотряды были сформированы из состава восьми полков НКВД, численность каждого такого спецотряда — по 100 человек в составе трех стрелковых взводов, да еще в каждом оперативная группа особого отдела из трех-пяти человек.

Приказ грозно требовал от особистов «поставить в центре внимания работу по быстрейшему и полному очищению тылов действующих армий от вражеского и сомнительного элемента, развернуть действенную борьбу по пресечению дезертирства», «в отношении дезертиров — предателей Родины применять самые крутые и жесткие меры», дезертиров приказано немедленно предавать суду военного трибунала «с разбором дела в течение суток», а приговоры трибуналов тут же «доводить до сведения личного состава частей». Начальникам погранвойск НКВД трех пограничных округов, Ленинградского, Карельского и Мурманского, предписано дать указания своим подчиненным «об оказании всяческого содействия особым отделам в деле наведения порядка в тылу», в частности, выделить в помощь заградотрядам «специальные виды нарядов из пограничников для проверки документов и задержания дезертиров». «О выполнении настоящего приказа» Военным советам армий и особым отделам было предписано «ежедневно доносить НКО и НКВД».

Война закончилась, и 4 апреля 1940 года Ворошилов с Берией издают новый совместный приказ № 0018/00550: заградотряды — расформировать. Потрудились они, надо полагать, изрядно, что и было отмечено: 4-й, 5-й и 6-й полки войск НКВД, из состава которых как раз и формировались те заградотряды (один лишь 6-й полк НКВД дал на-гора 12 заградотрядов!), были удостоены орденов Красного Знамени.

Почему люди бежали с финского фронта, не горя особым желанием бить «белофинские банды» и умирать в снегах Карельского перешейка, — особая тема. Но факт, что таких беглецов было, мягко скажем, немало. Скорее всего, в основе массового дезертирства прежде всего воистину ужасающие условия пребывания красноармейцев на фронте: их бросали на убой голодных и разутых, количество умерших не от боевых ран, а от голода и обморожения исчислялось десятками тысяч. На совещании начальствующего состава «по сбору опыта боевых действий против Финляндии», состоявшемся 14–17 апреля 1940 года в Кремле, замкомандующего 8-й армией Курдюмов едва ли не кричал: «На финском театре в первый период войны было много обмороженных, потому что люди прибывали в холодной обуви, в ботинках даже, а не в сапогах, причем часть ботинок была рваной. <…> Я здесь докладываю с полной ответственностью о том, что воевать при 40-градусном морозе в ботинках, даже не в рваных, и в хороших сапогах, нельзя, потому, что через несколько дней будет 50 % обмороженных». Вот характерная выдержка из сводки опергруппы ленинградского управления НКВД: «Из Ленинграда на фронт, в течение 15–16/ХII-39 г., проходили значительные группы бойцов (до 4 тыс.) совершенно без командиров и без снабжения, естественно, занимаясь мародерством по пути, вплоть до того, что в районе г. Териок разграбили 2 машины с хлебом, идущие на фронт». А вот уже из другой сводки: «Красноармеец 1-й караульной роты ЗКС-1 — Андреев в разговоре с бойцами той же роты, 14-го декабря с/г., во время ужина, заявил: „за эту кормежку перестрелял бы все начальство в первом бою“». Именно за эти «разговорчики в строю», как следует из ныне рассекреченных документов НКВД, — «за высказывания с осуждением войны, а также направленные против правительства и руководства Красной армии, было привлечено к суду военного трибунала 843 военнослужащих».

«У нас в 13-й армии, — докладывал на том же кремлевском совещании член Военного совета 13-й армии армейский комиссар 2-го ранга Запорожец, — долго продолжалось такое положение, когда убитых бойцов и командиров хоронили не очень хорошо — просто в штабеля складывали, и они лежали…»

«Много было самострелов и дезертирства, — продолжал тот же Запорожец.

Сталин. Были дезертиры?

Запорожец. Много.

Сталин. К себе в деревню уходили или в тылу сидели?

Запорожец. Было две категории. Одна — бежала в деревню, потом оттуда письма писала. Я считаю, что здесь местные органы плохо боролись. Вторая — бежали не дальше обоза, землянок, до кухни. Таких несколько человек расстреляли. Сидят в землянке 3–5 человек, к обеду выходят на дорогу, видят — идет кухня, возьмут обед и опять в землянку. Когда появился заградительный отряд НКВД, он нам очень помог навести порядок в тылу, до этого с тылом было тяжелое положение. Вот был такой случай в 143-м полку. В течение дня полк вел бой, а к вечеру в этом полку оказалось 105 самострелов. В одном полку 105 человек самострелов.

Сталин. В левую руку стреляют?

Запорожец. Стреляют или в левую руку, или в палец, или в мякоть ноги, и ни один себя не изувечит.

Сталин. Дураков нет. (Смех.)»

Очень смешно: 105 самострелов в одном полку — всего за один день?! Это к вопросу о реальном боевом духе если и не основной массы красноармейцев, то все же немалой их части — и столь немалой, что без нацеленных им в затылок стволов чекистских заградотрядов было, видимо, никак не обойтись…

 

Глава 8. Линия Маннергейма

Зачем Сталину понадобился миф о неприступной крепости?

13 марта 1940 года прогремели последние залпы Советско-финской войны, в которой Красная армия потеряла убитыми, умершими от ран и обморожений, пропавшими без вести (те же погибшие, поскольку практически всех пленных вернули) от 127 до 150 тысяч бойцов. Санитарные потери и вовсе ужасающи — от 325 до 400 тысяч. Реальные масштабы, конечно, сокрыли, но и известного хватало, чтобы задаться вопросом: столь ли хороша Красная армия, как ее расписывают, и не прямое ли это последствие кровавых чисток? «Вождю народов» нужно было как-то обозначить причины потерь и того, что могучая Красная армия 3,5 месяца топталась на каком-то пятачке. Валить все на происки «врагов народа», учиняя очередной цикл массовых репрессий, было уже не с руки, надо было выдумать что-то посвежее. И в речах советских вождей вдруг возникла «линия Маннергейма»: грандиозная, почти неприступная крепость, которой не было равных в мире. «Сталин — умный, способный человек, — написал уже в своих мемуарах Анастас Микоян, — в оправдание неудач в ходе войны с Финляндией выдумал причину, что мы „вдруг“ обнаружили хорошо оборудованную линию Маннергейма. Была выпущена специально кинокартина с показом этих сооружений для оправдания, что против такой линии было трудно воевать и быстро одержать победу. Но только наивный человек не задал себе вопроса: почему же Советская армия и наша разведка не знали о такой мощной оборонительной линии под самым своим носом?»

Сагу о неприступности «линии Маннергейма» обкатали на совещании командного состава в Кремле 14–17 апреля 1940 года. Свое неведение об этой «внезапно» и «ниоткуда» взявшейся оборонительной линии, да и вообще все свои провалы в войне, высшее командование РККА свалило, разумеется, только на промахи разведки. Нарком обороны Клим Ворошилов так прямо и ляпнул: «Ни я, нарком обороны, ни Генштаб, ни командование Ленинградского военного округа вначале совершенно не представляли себе всех особенностей и трудностей, связанных с этой войной. Объясняется это прежде всего тем, что военвед не имел хорошо организованной разведки, а следовательно, и необходимых данных о противнике». Правда, какие-то сведения о финских вооруженных силах и укрепленных районах все же были, но, по версии Ворошилова, совершенно «скудные», да и те «не были достаточно изучены и обработаны и не могли быть использованы для дела». Затем, ритуально посыпая голову пеплом, Ворошилов отрапортовал, что советские войска ринулись воевать, «не зная как следует противника и театра военных действий». Но, опять же, совсем уж ничего не знать — это как-то уж слишком, потому нарком вновь выдал легенду, что «о строительстве финнами на Карельском перешейке укрепленного района военное ведомство знало», но вот что именно «в действительности представляет этот укрепленный район, мы, к сожалению, узнали только после того, как наши героические войска его прорвали и заняли Выборг». В общем, то ли знали, то ли нет, то ли знали, но не то, то ли знали то, но не так, — как тот танцор, которому всегда что-то мешает…

Картину штурма «линии Маннергейма» Ворошилов нарисовал эпическую и едва ли не апокалиптическую: оказывается, это была «сильнейшая, современная крепость», практически неприступная, которую иноземные специалисты ставили в ряд с линиями Зигфрида и Мажино. Сплошная железобетонная полоса, со рвами, надолбами, проволокой, минами, насквозь простреливаемая артиллерийским и пулеметным огнем. Даже ее предполье, как оказалось, «поле, сплошь изрытое окопами и противотанковыми рвами с эскарпами, с множеством блиндажей и других полевых сооружений, утыканное гранитными и железобетонными надолбами, на больших пространствах по фронту и в глубину, переплетенное вдоль и поперек проволочными заграждениями, с большим количеством специально оборудованных пулеметных и артиллерийских гнезд и площадок». А еще мины, фугасы и все такое прочее. Странно, а чего еще ожидали советские военачальники, усыпанной цветами ковровой дорожки? Но, как говорил тов. Сталин, «нет таких крепостей, которые большевики не могли бы взять», потому «впервые в военной истории <…> была разгромлена и уничтожена первоклассная, построенная по последнему слову инженерной техники, долговременная и оборонительная система».

Наркому вторил командующий войсками Ленинградского военного округа командарм 2-го ранга Кирилл Мерецков: во всем виновата разведка — «мы не имели полного представления о том, что впоследствии встретили в обороне у противника». Оказывается, «мы, — по версии Мерецкова, — представляли себе заблаговременно подготовленную оборонительную полосу как совокупность нескольких (двух-трех) укрепленных линий с ярко выраженным передним краем». То есть, по логике командарма, у финнов все должно было быть только так, как прописано в школьном букваре, и никак иначе, а потому разделать их под орех, казалось, никакого труда не должно было представлять: «Мы после преодоления заграждений и разведки подходим вплотную и после артиллерийской подготовки атакуем». Да вот на деле все, мол, оказалось совсем не так: противник отчего-то не пожелал действовать по столь любезным для РККА шаблонам, да еще у него, чуть не рыдал Мерецков, вдруг везде и всюду оказался сплошной железобетон, все было прикрыто «сильными противотанковыми препятствиями в виде бетонных и гранитных надолб, эскарпов разных видов и рвов <…> различными проволочными заграждениями, большими участками засек, завалов и минных полей». Ну, не знали мы, не думали, что «это будут глубокие оборонительные полосы с наличием бетона и других технических средств современной обороны», что обороняющиеся «оставались в бетоне и пулеметным огнем отрезали пехоту, наступающую за танками». Но самое ужасное, поведал Мерецков, что «вся 90-километровая глубина обороны от границы и до Выборга включительно была покрыта минными полями большого протяжения, прикрывавшими основные направления по всей глубине обороны». Да вот и «к борьбе с минными полями такого большого масштаба мы не были подготовлены, что вызвало вначале в войсках некоторую растерянность». Хотя, конечно, «мы готовились к тому, что будут разрушаться дороги и мосты, но считали, что будет разрушен только определенный процент, а фактически все мосты разрушались полностью», да еще противник все это разрушал «путем подрыва для того, чтобы усложнить восстановление». Ах, какой нехороший противник! Короче, «если сравним линию Мажино с линией Маннергейма, то мы, — утверждал Мерецков, — встретим небольшую разницу», да что там, «линия Маннергейма не хуже, а может быть, и лучше»!

Правда, тут тов. Мерецков «слегка» загнул: на сплошное минирование в указанных им масштабах потребовалось бы поистине фантастическое количество взрывчатки, какового не было не только у финнов — у всех тогдашних воюющих держав вместе взятых. Да и действительно мощных железобетонных дотов, так называемых «миллионников», у финнов было не так уж и много. Но кого на том совещании интересовали реальные факты?

«Таких укрепленных линий не знала мировая война… — божился начальник Генштаба Шапошников. — …Нужно со всей ясностью сказать, что это был первый опыт атаки сильной бетонной обороны». Ну, если первый, если это круче линии Мажино с линией Зигфрида впридачу…

А что, скажут, разве не так? Ведь и сейчас на Карельском перешейке кое-где можно видеть остатки былых сооружений, посему шастающие там грибники любят утверждать: «я сам видел, я там лазил, я там грибы собирал, я штурмовал…». Но только все эти доты, дзоты, казематы и прочие руины — кроме, быть может, руин одного-единственного дота-«миллионника», что возле Выборга, — принимаемые дилетантами, неучами и любителями грибных походов за остатки легендарной линии Маннергейма, вообще никакого отношения не имеют к Зимней войне и пресловутой линии: то, что невежи истово принимают за нее, построено финнами уже в ходе «Войны-продолжения» 1941–1944 годов, точнее — в 1943/1944 году. Реальные же укрепления настоящей линии Маннергейма были подчистую уничтожены: советские саперные команды взрывали их чуть ли не сразу после захвата. Приказы на этот счет были отданы вполне конкретные, исполнили их безукоризненно, так что уже летом-осенью 1940 года от пресловутой линии вообще и следа не осталось.

«Утверждали, — писал Маннергейм, — что наша оборона на Карельском перешейке опиралась на необыкновенно прочный и выстроенный по последнему слову техники железобетонный оборонительный вал, который можно сравнить с линиями Мажино и Зигфрида и который никакая армия никогда не прорывала. Прорыв русских войск явился „подвигом, равного которому не было в истории всех войн“, как было сказано в одном из официальных заявлений русской стороны». «Все это чушь!» — эмоционально восклицает Маннергейм, в действительности оборонительную линию «образовывали только редкие долговременные пулеметные гнезда да два десятка выстроенных по моему предложению новых дотов, между которыми были проложены траншеи». На всю оборонительную линию протяженностью около 140 километров, писал Маннергейм, было всего 66 бетонных дотов, из которых 44 построены в 1920-е годы и уже безнадежно устарели, а «многие из них отличались неудачной конструкцией, их размещение оставляло желать лучшего». Остальные доты были современными, по словам Маннергейма, «слишком слабыми для огня тяжелой артиллерии».

Это подтверждается и документальным описанием одного из важнейших участков финской обороны — укрепрайона Тайпале, представленным историком Кириллом Якимовичем: несколько «бетонных строений, представляющих собой тонкостенные пулеметные укрепления фронтального огня, расположенные в наиболее критических узлах». И — никаких противотанковых надолбов, а лишь небольшие цепи камней и бревенчатые завалы, не представлявшие практически никакого препятствия даже для танков тех времен. Ну, еще ров, выкопанный резервистами, колючая проволока, да еще порядка 70 деревоземляных огневых точек (дзотов) на участке от Кивиниеми до Тайпале. Были и такие опорные пункты, «основу которых составляли вырытые в податливом песке пулеметные гнезда». «Захваченные доты, — цитирует историк документ, — не имеют технического оборудования, нет ФВО (фильтровентиляционное оборудование. — Авт.), нет бронезаслонок в амбразурах, закрепленных пулеметных станков, освещения (подземная связь пока не обнаружена). Входные двери с толщиной брони 10–12 мм. Толщина перекрытия 1,2–1,5 м, напольной стены толщиной 1,0–1,2 м, арматурное железо 10–12 мм. Промежуточные стены толщиной 0,8 м. Убежище имеет на потолочном перекрытии швеллера, на убежище броневой щит на 36 бойниц». В общем, «ни о какой мощи, ни о каких сравнениях с линией Мажино здесь не могло быть и речи».

Зато, как вспоминал уже Маннергейм, «наши войска досконально были знакомы с приграничной зоной», а сама «местность на Карельском перешейке содействовала ведению сдерживающих боев». На руку финнам, разумеется, было и то, что командование РККА действовало абсолютно безграмотно: «противник, как мы и ожидали, двигался плотными массами…». И трудно не согласиться со словами Маннергейма, что прочность этой линии «явилась результатом стойкости и мужества наших солдат, а никак не результатом крепости сооружений»…

«Как могло случиться, что это оказалось для нас неожиданным, — риторически вопрошал на том кремлевском совещании Мерецков, — что мы не имели ни практического, ни теоретического представления о возможности построения таких полос?» Сам же и ответил: это результат провала советской разведки, якобы не предоставившей никаких данных о финской линии обороны. Но так ли это? Начальник 5-го (Разведывательного) управления Наркомата обороны комдив Иван Проскуров это категорически отрицал, уверяя, что «для общих расчетов сил подавления противника разведка имела необходимые отправные данные», которые разведка Генштабу и доложила. В том числе представила достаточное точные сведения и о выявленных оборонительных рубежах, и о том, что финские укрепления — вовсе никакая не неприступная крепость типа линии Мажино: это обычные сооружений полевого типа — окопы стрелковые, пулеметные, артиллерийские. Что же касается долговременных огневых точек в предполье — железобетонных, каменных и деревоземляных, — то их количество было небольшим, около 50. Эта цифра Проскурова почти совпадает с теми данными, которые привел в своих мемуарах Маннергейм! Собственно на главной линии обороны разведка установила наличие до 210 огневых точек, но лишь часть из них была железобетонными. По версии Проскурова, «эти точки нанесены на схемы, был альбом, который, как говорил сам тов. Мерецков, все время лежал у него на столе…». Мерецков действительно имел неосторожность проговориться, что «у нас, например, был альбом УР противника, по нему мы и ориентировались».

Но речь Проскурова стала гласом вопиющего в пустыне: его ведомство уже решили сделать козлом отпущения, обвинив во всех грехах и провалах армейских командиров и высшего руководства страны. На совещании в Кремле Ворошилов «железобетонно» уверял, что не располагал «сколько-нибудь точными данными о силах и средствах противника», поскольку у него не было «хорошо организованной разведки», и о том, что реально представлял собой укрепрайон, мы «узнали только после того, как наши героические войска его прорвали…». Проскуров, не снимая с себя вины, упорствовал, утверждая, что немалый объем сведений об огневых точках его ведомство все же добыло и представило тому же Мерецкову. Но дальше, как недвусмысленно следовало из слов Проскурова, Мерецков полученные данные просто проигнорировал, банально погнав вверенные ему войска в лоб, на убой. Столь увесистой оплеухи командарм спустить никак не мог:

— Но ни одна не соответствовала, — немедленно парировал Мерецков.

— Ничего подобного, — парировал Проскуров. — Донесения командиров частей и разведки показывали, что большинство этих точек находится там, где указаны на схеме.

— Это ложь, — снова вскинулся Мерецков.

— Ничего подобного, — вновь отвечал Проскуров.

Такое вот вышло конструктивное обсуждение… В данном случае, скорее всего, ближе к истине слова Проскурова, а не Мерецкова. Что в своих мемуарах подтвердил и Микоян, заметив, что «за границей эта линия была полностью описана, чертежи ее были даже у нас в Генштабе, доставленные своевременно разведкой. Но тот, кто знал обо всем этом, был ликвидирован».

В 1995 году генерал-полковник Анатолий Павлов (бывший первый заместитель начальника ГРУ Генштаба ВС СССР, председатель Совета ветеранов военной разведки) опубликовал в журнале «Новая и новейшая история» докладную записку начальника Разведупра РККА генерал-лейтенанта Ивана Проскурова наркому обороны, датированную 25 мая 1940 года: «Последние два года были периодом чистки агентурных управлений и разведорганов от чуждых и враждебных элементов. За эти годы органами НКВД арестовано свыше 200 человек, заменен весь руководящий состав до начальников отделов включительно. За время моего командования только из центрального аппарата и подчиненных ему частей отчислено по различным политическим причинам и деловым соображениям 365 человек. Принято вновь 326 человек, абсолютное большинство из которых без разведывательной подготовки». …И вполне возможно, что на финской войне военная разведка действительно показала себя не на должной высоте. Только разве не сам товарищ Сталин аккурат раз перед этим истребил и кадры военной разведки, и, по сути, ее саму?

 

Глава 9. «Утонули со своим скарбом»

Первые советские жертвы Второй мировой

Небольшой уездный городок Молога стоял некогда в 30 верстах от Рыбинска, при слиянии рек Молога и Волга. В апреле 1941 года он был в прямом смысле слова затоплен «по решению партии и правительства» — во исполнение совместного постановления СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 14 сентября 1935 года о сооружении Рыбинского, Угличского, Шекснинского гидроузлов, а также Рыбинской и Угличской ГЭС. Считается, что город затонул 14 апреля 1941 года — после того, как 13 апреля строители забетонировали последний проем Рыбинской плотины и паводковые воды Волги, Мологи и Шексны вышли из берегов, залив Молого-Шекснинское междуречье. Разумеется, случилось это не в один момент, но именно 14 апреля 1941 года считается последним днем существования города. Впрочем, формально город вместе с одноименным районом упразднили еще 20 декабря 1940 года. Вместе с Мологой под воду тогда ушло свыше 700 деревень, сел, хуторов, на дне рукотворного моря оказалось свыше 27 тысяч хозяйств, еще четыре тысячи попали в зону подтопления. Ушли под воду 140 церквей и храмов, три монастыря — Югская Дорофеева пустынь, Леушинский Иоанно-Предтеченский женский монастырь, Афанасьевский женский монастырь. Были затоплены старинные родовые имения и усадьбы родов Волконских, Куракиных, Мусиных-Пушкиных…

Если верить официальным данным, за четыре предшествующих года с затопляемых территорий было принудительно выселено 150 тысяч человек. Об успешном завершении отселения всех жителей из зоны затопления Ярославский обком ВКП(б) и исполком облсовета отчитались перед Москвой еще в 1940 году, они же это самое переселение и организовывали, они и должны были обеспечить вынужденных переселенцев жильем, работой, пособием и компенсациями. Именно работники соответствующих советских органов вместе с сотрудниками милиции и должны были в буквальном смысле обходить каждое строение. Задача оперативных чекистских групп, к слову, весьма немногочисленных, была иной, да и осуществляли ее уже не территориальные органы: с момента ликвидации Мологского района его территория считалась зоной водохранилища, потому ее чекистское «обслуживание» перешло к соответствующим структурам и подразделениям уже Волгостроя НКВД и Волголага НКВД.

Волгострой — строительно-монтажное управление НКВД, строившее все эти гидроузлы, Волголаг — Волжский исправительно-трудовой лагерь (ИТЛ), созданный приказом НКВД № 0156 от 7 декабря 1935 года для обслуживания работ Волгостроя НКВД — строили гидроузлы заключенные. Опергруппы Волголага и прочесывали местность перед ее затоплением, и, если верить рапорту лейтенанта госбезопасности из Волголага, его подчиненные обнаружили почти три сотни жителей, категорически отказавшихся покидать свои жилища. Цитирую этот документ полностью, в том виде, в каком он был написан:

«Начальнику Волгостроя Волголага НКВД СССР

майору госбезопасности тов. Журину

Рапорт

В дополнение к ранее поданного мною рапорта докладываю, что граждан добровольно пожелавших уйти из жизни со своим скарбом при наполнении водохранилища составляет 294 человека.

Эти люди абсолютно все ранее страдали нервным расстройством здоровья, таким образом общее количество погибших граждан при затоплении города Молога и селений одноименного района осталось прежним 294 человека.

Среди них были те, кто накрепко прикрепляли себя замками предварительно обмотав себя к глухим предметам.

К некоторым из них были применены методы силового воздействия, согласно инструкции НКВД СССР.

По поводу этого документа сломано немало копий: якобы не совсем ясно его происхождение, отсутствует архивная атрибуция, напечатан не на бланке, опечатки — и т. д., и т. п. По своему личному опыту работы с документами 1930–1940-х годов ряда центральных, областных, а также ведомственных архивов, в том числе и с документами НКВД, могу сказать: там встречается еще и не такое! Особенно когда речь идет о внутренней документации местного, низового уровня: в них просто не счесть ляпов, помарок, ошибок, административно-географических казусов и топографического кретинизма, не говоря уж про банальные опечатки. Не говоря уж о том, что ведомственные инструкции по документообороту и секретному делопроизводству менялись тогда часто. Радетели «девственности» госбезопасности пытались уверить, что это, мол, фальшивка, но их можно разочаровать: никаких вопросов по части подлинности документа нет даже у его, так сказать, «правообладателей» — архивистов ФСБ. Не говоря уж о том, что в свое время официальный печатный орган правительства РФ процитировал сей рапорт лишь после соответствующих консультаций с компетентными органами.

Да и ничего фантастического ни в бумаге, ни в самой ситуации нет, и запросто можно представить, как опергруппы натыкались на дома, не оставленные жителями. Никакого злого или «антисоветского» умысла в этом не было: людям просто некуда было идти! Как водится, «заботливые» советские власти, организовав принудительное переселение, так и не предоставили жилья огромному количеству людей — им некуда было ехать, и не на что. Приходит опергруппа — и что, она должна хватать их под белы ручки и силком тащить? В чистое поле? Или ставить бедолаг к стенке? На каком, спрашивается, основании: это свободные советские граждане, не подследственные, не арестованные, не осужденные, в правах не пораженные. А уж применение оружия «при исполнении» и тогда было процедурой жутко забюрократизированной. Как вспоминали местные жители, товарищи из НКВД принуждали их к выезду жестко, но просто: забирались на крыши домов и разбирали печные трубы. Без печи же, как известно, ни еды приготовить и хлеба испечь, ни избу протопить. Возможно, именно об этих «методах силового воздействия» и шла речь в документе. К тому же, не будем забывать, это чекисты Волголага — формально их права распространялись лишь на заключенных. Да ведь и основной задачей тех спецгрупп явно было не выявление местного населения, а розыск беглых заключенных — зэки Волголага тогда привлекались к разборке домов в зоне затопления, и, как свидетельствуют документы Государственного архива Российской Федерации (ГАРФ), побеги были массовыми и групповыми: лишь в январе — апреле 1941 года бежало не менее 106 заключенных, причем пик побегов пришелся именно на апрель.

Обозначенный в документе майор госбезопасности Журин — личность реальная. До 1930 года Владимир Дмитриевич Журин — инженер-гидротехник, никакого отношения к НКВД не имевший. Но в декабре того года он был арестован ОГПУ по обвинению во «вредительстве» и получил десятилетний срок, однако отправили его не в лагерь, а в чекистскую «шарагу» — конструкторское бюро ОГПУ, проектировавшее Беломорско-Балтийский канал. Весь состав этого КБ чекисты набрали из таких «вредителей»-инженеров, а сам канал, как известно, строили тоже заключенные, почти 13 тысяч из которых погибло. Журин на той стройке весьма выдвинулся, став один из главных ее технических руководителей, и в 1932 году был досрочно освобожден, а после открытия канала награжден орденом Трудового Красного Знамени, повышен в должности. Но из системы НКВД он уже не ушел и был командирован в Дмитлаг — на строительство канала Москва — Волга. На той стройке сгинуло свыше 22 тысяч заключенных, но сам Журин получил уже орден Ленина и очередное повышение — назначен заместителем главного инженера строительства Угличской и Рыбинской ГЭС. 11 сентября 1940 года приказом НКВД № 1270 Владимиру Журину присвоено звание майора государственной безопасности, что соответствовало тогда армейскому званию «комбриг» (после войны он — генерал-майор инженерно-технической службы). 13 сентября 1940 года свежеиспеченный майор госбезопасности Журин назначен начальником Волгостроя — Волголага НКВД, а по совместительству еще и главным инженером Волгостроя НКВД. Его и считают одним из «крестных отцов» Рыбинского и Угличского водохранилищ, а в экспозиции Угличского музея гидроэнергетики можно видеть подписанные им приговоры о расстреле «саботажников» — не считая тех тысяч и тысяч зэков, сгинувших там на стройке. В документах ГАРФ отложилось немало документов за подписью майора государственной безопасности Журина на имя начальника Главгидростроя НКВД СССР и начальника Оперативного отдела ГУЛАГа НКВД, в которых тов. майор госбезопасности постоянно отбивается от лавины обвинений в «грубых нарушениях содержания заключенных и злоупотреблениях администрации лагеря», в большой смертности заключенных — 20–30 человек в день, в том, что начсостав лагеря — натуральные «бывшие царские палачи, требующие немедленного расстрела»… Так что для деятеля такого масштаба, как майор госбезопасности тов. Журин, эти 294 «добровольных» утопленника — тьфу, песчинка!

Но это лишь одна грань истории. На другой — для чего это все вообще делалось? Казенные версии лепечут, что страна позарез нуждалась в киловаттах — и все такое прочее. Но вчитаемся в строки постановления СНК № 2074 от 14 сентября 1935 года, где говорится: строительство Рыбинского и Угличского гидроузлов начато «для обеспечения необходимого судоходного подхода к каналу Москва — Волга со стороны р. Волга… и для создания водохранилища в районе Молого-Шекснинского междуречья».

Если кто не сразу понял, речь шла о судоходстве исключительно военном: о создании сети каналов и водохранилищ, позволяющей перебрасывать по ним военные корабли. Сначала с Балтики в Белое море, затем — по Волге на Каспий. В перспективе планировалось, что эта водная сеть позволит оперативно перебрасывать корабли Дунайской, Днепровской, Каспийской флотилий, даже Черного и Балтийского флотов, хоть куда — на Север и обратно, на Балтику, на Каспий… У Рыбинского водохранилища на этом Волго-Балтийском пути — роль особая и ключевая. Не говоря уже о той «мелочи», что судостроительные верфи Рыбинска и Горьковской области получали возможность перегонять свою продукцию потребителям из Наркомата ВМФ СССР напрямую — на Балтийский и Северный флоты. С осени 1939 года интенсивность этих «канальных» работ увеличилась многократно: шла Вторая мировая война, в которой Советский Союз по факту уже участвовал — Волго-Балтийскому пути в той войне роль отводилась немалая. Сделать все, как хотели, не успели, но достаточно вспомнить, что корабли Онежской военной флотилии в кампании 1941, 1942 и 1943 годов после окончания навигации по системе озер и каналов уходили на зимовку и ремонт в Рыбинск и Горький… Выходит, эти сгинувшие 294 жителя Мологи, даже имен которых история не сохранила, по сути, наши первые жертвы Второй мировой? Если, конечно, не считать тех, кто сгинул в «освободительном походе» сентября-октября 1939-го и на финской войне…

 

Глава 10. Большой блеф, или Самый загадочный день 1941-го

Кто прилетал к Сталину за 38 дней до войны?

10 июня 1941 года, менее чем за две недели до войны, советское высшее военное руководство издало документ о ЧП, имевшем место за 26 дней до этого: приказ № 0035 «О факте беспрепятственного пропуска через границу самолета Ю-52 15 мая 1941 года».

Документ прикрытия

Приказ заслуживает полного цитирования — это единственное документальное свидетельство самого факта. Впервые он стал известным лишь в 1994 году, поскольку изначально снабжен грифом совершенной секретности. Документ этот поистине уникальный, а вовсе не «один из» совсекретных приказов. В общей массе которых он не без умысла и был схоронен, да так основательно, что не привлек внимания и после обнаружения. К слову, иные сочинители, используя сей документ, и поныне пребывают в неведении относительно его реального местонахождения. Точности ради замечу: документ входит в уникальный комплект подлинников приказов наркома обороны СССР, находящийся на особом хранении в одном из закрытых фондов Российского государственного военного архива. Архив этот до недавнего времени был, мягко говоря, на периферии внимания исследователей Великой Отечественной войны. Но даже это обстоятельство никак не объясняет, почему документ, сыграв какую-то свою роль, сразу был предан забвению.

«Приказ о факте беспрепятственного пропуска через границу самолета Ю-52 15 мая 1941 г.

№ 0035, 10 июня 1941 г.

15 мая 1941 г. германский внерейсовый самолет Ю-52 совершенно беспрепятственно был пропущен через государственную границу и совершил перелет по советской территории через Белосток, Минск, Смоленск в Москву. Никаких мер к прекращению его полета со стороны органов ПВО принято не было.

Посты ВНОС (воздушного наблюдения, оповещения и связи. — Авт.) 4-й отд. бригады ПВО Западного особого военного округа, вследствие плохой организации службы ВНОС, обнаружили нарушивший границу самолет лишь тогда, когда он углубился на советскую территорию на 29 км, но, не зная силуэтов германских самолетов, приняли его за рейсовый самолет ДС-3 и никого о появлении внерейсового Ю-52 не оповестли (так в документе. — Авт.).

Белостокский аэропорт, имея телеграмму о вылете самолета Ю-52, также не поставил в известность командиров 4-й бригады ПВО и 9-й смешанной авиадивизии, так как связь с ними с 9 мая была порвана военнослужащими. Командование 9-й смешанной авиадивизии никаких мер к немедленному восстановлению связи не приняло, а вместо этого сутяжничало с Белостокским аэропортом о том, кому надлежит восстановить нарушенную связь.

В результате командир западной зоны ПВО генерал-майор артиллерии Сазонов и начальник штаба 4-й отд. бригады ПВО майор Автономов никаких данных о полете Ю-52 до извещения из Москвы не имели.

В свою очередь, вследствие плохой организации службы в штабе 1-го корпуса ПВО г. Москвы командир 1-го корпуса ПВО генерал-майор артиллерии Тихонов и зам. начальника Главного управления ПВО генерал-майор артиллерии Осипов до 17 мая ничего не знали о самовольном перелете границы самолетом Ю-52, хотя дежурный 1-го корпуса ПВО 15 мая получил извещение от диспетчера Гражданского воздушного флота, что внерейсовый самолет пролетел Белосток.

Никаких мер к прекращению полета внерейсового Ю-52 не было принято и по линии Главного управления ВВС КА. Более того, начальник штаба ВВС КА генерал-майор авиации Володин и заместитель начальник 1-го отдела штаба ВВС (разведотдел. — Авт.) генерал-майор авиации Грендаль, зная о том, что самолет Ю-52 самовольно перелетел границу, не только не приняли мер к задержанию его, но и содействовали его полету в Москву разрешением посадки на Московском аэродроме и дачей указания службе ПВО обеспечить перелет.

Все эти факты говорят о неблагополучном состоянии службы ПВО Западного особого военного округа, о плохой ее организации, слабой подготовленности личного состава ВНОС ПВО, потере бдительности в 4-й отд. бригаде ПВО и отсутствии должной требовательности со стороны командующих военными округами и высшего начсостава ПВО и ВВС к четкости несения службы ПВО.

Приказываю:

1. Военному совету Западного особого военного округа тщательно расследовать факт самовольного пролета самолета Ю-52 через территорию округа, выявить всех виновных и наложить на них взыскания своей властью. Немедленно восстановить телефонную связь Белостокского аэропорта с 9-й смешанной авиадивизией и штабом 4-й бригады ПВО и в пятидневный срок проверить состояние связи аэропортов со штабами ПВО. Исполнение донести к 20.6.41.

2. Военным советам округов (ДВФ) назначить авторитетные комиссии, которые обязать к 1.7.41 обследовать всю систему ПВО на территории округов, обратив особе внимание на ее боеготовность, состояние службы наблюдения, оповещения, связи и подготовку постов ВНОС.

Все недочеты, вскрытые комиссиями, устранить на месте в процессе их работы.

Результаты обследования и о принятых мерах донести мне к 5.7.41.

3. Начальнику Главного управления ПВО до 1.7.41 обследовать состояние ПВО в Западном особом и Московском военных округах и результаты обследования доложить мне лично.

Его же распоряжением обеспечить к 1.7.41 все посты ВНОС силуэтами самолетов и организовать проверку знаний постами ВНОС силуэтов и умения определять по ним принадлежность самолетов.

4. За плохую организацию службы ВНОС, отсутствие должного воинского порядка в частях ПВО и слабую подготовку личного состава постов ВНОС командующему Западной зоной ПВО генерал-майору артиллерии Сазонову, начальнику штаба 4-й бригады ПВО майору Автономову объявить выговор.

5. За самовольное разрешение пролета и посадки Ю-52 на московском аэродроме без проверки прав на полет к Москве начальнику штаба ВВС генерал-майору авиации Володину и заместителю начальника 1-го отдела штаба ВВС генерал-майору авиации Грендалю объявить замечание.

6. Командиру 1-го корпуса ПВО генерал-майору артиллерии Тихонову и заместителю начальника Главного управления ПВО генерал-майору артиллерии Осипову обратить особое внимание на слабую организацию системы наблюдения и оповещения.

Итак, 15 мая 1941 года германский «Юнкерс-52» беспрепятственно был пропущен через госграницу и, совершив перелет, совершил посадку на Центральном аэродроме столицы — на Ходынском поле.

Обратите внимание на датировку: факт вроде вопиющий, что как бы и подтверждает грозный рык высших столпов Красной армии, так ведь случился он задолго до рыка. Судя по тональности приказа и его фактуре, налицо ЧП государственного масштаба. Виноваты, конечно, «утратившие бдительность» разгильдяи из ПВО, но куда сами «столпы» смотрели: все произошло у них буквально под носом, а информация, выходит, шла от Ходынки до Арбата аж целых 26 дней?! Однако не будем приписывать бравым конникам Тимошенко и Жукову этих черепашьих темпов, попытаемся разобраться.

Приказ — единственное документальное свидетельство, что ЧП вообще имело место: никаких иных его следов не обнаружено больше нигде. И, пожалуй, лишь один мемуарист обмолвился о нем — небезызвестный Павел Судоплатов, один из тогдашних руководителей чекистской разведки. У него можно прочесть: «В мае 1941 года немецкий „Юнкерс-52“ вторгся в советское воздушное пространство и, незамеченный, благополучно приземлился на центральном аэродроме в Москве возле стадиона „Динамо“. Это вызвало переполох в Кремле и привело к волне репрессий в среде военного командования». «Это феерическое приземление в центре Москвы, — уверял чекист, — показало Гитлеру, насколько слаба боеготовность советских вооруженных сил».

Главное, в чем сходятся документ и мемуарист, — факт прилета был! В остальном знатный чекист «правдоподобен, как очевидец»: не было ни вторжения в советское воздушное пространство — в смысле незаконного нарушения границы, ни «незамеченного» полета, ни приземления в центре Москвы — аэродром на Ходынском поле и близко не считался центром Москвы, да и вовсе он не возле стадиона «Динамо». Да и переполоха в Кремле, судя по всему, тоже не было, что как раз несложно установить документально. Чистка военных действительно шла, но вне всякой связи с «Юнкерсом»: и началась раньше, и затронула большей частью ответственных за аварийность в авиации, подготовку кадров, а также за разработку, испытание и внедрение нового артиллерийского вооружения и авиационной техники. Сколь же беспрецедентны оказались меры секретности, если даже до одного из руководителей чекистской разведки дошли лишь коридорные слухи о ЧП, да и те искаженные!

Полет вне расписания

Вчитаемся в канцеляризмы документа: черным по белому сказано, что посты ВНОС засекли самолет. Но, мол, «лишь тогда, когда он углубился на советскую территорию на 29 км». Пусть нас это не обманет, «лишь тогда, когда» — пустая фигура речи: 29 км — значит, служба ВНОС (так как радиолокаторов у РККА тогда не было, обнаружение велось при помощи «слухачей» — звукометрической аппаратуры, и визуально — через бинокль) засекла Ю-52 там и тогда, где и когда позволяли технические возможности того времени. То есть практически немедленно: примерно через 7 минут после его появления в советском небе — это легко рассчитать, исходя из известных тактико-технических характеристик различных модификаций Ю-52.

Фигуру речи о «незнании» постами ВНОС силуэтов германских самолетов и что Ю-52 приняли за рейсовый ДС-3, даже не рассматриваем: спутать характерный силуэт трехмоторного Ю-52 и столь же характерный звук его моторов с двухмоторным ДС-3 просто нереально. И как могли не узнать «старого знакомого», если с января 1940 года по март 1941 года включительно именно над этими постами и проходила воздушная трасса, по которой сновали Ю-52 регулярной линии Берлин — Данциг — Кенигсберг — Белосток — Минск — Москва?!

Белостокский же аэропорт, оказывается, и вовсе был предупрежден, «имея телеграмму о вылете (!) самолета Ю-52». Более того, дежурный столичного 1-го корпуса ПВО тоже «получил извещение от диспетчера Гражданского воздушного флота, что внерейсовый самолет пролетел Белосток». Так что Москва знала о «внерейсовике» по крайней мере за 4½ часа до его подлета. Следовательно, разъяренное руководство Наркомата обороны имело все основания гневаться по факту недонесения, несвоевременного доклада — или чего там еще полагалось по тогдашним уставным требованиям. И приказ должен был метать гром и молнии в адрес преступно-халатных недонесенцев в центральном аппарате, прошляпивших важнейшую информацию.

Но он гласил нечто принципиально инок: штаб ВВС Красной армии и его разведотдел, оказывается, «содействовали его полету в Москву — разрешением посадки на Московском аэродроме и дачей указания службе ПВО обеспечить перелет». Несложно подсчитать, что «внерейсовик», вылетевший из Кенигсберга, провел в советском воздушном пространстве около пяти часов, пролетев там порядка 1100 км. И на всем протяжении его полета все службы, военные и гражданские, целенаправленно обеспечивали ему «зеленый коридор»! Но если в разгар очередного витка репрессий начальник штаба ВВС Красной армии и заместитель начальника разведки ВВС смело отдают распоряжение об обеспечении такого коридора, никаким нарушителем границы этот «Юнкерс» явно не был.

Потому, вопреки утверждениям чекиста-мемуариста, головы и не полетели: зенитчикам влепили два выговора, авиаторам — два замечания. И все! Но ведь из числа названных в приказе репрессирован генерал Володин, начальник штаба ВВС?! Да, но только его арестовали 27 июня 1941 года, а это уже совсем другая история — развернулся поиск козлов отпущения уже за разгром авиации в первые дни войны. Специально проверил других «героев» приказа: кроме майора Автономова из 4-й бригады ПВО, пропавшего без вести в июле 1941 года, все прочие благополучно дослужили до конца войны, своевременно получая повышения и награды.

Так что же получается: самолет прилетел, приказ издали, никого не наказали… Самолет улетел? А чего прилетал? Точнее — кого или что привозил? И увозил? Повторюсь: прилетал 15 мая, улетал — неизвестно когда, а приказ издан спустя 26 дней — не многовато ли для разбора полетов и определения санкций по факту, оказавшемуся достойным внимания высшего командования?

Вероятнее всего, если мы и узнаем исчерпывающие и достоверные ответы на эти вопросы, то явно нескоро. А может — никогда: судя по всему, слишком узок был изначально круг посвященных лиц. С германской стороны — гадать не приходится: ни в одном из многочисленных мемуаров, показаний на Нюрнбергском процессе, в сборниках исторических документов на сей счет вообще ни слова. Нетрудно предположить, что и в Третьем рейхе этот, несомненно, скандальный перелет могли верно истолковать буквально единицы — из числа особо приближенных. Короче, все проходит по разряду «тайна сия велика есть».

Обратимся к известным на сегодня документам партийно-государственного ареопага СССР — Политбюро ЦК ВКП(б) во главе с лично тов. Сталиным. Повестки дня заседаний Политбюро за май-июнь 1941 года со всей определенностью свидетельствуют, во-первых, что нет никаких, даже косвенных, упоминаний о столь вопиющем факте преступно-халатного пренебрежения требованиями бдительности. И, во-вторых, именно с середины мая и вплоть до 21 июня 1941 года включительно Политбюро во главе с тов. Сталиным на своих заседаниях начало коллективно демонстрировать поистине олимпийское спокойствие относительно вовсю уже шедшей Второй мировой войны. А равно относительно позиции своего заклятого союзничка (с 23 августа 1939 года) — нацистской Германии во главе с лично партайгеноссе Гитлером. Буквально считанные вопросы из вынесенных на Политбюро — связанные главным образом с принятием на вооружение и производством новой авиатехники — хотя бы с натяжкой можно отнести к «военной тревоге». А в основном — рутина: кадровые перестановки в партаппарате, выполнение сельхозплана, семенной фонд, предоставление отпусков членам Политбюро и т. п.

За эти дни не обсуждено ни одного вопроса по сухопутным войскам — артиллерии, танкам, стрелковым частям; ни одного вопроса о подготовке военных кадров; ни одного организационно-мобилизационного, ни одного — о пополнении мобзапасов! При том что с 1940 года интенсивно шло развертывание новых войсковых объединений и соединений, военных учебных заведений РККА, строительство укрепрайонов. И соответствующие вопросы столь же интенсивно регулярно докладывались и рассматривались на Политбюро. А со второй половины мая 1941 года — как обрезало. То же относительно внешнеполитической активности: единственный «международный» вопрос, вынесенный за это время на Политбюро, — назначение полпреда… в Таиланд.

«Разведка доложила точно…»

А ведь до середины мая никакой умиротворенностью в Москве и близко не пахло. 21 апреля 1941 года в Наркомат иностранных дел вызвали временного поверенного в делах Германии в СССР, потребовав «безотлагательно принять меры против продолжающихся нарушений границы СССР германскими самолетами». Без дипломатических изысков напомнив: рейхсмаршала Геринга уже предупреждали, что приказ не открывать огонь по его соколам действует лишь «до тех пор, пока эти перелеты не станут происходить слишком часто».

24 апреля немецкий военно-морской атташе рапортует: в Москве вовсю циркулируют слухи о скором начале германо-советской войны, и только ленивый уже не говорит, что война начнется 20 мая. 2 мая тревогу бьет уже посол Германии Шуленбург: слухи о неминуемой немецко-русской войне уже беспрестанны, они «создают препятствия для <…> германо-советских отношений», а все «попытки опровергнуть эти слухи здесь, в Москве, остаются неэффективными».

Да и как опровергать, если колоссальную концентрацию германских войск у границ СССР уже не скрыть? Вот и в спецсообщении Разведуправления Генштаба Красной армии от 5 мая, легшей на стол Сталина, подсчитано: на границах с СССР сосредоточено уже 103–107 немецких дивизий.

По линии чекистской вести тоже шли не мажорные. Например, от агента берлинской резидентуры НКГБ «Старшины» (обер-лейтенант Харро Шульце-Бойзен, служил в штабе Люфтваффе) как раз тогда косяком пошли донесения со ссылкой чуть ли не на самого Геринга: вопрос о нападении на СССР «решен окончательно», его «следует ожидать со дня на день», «среди офицеров штаба часто называется дата 20 мая как дата начала войны».

Факты свидетельствуют: Кремль встревожен. 5 мая 1941 года Сталин выступил перед выпускниками военных академий с речью явно антигерманской направленности. А на другой день он уже возглавил Совнарком СССР, сосредоточив в своих руках всю полноту власти еще и формальной: отныне Сталин — как и Гитлер — и руководитель партии, и «вождь» народа, и глава правительства.

10-го и 12 мая 1941 года Сталин, вызывав к себе наркома обороны Тимошенко и начальника Генерального штаба Жукова, в крайне узком кругу «ближних» решал дела серьезные. 13 мая Генштаб издал директиву о выдвижении на запад ряда армий внутренних округов, о ходе исполнения которой уже 14 мая Тимошенко и Жуков явно и докладывали Сталину — наедине и почти два часа. После их ухода Сталин до третьего часа ночи совещался с «узким» составом Политбюро, а 15 мая — с еще более узким. Примечательно присутствие 14-го и 15 мая на этих совещаниях специально вызванного из Ленинграда Жданова: хотя он и входил в самый «ближний круг», но, как показывают записи посетителей, гость нечастый. При этом он непременный участник едва ли не всех бдений у Сталина именно по «германским делам»… К слову, 15 мая в очередной сводке, направленной Сталину, Разведупр доложил: за истекшие 10 дней немцы довели свою группировку на советской границе уже до 114–119 дивизий.

Именно к 15 мая 1941 года фюрер и повелел закончить приготовления к нападению на СССР в рамках директивы № 21 (план «Барбаросса»). «Решающее значение, — гласило распоряжение фюрера, — должно быть придано тому, чтобы наши намерения напасть не были распознаны». Еще 15 февраля 1941 года во исполнение воли фюрера начальник Верховного главнокомандования вермахта Кейтель подписал специальную директиву о мероприятиях по дезинформированию советского командования. 12 мая 1941 года Кейтель отдает указания о мероприятиях уже второй фазы дезинформации советского военного командования, последний пункт которых педантично фиксирует: «Политические меры дезинформации противника уже проведены и планируются новые».

14 мая чекистский агент в штабе Геринга доносит Центру: «Планы в отношении Советского Союза откладываются», всем немецким военным атташе за границей и послам «дано указание опровергать слухи о военном столкновении между Германией и СССР». В штабе люфтваффе опубликован (!) приказ Верховного командования вермахта, в котором сказано, что «германские стратегические планы и предварительные разведывательные мероприятия стали известны врагу». И уже на следующий день, 15 мая, в Москву прилетел тот самый «Юнкерс»…

Фигура без лица

Как раз в промежуток между 15-м и 17 мая в Москве и происходило нечто неординарное. Обычно заседания Политбюро проводились регулярно, паузы запланированные. Кроме одной: 16 мая заседаний не было. На тот же день приходится и необычная пауза в деловой активности самого Сталина: журнал записи посещений его кабинета на этот день совершенно пуст. То есть, можно полагать, вождь, что называется, «работал с документами». Во всяком случае, никого не вызывал (или никого к нему не пускали). Может, товарищу Сталину именно в этот день необходимо было основательно обдумать нечто, приняв решение? И оно, видимо, было принято.

Ныне известно, что 15 мая 1941 года датирован так называемый «план Жукова»: предложение упредить противника, атаковав германскую армию, пока она еще в стадии развертывания. Как видно по журналу посетителей Сталина, Тимошенко с Жуковым доложили ему эти соображения не ранее 19 мая. Получив, что называется, по сусалам: Сталин, услышав об идее превентивного удара по немцам, по словам Жукова, «прямо-таки закипел». Потому-то 24 мая к Сталину и вызвали основную военную головку, Тимошенко, Жукова, начальника управления ВВС Жигарева и командование пяти западных военных округов (собственно командующих вместе с членами их военных советов и командующими ВВС), чтобы дать установку: «Сидеть тихо! Не рыпаться! Немцев не провоцировать!»

К слову, с середины мая по 20 июня молчит как рыба и политическая разведка, прекратив подачу наверх сводок о германских приготовлениях. Берия, безусловно, бывший в курсе новых веяний, явно дол понять своему «подопечному», свежеиспеченному наркому госбезопасности Меркулову, что с этим к Хозяину лучше не соваться. А вот до начальника Разведупра Голикова дошло не сразу: не случайно тем периодом датированы издевательские резолюции Сталина на тревожных сводках военной разведки. Жуков в своих мемуарах скупо заметил, что, когда он и Тимошенко якобы рискнули «серьезно поговорить» на эту тему со Сталиным, тот «с присущим ему лаконизмом» отрезал: «То, что вам следует знать, вам будет сообщено».

Иначе говоря, ровно в середине мая 1941 года Сталин — максимально информированный в СССР человек — явно успокоился относительно своего союзничка. Это факт! Который трудно объяснить лишь имеющимися документами. Так не связано ли это с загадочным прилетом самолета?

Вспомним: незадолго до этого, 10 мая, в Великобританию улетел заместитель Гитлера по партии Рудольф Гесс. Как известно, — так 14 мая сказал сам Гитлер своему главнокомандующему сухопутными войсками фон Браухичу, — это была попытка рейха «объединить германскую расу». Так отчего не предположить, что вскоре после этой провалившейся, а потому и дезавуированной фюрером попытки протянуть лапу «братьям по расе» не была предпринята аналогичная попытка восстановить доверие уже «братьев по классу» (ведь НСДАП — партия хоть и национал-социалистическая, но все ж таки рабочая!).

Тогда все встает на свои места: прилет санкционирован на самом высоком уровне; доставленное лицо имеет такое лицо, которое нельзя показывать никому; доставленная им информация адресована исключительно Самому; ответ Самого дается не впопыхах, а по зрелому размышлению — и с благодарностью возвращается тем же бортом к Самому по другую сторону границы.

«Сами» — договорились? Похоже на то, что один успокоил другого. Да так основательно, что когда неосновательность успокоения выявилась «22 июня, ровно в четыре утра, Киев бомбили, нам объявили, что началася война», наш Сам, придя в себя, обоснованно заявил о вероломном нападении.

Но давайте посмотрим, кто полетел в Англию — второе лицо в партии. Кто мог доставить утешительные вести нашему Самому — уж не меньше, чем второе лицо в государстве (на первое мы не претендуем). А кто тогда был в рейхе вторым лицом по государственной табели о ранге? Ну, это как раз не тайна за семью печатями… Ведь никакое самое-самое личное послание фюрера, отправленное просто с почтальоном, вождя не успокоило бы: не будем клеветать на товарища Сталина, от избытка доверчивости он вовсе не страдал и обмануть его было нельзя. Но его можно было успокоить. Чем именно фюрер Германии сумел успокоить «вождя народов»? И, главное, отвлечь внимание, выиграв драгоценное время для завершения развертывания? Одно уже очевидно: не будь 15 мая 1941 года — не было бы и 22 июня. Именно тот день и был переломной точкой. Но вот цена 15 мая 1941 года чрезмерна: 27 миллионов погибших — только по официальным данным и только с нашей стороны…

 

Глава 11. «Упредить противника в развертывании и атаковать германскую армию»

Планировал ли Сталин в мае 1941 года превентивное

нападение на Германию?

Как только этот документ мая 1941 года не именовали за последние два десятилетия: то «планом Жукова», то «запиской Василевского», то «планом превентивного нападения на Германию». Впервые его опубликовали в 1992 году, но со значительными купюрами — лишь несколько страниц. Позже документ издали вроде бы полностью. В той части общественности, что по жизни страшно далека от исторической науки, страсти вокруг него кипели нешуточные. Спорили о том, подлинный документ или подложный, почему он вдруг написан от руки и исчеркан пометами, почему на нем нет ни подписей, ни исходящих-входящих номеров… Но все вертелось вокруг того, что дружно сочли главным: оказывается, еще в мае 1941 года высшие военачальники Советского Союза, нарком обороны маршал Тимошенко и начальник Генерального штаба РККА генерал армии Жуков, предложили «атаковать германскую армию в тот момент, когда она будет находиться в стадии развертывания…». Мало того, там обнаружили даже такие страшные слова, как «нанесение внезапного удара по противнику как с воздуха, так и на земле».

Документ приводит данные о составе дивизий, развернутых Германией и ее вероятными союзниками, — «может развернуть против СССР до 240 дивизий»; высказано предположение о месте сосредоточения главных сил немецкой армии «для нанесении удара в направлении — Ковель, Ровно, Киев», обозначены возможные направления вспомогательных ударов. Также документ содержит и один из возможных вариантов действий уже войск Красной армии: «Германия в настоящее время держит свою армию отмобилизованной, с развернутыми тылами, она имеет возможность предупредить нас в развертывании и нанести внезапный удар», потому, дабы «предотвратить это, считаю необходимым ни в коем случае не давать инициативы действий германскому командованию, упредить противника в развертывании и атаковать германскую армию в тот момент, когда она будет находиться в стадии развертывания и не успеет еще организовать фронт и взаимодействие родов войск». Далее предлагается варианты нанесения ударов, а в качестве стратегической цели действий РККА обозначен выход к 30-му дню операции на линию Остроленка — река Нарев — Лович — Лодзь — Крейцбург — Оппельн — Оломоуц. То есть операция была рассчитана на месяц, боевые же действия предполагалось вести на территории Польши и отчасти на востоке Чехии.

И вот мы наконец-то дождались, знаем ныне, как это выглядит почти «вживую»: Министерство обороны РФ вывесило на своем сайте «зрительный образ» искомого документа. Это рукопись на 15 листах, первый из которых заделан на бланке наркома обороны СССР и датирован маем 1941 года — без обозначения конкретного дня этого месяца. Адресат обозначен четко: «Председателю Совета народных комиссаров СССР тов. Сталину». Документ снабжен грифом «Совершенно секретно. Особой важности» и пометкой: «Только лично. Экземпляр единств.». Вот только тип документа на сайте Минобороны с точки зрения документоведения (или, если хотите, военной канцеляристики) обозначен предельно безграмотно: там сказано, что это «проект документа». Да вот только никакой это не проект или черновик, не план и не записка. Тип документа предельно четко зафиксирован первой же его фразой: « Докладываю на Ваше рассмотрение соображения по плану стратегического развертывания вооруженных сил Советского Союза на случай войны с Германией и ее союзниками».

Так что это доклад наркома обороны и начальника Генштаба (а вовсе не одного лишь Жукова, как это утверждалось ранее!) строго по инстанции — главе правительства. Многочисленные утверждения, что инициатива разработки данного документа якобы могла исходить снизу, сразу отметаем как дилетантский бред. В этой плоскости вопрос не может не только стоять, но даже элегантно висеть: соображения по плану стратегического развертывания военачальники высказывают лишь тогда, когда их об этом спрашивают. Ни о какой самодеятельности в этой сфере не может быть и речи: подобные документы создаются лишь согласно директиве, дать которую мог исключительно Сталин. Тимошенко и Жуков — хотя и высшее звено военной иерархической пирамиды, но звено лишь промежуточное и передаточное — между высшим руководством страны и военной машиной. Не в их компетенции принимать решения, с кем именно воевать и в какие сроки, нападать сразу или повременив.

Вспомним, какие события предшествовали созданию этого документа: в апреле 1941 год германская армия, разгромив Югославию и взяв Афины, закрепилась на Балканах, продолжив сосредоточение своих войск на границах с СССР. Обстановка накалялась ощутимо, а тут еще 10 мая 1941 года заместитель Гитлера по партии Рудольф Гесс, второе лицо Рейха, тайно перелетел в Великобританию. Последнее было воспринято Сталиным как попытка Гитлера договориться с англичанами — например, о совместном выступлении против Советского Союза, отчего нет? Собственно, Гесс за этим и полетел. Как свидетельствуют записи в журнале приемов у Сталина, Тимошенко с Жуковым вызывались к Сталину 10 мая, 12 мая и 14 мая. Судя по всему, именно тогда они и получили его директиву: подготовить соображения по плану стратегического развертывания на случай войны с Германией. Судя по меткам на картах, доклад был готов к 15 мая, но доложен Сталину явно не ранее вечера 19 мая 1941 года — именно этот единственный и рукописный материал. Пометки же, сделанные, видимо, рукой Жукова, как раз и продиктованы Сталиным. Правда, после прилета 15 мая 1941 года из Берлина в Москву «Юнкерса-52» с неким высокопоставленным пассажиром на борту ситуация изменилась, и сей документ развития не получил.

Исполнен он в единственном экземпляре рукой генерал-майора Александра Василевского, первого заместителя начальника Оперативного управления Генерального штаба РККА. Ничего необычного тут тоже нет: это вполне себе традиционная советская форма подачи документов особой важности. Более того, в строгом соответствии с принятыми тогда нормами секретного делопроизводства документы такой степени важности и такого содержания как раз и должны были оформляться строго в одном экземпляре, автором-исполнителем и собственноручно. Точно так же — от руки, тем же Василевским, в единственном экземпляре, с грифами «особой важности» и «совершенно секретно», «только лично», теми же типовыми формулировками исполнены и предшествующие доклады с соображениями «Об основах стратегического развертывания Вооруженных сил СССР»: от 16 августа, 18 сентября и 5 октября 1940 года, а также от 11 марта 1941 года — везде рукописный текст на бланке наркома обороны, почерк Василевского, единственный экземпляр, «только лично», грифы «особо важно» и «совершенно секретно»… (И везде утверждающие подписи отсутствуют!) Сомневающиеся, что имели место быть рукописные документы особой важности, могут быть свободны.

В этом ряду доклад от мая 1941 года вовсе не выглядит чем-то экстраординарным: отражая эволюцию настроений и намерений высшего руководства страны, он как бы завершает серию аналогичных документов с соображениями о стратегическом развертывании, направленных наркомом обороны на имя Сталина. Причем вся цепочка обусловлена конкретными изменениями международной обстановки вообще, на границах СССР — в частности. Назвать этот доклад документом, специально нацеленным на развязывание превентивной войны, очень сложно. Пусть нас не соблазняют такие термины, как «упредить», «атаковать», «нанесение внезапного удара»: все эти фразы полностью проистекают из боевых уставов Красной армии! Достаточно открыть «Полевой устав РККА» (ПУ-39): «Наступательный бой есть основной вид действий РККА», «Противник должен быть смело и стремительно атакован всюду, где он будет обнаружен», «Внезапность действует ошеломляюще» — и т. д., и т. п. В общем, ничего экстраординарного, азы боевых действий, оформленные языком военно-штабной работы.

Но главное, кто даст себе труд прочесть документ от и до, увидит: в нем нет абсолютно никаких отсылок к системе военных сообщений. Равным образом нет ни слова об инженерном обеспечении предстоящей операции. Но документ, в котором нет ничего о военных коммуникациях и инженерной составляющей, уж точно не может быть никаким планом нападения в принципе — сравните хотя бы с детально проработанными в этом смысле материалами плана «Барбаросса»! И уж совсем камня на камне от идеи «превентивной войны» не оставил пункт VIII доклада. Первый этап операции рассчитан на 30 дней, но, как докладывают военачальники, боеприпасами войска обеспечены, мягко скажем, не очень: снарядами одних калибров — на три недели, других — на месяц, третьих — на 11 дней, четвертых — на 5 дней, а минами для минометов всего на полмесяца. Авиабомбами — тоже на 10–30 дней. Столь же плоха ситуация с горюче-смазочными материалами: в среднем их должно хватить на 10 дней — месяц. Все расчеты убивает заключительная фраза пункта: «запасы горючего, предназначенные для западных округов, эшелонированы в значительном количестве (из-за недостатка емкости на их территории) во внутренних округах». Мало того, что горючего недостаточно, так оно еще все в глубоком тылу, да «потребителю» его и хранить-то негде. О какой превентивной войне можно говорить, если через 30 дней боев будут израсходованы все боеприпасы и кончится горючее?! Причем авторы доклада прекрасно понимали, что в реальности все кончится много раньше. Лишь один этот скромный пункт уже полностью обрушивал планов громадье: «мы, товарищ Сталин, выполним любой Ваш приказ, вот только патроны-снаряды-бомбы и горючее у нас закончатся через 30 дней…»

 

Глава 12. Парашютная паника 1941-го

За немецких парашютистов принимали сбитых летчиков

Уже в первые часы после нападения Германии в штабы Красной армии пошли тревожные сводки о выброске многочисленных немецких десантов. 23 июня 1941 года в 2 часа 50 минут штаб 6-й армии направил за подписью Веялко донесение штабу Юго-Западного фронта: возле городов Ходоров, Жидачув (ныне Жидачов) и Гнездычув (ныне Гнездычев) — это важные железнодорожные узлы в 50 км южнее Львова — противник высадил большой десант. При этом штаб армии отчего-то ссылался не на свой разведотдел, а на донесения «гражданских органов».

В свою очередь, в разведсводке № 1 штаба Юго-Западного фронта от 22 июня 1941 года говорилось о высадке парашютного десанта в 15 км северо-западнее Дубно и выброске 100 парашютистов в районе аэродрома Черновицы. Уже оперсводка штаба того же фронта № 01 сообщает о высадке десанта противника с 18 самолетов в районе Ковеля и выброске парашютных десантов в районе Жычки и Монастыр — численностью до 30 человек каждый, о высадке парашютистов еще в нескольких точках. В оперативной сводке № 02 9:00 23.6.41 штаба Юго-Западного фронта, направленной начальнику Генштаба, также утверждалось, что в течение ночи и утра «противник высадил десанты: Ходоров (не проверено), Дрогобыч, Борислав (оба уничтожены), Коськов (20 км южнее Шепетовка)…». Однако сегодня можно предположить, что по крайней мере в Дрогобычской, Львовской, да и других западноукраинских областях за немецких десантников, скорее всего, поначалу могли принять приступившие к боевым действиям отряды ОУН — выбросить такое количество тактических десантов немцы явно были не в состоянии.

Работая с документами начала войны в Центральном архиве Министерства обороны (ЦАМО), тоже находил подобные сводки. Так, в боевых донесениях 11-й смешанной авиационной дивизии (входила в состав ВВС Западного Особого военного округа, штаб в г. Лида) обнаружил такую вот запись: «22.6.41 г. 18:20 <…> имею данные, что в районе 35 км северо-западнее Лида выброшен авиадесант противника около тысячи человек <…>».

Еще через несколько листов снова о том же: «22.6.41 г. 18:08 <…> У аппарата майор Виноградов. Прошу к аппарату ОД (оперативный дежурный. — Авт.). — ОД у аппарата. — В районе Нача 35 км северо-западнее Лида высадился парашютный десант около тысячи человек. Примите все меры обороне Лида. Поставьте в известность гарнизон наземных войск и партийные и советские организации. Второе: 128 СБП (скоростной бомбардировочный полк. — Авт.) получил приказ действовать по этому десанту <…>». Затем на листе 25 того же дела — это рапорт командира 16-го скоростного бомбардировочного полка майора Скворцова от 27 июня 1941 года — вижу, как красным карандашом слева на полях приписано: «относительно выброски». Справа тем же карандашом дописано: «парашютисты». В реальности никакого «тысячного десанта» в том районе не было, однако непроверенное сообщение о нем сыграло свою роль, усилив панику, хаос и развал управления.

Таких сводок, сообщений, рапортов о немецких десантах и диверсантах было великое множество. В частности, в опубликованных выдержках из журнала записи боевых донесений Главного управления войск НКВД СССР об обстановке на участках гарнизонов 10-й дивизии войск НКВД по охране железнодорожных сооружений в первый день войны можно найти следующее: «22.6.41 9:20 <…> В р[айо]не р. Буг — десант в форме погр[аничных] и внутр[енних] войск НКВД. <…> 22.6.41 10:30 <…> По сообщ[ению] политрука Волкова, по их данным, [в районе] Городок — Каменоброд — Цунеув высажен авиадесант [противника]. <…> 22.6.41 11:55 Сообщение капитана Ромодина: Дрогобыч — высадился десант, Лисячичи — то же, <…> Каменка — Голянка — десант 10 чел[овек]…».

О том, сколь серьезно опасались немецких десантов, говорит хотя бы огромный массив известных ныне директив, постановлений и приказов по борьбе с парашютистами, принятых в первые дни войны самыми высокими инстанциями — Политбюро ЦК ВКП(б), НКВД, НКГБ — не менее десятка лишь за первые 20 дней войны.

Однако в реальности германское верховное командование на тот момент не имело возможности организации масштабных воздушно-десантных операций на Восточном фронте — хотя бы из-за огромных потерь, понесенных немецкими парашютистами и транспортной авиацией во время высадки на Крит в мае 1941 года. Потому зачастую за немецких десантников принимали приземлявшихся с парашютами летчиков, как немецких, так и советских, самолеты которых были сбиты в воздушных боях. Нередко за десантников принимали стремительно прорвавшиеся в глубь советской территории подразделения вермахта или даже отряды той же ОУН. В исторической литературе ныне даже бытует мнение, что «парашютная тревога» июня 1941 года — или чистой воды выдумка советской пропаганды, или, на худой конец, лишь производное от паники тех дней. Действительно, воздушных десантов как таковых немцы на Восточном фронте не выбрасывали. Но это совершенно не отменяет неоспоримости факта выброски тактических десантов и заброски диверсионных групп, причем не только по воздуху. Если таких диверсантов не было, кто же тогда буквально перед самым нападением перерезал огромное количество линий проводной связи в приграничных округах? Кто в первые часы и дни войны захватил ряд ключевых мостов и переправ, не дав бойцам Красной армии или пограничникам взорвать их? С одной из таких групп на рассвете 22 июня 1941 года как раз и пришлось иметь дело подчиненным моего деда, Павла Воронова, на тот момент полковника, начальника 14-го района авиационного базирования.

 

Глава 13. Первый день войны. Воспоминания генерала Павла Воронова

…Катастрофа разразилась внезапно: враг вероломно напал на рассвете, уничтожив нашу авиацию на аэродромах, застав Красную армию врасплох. Воцарились растерянность, паника… Это расхожее представление о 22 июня 1941 года культивируют вот уже многие десятилетия.

Может, в Кремле или где еще так и было — растерялись, запаниковали. Только ведь война полыхнула от моря Баренцева до Черного, но везде все было по-разному.

«…Немцы первый раз бомбили наш аэродром в 3 часа 14 минут, но полки были уже в воздухе. Все части находились в готовности № 1, которая, согласно вторичной телеграмме сверху, должна была быть отменена. Но у нас она не отменялась. Приказ о подъеме по тревоге в воздух был дан командующим 3-й армии генералом Кузнецовым В. И. Таким образом, первый налет нам не причинил почти никакого урона…» Это из записей моего деда, которые я обнаружил и прочел уже много лет спустя после его смерти. Людям военным некогда было паниковать, они сражались. Оба моих деда — кадровые военные, авиатор и сапер. И оба встретили 22 июня на западной границе. Сапер-лейтенант — в Бессарабии, где он тогда проходил службу заместителем командира саперной роты танковой дивизии, да вот только никаких записок он не оставил, сгорев со своей дивизией в пекле сражений адского лета 1941-го. Другой дед, полковник-авиатор, принял удар в Западной Белоруссии и прошел всю войну.

Не помню, чтобы дед выступал перед школьниками: лишь однажды, поддавшись на уговоры, пришел в мой 10-й «А», так и не надев, к моему огорчению, мундира и орденов. Зато заворожил всех рассказом вовсе не о подвигах, а о том, сколь тяжко было строить аэродромы в Заполярье, принимать западные конвои и отражать воздушные налеты. Помню, что он не слишком любил фильмы о войне, говоря, что все было совсем не так. Как именно — особенно про первые дни войны — порой говорил не только с друзьями и сослуживцами, но и с внуком. Ныне очень жалею, что по молодости лет не додумался делать записи этих рассказов — по-военному четких, лаконичных и в то же время живых и сочных на детали.

В памяти осталось много, вот только повествование деда не укладывалось в прокрустово ложе официоза: нет там ничего ни про внезапность, ни про неожиданность. Да и началась для него эта война — уже третья по счету, в которой он участвовал, — не на рассвете, а глубокой ночью: посыльный из штаба пришел за ним около двух часов. Первые выстрелы, по его словам, прозвучали уже спустя час, а спустя десять минут первые бомбы посыпались на его аэродром…

22 июня 1941 года полковник Павел Петрович Воронов был начальником 14-го района авиационного базирования: Западный особый военный округ, Западная Белоруссия, Гродненская область, город Лида. Дед родился 22 сентября 1900 года в семье потомственного военного, офицера императорской армии. Поступил в 1911 году в Суворовский (Варшавский) кадетский корпус, закончив его в 1918 году уже в Москве, куда корпус перевели в 1914 году после начала войны. С июня 1918 года в Красной армии, в 1929 году из стрелковых частей переведен в авиацию. Участвовал в гражданской войне, «Освободительном походе» в Западную Белоруссию, финской кампании. Потом было 22 июня и прорыв из немецкого кольца, Западный, Брянский, Юго-Западный, Калининский, Воронежский фронты, 2-я воздушная армия, Заполярье… Затем служба в Беломорском и Приволжском военных округах. С 1959 года в отставке. В партии не состоял. Скончался 6 мая 1989 года.

Рукописи не горят

На эти 13 тетрадных листков в клеточку, убористо исписанных с обеих сторон знакомым почерком, я наткнулся, разбирая привезенные отцом дедовы бумаги. И глаз сразу зацепил до боли памятное еще с детства «…после первой бомбардировки аэродрома…». Оказалось, это черновики письма деда к своему старинному другу и сослуживцу, полковнику Василию Васильевичу Смышляеву: тот в 1941-м тоже возглавлял район авиационного базирования, только соседний — 16-й. Предназначалось письмо, разумеется, не для публикации: дед просто отвечал на вопросы своего товарища, просившего уточнить какие-то детали тех дней. Но отвечал обстоятельно, сделав несколько вариантов. А написанное едва ли не в мельчайших деталях совпало с тем, что уже слышал от него: даты, хронология, имена, географические названия. И факты, только факты — от оценок событий старый военный предпочел воздержаться, написав другу: «Не буду распространяться о целесообразности… Об этом поговорим при встрече».

Уже в Центральном архиве министерства обороны (ЦАМО) я сверил эти записи с документами, найдя подтверждения в личном деле деда, в материалах частей и соединений, где он служил. Ряд деталей, имен и фактов уточнил у белорусского историка Дмитрия Киенко — автора хороших работ об 11-й смешанной авиационной дивизии (САД). В состав 11-й САД входили два истребительных авиаполка (ИАП) — 122-й и 127-й, 16-й скоростной бомбардировочный полк (СБП), в стадии формирования был еще штурмовой авиаполк. В первый день войны истребительные полки 11-й САД вели ожесточенные воздушные бои с немецкой авиацией. Так вот, боевую работу именно этой дивизии и обеспечивал 14-й район авиационного базирования.

Необходимое пояснение. В апреле 1941 года ЦК ВКП(б) и СНК СССР приняли постановление о реорганизации системы тыла ВВС, в соответствии с которым территориальными органами тыла ВВС становились создаваемые районы авиационного базирования (РАБ) и батальоны аэродромного обслуживания (БАО).

РАБ отвечал за снабжение боевых частей боеприпасами, горюче-смазочными материалами (ГСМ), за управление аэродромами, БАО, техническими аэродромными службами, подразделениями связи и автотранспортными. Упрощенно говоря, делали то, без чего невозможна была боевая работа: заправка самолетов горючим, смазочными средствами, снаряжение боеприпасами, подготовка к вылету, обслуживание после вылета, ремонт самолетов и вооружения, эвакуация поврежденных самолетов, их ремонт и восстановление. Помимо этого — обслуживание и эксплуатация аэродромов, организация питания и быта летного состава, медслужба, обеспечение полетными метеоданными. И, разумеется, оборона аэродромов и охрана складов. Последнее в 1941 году было особо актуальным…

В историческом формуляре 14-го РАБ записано: управление района «сформировано согласно директиве Командующего ЗапОВО в г. Лида» 13 мая 1941 года. В составе 14-го РАБ должно было быть четыре авиабазы, 16 батальонов аэродромного обслуживания, шесть автотранспортных рот, пять рот связи, четыре зенитные батареи. Подчинялся РАБ непосредственно штабу ВВС округа.

Фактически же к 22 июня 1941 года в наличии было четыре авиабазы, но лишь восемь батальонов. Обслуживал 14-й РАБ тогда четыре авиаполка (один из которых был еще на стадии формирования) 11-й смешанной авиадивизии, а также, если подсчитать по документам, не менее восьми аэродромов: Лида, Желудок, Щучин, Лунна (Черлена), Скидель, Новый Двор, Лесище, Россь… В качестве средств ПВО — комплексно-зенитные установки системы Токарева — счетверенные пулеметы «максим», да и тех много меньше, чем было положено.

Диверсанты. 22 июня 1941 года

«…Почти одновременно с первым налетом, на десять минут раньше, на аэродром Лида был произведен налет диверсионной группы немцев в количестве 39 человек, одетых сверху в нашу форму, а под ней — в немецкую. В это время у нас в учебном батальоне при 288-й авиабазе как раз проходили ночные занятия по теме „Взвод в сторожевом охранении“. Часовой полевого караула заметил движение людей на опушке березовой рощи, расположенной за границей юго-восточной окраины аэродрома, и сообщил об этом подчаску (помощник часового в карауле. — Авт.). Последний побежал доложить командиру поста, а тот, соответственно, послал посыльного к командиру взвода…

Командир взвода в бинокль рассмотрел, что по направлению на аэродром двигаются несколько десятков солдат, одетых в нашу форму. Только они как-то странно держат оружие, причем не наше. Дальше все было строго по уставам. Взводный через начальника полкового караула — командира отделения — приказал произвести выстрел (предупредительный), предварительно крикнув из укрытия: „Стой, кто идет!“. В ответ неизвестные открыли огонь, продолжив выдвижение к аэродрому. А по моему приказу на все такие занятия подразделения ходили, имея при себе, помимо учебных и холостых патронов, боекомплекты. И после обстрела диверсантами, когда стало ясно, что это немцы, в пулемет заправили ленту и открыли из него огонь. Наступающие частично попадали, частично залегли. Тогда командир взвода поднял взвод в атаку и ударом в штыки полностью уничтожил нападавшую группу. Все 39 человек нападавших были убиты. (Пленных не было: красноармейцев подразделений аэродромного обеспечения на защиту вверенных им объектов аэродромной инфраструктуры натаскивали отменно; взятие же пленных — с последующим их допросом или передачей в распоряжение «компетентных органов» — в уставные задачи охраны аэродрома никогда не входило, огонь вели только на поражение. Когда после скоротечной схватки бойцы боевого охранения осмотрели убитых, обнаружилось, что под гимнастерками у них немецкая форма. Подобное использование формы противника — грубое нарушение 23-й статьи Гаагской конвенции 1907 года о законах и обычаях сухопутной войны. — Авт.) После этого случая командир дивизии отдал приказ всему командному составу выдать винтовки и патроны, организовав на подступах к аэродрому сторожевое охранение, что и было выполнено. В такой обстановке и начался первый день войны…»

Авторская ремарка. В достоверности этого рассказа не дает усомниться приказ начальника штаба группы армий «В» (перед началом русской кампании переименована в группу армий «Центр») вооруженных сил Германии генерал-майора Ганса фон Грейфенберга от 20 мая 1941 года: об использовании диверсантов при нападении на Советский Союз. В приказе говорилось, что «для вывода из строя намеченных командованием 4-й армии объектов» выделяется «одна рота 800-го учебного полка особого назначения». 800-й учебный полк особого назначения — это подчиненный абверу полк специального назначения «Бранденбург». Читаем дальше: «Данные объекты могут быть захвачены и обезврежены силами роты 800-го учебного полка особого назначения (на каждый объект по 30 человек при полной маскировке, то есть в форме русских солдат ) накануне или непосредственно перед началом наступления. Данная операция целесообразна и осуществима. <…> В случае если эти объекты будут заниматься силами роты 800-го учебного полка особого назначения (при полной маскировке или при частичной маскировке, когда поверх немецкой формы надевается гражданская одежда ) перед началом наступления и удерживаться до подхода наших войск, то для осуществления этой операции им следует назначить ночь накануне дня наступления » . К слову, 4-я армия генерал-фельдмаршала Ганса Гюнтера фон Клюге наносила главный удар на белорусском направлении: похоже, именно в ее интересах и действовали диверсанты, пытавшиеся напасть на аэродром 11-й смешанной авиадивизии в районе города Лида…

Авторская ремарка. В июне 1941 года в войска ушла печально известная директива, обязавшая военных «не поддаваться на провокации». Фактически это был прямой приказ Сталина, за нарушение которого — расстрел. Генерал армии Павлов этот приказ Сталина послушно выполнил. И его расстреляли. А вот полковник Воронов — до него эту высочайшую установку, разумеется, тоже довели — взял на себя смелость ее проигнорировать. И потому на том участке, за который он и отвечал, не допустил нападения на аэродром вражеских диверсантов. Чем, несомненно, спас немало жизней. Вот и вам и разница подходов: один слепо выполнил фактически преступный приказ Сталина, а ценой этой тупой исполнительности стал разгром целого фронта и сотни тысяч погибших уже в первые дни войны. Другой же, прекрасно понимая, что рискует жизнью уже не только своей, но и всей своей семьи — жены и пятерых детей, все равно поступил не согласно преступно-идиотской «указивке» сверху, а так, как и положено настоящему военному, как того требуют воинские уставы, каждая строка которых прописана кровью: сделал то, что нужно и должно.

«Мессеры» прилетели

«Связь со своими частями была нарушена, но ее быстро восстановили — проводную. Радиосвязь еще накануне была запрещена, и нам не было дано документов для ведения зашифрованного радиообмена. А вот со штабом ВВС округа связь прекратилась. В первый день войны я был вызван в Минск, в штаб ВВС округа, и улетел туда на У-2 после первой бомбардировки аэродрома. После возвращения из Минска, где я ничего путевого не получил, явился к Ганичеву, доложил ему минскую обстановку и „установки“ начальства. В это время в Лиду из-под Гродно, с аэродрома Новый Двор, прибыл 122-й истребительный полк, который уже вел бои с немцами под Гродно — его аэродром находился в нескольких километрах от переднего края обороны стрелковой дивизии, которая через шесть часов боя пала смертью храбрых… Там наносился гл[авный] удар на Минск…

Когда 122-й ИАП произвел посадку и заправился, Ганичев приказал мне и командиру эскадрильи этого полка слетать на оперативный аэродром Чеховщизна на самолете У-2 — с целью ознакомиться с аэродромом. Командир эскадрильи направил со мной своего заместителя, Лохматова.

Мы должны были вылететь на том же У-2, на котором я прилетел из Минска. Сели в кабину, начали запуск мотора, но он не запускался, так как был еще очень горячий. В это время т. Лохматов мне крикнул: „Вот они, мессеры!“ И я увидел девятку Ме-109, которые заходили со стороны солнца. Это было 12 часов дня, в это время Молотов выступал по радио. На юго-восточной окраине аэродрома 3000 заключенных работали на строительстве бетонных полос, рулежных дорожек, мест стоянок и других сооружений. „Мессеры“ сделали правый разворот с резким снижением, затем — левый. И с пикирования открыли огонь по работающим [людям], которые падали как снопы. Мне из кабины самолета хорошо была видна эта страшная картина — сильная пыль и смерть беззащитных людей. Затем „мессеры“ перешли в горизонтальный полет на высоте 100–50 метров — с курсом на стоянку дивизионного звена — СБ замкомандира дивизии, И-16 Ганичева и У-2, стоявший между этими самолетами, — в котором и сидели мы с т. Лохматовым.

С первого захода загорелся СБ и был поврежден наш У-2 — перебиты расчалки, разбита лопасть винта и 20-мм эрликоновскими снарядами был пробит мой планшет с картой и двумя пакетами.

После прохождения линии стоянок самолетов „мессеры“ стали резко набирать высоту и на северной окраине аэродрома были обстреляны зенитным огнем 223-го ОЗАД. Они сразу же снизились, развернулись на 180 градусов и начали повторять свой первый заход, но уже не девяткой, а звеньями. Мы выскочили из самолета и заметили, что течет масло и бензин. Самолет был дозаправлен, баки были полными, и, видимо, пули прошли где-то в средней части баков. Хорошо, что не в верхней, иначе бы загорелись (пары бензина). Рядом щелей не было, и в течение нескольких заходов мы оказывались под сильным пулеметно-пушечным огнем. Одно звено, отстрелявшись, набирало высоту и разворачивалось за ангарами, на стрельбу заходило второе, за ним третье, и так далее. Земля вокруг нас была вспахана пулями и снарядами.

Я крикнул Лохматову: „Бежим за ангар!“ Мы вскочили и пробежали примерно метров 200. За линией ангар — их было два — один большой, современный, с каменными стенами и металлоконструкциями, второй старинный — „мессершмитты“ разворачивались на малой высоте, боясь зенитного артогня. Как я в этот момент досадовал, что там нет наших зенитных пулеметов! Во время разворота хорошо видны были их хищные рожи.

Сделав еще пару заходов, они ушли. А И-16 122-го ИАП продолжали заправляться. Мы с Лохматовым побежали к самолетам. Наш У-2 стоял с разбитым винтом и повисшими расчалками, из него лилось масло и бензин. Моторист, который до штурмовки дергал за винт (заводя мотор), лежал раненный в живот, но, видимо, легко: сам поднялся и ушел в ангарный домик (его вылечили в нашем лазарете, и примерно через месяц он уже был в строю).

Смерть комдива

«Но тут меня позвали механики полка, я подбежал и увидел лежащим с закрытыми глазами П. И. Ганичева. Проверил у него пульс: сердце работало. Я расстегнул реглан и обнаружил ранение в верхнюю часть правого легкого. Пуля прошла навылет. Я подозвал двух летчиков и санитара, и мы его понесли: летчики по бокам, за полы реглана, санитар за ноги, а я одной рукой держал между лопаток, другой поддерживал голову. В это время зашли 14 „Мессершмиттов-110“. Стали в круг и с пикирования начали обстреливать стоянку самолетов. Перед выводом из пикирования сбрасывали бомбы-лягушки SD-2. Огонь был очень мощный, бомбы рвались с черным дымом и пылью, наши стоянки сплошь покрылись разрывами. А при выводе из пикирования стрелок еще и обстреливал аэродром из крупнокалиберного пулемета. Летчики, которые вместе с нами несли Ганичева, попадали, и я не понял, что с ними произошло. Я крикнул санитару, чтобы он не…»

Из другой записи

«Командир 11-й САД полковник Ганичев в первый день войны был тяжело ранен часов в 12 дня, а вечером после операции умер. Похоронить его не удалось, так как на второй день войны немцы разбомбили военный госпиталь, и там, под развалинами каменных сооружений, погибли все — раненые, больные, а также весь медперсонал».

23–27 июня 1941 года

«…Оставался за него начальник штаба полковник Воробьев. В период переброски дивизии и РАБа (комдивом) был назначен „на бумаге“ командир 127-го ИАП (подполковник Гордиенко). Фактически все части, входившие в состав этих соединений, вывел я. Сначала в район Молодечно, но ввиду того, что немцы уже пересекли дорогу Молодечно — Минск, пришлось вернуться всей громадой обратно почти до Лиды — до впадения реки Гавья в Неман в 20 километрах восточнее Лиды. Мост в этом районе через Неман был разрушен, и я организовал переправу на пароме и вывел части на дорогу местечко Мир — станция Столбцы.

Такую большую колонну немецкая воздушная разведка не могла не заметить, поэтому я старался совершать марш ночью, причем вел накануне и в движении тщательную разведку. Только в одном месте, исходя из общей обстановки, я вынужден был продолжить марш в светлое время. Несмотря на высокую дисциплину марша и очень хорошую маскировку, немецкий разведчик, „рама“, все же начал кружить в районе движения колонны. На это время колонна остановилась, все машины были рассредоточены по обочинам дороги, и каждая — после маскировки — представляла собой очень большой куст. Но я понял, что он нас разгадал: видимо, выдала пыль — дорога была проселочная, без покрытия. Я произвел расчет по времени: передача (сводки) с самолета по радио, прием радиотелеграммы, доклад начальнику, подъем бомбардировщиков, полет по маршруту до цели — и определил, что успею втянуть колонну в лес. И продолжил уже ускоренное движение колонны, как только разведчик отвалил и ушел.

Лес был лиственный, дорога по нему проходила километров 15–17. По уставу положено при остановках колонны принимать вправо и освобождать проезжую часть. Поэтому после втягивания колонны в лес я решил разместить ее, как только позволит местность, влево. Таким образом, нам удалось продвинуть машины и личный состав метров на 200–300 (от дороги). Не более пяти минут спустя после занятия этого положения пришла девятка Ю-88. Прошла эта девятка строго над дорогой и вышла за пределы леса, где была чистая степь. Не обнаружив нас на дороге за лесом, девятка развернулась, зашла на боевой курс и отбомбила вдоль дороги (как раз) по правую сторону нашего движения.

Мы же в это время уже успели отрыть щели и приготовились к приему пищи. Последующий бомбовый удар немцы провели точно так же, как и первый. С наступлением темноты мы двинулись дальше. Я спешил вторично миновать переправу через Неман в районе Столбцы, где был мост. Разведка, высланная на мотоциклах, наши безлошадные летчики, доложила, что мост цел, но что противник в этом районе уже был.

Достигнув исходного положения до переправы через мост и лично ознакомившись с обстановкой, отдал приказание: на предельно большой скорости проезжать по одной машине на дистанции 200 метров друг от друга, а сосредоточиваться в семи километрах (от переправы) — в глубине леса восточнее моста.

Как только прошли первые пять машин, по дороге и по мосту был открыт артиллерийско-минометный огонь. Разрывы ложились в стороне дороги — то влево, то вправо, по дороге попадали редко. И мы проскочили, из всей колонны была подбита лишь одна машина — автостартер.

Вышли мы за старую границу и углубились в дремучий, прекрасный сосновый лес. Гул артиллерийской стрельбы стих, решил сделать большой привал. Хорошо замаскировавшись, покушали, и, выставив охранение и организовав наблюдение за воздухом, я разрешил всем отдыхать. Люди были очень утомлены, так как с начала войны все спали очень мало. Особенно я беспокоился за шоферов.

Поспали часа два, и среди жаркого ясного дня вдруг зашли черные грозовые тучи, началась гроза с проливным дождем. Решил использовать нелетную погоду и среди дня двинул колонну на Минск. Так мы достигли аэродрома Мачулище, что в 14 километрах южнее Минска. Колонну к вечеру я укрыл в лесу, а сам поехал на аэродром. Моим глазам представилась неприглядная картина…

На этом аэродроме строили ВПП с бетонным покрытием, и там работали три тысячи заключенных. Ни одного живого человека я не обнаружил — видимо, после воздушного налета все (выжившие) ушли. Валялись сотни уже разлагающихся трупов. В ангаре стояли, видимо, неисправные самолеты И-16. Склад ГСМ был цел. Склад боеприпасов взорван — то ли преднамеренно, то ли от бомбежки. Остальные склады были целы, и я приказал пополнить запасы продовольствия, обмундирования и белья».

Брошенный город

«Поехал в Минск и по дороге встретил там знакомого заместителя командира танковой бригады, который вел разведку насчет ГСМ. Я его со всей колонной БТ привел на аэродром и официально, под расписку, сдал ему склад ГСМ.

После этого уехал в Минск вместе с заместителем начальника особого отдела дивизии Ляшенко. Он за несколько дней до этого отправил семью в Минск и просил меня подвезти его до квартиры в городе. Въехали мы в Минск. Город имел значительные разрушения. Выехали на Советскую улицу: многие дома были разрушены, электропроводка нарушена, провода упали где на дорогу, где — на разбитые дома. Дом правительства БССР был цел, студенческий городок недалеко от него — тоже.

Из населения, милиции и военных в городе не было видно никого, кроме заключенных, вероятно, из Мачулища: они парами тащили на перекладинах окорока, ящики с вином и уходили на восточную окраину города. Их было много.

И вот заехали мы на квартиру Ляшенко. Дом был поврежден разрывами авиабомб. Мы зашли на третий этаж по поврежденной лестничной клетке и вошли в квартиру: дверь была вырвана, окна — тоже, потолок и пол пробиты, на стенах кровь. И на одной из них прилепился подбородок — детский. Он опознал подбородок своей дочки. Ему стало плохо, и я приказал командиру отделения вынести его в машину — нас сопровождало легко-пулеметное отделение, три человека. После этого я проехал в штаб ВВС Белорусского особого военного округа.

Там тоже не оказалось ни души. В здании обнаружил всего одну пробоину авиабомбы, которая прошла через все перекрытия и взорвалась в подвальном помещении. На полу валялись личные дела командиров, причем очень много! Мы нашли наши дела и сожгли их, а заодно также и много разной переписки. Оттуда я уехал разведать автостраду Минск — Орша — Москва. Проехав через Красное Урочище километров 10, встретил нашу небольшую танковую группу. Танкисты сказали мне, что немецкие части уже пересекли автостраду в районе западнее Жодино. После тщательной разведки установил, что автострада Минск — Москва действительно уже перерезана.

Я развернулся в обратную сторону и поехал в Мачулище. Доложил обстановку комиссару дивизии Соколову и врио командира дивизии подполковнику Гордиенко. Затем доложил свое решение: двигаться на Могилев через Березино. Надо сказать, что все эти дороги как в Западной, так и в Восточной Белоруссии я знал отлично. Со мной согласились, и ночью я повел колонну по маршруту: Мачулище — южная окраина Минска — шоссе Минск — Бобруйск, и далее до населенного пункта Обчак, что в 18 километрах от Минска, повернул на шоссе Березино — Могилев.

Березино мы достигли ночью, к рассвету. Двигались без огней, довольно медленно. Переправляться на восточный берег реки Березина в светлое время я не решился: на западном берегу был хороший лес, а на восточном — голое место. А ехать днем до Могилева, безусловно, было бы не только рискованно, но и глупо. Расположив колонну в лесу, я пошел на восточный берег и там, недалеко от моста, обнаружил наших военных, среди них одного генерала, сообщившего мне, что он является начальником обороны на данном участке и что ему приказано взорвать мост. В свою очередь, я сообщил ему свои цели и задачи и, исходя из обстановки, просил до наступления темноты мост не взрывать — с тем, чтобы с наступлением темноты повести колонну на Могилев. Он согласился с моим решением и обещал до вечера моста не взрывать.

Оставив на месте т. Гордиенко и Соколова, вместе с Воробьевым я уехал на его легковой машине в Могилев. Всю дорогу мне пришлось стоять на подножке, наблюдая за „воздухом“. Через каждые две-три минуты над шоссе на бреющем полете проходили пары немецких самолетов и сбрасывали бомбы, чтобы разрушить линии связи. Каждый раз, заметив на горизонте две точки, мы выскакивали из машины, отбегали за дорогу и падали в углубление, местами даже быстро откапывали такое углубление и ложились. После пролета пары самолетов вскакивали и продолжали движение. Тренировка получилась богатая!

Не доезжая километров двадцати, мы заметили, что немецкие самолеты разворачиваются влево, уходя в западном направлении через реку Березина. И тут же заметили наши истребители МиГ-3, которые прикрывали район Могилева. Так мы доехали до города. Заметив парикмахерскую, остановились, решили привести себя в порядок. Сняли комбинезоны, помылись, подстриглись, побрились. Вышли из парикмахерской, и я решил зайти к коменданту гарнизона Могилева, предварительно узнав в парикмахерской дорогу и адрес. Машину пока оставил у парикмахерской. Пройдя метров 300, встретил майора, спросил его, как найти коменданта. Он спросил меня, кто я такой и зачем мне это мне нужно. Предъявил ему удостоверение личности и, в свою очередь, предложил ему показать документы. Он оказался помощником коменданта города и сообщил, что штаб ВВС находится на аэродроме.

Отправился на аэродром и, прибыв туда, явился к генералу Таюрскому и полковнику Худякову. Таюрский был очень мрачен, Худяков расспросил меня о состоянии авиабаз и о дивизии. После моего доклада он позвонил командующему войсками на Главный командный пункт, после чего приказал ехать с ним туда.

Главный командный пункт находился в лесу, восточнее Могилева километрах в пятнадцати. Там были построены хорошо оборудованные землянки, в которых располагалось оперативное и разведывательное управления штаба Западного фронта, узел связи. Под соснами были поставлены столики со скамейками. Оставив меня на одной из них, Худяков ушел к начальству. Через некоторое время ко мне подошли два полковника из оперативного управления Генштаба и объявили мне, чтобы я подробно доложил всю нашу „эпопею“, от первого момента до настоящего времени.

Я открыл свою карту и подробно доложил обстановку от самого начала боевых действий, а также по всему нашему маршруту. В некоторых местах они меня останавливали, просили пояснить подробнее. Этот допрос-информация длился два часа. Потом они ушли, через какое-то время вернулись и сообщили, что моим докладом остался доволен Климент Ефремович Ворошилов и через них передает мне благодарность. Одновременно они передали, чтобы по получении приказания от Худякова я приступил к выполнению поставленных им задач.

Мы вошли в подчинение ВВС Западного фронта. Прибыли в район базирования Гановка — станция Коммунарка — Кричев, к нам был назначен новый комдив — дважды Герой Советского Союза Кравченко…»

На этом записки деда обрываются. Но из документов ЦАМО ясно видно: именно по выходе 14-го РАБ к своим 11-я смешанная авиадивизия, получившая новые самолеты, смогла возобновить боевую работу.

Личное дело полковника Воронова

К исходу 23 июня 1941 года почти весь уцелевший летный состав 11-й САД был отправлен в тыл: часть летчиков перелетела на запасные аэродромы на своих самолетах. Отправили и «безлошадных» — в Минск и Москву — получать новую матчасть: кого по воздуху, кого поездами и на автомобилях. Затем по приказу штаба ВВС Западного фронта начался отвод и собственно 14-го РАБ и остатков наземных подразделений 11-й авиадивизии. Но еще до выхода из Лиды колонны 14-го РАБ и остатков 11-й авиадивизии, к вечеру 23 июня, невзирая на бомбежки аэродрома и города, дед организовал эвакуацию в тыл из военного городка женщин и детей, выделив полуторки и автобусы. Затем вместе с подчиненными занялся уничтожения имущества, которое невозможно было вывезти: горюче-смазочных материалов, боеприпасов, вооружения, вещевого имущества, стационарных мастерских. Вывели из строя и оставленные самолеты. Что не смогли вывезти или уничтожить, как рассказывал дед, чтобы не оставлять немцам, постарались раздать населению. Позаботились и об уничтожении всей секретной документации. И в ночь на 24 июня выдвинулись сами.

Только вот, увы, далеко не все: немало бойцов и командиров 286-й авиабазы и 165-го БАО пало в бою, защищая аэродром Новый Двор от прорывавшихся к нему немецких частей — они дали возможность летчикам 122-го истребительного авиаполка уйти из-под удара. При обороне этого аэродрома погиб почти весь командный состав 165-го БАО: в списках безвозвратных потерь насчитал девять человек только командного состава. В их числе и командир батальона, капитан Михаил Безруков…

Под командованием полковника Павла Воронова из кольца было выведено порядка 2000 человек и 250 единиц техники: весь автопарк своего района и дивизии, который сумел собрать. И, главное, топливо— и маслозаправщики, машины для заправки водой, сжатым воздухом, автостартеры, кислородные станции, подвижные авиаремонтные мастерские, тягачи, технику для чистки летного поля от снега, подвижные радиостанции, загрузил и увез аппараты для подогрева зимой моторов… Под завязку залили в цистерны топливо и масло, да еще вывезли немало боеприпасов и вооружения. Как рассказывал дед, когда увидел, что соседние, пехотные, склады забиты новейшими самозарядными винтовками Токарева (СВТ-40), душа не выдержала — сколько могли, «позаимствовали».

Дед рассказывал, как шли по проселочным дорогам, обходя немецкие дозоры и заслоны, порой двигались параллельно несущимся по шоссе немецким колоннам: «Всю Белоруссию за 20 лет службы буквально пешком прошагал и на самолетах облетал, знал все тропы и броды, на картах не отмеченные. Там и шел, где на картах ничего не было…». Как-то спросил его: вас было так много, почему же не вступали в бой, почему не били по немецким колоннам, не атаковали… Дед, сдерживая резкие слова, после паузы ответил романтическому мальчишке: «С авиатехниками, мотористами, связистами, инженерами, вооруженцами, интендантами, поварами, шоферами, фельдшерами и летчиками — против строевых частей?! С винтовками, считанным количеством пулеметов, без противотанковых средств, без тяжелого вооружения — против полевых полноценных войск? С машинами, до отказа забитыми авиабомбами, боеприпасами, с цистернами горючего, когда хватило бы одной пули, чтобы все это взлетело на воздух — в бой? Может, кого-нибудь из засады и потрепали бы, на этом все тут же и закончилось бы. И наша дивизия лишилась не только техники, без которой она просто не могла воевать, но и нескольких сотен подготовленных специалистов, заменить которых было некому…». Всю справедливость этих горьких слов смог осознать много позже — когда сам побывал на войнах…

А еще, взяв карту, подсчитал: выходя из кольца, колонна деда прошла — в основном ночью, нередко под бомбежками и артобстрелами — свыше 550 километров. Много это или мало, судить не мне.

Из служебной характеристики на начальника 14-го района авиационного базирования полковника Воронова Павла Петровича, подписанной 28 сентября 1941 года командиром 11-й САД генерал-лейтенантом авиации, дважды Героем Советского Союза Кравченко :

«С начала военных действий с немецким фашизмом полковник Воронов бесперебойно обеспечивает боевую работу авиаполков дивизии. Благодаря его упорной работе авиаполки не чувствовали недостатка в снабжении боеприпасами, горючим и всеми остальными видами снабжения и довольствия. Инициатива, которую проявляет полковник Воронов, позволяла своевременно маневрировать батальонами и выводить из-под ударов противника. С 22 июня по 20 сентября район вместе с 11-й САД сменили 7 аэродромных узлов. Передовые аэродромы находились в 8–12 километрах от противника, но благодаря хорошей маскировке аэродромов не было ни одного случая бомбардировки и штурмовки их самолетами противника. Наши авиаполки на аэродромах не потеряли ни одного своего самолета.

Товарищ Воронов лично руководил обороной города Погар, где задержал противника силами бойцов своих батальонов, чем обеспечил отход частей 13-й армии, за что получил благодарность от командующего Брянского фронта. <…> В работе не один раз подвергался опасностям, выводя батальоны из-под огня противника. Трудолюбив, вынослив и дисциплинированный командир. Заслуженно пользуется авторитетом. <…> Представлен к правительственной награде…» Ниже виза командующего ВВС 13-й армии генерал-майора авиации Емельянова: «С данной характеристикой <…> вполне согласен, тов. Воронов со своей задачей справлялся отлично, <…> сам является неутомимым инициативным командиром…».

 

Глава 14. «Арестовать и судить как труса и предателя…»

В июле 1941 года по приказу Сталина было расстреляно командование Западного фронта

8 июля 1941 года начальник 4-го отдела 3-го Управления Наркомата обороны бригадный комиссар Болотин направил спецсообщение № 37030 двум членам Государственного комитета обороны (ГКО) — Георгию Маленкову и Лаврентию Берии, а также начальнику Генерального штаба РККА Георгию Жукову. Особист информировал, что командующий 4-й армией Западного фронта генерал-майор Александр Коробков «проявил трусость и не организовал оборону частей армии». По версии чекистов, «23 июня 1941 года он, вместе со своим штабом, уехал в Пинск, где областному военкому майору Емельянову сказал, что „нас окружают войска противника“, и, не отдав никаких приказаний о подготовке частей к бою, уехал в Минск». После чего майор Емельянов, будучи по должности еще и начальником Пинского гарнизона, «собрал командиров частей и отдал приказание — подготовить части к эвакуации, а Пинскому военгоспиталю эвакуироваться немедленно. Одновременно приказал начальнику окружного склада № 847, воентехнику 1-го ранга Разумовскому, взорвать склад». Разумовский приказ вышестоящего начальства «выполнил 24 июня». Взрывом склада, говорилось в спецсообщении, уничтожено около 300–400 вагонов с артиллерийскими снарядами разных калибров, винтовочными патронами и другими боеприпасами, «в то время, как части 4-й армии, находившиеся за 70 км от Пинска, оставались без боеприпасов». Также, по утверждению чекистов, «взрыв склада осложнил военные операции частей Красной армии, действовавших на фронте», «вызвал панику среди жителей г. Пинска», в результате чего «призванные по мобилизации, находившиеся в военном городке, после взрыва склада разбежались. Емельянов и Разумовский арестованы».

Далее в спецсообщении утверждалось, что «после бегства командования 4-й армии на Пинском направлении из остатком 4-й армии был сформирован ряд частей, которые единого руководства не имеют и бои ведут самостоятельно», а действующие в составе 4-й армии части 47-го стрелкового корпуса «вооружением обеспечены недостаточно. Всего имеется: пушек 45-мм — 4 и пушек 122-мм — 12. Боеприпасов не хватает даже и на эти огневые средства». Потому «28–29 июня при форсировании противником реки Березина части корпуса из-за остатков снарядов вынуждены были вести огонь по противнику одиночными выстрелами». При этом «29 июня во время артобстрела наших частей со стороны противника с линии фронта бежало около 500 человек. Все они задержаны».

Судьбу командарма стая товарищей по партии решила быстро, споро и заочно, пустив бумагу вкруговую. Задав тон «дискуссии», свое веское мнение первым на полях документа начертал Лаврентий Берия: «т. Маленкову. Мое мнение: Коробкова нужно арестовать и судить как труса и предателя». Маленков не возражал, подмахнув ниже: «За». Дописав рядом: «Арестовать после замены Коробкова Рокоссовским. Маленков». Рядом значится и характерная виза Вячеслава Молотова, заместителя председателя ГКО и наркома иностранных дел, формально не значившегося в списке тех, кому документ ушел по рассылке: «Согласен». Итог подвел, разумеется, Берия, отдав распоряжение заместителю начальника 3-го управления дивизионному комиссару Федору Тутушкину: «т. Тутушкину. Исполнить как указано т. Маленковым и т. Молотовым», — хотя указано ведь, на самом деле, самим же Берией. Ниже отчет об исполнении: «Коробков арестован. Тутушкин».

Так стремительно и решилась судьба командарма: генерал-майора Александра Коробкова сняли с должности и арестовали 8 июля 1941 года, так и не став дожидаться Рокоссовского, прибывшего к армии лишь 11 июля. Затем вместе с группой других генералов Западного фронта Коробков был предан суду военного трибунала. Разумеется, ни трусом, ни предателем генерал Коробков вовсе не был. Его армия, располагавшаяся в районе Бреста, 22 июня 1941 года подверглась мощному удару двух моторизованных и одного армейского корпусов из состава 2-й танковой группы Гудериана и понесла огромные потери, затем в дело вступил еще один, свежий моторизованный корпус противника. Тем не менее, хотя в районе Бреста армия Коробкова и потерпела поражение, она все же сумела избежать полного окружения, ее остатки отходили, продолжали сражаться, оставаясь организованной оперативной единицей, да и связи со штабом Западного фронта Коробков вовсе не терял.

Пытаясь снять с себя вину за развал управления, бывший командующий войсками Западного фронта генерал армии Павлов на своем первом допросе 7 июля показал: «Потеря управления штабом 4-й армии Коробковым и Сандаловым своими частями способствовала быстрому продвижению противника в Бобруйском направлении». Генерал Коробков на суде все это категорически отрицал: «Виновным себя не признаю. Я могу признать себя виновным только лишь в том, что не мог определить точного начала военных действий. Приказ народного комиссара обороны мы получили в 4:00, когда противник начал нас бомбить… События развернулись молниеносно. Наши части подвергались непрерывным атакам крупных авиационных и танковых соединений противника. С теми силами, которые я имел, я не мог обеспечить отпор противнику. Причинами поражения моих частей я считаю огромное превосходство противника в авиации и танках». Когда председательствующий огласил выдержки из показаний Павлова, то Коробков возмутился: «Показания Павлова я категорически отрицаю. Как может он утверждать это, если он в течение 10 дней не был у меня на командном пункте. У меня была связь со всеми частями, за исключением 46-й стрелковой дивизии, которая подчинялась мехкорпусу. На предварительном следствии меня обвиняли в трусости. Это неверно. Я день и ночь был на своем посту. Все время был на фронте и лично руководил частями. Наоборот, меня все время обвиняло 3-е управление в том, что штаб армии был очень близок к фронту». Когда же зачли показания Павлова, что командование 4-й армии «не выполнило моих приказов о заблаговременном выводе частей из Бреста», Коробков резко заметил, что «приказ о выводе частей из Бреста никем не отдавался. Я лично такого приказа не видел». В своем последнем слове Павлов все же признал, что «Коробков удара трех механизированных дивизий (на самом деле не дивизий, а корпусов. — Авт.) противника выдержать не мог, так как ему было нечем бороться с ними». Генерал Коробков своей вины не признал, сказав в последнем слове, что его 4-я армия, «по сути, не являлась армией, так как она состояла из четырех дивизий и вновь сформированного корпуса. Мои дивизии были растянуты на расстояние 50 км. Сдержать наступление 3 мехдивизиий (правильнее — корпусов. — Авт.) противника я не мог, так как мои силы были незначительными и пополнение ко мне не поступало. Первые два дня начала военных действий моим частям двигаться нельзя было из-за огромного количества самолетов противника. Буквально каждая наша автомашина расстреливалась противником. Силы были неравные. Враг превосходил нас во всех отношениях». Однако 22 июля 1941 года генерал Коробков вместе с другими обвиняемыми — генералами Павловым, Климовских и Григорьевым — был приговорен к лишению звания, наград и расстрелу. В тот же день приговор привели в исполнение на Бутовском расстрельном полигоне НКВД.

Трудно судить, насколько верными были его действия в первые дни того хаоса, что воцарился после 22 июня, однако надо признать, что информацию о состоянии дел начальнику гарнизона Пинска он предоставил вполне достоверную, дав, по крайней мере, тем самым возможность своевременно эвакуировать госпиталь, спасти его персонал, больных и раненых от неизбежного в ином случае захвата их немцами. Со взрывом же склада дело и вовсе темное: если в спецсообщении утверждалось, что склад был взорван 24 июня, то, согласно уже другим документам, его уничтожение было произведено 28 июня. К тому времени уже было очевидно, что ни удержать Пинск, ни вывезти оттуда склады советские войска возможности уже не имеют. Как полагал бывший начальник штаба 4-й армии Леонид Сандалов (впоследствии генерал-полковник), генерал Коробков был обречен на заклание изначально: «К концу июня 1941 года был предназначен по разверстке для предания суду от Западного фронта один командарм, а налицо был только командарм 4-й армии, — утверждал Сандалов. — Командующие 3-й и 10-й армиями находились в эти дни неизвестно где, и с ними связи не было. Это и определило судьбу Коробкова». Хотя, конечно, судьбу, скорее, определило то, что Верховному главнокомандующему позарез нужна была показательная расправа над теми, кого можно было назначить виновниками поражения, показав остальному генералитету, что сталинский карательный меч вовсе не затупился. В 1957 году генерал Коробков «за отсутствием состава преступления» посмертно реабилитирован.

 

Глава 15. «Сдан противнику без санкции Ставки»

О русском мате в подстрочниках секретных документов

10 июля 1941 года было образовано Главное командование войск Юго-Западного направления, во главе которого был поставлен маршал Советского Союза Семен Буденный. 16 июля 1941 года начальник германского Генерального штаба сухопутных войск генерал-полковник Франц Гальдер с удовлетворением записал в служебный дневник: «Противник оставляет Бессарабию», затем добавил: «Наши войска заняли Кишинев». В этот день в Кишинев вошли румынские войска. И вот 17 июля 1941 года в 16 часов 45 минут (судя по отметке на бланке) между Генеральным штабом РККА и штабом войск Юго-Западного направления имел место примечательный разговор по прямому проводу: «У аппарата полковник Громов, ожидает у аппарата генерала Покровского. Имею срочное указание генерала армии. Т. Зеленский доложите сейчас же маршалу следующее: генерал армии т. Жуков приказал срочно затребовать от тов. Тюленева, Буденного объяснение, на каком основании сдан противнику город Кишинев без санкции Ставки. Ответ жду у аппарата. Прошу быстрее доложить и дать ответ <…>».

Как и по сей день принято писать про начальный период войны, советские войска «вели упорные оборонительные бои в Молдавии, организованно отводили свои силы на рубеж Днестра», «оборона советских войск в Молдавии, в отличие от Прибалтики и Белоруссии, сохранила устойчивость»… И ведь это не перевод с какого-нибудь там англо-саксонского или хотя бы немецкого, а написано как бы по-русски! Хотя на деле сущность всего происходившего там и тогда выражается русским языком проще и яснее — полный …

Как записано в журнале боевых действий Южного фронта, «благодаря значительному превосходству в силах пр[отивни]ку удалось потеснить 9 А[рмию] и овладеть Кишинев[ом]». 14–15 июля 1941 года остатки 95-й стрелковой дивизии 9-й армии Южного фронта, защищавшей подступы к Кишиневу, стали, как гласит журнал боевых действий фронта, отходить «под натиском превосходных сил пр[отивни]ка и под угрозой охвата флангов». При этом дивизии пришлось действовать «будучи в отрыве от других частей с неприкрытыми флангами»: на правом фланге разрыв между ней и другими советскими войсками составил 20 километров, на левым фланге — 30 километров!

Донести высшим инстанциям о падении Кишинева командование Южного фронта сразу не решились, предприняв попытку отбить его: «Командарм 9 решил перейти 17.7 в контрнаступление с целью овладеть Кишинев[ом]». При этом именно обескровленной предыдущими боями 95-й стрелковой дивизии поставили задачу «на Кишинев». Далее в журнале боевых действий значится, что «9 А[рмия] с утра 17.7 перешла в контрнаступление». Но отбить Кишинев не удалось…

Да и черт бы с ним, с Кишиневом! У маршала Буденного голова тогда точно болела об ином и куда более серьезном. «Отвечаете головой за Киев, — „ласково“ напутствовал Сталин маршала, назначая его на командование Юго-Западным направлением, — так что думайте, как сдержать врага». А чем сдерживать, если, как тогда же сказал Сталин, «резервов пока у меня нет, и как бы ни было тяжело, не просите, напрасная трата времени». Проще говоря, держи Киев, Семен, любой ценой, а ежели сдашь… Аккурат тогда же «палец Сталина», кровавый начальник Главного политуправления РККА Лев Мехлис присылает Буденному на подпись проект приказа по войскам Юго-Западного направления: «Впредь за самовольный отход частей и самовольную сдачу стратегических пунктов врагу виновные в этом командиры частей и соединений будут караться расстрелом». Да вот только едва успел свеженазначенный Семен Михайлович прибыть на свой КП, как ему доложили, что в районе реки Ирпень части танковой дивизии генерала Клейста уже вышли к переднему краю Киевского укрепрайона и до Киева им уже всего ничего — 20 километров. А тут еще и Кишинев под ногами путается… Тоже формально «стратегический пункт», да вот только какой уж тут на хрен — и на все буквы русского алфавита — Кишинев, если враг у ворот Киева?! Да еще под Уманью назревает очередной «котел»…

Вместо помощи и резервов Буденный получил тогда телеграмму за подписью… В. Молотова: рассказ о том, как главком войсками Северо-Западного направления тов. Ворошилов собрал и забросил в тыл врага аж 10 истребительных полков по 1000 человек каждый из ленинградских рабочих, на 80 % вооруженных винтовками «германского образца» — то есть трофейными винтовками еще времен Первой мировой войны — и «по 150 патрон[ов] на винтовку» — едва ли не на единственный бой. Да еще «ручных гранат по 3 штуки на человека», 1500 литров бутылок горючей смеси на полк, по 180 противотанковых гранат и по 500 штук компасов — тоже на полк! Не забыл т. Молотов уведомить Буденного, что еще на каждый «полк выдано по 30 000 рублей». Словом, ни в чем себе не отказывайте, закидывайте немцев хоть компасами, хоть пачками червонцев. И главное — помета Молотова «Передается как пример для подражания»! Больше никто про те заброшенные полки никогда не слышал: сгинули. Тут же — послание уже от Мехлиса: текст «обращения к нашим бойцам и подразделениям, сражающимся в тылу противника». И указивка — «Отпечатайте массовым тиражом и поручите самолетами забросить в оккупированные районы, где сражаются наши бойцы». Листовки для окруженцев вместо реальной помощи! Несложно угадать все богатство устной реакции на эти ЦУ природного кавалериста Буденного, а тут еще, как в том анекдоте, «появился поручик Ржевский и начались безобразия»: со своим Кишиневом образовался начальник Генерального штаба Жуков, который столь же «великий» штабист, как и Семен Михайлович — примадонна Большого театра. Этот, с позволения сказать, без году неделя генерал армии требует объяснений — от целого маршала Советского Союза! — кто сдал врагу «стратегический пункт» и почему маршал еще не соизволил отчитаться перед генералом армии?!

Ни командира дивизии, ни командарма, ни тем паче комфронта Буденный даже и пальцем не тронул — воевать-то кто будет? Потому ответ маршала Буденного генералу армии Жукову, надо полагать, был дан в той единственной форме, которая только и могла тогда витать в воздухе — простым, ясным, внятным русским языком: а не пошел бы ты… Дальше каждый, даже и не будучи маршалом, сам легко может вставить положенные по смыслу и контексту адреса и выражения, известные каждому русскому человеку. Именно потому никакая секретная документация сего сохранить не могла в принципе — емкий ответ тов. Буденного столь густо и явственно висел в аппаратной, что никакой ВЧ его передать было не по силам. Потому в печатной документации образовалась некая пауза, значение которой в Москве поняли не сразу. Сочтя, что маршал запрос проигнорировал, его запросили снова: «У аппарата полковник Громов: тов. Зелен[ский], я вас понял так — маршал тов. Буденный не знает причин сдачи Кишинева — и принимает меры к выяснению??? <…>»

Ага, сейчас, принимает! Надо полагать, в то время как немцы в буквальном смысле слова стучались в ворота Киева, маршалу просто делать было больше нечего, кроме как «принимать меру к выяснению» местонахождения снега прошлогоднего урожая?! На сей раз вполне заслуженную Жуковым порцию исконно-русских выражений шифровальщикам узла связи все же удалось кое-как выразить печатно: «Тов. Громов, по телефону ВЧ требование тов. Жукова дать объяснение получено и приняты меры к выяснению причин сдачи Кишинева <…>». Судя по скорому последующему ответу, до Генштаба наконец дошло: «Вы поняли правильно. Все понятно. Есть. Я кончил». С этого момента тема извлечения из тов. Буденного каких-либо «объяснений» — по поводу сдачи Кишинева «без санкции Ставки» — начисто исчезла из переписки Генштаба с главным командованием Юго-Западного направления. Применительно к лету 1941 года в литературе обычно используют такие выражения, как хаос, бардак. Но все эти слова лишь в самой малой степени способны выразить то, что в реальности ощущали тогда все, от самого первого маршала до самого последнего бойца: творилось то, что можно выразить лишь простым русским языком. Эта переписка — как раз полная иллюстрация ужасающего хаоса, творившегося тогда как в головах высших инстанций, так и на местах. «Верхи» реальной информацией не имели и ситуацией не владели совершенно, а «низы» — фронтовые штабы — получали в качестве приказов откровенный бред. Стороны искренне испытывали по отношению друг к другу чувства столь диаметрально противоположные, что объединяло их лишь одно — густой русский мат. Зафиксированный секретной документацией, пусть и весьма специфическим образом.

 

Глава 16. «В руки врага попадают совершенно секретные сведения…»

Как Сталин войсковую связь проводил

23 июля 1941 года все узлы связи штабов советских фронтов были перегружены приемом секретного приказа Сталина. Точнее, это был приказ наркома обороны СССР № 0243 «Об улучшении работы связи в Красной армии»: Сталин его и подписал как нарком, а генерал армии Жуков — как начальник Генерального штаба. Совершенно очевидно, что основную часть приказа сочинял и самолично диктовал именно Сталин. Что заметно по характерному языку документа, его лексике и стилистике, но, главное, по сугубо штатской ментальности главного сочинителя — матерого партийного бюрократа, а не профессионального военного.

«Опыт войны показал, — чеканил приказ сталинским голосом, — что неудовлетворительное управление войсками в значительной мере является результатом плохой организации работы связи и, в первую очередь, результатом игнорирования радиосвязи, как наиболее надежной формы связи. Управление войсками, опирающееся главным образом на телефон, непрочно и ненадежно, так как при порче телефонных линий оно прекращается на продолжительный срок, — делает свое гениальное открытие вождь племен и народов. — Недооценка радиосвязи как наиболее надежной формы связи и основного средства управления войсками является результатом косности наших штабов, непонимания ими значения радиосвязи в подвижных формах современного боя. У нас в нарушение всех правил по телефонам ведутся оперативные переговоры, в открытую называются части, соединения, их задачи и дислокация, фамилии и звания начальников. Тем самым в руки врага попадают совершенно секретные сведения. Также в нарушение всех правил наши штабы сверху донизу совершенно не пользуются по линии связи простыми переговорными таблицами и кодированной картой, вся телеграфная переписка идет через шифрорганы, работающие с большой перегрузкой. В море всяких документов, часто не имеющих оперативного значения, тонут важнейшие приказы, директивы и распоряжения. Они с большим опозданием, на 8–10 часов, попадают в подчиненные штабы, и часто намеченная операция срывается». Тонули — это факт, но кто в этом виноват, если огромной грудой совершенно бессмысленной, а то и просто откровенно глупой и вредной документации те штабы тогда запрудили как раз сами высшие инстанции — тот же Верховный главнокомандующий, на время утративший после 22 июня 1941 года едва ли не всякое представление о реалиях, а потому неистово требовавший только победных наступлений; Генеральный штаб во главе с Жуковым, потерявший тогда едва ли не все нити управления войсками, потому слабо знавший, что творится на фронтах. Но главным «спамером» того времени стоит признать заместителя наркома обороны и начальника Главного политуправления РККА армейского комиссара 1-го ранга Льва Мехлиса. Работая с архивными документами, несложно убедиться, что штабы фронтов и главные командования направлений были тогда буквально затоплены валом всевозможных приказов, распоряжений, указаний за его подписью. Поскольку сам работал с такими материалами, могу однозначно утверждать, что на все сто процентов это было откровенно пропагандистское дерьмо, годное лишь для использования в солдатском отхожем месте. Например, даже в самый разгар битвы за Украину штаб маршала Буденного, главнокомандующего войсками Юго-Западного направления, был буквально завален массой хлама, который работники его штаба должны были принять по закрытым линиям связи, расшифровать, направить для исполнения…

Опять же, по версии Сталина, во всех проблемах связи виноваты именно «косные» штабы — словно эти штабы, ранее заботливо прореженные чекистами, наполняли некие космические пришельцы, а не сталинские выдвиженцы, которых-то оценили и выдвинули не в последнюю очередь именно за безынициативную исполнительность! Но была и другая сторона медали. Худо-бедно военную историю советские военачальники знали, потому хорошо помнили, чем для русских штабов обернулось безалаберное использование радиосвязи во время августовской битвы 1914 года в Восточной Пруссии: именно дешифровка радиограмм привела к полному раскрытию схемы расположения русских дивизий, что и способствовало их разгрому. Потому-то «косные штабы», предметно зная, сколь хорошо работают германские службы радиоперехвата и дешифровки, по мере возможности и старались избегать легко пеленгуемой радиосвязи. В этом смысле проводная связь все же была более надежной. Острейшей проблемой в самом начале войны стало и отсутствие в целом ряде штабов кодовых таблиц, без которых просто невозможно было наладить радиосвязь. «У нас была прекрасная штабная радиостанция, с помощью которой я мог бы держать связь хоть с Москвой, — рассказывал мне мой дед, выведший тогда свою дивизию из окружения, — но толку-то — ведь у нас не было ни кодов, ни таблиц…»

Самой же большой проблемой было совершенно плачевное состояние со средствами связи в войсках. Еще в 1938 году руководство Управления связи Красной армии докладывало, что все основные типы войсковых радиостанций и средства радиоразведки уже безнадежно устарели, громоздки, а их технические характеристики крайне низки. Прошло два года, и уже Наркомат обороны констатировал: «Внедрение новых средств радиотехники проходит крайне медленно и в недостаточных размерах. Войска плохо обеспечены почти по всем видам имущества связи». К началу войны не изменилось ничего: на вооружении продолжали оставаться радиостанции устаревших типов — удельный вес устаревшей аппаратуры колебался в войсках от 75 % до 89 %. Но даже такими, устаревшими рациями войска были обеспечены лишь на 57–59 %! Проблемы были даже с проводной аппаратурой: войска эксплуатировали свыше сорока типов телефонных аппаратов устаревшего образца, но даже их не хватало, а острейшая нехватка кабелей, телефонных и телеграфных, была еще до войны. На вооружении отсутствовала и аппаратура ВЧ — высокочастотного телефонирования. Исследователи обычно дружно кивают на то, что у семи нянек дите без присмотра — поставкой средств связи армии и флоту занимались аж целых 28 наркоматов, указывают на слабость отечественной промышленной, научно-исследовательской и опытно-конструкторской базы, незаинтересованности промышленности в разработке и выпуске новых средств связи. Масса документов свидетельствует и о предельно низком качестве серийной военной продукции, ее ненадежности, хрупкости, огромном количестве брака, низком качестве всех отечественных источников питания, радиоламп…

«У каждой проблемы (недоработки, ошибки) есть фамилия, имя и отчество» — авторство этой фразы обычно приписывают Сталину. Так вот в нашем случае имя, отчество и фамилия данной проблемы — Иосиф Виссарионович Сталин. Как впоследствии признавал Жуков, «И. В. Сталин недостаточно оценивал роль радиосредств в современной маневренной войне, а руководящие военные работники не сумели своевременно доказать ему необходимость организации массового производства армейской радиотехники». Начальник Управления связи Красной армии, генерал-майор Николай Гапич, назначенный на эту должность 26 июля 1940 года, весь год буквально бомбардировал вышестоящие инстанции рапортами о плачевном состоянии со средствами связи, требуя срочно решить этот вопрос, но, как вспоминал его заместитель Николай Псурцев, «повсюду мы встречали глухую стену… Во всех инстанциях не понимали роли связи и ее значения на войне».

Однако не мог же тов. Сталин назвать имя настоящего виновника этого провала, т. е. самого себя! Потому отвечать за грехи Верховного и назначили именно генерала Гапича: как раз 23 июля 1941 года его и сняли. А вскоре арестовали, обвинив, что он, «являясь с августа 1940 года по август 1941 года начальником Управления связи Красной армии, преступно руководил работой в управлении, не снабдил армию нужным количеством средств связи, чем создал трудности в управлении войсками. Возглавляемое им Управление связи в первый же месяц войны с Германией не обеспечило нужд фронта и оказалось неспособным наладить бесперебойную связь с фронтом». Попутно генерала обвинили в принадлежности к «военно-фашистскому заговору» и сотрудничестве с японской разведкой… Следствие по его делу тянулось аж 11 лет: лишь в 1952 году генерала Гапича приговорили к 10 годам лагерей, отправив на лесоповал. После ареста Берии его освободили «в связи с отбытием срока», реабилитировали, восстановили в армии, но тут же уволили.

Тем же временем вождь народов приказал «в кратчайший срок ликвидировать недооценку радиосвязи», обязав командиров и комиссаров «под личную ответственность… немедленно обеспечить полное использование радиосредств для управления войсками с обязательным соблюдением секретности передач», «безусловно обеспечить каждую дивизию и армию двумя радиостанциями» и «разгрузить шифрорганы… от массы второстепенных документов». Еще т. Сталин «в целях усиления политической работы среди связистов» приказал назначить во все части и подразделения связи «квалифицированных и проверенных политработников и комиссаров»: а что, мехлисы вместо раций — тоже интересно…

 

Глава 17. Обращение не по инстанции

Майор-артиллерист пишет товарищу Хрущеву

22 июля 1941 года командир 244-го артиллерийского полка майор Геккер и военный комиссар этого же полка батальонный комиссар Михайлик скрепили своими подписями весьма необычный документ на имя члена Военного совета Юго-Западного фронта Никиты Хрущева. 27 июля документ зарегистрирован за № 0053 строевой частью 244-го артполка. Необычность его в том, что комполка и его военком обратились мало того что не в свою «епархию» — Военный совет фронта, так еще и минуя свое прямое и непосредственное начальство, через головы командования 58-й горнострелковой дивизии (в состав которой входил 244-й артполк), 13-го стрелкового корпуса и 12-й армии. Грубейшее нарушение всех уставных норм и канонов, да еще и в военное время! Вот только наказывать было некого: судя по пометам, бумага попала на стол высокого начальства, когда уже не было в живых его авторов, да и самого полка уже не было.

Уставную форму документа определить сложно: это не донесение, не рапорт, не заявление, не доклад, не отчет — нечто вроде набора жалоб на «ряд безобразных явлений» первого месяца войны: нет и не было бронебойных снарядов, шрапнели, мин, отсутствуют средства ПВО, полки дивизии изначально укомплектованы едва ли наполовину, но им выделялась полоса обороны не менее 10 километров, «что в основном приводило к прорыву фронта противником». Службы тыла работают отвратно, снабжение — никакое; «свою пехоту противник всегда сопровождал бронемашинами и танками, артогонь корректируется самолетом» — у нас ничего этого нет и в помине, и от бойцов часто можно было слышать: «Ну, что, у нас винтовки, а у них танки». Стоит ли удивляться, что «пехота мало устойчива в обороне <…> маскировка и окапывание не подготавливается <…> начсостав в этих вопросах не требователен…». И, что должно было быть самым неприятным для таких «политрабочих», как Никита Сергеевич: «То, что делается в районах боевых действий партийно-советскими и общественными организациями, не соответствует лозунгу отечественной войны: власти и партийные организации за 5–10 дней до вступления противника на их территорию удирают, и никакая политическая и агитационная работа среди населения не ведется, и они, дезорганизованные, собираются вокруг рай— и сельмагов для их разграбления при первой возможности…». И вместо постскриптума почти крик души: «Обращаемся не по инстанции по той причине, что, несмотря на доклады, положение не изменяется, и потому, что уверены в том, что эти вопросы не все известны Военсовету. Доносим для принятия соответствующих мер на будущее».

Если разобраться, так было по всему советско-германскому фронту. Но чем объяснить, что этот крик души отчаявшегося фронтовика адресован инстанции не командно-штабной, а сугубо политической? Да еще для майора-комполка поистине запредельной: Хрущев не «просто» член Военного совета целого фронта, но «по совместительству» еще первый секретарь ЦК КП(б) Украины и, подумайте на секунду, член Политбюро ЦК ВКП(б)! Не говоря уже о том, что все эти вопросы «пошлой» тактики точно не по его части, а бронебойных снарядов (как шрапнели и зениток) он дать не мог. Главное, такой документ и близко не мог попасть в Военный совет фронта, минуя соответствующие канцелярии нижестоящих инстанций: война — войной, а бюрократия по расписанию, ведь не с почтовым же голубем ушел документ с грифом «сов. секретно»!

Документы пишут конкретные люди — с конкретными целями и в конкретных обстоятельствах. Позволю себе усомниться, что инициатором был сам комполка: майор Зиновий Львович Геккер — член партии с 1919 года, в кадрах Красной армии с 1920 года, успешно прошел все партийные чистки, уцелел во время «большого террора». Так что границы дозволенного — уставами, писанными и неписанными нормами служебной субординации и партийной дисциплины — знал назубок. Подвигнуть майора на такое, помимо отчаянного положения, могло еще и недвусмысленное предложение той самой «верхней» инстанции: а напиши, майор, нам на бумаге все то, что рассказал… У инстанции могли быть свои резоны, несколько отличные от майорских и даже «слегка» шкурные. Фронт рушится на глазах, зреют новые немецкие котлы, а уж что тов. Сталин во гневе спросит по полной и с виноватых, и с непричастных, товарищи из Военного совета фронта знали отменно: аккурат 22 июля 1941 года вместе с группой генералов своего штаба был расстрелян бывший командующий Западным фронтом генерал армии Павлов. Посему на «черный день» небесполезно было бы обзавестись подборкой документов, красноречиво говорящей, что Военный совет Юго-Западного фронта все время держал руку на пульсе, своевременно реагируя. Хотя, быть может, все действительно проще: майору и его военкому терять уже было нечего…

Слишком уж скоро наступил тот черный день. Развернув наступление на Умань, немецкие части еще 21 июля вышли в тылы сразу двум армиям фронта, 6-й и 12-й, начав замыкать кольцо окружения. 23 июля 12-я армия начала отход на восток, но было уже поздно. Когда армия была уже практически в окружении, ее… передали в состав Южного фронта. В конце июля ее остатки были разгромлены в урочище Зеленая Брама, что возле села Подвысокое. Всего тогда в окружение под Уманью попали 20 дивизий, в плен к немцам попали командующие обеих армий, 6-й и 12-й, командиры четырех корпусов и двух дивизий — всего восемь генералов. Погибли командиры трех дивизий и корпуса. В числе прочих была полностью уничтожена и та самая 58-я горнострелковая дивизия, в составе которой был 244-й артполк майора Геккера. Сам комдив, генерал-майор Николай Прошкин, попал в плен 6 августа 1941 года при попытке прорыва из окружения, в январе 1942 года он умер от тифа в лагере для военнопленных. А вот майор Зиновий Геккер — 1902 года рождения, уроженец города Берислав Николаевской области (ныне это райцентр в Херсонской области) — пропал без вести в конце июля — начале августа 1941 года. Безусловно, погиб: уж можно не сомневаться, какая его могла ожидать участь, попади он к немцам. Тогда же и там же пропал без вести и батальонный комиссар Ефим Петрович Михайлик, военком 244-го артполка… А всего тогда в сражении под Уманью в окружение попало, по разным оценкам, от 65 до 100 тысяч наших солдат и командиров. Мало кто из них выжил в концлагере, получившем наименование «уманская яма»… Зато 3 августа 1941 года, если верить помете на документе, Военный совет Юго-Западного фронта «наконец» узнал, что «штаты не соответствовали действительному состоянию» и у артиллеристов не было бронебойных снарядов и кончились мины…

 

Глава 18. «Удар прошел успешно… Но выявлен ряд недостатков»

Первые советские бомбардировки Берлина: как Сталин пожал плоды того, что он натворил с авиацией в предвоенные годы

Формулировки приказа наркома обороны СССР № 0071 от 17 августа 1941 года, подписанного Сталиным, довольно отличны от типовой и годами выверенной чеканной лексики советского военного документа. Преамбула воодушевляла: «Первый удар 81-й авиадивизии по району Берлина прошел успешно. Семь тяжелых кораблей бомбардировали военные объекты противника и сбросили листовки». Далее без перехода шло разгромное резюме:

«Однако в процессе подготовки и полета выявлен ряд существенных недостатков, требующих немедленных исправлений», «командование дивизии организацией полета руководило недостаточно, а начальник штаба дивизии полковник Лышенко от руководства самоустранился. В результате плохой увязки маршрута имел место обстрел летевших самолетов на задание своими истребителями, ЗА (зенитной артиллерией. — Авт.) береговой обороны и кораблей.

Летно-технический состав, несмотря на длительную подготовку к полету, в полной мере материальной части мотора и вооружения не освоил и плохо знал ее эксплуатацию.

Работа мотора на кораблях ТБ-7 оказалась неудовлетворительной и послужила причиной нескольких вынужденных посадок…»

Далее следовал собственно приказ. Комбрига Водопьянова с должности командира авиадивизии снять, назначив вместо него подполковника Александра Голованова. Как вспоминал Голованов, его неожиданно вызвали к Сталину, который кратко уведомил: «Вот что: есть у нас дивизия, которая летает на Берлин. Командует этой дивизией Водопьянов; что-то у него не ладится. Мы решили назначить вас на эту дивизию».

Всему этому предшествовал приказ, продиктованный Сталиным в ночь на 9 августа 1941 года: «Т-щу Водопьянову. Обязать 81-ю авиадивизию во главе с командиром дивизии т. Водопьяновым с 9.VIII на 10.VIII или в один из следующих дней, в зависимости от условий погоды, произвести налет на Берлин. При налете кроме фугасных бомб обязательно сбросить на Берлин также зажигательные бомбы малого и большого калибра. В случае если моторы начнут сдавать по пути на Берлин, иметь в качестве запасной цели для бомбежки г. Кенигсберг. И. Сталин 8.8.41».

Когда германская авиация с 21 июля 1941 года стала совершать массированные налеты на Москву, Сталин потребовал от командования ВВС отбомбиться по Берлину. Но реальных возможностей для нанесения массированных бомбовых ударов по столице Третьего рейха у советской авиации просто не имелось: не было достаточно и самолетов, которые могли долететь до Берлина с «грузом» и вернуться обратно, еще меньше было летчиков, способных осуществить такое, почти не осталось и аэродромов, с которых можно было дотянуться до вражеского логова. Одним словом, речь могла идти разве лишь о разовых рейдах буквально единичных самолетов. Да и вообще, казалось, с чисто военной точки зрения рациональнее было использовать то невеликое количество уцелевших тяжелых бомбардировщиков для решения задач иных, практических и куда более насущных.

Но товарищ Сталин был не военным, а политиком, потому ему и необходима была не чисто военная акция, а именно демонстрация, эффектный жест политического свойства, который должен был произвести впечатление на потребителя даже не столько внутреннего, сколько внешнего: смотрите, мы еще что-то можем, даже до Берлина дотянулись. При таком раскладе командованию ВВС оставалось лишь одно: готовить самоубийственный налет теми силами, что имелись.

Первый приказ о налете на Берлин Сталин отдал еще 27 июля 1941 года, произвести его должен был авиаполк 8-й авиационной бригады ВВС Балтийского флота полковника Евгения Преображенского. В ночь с 7-го на 8 августа 1941 года первая группа из 15 бомбардировщиков Ил-4 вылетела на Берлин с острова Эзель, но по Берлину отбомбилось, если верить официальным данным, лишь пять самолетов, остальные не долетели. Существенного урона сброшенные с большой высоты вслепую и куда попало 50 авиабомб ФАБ-100, разумеется, не нанесли, да и пропагандистский эффект вышел смазанным. Потому Сталину нужна была более мощная и показательная демонстрация, для чего надлежало использовать и большее количество самолетов, и более мощные бомбардировщики — тяжелые четырехмоторные ТБ-7, каждый из которых способен был доставить к цели уже четыре тонны бомб.

Вот только 81-я авиационная дивизия — которая, как заверяло тов. Сталина командование ВВС, уже готова к боевой работе и нанесению «ощутимого» удара по Берлину — фактически была небоеспособна: созданная согласно приказу наркома обороны № 0052 от 15 июля 1941 года, она все еще находилась на стадии формирования. Шло ее укомплектование техникой и личным составом, только-только стала организовываться работа штаба и служб материально-технического обеспечения. Летный состав комплектовали из авиаторов опытных, летчиков гражданской и полярной авиации, но, как правило, боевого опыта еще не имевших. Главной же проблемой оказались движки: пригнанные с завода ТБ-7, фактически еще даже не серийные, были оснащены дизельными двигателями М-40, оказавшимися крайне ненадежными. Но приказы Верховного главнокомандующего обсуждению не подлежали. Согласно штату, дивизия должна была иметь два полка ТБ-7: в каждом — пять эскадрилий в составе трех самолетов, всего в составе дивизии должно было быть 30 ТБ-7. Но такого количества машин просто нет. Потому, согласно замыслу, удар по Берлину должны были нанести девять ТБ-7 и девять двухмоторных дальних бомбардировщиков Ер-2. 10 августа 1941 года в 21:00 экипажи вылетели на выполнение боевого задания с аэродрома подскока в Пушкине. Один из ТБ-7 лично пилотировал командир дивизии комбриг Водопьянов. Вот только из 18 самолетов, выделенных для этого налета на Берлин, в воздух подняться сумели лишь 11: восемь ТБ-7 и три Ер-2, при этом сразу после взлета рухнул ТБ-7, пилотируемый командиром эскадрильи Константином Егоровым — отказали сразу два двигателя. Еще один ТБ-7 вынужден был сбросить бомбы задолго до подхода к цели — тоже отказ мотора. Согласно ушедшему к Сталину докладу генерала Жигарева, до Берлина дошли лишь два ТБ-7 и два Ер-2, а «вернулись и сели в Пушкине только 1 ТБ-7 и 1 Ер-2… о Водопьянове и Панфилове данных нет…». Такая вот арифметика: должно было вылететь 18 бомбардировщиков — взлетело 11, а ушло на Берлин лишь 10, объявлено публично, что до Берлина долетело якобы семь бомбардировщиков, но по докладу командующего ВВС — лишь четыре, на свою базу — в Пушкин — вернулось лишь два. Пропал без вести со своим экипажем командир дивизии, комбриг Водопьянов. Позже выяснилось: при полете над Балтийским морем его самолет был атакован звеном своих же И-16, затем был поврежден огнем зенитной артиллерией уже противника, но до Берлина долетел, бомбы сбросил, однако до линии фронта уже не дотянул и разбился при посадке в Эстонии, откуда ему с экипажем пришлось несколько дней пробирался к своим через леса и болота. Еще один ТБ-7, пилотируемый лейтенантом Александром Панфиловым, при возвращении был сбит зенитной артиллерией Балтийского флота и упал в Финляндии. Экипаж, используя снятое с машины вооружение — две пушки ШВАК и четыре пулемета, — попытался организовать оборону. После неравного боя из 11 членов экипажа выжил лишь попавший в плен стрелок-радист… Самолет же, пилотируемый командиром эскадрильи капитаном Александром Тягуниным, и вовсе был сбит своими еще в самом начале полета: сначала по нему открыли убийственный огонь свои же зенитки, потом в упор стали расстреливать истребители И-16 авиации Балтийского флота, затем добили снова свои зенитчики, пришлось спасаться на парашютах. Своими же истребителями сбит и Ер-2 лейтенанта Кубышко. Пропал без вести Ер-2 капитана Степанова, разбился при вынужденной посадке ТБ-7 майора Курбана. Полный набор: двигатели выходили из строя абсолютно на всех машинах, почти все попали под огонь своей зенитной артиллерии или были атакованы своими истребителями… Пропагандисты, разумеется, подали рейд на Берлин как выдающийся успех, но сами военные понимали: задание Ставки фактически провалено, кому предстояло стать козлом отпущения? Командование ВВС тут же предложило на эту роль Водопьянова, благо тот еще и числился пропавшим без вести: «комдив и штаб дивизии работают плохо, с таким командованием дивизии и штабом трудно организовать что-то серьезное, так как случайно набранные люди действуют вразброд и в одиночку…». Но при чем тут Водопьянов, если причины того, что стратегическую авиацию пришлось летом 1941 года создавать заново, тов. Сталину следовало искать в своей же политике предвоенных лет. Хотя бы потому, что творческая инженерная мысль, заключенная в «шарашки» НКВД — именно там и были сотворены Петляковым — ТБ-7, а Чаромским — мотор М-40, — выдает на-гора совсем не то, чего хочется «лучшему другу советских авиаторов». Не говоря уже о том, что мысль военно-теоретическая к тому времени уже покоилась в расстрельных рвах Бутовского полигона — вместе с ее носителями. А ведь эта «длинная рука», о которой всегда грезил товарищ Сталин, у него уже почти была — в 1936 году была сформирована Армия особого назначения (АОН), она же — 1-я авиационная армия резерва главного командования, первое в мире авиационное объединение стратегического назначения, затем создали еще две, стали подбирать и готовить соответствующие кадры. Но вскоре первые командующие «стратегической авиацией» пошли под нож как «заговорщики», а после финской войны и вовсе расформировали сами эти армии — как якобы не оправдавшие себя в боевой обстановке. Еще раньше тов. Сталин вдруг заявил, что серийное производство ТБ-7 не нужно: поскольку необходимого количества (и качества!) моторов для них советская промышленность выпустить не в состоянии, лучше тогда иметь два двухмоторных бомбардировщика, чем один четырехмоторный. Время было упущено безвозвратно. Вдруг спохватились в июле-августе 1941 года — но уже не было ни кадров, ни структур, ни нужных самолетов в серии, ни нормальных двигателей. Вот и пришлось импровизировать — «малой кровью, могучим ударом»…

 

Глава 19. «Самолет противника выпустил газ желто-голубого цвета…»

Применении люфтваффе отравляющих веществ: мифы и факты

На хранении Центрального архива Министерства обороны (ЦАМО) находится дело, датированное 13 октября 1941 года: «Краткие выводы по действиям ВВС Германии». Документ представляет собой довольно подробную и весьма качественную аналитическую справку-методичку, сработанную на основе материалов Главного управления ПВО Красной армии. На восьми машинописных страницах содержится довольно трезвый и качественный разбор действий немецкой авиации в первые месяцы войны: типы самолетов противника и их вооружение, система базирования немецкой авиации, используемые противником приемы и тактика воздушного боя, бомбардировочных налетов и ведения авиаразведки. Но самый «вкусный» кусок — раздел «Применение противником ОВ», то есть отравляющих веществ, химического оружия!

Как известно, химическим оружием обладали все ключевые страны, участвовавшие во Второй мировой войне, — Германия, Италия, СССР, Великобритания, США, Франция. Однако на фронтах ни одна из стран боевые ОВ так и не применила, и вдруг — документ об использовании немцами ОВ против советских войск?! «Краткие выводы» приводят нескольких таких казусов. Так, 24 августа 1941 года в районе горда Нежин «во время воздушного боя отмечено 3 случая применения ОВ желто-голубого цвета с высоты 1800–2000 метров самолетами ХЕ-111». 27 августа 1941 года «в районе Подлинная при атаке Ю-88 применил ОВ. В результате наш летчик погиб». 29 августа 1941 года «в районе Казаково в воздушном бою разведчик противника ХШ-126 (Henschel Hs 126. — Авт.) выпустил дым зеленого цвета на заходящий ему в хвост наш истребитель. У нашего летчика появилась сильная рвота». В воздушном бою 21 сентября 1941 года у Мелитополя немецкие истребители Ме-110 «при атаке наших истребителей выпустили газ желтого цвета, слезоточивый, разрушающий слизистую оболочку». 23 сентября 1941 года у Харькова «самолет пр-ка выпустил дым с запахом гнилой резины. Наш летчик, попавший в этот дым, почувствовал себя плохо и был вынужден сесть на аэродром». 26 сентября 1941 года в воздушном бою возле города Вязьмы «при попытке нашим летчиком таранить Ю-88 последний выпустил струю дыма синего цвета. Летчик потерял сознание и направлен в госпиталь с признаками отравления».

Ни в одном из этих случаев вывод о применении ОВ не подтверждался медицинским заключением о наличии у летчиков признаков химического поражения. Каких-либо заключений от военных химиков — что за ОВ применялось, если оно применялось, — тоже нет. Хотя квалификация советских военных химиков и имевшийся у них инструментарий такой анализ позволяли провести, а уж хотя бы несколько капель ОВ на фюзеляже и летном обмундировании пилотов непременно должны были остаться. Если бы химические атаки действительно имели место.

Но их не было: советские пилоты приняли за отравляющие газы дымовые сигналы или шашки (дымовую завесу), использованные немецкими летчиками для ухода от советских истребителей. Во всех зафиксированных случаях «химическую атаку» предприняли только самолеты тяжелые, маломаневренные и разведывательные, причем только будучи атакованными советскими истребителями. Люфтваффе вообще активно применяло разнообразные дымовые средства разных цветов: для связи, подачи сигналов, передачи донесений, маскировки, обозначения цели, имитации поражения. Неожиданный пуск дыма экзотической окраски — один из тактических приемов немецких пилотов на советско-германском фронте в первый год войны — для отрыва от атакующих истребителей. Советские летчики-истребители поначалу действительно принимали это за пуск отравляющих газов, порой тут же выходя из боя. Так что эффект дымной неожиданности действительно иногда давал немцам время оторваться от преследования. Что же касается потерь сознания, плохого самочувствия или сильной рвоты, так это симптомы, прежде всего, нарушения вестибулярного аппарата — классические последствие многократных перегрузок при выполнении приемов высшего пилотажа во время воздушного боя! Конец лета — начало осени 1941 года — период крайне интенсивных воздушных боев: пытаясь всеми силами остановить немецкое наступление, советские летчики летали буквально до изнеможения, делая по несколько вылетов в день. Летали зачастую голодные, в открытых кабинах (истребители И-16, И-153, И-15/И-15 бис), нередко без кислородных масок на больших высотах — приплюсуем к перегрузкам еще и кислородное голодание. Что же касается одной-единственной гибели «от газа», то совершенно неведомо, как обстояло дело в реальности и каковы обстоятельства того боя. Никакого посмертного вскрытия погибшего никто, разумеется, на фронте не производил: атаковал «Юнкерс» и — погиб, обычное дело. Может, был сбит, или разбился, потеряв управление, а может — потерял сознание от перегрузки.

Все же замечу, что советские летчики принимали пуски цветных дымов за химическую атаку не с перепуга: в предвоенные годы советские ВВС довольно активно отрабатывали применение ОВ — запасы химического оружия в СССР того времени были огромными, одними из крупнейших в мире. Как следует из ряда документов, хранящихся уже в фондах Российского государственного военного архива (РГВА), среди прочих задач советским авиаторам тогда ставилась и такая: «Овладеть применением БХВ (боевых химических веществ. — Авт.) по воздушным целям»! Для чего и проводились испытания по применению отравляющих веществ в… воздушном бою при помощи выливных авиаприборов (ВАП). Дальше экспериментов, к счастью, дело не пошло, но что такой «фокус» отрабатывался, знали многие летчики, потому и соответствующе и реагировали на разноцветные дымы, испускаемые немецкими самолетами.

Но один случай, описанный в том же документе, стоит особняком. Там значится, что 16 сентября 1941 года на Брянском фронте «авиация противника применяла ОВ. В 13:00 в районе N-ской стрелковой дивизии шесть самолетов противника с опознавательными знаками СССР с большой высоты сбросили много шарообразных металлических ампул, наполненных фосфором и сероуглеродом. Действие ампул, по заключению нашего медперсонала, следующее: при разрыве ампул капли жидкости разлетались и давали ожоги, воспламенялись предметы, дым от ампул напоминал фосфор и сероводород. Люди, попавшие в пораженную зону, чувствовали затруднение в дыхании, легкое головокружение и позывы тошноты. Ночью площадь и все пораженные предметы светились».

В данном случае очевидно: речь идет о применении не ОВ, а боеприпасов на основе фосфора. Такие боеприпасы применяли тогда и советские войска, и немецкие. У немцев фосфор был в снарядах и минах зажигательного и дымового типа, используемых в основном сухопутными войсками. Люфтваффе же фосфорных боеприпасов для обработки сухопутных целей практически не применяло (против морских — использовало), поскольку это сочли чрезмерно сложным и опасным для своих. Зато советская авиация с первых дней войны вовсю применяла боеприпасы на основе фосфора, соединенного с сероуглеродом: в качестве инициирующего компонента зажигательной смеси «КС» — для самовозгорания при контакте с воздухом. В частности, для бомбардировок использовались наполненные такой зажигательной смесью жестяные сферические (шарообразные) капсулы АЖ-2. Так что в данном случае речь явно идет о «дружественном огне»: жестянками АЖ-2 со смесью «КС», в состав которой входили белый фосфор и сера (или сероуглерод), по советским частям случайно отбомбились свои же самолеты — «дружественный огонь». Поскольку пехотинцы о номенклатуре боеприпасов своей авиации понятия не имели, то пребывали в полной уверенности, что такое зверство могли совершить лишь немцы, подло замаскировавшиеся под советских авиаторов. Доблестные же сталинские соколы, получив отчеты «с земли», разумеется, все поняли сразу: это же их штатный боеприпас, которого быть не могло у немцев. Но не признавать же было, что они полили фосфором свои войска — к стенке прислоняли и за меньшее!

 

Глава 20. «Уничтожить фашистские гнезда в Иране»

Как Красная армия вместе с англичанами Тегеран брала

«Три месяца упорной борьбы не на жизнь, а на смерть стали германскому фашизму не дешево. Потеря более двух миллионов человек, тысячи танков и самолетов грозят затяжной войной, приближают гибель гитлеризма» — так командир 17-й горно-кавалерийской дивизии полковник Гайдуков, комиссар дивизии полковой комиссар Чебурашкин и начштаба майор Паращенко рапортовали начальству о боевых действиях соединения… в Иране. Столь крутой загиб кавалеристов понятен: как не продемонстрировать верхней инстанции знание текущих директив ЦК, Политуправления РККА и сводок Совинформбюро. Но при чем тут Иран? При том: «С целью продления своего существования и нанесения внезапного эффективного удара в спину германский фашизм начал готовить новый плацдарм войны в Иране <…> Работа агентов фашизма не осталась безрезультатной, и со стороны Ирана начала все явнее и явнее подступать военная угроза, угроза вторжения в Советское Закавказье и захват города Баку, основного жизненного центра нашей нефтяной базы». Потому «советское правительство 25.8.41 отдало приказ войскам Закавказского Военного Округа перейти госграницу, ликвидировать военный очаг, созданный германским фашизмом».

В документах 54-й танковой дивизии пафоса меньше: «В целях обеспечения Закавказья от диверсии со стороны немцев, работающих под покровительством иранского правительства, а также для того, чтобы предупредить вылазку иранских войск против наших границ, советское правительство <…> постановило ввести войска на территорию Ирана». «Иран нарушает договор с Советским Союзом, с помощью немцев готовит нападение на СССР», — потому, как записано в документации уже 77-й горно-стрелковой дивизии, она, «предупреждая нападение Ирана, с рассветом 25.8.41 переходит границу…».

Ввод частей Красной армии в Иран начался в 5:30 утра 25 августа 1941 года. Туда вошли три общевойсковые армии — 47, 44 и 53-я: восемь дивизий кавалерийских, восемь — горнострелковых и стрелковых, две танковые. Не считая еще до кучи отдельных полков и батальонов. Всего — не менее 20 расчетных дивизий. Воздушную поддержку обеспечивали ВВС Закавказского фронта, а на Каспии против Ирана действовала Каспийская военная флотилия.

Как гласил отчет 17-й горно-кавалерийской дивизии, «решение правительства и боевой приказ бойцами и командирами встречен с исключительным подъемом, каждый горел желанием как можно быстрее перейти границу, встретиться лицом к лицу с врагом, нанести ему сокрушительный удар, чем обеспечить безопасность Родины с юга». Энтузиазм в полном объеме оказался невостребованным, поскольку «сопротивления частей иранской армии части дивизии не встретили, что несколько разочаровало бойцов и командиров. Однако надежду на встречу с врагом никто не терял, все бойцы и командиры частей дивизии как никогда с большим напряжением и бдительностью устремились выполнять дальнейшую задачу по незнакомой, неизведанной и трудной местности». Дабы была выполнена «поставленная боевая задача партией и правительством <…> по уничтожению фашистских гнезд, наводнивших территорию Ирана, по обеспечению безопасности границ Советского Закавказья…». Отчет о боевом походе 17-й дивизии вообще составлен высоким «штилем»: партполитработа в этом соединении явно была на недосягаемой высоте. Так прямо и сказано: «Переход частей 17-й кавдивизии в наступление не застал врасплох партийно-политические органы частей дивизии. <…> Политорганы сумели организовать всю силу партийно-комсомольского воздействия, всю страстность большевистской агитации и пропаганды…».

Если с большевистской страстностью все обстояло чудесно, то со всем прочим — уже не столь блестяще. Проблемы, помимо «неизведанной местности» и испарившегося противника, были со связью: между частями она поддерживалась лишь через посыльных, а вот «связаться со штабом армии не было никакой возможности». Наступление дивизия повела без поддержки артиллерии: «Все попытки потянуть за собой артиллерию и кое-какие средства связи окончились неудачей. Не помогло и героическое усилие бойцов, которые, по примеру суворовских чудо-богатырей, пытались на руках тащить пушки». Пришлось действовать «без обозов, без артиллерии, с одними саблями и станковыми пулеметами, в дикой горной местности, без воды и продфуража». Все это при жуткой жаре, когда «люди и лошади буквально валились и от приступов малярии, и от солнечных ударов», а тыловое снабжение накрылось медным тазом: «планомерная система снабжения отсутствовала <…> в целом дивизия была предоставлена собственным заботам добывать продфураж, эвакуировать больных людей и лошадей, что в значительной степени отражалось на людском и в особенности на систематически недоедавшем конском составе». Документы других дивизий тоже свидетельствуют: со связью и взаимодействием частей дела обстояли плохо, а тыловое обеспечение провалено.

Неважнецки и собственно с боевой подготовкой: слабая работа разведки, неумелая организация боевого охранения. «Плохо поставлено дело с маскировкой от воздушного и наземного наблюдения противника. Бойцы большей частью наступление производили во весь рост, пренебрегая складками местности и огнем противника», — это из отчета 23-й кавалерийской дивизии. Весьма показательна и такая ремарка: «Среди отдельных бойцов и комначсостава еще имеют место случаи мародерства и присвоения себе трофейного имущества».

Впрочем, это уже частности: никаких шансов у архаичной армии иранского шаха, еле дотягивавшей до пяти дивизий, не было. На ее вооружении лишь винтовки разномастных систем, немного пулеметов, орудий — совсем мало, самолетов — единицы, да и те — антиквариат. Танков и вовсе не было, да и солдаты не имели никакой подготовки. Не говоря уж о том, что вместе с СССР против иранцев выступили британцы, оккупировавшие юг Ирана. Иранские солдаты чаще всего разбегались, не оказывая сопротивления, а к 29–30 августа по приказу своего командования сложили оружие.

Про «германский плацдарм в Иране» официальная историография твердит с 1941 года: режим Реза-шаха, мол, проводил профашистскую политику, Иран заполонили фашистские агенты, Германия создала там склады оружия и взрывчатки, германские военные якобы готовили взрывы стратегических мостов и даже формировали батальоны из немцев, живущих в Тегеране… и т. п., и т. д., вплоть до утверждений, что вермахт готов был пройти через Иран в Закавказье и Индию! Только никаких «немецких складов оружия» в Иране не оказалось, да и «засилье немцев» не носило массовый характер. Немецкие агенты, разумеется, были, но их счет шел от силы на несколько десятков. А уж как вермахт мог перебросить войска в Иран, и вовсе географическая загадка!

Мифический «немецкий плацдарм» стал лишь поводом для реализации давних устремлений тов. Сталина. Как свидетельствуют документы, еще в ноябре 1940 года он готов был договориться с Гитлером о включении Ирана в сферу интересов СССР. В директиве, продиктованной Сталиным 9 ноября 1940 года Молотову (перед отъездом того на переговоры в Берлин), значится: «Вопрос об Иране не может решаться без участия СССР, так как там у нас есть серьезные интересы». Берлин не возражал: 12 ноября 1940 года в беседе с Молотовым министр иностранных дел Третьего рейха Риббентроп заявил, что «СССР может извлечь выгоды при перераспределении территорий Британской империи путем экспансии в направлении Персидского залива и Аравийского моря». Сразу после той беседы Молотов отправил шифровку Сталину, информируя об интересном предложении Риббентропа. В ответ Сталин телеграфировал: «Не обнаруживать нашего большого интереса к Персии и сказать, что, пожалуй, не будем возражать против предложений немцев». Уже в Москве Молотов, приняв 25 ноября 1940 года германского посла Шуленбурга, сообщил ему: СССР согласен принять германский проект пакта четырех держав (Германии, Италии, Японии и СССР). Одно из советских условий: «Если центром тяжести аспираций (устремлений. — Авт.) СССР будет признан район к югу от Батума и Баку в общем направлении к Персидскому заливу».

Как известно, реализовать этот прожект вместе с Гитлером у т. Сталина не сложилось, но это же не основание выбросить персидскую мечту за борт! Не мытьем, так катаньем — договорились с Черчиллем. Бесспорно, Кремль рассчитывал и на то, что ввод войск гарантирует масштабные поставки военных грузов для СССР через Трансиранскую магистраль. Увы, надежды на эффективность иранского транзита не оправдались. Сорвались и выказанные советским правительством планы на доступ к нефтяным полям Кевир-Хуриана: уже после ввода войск иранский меджлис принял закон о запрете нефтяных концессий до конца войны… Остается вопросом, насколько целесообразно было использовать в Иране столь значительные силы в самый разгар ожесточенных боев с вермахтом: может, именно этих 20 дивизий не хватило для перелома исход сражений за Киев, Одессу или Таллин?

 

Глава 21. Заначка Берии

Клады, зарытые чекистами еще в 1941-м, по сей день грозят поднять на воздух половину столицы России

10 июля 2005 года строители, зачищавшие фундамент снесенной гостиницы «Москва», наткнулись на клад, содержимое которого ошарашило даже видавших виды саперов: десятки ящиков тротила. Всего найдено свыше тонны взрывчатки, 1160 кг! Этого количества за глаза хватило бы, чтобы сотворить на месте закладки лунный кратер. Потому как при взрыве от здания Госдумы и Исторического музея остались бы руины, торговый центр под Манежной площадью был бы погребен, равно как в момент со всеми пассажирами был бы уничтожен узел метро, где сходятся три ветки. И тогда взрывы домов в Москве 9-го и 13 сентября 1999 года, и даже теракты 11 сентября 2001 года в США показались бы детской шалостью. Это не преувеличение: именно это и делает тонна тротила, если она заложена опытными диверсантами в нужное место. Вот только если в западных столицах взрывчатку закладывали террористы, в данном случае постарались чекисты.

Оставим детям ясельного возраста байки представителей столичного ГУВД относительно того, что «на этом месте взрывчатка только складировалась» и вообще находка «не представляет опасности», поскольку-де она и отсырела, и саморазложилась. Чему уж там «отсыревать», если по сей день с успехом рвутся снаряды времен царя Гороха, а любой вменяемый эксперт по взрывчатым веществам, разбуди его во сне, отбарабанит, что с годами тринитротолуол становится еще более взрывоопасным и непредсказуемым. И найденный под «Москвой» тротил запросто мог шандарахнуть даже от легкого движения хвоста мыши! Но все эти технические детали уже не столь существенны, важнее иное: кто, когда и зачем заложил эту гадость в самом центре столицы? И, главное, почему ее вынули только сейчас?

Самое пикантное, что на все эти вопросы власти по сей день никакого внятного ответа не дали. Поскольку даже единственно внятную версию — все это осталось со времен минирования Москвы осенью 1941-го — ее и ту ведь высказали лица совершенно неофициальные и, значит, безответственные. Такое поведение властей, столичных и федеральных, не могло не настораживать. Ведь тогда автоматически возникает серия иных вопросов: если это подарок из 1941 года, выходит, заминированную тогда столицу полностью так и не разминировали? Почему? И почему всеведущие и всезнающие спецслужбы столько лет ничего не делали для разминирования Москвы, почему молчали о минах, рискуя жизнями тысяч людей?! Ведь взорваться эта бомба замедленного действия могла когда угодно: в любой момент, любой день и час прошедших десятилетий. И от чего угодно: от случайного пожара, грохота ежегодных салютов, сотрясений от поездов метро, проходящих буквально в 50 сантиметрах. Или от грохота строительных работ на Манежной площади, да и при разборке гостиницы. Или при разборке отеля «Интурист» (чьи постояльцы, кстати, в свое время запросто могли войти в список жертв катастрофы).

Зияющую лакуну официальной информации тотчас заполнили байки «детей лейтенанта Шмидта», в полнейшем соответствии с правилом «врет как очевидец» вываливших публике сказ про то, как их папа Москву минировал и детям об том сказ сказывал. Не давая подписки о неразглашении… Докопались даже до бредового «открытия»: «Москву», мол, собирались поднять на воздух после того, как немцы займут город и в гостинице с видом на Кремль разместится аппарат Геббельса. А Большой театр, в свою очередь, планировали рвануть во время торжества по случаю занятия Москвы!

Правда проще: никто не собирался ждать, чтобы крутануть взрывные машинки, когда в тех или иных зданиях разместятся нацистские штабы и бонзы: все заминированное должно было взлетать в воздух при первом же появлении немцев возле этих объектов — вместе с немцами и… москвичами — никакой эвакуации не было, ее никто не планировал и не проводил. А уж что будет в городе после битвы — Ставку это тогда не волновало…

«Приказано минировать!»

И вот как это было. Давно не секрет, что в октябре 1941 года в Москве воцарилась паника и вопрос о сдаче города считался почти решенным. Первые немецкие мотоциклетные разъезды уже маячили в районе Химок и Речного вокзала, а никаких резервов, чтобы закрыть брешь, вроде как уже и не было. Те же, что имелись, должны были, по замыслу, вступить в бой в самый последний момент и в самом центре города: возле Красной площади. Посему Сталин, готовясь к своей эвакуации из Москвы, прикрывшись соответствующим постановлением ГКО (№ 740сс от 8 октября 1941 года), отдал приказ о «проведении специальных мероприятий»: минировании не только дальних подступов к Москве и стратегических объектов, но и всех трасс, по которым немцы могли кратчайшим путем пройти к Кремлю. В первую очередь речь шла о минировании Ленинградского шоссе, Ленинградского проспекта, улицы Горького (Тверская) и других «танкоопасных» улиц — нынешние Большая Дмитровка, Большая Никитская, Воздвиженка и, возможно, Знаменка.

И вся эта огромная территория вошла в зону ответственности ОМСБОН — отдельной мотострелковой бригады особого назначения НКВД СССР: она ее минировала, она же должна была ее оборонять, она же — взорвать. Непростая эта бригада находилась в непосредственном подчинении старшего майора госбезопасности Павла Судоплатова, возглавившего 3 октября 1941 года 2-й отдел НКВД (террор и диверсии в тылу противника). Отдел, собственно, только руководил, а вот в задачу спецподразделения как раз и входили «практические занятия»: бригада как бы стала огромным центром по подготовке и заброске в немецкий тыл спецгрупп НКВД и штучных «специалистов» аналогичного профиля. Нацеливали бойцов ОМСБОН почти исключительно на диверсии и террор: пробраться к объекту, заминировать, взорвать. Или, если повезет, отстрелить каких-то чиновников, совершенно не обязательно конкретных, уж кто под руку попадет. Эта бригада специального назначения, формально существующая с 15 октября 1941 года, на деле формируется не на пустом месте и вовсе не в октябре 1941-го. Еще в самом начале войны была создана так называемая Особая группа при наркоме внутренних дел во главе с профессиональным террористом Судоплатовым. При этой Особой группе создают и войска соответствующей направленности (планировали развернуть как минимум две бригады), в штатном расписании не значащиеся. Однако и эта группа, в свою очередь, возникла на базе другой структуры, также глубоко законспирированной и сугубо диверсионно-террористической: с давних пор (не позже, чем с 1929 года) в недрах Лубянки существует некая специальная группа, служебным приказом не оформленная, подчиненная лично начальнику ОГПУ (с 1934 года — наркому внутренних дел СССР). Одно из ее тогдашних неофициальных наименований — «группа Яши», по имени ее тогдашнего шефа, Якова Серебрянского, одного из главных чекистских террористов-ликвидаторов тех лет. По приказу высшего руководства ОГПУ-НКВД группа занималась как ликвидациями за рубежом, так и негласной чисткой «дома», убирая тех, кого открыто уничтожить было как-то не с руки. В 1930-е годы тех террористов обозначили почти официально: они стала именоваться Специальной группой особого назначения.

Все это совсем не отвлеченная лирика, а вполне конкретная информация, необходимая именно для понимания дальнейшего: те, кто непосредственно отвечал за минирование Москвы и руководил спецминерами — не просто чекисты, а вполне конкретные товарищи с конкретной же выучкой и богатой практикой — опять же сугубо террористической. Потому и операция минирования Москвы проводилась не как войсковая диверсия, а по всем канонам сугубо законспирированной террористической акции.

Из мемуаров Павла Судоплатова «Разведка и Кремль»: «Наши люди заняли позиции в Доме Союзов, в непосредственной близости от Кремля. В этот критический для судьбы столицы момент наша бригада была, пожалуй, единственным боеспособным формированием, имевшим достаточное количество мин и людей, способных их установить. По прямому указанию Генерального штаба и лично Жукова мы минировали дальние подступы к Москве…». Положим, уже тут Судоплатов откровенно лжет: никакой Жуков и Генштаб ему и его диверсантам были не указ. Поскольку подчинялся тов. Судоплатов исключительно своему наркому, т. е. товарищу Берии. Однако тут нам важна иная проговорка: лишь в ОМСБОН тогда было «достаточное количество мин и людей, способных их установить», — ведь не армейцев же привлекли для реализации этого указания ГКО!

Доступных документов на предмет того, как и чем занимались бойцы бригады в те осенние дни 1941 года, практически нет: даже те документы, что до поры числились в архиве в открытом доступе, вдруг были вновь засекречены в начале 1980-х годов! Как, например некая написанная от руки в 1944 году сводная таблица — подготовительный материал к отчету о деятельности бригады за годы войны. Как раз там и есть интересующая нас графа: «Деятельность бригады в период обороны Москвы». Пункт номер один — «Обеспечение революционного порядка на улицах Москвы»: весь центр Москвы был отдан ОМСБОНу. Который и оборудовал две огневые точки на Красной площади: на храме Василия Блаженного установили фугасный огнемет, на Арсенальной башне поставили пару станковых пулеметов. Еще одна огневая точка находилась в районе нынешнего совместного входа на станции метро «Театральная» и «Площадь Революции» — двухорудийная противотанковая батарея. Вот весь этот прилегавший район, от площади Маяковского и до центра, патрулировал ОМСБОН. Как конкретно — смотри фильм «Рожденная революцией»: народу тогда было расстреляно порядком, потому как всяких там паникеров, которые болтали, что немец уже возле Москвы, ставили к стенке без излишних формальностей… Но это не самое интересное, поскольку самый вкусный для нас пункт значится вторым: «Подготовка спецмероприятий по личному устному указанию наркома внутренних дел».

Каких именно? А вот про это ни гу-гу, хотя догадаться несложно: под это мероприятие уже выделена группа комсостава ОМСБОНа под командованием майора Шперова — начальника инженерной службы бригады. Майора вроде как даже на время специально отзывают с Ленинградского шоссе, где под его руководством шла установка минных заграждений — управляемых фугасов и минных полей. Он возглавил группу примерно из двух десятков командиров (заметим, рядовых бойцов ОМСБОН к этому сугубо секретному делу пока еще не подпускают!). Каковым выделяют километры шнура, бикфордова и детонирующего, огромное количество взрывателей и тонны взрывчатки!

Известны, правда, и другие документы, но их буквально пара. Скажем, боевой приказ № 1 от 15 октября 1941 года по ОМСБОН: «…Противнику удалось занять города Можайск и Малоярославец… ОМСБОН, составляя резерв 2-й мотострелковой дивизии войск НКВД, к 7:00 16.10.1941 занять районы: Площадь Свердлова [Театральная], Красная площадь, площадь Маяковского в готовности действовать в направлениях: Ржевский вокзал [Рижский], Ленинградское шоссе, Волоколамское шоссе…».

Другой документ процитируют лишь однажды, и там речь о том, что первый приказ на минирование диверсанты НКВД получают 7 октября 1941-го. А две группы командиров направлены «для выполнения специального задания командования на территории г. Москвы»: «…7 октября 1941 года бригаде было приказано организовать отряд подрывников для минирования важных объектов и сооружений государственного и оборонного значения в Москве… Во главе группы подрывников были поставлены старший лейтенант Жулябин, комиссар Потапов и начальник штаба капитан Сорока. В нее были включены две роты — старшего лейтенанта Мансурова и старшего лейтенанта Лазнюка. С 8 октября по 20 ноября 1941 года были проведены большие военно-инженерные… работы… в Москве и Подмосковье. Важные стратегические объекты столицы были заминированы». Вот это практически и все, что можно проследить по документам открытого доступа.

Однако даже по этим скупым строкам кое-что можно вычислить: минирование столицы — факт задокументированный, мероприятие проводилось в самый пик паники начала октября. А вот где, что и как конкретно, увы, не обозначено. Однако ясно, что в зоне ответственности бригады, в самом центре Москвы, заложены тонны и тонны взрывчатки. Иных способов выполнить полученный приказ — удержать центр Москвы — у ОМСБОН просто не было: какие-то несколько тысяч организованных, но достаточно слабо обученных и легковооруженных бойцов. Из тяжелого вооружения — лишь два орудия! Как удержать позиции, если нет танков, артиллерии? Только используя взрывчатку, заранее заложив ее в тех местах, миновать которые враг не сможет.

Но это видимая часть. Поскольку делалось все по личному, устному и совершенно секретному распоряжению Берии. Каковой и определял конкретные объекты для закладки в зоне своей ответственности и через Судоплатова ставил конкретные задачи своим диверсантам: что и как должно быть заминировано. Поскольку именно Лаврентий Павлович и отвечал за центр столицы.

Что без особой охоты вынужден признать Павел Судоплатов (почему именно «вынужден», об этом ниже): «Наша бригада заминировала в Москве ряд зданий, где могли бы проводиться совещания высшего немецкого командования, а также важные сооружения как в столице, так и вокруг нее. Мы заминировали несколько правительственных дач под Москвой (среди них, правда, не было дачи Сталина)…».

Судоплатов сетует, как чрезвычайно трудно оказалось выполнить этот приказ: «Когда в октябре 1941 года меня вызвали в кабинет Берии, где находился Маленков, и приказали заминировать наиболее важные сооружения в Москве и на подступах к ней, такие как главные железнодорожные вокзалы, объекты оборонной промышленности, некоторые жилые здания, некоторые станции метрополитена и стадион „Динамо“, взрывчатка должна была быть готова уже через двадцать четыре часа. Мы трудились круглые сутки, чтобы выполнить приказ».

С этим свидетельством мероприятие обретает некую схематичность: есть устный (т. е. не задокументированный) и безмерно секретный приказ Лаврентия Берии, отданный исполнителю — Судоплатову. Роль тов. Маленкова, присутствовавшего при том разговоре, вполне понятна, поскольку член Политбюро, курировавший органы госбезопасности, должен был засвидетельствовать только одно: никаких секретов от партии у тов. Берии нет, никаких тайных диверсионных замыслов за спиной не вынашивает. Да и тов. Судоплатов — матерый специалист диверсионно-террористического профиля, не первый день работающий с тов. Берией, так что тоже прекрасно знал, что нужно говорить в присутствии такой фигуры, а что ему приказывает нарком на самом деле. Так что половину сказанного Маленков вообще не понял, а что понял, то к делу относилось слабо.

И все, больше никаких бумаг, даже выдача минерам материального имущества — той же взрывчатки — никак не зафиксирована. И конкретные приказы тот же Судоплатов отдает уже своим подчиненным точно так же, как и ему нарком: устно и без свидетелей. Командиры групп, в свою очередь, тоже обходились без лишних формальностей, блюдя только нормы секретности и конспирации: никаких карточек минирования, никаких схем, все только в голове — «мы поставили, а вынимать, пока нам не прикажут, не будем…». Да и вообще в этой хитрой бригаде документация всегда велась совершенно не так, как в обычных частях, а по принципу «два пишем, восемь — в уме»! Именно поэтому, например, исследователи не в состоянии обнаружить абсолютно никаких документальных свидетельств пребывания в бригаде Николая Кузнецова, хотя вроде бы известно: именно через нее Кузнецов забрасывался в отряд Медведева. Слишком многие вещи в этой бригаде выполнялись исключительно на основании устных распоряжений, которые никоим образом не фиксировались. Минирование Москвы — именно тот случай. Что нам и аукнется.

Мин — нет?

Казалось бы, миновала опасность для Москвы, отогнали немцев, затем и вовсе войне конец — наверняка же все разминировали? Невозможно же представить, чтобы совершенно забыли о тоннах взрывчатки, заложенной под ключевые здания и объекты — это же почти все вокзалы, подземные сооружения и коммуникации, правительственные дачи! При настороженном отношении товарища Сталина ко всему, что было связано с террором, при его буквально животном страхе перед возможностью обратить этот опасный инструментарий против него, мог ли он забыть, как в 1941-м приказывал тов. Берии и его головорезам заминировать половину Москвы?! Он обязательно должен был спросить: «Лаврентий, а ты те мины снял, что тебе ГКО приказал поставить?» Так что мины, несомненно, сняли.

Но, как оказалось, не все! И уж точно не случайно: у таких товарищей, как Берия или Судоплатов, с памятью всегда все было в порядке, а забывали они только то, что хотели. Ибо что такое мины в центре Москвы? Это же чудеснейшая возможность использовать их — уже не против немцев, а, скажем, против товарищей по Политбюро. Можно не использовать — пока. Пусть полежит, потому как ценны даже не эти мины, а информация о них. Каковой можно распорядиться нужным образом в нужное время…

Наш диверсант, Судоплатов, этот вопрос обойти не смог. Вспомнив в мемуарах, что именно ему «было поручено руководить минированием дорог и объектов в Москве и Подмосковье, чтобы блокировать немецкое наступление в октябре 1941 года под Москвой», Павел Анатольевич невзначай обмолвился: «Но после того, как немцев отбили, мины были сняты, причем делалось все это под строгим контролем по детально разработанному плану».

Ой ли? Что же это за такие планы и что же это за разминирование, спустя десятилетия после которого в подвалах возле Кремля обнаруживается заначка в виде тонны тротила?! Значит, сняты, говорите, Павел Анатольевич, мины?..

Если так, отчего, когда того же Судоплатова берут под белы ручки в 1953-м, то едва ли не главное, что интересует следователей, это как он со своими парнями… Москву минировал?! Ведь тогдашний террорист № 1 Советского Союза узнает, что обвиняется «еще и в том, что планировал использовать мины, установленные на правительственных дачах, для уничтожения советских руководителей. Следователи заявляли, что мины могут быть приведены в действие дистанционным управлением по приказу Берии для уничтожения преемников Сталина. Все это было грубым вымыслом».

А что еще мог сказать в 1953 году генерал Судоплатов, спасая шкуру? Только все отрицать, утверждая: все мины сняты. Любой иной вариант при том раскладе означал неминуемую смерть: признайся, что хотя бы один фугас забыл вынуть, тут же пошел бы к стенке за террористический умысел против руководителей партии и правительства. Кто в 1953 году поверил бы в склероз, массово поразивший тех, кто минировал столицу?! Ведь даже дилетанты ныне сообразят: из каких-то уличных коллекторов взрывчатку вынули, а вот под гостиницей «Москва» малость забыли — какую-то тонну — как понимать столь выборочную «забывчивость»?

Да ведь и минировал же! И раз Судоплатову — ключевой фигуре в этой игре — инкриминировали этот эпизод, значит, что-то на тех дачках, несомненно, нашли, а иначе с чего бы суета? Сам Судоплатов утверждал, что когда в 1953 году группа специалистов обследовала правительственные резиденции в районе Минского шоссе, ничего не нашли. На это можно сказать: хорошо закладывали! А можно и спросить: а кто искал-то? И вот тут мы снова упадем: «В прокуратуру был вызван мой заместитель полковник Орлов… он являлся начальником штаба войск Особой группы при НКВД и командовал бригадой особого назначения. Ему приказали обследовать совместно с группой сотрудников правительственные резиденции в районе Минского шоссе в поисках заложенных по моему приказу мин. Поиски продолжались полтора месяца, никаких мин не обнаружено». Да кто ж так делает, кто же поручает поиски политически гремучего клада лицу, кровно не заинтересованному в его нахождении?! Как же товарищ Орлов мог что-то найти, если найдись что, его же, Орлова тут же и берут — все по той же расстрельной статье о терроре, которую шили в то время и Судоплатову, и Берии: «Как же это так получается, гражданин Орлов, положить — положили, а вынуть — забыли? Да еще и молчали, скрывая от партии чудовищные террористические замыслы клики английского шпиона Берии, подвергая риску жизнь ответственных товарищей и простых советских граждан?!» Нет, все они, кто хоть что-то знал о том минировании, в 1953-м должны были молчать, словно рыбы, ибо любое слово могло быть истолковано только против них: раз до того много лет молчал, значит, злоумышлял…

Замечу: именно от обвинения в преднамеренном минировании объектов, как черт от ладана, открещивались и Судоплатов, и сам Берия. Судоплатов предпочел вынести пытки, нежели даже обмолвиться об этой страшной тайне, хотя, как мы теперь понимаем, прекрасно знал — и о тоннах тротила под «Москвой», и о тоннах взрывчатки в других местах. Тот же Берия сознавался во всем, в чем его просили сознаться: «Шпион? Да, шпион, если вы так хотите, но — по заданию партии! Баб на улицах ловил и трахал? Да, был грех, стыжусь. Товарищей по партии расстреливал? Да, вот так уж получилось, зато трудился не покладая рук. Что, мины, управляемые фугасы?! Нет никаких мин, ничего нет, все, что было, поставлено по приказу Сталина (товарищ Маленков подтвердит), и по его же приказу вынуто…». О минировании следователи не выбили из Берии ни слова! Так и ушел он на тот свет, унеся с собой тайну последней заначки: значит, до последнего у него были на нее виды! А когда понял, что жизнь уже не выторговать, видимо, решил: «Вот будет вам всем подарочек от меня с того света!»

Кто еще мог знать? В цельном виде — никто, даже Судоплатов, который с 1943 года работал уже под другим наркомом и, зная, что и где заложено, вряд ли мог знать, какова дальнейшая судьба всех закладок, что именно сняли, а что — оставили до лучших времен. Лишь один Лаврентий Павлович обладал всей полнотой информации, решив в один прекрасный момент, что не стоит слишком уж буквально исполнять сталинский приказ о разминировании.

Дорога бомба к съезду

Рассказывает историк-архивист Александр Крушельницкий:

«В конце января или начале февраля 1981 года я работал в одном из важных государственных архивов, мне тогда пришлось много заниматься историей спецвойск, в том числе и тех, которые участвовали в обороне Москвы. Поэтому я не очень удивился, когда меня вызвал начальник, поставив задачу обеспечить срочную подготовку материалов, связанных с обороной Москвы. Вхожу в кабинет, а там сидит полковник в форме инженерных войск. Меня представляют ему, а потом следует команда: „Поступаешь в распоряжение товарища полковника, он тебе поставит задачу, ты у нас человек знающий, болтать не должен“.

Задачу мне тот полковник ставит в предельно общих чертах:

— В кратчайшие сроки по указанию директивных органов (т. е. ЦК КПСС) нам с вами, вдвоем, без привлечения кого-либо, надо максимум за три дня найти ту информацию, которая мне нужна.

— А какая информация нужна?

— Мне нужны документы дивизии имени Дзержинского, связанные с обороной Москвы в 1941 году, от сентября до ноября 1941-го.

Пришлось товарища полковника разочаровать, сказав ему, что дивизия им. Дзержинского по данным, подтвержденным документально, с сентября по ноябрь 1941-го если и участвовала в обороне Москвы, то только в виде „драп-грабь-армии“ — тикала по Волоколамскому шоссе за пределы Москвы, так что в обороне города не участвовала. В ответ полковник рявкнул: „Отставить! Выполнять, что сказано!“

Так мы больше дня угробили на поиски боевых успехов дивизии, которых не было. При этом было очевидно, хотя вслух и не произносилось, что интересует полковника мероприятия, связанные исключительно с постановкой минно-взрывных заграждений. На следующее утро, когда я пришел на службу, полковник уже стоял в вестибюле и нервно топал каблучком. Из чего я сделал вывод: „директивные органы“ действительно не дремлют и с полковника результат требуют. Когда мы вновь начали работу, он мне говорит: „Ну, ладно, ваши соображения“.

Мои соображения заключались в том, что задача установления инженерных заграждений на подступах к Москве по Волоколамскому направлению, по направлению на Московское море и по Ленинградскому шоссе была поставлена лишь одной воинской части — Отдельной мотострелковой бригаде особого назначения войск НКВД, которая тогда действовала в личном подчинении наркома внутренних дел тов. Берии.

Тут полковник сразу заинтересовался: „А что же, — говорит, — вы раньше молчали?“ На что было отвечено, что тов. полковник не хотел слышать ни о чем, кроме дивизии им. Дзержинского. Документы которой по инженерной части буквально перерыл носом. И тогда мы обратились к этой бригаде…

Когда мы с полковником все это начали искать, я еще не знал, что ищу: „Пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что“! Видимо, товарища полковника эти «директивные органы» так настропалили по части секретности, что он боялся что-либо вообще сказать. Вновь мы искали неизвестно что. В конце концов полковник отчаялся и понял: ему не выполнить задания, пока реальный исполнитель не будет знать свою задачу. Когда из трех дней, отведенных на поиски, в запасе у него остался один, он раскололся. Услышанное шокировало.

Как это обычно водилось, перед готовящимся XXVI съездом КПСС проводилась очередная зачистка Москвы. И соответствующие службы проверяли весь центр Москвы на предмет наличия-отсутствия там взрывных устройств. Вот в ходе совершенно рутинной проверки правительственных сооружений и пришли в здание тогдашнего Госплана, туда, где ныне Государственная Дума. И совершенно случайно, при проверке электропроводки, в какой-то части подвала обнаружились непонятные лишние проводки, ни в какой из схем электропроводок не обозначенные. Все было банально просто: кто-то из проверяющих, закрывая крышку электрощита, просто слишком сильно хлопнул ею. Отвалился кусок штукатурки, а за ним открылся пучок проводов, уходящий в никуда. Буквально тут же выяснили: эти провода вообще никак не подходят к задействованной в здании проводке. Более того, кто-то из бывалых людей — не пионервожатые же проверяли состояние электропроводки — тут же понял, что дело нечисто: шнур вообще оказался не электрическим — это был… детонирующий шнур, да еще и немецкий, образца 1930–1940-х годов!

Вот тут-то служивый народ и обалдел по-настоящему. Всю проводку простучали и нашли „клад“: в самых „интересных“, опорных, местах подвала здания (который, между прочим, соседствует с сооружениями метрополитена) заложены огромные запасы взрывчатого вещества. Мне тот полковник сказал про несколько сотен килограммов, но теперь в этом не уверен: могло ведь быть и больше. Уж точно, что не меньше. Так или иначе, это было заложено так, что одновременный подрыв всего просто развалил бы здание Госплана на две стороны: одна часть непроходимыми преградами завалила бы весь нынешний Охотный ряд до гостиницы „Москва“, вторая — улицу Горького до гостиницы „Националь“.

В общем, когда сотрудники КГБ простучали это дело, вызвали они отчего-то специалистов из Главного военно-инженерного управления министерства обороны, в том числе и того моего полковника.

То, что установили эти штучки в годы Великой Отечественной войны, догадались сразу: и упаковка взрывчатки была с соответствующей маркировкой, и шнур и т. д. Сразу подумали, что это был период минирования Москвы — слухи же ходили, что ее минировали. И тогда была поставлена задача: найти схемы минирования — чтобы искать закладки не вслепую, да и нашли-то далеко не все, опасались, что может быть еще. Самая главная печаль заключалась в том, что за эти годы, без малого за 40 лет, как сказал полковник, произошли необратимые изменения в структуре вещества: любое прикосновение было чревато! И было неясно, что произойдет дальше: взрывчатка вела себя неадекватно и непредсказуемо. Можно было коснуться и взлететь на воздух, детонация же привела бы к тому, что сработало бы и все остальное. В том числе и то, что не нашли».

Так и началось очередное секретное мероприятие: уже разминирование. Почему этим занялись военные, а не то ведомство, которое, по логике, отвечало за закладку? По одной из версий, армейцев подключили потому, что именно там в то время и были лучшие саперы, потому как в КГБ тогда разминированием не занимались. Более вероятно, что тогдашний председатель КГБ СССР Юрий Андропов умышленно спихнул дело военным: случись что и громыхни, так вся ответственность на армии, а чекисты в стороны — мы, мол, нашли и предупредили… К тому же возникало слишком много неудобных вопросов: тот же Судоплатов, покамест живой и жаждущий реабилитации, все еще уперто стоит на том, что все разминировали, а тут — подарочек от него, прямо из 1941-го! Что же тогда получается: в 1953-м товарищей чекистов заподозрили в неискренности и сокрытии правды от партии, но доказать ничего не смогли (потому как не нашли). Или не нашли, потому как не больно-то и искали — можно ведь и в таком ракурсе вопрос рассмотреть. А это уже укор лично тов. Андропову и его ведомству: «что же это вы, товарищи, — мог бы строго вопросить некий член Политбюро, — прозевали фугас в двух шагах от Кремля, и в трех — от своей же Лубянки? Сами заложили, сами и забыли? Плохо работаете…». Нет, не нужен был Андропову в канун последнего броска к власти шум, бросающий тень на компетентность вверенного ему ведомства. К тому слишком уж скользкая тема диверсантов: в заведении тов. Андропова к тому времени их столь усиленно выращивали пачками, что в том же Политбюро вновь мог найтись любопытствующий влиятельный товарищ, не преминувший акцентировать на этом внимание: «Вот, мол, в 1941-м были диверсанты — вот что из этого вышло, и сейчас диверсанты — что может выйти?!»

Так или иначе, но привет с того света от Лаврентия Павловича и подарок от тогда еще живого Судоплатова был налицо, впору объявлять аврал и вводить ЧП. Так ведь у нас не Америка какая, не Лондон, где сразу бы эвакуировали весь центр да еще раззвонили бы по всему миру. Посему все несколько тысяч сотрудников Госплана продолжали дружно пахать на своих рабочих местах, ни о чем не догадываясь: их никто не оповещал. Как, разумеется, не были оповещены и те сотни гостей столицы, что проживали в гостиницах «Москва» и «Националь» с примкнувшим к нему «Интуристом». А еще были тысячи курсировавших мимо машин и десятки, если не сотни, тысяч пассажиров метро, которых от этих смертельных фугасов отделяло 20 сантиметров воздуха и 40–50 — бетона. И полковник, доверившийся архивисту Крушельницкому, пошел на служебное преступление, потому как иного выхода у него уже и не оставалось: задание исходило с самого верха, его надо было выполнять срочно…

Александр Крушельницкий: «Разъяснив мне ситуацию, полковник доверительно сказал: „Ну, что, сделаем?“ — „Сделаем!“ — бодро ответствовал ваш архивист. Хотя это было чрезвычайно сложно: документы ОМСБОНа я знал весьма подробно, но многие вещи там даже не упоминаются, в лучшем случае лишь подразумеваются. На протяжении оставшихся полутора рабочих дней мы честно перерыли с полковником все, что можно и чего нельзя. И лишь в самый последний момент, когда полковник, пригорюнившись, собирался уходить, вяло пробормотав, что отрицательный результат — тоже результат, попалась мне в руки бумажка: осенью 1941-го выделено бригаде для реализации „спецмероприятий по личному устному указанию наркома внутренних дел“ те самые километры бикфордова и детонирующего шнуров и тонны взрывчатки… На прощание полковник скажет: „Не буду напоминать тебе, что на эту тему распространяться не стоит. На всякий случай посоветуй своим (кому ‹своим›, не уточнял), да и сам учти: в ближайшие 10–12 дней в этом районе ни ездить в метро или в машинах, ни ходить пешком не надо. Понял?!“ — „Понял, товарищ полковник!“ И не ходил… Разумеется, в советской печати не появилось ни строки о героическом разминировании.

А еще через пару лет в тот же архив явился руководитель съемочной группы документального фильма „Не отдали Москвы“. Направление к нам у них было аж от самого управления КГБ по Москве и Московской области. В заявке было сказано примерно следующее: согласно заказу КГБ СССР готовится съемка фильма о героических защитниках Москвы. Идею же кино сформулировали по-киношному идиотски: „Так же, как солдат бережет последнюю гранату для того, чтобы взорвать врага вместе с собой, так и Москва, готовясь к почти неизбежному вторжению германца, подложила под себя несколько десятков тонн взрывчатки, желая поднять на воздух колонны врага“. Солдат — он солдат, а вот взрывать-то город собирались вместе с мирными жителями! Ведь их ни в 1941-м, ни в 1981-м никто не предупреждал, что под них заложены тонны взрывчатки! Идея была изначально гнилая, но раз дана команда… Нашел я документики, те самые. И предложил вниманию съемочной группы. Они сразу сильно возбудились. Но прошло несколько дней, и выясняется: вышестоящее руководство КГБ, узнав, что они нашли какие-то материалы на эту тему, рекомендовало им забыть, что они когда-либо что-либо видели, и в архиве сказать, что ничего не видели! Что и сделано».

Переходящая заначка: от Берии к Андропову

Обо всем этом знакомый архивист поведал мне еще летом 1998 года, тогда же автор этих строк и подготовил первый материал о том, как судоплатовские диверсанты Москву заминировать — заминировали, а вот разминировать — «забыли». Формальности ради, решив еще раз дополнительно проверить фактуру, обратился в три конторы: службу безопасности тогдашней Госдумы, пресс-службу столичной мэрии и ЦОС ФСБ.

Представители думской службы безопасности оказались изумлены: «Нет, мы даже понятия не имеем, что в нашем здании в 1981 году нашли взрывчатку, что проведено разминирование! Нам никто об этом никогда не сообщал. А обязаны были? Конечно! Какой бы эта история ни была старой, мы должны были о ней знать: как мы можем обеспечивать безопасность, не зная, что тут было, какие еще сюрпризы могут появиться?!» Господ из мэрии, равно как и товарищей из ЦОС ФСБ, проблема не заинтересовала: ничего не знаем, ничего нет, ничего не может быть, все, что было, — то прошло…

И вот настал уже 2005 год — и очередная находка. Но как же это могло быть, неужели в том 1981 году, когда нашли заряд в Госплане, не простучали все вокруг, не обнаружили?! Или не искали вовсе, хотя искомое же находилось буквально в метрах от первой находки?

Значит, правы были следователи, вытрясавшие душу из Судоплатова: есть заряды, которые и в самом деле не стали вынимать. И правы были те, кто впаял сталинскому террористу № 1 пятнадцать лет: гражданин Судоплатов заслужил эти годы на нарах — хотя бы за то, что его молчание могло в любой момент обернуться гибелью тысяч ни в чем не повинных и ни о чем не подозревающих сограждан.

Но Судоплатов, хотя и носитель страшной тайны, все же исполнитель. О мотивации самого же Лаврентия Павловича можно только догадываться. Хотя, думаю, особой загадки и тут нет: ведь товарищ Берия, как известно, боролся не только за доверие (тов. Сталина), но и за власть — для себя. А в этом многотрудном деле могла сгодиться любая тайна, особенно такая взрывоопасная. Потому как полезен любой взрыв, если его умело направить. Например, возникают у тов. Берии проблемы с другими товарищами (да хоть и с самим тов. Сталиным!) — и в центре Москвы одновременно рвутся десятки фугасов, рушатся правительственные здания: полный хаос и дезорганизация! Разрулить которые твердой рукой может кто? Правильно: тов. Берия. При этом обвинить в диверсии можно было кого угодно, никто и не вспомнил бы, что эти фугасы лежат с 1941 года. Ведь помнящих уже к концу войны можно было сосчитать по пальцам, а уж к 1953-му не осталось почти никого: иных уж нет, а те — далече. А кто еще был жив, молчал в тряпочку, прекрасно понимая, чем может обернуться прикосновение к такой тайне. А может, и не понадобилось бы никакую кнопку нажимать: можно же «найти» взрывчатку, обвинив в ее закладке тех, кого надо? Так или иначе, но тонны взрывчатки в самом центре Москвы — это информация, которой всегда можно умело распорядиться. Так зачем спешить, пусть себе лежит заначка!

И есть подозрение, что заначку эту, словно эстафетную палочку, обнаружил и принял в свои руки… Юрий Владимирович Андропов! И вовсе не обязательно в том 1981-м, может — много раньше. Но уж в 1981-м — точно. Потому что просто невозможно поверить, что после находки в Госплане (о которой по стечению обстоятельств узнали слишком многие) чекисты не простучали все вокруг, не поставили на уши живых еще ветеранов ОМСБОНа, не прочесали архивы в поисках самой завалящей бумажки. Ведь знали же, должны были знать: если есть в Госплане, должно быть и в «Москве». Да хотя бы по всей логике диверсионной! Даже если и на слово поверили чекисты восьмидесятых чекистам сороковых, что все было снято, заново простучать подвалы в окрестностях Кремля они просто обязаны были: а ну как что еще «забыто»! Значит, опросили ветеранов, перевернули архивы, простучали подвалы и — нашли. Одно из свидетельств чему косвенное: именно тогда, в 1981 году, вдруг вновь засекретили ранее открытые архивные материалы, хоть каким-то боком связанные с этой темой. Отсюда и вывод: люди товарища Андропова не просто нашли закладку товарища Берии, но оставили ее лежать там же. Из тех же соображений: информация о тоннах взрывчатки — слишком мощная вещь, мощнее самой взрывчатки, чтобы вот так просто взять и разминировать ее, еще пригодится, пусть заначка себе лежит, ведь ее можно использовать, как и планировал Лаврентий Павлович. Юрий Владимирович ведь тоже вел свою игру в борьбе за власть. Так взрывоопасная волшебная палочка Берии и очутилась в руках его самого настоящего наследника: клад, ценность которого не собственно в закладке, а в информации о ней — можно взорвать, а можно и найти…

И какие еще сюрпризы от Берии и Судоплатова могут ждать нас в заминированной Москве: на всем протяжении Ленинградского и Волоколамского шоссе, в коллекторах Ленинградского проспекта и нынешней Тверской, под старым зданием Университета на Моховой, под Центральным телеграфом и стадионом «Динамо», под Белорусским или Рижским вокзалами или под какой-нибудь узловой станцией метро?

 

Глава 22. Спецштрафотряд: чекисты-уголовники в тылу врага

К лету 1942 года возглавляемое Павлом Судоплатовым 4-е управление НКВД заметно активизировало переброску своих спецотрядов за линию фронта. Кто-то склонен объяснять это тем, что после успешного покушения в мае 1942 года на Рейнхардта Гейдриха (и. о. рейхспротектора Богемии и Моравии, руководитель РСХА) Сталин потребовал от руководства НКВД интенсифицировать террор против чиновников рейха. Хотя политические задачи — Бенеш в Чехии, а Сталин — на оккупированной территории СССР, по всей видимости, решали при этом схожие, вряд ли можно усмотреть столь прямую и непосредственную связь между покушением на Гейдриха и сталинским указанием: Сталин задачу террора ставил всегда. Террор был для «вождя народов» не самоцелью, а лишь одним из инструментов решения задач конкретных и политических. Исходя хотя бы из своего опыта организации массовых репрессий в собственной стране, Сталин лучше всех понимал: незаменимых нет, убьют одного — придет другой, а машина управления продолжит свое функционирование. Что, кстати, покушение на Гейдриха и показало. Тем не менее с первых дней войны была поставлена именно задача организации террора в тылу противника, за что как раз и отвечало судоплатовское управление. Порой его еще именовали «партизанским», хотя никакого отношения к партизанству как таковому оно не имело: забрасываемые отряды специального назначения были не повстанцами, а чем-то вроде коммандос примитивной квалификации, оперировавшими строго в рамках приказов и директив из Центра. Приоритетной же задачей «партизан» с Лубянки изначально был, повторюсь, терроризм. Тем не менее в рамках реализации высочайших указаний «усилить», «улучшить» и вообще работать «по-стахановски» отряды 4-го управления действительно пошли тогда за линию фронта косяком. Примечательно, что незадолго до выхода на задание командиров ряда отрядов и групп в присутствии Судоплатова самолично принимал Берия, не столько проводя финальный инструктаж, сколько, по всей видимости, ориентируя относительно таких указаний свыше, которые невозможно было передать через третьи руки или доверить бумаге. Как некогда сказал автору этих строк полковник госбезопасности Виктор Кочетков (его группу 4-е управление забросило в тыл к немцам в мае 1942 года, лишь позже переподчинив ее спецотряду Дмитрия Медведева), «никакой разведкой мы не занимались. Задачу нарком (т. е. Берия. — Авт.) нам ставил лишь одну: терроризировать командный состав вермахта, убивать генералов…». Положим, здесь мой собеседник изложил указания наркома в смягченной форме: штабы вермахта были совершенно недосягаемы для «народных мстителей», единственно доступной серьезной мишенью могли быть лишь чиновники оккупационной администрации.

В тыл врага с лесоповала

Так или иначе, в числе таких спецотрядов, получивших задачи весьма специфического свойства, был и переброшенный в июне 1942 года через линию фронта отряд 4-го управления НКВД «Победители», командиром которого назначили капитана госбезопасности Дмитрия Медведева. Именно в этом отряде (точнее, под его прикрытием) оперировал спецагент и ликвидатор, известный под ником «Николай Иванович Кузнецов», которого позже подадут нам в качестве разведчика. Между тем, с точки зрения тех же самых компетентных органов, которые его и отправляли за линию фронта, Кузнецов был лицом неблагонадежным и подозрительным. Конечно, он давний стукач-осведомитель органов, но при этом исключался из комсомола, несколько раз подвергался арестам и предварительному заключению, имел две неснятые судимости и ограничение в правах. С таким счастьем — и за линию фронта? Не говоря уже о том, что вопрос относительно его реальной профессиональной квалификации остается открытым и поныне, а его техника исполнения терактов поражает своим дилетантизмом. Впрочем, как там однажды выразился товарищ Сталин, «других писателей у меня для вас нет»? Может, у тов. Берии и тов. Судоплатова других «разведчиков» тоже просто не было, вот и пришлось использовать то, что оказалось под рукой, включая проштрафившихся во время большой чистки чекистов: пусть, мол, кровью искупают свою вину, реальную или мнимую, перековываются на невидимом фронте, доказывая, что они «свои». Да ведь и сам Судоплатов признавал, что «в начале войны мы испытывали острую нехватку в квалифицированных кадрах». Потому уже 1 сентября 1941 года и была утверждена «Инструкция о порядке отбора боевиков из числа исправительно-трудовых лагерей НКВД для заброски их в тыл к противнику». При этом приоритет отдавался бывшим сотрудникам НКВД.

Кстати, упомянутый выше Виктор Кочетков — он тоже был из «таких», проштрафившихся. В органах госбезопасности он с 1920 года, много лет проработал в подразделениях ОГПУ-НКВД, курирующих транспорт, был начальником дорожно-транспортного отдела НКВД Орджоникидзевской железной дороги. Но в 1939 году был снят с должности «за допущенные извращения в следственной работе» и «грубые нарушения революционной законности», исключен из партии и затем арестован. В феврале 1940 года приговорен к пяти годам лагерей, но отбывать наказание отправлен, можно сказать, на льготных условиях: начальником строительства лесогорной дороги и Орджоникидзевского лесозавода, а затем директором паркетной фабрики отдела исправительно-трудовых колоний НКВД. После начала войны освобожден и отправлен «искупать вину» в ведомство Судоплатова, хотя вовсе не был специалистом по подпольной деятельности, а об организации диверсий и терактов знал лишь из показаний тех железнодорожников, которых ранее арестовывал и допрашивал по 58-й статье. Тем не менее был назначен командиром отдельной группы, отданной затем под начало Медведева.

Впрочем, сам Дмитрий Медведев, согласно чекистским понятиям той эпохи, натурально, считался «проштрафившимся». Во-первых, он, можно сказать, еще «дзержинского набора» — в ЧК с 1920 года, да еще сразу же на руководящей работе: возглавлял уездные ЧК, особые отделы губернских ЧК и ГПУ. Да и позже его карьера в территориальных органах шла блестяще, но при Ежове именно таких «ветеранов» и отстреливали вовсю, добивая остатки этих кадров уже при Берии. Более того, в ВЧК-ОГПУ-НКВД работали и все три брата Дмитрия Медведева — и все трое были репрессированы. Старшего брата, Александра, бывшего председателя Брянской и Новгородской ЧК, а затем ответственного работника Автогенного треста, первый раз исключили из партии еще в 1924 году — за активное участие в партийной оппозиции. Позже восстановили, но в 1935 году вновь вычистили: за «сокрытие своего прошлого участия в оппозиции» и за «антипартийное высказывание в день годовщины убийства Кирова». Уже в 1937 году его арестовали и спустя семь лет он умер в лагере. Погиб в заключении и младший брат Медведева, Михаил; отсидел в лагере и брат Алексей, тоже чекист. В натуре, целая семья «врагов», да еще и чекистов, пусть и бывших! Более того, у будущего Героя Советского Союза хватало, с точки зрения руководства, и своих «грехов». Например, в 1920-е годы Медведев работал и делал успешную карьеру в Одессе под началом Леонида Заковского — одного из самых известных, беспощадных и кровавых чекистов 1920–1930-х годов. Это была, конечно, та еще глыба: в середине 1920-х годов медведевского наставника подозревали в причастности к целой серии убийств и ограблений перебежчиков, присвоению контрабанды. Впоследствии Заковский — один из организаторов Большого террора, но в августе 1938 года расстрелян как латышский, германский, польский и английский шпион…

Еще круче оказался следующий наставник Медведева — Генрих Люшков: тот самый, который в 1938 году бежал к японцам в Маньчжурию, будучи начальником УНКВД Дальневосточного края. Но в конце 1920-х — начале 1930-х годов Люшков со своими подчиненными еще вовсю банкует, фабрикуя тысячи расстрельных дел на Украине и раскрывая несуществующие заговоры. Чтобы сделать карьеру при таком начальстве, надо было очень постараться. Впрочем, был у нашего персонажа еще один начальственный сослуживец, столь же кроваво-известный, «связь» с которым позже тоже считалась компрометирующей — Израиль Леплевский: тоже фабрикатор огромного количества липовых дел, один из тех, кто в 1937 году кровавой метлой чистил армию от «военно-фашистского заговора», но в 1938 году и сам был расстрелян как «участник фашистского заговора в НКВД»…

Пик карьеры Медведева пришелся на 1936 год: капитан госбезопасности (равнозначно тогда армейскому полковнику), закончил курсы высшего начальствующего состава при Центральной школе НКВД СССР, его должны были перевести в центральный аппарат НКВД СССР. Но на партсобрании «вдруг» выясняется, что его старший брат — «оппозиционер». Тут же следует исключение из партии «за связь с братом». Правда, Дзержинский райком ВКП(б) затем отменил это решение, заменив исключение на выговор. Но о работе в центральном аппарате уже можно забыть, и Медведев отправлен в Харьков с понижением. Затем его все равно вычищают из НКВД «за сокрытие связи с братом, арестованным как враг народа», хотя «за живое» не взяли, а ведь тогда и за меньшее стреляли.

Потом было принято решение «считать возможным использовать Д. Н. Медведева в органах НКВД, но вне центрального аппарата», и он вновь принят на работу в НКВД, только отправят его уже в отстойник для вышедших из доверия чекистов — в систему ГУЛАГа: замначальника 3-го отдела НКВД Беломорско-Балтийского комбината НКВД в Медвежьегорске, затем начальником 3-го отдела НКВД Норильского строительного комбината. Третий отдел, он же оперативный, — это работа с осведомителями среди заключенных. Однако в ноябре 1939 года Медведев вновь вычищен из органов. К началу войны он — пенсионер НКВД, трудится управляющим межрайонной конторой № 3 треста «Мосгортоп», проживает на подмосковной станции Томилино. 22 июня 1941 года Медведев через бывшего коллегу передал рапорт на имя Берии от «почетного работника ВЧК, бывшего капитана госбезопасности Д. Н. Медведева»: проситель сообщал о своей «полной готовности на любую работу, на любой подвиг» и своем «непреодолимом желании отдать все свои силы, всего себя на борьбу с фашизмом». Правда, невзирая на весь свой опыт «двадцатилетней оперативной работы», организовывать партизанские действия, диверсии и разведку «бывший капитан госбезопасности», конечно же, не умел, поскольку ранее занимался совершенно иным. Скажем, во время работы в Одессе Медведев, несомненно, обрел немалую практику борьбы с бандитизмом. Но еще более богатым у него был опыт борьбы с небольшевистскими политическими партиями и организациями. В некоторых источниках утверждается, что в одном из чекистских учебных заведений позже он даже читал спецкурс по методам внедрения в различные небольшевистские партии. Затем им был обретен и опыт борьбы с оппозицией уже внутри самой ВКП(б). Опять же, имелся опыт, и немалый, беспощадной борьбы с теми советскими гражданами, настроения которых казались бдительным чекистам не вполне советскими. В конце концов, как раз именно за это Медведев многократно и награждался: серебряным портсигаром, золотыми часами от Коллегии Всеукраинской ЧК, знаком «Почетный работник ВЧК-ГПУ», а дважды — именным наградным оружием — маузерами с гравировкой «За беспощадную борьбу с контрреволюцией»… Вот именно в этом своем главном качестве — спеца по карательству — он и оказался востребован, впрочем, как и многие другие. Далеко не случайно известный партизан, Герой Советского Союза Григорий Балицкий, в своих дневниковых записях характеризовал Медведева «зашкарублым энкеведистом».

Заповедник гоблинов

Так что «сложные» биографии иных товарищей из состава его отряда не должны вызывать удивления, некоторые историки даже называли отряд Медведева «настоящим „отстойником“ для чекистов-уголовников». Применительно к целому ряду персон с этим трудно спорить.

Скажем, Владимир Фролов, старый знакомец Медведева по совместной чекистской службе сначала в Одессе, а затем в Сталинском оперсекторе ГПУ Донецкой области. В отряде «Победители» он, по одной из трактовок, был заместителем Медведева по агентурной разведке, хотя в ведении собственно разведки против немцев разбирался так же, как и его командир, — т. е. никак. Ибо ранее к разведке отношения не имел, прослужив в территориальных органах ОГПУ-НКВД на Украине, откуда и пошел на повышение в Москву. Но в июле 1938 года был исключен из партии, арестован по подозрению в шпионаже и как «социально-опасный элемент» осужден Особым совещанием при НКВД СССР к трем годам заключения. При этом, хотя чекистский стаж у него был с 1919 года, но членом ВКП(б) он стал лишь… в ноябре 1936 года! Поскольку такого быть просто не могло, значит, за какие-то грехи из партии он ранее уже исключался. Отбыв срок, сей незаменимый «социально-опасный» чекист-специалист попал прямиком в ведомство Судоплатова. Но уже в марте 1944 года Фролов служит по ведомству совсем иному — в Управлении исправительно-трудовых лагерей и колоний Управления НКВД по Московской области. Вернулся, так сказать, к истокам? В 1944 году судимость с него наконец сняли, но в партии не восстановили, предложив вступить в ВКП(б) заново и на общих основаниях… Сведения, конечно, куцые и не особо конкретные, однако налицо компрометирующий чекиста в глазах начальства факт судимости и отсидки в лагере.

Еще один заместитель Медведева по агентурной разведке (сколько же у него было замов по разведке?!), Александр Лукин, в 1940 году был снят с должности заместителя начальника Особого отдела Московского военного округа и исключен из партии, как тогда говорили, «за нарушение норм соцзаконности». В партии его восстановили лишь в конце 1944 года, после «искупления вины». А вот Константин Пастаногов, мимоходом упомянутый в книгах Медведева как «героический» парень, куда более «знаменит». Точнее, его кровавые дела: как установил историк Алексей Тепляков, Константин Пастаногов — один из главных организаторов массового террора в Новосибирской области. Свою карьеру он начинал в 1926 году в качестве сексота Барабинского окружного отдела ОГПУ, позже зачислен в кадры. Когда по всей стране развернулась насильственная «сплошная коллективизация» и раскулачивание, Костя Пастаногов особо охотно вызывался в наряды по приведению в исполнение многочисленных расстрельных приговоров «кулакам». Тогда же он подвел под расстрел и родного дядю, написав на него донос. Правда, самолично расстреливать дядю якобы отказался, что ему попытались инкриминировать в 1937 году. Но тогда в его защиту выступил начальник управления НКВД по Западно-Сибирскому краю Сергей Миронов-Король, разъяснивший подчиненным: «Приводить в исполнение приговор может не всякий чекист, просто иногда по состоянию здоровья… На его дядю первые материалы о контрреволюционной деятельности поступили от т. Пастаногова. И если бы даже Пастаногов заявил, что ему неудобно идти расстреливать дядю, здесь, мне кажется, не было бы нарушения партийной этики». То есть не так уж чтобы очень и отказывался? К тому же на его «боевом счету» и без того были сотни лично им «исполненных», не считая тысячи тех, кого он подвел под расстрел уже как оперативник, следователь и начальник Секретно-политического отдела УНКВД по Новосибирской области, а затем и как временно исполняющий обязанности начальника областного УНКВД. Он даже пытался сфабриковать дело о фашистском заговоре… детей: в апреле 1938 года Пастаногов дал распоряжение начальнику Ленинск-Кузнецкого горотдела НКВД Лунькову (запомните эту фамилию!) арестовать 60 детей, оформив на них дела как на участников «контрреволюционной фашистской организации». Сказано — сделано: Луньков исполнительно доложил Пастаногову, что вскрыта контрреволюционная организация, насчитывающая свыше 60 человек, планировавшая расширяться за счет вербовки учащихся, агитировать «за срыв занятий в школах и оставление учебы», терроризировать «передовиков учебы» и осуществлять моральное разложение молодежи «путем втягивания в пьянки, половое сожительство и совершения хищений», а также внедрять в ее ряды фашистские лозунги, популяризировать «методы троцкизма» и клеветать на вождей. Тут же завели дело, собрав обличительного материала аж на 160 школьников, но для начала взяли 15, в том числе 10–12-летних детей. Почти восемь месяцев детей держали в переполненных камерах со взрослыми уголовниками и политическими заключенными, выбивания из них показания. Разумеется, все быстро сознались, что состояли в контрреволюционной диверсионно-террористической повстанческой организации и по заданию врагов народа срывали портреты вождей, революционные лозунги и плакаты, писали «на стенах и заборах антисоветские выражения», распространяли среди пионеров и комсомольцев контрреволюционные анекдоты и частушки. Гуманная прокуратура дело тихо спустила на тормозах, отдав под суд «всего лишь» четверых… Еще у Пастаногова было хобби: обожал изобретать новые методы «дознания». Одним из таких его изобретений, сравнительно невинных, стал «хоровод»: арестанта сажали на стул с острыми железками, и целыми часами чекисты толпой ходили вокруг него, изрыгая угрозы и нецензурную брань: «…Мы тебя заставим писать, нас больше, видишь, мученик, контрик!..» Арестованного Пастаноговым областного прокурора Игнатия Баркова так запытали, что тот во время одного из допросов выбросился из окна кабинета Пастаногова, с четвертого этажа здания УНКВД. В мае 1940 года Пастаногова исключили из партии и уволили из органов, затем арестовали, а в ноябре 1940 года впаяли восемь лет лагерей «за нарушение законности». Однако и в лагере использовали, так сказать, по профилю: назначили старостой лагпункта в Новосибирске. Как без такого квалифицированного специалиста было обойтись Судоплатову? В конце 1941 года Пастаногов, не отсидевший из положенного срока и года, освобожден со снятием судимости и отправлен в отряд Медведева. С какой специализацией? Догадайтесь сами. В тылу врага он пробыл едва ли месяц, получил ранение в руку, был эвакуирован на «Большую землю», а в декабре 1943 года в числе прочих судоплатовцев получил орден Красной Звезды. Затем был отправлен обратно в Новосибирск — помощником начальника областного Управления исправительно-трудовых лагерей и колоний, после войны ненадолго возглавил отдел СМЕРШ, курирующий милицию и пожарную охрану, но уже в 1946 году вновь был обвинен в злостных нарушениях «социалистической законности» и отправлен во Владивосток. Только и в той глуши так умудрился напортачить, что был изгнан с оперативной работы и переведен в Севкузбасслаг МВД. Но и там не сладилось: уверовав еще со младых чекистских ногтей в магическую силу доноса, остановиться Пастаногов не смог, завалив ими вышестоящие инстанции. Потому в 1954 году был уже окончательно исключен из партии с уникальной формулировкой «за доносительство», вытурен из органов и уехал в Красноярский край…

Его подельник по «детскому делу», начальник Ленинск-Кузнецкого горотдела НКВД Алексей Луньков тоже оказался востребован за линией фронта, и тоже после отсидки. Кстати, именно Луньков, оказывается, в свое время и «настучал» на Пастаногова, что тот злостно уклонился от расстрела своего дяди, особо подчеркнув, что тот приговор Пастаногову-старшему в исполнение «приводил лично я». Лунькова арестовали в 1939 году, но еще не за детей, а за то, что, когда осенью 1937 года его направили в Куйбышевский оперсектор УНКВД Новосибирской области, он вместе с коллегами, вместо того чтобы расстреливать осужденных, душил их веревками, удавив порядка 600 человек. На заседании трибунала чекист оправдывался, что душил не садизма ради, а из-за неподходящих условий для расстрелов. Зато дело по удушению, мол, он поставил так образцово, что на каждого приговоренного тратили не больше минуты, набрасываясь на него впятером. Получив семь лет лагерей, в декабре 1941 года Луньков был освобожден и спешно отправлен на дальнейшую перековку к Судоплатову. Который тут же и откомандировал квалифицированного душегуба и детолюба для работы по специальности — начальником штаба в отряд Станислава Ваупшасова.

Последний, тоже тот еще фрукт: еще с начала 1920-х годов ветеран закордонных дел терроризма — в ходе операций так называемой активной разведки по заданию партии и правительства резал на польской территории жандармов, пограничников и чиновников, провоцируя польские власти на карательные акции против населения Западной Белоруссии. После отправлен в традиционный чекистский отстойник — начальствовать над зэками на строительстве канала Москва — Волга. Потом была проигранная Испания, где «товарищ Альфред» тоже трудился по основной специальности…

Еще один чекистский засланец в тыл врага, Иван Золотарь, тоже, кстати, сослуживец Пастаногова, предшественник Лунькова в должности начальника Ленинск-Кузнецкого горотдела НКВД. Отличился тем, что в 1934 году лично расстреливал осужденных алтайских немцев в Славгороде. А будучи уже начальником горотдела НКВД, как свидетельствуют документы, «фиктивно создал в Ленинске троцкистскую организацию и с применением к нам издевательств и пыток заставил нас подписать ложные протоколы допроса, в которых записаны как участники этой контрреволюционной организации почти весь актив города…». Подчиненные Золотаря позже показали, что их начальник проявлял «особую жестокость» не только к арестованным, но и к самим чекистам. Погорел он на том, что, когда в октябре 1937 года в Ленинске-Кузнецком было расстреляно 369 человек, их тела даже не удосужились толком захоронить. Как показал на следствии бывший начальник УНКВД по Новосибирской области Григорий Горбач, «приговора в исполнение были приведены в таком месте и так, что на второй день какой-то человек натолкнулся на место, где был обнаружен труп». Впрочем, ему еще много чего инкриминировали, включая многочисленные интимные связи с подчиненными, присвоение казенного имущества, но свои пять лет лагерей он получил именно за расконспирацию мест захоронения расстрелянных. Но, как водится, не досидел: в январе 1942 года освобожден по «особому ходатайству НКВД СССР» и с распростертыми объятиями встречен в судоплатовском управлении.

Еще один герой-судоплатовец, Лаврентий Якушев (Бабкин), тоже из разряда проштрафившихся гоблинов. Считался одни из наиболее беспощадных чекистов ежовского призыва. Как гласят документы, будучи с октября 1937 года по февраль 1938 года начальником УНКВД по Житомирской области, он «лично принимал участие в избиении заключенных, приговоренных к ВМН, в сожжении 11 заключенных. По его приказу заключенные сами копали себе могилы. 200–250 связанных заключенных ставили в очередь и расстреливали на глазах других заключенных». Еще по приказу Якушева его сотрудники «занимались вытаскиванием кирками и клещами золотых зубов изо рта трупов расстрелянных». Пошел на повышение: был назначен наркомом внутренних дел Крымской АССР, где трудился в поте лица аналогичным образом. В 1939 году приговорен к 20 годам лагерей, в том числе и за то, что учинил расстрел 553 человек, осужденных и казненных уже после запрета приводить в исполнение приговоры троек. Разумеется, уже осенью 1941 года Якушев амнистирован и направлен «партизанить» к Судоплатову.

Большой террор за линией фронта

На закуску можно привести еще парочку кадров. Леон Агабеков возглавлял секретно-политический отдел НКВД Узбекской ССР, в 1939 году арестован и затем осужден на пять лет — как участник «антисоветской заговорщицкой организации», по заданию которой «фальсифицировал следственные дела и производил необоснованные аресты». В 1942 году освобожден, отправлен к Судоплатову и заброшен в немецкий тыл как начальник группы. Отличился так, что был замечен аж Богданом Кобуловым, первым замом наркома госбезопасности, отметившем в 1945 году, что опергруппа Агабекова «проделала серьезную работу по вскрытию деятельности ряда антисоветских польских и белорусских подпольных организаций, которые вели активную работу против советского государства». Так ведь для того и посылали, не с немцами же бороться!

Еще один «партизан» Судоплатова, бывший начальник секретно-политического отдела УНКВД по Алтайскому краю Петр Перминов, вообще был в мае 1941 года приговорен к расстрелу Военной коллегией Верховного суда СССР за вполне конкретные и масштабные преступления против «социалистической законности», но «вышку» заменили на 10 лет, а в 1942 году амнистировали, сдав «ценный кадр» под расписку Судоплатову, который и отправил его в спецотряд Виктора Карасева «Олимп». Впоследствии Перминов стал заместителем по разведке в отряде своего старого сибирского приятеля, уже описанного выше Ивана Золотаря. Как позже сообщала справка-объективка НКГБ СССР, Перминов лично выявил до 200 «немецких шпионов-предателей» и участников националистических формирований…

Что и говорить, достойные борцы с фашизмом. Уж не знаю, какой страх могли нагнать эти гоблины на немцев, но поистине смертный ужас на своих — безусловно. Тем паче ведь и амнистированы-то были, в своем подавляющем большинстве, вовсе не кадровые разведчики, а именно квалифицированные каратели, специалисты по части организации политического сыска и массовых репрессий. Случайность? Вряд ли: исполнители такого профиля, скорее всего, действительно и подбирались исходя из поставленных задач. Задачей же № 1, как мы знаем, был террор. В первую очередь, формально, в отношении генералитета и офицеров вермахта, а также чинов оккупационной администрации. Во вторую — против предателей и тех, кто сотрудничал с оккупантами. По крайней мере, это афишируемая часть дела, смысл которой очевиден: вбить клин между немецкой администрацией и населением, спровоцировав немцев на масштабные карательные акции и массовые репрессии того типа, что были проведены в СССР перед войной. Особенно желательно это было учинить в западных областях Украины и Белоруссии, которые, по сути, предстояло советизировать заново. Их население должно было так взвыть от немецких репрессий, чтобы встретить советскую власть как родную. Впрочем, на остальной части временно оккупированной территории тоже предстояла серьезная работа: слишком уж там «расслабилось» население, основательно забыв про колхозы, хлебозаготовки, лесоповалы, ударный труд по-стахановски, руководящую и направляющую роль ВКП(б) и лично товарища Сталина. Потому и необходимо было, не теряя времени, развертывать за линией фронта ту же чекистскую деятельность, что и на собственной территории: поиски «врагов народа» с последующим их репрессированием, пусть, конечно, и несколько не в тех масштабах. Вторая задача — контроль: бдеть, выявляя и ставя на учет все, что подлежало ликвидации в свое время. Собственно ликвидация — это уже третья задача, открытым текстом обозначенная уже несколько позже — в закрытой директиве НКГБ № 583 от 22 октября 1943 года, приказывавшей приступить к ликвидации и «вывозу на свои базы для допроса» наиболее видных представителей всевозможных групп и партий, «расплодившихся» за время немецкой оккупации — русских, украинских, белорусских, польских «и других национальностей». Также надлежало «выявить и учесть» представителей несоветских вооруженных формирований. Одним словом, поступила команда провести масштабную чекистскую операцию по заблаговременному обезглавливанию в глубоком немецком тылу всех тех, кого посланцы Лубянки не сумели поставить под свой контроль. По возможности эту грязную работу желательно было сделать чужими руками: натравить немецких карателей на украинские и белорусские национальные отряды, а украинцев и белорусов — на польские формирования. Основная же сверхзадача: ликвидировать ту местную и национальную элиту, которая в перспективе могла представлять помеху и даже опасность для повторной советизации территорий. По сути, это было перенесение Большого террора за линию фронта. Вот как раз для реализации этой сталинской задачи «квалифицированные специалисты» из числа проштрафившихся чекистов и годились. Да и в случае чего их совершенно не было жалко — отработанный материал.

 

Глава 23. Эстрадно-боевое подполье

Охота на Гитлера: непридуманные истории про чекистов-ликвидаторов

Миф о всевластии, всезнании, всепроникновении и всемогуществе секретных служб обычно взращивается в недрах самих служб. Лубянка в этом смысле не исключение: по сей день в ходу легенда о высочайшем профессионализме чекистов-разведчиков времен Великой Отечественной войны. Запущена она была людьми служивыми много десятилетий назад с целью весьма прагматического свойства: пришла пора создавать новый имидж чекистского ведомства, и лучше всего для этого подходила героическая военная эпоха. Вот только с реальными разведчиками, как и с их успехами, оказалось не все так просто, поскольку и агентурные закордонные сети, и кадры центральных аппаратов разведок — военной и политической — были истреблены еще в ходе сталинских репрессий. «На развод» оставили лишь считанное количество уникальных специалистов, чаще всего по части штучных ликвидаций за рубежом личных врагов вождя — таких как Павел Судоплатов или Наум Эйтингон. Да и они были вовсе не разведчики, а лишь ликвидаторы, по масштабным диверсиям или партизанству — тоже вовсе не спецы, но именно им приказали организовать борьбу в тылу врага — иных специалистов схожего профиля у Сталина уже не было. Правда, вождь ставил задачу скорее истреблять, чем разведывать, потому ведущую роль в ее исполнении отвели структуре во главе с Павлов Судоплатовым — Особой группе при наркоме внутренних дел СССР, переформатированной затем во 2-й отдел НКВД, с января 1942 года это 4-е управление НКВД, с мая 1943 года — 4-е управление НКГБ СССР.

Штукари из варьете

Одним из самых крупных первых дел этой «конторы», помимо, прямо скажем, не слишком успешной организации собственно партизанской войны, стало создание подполья на случай сдачи Москвы немцам. Когда в конце сентября 1941 года Сталин пришел к выводу, что Москву, возможно, не удержать, то Берия получил от него приказ приступить к созданию подполья в столице. Вызвав к себе Судоплатова, Берия поставил задачу: «Обстановка тяжелая. Не исключено, что какой-то части немцев удастся прорваться в город. Мы хотим создать в Москве нелегальные резидентуры и группы боевиков. Они развернут здесь нелегальную работу».

Единственное описание подробностей того, как чекисты развернули ту работу, оставил в своей книге «Право на совесть» нелегал-боевик Николай Хохлов, в 1954 году ставший невозвращенцем: «Обстановка для Москвы складывается плохо, Николай. Город, видимо, придется отдать. На короткое время, конечно. Но все равно — если немцы войдут в Москву, они должны почувствовать себя здесь как в осином гнезде, — цитировал Хохлов речь своего куратора, Михаила Маклярского. — …Для этого в городе должны остаться боевые группы».

По версии Судоплатова, в Москве тогда создали «три независимые друг от друга разведывательные сети», а главным координатором подполья стал начальник контрразведывательного отдела Управления НКВД Московской области Сергей Федосеев. Вот только сомнительно, что он продержался бы в подполье сколь-нибудь долго, очень уж многим он был известен в своем реальном качестве, в том числе соответствующим немецким службам. Руководителем подпольной сети, отвечавшей за диверсии на транспорте, по личному указанию Берии назначили бывшего наркома госбезопасности Украинской ССР Павла Мешика. При всем богатстве фантазии трудно представить, что Мешик сумел бы сколь-нибудь долго продержаться в московском подполье — как-никак целый республиканский нарком, успевший очень хорошо засветиться по части проведения репрессий. При этом хоть какие-то навыки нелегальной работы у него отсутствовали напрочь.

Во главе еще одной сети поставили майора госбезопасности Виктора Дроздова. «Мой старый приятель с Украины» — так охарактеризовал его Судоплатов — имел «большой опыт борьбы с бандформированиями и националистическим подпольем на Украине». Перед войной его перевели в Москву — заместителем начальника столичной милиции. Как полагали на Лубянке, из него выйдет хороший руководитель подполья, потому, что «в Москве его не знали». Это второго-то человека в столичной милиции?! Который, опять же, ранее широко отметился на руководящей чекистской работе в нескольких областях Украины. «В целях конспирации, — писал Судоплатов, — его сделали заместителем начальника аптечного управления Москвы. Он должен был в случае занятия Москвы поставлять лекарства немецкому командованию и войти к нему в доверие». Интересно, как поставлять и откуда, уж не прямиком из Свердловска или Челябинска?! Надо было быть совсем уж оторванным от реалий и не иметь на плечах головы, чтобы в качестве второго «аптекаря» столицы пытаться подложить немцам Дроздова! Да эта «легенда» лопнула бы в момент, не выдержав самой элементарной проверки. Как-то даже не верится, что на Лубянке всерьез учудили конспирацию столь детсадовского уровня.

Тогда же создали еще одну боевую спецгруппу, во главе которой поставили композитора Льва Книппера, брата жившей в Германии актрисы Ольги Чеховой. В юности Книппер воевал в рядах белых, эмигрировал, был завербован чекистами, вернулся и обрел известность как автор песен и симфоний, прославляющих уже Красную армию. По слова Судоплатова, у группы Книппера была особая задачи: «Он стал спецагентом-групповодом и должен был действовать в Москве по разнарядке „Д“, то есть для осуществления диверсионных актов, операций и акций личного возмездия против руководителей германского рейха, если бы они появились в захваченной столице». Если точнее, его группа «должна была уничтожить Гитлера и его окружение, если бы они появились в Москве после ее взятия». В свою очередь, «руководить подпольем — имеется в виду спецгруппа Книппера — должен был Федотов — начальник Главного контрразведывательного управления НКВД». Павел Федотов — комиссар госбезопасности 3-го ранга, в канун войной и в самом ее начале последовательно был начальником 2-го (секретно-политического) отдела ГУГБ НКВД СССР, 3-го (контрразведывательного) отдела ГУГБ НКВД СССР, 2-го управления НКГБ СССР и 2-го управления НКВД СССР — неужели это столь «неизвестная» фигура, чтобы оставлять его в подполье?! Или задание, исполнение которого и должен был курировать Федотов, того стоило? «Была разработана специальная операция по физическому устранению Гитлера. Немцы тогда трубили на весь мир о том, что проведут парад на Красной площади. И Гитлер будет приветствовать своих солдат. Среди тех, кто собирался остаться в московском подполье, нашелся человек, который готовился осуществить покушение на Гитлера. Это известный композитор Л. К. Книппер». И как же он должен был это сделать? Согласно чекистской логике, элементарно: как брат Ольги Чеховой, вхожей в окружение Гитлера, он мог «быть представленным Гитлеру в Москве, скажем, во время концерта. И тогда…» Что именно «тогда», Судоплатов предоставляет додумать самим, хотя очевидно, что ни малейших шансов на успех эта афера иметь не могла, а композитор-ликвидатор просто был обречен на убой.

Так ведь и не он один. «Для совершения диверсионных актов, — утверждал Судоплатов, — нами было запланировано привлечь 200 человек. 101 человека подобрали для осуществления акций специального возмездия в отношении членов гитлеровского руководства». В частности, схожее задание получила и группа Николая Хохлова. Вот как эту задачу поставил куратор: «Войти в доверие к немцам не так-то просто. Мы подумали о небольших группах артистов эстрады. Немцы любят искусство, в особенности не очень серьезное. Они могли бы использовать такие коллективы для обслуживания своих фронтовых частей. Вы свистеть не разучились? Нет? Ну и прекрасно. Мы включим вас в одну из таких групп. Если немцы возьмут Москву, они обязательно устроят парад Победы. И пусть устраивают… Может быть, даже Гитлер пожалует. Представьте себе большой концерт для фашистского командования. В зале немецкие генералы, правительственные чиновники, министры всякие… И вдруг — взрыв, один, другой… гранаты. Жив русский народ! Жив и сдаваться не собирается. Понимаете, что это значит?»

То, что это не художественный вымысел, подтвердил в своих «показаниях»-мемуарах Павел Судоплатов: «К возмездию против немецкого командования под руководством М. Маклярского мы готовили и актерский ансамбль во главе со „Свистуном“ — Николаем Хохловым, позднее ставшим перебежчиком. Планировалось, что Хохлов вместе с группой акробатов, выступая перед немецкими высшими офицерами, во время эстрадного номера — жонглирования — должны были забросать их гранатами». В другой версии своих воспоминаний тот же Судоплатов поведал, что «у нас, между прочим, была одна очень интересная боевая группа из четырех человек. Один — артист-свистун (специалист по художественному свисту). Другая — женщина-жонглер. Она жонглировала боевыми гранатами, закамуфлированными под… небольшие поленья. Представляете? Идет концерт, скажем, в немецком офицерском собрании. На сцене изящно жонглирует своими „полешками“ дама. И вдруг эти „дрова“ летят в публику… Этот номер придумал Маклярский». Да уж, номер высшей цирковой категории: чекисты-диверсанты, выступающие перед Гитлером в цирке (московском!) и жонглирующие там гранатами — под художественный свист и аплодисменты свиты фюрера. Это, кстати, красочно показывает, сколь примитивно-убогое представление о системе охраны вождей рейха имела хваленая чекистская разведка! Не говоря уже про шаблонность мышления: руководство Лубянки всерьез полагало, что немцы обязательно проведут в Москве «парад Победы», на котором непременно будет Гитлер, до которого запросто можно будет дотянуться. Лишь после войны советская разведка узнала, что появление в советской столице, равно как и проведение там каких-либо торжеств, в планы Гитлера никогда не входило.

Не менее примечателен оказался и подход к организации нелегальных радиоточек. Одну из них разместили в подвале кукольного театра Образцова, который тогда был на площади Маяковского. Точнее, это был еще не театр, а долгострой, в подвале которого и разместили рацию. По версии Судоплатова, «строительная незавершенка была вообще идеальным прикрытием: траншеи, подвалы — черт ногу сломит, а знающий человек в этих катакомбах как дома. Обычно мы размещали там наши нелегальные резидентуры». Но теперь представьте себе, как это выглядело бы в реальности: центр оккупированного города, всюду немецкие патрули — и вдруг кто-то у них на глазах юркает в руины незавершенной стройки, на ночь или комендантский час глядя? С учетом отменной постановки патрульной службы у немцев говорить здесь просто не о чем, тем паче блокировать руины и взять там рацию с радистом проще, чем в жилом квартале. Такая вот конспирация.

У Хохлова можно почерпнуть и массу других подробностей подготовки будущих боевиков. Так, его группу снабдили запасом продуктов, но при этом сало засунули в один мешок с сахаром, «сахар, наколотый большими серыми обломками, лежал внизу. На него были набросаны пласты сала. Кристаллы соли осыпались вниз, сахарная пудра поднялась вверх. …Нас торжественно наградили в октябрьские дни соленым сахаром и сладким салом». Еще подпольщикам вручили два чемодана, набитых пистолетами, гранатами, пачками патронов и взрывчаткой, предложив самим дотащить их через весь город до квартиры: «Идите боковыми улицами, старайтесь обходить патрули, чтоб вас не поймали с этим делом». Про патрули сказано не просто так: если бы патруль задержал ребят с этим добром, в полном соответствии с действовавшими приказами их просто расстреляли бы на месте. Отдельная песня — как учили обращаться с оружием и взрывчаткой: «Вдруг Нинин пистолет сам собой исправился, хлопнул выстрел, и пуля, пробив рукав Сергеева пиджака, шлепнулась в самый центр мишени», «Тася… широко размахнувшись, бросила гранату прямо себе под ноги. — В щель! — рявкнул Егор и, схватив девушек в охапку, швырнул их в траншею. Все отделались легким испугом». С обучением конспирации дело обстояло не лучше, разве лишь порой к артистам-боевикам приходил некий «дядя Петя», учивший, «как по международным правилам следует надевать пальто и завязывать галстук, обращаться со столовыми приборами, составлять меню обедов и ужинов, рассаживать гостей, подавать к соответствующим блюдам соответствующие вина». 15 октября 1941 года капитан госбезопасности Михаил Маклярский, отвечавший за подготовку группы Хохлова, нарушив все писанные и неписанные нормы конспирации, среди бела дня вызвал всю четверку для дачи последних ЦУ прямо в здание центрального аппарата НКВД на Лубянке: «Но что же, — поднял Михаил Борисович на нас глаза. — что я могу вам, ребята, сказать? Ничего хорошего… Москву оставляем… Немецкие танки на окраинах города. Держитесь и помните, что вы будете защищать… Не горячитесь. Ждите связи и указаний. Но и сами не плошайте. …Помните все, чему мы вас учили. Увидимся в подполье. …Постарайтесь сначала войти прочно в доверие к немцам…». Джеймс Бонд отдыхает…

«Нам не пришлось встретиться с Михаилом Борисовичем в подполье, — вспоминал Хохлов. — Это было счастьем и для Москвы, и для нас — четырех артистов эстрады, наскоро приспособленных к разведке». Их легенда затрещала по швам сразу же: «Держались мы, конечно, всегда вместе и вели себя в соответствии с вызубренными правилами конспирации», но «наш таинственный и, в сущности, подозрительный вид был быстро подмечен острыми глазами» столичной художественно-артистической тусовки. Когда в декабре 1941 года стало ясно, что столицу не сдадут, Маклярский принял от боевиков-эстрадников ранее выданный им «оперативный фонд». Подсчитав оставшиеся деньги, «он схватился за голову и спросил убитым голосом:

— Куда же вы ухнули такую массу денег?

— Расходы по конспирации, Михаил Борисович, — почтительно ответили мы.

— По к-о-н-с-п-и-р-а-ц-и-и? — расхохотался Михаил Борисович. — Это вы-то — конспираторы? Да вся Москва знала, что вы связаны с разведкой! Ваше счастье, что немцы до Москвы не дошли. Болтались бы вы все четверо в первые же двадцать четыре часа на ближайшем фонаре».

«Цирк Маклярского»

Так ведь повезло не только собственно эстрадно-боевой группе «Свистуны», но и самому Маклярскому, как и вообще всему несостоявшемуся «подполью». Хохлов не без горькой иронии назвал свою подпольную ячейку «эстрадно-боевой группой», задействованной в «артистически-разведывательных планах НКВД СССР», автором же создания этой, опять по выражению Хохлова, «артистическо-разведывательной бригады» был как раз Маклярский: самое время поведать о нем.

Михаил (настоящее имя Исидор) Маклярский обрел известность уже после войны, но не как сотрудник диверсионно-террористического ведомства Павла Судоплатова, а как один из авторов сценария фильма «Подвиг разведчика». В официозных биографиях его и поныне заносят в разряд разведчиков, именуя даже дипломированным юристом с университетским образованием. Однако никаким разведчиком Маклярский сроду не был, да и образование у него неоконченное среднее. Родился он в Одессе в ноябре 1909 года, в семье портного. Казенные биографы утверждали, что с 1924 года Маклярский якобы служил в погранвойсках и даже воевал с басмачами, но с реальными документами эта версия столкновения не выдерживает: все это выдумка, ни в каких погранвойсках Маклярский не служил, да и не мог — в 1924 году ему было лишь 14 лет! Будущий создатель «артистическо-диверсионных бригад» обитал тогда в родной Одессе, где после окончания семи классов работал то в кустарных мастерских учеником-переплетчиком и электриком, то служил курьером библиотеки клуба «Роза Люксембург», учился в одесской профтехшколе «Металл» № 2 и совпартшколе, а с апреля по сентябрь 1926 года числился учеником на Одесской таможне. С октября 1926 года по июнь 1927 года он и вовсе безработный, официально зарегистрированный на Одесской бирже труда. Но в том же году безработного товарища вдруг взяли в ОГПУ — делопроизводителем ИНФО ГПУ Туркменской ССР. ИНФО — информационный отдел, одно из самых крупных и основных структурных подразделений ОГПУ, ведавшее огромным аппаратом осведомителей и «освещавшее» настроения населения. Проще говоря, аппарат слежки за своими же согражданами и вербовки стукачей. На сей ниве наш персонаж был замечен старшими товарищами и взят ими в центральный аппарат. Но не в разведку, как безосновательно утверждает ряд источников, а в Особый отдел, надзиравший за красноармейцами, краснофлотцами и красными командирами. Из-за этого перевода Маклярскому, видимо, и не удалось закончить юридический факультет Среднеазиатского университета, где он успел заочно отучиться лишь два курса (позже Маклярский сделал еще одну попытку получить высшее образование: поступил на 1-й курс химико-технологического факультета Института хозяйственников — были такие ведомственные учебные заведения, но в июле 1940 года все эти институты упразднили). Летом 1936 года карьера Маклярского делает неожиданный зигзаг: его отправляют в самую натуральную ссылку в ГУЛАГ, служивший отстойником для проштрафившихся чекистов — в Дмитлаг НКВД, строивший канал Москва — Волга. В Дмитлаге он был назначен начальником отделения 3-го отдела Дмитлага: курировать агентурно-осведомительную сеть среди заключенных, вербовать новых стукачей, бдеть за «антисоветскими проявлениями» в зоне и «лепить» новые дела, чаще расстрельные, чем наш персонаж успешно и занимался почти год. Но после торжественного открытия канала Москва — Волга весь руководящий состав Дмитлага был арестован: чекистов каналстроя обвинили в подготовке переворота… силами заключенных, из которых они якобы формировали боевые отряды! Так что в мае 1937 года пришли и за Маклярским, но затем последовало необъяснимое: всех его начальников расстреляли, а его в августе 1937 года… выпустили. Почти год он затем болтался в подвешенном состоянии: под подозрением и без должности. Затем восстановлен в органах и отправлен в тот же отстойник — начальником отделения «стукаческого» третьего отдела, но уже центрального аппарата ГУЛАГ НКВД. Но в феврале 1939 года его вновь вычистили из НКВД! Чтобы опять востребовать уже в сентябре 1939 года. Биографы утверждают, что он служил в Управлении погранвойск (УПВ) НКВД, но это вранье: не в УПВ, а в только что созданном Управлении по делам военнопленных и интернированных (УПВИ) НКВД, где был назначен начальником отдела учета и регистрации военнопленных. Красная армия как раз вторглась в Польшу, пленных было много, новая структура остро нуждалась в специалистах-тюремщиках, и кадровым источником для УПВИ стал ГУЛАГ НКВД, у сотрудников которого имелся богатый опыт работы с заключенными. Спустя год Маклярский переведен в ГУГБ НКВД — во Второй отдел (борьба «с антисоветскими элементами») старшим оперуполномоченным 4-го отделения, где в его компетенции была «агентурная разработка по антисоветским политпартиям», а также «тюркско-татарско-монгольским» и кавказским «контрреволюционерам». Затем он замначальника 1-го отделения 3-го отдела 3-го управления НКГБ — это уже «антисоветские формирования среди академической, технической, сельскохозяйственной, медицинской, педагогической и юридической интеллигенции». С 13 августа 1941 года Маклярский — начальник 1-го отделения 2-го отдела 3-го управления НКВД СССР и по-прежнему борется не с немцами, а с «антисоветскими формированиями» среди творческой интеллигенции и молодежи. Лишь в октябре 1941 года его перевели в «контору» Судоплатова. До той поры в его биографии не было ни грана героики, а лишь работа со стукачами и фабрикация дел о происках «врагов народа». И вот такому опереточному персонажу поручают организацию террористического подполья? Так ведь больше, как оказалось, и некому: все профессионалы сгинули в молохе репрессий, только такие шуты и остались. Потому и не стоит удивляться, что из подполья Маклярский и сотворил натуральное шапито — с жонглированием гранатами-поленьями, засахаренным салом и рацией в кукольном театре. В конце концов, ведь сценарий подполья один в один был взят именно из материалов тех липовых дел, в которых «враги народа», строя козни против вождей партии и правительства, тоже жонглировали булавами со взрывчаткой. Когда пачками лепишь дела о мифических заговорах, немудрено уверовать в них и самому…

Боксер для фюрера

«Цирк Маклярского», как прозвали его сами чекисты-боевики, еще долго фонтанировал схожими и столь же фантастическими идеями. Но не от хорошей жизни: навязчивая идея покушения на Гитлера — вовсе не инициативная самодеятельностью Берии, Судоплатова и тем паче Маклярского, а лишь попытка реализовать приказ Сталина. Исполнить его было невозможно, вот руководство НКВД и вынуждено имитировало бурную деятельность, хотя большей частью все это ушло в пар сочинения совершенно фантастических комбинаций. Так, например, предполагалось забросить в Германию специально подготовленного боевика — боксера Игоря Миклашевского, которого подвела бы к Гитлеру советская агентура в Берлине — князь Януш Францишек Радзивилл и, опять же, вездесущая актриса Ольга Чехова. «У нас существовал план убийства Гитлера, — писал Судоплатов, — в соответствии с которым Радзивилл и Ольга Чехова должны были с помощью своих друзей среди немецкой аристократии обеспечить нашим людям доступ к Гитлеру». Попутно Миклашевский получил задание убить… своего дядю, актера Всеволода Блюменталя-Тамарина, сотрудничавшего с немцами. Всеволод Блюменталь-Тамарин талантливо имитировал голос Сталина, зачитывая от его имени по немецкому радио фальсифицированные указы и приказы и т. п. Пройдя подготовку, Миклашевский под видом красноармейца-перебежчика перешел к немцам через линию фронта, какое-то время провел в лагере для военнопленных, затем вступил в РОА и после прохождения проверки попал в Берлин. По версии Судоплатова, Миклашевскому якобы удалось наладить связь с Москвой, а на одном из приемов даже выйти на Ольгу Чехову. Если даже и так, то обеспечивать боевику доступ к телу фюрера актриса не стала. Еще Миклашевский якобы «передал в Москву, что можно будет легко убрать Геринга, но Кремль, — утверждал Судоплатов, — не проявил к этому особого интереса». Затем Сталин и вовсе отменил свой приказ о покушении на Гитлера, сочтя, что его устранение только навредит, подвигнув германских военных заключить сепаратный мир с американцами и англичанами. Тем не менее одно из заданий Миклашевский все же выполнил: убил своего дядю, но уже после окончания войны. Как с гордостью поведал Судоплатов, «он пробрался туда, куда нам нужно было… В Берлин. Нашел того человека, который нам был нужен. Сделал то, что было нужно. Ушел…» — и после возвращения был награжден орденом Красного Знамени. По этому поводу можно привести лишь знаменитое салтыков-щедринское: «Добрые люди кровопролитиев от него ждали, а он Чижика съел!»

Бомба для посла

Летом 1941 года ликвидаторы Судоплатова получили приказ Сталина убить посла Германии в Турции Франца фон Папена. Убивать послов, пусть даже вражеской державы и во время войны, дело в мировой дипломатической практике немыслимое. Но у Сталина был свой резон. В кругах европейской политики фон Папен котировался весьма высоко, рассматриваясь как вполне возможный преемник Гитлера. Профессиональный дипломат, в прошлом военный разведчик и офицер Генштаба, фон Папен в 1932 году был рейхсканцлером Германии, позже входил в кабинет Гитлера в качестве вице-канцлера, затем служил послом Германии в Австрии, с 1939 года — в Турции. Как полагали в Кремле, если в случае отстранения Гитлера от власти германское правительство возглавит фон Папен, это откроет путь к заключению сепаратного мира между Германией, Великобританией и США. Потому и последовал приказ Сталина об устранении фон Папена. К тому же, с точки зрения Сталина, «он слишком много знал»: фон Папен был одним из тех, через кого в 1939 году Берлин вел тайные переговоры с Москвой о заключении пакта и разделе сфер влияния в Европе.

Организовать покушение на фон Папена поручили подлинному «мастеру террора» — заместителю Судоплатова Науму Эйтингону, высшим «достижением» которого была организация убийства Льва Троцкого. В Турцию Эйтингон прибыл под именем Леонида Наумова с дипломатическим паспортом — как пресс-атташе советского посольства в Анкаре. К организации покушения на фон Папена Эйтингон подошел основательно и с мощной командой, в составе которой было несколько агентов-боевиков, взрывотехник Александр Тимашков и даже любовница, Муза Вяхирева. Последняя, впрочем, была мастерицей не только по части ублажения «мастера террора»: парашютистка, планеристка, мотоциклистка, автомобилистка и отменный стрелок. Первоначально как раз и планировалось, что именно она застрелит фон Папена в театре. Но поскольку шансов скрыться у нее не было, а посылать любовницу на убой Эйтингон передумал, то на роль одноразового агента-киллера выбрали то ли болгарина, то ли какого-то турка, болгарского или югославского. Агента проинструктировали, что он должен застрелить посла на улице из пистолета, а затем инициировать взрыватель, как ему сказали, дымовой шашки — под прикрытием дымзавесы его якобы должен был забрать мотоциклист. На деле никакого мотоциклиста не предусматривалось, как и эвакуации агента с места теракта: под видом дымовой шашки боевику всучили мощное безоболочное взрывное устройство с взрывателем мгновенного действия! По замыслу Эйтингона, застрелив фон Папена, исполнитель приводил в действие «дымовую шашку» и тут же подрывался, обрывая все нити, которые могли привести к советской резидентуре. Классический почерк именно Эйтингона: одноразовый ликвидатор с последующим заметанием под ковер ошметков его трупа.

Но гладко оказалось лишь на бумаге. Ликвидатора выпустили на дело в 10 утра 24 февраля 1942 года, когда фон Папен вместе с женой шел по бульвару Ататюрка в Анкаре от своей резиденции к посольству. «Внезапно сильный взрыв швырнул нас на землю, — вспоминал фон Папен. — …Можно было только предположить, что мы зацепили мину, — такова была моя первая мысль, поскольку, оглядевшись, я не заметил кругом ни души, — или же бомба была взорвана дистанционно из какого-нибудь окрестного дома». Все пошло не по Эйтингону: агент взорвался, но фон Папен уцелел. «На месте взрыва, — сообщал фон Папен, — были найдены человеческие останки, включая повисший на дереве башмак. Эти улики привели полицию к какому-то студенту из Македонии, учившемуся в Стамбульском университете, который снимал номер в маленькой гостинице в Анкаре. Оттуда след вел в Стамбул, в русское генеральное консульство». Дальше дело техники. Полиция немедленно блокировало советские учреждения, потребовав выдачи сообщников террориста и организаторов акции. «Было доказано, — сообщал фон Папен, — что в течение нескольких недель будущий убийца и его сообщник упражнялись в стрельбе из пистолета в русском генеральном консульстве в Стамбуле». На тот же случай, если бы террорист «понял, что ускользнуть ему после стрельбы не удастся, его снабдили бомбой, из которой он должен был в этой ситуации выдернуть чеку. Бомба, как ему говорили, выпустит дымовую завесу, под прикрытием которой он сможет бежать. Молодой человек, видимо, оказался чрезмерно осторожным и решил, стреляя одной рукой, в тот же момент другой рукой привести в действие бомбу. …„Дымовая шашка“, однако, оказалась куда более эффективной, чем он рассчитывал, и его разорвало на части». Полный провал.

Полиция блокировала все советские учреждения в Турции с 24 февраля до 7 марта 1942 года, пока Москва наконец не приказала выдать туркам искомых: двух агентов непонятной национальности с югославскими паспортами, Абдурахмана и Сулеймана, и двух их кураторов-чекистов, Павлова (под этой фамилией работал Георгий Мордвинов) и Корнилова. Уже 1 апреля 1942 года начался открытый судебный процесс, на котором грязное белье Лубянки прополоскали по полной программе: провалившиеся агенты полностью раскололись, дав обильные и полные показания. В итоге пресловутые Абдурахман и Сулейман получили по 10 лет тюрьмы, а два их советских куратора — по 20 лет. Но в августе 1944 года чекистов помиловали и депортировали в СССР.

Конечно, по линии диверсий и террора были не только провалы. Так, 22 сентября 1943 года в Минске удалось взорвать генерал-комиссара Генерального округа Белоруссия Вильгельма Кубе. Но каких трудов и усилий это стоило! Самую настоящую охоту на Кубе развернули еще с начала 1943 года. Так, в феврале 1943 года лихой, но безуспешный налет на конвой генерал-комиссара совершил подчинявшийся «конторе» Судоплатова отряд Кирилла Орловского, сам Орловский при этом был тяжело ранен, лишившись кистей обеих рук и слуха. «Здесь десятки партизанских отрядов, и все хотят убить гауляйтера. Надо придумать что-то вне конкуренции», — вспоминал, как его инструктировали, боевик Николай Хохлов. Его тоже забросили в немецкий тыл для ликвидации Кубе под видом немецкого офицера, но первый же выход «офицера» в Минск показал, что подготовка диверсанта не ахти. Да и не только его: буквально на глазах Хохлова погиб из-за совершенной мелочи другой советский разведчик, имевший аналогичное задание и тоже работавший под личиной немецкого офицера. Какой-то ротозей, отвечавший за экипировку разведчика, прицепил ему орден Железного креста времен Первой мировой войны, для которого тот был слишком молод. Разумеется, заинтересовавшийся этим патруль остановил разведчика, но тот бросился бежать и был застрелен…

Когда же до Кубе наконец добрались, то «за кулисами советских партизанских служб, — по словам Хохлова, — началась отчаянная борьба за «лавры». …Уже к вечеру того же дня через линию фронта в Москву полетели радиограммы из партизанских отрядов вокруг Минска. Каждый из них заявлял о своей доле участия в уничтожении Кубе». Некоторые зарвались так, что их пришлось окоротить: так, экстренно вызвали с Витебщины в Москву и арестовали за очковтирательство командира оперативно-чекистской группы капитана госбезопасности Юрина, радировавшего, что именно его люди убили Кубе. Мария Осипова, получившая за участие в этой операции звание Героя Советского Союза, рассказывала в 1997 году, что на Лубянке ее допрашивал сам нарком госбезопасности Всеволод Меркулов, требовавший дать показания, что она выполняла задание именно НКГБ, а не военной разведки… Дележ лавров тогда прекратил Сталин, якобы наложивший на рапорты с противоречивыми версиями резолюцию: «Склоки прекратить. Девушкам — героев. Остальным — ордена»… Но о таких реалиях тайной войны ведал крайне узкий круг лиц, широкой же публике скармливали другую продукцию, хотя тоже помеченную штампом «цирка Маклярского» — «Подвиг разведчика», например…

 

Глава 24. Медаль за город Севастополь: город-герой и его преданная армия

1 июля 1942 года в служебном дневнике начальника штаба Верховного командования германских сухопутных сил генерал-полковника Франца Гальдера появилась запись: «Пал Севастополь». Правда, последний очаг организованного сопротивления немцы сломили к 4 июля, а на 35-й батарее отдельные бойцы отстреливались до 12 июля… Но уже 4 июля 1942 года Совинформбюро бодро поведало: севастопольский гарнизон успешно выполнил свою задачу и во время последнего штурма полностью разгромил шесть немецких пехотных дивизий (из семи бывших там?!), четыре отдельных полка, отдельную мехбригаду (т. е. единственную моторизованную бригаду, имевшуюся тогда у Манштейна) и три румынские дивизии (из пяти штурмовавших город!). В число «полностью разгромленных» Совинформбюро также умудрился записать 22-ю танковую дивизию вермахта, которая вообще никогда у Севастополя не воевала, а с мая 1942 года вела бои севернее Харькова и затем на Дону. Получается, уничтожены почти все войска противника, штурмовавшие Севастополь? Но тем не менее, как известило Совинформбюро, «по приказу Верховного командования Красной армии 3 июля советские войска оставили город Севастополь. …Бойцы, командиры и раненые из Севастополя эвакуированы».

Все это ложь! В реальности не оставили и не эвакуированы, а брошены там своим командованием, позорно бежавшим еще 30 июня 1942 года. Из осажденного Севастополя вывезли лишь высший и старший командный состав, в первую очередь — командующего Черноморским флотом и Севастопольским оборонительным районом (СОР) вице-адмирала Филиппа Октябрьского (настоящая фамилия Иванов) и командующего Приморской армией генерала Ивана Петрова.

Из воспоминаний наркома ВМФ Николая Кузнецова ясно следует, что своей личной эвакуации из гибнущей крепости вице-адмирал Октябрьский добивался от высшего командования в высшей степени упорно, энергично и настойчиво. И добился… Есть описание, как 30 июня 1942 года после заседания Военного Совета оборонительного района вице-адмирал Октябрьский, укрывшись гражданским плащом — чтобы его не узнали рядовые бойцы, — спустился в бункер командного пункта — на глубину 30 метров, а затем по подземному полукилометровому тоннелю добрался до командно-дальномерного поста 35-й береговой батареи. Там адмирал со своей свитой сели в машины, их доставили на аэродром Херсонес, откуда они благополучно и убыли в Краснодар. Участник тех боев лейтенант В. И. Воронов описал, как Октябрьский подъехал к самолету глубокой ночью, переодетый в какие-то гражданские обноски, «в потертом пиджаке и неказистой кепке. На тех, кто видел командующего флотом в таком необычном виде, переодевание произвело неприятное впечатление». Да что там «неприятное», деморализующее! Генерала Петрова вывезли на подводной лодке «Щ-209»: он удрал с КП вопреки приказу командующего Северо-Кавказским фронтом маршала Семена Буденного (ему СОР был подчинен в оперативном отношении) остаться и возглавить оборону. Не забыл при этом вывезти и сына-адъютанта. Сохранились воспоминания очевидцев: пока сына генерала переправляли на подлодку, подводники сбрасывали в воду, били по головам и рукам баграми и сапогами тех, кто подплывал к субмарине в тщетной надежде на спасение. Всего тогда было вывезено 498 «ответственных работников», включая чекистов и партийных бонз.

Планировали вывезти вообще весь старший комсостав — и только его, потому свыше двух тысяч старших командиров и политработников без объяснения причин приказом командования СОР было в одночасье отозвано с фронта — еще даже до того, как Октябрьский вымолил эвакуацию для себя. Защищавшие Севастополь войска оказались без управления и связи, и оборона рухнула в момент. Командир 109-й стрелковой дивизии генерал-майор Петр Новиков, находясь уже в плену, говорил: «Можно было бы еще держаться, отходить постепенно, а в это время организовать эвакуацию. Что значит отозвать командиров частей? Это развалить ее, посеять панику, что и произошло». В панике толпы людей — как гражданских, так и военных — устремились к еще действовавшему аэродрому и бухтам, в надежде, что авиация и корабли флота их эвакуируют. Полтора десятка самолетов действительно кого-то вывезли — начальников, да и то лишь флотских: автоматчики охраны выкидывали из самолетов тех, на ком была не морская форма. Из скопившейся возле взлетного поля толпы красноармейцев по взлетавшим самолетам открыли огонь из автоматов и винтовок. Тут же и прекратившийся: у людей уже не было патронов. Собравшимся на берегу старшим командирам — тех самым, которых отозвали с передовой для эвакуации, сесть на высланные для них плавсредства не дали: около трех тысяч младших командиров и рядовых бойцов силой захватили все, что держалось на воде, вплоть до плотов и автомобильных камер. 700 из них повезло живыми добраться до берегов Кавказа или Турции. Все очевидцы и свидетели тех событий рисуют картину последнего дня обороны Севастополя однозначно: ужасающий хаос и позор.

Отцы-командиры бросили умирать почти 100 тысяч красноармейцев и краснофлотцев. В том числе 23 тысячи раненых. Хотя, выступая в 1960-е годы на конференциях по обороне Севастополя, сам адмирал Октябрьский называл иную цифру брошенных им раненых: 36 тысяч человек. Он же и оправдывался: «В этих условиях встал вопрос: как быть? Если эвакуировать армию, то были бы потеряны армия и флот, оказавшийся сильно преуменьшившимся из-за потерь в боях. В конечном счете была потеряна армия, но сохранен флот». Флот (по состоянию на 4 июля 1942 года) — линкор, четыре крейсера, лидер эсминцев, девять эсминцев, вспомогательный крейсер, полтора десятка тральщиков, четыре канонерские лодки, 37 подводных лодок, два сторожевых корабля, свыше 100 боевых катеров — торпедных, сторожевых, речных мониторов. А еще помимо этого — сотни реквизированных под военные нужды гражданских плавсредств: транспорты, пароходы, катера, баркасы, сейнеры… Армада! Которую и обязаны были задействовать на спасение армии, да хотя бы и попытаться: спасение даже части армии оправдывало бы гибель любого количества кораблей и катеров. Да и зачем вообще нужен бездействующий флот, у которого нет базы, на глазах которого гибнет армия? И был ли основательный толк от флота, такой ценой сохраненного? Практика дальнейшего применения его на Черноморском ТВД этого как-то не подтвердила: по сути, флот своего главного предназначения так и не выполнил. И уж при любом раскладе военачальники обязаны до конца быть со своими бойцами, разделив их участь. Но они их предали и кинули, презрев уставы и военные традиции.

Львиная доля вины за Севастополь лежит, безусловно, на Сталине: по его приказу ведь держались до последнего, именно он подобрал и назначил руководить обороной людей, не справившихся с этим. Которые, кстати, отделались легким испугом. Но подлость тех, чье место на страницах позора, не может умалить героизма собственно рядовых защитников города. Большей частью так и оставшихся безымянными и числящимися «пропавшими без вести». В декабре 1942 года учредили медаль «За оборону Севастополя», но первыми ее получили Октябрьский и Петров. Всего эту медаль вручили около 52 тысяч человек: эвакуированному комсоставу, морякам уцелевших кораблей, да еще тем раненым, кому повезло быть вывезенными из Севастополя до середины июня 1942 года. Десятки и десятки тысяч настоящих героев, действительно стоявших до последнего, но попавшие в плен, за оборону «города русской славы» не награждали… Зато бросивший (а по сути — предавший) своих бойцов адмирал Ф. С. Октябрьский — не выигравший в своей жизни ни одной морской баталии (впрочем, за всю жизнь он никогда и не участвовал ни в одном морском бою!) — в 1958 году получил Золотую Звезду Героя Советского Союза, а на груди его сияло 11 орденов, в том числе три флотоводческих (!) и даже один «сухопутный» полководческий. Более того, он стал почетным гражданином Севастополя, его именем назвали улицу, учебный отряд Черноморского флота и даже боевой корабль! Генерал И. Е. Петров — хронический неудачник, проваливший все операции и тоже не выигравший ни одного сражения, — в 1944 году подрос в звании до генерала армии, а в 1945 году стал Героем Советского Союза, на его груди сияло 13 орденов, в том числе два полководческих. А в 1965 году звание Героя Советского Союза — за несуществующие подвиги — присвоили и вице-адмиралу Н. М. Кулакову, бывшему в 1942 году членом Военного совета Черноморского флота, бежавшему из Севастополя вместе с адмиралом Октябрьским в ночь на 1 июля 1942 года. К слову, среди наград у этого «политрабочего» и флотоводческая — орден Нахимова I степени…

Долгие десятилетия правду о падении Севастополя в 1942 году невозможно было не только писать, но и говорить — даже и в достаточно узком кругу военно-морских профессионалов. Как с горечью написал известный историк отечественного флота капитан 1 ранга Виталий Доценко, «в отечественной исторической военно-морской литературе существовали (и существуют до сих пор!) устоявшиеся стереотипы в описании (или определении) тех или иных событий. Эти своеобразные клише переходили из книги в книгу… Получалось патриотическое, поэтическое и весьма приятное чтиво, но само событие или стушевывалось, или представлялось совершенно в другом ракурсе». И при этом «порой описание подвига, стоившего жизни совершившим его, заслоняло собой все. Никто не задавался вопросами: почему погибают люди и тонут корабли, кто виноват в многочисленных трагедиях? Конечно, патриотизм и подвиг — благородное дело, с этим спорить нельзя. Но что для историка стоит опус, где есть одни ура-патриотические заклинания, где отсутствует предмет, то есть само событие, „имевшее место быть“? Что для историка стоит опус, где истинное событие искажено до неузнаваемости?»

Падение Севастополя — именно из этого разряда. Тот же капитан 1 ранга Виталий Доценко вспоминает, как уже во второй половине 1980-х годов в группе командирской подготовки главкома ВМФ ему пришлось читать лекцию о совместных действиях армии и флота во время Великой Отечественной войны. И, рассказав о проведении операций по обороне военно-морских баз, Доценко «подробно остановился на героизме советских воинов при обороне Таллина, Ханко, Одессы и Севастополя, а затем подверг резкой критике действия командующего Севастопольским оборонительным районом вице-адмирала Ф. С. Октябрьского (Иванова) и его заместителя по сухопутной части командующего Приморской армией генерал-майора И. Е. Петрова, бросивших на произвол судьбы более чем 80-тысячный гарнизон (в том числе 23 тысячи раненых) в осажденной противником крепости. Я сказал также о медлительности, а точнее, о бездеятельности наркома Военно-морского флота Н. Г. Кузнецова, не сумевшего грамотно проанализировать обстановку и вовремя доложить в Ставку Верховного Главнокомандования о немедленной эвакуации войск из Севастополя. Полководческой прозорливости не хватило и у представителей Северо-Кавказского фронта маршала С. М. Буденного и его заместителя по морской части адмирала И. С. Исакова, которым непосредственно подчинялся командующий Севастопольским оборонительным районом». Оценка военно-морского историка однозначна: «В критической обстановке два высших военачальника предали своих бойцов. Этот поступок надо рассматривать как бегство с театра военных действий. С петровских времен в Морском (а затем и в Корабельном) уставе записано: „Командир покидает корабль последним“. В русской военной истории трудно найти примеры, когда командиры первыми покидали свой корабль (или войска). В период первой обороны Севастополя в 1854–1855 годах ни один из адмиралов и генералов не оставил свои войска. Даже фельдмаршал Паулюс не покинул обреченные на гибель и плен свои войска под Сталинградом, он разделил их участь». Но, лаконично отмечает офицер, «некоторым слушателям эта критика не понравилась». И потому на карьере самого Доценко тогда был поставлен жирный крест…

 

Глава 25. СМЕРШ: коготь Сталина

В августе сорок четвертого был опубликован указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении орденами и медалями большой группы военных авиаторов. Но, просматривая наградные листы, приметил пару товарищей совершенно не летных специальностей — с броской строкой в графе «должность, часть»: отдел контрразведки СМЕРШ . И мое воображение тут же нарисовало сцены лихих оперативных комбинаций, за которые получили ордена офицеры СМЕРШа, — это же «В августе сорок четвертого», в натуре!

Момент истины

…Глаз сразу цепляет монументальные формулировки из наградного листа замначальника отдела контрразведки СМЕРШ 14-й воздушной армии подполковника Петра Жура, представленного к ордену Красного Знамени: все совсем не так, как в романе Владимира Богомолова! Это не август 1944-го, а, натурально, 1937-й: «Тов. Жур… проделал большую работу за время Отечественной войны по разоблачению контрреволюционного элемента и по пресечению их преступной деятельности». (Лексика и орфография оригинальных документов сохранены. — Авт.) «Под его личным руководством в частях 14 ВА были вскрыты 3 изменнические группы, по которым арестовано и осуждено 25 человек, а также арестовано и осуждено более 80 человек антисоветчиков, дезертиров, членовредителей». Лишь один наградной лист и чекист, а уже свыше сотни «контриков», якобы выявленных в штабах авиадивизий и на аэродромах (где ж еще их мог раскопать бдительный «авиасмершевец»!)… И не просто ведь выявил, «разоблачил» — подвел под расстрельные приговоры или загнал в штрафные роты. Можно ли поверить, будучи в здравом уме и трезвой памяти, что среди боевых летчиков и авиатехников было столько врагов, да еще и в славном на победы 1944-м?! К слову, не всякий немецкий ас мог похвастаться столь высокой результативностью в деле истребления кадров советских ВВС. Но все же вышестоящая инстанция решила, что «Красное Знамя» — это как-то уж как-то чересчур, сойдет и «Отечественная война» I степени, невзирая даже на то, как отмечено в документе, что «по частям 14 ВА, за время работы т. Жур случаев измены Родине (перелетов на сторону противника), переходов — не было». Настоящий героизм! Надо полагать, к победному маю 1945 года чекист Жур основательно нарастил свой боевой счет истребленного в 14-й воздушной армии «шпионско-предательского элемента» из числа летчиков и авиатехников.

Наградной лист на начальника отдела контрразведки СМЕРШ 14-й воздушной армии, полковника Сергея Никитина, прямого и непосредственного начальника вышеозначенного Жура, — та же лексика, те же формулировки 1930-х: «За успешную работу в период Отечественной войны по разоблачению и пресечению антисоветской деятельности к-р элемента тов. Никитин достоин правительственной награды — ордена Отечеств. войны I степени». Конечно, достоин — «решительно вскрывал и разоблачал подрывную деятельность вражеской агентуры и антисоветских элементов, искоренял изменников и предателей, своевременно предупреждая их преступные намерения…». Как у них, чекистов, все строго и по субординации: в полном соответствии с номенклатурным статусом подчиненному положено проявлять подвиги по части разоблачения лишь банальных «антисоветчиков» с «членовредителями», а его начальник имеет право отличиться на ниве разоблачения еще и «вражеской агентуры»! В наградном листе так и записано: «Решительно вскрывал и разоблачал подрывную деятельность вражеской агентуры и антисоветских элементов, искоренял изменников и предателей, своевременно предупреждая их преступные намерения». Попутно главный чекист воздушной армии «вел беспощадную борьбу с трусами и паникерами, расправляясь с ними в необходимых случаях на месте, во время боя на передовой линии огня». Вчитаемся еще раз: расправлялся «во время боя на передовой линии огня» — применительно к летчикам это нечто! Неужели начальник СМЕРШ воздушной армии, негласно забравшись в кабину истребителя или штурмовика, беспощадно отстреливал трусов и «шлепал» паникеров из табельного ТТ из-за бронеспинки — прямо в воздухе, над линией фронта?!

И уж поработал так поработал: «Под непосредственным руководством тов. Никитина… было вскрыто и разоблачено более 30 шпионов, 300 изменников и значительное число другого антисоветского элемента». Крутой полковник — даже JG27, одна из самых результативных истребительных эскадр люфтваффе, и та истребила красных авиаторов меньше, чем смершевец Никитин. Так, может, ему скорее причитается «Железный крест», нежели «Отечественная война»?! Для контраста: рядом же помещен наградной лист на командира авиационной эскадрильи капитана Ивана Романовича Хахиля, который «совершил 141 боевых вылетов и воздушных боях лично сбил 8 самолетов противника» (еще в 1941-м году!), а его эскадрилья «имела на своем счету 32 сбитых в воздушных боях самолетов противника…». Но хотя капитан Хахиль только в одном лишь 1941 году четырежды представлялся к наградам, включая звание Героя Советского Союза, однако «правительственных наград, за исключением одного ордена „Красное Знамя“ (как значится в наградном листе, „за разгром мотомехдивизии немцев“. — Авт.), капитан Хахиль не получил, т. к. выбыл из полка… вследствие ранения в воздушном бою»…

Личный ломик вождя

Могло показаться, что создание СМЕРШ мало что меняло: те же особые отделы, те же функции — борьба со шпионами в армии (реальными и мнимыми), с «антисоветскими элементами, проникшими в части и учреждения Красной армии», «с предательством и изменой родине», с «дезертирством и членовредительством на фронтах», «проверка военнослужащих и других лиц, бывших в плену и окружении». Да и кадры — те же чекисты-особисты. И методы работы абсолютно идентичны, полномочия — формально такие же, как у особистов. Так ведь и бессменный начальник СМЕРШ — тот же Виктор Абакумов, ранее возглавлявший Управление особых отделов НКВД. Разве лишь из заместителей наркома внутренних дел Берии он превратился в заместителя уже Сталина! Возглавляемая же им организация, номинально числившаяся уже за Наркоматом обороны, реально стала отдельной «конторой».

В утвержденном Сталиным Положении о СМЕРШе четко сказано: начальник ГУКР СМЕРШ НКО «является заместителем народного комиссара обороны, подчинен непосредственно народному комиссару обороны и выполняет только его распоряжения». А нарком обороны — сам Сталин. Так что Абакумов, слегка обойдя на повороте бывшего патрона, Берию, получал непосредственный выход на вождя.

Но существеннее иное: отныне вся централизованная система чекистского контроля над армией была подчинена исключительно Сталину, лично и непосредственно, только ему и больше никому! Таким образом «кремлевский горец» убил сразу несколько зайцев. Заполучил в свои руки достаточно компактную и острую оперативно-карательную структуру — нечто вроде личного кинжала или ломика. Или когтя, которым будущий генералиссимус мог без проволочек дотянуться не только до маршалов, но и до Ваньки-взводного. А при необходимости — и до Лаврентия Павловича. Поскольку созданием конкурирующей организации Сталин не только выразил Берии свое недовольство, но и недвусмысленно погрозил ему этим «коготком»: «Плохо мышей ловишь, Лаврентий, смотри…».

Не забудем, что тогда же, 14 апреля 1943 года из НКВД в отдельный Наркомат госбезопасности вывели и «оперативно-чекистские» подразделения. Так вождь обзавелся сразу тремя карательными механизмами вместо одного, да еще и конкурирующими. Но разве НКВД не был мечом все того же тов. Сталина, а Генеральный комиссар госбезопасности тов. Берия Л. П. — верным и послушным исполнителем всех его предначертаний и указаний?!

Именно сам факт создания СМЕРШ и наводит на мысль об абсолютной непригодности не только традиционных форм чекистского окормления армии, но и недееспособности чекистской организации вообще. Война наглядно показала: машина НКВД себя исчерпала, оказавшись совершенно непригодной для дел, когда противник — настоящий, а не шпионы, придуманные в кабинетах. К началу 1943 года это уже огромная, забюрокраченная, неповоротливая и просто зажиревшая структура, практически переставшая «ловить мышей» — реальных шпионов и диверсантов.

На тот момент под началом Берии было 11 заместителей, в одном лишь центральном аппарате — свыше 100 (!) структурных подразделений, 118 республиканских и областных управлений; особые отделы 14 фронтов, семи округов и четырех флотов; 43 транспортных отдела НКВД — на железнодорожном транспорте; само собой, контрразведка, разведка, диверсанты, террористы, правительственная ВЧ-связь. И — аж пять «войск»: пограничные, внутренние, по охране особо важных предприятий промышленности, конвойные, по охране железных дорог. А еще, помимо милиции, пожарников, архивистов, истребительных батальонов и МПВО (местная противовоздушная оборона), — огромная промышленно-лагерная империя: тюремное и еще 10 лагерных управлений, лишь одним из которых был ГУЛАГ…

А толку-то, если в итоге хваленые чекисты профукали, как полагал Сталин, все — и врага не разведали, и настоящих немецких шпионов с диверсантами прозевали. Не говоря уже о том, что должным образом не держали под надзором военачальников — генералов Павлова и Власова хотя бы. Да всех! Ведь только в 1941 году в плену оказалось 68 одних лишь генералов (комбригов, комдивов, бригадных, дивизионных и корпусных комиссаров), да еще 18 добавилось к ним в 1942 году. Причем не менее 12 из них активно сотрудничали с немцами. Где были зоркие чекисты, если они позволили военным допустить врага до Москвы, Волги и Кавказа?! Как они допустили, что целых 3,5 миллиона командиров и красноармейцев, включая сына самого вождя, в 1941-м очутились в плену — вместо того чтобы сражаться до последнего патрона! Недоглядели чекисты в армии, недоработал там Лаврентий, вычищая врагов! И это невзирая на то, что Красная армия была пронизана огромной сетью стукачей: по данным исследователя «Мемориала» Никиты Петрова, с 1 июля 1941 года по 1 января 1943 года армейские особые отделы НКВД завербовали 1 миллион 85 тысяч осведомителей и агентов! А еще тогда же выяснилось, что чекисты неспособны качественно организовать в тылу врага ничего — ни разведки, ни партизанского движения, ни диверсий с террором.

Зато с террором (против своих) у них получалось. Или с расстрелами. Из наградного листа начальника 5-го отделения Особого отдела НКВД 38-й армии лейтенанта госбезопасности Владимира Шевченко: «Отлично выполняет задания по изъятию и ликвидации контрреволюционного и шпионского элемента. В г. Дрогобыче в первые дни войны под его руководством ликвидировано до 400 человек немецкой агентуры…». Если кто не догадался — особиста наградили за организацию массового расстрела заключенных в тюрьме западноукраинского города Дрогобыч. К концу войны на груди Шевченко, доросшего до начальника СМЕРШ 2-й гвардейской танковой армии, уже сияло (помимо ордена Красной Звезды за расстрел 400 заключенных в Дрогобыче) еще четыре ордена за «большую работу по изъятию из армии враждебного и контрреволюционного элемента». В том числе и полководческий, Кутузова II степени…

За «разгрузку» недееспособного чекистского монстра Сталин взялся лишь после Сталинграда. А раньше никак — какая уж там реорганизация, если тебя прижали к Волге, тронь карательные «обручи», все вообще посыплется. К весне 1943 года возможность для реализации необходимости налицо. Реорганизация НКВД сразу же возвращала утерянную было инициативу в руки Сталина, дав ему на выходе эффективный инструмент личного контроля, прежде всего над армией.

Хотя вроде бы и люди в СМЕРШе остались те же, и методы не претерпели изменений. Но, как оказалось, не стоит недооценивать эффект даже чисто бюрократической перестройки: новая организация стала много компактней, за счет этого и появились иные оперативные возможности. Именно за счет этой компактности Сталину действительно удалось не на бумаге, как прежде, а реально заставить работать фактор личной ответственности каждого за личный участок работы — в Красной армии СМЕРШ действительно «окормлял все», вплоть до отделения. Каждый опер и следователь прекрасно понимал, что он реально лично отвечает перед Абакумовым, а значит — перед Сталиным.

Почему в качестве начальника СМЕРШа вождю показался наиболее оптимальным именно Абакумов? Иосиф Виссарионович, блестяще зная кадры Лубянки, понимал: наладить личный контроль за Абакумовым будет куда проще, чем за хитрым Лаврентием. Слишком уж разнится масштаб фигур, да и возможностей — и от личного контроля вождя откосить, и от личной ответственности отвертеться — у Берии априори было больше. А у этого — лишь «одна, но пламенная страсть»-функция — бдеть за армией.

Спецоперация «Измена Родине»

Бывший смершевец Леонид Иванов в своей книжке «Правда о СМЕРШ» вещал: «органы СМЕРШ пользовались высочайшим авторитетом и уважением в войсках». На деле все обстояло ровно наоборот: отношение настоящих фронтовиков к смершевцам было таким же, как у нормальных обывателей Московии — к опричникам Ивана Грозного. Очень емко это отношение в своих мемуарах выразил боевой летчик-истребитель Дмитрий Панов (в его послужном списке 13 сбитых самолетов противника и несколько представлений к званию Героя Советского Союза): «…Было в армии, особенно среди боевых офицеров, которых много погибло от рук трусливых сталинских холуев, глубокое отвращение к этому виду деятельности, как ни романтизируй его в бесчисленных книжках… или с киноэкрана».

Только ревнители СМЕРШа все равно обижаются: «Люди работали, а теперь их грязью обливают!» И твердят про «заказные потоки необоснованных упреков в адрес армейских чекистов», просто шквал публикаций, в которых якобы «искажается деятельность» смершевцев, «негативно и односторонне освещается оперативная и следственная практика органов СМЕРШ»…

Только какой уж там шквал «заказного негатива» — в любом книжном магазине полки просто ломятся от апологетов СМЕРШа! Не говоря уже о том, что до того единственной книгой про СМЕРШ и вовсе был лишь столь же апологетический и совершенно фантастический роман Богомолова «Момент истины (В августе сорок четвертого)».

Но ведь были же и настоящие немецкие шпионы и диверсанты, которых ловил СМЕРШ?! Разумеется, и настоящие были, и их ловили. Но абсолютно так же, как и в «досмершевскую» эру, в том же количестве и ассортименте. Нет никаких документальных свидетельств, что в этой сфере с появлением СМЕРШа произошли качественные перемены.

Из года в год чекисты озвучивают одни и те же цифры: за время войны военные контрразведчики обезвредили свыше 30 тысяч немецких шпионов, более 6 тысяч террористов и около 4 тысяч диверсантов. Но не забудем и того, что это все эти десятки тысяч «заброшенных» — советские граждане, а не немцы ! По данным историка Никиты Петрова, с июня 1941 года по 10 мая 1946 года органами военной контрразведки было арестовано 699 741 человек, из них 43 505 — по обвинению в шпионаже. Из числа арестованных почти 70 тысяч было расстреляно — каждый десятый. Причем, как вспоминал все тот же летчик-фронтовик Панов, «чем лучше шли дела и, казалось бы, уменьшалось у них работы — тем больше неизвестно откуда взявшихся „врагов“ они обнаруживали».

Да и были ли у спецслужб Третьего рейха ресурсы — финансовые, материально-технические, человеческие и организационные, — чтобы реально подготовить и забросить столько агентов? Не говоря уже о необходимости обеспечить каждую группу средствами связи — какой прок от агента без рации! Как-то не прослеживаются ни по каким документальным источникам такие сверхвозможности. Канарис с Шелленбергом (и Гиммлером в придачу), наверное, много раз гордо переворачивались в гробу, слыша из уст чекистов, сколь бессчетной агентурной армадой они якобы замусорили советские фронты! Если же счет агентов в самом деле шел на десятки тысяч, можно лишь вопросить: что же это за чудесный режим, если он умудрился сотворить невиданное в истории количество своих противников из своих же граждан?!

Кстати, как творили шпионов, зафиксировано самими же документами СМЕРШа. Из приказа начальника управления контрразведки СМЕРШ Южного фронта генерал-майора Ковальчука от 16 июня 1943 года: «30 марта сего года был арестован кр-ц 865-го стр. полка 271 сд Бельченко Петр Филиппович лишь на основании того, что он был в немецком плену и не дал согласия на секретное сотрудничество с органами НКВД…». Из того же документа: «…Наличие такого большого количества необоснованных арестов явилось следствием того, что аресты военнослужащих производились следователем капитаном Коровиным … иногда и вовсе без каких-либо изобличающих материалов». Что совершенно не помешало именно тогда наградить все того же следователя отдела контрразведки СМЕРШ 271-й стрелковой дивизии Коровина медалью «За боевые заслуги»: ведь он, как следует из наградного листа, «проделал большую чекистскую работу по полному разоблачению изменников Родины. Не считаясь со временем, работая днем и ночью, тов. Коровин своевременно и успешно выполняет все поставленные перед ним задачи».

Вновь вернемся к приказу генерала Ковальчука: «В результате провокационных вопросов следователь Степанов добился вымышленных и неправдоподобных показаний от арестованного Шелестова о его якобы причастности к немецкой разведке…». Сколько таких Бельченко и Шелестовых засадили в числе официально «обезвреженных» 30 тысяч немецких шпионов такие липачи-смершевцы, как Коровин и Степанов?! И сколько безвинно осужденных и расстрелянных «шпионов» приходилось на каждого настоящего — десятки, сотни, тысячи? Кстати, ведь и капитан Александр Исаевич Солженицын, арестованный смершевцами в феврале 1945 года после перлюстрации его писем — он тоже попал в «шпионскую» статистику СМЕРШа? Или только в раздел «контрреволюционные элементы»?

Но даже на этом фоне особым затейником смотрелся Яков Афанасьевич Едунов, выросший к концу войны до начальника управления контрразведки СМЕРШ Второго Белорусского фронта. Особо отличился он, как значится в его представлении к ордену Красного Знамени, еще будучи начальником особого отдела 48-й армии Брянского фронта: «По инициативе тов. Едунова организовано несколько инсценировок „сдачи в плен“, в ходе выполнения которых нашими бойцами было уничтожено более 30 немецких солдат и офицеров, как из числа тех, которые шли навстречу мнимо сдавшимся, так и тех, которые затем вступили в бой с инсценировочными группами. Этот метод истребления фашистов повлиял на то, что немцы впоследствии открывали огонь и по действительным перебежчикам». Это не считая того, что тов. Едунов по ходу еще «обеспечил изъятие 125 человек, готовившихся перебежать к врагу».

Начальство высоко оценило опыт передовика чекистского производства. 19 мая 1943 года начальник управления контрразведки СМЕРШ Брянского фронта Николай Железников докладывал Абакумову об этом уже как об специальном оперативно-чекистском мероприятии под кодовым названием «Измена Родине»! «Одной из наиболее эффективных мер борьбы с изменниками Родине… было проведение операций по инсценированию под видом групповых сдач в плен к противнику военнослужащих, которые проводились по инициативе Управления контрразведки СМЕРШ фронта… Под видом сдачи в плен наших военнослужащих сблизиться с немцами, забросать их гранатами, чтобы противник в будущем каждый переход на его сторону группы или одиночек изменников встречал огнем и уничтожал». Высшая инстанция инициативу затейников оценила: ровно через неделю после рапортички об «Измене Родине» генеральские звания присвоены и Железникову, и Едунову.

Наверное, и за реальных шпионов тоже давали ордена. Но если судить по наградным листам, в особой цене были именно такие «подвиги». Или как у смершевца майора Городжего, который «проявлял смелость и отвагу, ведя борьбу с трусами и паникерами». Ах да, конечно же, он еще «организовал предотвращение большого количества случаев попытки изменить Родине». То есть сначала организовал, а потом предотвратил?!

Кстати, будущий «легендарный» начальник ГРУ Генштаба Петр Ивашутин, во время войны особист и смершевец, тоже получил орден Красной Звезды за то, что «непосредственно принимал участие в боях с финской белогвардейщиной, где вел беспощадную борьбу с паникерами, трусами и изменниками Родине». Хорошая формулировочка, говорящая!

Да, конечно, были в СМЕРШе и настоящие «чистильщики», как в том же романе Богомолова, бравшие настоящих агентов, а не придуманных, были и смершевцы, героически погибавшие в настоящем бою, а не от перепоя. Но ведь подсчитано, что за годы войны военными трибуналами осуждено не менее 994 тысяч советских военнослужащих, из них 157 593 — расстреляны. Практически весь этот «расходный материал» прожорливым трибунальцам поставили именно особисты-смершевцы. И это, похоже, главный итог их деятельности на фронтах Великой Отечественной: сто полнокровных дивизий, которые могли бы воевать, — четыре посаженных фронта! И пятнадцать одних лишь расстрелянных дивизий… Таких колоссальных достижений по части уничтожения своих солдат не было даже у Гитлера! За четыре года войны, с сентября 1939 года по сентябрь 1944 года, в вермахте к смертной казни было приговорено всего лишь 7810 солдат и офицеров. Не говоря уж о том, что вермахт прекрасно обошелся без «особых отделов гестапо». Вот теперь и попробуй по «гамбургскому счету» оценить реальный вклад армейских чекистов в войну, сократили они ее срок или, напротив, увеличили? Доподлинно это ведомо, наверное, лишь богу. Только сдается, что объективно они скорее сыграли в пользу врага — разве не их руками уничтожены сотни тысяч тех, кто с этим врагом сражался или мог сражаться?

 

Глава 26. Террор по директиве

22 октября 1943 года за подписью народного комиссара государственной безопасности СССР Меркулова появилась директива № 583 наркомата, адресованная действовавшим в немецком тылу командирам опергрупп НКГБ. Любопытен уже самый первый пункт директивы, приказывавший «по мере приближения фронта к базам наших групп… двигаться на Запад, перенося свои базы возможно глубже в тыл» (противника). Проще говоря, чекистские спецотряды ориентировали не на, казалось бы, само собой разумеющийся удар в спину отступавшего врага, что, несомненно, могло бы облегчить продвижение Красной армии, не на воссоединение с ней, а на дальнейшее продвижение вперед. По сути, это означало приказ перенести чекистскую деятельность, так сказать, в самое логово — на территорию заведомо чужую и «несоветскую», где посланцы Москвы заведомо не могли рассчитывать даже на символический нейтралитет местного населения.

Что поделать, война — кому-то надо и разведкой в тылу врага заниматься. Но вот как раз о разведке в директиве ни слова. В тот конкретный период разведработа в интересах действующей армии на оккупированной территории была в компетенции соответствующих групп совсем не Наркомата госбезопасности, а Разведуправления Генерального штаба и разведотделов фронтов (а за рубежом, согласно приказу наркома обороны Сталина № 0071 от 19 апреля 1943 года, ведение агентурной разведки — в интересах военных — возлагалось уже на Главное разведывательное управления Красной армии).

Так что чекисты должны были заниматься своим привычным делом, что и было конкретизировано той директивой. Чем именно? Вторым пунктом шел приказ наркома госбезопасности о переносе работы «по подысканию агентуры» в крупные населенные пункты и города и использовании этой агентуры исключительно «для ликвидации виднейших представителей немецкой администрации (гебитскомиссаров), крупных нацистских представителей, представителей немецкой армии и крупных чиновников немецкой полиции». Проще говоря, приоритетом чекистских спецгрупп была «работа» по линии «Т» — террор.

Следующим пунктом чекистским спецотрядам было приказано «приступить к ликвидации, а также вывозу на свои базы для допроса наиболее видных представителей различных групп и партий русской, украинской, белорусской и других национальностей, связанных с немецким командованием…». По сути, речь шла о проведении масштабной спецоперации по заблаговременному обезглавливанию в глубоком немецком тылу всех тех формирований, которые не удалось поставить под контроль посланцев госбезопасности (или военной разведки). Проще говоря, было приказано приступить к ликвидации руководства абсолютно всех несоветских формирований, причем особо была оговорена желательность сделать эту грязную работу чужими руками — при помощи «русских полицейских и РОА, используя их возможности в этом отношении».

Следующий же пункт директивы гласил: «Выявить и учесть всех представителей антисоветских групп, формирований, только декларирующих свою борьбу с немцами, как, например, всякие украинские и польские военные формирования». Для чего «выявить и учесть»? Для последующей ликвидации, разумеется. Кстати, в «только декларирующих борьбу» чохом записали абсолютно все украинские и польские вооруженные формирования, действовавшие в немецком тылу, включая те, которые тоже вели борьбу с немцами, — например, отряды польской Армии Крайовой (АК). Это разве лишь прямодушный и наивный Семен Руднев, комиссар соединения Ковпака, мог мучиться сомнениями, записывая в своем дневнике: «Националисты — наши враги, но они бьют немцев. Вот здесь и лавируй, и думай». На Лубянке сомнений не было, там все уже определили предельно конкретно: все, кто нам неподконтролен, должны быть выявлены, учтены и затем, разумеется, уничтожены. Лишь в пятом пункте директивы значилось: «Усилить диверсионную работу на коммуникациях противника…». Но сказано об этом столь кратко, абстрактно, буквально мимоходом, что очевидно: задачу эту в числе совершенно не первоочередных нарком госбезопасности полагал не по своему разумению, а по вполне конкретному указанию свыше.

Эмиссары смерти

Поскольку с самого начала войны именно задачи по линии «Т» считались приоритетными для спецотрядов НКВД (впоследствии НКГБ), на обеспечение прежде всего терроризма была нацелена и агентурная разведка чекистов. Еще в 1984 году полковник госбезопасности Виктор Кочетков, — его группа в 1942 году была подчинена спецотряду НКВД «Победители», которым командовал Дмитрий Медведев, — в беседе с автором этих строк откровенно сказал: «Никакой разведкой мы не занимались… Задачу нарком нам ставил лишь одну: терроризировать командный состав вермахта, убивать генералов…».

Но установку на террор дал лично тов. Сталин. Еще осенью 1941 года чекисты на полном серьезе вели разработку покушения на Гитлера, предполагая, что он лично прибудет на парад в Москву, если советская столица падет. Совершенно фантастические планы покушения на фюрера пытались реализовать вплоть до 1943 года. В частности, делались попытки вывести агентов-ликвидаторов в Берлин, а за линию фронта забрасывались спецотряды, которые должны были подобраться с этой целью к полевой ставке фюрера под Винницей. Например, на реализацию этой задачи одно время ориентировали небезызвестный спецотряд «Победители» капитана госбезопасности (впоследствии полковника) Дмитрия Медведева. В 1943 году от планов покушения на Гитлера отказались — по приказу Сталина, решившего, что Гитлер живой ему уже выгоднее мертвого.

Но на других чинов нацистской администрации этот запрет не распространялся. Так, в конце 1941 года Сталин отдал приказ о ликвидации германского посла в Турции (и бывшего канцлера Германии) Франца фон Папена, «поскольку, — как вспоминал „главный террорист Сталина“, бывший начальник 4-го управления НКВД-НКГБ (террор и диверсии в тылу противника) Павел Судоплатов, — тот являлся ключевой фигурой, вокруг которого вертелись замыслы американцев и англичан по созданию альтернативного правительства в случае подписания сепаратного мира». Но теракт провалился — 25 февраля 1942 года агент-боевик сам подорвался на бомбе возле германского посольства в Анкаре, а фон Папен отделался лишь испугом. Когда же в мае 1942 года подготовленные британской разведкой диверсанты осуществили покушение на Гейдриха, и. о. протектора Богемии и Моравии и начальника Главного управления имперской безопасности, Сталин вновь потребовал от чекистов резко активизировать террор против высших чинов рейха. Поскольку «виднейшие представители» немецкой армии и полиции были для чекистов недосягаемыми, взор обратили на чиновников оккупационной гражданской администрации.

Хотя особых успехов на этом поле так и не обрели. Так, провалом закончились все многочисленные попытки убить Эриха Коха, рейхскомиссара Украины и по совместительству главы гражданской администрации округа Белосток и гауляйтера партийной организации НСДАП в Восточной Пруссии, за стиль руководства и предельную жестокость получившего от товарищей по партии милое прозвище «Второй Сталин». Долгое время советские ликвидаторы безуспешно охотились за Вильгельмом Кубе, генеральным комиссаром Генерального округа «Белорутения». Так, в ночь с 17-го на 18 февраля 1943 года группа спецотряда НКВД «Соколы» под командованием Кирилла Орловского безуспешно пыталась перехватить конвой Кубе в Барановичской области. В конце концов до этого чиновника, прямо скажем, не шибко высокого полета, добрались, взорвав его в ночь на 22 сентября 1943 года в Минске — это стало наивысшим успехом советских ликвидаторов за всю войну. Правда, для самих чекистов теракт превратился в грандиозный конфуз, как только выяснилось, что Кубе был ликвидирован не ими, а «конкурирующей фирмой» — агентурой спецотряда Разведупра Генштаба. Всего же судоплатовские ликвидаторы отчитались в осуществлении «87 актов возмездия», жертвой которых стали большей частью мелкие чиновники гражданской администрации, не особо крупные чины вермахта, полиции, командиры АК и формирований ОУН-УПА…

Зачастую оборотной стороной таких акций было проведение немцами карательных операций в населенных пунктах и массовые расстрелы заложников из числа гражданского населения. Известно, что в отместку за убийство Вильгельма Кубе лишь в тот же день было расстреляно 300 заключенных минской тюрьмы, а всего лишь в Минске было уничтожено несколько тысяч человек. После попытки покушения на сменившего Кубе Курта фон Готтберга лишь в одном из районов Минска каратели истребили свыше 1000 мирных жителей.

Но, возможно, именно это и было едва ли не главной целью чекистских спецопераций, хотя, разумеется, не афишируемой. Опять-таки, это была реализация установки вождя: спровоцировать немцев на такие карательные акции против населения, чтобы это самое мирное население взвыло, взялось за оружие, перестав быть мирным, и, главное, встретило бы советскую власть уже как родную. В общем, чем хуже, тем лучше…

К осени 1943 года эта задача стала для Сталина еще более актуальна: немцы с помпой вскрыли обнаруженные в Катынском лесу захоронения пленных польских офицеров, расстрелянных НКВД по прямому указанию Сталина в 1940 году. Развернутая по этому поводу пропагандистская кампания мало того что привела к разрыву отношений между Москвой и польским правительством в изгнании, так еще и основательно подрывала польскую политику Сталина. Посему ужесточение немецкого террора на оккупированных территориях, особенно в «Кресах Всходних» (так поляки именовали Западную Украину, западную Белоруссию и Литву), было Сталину лишь на руку: смотрите, мол, кто на самом деле расстреливает поляков — не чекисты, а фашисты — это их метод, они, мол, и в Катыни злодействовали… Проще говоря, грудой трупов, наваленных немецкими карателями, можно было надежно замаскировать работу советских чекистов. Тем паче эти самые «Кресы Всходни» еще предстояло заново советизировать — так отчего не сделать часть неизбежной работы загодя и, что было бы совсем уж чудесно, чужими руками? Например, уничтожив ту же головку национальных вооруженных формирований и функционеров организаций несоветской ориентации… И так ли уж были неправы польские подпольщики, писавшие в своей аналитической записке от 1 марта 1943 года, что вся деятельность «большевистской агентуры» в Польше нацелена на «направление репрессивной акции гестапо против всего польского общества и борющейся патриотической польской интеллигенции и ослабление… польских центров политическо-военной работы» — с целью облегчить себе «задачи овладения властью в Польше после поражения немцев в войне».

Бумажник ликвидатора

Впрочем, ничего принципиально нового директива НКГБ от 22 октября 1943 года не содержала: аналогичного типа установки и документы существовали и ранее, да и командиры спецотрядов получали соответствующие конкретные приказы. В том числе и приказы об уничтожении командного состава той же АК (не говоря уж про формирования ОУН-УПА) — особо активно по этой линии «партизаны»-чекисты стали «работать» с лета 1943 года. О том, как ликвидаторы Судоплатова конкретно реализовывали эти установки (в том числе и более ранние), можно судить, в частности, по ставшим известными сведениям о деятельности спецотряда «Победители», которым командовал Дмитрий Медведев.

Судя по всему, Медведев получил несколько задач. И, похоже, приоритетным было задание выйти на полевую ставку Гитлера «Вервольф» (близ Винницы) — с целью совершения теракта. По крайней мере, есть основания полагать, что Медведева ориентировали на этот сюжет, вот только выполнить задание не удалось. Посему пришлось переключиться на объект, казалось бы, более доступный — Эриха Коха. Однако помимо задач по линии «Т» были у медведевцев и другие, не афишируемые и поныне. В частности, тот самый «учет и контроль» за несоветскими военными формированиями на Ровенщине.

Как известно, все попытки подобраться к Эриху Коху сорвались. Запланированный еще в Москве исполнитель, известный ныне под ником «Николай Иванович Кузнецов» (как на самом деле звали его, да и вообще один ли это человек, — загадка и по сей день), на поверку боевиком оказался весьма посредственным и задание «партии и правительства» провалил. Хотя в Центр, судя по всему, ушло несколько шифровок, что любой ценой задание вот-вот будет выполнено.

Пришлось Медведеву переориентировать ликвидатора-неудачника на цель менее значимую — Пауля Даргеля. В нашей литературе его любят именовать заместителем Коха и титуловать регирунспрезидентом — председателем правительства. На деле он возглавлял лишь политический департамент аппарата Коха, а регирунспрезидентом был лишь в Цихенау — польском Цехануве, включенном в состав Восточной Пруссии. Так или иначе, 20 сентября 1943 года в центре Ровно среди белого дня агент-боевик «Николай Кузнецов» (он же — «Пух», «Колонист», «Кулик», «Ученый», «Франт», «Атлет», «Грачев», «Рудольф Шмидт», «Пауль Зиберт»…) четыре раза выстрелил из пистолета в спину, как он полагал, Даргелю и его адъютанту. Как написал в своих строго отцензурированных «мемуарах» Дмитрий Медведев, «об убийстве Даргеля в тот же день, по докладу Кузнецова, было сообщено в Москву». Но спустя пару дней выяснилось, что вместо Даргеля были убиты Ганс Гель, руководитель главного отдела финансов при рейхскомиссариате, и кассовый референт Винтер.

Конфуз вышел страшный: судя по всему, Судоплатов успел доложить о «выполнении задания» наркому, а тот поспешил отчитаться об успехе перед Верховным, попутно взяв на свое ведомство и ликвидацию Кубе в Минске — в 4-м управлении НКГБ поначалу действительно полагали, что это работа одного из их отрядов… Так что можно понять гнев верхних инстанций, когда все прояснилось. «…Так или иначе мы оказались в смешном положении, — мягко обмолвился в своем послевоенном опусе Медведев, — да и в большом долгу перед командованием». Да уж какое там «смешное положение»: мало того что невыполнение боевого приказа — со всем отсюда вытекающим по законам военного времени, так еще и ложный рапорт о его исполнении!

Посему «Кузнецову было разрешено совершить покушение вторично». Если уж совсем точно, то не «разрешено», а «приказано» искупить кровью! Но дальше — новый детектив: Медведев почему-то утверждает, что второе покушение состоялось 30 сентября 1943 года и оно было относительно успешным. Однако второе покушение «Кузнецова» на Даргеля было, судя по источникам, 8 октября 1943 года, и снова неудачное: боевик несколько раз стрелял в упор и… промахнулся.

Третий заход был сделан 20 октября 1943 года, причем на этот раз «Кузнецов» был отправлен в город с более многочисленной группой «поддержки» (и присмотра), а вместо «ненадежного» пистолета применил противотанковую гранату. Да еще товарищи добавили из автоматов. И опять прокол! Граната, мол, отчитывался Медведев, «разорвалась на мостовой, у самой бровки тротуара, и взрывная волна ударила в противоположную сторону». Но в редакции пресс-бюро Службы внешней разведки (по ведомству которой Н. И. Кузнецов ныне как бы проходит) все звучит совсем иначе: «…В центре города Ровно уничтожил имперского советника рейхскомиссариата Украины Геля и его секретаря Винтера. Через месяц смертельно ранил заместителя рейхскомиссара генерала Даргеля». К слову, в немецких справочниках четко значится, что воинское звание «генерала» Даргеля — лейтенант резерва. И, похоже, в СВР по сей день пребывают в неведении, что «смертельно раненный» Даргель после войны проживал в Ганновере. Не говоря уже о том, что уже после своей «смерти» он успел послужить под началом Мартина Бормана — в партийной канцелярии НСДАП, получив в январе 1945 года Рыцарский крест Военных заслуг. Видимо, товарищи из СВР и по сей день полагаются на первое сообщение Медведева, сгоряча сообщившего Москве об успешном выполнении задания?

В общем, неудачника под конвоем «группы поддержки» вновь пришлось посылать в Ровно искупать вину. На сей раз мишенью должен был стать некий Курт Кнут (вроде бы тоже заместитель Коха), а решающую роль отвели не Кузнецову, а поляку Яну Каминскому. Вот он 10 ноября 1943 года и бросил противотанковую гранату в машину Кнута, «Кузнецов» же вел огонь из автомата. Результат, мягко говоря, оказался скромным: погиб лишь шофер чиновника, а сам он остался жив, получив лишь контузию и легкое ранение. Но, судя по тому, что у Медведева в «мемуаре» значится: «Кнут был убит, но немцы решили об этом молчать», в Центр опять понеслась шифровка об успешном выполнении задания! И в официальных «Очерках истории российской внешней разведки» по сей день значится: Кнут был убит…

Впрочем, были и более успешные акции — похищение и ликвидация генерал-майора Макса Ильгена, президента верховного немецкого суда на Украине Альфреда Функа, вице-губернатора дистрикта Галиция Бауэра… Вот только каждое такое покушение, будь то удачное или провалившееся, неизменно вызывало ответную реакцию немцев, оборачиваясь казнями сотен невинных людей.

Впрочем, так ли уж провальны те неудачные акции в Ровно с чекистской точки зрения? Мало кому нужный Даргель выжил, но что с того, если, быть может, главная оперативная комбинация, судя по всему, как раз и была реализована. Речь идет о некоем бумажнике с документами, который как бы невзначай обронил террорист при том покушении. История с этим бумажником поистине апокрифическая. По версии Медведева, впервые поведавшего об этой комбинации, в одной из стычек «с бандой националистов» был захвачен «один из эмиссаров Степана Бандеры». У которого и был взят пресловутый бумажник: «Мы начали с того, что пополнили бумажник. Мы положили в него примерно то, что обыкновенно находили у каждого взятого в плен или убитого в бою националиста: десятка полтора рейхсмарок, столько же американских долларов, купюру в пять фунтов стерлингов, советские деньги. Положили также несколько коронок от зубов… В последний момент, стараясь предусмотреть все, чтобы гитлеровцы этот фокус приняли за чистую монету, мы прибавили к содержимому бумажника три золотые десятки царской чеканки». Но, главное, заменили оригинальную директиву новой — в которой речь шла о том, что пора выступать против немцев и «акция послужит сигналом для дальнейших действий против швабов». Реакция немцев «на бумажник» оказалась вполне предсказуема: только в Ровно, как утверждал Медведев, было арестовано и расстреляно 38 видных функционеров ОУН, причем «аресты не ограничились только Ровно»… Выходит, пресловутую директиву НКГБ спецотряд Медведева все же исполнил, руками немецких карателей зачистив поле от «конкурирующей фирмы». Правда, такие оперативные комбинации в переводе на нормальный язык обычно именуются кратким и емким словом: провокация. Может, именно потому товарищи из пресс-бюро СВР об этом бумажнике ныне стараются даже не заикаться — в официальной истории ведомства об этой провокации больше нет ни слова?

 

Глава 27. Тегеран-43: были и небыли

1 декабря 1943 года завершилась Тегеранская конференция. Рузвельт, Сталин, Черчилль от имени сражавшихся с нацизмом народов США, СССР, Великобритании приняли решения, во многом предопределившие исход Второй мировой войны и судьбы мира на многие десятилетия вперед. Известно, что именно тогда наметили открыть Второй фронт в мае 1944 года. Реже упоминается, что решили «проклятый польский вопрос», согласившись провести границы Польши после победы соответственно пожеланиям СССР. Еще реже вспоминают, что в Тегеране похоронили идею Черчилля оккупировать Турцию, обеспечивая базу британского вторжения на Балканы. И уж совсем никого не интересует, что в Тегеране говорили об «экономической поддержке Ирана за его помощь союзникам» и т. п. А вот о чем широко знают — причем достовернейшим образом — все, кто смотрел прекрасный фильм «Тегеран-43», так это что на руководителей трех держав в Тегеране покушались гитлеровские диверсанты. Но были схвачены за руку советской разведкой.

На чьей стороне Бог

Один из примечательных эпизодов непростых переговоров в Тегеране довольно ясно характеризует личности и позиции участников. На заключительной встрече Черчилль заявил: «Я полагаю, что Бог на нашей стороне. Во всяком случае, я сделал все для того, чтобы он стал нашим верным союзником». — «Ну, тогда наша победа обеспечена, — парировал Сталин. — Ведь дьявол, разумеется, на моей стороне. Каждый знает, что дьявол — коммунист…» Надо думать, во время этой пикировки Рузвельт понимающе улыбался. Ему не хуже, чем Сталину, была ведома реплика Черчилля образца июня 1941 года: «Если Гитлер вторгнется в Ад, я заключу союз с дьяволом».

Ни один из «Большой тройки» не испытывал иллюзий в отношении своих партнеров. Сталин знал, что официальная позиция США в отношении германо-советской войны во многом определяется соображениями лидеров Сената: «Победа коммунизма будет более опасной для США, чем победа нацизма» (сенатор-республиканец Р. Тафт); «Пусть они убивают друг друга как можно больше» (сенатор-демократ Г. Трумэн). Знал он также, что для Черчилля — британца до мозга костей и последовательного антикоммуниста — ненавистна сама мысль о возможности существования России сильной, а тем более коммунистической. Рузвельт знал, что старый лис Черчилль прикрывает своими цветистыми славословиями неизменное британское стремление загребать военный жар чужими руками, причем — какая наглость! — и американскими. И т. д., и т. п. И каждый из них, так сказать, знал, что остальные знают, что он о них знает… Так что встретились они в Тегеране отнюдь не по взаимной симпатии. Можно сказать, по большой нужде. К 1943 году со всей очевидностью определилось: ни в одиночку, ни вдвоем вытянуть победу в войне на суше и на море против стран «оси» ни СССР, ни Англия с Америкой не сумеют. Просто не хватит тех самых «больших батальонов», на чьей стороне, как известно, сам Бог.

Не опоздать в Европу

К концу 1943 года, несмотря на колоссальные потери, Советскому Союзу удалось почти немыслимое: не только устоять в тяжелейших сражениях, но и нанести гитлеровцам сокрушительные удары. Восточный фронт Второй мировой отодвигался на Запад. После форсирования Днепра перспективы форсирования не только Днестра, но и Вислы, Одера, Рейна, а может быть — Сены, становились все более реальными. В этих условиях форсирование Ла-Манша, с чем до последнего тянули англичане и американцы, могло оказаться совсем запоздавшим. Другое дело, что русские союзники доплыли бы до Нормандии по рекам собственной крови. Это наконец осознали все участники коалиции. Правда, Черчилль по-прежнему настаивал на балканском варианте Второго фронта. Но Рузвельт склонился к целесообразности (в интересах США) удовлетворить настояния Сталина. Ведь речь шла не только о том, чтобы помочь Советам, но о необходимости застолбить за собой Западную Европу и заручиться весомой поддержкой этих самых Советов в битвах за Тихий океан. Сталин понял, что настал момент использовать элементы и противоречий, и взаимопонимания между союзниками. Его задача состояла в том, чтобы, прежде всего, убедить Рузвельта: СССР не просто надежный союзник в войне, но и партнер «на после победы». Партнер, между прочим, полезный и в качестве противовеса британским глобальным амбициям. Так что центральной фигурой в Тегеране выпало стать Рузвельту в роли то ли богатого дядюшки, то ли невесты на выданье. «Дядюшку» («невесту») требовалось обаять, очаровать и т. д. Сугубая сложность заключалась в том, что это осознавал Черчилль, понимал сам Рузвельт — отнюдь не ребенок в политике. И ничего опереточного, никакой «тетки Чарлея». Все смертельно серьезно, на кону — миллионы жизней, судьбы государств. Тем более каждому хотелось, чтобы Европа досталась именно ему. Таким образом, конференция «Большой тройки» назрела, и на ней каждый участник готовился совершить нечто неординарное.

Прыжок на месте

Прелюдию конференции, определение ее времени и места, разыграл как по нотам Сталин. Время выбрал как раз после очередных впечатляющих побед Красной армии и ряда удачных «дипломатических мелочей», вроде разрекламированных послаблений Русской православной церкви в СССР. Место — город, куда без опасений мог приехать практически прямо из Москвы в собственном салон-вагоне. Правда, коварный Черчилль навязывал Северную Африку. На это Сталин ответил… Рузвельту. Сославшись, что ему запрещают (!) надолго оставлять руководство военными действиями, он ультимативно потребовал встречи именно в Тегеране. Прозрачно намекнув, что иначе не поедет вообще — а ведь за ним стояла победоносная многомиллионная Красная армия. Расчет оказался точен: ни один из партнеров не рискнул в тогдашней ситуации создать вероятность «отдельной» встречи другого со Сталиным. Дело было, конечно, не в том, что вождь боялся летать на самолетах (хотя и не без того). Принципиально важнее, что все советские позиции в оккупированном Красной армией и британскими войсками Иране надежно обеспечивались по линии советской госбезопасности.

Но парадокс: не успел Рузвельт очутиться в Тегеране, куда так настойчиво зазывал его Сталин, как выяснилось, что, оказывается, именно там свили гнездо гитлеровские диверсанты. И, по достоверным сведениям, неизбежны теракты против лидеров трех держав. Причем наилучший для Рузвельта способ воспрепятствовать злодейским замыслам — добровольно поселиться в советском посольстве. Что избавит от смертельно опасных автомобильных переездов по узким улочкам иранской столицы. Как известно, Рузвельт согласился, и все прошло благополучно. Этим исчерпывается все, что известно об угрозах «Большой тройке» в Тегеране. А вот все, что послужило основой сюжета фильма «Тегеран-43», который ярко повествует о коварных происках врага и т. д., несравненно менее достоверно.

Собственно, версий две. Первая широко известна в нашей стране — см. все тот же «Тегеран-43». Упоминается и название якобы готовившейся гитлеровцами операции — «Длинный прыжок», и даже имя ее руководителя — ну конечно же, знаменитый Отто Скорцени, диверсант фюрера. Все предельно романтично, драматично и загадочно. А потому интересно.

Вторая версия — ничего такого не было. Конечно, скучно. А потому — без подробностей. Первое: не поехал бы товарищ Сталин в лапы к диверсантам — не такой он был товарищ. И не остался бы в живых товарищ Берия (потому что не оправдал бы доверия), не ликвидировав диверсантов до приезда Хозяина . Второе: английская контрразведка не отличалась непрофессионализмом, ретивее советских коллег зачищая Иран с 1941-го. В результате их согласованных, а равно и несогласованных действий никакой реальной агентурной сети рейха в Иране не было и в помине уже к началу 1943 года. Третье: молодая, но весьма эффективная организация, которая обеспечивала в данном случае интересы Рузвельта (УСС — предшественник ЦРУ), не только не допустила бы пребывания президента в зоне смертельной угрозы, но и, безусловно, проинформировала бы его о детальной оценке ситуации. Отсюда следует, что Рузвельт, как и Черчилль, прекрасно понимал, что версия Сталина, мягко говоря, малодостоверна. И Сталин, опять таки, понимал, что они это понимают. В этом-то как раз и заключалась суть его игры. Сталин знал, что Рузвельт заранее отказался разместиться в британском посольстве и что это своего рода сигнал о его позиции на предстоящих переговорах. Оставалось лишь подыграть, предоставив Рузвельту благовидный предлог для реализации этой позиции: некоторого отмежевания от Черчилля и, следовательно, сближения со Сталиным. Что и было сделано. Никакого «Длинного прыжка» не готовилось, зато изрядный прыжок был сделан на месте — в новое качество отношений СССР — США: двух великих держав. Прежде всего, изменилась расстановка сил в антигитлеровской коалиции, так как фактически Сталин и Рузвельт вдвоем предрешили результаты переговоров «Большой тройки». Разъяренный Черчилль поначалу пытался взбрыкивать, но понял свое место. Позднее он признавался, что именно тогда осознал, «какая маленькая страна Британия». Он вспоминал: «С одной стороны от меня, скрестив лапы, сидел огромный русский медведь, с другой — огромный американский бизон. А между ними — бедный английский ослик…».

Как сказка складывалась

В США версия «Дяди Джо» (как американцы именовали Сталина) вызвала дружный хохот журналистов, когда вернувшийся из Тегерана Рузвельт на пресс-конференции сказал о причине своего странного решения разместиться в чужом посольстве. Как бы то ни было, в Америке версия о гитлеровском тегеранском заговоре не прижилась. В Британии, судя по мемуарам Черчилля, версию Сталина вежливо замолчали. В СССР рядовых граждан, натурально, держали в неведении. Пока в 1948 году стотысячным тиражом не опубликовали книгу полковника госбезопасности Д. Н. Медведева «Это было под Ровно» (затем ее переиздали под названием «Сильные духом»). Здесь, как бы между прочим, хотя в действительности это был чуть не ключевой эпизод, сообщалось, что именно под Ровно (Украина) советский разведчик Н. Кузнецов выявил подготовку гитлеровцами диверсии против Сталина в Тегеране (Иран). По обстоятельствам времени о Черчилле и Рузвельте не упоминалось. Зато воссияла фигура третьего члена «Большой тройки»: в самом деле, оказывается, бесстрашный Сталин, даже будучи предупрежден о смертельной угрозе, самоотверженно выполнил свой долг вождя — без малого под огнем вражеских диверсантов. Заодно выплывала из незаслуженной тени фигура еще одного участника Тегеранской конференции — верного ученика тов. Сталина, заместителя Председателя Совета министров СССР, маршала Советского Союза, почетного чекиста Л. П. Берии: ведь это его аппарат своевременно вскрыл и решительно пресек замыслы врага! Причем выяснилось все это — совершенно случайно — аккурат накануне 70-летнего юбилея вождя и 10-летия назначения Лаврентия Павловича главой советской госбезопасности. Надо полагать, соответствующую пиаровскую жатву обеспечил многочисленный отряд советских пропагандистов и агитаторов.

После 1953 года обо всем этом надолго забыли. Пока к 25-летию Конференции не выступил со своими воспоминаниями В. М. Бережков, бывший переводчик Сталина. Ссылаясь на Медведева, он озвучил прежнюю страшилку, а впоследствии, переиздавая мемуары, многократно добавлял все новые «подробности». Уже ближе к нашим дням затронул тему П. А. Судоплатов — небезызвестный «Терминатор Сталина». Впрочем, ничего существенного к сказанному Медведевым он не добавил. Хорошо еще не ссылался на Бережкова.

Но вскоре стали появляться исследования, которые со всей ясностью показали, что операция «Длинный прыжок» существовала только в воображении авторов-разработчиков совершенно иной и гораздо более масштабной операции. Той, что наконец обеспечила в 1943 году ранее немыслимые доверительные контакты лидеров двух великих держав.

 

Глава 28. Агент виляния: Зорге реальный и легендарный

К истории сотворения одного мифа

Каждый год в канун 22 июня в той или иной вариации всплывает одна и та же тема: разведка неоднократно докладывала о готовящемся немецком нападении Сталину, он не верил — дальнейшее известно. Разумеется, при жизни самого Сталина горячую тему 22 июня 1941 года никто никогда не трогал, а о каких-либо предупреждениях разведчиков и не заикались. Лед тронулся лишь буквально на излете хрущевского правления — в 1964 году. Тогда только-только начали подготовку к празднованию грядущего 20-летнего юбилея победы в войне, и как было обойтись без объяснения причины поражения в ее начальный период? Привычно валить все на внезапность «звероломного» нападения было уже старо, набило оскомину и не снимало вопроса: а куда смотрела разведка?

Ответ мог быть только один: куда надо! Потому как был такой великий советский разведчик, Рихард Зорге, — он-то заблаговременно и предупредил Сталина, что Германия нападет на СССР 22 июня 1941 года. Вот только товарищ Сталин не поверил товарищу Зорге — и… Зато поверил, когда тот позже сообщил, что Япония не ударит в спину СССР — это, мол, и позволило спешно перебросить под Москву войска с Дальнего Востока. Эту версию все центральные советские издания дружно и озвучили на весь мир полвека назад. Спецоперация по героизации походила на сход лавины: 4 сентября 1964 года имя Зорге внезапно извлекли из черной дыры неизвестности, в одночасье обрушив на головы советских людей просто колоссальный объем информации о нем. Именно в этот день, открыв газеты «Правда» и «Известия», обыватель прочел: наконец пришло время поведать, что был такой выдающийся советский разведчик.

«Подвиг Зорге известен во многих странах мира», — вещали в тот день «Известия». Граждане СССР об этом подвиге ни сном ни духом? Не важно: «Теперь, — уверял главный официоз страны, — он будет известен и народам Советского Союза, за дело которого он боролся и отдал жизнь»…

«Многие обстоятельства мешали тому, чтобы это произошло гораздо раньше, чтобы была рассказана правда о бессмертном подвиге разведчика Рихарда Зорге и его товарищей…» — многозначительно поведала тогда же «Правда». Но наконец «пришло время рассказать о человеке, чье имя станет для грядущих поколений символом преданности великому делу борьбы за мир, символом мужества и героизма». Во как — читатели в СССР вообще впервые слышали это имя, а главный орган ЦК КПСС уже приказывал считать его символом!

Утверждать этот символ машина агитпропа принялась с размахом. Проштудировав подшивки, подсчитал: в сентябре — декабре 1964 года только лишь четыре самые массовые советские газеты — «Правда», «Известия», «Комсомольская правда» и «Красная звезда» — опубликовали 28 материалов о Рихарде Зорге. В тот же период несчетное количество публикаций о нем же появилось и в других изданиях — центральных еженедельниках и ежемесячниках, республиканских и областных газетах… А после многодневной пресс-подготовки, 21 сентября 1964 года, с помпой началась всесоюзная премьера фильма французского режиссера Ива Чампи «Кто вы, доктор Зорге?» (узкому кругу избранных фильм презентовали в Госкино 10 сентября). Нашего зрителя тогда больше всего шокировало, что советский разведчик вел на экране совершенно разгульный образ жизни, непрестанно поглощая алкоголь в безмерных количествах и волочась за каждой юбкой. До того «наши» разведчики в таком облике перед гражданами СССР еще не представали. Впрочем, после этой кинопремьеры — тоже: «облик моралите» советского бойца невидимого фронта — человека строгих правил и верного семьянина — остался незыблем. К слову, по нашему телевидению этот фильм никогда не демонстрировали, а советские кинематографисты так и не сподобились создать не только ни одного своего художественного фильма о Зорге, но даже и документальных лент — вышестоящая инстанция соизволения на это не дала.

В ноябре 1964 года сброшюровали и первую книгу о Зорге, выпущенную относительно небольшим тиражом в четверть миллиона экземпляров. Потом книжки о нем стали печь буквально десятками. Ставились и пьесы: один лишь Михаил Маклярский, бывший подчиненный генерал-диверсанта Павла Судоплатова, выдал сразу две — «Пресс-атташе в Токио» и «Рихард Зорге». Не остались в стороне и композиторы: Вано Мурадели сочинил песню «Товарищ Зорге», Петр Савинцев (секретарь правления Союза композиторов СССР, а до того — инструктор отдела культуры ЦК КПСС) переложил на баян песню «Кто вы, доктор Зорге?». Насчитал даже три оперы «Рихард Зорге»: Михаила Симанского, Юлиуса Мейтуса и Оскайра Гейльфуса. Практически в каждом советском городе появились улицы Зорге, его именем стали называть школы, пионерские дружины, пароходы. Выпустили почтовые марки, поставили памятники.

С тех пор в Советском Союзе каждый — кроме, быть может, грудных младенцев и слепоглухонемых — знал, какой именно подвиг совершил товарищ Зорге. «Роковой 1941 год. В Москву летит сообщение: 150 немецких дивизий совершат нападение на советскую границу не позже 20 июня. Затем Зорге уточняет дату — 22 июня» — ошеломили своих читателей «Известия». «…Весной 1939 года Зорге передал, что 1 сентября гитлеровцы собираются напасть на Польшу. …15 мая 1941 года Зорге радировал точную дату начала гитлеровской агрессии против СССР — 22 июня» — перечислила заслуги разведчика «Правда». Итак, «Рихарду Зорге принадлежит заслуга в том, что он добыл точные данные о дате нападения Гитлера на Советский Союз». Но, увы, «его информация в силу обстановки, сложившейся в нашей стране под влиянием культа личности Сталина, была оставлена без внимания». Зато «именно Зорге, — это опять из той же публикации „Известий“, — сообщил точные и убедительные данные о том, что японская военщина сосредоточивает силы для войны на Тихом океане. Это позволило советскому командованию перебросить часть сил с Дальнего Востока на германский фронт». Вот вам и фундамент хрестоматийной легенды о великом разведчике, которому не поверил Сталин!

Почему легенды? Так практически вся документация о Зорге сокрыта от исследователей секретными грифами, к подлинным материалам о деятельности героя никого из многочисленных «зоргеведов» не подпустили. Проверить же достоверность тех куцых документов, которые скупо публиковали после 1991 года, нереально: архивные фонды военной разведки закрыты по-прежнему.

Концептуальным единством и унификацией материалов поначалу не озаботились. Левая рука «единого заказчика» не ведала, что творила правая, потому допущенные к теме «зоргеписцы» нещадно путались в показаниях — даже в таких, казалось бы, банальных деталях, какого цвета были глаза у Зорге: «Его большие черные глаза смотрели из-под очков» — безапелляционно выдала главная комсомольская газета. Но ведь даже по плохоньким черно-белым снимкам было видно, что глаза у него уж точно не черные! А уж как запутались с его родословной: по первой версии той же «Комсомольской правды», «его отец Адольф Зорге — немец, рабочий нефтяной концессии». Позже газета поправится: «отец Рихарда Зорге — мастер механических мастерских…». Правда, родитель нашего героя — вовсе никакой не Адольф, а… Густав Вильгельм Рихард Зорге. Но это мелочь в сравнении с тем, как «комсомольцы» промахнулись по части сведений уже анкетных: в тот самый день, когда они возвели отца Рихарда Зорге в «рабочие», концепцию «правильного» социального происхождения разведчика мимоходом обрушил печатный орган Министерства обороны. Отец Зорге, как писал в «Красной звезде» Василий Ардаматский, «был ловкий делец капиталистического толка, работа на нефтяной концессии у нас в Баку стала для него трамплином для прыжка в мир крупного бизнеса у себя в Германии». Правда, дальше Ардаматского совсем уж понесло, и он поведал, что Рихарду так не повезло с социально и духовно неблизким папой, что «в семье он становится полным изгоем». А потом якобы последовал и «непримиримый разрыв с отцом, который всем своим существом уже устремлен навстречу грядущему фашизму. Ничего общего с братом, который пошел за отцом. И только мать — простая русская женщина, ставшая женой предпринимателя, — любила Рихарда…». Но, вот незадача, Густав Вильгельм Рихард Зорге умер 1 декабря 1907 года, когда нашему герою едва исполнилось 12 лет: о каком «непримиримом» идейном разрыве отца с ребенком можно говорить? А уж «грядущий фашизм» — образца 1907 года — это уже и вовсе сильно!

Все эти публикации были проверены цензурой, — и такие ляпы с тройственным социальным происхождением: то ли пролетарий, то ли служащий, а то и вовсе буржуй — выбирай на любой вкус! Будут и иные казусы. Так, в октябре того же 1964-го «Комсомольская правда» начала серию публикаций под заголовком «Я знал Зорге» некоего Я. Горева. Под этим псевдонимом скрывался бывший сотрудник военной разведки Яков Бронин: будучи резидентом Разведупра в Шанхае, он действительно пересекался с Зорге в 1933 году. Когда в 2000 году исследователь Андрей Фесюн выпустил сборник документов по делу Зорге, из них стало известно, что «мемуарист» Горев-Бронин еще в 1934 году накатал на Зорге натуральный донос: «Рамзай в разговоре с выезжавшим к нему курьером <…> (беспартийным), обсуждая политику Коминтерна, высказывал политически неверные взгляды». Впрочем, как следует уже из ведомственного издания о работе советской военной разведки в Китае, этот Бронин столь же старательно черкал в Центр доносы и на других своих коллег, допускавших «клеветнические обвинения по адресу Коминтерна». И вот этот доносчик 1930-х ровно через 30 лет выступил уже в роли воспевателя одной из жертв своей кляузы?! Что ж, в родном агитпропе бывало и не такое.

Дача, Зорге и Хрущев

Сама по себе история возвеличивания Зорге загадочна. Считается, что инициатором его канонизации был Хрущев, отстранение которого от власти никоим образом не сказалось на темпах раскрутки образа Зорге в качестве величайшего разведчика всех времен и народов. Никиту Сергеевича сняли 14 октября 1964 года, но уже 5 ноября 1964 года вышел указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении Зорге звания Героя Советского Союза. Попробуем раскопать, как все это началось.

Итак, «работодатель» вдруг вспомнил о своем агенте лишь через 20 лет после его казни. Хрестоматийная легенда гласит: Никита Сергеевич возбудился, посмотрев фильм Ива Чампи «Кто вы, доктор Зорге?». Правда, когда речь заходит о деталях пресловутого просмотра, очевидцы путаются в показаниях, расходясь во всем: датах, месте, времени, обстоятельствах и деталях исторического просмотра.

Журналист Всеволод Овчинников, работавший корреспондентом «Правды» в Токио, вспоминал: «Летом 1964 года в Японию прилетел политический обозреватель „Правды“ Виктор Маевский. Он рассказал, что на даче у Хрущева показывали французский детектив „Кто вы, доктор Зорге?“. После фильма Никита Сергеевич риторически изрек: „А разумно ли мы поступаем, что открещиваемся от такого выдающегося разведчика?“ Рассказав мне об этом, коллега из Москвы поинтересовался: знают ли о Зорге японцы? Я ответил, что, кроме наших соотечественников, о нем знают почти все. В Токио не сходит со сцены пьеса „Рихард Зорге“… Стала бестселлером автобиография, которую Зорге за три года написал в камере смертников».

«Дачной версии» придерживался и Борис Чехонин, работавший в Японии собкором уже «Известий». Вот что написал он в своей книге «Журналистика и разведка»: «Как-то опять вечером, часов в шесть, раздался новый звонок, на сей раз от самого Аджубея. „Боря, продиктуйте завтра на полосу материал о нашем разведчике и немецком журналисте Рихарде Зорге!“» Но, вспоминал Чехонин, «я не знал ничего о Зорге. Впоследствии выяснилось, ничего не знал о нем до поры до времени и сам Никита Сергеевич Хрущев. Как-то у себя на подмосковной даче он решил расслабиться, забыть хотя бы на время о государственных делах и заботах. Взял с собой жену, дочь, зятя и отправился в кинозал. Зарубежный фильм был о журналисте и советском разведчике Рихарде Зорге, немце по национальности, агенте ГРУ, работавшем в Японии с сентября 1933-го по октябрь 1941 года. Для Хрущева это было открытием. Он позвонил по „вертушке“ председателю КГБ и спросил: „Зорге — реальное лицо?“ Ему рассказали о заслугах советского разведчика, о том, что Сталин не любил его, не верил в правдивость информации „двойного немецкого агента“ о планах Гитлера напасть на СССР. А когда подтвердилась даже точная дата начала фашистской агрессии, вождь не мог простить, что не он, а „двойник“ оказался прав. …Хрущев увидел в этом еще один повод восстановить попранную Сталиным справедливость и тут же распорядился подготовить указ о присвоении советскому разведчику высшей боевой награды — золотой звезды Героя Советского Союза. „Правде“ и „Известиям“ поручили опубликовать соответствующие статьи». Но, как с оттенком зависти отметил Чехонин, «в распоряжении Виктора Маевского, политического обозревателя „Правды“, в Москве имелись секретные архивы ГРУ и другие материалы. В Токио у меня под рукой не было никаких сведений».

Выполняя распоряжения Москвы, Чехонин «обратился за помощью к послу и резиденту» (!). Но, увы, те «ничего не знали или сделали вид, что не знают о казненном в годы войны немецком журналисте и советском разведчике». Странно все это: советских корреспондентов в Токио аж целых две «штатные единицы», но «правдист» отчего-то прекрасно узнает про Зорге чуть ли не все — даже без помощи резидента, а «известинец» впервые узнал о нем… от своего главного редактора. При этом как раз именно «известинец» — профессиональный японист с большим стажем, да и работал он в Японии куда больше коллеги. При этом он ни о каком таком Зорге и знать ничего не знает, хотя, оказывается, в Токио о советском разведчике уже и пьесы ставили на каждом углу! Видимо, эти «журналисты» несли службу по разным ведомствам?

Еще есть версия Юлиана Семенова («Ненаписанные романы»). Согласное ей, когда фильм про Зорге как-то привезли Хрущеву на дачу, «посмотрев картину, Никита Сергеевич не без восхищения заметил:

— Вот как надо снимать! Сидишь как на иголках, а в наших фильмах сплошная тягомотина или барабанный бой, „ура-ура“, смотреть тошно!

Среди приглашенных на просмотр был и тот, кто знал правду о Зорге; он-то и заметил:

— Так ведь это не вымысел, товарищ Хрущев, а чистая правда.

Никита Сергеевич даже изменился в лице, огромный лоб свело морщинами, глаза погасли; помедлив мгновение, он поднялся и, не говоря ни слова, отправился к аппарату прямой связи; позвонил генералам армии Захарову и Серову; те подтвердили — да, правда, был такой Зорге; на составление подробной справки попросили время; Хрущев дал день; через неделю, не посоветовавшись ни с кем из коллег, продиктовал указ Президиума Верховного Совета: Зорге стал Героем Советского Союза, хотя подписали указ уже после того, как Хрущева скинули».

Красиво. Но тоже несостоятельно: действо по канонизации Зорге развернулось буквально в канун снятия Хрущева — летом-осенью 1964-го. Никакому Серову тогда первый секретарь ЦК КПСС тогда точно звонить уже не мог: генерал армии Иван Серов был с треском снят с должности начальника ГРУ еще 2 февраля 1963 года — в связи с делом Пеньковского. 7 марта того же года Серов разжалован в генерал-майоры, еще спустя пять дней лишен звания Героя Советского Союза и спроважен в ссылку — сначала в Ташкент, затем в Куйбышев. Так что если Хрущев и мог звонить Серову по «делу Зорге», то лишь до 22 октября 1962 года — дня ареста Пеньковского…

Ветеран госбезопасности Виталий Чернявский утверждал, что именно генерал госбезопасности Николай Захаров внес решающий вклад в «открытие» Зорге миру. По его версии, когда Ив Чампи в 1962 году предложил свою ленту для проката в СССР, руководство Министерства культуры отвергло ее. Но когда в 1963 году из Минкульта выделили Госкомитет по кинематографии, Чампи вновь решил предложить свою картину. В этот раз на закрытый просмотр пригласили сотрудников разведки КГБ, которым фильм якобы понравился. И вот тогда, мол, генерал Захаров позвонил председателю Госкино Алексею Романову: как, мол, фильм? Руководитель Госкино энтузиазма не выказал, и чекист предложил: «Ленту я заберу и покажу ее руководящему составу КГБ. Если фильм понравится, покажем его на субботнем просмотре членам Политбюро…».

Удивительно, но руководству КГБ фильм понравился настолько, что Захаров якобы просит начальника личной охраны Хрущева познакомить «охраняемое лицо» с аннотацией фильма. Как написал Чернявский, после просмотра ленты Хрущев высказал мнение: «А по-моему, фильм хороший. Мне, например, понравился». И поручил Захарову: «Передайте Романову: фильм нами одобрен. Его надо купить, перевести на русский язык, скорректировать отдельные эпизоды и выпустить на большой экран…». Так, мол, все и закрутилось. Вот только в мемуарах самого генерала Николая Захарова ни о каком просмотре Хрущевым эпохальной картины Ива Чампи нет ни слова: либо такого эпизода вовсе не было, либо сам Захаров к нему не имел отношения.

Тем паче доктор Зорге проходил совершенно по иному ведомству — с чего бы чекистам так радеть за невидимых героев «конкурирующей фирмы»? Да и как-то сомнительно, что высокопоставленным чекистам хрущевской эры, выросшим из бериевской шинели, действительно мог приглянуться разухабистый боевик Ива Чампи! Не соответствовал он ни их ментальности, ни официально культивируемому в КГБ представлению, каким должен быть советский разведчик. Знакомый полковник внешней разведки, внесший свою лепту в кампанию по канонизации Рихарда Зорге, рассказал мне, с каким изумлением он и его коллеги восприняли тогда приказ руководства:

— Пьяница, дебошир, донжуан, даже бабник — и, на тебе, идеальный образец советского разведчика?! Да мы все, от недавних выпускников разведшколы до начальства, были в шоке. У нас, в Комитете, и тогда, и позже, партбилет незамедлительно отбирали и за меньшие шалости, безжалостно вычищая из органов.

Сергей Голяков и Михаил Ильинский, биографы Зорге, привели версию, якобы поведанную им в середине 1960-х годов генерал-полковником Хаджи-Умаром Мамсуровым, тогдашним заместителем начальника ГРУ. По словам генерала, ни на какую дачу к Хрущеву фильм не привозили: закрытый кинопросмотр для руководителей партии и правительства состоялся осенью 1963-го в Кремле. И после сеанса взволнованный Хрущев спросил присутствовавшего там Мамсурова, действительно ли был такой человек. «И когда мы сказали ему, что Рихард Зорге — реальная личность и что он действительно внес неоценимый вклад в нашу победу над фашистской Германией, Хрущев воскликнул: „Надо поднять этого человека. Народ должен знать своего героя!“» Тоже красиво, но, увы, столь же недостоверно: «поднимали», получается, целый год? И почему никто из высокопоставленных лиц, якобы присутствовавших на этом кремлевском киносеансе, так и не вспомнил о нем впоследствии? А уж участие в таком эпизоде самого Мамсурова и вовсе нереально: ему, как всего лишь одному из замов начальника ГРУ, просто не по чину было присутствовать на мероприятиях, куда не был вхож не только его непосредственный начальник — руководитель ГРУ, но даже и председатель КГБ.

«Космическая» версия

Тем не менее эта версия «хрущевского восторга» фильмом Чампи жива и поныне, хотя изъяны ее налицо, начиная с хронологии и места события: просмотр был то ли в 1962 году, то ли в 1963-м, то ли в 1964-м; на даче Хрущева, в Кремле, в Доме приемов; Никита Сергеевич смотрел фильм в узком кругу домочадцев, с членами Президиума ЦК КПСС и секретарями ЦК, а то и вовсе с чиновниками более низкого ранга. И, выясняя, был ли такой разведчик, Хрущев якобы звонит то ли председателю КГБ, то ли начальнику ГРУ. Или вовсе никуда не звонит, а восторженно восклицает: «Это же настоящий герой!» Поскольку мнение генсека — указание к действию, то кампанию по канонизации в момент и развернули. Вот только за все эти десятилетия ни один реальный очевидец сцены «узнавания о Зорге» так и не объявился. Сам же Никита Сергеевич, надиктовавший на пенсии обширные воспоминания, имени Зорге в них вообще ни разу даже не упомянул.

Есть основания полагать, что уж в 1964 году никакого «открытия» Зорге Хрущев точно не делал, поскольку уже имел достаточное представление о нем — вовсе не из кино. Генерал Михаил Иванов, работавший в Японии во время войны и в начале 1960-х по линии военной разведки, выдал такой сюжет: когда космонавт Юрий Гагарин посетил Японию (21–28 мая 1962 года), кто-то из японцев вдруг спросил его: «Почему в Советском Союзе совершенно забыто имя знаменитого советского разведчика Рихарда Зорге, подвергшегося в годы войны казни в тюрьме Сугамо?» Иванов якобы «не преминул воспользоваться случаем и самым подробным образом, в самых ярких красках рассказал о подвиге разведчика и его огромном вкладе в нашу победу над фашизмом. Юрий Алексеевич был захвачен этим рассказом». Вскочив и повернувшись к дипломатам, он горячо произнес: «Это замечательно! Надо немедленно действовать. Пожалуйста, закажите на мои 50 долларов венок с надписью: „Первому разведчику Рихарду Зорге — от космонавта Ю. А. Гагарина!“» При этом космонавт добавил: «Я хочу лично возложить венок до отъезда из Токио». Сотрудники посольства стали отговаривать Гагарина «от поспешных действий», и тогда космонавт «иронично, как он один только умел делать, выпалил: „Все вы — трусы. И ваш посол Федоренко — тоже трус! Вот вернусь я в Москву и доложу Никите Сергеевичу, каких дипломатов-трусов он держит в Токио…“». Доложил ли, даже если такой эпизод вообще имел место? Знавшие Юрия Алексеевича люди свидетельствуют, что космонавт обычно слов на ветер не бросал. Поскольку первое лицо государства не столь уж и редко снисходило до первого космонавта, у того теоретически была возможность в той или иной форме довести информацию до сведения Хрущева. Значит, на календаре у нас уже год 1962-й?

Есть еще одно «японское свидетельство» — вышеназванного генерала Захарова: он описал в своих мемуарах, как был в Японии вместе с Анастасом Микояном, первым заместителем председателя Совета министров СССР. И там, «пользуясь отдыхом Микояна, я посетил могилу советского разведчика Рихарда Зорге и возложил цветы к памятнику… Я доложил Микояну о том, кто такой Зорге. Он порекомендовал послу Федоренко поставить хороший памятник советскому разведчику». Но с датировкой визита генерал явно напутал, написав, что дело было в 1959 году: Микоян посещал Японию лишь дважды — в августе 1961 года, когда открывал советскую торгово-промышленную выставку в Токио, и в мае 1964-го — во главе делегации Верховного Совета СССР. 1964 год отпадает: посла Федоренко тогда уже не было, а сам Захаров мог сопровождать Микояна лишь в качестве начальника 9-го управления КГБ, но эту должность он занимал лишь до декабря 1961 года. Выходит, «токийский доклад» о Зорге Захаров мог сделать Микояну только в августе 1961 года?

Получается, первые лица страны знали о Зорге по крайней мере с 1961 года — без всяких там кинопросмотров? Еще один штрих: если сам Захаров, будучи начальником 9-го управления КГБ, был в курсе дела Зорге задолго до японской поездки Микояна, значит, для высшего руководства КГБ эта история точно никакой загадкой не была! И при необходимости они могли без затей довести до главы государства сведения об агенте «конкурирующей фирмы». Может, и довели, благо информационных поводов для этого было хоть отбавляй: за пределами Советского Союза о «деле Зорге» вовсю писали начиная с 1946 года, когда в Токио вышли посмертные тюремные записки «подельника» Зорге, Ходзуми (Хоцуми) Одзаки. В 1949 году штаб генерала Макартура (тогдашний главнокомандующий оккупационными войсками в Японии) слил японской прессе содержательную часть отчета о деле Зорге, составленного начальником разведслужбы оккупационных сил генералом Чарльзом Уиллоуби (Willoughby). В 1950 году, в Токио же, вышла книга про Одзаки и «дело Зорге», еще одна книга о Зорге издана тогда же в ФРГ. В 1951 году свет увидели материалы специальных слушаний по делу Зорге в Палате представителей США, еще одна книга появляется в Германии, а с 13 июня по 3 октября журнал «Шпигель» печатает целый цикл статей о Зорге. В следующем году сенсационную книгу о деятельности Зорге выпустил уже сам Уиллоуби. И тут плотину словно прорвало — на читателей Европы, США, Японии обрушился мощный вал литературы о шпионской сети Зорге. Появились и мемуары тех, кто лично знал его: бывшего германского посла в Японии Эйгена Отта, дипломата Ганса-Отто Мейснера. Вышли даже воспоминания бывших сотрудников японской тайной полиции, арестовывавших Зорге, в 1962 году в Японии издан трехтомник материалов судебного процесса над Зорге. В нашей стране он не издан и по сей день, но совсем не потому, что японский язык столь тяжел и непосилен: на самом деле материалы процесса тогда же и перевели на русский — для отдельно взятых товарищей, оснастив грифами секретности, кои, видимо, так и не сняты.

Потому очевидно: раз до 4 сентября 1964 года вокруг имени Зорге в СССР царила тишина, значит, на то были свои резоны. «Работодатели» Зорге — ГРУ, несомненно, имея полное представление обо всей этой истории, похоже, вовсе не полагали своего агента столь выдающимся, чтобы возводить его в ранг героя. Инициатива точно исходила не от них. А от кого?

Примечателен такой пассаж генерала Захарова: «К истории разведчика Зорге мне еще пришлось возвратиться. Когда по нашей инициативе председателем КГБ было подготовлено представление (курсив мой. — В. В.) и Зорге присвоили звание Героя Советского Союза. Для нас это было делом чести, несмотря на то, что Зорге не был сотрудником нашего разведоргана — внешней разведки, а работал в Главном разведывательном управлении Генерального штаба Министерства обороны». Не странно ли, что руководство одной спецслужбы вдруг выступает с инициативой отметить агента другой (да еще и конкурирующей!)? Событие для строго иерархичной советской бюрократической системы не просто неординарное — нереальное. И ведь эти слова Захарова не получили подтверждения в воспоминаниях его прямого и непосредственного начальника — председателя КГБ Владимира Семичастного. Семичастный, возглавлявший КГБ с 1961-го по 1967 год, хотя и много чего любопытного выдал в своих мемуарах, но вот про эпопею канонизации Зорге у него вообще ни слова — запамятовал? Очевидно одно: вокруг «дела Зорге» тогда развернулась неслабая кулуарная интрига.

Не могла не развернуться! Были ведь еще живы многие реальные участники событий, знавшие сокровенные детали «дела Зорге» в рамках своих прямых служебных обязанностей. Некоторые из них к тому времени занимали значимые посты в военной разведке, к числу агентов которой и относился Зорге. Были живы и сотрудники токийской резидентуры, осуществлявшие связь с сетью Зорге. Даже по доступным материалам несложно понять, что само руководство военной разведки тогда было совсем не в восторге от идеи канонизации своего провалившегося агента. Да и реальный масштаб содеянного Зорге и его сетью как-то не тянул на заданный свыше размах канонизации. Но раз есть установка высшей инстанции, подвиги пришлось выдумывать. Опорный камень легенды — утверждение, что Рихард Зорге сообщил в Москву точную дату начала войны.

Вот как об этом нам десятилетиями вещали классические апокрифы: «18 ноября 1940 года он предупредил Центр о готовящейся агрессии». Это просто круть! Директивы № 21 (плана «Барбаросса») еще не существует в природе, Гитлер еще ничего не утвердил, а Зорге уже предупреждает?! Пророк! Вот только документальных подтверждений этого пророчества нет, как нет и намека на подобную шифровку от Зорге ни в одной из публикаций архивных документов.

Снова заглянем в апокрифы: Зорге радирует 30 мая 1941 года «Война начнется 22 июня 1941 года». И вот та самая знаменитая радиограмма, которую Зорге якобы отослал в Москву 17 июня 1941 года: «…9 армий из 150 немецких дивизий совершат нападение на советскую границу 22 июня! Рамзай». Эта телеграмма есть во всех апокрифах, ее цитируют учебники, на нее ссылаются апологеты легенды о разведке, которая, разумеется, все знала и все вовремя докладывала Сталину — но тот, нехороший, не поверил… Только вот никаких реальных следов существования подобной телеграммы не обнаружено. Более того, как в июне 2001 года на «круглом столе» в редакции «Красной звезды» поведал полковник Службы внешней разведки России Владимир Карпов, «к сожалению, это фальшивка, появившаяся в хрущевские времена. Разведка не назвала точной даты, не сказали однозначно, что война начнется 22 июня».

Генерал Павел Судоплатов в свое время озвучил такую претензию к Зорге: «Поведение Зорге на следствии после его ареста японскими властями вызвало серьезное раздражение в Москве. Он нарушил главную установку советской разведки: никогда не признавать шпионажа в какой-либо форме в пользу Советского Союза». Тот же Судоплатов в беседе с исследователем Фесюном был категоричен: «Я читал некоторые протоколы допросов Зорге и удивлен — как он мог пойти на такие достоверные признания? Ведь что такое тюрьма для разведчика — то же поле битвы…». Увы, но, как оказалось, и сам Зорге, и его радист, Макс Клаузен, практически сразу же после ареста сдали все. Особенно недостойно, как полагают, вел себя на допросах Клаузен: «Клаузен рыдал, всячески ругал Зорге, говорил все, только чтобы спасти свою жизнь…». В самом начале января 1942 года токийская резидентура НКВД, ранее понятия не имевшая ни о каком Рамзае (он же проходил по ведомству военной разведки), сообщила: некий арестованный в Токио немец Зорге дает показания о своей работе на Москву. И, согласно этим показаниям, он «в Токио поддерживал связь с советскими сотрудниками Зайцевым и Буткевичем…». То есть своих связников Зорге сдал! (Кстати, оценим уровень агентуры разведки НКВД, едва ли не мгновенно получившей доступ аж к материалам японской контрразведки!)

Но ведь Зорге и членов его группы, если верить легенде, жестоко пытали: «На все изуверства Зорге отвечал холодной улыбкой. Он никогда не боялся боли…». Палачи «выворачивали руки Зорге, вгоняли иглы под ногти, до хруста сжимали запястья в бамбуковых тисках. Но даже они пришли в изумление: Зорге молчал». Это тоже, как оказалось, миф: ни самого Зорге, ни Клаузенов — Макса и его жену Анну, ни Одзаки пыткам не подвергали — это факт, установленный еще советскими спецслужбами…

И от всей легенды остается лишь одно: пусть его сведения о немецких приготовлениях особо и не пригодились, зато, мол, информация, что Япония не собирается нападать на СССР, якобы способствовала переброске войск с Дальнего Востока в разгар битвы за Москву. Спас Москву?

Увы, это тоже не нашло подтверждения. Достаточно прочесть опубликованные телеграммы Зорге из Токио, чтобы понять: его весьма и весьма противоречивые сводки скорее запутывали, чем способствовали принятию верного решения. К тому же Сталину — или кто там еще оценивал информацию от Зорге — было чихать на токийские сводки, поскольку особого выбора у «вождя народов» в 1941-м просто не было. Что бы там ни сообщали агенты о возможности японского нападения, судьба державы решалась не на Дальнем Востоке. Как утверждал Судоплатов, «Зорге сообщал исключительно важные сведения, но в целом это были детали об уже известных намерениях противника… Не соответствует действительности, что мы перебросили войска с Дальнего Востока под Москву и выиграли битву под Москвой, так как Зорге сообщил о предстоящем нападении японцев на США в октябре 1941 года. У нас были документальные данные о низких наступательных возможностях Квантунской армии; о том, что она увязла в длительной и бесперспективной войне с Китаем и не имела достаточно резервов топлива. У японцев не было современных танковых соединений». В своей же книге Судоплатов выразился резче: «Трагедия Зорге состояла в том, что его героическая работа и поступающие от него сведения не использовались нашим командованием… А дивизии с Дальнего Востока перебросили под Москву… лишь потому, что у Сталина не имелось других готовых к боям резервных боевых соединений». К тому же, добавил Судоплатов, «нам удалось расшифровать переписку японского посольства в Москве с Токио, из которого следовало, что вторжение в СССР в октябре 1941 года Японией не планировалось». Все, точка…

Лубянская матрешка

Но тогда вообще почему вдруг решили вспомнить о Зорге, да еще именно тогда — не раньше и не позже? Версию «дачно-киношную» мы уже отбросили, поищем более основательные резоны. Вспомним ключевой сюжет легенды: Зорге сообщил точную дату предстоящего германского нападения, но Сталин ему не поверил. Теперь вспомним еще раз, когда все это было запущено в оборот — почти в канун предстоящего 20-летнего юбилея победы в войне, когда неизбежно вновь вставал вопрос о том, кто виноват в трагедии 22 июня 1941-го? И фокус внимания снова смещен в сторону Сталина. Разве лишь прием на сей раз предлагался новаторский: «А ведь наша разведка о военных приготовлениях нацистской Германии все знала и Сталину своевременно докладывала». И на стол кидается козырная карта: так именно Зорге же все добыл и передал, а недалекий «вождь народов» предупреждения разведки проигнорировал, отсюда и результат… Правда, без ответа остались вопросы, отчего Сталин не верил Зорге (может, на это были основания?!), да и знал ли он вообще о нем? Однако для подготовки очередного витка антисталинианы сошло и так.

Это одна матрешка. А в ней еще — смотрите, какая у нас славная разведка! Потому как именно тогда Лубянку сотрясла грандиозная череда провалов и скандалов именно на шпионской ниве. Вот лишь то, что стало известно. 1961 год: 7 января британская контрразведка арестовала нелегала КГБ Конона Молодого (работал под легендой бизнесмена Гордона Лонсдейла), 10 марта — британцы взяли агента КГБ Джорджа Блейка, в марте же состоялся громкий судебный процесс над Лонсдейлом-Молодым, май — осужден уже Блейк. 12 августа — бежал в Западный Берлин и сдался полиции агент-ликвидатор КГБ Богдан Сташинский. 6 ноября — в ФРГ взяли агента КГБ Хайнца Фельфе, работавшего в Федеральной разведывательной службе (БНД). В ноябре же в ФРГ развертывается шумный скандал вокруг дела Сташинского, давшего показания, как по приказу КГБ он убивал лидеров ОУН Льва Ребета и Степана Бандеру и как ему за это орден Красного Знамени вручал лично председатель КГБ Шелепин (кстати, Шелепина убрали из КГБ как раз в ноябре 1961-го). Декабрь — новый провал, к американцам перебежал майор КГБ Анатолий Голицын. 1962 год оказался для разведки КГБ не менее скандальным: в феврале мировая пресса получила еще один повод посклонять Лубянку в связи с обменом провалившегося разведчика Абеля на американского пилота Пауэрса, март — в США с поличным взяли сотрудника КГБ Игоря Иванова, работавшего под крышей «Амторга». Чекисты попытались было выменять провалившегося сотрудника на американца, которому подсунули «секретные бумаги». Но провокация провалилась с таким треском, что, как вспоминал Владимир Семичастный, Хрущев «был в гневе». Октябрь — в ФРГ прошел суд над убийцей Льва Ребета и Степана Бандеры — Сташинским, что вызвало очередной всплеск публикаций в прессе (западной, разумеется) о происках КГБ. 1963 год — в январе в СССР сбежал провалившийся агент КГБ Ким Филби, в июне осужден Хайнц Фельфе, а в сентябре на Запад бежал еще один офицер КГБ, Юрий Кротков. Октябрь — при попытке передать секретные документы посольству США был арестован офицер КГБ Александр Черепанов. И, наконец, в феврале 1964 года к американцам перебежал офицер КГБ Юрий Носенко… Разумеется, в советской прессе об этих провалах не сообщалось, но в номенклатурных-то кругах такие вещи не скрыть. И, по неписанным нормам советской бюрократии, «опущенным» чекистам позарез необходимо было поправить свой имидж — хотя бы и на фронтах агитпропа. И тут как нельзя кстати пришелся Зорге, тем паче что на его совершенно иной ведомственной принадлежности внимание тогда не акцентировали вполне сознательно. Да и понятия не имела тогда широкая публика, что существует еще и военная разведка: для советских людей слово «разведчик» еще с 1930-х годов было лишь синонимом слова «чекист». Потому вышло, что именно Лубянка и огребла тогда основные дивиденды грандиозной спецоперации «Доктор Зорге». Такой вот своеобразный прощальный реверанс Хрущева «органам».

Были и другие матрешки. Скажем, к осени 1964 года настал час бросить кость и военным, с которыми Никита Сергеевич к тому времени начисто испортил отношения: армию и флот трясло от массовых сокращений и нескончаемой кадровой чехарды. Да и от международных авантюр Хрущева маршалы и генералы, оказываясь крайними, были не в восторге. Своеобразным Рубиконом в отношениях с военной кастой стало инициированное Лубянкой дело полковника военной разведки Олега Пеньковского, обвиненного в шпионаже в пользу англичан и американцев. Это дело привело к зачистке руководства ГРУ: Ивана Серова заменили на Петра Ивашутина, тогдашнего первого заместителя председателя КГБ. Попутно из ГРУ вычистили десятки (а то и сотни) тех, кого знал или мог знать «агент всех разведок». Армейская номенклатура восприняла эпизод однозначно: чекисты вновь подминают под себя военную разведку. К тому же погромом в одном лишь ГРУ не ограничилось: под предлогом связи со «шпионом» разжаловали и уволили командующего ракетными войсками и артиллерией Сухопутных войск — главного маршала артиллерии Сергея Варенцова, проведя масштабную чистку и в его ведомстве.

Но невозможно же все время против шерсти, иногда нужно и подсластить пилюлю. Вот этой задаче, помимо прочего, и послужила канонизация Зорге: ведь герой — именно военный разведчик! А то, что в самом ГРУ Зорге вовсе не считали выдающимся разведчиком (на что у военных были свои основания), заслуживающим такого посмертного паблисити, Никиту Сергеевича совершенно не заботило: получите конфетку и распишитесь. Именно тогда вдруг вынули из чулана забвения и пару других военных разведчиков — Яна Берзина и Льва Маневича. Особую пикантность всему придавало то, что пиарить Зорге поручили именно чекистам — главным конкурентам и гонителям армейцев: вы, мол, ребята, их погромили и обгадили, теперь извольте вылизать…

Были в этой многоходовке и другие «матрешки». Так, в октябре 1964 года с невиданной помпой отметили 15 лет существования ГДР — как было обойтись без «хорошего немца». Вот из загашника тогда и выудили целую пачку таковых, в том числе Зорге. Так или иначе, но Рихарда Зорге вытащили на свет слишком расчетливо, чтобы поверить в экспромт, только вот плоды этой кампании пожинал уже не Хрущев. А публика и по сей день твердо уверена, что именно Зорге предупреждал Сталина, а тот его не послушал…

 

Глава 29. Тройка: трагическая история трех чехословацких Героев Советского Союза

21 декабря 1943 года указом Президиума Верховного Совета СССР звания Героев Советского Союза присвоены трем иностранцам, трем гражданам оккупированной на тот момент немцами Чехословакии: командиру роты средних танков подпоручику Иосифу Буршику, командиру роты автоматчиков танкового батальона поручику Антонину Сохору и командиру роты легких танков Т-70 подпоручику Рихарду Тесаржику.

Все трое — офицеры 1-й отдельной чехословацкой пехотной бригады, воевавшей в составе 1-го Украинского фронта. Все трое отличились в боях за Киев в ноябре 1943 года. Все трое доживут до Победы и продолжат службу в чехословацкой армии: в 1945 году на всю Чехословакию было шесть Героев Советского Союза, но лишь трое из них — живые, троим звание присвоили посмертно. Все трое станут генералами. Но одному из них это звание присвоят посмертно. Другому — уже как почетное, после безуспешных попыток вычеркнуть его имя и подвиг из истории. Третий выслужит свое генеральство честно, но затем его вышвырнут из армии, и он закончит свои дни диспетчером автобусной станции.

Даже когда читаешь только лишь лаконичные строки представлений к наградам, делая при этом поправку на неизбежное на любой войне преувеличение и специфику политического момента, видишь: эти парни свои звезды заработали сполна и честно, кровью — вражеской и своей.

В наградном листе подпоручика Буршика значится: в боях за освобождение Киева 5 ноября 1943 года «он стремительно вел собственным личным примером свою роту в атаку, несмотря на сильный артиллерийский огонь и потери собственных танков», прорвал своей ротой три рубежа обороны противника, «лично огнем из танка уничтожил 1 „Фердинанд“, 3 орудия, 2 дзота, 2 пулеметные гнезда и 1 транспортер с взрывчатыми веществами и командой, которая готовилась взорвать мост на Житомирском шоссе, чему он воспрепятствовал». Сюда же добавлено, что 11 ноября 1943 года в бою уже за хутор Петривка Буршик «прорвал с тремя танками рубеж обороны противника, ворвался в село и подавил огневые точки противника». Потеряв один танк, с оставшимися двумя выбил противника, несмотря на его двойное превосходство. Сам Буршик в своих мемуарах этот день описал довольно скромно, сухо поведав, как его рота, вместе с приданными автоматчиками Антонина Сохора, ввязалась в жестокий бой в районе завода «Большевик». Про себя он почти ничего не сказал, больше поведав про своих товарищей, Антонина Сохора, Рихарда Тесаржика, подпоручиков Люмира Писарского и Олдржиха Квапила. Хотя известно, что Буршик на своем командирском Т-34 с выведенным на борту именем «Жижка» всегда шел первым. Опять же, именно он подбил действовавшее из засады самоходное штурмовое орудие «Фердинанд» и, проломив ворота, ворвался в заводской двор, где был сильный узел обороны немцев. Именно танкисты Буршика первыми пробились к Крещатику, а утром следующего дня — к вокзалу, а затем и к Днепру — южнее Лавры.

«Личным примером увлек свою роту, сопровождавшую танки, в атаку и захватил завод „Большевик“, где уничтожили 3 ПТ орудия и несколько пулеметных гнезд в зданиях фабрики. Этим он способствовал дальнейшему продвижению танков и выполнению задачи первым батальоном» — это уже из наградного листа Сохора. «…Прорвался с ротой и несколькими танками в глубину обороны противника и первым достиг вокзала Киев I пассажирский. …первым достиг совместно с танками берега Днепра в Киеве». Еще, согласно чешским источникам, рота Сохора оставила в своем секторе 630 убитых немцев. Скорее это преувеличение, но поработали в том районе парни славно. 9 ноября 1943 года Сохор и его рота отличились уже при атаке на деревню Черняхов, уничтожив расчеты четырех артиллерийских орудий, сами орудия взяв исправными и с боеприпасами, отбил контратаку немцев, несколько раз лично поднимал роту в атаку, первым ворвался в село…

Подпоручик Тесаржик вел в бой роту легких танков Т-70: 45-мм пушка, пулемет, экипаж — два человека, тонкая броня, пробиваемая любым снарядом любого орудия, зато хорошая подвижность. Представление к званию Героя Советского Союза Тесаржика мне отыскать не удалось, но известно, что в районе Сырецких лагерей его рота уничтожила несколько огневых точек противника, способствовав продвижению соседей — советского 931-го стрелкового полка. Затем рота Тесаржика овладела кинофабрикой и, вместе с танками Буршика и автоматчиками Сохора, прорвалась в центр Киева, вышла к вокзалу и, овладев им, предотвратила уничтожение моста…

Нелегалы

Путь нашей тройки на войну был, в общем-то, схож. Йозеф (так правильно пишется имя) Буршик родился 11 сентября 1911 года в семье рабочего-строителя на самой западной границе Чехии — близ города Домажлице (тогда это была Австро-Венгрия). Школа, затем два класса государственной индустриальной школы (училища) в Пльзене, специальность строителя, работа в строительной фирме Кужелки, осенью 1933 года призван на службу в 18-й пехотный полк, дислоцировавшийся в Пльзене. После отбытия воинской повинности работал в фирме, строившей укрепления в Судетах. В 1938 году мобилизован в качестве резервиста и назначен командиром взвода в своем родном 18-м пехотном полку. Потом были Мюнхенские соглашения и сдача Судет немцам. Как он с горечью написал в своих мемуарах, «мы были готовы воевать, но пришел приказ оставить нашу границу без боя». После оккупации немцами уже всей Чехии в марте 1939 года его родной район стал частью Баварии, а сам Буршик был мобилизован по трудовой повинности на работы в Нюрнберг. Но там он подрался с немцами и сбежал домой, решив затем пробираться в Польшу, где уже создавался чехословацкий легион. С группой друзей сумел проскользнуть через посты немецких пограничников и нелегально перешел границу. Затем был польский лагерь, начало войны и запись в так называемый Чешский и Словацкий легион. К началу уже советского вторжения в Польшу чехословацкая часть была в районе Тернополя, успев и пострелять по немецким бомбардировщикам, и понести первые потери. Потом была сдача советским частям, интернирование и уже советские лагеря.

Антонин Сохор родился 16 июля 1914 года в Германии — там его отец тогда работал на шахте. Учился Антонин в Теплице, в Академии бизнеса, но после кризиса 1933 года вынужден был бросить учебу и пойти работать на стекольное производство. В 1934 году вступил в Социал-демократическую партию, осенью 1936 года призван на военную службу, окончил школу унтер-офицеров и, получив звание сержанта, остался в армии. Потом оккупация. В мае 1939 года после конфликта с немцами его отправили в лагерь интернированных под Лейпцигом. Когда же у немцев возникли подозрения, что он «слегка» занимается саботажем, Сохор выкрутился, но весьма оригинально: подал заявление о вступлении в вермахт в качестве добровольца. Поскольку местом рождения в документах у него значилась Германия, его без проблем приняли в вермахт, предоставив короткий отпуск домой. Откуда он тут же и бежал в Польшу, вступил в тот же легион, назначен старшиной роты. Дальше — все как у Буршика: Тернополь, интернирование, советские лагеря.

Рихард Тесаржик родился в Праге 3 декабря 1915 года в семье довольно состоятельной: его отец занимался своим бизнесом — делал и продавал головные уборы, мать — театральная оперная певица. Да и сам он, по словам его сына, неплохо пел баритоном, да и вообще всегда был неравнодушен к хорошей музыке. Начальная школа, средняя школа, два года бизнес-школы, школа менеджмента. Обожал спорт: занимался легкой атлетикой, гимнастикой, плаванием, фехтованием, играл в футбол. Подрабатывал и на музыкальном поприще. В октябре 1937 года призван на военную службу — в 38-й стрелковый полк в городе Бероун, оттуда направлен в школу унтер-офицеров в Кладно. В марте 1939 года Тесаржик даже успел повоевать — с вторгшимися в Закарпатье венгерскими войсками. После немецкой оккупации у него все было дальше «как у всех»: драки с немцами, нелегальный переход границы с Польшей в августе 1939 года, чехословацкий легион, война, назначение командиром пулеметной команды, участие в отражение налета немецких бомбардировщиков на Тернополь, интернирование советскими войсками, лагеря НКВД (к слову, интернированные чехи переводили эту аббревиатуру так: «Не знаю, Когда Вернусь Домой»).

Надо сказать, что советские власти отнеслись к чехам гораздо либеральнее, нежели к полякам, поскольку изначально видели в них потенциальных союзников. Москва наладила тайные контакты с находившимся в Лондоне чехословацким правительством в эмиграции, вполне деловые контакты были и с чехословацкой разведкой, а значительной части интернированных чехов позволили выехать во Францию или на Ближний Восток. С весны 1941 года — еще до немецкого нападения — вопрос создания в СССР чехословацкой части прорабатывался очень серьезно: на нее у Кремля были свои виды.

Но реально дело закрутилось лишь с осени 1942 года, когда сформированный в Бузулуке 1-й чехословацкий отдельный пехотный батальон получил оружие и приступил к реальной боевой подготовке. Командиром батальона по согласованию с правительством Бенеша назначили подполковника Людвика Свободу — он тесно сотрудничал с советскими спецслужбами еще с довоенной поры. Первая проверка боем состоялась 8 марта 1943 года в районе деревни Соколово. Задача — не дать немцам прорваться с этого направления к Харькову. Сражение у Соколово известно и описано достаточно хорошо. Бой был страшный: отбивая немецкие атаки, чехословацкий батальон потерял две трети своего состава, из 350 человек было убито 86, 114 — ранено, а еще 20 человек — все раненые — попали в плен. Но плен был недолгим: всех чехов, попавших к ним в плен, немцы рассматривали не как военнопленных, а как «изменников» Третьего рейха. Потому расправились с ними сразу и предельно жестоко. Всех раненых чехословацких солдат немцы повесили вниз головой, выколов у еще живых глаза, отрезав уши и носы… Когда же 13 марта 1943 года после падения Харькова в руки к немцам попали чехословацкие раненые, немцы, заблокировали двери больничного корпуса, где они лежали, просто сожгли его, расстреливая тех, кто пытался выпрыгивать из окон. Часть раненых чехословацких солдат закололи штыками. Так всегда было и позже: пленных чехословацких солдат немцы обычно разделывали живьем ножами — свидетельств этому масса. Стоит ли говорить, что солдаты чехословацкой бригады — в нее после Соколова переформировали батальон, — а затем и чехословацкого корпуса отвечали немцам полной взаимностью и пленных обычно не брали.

За тот бой у Соколово советские награды (помимо чехословацких) получили и все наши герои: Йозеф Буршик — орден Красной Звезды, раненый Антонин Сохор — орден Красного Знамени, Рихард Тесаржик — орден Красной Звезды.

После Киева у чехословаков были еще тяжелые бои за Правобережную Украину, участие в Корсунь-Шевченковской операции. Самые тяжелые потери корпус понес осенью 1944 года на Дуклинском перевале. Во время тех боев танк Тесаржика (он уже воевал на Т-34 и командовал батальоном) подбили из фаустпатрона, и из всего экипажа уцелел лишь он один, был обожжен, получил тяжелые ранения. Жизнь ему спасли, но он потерял левый глаз и всю жизнь дальше ходил уже с черной повязкой. Тогда же ранение получил и Сохор: из его тела в госпитале извлекли 218 осколков. Буршику повезло больше: «всего лишь» тяжелая контузия в начале 1945-го… Из его наградного листа от 6 апреля 1945 года: огнем из орудия лично уничтожил танк и самоходку противника, пять пушек «и до 100 солдат противника», под его командованием батальон уничтожил в общей сложности 12 танков, две самоходки, 26 пушек, около почти 70 пулеметов, 576 немцев. Да еще «взято в плен 60 немцев» — значит, все-таки иногда брали. Его тогда представили к ордену Суворова II степени, но наверху сочли, что капитану и комбату это как-то не по чину, наградив орденом Суворова III степени.

После фронта

Тройка наших фронтовых товарищей вернулась домой победителями, в ореоле славы, восторженно встреченная соотечественниками. В честь Буршика тогда даже сочинили бравурный военный марш, который так и назвали: «Буршиков поход». Но вот как раз дома на их долю и выпали самые тяжелые «приключения». Чехословакия 1945 года выглядела демократией довоенного образца с армией старого же типа: те же уставы и положения о прохождении службы, те же требования к образовательному цензу офицеров и цензу выслуги в чинах, что и до войны. При этом армию сильно сократили, фронтовые части расформировали, командные же и штабные должности в «старой новой» армии заняли довоенные офицеры — у них было и положенное профессиональное образование, и еще довоенный ценз выслуги. Понятно, что в такой армии ни у Буршика, ни у Сохора, ни у Тесаржика абсолютно никаких перспектив для служебного роста быть не могло: одному почти тридцать, другим уже за тридцать, при этом, невзирая на богатейший реальный боевой опыт, ни у кого из них не было ни высшего гражданского, ни полноценного военного образования, позволявшего претендовать на офицерские вакансии — у всех за плечами лишь школы унтер-офицеров и скоротечные советские курсы военного времени. Йозеф Буршик вспоминал, как его боевому товарищу, Олдржиху Квапилу, бывшему на фронте заместителем начальника оперативного отдела штаба 4-й пехотной бригады, предложили должность всего лишь командира роты. Потому группа ветеранов 1-го чехословацкого армейского корпуса, в том числе и наша тройка, обратилась к генералу Людвику Свободе — тогдашнему министру народной обороны, с рапортом об увольнении их с действительной военной службы. Но у генерала Свободы были свои виды на них. А на того, в свою очередь, у функционеров Коммунистической партии Чехословакии (КПЧ)…

Чехословакия того времени казалась демократической республикой старого доброго довоенного типа, но реальную власть в стране уже прибирали к рукам ставленники Кремля. Функционеры КПЧ, отсидевшиеся во время войны в Москве, уже в 1945 году под руководством матерых «консультантов» советской госбезопасности овладели всеми силовыми структурами страны. Лишь с 1945-го по 1948 годы было создано четыре секретных государственных службы, подконтрольных лишь КПЧ. Не считая сформированных коммунистами вооруженных отрядов так называемой Народной милиции и Революционной гвардии. Вовсю разворачивался процесс сталинизации Чехословакии, пока еще относительно скрытой. Для открытого же захвата власти чехословацким ставленникам Сталина и Москвы было необходимо поставить под свой полный контроль армию, для начала нейтрализовав ее. Чем и занималась подконтрольная коммунистам и созданная еще 7 января 1945 года по прямому указанию советской стороны Obranné zpravodajství (OBZ) — военная контрразведка, натуральная внутриармейская охранка, инструмент сугубо карательный, целиком скопированный с НКВД. Оттуда же были и «консультанты», и соответствующие методы работы OBZ, сразу же занявшейся не совсем «благонадежными» военнослужащими. Во главе этой службы советские товарищи поставили кадр проверенный — Бедржиха Райцина, фанатичного коммуниста, работавшего информатором НКВД сначала в лагере Оранка, куда его подсадили в 1941 году для освещения интернированных чехословацких военных, а затем и в Бузулуке. Это была страшная фигура, ненавидимая всеми, кто прошел Оранский лагерь, а в числе последних — Буршик, Сохор и Тесаржик. Ту же задачу установления партийного контроля над армией — только уже методами кадровой политики — возложили и на генерала Свободу, формально беспартийного, но еще с довоенных времен повязанного узами тесного сотрудничества с советской госбезопасностью. И на кого же было генералу Свободе опереться в грядущей чистке офицерского корпуса, как не на тех, кто вместе с ним прошел войну? Не говоря уже о том, что одномоментный уход из армии сразу всех чехословацких Героев Советского Союза выглядел жестом политическим, подрывавшим престиж промосковских сил: других живых Героев Советского Союза в той Чехословакии просто не было. К тому же эти парни действительно были популярны и уважаемы в стране. Министр уговорил своих фронтовых товарищей погодить с рапортами об увольнении и продолжить службу. Может показаться, что нашей тройке тогда засветила неплохая карьера: они же вроде как в «команде» Свободы, а тот — в явном фаворе у своих московских патронов. Да только ни один из этих героев коммунистическим энтузиазмом совершенно не пылал: Антонин Сохор еще с 1934 года был членом социал-демократической партии, Йозеф Буршик — тоже социал-демократ, а Рихард Тесаржик, судя по всему, откровенно аполитичен. Кстати, это тоже одна из причин, из-за которой никак нельзя было допустить, чтобы эти парни с советскими Золотыми Звездами на мундирах ушли в свободное политическое плавание, желательно, чтобы они все время были на глазах и под приглядом. И самый лучший способ не выпустить их из поля зрения — направить учиться в военные академии. Их и отправили: Антонина Сохора — в чехословацкую Высшую военную школу, Йозефа Буршика и Рихарда Тесаржика — в Москву, в Военную академию бронетанковых и механизированных войск имени И. В. Сталина, куда они и прибыли в сентябре 1945 года.

Побег героя

Однако Буршик в академии не задержался и уже в декабре того же года покинул Москву: к зиме у него резко ухудшилось здоровье, две недели его трепала лихорадка и терзал ужасный кашель, он сильно похудел. Советские врачи, диагностировав у него туберкулез, сделали, по его словам, «заманчивое предложение»: пройти курс лечения в Крыму. Но Буршик настоял, чтобы его как можно скорее вернули домой. Судя по всему, истинная причина отбытия из Москвы была все же иной: в мемуарах Буршик честно признал, что на него произвела удручающее впечатление общая атмосфера в советской военной академии, где «было политизировано все». Еще его шокировало резкое расслоение в среде советских офицеров, их резкое деление на касты высшую и низшую, крайне грубое и хамское отношение старших офицеров к нижестоящим: «Я не чувствовал себя хорошо в этой среде». Свою роль сыграло и то, что весь 1945 год «меня всеми возможными способами, — пишет Буршик, — пытались заставить вступить в коммунистическую партию». Потому, кстати, и отправили в советскую академию, рассчитывая, что «там я освою теорию марксизма-ленинизма-сталинизма и стану надежным и послушным коммунистом. Но в этом отношении все просчитались».

И по-крупному. Мало того, что Буршик, будучи убежденным социал-демократом, отказался разменять свои убеждения на суливший ему карьерный взлет билет члена КПЧ и, можно сказать, сбежал из советской академии, так еще на выборах 1946 года он выставил свою кандидатуру в парламент по Остравскому краю — от социал-демократической партии! Что, разумеется, вызвало гнев коммунистов: «Герой Советского Союза — и против программы коммунистической партии?!» Потому и «ходили ко мне тогда агитаторы, убеждая вступить в коммунистическую партию… Одного из таких мне трижды пришлось буквально вышвыривать из своей квартиры». В свое время Буршику это припомнят. А пока он — заместитель по боевой подготовке командира 1-й танковой бригады, дислоцированной в городе Высоке-Мито. В сентябре 1946 года его перевели в город Моравска-Тршебова с явным понижением — командиром танкового батальона. В 1947 году он развелся, влюбился в 19-летнюю девушку Надю, и они сыграли свадьбу. И новое назначение: заместитель командира 12-й танковой бригады в городе Оломоуц. В политику вроде бы уже не лезет, отдавая свободное от службы время семье и футболу. Но и в чинах больше уже не растет — все еще штаб-капитан (štábní kapitán, можно перевести и как «штабс-капитан», и как «штабной капитан»: это офицерское звание в чехословацкой армии было промежуточным между капитаном и майором, его упразднят в 1953 году). Против дальнейшего продвижения Буршика и его повышения в звании категорически возражала военная контрразведка и лично тов. Райцин.

Затем настал февраль 1948 года — коммунистический переворот, осуществленный при «нейтралитете» армии. Генерал Свобода, в полном согласии с пожеланиями своих московских патронов, заявил тогда президенту Бенешу, что армия не вмешается во внутренние политические дела, «не пойдет против народа» и, главное, не допустит антикоммунистического сопротивления. Впрочем, реально армией тогда управлял главный армейский чекист Райцин — все приказы проходили только через него.

В том же 1948 году генерал Свобода открыто вступил в коммунистическую партию, тогда же началось и «освежение кадров»: тотальная зачистка офицерского и генеральского корпуса чехословацкой армии от всех «неблагонадежных» и подозрительных. Из армии сразу же выкинули около 2300 офицеров, затем начались так называемые акции «Д»: аресты всех офицеров, уволенных из армии в соответствии с так называемым законом № 321 по охране республики. С последующими средневековыми пытками, казнями и заключением в тюрьмы и лагеря. Одних лишь «исправительных» концлагерей тогда в Чехословакии открыли около двух тысяч. Тот же 1937-й, разве лишь с чехословацкой спецификой. Но рецепты абсолютно те же, как и методы, плюс советские чекисты-советники с их «братской помощью». Начали сразу весьма круто, но пока с тех военных, кто ранее служил в армии, подчинявшейся во время войны эмигрантскому правительству в Лондоне. В феврале 1948 года из армии был уволен весьма влиятельный генерал Гелиодор Пика, заместитель начальника Генерального штаба. Именно через него советские разведслужбы в свое время — на рубеже 1939/1940 годов — установили тайные контакты с чехословацким правительством в изгнании, хотя для всех советско-германские отношения выглядели тогда почти как союзнические. Именно генерал Пика возглавлял группу чехословацких разведчиков, по приглашению Кремля тайно посетивших СССР еще в апреле 1941 года. Генерал Пика затем и возглавил официальную военную миссию в СССР, осуществлял через нее связь своего правительства с Москвой, отвечал за координацию усилий чехословацких разведслужб с советскими, вытащил из советских лагерей тысячи чехословацких граждан, попутно собрав огромную информацию о системе ГУЛАГа. В общем, «он слишком много знал», и в начале мая 1948 года его арестовали, обвинив сразу во всем: в государственной измене, работе на английскую разведку, диверсионной деятельности против чехословацкой армии в СССР во время войны, нанесении ущерба интересам СССР. Летом 1948 года некий советский дипломат Михаил Хазанов, встретившись с руководством чехословацких спецслужб, заявил, что «вопрос с уголовным делом против генерала Пики должен быть решен безотлагательно. Пика ни в коем случае не должен оказаться на свободе и на Западе». Далее все по известному и типичному советскому сценарию: показательный процесс, смертный приговор. Генерала повесили во дворе Пльзеньской тюрьмы на рассвете 21 июня 1949 года. Бедржих Райцин, повышенный уже до звания бригадного генерала, предельно откровенно сказал своим подчиненным, что физической ликвидации генерала потребовали «советские органы», поскольку тот «слишком много знал о работе советской разведки». Это к вопросу о том, какая атмосфера воцарилась после февраля 1948 года в Чехословакии. Спасая свои жизни, из страны начинают массово бежать офицеры и генералы, да и не только они. В январе 1949 года сотрудница чехословацкого МВД информировала своих советских «коллег», что «сейчас есть дни, когда из Чехословакии… убегают за границу 20–30 человек». Осенью того же года чехословацкие чекисты с грустью информировали советских «дипломатов», что «продолжается бегство из Чехословакии реакционных элементов за границу», лишь в августе 1949 года «бежало через чехословацко-австрийскую границу 107 человек, в сентябре около 100» и, что обидно, «больше всего бежало за границу рабочих, в основном молодежи». Поэтому и планируется на всей границе «сделать проволочные заграждения и отдельные участки заминировать», что и будет «наиболее эффективным препятствием к бегству за границу чехословацких реакционных элементов».

Но вернемся к нашим героям. После февраля 1948 года Буршик вновь понижен в должности до командира батальона, а 11 ноября 1949 года за ним пришли. Из его ареста учинили целый спектакль. Утром того дня в его квартире раздался звонок, и знакомый штаб-капитан, правда, почему-то в штатском, вручил телеграмму с приказом: штаб-капитану Буршику надлежит срочно прибыть в Прагу, в Министерство народной обороны. «Штаб-капитан был сама любезность: „Вы можете воспользоваться моими услугами. У меня в наличии служебный автомобиль …я также имею приказ вас отвезти…“». От Остравы ехать практически через всю страну, по пути сделали остановку в Границе-на-Мораве, пообедали, запили обед отборным пльзеньским пивом. Офицер в штатском не отходил ни на шаг, что насторожило Буршика, когда же тот еще и сопроводил его до писсуара, «мое подозрение стало стопроцентным». Добрались до Праги уже к вечеру, и офицер предложил Буршику переночевать в меблированных комнатах, чтобы явиться в министерство уже с утра. Но вместо комнат въехали в большие железные ворота, немедленно затворившиеся за ними. Сопровождавший Буршика офицер тут же выскочил, левой рукой выхватил из кармана ордер на арест, а правой — пистолет, наставив его на Буршика. Машину окружили офицеры и подофицеры (унтер-офицеры) военной контрразведки, нацелив на Героя Советского Союза пистолеты и автоматы. Все, что успел Буршик, так это лишь выкрикнуть: «Вы хуже, чем гестаповские паразиты!» Сорвали мундир, Золотую Звезду Героя и советские ордена — их Буршик носил постоянно вместе с планками чехословацких наград. Раздели догола, обыскали, посадили в промороженную камеру… Так как нигде официально о его аресте не сообщалось, то в книжных лавочках тогда же продолжали продавать фотографии героя, а в центре Праги, на одной из самых оживленных улиц — Водичковой — еще долго висел огромный портрет Буршика в форме и со всеми регалиями, с текстом: «Один из тех, кто отвоевал нашу независимость!» А оркестры все так же продолжали исполнять сочиненный в его славу «Буршиков поход»…

Несколько месяцев нескончаемых допросов в печально знаменитом своими пытками «градчанском домике» Райцина — пражском аналоге Лубянки. Правда, его, в отличие от других, физически не пытали, хотя все прочие методы воздействия применяли вовсю. «Обычная банда» — так Буршик впоследствии отозвался о своих следователях. Пока сидел, родилась вторая дочка.

Обвинения предъявили стандартные: государственная измена, оказание помощи беглецам в нелегальном переходе через границу. Судили по печально известному чехам и словакам закону № 231/Sb (§ 1, раздел 2). 7 марта 1950 года вынесли приговор: 10 лет лишения свободы — с отбытием наказания в военной тюрьме, последующее лишение всех гражданских прав на четыре года. Само собой, лишили воинского звания и отобрали все награды. Только в последнем случае вышел грубый юридический прокол: суд был вправе лишить наград только чехословацких, но — никак не иностранных: то есть советских, а также имевшихся у него еще югославских и румынских! Изъятие советских наград было чистой воды актом произвола и противозаконного насилия — это был вправе сделать лишь тот, кто ими наградил, то есть Президиум Верховного Совета СССР. Хотя отобранные у Буршика советские награды — Золотую Звезду, ордена Ленина, Суворова III степени, Красной Звезды и медали — чехословацкие чекисты отослали в Москву, но советские чекисты так и не удосужились озаботиться юридическим оформлением решения о лишении этих наград. Хотя «работали» с Буршиком местные гебисты, не подлежит сомнению: расправа с Героем Советского Союза санкционирована товарищами из советской госбезопасности, а то и вовсе произведена по их прямому указанию. Уж эти-то к регалиям Буршика точно пиетета не питали: если уж своих Героев Советского Союза без затей пытали и ставили к стенке, что уж говорить про «какого-то там чеха»!

Почему? А на всякий случай: сомнителен, неблагонадежен, компромата на него выше крыши, да еще из советской академии сбежал и от предложенного партбилета нагло отказался, товарищам из КПЧ нагадил — враг! К тому же в народе популярен и любим, да еще и геройская звезда в придачу с танковым батальоном под началом — не лучше ли его того, на всякий случай, превентивно…

А что же генерал Людвик Свобода, министр обороны и фронтовой товарищ, отчего не помог? Оттого и не помог, что своя шкура ближе. Да к тому времени в министерстве реально всем уже заправлял Райцин и его люди, вскоре пришел черед и самого Свободы: в апреле 1950 года его сняли, назначив заместителем премьер-министра по… физкультуре и спорту, а в 1951 году и вовсе отправили на пенсию. В ноябре 1952 года его тоже арестовали, правда выпустили уже в декабре того же года…

После суда Буршика этапировали в военную тюрьму Мирова. А у него к тому же туберкулез в тяжелой форме, усугубленный пребыванием в заключении. Но дальше — все в полном соответствии с расхожей формулой «не имей сто рублей, а имей сто друзей». Многие из которых воевали вместе с Буршиком или просто еще не забыли, что это действительно национальный герой. Потому настойчивые прошения о предоставлении лечения поддержаны и тюремными врачами, и тюремным начальством: Йозефа переводят в военный госпиталь — в Градиский монастырь в Оломоуце (Hradiski u Olomouce). Через хороших людей удалось связаться с женой. Госпиталь, невзирая на режим охраны, все же не полноценная тюрьма, и такой шанс упускать нельзя: Буршик готовит побег — при помощи врачей, жены и тещи! Теща, Мария Балвинова, добывает цивильную одежду, фальшивые документы на фамилию Балвин и даже армейский пистолет! А через кордоны охраны все это пронесла монахиня Павла. Да что там теща, побег Буршика с энтузиазмом готовила буквально вся родня его жены: брат жены Зденек Балвин со своей женой Яной, тетя жены со своим мужем… Такое семейное дело, да еще и спланированное военным человеком, не могло окончиться неудачей. Одним тихим вечером после поверки, дождавшись, когда заснут четыре его соседа по камере-палате, Йозеф открыл дверь заранее переданным ему ключом и по многократно отработанному маршруту выбрался за стены монастыря, где его уже ждал человек на мотоцикле. Дальше была бешеная гонка, заглохший мотоцикл, вокзал в Пардубице, поезд до Праги, снова родственники жены… Но долго скрываться в подполье было нельзя: Буршик нуждался в срочной операции, а сделать ее нелегально было невозможно. И было решено: две дочки остаются у родни, а Йозеф с женой Надей нелегально уходят за границу — в Германию. И ведь прошли — через горы, в Баварию, с проводниками. Мир не без добрых людей, ведь не зря же чехословацкие чекисты тогда жаловались советским коллегам, что «перебежчики имеют помощников со стороны некоторой части населения» и это «позор для органов безопасности».

Дальше было короткое пребывание уже в немецком лагере для перемещенных лиц, отправка в санаторий, срочная и удачная операция, потом еще одна. В мае 1951 года у четы Буршиков родилась еще одна дочка, а в 1955 году — сын, в том же году семья перебралась в Великобританию, и там в январе 1961 года у них появился еще один сын… От принятия британского гражданства Буршик отказался категорически. Жили весьма небогато. В 1959 году про Буршика вдруг «вспомнили» в Праге: его советские награды, до того пылившиеся в сейфе чехословацкой контрразведки, отослали в СССР, уведомив Москву, что Герой Советского Союза «предал родину». А Президиум ЦК КПЧ отдал приказ госбезопасности: ликвидировать «предателя». Именно тогда зарубежные ликвидации «врагов социализма» были в моде у советского руководства, а их чехословацкие марионетки изо всех сил стремилось этому подражать. К счастью, до Лондона «рука Праги» так и не дотянулась. А в 1963 году вся семья даже наконец воссоединилась: удалось вытащить из Чехословакии старших дочерей, Илону и Надю. Когда началась «Пражская весна», Буршик засобирался на родину, но не успел — 21 августа 1968 года в Чехословакию вторглись советские войска и войска еще четырех стран Варшавского договора. Буршик тогда был одним из организаторов демонстрации протеста у советского посольства в Лондоне. Как гласила одна из легенд, он тогда отказался от звания Героя Советского Союза и якобы бросил свои награды к ограде советского посольства. Да вот только нечего ему было бросать — все награды у него были отобраны еще в 1949 году. К тому же он настолько ценил свою Золотую Звезду, что выточил ее точную копию из медной пластинки и носил, наизусть помня как ее номер — 1692, так и номер ордена Ленина — 16279. Однако после той демонстрации у советского посольства про Буршика вспомнили уже и в Москве: в 1969 году закрытым указом Президиума Верховного Совета СССР его лишили советских наград. После «бархатной революции» вынесенный Буршику в 1950 году приговор признали незаконным, вернули все чехословацкие награды, восстановили в звании, а затем последовательно присвоили очередные звания — вплоть до генерал-майора. Уже после краха СССР, 6 мая 1992 года, российский посол в Праге торжественно вернул Буршику и советские награды — те самые, с теми же самыми номерами! Герой Советского Союза Йозеф Буршик скончался 30 июня 2002 года на 91-м году жизни.

Командир секретной бригады

Послевоенная жизнь второго героя, Антонина Сохора, самая недолгая. В апреле 1945 года ему присвоено звание штаб-капитана, в мае он назначен командиром так называемой штабной роты министра обороны. Затем была учеба в Высшей военной школе. После ее окончания в 1947 году дальнейшая карьера, на первый взгляд, идет ровно и гладко. Не в последнюю очередь и потому, что в 1946 году Сохор дал себя уговорить, согласившись вступить в компартию. Потому и звание майора ему присвоено без задержки, и сразу по окончании академии он получил престижное назначение — в штаб 1-й дивизии в Праге, а в 1948 году он служит уже в Генеральном штабе. Но вскоре все резко переменилось: 17 августа 1948 года майор Сохор назначен командиром секретного подразделения под кодовым наименованием «DI». Это была так называемая учебная механизированная бригада еврейских добровольцев, которые должны были отправиться воевать в Израиль.

Хотя уже с конца 1946 года в СССР постепенно начинает раскручиваться антисемитская кампания, вылившаяся затем в борьбу с «безродным космополитизмом», создание государства Израиль Сталин поначалу поддержал. Это подрывало британское влияние в регионе, к тому же он рассчитывал, что Израиль, в руководящих структурах которого преобладали уроженцы Российской империи и выходцы из социалистического Бунда, станет опорным пунктом советских позиций на Ближнем Востоке. По свидетельству генерала Павла Судоплатова, еще в 1946 году СССР стал оказывать тайную военную помощь еврейским вооруженным отрядам, ведущим борьбу против британских войск. Когда же после официального провозглашения Еврейского государства на его территорию вторглись армии арабских государств, советская помощь стала более действенной: в Израиль потекло оружие из Восточной Европы, большей частью немецкое трофейное. По поручению Москвы, не желавшей светиться открыто, основным поставщиком оружия для Израиля стала Чехословакия. Немало оружия шло через Румынию и Югославию. Тогда же в Израиль были командированы и советские офицеры. Подготовка немалой части евреев-добровольцев из Восточной Европы, отправляемых в Израиль, была поручена и Чехословакии. Бригада майора Сохора, численностью до тысячи человек, была не единственной: отдельно готовили парашютистов, пилотов, артиллеристов, саперов и других специалистов. Костяк бригады майора Сохора составили ветераны 1-го чехословацкого армейского корпуса еврейского происхождения. Был ли таковым сам майор, не совсем понятно: если одни источники утверждают, что у него были еврейские корни, то другие это отрицают. Но если у него и были еврейские корни, странно, что, когда в 1939 году Сохор записался добровольцем в вермахт, до этого не докопались немцы. Так или иначе, действовал он, разумеется, не по своему почину и личной инициативе, а строго по приказу. В обстановке полной секретности бригада формировалась на военной базе у города Либава, что близ Оломоуца. После проведенных 2 ноября 1948 года учений бригада была признана боеспособной, и в середине ноября ее скрытно переправили в Израиль. Дальнейшее в буквальном смысле покрыто мраком полной тайны. И поныне о той бригаде неизвестно практически ничего: где воевала, какие боевые операции на ее счету и в какой степени в них был задействован майор Антонин Сохор и под каким прикрытием. Источники осторожно намекают, что он был советником оперативного отдела Генерального штаба Армии обороны Израиля.

Точно не известно и когда он вернулся в Чехословакию, но явно не позже весны 1949 года — аккурат в разгар охлаждений советско-израильских отношений. Когда Сохор вернулся домой, оказалось, что еврейское государство, ранее официально бывшее «дружеским», столь же официально приказано считать «вражеским». И ветеран нескольких войн, Герой Советского Союза и кавалер кучи боевых орденов, выполнивший специальное задание командования, в одночасье вдруг превратился в фигуру очень подозрительную: а чем это он на самом деле занимался там, в этом самом «враждебном сионистском образовании»? Не пройдет и пары лет, как выполнение спецзадания в Израиле вполне официально будут считать государственным преступлением. По крайней мере, когда в 1951 году карающий молот обрушился уже на голову чехословацкого «Абакумова» — Райцина, ему инкриминировали еще и это: «организовал на Мораве из евреев вооруженную группу в несколько сот человек для посылки ее в Израиль во время войны Израиля с арабскими государствами… Не исключено, что эта группа… готовилась для использования в путчистских целях. Также есть основание предполагать, что оружие, отправляемое из Чехословакии в Израиль, попадало в Югославию. До сих пор все еще не установлено, куда исчезли денежные суммы от продажи Чехословакией Израилю оружия. Суммы эти достигают нескольких сот миллионов крон».

Самолет, на борту которого был и Сохор, при возвращении из Израиля был атакован и поврежден неопознанным истребителем. После возвращения майора Сохора назначили преподавателем пехотного училища в Миловицах (недалеко от Праги) и одновременно начальником школы средних командиров. Атмосфера вокруг него явственно сгущалась. Его старший сын, Людвик, вспоминал, как его отец уже ни шагу не делал без заряженного оружия и часто говорил с матерью, что его хотят убить. Его автомобиль дважды обстреляли неизвестные.

1 июля 1950 года Антонину Сохору присвоили звание подполковника. А в ночь с 15-го на 16 августа 1950 года, когда Сохор возвращался с военных учений, в его штабную «шкоду» врезался грузовик десантной части. Согласно официальной версии, подполковник сидел справа, на пассажирском месте, его водитель пытался избежать столкновения, но грузовик все же ударил именно туда, где был Сохор. Его доставили в госпиталь, где он и скончался, по официальной версии, от черепно-мозговой травмы. 21 августа 1950 года в Праге состоялись пышные похороны Героя Советского Союза подполковника Сохора. Правда, его тело сначала кремировали — по приказу высокого начальства. 6 октября 1955 года Антонина Сохора посмертно повысили в звании — до генерал-майора. Зато вот о том, что все последние месяцы перед смертью он, опасаясь ареста, всегда спал с пистолетом под подушкой, его родным и близким строго-настрого было приказано забыть.

Несомненно, Сохор был носителем одного из самых больших секретов того времени — сокровенных деталей тайной операции в Израиле. А как раз тогда в Советском Союзе и странах «народной демократии» зачищали всех тех, кто так или иначе был причастен к этой тайне. Опять же, и борьба с «безродными космополитами» тоже была в самом разгаре. Не забудем, что именно в августе 1950 года сумел уйти за границу Буршик. Местные чекисты не могли допустить, чтобы «ушел» и еще один Герой Советского Союза, к тому же причастный к секретной операции. Но арестовывать второго подряд кавалера Золотой Звезды — это перебор! Проще похоронить с почетом, предварительно раскатав грузовиком. Еще надежнее — предварительно ввести соответствующий препарат, инсценировав затем автокатастрофу. На эту мысль наводит и поспешное, скоростное кремирование. А также зачистка архивов от всего, что хоть как-то связано с этим делом, — это выяснилось уже после «бархатной революции».

Последний герой

Итак, к осени 1950 год из нашей тройки героев один убит (назовем вещи своими именами), другой объявлен врагом, остался последний — Тесаржик. Единственный, кто получил звание генерала не посмертно и не в качестве почетного. Возможно, потому, что вовремя вступил в партию — в июле 1947 года, будучи еще слушателем советской военной академии. Правда, ни «идейной выдержанности», ни коммунистического энтузиазма, ни любви к коммунистическим функционерам ему это не прибавило. Красной нитью через его партийные характеристики проходит одно и то же: низкая политическая зрелость, политически невыдержанный, недооценивает роль коммунистической партии, партийных организаций и политической работы в армии, несамокритичен, при этом сам «в критике ироничен и мало тактичен» — по отношению к партийным работникам, осмеливается вступать с ними в политические дискуссии на армейских партийных конференциях, «неправильно относился к созданию организаций КПЧ в армии» и всеми «своими действиями принижал роль партийных организаций»… Полный букет!

Это не все. В тех же бумагах перечислены и другие пороки Героя Советского Союза: недисциплинирован, несдержан, высокомерен, капризен, склонен к позерству, «нескромен в быту», позволяет себе «излишества в личной жизни», «чрезмерно увлекается женщинами и злоупотребляет алкоголем», «любит искать контакты с женщинами-иностранками». Если всему этому верить, перед нами злостный и «политически незрелый» бабник, принижающий роль партийных организаций в армии в промежутках между «излишествами»? Господи, но почему тогда «с таким счастьем — и на свободе», да еще и в генеральских чинах?! А генеральские погоны в той чехословацкой армии, еще во многом сохранявшей старые традиции, за просто так и тем паче за подвиги на амурно-алкогольных фронтах не давали. Только лишь потому, что у него на груди советская Золотая Звезда? Но так ни Тесаржику, ни Сохору это не помогло. Конечно, посадка последнего героя или очередная автомобильная катастрофа — уже для него — это уже было бы чрезмерно. Но ведь ничего не мешало с внешним почетом выставить его из армии, не дожидаясь, пока букет дозреет.

Отгадка, возможно, кроется в тех редких и лаконичных фразах, которые с трудом, но можно отыскать в его партийных характеристиках, больше похожих на доносы: «профессионально способный», блестящий тактик. В переводе на нормальный язык — превосходный танкист и отличный командир. А какой же танкист вместо женщин, веселья и быстрой езды любит «политрабочих»?! Как сказано в одном из материалов, «он имел репутацию бабника и веселого компаньона», ему «не нравились партийные фанатики и политруки». Проще говоря, это был настоящий, харизматический вояка огромного роста — 182 см, которого любили женщины и обожали сослуживцы, зато ненавидели чекисты и политработники.

Как уже сказано выше, в 1945 году штаб-капитан Рихард Тесаржик вместе с Йозефом Буршиком командирован в Москву, в Военную академию бронетанковых и механизированных войск имени И. В. Сталина. В 1946 году Тесаржик обрел партбилет, и в 1947 году он уже майор. В июне 1949 года он возвращается домой, с отличием окончив академию. По возвращении получил назначение старшим преподавателем Высшей военной школы в Праге. Карьера на подъеме, все хорошо. Вот только когда он вернулся на родину, это была уже совершенно другая страна и другая армия — с всевластием госбезопасности, чистками, арестами, процессами над «врагами народа», виселицами для боевых генералов, лагерями, массовыми побегами людей из страны и заминированными границами. Да ведь и его боевого товарища, Буршика, взяли вскоре. Другой товарищ, вернувшийся из таинственной командировки, молчалив, мрачен и везде ходит с заряженным пистолетом. Сын Тесаржика, тоже Рихард, в одном из интервью сказал, что после гибели Сохора «слышал, как мои родители говорили, что его убили, а сам он незадолго до того признался им, что чувствует, как его преследуют. Постоянно ходил с оружием».

В 1950 году Тесаржику присвоили звание подполковника, тогда же он назначен начальником штаба командования танковых и механизированных войск Министерства обороны, в декабре 1951 года он уже полковник. Блестящая карьера! Но — подвел острый язык: в разговоре с сослуживцем Тесаржик прошелся по недавно назначенному министром обороны генералу армии Алексею Чепичке, назвав его карьеристом, взлетевшим столь высоко лишь потому, что женился на внебрачной дочке генерального секретаря ЦК КПЧ Клемента Готвальда. Донесли в момент. Тут же в его деле появились записи о «низкой политической зрелости», затем он понижен в должности до командующего танковыми и механизированными войсками 2-го военного округа (штаб в словацком городе Тренчин). Но целый букет неприятностей преподнес 1953 год. В феврале того года возле Брно он сбил пешехода, сломав ему ногу. Уголовное дело по факту наезда не возбудили, зато вспомнили о нем, когда позже понадобилось накопать компромат на Тесаржика по партийной линии. А в мае 1953 года полковник Тесаржик, находясь в командировке, якобы утратил секретный документ — некий служебный номерной блокнот, в котором были «кадровые данные на подчиненных и некоторые организационные данные по танковым частям». Вот только эту пропажу заметят лишь три месяца спустя, но арестуют Тесаржика в декабре 1953 года, обставив захват как полноценную боевую операцию: его брали возле дома вечером десять до зубов вооруженных чекистов. Потом был обыск, перевернули весь дом… Его сын Рихард, вспоминая, как это было, говорит, что отец был под наблюдением, чувствовал, что за ним следят явно и нарочито, чтобы заставить выйти из себя и вынудить сделать какой-то неверный шаг. Но обвинили Тесаржика не в утрате документа и не в наезде на пешехода, а… во враждебной деятельности против государства.

Девять месяцев Тесаржик провел в заключении, но в августе 1954 года его вдруг освободили, задним числом впаяв приговор «за халатность»: девять месяцев условно, с испытательным сроком три года! Полагают, что это стало следствием визита Никиты Хрущева в Чехословакию, якобы задавшего вопрос: «А где наш Герой?» В ноябре 1954 года Тесаржик назначен командиром 13-й танковой дивизии в Млада-Болеслава. Дивизия под его началом быстро добилась, как записано в документах, «успехов в боевой и политической подготовке». В июне 1956 года, уже после снятия Чепички с поста министра обороны, Тесаржику присвоено звание генерал-майора, а в октябре он вернулся в Прагу в качестве заместителя командующего 1-м военным округом, в июле 1958 года он первый заместитель командующего 4-й армии, а спустя год вновь командирован в Москву — для учебы уже в Военной академии Генерального штаба Вооруженных сил СССР.

Но уже в феврале 1960 года Тесаржика срочно отозвали из Москвы, а его персональное дело в обстановке строжайшей секретности разбирается в Секретариате ЦК КПЧ и Комиссии партийного контроля. 13 августа 1960 года решением Политбюро ЦК КПЧ генерал-майор Тесаржик исключен из партии и уволен из армии. Отдельным пунктом Политбюро ЦК КПЧ ходатайствовало перед правительством СССР о лишении Тесаржика звания Героя Советского Союза и изъятии у него медали «Золотая Звезда»!

Стенограмма того заседания Политбюро — просто песня: на Тесаржика собрали и вывалили все, что скопили на него с момента рождения. Припомнили даже «неправильное» социальное происхождение: его отец не из рабочих и крестьян, а продавец, ставший потом частным торговцем-шляпником, державший аж целого одного наемного работника! Да и сам будущий герой и генерал, оказывается, начинал трудовую деятельность не за станком или плугом, а в торговых фирмах, да еще и спортом пробавлялся в буржуазном молодежном Сокольском движении. Далее следовал длинный перечень уже названных выше «преступных деяний»: принижение роли парторганизаций и политруков, излишества в быту и отношения с женщинами. Ах да, он, оказывается, еще за какие-то служебные проступки самолично разжаловал капрала Фонина и наказал надпоручика Магу домашним арестом — тиран! Да еще и грубиян: рассказывая о своем опыте Второй мировой войны, цитирую, «объяснял роль командира, используя ненормативную лексику». Да уж, товарищи из чехословацкого Политбюро докопались, что называется, до мышей!

Но все это гарнир к основному блюду: как генерал чехословацкой армии и Герой Советского Союза, Рихард Тесаржик, оказывается, недостойно вел себя и в Москве. Например, обвинил административных и технических сотрудников общежития академии Генштаба в том, что те шпионят за слушателями, донося потом об этом руководству; высказал в адрес командования академии обвинение в «размножении бюрократии». Ах да, еще «неправильно и грубо вел себя по отношению к остальным чехословацким слушателям академии», например, иронизировал над чехословацким министром обороны Ломским, «необоснованно ударил полковника Ромочуского» и, вспомнив, видимо, свою фехтовальную молодость, вызвал на дуэль полковника Иржака (Jiřáka), предложив тому драться на кухонных ножах… Но самое главное проскальзывает почти между строк: на приеме по случаю праздника Венгерской Народной армии вел себя вызывающе, бросая иронические реплики по адресу военного атташе «братской» Румынии — тот не преминул тут же донести об этом куда положено. После чего поведение генерала Тесаржика «стало предметом обсуждения на заседании военных атташе посольств стран народной демократии». По всей видимости, военным атташе «братских стран» в Москве действительно делать было совершенно нечего, кроме как обсуждать, что и кем было сказано про румынского атташе на офицерской попойке?

А еще, оказывается, при посещении квартиры бывшего партизанского командира, Героя Советского Союза генерала Сабурова Тесаржик вступил с ним в дебаты, утверждая, что «во Второй мировой войне мы не знали, за что на самом деле сражаемся», да еще и «выражал скептицизм в отношении руководства нашей армии». Нашел кому выражать: матерый чекист Сабуров тут же сваял донос на собрата-Героя «куда надо».

На заседании Политбюро ЦК КПЧ не скрывалось, что «разбор полетов» проводится по прямой просьбе-указанию советских «товарищей», попутно проинформировавших Прагу: Тесаржик «вел себя свободно, без соблюдения надлежащей бдительности и дистанции» по отношению к сотрудникам западных посольств. При этом Москва порекомендовала вести дело так, чтобы Тесаржик не сбежал на Запад или не покончил самоубийством!

Но самое важное в документ как раз не попало. В феврале 1960 года на приеме в Москве, устроенном для представителей армий стран Варшавского договора (по всей видимости, в честь дня Советской армии), генерала Тесаржика посадили за общий стол с генералом Национальной народной армии ГДР, по всей видимости, военным атташе. Надо сказать, что генералы и старшие офицеры армии ГДР образца 1960 года во время прошедшей войны служили в вермахте, а то и в войсках СС — все поголовно. Понятно, против кого они воевали и сколько крови было на их руках. Многие из них и в нацистской партии состояли, но без каких-либо терзаний легко сменили партбилеты НСДАП на членские билеты СЕПГ. Но поскольку других и «хороших» немцев «у нас для вас нет», а ждать, пока их вырастят в пробирках, слишком долго, то советские товарищи и сформировала армию «демократической Германии» целиком из кадровых обломков гитлеровского вермахта. Еще такая деталь: форма армии ГДР была практически идентична форме вермахта, а погоны — и вовсе те же самые. Союзнички, одним словом. Выслушав многочисленные тосты во славу боевого братства братских армий братских стран, Тесаржик, подняв взгляд, напротив себя видит своим единственным глазом человека в форме, можно сказать, вермахта. А уж чехословацкий генерал предметно знал, из какого нацистского дерьма льют «новую» армию ГДР. Единственный глаз Тесаржика наливается кровью, а скопившаяся еще со времен войны ненависть берет верх. Генерал Тесаржик поднимается во весь свой огромный рост — как-никак 182 сантиметра, — перегибается через стол, хватает немецкого генерала за горло и начинает его трясти, выкрикивая на весь зал (а командным голосом его бог тоже не обидел): «Ублюдок немецкий! Фашист! Таких, как ты, мы били у Соколова, в Киеве, на Дукле!» Само собой, мат-перемат, поскольку «командным языком», как и положено настоящему танкисту, Тесаржик владел виртуозно — хоть чешским, хоть русским. Кинулись со всех сторон холуи, вырвали немца из тесаржиковых лап, скрутили танкиста, вывели из зала. Как подтвердил его сын, «он спорил с советскими генералами, утверждавшими, что чехословацкая армия ничего не стоит. Поссорился с чешскими офицерами. Одного из них вызвал на дуэль на кухонных ножах. Все завершилось его сногсшибательным ударом восточногерманского генерала». И понеслось — никакая Золотая Звезда тут уж не спасет: диверсия, злонамеренный подрыв нежных союзнических отношений. Могли ли советские товарищи допустить, чтобы продолжил свою службу чехословацкий генерал, столь «превратно» понимающий свой союзнический долг и не только не желающий залезать в одну постель с «правильными» немцами, так еще и прилюдно бьющий им морду? Риторический вопрос.

Герой Советского Союза Тесаржик — не пылкий юноша гимназического возраста, а боевой генерал, прекрасно понимавший, что делает, и делал это осознанно и систематически, поставив крест на дальнейшей карьере и, кстати, поставив под угрозу благополучие семьи. Будь он настоящим карьеристом, служил бы себе и дальше, стиснув зубы и придержав язык: отдав армии 23 календарных года, пройдя войну и путь от солдата до генерала, арест, допросы и тюрьму, уж он-то точно знал толк в том, что хорошо для карьеры, а что — не очень. Так ведь не пожелал! Видимо, и его терпение оказалось не беспредельным. Советские солдаты, бок о бок с которыми он воевал у Соколова, на Днепре, под Белой Церковью, на Дукле и Мораве, навсегда остались для него братьями по оружию, тут нет даже и сомнений. Как несомненно и то, что его давно угнетало все, что с конца 1940-х годов сотворили с его страной и армией советские «друзья». Ведь хотя все это и делалось руками местных исполнителей, но именно что по указке и инструкциям советских «друзей», по их команде. Мало того, так еще в одну постель уложили врагов — исконных, вековых, еще совсем недавно попортивших друг другу столько крови, — тех самых немцев, венгров и румын, которые всего 15 лет назад убивали чехов и словаков, которые были по другую — от Тесаржика — линию фронта. Теперь много лучше понимаю, отчего позже так легко и быстро накрылся медным тазом весь этот «союз нерушимый армий соцстран» — да там все изначально было гнилым и противоестественным.

Затем Тесаржика исключили из партии, выкинули из армии. Но звезду Героя отобрать не смогли: на соответствующую просьбу-пожелание младших братьев по соцразуму Москва даже не соизволила ответить. Какую-то пенсию ему дали: борец с фашизмом, инвалид войны, выслуга. Ему еще нет 45, он полон сил и энергии, но устроиться на нормальную работу, хоть мало-мальски соответствовавшую бы его навыкам, опыту и знаниям, мстительные «товарищи» ему не дали. Генерал-майор Тесаржик сумел устроиться лишь диспетчером на автобусную станцию, где и работал до 1966 года. Затем устроился в пражский аэропорт Летняны — инженером по технике безопасности. 27 мая 1967 года Героя Советского Союза Рихарда Тесаржика не стало: он скончался от сердечного приступа у друзей на даче близ Усти-на-Лабе. В истории так и не осталось имен ни того генерала из ГДР, которому он набил морду, ни венгерского и румынского военных атташе, которым он высказал все. Зато Тесаржик и его товарищи по знаменитой геройской «тройке», Йозеф Буршик и Антонин Сохор, в истории точно остались — по крайней мере, в нашей. Это справедливо: они были настоящими солдатами и свои звезды носили по праву.

 

Глава 30. «Водружение Знамени Победы приняло уродливый характер…»

Кто и когда водрузил красное знамя над Рейхстагом

Приказ командующего 3-й ударной армии 1-го Белорусского фронта генерал-полковника Василия Кузнецова, отправленный шифротелеграммой в войска в 16 часов 00 минут 30 апреля 1945 года, гласил: «Сегодня в 14 часов 25 минут части генерал-майора Переверткина, полковника Негода, генерал-майора Шатилова после ожесточенного упорного боя штурмом овладели зданием Рейхстага в Берлине и водрузили над ним гордый флаг Советского Союза».

В тот же день за уже подписью командующего войсками 1-го Белорусского фронта маршала Советского Союза Георгия Жукова появился приказ войскам фронта № 6:

«1. Район Рейхстага в городе Берлин обороняли отборные части СС. Для усиления обороны этого района противник в ночь на 28.4.45 выбросил на парашютах батальон морской пехоты. Противник в районе Рейхстага оказывал ожесточенное сопротивление нашим наступающим войскам, превратив каждое здание, лестницу, комнату, подвал в опорные пункты и очаги обороны. Бои внутри главного здания Рейхстага переходили в неоднократные рукопашные схватки.

2. Войска 3-й Ударной армии генерал-полковника Кузнецова, продолжая наступление, сломили сопротивление врага, заняли главное здание Рейхстага и сегодня 30.4.45 в 14:25 подняли на нем наш советский флаг. В боях за район и главное здание Рейхстага отличился 79 ск генерал-майора Переверткина и его 171 сд полковника Негода и 150 сд — генерал-майора Шатилова…».

Ночной парашютный десант, да еще и целого батальона, в центре окруженного Берлина — в разгар самых ожесточенных боев, при господстве в воздухе советской авиации и наличии у советских войск огромного количества зенитной артиллерии — это сильно, полноценная воздушно-десантная операция! Но чтобы одним заходом (или несколькими рейсами) выбросить на целый батальон — на парашютах (!), пусть и неполного состава, понадобилась бы настоящая армада транспортных самолетов — не менее 22–24 «Юнкерсов-52». Которые к тому же надо было прикрыть еще более внушительной массой истребителей. Да и куда было сбрасывать этих парашютистов — прямо в центр города, где шли бои, ночью?! Даже сейчас подобное выглядит полной фантастикой, а уж тогда… Но в журнале боевых действий 1-го Белорусского фронта за 28 апреля 1945 года ставки даже повышены: «…Противник в ночь на 28.4.45 высадил воздушный десант в центральной части города силою до двух батальонов». Вот, батальонов уже два! 800–1000 парашютистов в небе над Берлином, пусть и ночном, — как такое можно было пропустить или просто не заметить?! Последний раз во время Второй мировой войны немцы пытались применить парашютистов в декабре 1944 года — в Арденнах. Больше нет ни единого свидетельства, документального или мемуарного, что такое было. Не считая этой редкостной чуши, изобретенной в штабе маршала Жукова, видимо, для оправдания, что Рейхстаг еще не взят. В документах других частей и соединений 1-го Белорусского фронта нет ни малейшего следа пресловутых «парашютистов». Тем не менее год спустя, в апреле 1946 года, выступая на военно-научной конференции по изучению Берлинской операции, бывший начальник штаба 1-го Белорусского фронта генерал-полковник Малинин вновь повторил эту дичь, заявив, что «немецкое командование предприняло попытку усилить оборону центрального района г. Берлин. В ночь на 28.4.45 в этот район был выброшен парашютный десант из отрядов морской пехоты и подразделений СС общей численностью до двух батальонов. Этому десанту, усиленному остатками разбитых частей, была поставлена задача на оборону Рейхстага и имперской канцелярии». Позже в мемуарной литературе напишут, что это были курсанты-подводники из Ростока — 600 человек, которых утром 29 апреля якобы высадили на аэродроме Темпельхоф. Как именно их высадили, на парашютах или посадочным способом, мемуаристы из штаба 1-го Белорусского благоразумно умалчивают, «забывая» уточнить, что именно тогда Темпельхоф уже взяли советские войска…

Но вернемся в Рейхстаг. Официальная запись в «Журнале боевых действий Первого Белорусского фронта» за 30 апреля 1945 года также гласит: войска фронта уже в 14 часов 25 минут «штурмом овладели зданием Рейхстага». Но, как оказалось, дело обстояло не совсем так. В том же «Журнале боевых действий Первого Белорусского фронта» оказалась и другая запись: в ночь на 30 апреля 1945 года «в соединениях 79 СК штурмовые отряды и штурмовые группы готовились к решительному штурму здания Рейхстага; велась усиленная разведка, очищались от противника близлежащие здания к Рейхстагу, подтягивалась артиллерия на прямую наводку.

К утру окружение здания Рейхстага было закончено.

В 11:00 войска армии перешли в наступление и начали штурм здания Рейхстага. В 14:25 1 ср 1/756 сп 150 сд под командованием старшины Саянова (командир 1/756 сп — капитан Неустроев) первая ворвалась в Рейхстаг с северо-запада и впервые командир взвода разведки лейтенант Кошкарбаев и разведчик рядовой Булатов водрузили знамя у входа в Рейхстаг.

Одновременно с северо-востока ворвалась в Рейхстаг 2 ср 1/380 сп 171 сд под командованием ст. лейтенанта Марецкова (командир 1/380 сп — капитан Самсонов). От 171 сд впервые водрузил знамя у стены Рейхстага командир взвода связи 1/380 сп ст. сержант Еременко и красноармеец-связист Савенко».

Получается, что в 14 часов 25 минут Рейхстаг вовсе не был еще взят: в это время штурмовые отряды еще только-только ворвались в его здание! Читаем эту запись в «Журнале боевых действий» дальше: «Бой за окончательную зачистку Рейхстага от немцев продолжался до утра 1.5.45. Знамя на вершине (купол) Рейхстага было водружено к утру 1.5.45 бойцами 1/756 сп 150 сд сержантами Егоровым и Кантария. Это знамя было снято с Рейхстага и делегацией 150 сд доставлено 20.6.45 в Москву».

Но ведь еще днем 30 апреля 1945 года командование войсками 1-го Белорусского фронта объявило, что Рейхстаг уже взят — в 14 часов 25 минут, в то время как другие документы четко фиксируют: на самом деле это время захода первых штурмовых групп. Причем штурм этот на самом деле оказался неудачным, о чем красноречиво свидетельствует журнал боевых действий уже 150-й стрелковой дивизии. Там записано, что в 13 часов началась артподготовка, продолжавшаяся 30 минут. После чего, собственно, и начался штурм. Далее запись гласит: «Штурм успеха не имел. В 18:00 повторный штурм Рейхстага». Так что внутрь здания бойцы ворвались уже после 18 часов 30 апреля 1945 года. Так что знамя на куполе Рейхстага водрузили явно много позже официально заявленного времени. Да и бой длился еще свыше суток: гарнизон Рейхстага капитулировал лишь в ночь на 2 мая 1945 года.

В своих воспоминаниях, опубликованных в 1990 году в журнале «Октябрь», командир батальона капитан Степан Неустроев позже вспоминал, что было три неудачные атаки Рейхстага, а около трех часов дня к нему на наблюдательный пункт пришел командир его полка полковник Федор Зинченко и сообщил о приказе Жукова, в котором объявлялась благодарность войскам, водрузившим знамя Победы над Рейхстагом. «Я спросил командира полка: „Рейхстаг не взят, знамя не водружено, а благодарность уже объявили?“ „Так выходит, товарищ комбат“, — в задумчивости ответил Зинченко…» Потом на НП капитана Неустроева позвонил уже комдив, генерал Шатилов, потребовал передать трубку командиру полка и приказал тому: «„Если нет наших людей в Рейхстаге и не установлено там знамя, то прими все меры любой ценой водрузить флаг или флажок хотя бы на колонне парадного подъезда. Любой ценой!“ — повторил генерал…» Еще бы, ведь комдив уже доложил командарму: Рейхстаг — наш, над ним наше знамя. Командарм, в свою очередь, донес радостную весть до Жукова, а тот — до Сталина… А тут, оказывается, все не так, как было?! Исправить любой ценой!

Вскоре из журнала боевых действий 1-го Белорусского фронта исчезает всякое упоминание, что бой за Рейхстаг длился хотя бы до утра 1 мая 1945 года. Надо учесть, что этот документ (полное его наименование «Журнал боевых действий Первого Белорусского фронта за апрель и первую декаду мая 1945 года») в том виде, в каком он сейчас доступен в Центральном архиве Министерства обороны (ЦАМО), оформлялся уже после завершения войны — в июле 1945 года. По крайней мере, начальник штаба 1-го Белорусского фронта — заместитель командующего войсками фронта генерал-полковник Михаил Малинин и член Военного Совета фронта генерал-лейтенант Константин Телегин утвердили его своими подписями 25 июля 1945 года. Фактически это была отретушированная версия журнала боевых действий, из которой убрали все, что могло бросить тень на командование фронта.

Вокруг же этой, казалось бы, не очень и существенной, даже мелкой детали, относительно точной, поминутной датировки одного из последних эпизодов войны, развернулась целая драма, связанная даже не собственно с боями. Казалось бы, какая, собственно, разница, взят Рейхстаг — вовсе не являвшийся ключевым звеном немецкой обороны Берлина — в 14:25 или в 18:00 30 апреля, овладели им 1 мая утром или все же в ночь на 2 мая? Оказывается, важно. В «Воспоминаниях и размышлениях» маршала Жукова значится, что «командующий 3-й ударной армией генерал В. И. Кузнецов, лично наблюдавший за историческим боем взятия Рейхстага, около 15 часов 30 минут позвонил мне на командный пункт и радостно сообщил: „На Рейхстаге реет наше красное знамя! Ура, товарищ маршал!“» Насчет точного времени Жуков, быть может, слегка «запамятовал»: по другим источникам, о «взятии» Рейхстага ему донесли раньше. Но суть в ином: получив по инстанции клятвенные утверждения подчиненных, что Рейхстаг уже взят и в 14 часов 25 минут над ним уже полощется красное знамя, Жуков тотчас доложил об этом Сталину. И уже буквально через пару часов об этом событии сообщили все радиостанции Советского Союза, а за ними — и зарубежные. С этого момента дата и точное время взятия Рейхстага и водружения над ним знамени получили утверждение не просто официальное, но высочайшее — выше некуда. Будучи уже не у дел, Жуков невольно признал, что его ввели в заблуждение, написав в воспоминаниях, что лишь «к концу дня 1 мая гитлеровцы, находившиеся в Рейхстаге, <…> не выдержав борьбы, сдались». Впрочем, даже тогда «отдельные группы фашистов, засевшие в разных отсеках подвалов Рейхстага, продолжали сопротивляться до утра 2 мая». Признание Жукова запоздало: каноническая версия вот уже как четверть века жила своей жизнью.

Знаменосцы у нее тоже оказались свои: в качестве тех, кто первым водрузил знамя Победы над Рейхстагом, в эту версию вписали сержанта Михаила Егорова и младшего сержанта Мелитона Кантарию. Вот только в штурме Рейхстага они, оказывается, не участвовали! Реальное знамя Победы около 23 часов 30 апреля 1945 года установила над Рейхстагом штурмовая группа капитана Владимира Макова. Но об этом чуть ниже. Как писал Неустроев, в полночь — т. е. в ночь на 1 мая — полковник Зинченко, потребовав доложить обстановку, спросил у комбата про знамя. Неустроев «пытался ему объяснить, что знамен много… Флаг Пятницкого установил Петр Щербина на колонне парадного подъезда, флаг первой роты Ярунов приказал выставить в окне. выходящем на Королевскую площадь. Флаг третьей роты… Одним словом, я доложил, что флажки ротные, взводные и отделений установлены в расположении их позиций». Но командир полка вспылил: «Я спрашиваю: где знамя Военного совета армии под номером пять? Я же приказывал начальнику разведки полка капитану Кондрашову, чтобы знамя шло в атаку с первой ротой!» — возмущался полковник. После чего отдал приказ: «Организуйте немедленно доставку знамени Военного Совета в Рейхстаг!» Эту задачу и поручили Егорову и Кантарии. Но их первая попытка сорвалась, разведчики вернулись через 20 минут: «Там темно, у нас нет фонарика, мы не нашли выход на крышу, — смущенно подавленным голосом ответил Егоров». Вот как дальше описал ситуацию Неустроев:

«Полковник Зинченко с минуту молчал. Потом заговорил тихо, с нажимом на каждый слог:

— Верховное Главнокомандование Вооруженных сил Советского Союза от имени Коммунистической партии, нашей социалистической Родины и всего советского народа приказало вам водрузить знамя Победы над Берлином. Этот исторический момент наступил… а вы… не нашли выход на крышу!»

Тут все и понеслось. Неустроев приказал своему замполиту, лейтенанту Бересту, сопроводить разведчиков и обеспечить очередное водружение очередного знамени, что и было исполнено уже в третьем часу ночи. Из наградного листа заместителя командира батальона по политической части 756-го стрелкового Краснознаменного полка младшего лейтенанта Береста Алексея Прокофьевича: «…с горсткой бойцов, под огнем врага, первый форсировал реку Шпрее, чем самым обеспечил переправу всего батальона. При штурме Рейхстага, под ураганным огнем противника, Берест вместе с ротой старшего сержанта Сьянова ворвался в здание Рейхстага. Утром 1-го мая, когда более 1000 немцев, находившихся в здании Рейхстага, подожгли здание и предприняли яростные атаки на батальон к-на Неустроева, младший лейтенант Берест с горсткой храбрецов через пламя огня, задыхаясь от дыма, прорвался к выходам в подвалов, откуда атаковали немцы, и метким огнем автоматов и гранатами отбил несколько атак. Так, презирая смерть в бою, Берест и группа бойцов одержали победу над превосходящими силами врага. Выходы из подвалов были завалены сотнями немецких трупов. Берест, лично сам, рискуя жизнью, пошел в немецкий гарнизон Рейхстага и предложил немцам капитулировать. Под его руководством сержант Егоров и мл. сержант Кантария водрузили над Рейхстагом знамя Победы. За исключительную отвагу и мужество, проявленные в боях за Берлин и штурм Рейхстага, младший лейтенант Берест Алексей Прокофьевич достоин присвоения звания Героя Советского Союза». Однако Героя ему не дали, наградив 22 августа 1946 года орденом Красного Знамени. Утверждают, что представление к Герою зарубил лично Жуков, который терпеть не мог политработников: увидел, мол, что в наградном листе значится «заместитель командира батальона по политчасти», и раздраженно вычеркнул. Проверил эту версию и убедился: этого просто не могло быть, поскольку представление Алексея Береста к званию Героя Советского Союза маршал Жуков в глаза видеть не мог. Дело в том, что наградной лист оформлен 3 августа 1946 года, но еще 9 июня 1946 года в рамках расследования по печально известному «трофейному делу» Жуков был снят с должности главкома Сухопутных войск и отправлен командовать войсками Одесского военного округа. Так что тут Жуков точно ни при чем. Просто представление слишком уж явно расходилось с уже устоявшейся официальной трактовкой событий вокруг знамени и Рейхстага…

«Мне в ту пору было только двадцать два года, и я не понимал политического значения установления знамени, — писал в 1990 году Неустроев. — Главным считал — взять Рейхстаг, а кто будет привязывать на его крыше знамя, дескать, не важно». Уже в письме одному из ветеранов Неустроев сокрушался: «Мною была сделана ошибка, что я допустил идти на крышу с Берестом Егорова и Кантарию, они в атаку не ходили, Рейхстаг не брали, а вся слава всего батальона досталась им». Как справедливо написал Неустроеву в канун уже 40-летия Победы один из участников штурма Рейхстага (Неустроев цитирует его в своих воспоминаниях), «из числа всех знаменосцев, водрузивших на стенах и крыше Рейхстага победоносные стяги, М. Егоров и М. Кантария в Рейхстаг прибыли позднее всех…». «Сейчас, на старости лет, — писал Неустроев, — я задаюсь вопросом: „А не велика ли честь для двух человек? Заслуга-то принадлежит солдатам, сержантам и офицерам трех батальонов! А не двум разведчикам!“ Тогда же я об этом не думал». Но при всем этом камень в Кантарию и Егорова комбат вовсе не бросает, называя их, безусловно, опытными и храбрыми солдатами, просто конкретная ситуация оказалась нелепа. Да и представили их первоначально, 4 мая 1945 года, не к званию Героев Советского Союза, а к орденам Красного Знамени. Каковыми оба и награждены — вполне заслуженно — приказом по войскам 3-й ударной армии № 092-н от 19 мая 1945 года. Но, несмотря на это, 31 мая 1945 года на них вдруг приказано оформить новые представления — уже на Героя Советского Союза. Звания им присвоили указом Президиума Верховного Совета СССР спустя год, 8 мая 1946 года. К чести самих героев, они прекрасно понимали всю нелепость происходившего вокруг них и своими Золотыми Звездами никогда не кичились. В выпущенной же к 30-летию Победы «Воениздатом» брошюре «Знамя Победы» Егоров и Кантария честно написали, что знамя № 5 доставлено ими в Рейхстаг значительно позже других знаменосцев. Но поскольку признание героев не вписывалось в генеральную линию партии и правительства, формально его как бы проигнорировали. Не забыв при этом по полной сделать втык тем, кто, прозевав крамолу, пропустил ее в печать.

Еще комбат Неустроев вспоминал, как «на совещании в Институте марксизма-ленинизма при ЦК КПСС в ноябре 1961 года бывший член Военного совета 1-го Белорусского фронта генерал-лейтенант Константин Федорович Телегин о водружении знамени сказал: „…водружение знамени Победы приняло уродливый характер…“. На этом же совещании я также заметил, что прежде чем водружать знамя, необходимо было Рейхстаг взять. Но командование корпуса и дивизии 30 апреля 1945 года решило по-другому, — сокрушался легендарный комбат. — …Выполняя приказ старшего командования, из батальонов Якова Логвиненко, Василия Давыдова, а также из 171-й дивизии Константина Самсонова стали с флажками направлять одиночек-добровольцев, храбрейших людей, к Рейхстагу с задачей установить флажок на колонне парадного подъезда, или на фасадной стене, или на углу здания Рейхстага, где угодно, лишь бы на Рейхстаге! Из разных батальонов в разное время побежали с флажками люди к Рейхстагу, и… Никто из них до цели не добежал, погибли. Из моего батальона был направлен Петр Николаевич Пятницкий, который также погиб, не достигнув колонн парадного подъезда».

…Когда Егоров и Кантария вместе с Берестом поднялись на купол Рейхстага, они увидели, что там уже развевается красное знамя: это был флаг штаба 79-го стрелкового корпуса. Его около 23 часов 30 апреля по берлинскому времени, или в час ночи 1 мая по времени московскому, установила на крыше Рейхстага группа капитана Владимира Макова. Как писал Неустроев, «ради исторической правды нужно сказать, что капитан Маков и его подчиненные — люди отчаянные, храбрые. У меня никогда не было и сейчас нет сомнения в правдивости прозвучавшего доклада. Маков — серьезный и порядочный человек, он не допустит лжи, но в совершенном им подвиге меня огорчает то, что этот флаг на крыше Рейхстага никто не видел. Маков допустил непростительную ошибку: после доклада генералу Переверткину ушел из Рейхстага в штаб корпуса, никого из своих подчиненных для охраны флага не оставил. После боев, т. е. 2 мая, на крыше Рейхстага, кроме знамени Военного Совета 3-й Ударной армии под № 5, водруженного Егоровым и Кантарией под руководством А. Береста, других знамен и флагов не было. Такова печальная история флага 79-го стрелкового корпуса». Здесь Неустроев не совсем точен: сам Маков вернулся в штаб корпуса, но его группа охраняла флаг до пяти часов утра 1 мая, после чего по приказу командира корпуса покинула здание Рейхстага.

Из представления офицера связи командования 79-го стрелкового корпуса гвардии капитана Владимира Макова к званию Героя Советского Союза: «Командование фронта и корпуса придавало исключительно важное значение захвату Рейхстага. Для помощи специально подготовленным частям к выполнению задачи по захвату Рейхстага т. Маков направляется в подразделения 150 сд, где активно помогал готовить личный состав к штурму Рейхстага.

И смелый, боевой офицер идет в бой в передовых шеренгах.

Несмотря на ожесточенное сопротивление, противник был разгромлен и здание Рейхстага штурмом было взято.

Тов. Маков одним из первых водрузил над Рейхстагом Красное Знамя — Знамя Победы.

За отличное выполнение заданий командования по форсированию водных преград, активное участие по захвату Рейхстага и водружение над ним знамени — тов. Маков достоин присвоения звания „Герой Советского Союза“».

Вместе с Маковым знамя на крышу Рейхстага водружали старшие сержанты Алексей Бобров, Гизий Загитов, Алексей Лисименко (в документе Лесименко) и сержант Михаил Минин — все из разведдивизиона 136-й артиллерийской бригады. Представления на них к званию Героя Советского Союза датированы 1 мая 1945 года. Судя по документам, разведчики действительно были героями. 28 апреля они захватили в плен 25 немецких солдат; 29 апреля — «пробрались в расположение немцев и корректировали огонь нашей артиллерии по Рейхстагу», будучи окружены немцами, «действуя автоматом и гранатами, они истребили в этом бою 40 немцев и продержали дом до подхода нашей пехоты»; 30 апреля — разведали «не обозначенный на карте канал, проходящий в 100 метрах от Рейхстага, была также обнаружена переправа, проходящая через канал». В тот же день во время штурма Рейхстага разведчики, как записано в наградных листах, ворвались туда одними из первых. Пока сержант Минин и старший сержант Загитов, получивший сквозное ранение в грудь, забравшись «на башню Рейхстага», устанавливали там «первое победное знамя», Лисименко с Бобровым отражали нападение немцев. Затем капитан Маков вместе с Бобровым спустился с крыши и доложил по рации командиру 79-го стрелкового корпуса генерал-майору Семену Переверткину, что в 22 часа 40 минут его группа первой водрузила знамя над Рейхстагом. Все пятеро были тут же представлены к званию Героя Советского Союза, однако вместо Золотых Звезд все были награждены орденами Красного Знамени.

Потому как нельзя было признать, что со штурмом Рейхстага и водружением на нем знамени все обстояло совершенно не так, как командование — сначала 150-й стрелковой дивизии, а затем и 79-го стрелкового корпуса — успело доложить Жукову, а тот — Сталину. Ну никак нельзя было признавать генералам, что соврали маршалу, а маршалу, в свою очередь, что без проверки ретранслировал эту ложь самому Верховному! Потому настоящий подвиг группы гвардии капитана Макова и был официально предан забвению. Хотя, видимо, во многом прав и комбат Неустроев, написавший, что таких штурмовых групп по четыре-пять человек было много, но вряд ли правомочно приравнивать силы этих групп к силам батальона…

Тем не менее, когда уже в наши дни Институт военной истории Министерства обороны России провел дотошное исследование архивных материалов, то установил: первое знамя на здание Рейхстага действительно водрузила группа капитана Владимира Макова. Тогда же Институт военной истории даже было поддержал ходатайство о присвоении звания Героя Российской Федерации всем бойцам этой группы: Минину (он тогда еще был жив) и посмертно — Макову, Боброву, Загитову и Лисименко. Но, увы, представление, видимо, все еще валяется в сейфах наградной канцелярии.

 

Глава 31. «Наваливаться массой техники, давить ею. Пускай это будет стоить нам жертв и потерь…»

Уроки Берлинской операции: зачеты и просчеты

Из всех советских фронтов наибольшие потери во время Берлинской операции понес 1-й Белорусский фронт. Согласно справке штаба этого фронта (Приложение № 18), с 11 апреля по 1 мая 1945 года потери фронта составили 155 809 человек убитыми, ранеными и пропавшими без вести. Из них 27 649 человек — это погибшие, а 108 611 — раненые. Еще 30 479 человек 1-й Белорусский фронт потерял с 1-го по 9 мая 1945 года: 6268 — убитыми, 20 783 — ранеными, остальные — пропавшие без вести и занесенные в малопонятную графу «по другим причинам». Тогда, если верить штабным документам, получается, что общие потери фронта с 11 апреля по 9 мая 1945 года составили 186 288 человек: 33 917 погибших, 129 394 — раненых, остальные — пропавшие без вести и «по другим причинам». Но, если считать по каждой графе отдельно, то выяснится странное расхождение: общих потерь получается как бы меньше — аж на 19 тысяч. По крайней мере, это вытекает из проверки данных, зафиксированных в «Журнале боевых действий Первого Белорусского фронта за апрель и первую декаду мая 1945 года», который 25 июля 1945 года своими подписями скрепили начальник штаба — заместитель командующего войсками 1-го Белорусского фронта генерал-полковник Михаил Малинин и член Военного Совета фронта генерал-лейтенант Константин Телегин. Возможно, тут просто напутали штабные «арифметики» маршала Жукова, спешно сводя воедино все цифры для отчета, а может, им и вовсе было все равно: парой десятков тысяч больше или меньше — какая, мол, разница? Так или иначе, эти данные тогда считались закрытыми: их оснастили грифом «совершенно секретно» и, разумеется, не озвучивали. Однако, согласно данным уже статистического исследования под редакцией генерал-полковника Григория Кривошеева «Россия и СССР в войнах ХХ века», ныне считается, что войска 1-го Белорусского фронта с 16 апреля по 8 мая 1945 года потеряли 179 880 человек: 37 610 — убитыми, еще 141 880 — потери санитарные. Многие современные исследователи полагают эти данные заниженными, и, скорее всего, они правы. Например, согласно тому же «Журналу боевых действий Первого Белорусского фронта», во время Берлинской операции 1-я гвардейская танковая армия генерал-полковника Михаила Катукова с 11 апреля по 9 мая 1945 года потеряла в общей сложности 1707 человек убитыми, но сам Катуков, выступая в апреле 1946 года на военно-научной конференции по изучению Берлинской операции, сказал, что «там ведь у меня погибло 8 тыс. танкистов, 4 командира бригад, 22 комбата, несколько командиров полков…». Никакого резона завышать свои потери почти в пять раз у Катукова не было: он выступал не на пирушке, а на мероприятии предельно закрытом для чужих ушей и столь важном, где надо было отвечать за свои слова. К тому же круг слушавших его был не просто узок: это были военачальники, не просто посвященные в самые интимные детали той операции — именно они ее и проводили.

Полагают, львиная доля потерь 1-го Белорусского фронта пришлась на операцию по прорыву немецкой эшелонированной обороны в районе Зееловских высот. Что, в общем, уже не особо удивляет: из доступных сегодня документов и опубликованных ныне мемуаров советских военачальников известно, что Берлинская наступательная операция готовилась в рекордно сжатые сроки — лишь две недели, а на ее проведение изначально отводилось всего шесть-восемь дней. О чем уже много лет спустя маршал Георгий Жуков и сожалел, обмолвившись, что, «конечно, было бы лучше подождать пять-шесть суток и начать Берлинскую операцию одновременно тремя фронтами, но <…> Ставка не могла откладывать операцию на более позднее время». Член Военного Совета 1-го Белорусского фронта генерал-лейтенант Константин Телегин, выступив в апреле 1946 года на конференции по изучению Берлинской операции, сказал: «Идея операции была такова. Берлин — конечная стратегическая цель. Надо совершить фронтальный прорыв обороны по кратчайшему направлению, с охватом Берлина с севера и юга, окружить его и уничтожить гарнизон, если он будет сопротивляться. Срок 6–8 дней». Начав наступление 16 апреля 1945 года, советское командование рассчитывало взять Берлин уже 21 апреля — к 75-й годовщине со дня рождения Ленина. Главный маршал бронетанковых войск Амазасп Бабаджанян (тогда полковник, командир 11-го гвардейского танкового корпуса) привел в своих воспоминаниях такую телеграмму: «Катукову, Попелю. 1-й гвардейской танковой армии поручается историческая задача: первой ворваться в Берлин и водрузить знамя Победы. Лично вам поручается организация и исполнение. Пошлите от каждого корпуса по одной лучшей бригаде в Берлин и поставьте им задачу не позднее 4:00 утра 21 апреля любой ценой прорваться на окраину Берлина и немедленно донести для доклада товарищу Сталину и объявления в прессе. Жуков, Телегин». Эту же телеграмму цитирует в своих мемуарах и Катуков. Наличие такой установки подтвердил и начальник штаба 3-й гвардейской танковой армии уже 1-го Украинского фронта генерал-лейтенант Дмитрий Бахметьев, выступивший в апреле 1946 года все на той же конференции: «Нам было приказано <…> „Товарищи, имейте в виду, что вы должны в ночь с 20 на 21.4.45 с юга ворваться в Берлин“. Такая задача была поставлена перед 3-й гв. танковой армией, такая задача была поставлена и перед 4-й гв. танковой армией, которая действовала левее и выходила на Потсдам и далее на Бранденбург».

Однако на штурм лишь Зееловских высот потребовалось три дня. Согласно замыслу, атака немецких позиций должна была начаться в полной темноте. Выступая все на той же конференции 1946 года, генерал-полковник Малинин с пафосом заявил: «Тов. Жуков решил ввести новый тактический прием в организации атаки. Атака пехоты и танков планировалась на ночное время, за 1,5–2 часа до рассвета, после 30-минутной артиллерийской подготовки. На направлении главного удара, на участках прорыва сосредоточивалось до 140 прожекторных установок, которые должны были включить свет одновременно с началом атаки пехоты. Танки НПП должны были идти в атаку с зажженными фарами. Таким образом, планировался новый метод атаки, чтобы обмануть противника, избежать в организации атаки шаблона и этим обеспечить тактическую внезапность». «Командующий фронтом решил ослепить врага лучами прожекторов, — вспоминал в своих мемуарах Михаил Катуков, командовавший тогда 1-й гвардейской танковой армией. — Незадолго до наступления мне пришлось участвовать на учениях, где на специальном полигоне проводилась атака с подсветкой. Это было эффектное зрелище». На учениях. В реальном же бою вышло, скажем мягко, иначе. Как дипломатично заметил в мемуарах тот же Катуков, когда после артподготовки вспыхнуло 140 прожекторов, то «вся низина за Одером осветилась голубоватым светом, в котором колыхались клубы дыма от разрывов тысяч снарядов, мин, авиационных бомб». Вот только «дым этот был настолько плотным, что даже сильные зенитные прожекторы не смогли его пробить».

Генерал-полковник (впоследствии маршал артиллерии) Василий Казаков, бывший во время Берлинской операции начальником артиллерии 1-го Белорусского фронта, сделал весьма красноречивое признание относительно тех прожекторов: «На основе опыта использования прожекторов в Берлинской операции я затрудняюсь сделать какие-либо определенные выводы, так как имеется много разноречивых мнений. Этот вопрос следует детально изучить и проверить на ряде практических учений». Фактически это было слегка завуалированное признание провальности затеи! По крайней мере, этот «прожекторный опыт» больше никогда и нигде в нашей армии не использовался, что уже само за себя говорит о его реальной практической «ценности».

Особо резко по поводу прожекторов высказались (на той же конференции) танкисты. Так, маршал бронетанковых войск Павел Ротмистров, дипломатично заметив, что «как фактор морального воздействия на противника» пресловутые прожектора «безусловно сыграли свою роль», только вот как раз «для танкистов, в условиях Берлинской операции, прожекторы оказали весьма незначительную пользу. По направлению лучей прожекторов танкисты могли видеть только общее направление атаки; непосредственно же перед танком местность не просматривалась из-за густого облака пыли, поднятого во время артподготовки. Лучи прожекторов, освещая пыль, образовывали перед танком сплошную освещенную завесу. С другой стороны, когда луч прожектора попадал в корпус танка, то тень впереди танка также мешала его движению». Примерно то же самое в своих мемуарах признал и Василий Чуйков, тогдашний командующий 8-й гвардейской армией: «Должен сказать, что в то время, когда мы любовались силой и эффективностью действия прожекторов на полигоне, никто из нас не мог точно предугадать, как это будет выглядеть в боевой обстановке. Мне трудно судить о положении на других участках фронта. Но в полосе нашей 8-й гвардейской армии я увидел, как мощные пучки света прожекторов уперлись в клубящуюся завесу гари, дыма и пыли, поднятую над позициями противника. Даже прожекторы не могли пробить эту завесу, и нам было трудно наблюдать за полем боя. Как на грех, еще и ветер дул навстречу. В результате высота 81.5, на которой разместился командный пункт, вскоре была окутана непроницаемой мглой. Тогда мы вообще перестали что-либо видеть, полагаясь в управлении войсками лишь на радиотелефонную связь да на посыльных. Густое пыльно-дымное облако осложняло и действия наших наступающих частей». Сильно сказано. Правда, выступая на пресловутой конференции 1946 года, Чуйков был куда откровеннее: «Здесь Василий Иванович Казаков доложил, что с момента перехода в атаку 14 миллионов свечей зажглось и стало освещать путь к победе нашей пехоте и танкам. Цифра, конечно, астрономическая, но мы отлично знаем, что после 25-минутного артиллерийского налета такой мощности, как было на плацдарме, ничего нельзя было увидеть. Хотя бы вы тут зажгли и 14 триллионов свечей, вы все равно ничего не увидите, потому что все поле закрывается стеной пыли, гари и всем, чем хотите. Василий Иванович, когда мы с вами сидели вот на этой высоте 81.5, когда засветились прожекторы, которые находились в 200–300 метрах от нас, мы их с вами не видели и не могли определить, светят они или нет. Я считаю, что, если бы они (прожекторы) были поставлены на пассивных участках, они больше принесли бы там пользы с точки зрения обмана противника. Поскольку мы имеем научную конференцию, по которой будем учить свое поколение и сами [знать] на будущее, я считаю необходимым сказать то, что было, что прожекторные роты [понесли] потери, сожгли много свечей, но реальной помощи войска от этого не получили». Зато для немцев, оборонявших Зееловские высоты, наступавшие советские танки и пехота были как на ладони: их так контрастно подсвечивали с тыла!

Другим нестандартным ходом Жукова стало его решение бросить танковые армии на неподавленную оборону противника. В результате за время Берлинской операции только войска 1-го Белорусского фронта, по официальным данным, потеряли 1940 танков и самоходных орудий. «Мы знали, — утверждал на конференции 1946 года генерал Телегин, — что вывод танковых войск на оперативный простор осуществить будет почти невозможно. Было решено ввести все танковые войска, чтобы задавить противника массой техники, уничтожить максимум сил и средств его, деморализовать его и тем самым облегчить задачу взятия Берлина. <…> Если бы мы ждали, когда пехота прорвет оборону и создаст условия для ввода танков в прорыв, то ждать нам этого пришлось бы до выхода на Эльбу».

«Да, мы считались с тем, что придется при этом понести потери в танках, — продолжал член Военного Совета 1-го Белорусского фронта, — но знали, что даже если потеряем и половину, то все же еще до 2 тыс. бронеединиц мы введем в Берлин, и этого будет достаточно, чтобы взять его. Берлин был конечной стратегической целью операций Красной армии в Великой Отечественной войне, и выход на Эльбу уже преследовал цель захвата пространства, заранее обговоренного на Ялтинской конференции. Все это было целиком оправдано ходом операции. Наши потери были большие. Но и результат их налицо».

При этом всю вину за огромные потери матерый политработник Телегин мудро переложил на самих танковых командиров. Например, «наша артиллерия неоднократно в течение дня вела огонь по боевым порядкам 44 гв. тбр. В 17:00 было произведено два дивизионных залпа РС с большими потерями в живой силе и технике». Вот сам Катуков, по версии Телегина, и виноват в том, что его погромила своя же артиллерия — у него, оказывается, не было передового наблюдательного пункта артиллерии. Танки Катукова остановились, уткнувшись в глубоко эшелонированную оборону? Тоже сам Катуков виноват: не было, мол, у него должного взаимодействия со стрелковыми частями, артиллерией и авиацией… Да и вообще, товарищи танкисты, вещал с трибуны жуковский политрук, «командование фронта, штаб фронта и Военный Совет в целом внимательно следили за ходом развития операции, до болезненности остро воспринимали всякую медлительность, неорганизованность и плохую управляемость войсками, подталкивая, подхлестывая…».

«Однако такое использование танковых армий, — честно заметил там же генерал Малинин, — возможно только в конце войны, а в ходе войны едва ли будет целесообразно бросать танковые армии для ведения уличных боев в крупном городе…». «Привлечение танковых армий к захвату городов по опыту Берлинской операции рекомендовать нельзя», — вторил ему маршал бронетанковых войск Ротмистров. «Боевая эффективность танков, вынужденных действовать на улицах Берлина, была крайне низкой», — продолжил эту мысль Катуков. Однако главный политрук фронта выказал категорическое несогласие с позицией профессионалов: «тут были выступления некоторых товарищей с очень незрелыми выводами из опыта войны», не потому, конечно, «что тот или иной товарищ просто хотел выйти на трибуну и поболтать, а потому, что он в серьезных неладах с основой нашей науки, с марксистско-ленинской наукой, дающей возможность диалектически подходить к рассмотрению вопроса». Вы, товарищи генералы, уперлись тут рогом в чисто военные моменты, забыв, «что Родина и великий Сталин возложили на нас эту почетную историческую задачу — завершить победу над злейшим врагом советского народа — немецко-фашистскими захватчиками в его зверином логове и водрузить знамя Победы над Берлином»! Так что вам как-нибудь самим и надо было «активно искать слабые места в обороне, пролазить в каждую щель, в каждую дыру, дружно наваливаясь на встречающиеся препятствия. Поэтому-то и было приказано танковым армиям бить кулаком, не распылять усилий, не действовать растопыренными пальцами. <…> Но если этого слабого места нет — наваливаться массой техники, давить ею. Пускай это будет стоить нам жертв и потерь, но надо как можно быстрее рваться к Берлину. Чем быстрее мы вырвемся туда, тем слабее там окажется противник, тем ближе победа. Кроме того, мы упредим возможную высадку десанта союзников, упредим их в захвате Берлина. Этот фактор, товарищи, был очень немаловажным». Проще говоря, надо было навалиться, не считаясь с потерями, поскольку вопрос был не военный, а сугубо политический.

В речи Телегина был и такой пикантный момент: он громогласно обвинил всех генералов — уже не только танковых — в наглом завышении… немецких потерь! «Как известно, — сообщил бывший член Военного Совета фронта, — число немецких танков и самоходных установок, участвовавших в боях с 16 апреля по 1 мая, не превышало 850. Однако если взять донесение только танковых соединений, то они уничтожили за это время 793 танка» — 95 % всех танков и самоходок, действовавших тогда перед фронтом. По донесениям же пехотинцев выходило, что лишь «они уничтожили 803 танка, также 93 %, и оставили для танкистов только 47 танков и самоходных орудий». Так ведь и «артиллерия дает данные о том, что и она еще уничтожала танки. Авиация — также». Кстати, в составленной не без ведома и одобрения того же Телегина справке штаба 1-го Белорусского фронта о потерях, нанесенных противнику войсками фронта и трофеях, захваченных с 16 апреля по 9 мая 1945 года, сказано, что уничтожено 1030 и захвачено 776 танков и самоходных орудий. Выходит, из 850 немецких танков и самоходок истребили 1806 — в два с лишним раза больше, чем их было?! Как сухо констатирует специально подготовленная для этой конференции справка «О завышении потерь противника», «в равной степени отмечалось завышение потерь и в живой силе противника».

К слову, находящиеся на хранении в Центральном архиве Министерства обороны (ЦАМО) материалы этой военно-научной конференции 1946 года весьма познавательны тем, что содержат такие подробности, нюансы и сведения о Берлинской операции, которых и поныне нет ни в учебниках, ни вообще в широком обороте. Например, военачальники тогда довольно откровенно поделились информацией, сколь много они претерпели от… собственной авиации. Если в адрес штурмовиков «сухопутные» генералы выдали безусловную похвалу, то в отношении авиации бомбардировочной, особенно стратегической, не было сказано ни единого теплого слова. Генерал Бахметьев: «Вот пример: авиация летит на нас с севера. Летчики говорят: это авиация 1 БФ <…> Авиация эта ложится на боевой курс и начинает бомбить наши боевые порядки. Дело дошло до того, что <…> пришлось просить <…> чтобы не было никакой авиации потому, что наши войска стали бояться своей авиации, как только появляется авиация, то разбегаются кто куда». Самое красочное описание сюжета «авиация бьет по своим» прозвучало из уст генерала Катукова: «Наступила ночь, и вот начался кошмар: идут волны наших бомбардировщиков и сгружают свой груз на мой штаб, на колонны и на боевые порядки 8 гв. мк и 11 гв. тк, жгут наши танки и транспорт, убивают людей. [Из-за] этого мы на 4 часа прекратили наступление, которое развивалось очень успешно». Что немедленно вызвало недовольство Жукова, обвинившего Катукова и его командиров в том, что они хуже всех проводит Берлинскую наступательную операцию, «топчась перед слабым противником»: отсиживаются в тылу, за полем боя не наблюдают, «обстановки эти генералы не знают и плетутся в хвосте событий». Катуков ему докладывает, что разносит своя авиация, ему не верят. «И вот, — рассказывает Катуков, — до того надоели эти ночники моим командирам корпусов, что они взяли да обстреляли их. В результате был сбит самолет „Бостон“, конечно, наш. И только когда были доставлены неопровержимые доказательства, нам поверили, что бомбили свои самолеты. А пока мы доказывали — у меня штаб горит, окна вылетают. Машина загорелась, снаряды рвутся в моем бронетранспортере. <…> только за одну ночь у меня свои самолеты сожгли около 40 автомашин, 7 танков и убили свыше 60 человек. Зачем нам нужны эти потери?»

Почти аналогичную речь выдал и Чуйков, заверивший для начала, что «это не значит, что мы корим свою авиацию, ни в коем случае, мы ее очень любим». Просто, мол, мы «хотим, чтобы она была лучше и не била по своим». И привел конкретные примеры: «В Берлине штабу 4-го корпуса здорово всыпала наша авиация, около 100 человек вышло из строя. Штаб 29-го корпуса тоже здорово потрепала своя авиация, в то время как на наблюдательном пункте у меня был генерал Сенаторов — заместитель командующего воздушной армией, и он ничего не мог сделать. <…> Или вот взять Рейнтвейн. Это было на одерском плацдарме, рядом с моим наблюдательным пунктом, где сидел и маршал Жуков. Летит девятка, отрегулировали и увязали все цели, ей нужно бомбить Альттухенбанд. Эта девятка, не долетая до цели, разворачивается, бьет Рейнтвейн. Связываюсь сам по телефону, кричу, что командир ваш ошибся, ударил по своим. Мне говорят: „Слушайте, он сделал ошибку, мы ему сейчас растолковали, и давайте пустим второй раз, он вторую ошибку не сделает“. И второй раз, как назло, пролетает над Рейнтвейном, разворачивается и бьет по тому же месту, по своим, второй раз. Вот это слабость нашей авиации, товарищи. Нужно над этим крепенько поработать, чтобы в будущем у нас этого не было». Генерал-лейтенант Евгений Белецкий, выступивший от имени авиаторов, не отрицал, что «несмотря на тщательную подготовку к операции <…> имели место и недостатки в действиях отдельных групп и экипажей. Это выразилось в ударах по своим войскам в трех случаях». Впрочем, Белецкому тем проще было это признать, что лично он никакого отношения к тем инцидентам не имел: во время Берлинской операции он командовал 1-м гвардейским истребительным авиакорпусом, в то время как претензии были выказаны в адрес чуть ли не исключительно бомбардировщиков. Правда, генералу Телегину все эти «политически незрелые» противовоздушные эскапады сухопутных генералов все равно не понравились: «…Безосновательно некоторые товарищи охаивали всю работу авиации. Она делала свое дело в целом хорошо, но допускала нетерпимые осечки, когда бомбила по своим».

«Сейчас, спустя много времени, размышляя о плане Берлинской операции, — написал через четверть века в „Воспоминаниях и размышлениях“ маршал Георгий Жуков, — я пришел к выводу, что разгром берлинской группировки противника и взятие самого Берлина были сделаны правильно, но можно было бы эту операцию осуществить и несколько иначе».

 

Глава 32. Парашютисты и Рейхстаг

Как в штабе Жукова выдумали несуществующий парашютный десант

30 апреля 1945 года за подписью командующего войсками Первого Белорусского фронта маршала Советского Союза Георгия Жукова появился приказ войскам фронта № 6, самый первый пункт которого гласил: «Район Рейхстага в городе Берлине обороняли отборные части СС. Для усиления обороны этого района противник в ночь на 28.4.45 выбросил на парашютах батальон морской пехоты…».

Десант, выброшенный на Рейхстаг, в самое сердце столицы Третьего рейха, окруженной и осажденной, где днем и ночью шли самые ожесточенные за всю войну уличные бои — за каждый квартал, дом и подвал? Так ведь еще и парашютный — целый батальон, сброшенный на пылающий ночной город, — это при полном господстве в небе над Берлином советской авиации и наличии у советских войск тогда немереного количества зенитной артиллерии?! К тому же, судя по документу, это еще и морская пехота — которую, к слову, в тогдашнем рейхе ни обращению с парашютами, ни десантированию с воздуха вовсе не обучали. Фантастика!

Отражена ли она в других источниках? В боевом донесении командующего войсками 1-го Белорусского фронта Жукову — оно датировано 16 часами 30 минутами 30 апреля 1945 года — Верховному Главнокомандующему о ходе боев в Берлине и взятии Рейхстага говорилось: «Особенно упорное сопротивление противник оказывал в районе Рейхстага. <…> Район Рейхстага обороняли отборные части СС. Для усиления обороны этого района противник в ночь на 28 апреля 1945 г. выбросил на парашютах батальон морской пехоты». В боевом донесении Сталину в 21 час 30 минут 1 мая 1945 года Жуков вновь повторил: «Район Рейхстага обороняли отборные части СС, и для усиления обороны этого района в ночь на 28.4.45 противник выбросил на парашютах батальон морской пехоты».

Штабная работа опирается на донесения нижестоящих инстанций. Значит, это должно быть отмечено в документах штаба 3-й ударной армии, в полосе наступления которой был Рейхстаг, а штаб этой армии «питался» боевыми донесениями уже штаба 79-го стрелкового корпуса, штаб корпуса — сводками штабов 150-й и 171-й стрелковых дивизий, штабы этих дивизий — от командования, по крайней мере, 756-го, 674-го и 380-го стрелковых полков, батальоны которых непосредственно и брали Рейхстаг. Но единственное упоминание о пресловутом десанте встречается лишь в боевом донесении от 30 апреля 1945 года начальника штаба 79-го стрелкового корпуса полковника Летунова командующему 3-й ударной армии генерал-полковнику Василию Кузнецову. Там говорится, что противник «продолжает оказывать упорное сопротивление наступающим частям корпуса», перебросив 28 апреля 1945 года «на самолетах в район Рейхстага сборный батальон СС, состоящий из моряков, летчиков, отборных пехотинцев, оказывает ожесточенное сопротивление». Батальон, по версии начштаба корпуса, «состоит из трех рот, общей численностью до 900 чел.». Уже и морские эсэсовцы появились, с летчиками в придачу, натурально, морская подводная дивизия СС «Мертвая клешня»! Вот только журналы боевых действий всех прочих частей и соединений фронта не содержат ни малейших данных о каком-либо «парашютном десанте».

Не говоря уже о том, что, чтобы выбросить парашютным способом целый батальон, 800–900 бойцов с вооружением, понадобилась бы настоящая армада транспортных самолетов: не меньше 40–45 Ю-52/Ю-352 — при стандартной загрузке, или 22–24 — при их перегрузке. Которые к тому же надо было прикрыть истребителями. Впрочем, а куда было сбрасывать этих парашютистов — прямо на центр пылающего города, где шли бои, да еще и ночью? Даже сейчас такое выглядит полной фантастикой…

Зато в записи журнала боевых действий Первого Белорусского фронта, датированной 28 апреля 1945 года, ставки даже еще более высокие: «Противник в ночь на 28.4.45 высадил воздушный десант в центральной части города силою до двух батальонов». Батальонов, оказывается, уже целых два — полторы тысячи парашютистов в небе над Берлином, пусть и даже и ночном, — как можно было не увидеть такое зрелище? Увы, но на сей счет больше нигде нет ни единого документа, ни малейшего следа пресловутых «парашютистов». Что же касается конкретной записи в журнале боевых действий 1-го Белорусского фронта, то реально ее сделали уже задним числом — в июне или июле 1945 года, когда работники штаба фронта подчистую переписали журнал боевых действий, фактически фальсифицировав его.

Год спустя, выступив в апреле 1946 года на военно-научной конференции по изучению Берлинской операции, бывший начальник штаба 1-го Белорусского фронта генерал-полковник Малинин вновь заявив, что в центре Берлина в ночь на 28 апреля 1945 года «был выброшен парашютный десант из отрядов морской пехоты и подразделений СС общей численностью до двух батальонов . Этому десанту, усиленному остатками разбитых частей, была поставлена задача на оборону Рейхстага и имперской канцелярии».

Впрочем, бойцы в черной форме кригсмарине в Рейхстаге (или возле него) действительно были, но кто именно, сколько, откуда и как они попали туда? Согласно немецким источникам, 25 апреля 1945 года военно-морское командование издало приказ о создании морского стрелкового батальона в Штральзунде. Командиром батальона назначили капитан-лейтенанта резерва Франца Кульманна, а сам батальон спешно сформировали из трех рот моряков и роты 17–19-летних кадетов. Батальон перебросили в аэропорт Тутов, что возле Грейфсвальд-Деммина, днем 26 апреля его личному составу выдали оружие, а в два часа ночи — уже 27 апреля — пять Ю-352 с моряками на борту взяли курс на берлинский аэропорт Гатов. На их борту было 180 кадетов и шесть офицеров: выходит, каждый борт нес от 37 до 40 «десантников», при нормальной грузоподъемности машин данного типа в 18–20 человек. Через 50 минут самолеты достигли Берлина, но при попытке приземлиться в Гатове они попали под мощный огонь советской зенитной артиллерии. Два самолета все же сумели приземлиться и, выгрузив около 80 моряков (в том числе, четырех офицеров), улетели. Третий самолет вернулся, не сумев совершить посадку, четвертый подбили советские зенитчики и он разбился, пятый пропал. Следующую попытку предприняли в ночь с 27-го на 28 апреля: три самолета вылетели из аэродрома Рерик близ Ростока. На борту каждого — по 15 моряков из школы, готовившей расчеты для радаров. Но до Берлина долетел лишь один самолет, сумевший приземлиться и выгрузить 15 моряков. Второй самолет сбили над Потсдамом, третий повернул обратно — якобы из-за проблем с двигателями. В общей сложности Берлина воздушным путем достигли от силы 95 моряков… Германский военно-морской историк Кайус Беккер в своей книге «Немецкие морские диверсанты во Второй мировой войне» писал, что была сделана лишь попытка переброски моряков — 30 добровольцев морского диверсионного подразделения «К» должны были лететь в Берлин 27 апреля 1945 года, но к тому времени все берлинские аэродромы уже были захвачены советскими войсками. Тогда появилась идея приземлиться на широкой улице возле Бранденбургских ворот. Но самолет-разведчик, который должен был произвести разведку этой полосы, вернулся, не выполнив задания: советская зенитная артиллерия не позволила ему приблизиться к месту предполагаемой посадки. По словам пилотов, над Берлином стояло густое облако дыма и копоти, и ориентироваться там было просто невозможно. Идею же спрыгнуть с парашютами тут же отвергло командование морского спецподразделения…

Итак, немецкие моряки у Рейхстага воевали, вот только их было около сотни, да и попали они туда совсем не на парашютах. Откуда же тогда растут ноги у мифа о немецких морских батальонах, сброшенных на парашютах прямо на Рейхстаг? Возможно, все банально: запланированное Сталиным взятие Берлина ко дню рождения Ленина сорвано, время уже к Первомаю, но бои еще в разгаре — немцы сражаются за свою родную столицу до последнего, символический Рейхстаг еще не взят, а наши войска несут самые высокие среднесуточные потери за всю войну. Что прикажете доложить тов. Сталину? А тут, вот удача, немецкие морячки подвернулись, экзотика — чем не отмазка. Их всего 90? Не важно, будет батальон, два — чего басурман жалеть! Как попали? А на парашютах, кто проверит, даже если и не поверит…