Мысли лихорадочно вертелись у меня в голове — мысли о том, что хирургия в наше время на высоте, и отрезанные члены пришивают на место, и они приживаются. Но этим надо заниматься сразу, а в моем случае, понятное дело, никаких шансов. Я не знал, как быть с этой страшной посылкой. Выбросить в мусор рука не подымалась, а хранить было глупо. Но я решил все же хранить — отчасти из эфемерной надежды на достижения медицины, отчасти из-за того, чтобы иметь наглядное основание для возмездия, которое должно же когда-нибудь произойти. Я заставлю съесть этот маленький родной пальчик «ту мразь», и собственными руками сотворю ему такое, чего не делали и нацисты в своих камерах пыток. Тупыми ножницами и без всякого наркоза я отрежу ему один за одним все пальцы, а потом…

Я швырнул бумагу, в которую была завернута посылка, в мусорное ведро, и нашёл в прихожей газету — это оказалась та самая, с объявлением о курсах. Теперь она была для меня квинтэссенцией зла, и я хотел разорвать ее зубами в клочья, но сдержался. Я завернул в нее пакет, стараясь не смотреть на просвещавшуюся сквозь целлофан человеческую плоть, еще совсем недавно живую. Затем положил свёрток в морозильник, предварительно освободив место от ледянящих пальцы кусков мяса и ягод в дальнем углу камеры, чтобы он не соприкасался ни с чем, осторожно прикрыл дверцу и медленно двинулся в гостиную.

Время для меня прекратило свой бег. Я стоял посреди комнаты, с силой сжимая челюсти и кулаки, невзирая на боль в суставах пальцев. Внутреннее состояние мое менялось, в считанные мгновения переходя от слезливой жалости к дикой злобе, а за злобой следовали растерянность, непонимание, отчаяние одинокого человека, одного в этой бескрайней пустыне жизни. Когда первоначальный всплеск смеси эмоций, этого урагана, начал угасать, и остались лишь тупая головная боль и тяжесть во всем теле, я подумал, что толку от моих бушеваний нет никакого. Ни злоба, направленная непонятно на кого, ни жалость к сыну ни на йоту не приближали к решению проблемы. Следовало поступать так, как поступают на войне опытные и умные солдаты, рассчитывавшее выжить и остаться при здравом уме: хоронить мертвых, перевязывать раненых, ни к кому не испытывая чрезмерной жалости, чтобы не растратить на эту жалость всего себя.

Я не мог допустить, чтобы «было хуже, гораздо хуже». В следующий раз принести обещали руку, руку моего сына. Поэтому я уже не думал никуда идти просить помощи. Хотя, вперемежку с отчаянием, меня все же одолевала жажда справедливости — есть же, в конце концов, силовые структуры, предназначение которых защищать человека! Но я уже пошел один раз — и обжегся. Я подумал о разговоре в кабинете следователя — что они могли сделать, даже если бы хотели? Я вспомнил о подслушанном разговоре — «против этих не попрешь». Кто они, черт возьми, против которых не попрешь?

Кто бы это ни был, они могли и делали, и деяния их были решительными и страшными. Как быстро было сработано — не успел я переступить порог дома, как черное дело уже свершилось. Этот зловещий незнакомец знал все, словно сидел в моей голове, и не было от него где укрыться.

Мне оставалось только покориться, попытавшись выполнить условия, хотя они и казались нереальными. Но параллельно с этим интерес, подогреваемый все той же злобой, заставлял меня размышлять о том, кто они и что. И я думал, что мне придется стать несгибаемым одиночкой, который, вооружившись хладнокровием и острым разумом, выводит всех этих тварей на чистую воду и спасает сына.

Впрочем, теоретически имелся еще один выход. Тот, звонивший, где-то на другом краю сознания представлялся мне уже воплощением черных мистических сил. Ввиду своего по большей мере атеистического воспитания я не мог этого принять так сразу и полностью, но мысль, проклюнувшись, засела в голове. А против черных сил был только один способ — обратиться за помощью к силам светлым.

Немного утихомирив злобные мысленные вихри, я повернулся в угол, где заканчивалась мебельная стенка, в направлении востока, сцепил пальцы перед грудью и стал про себя молиться. Точного текста молитвы я не помнил, а бубнил своими словами то, что когда-то ради интереса читал в Библии, компенсируя незнание выражений горячими душевными порывами.

Простояв некоторое время в углу, я стал думать, что же мне в процессе ожидания этой помощи делать самому. Ничего, кроме необходимости выполнять навязанные условия, не приходило мне в голову. «Да будет на все твоя воля», — пробормотал я в третий раз, внутренне не совсем с этим соглашаясь. Какая бы воля свыше ни была явлена, я не мог принять и смириться ни со смертью, ни с увечьем сына.

Лишь на мгновение мне привиделось, помимо желания — это явилось неизвестно откуда, — сын мой калека, без руки. Поддерживая другой рукой окровавленную култышку, Руслан стоял неподвижно и жалобно глядел на меня, словно с упреком вопрошая — как же это я, отец, такой сильный и умный, допустил подобное. Эта картинка вдруг сменилось другой, еще более ужасной — я увидел сына в гробу, явственно во всех подробностях увидел его застывшее навеки, пожелтевшее, с заострившимися чертами лицо. Повинуясь мистическому страху из-за поверья — все, явленное пред внутренним взором может каким-то неведомым образом воплотиться в реальности, я поспешно прогнал видения. «Все будет нормально, — сцепив зубы, подумал я, — у него нет всего лишь пальца». Всего лишь пальца — так я и подумал, словно речь шла о коммерческой сделке, в результате которой я недосчитался незначительной суммы.

Шесть дней, твердил я про себя, бесцельно, словно сомнамбула, слоняясь по квартире, пребывая в тумане хаотичных мыслей. У меня есть шесть дней, чтобы заработать двадцать тысяч, и сегодняшний день тоже в счет. Как заработать их в такой короткий срок? В горячке я принялся перебирать варианты: день и ночь разгружать вагоны, печатать рекламные буклеты в количествах, на два порядка превышающих обычные для моей фирмы, объявить срочную подписку на какую-нибудь сногсшибательно-интересную, с шокирующим содержанием газету, которой нет еще и в проекте, подрядиться на опасную работу — выкрасить телевышку на двухсотметровой высоте, добывать породу в какой-нибудь шахте, где существует угроза обвала, лишь бы много платили.

С трудом не покоряясь соблазну выдавать желаемое за действительное, я понимал, что список можно составлять до скончания века, и ничего от этого не изменится. Тяжелый труд, жалкие копейки, даже близко не сравнимые с требуемой суммой. Но, движимый надеждой, я рванул дверцу шкафчика мебельной стенки, в ворохе старых журналов отыскал месячной давности газету объявлений, упал на диван и стал штудировать. Через пару минут с рычанием я скомкал ее и швырнул на пол. «Но ведь как-то же зарабатывают люди!» — в отчаянии подумал я, резко поднялся, пошёл на кухню и поставил на огонь чайник. Выпив чаю, с быстро расходившейся от нервного напряжения головной болью, я переоделся в джинсы и футболку, положил в карман немного денег и без определенной цели отправился на улицу. «Ищи, — приказал я себе, — думай, спрашивай, грызи зубами. Что-то же должно быть!»

Солнце клонилось к закату, но жара по-прежнему не спадала. На ослепительно-синем океане неба кое-где сиротливо примостились белоснежные обрывки пушистых облачков. Казалось, они в своей беззащитности намеренно теснились подальше от раскалённого диска, своей мощью способного их уничтожить. Прохожие, мокрые от пота, медленно брели по улице, не глядя друг на друга, мечтая поскорее попасть в тень, в ванную с прохладной водой, под поток кондиционированного воздуха. Все жались к газонам, на которых росли каштаны, дававшие такую желанную защиту от солнца.

Я шел по центру бульвара, куда тень от каштанов не доставала совсем. Я будто хотел, чтобы солнце, спокойно взиравшее на мои мучения, этих мучений добавило ещё больше. Как будто одно страдание способно вытеснить собой другое, словно где-то существует ярмарка страданий, где каждый представитель двуногих бывает регулярно, хочет он того или нет, и где можно обменять одно страдание на другое, более тебе подходящее.

Проходя мимо почты, я увидел одноклассника, Серегу, шедшего навстречу. Вид Серега имел затрапезный: выгоревшая футболка, протертые до дыр джинсы, сигарета, свисавшая изо рта, и небритая с впавшими щеками физиономия. Увидев меня, он обрадовался и протянул ладонь.

— Сто лет тебя не видел! — радостно возвестил он, заорав чуть не на всю улицу. — Чего это ты такой кислый?

— Так, ничего, — тяжело ворочая языком, ответил я; головная боль не проходила.

— Как ничего, я же вижу.

Я в ответ отмахнулся.

— Не хочешь пивка? — предложил Серега, попыхивая сигаретой. — Сразу полегчает, чтобы там ни было. Я же врачом был, я знаю.

— Почему был?

— Потому что был! А теперь на стройке ведра с раствором таскаю. И пошло оно все… Расскажу, пошли куда-нибудь.

— Нет, пить не буду.

— Начинается! Сколько не виделись! Проблемы какие?

— Есть немного.

— Так давай пивка, заодно и расскажешь. Что — посреди улицы стоять и проблемы решать?

— Решать, не решать, а пить не…

— Придешь в себя, расслабишься — и все решим!

— Ну… по бокалу разве что, больше не буду.

Мы отправились в забегаловку, расположенную неподалеку, с летней крытой площадкой у входа. Народа было полно, от сигаретного дыма было не продохнуть, шумом и гамом бар напоминал заседание какого-нибудь парламента. Нам повезло — мы нашли свободный стол. Взяв пива, пару сушеных окуней размером с ладошку и усевшись на деревянные лавки, мы принялись чистить рыбу.

— Полгода я уже не врач, а строитель, — бодро заявил Серега, откручивая окуню голову. — Нашло что-то на меня. Залетел, можно сказать… А мог бы сидеть, не дергаться, тихо-мирно, всем угождать, и все было бы нормально. С самого начала я не хотел поступать в медицинский… так родители уперлись: давай, говорят, поступай, светилом будешь! Человечишков станешь лечить, резать их на фашистский крест, и бабки всегда, мол, будут.

Только сейчас я понял, что Серега уже слегка пьян. Я не заметил, как сам быстро осушил большую часть бокала, пытаясь залить бушевавший в груди пожар.

— Семь лет учился — и все это время верил, что людям буду помогать. Молодость, романтика, так сказать. Ты же знаешь — я примерный был, почти паинькой. Вот и зубрил медицину, из чего там индивидуум складывается, да как ему получше вставить что-нибудь в одно место, или вырезать, чтобы он опять счастливым себя почувствовал.

— Слушай, Серега… — попытался я прервать его словоизлияния, скривившись, словно мне без анестезии дернули зубной нерв.

— Я ж детским врачом был! — отказываясь замечать во мне отсутствие интереса, с восторгом выкрикнул он и хлопнул меня по плечу. Большего восторга он бы не выказал, если бы рассказал, что побывал на Луне. — Год прошел, второй, я развиваться хотел, книжки всякие читал, и вскоре стало приходить мне в голову, что какой-то ерундой я занимаюсь. Ну, не совсем, конечно, но все-таки чем-то односторонним… все равно обман получается. Чуть что — антибиотики, а то, что они весь организм сотрясают, всю полезную микрофлору вместе с вредной гробят — ерунда. Точно так и другое… сам понимаешь.

— Зачем ты мне все это несешь?

— Да ты слушай! На чем я… Ага! Так вот… надоело мне на этих мамаш и папаш глупых глядеть, как они своих детей гробят, а потом к нам приводят, в надежде на чудо. За бабки хотят здоровье своим чадам вернуть. Попьешь, мол, чудо-таблеточек, и все пройдет. А что пройдет: одно лечишь, другое калечишь. Резервация какая-то: ходит народ, ходит, у всех мозги вроде обработаны, как у зомби — ничего не доходит. А тут знакомый один подвернулся. Они крутили по медицине, таблетки штамповали, пустышки из мела, безвредные, зато в красивых упаковках. Предложил мне продавать прямо в кабинете, на приемах. Я сначала не хотел, а потом… Рецепты на химию всякую выписываю, от которой печени конец, так почему ж это не… Если обманывать, то — по полной программе, ничего не боясь, в согласии с родным государством. Поначалу и зарабатывать начал…

— Вот это уже интересно, — хмуро обронил я. — Насчет зарабатывать. Актуально.

— А я тебе о чем? Это всегда актуально. У тебя че, проблемы с деньгами? В точку попал, а? Так слушай дальше… Ходила одна мамаша ко мне… Не одна, конечно, много их, дур, шастало по поликлинике со своим потомством, но одна чаще других своего пацана тягала. Месяца не пройдет — у него то ОРЗ, то гнойная ангина, то ОРЗ, то ангина! Гланды вырезали — так потом бронхит, пожалуйста! По такому принципу следовало дальше и бронхи с легкими повырезать — чего уж там. Что болит, то и резать, и нет проблем!

И вот однажды приходят они опять ко мне — температура, недомогание, и вообще — непонятно, что с ребенком. А у меня перед этим, вчера, то есть, день рождения был, ну, и дали мы стране угля. Самочувствие никакое, сижу злой, как черт, голова раскалывается, а тут она. Он спортом, говорю, занимается у вас, или вы думаете всю жизнь его таблетками пичкать? Каким — таким, говорит, доктор, спортом, ему ж нельзя, вы ж сами ему от физкультуры освобождение дали, чуть не пожизненное. Можно, говорю, и не то что можно — а нужно, просто жизненно необходимо! А она смотрит на меня недоверчиво: что это я, мол, несу. А питаться правильно вы его приучили, пошел я вразнос, морковку с капусткой, или конфеты с пирожными с утра и до вечера лопаете? А мальчик — еще тот, в меру, как говорится, упитанный — еще двенадцати нет, а в нем килограммов двадцать уже лишних. Что это вы, доктор, говорит, ерунду какую-то несете? Вы нам прошлый раз лекарств разных понавыписывали — и хорошо было, все прошло. А компьютер, говорю, у вас есть? Есть, конечно, у всех есть, а мы что — хуже. У него способности к этому делу, реакция развивается, то есть если монстров лупить. И опять про лекарства: вот, мы у вас такие хорошие таблетки покупали, после них простуды все проходят, дайте нам пару упаковок. И телевизор у вас есть? — спрашиваю. А как же без него, удивляется она. Он у нас это дело, электронику то есть, любит и умеет, программистом будет. По…стом он у вас будет, а не программистом, если не перестанете гробить ребенка. Так ей и сказал. И — пошло, поехало. Возмутилась, оскорбилась! Пойду, говорит, на вас жаловаться. Раньше вы нам таких хороших таблеток выписывали, а теперь хамите в полный рост. Взбесила она меня своим упрямством. Если б вы знали, говорю, что это за таблетки… Сам, дурак, сказал, на больную с утра голову!

Серега с противным звуком отсербнул пива и задумчиво посмотрел вдаль.

— Но ведь помочь же хотел, надоело смотреть, как они беззащитных детей… растят из них развалин… Устроила она, в общем, скандал, еле замяли. Все деньги, что остались с продажи чудо-таблеток, пришлось отдать, чтобы не посадили. Из этой истории я вынес один хороший вывод. Люди сами хотят, чтобы их обманывали, прямо просят — обманите меня, но подарите надежду. Но если обманывать — то до конца, конкретно, профессионально и нагло: чем наглей, тем лучше! И бояться нечего! Уверенно будешь все проворачивать — люди пойдут за тобой, боготворить будут, а попытаешься им глаза раскрыть, правду показать — станешь врагом на всю жизнь.

— И на этом карьера твоя накрылась.

— Да нет, побегал я по больницам, по знакомым, в онкодиспансер устроился. А там своя история. А ведь онкодиспансер, чаще всего, финиш для таких людей, как тот ребенок, у бестолковых родителей, и финиш иногда довольно скорый. Начинают с детских кабинетов, а заканчивают в «онко». Но им такая жизнь — в кайф, набивать желудки всяким дерьмом, покуривать-попивать, а потом денежки тратить на лекарства, в надежде, что кто-то со стороны за них проблемы решит. И хорошо! Хотите вы этого сами — вот вам, пожалуйста, таблеточки, всякая ерунда, лишь бы бабки платили. Опять же: станешь правду им городить, так они пошлют тебя подальше, сильно ты им нужен со своей правдой, идиотом сделают! Плевать надо на них всех, делать свое дело, зарабатывать деньги, и почти любой ценой, я тебе скажу. Больше в этой жизни не к чему стремиться!

Он помолчал несколько секунд, затем продолжил.

— А выгнали меня из «онко» из-за того, что мы с заведующим отделением медсестру не поделили. Была у нас одна, Анечка… даже в медицинском халате, в строгой, можно сказать, рабочей одежде, так выглядела, так ходила по отделению… что ой-ой. Характер игривый у нее… такая покладистая… Муж и двое детей, а она совсем и не против… Медицина в этом деле подстегивает, возбуждает. Целыми днями смотришь на этих немощных, на эти страдальческие лица, трясущиеся руки, на кровь, гной и дерьмо, и думаешь: е-мое, ведь и тебя такое ждет, так зачем же время терять, пока оно еще есть. Короче говоря, кувыркались мы с ней в ординаторской регулярно. За стенкой умирающие лежат, стонут от боли, рядом кому-то куски кишечника вырезают, как на бойне, кто-то собственным дерьмом исходит — а мы стонем от удовольствия. Однажды эта дура забыла дверь запереть, так ей припекло, так спешила она трусики с себя стянуть. Одна старушка и приперлась в самый разгар наших стараний. А мы такое изобразили, что она поначалу и не поняла, что к чему, или, может, глазам своим не поверила. Думала, наверное, что мы какие-нибудь процедуры проходим, и все твердила, что и ей тоже нужны процедуры, а она медсестру, то бишь Аню, нигде найти не может. А как дошло до нее, что у нас за процедуры — сразу в крик, и бегом жаловаться, где только прыть взялась.

А заведующий отделением тоже с Анькой шуры-муры крутил. И нет, чтобы соврать ему: ничего такого не было, старушке привиделось, мало ли что ей, выжившей из ума, показалось. Процедуры она мне делала, или смотрела что-нибудь, прыщик непонятный у меня вылез. Нет, решил с ним по-честному, как с нормальным мужиком; ну что — врать на каждом шагу, что ли? Противно даже. Откуда я знал, что он на Аньку серьезные виды имел? С мужем у нее нелады вроде… А какие серьезные виды, дурень ты, если она с каждым встречным не против… Я ему услугу оказал, глаза открыл, а он меня с работы! Опять, дурак, из-за своей порядочности пострадал. После того с медициной я завязал, теперь на стройке.

Он умолк, допил пиво, грохнул бокалом о стол и спросил:

— А у тебя что за проблемы? С сыном что ли?

— Откуда ты знаешь? — А чего ж ты такой потерянный? Не из-за жены же. Из-за этих дур еще страдать…

— Украли сына, — не успев даже подумать, стоит ли говорить, отозвался я. Разбиравшее меня опьянение вносило свою лепту в происходящее.

— Как украли?

— А вот так — украли, а теперь денег требуют.

— Так заплати! — безмятежно выдал Серега, словно речь шла о починке унитазного бачка.

— Хм, заплати… Ты что, не понял, о чем речь?

— Да понял, чего ж не понять. В прямом смысле украли? Ну, я скажу тебе… Это даже экзотика, но по сути — то же самое. Я ж развелся — из-за работы, денег, вообще… Так она теперь Игоря от меня прячет. Тоже денег требует — алиментов ей, видите ли, мало. Как дам денег — подобреет, выпустит его на полдня, потыняюсь с ним по задворкам. А не дам — придумывает всякое вранье, чтобы я его не видел. Это что тебе — не украли ребенка? То же самое. И много с тебя требуют?

— Да дело в том, что требуют как-то странно… Идиотизм какой-то, — решив, что раз уже сказано «а», глупо не говорить «б», я вкратце поведал обо всем, предупредив, чтобы держал язык за зубами.

— Гм, — задумчиво произнес Сергей, — действительно, странно. Это все, конечно, хуже некуда… но все же… извини за такие речи — в этом что-то есть.

— М-да, что-то есть. — Сколько водки берем?

— Какой водки? Мне думать что-то надо.

— Что думать, как? Кирпичи таскать будешь? Пупок развяжется, пока столько заработаешь! Дурь какую-то надо искать, только так можно! — Хоть дурь, хоть что, а трезвым надо быть.

— Хрен там! Дурь как раз от дурной головы идет. Берем водки!

— Серега, нет!..

— Тебе стресс надо снять, после такого башка на части развалится! Че ты сможешь в таком состоянии? На тень похож, а не на человека!

— Ну… По чуть-чуть разве.

— Здесь дорого. Купим по бутерброду, а бутылку в магазине.

— Какую бутылку? Чекушку максимум. Да и нельзя здесь со своим.

— Конечно, нельзя, — произнес Серега с нарочитой иронией.

— А мы спросим.

— Да ну, этих козлов еще спрашивать. Ясно, что нельзя. У них и дышать нельзя, если им выгодно, а мы станем подстраиваться. Плевать на них.

— Стаканчики нам все равно нужны. Возьмем у них по пятьдесят, бутерброды, и все.

— Э-эх, не хочешь ты ничего понимать, Какие пятьдесят, какие бутерброды? Из-за своей порядочности бабки на ветер пускаешь. Учи тебя, учи… Да с них еще надо сбить.

— С них сбить… — как эхо, повторил я. Легкий хмель уже овладел мною, и мысли обретали интересное направление.

— Было бы желание, мозгами надо шевелить. Ладно, по пятьдесят бери у них, остальное — в магазине. И не занимайся ерундой со своими чекушками, бутылку бери. Не допьем — я домой заберу.

Я заказал два стаканчика водки и отправился в магазин. Минут через десять я вернулся со скрученным пакетом под мышкой, настороженно взглянул в сторону барной стойки и уселся. Мы выпили водку, заказанную в баре, после чего, опасливо поглядев по сторонам, под столешницей я налил из принесенной бутылки.

— Водка — дерьмо, — со злобой констатировал я.

— Ясно, что дерьмо. Так тебе, значит, надо деньги зарабатывать. И не все отдавать, а часть… Непонятные они какие-то…

— Мало сказать, что непонятные. А менты — понятные? И только приехал домой — уже палец под дверь принесли! Как это может быть? Вроде заранее знали, что я туда пойду, заранее отрезали…

Я опустил голову, водрузил локти на стол и положил ладони на виски.

— Многое заранее можно предугадать, — медленно проговорил Сергей, глядя на покрытые лаком доски стола. — Но крепко тебя взяли в оборот. Слушай, а не будет ли чего тебе или сыну из-за того, что ты мне все рассказываешь?

Я ошарашенно, словно не узнавая, посмотрел на него, как зверь, почуявший смертельную опасность. После всего, что уже произошло, как мог я поступать так легкомысленно? Речь шла о судьбе, жизни и смерти сына, который уже лишился пальца! Я не мог допустить, не простил бы себе, если бы произошло что-то еще более страшное. А что толку, подумал я, — хоть двадцать раз не прощай себе, если зло свершилось, кроме душевных самобичеваний и жалких оправданий это не принесет ничего.

Уже с явным подозрением и страхом, повинуясь буре, родившейся в сердце, взглянул я в лицо Сергея — кто он такой на самом деле, ведь с ним я не виделся бог знает сколько лет? Как я могу доверять сейчас кому бы то ни было, ведь даже собственным мыслям доверия не было, все видел и знал тот вездесущий демон, весь я перед ним как на ладони. Один, один человек в этом мире, один приходит в него со страданием, и жить должен в одиночку; так оно и есть всегда. Известно, чья рубашка ближе к телу, а шкура еще ближе и родней. Живи с кем-нибудь бок о бок, целуйся — обнимайся, клянись в вечной любви или дружбе, а все равно сокровенная суть души — твоя личная, и ничья больше. И никто не возьмет твой крест на себя. Как озлобившийся волк, оскалив пасть и вздыбив шерсть, бредет человек по жизни, несет что-то свое, потаенное, несет для чего-то ему самому непонятного, порой укрывая это потаенное глубоко, чтобы самому не видеть и не слышать о нем.

Эти мысли так отгородили меня от атмосферы пивной, что я, находясь среди шумящей и галдящей массы народа, почувствовал себя страшно одиноким, словно вдруг какими-то неведомыми силами был перенесён на необитаемый остров. Одиночество совсем не обрадовало меня. Я сидел, тупо уставившись в стол, не в силах решить дилеммы — какие страдания предпочесть: муки одиночества с его бессилием, или чувство неопределенности, неверности, если положиться на кого-то постороннего.

Я вдруг вспомнил слова отца, поучавшего меня когда-то, еще ребенка, что в жизни не надо высовываться, потому что все равно ничего не добьешься, кроме неприятностей, а следует довольствоваться малым. Я подумал — как бы отец поступил на моем месте, и тотчас же с обречённой уверенностью ответил на свой вопрос.

Отец, маленький человек, всю жизнь чертивший какие-то железяки в конструкторском бюро машиностроительного завода, по десять лет ходивший в одной и той же курточке, ничего иного, кроме как обратиться в органы, предпринять и не подумал бы. И второй раз побрел бы он в райотдел, и снова получил бы кровавый подарок, и сидел бы над этим подарком, вопя от бессилия и безысходности, от утраты надежд и несправедливости судьбы. И лишь в мыслях, снедаемый отчаянием, выстраивал бы картины возмездия над виновными, которыми, по его твёрдому убеждению, могли быть только какие-нибудь жалкие изгои, но не система, боготворимая им больше детей своих.

Он, отец, выходец из глухого села на окраине области, был благодарен судьбе и власти в ее лице, что сумел поступить в третьеразрядный институт и закончить его. Он считал, что ему несказанно повезло, он выбился в люди — чего еще желать! Лишь по обрывкам его фраз, изредка, в моменты душевного размягчения оброняемым, можно было судить о том, что претерпел в своей жизни его отец. Мысль докопаться до причин, иногда, вероятно, приходившая в ему в голову, граничила с покушением на все святое, что вбивали ему на протяжении жизни.

Тридцать второй год, сельская глубинка, глинобитный, крытый соломой дом на две комнаты. Вздувшиеся от голода животы детей, их просящие, бездонной глубиной горя и безысходностью поражавшие глаза. Давно съеденные кошки с собаками, обглоданные кости которых белеют во дворе. Отчаяние, запах смерти как субстанции, которую можно потрогать руками. Горечь, пылавшая во рту от ненасыщавшей пожухлой травы. Сумасшествие, побуждавшее подымать руку на собственных детей, подвигавшее на каннибализм. Боже, благослови родину, благодатный край цветущих садов, радостного труда и счастливой жизни…

Несколькими годами позже. Линия Маннергейма, сорокаградусный мороз, водка, превращавшаяся в непригодную для питья коллоидную смесь, кровь, замерзавшая в пальцах. Трупы, сотни трупов на дымящемся от крови снегу. Железобетонные укрепления, крошившиеся в снег от накала человеческого отчаяния, от безысходности. Прочнейшая сталь, оплавлявшаяся тупой беспощадностью и презрением к ничего не стоившему человеческому материалу.

Невзгоды, смерть с оскаленной пастью, адамова голова как божество, властвующее безраздельно, как идол — все это от врагов. А краюха хлеба за счастье умереть во имя идеи, рабский непосильный труд, подавляющая тотальность животности — от собственной благословенной власти, спасибо ей… Сомнения убиты, задушены в корне, пригвождены к кресту новой религии, принесены на капище вновьродившегося божества, требующего поклонения и жертв. Всеохватывающая и непоколебимая уверенность в рабстве завтрашнем, жизнь на алтарь идеи — вот она, детей на смерть в мясорубке далекой ли, близкой войны — вот они, берите; значит, так надо…

— Выходит, тебя просто заставляют зарабатывать, — проговорил Сергей, нарушая затянувшееся молчание. — Интересно. И делать тебе это придется, получается, никуда не денешься… А ты рекламой вроде занимаешься?

— Да. Печатаем листовки, газетку… прочую чепуху.

— Это ж золотое дно.

— Да прям-таки — дно…

— Не говори, здесь скрыты большие возможности. Это похлеще медицины, хотя, впрочем, все взаимосвязано, одно другого стоит. Тебе надо что-то думать, цену драть за услуги или еще что. Шевели мозгами, дело говорю.

Мы выпили и закусили колбасой с хлебом, тоже купленными мной в магазине, извлекая по кусочку из припрятанного под столом пакета. На душе у меня отлегло. Вместе с этим ко мне пришло желание действовать, что и требовал от меня тот, звонивший, и я уже ощущал в себе силы это действие совершить. Меня коробило осознание того, что это мне навязывают, вроде бы презрев и растоптав мою свободную волю. Но, с другой стороны, я смутно чувствовал, что все это служит оправданием элементарной лени, нежеланию двигаться вперед, предпринимать решительные и серьёзные шаги, достойные мужчины. Я был уже рад, что встретил Серегу.

— Слушай, если это все тебе не приснилось… — развязно выдал хорошо захмелевший Серёга.

— Хотел бы я, чтобы приснилось.

— Тогда у тебя открывается прорва возможностей. Железное оправдание — менты ни черта не делают! Ты должен рвать и метать, чтобы заработать. Но, конечно, поступать разумно, продумать все… хладнокровно… А хладнокровный человек прежде всего отметает предрассудки… ну, не то, чтобы очень уж все подряд отметает. Да ты знаешь, кто тебе звонил? — вдруг снова взорвался восторгом Серега и захохотал во всю глотку. — Дьявол! — он снова мерзко захихикал, грохнув пустым бокалом о стол. — Князь, как говорится, тьмы, собственной персоной, — развязно продолжал он. — Позвонил — и говорит: зарабатывай, мол, Стас, бабки, слишком уж ты разленился. Лежишь на диване, задницу поднять не хочешь, а бабки по другим карманам уходят.

Он говорил всё более развязно, с явной иронией, в какой-то мере создавая впечатление обычного дуракаваляния.

— Господи, что ты несешь… — простонал я.

— Все поменялось, всякая мораль — чушь собачья… Ты говоришь, он знает все на свете, даже то, когда ты с женой… Никто против него не поможет, ничего не сделаешь, нечего и стараться! Быть бунтарем надо, говорю тебе, рвать и метать… Деньги нужны, куда без них! И не надо сомневаться, у тебя нет выбора. Вперед!

Провозгласив столь оптимистично программу действий, Серега вынул из припрятанного под столом пакета бутылку с водкой и, уже не таясь, стал наливать.

— Он сказал, что человек — это попытка стать Богом, — грустно произнес я.

— Вот-вот, видишь. Так оно и есть.

— А Бог отдал сына ради спасения людей…

— И ты тоже собираешься просто так отдать сына?

— Нет.

— И ничего не сделаешь, чтобы его спасти, пальцем не пошевелишь?

— Конечно, сделаю!

Мы выпили и стали жевать колбасу, широко раскрывая рты и с вызовом посматривая по сторонам.

За соседним столиком, слева от нас, сидело трое перезрелых девиц, медленно, с брезгливо — неприступным выражением лиц потягивавших пиво и куривших. Одна из них, в коротких шортах, слегка развернувшись в сторону прохода, положила ногу на ногу, выставив на всеобщее обозрение шикарные ляжки. За следующим столом примостился тщедушного вида мужичок преклонного возраста, в очках и кепке, с которой он, по-видимому, не расставался даже ночью в кровати. Узловатыми пальцами он цепко обхватил граненный стакан с вином, уставившись в него взглядом загнанной лани, потягивая время от времени усладу своей жизни.

Справа от меня компания из шести человек, сутуля жирные спины, что-то праздновала. На столе у них всего было вдоволь, спиртное текло рекой, эмоции не сдерживались. Я почувствовал, как тяжелое гнетущее чувство в груди, притупившееся было под воздействием спиртного, накатывает с новой силой. Все эти люди, в той или иной мере убегавшие от проблем, заливавшие тоску, порождали сейчас во мне глухое раздражение. «Потрошить их всех надо», — подумал я, и на лице моем сложилась злобная гримаса, достойная уголовника со стажем. Тут же в голове зародилась мысль самокритичная: я такой же, как все, тупо заливавший проблемы спиртным, вместо того, чтобы их решать. «Нет, нет, так оно не будет, — упрямо мысленно твердил я, — надо что-то делать, а не распускать нюни».

— Подозрительно бармен на нас поглядывает, — произнес Серега, лениво дожевывая кусок хлеба, — ни черта не покупаем, а пьем и закусываем.

— Пошёл он. Наливай еще.

Как только они выпили, за спиной Сергея вырос бармен, самоуверенный здоровяк, и возмущенно указал пальцем на пакет, припрятанный под столом.

— Ребята, вы прекрасно знаете, что со своей водкой и закуской нельзя.

— А где своя водка? — с показательно-невинным видом спросил Серега.

— Вон, в пакете! Я все видел. Со зрением у меня…

— Что вы могли видеть? Вам показалось.

— Не надо только ломать комедию! Я вам нормально сказал. Берите свои вещи и уходите!

— Еще чего! Это ваша водка, кстати! — заявил Серега. — Мы у вас ее покупали, забыли, что ли? Где сдача с пятисот рублей? Чтобы сдачи не давать — вы теперь нам лапшу на уши вешаете?

— Что? Вы еще будете сказки мне рассказывать? Я говорю — встали и ушли!

— Я не понял, ты чего! — подключился я и медленно, с возмущенным видом приподнялся, упершись ладонями в край стола. — Сдачу неси с водки, иначе я объясню тебе…

— Вы что, хотите, чтобы я полицию вызвал?

— Вызывай — как раз на тебя и заявим!

— Я вас нормально прошу — уходите!

— Без сдачи? Да что это за наглость, в конце концов? Сдачу давай! — требовал я. — Тогда уйдем. А так — мы всему городу расскажем, как в вашей забегаловке людей дурят!

Бармен, не выказывая эмоций, развернулся и пошёл в сторону стойки. Я, повинуясь призывным жестам Сереги, посылам его озверелой физиономии, выбрался из-за стола.

— Нет, уважаемый, такой наглости я терпеть не буду! — заявил я, быстрым шагом догнав бармена. — Сдачу с пятисотки, быстро! — рявкнул я. Повинуясь импульсу агрессии, я за плечо развернул бармена и другой рукой, как рак клешнёй, вцепился ему в горло. Лицо его покраснело, он отступил и уперся в стойку. Початая бутылка водки, стоявшая на ней, звякнула о пивной бокал.

— Что вы делаете?! — взвизгнула официантка из-за стойки, сотворив на лице страдальческое выражение.

— Давай сдачу! — рявкнул я уже ей. Бармен схватил меня за руку и стал выкручивать. Я вскрикнул от боли, вырвал руку и двинул сопернику кулаком в глаз. Тот снова подался назад, еще больше сотрясая стойку, бутылка сильнее звякнула о бокал и упала, из нее потекла водка. Он ударил в ответ и попал мне в ухо. Тут подоспел Серега и вцепился бармену в воротник.

— Давай сдачу, сучка, а то и тебе сейчас попадет! — гаркнул я официантке, оставил бармена товарищу. Приложив ладонь к ушибленному уху, я вплотную подступил к стойке.

— Че вы творите, мужики! — нерешительно воззвали из зала, но я выкрикнул, чтоб лучше пусть помогут забрать у «этих мошенников» сдачу.

— Полиция! — вскричала официантка, и на ее крик из подсобки явилась взволнованная повариха в белом халате и с половником в руке.

— Половником бить будешь! — воскликнул я и в ярости схватил со стойки полупустую упавшую бутылку. Ах ты ж, сволота!

Широко, театрально размахнувшись, я швырнул бутылку в стеклянную витрину. Раздался звон, брызнули осколки, официантка визгливо вскрикнула, а повариха присела, выронив половник и ладонями прикрыв голову. Распластавшись на стойке, я с трудом достал еще одну бутылку, на этот раз полную, и снова красноречиво замахнулся.

— Или даете сдачу, или убытков будет вам больше! Шевелите мозгами!

— Да что… правда сдачи не дали? — дрожащим голосом выдала повариха, подымаясь с корточек.

Я зашел за стойку, все так же удерживая свое оружие возмездия над головой. Официантка пыталась улизнуть вглубь кухни, но я с вознесенной бутылкой и яростным выражением лица, как символ праведной мести, преградил ей дорогу.

— Сейчас, сейчас дам вам сдачу… — пролепетала официантка и стала лихорадочно рыться в карманах.

— Какую сдачу этой сволочи! Это враньё все! — воскликнул бармен, но Серега, вцепившись в воротник и обмениваясь тумаками, не отпускал его.

— Рот закрой, иначе больше будешь должен! — вёл своё я.

— Вот… берите, — официантка протянула несколько смятых купюр.

— Ну вот, другое дело! — возвестил я и с грохотом поставил бутылку на полированную поверхность стойки, — да оставь ты его в покое! Все, идем из этого гадюшника… больше мы сюда ни ногой, мошенники чертовы!