© Воронова М., 2017

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

* * *

 

Вечерами, когда я закрываю глаза и готовлюсь заснуть, в голове вдруг вспыхивают быстрые и яркие, как искры угасающего костра, воспоминания.

Откуда они всплывают? Может быть, гибнет клетка мозга, хранящая миг моей жизни, и напоследок дарит его мне, чтобы я снова пережил его на границе сна и яви, навсегда превратив в воспоминание о воспоминании?

То вдруг с необычайной ясностью представлю, как первый раз в жизни ходил сам за хлебом: серый пыльный асфальт, куст анемичной городской сирени, зажатая в руке мелочь и зеленая курточка, которой я очень гордился, то возникнет перед глазами лесная поляна, дети в пионерских галстуках и наш военрук Арон Вениаминович (Макарон Витаминович соответственно) – огромные лиловые глаза среди морщин. В то лето я получил основательные навыки саперного дела и ясное понимание того, что сапер ошибается один раз в жизни.

И я ошибся.

Искры гаснут, и я начинаю думать, сколько предметов, казалось бы вечных и необходимых, навсегда ушло из нашей жизни. Молочные бутылки с разноцветными крышечками из фольги (серебристые для молока, зеленые для кефира, желтые для ряженки, кажется), большие двузубые вилки, привязанные в булочных к деревянным стеллажам с хлебом и батонами, сопровождаемые объявлением: «Хлеб руками не трогать, только вилкой».

Что еще? Кассы в автобусах, портативный кассетный магнитофон отечественного производства, страшный, с вечно западающими клавишами и тугой крышкой, всем своим видом говорящий: «Если уж вы хотите слушать музыку, нате, подавитесь, но учтите, мы не будем стараться, чтобы удовлетворить ваши низменные потребности». Парадные бархатные знамена с золотыми кистями и повседневный алый ситчик с лозунгами: «Планы партии – планы народа», «СССР – оплот мира», и завершающим штрихом – белые гипсовые бюсты вождей.

Только перебирая в памяти исчезнувшее и думая, что исчезло все это довольно давно, я понимаю, что сам уже не молод. Когда живешь без надежды, время сливается в унылый серый ком, и не чувствуешь, сколько его прошло – три дня или двадцать лет.

Странная ирония судьбы… Вязкое серое время прошло мимо и будто не тронуло меня. Телом я так же крепок, как двадцать лет назад, но ничего не хочу и никуда не стремлюсь, в то время как другой человек, может быть, полон разных планов и идей и не может их воплотить в жизнь из-за физической немощи.

Бог дает одному – одно, другому – другое, поэтому людям приходится быть стадными животными, чтобы преуспеть.

А я отбился от стаи и бегаю один.

Надежды у меня нет, но есть Надежда, Надя. Она навещает меня раз или два в неделю и входит в дом, опасливо озираясь. Иногда я предлагаю ей куда-нибудь прогуляться и немножко забавляюсь, наблюдая, как желание борется со страхом. Страх побеждает.

Зачем я ей? Наверное, я единственный обломок, оставшийся после кораблекрушения ее юношеских надежд и мечтаний…

Войдя, она сразу начинает суетиться и хвататься за все подряд, готовить мне обед на несколько дней вперед. Порядок у себя я навожу сам.

Надя – нытик. Моя овощи, рассказывает, что дети отбились от рук, муж лентяй, Вася совсем тяжелый, и «хата уплывет», она ничего не может сделать, всю голову сломала, но решения никак не придумает, а денег на хорошего адвоката нет. «Разве это справедливо?» – спрашивает Надя страстно, а я ухмыляюсь в ответ, пользуясь тем, что она на меня не смотрит. Можно было бы возразить, что она получила за свои труды прекрасную дачу, или, как вариант, что справедливости вообще не существует, но я предпочитаю молчать, не провоцировать бедняжку на новый виток жалобных излияний.

Обреченно смотрю на ее тощую фигурку и думаю, что она и сутулится так, словно каждую секунду ждет от судьбы хорошего тычка, на смазливое, но кислое личико и, подойдя сзади, обнимаю ее.

Не потому, что страсть внезапно охватывает меня, просто если дело должно быть сделано, нечего с ним тянуть.

Вернувшись от начальника, Лиза сразу схватила телефон. Ни одного пропущенного звонка! На сердце стало так тяжело, что она чуть не заплакала.

Уже три дня Руслан не дает о себе знать. Ни звонка, ни СМС, ни сообщения «ВКонтакте», на худой конец!

Лиза села за стол и, обхватив голову руками и зажмурясь, стала вспоминать их последнюю встречу, стараясь не поддаваться эмоциям, а на холодную голову понять, что она могла сказать и сделать, из-за чего возлюбленный теперь не хочет с ней общаться.

Одно Лиза могла сказать точно: она не навязывалась Руслану, наоборот, всячески подчеркивала, что он ничем ей не обязан, и после того, как вывела из под удара его брата Макса, она не ждет ничего, даже приятельские отношения ей не нужны.

Но Руслан дал совершенно ясно понять, что она нравится ему, и пригласил на свидание. Им сразу стало как-то очень хорошо и спокойно вместе. Может быть, не было страсти, того единства, чувства «двух половинок одного целого», как с Гришей, но Лиза все равно чувствовала себя счастливой, и ей казалось, что Руслан тоже счастлив. Видимо, она забыла золотое правило не судить о людях по себе.

Собственный опыт «отношений» был у Лизы очень скудным. Любовь Гриши, трагически окончившаяся его смертью, потом блеклая скучная связь с женатым человеком, вот и все. Но общаясь с подругами, находящимися «в поисках счастья», Лиза представляла, что их чувства в процессе романа больше всего похожи на ощущения рыбака, удящего особо хитрую, умную и сильную рыбу, и, собственно, состояние женской души в этот период жизни лучше всего передает не сентиментальная литература, а повесть Хемингуэя «Старик и море».

А Лиза, вместо того чтобы полностью сосредоточиться, позволила себе быть самой собой, за что, наверное, и поплатилась!

Взрослая женщина, почему она подумала, что нравится Руслану такая, как есть, что ему с ней интересно, весело и хорошо? Почему решила, что он, красивый мужчина, не обратил внимания на ее лишние килограммы и, ощущая под рукой далеко не самую упругую попу, подумал: «Зато человек хороший»?

Оба они жили с родителями, поэтому с тем, чтобы быть вместе, возникли трудности чисто организационного плана, и две недели пришлось посвятить детским поцелуям в укромных уголках Таврического сада. Руслан отпускал ее, как шальной, говорил, что она возвращает его в юношескую пору дикого любовного томления, и они снова начинали целоваться, остро чувствуя, что жизнь это не молодость и старость, а всего лишь то, что происходит прямо сейчас.

Потом Руслан снял домик возле залива, и они провели там прекрасные выходные в нежных красках наступающего питерского лета.

Лиза сидела на берегу, смотрела на розовое закатное солнце на небе такой эмалевой голубизны, что оно казалось ненастоящим, на тихую воду, такую же голубую, как небо, вдыхала запах белой сирени и думала, что эта красота должна быть мимолетной, и то, что у них только что было с Русланом, наверное, такое же сказочное, как этот вечер. Она подумала тогда, что нужно просто сохранить все это в памяти и не ждать ничего больше, но Руслан вышел к ней с кружкой кофе, сел рядом, так что скрипнула старая скамейка, и обнял ее, словно они уже много лет вместе.

Очень буднично он сказал, что в следующее воскресенье дежурит, поэтому придется остаться в городе, а потом можно будет сгонять на дачу, если Лизу не пугает скудный деревенский быт.

И Лиза позволила себе поверить в общее будущее, в дачу, во что-то еще…

Почему она решила, что в тот вечер счастливы были они оба?

Но зачем тогда Руслан просил ее прийти к нему на дежурство? «Принеси чего-нибудь, а то всем жены носят, а я как бирюк какой-то», – засмеялся он, и Лиза подхватилась печь свои фирменные печенюшки и накрутила голубцов, про которые знала: раз попробовав, любой человек душу продаст, чтобы снова ощутить их восхитительный вкус.

Он познакомил ее с коллегами, которых Лиза от страха и смущения не запомнила ни в лицо, ни по имени, только приятную женщину средних лет, попа которой, как с удовольствием отметила Лиза, оказалась значительно обширнее, чем ее собственная.

Но в любом случае, Лиза только представлялась и улыбалась, и не сделала ничего, за что на нее можно было бы обидеться.

Может быть, его испугали голубцы? Но Руслан сам просил еды, и Лиза специально принесла столько, чтобы это не выглядело как презентация ее кулинарного мастерства.

Вероятно, все гораздо проще, и не нужно анализировать ни собственные промахи, ни чувства Руслана. Она слишком толстая и некрасивая для такого мужчины, вот и все. Молодые интересные профессора увлекаются юными стройными девами с сияющими лицами и упругими телами без малейших следов целлюлита, и мимолетный интерес пополам с благодарностью не заставил Руслана спуститься на тот уровень, где обитают одинокие толстухи с серыми от разочарований душами.

Вот и все.

Лиза знала, что теперь принцип не звонить парню первой не является таким же незыблемым, как в былые времена, но она всосала его с молоком матери и не могла переступить.

Хотел бы – позвонил! – противопоставить этому аргументу было нечего, и, подержав телефон в руках, Лиза вдруг отбросила его, словно он внезапно нагрелся.

Она потянула к себе какое-то дело и стала листать, не понимая ни слова, как вдруг дверь кабинета приоткрылась и показалась голова Зиганшина, начальника криминальной полиции. «Зайди ко мне», – бросил он и сразу исчез.

Лиза встала, одернула мундир и послушно отправилась в кабинет Мстислава Юрьевича, думая о том, что совсем не обязана это делать, ибо начкрим не является ее непосредственным руководителем. Но она с большим пиететом относилась к любому начальству. Странно, Лиза никогда не выслуживалась, не лебезила и не угодничала, но демонстрировала чудеса исполнительности. «Его назначили, а меня не назначили, значит, он лучше и умнее меня», – думала она и робела не только перед Зиганшиным, которого боялись все, даже начальник отдела, но перед абсолютно любой шишкой.

Начкрим занимал просторный кабинет, оборудованный не только для работы, но и для совещаний, но поскольку целыми днями пропадал в городе, обделывая важные дела и сомнительные делишки, кабинет имел неуютный, необжитой вид, и личность владельца никак в нем не отразилась.

– Садись, – Зиганшин указал ей место за приставным столом, а сам принялся расхаживать по кабинету, заложив руки за спину.

Лиза покосилась на него. Высокий, крепко сбитый мужик лет тридцати с небольшим. Наверное, ее ровесник, может, чуть постарше. Лицо обветренное, но, если присмотреться, можно понять, что оно классически красивое, как на статуях римских императоров, которые она видела в Москве, в Пушкинском музее. И глаза такие же холодные и пустые, как у тех статуй.

– Лиза, я смотрю, ты по-человечески не понимаешь, – сказал Зиганшин с мягкостью в голосе, и Лиза подобралась, зная, чем потом оборачивается такое доброе начало.

– Раз по-человечески не понимаешь, – повторил Зиганшин, расхаживая у нее за спиной, – попробую объяснить тебе по-хорошему. Какого черта ты возбуждаешь дела, когда мои ребята отказали?

Лиза вздохнула. В обычном своем состоянии она стала бы оправдываться, объясняться, но теперь вдруг поняла, что, раз Руслана больше не будет в ее жизни, бояться не нужно никого и ничего, а тем более подлых и нечистых на руку ментов.

– Позвольте вам напомнить, Мстислав Юрьевич, что следователь – лицо процессуально самостоятельное. Если вижу состав – возбуждаю, нет – нет. А мысли ваших оперов для меня не аргумент.

– Вот как? – спросил Зиганшин так же мягко и сел напротив нее. Сложив перед собой руки в замок, он, глядя ей в глаза, выдержал поистине мхатовскую паузу, но Лиза в своей жизни провела слишком много допросов, чтобы ее можно было поймать на такие дешевые приемчики.

– У вас ко мне все?

– Нет, уважаемая Елизавета Алексеевна. Я хочу вас убедить в своей правоте. Есть в моем распоряжении рычаги, чтобы заставить вас делать так, как нужно, но я все же надеюсь, что вы согласитесь со мной и будете действовать не по принуждению, а из убеждений.

– Смахивает на вербовку, не находите?

Никто никогда не видел улыбки Зиганшина, но сейчас Лиза могла бы поклясться – что-то похожее на нее скользнуло по его губам.

– Послушай, Лиза, ты давно работаешь, а все как первый день! Ты где живешь-то вообще? В хрустальном замке в стране фей? Будто не знаешь нашего гражданина.

– При чем тут?

Небрежным взмахом руки Зиганшин заставил ее молчать:

– Наш гражданин, Лиза, это такой человек, который ни за что, ни при каких обстоятельствах не вкрутит лампочку в подъезде, потому что не может допустить, чтобы соседи наслаждались светом за его кровные, а домоуправление жирело, экономя казенные лампочки от его щедрот. Он лучше будет передвигаться в кромешной тьме, зато, когда его мамаша, не видя дороги, сломает ногу, а его самого ограбят в темном парадняке, он сразу вспоминает, что есть службы, которые ему должны и обязаны. Тут же «Скорая» вызывается, которая должна мамаше не только ногу вправить, но еще сама ее на носилках тащить, ибо они же врачи! Представители самой гуманной профессии! А менты обязаны немедленно, рискуя жизнью, вора задержать и вернуть пропавшее добро, они же на страже закона, епть! Призвание у них такое – жизнью рисковать ради всякого мурла! Таким образом, делегировав милосердие медикам, а отвагу – ментам, он чувствует себя совершенным существом, ибо он на нас налоги платит! И бесполезно спрашивать, какие такие налоги он на нас платит, если двадцать лет нигде не работает. Платит, и все!

Лиза поморщилась. В том, что говорил Зиганшин, правды было больше, чем ей хотелось бы признать, странно только, что он избрал своим конфидентом именно следователя Федорову. Отношения у них всегда были натянутые, чтобы не сказать плохие.

– Я тут недавно одеяла стирал, – продолжал начкрим, и Лиза удивилась такой резкой смене темы, – поехал в автоматическую прачечную, думал, там все, как в американских фильмах. Заходишь, и стирай себе. Но нет, меня встретила администраторша. Я говорю – как так, вроде все автоматизировано. А потом подумал, у нас иначе-то нельзя. Представь, приходит гражданин в прачечную, там никого нет. Первое, что он сделает, это попытается так изнасиловать машинку, чтобы она постирала без денег, а в идеале еще вернула ему то, что оставили прежние лохи. Если это не выйдет, он запихнет двойную порцию в барабан, чтобы заплатить только за одну стирку. Украдет моющие средства, надо оно ему, не надо, а просто на всякий случай. Ну и напоследок засунет в барабан килограмм гвоздей, чтобы владельцы знали, как с людей деньги драть за такое пустяшное дело, как стирка. Так что без администратора реально никак.

– К чему это вы? Прачечную хотите открыть на склоне лет? – не удержалась Лиза.

– К тому, что люди у нас такие. В том, чтобы самим где разжиться, они ничего плохого не видят, но стоит у них кому-то что-то стянуть, сразу вопли: караул, спасите мое добро! А какого черта? Есть хорошая очень пословица: держи свой дом на замке и не говори, что сосед вор.

Лиза поймала себя на том, что сидит, как школьница, потупив глаза и сложив руки на коленях, и покорно слушает эти человеконенавистнические бредни. Оно конечно, работа следователем несколько подрывает веру в то, что человек – венец творения, но есть преступники, а есть добропорядочные люди, которые нуждаются в помощи и защите.

И очень странно, что немногословный Зиганшин тратит на нее свое время и красноречие. Она процессуально самостоятельное лицо и не станет поддаваться его влиянию. Пусть командует своими операми!

– Возьмем твой последний косяк, – начкрим по-бабьи подпер челюсть кулачком, и в его каменных глазах вдруг промелькнуло что-то похожее на сострадание к бестолковой следовательнице, – явно ж человек потерял не последние деньги. Два миллиона просрал влегкую, кто из нас может себе такое позволить? Ты подумала, откуда у него состояние? Как досталось? Явно ж не от кристальной честности деньги заводятся у людей, и не думаю я что-то, будто он носился по милициям, когда их наживал, и просил наказать самого себя. Обобрал если не нас, так наших родителей, а теперь, когда от богатства ум притупился, и по собственной глупости малую толику из рук упустил, сразу к нам бежит, спасите-помогите! Ибо тоже он на нас налоги платит! Но забывает при этом, что бабки все в офшорах, и платит он от хрена уши. Процентов десять от тех налогов, которые должен бы платить.

«Можно подумать, ты о своих взятках декларацию подаешь», – подумала Лиза, а вслух сказала:

– Это демагогия, Мстислав Юрьевич. Если у вас есть данные о противоправных действиях заявителя, сообщите мне, и я буду реагировать соответственно. Если же нет, то позвольте напомнить, что каждый человек у нас считается невиновным, пока не доказано обратное, и вправе пользоваться всеми правами, которые предоставляет ему государство.

– Не получается у нас разговор, Елизавета Алексеевна. Учтите, я с вами по-хорошему говорю первый и последний раз. Больше не стану.

Лиза поднялась и, пробормотав дежурное: «Спасибо, что уделили мне время», – пошла на выход, но, уже взявшись за ручку двери, неожиданно для самой себя притормозила:

– Мстислав Юрьевич, а вы не думаете, что я сама взятки беру за то, что ваши отказные материалы возбуждаю?

Зиганшин фыркнул:

– Или я не опер и не вижу, что у меня под носом творится? Ты не взяточница, Лиза, ты просто дура. Трусливая толстожопая дура.

Вернувшись в кабинет, Лиза сначала сделала кофе с шоколадкой, неторопливо выпила полчашки и только потом разрешила себе посмотреть в телефон. Ни одного пропущенного! На всякий случай она проверила сообщения, и сердце налилось тупой свинцовой тяжестью, когда Лиза убедилась, что список пуст.

Зачем только человечество придумало мобильные телефоны, теперь нельзя даже утешиться мыслью, что ему «неоткуда позвонить». Хотя недавно ей пришлось наблюдать, как сломавшееся зарядное устройство вызвало череду трагических событий. Вдруг с Русланом что-то случилось, а она тут играет в гордую деву?

Немного стесняясь своей наглости, Лиза открыла «ВКонтакте» и посмотрела друзей онлайн. Руслан среди них присутствовал. Значит, все в порядке у него. «Мог бы написать, мол, любимая, не волнуйся, но почему-то не счел нужным это делать. И я даже знаю почему», – вздохнула Лиза.

При мысли, что Руслан не хочет продолжать отношений, ее захлестнула такая тоска, такая боль и безнадежность, что разговор с Зиганшиным совершенно забылся.

До конца рабочего дня она тупо просидела за столом, думая, что опять надо привыкать быть несчастной и одинокой, и судьба снова дала ей заглянуть в счастливую жизнь, только чтобы злорадно захлопнуть дверь прямо перед носом. Смотри, Лизочка, вот так все могло бы быть, но не будет. Это для других женщин, а тебе остается работа и одиночество.

«И ведь я уже привыкла! – шептала Лиза, изо всех сил стараясь не расплакаться. – Уже смирилась, так зачем же надо было давать мне этот глоток счастья?»

Лишь по дороге домой она подумала, что сегодня произошло еще что-то плохое, не связанное с молчанием Руслана, и через некоторое время вспомнила про Зиганшина.

Она не ответила на «трусливую толстожопую дуру», только смерила начкрима презрительным взглядом, но вряд ли это произвело хоть малейшее впечатление.

И почему только у нее так развита шишка чинопочитания? Когда она пришла в отдел, Зиганшин уже состоял старшим опером, Лиза смотрела на него снизу вверх восторженными глазами и как губка впитывала всю премудрость, которой он считал нужным с ней делиться. Поэтому теперь он позволяет себе так разговаривать, хоть следователь Федорова и не является его непосредственной подчиненной.

В общем, из всех эпитетов Лизу обидело только слово «толстожопая». Это не просто констатация особенностей ее фигуры, но комплексное определение, обозначающее ленивую, безвольную, косную бабу без всяких перспектив личной жизни.

Такая она и есть, и не возразишь ничего по существу…

Но не трусливая, иначе давно перестала бы возбуждать дела по заявлениям, которые опера оформляли как отказной материал. Зиганшин развел силовое предпринимательство во всей полноте, и Лизин «демпинг» подрывал его бизнес.

Она не боролась с коррупцией, боже сохрани, и специально не перебивала клиентов у начкрима, но если заявитель в поисках справедливости случайно попадал к ней, и просматривался состав преступления, Лиза возбуждала дело.

А Зиганшину надо добиться такого положения вещей, чтобы граждане не видели даже призрачной возможности удовлетворения своих заявлений без соответствующего гонорара.

Что начкрим будет делать дальше?

Человек так устроен, что не любит людей, не разделяющих его мировоззрение. Сегодня Зиганшин попытался обратить ее в свою веру, убедить в том, что люди – это тупое стадо, а в полиции служат герои и боги, которые совершают подвиги во имя человечества только после молитв и богатых жертвоприношений.

Наверное, будь на месте Лизы Фридрих Ницше, он бы быстро нашел с Зиганшиным общий язык, но сама она придерживается другой философской школы.

Вступая в должность, ты принимаешь на себя определенные обязанности, которые надо выполнять. Пусть без фанатизма, без огонька, но надо.

Потерпев неудачу изменить ее мировоззрение, Зиганшин не успокоится, этот муж силы привык добиваться своего.

Начнет выискивать у нее всякие мелкие косяки, без которых не обходится работа, или еще как-нибудь пакостить, но конкурирующую фирму изживет. С Васей Шаларем ее поссорит…

В свободное время Лиза писала фэнтези, а в этом жанре книги немыслимы без яркого полновесного злодея: колдуна, вампира или короля, неважно. Главное, злодей должен быть целеустремленный и энергичный, а чтобы образ получился по-настоящему выпуклым, надо обязательно снабдить его особым злодейским кодексом чести.

Так вот у Зиганшина энергии хватало, а с кодексом чести было совсем плохо. Никакие соображения не могли остановить его на пути к намеченной цели, которая, по его мнению, оправдывала средства.

И ждать от него милосердия к толстожопой дуре – просто утопия.

Он увидел Наташу возле стеллажа с молочными продуктами. Щурясь и смешно гримасничая, она пыталась прочесть ценники. Зиганшин вздохнул. У сестры было плохое зрение, требовавшее сложных очков, разных для «близи» и для «дали». Для «дали», стало быть, опять не хватило денег.

Он немного помедлил, а потом подкрался и с криком «бу!» схватил сестру за локоть.

Наташа ойкнула, прищурилась, узнавая его, и улыбнулась, от чего ее правильное, но блеклое лицо совершенно преобразилось. Зиганшин душу готов был продать за эту улыбку.

– Поедем, я тебе куплю очки, – сказал он, зная, что Наташа откажется. Она позволяла только раз в неделю возить ее с покупками из дешевого гипермаркета. При оптовых закупках, ей казалось, меньше расходуется средств на еду. Вполне возможно, так оно и было, Зиганшин не проверял.

Его бы воля, он возил бы сестру в нормальный магазин и покупал ей и племянникам хорошие продукты, а не всякую перемороженную дрянь, но Наташа, мягкая и уступчивая женщина, здесь проявляла непреклонность.

Блуждая среди холодильников с йогуртами, Зиганшин озяб и приобнял сестру за плечи.

Они с Наташей были единокровные, с разницей в пять лет, и маленький Митя долго не мог понять, почему противную девчонку, которую приводят поиграть по воскресеньям, надо называть сестрой, почему он не может пойти гулять только с папой, а вечно увязывается еще и она, и что такое «алименты», из-за которых спорят родители. Когда Наташе исполнилось пятнадцать, ее мать умерла, и девочку пришлось забрать к ним.

Зиганшин помнил свое недоумение и злость, когда ему, десятилетнему пацану, сказали, что теперь придется делить комнату с Наташей, вот так вот просто взять и отдать половину личного пространства девахе, которую он знать не хочет.

Он воевал с ней за каждый сантиметр, разбрасывал свои вещи, хотя любил порядок, требовал, чтобы она гасила свет, потому что он может уснуть только в темноте. Наташа молча убирала комнату и вечерами уходила читать в кухню. Наверное, ей тяжело жилось, потому что мать тоже с трудом терпела падчерицу, все боялась, что она предъявит какие-то права, а отец тяготился ситуацией в принципе, поэтому его в то время раздражали все они трое, что не могут найти общего языка.

Как только ей исполнилось семнадцать, Наташа уехала к себе и стала жить одна на алименты и на то, что зарабатывала санитаркой в больнице. За несколько месяцев до ее отъезда Митя тяжело заболел корью. Температура поднялась такая, что он едва помнил те дни, но, приходя в себя, видел лицо сестры. Наташа ухаживала за ним, не боясь заразиться, хотя всем известно, что чем старше человек, тем тяжелее протекает эта болезнь. Она давала ему пить, обтирала тряпочкой с уксусом, выбирая самую мягкую, и то прикосновения причиняли такую боль, что Зиганшин плакал и ругался. Наташа читала ему, от жара он не понимал смысла, но звук ее голоса действовал успокаивающе.

Как-то ночью он проснулся, увидел в свете уличных фонарей, что сестра спит рядом одетая, готовая подскочить по первому его зову, и вдруг стало так невыносимо стыдно, что он столько шпынял Наташу, а она теперь ухаживает за ним, что Митя заплакал, накрыв голову подушкой, чтобы не разбудить ее. Он плакал и плакал, к утру температура упала, и Зиганшин начал поправляться.

Почему за ним ухаживала Наташа, а не мама, он до сих пор не знал, и это был единственный вопрос, который он боялся задать.

Поправляясь, он поклялся себе самой страшной клятвой, что больше не будет обижать сестру и обязательно станет ей помогать, если она заболеет.

Наташа действительно заразилась от него, но ухаживать не пришлось, родители отдали ее в больницу. В инфекционном отделении посещения запрещены, он только возил ей передачи, перетаскал лучшие книги из отцовской библиотеки, которые потом не вернули, и Зиганшину влетело за это по первое число, но он не жалел.

Наступило лето, и его отвезли к бабушке в деревню, дышать свежим воздухом и отпиваться парным молоком, словом, поправляться, а когда он вернулся, Наташа уже переехала к себе и начала жить самостоятельно.

Окрепнув, он вернулся к своим мальчишеским делам, в которых старшей сестре не находилось места, и встретились снова они уже взрослыми людьми, на похоронах отца.

Обнялись, вспомнили, что они родные люди, и надо держаться вместе. Обычно подобные клятвы, произнесенные на похоронах, остаются пустыми обещаниями, но брат и сестра действительно стали держаться вместе.

Он – одинокий, она много лет безнадежно любит женатого человека, от которого родила двоих детей.

Зиганшин искренне недоумевал и злился на судьбу, как такая чудесная женщина не вышла замуж, иногда знакомил ее с кем-то из коллег, Наташа нравилась, но мягко отклоняла все ухаживания.

Наконец тележка, которую Зиганшин толкал перед собой с видом изнуренного невольника, наполнилась продуктами, в основном «по акции», и Наташа повернула к кассе. Пришлось отстоять очередь, и Зиганшин хотел было высказаться в адрес дешевого магазина, но, встретив мягкий взгляд сестры, передумал.

Они поболтали о Наташиных детях, к которым он испытывал весьма умеренный интерес и не запомнил больше половины того, что она рассказала.

Как обычно, попытался расплатиться сам, но Наташа не позволила.

Она очень ценила свою самостоятельность.

Вернувшись домой, Лиза еле сдержалась, чтобы не расплакаться. Она так надеялась, что достанет телефон, обнаружит пропущенный звонок от Руслана, и на душе снова станет легко и радостно.

Но телефон мертво молчал. Лиза пыталась держать себя в руках, сохранять достоинство и не звонить самой, но вдруг почувствовала такую острую тревогу, что руки сами схватили мобильный и набрали его номер. Сердце стучало как бешеное, голова кружилась от волнения, и оставалось только надеяться, что голос ее звучит спокойно.

– Добрый вечер, Руслан!

– А, Лиза, – он говорил так холодно и недовольно, что Лиза чуть не задохнулась.

– У тебя все в порядке? Ничего не случилось?

– Нет, а что должно было случиться?

– Не знаю… Ты просто три дня не звонишь, и я подумала… – Лиза знала, что возненавидит себя за эти жалкие слова, но все равно произнесла их вслух.

– Все в порядке, Лиза! Не волнуйся. Просто я сейчас сильно занят. Наберу тебя, как освобожусь.

– А, понятно, извини, – промямлила она.

– Ну, пока?

– Пока.

Она еще послушала безнадежные короткие гудки, прежде чем отбросила телефон.

Стало так тяжело и больно, что любое действие казалось невозможным. Наверное, если бы она заплакала, стало бы чуть легче, но глаза оставались сухими.

Хорошо только, что родители уехали в Калининград, и никто не явится сюда сейчас выяснять, почему это она лежит лицом к стене и не идет ужинать.

Потом Лиза вспомнила, сколько времени провела, предвкушая, как пригласит Руслана к себе на романтический ужин и ночь.

Теперь ничего этого не состоится. Все кончилось. Даже самые толстожопые дуры не настолько наивны, чтобы верить обещаниям «набрать, когда освободится».

Господи, она давно уже старая для подобных подростковых переживаний! Любит – не любит, позвонит – не позвонит, это все хорошо в двадцать лет, а сейчас ей нужно уже тревожиться о детях, о том, хватит ли денег на взнос по ипотеке, и о прочих рутинных вещах.

Если бы Гриша остался жив, и у них родилась дочка, как раз наступало бы ее время страдать от любви. Ну да, двенадцать лет ей было бы, самый возраст.

Почти физически Лиза ощущала, как на сердце опускается серая мгла безнадежности.

Пришлось сделать над собой огромное усилие, но Лиза все-таки встала, оделась и спустилась вниз.

Наступил ясный летний вечер, во дворе играли дети, мамочки с колясками сидели на скамейках или прохаживались, оживленно беседуя.

В воздухе пахло сиренью, почему-то в этом году она цвела особенно буйно.

Лиза вышла на улицу, чувствуя, как нагрелся за день пыльный асфальт. Машины шли плотным потоком, и в какую бы она ни заглядывала, везде сидели мужчина и женщина, иногда с детьми на заднем сиденье. Повсюду были пары, мужчины обнимали своих дам за талию загорелыми крепкими руками, многие девушки шли с букетами.

Лиза почувствовала себя какой-то невидимкой, инопланетянкой или призраком, с завистью наблюдающим за чужим счастьем из своего печального гнезда.

«В конце концов, ты ничего не потеряла, кроме надежды, – говорила она себе, – будешь жить так же, как и до Руслана, работать, ругаться с Зиганшиным, писать книги… Найдешь, чем занять тридцать-сорок лет, которые тебе еще остались. Не все время будешь посвящать отчаянию и сетованиям о пролитом молоке».

Как настоящий призрак, она побродила по улице, заглянула в окно кафе, думая, не заказать ли бокал вина, но вовремя опомнилась и вернулась домой.

Достала ноутбук, посидела над текстом, но поняла, что в таком состоянии не напишет ни строчки.

Попыталась читать, но буквы сливались в единый серый ком, и Лиза тупо смотрела на страницу, не понимая смысла.

И все же надо было что-то делать! Стоит раз поддаться отчаянию, так оно захлестнет тебя с головой.

Вдруг Лиза вспомнила, что в черной сумке у нее осталось несколько сигарет. Так она была человеком некурящим и в принципе не одобряла эту дурную и вредную привычку, но в критической ситуации нет ничего лучше, чтобы успокоить нервы. Поэтому, улетая в Киев (о, эта поездка в Киев), Лиза захватила пачку, они с Русланом выкурили несколько штук, а остатки потерялись в сумке среди другого женского барахла.

А потом наступило лето, и черная сумка отправилась в шкаф до холодов.

Лиза торопливо достала ее, с ужасом думая, вдруг она что-то напутала и никакой заначки в сумке нет.

Опасения оказались напрасными, и через минуту она уже курила, чувствуя, как с каждой затяжкой притупляется боль. Конечно, это самообман, и сколько ни кури, счастливее не станешь, но сейчас ей нужно только пережить сегодняшний вечер.

Черт, как же отвлечься от мысли снова позвонить Руслану или, того хуже, поехать к нему? Если поддаться этому искушению, будет такой позор, что на всю жизнь останется занозой в сердце.

Творчество не спасает, чтение не получается, вино отпадает сразу, что остается?

Глубоко затянувшись и выпустив дым через сложенные, как для поцелуя, губы, Лиза вдруг сообразила.

Как только они начали встречаться, Руслан принял живое участие в ее литературных делах. Через мать (Лиза так и не знала, что он сказал о ней Анне Спиридоновне: моя девушка или отважный следователь, выручивший Макса) Руслан законтачил ее со знаменитой писательницей, которой Лиза зачитывалась с молодости и никогда не думала, что этот прекрасный автор когда-нибудь станет заботиться о ее собственных литературных делах.

Писательница по просьбе Анны Спиридоновны прочла книгу Лизы Шваб и написала ей «ВКонтакте», где несчастная Лиза Шваб зарегистрировалась специально для этого.

Помнится, Лиза чуть в обморок не упала, когда увидела личное сообщение от любимой писательницы, в котором та доброжелательно отзывалась о ее творчестве и дала контакты редактора, который занимался Лизиными текстами и согласился делать это впредь без посредничества Юлии Викторовны. Выяснилось, кстати, что в издательстве давно хотели познакомиться с Лизой Шваб, но Юлия Викторовна говорила, что за этим псевдонимом скрывается высокопоставленный чиновник Министерства внутренних дел и одним из условий публикации текстов является сохранение инкогнито.

Анна Спиридоновна завела Лизе группу «ВКонтакте» и рекламировала талантливого автора Лизу Шваб где только возможно. Несчастье с Христиной сильно расстроило пожилую женщину, но помочь она ничем не могла, и чтобы отвлечься от грустных мыслей, мать Руслана совсем переселилась в виртуальную реальность.

Лиза гордилась, что в группе состоят сорок девять человек, и с нетерпением ждала момента, когда число ее поклонников составит круглую юбилейную цифру пятьдесят.

Записи в группе, которые делала Анна Спиридоновна, содержали в себе главным образом цитаты из книг или рекламу Лизиных произведений. Иногда Лизе писали «в приват», в основном благодарности и пожелания новых творческих успехов, что чрезвычайно окрыляло автора, и в дни, когда приходило подобное сообщение, Лиза творила с удвоенной силой.

Но недели две назад она получила довольно необычное письмо от паренька с претенциозным и настораживающим ником Ясный Сокол.

«Лиза Шваб, я люблю ваши книги, но и сам тоже пишу. У меня есть готовый роман, но никто его не хочет печатать, – писал Ясный Сокол, – я думаю, его не понимают. А вы поймете. Вы умный человек, и я знаю, что вам моя книга понравится, и вы поможете мне, чтобы я стал настоящим писателем. Взамен я вам могу тоже помочь. У меня есть много сюжетов, я вам подарю их. Моя книга станет самой важной, если только обойти дураков, которые не понимают ничего или просто не хотят, чтобы люди читали хорошие книги. Я вам пошлю свой текст, потому что знаю, что вы его не украдете».

Лиза пожалела мальчика, выглядевшего на аватарке тощим и несчастным, и дала ему свою электронную почту, и только потом сообразила зайти к нему на страничку. Нельзя сказать, что увиденное сильно ее изумило, но все же потрясло.

Страничка пестрела репостами из групп любителей здорового образа жизни и православия, а также патриотов и славянофилов самого экстремального толка.

Лизу передернуло. Казалось бы, отказ от дурных привычек, твердость в вере и патриотизм – прекрасные вещи, но с другой стороны, совершенно не нужно сбиваться в стаи, чтобы любить свою Родину, молиться Богу, не изменять жене и вести здоровый образ жизни. Это личный выбор каждого человека.

Но для таких как Ясный Сокол, приверженность светлым идеалам всего лишь повод ощутить себя выше и лучше других, облечь свою агрессивность в форму битвы за святыни и спасение нации.

Чем это все кончается, Лиза знала не понаслышке, дел о тяжких телесных повреждениях, нанесенных в ходе богословских дискуссий, был ею оформлен не один десяток.

И все же ей стало жаль Ясного Сокола, вероятно, судя по сбивчивому тону его сообщения, не совсем стабильного психически парня, попавшего под влияние среды.

Чем черт не шутит, вдруг творчество поможет ему обрести себя?

Она написала ему вполне доброжелательное письмо, что с удовольствием прочтет его книгу, только для этого потребуется время.

Написала и забыла, потому что как раз в тот день уехала с Русланом на залив…

«Вот судьба и наказала меня, – мрачно подумала Лиза, – что я в своем счастье забыла о других, об этом юном графомане, который, может быть, возлагал на меня все свои надежды. О, как только я делаю что-то не очень хорошее, судьба сразу бьет меня по рукам!»

Только теперь, оставленная Русланом, она подумала о душевных муках одинокого ребенка. Что Ясный Сокол одинок, было ясно хотя бы из того, что он писал книги. Если бы ему посчастливилось стать душой компании, бедняга тусовался бы с «друганами» и не притрагивался к перу.

Вздохнув, Лиза открыла текст, присланный Соколом, и приступила к чтению, закурив новую сигарету.

С первых страниц стало ясно, что великий роман представляет интерес разве что для психиатров, и проблемы с головой у парня гораздо серьезнее, чем ей показалось вначале.

С трудом одолев две главы этого бреда, Лиза сломалась и отложила айпад. Первое, о чем она подумала – как хорошо, что парень не знает ее настоящего имени и адреса. Можно ничего не отвечать и вообще заблокировать его, чтобы забыл дорогу к ней на страничку.

Но это будет нехорошо. Сумасшедшие тоже люди и имеют право на сочувствие.

В конце концов, парнишка обратился к ней за помощью, и она должна помочь, пусть даже не совсем так, как этого хочет он.

Лиза, тщательно подбирая слова, написала Ясному Соколу, что книга ей понравилась и она попробует отнести ее в издательство, но нужно настоящее имя автора и какие-нибудь координаты, чтобы с ним связаться. Редакторы – люди серьезные и не станут иметь дело с анонимом.

«Ну вот и хорошо, – усмехнулась она, нажимая на «отправить», – а завтра позвоню Голлербаху. Ему сейчас, конечно, вообще не до меня, но хотя бы он даст мне телефон кого-то из своих коллег, который скажет точно, псих Ясный Сокол или нет, и, может быть, подберет ему лечение».

Выйдя из своего любимого «Лендровера», Зиганшин хорошо, со вкусом потянулся. Так надоело сидеть за рулем, что он решил не загонять машину в гараж, в конце концов, завтра утром снова ехать. После встречи с Наташей ему всегда было горько, смутно на душе. Отчего такая хорошая женщина досталась подонку, который морочит ей голову уже второй десяток лет? Красивая, нежная, работящая, она могла бы составить счастье любому мужику, а вот поди ж ты…

Он постоял, щурясь, подставляя лицо мягким лучам заходящего солнца, и обида за сестру немного отпустила.

Пять лет назад Зиганшин загрустил, стал томиться в своей новой, с иголочки, шикарной квартире. По инерции обставлял ее, но чем больше занимался благоустройством, тем больше квартира начинала напоминать ему механизированное стойло для крупного рогатого скота, и сам он вдруг стал чувствовать себя какой-то коровой, которую держат в чистоте, дают вдоволь корма, а взамен нещадно доят.

Он понимал, что это глупые мысли и неверные аналогии привели его к неверным выводам, но ощущение не проходило.

Зиганшин тосковал, сам не зная по чему, думал, искал выход, но решение, как это часто бывает, пришло внезапно и само собой. Момент истины настал в тренажерном зале, где Мстислав Юрьевич с пользой проводил досуг, перекидывая железо.

Он как раз выполнял жим лежа и вдруг отчетливо понял, как бессмысленна, глупа и, в общем, недостойна настоящего мужика эта физическая нагрузка.

Зиганшин осторожно положил штангу, встал и покинул зал, чтобы больше никогда не возвращаться.

Через несколько дней он купил дом в заброшенной деревне всего в часе езды от работы. К покосившемуся от старости домику прилагался большой участок с запущенным яблоневым садом. За старыми деревьями давно никто не ухаживал, и они одичали так, что не было надежд на большой урожай, но крепкие ветви их раскинулись широко, сплетались между собой, будто защищая дом.

Какие-то еще росли кусты, буйные, очертаниями похожие на атомные грибы, тогда Зиганшин не разбирался в садоводстве и только с течением времени узнал, где у него сирень, где жасмин, а где крыжовник.

Он переехал сразу, первый год жил в избушке, страшно скрипели половицы, и ветер выдувал остатки мха, проложенного когда-то между бревнами сруба. Зиганшин топил печь, мылся в старой бане с помощью системы тазиков и чувствовал себя живым и свободным.

Потом построил добротный деревянный дом, сруб в два этажа и черепичная крыша, а первое свое обиталище переквалифицировал в летнюю кухню.

Завел щенка немецкой овчарки, который вырос в такую умную собаку, что Зиганшин никогда не чувствовал себя одиноким. Ему только хотелось, чтобы Найда немного больше соответствовала плакату на калитке: «Осторожно, злая собака», но что поделать, характер не переломишь.

Держал небольшой огород и альпийскую горку, не потому что страстно любил цветы и экологически чистые огурцы (к слову, почти весь урожай он отдавал Наташе для детей), а чтобы занять себя физическим трудом.

Переезжая в деревню, Зиганшин хотел, чтобы в его городской квартире поселилась Наташа с детьми, но, пока думал, как половчее ей это предложить, площадь самовольно заняла матушка со своим новым мужем.

Таким образом, путь к отступлению был отрезан, и подполковник полиции окончательно превратился в деревенского жителя.

Найда выскочила ему навстречу, виляя хвостом, но тут же села и с достоинством гавкнула. Она знала, что хозяин – человек серьезный и любит солидное обращение.

Зиганшин потрепал ее по густой шелковистой шерстке, но не удержался, нагнулся и чмокнул в ледяной и мокрый кожаный нос.

Трава на лужайке перед домом сильно вымахала, и, сменив форму на старые джинсы, Мстислав пошел за косой. В сарае у него теснились самые разные «приспособы» и «приблуды» – от мотоблока до ручного культиватора «Торнадо», но косить он любил по старинке, старой косой, которую нашел в сарае. Лезвие, конечно, проржавело, пришлось заменить его, а косовище замечательно ложилось в руки, легкое, сухое, отполированное ладонями нескольких поколений мужиков.

Зиганшин заработал, наслаждаясь теплым вечером и тем, как хорошо у него получается, как ровно ложится трава под взмахами косы. «Все мы колосья под серпом твоим», – вдруг пришла в голову фраза, и Мстислав понятия не имел, откуда она и что значит.

В изумрудной траве трогательно голубели какие-то цветочки, закрывались солнышки последних одуванчиков, и Зиганшину стало немножко жаль своей лужайки, но надо, чтобы все выглядело ухоженным и аккуратным.

Иначе соседи заглянут через забор (он поставил высокий глухой забор еще прежде дома, но быстро понял: ни одна ограда не бывает достаточно высока, чтобы ее не могло преодолеть соседское любопытство) и решат, что подполковник впал в запой.

Скошенная трава пахла чуть горьковато, и Зиганшин загрустил.

Когда подъехала Элина на своей микроскопической машинке, он уже закончил работу и вытирал косу специальной тряпочкой.

– Привет, заходи, – сказал он, с удовольствием глядя на нее, – я сейчас, только ополоснусь.

– Прекрати, Зиганшин, не мойся, ты хорошо пахнешь – мужским духом. И я быстрее освобожусь.

– Ну тогда можно для скорости в дом не заходить. Прямо тут.

Но в дом они все же вошли.

Когда все закончилось, он остался лежать и смотреть, как Элина одевается, и думал, как ему удалось восемь лет назад разглядеть в обычной проститутке деловую жилку. Немножко подтолкнул, показал дорогу, и теперь это преуспевающая бизнес-леди, хозяйка элитного борделя. И выглядит она сейчас так уверенно, что ни за что не подумаешь, что когда-то ей приходилось выполнять любые прихоти клиентов.

Сочная женщина, хоть уже, кажется, перешагнула сорокалетний рубеж. Ноги как рельсы, хотя и грудь, и животик – все как следует…

Скользнув взглядом по ее изысканному шелковому костюму, он подумал, что женщины, конечно, гораздо более совершенные существа, чем мужики.

Мужчина каким родился, таким и живет, а если и меняется, всегда несет на себе отпечаток прошлого. Не то с женщинами. Как змеи, они сбрасывают старую шкуру, полностью перевоплощаясь в новую ипостась, которую дарит им судьба.

Мужчина меняет мир, а женщина меняется сама…

– Жениться вам, барин, надо, – прервала Элина его размышления, – я, конечно, понимаю, у нас общий бизнес, но я замужняя женщина, в конце-то концов, и не могу к тебе мчаться каждые десять минут, как только тебе приспичит!

– Каждые десять минут не нужно, – лениво улыбнулся Зиганшин, – раз в неделю вполне достаточно. Это в восемнадцать лет я был бездумный распылитель, а теперь одни головешки остались от прежнего огня.

– Серьезно, Митя, – пробормотала Элина, сосредоточенно подкрашивая глаз, – ты один да один, нехорошо.

– Как раз хорошо. Приляг ко мне на пять минут.

Элина осторожно вытянулась поверх одеяла, следя, чтобы не помялся ее шелковый костюм.

– Странно так, – сказала она задумчиво, – когда я с тобой в постели, совсем забываю, какой ты опасный человек.

Он пожал плечами.

– Ну да, я редкое дерьмо, и что дальше?

– Не знаю, Митя. Просто я ж знаю, что ты не прощаешь ничего, и вообще безжалостный, а мне не страшно.

Приподнявшись на локте, свободную руку он погрузил в ее густые каштановые волосы:

– Ты меня не бойся, Элина. Не обижу. Но все-таки будь со мной честной.

Как часто бывает, утром все показалось не таким безнадежным. Есть же призрачный шанс, что Руслан на самом деле занят. «Чем? – спрашивал Лизин здравый смысл у так некстати поднявшей голову надежды. – Если ты сможешь придумать, чем таким занят человек, что не может даже по телефону поговорить с любимой женщиной, я тебе поверю».

Но надежда не смогла предложить ни одного сколько-нибудь реалистичного варианта, кроме неубедительной идеи, что Руслан потом все объяснит.

В общем, она собиралась на работу в таких смятенных чувствах, что решила «забыть» телефон дома. Кому надо, найдут следователя Федорову по рабочему номеру, зато ей не придется каждые пять минут впадать в отчаяние, глядя на пустой экран.

На работе она постаралась не встречаться с Зиганшиным. Все же на «толстожопую дуру» надо было как-то отреагировать. Вряд ли он оценил ее гневное молчание и теперь уверен, что она его боится, значит, теперь с ней можно вообще не сдерживаться и оскорблять как угодно.

Вася Шаларь заступился бы за нее, но он и без этого на плохом счету у Мстислава Юрьевича. Слишком гуманный и милосердный, на взгляд Зиганшина, а если он еще станет защищать Лизу, начкрим окончательно укрепится в мысли, что именно Вася является связующим звеном между гражданами, получившими отказ у оперов, и следователем Федоровой.

Лиза сидела у себя, не решаясь лишний раз выйти, чтобы случайно не столкнуться с начкримом, но потом узнала, что Зиганшин поехал на задержание. «Надеюсь, тебя там подстрелят», – вдруг пришла в голову мысль, и следующие полчаса Лиза плевала через левое плечо и колотила костяшками пальцев по столешнице.

После допроса чрезвычайно нудной и бестолковой свидетельницы Лиза почувствовала, что заслужила отдых. Она заварила себе кофейку и открыла «ВКонтакте», рассчитывая, что Ясный Сокол уже отозвался на ее сообщение. Сейчас она попросит Шаларя пробить несчастного молодого человека, а потом с чистой совестью позвонит Голлербаху, а о том, что Максимилиан Максимилианович – связующее звено между нею и Русланом, она совершенно думать не будет.

Но Ясный Сокол молчал как рыба, вместо этого Лиза увидела сообщение от какого-то Петра Ильичева: номер телефона и просьбу позвонить как можно скорее.

Только зайдя на его страничку и рассмотрев фотографию, она сообразила, что это не кто иной, как ее сокурсник, с которым они не виделись много лет, и непонятно было, что ему так срочно понадобилось.

Пожав плечами, Лиза набрала номер со стационарного телефона, радуясь, что начальство преодолело жестокий приступ экономии и отменило ограничение на междугородние и мобильные номера.

Договорились, что Петя подъедет к ней на работу, и Лиза, заинтригованная, стала ждать. Ильичев трудился опером в том районе города, в котором ей не приходилось бывать, и все же Лиза стала перебирать последние события своей жизни, прикидывая, чем могла возбудить профессиональный интерес сокурсника. Может быть, Зиганшин подсуетился как-нибудь?

В любом случае, трудно найти более законопослушного человека, чем она.

Петя остался таким же щуплым и живым парнем, каким она помнила его по студенчеству. И если лицом он слегка постарел, то его подвижная физиономия выглядела прекрасной иллюстрацией для высказывания Марка Твена: «Морщины должны быть следами былых улыбок».

Приветствовал он ее так, словно они расстались вчера, а не десять лет назад, расцеловал, перегнувшись через письменный стол, но Лизу не успокоила эта показная радость.

Она решила не выказывать своего любопытства и, спокойно улыбнувшись, встала, чтобы приготовить гостю кофе. Но вода в чайнике не успела закипеть, как без стука открылась дверь, и на пороге появился Зиганшин.

– Вы не ошиблись кабинетом, Мстислав Юрьевич? – спросила она холодно.

– Нет, не ошибся. Узнал, что у нас гости из другого района, и зашел поздороваться, – мужчины обменялись крепким рукопожатием, – какими судьбами у нас, Петр?

– Забежал у Елизаветы Алексеевны информацию по делу уточнить.

– Так, может быть, у меня это будет удобнее сделать? И кабинет побольше, и найдется чем угостить дорогого гостя. Или у вас тайное свидание, а я вмешался бестактно? А? Вы скажите, Елизавета Алексеевна, не стесняйтесь.

– Я пока не знаю, о чем речь, – сказала она, – но если Петр не настаивает на конфиденциальности, то мне скрывать нечего.

Все трое перешли к начкриму. Зиганшин вежливо подвинул Лизе стул и включил кофемашину, предмет жгучей зависти коллег. Раньше Лиза, только проходя мимо, слышала истошное завывание этого агрегата, но никогда не удостаивалась приглашения на кофе и теперь была очень удивлена, увидев, что начкрим пользуется изящными чашечками костяного фарфора.

– Итак, – сказал Зиганшин, взяв чашку, которая смотрелась совсем крошечной в его руке, – что заставило вас партизанить в нашем отделе, Петр?

Лучезарно улыбаясь, Петя рассказал, что вчера вечером выезжал на место происшествия. Некий Дмитрий Павлович Шишкин, известный в прошлом тележурналист, был зарезан в подворотне по пути домой. Убийцу взяли сразу, он даже не пытался скрыться, так и сидел возле трупа с ножом в руках и при задержании не оказал ни малейшего сопротивления. Следователю пояснил, что исполнял свой долг и другого пути просто не видел. Все, кого удалось опросить, показали, что потерпевший и убийца никогда не были знакомы, и в ходе допроса парень стал проявлять такие явные признаки неадекватного поведения, что следователь вызвал психиатрическую бригаду.

Убийца был госпитализирован с острым психозом, но дежурный врач сказал, что почти не сомневается в том, что у парня шизофрения. Окончательно диагноз можно будет установить только после стационарной судебно-психиатрической экспертизы, но не для протокола врач готов утверждать, что бедняга абсолютно сумасшедший.

– Везет вам, – протянул Зиганшин, – вместо преступления общественно-опасное действие психически больного. Не надо бегать, жизнь терпилы лопатить. Если он журналистом был, то там такое может всплыть, что господи помилуй. А сейчас парня в психушку оформят, и привет горячий. От нас-то вы чего хотите?

– Да ничего, в общем, – улыбнулся Петя, – это я уж так, из любопытства. Взял планшет парня, открыл приложение «ВКонтакте», смотрю, а там сообщение от некоей Лизы Шваб. Присмотрелся к фотографии, боже мой, это же моя сокурсница. Решил съездить неофициальным порядком, узнать, откуда она знает этого психа.

– Так и ехал бы, мы тут при чем? – Мстислав Юрьевич пожал плечами, а Лиза из-за его спины постаралась поймать Петин взгляд и просигналить ему умоляющей мимикой, чтобы молчал.

Но Ильичев не понял намека.

– Так я и приехал. Правда, на табличке указано, что ты в реале осталась Федоровой.

– О? – Зиганшин поставил чашку и, нахмурясь, пристально посмотрел на нее. – Скажите нам, Елизавета Алексеевна, откуда вы знаете этого психа?

– Какого именно психа? Как его фамилия? – буркнула Лиза.

– Фамилия его Миханоша, хотя тебе он может быть известен как Ясный Сокол.

– Да блин! Так и знала! Вот правду говорят, не хочешь себе зла, не делай людям добра!

– О, Елизавета Алексеевна! Отрадно слышать от вас столь зрелые идеи!

– Да перестаньте вы, Мстислав Юрьевич! Я знать его не знаю. Прислал мне парень свое шизофреническое творчество, вот и все.

– Ты ж написала, что тебе понравилось.

– Ну а как иначе я бы о нем что-то узнала? О господи! – Лиза схватилась за голову. – Если бы я только отреагировала раньше! Я же хотела выяснить его личность и сделать так, чтобы он попал в поле зрения психиатров. Написал этот Ясный Сокол недели две назад, а сподобилась ответить я только вчера… Вот дура! Если бы сразу отреагировала, то он бы уже начал получать лечение и никого бы не убил. Получается, Шишкин этот на моей совести.

– Вы, Елизавета Алексеевна, поосторожнее груз вины на борт принимайте, – хмыкнул Зиганшин, – совесть у человека не резиновая. Лучше скажите, почему этот Ясный выбрал именно вас своим критиком и конфидентом из всей многомиллионной аудитории сайта?

Краснея, Лиза рассказала о том, что под псевдонимом Лиза Шваб пишет фэнтези, и, видно, в какой-то недобрый час ее книга попалась на глаза Ясному Соколу, вот он и решил с ее помощью проникнуть в литературные круги.

Сообщая свой секрет чужим и отчасти враждебно настроенным людям, Лиза чувствовала себя словно голая. Давно ей не было так стыдно.

Как ни маловероятно выглядело подобное предположение, она решила: ради того чтобы поиздеваться над ней, Зиганшин преодолеет свое отвращение к печатному слову, прочтет ее книги и станет всем рассказывать, какую чушь она пишет.

Петя ладно, она его десять лет не видела и, дай бог, не увидит еще столько же, а с Зиганшиным сталкивается каждый день, и если он ознакомится с ее творчеством, то поймет, о чем она думает и что чувствует, словом, заглянет к ней в душу.

А Лизе совсем не хотелось, чтобы ей в душу заглядывали такие негодяи, как начкрим.

– Так Шваб – это псевдоним? – спросил Петя простодушно. – А я думал, ты замуж вышла за своего рыжего.

Лиза почувствовала, что лицо ее дрогнуло. Не хватает только расплакаться перед Зиганшиным для полного унижения!

– Нет, я не вышла замуж, – сказала она севшим голосом.

– Да? Слушай, а я же помню, вы такая пара были! Я к тебе потому и не подкатывал, что знал – шансов нет.

Она встала, поправила мундир, из последних сил держа себя в руках, проговорила: «Если у господ оперсостава нет больше вопросов, мне нужно вернуться к работе», – не дожидаясь ответа, вышла от Зиганшина и быстро проследовала в женский туалет, где дала наконец волю слезам.

О чем она плачет, Лиза и сама не знала. О том, что мысли о Грише никогда не покидают ее, о том, что его много лет нет на свете, и о том, что все эти годы она одинока… О Руслане, поманившем ее надеждой на счастье только затем, чтобы сразу отнять ее… О том, что слишком вкладывала душу в свои книги…

Лиза только начала успокаиваться, как вспомнила ночь, проведенную с Русланом на заливе, и от мысли, что больше никогда не окажется в его объятиях, зарыдала еще горше.

Ах, эта вечная женская иллюзия – в соитии тел видеть слияние душ…

Лиза всхлипнула, шмыгнула носом и привалилась головой к холодной кафельной стенке. Почему жизнь так скупится ей на счастье, словно дворовые хулиганы, отбирает даже те жалкие крохи, которые ей удается выцарапать у судьбы?

Или правду говорят, что рок неумолим, и если ей на роду написано быть одинокой, нечего и пытаться пересилить свою судьбу?

Носового платка у Лизы не было, пришлось отмотать от рулона туалетной бумаги, чтобы вытереть нос, и почему-то эта туалетная бумага привела ее в окончательное отчаяние.

Забыв, что находится на работе, она всхлипнула слишком громко, и дверь тут же отозвалась уверенным стуком.

– Когда закончишь рыдать, – сказала дверь голосом Зиганшина, – зайди ко мне. Есть разговор.

Лиза подошла к зеркалу. Чуда не произошло: нельзя плакать о загубленной жизни без того, чтобы лицо не превратилось в зыбкое красное пятно. Она включила холодную воду и, сняв пиджак, стала плескать на щеки и на лоб. Слава богу, она почти не пользовалась косметикой на работе, поэтому обошлось без хрестоматийных черных разводов, но все равно вид ужасающий, недостойный российского следователя.

«Подведем итоги, – говорила себе Лиза, охлаждая лицо водой, – меня оставил возлюбленный, прекрасный человек, близкий мне по духу. Благородный, смелый, интересный, нежный любовник. Есть только один недостаток – он знать меня не хочет. И оставил именно в тот момент, когда я расслабилась и поверила в наше общее будущее. Но судьбе показалось этого мало, она с наслаждением провернула нож в ране, сделав так, что свидетелем моей слабости оказался подонок Зиганшин! Может быть, она специально добавила мне еще и это унижение, чтобы я прочувствовала все сполна и больше не пыталась с ней бороться?

Ну и как финальный аккорд – смерть несчастного Шишкина, которая теперь навсегда повиснет на моей совести! Если бы я сразу ответила бедному мальчику, могла бы успеть с психиатрической помощью раньше, чем шизофрения толкнула его на убийство. Хотя как знать, может, он не захотел бы лечиться, а у нас такие законы, что с сумасшедшим нельзя ничего сделать, пока он кого-нибудь не убил или не покалечил.

И все же я виновата! Не только в смерти журналиста, но и в дальнейшей судьбе несчастного юноши». – Лиза с досадой подумала, что из-за Зиганшина не спросила у Пети ничего по существу дела и не знает, совершеннолетний этот Миханоша или нет. Но в любом случае, напиши она ему хоть на неделю раньше, все могло бы закончиться амбулаторным лечением. Диспансерный учет и поддерживающая терапия, и у парня остались бы шансы на какую-то социализацию, может быть, и на трудоустройство. А теперь принудительное лечение, после которого парень превратится в тень прежнего себя, во всяком случае писать книги уже никогда не сможет.

«Вот и весь итог твоей любовной истории – две загубленные жизни! Точнее, три, если посчитать твою собственную!» – закончила Лиза свой внутренний монолог, промокнула лицо очередной порцией туалетной бумаги и, последний раз судорожно вздохнув, с гордо развернутой спиной отправилась к начкриму.

Тот сидел, уставясь в экран компьютера, и, не отрываясь от своего занятия, жестом показал ей, чтобы села.

Пауза затянулась, и Лиза решила перейти в наступление:

– Мстислав Юрьевич, надеюсь, я имею право общаться с людьми без вашего вмешательства! – выпалила она, чувствуя, что звучит это вовсе не так грозно, как она планировала.

– Имеешь, имеешь… – протянул Зиганшин рассеянно, – с людьми общайся сколько хочешь, а с чужими операми – нет.

– И тем не менее!

– И тем не менее ты дура! Я для тебя старался. Явно ж человек с чужой земли не просто так к тебе приехал. А чтобы оперативно реагировать, мне нужно информацию иметь из первых рук.

Лиза присвистнула. Как он, будучи на задержании, узнал, кто к ней приехал и зачем? Если бы Зиганшин всю мощь своего дедуктивного метода расходовал не на подковерные интриги, а на расследование преступлений, в отделе была бы стопроцентная раскрываемость.

– Короче, я тебя отмазал. Ильичев еще следаку планшет не светил и дальше его придержит, замотает где-нибудь. Твое имя не всплывет нигде, и люди не узнают, какой херней ты в свободное время занимаешься. Видишь, я за своих всегда готов вписаться.

Лиза поморщилась и нарочито внимательно посмотрела в окно.

Читая между строк, это значит: становись, Лиза, частью нашей коррупционной схемы, живи по нашим правилам, и мы тебя отмажем в случае чего.

– Вообще смешное дело, – сказал Зиганшин неожиданно миролюбиво, – я помню этого Шишкина. Мне было лет десять или около того, когда я смотрел его передачу о правах психически больных. Так уж он за них ратовал, прямо пена изо рта шла, вот я и запомнил. У детей память цепкая на всякую чушь. А теперь видишь, за что боролся, на то и напоролся. Диалектика!

Лиза сухо заметила, что не совсем. Психическое заболевание Миханоши придется еще доказывать. Вот если бы парень уже состоял на учете, отказался от лечения и только после этого убил Шишкина, тогда была бы диалектика.

– Тоже верно. Слушай, а у нас тоже был похожий случай, я как раз смотрю.

Начкрим любезно повернул к ней экран монитора и сделал приглашающий жест. Лиза поежилась. Дружелюбный Зиганшин пугал ее гораздо сильнее, чем в своем обычном хамском образе.

Она знала, что Мстислав Юрьевич хранит у себя в компьютере документацию по всем делам и обладает редким умением работать с информацией. Мог бы сделать карьеру в науке, стать профессором, а вместо этого наводит ужас на весь отдел.

– Полгода назад у нас на земле грохнули проректора одного медвуза. Тоже молодой человек, ранее незнакомый с терпилой, вдруг взял да и размозжил ему голову.

– Что-то слышала.

– Дело вел наш убитый в голову Чернышов, сначала пытался на мафиозные разборки натягивать, чтобы заявить о себе миру, но потом убийца такое понес на допросе у него, что даже Черный сообразил психиатрическую экспертизу назначить. Ну и все, бедолагу встретили в дурдоме как родного. Разборки там наверняка тоже были, не без этого, но смерть бедный проректор принял от рук сумасшедшего. Кстати, ирония в том, что по специальности он был психиатром.

Лиза, уже поднимавшаяся со стула, резко села обратно.

– То есть, Мстислав Юрьевич, вы хотите сказать, что с интервалом в полгода два видных деятеля, связанные с психиатрией, были убиты независимо друг от друга молодыми людьми в состоянии острого психоза?

– У меня сестра работает врачом, так у них есть так называемый закон парных случаев. То есть если поступает больной с каким-нибудь страшно редким заболеванием, жди второго такого же. А потом опять тишина на двадцать лет. Наташа говорит, железно срабатывает. Вот и у нас что-то наподобие этого произошло. В общем-то, тут больше медицина, чем юриспруденция, поэтому и закон сработал.

– И все равно, странное совпадение.

– Странное, но жизнь вообще странная штука. Если в каждом совпадении искать чей-то умысел, недолго самому в дурдоме оказаться.

Это не дневник и не мемуары, и я вообще не знаю, зачем все это пишу. Просто нашел старую-престарую тетрадь, которую покупал перед самым концом аспирантуры, вспомнил, как ходил за ней вместе с Верой, как она выбирала обложку… А вот зачем нужна была эта тетрадка, я так вспомнить и не смог. Как бы то ни было, она осталась пустой и странным образом уцелела. Я нашел этот крохотный осколок прежней жизни на антресолях, делая генеральную уборку. Когда узнаешь, что скоро тебе предстоит умереть, после первого шока начинаешь наводить порядок в своем жилище, разбираешь всякие завалы, семейные архивы, деловые бумаги или любовную переписку, это уж кому как повезло. Уничтожаешь все, что тебе не хотелось бы делать достоянием посторонних глаз. У меня не нашлось почти никаких личных бумаг, кроме кучи оплаченных счетов за квартиру, которые я ленился выбрасывать, а теперь решил, что и не надо.

Между документами на квартиру и паспортом пылесоса я почему-то обнаружил копию своего приговора и после небольшого раздумья тоже решил не выбрасывать ее. Папиросная бумага с отпечатанным на машинке текстом, кое-где прорванная на месте точек и запятых (наверное, стенографистка колотила по клавишам с остервенением), теперь вызвала у меня только грусть о прошлом, ушедшем безвозвратно.

Даже обидно стало, что так мало личного, которое надо уничтожить. Мы с Верой все время были вместе и не нуждались в том, чтобы писать друг другу. От нее осталось всего несколько фотографий, которые я возьму с собой…

Я вынес на помойку всю старую одежду, застиранные полотенца и постельное белье. Пусть те, кто войдут в мое жилище первыми, увидят, что нелюдимый алкоголик жил в комфорте, а не в убожестве. Хотя, наверное, надо будет оставить в кухне возле батареи несколько пустых бутылок.

А потом я нашел эту тетрадь. Девяносто шесть листов, в клеенчатой обложке цвета бордо, который Вера обожала, с незаметным мелким тиснением. Я бы сам ни за что не выбрал такую.

Я смахнул пушистый слой серой пыли, скопившейся за двадцать лет на обрезе, и пролистнул пожелтевшие страницы. Чернила, которыми была нанесена клетка, выцвели от времени, а может быть, всегда были такими бледными, теперь уже не вспомнить.

Смешно, но в доме не оказалось ни одной ручки, пришлось бежать в киоск, где я на всякий случай купил сразу пять и, вернувшись, сразу сел за стол и принялся писать.

Не дневник и не мемуары, а просто личные бумаги, которые я попрошу уничтожить перед самой смертью.

Или забуду попросить, и останется только гадать о дальнейшей судьбе моей тетради. Может быть, Надя засунет ее между книг, или ее дети раздерут листы на кораблики, или тетрадка пойдет в макулатуру, если ее вдруг снова начнут принимать у граждан. Вариантов тысяча, и самый маловероятный – что кто-то станет разбирать мои каракули. Хоть я давно не практикую, почерк у меня остался врачебным.

Зачем я пишу? А зачем люди читают объявления в ожидании автобуса? Не потому, что интересно, а надо чем-то занять оставшееся время.

Вот и я жду свой автобус-смерть, но не хочу сидеть сложа руки.

Наверное, прежде всего надо рассказать, как я познакомился с Верой. Сложная задача, я не так хорошо владею словом, чтобы передать свои чувства, когда впервые увидел ее.

Я ехал из МАПО, кажется, тогда он еще назывался ГИдУВом, и, как всегда, погруженный в раздумья, не видел дальше собственного носа.

Не помню, какой предмет владел тогда моими мыслями, но до метро «Чернышевская», приземистого серого здания, похожего на помещичью усадьбу средней руки, я дошел на автопилоте. Толкнув тяжелую дверь из какой-то благородной породы дерева, я вошел в вестибюль, с удовольствием вдыхая с мороза теплый воздух и в сотый раз отмечая, что в метро он имеет свой особый вкус. Замешкался у турникетов, шаря в карманах в поисках проездного, и тут мое внимание привлекло… нет, не девушка, не человек, а просто движение. Так, наверное, разведчик боковым зрением замечает крадущуюся тень врага.

И, как разведчик, я молниеносно повернулся. Это была самая обычная девушка, одетая совсем невыразительно – в джинсы и куртку с капюшоном. Он, кстати, оказался поднят, и я не видел ее лица.

Но быстрый шаг и такая же, как у меня, сосредоточенность на своих мыслях сказали мне, что надо идти за ней. Я выудил наконец карточку проездного из кармана куртки, предъявил ее монументальной тете в красном беретике и помчался вниз по эскалатору, боясь, что не узнаю девушку вне движения.

Но опасения мои оказались напрасны, я быстро узнал ее фигурку и встал на ступеньку ниже.

Она не снимала капюшон, но мне это казалось совсем неважно. Разве противоположно заряженные атомы заглядывают друг другу в лицо, прежде чем объединиться в молекулу?

Девушка читала книгу, очень толстую и старую, с порыжевшими потрепанными страницами, в картонной обложке, которая сильно искрошилась, поэтому я не смог прочесть название, когда поднырнул вниз. Я думал, что, узнав, какую книгу она читает, смогу начать непринужденный разговор. Увы…

Тогда я просто сказал: «Здравствуйте!»

Двадцатиминутная поездка на метро стала нашим свадебным путешествием. На «Кировском заводе» мы вышли уже состоявшейся парой.

Первое опьянение потихоньку проходило, я смотрел на Веру и не мог понять, какая она. То казалось, что она ослепительно, чарующе красива, а когда она вдруг поворачивалась другой стороной, я начинал думать, что влюбился в страхильду.

Но это было неважно, я боялся только не запомнить ее лицо.

Смею надеяться, что мысль о нашей первой встрече станет последним воспоминанием в моей жизни. Если Бог позволит мне в последний миг пережить снова то, что я почувствовал тогда, мне нечего просить у него больше.

Одно только мучает меня – я так и не узнал, какую книгу она тогда читала.

Лиза сидела за письменным столом. Пальцы лежали на клавиатуре ноутбука, глаза смотрели в монитор с изображением чистого листа, в квартире было пусто, но автор фэнтези Лиза Шваб не могла выдавить из себя ни слова.

Надеясь взбодриться, она приготовила себе огромную чашку кофе с лимоном, машинально выпила, но на дне не обнаружила ничего похожего на вдохновение.

Как это некстати сейчас! В издательстве ждут новый текст, довольно определенно дав понять: если Лиза покажет себя плодовитым и надежным автором, ей сделают собственную серию. Но не в серии дело! Главное, что ее приняли доброжелательно, не как ученицу, сдающую экзамен, а как самостоятельного, можно сказать самобытного, писателя, имеющего право на творческую свободу. Надо оправдывать доверие, а не сидеть, изнывая от тоски по Руслану.

Но чувство рухнувшей надежды было еще очень острым, и Лиза не могла пока убежать из реальности в свои сказочные королевства.

Она потерла виски кончиками пальцев в последней попытке сосредоточиться. Нет, бесполезно.

Лиза старалась не думать о Руслане, не вспоминать его большие сухие ладони, как он целовал ее, сначала осторожно и бережно, а потом все смелее, как крепко он держал ее в миг, когда она потерялась в нем…

Все это надо выбросить из головы, потому что тело предательски отзывается истомой, стоит только подумать о том, как они были вместе.

Но тогда Лизу начинали терзать мысли о несчастном Шишкине, о том, что она не успела его спасти. Несколькими днями раньше или даже несколькими часами, потому что бедняга Миханоша, если бы получил ее послание, скорее всего, сразу бы выкинул из головы кровожадные мысли. Для любого автора, даже безумного, главный приоритет – собственное творчество.

Вроде бы она не виновата, но с другой стороны, могла бы сразу сообразить, что имеет дело с сумасшедшим.

Шишкин не даст ей спокойно спать еще много лет. Быстрее забудется Руслан, чем она перестанет терзаться, что не предотвратила убийство журналиста.

Правда, на текущий момент мысли о Шишкине были, пожалуй, единственным, на чем она могла сосредоточиться и что отвлекало от переживаний о неслучившемся женском счастье.

Лиза набрала в поисковике его фамилию, Интернет услужливо отозвался кучей ссылок и картинок, и по первой же фотографии она вспомнила его.

Родители смотрели какой-то то ли круглый стол, то ли открытую студию, Шишкин метался по экрану как молния, поражая и ослепляя, а маленькая Лиза злилась, что ей не переключили на «Спокойной ночи», и с недетской мудростью думала, как можно быть таким дураком.

Усмехнувшись, Лиза стала открывать все страницы подряд, и вскоре картина стала ей ясна.

Дмитрий Павлович Шишкин был из тех журналистов, которым до зарезу необходим статус пророка и совести нации «в одном флаконе».

Весь он дышал мудростью, страстью и непримиримостью и с наступлением перестройки приобрел огромную популярность, бичуя социальные язвы.

Со временем вакуум в головах советских граждан заполнился, кое-кто начал думать самостоятельно, кое-кто вовсе перестал это делать, но понемногу до людей стала доходить мысль, что социальные язвы надо не бичевать, а исцелять, но это требует не криков, а тихого упорного труда, и интерес к Дмитрию Павловичу постепенно сошел на нет.

Он подвизался в каких-то сомнительных проектах, связанных уже не с политикой, а с личной жизнью, где люди с упоением трясли своим грязным бельем, но даже апеллирование к самым низким и темным сторонам человеческой натуры не дало результатов – его не хотели знать, и программы закрывались.

Бывают такие карьеры: стремительный взлет на социальном лифте, и затяжное падение по социальной лестнице, с болезненным ударом об каждую ступеньку.

В последней попытке привлечь к себе внимание Шишкин решил поэксплуатировать свое хобби. Он увлекался разведением вельш-корги и решил стать главным собачником России. Публиковал статьи о том, как правильно воспитывать этих маленьких овчарок, как кормить и выгуливать, но и тут, судя по количеству комментариев, интерес публики оказался довольно вялым. Словом, общество повернулось к бедному журналисту спиной, отбросило его, как ребенок выбрасывает надоевшую игрушку.

Интересно, как он жил и на что? Торговал щенками и преподавал в каком-нибудь заштатном вузе? Хватило ли у него мудрости и житейской сметки сберечь баснословные гонорары, полученные на пике популярности в девяностых, или они были беззаботно оставлены на курортах и в кабаках, потому что Шишкин думал, что раз есть деньги сегодня, то они будут и всегда, и звезда его никогда не закатится?

И каким образом судьба свела его с несчастным дурачком Миханошей?

Лиза нахмурилась. Вроде бы Петя обмолвился, что Шишкин заработал огромную популярность, ратуя за права психически больных. Странно, вроде бы нормальный человек должен, наоборот, бояться сумасшедших и желать их изоляции, а вот поди ж ты… наверное, в те годы люди были так опьянены внезапно наступившей свободой, что плохо соображали, что делать и куда бежать.

Скорее всего, хитрый Дмитрий Павлович разыграл карту «карательной психиатрии», что сумасшедшие на самом деле никакие не сумасшедшие, а борцы с проклятым режимом и находятся в психбольницах не по заболеванию, а по произволу властей.

Лиза поискала в Сети, но увы… Все это происходило давно, в до-интернетовскую эпоху, и записей передач, где Шишкин поднимал тему прав сумасшедших, не сохранилось. Они наверняка где-то есть, но нужен специальный навык, чтобы их найти, да и зачем?

Понятно, что там будет. Страстные монологи Дмитрия Павловича, слезливые истории граждан, чьих родственников загубили в психбольницах, может быть, откровения какого-нибудь диссидента, отмотавшего в дурдоме срок…

Чтобы привести мысли в порядок, Лиза открыла пасьянс и стала задумчиво гонять карты по экрану.

Оно понятно, что у сумасшедших своя логика, и думать, чем Шишкин насолил Миханоше, смысла нет. Но с другой стороны… Был бы Дмитрий Павлович Джоном Ленноном, ситуация не вызвала бы никаких вопросов, но когда парень родился, имя журналиста уже давно было предано забвению. Кстати, когда Миханоша родился? Может быть, она ошибается насчет его возраста?

Психически больные люди не так уж редко совершают акты насилия. Не только алкоголики в приступе белой горячки и наркоманы в поисках дозы, но и тихие шизофреники могут натворить ужасные дела, направив свою агрессию на совершенно постороннего человека.

Когда Лиза училась в университете, на курсе судебной психиатрии им приводили пример, как обычный человек, полковник в отставке, зашел в трамвай, убил там троих человек, а когда опомнился, долго не мог поверить, что сделал это.

Случайные попутчики, но в трамвай-то он сел не с целью убийства, а по каким-то своим невинным делам.

Если бы Миханоша убил Шишкина где-то на своем привычном маршруте, то все сложилось бы, но что заставило его специально ехать к дому тележурналиста? Или они соседи?

Оторвавшись от карт, Лиза нарисовала в открытом блокноте, который всегда клала рядом с ноутбуком, приступая к тексту, вопросительный знак.

Этот пасьянс сходился крайне редко, а сейчас вдруг получился с первого раза, Лиза пожалела, что израсходовала этот шанс, не загадав желания. Вздохнув, она взяла телефон и позвонила Пете Ильичеву. Чем впустую тратить мыслительную энергию, лучше получить ответ у первоисточника и жить спокойно.

Петя неожиданно обрадовался ее звонку и предложил встретиться, благо хорошая погода и время не слишком позднее.

Ильичев выглядел совсем юным в светлых брюках и футболке с готическим принтом, и Лиза пожалела, что сама вырядилась в шелковое платье, лучшее из летнего в своем гардеробе. Надо было тоже засунуть свою толстую попу в джинсы, а не драпировать ее благородными тканями.

Неподалеку от Лизиного дома располагался парк, дикая территория, слава богу подведомственная другому отделу. Но на границе его, где цивилизация и гуманность еще сохраняли силу, недавно открылось симпатичное летнее кафе. Пластиковые столики не внушали особого доверия, но приятные сумерки, аромат сирени и кромка залива вдалеке с лихвой компенсировали скудость обстановки.

Петя заказал бутылку сухого вина и сырную тарелку, и Лиза едва сдержала вздох разочарования. Она хотела поговорить с ним о деле, а не предаваться романтическим воспоминаниям.

Впрочем, после нескольких дежурных «а помнишь…» Ильичев с удовольствием сосредоточился на служебных делах.

Конечно, информация о фигурантах собрана еще далеко не вся, но общая картина уже понятна. Шишкин жил с женой в небольшом загородном доме, а сын-студент обитал в городской квартире, и еще одну квартиру семья сдавала. Эти деньги, плюс вырученные за продажу щенков вельш-корги, разведением которых Шишкин с женой занимались профессионально, составляли основной источник дохода семьи.

Лиза улыбнулась. Прикидываясь законченным пассионарием, в личной жизни Шишкин сохранял благоразумие, вкладывая свои доходы в то, что никогда не теряет в цене – в недвижимость.

Сын уже полгода учился в Германии по обмену, но Дмитрий Павлович все равно сохранил привычку каждый четверг ночевать в городской квартире, на пути в которую его и подстерегла смерть.

Петя заподозрил было любовную историю, но жена пояснила, что это было удобно для всех. Дмитрий Павлович поливал цветы, коих в городской квартире было огромное количество, скачивал сериалы на всю неделю, потому что за городом они располагали только мобильным Интернетом, принимал ванну, а жена тем временем делала генеральную уборку в доме, не раздражая мужа и не раздражаясь сама.

На всякий случай Петя проверил, не связан ли как-нибудь Миханоша с сыном Шишкина, все же они ровесники, двадцать лет, но если знакомство и существовало, то молодые люди его тщательно скрывали.

Впрочем, у сына не было никаких резонов желать смерти отца. Семья была дружная, любящая, даже странно, что такой скандальный журналист в быту оказался чрезвычайно мягким и неконфликтным человеком. Городская квартира и так была записана на сына, деньгами родители его тоже не обижали, так что тут перспективы никакой не просматривалось.

Все крестовые походы Шишкина остались далеко в прошлом, никаких разоблачений он не делал и опасности ни для кого не представлял.

Не для чего было городить такую сложную комбинацию. Настоящего психа не заставишь убивать по заказу, а уговорить молодого человека совершить убийство, дать себя поймать и прикинуться сумасшедшим… Вряд ли кто пойдет на такое, разве что ради очень больших денег. Но когда есть очень большие деньги, проблему можно решить и без насилия. Слава богу, взятки еще никто не отменял.

Миханоша сейчас в психиатрической больнице, а там быстро разберутся, сумасшедший он или симулянт, у двадцатилетнего парня нет шансов обвести целый отряд профессоров.

Впрочем, после того как оперативники опросили родителей и знакомых убийцы, оставалось только удивляться, почему парень раньше не попал в поле зрения врачей.

Юра Миханоша рос в благополучной семье, папа бизнесмен средней руки, мама – домохозяйка. Ребенка приобщали к культуре, водили в кружки, но все, как говорится, не в коня корм. Мальчик рос нелюдимым, трудно сходился с другими детьми и плохо учился в школе, хотя иногда показывал прекрасную память и интеллект. Например, он увлекался Древним Египтом, и когда проходили по истории этот раздел, Юра отвечал только на отлично, сделал несколько рисунков для класса, доклад и реферат, который учительница даже отослала на какой-то конкурс. Но когда тема закончилась, Юра снова скатился на троечки. Так же и в математике. При полном пренебрежении к этой науке он вдруг быстро и остроумно решал сложнейшую задачу. В старших классах у него появилось безразличие к своему внешнему виду, он перестал мыться, стригся со скандалом, и если бы мать не следила за его одеждой, месяцами ее не менял бы.

Юра полюбил писать сочинения, длинные, многословные, мысль вертелась в них, как щенок, который не может поймать собственный хвост. Зато почерк был каллиграфический.

Педагоги насторожились, завели с родителями разговор о том, что ребенка надо показать специалисту, но в ответ ожидаемо получили отповедь, мол, сын не виноват, что тупые и косные учителя не могут найти подход к неординарному мальчику.

Некоторые надежды возлагались педагогическим коллективом на ГИА, что Миханоша его завалит и дальше пойдет получать образование куда-нибудь в другое место, но родители буквально в зубах перетащили Юру через это препятствие, и школу он окончил, и ЕГЭ сдал сравнительно прилично.

А дальше решил поступать в Литературный институт и вот уже три года штурмовал эту неприступную твердыню. Не работал, от армии родители отмазали по несуществующей язве.

– Какая ирония, – грустно улыбнулась Лиза, пригубив вина. На вкус оно оказалось довольно мерзким. – Люди потратили деньги на вымышленное заболевание, отказываясь признать, что у ребенка существует настоящая болезнь.

– Угу! Вот и получили! – сказал Петя равнодушно. – А ты что так взволновалась-то?

– Да как… Все же виноватой себя чувствую. Проглядела шизофреника. Хоть бы на несколько дней раньше спохватилась…

– Ну ты даешь! Некоторые вон на двадцать лет опоздали, и не парятся. Мамаша так до сих пор уверена, что это заговор ментовский вокруг ее ненаглядного ребенка.

– А отец что?

– В шоке полном. До него вроде правда начинает доходить.

– В твоих устах вся эта история выглядит вполне тривиально, – Лиза задумчиво провела пальцем по ободку своего бокала, – обычный эксцесс психически больного. Но кой черт занес его на эти галеры? По идее, жертвой должен был стать случайный человек, но на территории Миханоши, или, наоборот, какая-нибудь знаменитость. Но Шишкина знаменитостью давно не назовешь, а убили его в таком месте, где парню нечего было делать.

– Ой, мало ли! – Петя беспечно засмеялся. – Вот увидишь, когда он придет в себя и доктора разрешат с ним беседовать, Миханоша расскажет, что ездил в гости, или в магазин, где только и была редкая книга, или еще куда-нибудь. Шел себе по делам, а тут бац! и накрыло! Чем загадочнее все выглядит, тем проще оказывается на самом деле.

– Это да, но у нас недавно был похожий случай. Я детали не знаю, но тоже парень в припадке умопомешательства убил приличного человека, хотя пути их не должны были пересечься никоим образом.

– И что?

– Подробностей не знаю, не я дело вела. Но все равно странно.

– Я тебя умоляю! А маньяк не странно? А собственного ребенка выкинуть из окна не странно?

Лиза улыбнулась. Действительно, она всегда относилась к работе довольно прохладно, без интереса, а тут вдруг какие-то зыбкие совпадения и несостыковки вызвали ее любопытство.

Зачем она пытается вскрыть глобальный заговор сумасшедших, когда всем известно, что сумасшедшие потому и сумасшедшие, что неспособны ни с кем договориться? У них у каждого своя правда, и шизофреник всегда действует один.

Объединение в группы – это косвенный признак нормальности.

– Слушай, Лиза, а ты, может, замолвишь за меня словечко перед Зиганшиным? – вдруг сказал Петя, искательно заглядывая ей в глаза. – У вас как раз вакансия освободилась, так я бы перешел.

– Да? Ты хотел бы работать под его руководством?

Петя потупился:

– Конечно, Зиганшин это даже не оборотень, это вампир в погонах, но дело свое он знает. И мужики говорили, что у него все отлажено, весь бизнес в районе под контролем, поэтому у вас и преступность низкая.

– Боюсь, моя рекомендация тебе только повредит. Он терпеть меня не может, думает, что я за его спиной свои дела проворачиваю…

– Странно, что ты до сих пор жива, если он так думает.

– Короче, Петя, если я тему подниму, считай, тебе в наш отдел путь заказан.

Они еще немножко посидели, но разговор увял, Лиза видела, что Ильичев мучительно выискивает предлог закончить встречу, поэтому демонстративно посмотрела на часы и воскликнула, что давно пора домой.

Иногда меня мучает бессонница. Что ж, ничего удивительного в этом нет. Наоборот, я считаю, что слишком хорошо сплю для своего образа жизни.

В такие ночи я смотрю старые фильмы, те, которые вышли до моего знакомства с Верой, когда я был юн, уверен в себе, целеустремлен и надежда еще не покинула меня. Вспоминаю, как мы с родителями собирались в кухне возле черно-белого телевизора и смотрели, не отрываясь, очередную серию «Гонок по вертикали», «Шерлока Холмса» или французского фильма «Графиня де Монсоро».

И я был уверен, что все увлекательные приключения, которые происходят с героями, произойдут и со мной, в предстоящей мне бесконечной интересной жизни…

Наверное, если бы я впервые увидел эти фильмы сейчас, им не удалось бы пробить панцирь, наросший с годами на моей душе, я только посмеялся бы над вымученным сюжетом, над наивными установками героев, но сейчас всплывают детские впечатления, и сквозь их дымку фильмы снова кажутся мне прекрасными.

В одном из таких, как теперь говорят, мини-сериалов шла речь о скрипках Страдивари, и я подумал, откуда у человека взялся этот дар? Не имея под рукой никаких достижений научно-технического прогресса, делать такие скрипки, звучание которых до сих пор покоряет мир?

Или Микеланджело, например. Как он высек своего Давида из цельного куска мрамора, если у него не было даже электричества? Меня бы лично парализовала мысль, что один неверный удар резцом – и вся работа насмарку…

Что это? Откуда берется и куда уходит? Сейчас человечество в известной мере спротезировало гениев с помощью компьютеров и самых разнообразных приборов, никому не нужен, например, лозоход или врач, обладающий чутьем диагноста, когда на каждом шагу МРТ.

И тому же Микеланджело было бы гораздо проще работать, имей он болгарку и шлиф-машинку. Мог бы создать гораздо больше скульптур. Хотя… Если сосчитать его творения и сравнить с производительностью современных скульпторов, получится, что прогресс не очень-то им помог.

Но я о другом. О том, что все люди разные, и у каждого свои таланты. Когда дело касается достижений интеллекта, мы с уважением склоняем головы перед гением, понимая, что придумать теорию относительности или «Евгения Онегина» под силу далеко не каждому.

Но одаренность в материальной или эмоциональной сфере воспринимается нами скептически, мы считаем, что мастерства можно достичь упорным трудом при хорошем наставнике, а всякие там экстрасенсорные штучки вообще считаем шарлатанством.

Учись, слушай советы, усердно трудись и добьешься успеха! Возразить тут особо нечего, но откройте маленькую трагедию «Моцарт и Сальери» и приложите к любой специальности!

Человек, едва окончивший школу, пишущий с ошибками, вдруг создает роман, которым зачитывается весь мир, а выпускник Литинститута, интеллигент и сноб, имеющий в своем распоряжении не только все секреты ремесла, но и выкладки маркетологов о том, что нужно читателю в данный момент, пишет никому не интересные мертворожденные произведения.

Один учитель начальных классов наводит на детей ужас, так что на его уроках пикнуть никто не смеет, а другому остается только наблюдать, как ученики галдят и кидаются шариками из бумаги.

Две женщины примерно с одинаковой внешностью, но вокруг одной вечно вьются мужчины, а другая все равно что пустое место для сильного пола.

Продолжать можно бесконечно, и хоть мы все материалисты и отрицаем существование высших сил, жизнь на каждом шагу показывает нам, что кое-какие вещи мы не можем ни понять, ни преодолеть.

Мы с Верой как-то говорили об этом, тогда было модно вспоминать, что в каждом человеке зарыт Моцарт, и Вера задумалась, какой дар достался ей.

Я думал, что дар нашей любви, умение думать вместе и чувствовать друг друга на расстоянии, но она сказала – нет. Любовь – это любовь, а дар у нее – точно определять, сколько нужно начинки. И действительно, она никогда не ошибалась в количестве фарша для перцев, крема для пирожных, огурцов для банок и прочее и прочее. Всегда четко сходилось, хотя Вера никогда ничего не взвешивала и не высчитывала.

И она никогда не могла объяснить ни себе самой, ни другим хозяйкам, как это у нее выходит.

Вот в чем опасность дара. Ты можешь им пользоваться, но не способен понять его и передать другим. А когда люди не могут забрать у тебя то, что им хотелось бы иметь, это очень их раздражает.

И у меня тоже был свой дар… Впрочем, он никуда не делся, напротив, я потерял в жизни все, кроме него. Но об этом напишу потом.

Выходные Лиза провела на редкость бестолково. В новом романе не прибавилось ни одного слова, и вообще она была способна думать только о том, позвонит Руслан еще хоть раз или нет.

Телефон молчал, не радуя ее даже мимолетной надеждой в виде рекламной эсэмэски.

Лишь в воскресенье она немного отвлеклась, убирая квартиру и готовя праздничный обед к приезду родителей, но в итоге мысли, что она такая хорошая хозяйка, а никому это не нужно, расстроили Лизу еще больше.

Одно только радовало – на работе было все тихо. Ни трудных дел, ни косяков, за которые ее могло бы отругать начальство. Можно спокойно предаваться отчаянию, не отвлекаясь на всякие глупости.

Лиза неторопливо, не особенно вникая в суть, печатала обвинительное заключение, как вдруг в кабинет к ней зашел Зиганшин и без разрешения, с шумом выдвинув стул, уселся напротив нее.

Многообещающее начало, вяло подумала Лиза и убрала руки с клавиатуры.

– Елизавета Алексеевна, вы вообще убитая в голову? – спросил Зиганшин тихо.

– Я так понимаю, это риторический вопрос.

– Не хами! Я пытался с тобой по-хорошему, но ты слушать не хочешь. Через какое место до тебя дойдет, что нельзя чужим операм информацию сливать?

– Не поняла?

Возмущение вышло ненатуральным, Лиза прекрасно все поняла. С некоторым опозданием она вспомнила, что Петя Ильичев в университете снискал репутацию парня «душа нараспашку», причем распашка эта касалась больше чужих секретов, чем его собственных.

– Я никакой тайны следствия не нарушила, – буркнула она.

– Да? А на кой черт ты ему рассказала про нашего психа?

– Совпадение просто.

– А если не просто? Если Петенька нароет что-нибудь? И что тогда будет? Он молодец, а мы, как обычно, все прощелкали?

Лиза вздохнула. В сколько-нибудь заслуживающих внимания голливудских боевиках когда происходила завязка сюжета, следующие пятнадцать минут экранного времени посвящались выяснению вопроса «кто тут главный». Зиганшин, видимо, уважал американский кинематограф и строго следил за тем, чтобы быть главным во всем и везде.

Ей, наоборот, казалось, что главное – найти преступника и справедливо осудить, а кому достанутся лавры, уже второй вопрос. Может быть, она так считала потому, что ей самой лавры никогда не доставались…

– Ты как обезьяна с гранатой, – сказал Зиганшин грустно, – но я постараюсь тебя обезвредить.

Он посмотрел на нее с таким холодным презрением, что Лиза поежилась.

Наверное, надо было объяснить Мстиславу Юрьевичу, почему она встретилась с Петей и что не рассказала ничего такого, что бы Ильичев сам не мог прочесть в сводке, но ей стало противно унижаться.

Ильичев, конечно, скотина, хотел получить у нее протекцию, а когда Лиза отказалась, решил действовать на свой страх и риск. Подумал, если я сдам ретивого следователя, Зиганшин увидит мою лояльность и возьмет меня к себе. Что ж, теперь ей не поздоровится, но и Петя места не увидит, Мстислав Юрьевич не любит предателей.

Ладно, нечего печалиться о бывшем сокурснике, надо думать о собственной судьбе. Зиганшин – умная сволочь, и найти на нее компромат ему труда не составит. В каждом деле есть мелкие недоработки, недочеты, которые при желании можно раздуть до огромных размеров. Потом он просто может поручить какому-нибудь оперу тупо подставить следователя Федорову, и опер согласится, ну, кроме, может быть, Васи Шаларя. А может быть, и Вася пойдет на это, в конце концов, что такое дружба против гарантированного дохода от коррупционных схем?

Лиза оглянуться не успеет, как схлопочет такие неприятности, что останется или уволиться, или, в лучшем случае, перевестись в какой-нибудь отдел с дурной славой.

Сейчас у нее нет особых перспектив, но работа близко от дома, район приличный, коллектив стабильный, вполне нормальное место досидеть до пенсии.

Не хочется по прихоти Зиганшина попасть в такую дыру, куда добираться два часа и каждую секунду кто-то получает в морду.

Лиза почувствовала, как на глазах накипают слезы, так ей стало себя жаль. Всю жизнь она барахтается одна, пытается удержаться на воде, уже не мечтая куда-то выплыть, и не знает, что это такое – уцепиться за протянутую руку.

Никто и никогда ей не помогал, начиная с собственных родителей. Если она бежала к ним со своими бедами и проблемами, единственное, что слышала: «Ты сама виновата» – в разных вариациях. Мама с папой долго и нудно обсуждали ситуацию, указывали, где Лиза допустила ошибку, какие именно негативные свойства характера побудили ее поступить плохо и как хорошая девочка с легкостью могла бы избежать несчастья. Но никогда, ни при каких обстоятельствах они ничего не делали.

Со временем Лиза перестала делиться с родителями, наоборот, если у нее возникали неприятности, первой заботой было сделать так, чтобы мама с папой о них не узнали. Иначе дело усугублялось проповедью, разбором ее морального облика и умствованиями «а вот если бы ты это, то они бы то, и ничего бы не случилось».

Лиза чувствовала себя защищенной только в тот год, который была с Гришей. Она знала, что идет рука об руку с сильным человеком, и вдвоем они смогут пережить любой удар.

Но судьба оказалась еще сильнее, и теперь Лиза болтается одна на самой обочине жизни. Ни должности, ни покровителей, ни заступников. Любой имеет право ткнуть ее носом куда угодно, и она не сможет даже найти утешение в семейном кругу.

Ох, если бы она могла сказать начкриму: «Эй, Зиганшин, я выхожу замуж! Вот вам мои дела, хотите расследуйте, хотите – в задницу засуньте, а у меня теперь другие интересы в жизни!»

Лиза потянулась к телефону. Как бы то ни было, но она имеет право еще на одну попытку!

– Руслан, это я, – сказала она глупо, будто он не видел, кто звонит.

В трубке помолчали, потом сказали:

– Здравствуй, Лиза.

Ей показалось, что Руслан произнес это с большим усилием, и она промолчала в ответ.

– Зачем ты звонишь? – наконец спросил он, и сердце Лизы сжалось в безнадежной тоске.

– Ну просто…

– Лиза, мы же взрослые люди, давай не будем мучить друг друга выяснениями отношений.

– Я просто хотела убедиться, что с тобой все в порядке.

– Со мной все в порядке, и если ты хочешь обязательно услышать от меня, что это все, то хорошо, Лиза. Это все.

Хотелось лечь лицом к стене, свернувшись калачиком, и лежать неподвижно, не расплескивая боль.

И думать, что когда-нибудь все закончится, она сможет уснуть или умереть, словом, исчезнуть, спрятаться сама от себя… Или напиться до смерти с той же целью. Или пойти в церковь и плакать там, понимая, что вместо молитв у тебя выходят только претензии к Богу и упреки, почему он так плохо о тебе заботится. Правда, существует школа мысли, утверждающая, что чем больше Бог тебя любит, тем больше испытаний посылает, чтобы ты окрепла духом и вообще становилась лучше. «Наверное, для Бога это правильный подход, но между людьми такой любви быть не должно, – подумала Лиза, – и, кстати, я лучше не становлюсь, наоборот, только хуже. Сердце мое черствеет, ожесточается. Может быть, в этом весь смысл, когда Бог увидит, как я переполняюсь благодарностью к нему за то, что он отсекает мне все возможности личного счастья, он от меня отвяжется, скажет, на тебе, Лиза, заслужила, и подсунет какого-нибудь затертого неудачника с манией величия типа Гоши в исполнении артиста Баталова».

В общем, существовали разные способы немножко утихомирить душевную боль, но у Лизы были вызваны люди, лежали два обвинительных заключения, и до конца рабочего дня она не могла предаться отчаянию.

Еле-еле удалось взять себя в руки и не запороть допрос, а потом Лиза решила лучше злиться на Зиганшина, чем оплакивать рухнувшие надежды.

Представив в уме сладостную сцену, как Мстислава Юрьевича разжалуют в участковые, и начальник полиции города крутит перед его носом пудовым кулаком, сложенным в фигу, Лиза вдруг подумала, что не так уж начкрим и виноват. Глупость сделала она, что проболталась Пете, подлость – он, что слил ее Зиганшину, а последний как раз отреагировал вполне нормально.

И она еще может отыграть ситуацию. Спросить у Чернышева про его дело, сравнить с информацией, которую ей выболтал Петька, и, может быть, найдется что-то общее.

Она поделится своими идеями с начкримом, а тот дальше пусть как хочет. Отношения с Зиганшиным от этого не улучшатся, но Ильичев обломается.

Чернышев, крепкий парень с вечно сияющей физиономией и глупым, как у коня, смехом, охотно согласился попить с ней кофе и обсудить дело Кривицкого.

Он даже распечатал документы по этому делу, оставшиеся в компьютере, и, с аппетитом отмеряя зубами добрую половину Лизиной булочки, совершенно не беспокоился о такой ерунде, как тайна следствия.

– Я думал, дело в город заберут, все же терпила не последний человек на свете был, но у парня на допросе кукушка слетела, и расследовать стало нечего, – весело сказал Чернышев, – бумаги я все оформил, а дальше пусть психиатры стараются.

– Ты фабулу расскажи, пожалуйста, – Лиза налила в чайник новую порцию воды и приготовилась слушать.

Дело Кривицкого до неприличия напоминало дело Шишкина. Выходя из дома, несчастный проректор вдруг ни с того ни с сего подвергся нападению молодого человека, нанесшего ему несколько ударов в голову топориком для отбивания мяса, какими пользуются многие домашние хозяйки. Дело происходило утром, при большом скоплении народа, но, как это всегда бывает, прошло несколько секунд, прежде чем люди сориентировались, и самые смелые (Лизу не удивило, что это оказались женщины) оттащили убийцу от жертвы. Этих нескольких секунд хватило для нанесения смертельных ударов.

В отличие от Миханоши, который сдался без малейшего сопротивления, этот молодой человек с красивой фамилией Скролибовский вырывался и кричал, будто ему обещали, что он успеет убежать. Но тетки оказались неумолимыми и физически сильными, продержали его до приезда ППС.

Дежурный следователь Чернышев выехал на место, радостно потирая ручки в предвкушении громкого дела, которое, возможно, окажется исходной точкой для головокружительной карьеры, и твердо вознамерился расколоть Скролибовского на заказчика до того, как дело заберут в город.

Сначала парень вроде бы согласился всех сдать, потому что ему обещали безопасный отход с места преступления, а не вышло.

Но только Чернышев потянулся к клавиатуре записывать показания, как Скролибовский заявил, что убить его надоумил посланник, потому что Кривицкий выпустил в мир зло. Зло распространилось очень сильно и скоро поглотит всех, потому что его никто не видит. Но если убить источник зла, то люди прозреют.

Попытавшись получить координаты посланника или хотя бы его приметы, Чернышев услышал только рассуждения на тему: тело небесное – тело земное и прочую заумь, которую прекрасно определяет термин «метафизическая интоксикация».

Больше следователь не узнал ничего существенного, кроме разве того, что люди не видят зла, а он, Скролибовский, видит, поэтому и облечен великой миссией.

В общем, Чернышев с облегчением поставил точку в протоколе и передал убийцу психиатрам.

Поскольку картина преступления нарисовалась сразу, о потерпевшем были собраны только самые общие данные, жизнь Скролибовского изучали немного глубже, но только в рамках предстоящей судебно-психиатрической экспертизы.

Кривицкий сделал честную карьеру. Аспирант – ассистент – профессор – заведующий кафедрой – проректор. Сотрудники отзывались о нем хорошо, никто не мог вспомнить сколько-нибудь значимого конфликта, связанного со служебной деятельностью. В личной жизни тоже все безоблачно: одна жена, две взрослые дочери. Старшая – главный врач родильного дома в Норильске, младшая замужем за подводником и живет в Видяево.

«Похоже, дочки мечтали вырасти и смотаться от родителей, прямо как я, – невесело усмехнулась Лиза, – что ж, им удалось, мне – нет».

Никаких сомнительных сделок Кривицкий не совершал, спорных документов не подписывал и, будучи проректором по науке, не особенно влиял на течение денежного потока.

Может быть, он был ужасным ретроградом и задробил какому-нибудь гению великое открытие? Или присвоил себе? Но даже если так, доказать это нереально. Остается только ждать, что гений объявится сам.

Все в один голос утверждали, что убитого с убийцей ничего не связывало, и действительно, Скролибовский вращался совсем в других кругах.

Мать, повар в школьной столовой, воспитывала его одна, и все странности поведения «сыночки» списывала на безотцовщину.

Сын учился плохо, на занятиях сидел с отсутствующим видом, несколько раз самовольно покидал класс посреди урока. Друзей не завел, интереса к девочкам не проявлял. Иногда месяцами сидел тихо, а вдруг начинал яростно бороться за правду, ссорился с одноклассниками, спорил с преподавателями, причем ни те ни другие не могли понять, о чем весь этот бранный пыл. Словом, картина достаточно типичная, но местным учителям, в отличие от педагогов Миханоши, на парня было глубоко плевать, и в поле зрения школьного психолога Скролибовский не попадал.

Школу он окончил еле-еле, потом как-то отслужил армию, а по возвращении мать устроила его разнорабочим к себе на кухню, но, вероятнее всего, он там не появлялся.

Скорее всего, мама работала за двоих, отстегивая небольшой процент с зарплаты сына директору столовой, но Чернышев решил не муссировать этот скользкий в правовом отношении момент.

Она рано махнула на себя рукой, в сорок пять выглядела на шестьдесят, толстая, с рыжими волосами, испорченными химической завивкой, женщина являла собой такой хрестоматийный образ поварихи, что казалась ненастоящей.

Контакта с ней у Чернышева не получилось, мать была убеждена, что все подстроено «ментами», и обложила следователя таким отборным матом, что он с чистым сердцем переадресовал ее к врачам-психиатрам, которые к тому времени уже занялись Скролибовским.

В этом месте своего рассказа Чернышев поморщился и признался, что чертова мамаша до сих пор не успокоится и бомбардирует все официальные органы жалобами на произвол полиции в отношении ее обожаемого и, главное, совершенно невиновного сына, и какими бы идиотскими ни были эти заявления, на них все равно приходится отписываться. Насколько Чернышеву было известно, с другого фланга она наступает на врачей, которые посмели выставить диагноз нормальному человеку.

– Мания сутяжничества, что ты хочешь, – вздохнула Лиза с сочувствием, – расстройства психики же передаются по наследству, а не с потолка берутся. А у этого Скролибовского была страничка в социальных сетях где-нибудь?

– Слушай, я не проверял. Сама посуди, когда человек тебе говорит, что он призван уничтожить зло, и квалифицированный врач подтверждает, что таки да, призван, какая тебе разница, зарегистрирован он на «Фейсбуке» или нет? И ты, Лиза, тоже не ведись на это психопатство. Единственное, что реально общее у этих дел, то, что у убийц редкие фамилии. Все остальное – лирика.

Чернышев с сожалением посмотрел на пустую тарелку, где еще совсем недавно лежала аппетитная горка булочек, и от души, с хрустом потянулся:

– Вообще дело было мутное, – сказал он весело, радуясь, что все осталось позади, – я со всеми этими экспертизами употел, даже боялся сам свихнуться.

– Что так? – вежливо спросила Лиза. Факты она выяснила, теперь настала очередь Чернышева плакаться, как ему тяжело. «Жаль, что у нас в штате нет психотерапевта, – подумала Лиза, – все равно все держать в себе нельзя, после стресса у человека огромная потребность выговориться. Вот и получается, что мы, не имея штатного специалиста, половину рабочего времени друг другу душу изливаем».

– Вот казалось бы, все просто. У парня кукуху сорвало напрочь, посадите его в дурдом и успокойтесь. Так нет же! Сам по себе факт психического заболевания не налагает на человека никаких ограничений.

– Ты только сейчас об этом узнал? Можно быть десять раз шизофреником, но если суд признает тебя вменяемым и дееспособным, ты ничем не отличаешься от нормальных людей, можешь делать все то же, что и они, и ответственность нести наравне с ними. И вменяемость, к слову, не может быть определена вообще, это понятие применимо только к конкретному деянию, поэтому нет смысла рвать на себе рубаху с криками: «Я сейчас тебя убью, и мне ничего не будет, у меня справка есть!» Таких вожделенных бумажек с лицензией на уничтожение себе подобных психиатры у нас пока еще не выдают.

– Да не в этом суть. Просто сразу началась такая волокита! У парня острый психоз, который, видите ли, драпирует истинную картину заболевания.

– Может быть, зашторивает?

– Ну да! В общем, сначала его понадобилось вывести из острого состояния, и только потом мне удалось пропихнуть парня на стационарную судебно-психиатрическую экспертизу. И ты понимаешь, мне через полчаса понятно, что парень с головой не дружит, хоть я и не специалист, а этой банде психиатров все его меддокументы в подлиннике подавай! Без карты из детской поликлиники они не могли сказать никак, псих он или нет! Ужас вообще…

– А его признали невменяемым или процессуально недееспособным? – спросила Лиза.

Поскольку Скролибовский никогда раньше не обращался к психиатрам с жалобами, а, наоборот, как-то умудрился пройти медкомиссию в военкомате, и его поведение было, конечно, настораживающим, но не указывало напрямую на душевную болезнь, медики могли сделать вывод, что в момент убийства парень понимал, что происходит, и контролировал собственные действия, а душевная болезнь наступила позже, спровоцированная психотравмирующей ситуацией.

Фактически это ничего не меняло, и так и так суд назначал принудительное лечение, но в юридическом плане разница значительная. Человек, признанный невменяемым в момент совершения уголовно-наказуемого деяния, освобождается от уголовной ответственности. Но если судебно-психиатрическая экспертиза признает, что Скролибовский убил Кривицкого будучи здоровым, то и ответить должен как здоровый. Другое дело, что, заболев, он не может быть полноценным участником уголовного процесса, не может адекватно воспринимать происходящее, то есть становится процессуально недееспособным, таким образом, он освобождается от уголовного наказания, а уголовная ответственность сохраняется, и если вдруг бедняге не посчастливится выздороветь до истечения срока давности, то пойдет судиться и досиживать свое с нормальными людьми.

Чернышеву, кажется, все эти тонкости были чужды. Вор должен сидеть в тюрьме, а псих – в психушке! – вот и все его кредо.

Со вздохом он сказал, что Скролибовского признали невменяемым, отправили на принудительное лечение, и слава богу, что он все бумаги оформил как надо, иначе обиженная мать добилась бы пересмотра дела.

Лиза задумчиво нарисовала кошку на прекрасном листе бумаги для принтера. Конечно, это нехорошо с точки зрения служебной дисциплины и экономии лесов, но зато помогает сосредоточиться.

– И все же есть одна странность. Вот смотри, если бы официальной идеологией в нашем обществе был бы клерикализм и мракобесие, и мы в своей работе допускали существование высших сил и их вмешательство в человеческую жизнь, вопросов нет. Ангелы нашептали, что Кривицкий воплощенное зло, и заодно сообщили, кто это такой и где найти. О’кей, им лучше знать, на то они и посланцы небес. Но мы служим, исходя из сугубо материалистических позиций, и считаем, что все эти ангелы и демоны есть продукт деятельности поврежденного мозга. А Скролибовский, даже если полный псих, никак не мог додуматься, что Кривицкий зло, если он его не знал.

Чернышев посмотрел на нее тоскливо.

– Ну смотри. Я могу думать, что банан летает, но для этого мне нужно увидеть банан хоть на картинке.

– Да понял я. Не усложняй. Шел бедняга по своим делам, и тут его перемкнуло.

– Ага, впервые увидел Кривицкого, и озарило: этот человек зло, дай-ка я его грохну, как раз топорик для разделки мяса при себе есть. Еще с утра думал, брать не брать, и взял. Как знал прямо! Согласись, Володя, таскать в сумочке опасную кухонную утварь просто так не станешь. Вспомни, что, если человек позаботился об орудии преступления, это признак заранее обдуманного намерения.

Чернышев кисло улыбнулся и сказал, что все равно это глупости, и нечего вникать в безумную логику. Может быть, Скролибовский этот топорик носил для самообороны или как балласт, чтобы ветром не унесло. А если в городе объявился еще один сумасшедший с похожим почерком, это еще не делает Скролибовского психически здоровым. Невменяемый он, и точка.

Зиганшин позвонил Наташе и в третий раз пригласил ее с детьми к себе.

– Давай, пока лето, пусть воздухом дышат! – воскликнул он с фальшивым воодушевлением и подумал, если она отречется в третий раз, совесть его останется чиста.

– Спасибо, Митя, но нет, – он почувствовал, как сестра улыбнулась в трубку, – я знаю, что мои дети тебя бесят, и, близко зная их, не могу тебя за это винить.

– Потерплю ради их здоровья, – буркнул Мстислав Юрьевич, – помнишь, как папа переживал, чтобы мы свежим воздухом дышали? Твоим тоже полезно. Все-таки целый дядя с домом в деревне, и жалко будет, если эта мощность зря пропадет.

– Они у меня не так чтобы выдрессированы, а если честно, то и совсем невоспитанные. Начнут галдеть, хватать что попало, а я не смогу их приструнить.

– Я смогу.

– Митя, ты не видишь разницы между своими гопниками и озорными детьми.

– А она есть?

– Есть, но я не хочу, чтобы ты постигал ее именно на моих детях.

– Я буду держать себя в руках, – пообещал Зиганшин искренне, – предоставляю только жилье, и все. Никакого права воспитывать твоих детей у меня нет и быть не может.

Наташа засмеялась.

– Ты что?

– Как-то это безнадежно прозвучало, Митя. Быть не может… Жизнь такая, что все может быть. Просто я дорожу нашей дружбой, а если целый месяц проживу у тебя, боюсь, ты потом долго не захочешь меня видеть. Скажешь, на кой черт мне такие родственники, которые разносят мой дом и лишают меня покоя?

– Наташа, клянусь, даже если они раскатят мне дом на бревнышки, в наших отношениях ничего не изменится.

– Это ты сейчас так говоришь.

– Могу подписку дать. Ладно, давай на выходные приезжай, посмотрим, как оно пойдет. Завтра в магазин поедем?

– Ой, нет, завтра не могу! Дежурю сутки.

Зиганшин поморщился. С какой радостью он компенсировал бы Наташе эти несчастные полставки суточных дежурств, но сестра очень ценила свою независимость и говорила, что ей нравится экстренная помощь. Так, мол, она чувствует себя нужной людям. Мстислав Юрьевич этого не понимал. Зачем нужно чувствовать себя нужным? Живи как знаешь, а люди уж пусть сами решают, нужен ты им или нет.

Сегодня я работаю Игнатием. Не врач, не колдун, не шарлатан, просто Игнатий.

Из дома я выхожу в своем обычном облике ханыги. Затертые джинсы, весьма сильно посеченные внизу, кроссовки еще тех благословенных времен, когда советская легкая промышленность неуклюже пыталась перенять передовые достижения западных модельеров, синяя олимпийка и сверху болоньевая курточка. Есть у меня еще шапка-петушок, но если ее надеть, образ получается опереточным, даже карикатурным.

Эпатаж, как говорят в хорошем обществе. А я не хочу никого эпатировать. Наоборот, стремлюсь быть тихим и незаметным алкашом, про которого соседи могут сказать только, что он, слава богу, на лестнице не гадит, соседей снизу не зальет и дом не спалит. Поэтому я надеваю бейсболку как шапку-невидимку.

Захожу в торговый центр. Сегодня я выбрал ближайший к дому, потому что клиент живет недалеко, а вообще превращаюсь в Игнатия в разных местах, чтобы не примелькаться охране.

В центре светло и хорошо пахнет, много стекла с алюминием, на второй этаж ведет эскалатор. Я оглядываю витрины и не могу отделаться от глупого ощущения, что, несмотря на современные интерьеры, броские вывески, красиво оформленные витрины и пафосные названия, ассортимент мало отличается от тех унылых безвкусных вещей, которые висели в магазинах во времена моей юности.

Впрочем, я сюда не шопиться пришел.

Поднимаюсь наверх и сразу поворачиваю в туалет. Там, закрывшись в кабинке, я переодеваюсь в черные джинсы и черную же водолазку. Вера сказала бы, что у меня вид как у приверженца однополой любви, но мне и нужно выглядеть неопределенным. Зыбким, чтобы собеседник гадал, то ли умный перед ним, то ли дурак, то ли гей, то ли натурал, честный человек, а может быть, проходимец? Надо, чтобы никто ничего не мог сказать наверняка.

Под бейсболкой у меня не сальные патлы, как логично представить, а короткая стрижка, сделанная в хорошем салоне. Выйдя из кабинки, я смотрюсь в зеркало: стройный человек в черном, с густыми русыми волосами, в которых только начинает поблескивать седина. Место моего сегодняшнего перевоплощения выдержано в темных тонах, стены, например, облицованы мелкой плиткой цвета маренго, и эта мрачность, а особенно белые щели между плитками придают мне шикарно-демонический вид.

После того как я снял куртку с рукавами, как у Пьеро, стал виден браслет моих часов. Эту дорогую игрушку я купил не потому, что хотел, а было просто интересно, способна ли мне в принципе новая вещь доставить хоть мимолетную радость. Оказалось, не способна. Помню, я надел часы на руку и почти сразу забыл, что они у меня есть. Когда понадобилось узнать время, по привычке полез в мобильник и только через несколько дней привык смотреть на циферблат. Радости не доставляет, но для бизнеса вещь полезная. Когда клиенты видят мои часы, понимают, что не они одни такие лохи, выкладывающие мне кругленькие суммы, успокаиваются, расслабляются, и вообще у них поднимается настроение.

Запихиваю свой alcoholic-style в большую клеенчатую сумку и, последний раз полюбовавшись на себя в зеркале туалета, спускаюсь на первый этаж, где оставляю сумку в камере хранения при гипермаркете, и выхожу на парковку. Такси уже ждет.

После того как я освободился, в принципе, со временем мог бы вернуться в профессию. Нашлось бы место, где такой кадровый голод, что взяли бы человека с подмоченной репутацией. Но пока сидел, пока действовало ограничение на медицинскую практику, истек срок моего сертификата. Я потыкался, попытался записаться на цикл платно, готов был оплатить учебу из своего кармана, но по странному совпадению, как только я хотел зачислиться, в группе не оказывалось совершенно свободных мест. Ни единого! Нигде!

Конечно, это не было злым умыслом начальников кафедр, просто они придерживались мудрого правила: не хочешь себе зла, не делай другим добра.

Если я его не стану обучать, мне точно ничего не будет, а если стану, то еще неизвестно. Так на кой? Эта простая человеческая логика была мне близка и понятна, поэтому я не обижался, да и, в общем, на том месте, куда я устроился сразу после освобождения, мне нравилось, и я не хотел его покидать.

После смерти Веры я тоже перестал числить себя среди живых. Сам я, в принципе, не изменился, но люди совершенно перестали меня интересовать. «Я смотрел в эти лица и не мог им простить, за то, что у них нет тебя и они могут жить», – эту песню я до сих пор не могу спокойно слушать, настолько точно она передает мое душевное состояние.

Только я не смотрел в эти лица. Вообще ни в какие лица.

Нашелся только один человек, который помог мне после освобождения, и ирония состоит в том, что от него я меньше всего мог ожидать чего-то. Мы не были ни друзьями, ни коллегами, всего общего – несколько совместных дежурств.

Однако именно этот доктор с помощью сложной цепочки нашел мне место могильщика. Была в этом своя ирония, тонкая и сложная, как французские духи, но, поскольку кладбище оказалось то самое, где похоронена Вера, я без колебаний согласился.

Наверное, я был не очень хорош к своим коллегам по лопате. При первой же возможности я готов был улизнуть к ее могиле и часами там сидеть, разговаривая с ней или ухаживая за памятником, чтобы все выглядело красиво. Помню, сразу посадил плющ, купленный у бабки возле кладбищенских ворот, не знал тогда, что бабки эти страшные мошенницы. И странное дело, плющ разросся какими-то сказочными темпами, обвил всю Верину оградку пушистыми изумрудными листьями и забросил свои побеги на соседнюю могилку. А когда я уже выяснил про бабок правду, ничего не приживалось, что бы я ни покупал у них. Приходилось ездить в Ботанический сад за рассадой.

Я чистил дорожки вокруг ее могилки, внимательно читал надписи на соседних обелисках, если там были фотографии, разглядывал их, пытаясь представить, какими эти люди были при жизни.

Поодаль располагался необычный памятник: высокая стела из белого мрамора, с укрепленным на ней медным барельефом, изображающим голову человека в летном шлеме, а в подножие монумента будто врезался самолет. Скульптор выполнил самолет из меди, и так хорошо у него получилось, что верилось, будто это действительно настоящий самолет потерял управление и спикировал на могилу летчика.

Каждый день я собирался навести справки об этом человеке и каждый день, придя домой, забывал. Тогда еще не было Интернета, чтобы ввести в строку поиска нужную информацию и, не вставая с дивана, наслаждаться результатами.

В общем, я жил интересами мертвецов, убеждая себя, что Вера просто переселилась в этот кладбищенский мир, что душа ее плутает где-то поблизости, и скоро я к ней присоединюсь.

Впрочем, от работы я не отлынивал и через несколько недель с удивлением обнаружил, что труд могильщика делает из меня просто нереально здорового человека. Перестала болеть спина, исчезла мучившая меня бессонница, коленки больше не хрустели, и я не смог вспомнить, когда у меня последний раз болела голова.

Наверное, могильщики наливаются жизненной силой по тому же принципу, по которому буйно растут цветы в больницах.

На пути от нашей сторожки до Вериной могилы располагался еще один красивый памятник. Тоже из белого мрамора, он представлял собой скульптуру ангела, изваянного в необычной позе. Обычно ангелы изящно, но с известной долей отстраненности склоняются к склепу или могиле, а этот упал лицом вниз, бессильно свесив крылья, как ребенок, уставший делать домашнюю работу, утыкается лицом в книги.

Этот ангел не просто сочувствовал, нет, он был сокрушен утратой.

Я не часто ходил мимо него, предпочитая другую, более короткую дорогу. Но тут наступила весна, снег стал таять, стекая в воды нашей кладбищенской речки, бурые и непрозрачные, как кофе с молоком. В низине земля превратилась в угольно-черную жижу, предательски скрывающую пласты лежалого и очень скользкого снега, поэтому я пошел поверху, думая, что в такое время не встречу ни одного человека.

Действительно, кладбище пустовало. Под голыми мокрыми стволами кладбищенских лип и тополей испарялись последние сугробы, и воздух был пропитан дождем до самого неба.

Она сидела возле ангела, и, еще не заговорив с ней и не увидев глаз, я понял, что здесь нужна моя помощь.

Я подошел, чтобы сказать всего лишь несколько дежурных слов, что она промокнет и простудится, а в результате мы проговорили целый час. Несмотря на то что женщина оказалась молодая и красивая, ухоженная до такой степени, что выглядела собственной очень дорогой копией, я не испытал к ней ни влечения, ни особого сочувствия. Больше всего это походило на состояние, когда после долгого перерыва начинаешь колоть дрова или садишься на велосипед: «А руки помнят!»

Я не спросил, кто лежит под этим ангелом и отчего она так горюет, с самого начала решив не покушаться на ее печаль. Память об ушедших человек должен хранить в своей душе нетронутой.

Думаю, я не смог бы жить, если бы какой-нибудь психотерапевт избавил меня от тоски по Вере.

Мы говорили, пока не продрогли и я не заметил, что губы моей собеседницы дрожат и посинели, а сама она ежится, растеряв половину своего лоска и став от этого гораздо приятнее.

– Мне стало легче, – сказала она удивленно, – будто вы прут какой-то из меня выдернули… Кто вы?

Тут я и назвался Игнатием. Сначала сам удивился, что с языка сорвалось это имя, а потом сообразил, что фамилия погибшего летчика была Игнатьев. Она хотела встретиться еще и попыталась выяснить, где меня можно найти. Я пожал плечами. Мобильного телефона я не завел, потому что не хотел ни с кем общаться, за стационарный не платил по тем же соображениям, и его отключили. Хотел было признаться, что работаю здесь, но в последний момент осекся. Вдруг ей будет неприятно, что целый час изливала душу перед могильщиком?

Сказал, что сам приеду к ней, когда она назначит.

Как я уже говорил, физический труд пошел мне на пользу, я поднабрал мышечной массы, и «доотсидочные» одежды больше не болтались на мне, как флаг на древке.

Собираясь в гости, я надел костюм, приготовленный для защиты (поскольку с защитой вышел облом, теперь я берег его на свои похороны), рубашку приглушенного салатного цвета и галстук с импрессионистским рисунком. Новых ботинок я не покупал сто лет, но щетка и обувной крем сделали чудеса.

Кажется, я первый раз после освобождения открыл шкаф и с удивлением нашел там прекрасную кожаную куртку. Не сразу удалось вспомнить, что я купил ее за три дня до ареста, и странно было держать в руках такое вещественное свидетельство того, что прежняя жизнь мне не приснилась, а все происходило в реальности и именно со мной, а не с кем-то другим.

Куртка села как влитая, но прежняя жизнь все еще была не впору…

Стоит ли говорить, что я постригся и тщательно выбрился, и теперь из зеркала в прихожей на меня смотрел настоящий английский денди. Для полного сходства я взял зонтик и уже потянулся открыть дверь, как сообразил, что соседи знают меня совсем другим. Отчаявшимся, сломленным человеком, и мне не нужно, чтобы они начали судачить о том, как я изменился и почему. Люди у нас не любят, когда человек встает на ноги после удара. Пока он лежит в грязи, безвольный и растоптанный, его жалеют и даже помогают. Но стоит только ему подняться, сразу начинают думать, что вообще-то он мало получил. Сейчас они избегают бывшего зека, а что будет дальше? Жизнь моя станет чередой бесплатных консультаций, а если я попробую отказать, то участковый милиционер станет частым гостем в моем доме, потому что каждая отвергнутая бабка сочтет своим долгом ему на меня настучать.

Нет, не нужно, чтобы меня видели нормальным человеком.

Я переменил брюки на джинсы, содрогаясь, прикрыл куртку рабочей ветровкой, а стрижку закрыл кепкой. На всякий случай поднял воротник, чтобы никто не видел моего выбритого подбородка. Ботинки тоже сменил и вышел на улицу, горбясь и потупя взгляд, якобы мне стыдно перед честными людьми.

Тогда торговые центры были еще редкостью, и перевоплотился я в туалете сетевого кафе, заодно и эспрессо выпил. Я ничего не боялся и не нуждался в том, чтобы замести следы, но из какой-то стыдливости, что ли, выбрал заведение, расположенное у соседней станции метро, а не возле моей. Просто не хотелось, чтобы работники каждый день видели мою рожу и думали: «А, это тот бомж, который у нас в туалете перекидывался в приличного человека».

Моя подопечная жила в Московском районе, в огромной квартире, получившейся из объединения всех квартир на этаже. Я вежливо пошатался с ней по интерьерам, восторгаясь вкусом хозяйки, а потом мы сели в кресла у камина, как Шерлок Холмс и доктор Ватсон, и стали разговаривать.

Женщина была абсолютно здорова, меня даже немного пощипала совесть, а я ей ответил, что это только делает мою работу более трудной. Больного человека можно вылечить, а как убедить здорового не горевать? И совесть благополучно заткнулась, даже не пикнула, когда я клал в карман изящный конверт и принимал новенький мобильный телефон с сим-картой, который она купила специально для того, чтобы быть со мной на связи.

Этой симкой я пользуюсь до сих пор, но только в роли Игнатия.

Благодаря женщине у меня появились новые клиенты, а поскольку я всеми средствами давал понять, что абсолютно не заинтересован в практике то ли психотерапевта, то ли не пойми кого, в их кругу стало считаться хорошим тоном платить мне солидные гонорары. Я сразу стал уникумом, корифеем и волшебником, который, может быть, возьмется, а может быть, и нет, и надо не только заплатить ему как следует, но и просто понравиться. Многие профессора тратят десятилетия, чтобы достичь такого положения, а мне оно досталось сразу.

Отмотав один срок по «медицинской» статье, я совсем не хотел схлопотать новый за незаконное врачевание, поэтому сразу говорил, что я не доктор, а это не лечение, а просто помощь человека, который может немножко больше, чем остальные. Соответственно, даже в мыслях называю своих подопечных не пациентами, а клиентами.

Так вот эти клиенты могут быть очень разочарованы, если выяснится, кто я такой. Думаю, что с разочарованием они прекрасно умеют справляться без моей поддержки. Тазик с бетоном на моих ногах их исцелит.

Поэтому я продолжаю конспирацию.

Даже Надя не знает про Игнатия, хотя первый раз после отсидки я встретил ее в этом образе. Наврал, что ходил на собеседование.

Какое-то время она ныла, чтобы я все время выглядел импозантно, но потом успокоилась, а теперь, в связи с нашими планами, не нарадуется, что я ее не послушал.

Но сначала я просто хотел заниматься с той женщиной. Дар мой остался при мне, а специалист проснулся, как только я произнес фразу: «Что вас беспокоит?»

Помню, на обратном пути прокручивал в голове нашу беседу и уже знал, какую можно было бы замутить научную работу на этом материале, набросал цели и задачи, а выйдя из метро, придумал, как именно можно изучить аспекты психотерапевтической помощи людям, потерявшим близких.

Только достав ключи, вспомнил, что науке в моей жизни больше не бывать. Хотел даже позвонить коллегам, поделиться идеей, чтобы не пропала, но вспомнил, что все они отвернулись от меня.

В общем, я продолжал ездить к той женщине, и конверты с крупными суммами каждый раз оказывались сюрпризом для меня. Я не всегда их открывал, скидывал в ящик стола «на черный день», пока не сообразил, что все дни у меня чернее некуда.

Тогда я посчитал, присвистнул, поскольку результат превзошел самые смелые мои ожидания, и, убедившись, что моя подопечная продержится без меня, взял отпуск и поехал в Крым. Вера всегда мечтала побывать в Крыму, вот я и поехал, представляя, что она рядом.

Я мог остановиться в хорошей гостинице, но скрытность уже так овладела мной (тоже симптомчик, если разобраться), что я снял квартиру в частном секторе. Комната выходила в патио, крышей которого служила решетка, увитая виноградом. Шел август, и над головой висели синие теплые гроздья.

Еще в патио стоял стол, за которым по вечерам собирались все отдыхающие. Мы пили чай, иногда потягивали местное вино, разбавленное минералкой, резались в нарды. Я часто побеждал, потому что овладел этим искусством еще в студенческие годы, подрабатывая медбратом реанимации.

Я жил обычной курортной жизнью и все время представлял, что Вера рядом. Иногда видел нашего неродившегося ребенка, мне казалось, это должен быть мальчик. В моих грезах он бегал по кромке воды, в панамке и шортиках, копал песок, превращая в жижу, а потом колотил по этому месиву совочком, как любят делать дети.

Странный это был отпуск, я будто жил в параллельном мире, призраки Веры и сына все время были рядом, так что я почти забыл, что они умерли.

Я не очнулся даже в Херсонесе, когда бродил среди развалин древнего поселения и пытался представить, что раньше здесь кипела жизнь, люди радовались и грустили, а теперь остались одни камни, по которым мы можем очень приблизительно восстановить картину.

Выйдя к стоящим на берегу колоннам, я встал возле той, у которой была срезана капитель, и положил руку на шероховатый теплый камень.

Я сам стал, как та колонна. Должен был служить опорой, но все разрушилось вокруг меня.

Нет, я не почувствовал тогда дыхания вечности… Экскурсовод привел нас к большому медному колоколу, висящему между двух каменных опор, и сказал, если бросить в него камешек, загадав желание, оно обязательно сбудется. Я поднял камень, но кидать не стал. Веру не вернешь, а больше я ничего не хотел.

Лиза старалась не смотреть на тело убитой. Сердце переворачивалось от жалости к жестоко растерзанной женщине, оставалось только надеяться, что она умерла сразу и большинство повреждений нанесены уже посмертно.

Вася принес ей из кухни табуретку, и, сев в дверях, чтобы можно было не видеть тело и убийцу, пристегнутого к батарее двумя парами наручников, она приготовилась записывать за судебно-медицинским экспертом.

Обычная малогабаритка, каких миллионы. Может быть, чуть более чистенькая и ухоженная, чем другие.

Лиза уставилась на сувенир из мешковины на стене. Домовой с соломенными волосами, призванный нести в дом уют и счастье, безмятежно улыбался.

Шаларь быстро прошел мимо нее, разминая в пальцах сигарету, и через секунду с лестницы потянуло дымом. Лизе вдруг захотелось прикрикнуть, мол, нехорошо, если пропахнет такая аккуратная квартирка, но она сразу вспомнила, что это теперь неважно.

Вид тела подействовал шокирующе на всю следственную бригаду, каждый спасался, как мог. Вася курил одну сигарету за другой, Лиза обращала внимание на какие-то посторонние детали, а судебный медик Анвар Борисович разговаривал с коллегами со «Скорой», оттягивая начало осмотра трупа.

Лиза понимала, что, как следователь, должна организовать работу группы и преодолеть овладевшую всеми растерянность. Она выпрямилась и случайно поймала взгляд убийцы. Там была такая бездна, такая пустота…

– Анвар Борисович, приступайте, будьте добры, – сказала она тихо.

Докторам со «Скорой» она мягко предложила ждать психиатрическую бригаду на улице. Подозреваемый надежно фиксирован, а находиться рядом с телом коллеги, которую ты два часа назад живой и здоровой отпустил на вызов, очень тяжело.

Потерпевшая служила врачом неотложной помощи. Когда поступил вызов «мужчина, 25 лет, сильная головная боль», диспетчер решила, что это один из легиона избалованных бесплатной медициной наглых граждан, вызывающих «Скорую» на температуру тридцать семь и два, похмелье сильное и не очень и по прочим столь же важным поводам, за которые в любой другой точке земного шара его не только бы заставили платить из собственного кармана, но и присудили немаленький штраф.

Предполагалось, что помощь будет заключаться в измерении давления, таблетке анальгина и ненавязчивой санпросветработе о функциях «Скорой помощи».

Врач взяла чемодан и поднялась в квартиру, водитель ждал возле подъезда, уткнувшись в телефон. Как раз у него развернулась интересная дискуссия в социальной сети, и опомнился парнишка только через час. Несмотря на молодой возраст, он имел уже достаточно опыта, чтобы заподозрить неладное. Если головная боль обернулась каким-нибудь серьезным заболеванием, врач должна была как минимум попросить его метнуться на подстанцию за фельдшером или послать по квартирам за соседями, чтобы помогли нести носилки.

Водитель позвонил своему доктору на телефон, но звонок сбросили. Парень насторожился. Если бы врач была занята какой-нибудь манипуляцией, просто не ответила бы.

Уточнив у диспетчера номер квартиры, водитель поднялся на этаж, позвонил, но никто не открыл. Послушал под дверью – тишина, какой не должно быть, если работает «Скорая помощь».

Доложил на подстанцию, оттуда вызвали наряд полиции, МЧС, и вскрыли дверь.

На секунду показалось, что тревога напрасна, но, миновав чистенький коридор, вошли в комнату и отшатнулись. Доктор лежала на полу с почти отсеченной головой, а над ее телом стоял молодой человек и безмятежно улыбался. Убийца успел сильно изувечить тело, и полицейские в первую секунду растерялись, так что, как они потом сказали Лизе по секрету, у парня хватило бы времени совершить самоубийство или кинуться с ножом на кого-то из них, но он не оказывал сопротивления, спокойно дал себя обезоружить и пристегнуть к батарее. Похож был на сильно пьяного или наркомана.

Лиза снова покосилась на убийцу. Сейчас он сидел с абсолютно пустым лицом, такое не бывает у пьяных.

Она записывала за судебным медиком, стараясь не вникать в смысл его слов, и думала, как страшно погибла женщина. Пришла в дом помочь и погибла.

Хлопнула дверь, и за спиной Лиза услышала тяжелые шаги Зиганшина.

– Что тут у вас? – сказал он напористо. – Сказали, расчлененка?

Лиза поднялась со своей табуретки, пропуская его в комнату. Вот и хорошо, что приехал, неожиданно подумала она, начкрима ничем не проймешь, и, оставаясь спокойным, он сможет нас взбодрить.

Но Мстислав Юрьевич вдруг явственно побледнел и сделал движение, чтобы схватиться за косяк, но опомнился и опустил руку.

Шагнул к трупу, наклонился, всматриваясь в лицо, но оно было так изуродовано и покрыто запекшейся кровью, что начкрим отшатнулся.

– Фамилия? – спросил он сиплым голосом. – Лиза, фамилия ее как?

– Терентьева.

– Как?

– Терентьева.

Зиганшин повернулся к батарее, где сидел убийца. И парень, до этой минуты не реагировавший на происходящее, вдруг рассмеялся. Жутко было видеть, как смеется перемазанный кровью человек с пустыми глазами, а еще страшнее, что у Зиганшина стало такое же пустое лицо.

Такие вещи не должны происходить с людьми.

Дальнейшее Лиза помнила, как будто в замедленной съемке. Рука Зиганшина потянулась к кобуре, он достал пистолет, передернул затвор и стал наводить на убийцу.

Все отшатнулись.

Лиза только потом сообразила, как это было опасно, подходить к человеку в аффекте, когда у него огнестрельное оружие в руках.

Она вообще ни о чем не думала, когда встала перед Зиганшиным и взяла его руку с пистолетом, понимая, что начкрим с легкостью может сбросить ее захват и выстрелить.

Зиганшин опустил руку, но мышцы его оставались напряжены, и Лиза понимала – ни за что нельзя ручаться, пока пистолет у него в ладони. Вася с патрульными и Анвар Борисович застыли. Не от страха, нет, все понимали, если сейчас наброситься на начкрима, начнется драка, оружие выстрелит, может быть, даже против желания своего владельца, и тут уж как Бог расположит, кто из них окажется убит.

– Уберите сами, – шепнула ему Лиза, – положите в кобуру.

Они постояли немного, держась за руки, как старые друзья, и это были не самые легкие секунды в жизни Лизы. Потихоньку до нее начала доходить мудрость коллег. Лучше все-таки позволить застрелить подозреваемого при попытке к бегству, чем самому оказаться убитым.

Лицо Зиганшина было совсем близко, она видела, как дрожат его губы, и думала, что он сейчас убьет ее, как досадную помеху, но отступать было уже нельзя. Где-то она читала, что нельзя смотреть хищникам прямо в глаза, и теперь тщательно отводила взгляд.

Наконец он убрал оружие в кобуру и отвернулся.

– Наташа, – сказал он, наклонился к телу, кажется, хотел закрыть убитой глаза, но отдернул руку и быстро вышел из квартиры.

Лиза упала на табуретку и подняла с пола свою папку. Взяв ручку, она обнаружила, что руки ее трясутся, а сердце колотится как бешеное.

Все могло кончиться секунду назад – от этой мысли стало так страшно, будто Зиганшин до сих пор стоял над ней с пистолетом.

– Сейчас забыли, – еле выговорила она, – не до этого. Вася, пожалуйста, посмотри за ним. Надо убедиться, что он успокоился.

Шаларь кивнул и вышел, а Лиза продолжала писать протокол.

Подъехала психиатрическая бригада, забрала убийцу, и Лиза спустилась на улицу, чувствуя, что, если не подышит свежим воздухом, потеряет сознание. «Скорая» с подстанции погибшей так и стояла во дворе. Боковая дверь была отодвинута, Лиза заглянула в салон и увидела там Зиганшина. Он сидел, согнув в локте руку с закатанным рукавом рубашки, значит, доктора оказали ему необходимую помощь.

Машина стояла возле большого куста жасмина, так что его ветви, усеянные белыми цветами, нависали над ней. Небольшой, еле заметный ветер сдувал лепестки, и они, кружась, падали на землю.

Лиза отвернулась. Как это может быть в одном и том же мире, такая красота и то, что наверху?

Один медик сидел вместе с начкримом, а другой курил поодаль, глубоко затягиваясь и нервно стряхивая пепел.

Лиза попросила сигарету.

– Это брат ее, – сказал фельдшер, кивнув в сторону Зиганшина.

– Как?

– Вот так. Не знаю, как он это переживет. Я бы не смог.

– Чем можно ему помочь? – спросила она. Обсуждать, какой тяжелый удар получил Зиганшин, смысла не было.

– Мы ему релаху вкатили, поэтому нужно, чтобы кто-нибудь его отвез домой.

– Принято.

Лиза поискала глазами Шаларя. По всей видимости, тот помчался за бутылкой для врачей. Сейчас вернется и позаботится о своем начальнике, а она пойдет в отдел оформлять бумаги, стараясь не думать о том, какие страшные вещи описывает.

Фельдшер докурил сигарету и тут же взял следующую.

– Не могу поверить, что это с нашей Наташей случилось, – сказал он растерянно, – кажется, сейчас вернемся на базу и увидим ее. Такая хорошая она… Была… И Слава тоже отличный мужик. Всем нам помогал, если у кого какие проблемы возникали, знаете, паспорт получить или права, все такое… Очень любил сестру. Мог бы Бог его хоть от этого избавить, чтобы мертвой не видеть ее. Иногда знаете, кажется, что ему надо не просто нож в тебя всадить, а еще и провернуть в ране! Ой, простите! Неудачно, наверное, это я сейчас сказал.

– Ничего.

– Не так редко пациенты нападают на нас, – продолжал фельдшер, – чаще всего пьяные куражатся, но бывают и сумасшедшие. Ей-богу, звонишь в квартиру и не знаешь, что тебя там поджидает. Может, табуреткой по голове получишь или собака порвет, которую закрыть забыли. Но знаете, как это бывает, приедешь на подстанцию, отсидишься, успокоишься… Если женщина, корвалолом отпаивается, ну а мы в магазин бежим. А потом думаешь, живой, да и ладно, и эпизод забывается до следующего раза. А дальше привыкаешь, как к особенностям работы, и страх проходит. Кажется, раз ты справился с ситуацией, то и всегда будешь справляться.

Лиза вздохнула:

– Как же вы работаете?

– А вот так и работаем. Пациенты боятся врачей-убийц, мы боимся агрессивных пациентов. Будто у нас война, и каждый вызов – как высадка на территорию врага.

Руслан смотрел в окно. С больничной кровати было видно только небо и самую верхушку клена.

Небо то хмурилось тучами, то радовало яркой лазурью, иногда по нему проплывали облака необычной формы, и Руслан развлекался тем, что гадал, на что они похожи.

Он никогда не думал, что такое возможно в его жизни: неподвижность и медленные, вязкие мысли. Сколько себя помнил, он постоянно давал пищу своему уму, и если не получал информацию, то размышлял над ней. Даже после травмы он почти сразу, как очнулся, начал читать, а когда врачи запрещали это, страшно злился.

Теперь все иначе. Он лежал как в прострации, и чувствовал, что вместе с уходящей из тела жизнью уходит и сознание, и множество вещей теряют свой смысл.

Вяло думал, что скоро наступит день, когда его повезут в черном мешке по дорожке, которой он бегал тысячу раз, мимо цветущих кустов жасмина и сирени, и, может быть, они склонят над ним свои ветви, как над павшим воином.

В маленьком двухэтажном здании морга ему предстоит очень одинокая ночь среди других таких же одиноких тел, а на следующий день будет вскрытие… Думая об этом, Руслан морщился, но не знал, как избежать. Молодой трудоспособный мужик умирает от осложнений травмы… Сам бы он такую историю без вскрытия не подписал, значит, нечего подставлять Колдунова и просить об этом.

Итак, вскрытие, потом еще одна или две ночи вповалку с другими покойниками, и только потом последнее свидание с родными и похороны.

Ключевая фраза ханжеской риторики «врач – особая профессия» все же верна. Врач точно знает, что с ним будет, когда заболевает. Его не обмануть всякими ложными надеждами, приходится видеть лицо смерти, как она есть.

«Слава богу, – думал Руслан, – у меня сильная интоксикация, и от этого я плохо соображаю. Как-то высокая температура помогает смириться с мыслью, что меня скоро не станет, и время удлиняется от нее. Не верится, что меньше двух недель назад я был сильным и здоровым, с кучей планов и надежд».

…После операции Руслан пошел к себе, чувствуя сильную боль в ноге. Последнее время она стала беспокоить его больше, чем раньше, но он решил, это оттого, что он снова после долгого перерыва был с женщиной.

Вспомнил Лизу и улыбнулся. Определенно, оно того стоило. Ради Лизы стоило терпеть и не такое.

Он вытянул ногу на диване. Обычно это помогало, но сегодня даже прикосновение легкой ткани хирургических брюк к бедру усиливало боль, и Руслан потянулся за таблетками. Взяв баночку, он несколько раз подбросил ее на ладони, надеясь уговорить себя не принимать обезболивающее, но тут неловкое движение ногой вызвало такой приступ боли, что Руслан едва не вскрикнул и принял сразу две таблетки.

Через полчаса ему стало легче, но сверлящее, грызущее чувство в ноге все равно оставалось, и Руслан задумался, как добраться домой. Вызвать такси или просить Макса, чтобы заехал. Но у брата и так полно хлопот с Христиной.

Когда возлюбленная получила травму, Макс сорвался к ней в Киев, и сделал все возможное и невозможное, чтобы Христина поправилась.

За жизнь ее больше не было оснований опасаться, но предстоял долгий восстановительный период, чтобы последствия тяжелой черепно-мозговой травмы не остались с девушкой на всю жизнь. Две недели назад они вернулись в Петербург, и Макс устроил Христину в неврологическое отделение, занимающееся именно этой проблемой, но лечением был пока не очень доволен.

Руслан не спрашивал, но подозревал, что все это сильно истощило кошелек брата, по крайней мере деньги, отложенные на квартиру, были потрачены все, и теперь Макс, когда не сидел с Христиной, бегал как сумасшедший по частным консультациям и даже снова стал брать ночные дежурства.

«Отвлекать его по всяким пустякам – настоящее свинство», – решил Руслан и подумал, что если полежит на диване часик-другой, то нога совсем пройдет, и можно будет спокойно ехать общественным транспортом.

Во рту пересохло, и Руслан некоторое время размышлял, чего ему больше хочется – утолить жажду или так и лежать неподвижно, чтобы ненароком не растревожить ногу неосторожным движением.

Он закрыл глаза и, кажется, задремал, потому что не заметил, как у него в кабинете оказался Ян Александрович. Профессор Колдунов по-хозяйски поставил на стол бутылку и полез за рюмками.

– Рабочий день окончен, – сказал он деловито, – выпей со мной по пять капель за уход на заслуженный отдых!

– В смысле? – встрепенулся Руслан.

Колдунов молча сунул ему под нос заявление об увольнении.

Руслан нахмурился:

– Ты шутишь, что ли?

– Увы, мой друг… Сейчас с тобой отмечу и по дороге домой отдам в секретариат.

– Александрович, но это антинаучно! За твою пенсию надо не по пять капель, а дикую вакханалию устроить, с твоим стажем-то! Тут необходимо не просыхать минимум три дня, и то будет мало.

– По пьяни я вообще никогда на пенсию не соберусь, – засмеялся Колдунов, – а если серьезно, Руслан, то у меня все. Завод кончился. Сорок лет без малого я работал честно и отдавал людям все свои знания и опыт, старался сделать максимум при минимуме средств.

– Все это мы услышим в речах на официальном банкете, – фыркнул Руслан, – говори по существу.

– По существу меня назначили в комиссию по жалобе. Вкратце: у одной бабки умер муж, после чего она стала бомбардировать жалобами все инстанции с такой страстью, будто ей обещали: если врачей накажут, то муж воскреснет. В семи организациях ей ответили, что вины врачей нет, и она пошла по второму кругу, из-за чего, собственно, и собрали компетентную комиссию, в которую включили твоего покорного слугу.

Рассказывая, Колдунов открыл бутылку и разлил коньяк по низким пузатым стопкам. Лучи лампы дневного света вдруг блеснули в затейливой резьбе на хрустале, рассыпались разноцветными солнечными зайчиками, и Руслан подумал, как было бы хорошо, если бы Колдунов догадался выключить свет.

Коньяк был очень хорош, возможно, Колдунов берег его двадцать лет именно для этого случая, все откладывая и откладывая свой выход на заслуженный отдых, но Руслан вдруг почувствовал, что не сможет сделать даже маленького глотка, пусть даже по такому важному поводу. Он сделал вид, будто пригубил, и обхватил рюмку ладонью, чтобы Ян Александрович не увидел, что в ней не убывает.

– Уже сама мысль, что существует минимум семь организаций, куда можно пожаловаться на докторов, выбивает из колеи, – продолжал Ян, ловко нарезая лимон, – и я задумался, хочу ли я дальше, вместо того чтобы оперировать, объяснять, что я не идиот, семи разным профанам, причем не всем вместе, а каждому по отдельности? Вообще, Руслан, это такая страшная ошибка, все эти надзиратели! Такая страшная!

– Не преувеличивай.

– Ничуть! Смотри, у каждого врача образуется собственное кладбище, это факт, с которым ты, как опытный специалист, не станешь спорить. Как ты ни крути, а все равно кто-то умрет не по твоему злому умыслу или по дурости, а просто ты чуть-чуть не сообразил, на минутку опоздал, о чем-то забыл в самый нужный момент. И, может быть, если бы сообразил, успел и вспомнил, ничего б не изменилось, болезнь оказалась сильнее тебя, но тем не менее… Поэтому и нужны комиссии изучения летальных исходов, чтобы врачи собирались, анализировали произошедшее и думали, а был ли способ этого избежать? Может быть, надо было сделать вот это? Или то? Но поскольку перед каждым врачом, который, как писал Евгений Шварц, «тоже человек, он жить хочет», маячит призрак уголовной ответственности, он идет на КИЛИ с одной мыслью: «я не я и елка не моя». Потому что, как только появляется идея, что была возможность больного как-то спасти, тут же следуют оргвыводы. В результате смерть пациента никого ничему не учит.

– Это да, – усмехнулся Руслан, – слушай, а жалоба, по которой ты ездил, она обоснована вообще?

– В том и дело, что абсолютно нет. Но представь, если бы мы с тобой, будучи врачами, контролировали работу физиков-ядерщиков, и нам бы пришла жалоба, что академик Петров придумал неправильную схему атомной бомбы, мы, не имея нужной квалификации, не могли бы сказать сразу, что жалоба эта – полнейший бред. Нет, мы, будучи добросовестными людьми, помотали бы нервы академику Петрову, чтобы он нам все объяснил в доступной форме, оторвали бы от работы других физиков, чтобы они подтвердили или опровергли жалобу, словом, проделали бы кучу полезной работы, в итоге которой все равно ничего бы не поняли, но на всякий случай сказали Петрову «ай-ай-ай» и лишили премии.

Руслан вдруг почувствовал металлический вкус во рту, кажется, его зазнобило, и как он ни любил поболтать о бедственном положении медицины, сейчас ему хотелось, чтобы Колдунов ушел, и можно было погасить свет и уснуть, накрывшись пледом. Подремать немножко, восстановить силы и спокойно ехать домой. Но человек уходит на пенсию, то есть совершает один из важнейших, а вернее сказать, последний важный шаг в жизни, надо его поддержать.

– Ага, и что вы там в комиссии решили? – спросил он невпопад.

– Я отдельное мнение написал, – буркнул Колдунов, – что надо с тех врачей пылинки сдувать и золотом осыпать каждую секунду. К сожалению, у нас ценить людей не принято. Бытует такое мнение, что любого работника, а особенно врача, можно заставить добросовестно трудиться только под угрозой уголовной ответственности. В идеале нужно всех выпускников мединститутов сразу после получения диплома сажать в тюрьму и выводить на работу под конвоем, но государство пока медлит с этой прекрасной инновацией, уж не знаю почему. Население в этом городке оборзело в конец. Тонны жалоб, из которых обоснована, наверное, каждая сотая, и то вряд ли. Администрация не имеет мозгов наладить работу, но проворачивать всякие коррупционные схемы смекалки хватает. Поэтому на жалобы реагируют очень чутко, чтобы у граждан создавалась иллюзия, будто о них заботятся. Бедные врачи оказались между наковальней наглости пациентов и молотом беспредела администрации. Все по сто раз лишены премии за несоблюдение этики и деонтологии.

– О как! – вежливо сказал Руслан.

– Это при жутком дефиците кадров. У них нет ни одного хирурга, который работает всего на полторы ставки, и старожилы не упомнят, чтобы кто-то когда-то работал на одну. Но если бы только по часам была переработка, это еще полбеды, но у них еще и расширение зоны обслуживания нехилое. Например, реаниматологов на смене должно быть двое, а фактически работает один, и за больными смотрит, и наркозы дает. В приемнике один хирург на все про все, имея в своем распоряжении такие передовые технологии, как рентген, клинический анализ крови и мочи, он должен поставить точный диагноз, прооперировать, взяв в ассистенты травматолога, если тот еще придет, а то и вдвоем с сестрой, и при этом еще не забыть поклониться больному в пояс.

– Вообще, когда врач с тобой очень милый, этому есть всего три причины: или он не знает, что с тобой сделать, или уже знает, что сделал с тобой что-то не то, или тупо хочет развести на деньги. А вот если он тебе хамит, значит, он за тебя спокоен и все в порядке.

– Ну так именно! Больше тебе скажу, этика и деонтология начинаются не с врача, а с пациента.

– Александрович, а что ты так завелся? Неужели раньше не знал, как дело обстоит?

– Знать, понимать и чувствовать, Руслан, это разные вещи. А если серьезно, меня подкосило известие о том, что там сожрали прежнего заведующего. Я его немного знал, и, доложу тебе, это был уникальный специалист, хирург от бога без всякого преувеличения. У него раки оперированные по тридцать лет жили, каково? Можно быть очень умным и образованным, дико трудолюбивым, но если нет у тебя чего-то такого в руках, то и взять негде, хоть расшибись.

Руслан усмехнулся. Возразить тут было нечего.

– Так вот, – продолжал Ян Александрович, освежая рюмки. Увидев, что у Руслана нисколько не убыло, он удивленно приподнял бровь, но ничего не сказал, – наделив его даром исцелять, бог отсыпал ему еще и порядочно здоровья, чтобы на дольше хватило. В семьдесят лет это был еще вполне себе могучий мужик без признаков маразма, который хотел одного – помогать людям. Может быть, от заведования и связанной с этим вошкотни его действительно стоило освободить, но как специалист он был незаменим. Без ложной скромности замечу, что я считаюсь у нас гуру и корифеем, так вот по сравнению с ним я просто лох педальный, и ничего больше.

– Да ну прямо!

– Зуб даю! Но случилась беда, у него умер пациент, и родственники написали жалобы куда только возможно, а заодно вчинили гражданский иск на шесть миллионов. Странные вообще у нас люди: на каждом углу орут, что человеческая жизнь бесценна, поэтому врач обязан работать бесплатно, а как только у них кто-то умирает, сразу требуют компенсацию.

– А что ты хочешь? Это раньше считали, если умер, значит, Бог прибрал, а выжил – врач спас. Теперь наоборот: выжил – Бог спас, умер – врач убил.

– Именно что, – засмеялся Ян Александрович и вдруг внимательно посмотрел на Руслана, – слушай, а ты чего так выглядишь-то? Мы еще не выпили толком, а ты уже как с похмелья.

– Не обращай внимания, устал просто. Так что дальше было с тем заведующим?

– Известно что! Доказать ничего не смогли, но нервы измотали и заставили написать заявление об увольнении. Ладно, он хоть коллектив хороший после себя оставил, передал знания и опыт, но талант как передашь? Тут я подумал, это же, блин, пятьдесят лет служения людям, Руслан! Полвека спасать жизни и потом быть вышвырнутым по прихоти каких-то идиотов! Я подумал, а стоит ли мне дожидаться своего сотого медведя, или добровольно выбросить колпак в форточку? Всю жизнь ведь на работе провел, детей собственных не видел, так хоть на внуков посмотрю.

– Александрович, ну как же ты уйдешь? Я утром должен быть уверен, что с вами днем увижусь я, – улыбнулся Руслан.

– Придет ли час моей свободы? Пора, пора! – взываю к ней, – отбил подачу Колдунов. – Даже не в кляузах дело, Руслаша, больные люди, что возьмешь? Вся система меня убивает. Я решил разобраться досконально и для этого посетил в той больничке утреннюю планерку. Докладывает хирург: поступило столько-то, сделано два аппендицита, одна спленэктомия и одна правосторонняя резекция ободочной кишки. Это в одно жало, прошу заметить. Я бы такого доктора прижал к груди как минимум, и благодарность перед строем уж точно выразил. Тамошний начмед бровью не ведет, делает замечание: почему доктор не расписался в протоколе операции, и спрашивает, взял ли он согласие. А то, мол, пациент в суд подаст, если что. Слушай, это какой-то газлайтинг по-медицински! Врача ставят в такие условия, когда с одной стороны он никто и звать никак, но при этом виноват абсолютно во всем.

– До тебя только сейчас дошло?

– Короче, я понял, что последние дни хочу провести в своем собственном маразме, а не в этом коллективном сумасшествии, которое называется российской медициной.

Руслан только вздохнул.

– Цветы, любовь, деревня, праздность, поля! Я предан вам душой, – сказал он, осторожно спуская больную ногу на пол, – правильно мыслишь, Ян Александрович. Пусть приходят новые поколения, которых еще не тошнит при слове «люди».

Он хотел попить воды, но неожиданно запах коньяка ударил в нос и спровоцировал такой позыв на рвоту, что Руслан еле успел склониться над раковиной. Пришлось наступить на ногу, и от боли потемнело в глазах.

– Ни фига у тебя синдром профессионального выгорания, – Колдунов подошел и придержал Руслану голову, – слушай, у тебя ж температура градусов пятьдесят. Что такое?

Наступило такое состояние, когда любое движение кажется пыткой. Руслан стоял на одной ноге, как журавль, вцепившись в раковину. Включил холодную воду, умылся, жадно сделал несколько глотков.

– Да что с тобой? – Колдунов аккуратно придержал Руслана за плечо. – Нога болит сильно?

Руслан только кивнул.

– Ну-ка, снимай штаны. Давай-давай!

Ян Александрович помог Руслану доковылять до дивана и спустить брюки. Волчеткин чувствовал, что с ногой нехорошо, но отвернулся с детской мыслью, что, если он ничего не видит, стало быть, ничего и нет. Колдунов осматривал его со всей возможной осторожностью, и все же Руслан едва не выл от боли, которая возникала даже при легких прикосновениях.

Закончив осмотр, Ян встал, взял свое заявление об увольнении, скомкал и выбросил в корзину.

– Уйдешь тут с вами, – сказал он сварливо.

– Что там, Александрович?

– А сам-то как думаешь?

– Флегмона, наверное, а может, и остеомиелит. – Эти так хорошо знакомые слова прозвучали очень странно применительно к самому себе.

Колдунов кивнул и повел Руслана в рентгеновское отделение. Нужно было пройти всего несколько шагов до лифта, но дались они с большим трудом.

Лаборант быстро сделал снимки и уже хотел отпускать Руслана, но Колдунов вдруг сказал: «Сфоткай ему заодно и легкие».

Выйдя через боковую дверь в кабинетик рентгенолога, Руслан увидел на экране рентгенограмму легких и без труда определил полисегментарную пневмонию. Секунду еще теплилась надежда, что это не его снимок, но она не сбылась.

«Вот и все, – подумал он с какой-то спокойной тоской. – Пневмония, значит, сепсис. Выздороветь от всего этого будет непросто. Нужны антибиотики, но я почти двадцать лет работаю в стационаре, среди антибактериальных препаратов, у меня все микробы с нехилой лекарственной устойчивостью. В общем, конец».

Колдунов между тем уже вовсю распоряжался, звонил в приемный покой, чтобы оформляли историю, и параллельно спрашивал у Руслана, когда тот ел в последний раз, чтобы под наркозом вскрыть ему гнойные затеки на бедре.

– Притормози! – вяло сказал Руслан. – Я не могу сейчас в больницу ложиться.

– В смысле?

– Мама не должна знать, что я заболел. Помнишь, когда я в аварию попал, как она это тяжело перенесла? А сейчас мне страшно подумать, что будет, она же врач с огромным стажем и сразу поймет, что все это значит. Сомневаюсь, что она поверит той лабуде, которую мы обычно говорим родственникам безнадежных больных.

Колдунов озадаченно потер телефонной трубкой лоб.

– Так я не понял, ты, когда умрешь, собираешься с кладбища домой ходить, чтобы мама ни о чем не догадалась?

Руслан беспомощно развел руками. Одно дело, когда ты просто попал в аварию, тебя собрали по кусочкам, лежи да поправляйся. Родственники радуются, что их ненаглядный избежал смерти, таскают ему в больничку всякие деликатесы, и обстановка в целом позитивная. Но переносить тяжелые гнойные осложнения – это все равно что идти по канату над пропастью. Разве хватит у мамы сил наблюдать за таким путешествием сына?

– Надо с ней что-то решать, Ян.

– Что?

Пожав плечами, Руслан с трудом опустился в кресло рентгенолога. Сколько он тут просидел во время ночных дежурств, изучая чужие рентгенограммы, которые любил и умел читать. Когда выдавалась свободная минута в приемном отделении, шел сюда и помогал травматологу определять наличие переломов. Они еще смеялись: «Когда долго смотришь снимки, снимки смотрят на тебя». Вспомнив эту глупую шутку, Руслан навел курсор на собственную рентгенограмму бедра и щелкнул. На открывшейся картинке он сразу увидел признаки остеомиелита. Колдунов молча похлопал его по плечу.

– Шансы такие, что можно не ловить, – усмехнулся Волчеткин, – с другой стороны, в таком виде если я явлюсь домой, рекламное лицо сепсиса, мама напугается еще больше.

Из-за противорадиационной защиты стен телефон в рентгене почти не ловил, и, опираясь на плечо Яна Александровича, как на костыль, Руслан вышел на крыльцо и набрал Макса.

Тот примчался через двадцать минут.

Руслан конфузился вешать на брата, и так измученного болезнью Христины, еще собственные проблемы, но Макс одним жестом пресек его сомнения и переключился на Колдунова, потребовав от него подробного отчета о состоянии пациента. Когда заболеваешь, желчно подумал Руслан, всегда становишься для своих родных неодушевленным предметом, и дернул брата за руку:

– Короче, Макс, ты вроде говорил, что Христине нужно в санаторий. Давай так: покупаем путевку ей и путевку моей маме, так, чтобы они прямо завтра уехали. Ты сам не можешь сопровождать девушку, потому что надо работать, а одна она тоже ехать не может, поэтому вся надежда на тетю Аню.

– Да это я уговорю, не вопрос.

– Ну и все! Быстренько проверни дело, а когда билеты будут уже на руках, телеграфируй, я позвоню маме и скажу, что форс-мажор, срочно попросили выйти на дежурство, ах, как жаль, что вы уезжаете, ну ничего, время быстро пройдет, скоро увидимся, долгие проводы – лишние слезы, и тэ дэ.

– Ты адски коварный, – вмешался Колдунов.

– Приходится хитрить, – сказал Макс, – надеюсь, когда они вернутся, ты будешь уже здоров, и наш обман никогда не откроется.

После операции Руслана поместили в лучшую палату, и все были с ним очень ласковы, но в этой ласке ему тоже чудилось приближение смерти.

То ли оттого, что Ян Александрович хорошо вскрыл гнойник, то ли от препаратов, которыми его под завязку накачали во время наркоза, нога перестала болеть, и Руслан чувствовал, что мог бы наступать на нее, если бы не страшная слабость.

Принесли ужин, он заставил себя поесть, зная, что для заживления ран надо хорошо питаться, но ощущения были такие, словно землю жевал.

Стоило отставить тарелку, как его стошнило в полотенце, и от унизительной беспомощности Руслан едва не заплакал.

Слава богу, пришел Колдунов, быстро навел порядок и сел возле кровати, как обычный посетитель.

– Ничего, сынок, обойдется. Выскочишь.

Руслан ничего не ответил.

– Подключаем тебе хорошие антибиотики, Инга Валерьевна распорядилась для тебя все закрома открыть.

– Не хотел, чтобы она знала.

– Слушай, темнила в яме, что ж ты скрытный-то такой? Маме не скажи, начальству не скажи… Ты девушке своей хоть позвонил?

Руслан покачал головой.

– Вот тебе и здрасте! Я видел ее, правда, мельком, но впечатление создалось очень хорошее. Мне кажется, она о тебе позаботится как надо. Хочешь, я сам позвоню ей?

– Ни в коем случае. Пусть лучше думает, что я ее бросил.

– Не понимаю тебя.

– Видишь ли, у нее была трагическая любовь в юности. Жених умер от рака желудка, а если и я помру, то даже не знаю…

– Да почему ты обязательно помрешь?

– Ну тогда и позвоню, когда ясно будет.

Колдунов еще немного посидел, ворча, что Руслан, наверное, плохо соображает от жара и наркоза, иначе Лиза была бы уже здесь и ухаживала за ним.

«Конечно, так оно и было бы», – подумал Руслан горько, когда за другом наконец закрылась дверь.

Всего несколько слов, и Лиза примчится и останется с ним на всю ночь. Руслан очень хотел ее видеть, он чувствовал, что она, наверное, единственный человек на свете, перед кем он не будет смущаться от своей беспомощности, единственный, с кем он мог бы провести последние дни в спокойствии.

Но звать ее ни в коем случае нельзя. В восемнадцать лет она похоронила жениха, а если теперь и он умрет у нее на руках, это будет слишком сильный удар.

Она такая хорошая женщина и любит его так, как могла бы любить жена, ясно и деятельно. Хорош же он будет, если высосет любовь из ее сердца и умрет, оставив Лизу растерянной и опустошенной! Пусть лучше она думает, что он сволочь, и подарит счастье какому-нибудь здоровому мужчине.

Ну а если случится чудо, он вернется к ней, как только станет ясно, что опасности для жизни больше нет.

Потянулись однообразные пустые дни. Макс, как обещал, отправил Анну Спиридоновну и Христину в самый хороший санаторий, который они могли себе позволить, и теперь самым важным событием дня стал телефонный разговор с матерью. Руслан всегда был человеком искренним и не думал, что врать и изворачиваться так трудно. Эти пять минут, в течение которых следовало убедить маму в его полном благополучии, отбирали больше сил, чем полноценная лекция перед студентами.

На перевязках он боялся не столько боли, сколько вида своей раны, и, как только Колдунов начинал осторожно снимать бинт, крепко зажмуривался, чтобы открыть глаза только после наложения свежей повязки.

Каждый день его смотрела целая банда терапевтов, слушали, стучали, разглядывали температурную кривую, и по их лицам Руслан читал, что дело плохо.

Когда позвонила Лиза, пришлось сжать кулаки, чтобы не закричать в трубку: «Скорее приезжай!»

Он долго еще держал телефон в руке, борясь с искушением и почти физически чувствуя боль, которую ей причинил. Но лучше такая боль, чем потом хоронить его.

Наверное, она тоже чувствовала, что с ним что-то неладно, потому что через несколько дней позвонила снова. Так грустно было знать, что она волнуется о нем и переживает…

Несмотря на то что лечение ему давали самое лучшее по мировым стандартам, Руслан слабел, и легче ему нисколько не становилось. Чтобы определиться с тактикой, Колдунов пригласил на перевязку незнакомого Руслану доктора, который прицельно занимался проблемой остеомиелита. Тот довольно бесцеремонно и болезненно исследовал рану, измучил пациента, но не предложил ничего принципиально нового.

После последнего разговора с Лизой Руслан совсем утратил надежду. Им овладело равнодушие к собственной судьбе, хотелось только одного – чтобы никто его не трогал и не причинял ненужной боли.

Когда приехал Макс, растерявшийся от неожиданного одиночества и болезни брата, Руслан попросил вывезти его в кресле, потому что сам ходить уже не мог. Ему не хотелось на улицу, цветущий сад не притягивал его, просто Руслан надеялся, прогулка поможет ему уснуть ночью.

Во время ночной бессонницы поднимал голову страх смерти, почти не беспокоивший его днем.

Накормив брата ужином, состоящим из паровых котлет, брокколи и йогурта, Макс уложил его в постель и отправился домой.

Хотел остаться ночевать, благо палата отдельная, но Руслан прогнал его домой, наврав, что прекрасно себя чувствует и не так серьезно болен, чтобы надо было круглосуточно трястись над ним.

Открыв в айпаде список аудиокниг, Руслан остановился на «Моби Дике». Последнее время у него вошло в привычку слушать на сон грядущий одну или две главы из этой книги.

Под глуховатый голос чтеца Руслан будто чувствовал соленый ветер с океана, скрип деревянных мачт и видел бескрайний горизонт, но, может быть, это был бред от высокой температуры.

Наверное, он заснул, потому что вдруг встрепенулся, как от толчка, и понял, что под ним становится горячо и мокро. С мучительным чувством стыда Руслан откинул одеяло и увидел, что на повязке быстро и в то же время величаво растекается алое пятно, и простыня под ним быстро пропитывается кровью. «Слава богу, я не опозорился», – была первая мысль, прежде чем Руслан сообразил, что у него началось артериальное кровотечение, и это смертельно.

«Вот и все, – подумал он отстраненно, словно не о себе, – сейчас я умру быстро и в довольно приятных ощущениях».

Руслан понимал, что никто ничего не успеет, но сдаваться совсем без боя показалось ему глупо и недостойно. Он нажал кнопку вызова медсестры, сомневаясь, работает ли она, оторвал полоску от полотенца, соорудил импровизированный жгут и затянул его как можно сильнее, зная, что на бедре толку от него мало, и, нащупав артерию, прижал ее пальцем к лонной кости. Тоже метод сомнительный, но лучше, чем ничего.

Говорят, в последние мгновения перед глазами проносится вся твоя жизнь… Была она немножко трудной, немножко грустной, чуть-чуть счастливой, и сейчас самое время поблагодарить за нее провидение, прежде чем упадешь в ласковые объятия небытия.

Руслан удивился, почему вдруг начал мыслить такими старомодными категориями, и засмеялся.

Когда мы с Верой впервые были вместе, я понял, что нашел свою половинку, и на собственной шкуре прочувствовал, что это выражение – не просто фигура речи.

Не могу сказать, что открытие это было приятным, наоборот, я лежал в постели и курил с тягостным чувством, осознавая, что теперь все, что ранит Веру, так же сильно ранит и меня. А может быть, и еще сильнее, потому что я не всегда смогу ее уберечь и защитить.

По ее хмурому лицу я читал, что она пережила то же самое откровение, и тоже не очень рада тому, что мы теперь одно целое.

Может быть, я даже не очень нравился ей до этого дня, а теперь все, пути к отступлению отрезаны.

Я никогда не верил в мистику и прочую чушь, но факт остается фактом – мы часто одновременно брались за телефонные трубки, чтобы позвонить друг другу, слишком часто, чтобы это можно было объяснить простым совпадением, а когда я ехал встречать ее без предварительной договоренности, она, выйдя из метро, начинала оглядываться, ища меня.

Когда мы познакомились, мобильные телефоны еще не вошли в жизнь, но нам они были и не нужны, на любом расстоянии мы чувствовали друг друга.

Наверное, поэтому я, вернувшись после отсидки, еще долго ждал ее. Все мне казалось, что она каким-то образом вернется.

Помню момент, когда я понял, что никогда больше не увижу Веру. Прошел, наверное, уже год или больше, как я работал Игнатием, и один раз, будучи в загородном доме, я вдруг решил вернуться домой не на автобусе, а в электричке.

Наступила поздняя осень, когда по вечерам безнадежно черно, дует ледяной ветер, желтые кляксы фонарей только нагоняют мрака, и, продрогнув до костей, пока шел, я с облегчением нырнул в вагон, показавшийся мне с холода очень уютным.

Я огляделся, куда сесть. Как всегда, люди, движимые инстинктом, рассаживались по одному в отсеках, и я вспомнил, как иногда мы огорчались с Верой, если не находилось свободных сдвоенных мест.

Следующей пришла мысль, что эта проблема отпала теперь для меня навсегда. Я – один, и останусь один.

Помню взрыв боли такой сильный, что слезы выступили на глазах, женщина средних лет, с которой я сел рядом, участливо посмотрела на меня. Кажется, я взял у нее таблетку валидола, потому что помню холодный вкус во рту.

С тех пор я всегда подсаживаюсь к кому-то в транспорте, помня, что может войти пара, которой хочется быть вместе.

Говорят, некоторые люди находят спасение в работе. Мол, если у человека есть призвание, то ему нипочем любое горе. С ответственностью заявляю – ничего подобного. Игнатий стал, как теперь говорят, мегапопулярен, я трудился без выходных, в свободное время почитывал литературу и профессионально рос прямо на глазах. Дар есть дар, но практика его умножает, а опыт возводит в квадрат. Без ложной скромности могу сказать, что достиг высочайшего уровня, но это нисколько не утешало меня.

Если мне и помогала какая работа, так это монотонный физический труд на кладбище, и, не имея материальных желаний и амбиций, я предпочитал махать лопатой, а не слушать бред (иногда в прямом, иногда в переносном смысле) своих клиентов. Я пытался отказываться, объяснять, что болен и не могу, но это только взвинтило цены на мои услуги.

А меня мучила совесть, и в конце концов я ехал к клиенту. Закалка советского медицинского образования – ты обязан помогать людям, и точка. В дороге я обычно думал о самоубийстве. Представлял себе петлю, стягивающуюся вокруг шеи, холодное дуло пистолета во рту или полет с пятнадцатиэтажки. Но я знал, что у меня не хватит духу воплотить в жизнь эти сладостные видения.

Я только курил, вариант медленного самоубийства для трусливых.

Наверное, я все же как-нибудь самоустранился бы, но меня удержал идиотский сериал.

Так всегда. Думаешь, анализируешь, приводишь бесконечные за и против, но пока не попадется под ногу мелкий камешек, об который споткнешься, так и будешь плестись непонятно куда. Всегда нужен толчок, чтобы что-то понять и поменять, одной работы мысли мало.

Будучи у клиента, я мельком увидел трансляцию по телевизору. Грубый, даже площадной юмор, но что-то заставило меня улыбнуться. Я спросил у клиента, что это такое, и он посмотрел на меня как на дурака. Оказывается, вся страна засматривается этим сериалом, а я даже не знаю, что есть такая форма искусства. На зоне я изрядно отстал от культурной жизни, а вернувшись, не спешил ликвидировать этот пробел.

Ладно, на обратном пути я зашел в бытовую технику и купил самый навороченный телевизор, заодно переоделся у них в туалете. Доставку заказывать не стал, наоборот, придал, как мог, коробке затрапезный вид.

Опустившийся человек тащит с помойки коробку из-под телика – обычное дело. Соседи ничего не заподозрят.

Сериал транслировался в семь вечера, и я теперь строил день так, чтобы успеть домой к началу. Это придавало жизни какой-то глупый и ложный смысл, но мне ли привередничать, ведь до этого не было вовсе никакого.

А тут надо уйти с кладбища не позже шести, планировать визиты к клиентам так, чтобы время с девятнадцати до девятнадцати тридцати было свободно, словом, появлялись какие-то заботы и хлопоты, и хотелось дожить до следующей серии.

Странно, но остальные программы не вызывали у меня никакого интереса, кроме, пожалуй, узко профессионального. Пару раз, щелкая каналы, я наткнулся на того придурка, который загубил мою карьеру, но не почувствовал ни ненависти, ни злости, ни обиды. Только хладнокровно констатировал, что он как был идиотом, так им и остался, но тут уж поделать ничего нельзя.

Так что в девятнадцать тридцать я выключал телевизор и либо ехал к клиенту, либо убивал вечер за чтением или прогулкой.

Сериал шел почти год, и за это время я перестал думать о смерти. Наоборот, жизнь стала настойчиво требовать свое, и я с неудовольствием понял, что хочу секса. Нет, я не разглядывал женщин жадными глазами, и любая мать могла смело оставить свою взрослую дочь на мое попечение, но иногда отчаянно хотелось кого-то к себе крепко прижать, почувствовать вкус чужих губ, и прочее такое.

Изменять Вере я совсем не хотел. Наоборот, мысль, что надо будет сближаться с какой-то другой женщиной, разговаривать с ней и произносить те же слова, что я говорил Вере, действовала отрезвляюще и успокаивала плоть, но ненадолго.

Иногда я думал о продажной любви, слава богу, Игнатий зарабатывал столько, что можно было позволить себе самую дорогую проститутку, но я же не бабуин какой-нибудь, чтобы молча накидываться на женщину и, сделав дело, быстро удаляться.

Я всегда был хорош собой, а наступившая мужская зрелость прибавила мне очарования, так что образ ханыги давался все труднее.

Работа на кладбище одарила меня шикарной мускулатурой, и даже обветренное лицо с трехдневной щетиной уже никак не сходило за испитую рожу алкоголика. По счастью, соседи уже составили обо мне впечатление и больше не приглядывались. Завидя мою куртку, они, наверное, думали: а, вот идет этот спившийся докторишка, который упрятал здорового человека в психушку, чтобы заграбастать его квартиру. Что ж, поделом!

Кстати, об алкоголизме. Я пытался нырнуть в этот омут, но ничего не вышло. Легче мне не становилось, наоборот, всплывали самые сокровенные воспоминания, и становилось так больно и горько, что хотелось скорее протрезветь.

Поэтому самое большее, что я позволял себе, – это стопку водки «для согрева» после зимних похорон. Но, возможно…

Как раз в тот момент, когда я серьезно обдумывал вариант секса по пьяни, так хорошо зарекомендовавший себя в студенческие годы, я встретил Надю.

Надя была Вериной «подругой по назначению» и ужасно раздражала нас обоих. Но избавиться от нее не представлялось возможным, Верина мачеха с умильным выражением лица говорила, что «девочка так скучает», «ей надо просвещаться» и прочее в том же духе.

Известное дело, мы все страстные поборники добра, когда точно знаем, что делать его придется не нам, а кому-то другому.

Мачеха взасос дружила с Надиной мамашей, какой-то средней руки бонзой в торговле. Та доставала «дефицит», а мачеха, как могла, культурно обогащала их с дочкой и пыталась найти подруге хорошего мужика.

Я видел эту бабу и сразу мог сказать, что последняя затея обречена на провал. Эта помесь Гитлера с тремя толстяками произвела на меня столь сильное впечатление, что я перестал возмущаться Надиным вечным присутствием.

Пусть девочка потаскается с нами, немножко залечит детские травмы, решил я, хотя Надя мне совсем не нравилась. Вертлявая, с мелкими чертами лица и жадным взглядом, когда она становилась рядом со своей мамашей, невольно приходила на ум пословица «Гора родила мышь».

Надя была моложе Веры лет на семь, и когда мы познакомились, еще училась в школе и считала себя красавицей. Что с того, что почти нет подбородка и сразу понятно, как к тридцати годам обвиснет это невыразительное лицо, и глаза похожи на алюминиевые ложки из общепита, зато она худая! ХУДАЯ! А стало быть, эталон женской привлекательности.

Обтянув тощие и слегка кривоватые ноги остромодными тогда лосинами, Надя поглядывала на Веру свысока, и я даже слышал, как она советовала моей возлюбленной сесть на диету.

Мы посмеялись над самонадеянной малявкой и повели ее в кино на какой-то страшно скучный фильм. В другой раз, наверное, ушли бы через десять минут, но тут из вредности притворились, что нам страшно нравится, а Надя, видимо, еще ребенок, раз не понимает. Естественно, принцип голого короля сработал безотказно, и Надя весь фильм наводила на себя одухотворенный вид, Вера дремала, положив мне голову на плечо, а я думал, как счастлив.

Мачеха Веры встречала нас с напускной теплотой и радушием и, сложив губы «куриной жопкой», восторгалась нашей дружной компанией. «Ах, какой ты молодец, весь в невестах! – восклицала она. – Трудно тебе выбирать между Верой и Надеждой!»

Я делал вид, что улыбаюсь неуклюжей шутке, но ирония в том, что пришло время, и надежда покинула меня навсегда.

Что Надя в меня влюбилась, я понял далеко не сразу. В общем, я почти не обращал внимания на противную девчонку, и если ее поведение вызывало у меня примерно такие же чувства, как если бы кто-то скреб вилкой по тарелке, я полагал, что просто в ней пробуждается кокетство и она тренирует женственные навыки на всех подходящих объектах.

А потом поймал такой жадный взгляд, что испугался.

Вере я ничего не говорил, и не потому что боялся, скорее было неловко перед Надей, я еще помнил, как тщательно подростки оберегают свои тайны. Немножко понаблюдал и убедился, что был прав.

Не знаю, что творилось тогда в ее головенке. Может быть, любовь или детская жажда играть в чужие игрушки, а вернее всего, страстное желание за счет партнера быстро повысить свой социальный статус, как это обычно бывает в ранней юности. Хвастаться одноклассницам, что, мол, у меня ВЗРОСЛЫЙ МУЖИК, что может быть круче?

К сожалению, она решила, что я испытываю к ней мужской интерес, и стала добиваться взаимности. Юбки становились все короче, макияж – ярче, а разговоры все заумнее. Надя похвалялась, что читала Кортасара, Булгакова и «Сто лет одиночества», а я в принципе любил все эти книги, но не имел ни малейшего желания обсуждать, тем более с такой сикильдявкой.

Теперь нам приходилось проявлять настоящую шпионскую сноровку, чтобы пойти на свидание вдвоем. Надя жила в соседнем доме с Верой, и из окна ее кухни открывался прекрасный вид на Верин подъезд, и если встретиться мы могли на нейтральной территории, долг кавалера обязывал меня провожать девушку до дома.

Слава богу, мы выяснили, что деспотичная мамаша загоняет Надю в постель в одиннадцать, и она вынужденно покидает наблюдательный пост.

Потом Надя подсунула мне письмо, в котором круглым детским почерком распространялась о своих чувствах и том блаженстве, которое ждет меня, если я на них отвечу.

О педагоги! Зачем вы девушкам, вступающим в жизнь, суете под нос пушкинскую Татьяну в качестве образца для подражания?

Александр Сергеевич тоже хорош! Я понимаю, ему нужен был сюжетный костяк, чтобы нанизать на него свои прекрасные стихи, но мог бы в интересах будущих поколений выбрать что-то другое, чем отношения перверзного нарцисса и девушки с заниженной самооценкой!

Описал он все психологически достоверно, слов нет, но дал учителям страшный инструмент для уродования девичьих душ.

Мне стало жаль Надю, и я позвонил ей и сказал, что хотел прочесть письмо, будучи на берегу Невы, и когда вынимал из конверта, случайно упустил, а там порыв ветра унес его в воду, так что я так и не узнал, о чем она писала.

– Все, что ты хочешь мне сказать, ты можешь сказать Вере, – сказал я дальше, не позволяя ей вставить слово, – она мне передаст. И знаешь, Надя, ты классная девчонка, поэтому я хотел бы дать тебе один совет. Если ты любишь хлеб, ты всегда найдешь, где тебе поесть хлеба, а если не любишь, то не полюбишь оттого, что хлеб будут впихивать тебе в рот.

– А если голод?

Я улыбнулся. Девчонка умела держать удар. Тогда я не знал, что ей ответить, зато теперь сказал бы, что какое-то время голодаешь, а потом, ведомый инстинктом, начинаешь тянуть в рот все что попало.

После этого разговора Надя от нас отвязалась, а там начались события, приведшие меня на скамью подсудимых, я стал персоной нон грата, от Веры я узнал, что Надя не покинула ее в беде, помогла снять комнату, когда мою беременную возлюбленную выгнала сначала мачеха, а потом моя собственная мать.

Моя мать, видите ли, не хотела жить под одной крышей с женщиной, упекшей ее сына в тюрьму, хотя женщина эта носила под сердцем ее внука. Ох, мама, если бы ты тогда пустила Веру к себе! Наверное, ты не умерла бы от инфаркта за месяц до моего освобождения. Ты не терзалась бы чувством вины, и Вера была бы рядом и вовремя вызвала тебе «Скорую». И вы все вместе встретили бы меня: ты, Вера и наш маленький сын…

Из корпоративной солидарности вольнонаемный доктор санчасти служил нам с Верой почтальоном, и мы писали друг другу, сколько хотели, поэтому я знал, как она живет.

Вера писала, что Надя стала ей как сестра и обещает помогать с малышом, когда тот родится, так что можно будет иногда появляться на кафедре, стало быть, не брать академку в аспирантуре. Вопрос денег стоял чрезвычайно остро, я волновался, как они с малышом будут выживать на воле. Я сижу и хотя бы имею гарантированную крышу над головой и еду, а как мои продержатся без меня, очень беспокоило. Вера планировала разменять огромную отцовскую квартиру, ее части должно было хватить на среднюю двухкомнатную или очень хорошую однокомнатную. Мы решили, что пусть будет средняя однокомнатная, а разницы Вере с ребенком как раз хватит до моего освобождения.

Но мачеха саботировала обмен, а потом случилось то, что случилось.

После смерти Веры я получил от Нади очень теплое и трогательное письмо. К письму прилагалась полновесная посылка, содержимое которой я до последней сигаретки раздал товарищам по отряду.

Письмо сначала хотел выбросить, но потом все же прочитал и никак не мог соединить воедино вертлявую нахрапистую девчонку и великодушные строки ее послания.

Я ответил, что если она так хорошо чувствует мое горе, то должна понять, что любые воспоминания о Вере мне крайне болезненны. Отбыв срок, я не вернусь в Питер, так что спасибо за участие, Надя, но лучше всего тебе меня забыть.

Я действительно не собирался возвращаться, потому что не представлял, как буду жить вместе с матерью. В общем, она была в своем праве, не пуская Веру в дом, и в том, что случилось, я винил только себя. Не расписались вовремя, а потом я уже был под следствием и, обуянный ложным благородством, отказывался регистрировать брак, чтобы не осложнять Вере жизнь мужем-заключенным.

Нужно было требовать, чтобы меня выпустили под подписку до суда и каким-то образом решить жилищную проблему, но я мирно сидел в СИЗО, утешаясь тем, что все равно закроют, а срок предварительного заключения пойдет в зачет.

А мама, разыгрывая благородное негодование (ох это благородное негодование, как хорошо оно скрывает желание простых житейских выгод), не знала, чем все обернется.

Я не имел никакого права ее терзать, но чувствовал, что притворяться любящим сыном тоже не смогу.

И мама умерла, а я вернулся в пустой дом.

Итак, мы с Надей столкнулись в торговом центре. Я как раз шел в туалет переодеваться в алкаша и узнал ее по суетливости и кривым тощим ногам, которые она гордо выставляла напоказ.

Она посмотрела на меня довольно-таки высокомерно и предъявила наглядный атрибут своего жизненного успеха – щекастого ребенка примерно года или двух, я не очень разбираюсь в детях.

Я вежливо восхитился и красотой младенца, и тем, что Надя теперь ЖЕНА и МАТЬ.

Мы поднялись в кафе, я заказал нам кофе, а ребенку какую-то специальную детскую субстанцию подозрительно розового цвета.

Слушая Надину трескотню, я думал, что это меньшее, что мужчина может сделать для отвергнутой им в свое время женщины – дать ей насладиться своим триумфом на фоне его унижения, и сетовал, нет бы нам столкнуться через пятнадцать минут, когда я уже переоделся бы в алкоголика.

Потом я задержал взгляд на ее груди. Надолго задержал. Потом спросил, бывает ли такое, что ее отпускают погулять без ребенка.

Так мы стали любовниками. Она осталась единственной женщиной, о которой я что-то знал, и, главное, не хотел знать ничего нового. Так что чистый секс.

Что она чувствовала ко мне, тоже было все равно, пока она удовлетворяет мои первобытные инстинкты. На всякий случай я ничего не говорил ей о своих заработках, чтобы она не вздумала развестись с мужем и выйти за меня.

Самое главное, я не ощущал вины перед Верой, что неизбежно измучило бы меня, переспи я с любой другой женщиной.

Другая женщина – это приключение, интерес, а Надя – это Надя.

Зиганшин не появлялся в отделе до похорон сестры. Лиза постаралась сделать все максимально быстро и, хоть очень не любила просить, умолила судебных медиков провести вскрытие без очереди, а потом сама говорила с санитарами, упрашивая их подготовить тело к похоронам так, чтобы Наталью можно было хоронить в открытом гробу.

Ей казалось, если Зиганшин сможет проститься с сестрой, это хоть чуть-чуть ему поможет, немножко сгладит в памяти тот день, когда он увидел ее истерзанное тело.

Лиза немного боялась, что Мстислав Юрьевич вернется на службу, еще не оправившись от пережитого, и не знала, как себя с ним вести в таком случае, но Зиганшин выглядел обычно, с холодным лицом и стальным взглядом.

Слава богу, подумала она с облегчением, слыша через полуоткрытую дверь кабинета, как Зиганшин утихомиривает какого-то хулигана.

Говорил он негромко, так что Лиза не разбирала слов, но могла ручаться, что бедный дебошир протрезвел и задумался о том, как неправильно живет.

После обеда начкрим позвонил ей по местному телефону.

– Зайди ко мне, – буркнул он и отсоединился.

Голос не предвещал ничего хорошего, и Лиза настроилась получить нагоняй. Вероятно, ему кажется, что она неправильно повела дело сестры, или Мстислав Юрьевич не может простить, что она не позволила ему застрелить убийцу.

– Садись, – сказал Зиганшин, – кофе хочешь?

Лиза покачала головой.

– Ну, как знаешь.

Усадив ее, начкрим стал расхаживать по кабинету, зачем-то остановился у стеллажа со служебной литературой и стал внимательно разглядывать корешки.

– Я вас слушаю, – сказала Лиза мягко.

– Так вот, Лиза, – Зиганшин наконец очнулся и, подойдя, положил ей на плечо свою тяжелую ладонь, – я добро помню.

Лиза аккуратно убрала его руку и повернулась на стуле так, чтобы смотреть Мстиславу Юрьевичу в глаза.

– Вот уж никогда не думал, что ты станешь рисковать жизнью, чтобы меня удержать от греха. Спасибо тебе, Лиза.

От греха, как же, подумала Лиза желчно. Ты счастлив, что я карьеру твою спасла, а грехов на тебе столько, что один застреленный ничего не меняет.

– Я умею быть благодарным, – продолжал Зиганшин тихо, – за своих всегда впрягаюсь, спроси у кого хочешь. Так что ты имей в виду.

Она промолчала. Благодарность начкрима совсем не была ей нужна. Есть такие люди, с которыми не хочешь иметь вообще ничего общего.

– В общем, Лиза, я только хотел сказать, что ты всегда можешь на меня рассчитывать.

Тут она вспомнила, как несколько минут фактически находилась на мушке у этого обезумевшего от горя человека, и ощутила такой острый приступ ледяного ужаса, что едва не застонала. С большим опозданием до нее дошло, что могло произойти, и сейчас она бы уже не сидела здесь.

– Да идите вы на хрен, – сказала Лиза, поднимаясь, – в расчете.

Вернувшись к себе, она задумалась. Нехорошо вышло. Может быть, начкрим хотел ее сочувствия, утешений каких-то женских, ведь он совсем одинокий? А она взяла и послала человека, не считаясь с его горем!

Сосредоточилась на собственных несчастьях и позволяет себе огрызаться на людей. Раньше надо было это делать, пока начкрим ее размазывал по стенке тонким слоем за всякую ерунду, а теперь-то зачем добивать?

Порывшись в ящике стола, она нашла визитку Макса Голлербаха и, стараясь не думать о том, что пытается протянуть шаткий мостик к Руслану, постучалась к Зиганшину и, не дожидаясь ответа, вошла.

Начкрим сидел, обхватив голову ладонями, и посмотрел на нее так, что в любых других обстоятельствах Лиза немедленно юркнула бы за дверь, но сейчас смело подошла.

– Мстислав Юрьевич, возьмите, – она протянула ему карточку, – и обязательно позвоните этому человеку. Сошлитесь на меня.

– Зачем? – начкрим довольно бесцеремонно отвел ее руку.

– Вы пережили тяжелейшее потрясение, – продолжала Лиза мягко, – запредельную психологическую травму, да что я говорю, будто сами не знаете. Этот человек поможет вам справиться.

– Он кто?

– Психотерапевт.

– Нет, спасибо.

– Вы же сказали, что я могу на вас рассчитывать. Вот я и рассчитываю, что вы пойдете…

– Да что он скажет-то?

– Вот вы пойдите и узнаете, что он скажет.

Зиганшин помолчал, потом взял в руку карточку и стал постукивать по столу ее ребром.

– Конечно, он не избавит вас от горя, но поможет с ним справляться.

– Слушай, Лиза, а если я ему позвоню, то могу сказать, что я твой друг?

Она вздохнула:

– Можете, куда теперь деваться.

Руслан почувствовал, как его бьют по щекам, и не хотел открывать глаза, решив, что рано или поздно злодеям надоест это делать, и они отстанут.

Но удары становились все настойчивее, и пришлось вернуться в реальность.

Над ним стояли молодой анестезиолог, имени которого Руслан вспомнить не смог, и Колдунов, он и наносил удары.

– Опять ты, – сказал Руслан, – я думал, уже ангелов увижу, Бога на облаке, а тут ты снова!

– А чертей со сковородками не хочешь?

Колдунов сел на краешек кровати.

Руслан осмотрелся. Холодные кафельные стены, стойки с мониторами, мерное шипение аппаратов ИВЛ. Стало быть, он в реанимации. С усилием поднял руку и взглянул на свою ладонь. Она была совершенно белой. Откинувшись на подушке, он увидел над собой пакет с донорской кровью и вздохнул.

– Зачем, Александрович? Я как непослушный ребенок, который не хочет уходить с детского праздника. Еще минуточку, еще… Зачем?

– Что ты несешь?

– Два раза я умирал, и это был довольно приятный процесс. А что будет теперь? Острая кровопотеря на фоне сепсиса это не подарок. Почки сейчас встанут, и привет.

– Давай ты просто будешь лежать и поправляться, а думать предоставь своим врачам.

Ян Александрович рассказал, что дежурная медсестра сработала невероятно четко. Прибежав, когда Руслан уже отключился, она по какому-то наитию свыше вспомнила, что кровать снабжена колесиками, и покатила ее в перевязочную, не тратя время на поиски каталки и людей, которые могли бы переложить на нее потерявшего сознание Руслана. Это озарение безусловно спасло Волчеткину жизнь.

Следующим чудесным фактором оказалось то, что дежурный хирург находился на этаже, а не в приемном отделении, и быстро остановил кровотечение в ране.

– Дай бог им здоровья, конечно, – сказал Руслан кисло.

Он попросился в свою палату, естественно, получил отказ, но Колдунов контрабандой принес ему телефон. Руслан позвонил матери, ежась от стыда за вранье, уверил ее, что все в порядке, и, надев наушники, вернулся к прослушиванию «Моби Дика». Странно, когда он читал эту книгу глазами несколько лет назад, его интересовали в основном авторские отступления, рассуждения о природе человека и его душе, а сейчас так погрузился в сюжет и атмосферу книги, что казалось, будто он стоит на палубе китобойца.

«Немного иллюзии напоследок», – улыбнулся Руслан и закрыл глаза.

Очнулся он от сильной боли в ноге, не в самой ране, а ниже.

Икру ломило так, что на глаза выступили слезы, а когда Руслан попытался пошевелить ступней, не смог.

С трудом приподнявшись в постели, он попытался растереть ногу. Не помогло, Руслан только ощутил, какая она стала холодная.

Он знал, что это значит. То ли засчет воспаления образовался тромб, то ли во время остановки кровотечения прихватили магистральный сосуд, но так или иначе у него начинается гангрена.

Значит, все пройдет очень мучительно, горько подумал он. Чертова сообразительная медсестра! Спасибо ей, конечно, но лучше бы дежурила безумная Тоня, которая бы или вообще не поняла, что с ним происходит, или бегала за дежурным врачом, пока у него не выступили бы трупные пятна.

Руслан решил ничего никому не говорить, но вскоре возле его койки появился Ян Александрович и, пропустив мимо ушей уверения в отличном самочувствии, откинул одеяло.

– Все в порядке, говоришь? – спросил он, ощупывая стопу. – Что-то не похоже.

Руслан пожал плечами, а Ян Александрович укрыл его и внимательно посмотрел в глаза:

– С ногой надо расставаться, Руслан.

– Нет!

– Ты же сам видишь, что пошла гангрена. Реконструктивную операцию я на фоне сепсиса и гнойной раны делать тебе не буду. Остается только ампутация.

Руслан покачал головой:

– Я на это никогда не соглашусь. Зачем? Сколько раз было – сначала несешь в морг ногу, а назавтра все остальное. На кой черт мне лишние мучения?

– Слушай, но это даже к лучшему. Мы убираем гнойный очаг, и все! Пневмонию за три дня антибиотиками вылечиваем, и ты здоров. Я вообще жалею, что сразу тебе ампутацию не предложил, хотя мысли такие были. Ты молодой, сильный, быстро встанешь на протез и будешь жить, как раньше.

– Но хирургом я уже работать не смогу.

– Да почему? Маресьев вон летал…

– Ты не путай. Маресьев своей жизнью рисковал, и то, когда он в полк пришел, его там в штыки приняли. А хирург чужой жизнью рискует.

– Тоже верно. Ну будешь преподавать, да, господи, найдем, чем тебе заняться.

– Нет, Ян Александрович! Дай мне отказ, я подпишу, и больше к этому вопросу мы возвращаться не будем.

– Руслан…

– Я сказал, дай отказ! Прямо там, ногу отняли и сепсис вылечили! Пещерные какие-то представления. На самом деле все нагноится на хрен, и только хуже.

Колдунов сказал, понимает, что нелегко решиться на такое, и надеется, что, когда первый шок пройдет, Руслан передумает. Но очень просит его думать быстрее, потому что время дорого. Продукты распада начнут поступать в кровь, и тогда почки точно встанут.

– Дай отказ подписать и оставь меня в покое.

– Хрен тебе, не дам никакого отказа! – вспылил Ян. – Чтобы ты знал, как меня подставил! Все, Руслан, нога умерла, а будешь медлить, она тебя за собой на тот свет утянет.

– Александрович, ну пойми ты меня! Вспомни, сколько таких пациентов у нас было, и ничего мы с ними поделать не могли. Зачем ты хочешь меня мучить еще?

Колдунов молча вышел, и Руслан остался один. Он не боялся стать инвалидом, понимая, что шансов выжить у него нет все равно, хоть с ногой, хоть без. Просто не хотелось лишних мучений, тягостного путешествия в операционную, наркоза, после которого он, скорее всего, еще проснется, болей в ране и осознания своего увечья.

Наверное, если бы он потерял ногу сразу после аварии, приспособился бы, пережил, но в тот раз были хорошие шансы.

Но тогда он не познакомился бы с Лизой… Все же напоследок жизнь одарила его настоящим счастьем, тут жаловаться грех.

Руслан потянулся к телефону, открыл Лизин номер, немного помедлил, но потом все же позвонил.

– Да, слушаю, – сказала она сухо.

– Лиза, я хотел сказать… Прости, что так получилось. Точнее, не получилось.

Она молчала.

– Просто обстоятельства оказались сильнее. Я… В общем, мне важно знать, что ты в порядке.

– Я в порядке.

– Хорошо.

Помолчали. Она не отсоединялась, а Руслан еле сдерживался, чтобы не сказать, что любит ее, и не попросить приехать проститься с ним.

Но тут в палате появилась Инга и направилась к нему с таким грозным видом, что Руслан испугался.

– Все, пока, – машинально сказал он в телефон, отсоединился и спрятал трубку под одеяло.

– Руслан, что ты творишь! Я и так чувствую себя виноватой, что ты из-за меня покалечился, не делай так, чтобы я винила себя в твоей смерти!

– Ну что ты, дорогая! Без обид…

Инга решительным жестом подвинула табурет и уселась рядом с его постелью. Оглянулась на соседей по палате – оба они были в состоянии медикаментозного сна, и разговоры не могли им помешать.

– Хорошо, что я оказалась в клинике сегодня, – Инга сурово посмотрела на него, – и Колдунов доложил о твоем упрямстве. Руслан, все равно этим кончится, зачем ты тянешь?

– Отвяжись ты от меня и ступай с миром.

– А как же мама?

– Что мама?

– Колдунов сказал, ты скрыл от нее, что болеешь. Молодец, конечно, но что будет, когда она вернется из санатория и узнает, что ты умер?

Руслан приподнялся на локте.

– Ты кого бережешь? – продолжала Инга. – Анну Спиридоновну или себя оберегаешь от вида маминых страданий? Потому что, поверь мне, когда она вернется и узнает, что ты умер, а ее не было рядом и она не смогла даже уговорить тебя на ампутацию, остаток дней она проведет в таком аду, что страшно представить.

– Но…

– У меня голова кружится от ужаса, когда я думаю об этом.

– Но можно же сказать ей, что как будто бы я внезапно умер. ТЭЛА или что-то наподобие.

– Все, не дури! Если ты хоть немножко любишь мать, то согласишься на операцию сейчас же. А потом уже сам расскажешь, как все это внезапно у тебя случилось, что ты не мог ее вызвать из санатория.

Руслан промолчал. Инга встала и скомандовала реаниматологу готовиться к операции.

– Будет упираться, выруби его, и консилиумом оформим, – сказала она.

Подошел Ян Александрович и, помогая переложить Руслана, сказал, что сделает все как надо, сразу под протез. Руслан удивился.

– Неужели ты сам будешь оперировать? Ничего не дрогнет? Все же я твой друг.

– Если дурное дело должно быть сделано, то делать должен тот, кто умеет это лучше всего, – буркнул Колдунов, – поверь, я сам не в восторге, но это единственный выход.

Элина пододвинула ему тарелку с котлетами, которые привезла с собой.

– Ты поешь, – сказала она участливо.

– Поем, – согласился Зиганшин, – и попью, не волнуйся. Я ж не истеричка.

– Может, тебе выпить действительно?

– Вот это нет. Пьянство – добровольное сумасшествие, – сказал он и скривился, как от боли.

– Митя, скажи, как тебе помочь?

– Как ты привыкла, я еще не готов, извини. Просто посиди немного, и все. А если реально хочешь помочь, то последи за бизнесом. Ты не хуже меня знаешь, люди как стервятники, как только слабину почуют, сразу слетаются.

Открыв дверцу печки, он подбросил дров.

Элина подошла, опустилась рядом с ним на корточки, и вместе они стали смотреть на огонь в открытую дверь печки.

Пламя гудело и потрескивало, кирпич, казалось, порозовел от жара, и Зиганшин подбросил еще дров, не зная, зачем так жарко топит.

– А ты скоро, думаешь, придешь в норму? – спросила Элина тихо. – Чтобы я знала, когда снова смогу на тебя рассчитывать.

Мстислав Юрьевич покачал головой:

– Таким, как был, я уже не стану, но не переживай, на наших делах это никак не отразится. Ты, главное, девок не распускай.

– О, за это не волнуйся! Они тебе очень сочувствуют, ведь у нас тоже такой случай был, – вдруг сказала Элина. – У одной девочки жениха убили.

Зиганшин взял кочергу и немножко пошевелил дрова. Зачем она это говорит? Думает, ему станет легче, если он узнает, что другие люди тоже несчастны?

– Главное, она уже настроилась стать приличной дамой, как вдруг – раз! Зарезали мужика в подъезде! И убийца тоже оказался сумасшедший, представляешь?

– Когда это было?

Захлопнув дверцу печки, Зиганшин поднялся, достал из ящика буфета ручку и старый счет за электричество, на обороте которого приготовился записывать.

– Да уж давно, около года назад, а может, и больше.

– Что знаешь, говори!

– Митя, что с тобой? Я же не на допросе!

Опомнившись, он извинился и попросил Элину напрячь память.

Подробностей подруга не знала. Просто у одной из ее «девочек» был постоянный клиент, который со временем так прикипел к своей подружке, что сделал предложение.

Но во время подготовки к свадьбе жених был убит по пути домой каким-то сумасшедшим.

– И все? Как звали, чем занимался? Адрес хотя бы?

– Да зачем тебе? Ладно, я Маринке позвоню, хотя не хотелось бы бередить ее раны. В пяти минутах была от того, чтобы завязать…

– Позвони, пожалуйста. Это может оказаться очень важно.

За годы работы на кладбище я привык каждый день навещать Верину могилку, там всегда находилось что поправить, починить, и, подходя, я всякий раз радовался, как красиво и хорошо устроено место последнего упокоения моей любимой. Белый мраморный памятник чуть подернулся мхом внизу, плющ оплел оградку так, что прутьев почти не стало видно, а в цветнике я выращивал розы, потому что Вера всегда была к ним неравнодушна. У нее все кофточки и летние платья были с рисунком из роз, и в комнате висела акварель с изображением букета этих благородных цветов.

Я всегда был равнодушен к сельскому хозяйству, но ничего не поделаешь, взял руководство для садоводов, изучил вопрос и принялся за работу. Когда распустился первый бутон, я почувствовал, будто Вера улыбается мне.

А когда приходило время и после череды осенних дождей выпадал снег, я укрывал могилу еловыми лапами, чтобы защитить мою любимую от холода, и приходил к ней в самый лютый мороз, чтобы она не подумала, будто я ее забыл.

Как быть теперь, когда меня не станет? Кто станет поддерживать порядок и ухаживать за розами? Потихоньку природа возьмет свое, плющ раскинется шире, мой маленький розарий зарастет травой, а памятник покроется мхом так, что нельзя будет прочесть имени, и никто не узнает, кто лежит под этим камнем.

Я сажусь на лавочку и закуриваю, стряхивая пепел в пустую пачку. Приходится напоминать себе, что Вера – не тут. Под землей только ее кости, которые давно истлели. При мысли об этом я начинаю плакать от стыда, что так думаю о теле, к которому так любил прижиматься, которое дурманило и пьянило меня. Нельзя представлять, что случилось с Верой после того, как ее опустили в могилу, ведь в моем сердце она живет все той же девушкой, которую я встретил на эскалаторе.

Она ушла в неведомый мир, в котором всем нам предстоит когда-то оказаться, а здесь просто место, где я чувствую себя ближе всего к ней, просто наш общий дом, который я прибираю в ожидании ее прихода.

Потом меня охватывает едкая тоска, настолько мучительная, что я хочу исчезнуть прямо теперь, немедленно, лишь бы не думать о том, что все эти годы Вера могла быть рядом.

Сигарета кончается, и я достаю следующую, прикуривая ее от огонька предыдущей.

– Что бы ни случилось, Вера, я с тобой, – говорю я холодному мрамору, – живой или мертвый, здесь или за тысячу километров, не бойся, я тебя не оставлю.

Сердце болит, но я знаю, что инфаркт тут ни при чем, это все тоска по любимой. Я затягиваюсь глубоко-глубоко и медленно выдыхаю дым, и пытаюсь убедить себя, что у нас с Верой будет еще одна попытка. Когда-нибудь, через тысячу лет или позже, мы встретимся на звездолете или, наоборот, в пещере у костра, смотря по какому пути пойдет дальше человечество. Но где бы мы ни увиделись, я узнаю ее так же безошибочно, как тогда на «Чернышевской».

Слезы высыхают, когда я начинаю мечтать о нашей следующей встрече, потому что нельзя поверить, что наша любовь уйдет бесследно, исчезнет вместе со мной, и не останется на Земле памяти ни о Вере, ни обо мне. Наш сын так и не родился, поэтому, когда уйду я, некому станет думать о нас.

Я сижу на скамеечке, курю и перебираю своих товарищей по профессии, кому из них можно доверить уход за могилой, когда меня не станет, и как лучше все это финансово организовать.

Потом устаю от неприятных мыслей, все же грустно, что Вериного уголка станут касаться чужие руки, и начинаю молиться за всех влюбленных. Есть еще на свете такие же сумасшедшие, как мы с Верой. Я узнаю их в толпе по сиянию глаз, по спокойным лицам, по особой бережности, с которой они касаются друг друга. Некоторые девушки смеются совсем так, как смеялась Вера, и порой мне кажется: если обернусь, то увижу ее.

Я желаю счастья таким девушкам, если, конечно, им будет прок от молитв такого старого греховодника, как я.

После того, что мы пережили с Верой, я перестал быть атеистом настолько, что когда Бог или судьба показали, что умеют дарить не только блаженство, но и страшное горе, я не могу роптать. Я смиренно склоняюсь перед всем, что ниспослано мне свыше, только робко негодую оттого, что Вера ушла так рано. Пусть бы она меня бросила, только осталась бы жива! Пусть ребенок был бы не от меня, и пусть бы я лучше каждый день видел, как она счастлива с другим, чем этот холодный мрамор и розовые кусты!

Лиза с тоской смотрела на свой стол, заваленный бумагами. Надо работать, а у нее совсем нет сил. Она подошла к открытому окну и безмысленно уставилась на затянутое серой мглой, сыпящее мелким дождиком небо, на пустырь, где лежала и мокла скошенная трава, чернея от влаги.

Даже кусты шиповника в живой изгороди поблекли, и Лиза вдруг вспомнила, как в детстве они с девчонками делали себе губную помаду из розовых бутонов.

Срывали, с гордым видом проводили по губам, абсолютно уверенные в своем будущем женском счастье…

Неожиданный и непонятный звонок Руслана встревожил ее. Казалось бы, после «Лиза, это все» никакого продолжения быть не может. Зачем теперь бередить ей сердце? Ради того, чтобы успокоить совесть? Но они взрослые люди, как Руслан сам справедливо заметил, он не обманывал ее, не лишал невинности, к чему теперь волноваться, все ли у нее в порядке?

Если он понимал, как она к нему относится, должен знать, что не все!

А она еще чуть не умерла от радости, когда увидела, от кого входящий вызов!

«Ему интересно, все ли у меня в порядке, надо же! – Лиза заставляла себя злиться, чтобы хоть так удержаться от депрессии. – А потом это хамское «ну, пока»! Все как-то у меня в жизни происходит с «особой жестокостью». Гриша умер на другом конце Земли, оставив мне не только тоску по себе, но и чувство вины… Руслан вот теперь бросил и издевается зачем-то. Наверное, нужно перестать биться лбом в неприступные ворота крепости женского счастья и, поняв, что они никогда не откроются, посвятить себя чему-то другому, например карьере. Начать выслуживаться перед начальством, может быть, поступить в адъюнктуру, а то и подлизаться к Зиганшину, как ни противна сама эта мысль. Пока он чувствует себя обязанным, пусть подтолкнет как-нибудь, связи у него огромные. Спокойно, Лиза, стоп, – осекла она себя, – держись от начкрима подальше, а то оглянуться не успеешь, как пойдешь вместе с ним бандитов крышевать!»

Только она подумала это, как дверь кабинета открылась, и вошел Зиганшин.

– Свободна? – спросил он напористо.

Лиза кивнула ему на стул для посетителей, но Мстислав Юрьевич не стал садиться.

– Слушай, тут такое дело! Одна наша проститут… В общем, у моей знакомой оказалась такая же самая история!

Лиза недоуменно посмотрела на Зиганшина.

– Сейчас расскажу по порядку, – пообещал он, – поскольку мы с тобой вместе заметили сходство дел Шишкина и Кривицкого, то я решил поделиться своими соображениями.

Лизе не особенно хотелось становиться конфиденткой начкрима, но сыщицкий азарт явно отвлекал его от горя, и поэтому она сказала: «Внимательно вас слушаю, Мстислав Юрьевич».

– Пойдем ко мне? Я там специальную таблицу разграфил, легче будет вводить тебя в курс дела. Как говорится, и наглядно, и доступно.

Войдя в кабинет, Зиганшин быстро, с той автоматической вежливостью, которая отличает людей, получивших хорошее воспитание в детстве, помог ей устроиться в своем шикарном офисном кресле и, убедившись, что монитор хорошо ей виден и на нем открыта нужная страница, приступил к рассказу.

– Чуть больше года назад был убит некто Крашенинников, ничем не примечательный мужик пятидесяти двух лет, врач, заведующий отделением одной из психиатрических больниц. Обстоятельства его гибели оказались поразительно схожи с таковыми Шишкина и Кривицкого. Точнее, – поправился Зиганшин, – Кривицкого и Шишкина, чтобы излагать в хронологическом порядке. Ну и Наташи…

– Мстислав Юрьевич, – вскинулась Лиза, но начкрим жестом остановил ее.

– Все в порядке, Лиза, если бы я не мог говорить об этом, то не говорил бы. Как погибли последние жертвы, ты знаешь, а Крашенинникова подкараулил по пути на работу парень по фамилии Шадрин и так удачно сунул ему перо в бок, что бедняга тут же и скончался. Дело происходило возле проходной психиатрической больницы, и охранники отреагировали чутко. Злодей был сразу нейтрализован, а спешащие на работу другие психиатры притормозили и своими наметанными глазами увидели несообразности в поведении Шадрина. Парень не мог внятно объяснить, зачем ему понадобилось убивать почтенного доктора, и после стационарной судебно-психиатрической экспертизы был признан невменяемым и отправился на принудку.

– Кажется, я что-то такое слышала краем уха, – вежливо сказала Лиза, – но я не слежу за новостями, особенно криминальными, и оно быстро забывается…

– Короче, – перебил Зиганшин, – я сопоставил факты и решил, что это как-то многовато. Слишком похожие случаи, и достаточно частые, чтобы их можно было списать на спорадические эксцессы психически больных.

– А как тогда? Наемные убийцы, умело косящие под сумасшедших? Но ведь всем известно, что принудительное лечение гораздо хуже зоны.

– Не спеши с выводами. Давай сначала соберем информацию, сколько сможем, а потом уже будем думать, почему у нас за год четыре психа сошли с ума абсолютно одинаковым образом. Вот смотри, – Мстислав Юрьевич, расхаживавший по кабинету в своей манере, вдруг подошел и очень по-учительски обвел ручкой монитор, – у тебя открыта сводная таблица по потерпевшим, на которую твой покорный слуга потратил все предыдущие сутки. Что общего? Трое мужчин, одна женщина, возраст от сорока до шестидесяти лет. Все с высшим образованием, трое – медики, один журналист. Трое прямо или косвенно связаны с психиатрией, но Наташа была терапевтом и никакого отношения к этой специальности не имела. Все окончили разные вузы и потом работали в разных учреждениях. Скорее всего, Крашенинников с Кривицким водили знакомство, но Наташа никого из этих троих не знала лично, это я могу точно сказать. Шишкин был довольно известным журналистом, пусть в прошлом, Кривицкий – целый проректор, Крашенинникова тоже с небольшой натяжкой можно назвать успешным человеком, а вот Наташа – обычная мать-одиночка без всяких карьерных перспектив.

– Мстислав Юрьевич, простите, но мне кажется, вашу сестру не нужно включать в этот… Сюда.

– Еще раз повторяю, не надо щадить мои чувства! Я и так все время думаю о ней, хочу знать, почему она погибла, и отомстить за ее смерть.

– Ваши чувства тут совершенно ни при чем, – Лиза энергично крутанулась в кресле Зиганшина, – просто обстоятельства гибели вашей сестры совсем другие. В трех других случаях убийца подстерегал свою жертву на ее привычном маршруте, то есть шел целенаправленно, с заранее обдуманным намерением и адресно. Он не выскакивал из дома в бреду и не наносил удар первому попавшемуся человеку. С вашей сестрой произошло совсем иначе. Убийца не мог знать, вызывая «Скорую», что приедет именно она, и приедет одна. Я думаю, у Карпенко развилось острое психическое расстройство, которое иногда начинается с предвестников. Он растерялся и, не зная, что делать, вызвал «Скорую», искренне надеясь, что ему помогут. Пока машина шла в адрес, состояние усугубилось, ну и…

Лиза смешалась, понимая, как жестоко напоминать Зиганшину обстоятельства смерти его сестры.

Начкрим пожал плечами.

– Возможно, ты права. Не было таких людей на свете, которые хотели смерти Наташи, это я могу точно сказать.

Тут голос Мстислава Юрьевича пресекся, и Лиза деликатно сделала вид, будто изучает таблицу на мониторе. Составлена таблица была очень толково, и она снова подумала, что из начкрима получился бы прекрасный ученый, не предпочти он силовое предпринимательство.

Справившись с волнением, начкрим сказал, что про Наташу можно будет решить после, когда появится побольше информации. Сейчас они вынуждены опираться на официальные данные, хотя всем известно, насколько они могут отличаться от реальности. Наташа, сказал Зиганшин, делилась с ним, поэтому он знает почти все о ее жизни.

Некоторые сведения удалось почерпнуть у подруги Крашенинникова, хотя она была больше озабочена собственной судьбой и, мечтая стать примерной женой, особо в жизнь своего сначала клиента, а потом жениха не лезла. Знала только, что он давным-давно развелся, детей нет, живет один и, видимо, имеет со своих пациентов что-то помимо зарплаты, раз позволяет себе услуги высококлассной проститутки.

– Но надо будет еще потрясти ее как следует, – резюмировал Мстислав Юрьевич и, перегнувшись через Лизу так, что она невольно вдохнула еле слышный терпкий запах его одеколона, вывел на монитор следующий файл, – теперь перейдем к убийцам. Ребята как под копирку, различия очень несущественные. Полная-неполная семья, бедный средний класс или средний бедный. Трое из четверых нигде не работали, только Скролибовский трудился в школьной столовой, но, думаю, это по документам, а на деле лоботрясничал так же, как остальные. Подобных парней сейчас полно, и далеко не все бездельники, сидящие на шее своих родителей, психически больны. А эти вот…

Лиза кивнула. В таблице, составленной Зиганшиным, одинаковость молодых людей проявлялась весьма убедительно. Все же в деле начкрим очень хорош, пусть и слишком вольно трактует законы и обязанности полицейского.

– Нет никаких указаний, что хотя бы двое из них были знакомы между собой, – продолжал Мстислав Юрьевич, – жили в разных районах, окончили разные школы, в армии отслужил один только Скролибовский. Не знаю, где они могли пересечься и договориться убивать людей? Хотя шизофреник с нормальным человеком не может договориться, а уж два психа между собой и подавно…

– Верно.

– И все же здесь что-то есть! Не знаю что, не знаю как, но есть какое-то связующее звено у этих эпизодов.

– Мстислав Юрьевич, вы не думаете, что это просто совпадения? Жизнь бывает на них щедра.

Зиганшин промаршировал по кабинету в быстром темпе.

– Нет, Лиза, я не думаю, что это совпадения. И знаешь почему?

– Почему?

– Потому что я поднял статистику не только за последние двенадцать месяцев. Так вот, например в четырнадцатом году не было ни одного подобного случая. Ни единого! Нет, психи, конечно, без дела не сидели, но характер их действий был совсем другим. Для гарантии я проверил еще восьмой год: тоже ничего похожего.

– Убедительно.

– Я тебя позвал не за тем, чтобы ты тут оценивала мои наработки, – рявкнул Зиганшин, – тоже еще, истина в последней инстанции. Я спрашиваю, со мной ты или нет? Поможешь размотать?

Лиза усмехнулась. Все, что нужно порядочному человеку для спокойной жизни, – это держаться подальше от Мстислава Юрьевича, но фабула неожиданно заинтересовала ее. Особенно будоражило, что в голову не приходило никаких вариантов того, что может скрываться за этой чередой общественно опасных действий психически больных.

– С вами, – робко пискнула она.

– Тогда первое условие – строгая тайна. Представь, как над нами будут ржать, если узнают, чем мы занимаемся.

– Ага! Куча нераскрытых дел, а они раскрытые расследуют, – засмеялась Лиза.

– Вот именно. Пусть лучше думают, что у нас роман.

– Спасибо…

Зиганшин хмыкнул:

– А что! Представь, как тебя сразу все начнут бояться!

– Я думаю, – Лиза решила отойти от этой скользкой темы, – нам нужен консультант, разбирающийся в вопросах психиатрии. Вы еще не обращались к профессору Голлербаху?

– Даже не собирался.

– Давайте его привлечем. Все же он мне обязан кое-чем и с радостью нам поможет.

– А, это тот хрен, которого ты отмазала от обвинений в убийстве? Блестящее раскрытие, кстати, давно хотел тебе сказать. Что ж, если он действительно такой профессионал, как ты говоришь, давай привлечем.

Мстислав Юрьевич из вежливости, а может быть, в рамках легенды об их романе, проводил ее до кабинета и галантно распахнул дверь, и тут, как назло, в коридоре возник дежурный с известием, что к ней просится на беседу мать Карпенко.

Сердце екнуло, и Лиза с тревогой взглянула на Зиганшина. Нет бы ей прийти хоть на десять минут позже, а теперь неизвестно, как Мстислав Юрьевич отреагирует на мать убийцы своей сестры.

– Вы, наверное, идите к себе, – промямлила она, – а я сейчас быстро ее приму, потом позвоню Голлербаху и доложу вам.

– Ничего, я не спешу. Зови ее сюда, – сказал Зиганшин дежурному.

– Мстислав Юрьевич, может быть, не нужно… Вам будет тяжело, – сказала Лиза, когда дежурный отошел.

– Все нормально, не волнуйся, – Зиганшин вскочил на подоконник, излюбленное место Шаларя, – у меня даже оружия при себе нет.

Мать Карпенко была такой же чистенькой и уютной женщиной, как ее квартирка. Несмотря на обрушившийся на нее удар, женщина пыталась держать себя в руках, сотрудничать со следствием, и Лиза ценила это.

Она помогла Оксане Карпенко сесть, предложила чаю, а когда та отказалась, достала дежурную пачку сигарет.

Женщина взяла одну и неумело закурила. Рука ее дрожала так, что пепел осыпался прежде, чем она успевала поднести сигарету к пепельнице.

В глаза Лизе она не смотрела и, кажется, вовсе не заметила Зиганшина на подоконнике.

Мать Олега Карпенко знала, что сын находится на стационарной психиатрической экспертизе, которая продлится месяц, и после будет суд, где сына признают невменяемым и определят на лечение. Но, наверное, она просто не могла бездействовать, когда сын в беде, вот и пришла к следователю в надежде, что откроются какие-то новые факты.

– Не знаю, как людям-то теперь в глаза смотреть, – сказала Оксана, глубоко вдохнула дым и закашлялась.

Зиганшин мягко спрыгнул с подоконника и подошел к женщине. Лиза напряглась.

– Вы держитесь, – сказал Зиганшин, – ваш сын болен, и ничего стыдного в этом нет.

– Ну как же?

– Он просто тяжело заболел. Это беда его, а не вина.

– Ой, нет, – выдержка изменила женщине, и она заплакала, тихо и безнадежно, – зачем вы так говорите?

Мстислав Юрьевич с грохотом притянул к себе табурет и сел напротив Оксаны. Взял ее за руки и заглянул в лицо.

– Посмотрите на меня, – сказал он голосом, которого Лиза никогда не слышала у него раньше, – посмотрите. Я брат той женщины. И я не держу зла ни на вас, ни на вашего сына.

– Вы его простили? – всхлипнула Оксана и попыталась освободиться из рук Зиганшина.

– Тут нечего прощать, потому что он не виноват в своей болезни. Такое у нас с вами общее несчастье, вот и все. Хорошо, что вы пришли и я смог сказать вам это.

Женщина всхлипнула и достала из сумочки белоснежный носовой платок.

– А вы знаете, – сказала она растерянно, – мне ведь звонили и предупреждали, что Олег болен.

– Что? – Вся мягкость мигом слетела с Зиганшина, он подался к Оксане, как пес, почуявший дичь. – Кто звонил? Когда?

– Не знаю кто. Месяц назад или около того, я не запомнила. Вдруг незнакомый мужской голос сказал, что Олег болен, и его надо лечить.

– А вы?

– А я решила, что это чья-то глупая шутка. Может быть, товарищи Олега прикалывались, знаете, как это у молодежи… Я засмеялась, но голос сказал, что говорит серьезно.

Лиза с Зиганшиным переглянулись.

Подождав, пока Оксана немного успокоится, они расспросили ее подробнее и узнали следующее: несколько недель назад на городской телефон позвонил незнакомец и, не представившись, сказал, что имеет к Оксане серьезный разговор. После общения с Олегом он пришел к выводу, что парень психически нездоров и нуждается в лечении, которое должно быть начато как можно скорее. Оксана не приняла звонок всерьез. Конечно, в последнее время Олег от нее сильно отдалился и вообще редко выходил из дому, но она относила это на счет взросления и общей неблагоприятной ситуации в стране. Мальчик не может найти работу, от этого депрессия, но так у всех сейчас. Неизвестный собеседник сказал, что ТАК – не у всех, и пусть они с сыном просто сходят к психиатру. Если тот скажет, что Олег здоров, что ж, пусть живут спокойно и забудут о его звонке. Оксана довольно грубо его одернула, но мужчина не обиделся, а обещал позвонить через месяц. Пусть пока мать понаблюдает за сыном внимательно.

– И? – нетерпеливо спросил Зиганшин.

– И он не позвонил. Наверное, еще срок не прошел. Так что я виновата перед вами. Если бы послушала этого человека…

– Какая мать поверит анонимному звонку? – перебил Мстислав Юрьевич. – Идите, не казните себя, и без того хватает у вас горя.

После операции Руслану быстро становилось лучше. Исчез металлический вкус во рту, рассеялось марево, в котором он все время находился, и к вечеру он уже захотел есть.

Основной гнойный очаг убрали, и на антибиотиках сепсис уйдет в три дня, так что на десятый день снимут швы – и домой, думал он без особой радости.

На следующее утро после ампутации его перевели из реанимации обратно в палату. Когда Руслана перекладывали, он крепко зажмурился. Оттого, что столько людей видели его голым и изуродованным, он проникся каким-то стыдливым омерзением к собственному телу и не мог себя заставить посмотреть на культю или даже протянуть к ней руку, чтобы проверить, сколько оставил ему Ян Александрович.

И в кровати он устроился так, чтобы взгляд не падал на пустое место под одеялом, где должна быть его нога.

Макс примчался сразу, как только узнал о переводе из реанимации, притащил целый мешок разной диетической снеди и собирался сидеть с любимым братом, но любимый брат довольно жестко выставил его, порекомендовав ограничить свои визиты впускными часами, как делают прочие граждане.

Тому было несколько причин. Первая и главная: Руслан хотел, чтобы Макс отдохнул. Последний месяц бедняга метался между работой и больницей, ухаживая за любимой девушкой, и теперь, когда она уехала в санаторий, было бы жестоко сажать ему на шею нового пациента. Кроме того, Руслан опасался, что братец начнет мучить его психоанализом или чем-то наподобие, чтобы он легче адаптировался к потере конечности, и пока был не готов распахнуть перед Максом свой мозг для проведения ремонтных работ. И наконец, хотя думать так было вовсе некрасиво, Макс на текущий момент остался единственным кормильцем их семьи.

Тут мысли Руслана сползали в низкие лабиринты практичности, и отчаяние немного отступало.

Все свои накопления он вложил в путевки для Христины и матери, и, будучи уверен, что умрет, почему-то не оставил нисколько на собственные похороны, хотя прекрасно знал, что это почти такое же недешевое удовольствие, как лечение в Карловых Варах.

Ладно, что теперь жалеть, зато Христинка подлечится, и мама отдохнет, прежде чем получит подарок в виде сына-инвалида.

Сколько-то ему дадут посидеть на больничном, но, будучи довольно известным в мире хирургом, для районной поликлиники он никто, поэтому там ему быстренько оформят инвалидность, и привет. Интересно, какую группу дадут?

Ноги нет выше колена, так что хирургом он работать больше не сможет ни при каких обстоятельствах. Инга забегала к нему и, не тратя времени на утешения, сухо проинформировала, что пост завкафедрой останется за ним, и если он не сможет оперировать по состоянию здоровья, то пусть подберет себе сильного второго профессора, а сам сосредоточится на науке, преподавании и административной работе.

Руслан пожал плечами. Оба они понимали, что это будет профанация, а не работа. Если ты главный, то ты тот, кого можно в любую минуту позвать на помощь. Как будет выглядеть, если у кого-то из его докторов не будет получаться сложная операция, а начальник станет прыгать на костылях вокруг операционного стола и давать идиотские советы? Педагогическая деятельность… Если хочешь вырастить специалиста, равного себе, ты должен отстоять с ним тысячи операций, чтобы сначала он ассистировал тебе, а потом ты ему. Мастерство передается из рук в руки, а не через разглагольствования перед классом.

Нет уж, гораздо безопаснее для общества будет, если он превратится в тихого алкоголика, живущего на пенсию по инвалидности.

Руслан вздохнул. Наверное, есть другие врачебные специальности, не требующие такого здоровья, как хирургия. Можно переучиться на рентгенолога, например. Или хоть на психиатра, слава богу, блат серьезный есть в этой специальности. Нет, на психиатра, пожалуй, нельзя. Макс рассказывает, постоянно приходится заламывать буйных, а куда ему теперь в драку на одной ноге…

В тридцать шесть лет начинать с нуля… Какую бы специальность он ни выбрал, это два года ординатуры, то есть жизнь на одну инвалидскую пенсию. И, кстати, бесплатную ординатуру он уже у родины взял, так что теперь обучение только за свой счет. А счет этот, увы, пуст.

Из активов осталась только машина, которой пользуется в основном Макс, и отбирать ее теперь, чтобы продать, как-то не очень хорошо.

«Вот если бы я не послушал Ингу с Колдуновым, сейчас бы уже лежал в уютном гробике, и ничего бы меня не волновало, – думал он с тупой тоской, – а теперь приходится в эту суету снова… Главное, еще температура упала! В жару хоть побредить можно было, а тут, пожалуйте, Руслан Романович, принимайте реальность, как она есть. Валяйтесь теперь, как обломок кораблекрушения, и думайте, куда себя приспособить».

Все же, наверное, голова его еще не совсем пришла в порядок, потому что он то принимался высчитывать, сколько получит по больничному, то перебирал в уме врачебные специальности, а потом вдруг вспоминал о лыжах, стоящих в кладовке, когда-то красных, но давно облезлых, с лихо изогнутыми носами, упакованными в специальный холщовый мешочек.

Он вспоминал, как каждый год, заглядывая в кладовку и натыкаясь на эти лыжи, думал, что надо бы побегать, и даже вспоминал, где лежат ботинки, а потом все находились важные дела, и он откладывал на выходные, потом на следующие, пока не проходила зима и не таял снег, и тогда Руслан думал, что вот следующей зимой обязательно, и все повторялось снова.

А теперь он уже никогда не встанет на лыжи.

От этой безнадежной мысли Руслан заплакал, накрывшись одеялом с головой, чтобы никто его не слышал.

Порой он жалел, что лежит в отдельной палате. Наверное, пустые разговоры с соседями развлекли бы его, погружаясь в чужие проблемы, он забывал бы о собственных несчастьях, а главное, на людях нельзя раскисать и плакать.

Сотрудники часто забегали к больному товарищу, но Руслан говорил, что чувствует себя экспонатом в музее, и просил не приходить. Без раздражения он воспринимал только Колдунова, который, при всем хорошем отношении, не мог просиживать у него целыми днями, так что большую часть времени Руслан оставался наедине с собой.

Стараясь, чтобы голос звучал бодро, он разговаривал с матерью по телефону и писал ей в Сети жизнерадостные сообщения, но при мысли, что будет, когда мама вернется и обнаружит его без ноги, сердце постыдно холодело. Макс взял путевки на полтора месяца, срок долгий, но встать на протез он еще не успеет, встретит ее на костылях, с заколотой штаниной…

Руслан просил костыли, чтобы ускорить срок реабилитации, но Ян Александрович сказал, еще рано, организм не готов, и если капризный пациент будет настаивать, кончится это тем, что он грохнется и сломает вторую ногу. «Не вторую, а единственную», – поправил Руслан, и Колдунов только развел руками.

Макс принес ему несколько новых детективов, и после ужина Руслан открыл книгу, пытаясь забыться в увлекательном повествовании. Но то ли повествование оказалось не таким уж увлекательным, то ли сам Руслан был слишком поглощен собственными заботами, но эффект погружения не сработал.

Вдруг в дверь робко постучали, и после того, как он крикнул «войдите», на пороге появилась Лиза. Сердце Руслана екнуло. Он очень боялся прихода возлюбленной и в то же время был так рад видеть ее!

Кажется, он даже покраснел от неожиданности.

– Руслан… – Лиза робко улыбнулась и сделала шаг к его кровати. Она была очень хорошенькая в своем форменном платье, и, когда он смог посмотреть на нее внимательнее, заметил припухшие веки и чуть покрасневший нос. Оттого, что она плакала, Руслану стало не по себе.

– Осади, – сказал он строго, хотя больше всего ему хотелось обнять Лизу как можно крепче, – не путай ампутацию ноги и признание в любви.

Она посмотрела на него дикими глазами.

– Лиза, я очень не хотел, чтобы ты знала. Макс растрепал? Эх, правду сказал я, шотландцы, от сына я ждал беды, – бормотал Руслан, пытаясь справиться с волнением, – не верил я в стойкость юных, не бреющих бороды. В общем, зря он тебе проболтался.

Лиза стояла в дверях, держа в руках, как заметил сейчас Руслан, довольно объемистую сумку. Нужно кончить с этим как можно быстрее, подумал он. Зачем мучить человека?

– Послушай, – сказал он, стараясь, чтобы голос звучал пренебрежительно и равнодушно, – я не хочу больше с тобой встречаться, и факт, что мне отняли ногу, ничего не меняет. Я же ясно тебе сказал, все кончено. Не понимаю, почему ты решила, что я должен буду тебя полюбить после операции?

– Потому что… – она прерывисто, как от рыданий, вздохнула.

– Потому что я теперь инвалид и должен брать, что дают?

– Руслан, прекрати. Давай так: если тебе плохо, позволь мне тупо ухаживать за тобой, пока ты не поправишься.

– Спасибо, но я вполне прилично себя чувствую.

– Тогда давай поговорим честно, как близкие люди, без этого идиотского благородства.

Он приподнялся на локтях в постели, и Лиза наконец поставила свою сумку и автоматическим жестом взбила ему подушку.

– Хорошо, давай поговорим! Садись, – он похлопал по своей постели, и Лиза с опаской опустилась на самый краешек. Он, не вполне отдавая себе отчет, что делает, взял ее за руку, а потом отпускать было уже неудобно, да и не хотелось, – Лиза, ты мне очень нравишься, это честно. Я думал о нашем будущем и хотел на тебе жениться.

Она, сидевшая потупив глаза, вдруг посмотрела ему прямо в лицо.

– Говорю как есть. Еще несколько дней назад я был здоровым мужиком и думал о том, как мы поженимся, заведем детей, и все такое прочее. Но с тех пор все изменилось.

– Не так уж много, как тебе кажется.

– Кому как. Я превратился в инвалида, и теперь у меня начинается совсем другая жизнь, в которой я должен быть один.

Она покачала головой и отвернулась, будто сейчас небо за окном интересовало ее больше всего.

– Лиза, если бы я умер, мы же не могли бы пожениться, верно? А я стал одной ногой в могиле в буквальном смысле этого слова. Так вышло, что теперь поделаешь?

– Мы справимся, – сказала Лиза твердо, – будем держаться вместе, вот и все.

Он покачал головой и осторожно провел кончиками пальцев по ее щеке, смахивая слезу.

– Не плачь, пожалуйста! Ох, Лиза, я же помню, что тебе пришлось пережить в юности, и очень не хотел, чтобы ты проходила через это снова, поэтому ничего не говорил и особенно просил молчать своего придурка-брата. Я люблю тебя…

– Да засунь свою любовь! Не в этом суть сейчас!

Руслан сжал ее руку, такую маленькую в его ладони. Вспомнил, как любил, чтобы она положила ему руку на живот, и представлял, что это портал, по которому они обмениваются мыслями. Смешно, но иногда ему действительно удавалось угадать, о чем она думает, или просто сказать что-нибудь впопад.

– Я люблю тебя, – повторил он, – но я и хирургию люблю, а работать больше не смогу все равно. Так и мы. Понимаешь, когда я представлял, как мы поженимся, я видел себя отцом семейства…

– А вдруг у нас не получились бы дети?

– Ну все равно. Я хотел, чтобы ты была за мной как за каменной стеной и гордилась бы своим мужем. А роль обузы для меня неприемлема, уж извини. Я верю, что сейчас тебе все это неважно, наверное, ты даже не понимаешь, что вместо преуспевающего хирурга имеешь дело с одноногим инвалидом без специальности. Ты готова на все, лишь бы быть со мной, и ты справишься, я не сомневаюсь в этом ни секунды. Но пройдет время, ты начнешь тяготиться мною, и оттого, что ты не дашь мне этого понять, мне будет нисколько не легче. А если у нас появятся дети? Как мы будем их поднимать на мою пенсию по инвалидности? Да не в деньгах даже дело, – сам себя перебил Руслан, – просто если появится малыш, он займет главное место в твоем сердце, потому что материнский инстинкт самый сильный. Ты будешь поглощена ребенком и совсем не обрадуешься тому обстоятельству, что на горизонте маячит какой-то одноногий, а возможно, даже спившийся мужик, от которого пользы ноль, а хлопот – целая куча!

– Ну что ж, – улыбнулась Лиза сквозь слезы, – как-нибудь прорвемся.

– Я не хочу прорываться. Болезнь не оставила мне выбора, так позволь мне самому выбирать хотя бы из того немногого, что осталось. Жизнь в одиночестве не будет, наверное, очень счастливой, но все равно это не так мучительно, как сесть тебе на шею под предлогом, что любовь побеждает все.

Лиза заплакала, и Руслан подал ей свое полотенце. Не зная, как еще утешить любимую, он легонько сжал ее коленку и подумал, какое счастье было бы сейчас повалить Лизу рядом с собой, обнять изо всех сил и жадно целовать ее соленое от слез лицо. Как-нибудь замкнуть дверь, и чтобы она раздетая забралась к нему под одеяло, и он всем телом чувствовал ее… Руслан скрипнул зубами от желания, а потом сообразил, что должен быть так же отвратителен ей, как он отвратителен сам себе.

– Есть ли способ тебя переубедить? – глухо спросила Лиза из-за полотенца. – Я не знаю, ты так хорошо анализируешь ситуацию, а я не могу ничего тебе возразить, кроме того, что люблю тебя и хочу быть с тобой. Но это, как я понимаю, для тебя не аргумент.

Руслан покачал головой и убрал руку с Лизиного колена:

– Нет, не аргумент.

– Тогда, наверное, не нужно больше тебя мучить, – всхлипнула она.

Лиза поднялась. Уходя, она хотела оставить ему продукты, целый пакет, но Руслан сказал, что ничего от нее не примет. Пусть Лиза отдаст все постовой сестре, а та распределит еду между бомжами, которых у них всегда человечек-другой ошивается в отделении.

Когда дверь за возлюбленной закрылась, он взял телефон. Она сказала, будет ждать его звонка, и надо срочно удалить Лизин номер, пока решимость его крепка.

«Удалить?» – спросил телефон, и Руслан, чертыхнувшись, нажал отмену.

Зиганшин взглянул на часы. Почти восемь, через несколько минут Лиза должна привести своего гениального психиатра. Мстислав Юрьевич прошелся по кабинету, подровнял стулья возле приставного стола для заседаний, открыл на компьютере свои таблицы и проверил в кофемашине воду и зерно.

Вдруг чувство свободы, и то, что ему никуда не надо торопиться, показалось неправильным, он спохватился, что должен ехать с Наташей в гипермаркет, и потянулся к телефону, прежде чем вспомнил, что сестры больше нет.

Он сел, и, стиснув голову в ладонях, пытался понять, что она действительно умерла, потому что все это казалось ему просто страшным сном.

В три минуты девятого дверь приоткрылась и вошел высокий худощавый человек с некрасивым, но очень притягательным лицом.

Будучи в молодости неплохим боксером, Зиганшин по достоинству оценил разворот рук своего гостя. Чувствовалась в нем скрытая сила, которую не могли замаскировать ни мирное выражение лица, ни идеально отутюженный, очевидно, дорогой костюм.

– Разрешите представиться, Макс Голлербах, – сказал вошедший.

– Мстислав Зиганшин, – буркнул начкрим, на секунду обрадовавшись, что есть люди с еще более дурацкими именами, чем у него, – а где Лиза?

– Елизавета Алексеевна, к сожалению, не сможет присутствовать. У ее молодого человека возникли серьезные проблемы со здоровьем, и она поехала к нему. Просила вам передать, что сегодня без Ватсона.

Зиганшин ухмыльнулся. Приятно было слышать, что Лиза в их тандеме отвела себе более скромную роль.

Взяв с Макса обещание молчать, Зиганшин рассказал все, что успел выяснить.

Голлербах оказался из тех редких людей, которые умеют слушать. «Что ж, в его специальности без этого никак», – с усмешкой подумал Мстислав Юрьевич, наблюдая, как гость делает пометки в блокноте, таком же аккуратном, как он сам. Удивительно, что авторучка у него оказалась самая простая, одноразовая, а не какой-нибудь там паркер с золотым пером, как логично было бы предположить по его виду. Зиганшин тоже покупал ручки десятками в киоске по дороге на работу, рассуждая, что чем меньше у тебя вещей, о которых стоит беспокоиться, тем лучше.

– Я согласился прийти, потому что многим обязан Елизавете Алексеевне, – сказал Голлербах чопорно, когда начкрим закончил свой рассказ, – и очень хотел бы оказаться вам полезным, но все дело в том, что я не судебный психиатр. Иногда меня включают в комиссионные экспертизы, вот и весь мой опыт.

– Судебники определяют вменяемость и дееспособность, а у меня к вам вопросы совсем другого рода. Что это вообще может быть? Почему вдруг такая активность шизиков?

– Затрудняюсь ответить. Чтобы вынести хоть сколько-нибудь компетентное суждение, мне необходимо побеседовать с пациентами или, на худой конец, изучить их медицинскую документацию. Вы говорите: «активность шизиков», между тем это могут оказаться совершенно разные заболевания. Возможно, наркотическое опьянение, а никакая не шизофрения.

– А странности в поведении?

Усмехнувшись, Макс пожал плечами:

– У кого их нет? Знаете, свидетельства близких зачастую бывают очень ненадежны. А уж посторонние всегда что-то напридумывают, особенно если сами не обладают высоким интеллектом. Да боже мой, если вы спросите моих коллег, не замечали ли они чего странного за мной, они такого наговорят, что вам ничего другого не останется, кроме как определить меня в психиатрический стационар.

– Согласен. Но анализы не показали следов наркотических веществ ни у кого из них.

– Есть такие, которые не определишь. Без информации наш разговор – всего лишь бесплодное умствование. Если угодно, я попытаюсь получить доступ к историям этих несчастных и вынести собственное суждение, хотя у меня нет оснований не доверять коллегам.

Зиганшин начал раздражаться от высокопарного стиля своего собеседника:

– Ну а в рамках бесплодного умствования что можете сказать? Могли эти пацаны объединиться?

Голлербах покачал головой:

– Крайне сомнительно. В медицине, конечно, бывает все, даже то, чего не бывает, но шизофреники обычно действуют в одиночку. Знаете, в шестидесятые годы появилась так называемая «антипсихиатрия». Ее сторонники считали, что психиатрию нельзя отнести к медицинской дисциплине из-за отсутствия объективных методов диагностики, и психические заболевания определяются на основе анализа поведения человека, которое расценивается как нормальное или ненормальное только исходя из социальных критериев и оценок. Другими словами, психиатрия есть инструмент социального контроля и политического принуждения, орудие подавления инакомыслия, политической репрессии, морального и физического насилия.

– О как!

– А к медицинской науке психиатрию относят только для того, чтобы придать ей респектабельность, выгодно отличающую ее от такого явного средства политического террора, как, например, полиция, – Голлербах улыбнулся. – В общем, сумасшедших называли лицами, испытывающими жизненные проблемы, и они объединялись в терапевтические сообщества, где помощь, по замыслу антипсихиатров, должна была оказываться в виде взаимной поддержки. Но сообщества эти быстро распались, главным образом потому, что каждый из членов существовал на своей волне, и с взаимной поддержкой ничего не вышло.

– А секты тогда как?

– О, туда вступают люди с особым складом личности. Я мог бы вам прочесть целую лекцию на эту тему, но, как понимаю, сейчас у нас другие задачи.

Зиганшин кивнул и заметил, что, если бы молодые люди состояли в секте, это было бы известно их родным, потому что адепты всяких идиотских учений обычно склонны пропагандировать их всем подряд. А у них пока нет данных, что ребята вообще были знакомы между собой.

– А в социальных сетях смотрели? – спросил Голлербах. – Знаете, любопытное явление, психически больные обычно испытывают трудности в общении, но в виртуальном пространстве чувствуют себя как рыба в воде.

Тут в дверь постучали, Зиганшин нелюбезно рявкнул: «Войдите!» – и на пороге появилась Лиза.

– Разрешите к вам присоединиться? – сказала она глухо и, не дожидаясь приглашения, села напротив Голлербаха.

– Что с Русланом? – быстро спросил Макс.

– Ему не хуже, не волнуйтесь. Выглядит неплохо, насколько я успела рассмотреть.

– Тогда почему у тебя такой вид, будто судьба своей неумолимой рукой топила тебя в тазике с отчаянием?

– Да, Елизавета Алексеевна, в чем дело?

– Он меня выгнал, и давайте больше на эту тему говорить не будем.

– Нет уж, давайте будем! Может, тебе стакан налить?

Лиза покачала головой.

– Он считает, если остался без ноги, то у нас нет будущего. Так что зря вы, Максимилиан Максимилианович, нарушили врачебную тайну и все мне рассказали.

– Я держался, но когда вы мне сами позвонили… Не волнуйтесь, Елизавета Алексеевна, я с ним еще поговорю.

– Не надо! Я пока ехала сюда, подумала, а что, если бы со мной что-то подобное случилось? Тоже я должна была бы сказать, что больше не люблю его?

– Нет, Лиза, тут другое, – перебил Зиганшин, – он же мужик, кормилец. Да не волнуйся, расклад прикинет – отойдет. Я когда в командировках был, у нас несколько ребят покалечились. Тоже сначала чудили будь здоров, и пили, и все такое, а потом все равно вернулись в нормальную жизнь.

– А вы в горячих точках были?

– Ну а как думаешь у меня карьера завязалась? За красоту одну? Короче, отставить плакать. Все наладится, точно тебе говорю.

Лиза всхлипнула, и Зиганшин подавил странное желание погладить ее по голове. Вот так бывает, живешь-живешь, презираешь человека, а иногда и посулишь ему провалиться сквозь землю за то, что он твою отработанную схему спускает в унитаз, а потом оглянуться не успеваешь, как становишься поверенным его тайн, и не знаешь, что бы такое придумать, чтобы ему стало полегче.

– Если хочешь, я могу с твоим мужиком поговорить, – буркнул Мстислав Юрьевич, – но лучше сейчас оставить его в покое. Сам должен все обдумать и понять, а если давить, то сделает наоборот чисто из упрямства.

– Я вообще-то сюда приехала забыться в работе, – сказала Лиза сухо, – а не для того, чтобы вы мне в душу лезли. Так что, если никто не возражает, давайте вернемся к нашим делам.

– Макс как раз высказал гипотезу, что эти гаврики познакомились в социальных сетях. Фактически нам доступен только компьютер Олега Карпенко, странички остальных надо искать и взламывать.

– А мой друг Ясный Сокол?

– Не хочу идти на поклон к этой гниде Ильичеву. Есть у меня один человечек на примете…

– Я вот что еще думаю, – Голлербах встал и прошелся по кабинету так, что Зиганшину показалось, будто гость его передразнивает, – допустим, мы выясним, что все четверо или объединились, или состояли в какой-то тайной секте, но так или иначе, к выбору своих жертв они подошли слишком обстоятельно для шизофреников. Простите, Мстислав, что говорю об этом, но случайной выглядит только гибель Натальи Юрьевны.

Зиганшин поморщился. Как им объяснить, что он каждую секунду думает, что Наташи больше нет? Наоборот, легче, когда произносят ее имя.

– Предположим, они списались в социальной сети и договорились убивать людей, – продолжал Макс, – раз им неважно было, кого лишать жизни, они решили действовать далеко от дома, чтобы не нашлось свидетелей, которые могли бы их опознать в случае чего. Тоже суждение подозрительно здравое, но не будем придираться. И все же как мы объясним, что в многомиллионном городе из четырех случайных жертв трое имели отношение к психиатрии и трое были врачами? На простое совпадение это никак не списать. С другой стороны, наши убийцы никогда раньше не лечились и даже не обследовались у психиатров, какой резон им ненавидеть представителей этой профессии?

Вместо ответа Зиганшин включил свою кофемашину, которая оглушительно завыла, будто присоединяясь к общему недоумению.

– Если жертвы случайны, почему у них столько общего? – сказала Лиза, когда машина фыркнула и заткнулась, выплюнув две чашки черного, как деготь, кофе. – А если нет, это же какую работу надо было проделать! Сначала найти людей, имеющих отношение к психиатрии, потом вычислить, где они живут… Хорошо, Крашенинников пусть случайно попал под раздачу, убийца караулил его возле психиатрической больницы, и то непонятно, как он сообразил, что это доктор, а не родственник или, например, слесарь? А Шишкин? Когда звезда его славы закатилась, бедняга Миханоша только-только появился на свет. Почему он выбрал этого побитого молью персонажа зари перестройки? Или взять Кривицкого. В СМИ и в Интернете он заявлен как проректор, и его темное психиатрическое прошлое особо не акцентируется.

– Да, Кривицкий был такой индюк, – неожиданно заметил Голлербах, – не тем будь помянут, прости господи!

– Нет-нет, если мы хотим докопаться до правды, он должен быть помянут абсолютно всем! – Воспользовавшись паузой, Зиганшин снова включил кофемашину, сделать чашечку себе самому. – Расскажите все, что вы о нем знаете! – крикнул он сквозь рев любимого электроприбора.

Макс пожал плечами:

– Почти ничего. Слава богу, не пришлось работать под его руководством. Напыщенный дурак, из таких, знаете, которые изображают из себя глыбу и матерого человечища, а на деле боятся собственной тени. Несколько диссертаций пришлось подбирать за ним. Он отказывался оппонировать, если в работе проглядывала хоть какая-то реальная новизна.

– И?

Голлербах рассмеялся:

– Вы думаете, кто-то из соискателей из мести за несостоявшуюся карьеру науськал на него бедного… Эээ… Скролибовского? О нет, все заканчивалось вполне благополучно. Ваш покорный слуга писал положительные отзывы, и защита проходила без проблем. И потом, если бы кто-то из коллег затаил злобу и решил отомстить, то последнее, к чему бы он прибег – это к услугам психически больного человека. Нам, психиатрам, прекрасно известно, что от сумасшедших если чего и нельзя ожидать, так это работы в команде. Ты ему скажешь: убей Кривицкого, а он принесет тебе мороженку. Скажешь: принеси мороженку – нарисует русалку на асфальте. Правда, когда я еще учился в аспирантуре, ходили слухи о каком-то докторе, который умел договориться с шизофрениками и чуть ли не добрым словом их лечил. Но я думаю, это профессиональный фольклор, который присутствует в любой специальности. Хирург расскажет, что был в незапамятные времена доктор Иванов, который делал аппендэктомию за три минуты. Вы вспомните про следователя Петрова, умевшего с одного взгляда определить, лжет человек или говорит правду. Токарь поведает про своего друга Сидорова, который на глаз вытачивал деталь с точностью до микрона, жаль только, что спился. Ну и так далее.

– А что за доктор?

– Да я не уверен, что это реальный персонаж. Я учился в Москве, и мой наставник рассказывал, что проходил интернатуру в Питере и надеялся, что его оставят на постоянную работу. Но взяли другого парня, у которого был настоящий талант находить с шизофрениками общий язык. Помню, описал такой эпизод: привезли к ним буйного мужика. Он, видно, и в спокойном состоянии обладал редкой силой, потому что только два наряда милиции смогли его скрутить, засунуть в свою хмелеуборочную машину и доставить в психбольницу. Мужик сидит в клетке, буянит так, что тачка трясется, а милиционеры вместе с докторами водят хоровод вокруг всего этого дела, не зная, как подступиться. И тут якобы на сцену вышел чудесный доктор и с помощью дружеской беседы совершенно утихомирил гражданина, так что он, кроткий, как агнец, покорно посеменил в психиатрическое отделение.

– Так бывает? – хмыкнул Зиганшин, не понаслышке знавший, что слова – самое слабое средство воздействия на граждан, что на здоровых, что на больных.

– В моей практике подобных случаев не было, а рассказывал все-таки наставник мой, медицинская этика не позволяла мне усомниться в его словах. Так что не знаю. За что купил, за то продаю.

Мстислав Юрьевич пожал плечами. Голлербах прав, в каждой специальности есть свой фольклор. У моряков – «Летучий голландец», у представительниц древнейшей профессии – фильм «Красотка», а более современные виды деятельности обрастают более скучными преданиями, как такой-то умел то-то. Может быть, действительно умел, а может быть, и нет. Один раз случайно получилось или просто совпало, а люди пересказали, что это всегда у него так выходит, в порядке вещей.

Он покосился на Лизу и невольно отметил, что печаль ей идет. Чаще женщины от слез дурнеют, а у нее только краска появилась в лице, и веки чуть припухли. Сейчас она внимательно смотрела на монитор, на котором была открыта сводная таблица по потерпевшим, и глаза блестели от азарта. Странно, он всегда считал ее амебой, если не глупой, то по крайней мере ленивой теткой, которая приходит на службу отсидеть время и пописать бумажки. Сыщицкого азарта Зиганшин в ней до недавнего времени не замечал и никак не мог понять, зачем она открывает дела наперекор ему. Явно не из любви к работе и не из-за денег, которых у нее нет смелости и административного ресурса вымогать. Разве что из страха? Но грамотный отказ – залог безопасности следователя.

В общем, этот момент не вписывался в его стройное представление о Лизе, и Зиганшин злился, что не может ее понять.

Как гостеприимный хозяин, он предложил сделать еще кофе, а когда Лиза с Голлербахом отказались (пригубив из своей чашки, Мстислав Юрьевич не удивился этому, оказывается, он настроил на самый крепкий, и кофе уже не горчил даже, а отзывал кислятиной), подвел итоги. Пока никакой информации, чтобы создать полноценную версию, у них нет, поэтому придется двигаться не вглубь, а вширь. Максу придется пошустрить среди коллег, чтобы получить доступ к пациентам или хотя бы к их медицинским документам, и вынести свое компетентное суждение. Вдруг все дело действительно в каких-нибудь психотропных препаратах? На себя он взял обязательство договориться с айтишниками, чтобы выловили из Интернета все следы виртуальной деятельности молодых людей.

Следующее направление – беседы с родственниками погибших. Вдруг найдется что-то, кроме психиатрии, что их объединяет?

– И с родственниками убийц тоже надо поговорить, – вдруг вмешалась Лиза, – помните, матери Карпенко звонил какой-то хмырь? Надо узнать у других родителей.

Зиганшин кивнул. Чем больше он изучал всю эту ситуацию, тем более абсурдной она ему казалась. Но он знал, что как раз такие абсолютно непонятные истории в конце объясняются очень просто. Это как задачка на сообразительность: ломаешь голову, лихорадочно вспоминаешь формулы, а в итоге нужно просто применить другой метод.

Весьма скромный двухэтажный особнячок Шишкиных располагался в одном из первых коттеджных поселков и был окружен настоящими замками. Было немножко странно видеть сдержанный, даже аскетичный дом серого кирпича рядом с шедеврами разнузданного барокко или, наоборот, самого что ни на есть классического классицизма.

Миновав невысокую, но плотную живую изгородь из кустов черноплодки, Лиза с Зиганшиным оказались на участке. Видно было, что за садом ухаживает любящая и умелая рука: изумрудный газон чередовался с клумбами, на которых росли неизвестные Лизе цветы, а чуть поодаль стояла шеренга розовых кустов, бутоны на которых только готовились распуститься. Все было хорошо и чисто, но не слишком правильно, садовник жалел свои цветы и позволял им расти в ущерб строгой симметрии.

Дверь дома открылась, и оттуда с лаем высыпали четыре рыжие собаки на белых очень коротких лапах, остроухие и остроглазые. Видно, это и были те самые вельш-корги, разведением которых занималась чета Шишкиных.

Вслед за собаками появилась хозяйка, пухленькая женщина небольшого роста. Прожитые годы украли у нее шею, так что щеки лежали на плечах, а талии, наверное, никогда и не было. Зато она могла похвастаться изящными стройными ножками и улыбалась так мило, что сразу располагала к себе.

Даже сквозь горе чувствовалось, что Эмилия Львовна Шишкина – добрый и веселый человек.

Собаки клубились у нее в ногах, и Лиза подумала: «Какие непослушные», но сразу сообразила, что, несмотря на активность, никто из четвероногих подопечных Эмилии Львовны не делает поползновений в сторону гостей.

А Зиганшин, наоборот, как увидел собак, так забыл, зачем сюда пришел.

Позади дома рос старый клен с неохватным узловатым стволом и широкой густой кроной, в тени которой стояла садовая мебель из белого пластика. Спросив, не возражают ли они посидеть в саду по случаю хорошей погоды, Эмилия Львовна принесла большой поднос с высокими бортами, где стояли чайник с чашками, вазочка варенья и конфетница, плетенная из серебряных нитей, наверное наследство кого-то из супругов.

Вообще по всей обстановке и по самой хозяйке чувствовалось, что тут равнодушны к роскоши, но умеют ценить комфорт, причем не только свой, но и ближних.

– Чем могу служить? – с легкой улыбкой спросила вдова, разливая ароматный чай насыщенно красного цвета.

Лиза посмотрела на своего напарника. Мстислав Юрьевич как раз наладил контакт с одной из собак и на всякую ерунду не отвлекался. Понимающе переглянувшись с Эмилией Львовной, Лиза вдруг сказала ей, что всю жизнь мечтала о собаке, но родители не позволяли, а потом эта мечта растворилась в повседневных взрослых заботах и прикосновение к чуду собачьей верности заслонилось практическими резонами. Так же как и все остальные мои мечты, горько подумала она, но, разумеется, не произнесла вслух.

Эмилия Львовна не удивилась визиту полицейских, и это было хорошо, потому что Лиза с Зиганшиным не удосужились придумать легенду, зачем им подробности жизни Шишкина, если личность убийцы не вызывает сомнений, и разработать стратегию разговора. Хотели обсудить это по пути в поселок, но забыли, и после того как Мстислав Юрьевич выудил из Лизы должную порцию похвал своему настоящему «Лендроверу» (не паркетнику!!!), они строили разные теории, из которых экспансия инопланетной цивилизации в головы несчастных ребят выглядела самой тривиальной.

Лиза немного растерялась, не зная, с чего начать, а Зиганшин вдруг спросил, как Эмилии Львовне удалось вырастить такие шикарные розы, и завязалась беседа о садоводстве, про какую-то мульчу и коварную совку.

Дискуссия, в которой Лиза понимала через два слова на третье, оказалась неожиданно жаркой, оппоненты вскочили и быстрым шагом направились к высокой теплице. Судя по активной жестикуляции, тут решался вопрос огромного значения.

Улыбнувшись, она откинулась на шаткую спинку пластикового стула и подставила лицо солнечным лучам, пробивавшимся сквозь листву клена. Зиганшин сказал, что Руслан «отойдет». А вдруг и правда опомнится? На всякий случай Лиза держала телефон в полной боевой готовности, всегда на виду, с максимально громким звонком и вибровызовом, чтобы не пропустить момент, когда он позвонит. Один пропущенный вызов иногда может разрушить целую жизнь…

Конечно, на рациональном уровне Лиза не верила, что Руслан к ней вернется. И не потому, что не хочет быть обузой, а действительно она ему надоела. Он сказал, что хотел на ней жениться, только из милосердия, вот и все.

Пройдет совсем немного времени, он поправится, получит функциональный протез и станет таким же завидным женихом, как до операции, зачем же ему довольствоваться Лизой?

Это говорила логика, но Лиза все равно украдкой представляла себе картины их с Русланом общего будущего, как наказанный ребенок, стоя в углу, рисует на обоях случайно завалявшимся в кармане карандашом.

– Мульча, мульча, мульча! – энергично произнесла Эмилия Львовна, усаживаясь на стул.

Зиганшин, скептически подняв бровь, тоже сел и в один глоток опустошил свою чашку. Лиза усмехнулась. Кажется, на почве садоводства эти двое стали непримиримыми врагами. Станет ли теперь Эмилия Львовна откровенничать с человеком, не разделяющим ее сельскохозяйственных воззрений? Начкрим, придурок, совсем в своем руководящем кресле растерял навыки работы с гражданами.

– Может, вам что-то надо сделать? – спросил Зиганшин. – Где требуется физическая сила? Я же представитель силовой структуры, как-никак. А вы пока с Елизаветой Алексеевной поговорите.

Шишкина стала отказываться, но так, что через десять минут Мстислав Юрьевич оказался снабжен лопатой и работой.

Подлив Лизе еще чайку, Эмилия Львовна приготовилась отвечать на Лизины вопросы, с тревогой поглядывая на начкрима, быстро и технично орудовавшего лопатой метрах в десяти.

Люди часто избегают разговоров о недавно умерших с их близкими, якобы боясь бередить душу. Однако за время своей следственной практики Лиза поняла, что любящие родные, наоборот, хотят говорить о своей потере, они вспоминают и вспоминают и рады, когда находится человек, готовый слушать.

Те, кто закрывается, отказывается говорить, прикрываясь страшным горем, обычно или глубоко эгоистичные натуры, или им есть очень много что скрывать относительно умершего или себя самого.

Было заметно, что Эмилия Львовна рада поговорить о муже.

– Дима был искренним человеком, – вздохнула она, – наверное, поэтому и не закрепился, что не умел притворяться. Когда началась перестройка, он так надеялся, что сможет что-то изменить, расшевелить людей… А потом… Да что я вам говорю, будто сами не знаете!

Лиза сочувственно кивала.

– И еще одна черта у него была – он делал только то, что интересно. Наверное, если бы не получил такой куш в начале жизни, – Эмилия Львовна обвела рукой свои владения, – научился бы врать и приспосабливаться, и кто знает, чего бы достиг, он же очень талантливый человек! Но у нас быстро появился дом, две квартиры в городе, сын всего один, вот Дима и решил, что нечего себя ломать.

Продолжая сочувственно кивать, Лиза подумала, что из материалов в Интернете Дмитрий Павлович представлялся совсем другим человеком. Не искренним и принципиальным, а, наоборот, совершенно аморальным шакалом, хватающимся за любой кусок, который ему кидали с барского стола.

– Он хотел помогать людям, – продолжала вдова, – и порой слишком увлекался. Воодушевлялся так, что не видел другой стороны. Говорил, что если смотреть на мир объективно, то никогда не сдвинешься с мертвой точки, и все хорошее возникает между плюсом и минусом, а не между нейтральными частицами. Скажите, а его точно убил тот мальчик, и он точно сумасшедший?

– Официально это будет признано только после суда.

– А фактически?

– Скажем, оснований думать, что суд вынесет другое решение, у меня в настоящий момент нет.

– Вот судьба… – задумчиво произнесла Эмилия Львовна, – сделанное зло всегда прилетает назад бумерангом. Четверть века прошло, а настигло…

– Какое зло? – Лиза подобралась.

– Дима делал передачу о том, как одного мальчика насильно запихнули в психиатрическую лечебницу. Помню, он так переживал, так хотел наказать доктора, который это сделал. Я пыталась немного остудить его пыл, просила разобраться повнимательнее, но куда там! Дело в том, что у него дядя был диссидент и пострадал в свое время от карательной психиатрии, Дима видел, во что лекарства превратили этого умного и сильного человека, очень переживал и не хотел ни для кого подобной участи. В общем, он в своей передаче разгромил того врача под орех, так что потом его даже посадили. Я часто думала, прав ли он был тогда, не зря ли сломал человеку жизнь ради абстрактной идеи? И вот он погиб от руки психически больного… Зло всегда возвращается бумерангом, – повторила Эмилия Львовна.

– А добро? – вдруг вырвалось у Лизы.

Шишкина пожала плечами:

– Добро на то и добро, что не станет бить тебя по затылку. Сделанное тобой добро тоже возвращается, но никогда насильно не врывается в твою жизнь, как зло. Лежит тихонечко и ждет, когда ты его возьмешь, а ты не замечаешь и проходишь мимо. Поэтому и кажется, что зла в нашей жизни больше, чем добра. Заварить еще чаю?

– Нет, спасибо! А что вы помните о той передаче еще?

– Больше ничего, но у меня есть запись в городской квартире. Сын в свое время перегнал нам весь видеоархив с кассет на диски, так что я поищу, если надо. Хотя какое это имеет сейчас значение?

– Может быть, очень большое, – сказала Лиза задумчиво, – а может быть, и нет. Мы сейчас проверяем одну гипотезу, и пока все очень зыбко, на уровне догадок.

В принципе, информация получена. Был какой-то доктор, имеющий все основания ненавидеть Шишкина. Шельмование и посадка – вполне достойный повод для мести, но на кой черт ждать четверть века? Тут уже не холодное блюдо, а сгнившее… Бедняга давным-давно отсидел и вышел, как-то жил, откуда вдруг? За незаконное помещение в психиатрический стационар не дают двадцать пять лет, там, кажется, потолок семь, и то если с использованием служебного положения. И вообще статья смешная, ее почти не применяют. Замучаешься доказывать… Она посмотрела на Зиганшина, продолжавшего энергично копать. Если сейчас она свернет беседу, то работа останется недоделанной и бедной Эмилии Львовне придется самой браться за лопату. Нет, лучше посидеть еще немного в тенечке, попить чаю и полюбоваться трудящимся начкримом, пусть почувствует, что такое настоящее силовое предпринимательство. И Лизе приятно посмотреть, и у Шишкиной дело сделано.

– Не помните, как звали того врача?

– К сожалению, нет. Фамилия какая-то не совсем обычная, не Иванов точно. Вроде бы он был молодой парень еще, я говорила мужу: «Дима, вникни, неопытный специалист, возможно действовал из лучших побуждений», – но куда там… Дима только горячился, мол, представь, если бы у матери не оказалось нужных связей, здоровый человек так и сгнил бы в психушке? Так вот он сделает такую передачу, и даже цикл передач, чтобы подобное никогда и ни с кем не могло повториться! Чтобы каждый человек чувствовал себя в безопасности от этого, а психиатры десять раз думали, прежде чем госпитализировать!

Лиза вздохнула. Плохо, когда твою жизнь разрушают, но, наверное, вдвойне хуже, если делают это не из личной выгоды, а только лишь для назидания будущим поколениям.

– Нет бы мне насторожиться, – продолжала Эмилия Львовна, – нет бы задуматься, когда Кривицкого убили.

– Что, простите? Вы были с ним знакомы?

– Нет. Но когда я увидела статью о его смерти, вспомнила, что он участвовал в одной из Диминых передач про недобросовестных психиатров. Помню, еще подумала, надо же, психиатр, и погиб от руки сумасшедшего. Смешно мне, видите ли, показалось, ха-ха, за что боролся, на то и напоролся. И в лоб не влетело, что Диму постигнет та же участь…

Эмилия Львовна заплакала, и Лиза, не зная как утешить, просто взяла вдову за руку.

Впрочем, женщина быстро справилась с волнением, вытерла слезы и улыбнулась.

В тот день у них был запланирован еще визит к жене Кривицкого, перед которым они заехали в отдел, чтобы растрепавшийся после землекопных работ Зиганшин привел себя в порядок. Легкомысленные джинсы и футболку пришлось сменить на форму, и это простое действие сыграло им на руку.

Вдова Кривицкого оказалась дамой совсем из другого теста, чем Эмилия Львовна, и не жаловала плебс, но подполковничьи погоны на рубашке Зиганшина впечатлили ее.

Высокая и статная, она смотрела на гостей с выражением холодного отчаяния и, пригласив в гостиную, обставленную с довольно безвкусной роскошью, не предложила ни чаю, ни кофе.

– Что вам еще от меня нужно? – спросила она трагическим тоном. – Вам недостаточно, что мой муж погиб из-за того, что вы не справляетесь с работой? Недостаточно, что вы мне вымотали всю душу во время следствия, когда я еле живая была от горя, а вы все ходили и задавали мне оскорбительные вопросы? Вы как-то еще хотите причинить мне боль?

– Лично я вижу вас впервые, мадам, – сказал Зиганшин развязно, – но если действия моих коллег показались вам обидными, прошу прощения.

Лиза потупилась, чтобы скрыть улыбку. Вдова Кривицкого из той многочисленной категории людей, которым главное – назначить виноватого, причем в поисках этого самого виноватого они обычно путают причину со следствием. Заболел – виноваты врачи, умер – виноваты они же, убит – виноваты полицейские. А то, что врачи и полицейские появляются уже после того, как человек заболел или убит, это мелочь, которой вполне можно пренебречь.

Вдова тихо застонала и поморщилась так, будто у нее заболели зубы, но Лиза поняла, что это должно выражать боль утраты. Странно, после смерти Шишкина едва прошло девять дней, но его жена нашла в себе силы быть приветливой с непрошеными гостями, а тут уже полгода минуло, а какие страдания!

– Я смирилась, что мой муж пал жертвой сумасшедшего, которые благодаря вашему наплевательскому отношению к работе спокойно разгуливают по улицам! Да, мне было нелегко это принять, но я смирилась! А теперь, когда я только начала возвращаться к жизни, вы бесцеремонно вламываетесь в мой дом и пытаетесь нанести мне новую рану!

– Помилуйте, как же бесцеремонно… – развел руками Зиганшин, – я позвонил, договорился о встрече в удобное для вас время.

Кривицкая фыркнула:

– А что было бы, если бы я отказалась? Вы бы или повесткой меня вызвали, или вломились с ОМОНом, но не оставили бы в покое!

– Напротив, – сказал Зиганшин, поднимаясь, – вам достаточно было заявить о своем нежелании говорить с нами, и мы бы вас не потревожили. Примите наши соболезнования, простите, что так вышло. Пойдемте, Елизавета Алексеевна.

– Она бы нам ничего толкового все равно не сообщила, – Мстислав Юрьевич подсадил Лизу в высокую кабину своего джипа, – а три часа любоваться, как она несет тяжелую утрату, мне неохота.

Лиза кивнула. Когда «менты – козлы», родственник автоматически ангел, и если у милейшего Кривицкого были какие-то грешки, вдова ни за что не признается.

– Или она психопатка, или что-то скрывает.

– А вернее всего и то и другое, – хмыкнул начкрим, – ну ничего, мы ей порвали шаблон своим безропотным уходом, она-то настроилась, что мы будем выкручивать ей руки и вообще пытать, а мы взяли и свалили. Почему? Непонятно! Может, мы и так все знаем? В следующий раз я ее действительно вызову повесткой, и она мне все выложит еще до того, как я задам первый вопрос. Слушай, может, заедем еще к мамаше Скролибовского? Так сказать, разом окучим психопаток?

В Скролибовской не было той аристократической тонкости, которой щеголяла вдова Кривицкого, ее агрессия просто и незатейливо выливалась через край. Лиза еще раз поблагодарила случай, который заставил Зиганшина надеть форму. Наверное, единственным, что удержало женщину от рукоприкладства, был вид его погон.

Женщина в точности соответствовала описанию Чернышева: рыхлая, неухоженная, в засаленном халате, она не пустила их в квартиру, но в открытую дверь Лиза увидела картину запущенного жилища. Что ж, неудивительно, горе на всех действует по-разному, кто-то перестает следить за собой, разводит беспорядок в доме и потихоньку опускается.

Стоя на лестничной клетке, Скролибовская орала стандартный текст о ментовском произволе, Лиза слышала эту риторику миллион раз.

«Какие разные судьбы и какая одинаковая реакция, – меланхолически думала она, – Скролибовская обычная баба из социальных низов, Кривицкая – образованная интеллигентка с претензией на аристократизм, а жизненное кредо одно – все кругом виноваты, кроме меня. А Оксана Карпенко и Эмилия Шишкина? Тоже совершенно разное социальное положение, а какое чувство собственного достоинства…»

К сожалению, тут они не могли развернуться и уйти, как у Кривицкой, чтобы получить информацию у других источников. В сущности, их интересовал только один вопрос – звонил ли неизвестный с предупреждением о психическом заболевании, как Оксане Карпенко, и только мамаша Скролибовского могла дать на него ответ.

Вот и пришлось выслушать все клише, а потом, когда женщина устала кричать, Зиганшин сказал, что они проверяют работу следователей, стало быть, наоборот, действуют в интересах ее сына.

Скролибовская недоверчиво взглянула на него, а Зиганшин, не краснея, продолжал врать. Мол, есть основания думать, что следствие проведено предвзято, и он выведет всех на чистую воду.

На всякий случай Лиза завела руки за спину и сделала пальцы крестиком.

Благодаря чудовищной лжи начкрима удалось выяснить, что Скролибовской тоже звонил неизвестный, но в отличие от Карпенко звонил два раза.

Женщина уже плохо помнила детали, потому что разговор с «какой-то сволочью» состоялся примерно за полгода до убийства Кривицкого, может быть, больше, а может, меньше. Но что было два звонка, это совершенно точно, ибо она только отошла от негодования, вызванного первым разговором, как «этот ублюдок» объявился снова и очень был недоволен и даже удивлен, когда его послали на три буквы.

– Так, может, и не сволочь это вовсе? – спросил Зиганшин. – Может, он переживал за вашего сына и хотел ему помочь?

– Ну знаете! – рявкнула женщина. – Все вы заодно! Вам проще нормального парня психом вырядить, чем преступление раскрыть! Может, это убийца настоящий и звонил!

– Очень может быть…

В сердечных выражениях поблагодарив мать за помощь, Мстислав Юрьевич простился с ней и пошел вниз по довольно грязной лестнице. Лиза последовала за ним.

– Да уж, – протянул Зиганшин, когда они вышли из подъезда, – впору вспомнить надпись над воротами одного испанского дурдома: «Не всякий здесь принадлежит к ним, не все, принадлежащие к ним, – здесь».

– Так можно и на дверях любой колонии написать.

– Тоже верно. Но заметь, в этом деле все какие-то с левой резьбой. А завтра ты еще поедешь к Марине, тоже наслушаешься.

– Я одна к ней поеду?

Начкрим кивнул и заметил, что есть такие вещи, о которых женщина будет откровеннее с женщиной. «Ага, конечно, – про себя усмехнулась Лиза, – просто ты ее работодатель, а вернее сказать, рабовладелец, и понимаешь, что она не захочет тебе раскрывать кое-какие нюансы о смешении работы и личной жизни».

– Крашенинников этот наверняка гнидой окажется, не тем будь помянут.

– Да почему?

– Хороший мужик не женится на проститутке. Все рассуждения о спасении падших женщин, которые мы проходили в школе, это просто желание подобрать себе партнера заведомо ниже себя, чтобы всегда было куда его носом ткнуть и чем манипулировать. Не знаю, как тебе, но, по-моему, это нехорошо.

Зиганшин хотел отвезти ее домой, но Лиза отказалась, сообразив, что в метро доберется быстрее, и вообще это приятнее, чем в жаркий летний день щемиться по пробкам, пусть даже в кабине настоящего «Лендровера» (не паркетника!). Спустившись по эскалатору, она вдруг передумала ехать домой и отправилась в «Парк культуры и чтения», большой книжный магазин на Невском, где впервые встретила Руслана, и потом он там же первый раз пригласил ее на свидание.

Лиза побродила между стеллажей, отыскала собственные книги, привычно огорчившись их сиротскому положению, и, вяло полистав несколько новинок, зашла в кафе.

Все-таки как хорошо, что Зиганшин затеял это расследование! Наверняка оно ничем не кончится, потому что ничего там нет, и добытые клочки информации совсем не являются кусочками одной головоломки, но все равно, это отвлекает от тягостных мыслей о Руслане.

Пусть начкрим прав, со временем Руслан одумается и позовет ее, но все равно, ее нет рядом именно сейчас, когда он больше всего нуждается в помощи и поддержке!

«Как не было рядом с Гришей, когда он умирал, – сказал привычный холодный голос, – ты предала своего возлюбленного, и теперь это твоя карма. Люди будут отвергать тебя, когда им плохо».

Лиза постоянно была на связи с Голлербахом и предлагала свою помощь хотя бы в виде диетического питания, чтобы она готовила, а Макс возил, но бедняга побоялся, что Руслан, который и так на него злится за то, что проболтался, раскусит этот невинный обман и вообще запретит брату навещать себя.

«Ты не боролась, когда это было нужно, – продолжал холодный голос, – так теперь найди в себе мужество признать, что бороться бесполезно. И, кстати, если уж на то пошло, переживать ты должна не о своем несостоявшемся замужестве, а о Руслане. Потому что у тебя, похоже, негодование, что он тебя бросил, преобладает над сочувствием к его болезни».

Лизе стало стыдно, и она невольно опустила взгляд на носки своих туфелек. Да, ей плохо и тяжело на душе, она страдает от одиночества и оттого, что счастье на минуту оказалось так близко, а она не успела его схватить.

Но, как бы то ни было, она может встать и пойти куда хочет. А если увидит уходящий автобус, то погонится за ним. Сейчас она допьет кофе и заглянет в Гостиный Двор, и, когда случайно набредет на отдел велосипедов, купит один и поедет, если вдруг придет такая блажь.

А Руслан – нет. У него изменилась вся жизнь – от профессии до самых мелких мелочей, теперь ему придется ценой огромных усилий добиваться того, что раньше было просто и естественно.

Но ей, Лизе, на все эти трудности Руслана было наплевать. Единственное, что ее интересовало, – это хочет ли он быть с ней или нет.

Слишком много времени прошло с тех пор, как она была с Гришей, и некоторые очевидные вещи стали забываться. Например, то, что любимый человек – это не твое счастье, а тот, с кем ты делишь и счастье и горе.

Не нужно искать в другом то, что находится внутри тебя…

Расплатившись, она пошла к выходу, сознавая каждое свое движение и думая, какое это благо – самостоятельно передвигаться.

Будет как будет. Если Руслану легче одному, то пусть.

Вернувшись домой, Мстислав Юрьевич обнаружил, что у него гости. На узкой лавочке, которую строители неизвестно зачем соорудили возле его ворот, рядком сидели мать и Наташины дети. Увидев его машину, мама встала с видом, не предвещающим ничего хорошего. Зиганшин поздоровался, загнал машину в гараж, а Найду на всякий случай посадил на цепь и впустил гостей. Когда он увидел, что мама жестом фокусника извлекла откуда-то большую дорожную сумку, сердце нехорошо екнуло.

– Мстислав, – сказала она строго, – я привезла тебе детей.

– В смысле?

– В смысле, что я согласилась их принять на несколько дней, а теперь мне кажется, что всех вполне устраивает такое положение вещей.

Зиганшин покосился на племянников, смирно стоящих тут же. Девочка постарше, очень похожая на Наташу, и мальчик, кажется, ему пять, с еще совсем детским, неоформившимся лицом.

– Идите, ребята, погуляйте, – он легонько подтолкнул их, – осмотритесь тут, вон, с собачкой познакомьтесь. Найда, свои!

Добрая Найда уже энергично махала хвостом, но Мстислав Юрьевич все же надел на нее намордник, потому что не слишком верил обещаниям детей не подходить к собаке ближе определенной черты.

– Слушаю тебя, – повернулся он к матери, дежурно удивляясь ее моложавому и элегантному виду. Почему так устроена жизнь, что эгоистичные и самовлюбленные женщины вроде его мамаши без труда находят себе мужей, которыми помыкают всю жизнь, а такие как Наташа, добрые, самоотверженные, умные и работящие, или остаются одни, или попадают в зависимость к какому-нибудь подонку? Наверняка не он один задается этим вопросом.

– Мстислав, я больше не могу о них заботиться.

– Но мама, почему так резко? Зачем сваливаться как снег на голову?

– Потому что иначе это продолжалось бы бесконечно, – усмехнулась мать, – ты все время просил бы меня еще недельку, еще денек, потом учебный год, потом еще что-то, и они застряли бы у меня до совершеннолетия. Иногда, мой дорогой, нужно принимать непопулярные меры. Пусть я в твоих глазах злая мачеха и жестокая старуха, но мы послезавтра летим на Корфу с Виктором Тимофеевичем, и я не вижу повода отказываться от этой поездки.

– А смерть Наташи для тебя не повод? – спросил Зиганшин тихо, наблюдая, как дети пытаются наладить контакт с собакой, не заходя за линию, которую он им обозначил.

– Опомнись, она мне не дочь, а дети – не мои внуки! Слава богу, я выполнила свой долг перед девчонкой, сначала закрывала глаза, что отец дает в ту семью больше, чем по алиментам, потом терпела Наташу в своем доме. Нет, больше, чем я сделала для нее, никто требовать не может. Моей вины в том нет, что она родила двух детей неизвестно от кого, так с какой стати я теперь должна отказываться от своих планов? Мы с Виктором Тимофеевичем уже немолоды, с одной стороны, нам тяжело смотреть за детьми, а с другой – если мы сейчас откажемся от поездки, кто знает, доживем ли до следующего года?

«Ну ты-то, положим, доживешь», – подумал Зиганшин мрачно.

– Так что не надо взывать к моей совести, – продолжала мать, – я могла вовсе их не брать к себе. Знаешь ли, неделя с детьми, только что потерявшими мать, это очень и очень непросто, мы почти не спали, только успокаивали их как могли.

– Я ни в чем тебя не упрекаю, просто они только к тебе привыкли, а ты их бросаешь.

– Вот я и говорю – непопулярные меры. Хорошо, Мстислав, скажи мне, у тебя есть четкий план?

– Не понял?

– Четкий план, куда их определить. Если есть, поделись им со мной, чтобы я точно знала, сколько мне еще терпеть их в своем доме. Если я буду уверена, что такого-то числа приедет такая-то родственница из Зажопинска и заберет их к себе, или придет соцработник и определит в детский дом, или еще что-то абсолютно точно произойдет в определенное время, я оставлю их у себя и постараюсь перенести поездку, а если не получится, то отменю ее. Но если ты не даешь мне гарантий, то, извини, дети остаются у тебя. И не надо, – заметив, что он хочет возразить, мать по-учительски подняла палец, – не надо говорить, что мне наплевать на этих детей. Ты об их судьбе вообще не думал. Сбагрил матери и решил, что прекрасно все устроилось.

– Мама, но я что-нибудь придумаю. Найду хороший детский дом или действительно поищу родственников Наташи по материнской линии…

– До свиданья, Мстислав. Детские вещи и документы ты найдешь в этой сумке. Всего хорошего, не провожай.

Мать вышла за ворота, Зиганшин выскочил за ней и немного посмотрел, как ее легкая фигурка в классическом костюме и туфлях на шпильках быстро удаляется в сторону шоссе. Мама ни разу не обернулась, а неровная проселочная дорога с множеством луж и промоин нисколько не повредила ее легкой походке.

Подхватив сумку, он открыл дверь и запустил детей в дом. «Надо накормить их ужином», – подумал Мстислав Юрьевич и распахнул холодильник. Пустота, только две банки, стоявшие в дверце, одна с горчицей, вторая с хреном, издевательски звякнули в ответ. Хозяин усмехнулся.

В хлебнице нашлась окаменевшая плюшка, Зиганшин задумчиво постучал ею по столу, а потом все-таки выбросил. Он питался в городе, завтракал, обедал и ужинал в кафе напротив отдела, а дома только пил чай, но обычно в холодильнике болталась какая-нибудь колбаса и сыр, а в буфете – шоколадка. Последнее же время совсем забросил хозяйство.

Ладно, сегодня он как-нибудь продержится, картошки сварит, вроде в погребе еще была, а завтра как?

Дети робко стояли в дверях, оглядывая непривычную деревенскую обстановку со смесью страха и любопытства.

Зиганшин спросил, как они хотят поселиться – в одной комнате или по раздельности, и услышав от девочки, что вместе, проводил их на второй этаж, где у него была оборудована так называемая «гостевая спальня». Из-за паршивого характера хозяина, не любившего людей вообще и гостей в частности, комната никогда не использовалась по назначению, но стоявшие там две безликие кровати подходили детям как нельзя лучше.

– Располагайтесь, – буркнул он, забрасывая сумку в центр комнаты.

Потом спустился вниз и включил чайник.

Завтра ему надо на работу, а племянников куда девать? Те времена, когда первокласснику надевали на шею ленточку с ключом от квартиры и он должен был сам прийти из школы, сам разогреть обед, сам его съесть, помыть посуду, прибраться в квартире, сделать уроки, а потом самостоятельно отправиться гулять и не сломать себе шею (на этом пункте родители особенно акцентировали внимание), так вот те благословенные времена давно миновали. Нынешние дети совсем другие, и по долгу службы Зиганшину приходилось видеть, какой вред они наносят себе и окружающим, будучи оставлены без надзора. В городской квартире еще можно принять меры безопасности, но как уберечь ребят в частном доме, да еще в таком, где свободно распоряжается немецкая овчарка? Найда умная и добрая собака, но раз в жизни даже палка стреляет, и нет гарантии, что она не покусает детей.

Наташа аттестовала своих детей как хулиганов, да и какими они еще могли расти у такой доброй матери, сейчас горе прибило их, но как знать, что придет ребятам в голову, когда они останутся одни? С другой стороны, оставались же они, когда Наташа уходила на дежурства? Или нет?

Зиганшин поморщился. Его волновала не столько работа, сколько другая часть деятельности, никак не регламентируемая Трудовым кодексом и даже порицаемая законом. Если хочешь наварить деньжат, должен быть доступен для клиентов и следить за подчиненными, это основы бизнеса.

Допустим, можно сейчас поехать в торговый центр, покормить племянников в кафе и купить готовой еды им на завтра, потом в магазине игрушек набрать каких-нибудь штучек, чтобы они занялись ими и не совали от скуки свои носы куда не надо. Дом обесточить. Газ выключить. Утром накормить горячим завтраком, тогда ничего страшного не случится, если обед поедят холодный, а там он вернется. Найду, в принципе, можно взять с собой. Свои поймут, а всяким праздношатающимся можно втереть, что это служебная собака, совершающая в данный момент следственные действия. На самый крайний случай у соседей есть ключи от его калитки, если дети окажутся невероятно одаренными и все же подожгут дом, пусть девочка позвонит соседу, тот прибежит, выпустит их. Мстислав Юрьевич полез в чулан под лестницей, где у него хранились всякие спиртные напитки, и достал коньяк – занести соседу и попросить, чтобы был начеку.

«Ну вот и отлично», – с удовлетворением подумал он, обтирая бутылку чистой тряпочкой. Из любого положения есть выход, надо только не опускать рук.

Он уже открыл рот, чтобы позвать девочку, обсудить с ней правила поведения, но вдруг сообразил, что не помнит, как ее зовут.

Бедные дети, они только что потеряли мать и теперь должны привыкать к тому, что никому больше не нужны на этом свете. Сначала побыли у чужой женщины, которая выставила их, а родной дядя не скрывает, что племянники ему обуза, перекидывает их под наблюдение соседей и отваливает по своим делам, спасибо хоть на том, что о пропитании задумывается.

Получается, он не любил Наташу, что ли? Пока она была жива и здорова, он радостно принимал ее любовь и нежность и считал, что прекрасно заботится о сестре, потому что возит ее в магазин. Но эти поездки ничего ему не стоили, наоборот, когда наклевывалось какое-нибудь дельце, он переносил или отменял встречу. Делал дорогие подарки, но не на последние же деньги! Кусок от себя не отрывал.

Если меняется жизнь человека, которого ты любишь, и твоя жизнь должна измениться, иначе никак.

Сейчас нужно побыть с племянниками, это самое малое, что он может сделать для Наташи, а если бизнес пострадает, что ж… Даже лучше, видно будет, где у него слабые места. Наверстает потом, когда пристроит племянников.

На службе пускай Шаларь порулит, почувствует вкус и бремя власти, может быть, меньше будет критиковать начальника, по бизнесу кое-где Элина приглядит… Тут Зиганшин подумал, что можно было бы ее мобилизовать в няньки, только чему хорошему дети научатся у бывшей проститутки?

Он взял корзину и пошел в погреб за картошкой. Прошлогодняя, но вполне еще съедобная. Кроме того, на полке нашлись еще банка огурцов и несколько рыбных консервов, очевидно купленных на черный день и благополучно забытых. Зиганшин посмотрел: срок годности еще не вышел, вот и прекрасно. Вырисовывается перспектива вполне сносного ужина, и ехать никуда не надо.

А как зовут племянников, скоро выяснится, они ж как-то обращаются друг к другу…

Зиганшин сообразил, что имена детей можно прекрасно посмотреть в их документах, и засмеялся. Прожженный мент, он должен был быстрее додуматься до этого.

Костыли, которые Ян Александрович позаимствовал в травматологии, оказались тяжелыми и не очень удобными, но Руслан решил, что так лучше. Быстрее накачает мускулатуру и встанет на протез.

Как только разрешилась пневмоническая инфильтрация, он стал заниматься физкультурой, сначала гантели и пресс, потом начал осторожно отжиматься под контролем Макса, а когда встал на костыли, сразу спустился в зал ЛФК, вечно пустовавший, и подолгу зависал на шведской стенке и турнике.

Руслан боялся фантомных болей, но Колдунов оказался мастером ампутаций, и культя почти не беспокоила. В каком-то смысле самочувствие Руслана даже стало лучше, он только после операции понял, как изматывало постоянное грызущее чувство в ноге. Наверное, если бы он раньше сообразил сделать снимок, ногу удалось бы сохранить, но зато его годами травили бы антибиотиками, а гнойный процесс все равно бы тлел и привел бы к амилоидозу почек или чему-нибудь в том же духе.

Ему было немного стыдно выходить из палаты, он не хотел, чтобы сотрудники видели, как он, прежде такой здоровый и быстрый, теперь еле ковыляет на костылях, вместо хирургической формы одетый в спортивный костюм, со штаниной, заправленной за пояс, поэтому Руслан предпринимал свои вылазки вечерами или в выходные дни, когда оставался только дежурный персонал.

Сегодня была суббота, и он отважился выйти в больничный садик. Взял телефон, проверил резиновые набалдашники у костылей и потихоньку двинулся.

Стоял пасмурный денек, но солнце кое-где пробивалось сквозь серую жемчужную пелену.

Руслан двинулся мимо кустов шиповника, красные цветы которого потускнели в сумраке хмурого дня. Вдруг вспомнилось, что по-латыни он называется собачья роза.

В глубине сада, скрытая зарослями жасмина, сплошь покрытого белыми цветами, стояла часовня, и Руслан направился туда.

Эта старая церквушка, построенная очень просто, никогда не признавалась памятником архитектуры и долгое время стояла запертой, потихоньку разрушаясь. Потом ее наскоро отреставрировали, и часовня снова заработала.

Маленькая, покрытая синей краской луковка купола красиво смотрелась на сером небе, а чайки, летавшие вокруг с протяжными криками, наоборот, на фоне туч походили на собственные тени.

Руслан улыбнулся, вспомнив, как они со Спасским смеялись над молоденьким отцом Михаилом, пришедшим служить в часовню. Колдунов в силу возраста, а Мила в силу своего пола рассуждали, что Бога, конечно нет, но если вдруг есть, то нечего с ним обострять отношения, а Руслан с Андреем Петровичем вели себя под стать комсомольцам двадцатых годов, а когда отец Михаил загремел к ним с аппендицитом, позволяли себе шуточки на грани дурного вкуса.

Решив дойти до часовни и обратно, Руслан двинулся вперед и с некоторой опаской увидел тощую фигуру отца Михаила, облаченную в простую черную рясу.

«Сейчас скажет: ага, безбожник, так тебе и надо», – поежился Руслан и хотел быстро повернуть обратно, но Михаил сам подошел к нему и поздоровался.

– Здравствуйте… эээ… отче, – замялся Руслан, не зная, как обращаться к служителю церкви.

– Называйте меня Мишей, Руслан Романович. Вы хотите зайти?

– Нет-нет! Боюсь, мне по ступеням еще не подняться, и я ничего не взял с собой.

– Да что же нужно? Вы устали, наверное?

Михаил показал на скамейку перед входом, предлагая ему сесть. Руслан засомневался, стоит ли, тем более что на скамейке уже сидел бомж по кличке Ипохондрик. С наступлением холодов у этого гражданина мира сразу обострялись все существующие и несуществующие болезни, и по молчаливой договоренности врачей экстренной службы он кочевал с одного отделения на другое, пока не наступала весна.

– Боюсь, – сказал Руслан, – что мне милостыню начнут подавать, если я присяду тут.

– Если от чистого сердца, так оно и незазорно.

Руслану стало стыдно за свои прошлые издевательства над Мишей, как они обзывали его «смежником» и возмущались, почему граждане не пишут на него жалобы, что плохо молился.

Он сел на краешек лавки, стараясь не вдыхать воздух со стороны Ипохондрика.

– Что же делать? Молиться? – спросил Руслан у Михаила. – Но я не знаю ни одной молитвы.

– Это дом Господень, – сказал отец Михаил спокойно, – он вездесущ, и все про вас знает, так что не надо ни роптать, ни молиться. Просто побудьте здесь и послушайте в своем сердце, что он скажет вам.

Он быстро перекрестил Руслана и куда-то заторопился, может быть, к умирающему или по своим делам.

Руслан посмотрел, как чайки кружат вокруг креста и сквозь прореху в тяжелой туче пробивается одинокий солнечный луч. Потом перевел взгляд на Ипохондрика, на его физиономию кирпичного цвета и живописные лохмотья. Бомж неожиданно улыбнулся, обнажив воспаленные десны и черные обломки зубов.

«А ведь тоже человек и тоже бывает счастлив», – подумал Руслан, улыбнулся в ответ, но на всякий случай прибрал костыли к себе поближе.

«За что мне это?» – Вопрос, конечно, риторический, но каждый человек задает его себе, попав в тяжелые жизненные обстоятельства.

«Чем я заслужил стать инвалидом во цвете лет?» – Руслан пытался отгонять от себя эти мысли, но сейчас, сидя на скамейке возле часовни в компании вонючего бомжа, стал, кажется, нащупывать ответ.

«Это из-за Оли, – понял он, – я слишком долго внушал себе, что делаю для нее все возможное и даже больше, я гордился собой, что не бросаю больную жену, и совсем забыл, что сам виноват в ее недуге. Я не хотел мириться с тем, что она не может забеременеть, вот и все. Оля боялась операции и не хотела ее делать, но я не желал смириться с ее физическим недостатком. Я отказывался признать, что она бесплодна, что не сможет дать мне того, что я хочу, и мечта о ребенке пересилила беспокойство за здоровье жены. Я не принял ее такой, как она есть, вот и получил. Болезнь сделала меня совсем не таким, как я хотел бы быть, и я ничего не могу с этим поделать. Никак не могу изменить. Ирония… Я хотел изменить то, что менять было не в моей компетенции, и судьба посмеялась надо мной, показав, как это бывает, когда тебя меняют против твоей воли».

Руслан вздохнул и вдруг почувствовал себя легко и свободно, будто гора с плеч свалилась.

Бог, или судьба, или просто случайное стечение обстоятельств, но все, что с ним произошло, – логично и изящно, как шахматная партия, и очень может быть, что это проявление великой милости небес, которые рассудили так, что у него получилось искупить свою вину.

«Но еще большая ирония, что сейчас ты занимаешься тем же самым, – ехидно сказал внутренний голос, – думаешь, что ты весь такой просветленный, смирился, а на самом деле ни черта подобного. Ты опять все выкручиваешь, тянешь одеяло на себя и хочешь, чтобы полегче было. Какого черта? Есть Лиза, вы любите друг друга, у тебя одна нога. Все очень просто! Ты хочешь быть с этой женщиной, так будь с ней хоть без ноги, хоть без головы. Нельзя решать за нее. В прошлый раз ты решил за Олю, потому что хотел детей, а сейчас решаешь за Лизу, потому что боишься. Гордыня у тебя прямо какая-то неимоверная».

Уже в подъезде Зиганшин понял, что попал в дом, где живут богатые люди. Чопорная консьержка выглядела как классная дама из института благородных девиц, в большом мраморном холле стояло несколько дорогих велосипедов, на подоконнике цвели какие-то экзотические растения, а на противоположной от окна стене располагалось широкое зеркало в полный рост, шкаф с книгами и журнальный столик. Дело было не в том, что зеркало какое-то особенное, венецианское, или столик красного дерева, нет, все это было вполне обычным, но сам факт, что люди позаботились о своем комфорте и не опасаются, что он мгновенно будет нарушен, говорил об их достатке и уверенности в себе. Здесь никто не мочился в лифте, не крал велосипедов, а взяв с полки книгу, по прочтении ставил ее обратно, да еще и прибавлял какую-нибудь свою.

Показав консьержке удостоверение, Мстислав Юрьевич поднялся по лестнице и позвонил в квартиру.

Наташа скрывала имя своего возлюбленного от всех, в том числе и от брата. И от брата, пожалуй, особенно тщательно, опасаясь, что он станет как-нибудь мстить за ее несостоявшееся женское счастье.

После смерти сестры он общался с ее лучшей подругой Светой, и та сообщила, кто отец Наташиных детей, попросив Зиганшина связаться с ним и рассказать о гибели подруги. Впрочем, если бы она не назвала имени, он легко бы вычислил возлюбленного сестры из списка контактов в телефоне. Среди сухих фамилий Сашенька был один.

Отец Наташиных детей, единственная любовь ее жизни, даже не соизволил прийти на похороны. Зиганшин потом несколько раз звонил ему, но тот сбрасывал, поэтому начкрим рассудил, что, если человек не хочет по-хорошему, пусть будет по-человечески, и пробил адресок.

Сашенька трудился заведующим отделением реанимации в клинике, где Наташа работала терапевтом, имел жену, начмеда одной из ведущих питерских больниц, и, вероятно, был счастлив.

И самый грустный парадокс, что именно роман с Наташей, скорее всего, был тем самым фактором, на котором держался Сашенькин брак. Когда твоя жена добилась в жизни гораздо большего, чем ты сам, пусть даже дома она прячет свои диктаторские замашки и превращается в милую и беспомощную кошечку, все равно ты знаешь, что она – круче тебя. И становится как-то грустно, но тут ты вспоминаешь, с каким обожанием смотрели на тебя глаза другой женщины, для которой ты настолько прекрасен, что несколько минут в неделю рядом с тобой – уже счастье для нее, и успокаиваешься. Думаешь, что у тебя есть рабыня, и сразу легче на душе. Ну и мыслишка, что вот жена у тебя умная, а ты ее все же обманываешь, она тебя заставляет делать, что не хочется, ты, конечно, сделаешь, кошелек-то в ее руках, но потом пойдешь и трахнешь другую бабу, и попустит.

«Да, – горько подумал Мстислав Юрьевич, посмотрев на лошадиное лицо женщины, которая ему открыла, на ее презрительно поджатые губы и стальной взгляд, – если бы не Наташа, браку вашему давно конец».

Махнув перед носом женщины удостоверением, он прошел по широкому коридору в гостиную, удивляясь великолепию квартиры.

Зиганшин уважал комфорт и, пока не переехал в деревню, любовно и со вкусом обставлял городское жилье, но считал, что дом для тебя, а не ты для дома. А тут, несмотря на изысканное убранство, подобранную со вкусом мебель и чистоту, создавалось впечатление чего-то нежилого. Как витрина в элитном бутике, подумал Зиганшин с усмешкой, без приглашения усаживаясь на узкий диван с высокой деревянной спинкой.

Ему стало до тошноты обидно за сестру, что ей приходилось хвататься за любую работу, между тем как отец ее детей тратил деньги на всякое барахло, пусть красивое и очень дорогое.

Он провел ладонью по тяжелому дорогому шелку с рисунком из золотистых и изумрудных полос, которым был обит диван. Может быть, это цена Наташиной жизни. Если бы Сашенька финансово участвовал в воспитании детей, сестре не пришлось подрабатывать на «Скорой», и она осталась бы жива.

– Муж ваш дома? – спросил он, бесцеремонно разглядывая женщину. Бывают такие лица, будто отраженные в кривом зеркале. Будто природа создала обычную, даже миловидную женскую физиономию, а потом шутки ради резко потянула челюсть вниз.

Вышел Сашенька, красивый, что называется «фактурный», мужчина с густыми вьющимися волосами и капризным лицом.

Зиганшин вежливо попросил разрешения говорить наедине, но жена заявила, что у них с мужем друг от друга секретов нет. Голос у нее оказался такой же неприятный, как лицо, высокомерный и в то же время визгливый.

Мстислав Юрьевич замялся, все же жена какой бы омерзительной ни была, в данном случае страдающая сторона. Не виновата она, что Сашеньку потянуло на приключения.

Он вздохнул, покосился на мужа, красивое лицо которого застыло в капризной усмешке, но тут жена неожиданно пришла ему на помощь:

– Я прекрасно знаю, зачем вы сюда явились! Хотите навязать нам детей этой шлюхи!

– Тихо, лошадь! – оборвал ее Зиганшин, но опомнился и предложил не опускаться до взаимных оскорблений.

Жена замолчала, высокомерно глядя на него, видимо давая понять, что, кроме оскорблений, ей сказать нечего.

Мстислав Юрьевич растерялся. Он очень любил сестру, но не мог не сочувствовать этой женщине. Узнать, что твой муж, родной человек, много лет обманывает тебя и имеет детей на стороне, это страшный удар. Как можно простить такое предательство?

Зиганшин вспомнил свой горький любовный опыт и подумал, что можно. Когда любишь, прощаешь все, верней, не так. Не прощаешь, а делаешь вид, будто это не предательство вовсе, заштукатуриваешь его, как дыру в стене, всякими оправданиями и банальностями, типа «там у него только секс». Но со временем штукатурка осыпается…

– Послушайте, – сказал он как мог мягче, – я понимаю, что пришел к вам в дом не как добрый гость. Но было то, что было, и остались дети, судьбу которых надо теперь решить, вот и все.

– Я не просил ее рожать этих детей, – вдруг огрызнулся Сашенька, – и вообще еще неизвестно, от меня ли они! Да, признаюсь, я не святой, мы пару раз переспали, но и все!

Мстислав Юрьевич вздохнул:

– Может быть, я вас удивлю, Александр, но существуют методы контроля. Если я не хочу детей от своей женщины, то не допускаю, чтобы у нее появился повод со мной спорить. Но сейчас об этом поздно говорить, дети родились, хотели вы этого или нет.

– Значит, так, – жена хлопнула ладонью по столу, как, вероятно, делала у себя на работе, – то, что ваша сестра путалась с женатыми мужчинами и рожала детей неизвестно от кого, это сугубо личные трудности вашей сестры и ее детей, которым не повезло родиться у гулящей матери. Нас вмешивать в свою ситуацию вы не будете.

– Установить отцовство не такая сложная процедура по нынешним временам.

– Вы замучаетесь с нами судиться! И просто ради экономии вашего времени замечу, что все экспертизы окажутся отрицательными.

Мстислав Юрьевич спустился по роскошной лестнице, немного постоял в чистом и уютном холле, скользнул взглядом по корешкам книг. Встреча прошла довольно спокойно, без истерик и других эксцессов, но уходил он с чувством чего-то невообразимо мерзкого. И самым плохим было то, что он предал память сестры, явившись к этим людям с протянутой рукой. Стал чего-то выпрашивать, словно нищий, а ведь Наташа никогда ничего не просила. Эта лошадь, наверное, напугалась и сейчас пробивает все свои контакты, чтобы гарантировать отрицательный тест ДНК, но он не станет унижать память о Наташе отвратительным судебным процессом о признании отцовства. Важно, что папаша не хочет знать своих детей, и это никаким судом не исправишь.

Чтобы привести мысли в порядок, Зиганшин сел за пластиковый столик уличного кафе, расположенный прямо на тротуаре шумной и пыльной улицы, заказал чашку кофе и, скользя взглядом по проходящим мимо людям, стал думать, что делать дальше.

С папашей дохлый номер, это ясно. Допустим, тетя с лошадиной мордой не всесильна и экспертизу отцовства проведут как надо, но никто не заставит Сашеньку взять детей себе, если он того не хочет. Максимум, что удастся с него отжать, – это алименты с официальной зарплаты врача. Слишком ничтожный куш. Все узнают, что Сашенька неверный муж и плохой человек, но Наташа тоже будет опозорена, поэтому вопрос с исковым заявлением закрыт. Пусть супруги живут как хотят. Пока.

Сейчас первостепенная задача – устроить судьбу племянников. Мать не согласится снова взять их к себе, когда вернется с Корфу, об этом можно даже не мечтать. Со стороны Наташиной матери тоже не нашлось желающих позаботиться о детях. Начкрим известил всех живых родственников с той стороны, и на похороны явились какие-то мрачные личности и одна блеклая женщина в длинной юбке и платочке, беспрерывно крестившаяся, как автомат. Но никто из них не подошел к детям и не поинтересовался у Зиганшина дальнейшими планами на их счет. Выпив водки, они довольно быстро исчезли с поминок, не оставив своих координат, стало быть, на детей им плевать с высокой колокольни.

Остается что? Детский дом или приемная семья. Нужно позвонить могучей Наташке, которая заведует у них делами несовершеннолетних, через нее выйти на службу опеки, чтобы там определили племянников в нормальный детский дом. Желательно семейный. А вдруг повезет и удастся определить девочку в пансион государственных воспитанниц? Там превосходное образование и открываются неплохие перспективы для карьеры. Юра еще мал для кадетского корпуса, но пока можно устроить его в хороший интернат.

Он не бросит племянников, станет их навещать, забирать на выходные и отпуск проводить с ними.

Будет покупать им все необходимое, откроет счет в банке на их имя, постарается улучшить жилищные условия, словом, всемерно позаботится о судьбе ребят.

Но нельзя же требовать от него, состоявшегося мужика, с карьерой, кое-каким бизнесом, пусть незаконным, но в данном случае это неважно, с определенным образом жизни, с Элиной, в конце концов, чтобы он все бросил и занялся воспитанием племянников! Это просто несправедливо, мать, свободная женщина, не имеющая вообще никаких забот, не взялась, а он почему-то должен! Ее совесть не мучает, а его почему-то загрызет!

В конце концов, разве будет племянникам хорошо с человеком, который в принципе не может терпеть детей и пяти минут не выдерживает в обществе малышей?

Мстислав Юрьевич одним глотком осушил чашку и пожалел, что за всю жизнь не сделал привычки пить и курить. Подобные решения надо принимать под стопку коньяка и сигарету.

Ладно, пусть пьянствовать он так и не научился, зато хорошо умеет брать себя в руки и делать как надо, пусть это иногда и кажется со стороны ужасным.

Он достал телефон. Номера детской инспекторши у Зиганшина не было, пришлось звонить влюбленному в нее Шаларю, чтобы прислал эсэмэской.

Любовь, видимо, пересилила у Васи страх перед начальством, потому что он спросил, зачем Мстиславу Юрьевичу понадобился телефон, и, услышав, что надо с племянниками определяться, сказал: «Ааа». Наверное, произнес он это «ааа» сочувственным тоном, но начкриму померещилось презрение.

Прилетела эсэмэска, и Зиганшин набрал номер.

Вместо гудков он услышал какую-то веселую песенку.

– Да блин! – выругался Мстислав Юрьевич вслух, отсоединился и пошел к машине.

Я уже хотел поставить точку в своих записках, но вдруг сообразил, что, охваченный несвойственным мне, в общем, центропупизмом, не объяснил, кто я и что произошло со всеми нами.

Потеряв чувство времени, я совсем забыл, что прошла уже целая четверть века с тех пор, как мое имя полоскали во всех средствах массовой информации, и большинство людей сейчас не имеет обо мне никакого представления. Все тлен, куда деваться…

Меня зовут Георгий Петрович Шелест, и скорее всего, человек, которому попадет в руки эта тетрадка, только пожмет плечами, а не воскликнет изумленно: «Что, неужели тот самый?» – как представлялось мне в моей гордыне.

До знакомства с Верой я работал врачом-ординатором в психиатрической больнице, учился в заочной аспирантуре на базирующейся у нас кафедре, подавал большие надежды и был счастлив.

Работа мне нравилась, коллеги уважали меня (так мне, во всяком случае, казалось), и за свое будущее я был спокоен. Время шло тогда трудное, безденежное, многие доктора разбегались, не выдерживая полугодовых перебоев с зарплатой, а мы с ребятами подшабашивали кто где мог и думали: если выдержим сейчас, то потом, когда все наладится, получим не только лучшие перспективы карьерного роста, но и нехилое самоуважение, что не сбежали с тонущего корабля.

Вдруг у меня открылся и быстро расцвел талант психотерапевта, появилась частная клиентура, и я, к собственному изумлению, перестал нуждаться в деньгах.

Все как-то спорилось: и лечебная работа, и диссертация, и частная практика, я был счастлив, а знакомство с Верой вовсе окрылило меня.

Через три дня после знакомства мы решили пожениться, и я стал откладывать деньги на свадьбу. Вера хотела скромное торжество для нас двоих, но чтобы все было красиво, с платьем и свадебным путешествием. И нужно было еще подкопить, чтобы снять комнату на первое время, потому что ни моя мать, ни Верина мачеха не желали нас пускать к себе в качестве мужа и жены.

Что ж, мы решили быстренько закончить наши диссертации (Вера тоже училась в аспирантуре, только в очной и в химико-фармацевтическом институте) и уехать в другой город, где бы нам дали служебное жилье. Я бы работал, Вера рожала детей…

Нам в голову не приходило, что наши мечты о большой семье могут не сбыться.

Мать Веры умерла очень рано, и отец быстро женился вновь. Новая супруга подарила ему сына Васеньку, когда Вере исполнилось три года, но отец, физик с мировым именем, сделал так, что девочка не чувствовала себя заброшенной и на вторых ролях.

Видимо, папа был хороший и честный мужик, который, как все мы, судил о людях по себе и считал новую жену порядочной и заботливой теткой, поскольку не оставил никаких распоряжений насчет наследства. А может быть, просто забыл, что смертен, как большинство из нас.

Он разбился на машине за несколько лет до нашего с Верой знакомства, и с тех пор она жила с единокровным братом и мачехой, кисло-сладкой стервой с елейными манерами.

Брата она любила, но порой он сильно пугал ее своими рассуждениями без начала без конца. Все подростки не сахар, и манеры у них бывают просто чудовищными, но время шло, Васе исполнилось восемнадцать, а приступы гневливости остались, и привычка вдруг отключаться от собеседника и невозможность сосредоточиться тоже.

Большую часть школьной программы он не осилил, получил аттестат только благодаря следующим факторам: имя отца, заступничество Веры, которая училась в той же школе четырьмя классами старше, и общее безразличие и пофигизм, владевшие людьми в те годы.

Мать нажала на все рычаги, и Васю приняли в Политех как сына своего отца, зачислив на какой-то факультет, где интеллект не слишком нужен, но никакими силами не удавалось его выгнать на занятия.

Когда я приходил к Вере (к слову сказать, мачеха принимала меня довольно радушно), Вася не показывался, отсиживался в своей комнате, так что я долго его не видел и не мог составить мнения о его психическом здоровье.

Но чем больше Вера рассказывала о нем, тем интереснее мне становилось, и как-то мы подгадали, чтобы прийти к ней, когда мачехи не будет, чтобы спокойно пообщаться с Васей.

Мне удалось разговорить его, и довольно быстро стало ясно, что у парня шизофрения, которая требует лечения.

Конечно, я мог ошибаться в своем диагнозе, и в идеале нужно было бы понаблюдать Васю в условиях стационара.

Я очень хотел помочь, потому что Вася понравился мне, и я видел неплохие перспективы. Если хорошо подобрать терапию, он сможет окончить институт, работать, может быть, даже женится или сделает какое-нибудь научное открытие. Интеллект у него был очень высоким.

Кажется, я тоже произвел на него хорошее впечатление, потому что с тех пор он всегда выходил к нам.

Так прошло около двух недель, и наконец я набрался духу поговорить с Вериной мачехой. Как мог осторожно, я сказал, что Вася нездоров, но не следует отчаиваться, я могу помочь. Ответом мне был поток оскорблений и ругательств, я даже не предполагал, что эта медоточивая дамочка способна загибать подобные выражения. Я попросил ее хотя бы показать Васю другому специалисту и предложил содействие в этом вопросе. Как мог, объяснил, что в самой болезни нет ничего постыдного, и своевременно начатое лечение даст превосходный результат, но она меня не слушала и указала на дверь с приказом никогда больше не переступать порога ее квартиры. Вася – просто неординарный мальчик, и точка. Ну что ж, подумал я, пока он не причиняет вреда себе и другим, пусть будет просто неординарным мальчиком.

Но совесть мучила меня, и мы с Верой прикидывали, как обойти сопротивление мамаши.

Если бы эта мамаша хоть сама для себя признала, что сын болен! Но нет, она беспечно уехала на дачу, оставив Васю в городской квартире. Естественно, как только за мачехой захлопнулась дверь, я нарушил ее запрет и переступил порог с букетом и бутылкой вина.

То, что мне отказано от дома и я вынужден являться тайно, под покровом ночи, только будоражило и веселило нас.

Мы мило посидели втроем: я, Вера и Вася, который был с нами так хорош, что я почувствовал острые угрызения совести, почему до сих пор не организовал ему адекватное лечение.

Особенно, помню, меня резануло Верино замечание о том, что мы с Васей сильно похожи внешне. Я присмотрелся: действительно, мы были одного типа мужиками правильного сложения с правильными же физиономиями. Заготовки из одного ящика, только Васе досталось психическое заболевание, а мне нет. И я ничего не делаю, чтобы ему помочь, нехорошо…

Около полуночи мы пожелали друг другу спокойной ночи и мирно разошлись по комнатам.

Мы с Верой занимались любовью, стараясь не шуметь и оттого все время хихикая, как вдруг услышали стук открывающегося окна.

Когда я вспоминаю ту ночь, думаю, сколько шансов у нас было… Мы могли не обратить внимания на звук. Могли пожать плечами и продолжить свои приятные занятия. Наконец, могли промешкать, одеваясь.

Но я был так нетерпелив, что решил отложить раздевание на потом.

Мы вскочили с дивана, вбежали к Васе и увидели его влезающим на подоконник. Кто-то из высших сил позвал его, как я понял, когда повалил сопротивляющегося Вериного брата на пол.

Дальше я совершил ужасающую глупость. Вместо того чтобы вызвать «Скорую помощь», я накормил Васю феназепамом, который принесла Вера из тумбочки его мамаши.

Он перестал вырываться, с трудом завладев его вниманием, я стал разговаривать с ним, и как-то удалось пробиться сквозь панцирь его безумия. Мы договорились поехать в больницу.

Я вызвал такси, привез Васю к себе на работу и оформил историю так, будто он пришел добровольно и сам. Почему я не попросил сделать это дежурного врача? Но я стремился к тому, чтобы доставить всем как можно меньше хлопот. И не хотел, чтобы в Васиной истории болезни фигурировали суицидальные тенденции, потому что в таком случае его пребывание в стационаре могло затянуться.

До утра я остался в больнице, наблюдал за Васей, успокаивал его и ободрял, хотя он, кажется, увязал в своем безумии и не нуждался в моей поддержке.

Утром на обходе заведующий согласился с моим диагнозом, мы назначили лечение, я показал Васю начальнику кафедры, тот подтвердил нашу правоту, Васе становилось лучше, словом, все складывалось благоприятно для всех, пока с дачи не вернулась разъяренная мамаша.

Она закатила такой скандал, что мы едва не оглохли.

В сущности, мой дар заключался в том, чтобы находить общий язык с людьми, в том числе с психически больными. Я мог договориться с самым отпетым шизофреником, наверное даже с каталептиком, а вот с ней – не смог!

Не пробился сквозь материнский инстинкт.

Объяснения, что мы спасли ее сыну жизнь, что иначе он сейчас лежал бы в морге с расколотой головой, не достигли цели.

Даже профессор не смог ничего ей втолковать.

В череде ошибок, совершенных мною в те дни, была одна самая важная. За хлопотами с Васей я забыл, кем был их с Верой отец.

Мать ничего из себя не представляла, так, бывшая красавица, и ради нее, наверное, никто не стал бы напрягаться. Но когда тебя просят защитить сына твоего покойного друга, это же совсем другое дело! Тут невозможно остаться в стороне!

Но друг хоть и друг, а все-таки покойный, поэтому глубоко вникать не станешь, просто сделаешь, о чем тебя просят, и все.

Да полно, разве мог у ТАКОГО ЧЕЛОВЕКА родиться сын-шизофреник? Конечно же, все это происки жадного негодяя, желающего заграбастать все наследство!

Нет бы сесть и подумать две минуты холодной головой, что шизофрения никак не лишает человека материальных благ! Наоборот, попробуй отними что-нибудь у недееспособного, замучаешься.

С точки зрения личного обогащения это была бессмысленная комбинация, но тем не менее на следующий же вечер по телику вышла двухчасовая передача с пламенным борцом за свободу мысли Шишкиным и оскорбленной матерью в главных ролях.

Васина мамаша рыдала во весь экран, что некий Шелест при попустительстве своего начальства засунул абсолютно нормального человека в психбольницу, чтобы завладеть его квартирой, и, очевидно, планирует сделать то же самое и с ней.

Ведущий менял маску борца на маску утешителя и говорил, что этого наше общество, ставшее теперь свободным, не допустит. Прошли времена карательной психиатрии, когда она была служанкой режима, и уж конечно, она не станет служанкой отдельных алчных личностей.

Микрофон пустили гулять по залу, его хватали какие-то люди, при виде которых мне сразу хотелось выписать рецепт на нейролептик, и рассказывали собственные душещипательные истории.

Тогда модны были такие программы, но обычно они выходили в формате дискуссии, то есть собирались противники и сторонники чего-то и начинали базарить более или менее культурно.

Передача про меня отличалась тем, что не присутствовало НИ ОДНОГО не то чтобы моего сторонника, а просто специалиста.

Забегая вперед скажу, что позже они исправили этот промах. Я почему-то запал в душу тому остросоциальному журналисту, и он сделал обо мне еще целых три передачи, на которых меня клеймили уже не только простые люди, но и маститые психиатры.

Не знаю, на какие рычаги еще нажимала оскорбленная мать, но после выходных я с удивлением обнаружил, что мой заведующий и начальник кафедры дали заключение, что Вася совершенно нормальный и помещение его в психиатрический стационар ошибочно, а вернее сказать, незаконно.

Кроме того, выяснилась такая интересная деталь, что я уже три дня исполняю обязанности заведующего отделением, поскольку сам он находится в отпуске.

Говоря по-простому, я припух и сначала не понял, зачем такие сложности. Ну нормальный Вася, ладно, но достаточно было указать, что я добросовестно заблуждался, и все.

Потом сообразил: сутки-то он провел у нас, и если начальник кафедры может откреститься, ему показывают далеко не каждого поступившего, то прямая обязанность завотделением смотреть всех новеньких. И как объяснить, почему он сразу не распознал нормального человека?

В истории я записал стандартную фразу: «Осмотр совместно с заведующим отделением», а фамилию не указал. Она у него была очень длинная, и мне всегда было лень ее писать.

Значит, этим завотделением мог быть кто угодно, в том числе и я сам.

В итоге Васю выпустили домой, а за мной пришли. Вменили статью 128: «Незаконное помещение в психиатрический стационар», а поскольку я, оказывается, в тот момент исполнял обязанности заведующего отделением, то часть вторую, то есть с использованием служебного положения.

Мамаша была настроена решительно и добивала меня по полной программе, используя все ресурсы.

Под этим флагом ей удалось осуществить давнюю мечту и выгнать Веру из дома. Как же так, эта гадина, пытавшаяся погубить ее «сыночку» и, на минуточку, собственного единокровного брата, не имеет права дышать, а не то что жить в одной квартире с пострадавшими от нее!

Вера пошла к моей матери, но та тоже праведно негодовала и даже не дала ей ничего из денег, что я скопил, хотя я просил об этом.

Вера сняла двенадцатиметровую комнату в огромной коммуналке без ванной и стала бороться за меня.

Но все усилия оказались бесполезны. Я попал на волну свободы мысли. Граждане хотели знать, что имеют право быть такими, как хотят, без опаски, что за ними приедет черный воронок или психиатрическая бригада.

Отечественная психиатрия хотела, чтобы мировая общественность забыла о ее темном прошлом, когда шизофрениками объявлялись все инакомыслящие.

Как раз приняли пресловутый закон о психиатрической помощи, и мое дело стало превосходной иллюстрацией к тому, что будет, если его не соблюдать.

В общем, показательный процесс надо мной как нельзя лучше удовлетворял требованиям прогрессивной общественности.

Под улюлюканье Шишкина и сдержанное порицание со стороны бывших коллег меня быстро осудили на три года. Я знал, что будет срок, но надеялся на условный, так что колония общего режима стала сильным ударом.

По странной случайности стук открываемого Васей окна совпал с моим семяизвержением, я оказался неосторожен, а потом мы были так поглощены Васиным состоянием, что забыли принять меры.

Вера забеременела, а я ничем не мог помочь.

Она писала, что первый год будет полностью поглощена малышом, так что даже лучше, что я сижу и не буду видеть, какая она станет толстая и страшная, возможно даже потеряет несколько зубов. А когда сбросит вес, меня как раз выпустят.

Я делал вид, что смеюсь над этими шутками, но сердце было не на месте. Непонятно было, на что Вера станет жить. Детское пособие, декретные – тогда это были сущие копейки, при самом горячем желании на них не получалось протянуть.

И Вера решила бороться за свое имущество. У нее была доля в квартире, в прекрасной даче на Карельском перешейке, в конце концов она могла претендовать на драгоценности, которые отец в свое время дарил ее матери, на часть отцовской библиотеки и антикварной мебели.

Если делить по справедливости, Вера оказалась бы состоятельной женщиной, но она хотела только скромное жилье и скромную же сумму, которая позволила бы ей с малышом продержаться до моего возвращения.

Если бы моя мама отдала ей мою заначку! Если бы я сам не был таким идиотом и хранил заначку у Веры! Она могла бы взять адвоката, который вел бы все переговоры с мачехой, но увы…

При попытке начать деловой разговор мачеха сразу впадала в истерику, сама мысль, что придется делиться с негодяйкой, приводила ее в ужас. Ей казалось, раз Вера посмела причинить вред ее ненаглядному сыночку, то автоматически теряет право на все.

Мне больно писать о том, что случилось дальше, поэтому только факты.

Будучи на восьмом месяце беременности, Вера пришла к ней обсудить очередной вариант обмена и сказать, что, отчаявшись договориться по-хорошему, подала в суд на выделение доли.

Дома был Вася. В припадке умоисступления он убил мою невесту кухонным ножом.

Что делала мачеха, я до сих пор не знаю. Сразу ли она вызвала «Скорую» или подождала, пока надежды на спасение уже не осталось? Испугалась ли собственного сына или знала, что он не тронет родную мать?

Щелкнуло ли хоть что-то в этой голове, укорила ли она себя за то, что в присутствии сына проклинала Веру, вызвав такую бурю в его больном мозгу?

Ничего этого я не знаю.

С той же страстью, с какой раньше отстаивала нормальность сына, она принялась доказывать его душевную болезнь.

Если бы я был мстительным, то захотел бы, чтобы ей сунули под нос мое уголовное дело, в материалах которого Вася признавался нормальным адекватным гражданином, и отправили бы сыночка на зону.

Но я добрый человек с медицинским образованием и не держу на Васю зла. Он не виноват, что заболел, а близкие отказали ему в лечении из гордыни, из нежелания видеть реальность, как она есть.

Мне жаль, что ему пришлось пережить ад принудительного лечения, после которого он превратился в послушного зомби. Черт возьми, иногда мне даже мать его жаль!

Нет, я не держу на Васю зла, но каждый день страстно мечтаю вернуться в ту ночь и сделать так, чтобы мы с Верой не успели снять его с окна…

Надя оказалась сущим ангелом милосердия, а может быть, просто растерялась после смерти своей мамы, я никогда не спрашивал, какие мотивы подвигли ее поддерживать Васину мамашу, не исключено, что банальное корыстолюбие, но так или иначе, она не теряла с ней связи все время, пока Вася лежал в закрытой больничке, и потом, когда его перевели на общий режим, и особенно после выписки.

Васю выпустили через восемь лет после смерти Веры, мы с Надей к тому времени уже были любовниками, и она взахлеб рассказывала, какой он стал. «Голимый овощ», – припечатала она, думая, что меня порадует это обстоятельство.

Я только пожал плечами. Радоваться чужим несчастьям мне никогда не было свойственно. Что толку, что лечение окончательно разрушило Васину личность, Веру все равно не вернешь.

Бедняга заблудился где-то в сумерках своего сознания и опасности ни для кого больше не представлял. Даже если бы мамаша решила отменить ему поддерживающую дозу нейролептиков (наверняка возникали у нее такие мысли), расшевелить Васин мозг уже не представлялось возможным.

Впрочем, если она видела, что Вася сделал с Верой, может, и не думала лишать его таблеток. На камикадзе она никогда не была похожа.

Шло время, мать старела и задумалась, что станет с Васей после ее смерти. Призрак психоневрологического интерната назойливо замаячил перед глазами, и, чтобы не обрекать сына на эту страшную участь, мать договорилась с Надей, что та оформит опекунство над Васей. Взамен она подарила ей дачу на Карельском перешейке и обещала, что завещает свою долю квартиры.

С последним хитрая баба обманула, после ее смерти выяснилось: никаких распоряжений не сделала, видимо опасаясь, что Надя, став хозяйкой, мигом сдаст Васю в интернат.

На мой взгляд, дача стоимостью миллионов в десять, а то и больше – неплохое вознаграждение, но мысль, что шикарная квартира не достанется ей, приводит Надю в неистовство.

Бедная женщина не знает, что я могу купить ей такую квартиру, и у меня еще останется.

Надеюсь, после моей смерти она не узнает о том, что я был весьма богат.

Вот и все. История моя подошла к концу, а вместе с тем и жизнь. Что еще написать, коротая те немногие часы, что мне остались? Как я съездил на «Чернышевскую» и целый час катался по эскалатору, пытаясь снова поймать, украсть у вечности миг, когда впервые увидел Веру? За двадцать с лишним лет город сильно изменился, некоторые места стало просто не узнать, но здесь все осталось по-прежнему, а может быть, это я смотрел своими застывшими во времени глазами?

Потом я поднялся наверх и пошел пешком по улице Восстания, свернул на Невский и не спеша добрел до Дворцовой площади. Бог в своей великой милости позволил мне погрузиться в грезы и почувствовать Веру рядом с собой. Возлюбленная шла рядом, держа меня под руку и улыбаясь, и я подумал, что, если вдруг когда-нибудь попаду в рай, он будет выглядеть именно так.

Обычно я не остаюсь равнодушен к красоте родного города и, глядя на строгие линии домов, ощущаю душевный подъем, но во время этого последнего путешествия почти не смотрел по сторонам. Помню, только подумал, какое удачное название «Зимний дворец», даже в самые жаркие дни лета он умудряется выглядеть морозно-снежным.

Поставив точку, я уже хотел спрятать тетрадку среди книг, но вдруг сообразил, что любопытная Надя обязательно прочтет данные записки, узнав мой почерк.

Мысль эта привела меня в ужас, ведь если есть что-то страшнее ярости отвергнутой женщины, то это ярость женщины использованной.

Насколько я вообще понимаю в женской душе, мои рассуждения о тощих кривых ногах – именно то, что не прощается дамами никогда и ни при каких обстоятельствах.

Я никогда не говорил Наде, что люблю ее, на это порядочности у меня хватило, но, как любой мужик, жаждущий секса, нес всякую чушь о том, какое важное место занимает подруга в моем сердце. Даже позаимствовал из арсенала перверзных нарциссов фразочку: «Если бы я мог любить, то полюбил бы только тебя!»

Естественно, это было наглое вранье, как девяносто процентов того, что произносится за десять минут до совокупления. Если бы я мог любить, то в торговом центре сделал бы вид, что мы с Надей незнакомы.

Еще я врал, что только она удерживает меня в жизни, и, конечно, обязательно женился бы на ней, если бы не понимал, что с такой психической развалиной, как я, жить просто невозможно. А у нее прекрасная семья, двое детей (не исключено, что младший – от меня, но я никогда не развивал эту тему и Наде не давал. Мысль, что я мог продолжить свой род с помощью этой женщины, вызывала брезгливость, а иногда проклевывавшийся отцовский инстинкт быстро успокаивался, когда я говорил ему, что Надиным детям в итоге достанется все мое имущество).

В общем, я разыгрывал роль Печорина на пенсии, которому остатки благородства не позволяют разрушать жизнь его единственной отрады. Типа любоваться цветком, но не срывать его.

Что ж, Надя относилась к тем женщинам, которым важнее всего знать, что они занимают в чьей-то жизни центральное место, и я с удовольствием тешил ее этой иллюзией в обмен на секс.

Иногда я думал, как странно, мы с Верой были вместе всего чуть больше года, а с Надей я уже второй десяток лет. И все же Вера до сих пор со мной, а про Надю я забываю сразу, как только за ней захлопывается дверь.

Почему так? Вера хотела быть со мной, и была со мной, в моей душе, все эти годы, и останется со мной навсегда.

А Надя хотела получить меня, и да, она получила то, что хотела.

Но допустить, чтобы она это прочла, ни в коем случае нельзя. Есть еще время исправить ошибку. Сейчас я допью чай и отвезу тетрадь своему единственному другу, чтобы он спрятал ее до лучших времен вместе с остальными моими активами. Я не упоминал о нем в этих записках, как-то к слову не пришлось, и сейчас не стану. Ты, мой друг, прекрасно сам знаешь, кто ты такой, а теперь узнай еще, что я был очень к тебе привязан. Из всех ныне живущих только твоя судьба действительно волновала и беспокоила меня. Так что, если у тебя хватило терпения дочитать мои глупости до конца (в чем я сильно сомневаюсь), привет тебе и любовь от покойника.

Сегодня восьмое число восьмого месяца две тысячи восьмого года. Восемь часов. Самое подходящее время поставить точку.

Вернувшись домой, Мстислав Юрьевич позвал детей. За прошедшие несколько дней они освоились в доме и подружились с Найдой, так что он рискнул оставить их одних, чтобы съездить к Сашеньке. «Знал бы, как обернется, сидел бы дома», – зло подумал он.

Осмотрелся. Вроде бы собака в порядке и дом на месте, стало быть, на племянников можно положиться.

Зиганшин сел на крыльцо, Юра забрался к нему на коленки, а Света притулилась рядом. Мстислав Юрьевич обнял ее, стараясь не нажимать на хрупкое детское плечико.

– Ребята, а как вы посмотрите, чтобы остаться здесь насовсем? – осторожно спросил он.

Дети ничего не ответили, только сильнее прижались к нему.

– Я понимаю, что далеко не предел мечтаний как родитель, да и как человек, наверное, тоже, но что делать? Прорвемся! А? Как вы думаете?

– Прорвемся, – тихо сказала Света, а Юра басовито вздохнул и обхватил Зиганшина за шею.

– Пока каникулы, вы тут обживетесь, а дальше посмотрим. Здесь вроде школа неплохая, или я вас в город возить буду, а вечером с продленки забирать. Подумаем еще, как лучше. Только вот что… Вам придется тут хозяйничать, пока я на службе, ладно?

– Ладно, – сказала Света решительно.

Что ж, ей двенадцать, Юре почти семь. Эту информацию Зиганшин почерпнул из их свидетельств о рождении, когда смотрел, как их зовут, потому что не помнил не только имен, но и возраста племянников, и считал, что они намного меньше.

Личную безопасность смогут себе обеспечить, а больше от них ничего и не требуется.

Жизнь его теперь сильно изменится, многое, а может быть, и все придется выпустить из рук. Нужно быть готовым, что молодые и зубастые ребята подсидят его, и продолжать службу получится только местным участковым.

Судьба у всех складывается по-разному, есть счастливцы, которых она ставит перед фактом, не давая возможности выбора, ну а ему приходится самому решать.

В конце концов, смирение и бездействие – разные вещи.

Зиганшин вспомнил дом Сашеньки и поморщился. Знать, что твои дети растут неизвестно где и непонятно как, и находить утешение в мертвом барахле? Нет, спасибо!

Придется поджаться и кое-что изменить в укладе жизни, но он не собирается сдаваться, время еще не пришло! Чем старше будут становиться дети, тем больше денег потребуется на них. Всякие кружки, потом репетиторы, потом нормальный вуз – все это даром не дается. Нужно совмещать детей и карьеру, как делает куча нынешних баб, а он, хочется верить, не хуже ни одной из них.

– Выберите себе каждый по комнате, – сказал он, чувствуя, как приятно онемело колено под тяжестью Юры, – и устройте там все как хотите.

Начкрим толково объяснил таксисту маршрут, так что Лиза без всяких приключений и блужданий оказалась перед высоким глухим забором его обиталища.

Такси остановилось прямо напротив ворот с тяжелыми коваными петлями и деликатно погудело.

Зиганшин вышел в калитку, расплатился с водителем, галантно распахнул перед Лизой дверцу машины и, присвистнув, взял у нее две тяжелые хозяйственные сумки.

– Осторожнее, – воскликнула Лиза, не отводя взгляда от его ног, обутых по-деревенски в белые шерстяные носки и галоши.

Вчера Зиганшин неожиданно позвонил и сварливым тоном попросил ее приготовить для детей какой-нибудь нормальной еды. Если она сильно занята, то он сам заберет питание, а если нет, пусть приезжает в гости, такси он оплатит. Дети будут сыты, а Лиза отдохнет на свежем воздухе, а заодно они поболтают насчет загадочного дела.

Немного поколебавшись, все же панибратство с начальством редко кончается хорошо, Лиза согласилась, понимая, как трудно сейчас холостяку Зиганшину управляться с малышами.

Ступив на территорию начкрима, Лиза с любопытством огляделась. Тщательно выкошенная трава покрывала землю ровным изумрудным ковром, несколько старых плодовых деревьев росли свободно, раскинув тяжелые узловатые ветки как попало, а в глубине участка стоял крепкий двухэтажный дом из бруса («Кажется, это так называется», – подумала далекая от деревенской жизни Лиза).

Дом был что надо, уже обжитой, но не утративший прелести новизны, с большой застекленной верандой на первом этаже и открытым балконом на втором. Обогнув дом вслед за Зиганшиным, Лиза увидела еще одну постройку, ветхую, чуть покосившуюся избушку, сложенную из больших круглых бревен, серых от старости. С одного боку избушку обвивал роскошный плющ, а с другого росли золотые шары. Прежде чем войти в дом, Лиза успела заметить еще холмик в виде альпийской горки, в котором обнаружилась низенькая дверь, вероятно ведущая в погреб.

Лиза замялась. Зиганшин так настойчиво выжимал из нее похвалы своей чудо-машине, а домом он наверняка гордится еще больше. Значит, надо восхищаться, но, с другой стороны, у нее официальный визит, можно сказать миссия, и светские церемонии неуместны.

– К делу, Мстислав Юрьевич, – сухо сказала она, оказавшись в просторной кухне, чистой, удобной, с большой выбеленной печью. Оглядевшись, Лиза подавила завистливый вздох, ибо, будь у нее собственная кухня, она обставила бы ее именно так. Кремовые обои, над мойкой мелкая бежевая плитка с неровными, как бы изъеденными, краями, удобные шкафчики под орех, а вернее всего, орех и есть, Зиганшин может себе позволить натуральный продукт.

В центре кухни стоял большой тяжелый стол, поверхность которого была выложена той же плиткой, что и стена, и Лиза с невольной жадностью провела ладонью по столешнице, чувствуя приятную шероховатость дорогой вещи.

– Видишь как оно, – начкрим будто прочитал ее мысли, – Наташа всю жизнь помогала людям, лечила, заботилась о них, а люди только брали, ничего не давая ей взамен. А я никому ничего не делал даром, и ты видишь результат. Почему так? Я утешаюсь только тем, что Наташа была счастлива более высоким счастьем, чем я в состоянии понять.

Лиза отвернулась, не желая быть свидетельницей слабости начкрима, и, напустив на себя нарочито деловитый тон, стала доставать из сумки емкости с едой и ставить их на прекрасный стол Мстислава Юрьевича.

– Вот это, – она указала на трехлитровую банку, – суп на сегодня и на завтра. В этих пластиковых бутылках замороженный бульон, можете хранить его в морозилке…

– Можешь, – поправил Зиганшин, – называй меня на ты, а то я себя идиотом чувствую.

– Можешь хранить в морозилке сколько хочешь, – новое обращение отзывалось на языке приятной терпкостью, – потом достанешь, бутылку разрежешь, льдину бросишь в кастрюлю, добавишь лучку, зелени и картошки, посолишь, и суп в принципе готов. Так! Эти пироги тоже сунешь в морозилку, а эти съедите сейчас. Тут печенье, тут котлеты… духовка у тебя есть?

– Вроде бы в печке есть.

– Тогда котлеты съедите на обед, а эту курицу в фольге сунешь в духовку вечером, будет вам второе на завтра.

Зиганшин с задумчивым видом раскладывал продукты, следуя ее указаниям.

Поймав боковым зрением какое-то движение, Лиза обернулась и взвизгнула от неожиданности. В дверях стояла огромная собака, мускулистая, с блестящей густой шерстью и умными глазами. И этими умными глазами она смотрела на Лизу не сказать чтобы одобрительно.

– Найда, свои, – Зиганшин потрепал собаку за шею, та села и несколько раз вильнула хвостом, довольно увесисто стукнув им по полу.

– Не бойся, не укусит, – буркнул Мстислав Юрьевич и так остро посмотрел на Лизу, что она немедленно принялась восторгаться Найдой.

В общем, она не лукавила, собака произвела на нее гораздо более сильное впечатление, чем настоящий джип (не паркетник!).

Лизе захотелось погладить Найду, но она вспомнила, что где-то читала, будто это дурной тон. Собаки не любят, когда их ласкают чужие руки, а хозяевам может быть неудобно отказать, так что лучше просто наблюдать со стороны.

Мстислав Юрьевич сказал, что дети ушли играть к соседям, у них как раз девочка подходящего возраста, так что они с Лизой могут спокойно попить чайку и обсудить свое тайное расследование, а потом он отвезет ее домой, а заодно прокатит детей.

– На обратном пути заедем к Эмилии, я ей пленки для парников зацепил, а она нам диски с записями отдаст.

Лиза состроила гримаску полного неведения. Если вспомнить, что на территории их отдела расположен офис фирмы «Роса», то понятно, как Зиганшин разжился пленкой.

– Думаю щенка у нее взять, – продолжал Мстислав Юрьевич, – детям сейчас полезно это будет.

– А Найда как же?

– Договоримся, – Зиганшин с неожиданной нежностью потерся лицом о собачью морду и захлопотал насчет чая.

«И так столько всего на него свалилось, а он еще щенка берет», – подумала Лиза и тут же сообразила, что именно это и нужно.

Наблюдая за начкримом, Лиза размышляла, что не только отвратительный характер и сбалансированное сочетание личной храбрости и жадности сделали начкрима тем, кто он есть, но главным, наверное, оказался его редкий талант обрастать если не друзьями, то связями.

Вот, пожалуйста, пример, они оба ездили к Шишкиной, но для Лизы бедная вдова осталась потерпевшей, а для Зиганшина превратилась в Эмилию, коллегу по садо- и собаководству.

– Ну, рассказывай, как съездила к Марине, – Мстислав Юрьевич поставил перед ней огромную кружку кипятка с плавающим в ней незатейливым пакетиком.

Лиза подождала, пока он съест один из ее пирожков, и только выслушав порцию более или менее искренних похвал, приступила к рассказу.

Марина, красивая и ухоженная женщина, одетая со сдержанным достоинством топ-менеджера, до сих пор негодовала на судьбу за то, что отняла у нее счастье, когда оно было практически в руках.

Из ее сетований Лиза смогла понять, что огорчает девушку не смерть возлюбленного, а потеря социального статуса и квартиры, так что, если бы Крашенинников оказался убит через неделю после свадьбы, Марина ни на что не жаловалась бы.

Но поскольку в Лизины планы не входило порицать невезучую жрицу любви или тем более наставлять ее на путь исправления, она сочувственно вздыхала и кивала, запрещая себе думать о собственных несчастьях.

Марина рассказала, что Крашенинников пользовался ее услугами несколько лет, а что случилось потом, она и сама не могла толком объяснить. То ли простой процесс диффузии во время физической близости исподволь привел к близости духовной, то ли виноват оказался кризис, и психиатр прикинул, что собственность выгоднее, чем аренда, или просто понял, что стареет и нуждается в компаньонке, а может быть, хотел слышать в доме чье-то дыхание, кроме своего собственного.

Марина относилась к психиатру не лучше и не хуже, чем к другим своим клиентам, она не смешивала работу и личную жизнь, поэтому, когда Крашенинникова тянуло на откровенность, она пропускала его монологи мимо ушей, хотя делала вид, что впитывает каждое слово.

Даже предложение руки и сердца не заставило ее внимательнее отнестись к жениху. Она мечтала, какие занавески повесит в кухне, но душа избранника оставалась для нее загадкой. «А зачем? – пожала плечами Марина. – Мужику нужен хороший секс, вкусная еда и чтобы не трахали мозги. Все остальные его потребности – это выдумки женщин. На фига мне вникать во всякие дебри, если он все равно хочет от меня услышать только: да, любимый».

«Что-то в этом есть, – подумала Лиза, – надо обдумать, потому что вот так сразу и не возразишь».

Они просидели в кафе целый час, и за все это время Марина не вспомнила ничего интересного. Лиза расстроилась, жалела о потраченном времени и главным образом о том, что поперлась на встречу, имея так мало информации, что не с чего было задавать наводящие вопросы.

Только когда женщины поднялись из-за стола, Марина вдруг сказала: «Знаете, может, и хорошо, что я не вышла за него. Он бы мне весь мозг продолбил своей Ларисочкой».

Лиза тут же усадила девушку обратно и заказала еще капучино.

Оказалось, Крашенинников много лет любил одну женщину по имени Лариса, портрет которой располагался у него на прикроватной тумбочке. «Унылая черепаха», – припечатала Марина соперницу. Эпитет, может быть, и красочный, но бестолковый, ничего не дает в плане установления личности.

Лиза попросила вспомнить все, что Крашенинников говорил об этой женщине, и Марина глубоко задумалась.

Кажется, они работали вместе и хотели пожениться, а потом то ли Крашенинников что-то сделал, то ли она, но так или иначе пара распалась по инициативе Ларисы.

Марина знает имя женщины потому, что первое время клиент называл ее Ларисой, но потом как-то отошел от этой привычки и все равно каждый раз вспоминал про любовь всей своей жизни. «Может, он уже давно забыл ее, – вздохнула Марина, – просто тупо меня гнобил, чтобы я много о себе не понимала».

Сердечно простившись с Мариной, Лиза отправилась в психиатрическую больницу, где трудился Крашенинников, пока был жив, и обратилась к старушке из справочного бюро.

Та работала всего третий месяц и ничего не знала, но быстро собрала консилиум из нянечек, и буквально через пятнадцать минут Лизе стало известно имя тайной возлюбленной Крашенинникова, а когда она увидела фотографию Ларисы Лаврентьевны Евсеевой на доске почета, висящей тут же в холле, все сомнения рассеялись. Оказывается, Марина обладала даром точных определений, женщина с тонкой шеей, чуть обвисшими щеками и в больших очках действительно оказалась похожа на черепаху.

Старушка из справочной позвонила Евсеевой по местному телефону, и через несколько минут та спустилась в холл.

– О Крашенинникове? – переспросила она недовольно. – Вряд ли я могу вам что-то рассказать. Да и зачем ворошить прошлое? Насколько мне известно, Валентин Иванович погиб от рук сумасшедшего.

Лиза кивнула, с неудовольствием думая, в какой невыгодной позиции оказалась. Они стоят в холле, у всех на виду, сейчас Евсеева развернется и уйдет, не удерживать же ее силой! Поэтому она рассказала Ларисе Лаврентьевне про фотографию.

Женщина не смягчилась, но как-то погрустнела, и, прошипев: «Вы все равно станете копать, так лучше я сама расскажу», – повела Лизу мимо поста охраны.

Табличка на дверях ее кабинета гласила, что Евсеева является кандидатом наук и доцентом кафедры психиатрии. При мысли, что эта ученая женщина, миловидная, но будто засушенная между страниц какого-нибудь фолианта, вызывала у мужчины столь мощную бурю чувств, что он называл ее именем проститутку, Лиза с трудом подавила усмешку.

– Да, у нас был роман, – сказала Евсеева несколько с вызовом, – но какое это имеет отношение к смерти Крашенинникова? Мы расстались двадцать лет назад, когда его убийца еще не родился.

– Почему вы разошлись? Простите за бесцеремонность, но если он столько лет хранил ваш портрет…

– А по-вашему, все отношения заканчиваются свадьбой? Тысячи пар сходятся и расстаются, сами не зная, зачем да почему, и никому это не интересно, но стоит только кому-то умереть насильственной смертью, сразу начинаются поиски каких-то тайн!

Лариса взяла шариковую ручку и стала быстро вертеть ее в пальцах.

– Я вас ни в чем не подозреваю…

– Ну слава богу! Валентина убил тяжелый шизофреник, вот и все. Наше психиатрическое сообщество хотело выжать какие-то дивиденды из этого случая, но ничего не вышло. Смерть от руки психически больного – это все равно что гибель в результате стихийного бедствия. Молнии все равно, как ты жил и кем был…

– О, не скажите, – улыбнулась Лиза, – молнию как раз с небес никто просто так не посылает.

Лариса постучала кончиком ручки по столу, будто призывала нерадивую ученицу сосредоточиться:

– Не будем передергивать. Крашенинников просто оказался не в то время не в том месте, и наши прошлые отношения тут ни при чем, поэтому я была бы вам весьма признательна, если бы вы не стали ничего вынюхивать.

– Так расскажите и избавьте меня от этого труда.

Лариса еще немного поломалась, но потом все же сдалась и поведала свою историю. Она была амбициозной девушкой и понимала, что чем раньше начнешь, тем большего добьешься, поэтому с третьего курса занималась в СНО и, помогая научному руководителю в сборе клинического материала, бывала в стационаре. Там она обратила внимание на молодого доктора, показавшегося ей умным и таким же целеустремленным, как она сама. Крашенинников всем сердцем полюбил юную студентку и почти сразу предложил выйти за него замуж, но Лариса из каких-то ей самой непонятных соображений все откладывала свадьбу. Может быть, потому, что все подружки жили «так», и ей тоже хотелось выглядеть раскованной и современной, или она подсознательно надеялась встретить кого-то еще лучше.

Решившись на откровенность, Евсеева расслабилась и доверительно поведала Лизе, что в юности была настоящей красавицей. («Ага, конечно», – ухмыльнулась Лиза про себя, ибо ни от одной дамы средних лет еще не слышала, что она всегда была такой же страшной, как теперь.)

Все же сильно влюбленный Крашенинников дожал Ларису, они подали заявление в загс, но тут случилась история с «этим парнем».

– С каким парнем? – насторожилась Лиза.

– С доктором из отделения Валентина. Темное дело, я до сих пор не знаю, кто был прав, кто виноват. В то время я мало бывала в стационаре, готовилась к госэкзаменам. Научный руководитель с пониманием отнесся к моему желанию получить красный диплом и отпустил меня. Знаете, иногда я думаю, что могла бы вообще ничего не узнать, и мы с Валентином прожили вместе четверть века, – Лариса мягко улыбнулась каким-то своим мыслям, – если вы хотите иметь подруг, заводите их в тех сферах, где у вас нет абсолютно никаких общих интересов, иначе они обязательно расскажут вам то, что вы предпочли бы не знать. Я дружила с одной молодой докторицей, и она сообщила мне, что Валентин подставил своего подчиненного.

– И вы сразу поверили?

Евсеева посмотрела на Лизу с жалостью:

– Боже мой, конечно же нет! Я поехала в стационар и лично удостоверилась, что это не поклеп. Что действительно, молодой врач госпитализировал пациента, а тот оказался здоров и с весьма непростыми родственниками. Поднялась волна, и Валентин задним числом пошел в отпуск, якобы тот доктор исполнял его обязанности. Узнав это, я поняла, что не смогу провести жизнь с человеком, способным на предательство. Для меня в мужчине главное качество это не умение принимать решения, а стойкость нести ответственность за них. Раз согласился занять должность заведующего, то будь любезен расхлебывать любую сложную ситуацию, иначе зачем ты нужен?

– Но, возможно, этот доктор проявил самоуправство и первый подставил своего начальника?

Лариса покачала головой:

– Нет, там все было совсем некрасиво. Валентин сначала согласился с госпитализацией и с диагнозом, а потом, когда пошла волна, решил ускользнуть из-под удара. Якобы он в глаза не видел того пациента. Если бы на этом дело кончилось, и то я бы не смогла простить такое, но доктора судили и, кажется, дали срок, а Крашенинников даже не попытался его выручить. Понимаете, все можно было бы свести к добросовестному заблуждению, но причастные доктора так стремились выгородить себя, что бедняга загремел на зону.

– А вы не допускаете возможности, что тот врач действительно был виновен?

Евсеева засмеялась сухим смехом старой курильщицы:

– Господи, да кому надо запихивать здорового человека в психбольницу? Особенно в те годы, когда неудобного тебе гражданина можно было свободно грохнуть, и никто даже не почесался бы? К чему городить всякие комбинации?

«Сначала надо изучить дело, а потом уже думать, к чему или не к чему», – мысленно возразила Лиза, а вслух спросила, не знает ли Лариса фамилии доктора или больного.

Евсеева нахмурилась, вспоминая, но только вздохнула и покачала головой.

Конечно, двадцать лет назад она знала имя врача, и как он выглядит, но поскольку личного знакомства они не водили, то со временем все это стерлось из памяти.

Она вообще старалась как можно реже вспоминать ту историю, потому что решение оставить Крашенинникова далось ей тяжело, он долго еще не мог смириться с их разрывом, умолял вернуться, каялся, клялся, что больше никогда не сделает подлости, но Лариса не верила ему. «Ничто не требует таких эмоциональных и умственных усилий, как самообман, – вздохнула она, – а с Валентином пришлось бы сплести себе кокон из иллюзий, чтобы получить необходимое мне чувство уверенности в человеке, с которым я делю жизнь».

Лариса не уступила бывшему жениху, но все же Крашенинников был ее первым мужчиной, и потом она сторонилась всяких упоминаний о нем, чтобы не бередить себе душу. Хоть место в аспирантуре было именно тем, к чему она стремилась, Евсеева некоторое время колебалась, прежде чем занять его.

Но потом все же сумела выстроить отношения с покинутым любовником, да, в общем, они почти не пересекались, хоть всю жизнь проработали в одном здании.

Крашенинников состоял практикующим врачом, а она – научным работником, по службе у них не было точек соприкосновения, и, случайно встречаясь на территории, они ограничивались сухим кивком.

– Я думала, он давно меня забыл, – Лариса достала из ящика стола сигареты. По тому, как жадно она затянулась, Лиза поняла, что ей давно хотелось курить, – и знаете, мы с ним виделись довольно редко, может, раз в месяц или два, а у проходной так вообще никогда не сталкивались. У него рабочий день начинается в восемь, а я прихожу формально к девяти, а вообще когда хочу, если нет группы. Но в день его гибели мы оказались у ворот вместе, и Валентин умер у меня на руках. Не знаю, совпадение это или что, и как надо понимать…

Лиза пожала плечами. Если судьба и говорит с нами, то мы не понимаем ее языка.

– Да, дела, – протянул Зиганшин, когда она закончила свой отчет, – блестящая работа, Лиза, ведь можешь, когда захочешь!

Скромно опустив глаза и поболтав пакетиком в кружке с кипятком, Лиза пробормотала, что это она еще не старалась. Вася говорил ей по секрету, что Мстислав Юрьевич не скупится на похвалы своим операм, но ни один следователь никогда не слышал от начкрима доброго слова.

– Итак, со стороны потерпевших у нас вырисовывается общий знаменатель: какой-то молодой доктор, севший за незаконное помещение человека в дурдом. Шишкин его ославил, Крашенинников подставил, а Кривицкий припечатал. Но при чем тут Наташа? Она никакого отношения к психиатрии не имела.

Лиза осторожно коснулась плеча Зиганшина:

– Мне все же кажется, что ее смерть никак не связана. Просто страшное совпадение.

Зиганшин потер лоб ладонью, будто приходя в себя:

– Согласен. Не знаю, есть связь или нет, но мне кажется, будет неправильно, если я начну рыться в Наташиной жизни и вынюхивать ее секреты. Все же я был ее братом, и она многим делилась со мной, стало быть, если она хранила что-то в тайне от меня, не хотела, чтобы я знал, пусть так оно и дальше будет.

Помолчали. Лиза чувствовала, что Зиганшину хочется поговорить о сестре, но боялась спрашивать. Вдруг каким-нибудь неосторожным словом она причинит боль Мстиславу Юрьевичу? Хорошо вспоминать человека, когда вы оба его знали и оба скучаете по нему, а вынуждать человека к откровенности из праздного любопытства неловко, другое дело, если он сам решит с ней поделиться.

Она внимательно посмотрела начкриму в глаза, но он не принял сигнала и, сжевав еще один Лизин пирожок, продолжал:

– В общем, работаем по этим троим, поскольку связь между ними видна совершенно отчетливо. Некий доктор благодаря им загремел на зону, да еще по такой статье, что смешно слушать. Ты можешь сказать, что это случилось тысячу лет назад, а я тебе отвечу, обида – как коньяк: чем старше, тем крепче. Когда вышел, был еще молодой и надеялся, что ему удастся восстановить жизнь, так бездарно разрушенную с помощью трусливых коллег и не в меру ретивых журналистов. Обида тонула в повседневных заботах и надеждах на лучшее будущее, но, видимо, оно не состоялось. А когда понимаешь, что ничего уже не изменится к лучшему, начинаешь анализировать прошлое. С адской горечью представляешь, как сложилась бы жизнь, не будь этого срока. Ну а дальше не надо быть графом Монте-Кристо, чтобы ответить на два извечных вопроса русской интеллигенции: «кто виноват?» и «что делать?». Так что мотивы этого доктора и пауза в двадцать с лишним лет совершенно понятны, меня интересует другое: как он это провернул чисто практически? Как он этих несчастных дурачков зарядил и навел на цель?

Лиза пожала плечами. Невменяемость – это неспособность отдавать себе отчет в своих действиях и руководить ими, но если ты сам не в состоянии контролировать себя, разве может это делать кто-то другой? Макс рассказывал о каком-то чудесном докторе, умевшем находить общий язык с психически больными, может быть, имелся в виду именно тот осужденный врач? Тогда, возможно, обвинение в незаконном помещении в психиатрический стационар не такое уж необоснованное, если он умел договориться с шизофрениками, то какому-нибудь здоровому, но слабому человеку заморочил голову без труда.

Или, наоборот, своими профессиональными достижениями вызывал зависть у коллег, поэтому те сдали его при первом удобном случае?

Ладно, все это гипотезы, но как можно уговорить человека совершить убийство? Это такой барьер, который непросто перешагнуть даже шизофренику.

Допустим, бывший врач использовал какие-нибудь методики гипноза, и так успешно, что ребята отринули свое право не убивать, но как он сохранил им избирательность и последовательность действий, присущие людям в здравом уме?

– И где он их зацепил вообще? – вывел ее из задумчивости голос Зиганшина. – Даже если он вернулся к работе психиатра, эти-то гаврики не обращались никуда. Понимаю, он вербовал бы киллеров из числа своих пациентов, так нет. Никто из родителей не почесался хоть разок сводить свое чадо на консультацию.

Лиза заметила, что если человек задумал такую комбинацию, то он точно не идиот и не стал бы светиться настолько глупо.

Зиганшин фыркнул:

– Елизавета, если бы ты не занималась в свободное от службы время черт знает чем, мы бы никогда в жизни не проследили закономерности. А то, что у всех психов один врач, так почему нет, на то они и больные, чтобы лечиться. Но нечего обсуждать, что было бы, давай по фактам. Мои знакомые компьютерщики перелопатили весь Интернет, и знаешь что? Не нашли ни одной точки соприкосновения у наших ребят. Ни единой! С потерпевшими все изящно, и, если бы они были убиты неустановленным лицом, я бы вытряс у тебя ордер на арест доктора-сидельца, как только узнал бы его фамилию. Но в чем в чем, а в исполнителях нам сомневаться не приходится, и если они каким-то таинственным образом выполняли волю, так сказать, «пославшей мя жены», то где-то с этой «женой» должны были пересечься. В социальных сетях никаких указаний на их знакомство нет. Ни между собой, ни одного постороннего, но общего для всех контакта. У них даже крыша ехала по-разному, Миханошу в славянофильство потянуло, Скролибовский по готике прикалывался, Шадрин незатейливо свихнулся на Властелине Колец, а Карпенко фанател от группы «Кино». Я попросил своих друзей еще покопаться, но больше для очистки совести, чем в надежде на результат. Надо смотреть распечатки их мобильников, может, это что-то даст. Попробуем выцепить номерок, с которого родителям звонили на стационарные телефоны. Кто у нас там адекватный? Оксана Карпенко очень приятная женщина, Миханошин папан тоже вроде бы приличный мужик, за Шадринских родителей мы ничего пока не знаем, но ты как хочешь, а к Скролибовской я больше не пойду. Ее допрашивать все равно что поросенка стричь – шерсти нет, а визгу много.

Лиза вздохнула. Официально нет данных, позволяющих предположить, что убийцы были знакомы между собой, но, возможно, их родители когда-то снимали дачи в одном поселке и ребята сдружились на всю жизнь, или они познакомились на экскурсии по рекам и каналам сто лет назад, или их свел еще более нелепый и фантастичный случай. С другой стороны, если люди знакомы в жизни, то обычно добавляются друг другу в друзья в соцсетях. Почему ребята этого не сделали? А почему они убили людей? У сумасшедших своя логика, вникать в которую – напрасное занятие.

Зиганшин предложил опросить самих ребят, но после недолгой дискуссии идея была отвергнута. Может быть, они рассказали бы что-то интересное, но психиатрическая больница закрытого типа – не то место, куда можно запросто заглянуть в часы посещений с пакетиком апельсинов. Чтобы объяснить свой интерес, придется рассказывать всю историю, а если их негласное расследование станет известно руководству, оргвыводы могут последовать самые непредсказуемые.

Голлербах – другое дело, он может прикрыться сугубо научным интересом, но сомнительно, чтобы лечащие врачи позволили ему без контроля беседовать с пациентами, максимум – изучить истории болезни.

Лиза сказала, что им в любом случае придется набраться терпения: Макс ухаживает за Русланом и не станет отвлекаться на всякие глупости, пока брат не поправится. Дергать его сейчас просто неприлично.

– Ааа, – согласился Зиганшин без энтузиазма, – как он, кстати? Не отошел еще?

Лиза покачала головой. Макс говорил, что физически Руслан чувствует себя вполне прилично, но энергии у него совсем нет. Все дни проводит в задумчивости, не читает, не смотрит фильмы, хотя всем этим Макс снабдил его в избытке, и возникает чувство, что он в принципе никого не хочет видеть. При этом, оговаривался Макс, подавленным Руслана тоже назвать нельзя, наверное, он просто обдумывает свое будущее и не желает отвлекаться.

– Очухается, не переживай, – буркнул Мстислав Юрьевич, – вон ты какие пироги печешь, лучше меня должна знать, что иногда главное – это выдержать время. Понятно, что советы, это все равно что муляжи денег, толку от них не много, но ты все же потерпи.

– Да я терплю, куда деваться?

– Ну и молодец. Я понимаю, ты сейчас сидишь на измене, что вот твоему мужику плохо, а ты в стороне, не утираешь ему пот со лба и всякое такое, но поверь, некоторые моменты жизни лучше пережить в одиночестве.

Лиза нахмурилась. Зиганшин говорил столь очевидную глупость, что даже возразить нечего. Она всю жизнь провела одна, но не было у нее таких моментов, когда бы она думала – как хорошо, что никого нет рядом со мной!

– Это как в бой, – продолжал Мстислав Юрьевич, не замечая ее скепсиса, – бабу свою не берешь с собой, но потом все равно к ней вернешься, победишь или проиграешь. Ну, если не умрешь, конечно, но тут, как я понимаю, опасность для жизни миновала? Так что считай, будто твой Руслан на войне.

Лиза вспомнила о словах Евсеевой, что больше всего жизненных сил забирает самообман, и горько улыбнулась.

– Ты-то сам как? – неуклюже сменила она тему. – Освоился с детьми?

Начкрим встал, внимательно посмотрел в окно, выглянул на улицу и только потом, понизив голос, признался:

– Какой там! Не сплю почти, все думаю, на кой хрен во все это ввязался! Я ж детей в принципе не особенно люблю и не умею с ними общаться. Что я могу дать им? Только еду и защиту.

– Это немало. Может, больше ничего и не нужно.

– А воспитание?

Лиза задумалась.

– Мои родители были настоящими менторами, – вздохнула она, – так что я все детство провела как на скамье подсудимых, в полной уверенности, что мама с папой – непогрешимые высшие существа. Если бы я видела их как есть, обычными людьми, которые иногда правы, иногда ошибаются, с чем-то борются, побеждают и проигрывают, тогда, наверное, я оказалась бы лучше подготовлена к жизни. Может, лучший способ быть родителем – это быть самим собой?

Глядя в окно, Зиганшин пробормотал, что ему страшно подумать, кем вырастут дети, если он будет с ними самим собой.

– Есть еще такая теория, что лучшее воспитание – это безответственное поведение.

Улыбка, нечастая гостья на строгой физиономии Зиганшина, слегка тронула его губы.

– Смешно… Хотя, если подумать, не такая уж и ересь. В детстве я особо не вникал в семейные дрязги, но краем уха улавливал, что папина первая жена, Наташина мать, считалась у родни образцом самопожертвования и благородства, матерью с большой буквы, между тем как моя маман всю дорогу подвергалась остракизму за эгоизм и разгильдяйство. Итог печален. В первом браке жизнь отца оказалась невыносимой, а с мамой он был счастлив до последнего своего дня. Высоконравственная мать воспитала Наташу действительно прекрасным человеком, добрее ее я женщины не знал, но сестра оказалась втянута в унизительные и тягостные отношения с женатым мужчиной, и разрушила собственную жизнь. А я вполне себе такой негодяй, но живу как хочу, доволен миром и собой, и мысль принести себя в жертву ради чьего-то удовольствия мне даже в голову не приходит.

– Повезло тебе, – сказала Лиза искренне.

– Сейчас мне периодически названивают родственницы с папиной стороны и негодуют, ах, как эта негодяйка моя мамочка бросила на меня детей! Слава богу, хоть родня ее матери не суется со своим праведным негодованием, видно, боится, что я им скину ребятишек. А я не сержусь, наоборот, рад, что мы наконец расставили все точки над i. И скажу тебе по секрету, когда она вернется из своей поездки, я найду в ней надежную помощницу. Да, она станет заниматься с детьми только когда захочет, но у меня зато не будет статуса неблагодарного сына, обрекающего старуху-мать на каторжный труд няньки.

– Прости, а почему у вас с сестрой разные фамилии? У вас же общий отец, а не мать, и она не выходила замуж.

Зиганшин поморщился и, кажется, тихо выругавшись себе под нос, сказал, что мать Наташи, не простившая отца, заставила дочь взять свою фамилию при получении паспорта.

Мысли Лизы двигались каким-то коньковым ходом, от проблем воспитания соскальзывая к Руслану, потом к старому делу психиатра, отозвавшемуся сейчас неожиданным эхом, потом опять к Руслану…

Зиганшин вышел куда-то и быстро вернулся с небольшой охапкой дров, отчего в кухне сразу запахло Новым годом. Со скрипом отворив печку, он сунул внутрь старую газету, сверху уложил дрова «колодцем», поднес спичку и быстро захлопнул дверцу. Несколько секунд стояла тишина, а потом пламя уютно и деловито зашумело.

«Все люди разные», – вяло думала Лиза, пока Зиганшин возился с обедом. Она сегодня встала в шесть утра, чтобы наготовить ему на всю неделю, и теперь не хотела даже смотреть в сторону пищи. Итак, все разные, и все имеют право быть такими, как их создала природа, и уж тем более такими, как они сами хотят быть. Наверное, высший родительский подвиг – это не быть самим собой, а принять ребенка таким, как он есть… Стоп, но по этой логике мать Скролибовского совершенно права. Или нет? Чувствуя, что начинает путаться в паутине абстрактных размышлений, Лиза заставила себя вернуться к фактам.

Психиатр-мститель, надо же. Минуточку, а всем ли он отомстил?

– Зиганшин, стой! – крикнула она, так что начкрим от неожиданности выпустил из рук сковородку. С заунывным звоном она упала на чугунный лист, вделанный в печку.

– Что?

– А судья жив? Гособвинитель? По логике, если мстить, так всем участникам процесса! Где они сейчас?

– Вопрос не праздный, – хмыкнул Мстислав Юрьевич, – странно, что я сам об этом не подумал.

Наскоро покормив детей, Зиганшин погрузил их в машину и повез к Эмилии Львовне, для экономии времени снова вызвав Лизе такси. Она была даже рада этому, потому что робела племянников начкрима и не знала, как с ними общаться. Чем можно утешить осиротевших детей?

Рядом с ними она сразу начинала чувствовать себя неуклюжей и бестактной теткой, сочувствие которой выглядит наигранным, а веселость – истинным равнодушием.

Откинувшись на заднем сиденье чистенькой иномарки, Лиза думала, что все равно надо подружиться с ребятами. Девочка растет, и скоро ей понадобятся женские наставления, и мальчику тоже плохо без женской ласки.

Начкрим заявил, что этот кулинарный аврал будет первым и последним, в дальнейшем он планирует освоить поварское искусство, начнет с чего-нибудь простого, например с покупных пельменей, а там и до домашнего борща дорастет.

Лиза обещала, пока он будет дорастать, раз в неделю приезжать и делать заготовки для полноценных детских обедов.

Узнав, что у начкрима вместо привычной газовой плиты настоящая деревенская печь, Лиза немного оробела, но переиграть было нельзя. За сегодняшний утренний аврал она получила от мамы суровую отповедь, резюме которой гласило: помогать чужим людям можно, только если это не причиняет ни малейших неудобств родителям, в противном случае чужие люди должны идти лесом.

Ладно, говорят, на живом огне все гораздо вкуснее выходит.

Посмотрев в окно, Лиза увидела бескрайний луг в разгаре цветения, в яркой и сочной траве пестрели цветы, а поверху шла легкая вуаль из белых «зонтиков». Вдалеке высилась горка, очертаниями похожая на разрушенный дом, вся покрытая высокими розовыми свечками иван-чая. Где-то совсем на горизонте виднелась кромка леса, но можно было еще среди сплошного ряда елок разглядеть грустные белые штрихи березовых стволов.

За поворотом лес подобрался ближе, обступил узкую асфальтовую дорогу, и старые осины почти смыкали свои ветви над ней, роняя на ветровое стекло желтые листочки, похожие на почтовые марки.

Казалось, лето только что наступило, а уже скоро осень, подумала Лиза с грустью.

Что-то важное пришло ей в голову, когда она отвлеклась на красоты пейзажа, пришло и тут же испарилось, как большинство умных мыслей.

Зиганшин сказал, что женщин в бой не берут. Но уходя, знают, что женщины их ждут, а Руслан не знает.

Лиза посмотрелась в зеркало заднего вида. Она собиралась к начкриму как в настоящие гости, приготовив и сложив еду, приняла душ, тщательно уложила волосы, сделала легкий макияж и надела лучшее летнее платье. Не потому, что хотела соблазнить Зиганшина, боже упаси, просто приятный вид гостя – это уважение к хозяевам.

В общем, сейчас она выглядела хорошо – и нравилась себе.

Она знала, что нельзя унижаться перед мужчиной, и нечего навязываться в четвертый раз, когда тебя уже послали трижды, не имела никакого понятия, что скажет Руслану и существуют ли вообще слова, способные заставить человека любить, если он того не хочет, но вопреки всем доводам разума и даже собственному желанию, когда за окном машины лес сменился пыльными панельными домами, она назвала водителю адрес клиники, где лежал Руслан.

«Наверное, точно так же чувствовали себя несчастные парни, когда шли убивать, – подумала она с грустной усмешкой, – все их существо противилось этому, но они склонились перед высшей волей, которая вела их против всего, что они думали и знали».

Оставалась надежда, что часы посещений кончились и ее остановит вахтер, или Руслан уже выписался домой, или ушел на процедуры.

Взявшись за старинную медную ручку, до блеска отполированную тысячами ладоней, Лиза толкнула тяжелую дверь, оказалась в холле клиники и беспрепятственно поднялась по мраморным ступеням. Вахтер, старичок с лицом более значительным, чем у стоящего тут же памятника какому-то великому врачу, только кивнул ей и не потребовал пропуска.

Быстрее и проще всего попасть в палату к Руслану было через внутренний дворик, и, выйдя туда, Лиза так испугалась встречи, что опустилась на скамейку рядом с молодыми врачами.

В халатах, накинутых поверх хирургических костюмов, они курили, жадно затягиваясь и энергично обсуждая какой-то профессиональный вопрос. Лиза позавидовала их энтузиазму и невольно улыбнулась, заметив, что, листая историю болезни, юный доктор забыл о том, что у него между пальцев зажата сигарета и сейчас ее уголек прожжет насквозь медицинский документ.

– Извините, – она показала доктору на опасность, тот засмеялся, но быстро сделал серьезную мину и поблагодарил Лизу.

Все вдруг стало видеться ей чрезвычайно ярко, и огромный вазон-клумба, из которого торчали какие-то сорняки, и окна с белыми медицинскими занавесями, и высокая рябина, среди перистой листвы которой уже начинали розоветь тяжелые гроздья. О, если бы удержать этот миг ускользающей надежды, так и остаться, подставив лицо нежным лучам закатного солнца…

Расслышав в сумке телефон, она решила, это Зиганшин забыл о чем-то ей сказать, но, когда наконец мобильный отыскался среди прочего дамского барахла, выяснилось, что звонит Руслан!

Сердце екнуло, и когда Лиза нажимала на зеленую трубочку, палец ее дрожал.

– Ты можешь ко мне приехать сейчас? – спросил Руслан.

– Могу.

– Нет, если ты занята, то я подожду, делай как тебе удобно.

– Могу-могу, – улыбаясь, она встала и быстро пошла к нему.

Через три минуты она уже стучала в дверь его палаты. Руслан, естественно, не ждал ее так скоро, он лежал на постели в спортивных брюках и майке, растрепанный, и, увидев на пороге Лизу, едва не подскочил от удивления.

– Как так? – спросил он, садясь тяжело и неуклюже.

Лиза пожала плечами.

– Слушай, я…

Для равновесия Руслану надо было держаться за спинку кровати, и, когда Лиза подошла ближе, он вдруг обнял ее и уткнулся лицом в ее живот.

Лиза поцеловала его в макушку.

– Ты меня простишь? – спросил он невнятно, по-прежнему пряча лицо в складках ее платья.

– Конечно.

– Тогда подожди.

Руслан притянул к себе костыли и встал.

– Знаешь, никак не привыкну, что мне теперь нужен один носок и один ботинок.

Быстрым движением заправив пустую штанину за резинку брюк, он сделал несколько шагов и остановился возле окна. Лиза видела, как вздулись мышцы его рук, и от этого почему-то стало очень горько.

– Ну вот, смотри, усеченная версия меня, – сказал Руслан спокойно, – такой я теперь есть, и что будет дальше, черт его разберет. Ты должна знать, что из-за увечья я больше не смогу заниматься хирургией, и…

– Ты мне это уже говорил, – перебила Лиза.

– Да, верно. А ты поняла?

– Поняла.

– И что думаешь?

Она пожала плечами:

– Тебе решать.

– Нет, Лиза, решать тебе. Ты выйдешь замуж за одноногого инвалида без профессии?

– Выйду, если ты себя имеешь в виду.

Руслан засмеялся.

– Прости, что нет кольца и прочего антуража. Я хотел выписаться, все подготовить, а потом уж звонить тебе, а сегодня меня будто что-то толкнуло.

– И меня.

Руслан протянул к ней руку, но пошатнулся и снова схватился за костыли.

– Точка опоры потеряна, – сказал он с улыбкой, – как теперь целоваться-то, даже и не знаю. Боюсь ушибить тебя.

– Не бойся.

Руслан нахмурился:

– Это непросто будет, Лиза. После операции я стал себе противен, и как-то страшно думать, что в таком уродском виде еще достоин заниматься с тобой любовью, даже чисто технически плохо понимаю, как все будет у нас происходить.

– Я тоже очень стеснялась быть с тобой первый раз, – сказала Лиза тихо, – ты сейчас можешь обидеться и справедливо заметить, что это совсем разные вещи, но понимаешь, ты всегда был красивым и желанным для женщин и просто не знаешь чувства физического несовершенства. А я толстая и страшно боялась, что ты меня увидишь, потрогаешь, и тебе станет противно. Собственно, я думала, что ты от этого меня и бросил.

Испугавшись, что обидела его, Лиза осторожно положила руку поверх его ладони, крепко держащей перекладину костыля. Руслан посмотрел ей в глаза серьезно и грустно:

– Лиза, неужели ты думаешь, я тебя оценивал? Просто хотел быть с тобой и был, вот и все. Мне важно было, что я обнимаю тебя, а насколько совершенно твое тело, я вообще не думал.

– Вот и я так же.

– Да?

– Да. Ты будешь считать, что мне противен, потому что у тебя нет ноги, я буду думать, что ты меня презираешь, оттого что я толстая, ну и так, мало-помалу, преодолевая стыд и отвращение, мы с тобой достигнем сексуальной гармонии.

– Ага. Зажмурив глаза и стиснув зубы.

– Ну а как ты думал? Чтобы чего-то добиться, надо себя превозмогать.

Она встала рядом, и Руслан обнял ее одной рукой. По напряжению его мышц Лиза понимала, как тяжело ему сохранять равновесие, и сначала поцелуй его был нежным и осторожным, даже неискренним.

Лиза положила руку ему на живот, и все быстро изменилось.

Через минуту он отпрянул, тяжело дыша, и проклял того идиота, который сделал так, что палата не запирается изнутри.

Руслан попросил Лизу переехать как можно скорее, чтобы к его выписке она уже освоилась в новом доме.

Она немного конфузилась, что заселяется в отсутствие Анны Спиридоновны, полагая, что та не обрадуется, когда вернется из санатория и обнаружит на кухне вторую хозяйку, тогда Руслан при ней позвонил матери на скайп и рассказал о своем намерении жениться.

Анна Спиридоновна благословила молодых, сказала, это хорошо, если Лиза переедет, пока ее нет, быстрее освоится.

Лиза ушла поздно вечером, так что Руслану пришлось, пользуясь своим авторитетом, выводить ее через приемное отделение, но утром прибежала снова, наврав на работе, что у нее «дела в архиве» и она будет к двум.

Они не говорили о будущем, о том, что все будет хорошо и все наладится, ибо были уже взрослыми людьми и понимали, что все хорошо никогда не бывает и налаживается тоже далеко не все.

Дождавшись укола антибиотика, Руслан вызвал такси, и они поехали в загс подавать заявление.

На торжественную регистрацию была огромная очередь, втиснуться в которую не помогло даже знакомство с заведующей, на которое очень рассчитывал Руслан, но они договорились просто поставить штампы через неделю после возвращения Анны Спиридоновны из санатория. Заведующая, оказавшаяся щуплой женщиной с легкомысленной детской косичкой-колоском, старательно отводила взгляд от Руслана и обращалась к Лизе таким сочувственным тоном, что ей захотелось пойти в другой загс.

На работу она пришла уже полноценной невестой и, сев за стол, долго не могла сосредоточиться, смотрела в окно и пыталась унять непривычное чувство счастья, расползающееся в душе, как опрокинутое вино по белой скатерти.

«Наверное, это сон, наяву со мной просто не могут происходить подобные вещи! Сейчас я проснусь, и все… А если не проснусь, то Руслан передумает… Он один раз уже передумывал и снова передумает, теперь насовсем… Чем безмятежнее я буду теперь, тем больнее станет потом… Надо, наоборот, готовиться ко всяким ужасам, тогда есть шанс, что обойдется…»

Слава богу, вызов Зиганшина отвлек от бессвязных и бессмысленных рассуждений.

Лиза удивилась, что он вышел на службу, но начкрим довольно раздраженным тоном, свидетельствующим обычно о неуверенности в своей правоте, сказал, раз бросить работу он не может, детям придется проявлять самостоятельность. В следующую секунду Мстислав Юрьевич потянулся к телефону и стал показывать ей фотографии щенка, взятого у Эмилии Львовны.

– Ты меня для этого вызвал? – спросила Лиза, с ужасом наблюдая на суровом лице начкрима явные признаки умиления.

– Нет, ну посмотри! Разве тут можно устоять? Кстати, я договорился, ты тоже можешь взять, если захочешь. Ладно, к делу. Вернувшись от Шишкиной, я сразу бросился смотреть запись передачи и выяснил, что доктора звали Георгий Петрович Шелест. Покойный Дмитрий Павлович проехался по нему, словно танком, и особенно противно, что самого врача не пригласили на это судилище и не дали сказать ни слова в свое оправдание.

– Стало быть, не такой он был искренний и прекрасный, как расписывала вдова?

Презрительно фыркнув, Зиганшин сказал, что не видел еще ни одной жены или любовницы, которая бы здраво судила о своем мужике, но у него создалось впечатление, что Шишкин действительно верил в ту ахинею, которую нес в народ.

– Так что искренним, может, он и был, – протянул начкрим задумчиво и включил кофемашину.

Поставив перед Лизой изящную чашечку, он в своей привычной манере принялся расхаживать по кабинету:

– Я поднял информацию по своим каналам, и знаешь что выяснил? Тебе сначала плохую новость или очень плохую?

– Давай по порядку.

– Хорошо. Я учел твои соображения, что если мы имеем дело с местью товарища Шелеста, то опасность может угрожать всем участникам его процесса, и как только выяснил имена всех фигурантов, сразу дал Шаларю негласное задание их пробить.

– Надо предупредить их как можно скорее, – буркнула Лиза, думая, как хорошо быть коррумпированным полицейским. Ей пришлось бы потратить много времени и сил на то, что Зиганшин в течение нескольких часов, не выходя из кабинета, узнал по своим мафиозным каналам.

– Давай ты не будешь меня перебивать и ломать интригу. Как ни противно мне было, я внимательно посмотрел программу Шишкина от начала до конца и выяснил, что Георгий Петрович действовал из корыстных соображений и запихнул в дурдом не абы кого, а единокровного брата своей девушки, чтобы по-царски зажить с ней в освободившейся после этого хате. Мать брата, присутствовавшая на передаче, особенно напирала на этот момент и очень желала привлечь падчерицу к ответственности, выставив ее соучастницей преступления, но, к сожалению, сия тема впоследствии не получила развития.

– Почему к сожалению?

– Да потому что! – раздраженно воскликнул Зиганшин. – Оказывается, этот образец нормальности и эталон психического здоровья через несколько месяцев убил свою единокровную сестру в приступе лютой шизофрении. А села бы девчонка, так осталась бы живая.

– Получается, у Шелеста были гораздо более веские основания для мести, чем просто срок?

Мстислав Юрьевич покачал головой и развел руками, как бы оправдывая Георгия Петровича:

– Она к тому же беременная была, на сносях. Я как подумаю, так прямо дурно становится, мужик в одночасье лишился вообще всего. Жизнь, конечно, жестокая штука, но, нанося удары, обычно оставляет что-нибудь, за что можно ухватиться. А тут полностью выдернули землю из-под ног. В довершение у Шелеста еще мать умерла, пока он срок мотал. Перемололи человеку всю судьбу, и ради чего? Чтобы доказать, что к психам надо гуманно относиться. А самая жестокая и тонкая ирония состоит в том, что бедолаге даже не подумали пересмотреть дело, когда выяснилось, что он не закон нарушал, а просто был хорошим специалистом и разглядел признаки душевной болезни до того, как человек перешел к насильственным действиям. Иногда я думаю, – продолжал Зиганшин, расхаживая по кабинету, – что самая идиотская и кровавая штука на свете – это борьба за идею. Все глупость человеческая и трусость, не хотим мы вникать в каждую конкретную ситуацию, а хотим готовые клише. Чтобы не думать, а сразу знать, как делать к своей выгоде и безопасности. Набиваем себе головы всяким говном типа антисемитизма или чего-нибудь еще, и чем больше у нас там утрамбовано этого говна, тем больше орем о свободах и правах. Ладно, политчас закончен, вернемся к делу. Есть одно обстоятельство, которое опровергает все наши гипотезы и заставляет думать, что все это – чудовищное совпадение.

Лиза глотнула фирменного начкримовского кофе, отвратительная вкусовая палитра которого вполне раскрылась в остывшем состоянии.

– Невозможно. Три обидчика Шелеста погибли совершенно одинаковым образом в течение года, это все что угодно, только не совпадение.

– А Наташа? Она точно не имеет никакого отношения к той давней истории и не была знакома ни с кем из ее участников.

– Смерть Натальи Юрьевны – трагическое стечение обстоятельств, действительно результат острого психоза у Карпенко.

– А почему тогда этот таинственный хмырь звонил и Оксане Карпенко, и мамаше Скролибовского? Если Олег не замешан?

Лиза сделала еще глоток. Эта жуткая кислая бурда, оказывается, прекрасно прочищает мозг.

– Допустим, я Шелест, – она нахмурилась и украдкой постучала кулачком по краешку стола, чтобы не привлекать к себе бед, влезая в шкуру глубоко несчастного человека, – моя жизнь похерена ради идеи защиты прав психически больных людей. Я лишился жены и ребенка, прозябаю на дне общества, а у моих обидчиков между тем все прекрасно. Шишкин блаженствует с женой и собачками в окружении роз, Кривицкий сделал блестящую карьеру, а Крашенинников, хоть не достиг особых высот, все же занимает место, которое его неплохо кормит. Хорошо, думаю я, вы так переживали за сумасшедших, что ради их права разгуливать на свободе и творить все что вздумается не пожалели своего коллегу, так почему бы вам самим не попробовать, как оно бывает? Я могу просто и банально вас всех грохнуть, поджечь ваши дома, вытоптать розы и утопить собачек, но зачем?

При упоминании собачек Зиганшин поморщился и буркнул, что раньше не замечал в Лизе кровожадности.

– Вот именно, я не кровожадный, – продолжала она, – просто я рассудил, что, если моей судьбой, а потом, так уж получилось, и жизнью моей девушки и моего нерожденного ребенка пожертвовали ради принципа, я имею право пожертвовать жизнями своих оппонентов, чтобы доказать, что этот принцип не такой прекрасный и полезный для общества, как утверждали они. Вдруг череда смертей от рук психически больных заставит людей задуматься и внимательнее отнестись к тому, что происходит вокруг? Может быть, изменить законы или увеличить доступность психиатрической помощи, а не сокращать ее, как повсеместно делается теперь? Вдруг хоть одна мамаша насторожится и отведет своего ребенка к психиатру, а потом вдруг, неслыханное дело, станет давать ему таблетки, которые врач пропишет, а не спустит в унитаз, наслушавшись подруг, что от этих таблеток ребенок станет еще большим дураком? Я нахожу латентных шизофреников, каким-то образом работаю с ними, но, поскольку у меня есть совесть, даю их родителям шанс, звоню и предлагаю помощь. Когда меня посылают на хер, начинаю действовать. Потому что ребята все равно больны и рано или поздно что-то натворят с самими собой или другими, так уж лучше это будет мой обидчик, чем ни в чем не повинный человек.

– Ты хочешь сказать, что с Наташей он просто не успел? – резко обернулся к ней Зиганшин.

– Получается так.

Мстислав Юрьевич вдруг стукнул кулаком по стене и остановился, неподвижно глядя в окно.

– Продолжай, – сказал он после долгой паузы.

– Собственно, это все. Мне кажется, все логично и все сходится.

– Ага. Кроме одного: Георгий Петрович Шелест умер в две тысячи восьмом году.

– Да быть не может!

– Почему нет? Не буду цитировать Булгакова, сама знаешь, смертен, да еще и внезапно. Так вот бедняга умер от естественных причин, и нам ничего не остается, кроме как признать, что или мы ищем не там, или искать нечего, а просто судьба смеется над нами с помощью совпадений.

– Таких совпадений не бывает.

– А ты подготовь материал и пойди с ним к нашему генералу. Он тебе быстро растолкует, что бывают еще и не такие.

– Ладно, допустим, Шелест умер, но дело его живет. Может, родственник какой-нибудь решил отомстить…

Зиганшин сказал, что у Георгия Петровича, по официальным данным, никого не осталось, а когда Лиза предположила, вдруг какой-то человек, пострадавший от рук психически больного, решил убивать радетелей за их права, а старая передача, запись которой он неизвестно где нашел, просто позволила ему установить личности этих радетелей и Шелест тут действительно ни при чем, Зиганшин посоветовал ей не амортизировать зря фантазию, а поберечь для своих книжечек.

– Слушай, я внезапно стал отцом, у тебя мужику ногу отняли. Дел вообще по горло, – вздохнул он, – а тут, чтобы добиться хоть какой-то ясности, нужно потратить кучу времени и сил. Слышал я от одного раскормленного рупора эпохи недавно по телику, что в детективе интрига должна быть изящной и логичной, как шахматный этюд. Я не против, только чтобы разыграть этот этюд, надо сначала найти шахматные фигуры, запрятанные неизвестно где. Даже у Шерлока Холмса была агентурная сеть из беспризорников, которые добывали ему информацию, ибо дедуктивный метод вещь хорошая, но на пустом месте его не применишь. Нам придется отработать все контакты Шелеста, передопросить родителей убийц, потом найти способ как-то с ними самими побеседовать, проанализировать кучу распечаток звонков, и, главное, чем больше мы будем узнавать, тем больше у нас станет прибавляться работы, потому что мы толком не знаем, в каком направлении двигаться. К тому же, если начальство узнает про нашу партизанщину, мы огребем по самое не балуйся, это я тебе говорю как руководитель.

Лиза вздохнула. Действительно, пока Зиганшин не вызвал ее к себе, она ни разу не вспомнила про их негласное расследование. Начинается новая жизнь, новые заботы. Какое ей дело до неизвестно кого, который, может быть, еще и не существует? Надо заниматься мужем, а не морочить себе голову всякими химерами.

– Но кто знает, сколько народу он еще положит, если мы его не остановим? – сказала она, ненавидя себя за пафос. – Если дело не в Шелесте, а в принципе?

Зиганшин быстро заходил по кабинету, бормоча, что всегда чувствовал в Лизе гнильцу и червоточинку, и прав был его инстинкт, нашептывающий не связываться с ней. У него, новоявленного отца-одиночки, появилась куча обязанностей, так что он свои-то дела не успевает делать, а она навязывает ему еще общественную нагрузку, превращая в какого-то престарелого тимуровца. Высказавшись, Мстислав Юрьевич уселся за свой стол и так мощно хлопнул по нему ладонью, что Лиза едва не подскочила.

– В общем, так, – сказал он веско, – если хочешь копать дальше, с этого момента слушаться меня беспрекословно. С тебя все телефонные распечатки, а также преданные ученики и благодарные потомки Шелеста, если таковые существуют. Я пробью потенциальных жертв и тряхну Голлербаха, пусть шевелит верхонками насчет медицинских документов. В субботу утром жду вас обоих у себя с отчетом, дорогу ты теперь знаешь. Задача ясна?

Лиза кивнула.

– Выполнять!

Она встала, преувеличенно четко повернулась через левое плечо и уже взялась за дверную ручку, как Зиганшин окликнул ее вполне человеческим голосом: «Лиза, если ребятам чего-нибудь пожрать привезешь, буду благодарен».

Мама сновала из угла в угол по комнате, патетически восклицая: «Это сумасшествие!», папа сидел за ее письменным столом с прямой спиной и скрещенными руками, буравя дочь ледяным взглядом, а сама дочь стояла над раскрытым чемоданом, ожидая, когда ей позволят продолжить сборы.

Она и не думала, что вещей окажется так мало, ее гардероб состоял почти наполовину из форменной одежды. «Когда выходишь замуж, полагается какое-то приданое, – вяло прикидывала Лиза, – белье, посуда, полотенца всякие. А у меня приличной ночнушки нет… Нужно составить список и докупить все необходимое, пока Руслан в больнице».

Лиза неплохо зарабатывала, но стеснялась покупать себе хорошие вещи. То казалось, будто она недостойна красиво одеваться, то мешало сознание, что самое элегантное платье будет смотреться плохо на ее далекой от идеала фигуре, и всегда было стыдно признаваться родителям, что она потратила деньги на себя, не посоветовавшись, не уточнив, нет ли в доме каких-то более насущных нужд.

Если Лиза все же, преодолев жгучий стыд и чувствуя себя предательницей, покупала что-то, мама поджимала губы и говорила: «Боже, какая безвкусица», – и удовольствие было окончательно испорчено.

Поэтому все ее имущество, не считая зимних вещей, без труда помещалось в небольшой чемодан. Даже не придется садиться на крышку, чтобы закрыть его.

– Как это ты выходишь замуж! И переезжаешь, даже не представив нам своего жениха! Ты в своем уме?

Лизе сразу стало стыдно. Действительно, она не познакомила Руслана с папой и мамой, потому что знала, какой прием родители окажут ее возлюбленному, и оттягивала этот момент. Но теперь, раз она официальная невеста, знакомство жениха с родителями приобретает статус протокольного мероприятия и должно быть осуществлено прежде, чем она уедет, иначе получится что-то вроде бегства.

Завтра навестят его все втроем. Лиза подозревала, что визит мамы с папой не прибавит Руслану здоровья, но состояние его удовлетворительное, человек готовится к выписке, так что выдержит час высокомерных взглядов и идиотских разговоров.

– Мы никуда не пойдем! Алексей, не знаю как ты, а я не собираюсь потворствовать нашей дочери губить свою жизнь! – воскликнула мама, ломая руки. – Выйти за инвалида, надо же придумать такое!

Тяжело вздохнув, Лиза склонилась над чемоданом и аккуратно уложила форменную рубашку. Все-таки это трудное занятие, прощать людей, уверенных в собственной непогрешимости. Трудное и безнадежное.

Прости и отпусти – прекрасный совет, и Лиза делала это, пропалывала свою душу, с корнем вырывая сорняки детских обид, и пыталась, честно пыталась выкорчевать память о том, что родители не пустили ее к умирающему Грише. Она любила папу с мамой такими, как есть, склоняя голову перед их несовершенством и принимая, что все, что ни делали, они делали из любви к ней. Но если бы они хоть раз сделали шаг ей навстречу, пусть не простили бы ей ее собственные прегрешения, реальные и мнимые, но пусть хотя бы позволили ей быть неидеальной!

– Ты взрослая женщина, четвертый десяток уже, а рассуждаешь как младенец! – продолжала мать, как бы в приступе бессилия ухватившись за дверной косяк. – Он же тебя нисколько не любит, просто нашел дуру, которая станет его обслуживать и содержать!

– Мама, ну что ты говоришь, – поморщилась Лиза, – мы любим друг друга…

– Мать дура, не понимает! – Лизино ухо уловило в голосе родительницы истеричные нотки, знакомые с детства. – Такая уж любовь, куда там! Только я что-то не помню, чтобы он делал тебе предложение, пока у него обе ноги были в наличии.

Лиза хотела достать с полки джемпер, но мать вдруг очень грубым, каким-то мужским движением захлопнула перед ее носом дверцу шкафа и прислонилась к ней спиной, воинственно скрестив руки.

– Я не допущу, чтобы моя дочь загубила свою жизнь с инвалидом! – воскликнула она с таким пафосом, что у Лизы заныли зубы.

Мама заняла превосходную стратегическую позицию, чтобы взять из шкафа вещи, придется ее отодвинуть, но Лиза уже имела опыт подобных провокаций. Стоит ей только протянуть руку, чтобы попытаться открыть дверцу, как будет разыграна сцена «неблагодарная дочь избила старую мать».

Она опустилась на диван рядом с распахнутым чемоданом и быстро проверила, что успела туда положить.

– Не допустишь, значит? – спросила Лиза спокойно. – Но ты же тридцать лет допускала, что твоя дочь глубоко несчастна, почему вдруг теперь такая забота?

– Как ты разговариваешь с матерью? – подал ожидаемую реплику отец.

Лиза улыбнулась ему. Иногда она не знала, что правильнее, жалеть ли отца или, наоборот, сердиться на него за то, что не дает матери никакого отпора. Он пользовался репутацией мягкого и доброго человека и никогда не начинал скандалов сам, но ни разу не попытался защитить дочь.

– Значит, ты была несчастна? Вот как? По крайней мере, нас ты не имеешь права в этом винить! Мы тебя ничему плохому не учили!

Лиза вздохнула:

– Вы не научили меня самому главному – любить самое себя.

– Когда я тебя воспитывала, то надеялась, что ты устоишь против этой потребительской заразы! Себя любят только негодяи, а нормальные люди прежде всего любят близких! Не думала я, что ты вырастешь такой эгоисткой!

Лиза закрыла молнию на чемодане и попробовала на вес. Совсем легкий.

– Это и есть высшее проявление эгоизма – отказывать человеку в праве любить себя самого. Мама, я не хочу с тобой спорить ни относительно теории воспитания, ни насчет своей собственной судьбы. Я выйду за Руслана, если вы готовы принять этот факт, поедем завтра к нему в больницу знакомиться, если нет – то нет. Я ухожу.

– Ишь как осмелела! Пока не нужна никому была, так сидела с фигой в кармане, а как только поманили, сразу побежала! Учти, уйдешь сейчас, обратно не пустим, когда тебя этот твой одноногий хахаль выставит за дверь!

– Ладно, – усмехнулась Лиза. На душе у нее вдруг стало очень спокойно. Зачем она переживала, плакала во время семейных ссор, горячилась, пыталась найти какие-то слова, чтобы пробиться к родителям, объяснить, что она думает и чувствует, и расстраивалась, что нужные слова, после которых все наладится, никак не приходят на ум. Сейчас она ясно поняла: таких слов не существует. Ни в одном языке нет слов, которые заставили бы человека слушать тебя, если он того не хочет.

– Хорошо, – повторила она холодно, – тогда я вынуждена буду подать в суд, выделить свою долю и продать ее или сдать в аренду. Если вам нравится жить в коммуналке, пожалуйста.

Конечно, куража ее хватило ненадолго, только дойти от комнаты до входной двери. Надев босоножки, Лиза расплакалась, попыталась обнять родителей, но мама с неприступным видом отстранила ее, загородив отца от посягательств дочерней любви.

– И рада уж была, что вышла за калеку, – выпустила она парфянскую стрелу, когда Лиза переступила порог квартиры.

С опухшим от слез лицом, всхлипывая и ежась от холода (не обратив внимания, что к вечеру ощутимо похолодало, Лиза покинула отчий дом в джинсах и футболке), с наполовину собранной сумкой она звонила в дверь квартиры Волчеткиных.

Макс долго не открывал, и только когда Лиза испугалась, что его нет дома, услышала в глубине квартиры шаги.

Судя по растерянному выражению глаз, он спал и, наверное, злился на непрошеных гостей, но, увидев Лизу, обрадовался и, подхватив ее чемодан, сразу повел в комнату Руслана.

Деликатный Голлербах быстро вышел под предлогом «сделать чайку», и она осталась одна, осматриваться и осваиваться.

Лиза остановилась посреди комнаты с немного неловким чувством, не уверенная, можно ли ей открывать шкафы и смотреть книжные полки.

До сегодняшнего дня она была у Руслана только три раза, один из них с официальным визитом к Анне Спиридоновне, и тогда Лиза так робела, что ничего не видела вокруг, полностью сосредоточившись на том, чтобы произвести на пожилую женщину хорошее впечатление, и, конечно, выглядела деревенской идиоткой.

Потом они с Русланом забежали к нему после работы, и никого не оказалось дома… Лиза улыбнулась, вспоминая, какой веселый быстрый секс случился у них на этой узкой кровати, как они все время пугали друг друга, что якобы слышат звяканье ключа во входной двери, и от этого школьного страха было смешно и легко.

И еще раз они пили чай все вместе, с Анной Спиридоновной и Максом, тогда Лиза чувствовала себя раскованнее, но все равно недостаточно свободно, чтобы глазеть по сторонам.

Ах да, еще она была здесь с обыском, но это не считается. Это воспоминание мы вынесем за скобки.

Осторожно опустившись на самый краешек кровати, Лиза осмотрелась в своем новом доме. Так непривычно было думать об этой немножко неуютной мужской комнате «дом».

Руслан жил в старом доме, и на высоком потолке еще сохранилась затейливая лепнина, завитки ее были слегка припорошены пылью, делая тени рельефнее и четче, чем задумывалось. Обои приятного фисташкового цвета с невнятным рисунком кое-где поверху начали отставать, а старинный дубовый паркет давно не знал мастики.

Около высокого окна под прозрачной тюлевой занавеской стоял письменный стол Руслана, видно, служивший ему еще со школьных времен. Такой стиль легкости и простоты был моден в шестидесятые годы: тонкие ножки, одна тумба с тремя ящиками с простыми медными колечками вместо ручек. Столешница покрыта листом органического стекла (кажется, это так называется), тоже, наверное, лежащим тут со школьных лет Руслана. От множества мелких царапинок и пятен стекло стало совсем непрозрачным, под ним виднелись какие-то фотографии и таблицы, но понять, что там изображено, оказалось невозможно.

Лиза отвела взгляд. Руслан вернется из больницы и сам покажет ей, что сочтет нужным. Нет, это все-таки чисто мужской подход к делу, женщина ни за что не позволила бы жениху водворяться к ней в свое отсутствие, предварительно не убедившись, что он нигде не обнаружит лишней пылинки или другого компромата.

Подойдя к небольшому платяному шкафу, очевидно старинному, со сдержанной резьбой и чуть рассохшимися дверцами, Лиза открыла его и улыбнулась. Вот, пожалуйста, вещи свалены на полках единым конгломератом, а Руслану совсем не стыдно, что она видит это безобразие.

И все равно, прежде чем наводить порядок, надо спросить у него разрешения. Лиза потянулась к телефону, а потом взгляд ее упал на такую же кровать у противоположной стены. В отличие от той, на которой сидела Лиза, вторая кровать была застелена очень аккуратно, без подушек и белья, покрывало лежало прямо на матрасе.

Это постель его жены, поняла Лиза с глухим чувством то ли неприкаянности своей, то ли неуместности в доме Руслана.

Ей стало страшно – получится ли что-нибудь у них обоих? Удастся ли ей вплестись в его жизнь, стать неотъемлемой частью, или так и придется жить гостьей, спать на кровати первой жены и знать, что никогда не займешь ее место в сердце Руслана?

Войдя, она оставила дверь в комнату открытой, и Макс остановился на пороге, деликатно покашливая, чтобы обратить на себя ее внимание.

– Пойдемте, покажу, где у нас постельное белье и все остальное. Мне неловко играть роль хозяина, потому что я тут гость, просто засидевшийся сверх всяких приличий, но, надеюсь, вы скоро освоитесь и положение изменится.

Лиза благодарно улыбнулась.

Пока она предавалась любимому занятию – страхам и сомнениям, Макс накрыл в кухне ужин, состоящий из бутербродов с сыром и печенья.

Лиза от волнения не хотела есть, но с удовольствием пила чай из широкой чашки в форме полусферы с нежным цветочным рисунком. Тонкие стенки и тусклый золотой ободок выдавали старинную работу, и было приятно и немножко страшновато держать чашку в руках.

Макс принес планшет и показал Руслану по скайпу, как они чинно сидят в сумерках, в ровном круге света от лампы с зеленым шелковым абажуром.

Связь была не очень хорошая, картинка часто зависала и распадалась на квадратики, а голос передавался так, будто говорит сильно проржавевший робот, но все же Руслан заметил, что она чувствует себя неуверенно и неловко.

Он перезвонил ей на мобильный и шепнул, что любит и очень скучает.

– Потерпи немножко, и скоро нам с тобой будет казаться, будто мы всегда вместе жили, – сказал Руслан, и Лизе стало стыдно, что она, вместо того чтобы ухаживать за женихом, скандалит с мамой, а потом рефлексирует как последняя неврастеничка.

Наступает время, когда ей надо быть сильной, и если раньше она могла себе позволить впустую тратить энергию на выяснение отношений с родителями, теперь придется это прекратить.

После ужина Лиза занялась готовкой. Руслан был еще слаб, из-за болезни у него то совсем не было аппетита, то хотелось всяких неожиданных вещей вроде запеканки с тыквой. «Когда я работал врачом, то с удовольствием ел больничную пищу, которая мне не положена, а став пациентом, видеть ее не могу. Диалектика», – смеялся он.

Яростно взбивая белки ручным венчиком, Лиза думала, как некстати сейчас пришлось это негласное расследование. Оно хорошо для страдающей одинокой бабы, а замужней женщине где взять время на игру в великого детектива?

– Макс, скажите, – окликнула она сидевшего тут же Голлербаха, – а это вообще реальная тема, так заморочить голову людям, чтобы они пошли убивать? Или мы зарылись в информации и нафантазировали глупостей?

Макс оторвался от планшета и нахмурился:

– В любом случае, если мысль возникла, надо подтвердить или опровергнуть ее с помощью фактов, а не догадок и замшелых стереотипов.

«Да блин», – подумала Лиза, уже настроившись, что Голлербах сейчас отвергнет идею воздействия на психически нестабильных людей, скажет, они ищут то, чего быть не может, и хватит маяться дурью, спасая граждан, которым ничто не угрожает.

– Жизнь – это такая штука, в которой бывает даже то, чего не бывает, – продолжал философствовать Макс, – возьмите хоть Кашпировского. Официальная наука признает его шарлатаном, но это не помешало тысячам людей сходить с ума на его сеансах. Сейчас можно рассуждать, что к тому были серьезные социальные предпосылки, но как знать, если бы массовым оболваниванием населения решил заняться я, люди только покрутили бы пальцем у виска, сочувственно вздохнули: «боже, какой идиот», и разошлись по домам. Так что я не знаю. Методики гипноза известны, кто-то им поддается, кто-то нет. Вещие сны, предчувствия, в конце концов, любовь, как это объяснить с научной точки зрения? Да, собственно, наука ничего и не объясняет, она только описывает.

– Макс, давайте конкретно.

– А, да-да, прошу прощения. Когда мало фактов, меня всегда одолевает навязчивое мудрствование. Конкретно могу сказать, что имеем пример Распутина, Кашпировского, Чумака, Вольфа Мессинга и кучи народу того же пошиба, которые то ли были чем-то одарены свыше, то ли грамотно дергали за струны сердца доверчивых людей. Или вот еще пример: недавно я читал замечательный детектив, просто не мог оторваться! Там героине казалось, что кто-то подсматривает ее сны. Если бы эта особа попала в поле моего зрения, я недрогнувшей рукой выставил бы ей психиатрический диагноз, тем более у нее в анамнезе были особенности поведения. Однако выяснилось, что дело не в умственном расстройстве, а в трагическом стечении обстоятельств.

– Но это художественный вымысел.

– Который вполне мог произойти в реальности, – отрезал Макс, – очень убедительно и логично написано. Вообще мир – удивительная штука, просто мы сознательно обходим непонятные факты, чтобы не споткнуться об них и не сломать себе какой-нибудь стереотип. Нам известно, что проходимка Джуна внушала человеку иллюзию исцеления от злокачественной опухоли, почему не предположить, что другой шарлатан может спровоцировать на убийство?

– Вы еще цыганок у метро вспомните.

– Неплохой, кстати, пример. Или вот из моей практики: не примите за хвастовство, но у меня бывают очень состоятельные пациенты, можно сказать, из высшего общества. И одна дама рассказывала мне, что в их кругу циркулирует какой-то кекс, вроде не доктор, но настоящий волшебник. Любую психическую заразу как рукой снимает одними разговорами. Она страстно хотела попасть к этому чудодею, но он очень закрытый и берет только по рекомендации, и то, если случай ему покажется интересным, поэтому пришлось ей довольствоваться мною.

Лиза недоуменно приподняла бровь, не совсем понимая, к чему Голлербах поминает конкурента.

– Ну как же, – фыркнул Макс, – богатые люди капризные, они не станут платить огромные деньги просто так, когда рынок психотерапевтов перенасыщен и очень приличного можно нанять за копейки. Значит, есть что-то в том мужике, имя у него еще такое смешное, то ли Панкрат, то ли Эхнатон… Нет, не вспомню. Года три уже прошло с того разговора. Ладно, чего мысль туда-сюда гонять, поскольку мы материалисты, то выводы должны делать на основании материалов, а не дурацких идей. Почитаю истории болезни тех парнишек, а может, удастся с ними самими побеседовать. Надо только какую-нибудь наукообразную теорию выдумать, чтобы оправдать свой интерес.

Лиза попросила его поднять из архива историю Василия Савельева, того самого брата возлюбленной Георгия Шелеста, и тяжело вздохнула. Как объяснить Руслану, что его невеста, вместо того чтобы ухаживать за возлюбленным, станет бегать по городу, собирая никому не нужные сведения о давно мертвом человеке?

Дом, шедевр сталинской архитектуры, был построен в форме квадрата, и, войдя сквозь широкую арку во двор, Зиганшин поразился царящему тут покою. Звуки с улицы почти не долетали сюда, так что ему прекрасно слышался скрип качелей и смех с детской площадки. Он осмотрелся. По периметру росли невысокие, аккуратно подстриженные кусты шиповника с ярко-розовыми цветами, все снаряды для детей оказались яркими, чистенькими и исправными, урны не захлебывались от мусора, и вообще было очень хорошо.

Он подошел к горке со спиральным спуском из желтой пластмассы и подумал, что на нынешних детских площадках нет космических ракет, добротных, из настоящих арматурных прутьев, с красным жестяным носом, устремленным в небо. Вот тебе бабочка на пружинке, домик, гномики, а ракет нету…

Улыбнувшись молодой матери, помогавшей подняться на горку щекастой девочке в кружевной шапке, Зиганшин стал озираться дальше и быстро нашел, что искал.

«Помнят руки-то», – хмыкнул он, подходя к группе сидящих на лавочке старух.

Довольно рано став руководителем, он ограничил свою практическую деятельность участием в опасных задержаниях, чтобы не давать операм повода говорить, будто он прячется за их спинами, поэтому многое забыл, но некоторые азы затвердил крепко.

– Добрый день, дамы, – степенно сказал он, прикидывая, кто тут в большем авторитете, очень полная одышливая бабка в бесформенной цветастой хламиде, или сгорбленная сухонькая старушонка в льняном костюмчике, очевидно пережившем войну?

Явно не статная дама в стиле хиппи, сидящая несколько поодаль и подчеркнуто внимательно читающая книжку, хотя Зиганшина тянуло обратиться именно к ней.

Кажется, девочка в кружевной шапке все-таки упала, потому что с площадки послышался детский плач, и Мстислав Юрьевич с раскаянием подумал о своих племянниках.

Вместо того чтоб заниматься детьми, он гоняется за какими-то химерами.

Накануне он поговорил со Светой и Юрой, сказал, что должен зарабатывать деньги, поэтому не может проводить с ними все время и им придется стать самостоятельными.

Света фыркнула, что никакой Америки он им не открыл, мама тоже много работала, и они с Юрой давно умеют сами о себе позаботиться.

Что ж, Зиганшин провел инструктаж по технике безопасности, привез из городской квартиры микроволновку и познакомился с дачниками, у которых были дети примерно того же возраста.

Ребята целыми днями играли вместе, занимались щенком, которого, презрев аристократическое имя Фердинанд Аристарх, назвали Пусиком, смотрели фильмы, если шел дождь, и, кажется, не особенно нуждались в обществе своего угрюмого родственника, но Зиганшина все равно покалывала совесть.

Мстислав Юрьевич наврал, что хочет купить квартиру в этом доме и проводит разведку, как тут что.

Одышливая не шелохнулась, сухонькая быстро вскочила и начала стрекотать, а хиппообразная отложила книгу и, поправив похожий на рыболовную сеть платок, тонко улыбнулась Зиганшину, мол, уж она бы могла кое-что рассказать.

Тощая бабка была, видимо, человеком позитивным, потому что расписала местную жизнь подобием рая на Земле.

– Шикарная инфраструктура, – заключила она, – шикарная!

– А люди как? Видите ли, у меня трое маленьких детей и жена опять беременна, – соврал Зиганшин и пригорюнился оттого, что это неправда, – хотелось бы безопасности какой-то. Сами знаете, если полный дом уголовников, страшновато переезжать.

Переглянувшись, старушки заверили его, что в этом отношении полный порядок.

– И никаких драк не бывает?

– Нет, что вы!

Тогда Зиганшин пошел ва-банк и назвал номер квартиры, где проживал Василий Савельев, якобы продавали ему именно ее.

– Уууу, – протянули бабки хором.

– Вот Надька ушлая! – проворчала полная, отдуваясь. – Вы, молодой человек, осторожнее будьте, с этой квартирой не так все просто.

– Надо же! Как хорошо, что я к вам обратился!

Пришлось, округляя глаза и охая в кульминационных местах, выслушать историю, которую он уже знал.

– Неужели прямо так и живет? Как обычный человек?

– Первое-то время он вообще не выходил, мы долго не знали, что Женя его из дурки забрала, – тараторила сухонькая, – сидит себе и сидит, а мне участковая обмолвилась, что к нему на вызов ходила. Я испугалась, как же, дверь в дверь с душегубом, а она мне говорит, не бойся, он совсем овощ стал. Ну я Жене, конечно, сказала, чтоб следила хорошенько, мы боялись, а потом привыкли. А когда мать умерла, за ним стала Надька смотреть, ну, она давно возле них отиралась, хотела наследство заграбастать, но Женя не такая дура была.

– Обломалась Надечка с квартиркой, – сказала полная злорадно, – но за Васей хорошо ухаживает, тут ничего не могу сказать. Он в последние годы даже как-то лучше стал, сам гулять выходит.

– Прямо так вот бесконтрольно ходит? – Зиганшин, как мог, изобразил ужас.

– Да не говорите! Разгуливает как ни в чем не бывало, а он же псих, кто знает, что там ему в голову придет! Я к участковому ходила, а он разъяснил, будто Вася такой же человек, как мы, и имеет право делать что хочет. Ты что, бабка, умнее врачей? Раз они считают, что Вася может жить дома, не тебе с ними спорить! Я говорю, что, может, и не умнее, но в случае чего Вася убьет меня, а не врачей, а он мне – не бойся, не убьет. Вот и поговорили.

Старушки поведали еще, что беседовали с Надей, предлагая сплавить беднягу в какой-нибудь комфортабельный дурдом на постоянной основе, но та послала их подальше (ясное дело, тогда надо квартиру государству сдавать, а Надька все надеется ее прибрать к рукам), потом проинструктировали всех обитателей дома, включая грудных младенцев, чтобы при виде Васи сразу обращались в бегство и ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах не входили с ним вместе в лифт.

– Надька все орет, что бояться нечего, – сказала полная, явно недолюбливавшая Васину опекуншу, – что он безопасный и на таблетках, однако ж к себе в дом его жить не забирает, к своим детям не подпускает даже близко.

– Это хорошо, мы знаем и настороже, а сколько таких психов разгуливает без контроля?

Зиганшин развел руками. Нельзя сказать, что претензии старух такие уж безосновательные. Взять хоть его самого: он обожает свою собаку Найду, полностью уверен в ней, но, скрепя сердце, берет на цепь, когда оставляет детей одних в доме.

На тысячу процентов уверен, что она не покусает племянников, и тем не менее, мало ли что. Люди не собаки, нужно жалеть психически больных, уважать их права и обеспечить им комфортную жизнь, но не за счет других граждан, например тех же детей, которые тоже не могут постоять за себя.

Он горячо поблагодарил женщин за информацию, мол, риелтор ни слова не сказал о том, что владелец квартиры – психически больной, впрочем, не исключено, что он сам что-то перепутал, был уже прецедент, когда дом находился на Кузнецовской улице, а он поехал смотреть на улицу Кузнецова.

Бабки страстно выразили надежду, что он ничего не перепутал и купит квартиру, а Вася куда-нибудь отправится жить в другое место и не будет тут ходить, пугая детей. Потому что он безобидный-то безобидный, а ходит вечно сгорбившись, морду прячет, будто замышляет очередное зло. Для ускорения процесса показали ему Надькину квартиру, чтобы он с ней все обсудил как следует.

Никого не оказалось дома, и Зиганшин решил немного подождать. Жаль было терять время, но лучше побеседовать с этой «Надькой» сразу, пока бабки не сообщили ей, что она, оказывается, продает квартиру своего подопечного.

Дети уже ушли с площадки, и Мстислав Юрьевич сел на качели, с которых был прекрасный обзор на оба подъезда. Вдруг повезет и удастся пообщаться с самим Васей?

Вспомнив о своей легенде, Зиганшин ухмыльнулся. Надо было жениться на Лизе, когда она только пришла в отдел, юная и робкая, тогда сейчас трое детей и беременная жена вполне могли бы оказаться правдой.

Увы, Мстислав Юрьевич питал слабость не к просто красивым, а к роскошным женщинам, любил холеных, уверенных в себе стерв, а скромные девушки оставляли его равнодушным.

«Вот и долюбился», – горько подумалось ему, но тут подкралась бывшая хиппи и заговорщицким тоном стрельнула сигаретку.

– В машине. – Они отошли к его «Лендроверу».

Зиганшин не курил и очень не хотел задымлять салон, но бабка уделила ему время, поэтому он галантно устроил ее на пассажирском сиденье, а сам встал рядом и поднес старушке огоньку.

Он всегда возил с собой пачку, ибо практика показала, что сигареты, алкоголь и шоколадки требуются людям чаще, чем содержимое аптечки.

Грациозно затянувшись, старушка многозначительно поджала губы и сделала движение бровями, чтобы он наклонился.

– Не хотела говорить при всех, – сказала она вкрадчиво, – но Надька спит с Васенькой.

– Да ну, не может быть, – Зиганшин изобразил простодушие, но внутренне напрягся.

– Точно вам говорю, молодой человек, поэтому держите с ней ухо востро!

– Думаете, она и меня соблазнит?

– Думаю, что не все так просто в этой семейке!

– Вы что-то видели? Что-то знаете?

– Я старая женщина и многое могу прочесть между строк, – она снова затянулась, медленно выпустив дым тонкой струйкой, – как-то я спускалась по лестнице и видела, как Надя от него выходит. Так он ее приобнял так. Совершенно на автомате, как муж жену.

Зиганшин пожал плечами.

– Считаете, мне померещилось? Хорошо! А что вы таки скажете, когда женщина приходит в дом, и в кухне не загорается свет?

– Таки скажу, что у нее нет дел на кухне.

– И где вы видели такую женщину? Я, молодой человек, много времени провожу на улице. Это полезно, а главное, я курю и не могу каждые десять минут бегать туда-сюда, особенно теперь, когда общество из-за этого, – она повела рукой с дымящейся сигаретой перед его носом, – считает меня чуть ли не зачумленной. Если подумать, это таки странно: сумасшедший не опасен, спидоносец не опасен, а курильщик корень всех зол. Но сейчас про другое. У нас одинаковая планировка, я прекрасно знаю, где что. У Васи темно, он вообще часто сидит без света. Я мирно курю на лавочке, вдруг вижу – чешет Надька с сумками. Логично же предположить, что она будет готовить еду? Но окно кухни не зажглось. Вы скажете, это новый метод – кулинарить в темноте?

– Скажу, что она просто принесла еду своему подопечному.

– А вы точно женаты, молодой человек? Или ваша жена такая беззаботная женщина, что бросает продукты киснуть в прихожей?

Он с улыбкой покачал головой.

– Так именно! Любая женщина сначала разложит покупки, а потом уже все остальное будет делать.

– Может, она торопилась, отдала продукты и убежала по делам?

– И час сидела на лестнице?

– А от вас ничего не утаишь! – восхитился Зиганшин совершенно искренне.

– Вот именно! Стало быть, не продукты у нее были, и шла она Васю не кормить, а кое-что другое делать!

За годы службы он повидал, каким ужасным образом люди иногда разнообразят свой досуг, так что положительная мать семейства, украдкой совокупляющаяся с шизофреником, это не штука. Поверить бабкиной гипотезе мешало другое – после принудительного лечения Вася, по идее, должен полностью утратить интерес к этой стороне жизни. А уж нежные обнимашки – это вообще из области фантастики.

Знал Зиганшин и то, что внешность обманчива, поэтому, хоть Надя показалась ему суетливой, скучной и пресной женщиной, бабкину гипотезу с ходу не отверг.

Опекунше Савельева было всего сорок лет, но в ее щуплой фигурке и кислом личике уже ясно просматривались начальные признаки превращения в такую же тощую старушку, как та, с которой он сегодня болтал на лавочке.

Зиганшин прикинул, не втереть ли ей про риелтора, который продает Васину квартиру, и не посмотреть ли, что она станет делать дальше, но рассудил, что взволнованная женщина сразу помчится спасать свое имущество, не тратя времени на беседу с ним.

После беседы со старушками ему надоело изворачиваться и лгать, поэтому он просто мазнул перед Надиными глазами удостоверением и сказал, участились случаи нападения на психически больных людей, по факту проводится проверка.

Без особой охоты Надя пустила его к себе. Зиганшин огляделся. Квартира хорошая, большая, но какая-то скучная и неприятная, как и хозяйка.

Надя не пустила его дальше просторной прихожей, держала возле вешалки, на которой он заметил теплые куртки, висящие не на плечиках, а прямо на крючках. Глянул вниз и не ошибся: среди разномастных босоножек болталась неубранная теплая обувь. Что ж, занятая женщина, двое детей, плюс еще псих под опекой, фактически обслуживает два дома.

– А вы работаете? – бесцеремонно поинтересовался он и узнал, что Надя аж целый завуч в школе. Ну да, где тут успевать убирать вещи.

Он спросил, не замечала ли она каких-нибудь странных людей в последнее время, не жаловался ли Вася, в ответ Надежда презрительно фыркнула. Вася, сказала она, еле разговаривает и мало что видит вокруг себя.

Недружелюбие женщины и ее желание поскорее закончить разговор не удивили Зиганшина, сейчас мало кто любит представителей закона и готов им помогать.

Чтобы немного подольститься, он восхитился самоотверженностью Надежды, как она согласилась ухаживать за психически больным человеком, к тому же убийцей?

– Такая хрупкая женщина, а не боитесь! Даже я бы десять раз подумал, прежде чем решился к нему в дом входить, а вы…

Вопреки ожиданиям, Надя не оттаяла, а так же сухо и неохотно проинформировала его, раз врачи дали заключение, что Вася может жить в социуме, значит, опасности он не представляет, иначе его не выписали бы на амбулаторное лечение.

– А как же тогда его первая госпитализация, которую признали ошибочной? – вдруг выпалил Зиганшин и чуть не укусил себя за язык от досады, зачем он раскрыл карты. Все же практики ему не хватает, и сегодня он так изоврался, что непростительно расслабился к концу дня.

Надежда насторожилась.

– Откуда вы знаете?

– Работа у нас такая, все знать, – неуклюже вывернулся он, – врачебная ошибка имела место один раз, вы не опасались, что она может повториться?

Надя сказала, что сначала ходила к тете Жене, которая была ей как вторая мать, и потихоньку привыкла к Васе, убедилась, какой он безобидный, вот и согласилась стать опекуном, когда тетя Женя перед смертью ее об этом попросила. А бояться ей нечего, Вася наблюдается у психиатра и регулярно принимает лекарства.

Он спросил про Веру Савельеву, убитую Васину сестру, но ничего интересного Надя ему сказать не могла. Да, она была знакома с Верой, но из-за разницы в возрасте настоящей дружбы не получилось, Вера не вводила ее в свой круг и вообще была очень скрытная девушка, себе на уме.

– Это у них, наверное, семейное, – усмехнулась Надя, – у папы в гениальность ушло, а детки с психическими отклонениями получились.

Когда он стал расспрашивать про обстоятельства смерти Веры, Надя сказала, что была тогда еще школьницей, с тетей Женей сблизилась только после смерти своей мамы, когда Вася уже лежал в психиатрической больнице, и одним из условий этой близости было не вспоминать прошлое. Поэтому она не может потешить праздного любопытства собеседника никакими пикантными подробностями.

Зиганшин сделал вид, что смутился, и попросил, чтобы она познакомила его со своим подопечным, вдруг он видел что-то необычное в последнее время, Надя долго отнекивалась, но в конце концов согласилась.

Они пересекли двор и вошли в подъезд напротив. Открыв дверь, Надя закричала пронзительным голосом: «Вася, выходи, к тебе человек из милиции», – и Зиганшин понял, что тут его тоже не пустят дальше прихожей.

Шикарная сталинская квартира, состоящая из минимум пяти комнат, как он прикинул по дверям, выходящим в коридор, была убрана по крайней мере не хуже, чем у самой Надежды, и не пахло ничем таким, что заставляло бы предположить, что здесь живет человек, неспособный ухаживать за собой. Вообще в этом доме было что-то неправильное, как не должно быть, и Зиганшин злился, что никак не может ухватить эту несообразность.

– Вася, давай, или мне насильно тебя вытаскивать?

Наконец одна из дверей открылась, и появился Вася, правильного сложения мужчина средних лет. Мстислав Юрьевич не считал себя экспертом в области психиатрии, но имел устойчивое представление, что душевная болезнь так или иначе отражается на внешнем облике человека.

Глядя на Васю, он понял, что представление это ошибочно. Встреть он Савельева где-то на улице, «симпатичный мужик» – максимум, что пришло бы в голову.

Ну, скудная мимика и вялый взгляд, и то их замечаешь, потому что выискиваешь какие-то признаки сумасшествия. Одет Василий был прилично, в джинсы и футболку с готическим рисунком, модным лет десять назад, не причесан, но аккуратно подстрижен и, к удивлению Зиганшина, с ухоженной бородкой а-ля «трехневная щетина».

Здороваясь, Мстислав Юрьевич хотел пожать руку собеседнику, но Вася проигнорировал этот порыв. Говорил он монотонно, невыразительно и тихо, но достаточно связно.

Рассказал, что Надя разрешает ему гулять в парке, он знает дорогу и не боится заблудиться. Никто к нему не приставал и вообще ничего необычного с ним не происходит.

Постояв минут шесть, он сказал: «Я устал», – развернулся и ушел.

Зиганшин дернулся было, но Надя посмотрела на него, как еретик на Торквемаду, и сказала, что для бедняги и этот короткий разговор уже сильный стресс. «Что вы хотите, вы тут первый гость за двадцать лет», – раздраженно бросила она, и Мстислав Юрьевич ушел, досадуя на зря потраченное время.

На всякий случай он предупредил, что, возможно, в городе действует маньяк, нацеленный на психически больных, и попросил Надю быть крайне осторожной, самой ходить осматриваясь и Васю не выпускать из поля зрения. Прощаясь, оставил ей свою визитку (мало ли что-то вам понадобится или вспомните, пусть будет), хотя не верил, что этим людям угрожает реальная опасность. Если мстит кто-то из друзей Шелеста или Веры, то Надя вообще ни при чем, а выбор жертв показал, что мститель понимает смысл невменяемости и не держит на Васю зла.

Ну а если просто человек развлекается, желая показать, как плохо у нас обстоит дело с психиатрической помощью, то смерть Васи с Надей никому ничего не докажет.

Выезжая на дорогу, Зиганшин подумал, как это грустно, что всегда должна пройти череда трагических смертей, чтобы что-то изменилось к лучшему.

Только самоубийства онкологических больных заставили законодателей почесаться и немного упростить порядок назначения обезболивающих, только благодаря массовым отравлениям детей в лагерях стали соблюдать санитарные нормы, ну и так далее.

Есть мудрое выражение: уставы надо соблюдать, потому что каждое слово в них написано кровью. «А в нашей стране кровью и жирным шрифтом, – вздохнул Мстислав Юрьевич, – и очень крупными буквами».

В субботу Лиза поднялась в шесть и сразу занялась едой. Руслан заказал мясной рулет, для детей Зиганшина она спланировала шоколадный бисквит, сухое печенье, курицу и рыбные котлеты, а вместо супа сделать заготовку для окрошки. Кроме того, надо навертеть голубцов, Зиганшин их заморозит и будет готовить по мере надобности.

Ну, и им с Максом надо что-то есть, не столь изысканное, но борщик сварганить не помешает.

Прокручивая мясо, пока тушатся овощи, быстро нарезая картошку, Лиза наслаждалась непривычной свободой и покоем. Она и не знала, что так здорово готовить, когда никто не стоит у тебя над душой, не упрекает, что ты мешаешь, и, главное, ты каждую секунду не ждешь критического замечания или окрика, что нож надо держать не так, а суп солить не тогда, сковородку брать не ту, а эту, и самое-самое прекрасное, никто не придет и с умным видом не станет регулировать газ под готовящимся тобою блюдом!

Конечно, свобода эта ненадолго. Скоро вернется из санатория Анна Спиридоновна и привезет с собой Христину. Но Лизе почему-то казалось, что они поладят.

Правда, есть один тягостный момент – Руслан до сих пор не признался матери, что ему ампутировали ногу.

Думая об этом, Лиза чуть не упустила молоко. Как смягчить удар? Чем оправдать Русланово молчание? Трусостью и растерянностью?

Сейчас Анна Спиридоновна считает, что ее здоровый сын решил жениться на приличной девушке, предвкушает безмятежную жизнь, внуков, а на самом деле что?

Да дело не в том, что Руслан стал инвалидом, а в том, что матери не было рядом именно в ту минуту, когда ребенку больше всего требовалась помощь и поддержка!

Он поступил с матерью очень нехорошо, и понадобится много времени, чтобы все это загладить.

Лизу грызла еще трусливая мысль, что Анна Спиридоновна решит, будто это она подговорила Руслана молчать, и возненавидит невестку.

Скорее бы он уже признался, думала она, закручивая рулет и отправляя в духовку, хоть ясность будет.

Лизины родители объявили бойкот. Она позвонила в тот же вечер, когда уехала, сначала маме, потом папе, и оба бросили трубки. Понадеявшись, что за ночь страсти немного поутихнут, Лиза позвонила снова, хотела сообщить дату свадьбы, но мать холодно перебила: «Неужели ты думаешь, что нам это интересно?» Теперь оставалось только ждать, пока они сменят гнев на милость.

Макс проснулся рано, скромно попил чаю на уголке стола, чтобы не мешать кулинарному процессу, сходил в гараж, так что к девяти утра они загрузили машину едой и поехали сначала к Руслану, потом к Зиганшину.

Лизе было стыдно, что она, вместо того чтобы сидеть у постели больного жениха, занимается какой-то чертовщиной, но оказалось, Руслану нравится ее азарт.

«Может быть, так лучше, он видит, что я не отказываюсь от работы ради него, стало быть, считаю его полноценным человеком? – пыталась она оправдать свою безалаберность. – Допустим, отправлю я Макса к Зиганшину одного, и толку? Своей нежной заботой невольно стану внушать Руслану, какой он беспомощный и больной, и надоем хуже горькой редьки. Пусть он пока своими делами занимается, а после обеда я вернусь, и пойдем на прогулку…»

Мстислав Юрьевич топил баню, замшелую избушку, сложенную из толстых кривых бревен, с крохотным подслеповатым оконцем и полуразрушенной трубой из красного кирпича, над которой поднималась и уходила в небо тонкая полоска дыма.

– Сейчас, – сказал он вместо приветствия, пробегая мимо с двумя ослепительно чистыми цинковыми ведрами.

– С полными на счастье, – съязвила Лиза, но Зиганшин уже скрылся в сенях.

– Как раз вовремя, самый пар! – воскликнул он, выходя и плотно закрывая за собой покосившуюся дверь, сколоченную из грубых досок.

Было немножко странно, что показательный участок образцового хозяина оскверняет такая развалюха, но начкрим, не дожидаясь вопросов, объяснил, что бане лет двести, сейчас так строить уже не умеют, поэтому он ее бережет больше, чем все остальное свое имущество.

– Макс, пойдем? Пар волшебный, сейчас сам убедишься.

Голлербах неуверенно покачал головой, но через секунду покорно плелся за Зиганшиным в дом, выбирать полотенце, простыню, шапку и резиновые тапочки.

Лиза категорически отказалась париться, решив вызвать такси и заклеймить предателя Голлербаха, но Мстислав Юрьевич немного смущенно попросил ее сходить со Светой. Пришлось согласиться.

Пока мужчины парились, Лиза дремала в кресле-качалке на веранде. Эта плетеная качалка так не подходила начкриму, что Лиза то и дело начинала хихикать, представляя Зиганшина в виде бабушки, вяжущей в качалке бесконечный носок.

Мылись они долго и нагнали столько пару, что пришлось проветрить, прежде чем Лиза со Светой смогли войти внутрь.

Девочка с опаской смотрела на темные стены, раскаленные камни печи и очень старый, с множеством вмятин медный ковш. Лиза и сама сначала оробела, а потом все быстро наладилось, так что они несколько раз даже поддали парку.

Вспомнив детство, Лиза заплела Свете волосы особым образом, чтобы они, высохнув, легли крупными волнами. Кажется, она не вызвала у девочки острой неприязни, для первого знакомства этого достаточно.

Когда женщины закончили, Зиганшин выдернул Юру из собачьей будки и понес мыть.

Лиза забеспокоилась: уже два часа она гостит у начкрима, а к делу еще не приступили. Что подумает Руслан, когда узнает, что его невеста парится в бане с чужими мужиками, а потом разгуливает среди них, задрапировавшись в простыню?

Конечно, это верх неприличия, но, поспешно отступая из родительского дома, Лиза взяла очень мало вещей и теперь вынужденно ходила в форменном летнем платье, а так не хотелось натягивать жесткую ткань на чистое распаренное тело!

Качалка оказалась занята Максом, и за время, пока Лиза мылась, начкрим сервировал чай, то есть на столе появились разномастные кружки, открытая коробка с чайными пакетиками и собственно чайник.

Лиза приготовила по чашечке себе и Максу и вышла на крыльцо. После небольшого колебания позвонила Руслану и рассказала, чем занимается, даже прислала селфи в простыне и фотографию Макса в качалке.

Она внутренне съежилась, ожидая упрека, но Руслан расхохотался, обозвал их римскими патрициями и обещал впредь называть триумвиратом.

Зиганшин хотел смухлевать и подал историю так, чтобы Лиза решила, будто он ездил ко всем лично, но опытный следователь Федорова быстро расколола его, и бедняга признался, что навестил только Васю с опекуншей, а с судьей пообщался по телефону запросто, все же коллеги.

– Судьиха судит на том же месте, дело Шелеста помнит хорошо, ибо курьезное, но никаких угрызений совести не испытывает, – отрапортовал он, – говорит, дала три года при потолке семь, верх гуманности, чего вы еще хотите от меня? Обвинитель был старый и умер еще раньше Шелеста, а адвокат живет в Германии, и вы как хотите, а я там его искать не собираюсь.

Голлербах посетовал, что не сообразил поехать к Васе вместе с Мстиславом Юрьевичем, все же он специалист и мог бы, наверное, добиться более продуктивного контакта. А теперь Надя вряд ли подпустит посторонних к своему подопечному, особенно если бабки ей выложат, что мент был не просто мент, а покупатель Васиной квартиры.

– Еще сами попадем в поле зрения правоохранительных органов, – хмыкнул Зиганшин, – подумают, что я новым видом силового предпринимательства занялся, у психов хаты отжимаю. Я все думаю, какая несообразность была в Васиной квартире, не дает она мне покоя! Такое чувство, будто не можешь вспомнить название фильма или имя чье-то. Вроде оно и ни к чему, а все равно ходишь и мучаешься.

– Ну что там могло быть? Скальпы, лужи крови? Что?

– Да в том и дело, что ничего! Хата как хата, разве только очень хорошая. Ладно, оно если в голове всплывет, то само собой.

Подошла Лизина очередь отчитываться. Она честно призналась, что распечатки телефонных звонков скинула Руслану.

Как научный работник, профессор Волчеткин прекрасно управлялся с цифрами, умел систематизировать даже столь тупой труд, как сравнивание телефонных номеров, и, поколдовав немножко с программой exel, к вечеру выдал результат. Карпенко, Шадрин, Миханоша и Скролибовский не звонили друг другу, и не нашлось ни одного постороннего номера, по которому говорили хотя бы двое из них.

Вообще список контактов у всех ребят оказался довольно скудным, звонки – редкими, что косвенно свидетельствовало в пользу психического заболевания. Информация показалась Лизе важной, потому что она уже начала сомневаться, вдруг молодых людей каким-то образом загипнотизировали или опоили.

Потом вспомнила творчество Ясного Сокола, сиречь Миханоши. Нет, по крайней мере этого точно не опоили, шизофрения в чистом виде.

Но им нужно было не подтверждение болезни, а конкретная информация, которой в распечатке не оказалось.

И когда Лиза уже начала падать духом, Руслан выудил из распечатки городского телефона Оксаны Карпенко мобильный номер. Звонок состоялся примерно в то время, которое она указала, и больше не повторялся.

Приплясывая от восторга, Лиза рассудила, что Руслан может глаза больше не ломать, и позвонила Шаларю, чтобы срочно установил владельца. «Это у вас с Зиганшиным флеш-моб такой, мне непонятные поручения давать?» – буркнул оперативник, но через два часа скинул ей информацию.

Лиза поехала к владелице телефона, Клавдии Борисовне Маевской, проживавшей на самой окраине, так что от метро надо было еще полчаса ехать на маршрутке.

Давно известна закономерность: если фигурант живет удобно, то визит к нему проходит благополучно и успешно, а если у черта на куличках, то его или нет дома, или он вообще обретается совершенно в другом месте, таком же отдаленном, как это.

Но Клавдия Борисовна, холеная дама лет шестидесяти, вопреки Лизиным опасениям, мирно сидела дома и смотрела сериал.

Порядок в ее квартирке был такой, будто женщина ждала гостей, пахло чем-то свежим вроде лимона, а сама хозяйка в розовом спортивном костюме и белоснежных носочках с розовой же каемкой выглядела очень мило.

Весь долгий путь к Маевской Лиза мечтала о грядущем замужестве, ни на секунду не задумавшись о стратегии беседы, поэтому пришлось без затей спросить, зачем Клавдия Борисовна звонила Оксане Карпенко.

Та нахмурилась и долго не могла понять, чего от нее хотят. Она общается только с дочерью и внуками, и то больше не по телефону, а в социальной сети, это удобнее.

Впрочем, недоразумение быстро выяснилось. Этот номер был приобретен Клавдией Борисовной в незапамятные времена, когда мобильная связь еще не являлась неотъемлемой частью жизни каждого человека, а считалась роскошью и признаком успеха.

Маевская служила экономкой у одной состоятельной женщины, и та попросила ее купить телефон и сим-карту, что Клавдия Борисовна и проделала в ближайшем к дому салоне связи, отдала трубку хозяйке и забыла.

Лиза украдкой вздохнула. Теперь еще хозяйку искать, а если она богатая женщина, то не вдруг подступишься, разве что Маевская до сих пор служит у нее… Но когда Лиза уже расстроилась, экономка призналась, что симка понадобилась не для самой хозяйки, а ее целителю.

– Кому?

– Одному мужику, – просто объяснила Клавдия, – у хозяйки случилось большое горе, она потеряла сестру-близнеца и совсем пала духом, потому что сами знаете, обычно близнецы долго друг друга не переживают. Она и скучала, и ждала собственной смерти, в общем, ужас. А потом познакомилась с дядькой одним, так он ее прямо возродил.

– А что ж у него не было телефона своего?

– Не было. Он пока не познакомился с моей хозяйкой, был никто. Это уж она его раскрутила, что к нему стали в очередь записываться.

Не особенно надеясь на успех, Лиза спросила, видела ли Маевская когда-нибудь этого человека, и та ответила, что не только видела, но и много раз поила его чаем.

Экономка отзывалась о целителе без восторга, но с симпатией, описала его как спокойного и вежливого человека, и не его вина, что прислуга, наслышав о его необыкновенных способностях, старалась держаться подальше, опасаясь, что он или загипнотизирует, или еще как-нибудь обдурит.

В плане установления личности она ничего полезного не вспомнила. А звали целителя Игнатием.

… – Вот так, Макс! – воскликнула Лиза, проверив, крепко ли на ней держится простыня. – Не Эхнатоном, а Игнатием! Да что же за дело такое, где каждое лыко ложится в строку, а ничего непонятно все равно!

– Да уж, все психи в гости будут к нам, – протянул Зиганшин, задумчиво болтая в чашке пакетиком, – ты опять в десятку попала, Елизавета, не то что я, позор позорный.

Лиза знала, что должна сейчас превознести до небес заслуги начкрима и умалить собственные, но промолчала, сделав вид, будто элегически любуется просторами, открывающимися с веранды.

Голлербах заметил, что это ни о чем еще не говорит. Кудесник Игнатий мог просто быть ответственным человеком и, замечая у кого-нибудь симптомы психического расстройства, принимал доступные ему меры.

– А вы тоже так делаете? – огрызнулась Лиза.

Макс улыбнулся:

– К сожалению, нет. Я безответственный. Кроме того, опыт научил меня, что сам псих редко когда тебе поверит, а члены семьи готовы признать своего родственника душевнобольным только после того, как он составит завещание не в их пользу. Поэтому я никому не навязываю свое мнение.

Практичный Зиганшин сказал, что думать нечего, а надо определить местонахождение телефона, да и брать Игнатия за жабры, а дальше дело техники.

Он тут же позвонил какому-то другу из сотовой связи, а Голлербах набрал свою пациентку, вдруг она вспомнит какие-нибудь существенные подробности.

Пока друг обрабатывал запрос, а пациентка звонила подружке, пользовавшейся услугами Игнатия, Лиза стала отчитываться дальше.

На следующий день после визита к Маевской она съездила на место жительства покойного Георгия Петровича, благо оно располагалось не очень далеко, и Лиза успела в обеденный перерыв.

Те соседи, которых удалось застать дома и которые помнили Георгия Петровича, характеризовали его как тихого алкоголика. Наверное, он где-то работал, а может быть, и нет, но скорее да, ведь надо же одинокому человеку на что-то жить. Одна пенсионерка, симпатичная женщина, прогуливавшая во дворе устрашающих размеров кошку, вспомнила, что Шелеста иногда навещала женщина, но какого рода были эти отношения, сказать не могла. У этой же дамы Лиза выяснила обстоятельства смерти Георгия Петровича: многолетнее пьянство подтачивало его здоровье, пока бедняга совсем не расхворался и не попал в больницу по «Скорой помощи», где и скончался. Наверное, он сам никуда бы не поехал, так бы умер и лежал неизвестно сколько один в квартире, но, слава богу, объявилась его женщина и вызвала «Скорую».

– Надо же, – перебил Макс ее рассказ, – так вот живешь, про своих соседей ничего не знаешь и думаешь, что они про тебя тоже ничего не знают, но стоит только умереть или убить кого-нибудь, моментально выясняется, что твои тайны всем известны.

– Что ты хочешь, человек – социальное животное, – хмыкнул Зиганшин, – так что или шифруйся лучше, или живи вечно.

– Так вот, – продолжала Лиза с нажимом, потому что ей уже хотелось переодеться и поехать к Руслану, – я поднялась к нему в квартиру, и там обнаружилась молодая мать с ребенком. Она снимает жилье у некоей Надежды Денисовны Мудраченко, действующей от имени своих детей, унаследовавших квартиру после Шелеста. Осталось найти…

– Не осталось! Надежда Денисовна – это и есть Надя-опекунша! – воскликнул Зиганшин с азартом и резко вскочил, так что с него чуть не упала простыня. – Конечно, может быть, что эта Надя полная тезка той Наде, но я скорее повешусь, чем поверю в столь идиотское совпадение!

Поправив простыню жестом Цезаря, он стал прохаживаться по веранде.

Тут позвонила сначала пациентка Макса с известием, что Игнатий уже второй год куда-то пропал, а потом друг Зиганшина доложил о невозможности выполнить задание, ибо телефон выключен.

– Все, приплыли. Тупик, – вздохнула Лиза.

– Нет, осталась еще ниточка к Игнатию через хозяйку Маевской. И когда-нибудь он включит телефон, а мы тут как тут. Зачем я тебя только послушал и ввязался в это дело? Теперь не успокоюсь, пока не разберусь, что к чему! Какие-то загадочные целители, училки, гармонично сочетающие в себе запредельный разврат и милосердие, покойные психиатры-алкоголики, которые из всех возможных половых партнеров почему-то выбирают бабу из стана своего злейшего врага… Макс, а ты что-нибудь выяснил?

Виновато улыбнувшись, Голлербах сказал, что его успехи гораздо скромнее по сравнению с предыдущими ораторами. Он прочел все истории болезни, включая историю Васи Савельева, и никакой полезной информации там не почерпнул. Каждый случай рассматривался в отдельности, как спонтанный эксцесс, у врачей не было оснований думать, что пациентам кто-то что-то внушал или направлял, поэтому они интересовались картиной заболевания, а не обстоятельствами дела, и задавали соответствующие вопросы.

– Только в Васиной истории одна мелочь… – начал Макс, но тут ожил Лизин телефон.

Увидев, что это Руслан, она извинилась и вышла на улицу.

– Ты скоро? – спросил он напористо. – Я уже изождался.

– Через час постараюсь.

– Езжай сразу домой, меня Колдунов отпустил из больницы. Сказал, нечего казенную койку пролеживать, а эпикриз и бюллетень он на днях завезет.

– Так мы сейчас с Максом тебя заберем…

– Я уже дома.

Лизе стало стыдно.

– Как же ты поднялся по лестнице? – глупо спросила она.

– Любви захочешь, еще не туда поднимешься. Серьезно, Лиз, давай скорее, я что-то не могу уже терпеть.

Осторожно ступая, чтобы не разбудить детей, Зиганшин вышел из своей комнаты.

Он чутко прислушивался к скрипу каждой половицы и оттого расслышал тихий плач, доносившийся из комнаты Светы.

Крадучись, как разведчик, он поднялся на второй этаж и немного постоял в темноте под дверью Юры. Там было тихо, и Мстислав Юрьевич рискнул заглянуть. Мальчик спал с важным и сосредоточенным выражением лица, какое всегда делается у детей во сне.

Он постучался к Свете и, не дождавшись ответа, вошел. Девочка лежала, укрывшись с головой, и плакала.

Зиганшин сел на пол возле ее кровати и пожалел, что сам давно разучился плакать.

«Какая сволочь, – тоскливо подумал он о себе, – поселил детей у себя и даже не спросил, хорошо ли им, не хотели бы они жить в своей квартире… Худо-бедно обеспечил их пропитанием и решил, будто все в порядке. Раз они спокойные и не закатывают истерик, стало быть, смирились. Полез за каким-то чертом в расследование это идиотское, пытаюсь из совершенно разномастных кусков сложить единую картинку и не вижу, как нужен своим детям. Вот я молодец, решил горе утопить в работе, а дети пусть сами как-нибудь. В те редкие дни, что я видел их раньше, я был с ними весьма строг, чтобы не сказать хуже, конечно, они меня боятся, и боятся, что я их накажу или выкину, если они будут при мне горевать».

Света затихла.

– Ты плачь, плачь, – сказал Зиганшин, – я просто рядышком посижу, чтобы тебе не так страшно было.

– Мне не страшно, – всхлипнула она.

– Даже мне, и то страшно, – он легонько пожал высунувшуюся из-под одеяла пятку, – но мама все равно рядом, просто мы не можем с ней поговорить. Когда я был примерно такой, как ты, заболел корью, твоя мама ухаживала за мной, заразилась, попала в больницу, и я ездил ее навещать. Меня не пускали, только принимали передачи и разрешали поторчать под окнами. Я бегал, махал руками, кричал и знал, что Наташа на меня смотрит, хотя мне не было ее видно через стекло. А пока ехал к ней, мечтал, что порядки в больнице изменились и свидания разрешили, и придумывал, что ей рассказать. Сочинял целые истории, даже привирал немного в уме, но меня так и не пустили ни разу.

– Ни разу?

– Не-а. А когда она выписалась, я все свои истории забыл. А сейчас вспоминаю. И ты вспоминай. Как грустно тебе станет, сразу зажмурься покрепче и вспоминай. Мама рядом и смотрит на тебя, просто ты ее не видишь, вот и все.

Света прерывисто вздохнула.

– Со мной вам, конечно, не очень повезло, – продолжал Мстислав Юрьевич, – одна надежда, что вы на меня будете хорошо влиять. Все образуется, Света, спи.

Он поправил одеяло и посидел с племянницей, пока ее дыхание не стало ровным и она не уснула, прижавшись мокрой от слез щекой к его плечу.

В окне виднелась белая, как облако, луна, едва заметная на бесцветном небе петербургской ночи. Мстислав Юрьевич задернул занавеску и, стараясь не шуметь, спустился вниз.

«Да провались пропадом психозные дела! – фыркнул он и подмигнул Найде, чутко поджидавшей его под лестницей. – Главное, потенциальные жертвы предупреждены, кто не спрятался, я не виноват. Не хочу больше копаться в навозной куче, где что ни человек, то извращенец или убитый в голову псих. Есть общий мотив в этой симфонии идиотизма или нет, пусть Лиза решает. А мне надо за детьми смотреть и поддерживать, потому что сейчас они переживают, наверное, самые трудные дни в жизни».

Взглянув на часы и убедившись, что до полуночи еще есть время, он достал телефон. После небольшой заминки набрал номер матери.

– Мама, скажи, а почему за мной Наташа ухаживала, когда я болел корью?

– Тебе действительно так важно это знать именно сейчас, что ты звонишь среди ночи, несмотря на роуминг?

– Да, мама.

– Хорошо, Мстислав, я скажу. В тот момент я была беременна, а врачи долго не могли определиться, корь у тебя или краснуха. Корь, конечно, тоже вредно для плода, но краснуха вообще смертельно.

– И что? – глупо спросил он.

– Что? – мама сухо засмеялась. – Насколько мне известно, у тебя нет младших братьев и сестер.

– Извини.

– Ничего. Я благодарна Наташе, что она тебя выходила. Ты, наверное, думаешь, что мы отдали ее в больницу из равнодушия, но это не так. Просто она была уже взрослая, болезнь протекала очень тяжело, и доктора не рискнули оставить ее дома. Ей пришлось даже несколько дней провести в реанимации.

– Я не знал…

– Мы с отцом просили нянечек не говорить тебе и принимать передачи, будто она в палате.

Значит, когда он кричал и махал руками под окном, за ним никого не было. Наташа лежала одна среди чужих людей и не знала, как он переживает.

– Ты ложись спать, – сказала мать тихо, – ложись и не думай ни о чем. Я через неделю приеду.

Он кивнул.

– И, Митюша, – сказала мама так тепло, что Зиганшин напрягся, – не забудь положить мне денег на телефон, мы в роуминге все проговорили.

Зиганшин вышел на улицу. Луна спряталась за дырявым облаком, будто на лампу накинули шаль. В сереньком, как снятое молоко, небе тревожно светил единственный на всю деревню фонарь, и трава казалась будто подернутой сединой. Ночь спряталась в яблоневой листве, шелестела тихонько, и Зиганшин лег на мокрую от вечерней росы землю, раскинув руки и внимательно всматриваясь вверх, не в силах понять, что за этими низкими облачками сразу начинается бесконечность. Вдруг послышались как будто тихие легкие шаги, но это всего лишь упало с дерева несколько едва завязавшихся яблок…

Он оставался на земле, вслушиваясь в ночь, пока не появилась верная Найда и не села над его головой, горячо и шумно дыша.

Руслан оказался прав, Лиза быстро привыкла к переменам. Сидя на работе и думая «пора домой», она мысленно называла адрес Руслана, и казалось, будто она живет с ним много-много лет, хоть не прошло и недели, как она переехала.

При этом самым сильным чувством был ужас перед сбывшейся мечтой.

Лиза боялась не соответствовать, показаться недостаточно хорошей хозяйкой, неумелой поварихой и никудышной подругой по постели.

Неужели существуют женщины, которые приходят в дом под слоганом: «Люби меня такой, как есть»?

Лиза не могла решить, когда вернутся Анна Спиридоновна с Христиной, будет лучше или хуже? Удастся ли им справедливо поделить обязанности, или дамы на правах настоящих хозяек станут ее шпынять? Ну пусть не шпынять, но критиковать и говорить Руслану, какая она неряха.

Иногда Лизино сердце леденело от ужаса, что Руслан посмотрит ее в деле и сочтет неподходящей кандидатурой на роль своей жены. Скажет, ты плохо моешь тарелки, как ты собираешься кормить наших детей из грязной посуды? Или что-то в таком духе, так что придется ей собрать свои пожитки и с повинной головой возвращаться к родителям.

Вернувшись с работы, она сразу принималась крутиться по хозяйству, чтобы, не дай бог, Руслан не обнаружил нигде жирного пятнышка, или следа зубной пасты на зеркале в ванной, или еще какого-нибудь отвратительного свидетельства ее неряшливости.

Руслан говорил, что в еде неприхотлив и мама никогда не варила суп чаще чем раз в три дня, так что Лизе нет никакой необходимости пропадать возле плиты. Наоборот, сказал он задумчиво, маме может не понравиться, что после спартанской пищи появляется невестка с разносолами и сын начинает понимать, как плохо о нем заботились. Борщик, котлеты с картошкой, иногда салатик с огурцами – вот и все, что надо для счастья.

Лиза приняла это к сведению, но все равно старалась, чтобы котлеты получались идеальными.

Руслана отпустили в субботу, и в тот же день заехала его начальница, маленькая боевитая женщина со вздернутым подбородком и стальным взглядом. Она привезла пачку диссертаций и, не переступив порога, сказала, если Руслан планирует лениться, ничего у него не выйдет. Монография, которую он написал на основе своей докторской, произвела прекрасное впечатление, Ученый совет отметил хороший слог, умение автора связно излагать свои мысли и делать выводы, так что пусть Руслан начинает работу над следующей книгой.

– И пока ты ее не сдашь в редакционный отдел, ни о каком увольнении не может быть и речи, – сказала женщина воинственно и, только вырвав у Руслана обещание работать, заметила Лизу, неожиданно ласково улыбнулась ей и ушла, не выпив даже чаю.

Уныние Руслана почти прошло, он рано вставал, делал сложную зарядку и после завтрака сразу принимался за работу, но Лизе иногда казалось, что он специально бодрится, чтобы не огорчать ее.

Но потом наступала ночь, они ложились, крепко обнявшись, и между ними не оставалось фальши и тайн.

После «банного» совещания она, погрузившись в новые хлопоты и тревоги, забросила тайное расследование, несмотря на то, что всплыло довольно много любопытных фактов, которые хотелось разъяснить, но относилась к этому как в свое время к написанию рефератов в университете. Дело интересное, но не первостепенное, хорошо, если успеется, а нет, так ничего страшного, и без этого на сессию выпустят.

Не успевает она хоть бочком, хоть на минуточку присесть к компьютеру и написать несколько слов в новую книгу, а из издательства, между прочим, уже звонили и мягко намекнули, что если они запускают новую серию автора Лизы Шваб, то неплохо бы для этого получить текст автора Лизы Шваб, хотя бы один.

Нет у нее времени ловить какие-то ускользающие сущности, да и процессуальных оснований тоже нет! Допустим, придет она к Надежде Денисовне и спросит, с какой стати Шелест завещал квартиру ее детям? А Надежда Денисовна скажет: минуточку, а в качестве кого вы меня допрашиваете и в рамках какого дела? Ах, вам любопытно? Так это ваши сугубо личные трудности, я имею полное право ничего вам не отвечать.

В этом запутанном деле работы слишком много даже для официального расследования, что уж говорить об их партизанщине! Наверное, прорыва можно достичь, поговорив с исполнителями убийств, но тут нужен специалист, а стыдно заставлять Голлербаха сначала унижаться и врать коллегам, а потом тратить кучу времени и сил на разговоры с душевнобольными, пытаясь намыть крупицы истины в мутном потоке их сознания.

Когда Христина получила тяжелую травму, Макс, не задумываясь, тратил все свои накопления на ее лечение.

В результате девушка почти полностью восстановилась, но Макс остался без гроша в кармане и теперь чувствовал себя немного неуютно, хотя Руслан с Лизой в один голос твердили ему, пусть они с Христиной женятся и живут тут сколько хотят.

Макс выражал надежду, что Бог благословит оба их союза, пойдут дети, в прежде пустом доме станет не повернуться, и надо срочнейшим образом зарабатывать на свое жилье.

Поручив Руслана заботам Лизы, Голлербах стал носиться с одной консультации на другую, нахватал ночных дежурств, и язык не поворачивался просить его заниматься всякой ерундой.

Надо трясти хозяйку Маевской, выяснить, кто такой Игнатий и где она его взяла, а выяснив, установить негласное наблюдение, ибо глупо надеяться, что такой тихушник сразу выложит все свои секреты. Потом следует опросить бывших коллег Шелеста, а не только унылую черепаху Ларису Лаврентьевну, вдруг Игнатий является учеником или другом Георгия Петровича? Хотя для учителя Георгий Петрович был слишком молод, а версия друга вполне годится. Допустим, Игнатий перенял навыки товарища и внедрил в практику несколько экзотическим образом, справедливо рассудив, что окучивать богатых гораздо эффективнее, чем пахать на тощей ниве обязательного медицинского страхования.

С другой стороны, человек занял нишу, прекрасно жил, с чего его вдруг перемкнуло? Конечно, устройство общества несовершенно, но с каждым новым заработанным рублем оно кажется индивидууму все более и более разумным. Тяга к крестовым походам больше свойственна нищим, чем состоятельным людям.

Если бы хоть Шелест умер сейчас (кстати, нужно поднять его историю и узнать, как и отчего наступила смерть), можно было бы объяснить активность Игнатия скорбью по другу, острым чувством несправедливости, что способный врач жил в ничтожестве и умер прежде срока, забытый всеми. Но минуло почти восемь лет, достаточный срок примириться с потерей.

Чтобы разобраться в этой фантасмагории совпадений, нужно время и нужны люди, а у них нет ни того, ни другого. У каждого из их «триумвирата» есть обязательства перед близкими, которыми нельзя пренебрегать.

Если руководство не увидело закономерности, почему они с Зиганшиным должны быть святее папы римского? Свои должностные обязанности они выполняют добросовестно, и точка.

В понедельник вечером приехал Колдунов, Лиза отпросилась со службы пораньше, чтобы как следует встретить важного гостя. Она сделала классический салат оливье, который, по свидетельству Руслана, Ян Александрович обожал, рыбу в кляре и яблочный пирог.

Впрочем, несчастный профессор был с воскресного суточного дежурства, после которого проработал еще целый день и задержался на экстренную операцию, так что сел за стол такой голодный, что не разбирал, где какое блюдо.

– Как хорошо, – вздохнул он, покончив с рыбой, – божественно.

Лиза подала чай и собралась уходить из кухни, чувствуя, что Руслану хочется поговорить со своим учителем о работе.

– Нет, пожалуйста, посиди с нами, – Руслан взял ее за руку, и Лиза опустилась рядом с ним на кухонный диванчик. Ему было еще трудновато подолгу сидеть, а когда он обнимал ее за плечи, становилось легче.

Ян Александрович с улыбкой извинился, если речь пойдет о непонятных и неинтересных Лизе материях, просто он находится под большим впечатлением от первой рукописи Руслана и хочет всемерно содействовать ему в создании следующей.

– Я, конечно, напишу, раз вам с Ингой нужно, но это будет профанация, – вздохнул Руслан, – сначала я с энтузиазмом взялся, а сейчас грустно становится, когда читаю протоколы операций и думаю, что сам больше никогда не подойду к столу.

– Как знать, Руслан.

– Слушай, я уже костылями себе все руки сбил, ни чуткости, ни четкости не осталось.

– Ты просто много ходишь, вот и все. Ладно, не буду тебя уговаривать, просто скажу, что смена профессии – это еще не конец жизни. Наоборот, перемена к лучшему. Разве тебя не бесило, что ты работаешь, как раб, под дамокловым мечом уголовной ответственности, за копейки, и каждый уважающий себя гражданин тыкает тебе в нос клятвой Гиппократа? Ты никогда не чувствовал, что сходишь с ума, заполняя идиотские бумажки, потому что если во всем мире документация создана так, чтобы было удобно работать, то у нас – чтобы удобно было проверять? Ты всегда спал спокойно и мысль о твоей ошибке не бросала тебя в холодный пот? Никогда не думал, что скажу такое, но тут не о чем жалеть, сынок!

– А ты на пенсию-то собирался?

Колдунов вздохнул:

– Инга уговорила, сказала, они не вытянут, если мы с тобой оба сразу уйдем, так что от тебя зависит. Если восстановишься настолько, что сможешь оперировать, я тут же сваливаю. Тут же! Сегодня ты делаешь первый аппендицит после болезни, завтра я на пенсии.

Руслан покачал головой.

– Или тогда придется смену растить, а сейчас такие болванки приходят из вузов, что надо тысячу лет, чтобы из них выточить что-то путное! Поэтому, Руслан, ты пока на больничном сидишь, думай, как вернуться. Мне кажется, если хорошенько поискать в Интернете, найдется хирург с положительным опытом восстановления после ампутации, если не у нас в стране, то где-то в мире точно. Если списаться с такими людьми, может быть, они что-то умное подскажут, приспособление какое-нибудь, чтобы у операционного стола стоять. В общем, не хочу на тебя давить, давай вернемся к этому разговору через месяц, когда ты окрепнешь.

Руслан вздохнул и сказал, что никогда не являлся настолько уникальным специалистом, чтобы нужно было любыми средствами возвращать его к операционному столу. Хирург должен быть здоровым и физически сильным человеком, иначе жизнь пациентов подвергается неоправданному риску.

– Ну ладно, есть еще время передумать! А нет, так тоже хорошо. Раз ты смог овладеть такой трудной специальностью, как хирургия, преуспеешь в любой профессии. Надо только выбрать дело по душе.

– Ой, не знаю. Я храбрюсь, а на самом деле мне страшно, – Руслан обнял Лизу за плечи и притянул к себе, – смогу ли я достойно содержать семью или сопьюсь на фиг? Кому я нужен одноногий? Представляешь, ты придешь нас навестить лет через пять, а тут носятся чумазые дети в диком количестве, Лиза с младенцем на руках, и я такой в уголке слюни пускаю. Ты говоришь: о боже, как же так? А Лиза в ответ: простите, Ян Александрович, но дети – это единственное, что он еще может делать.

Лиза обиделась:

– Почему чумазые-то?

– А как ты хотела? Многодетная мать с безумным алкашом в роли мужа, это тебе не шуточки.

Колдунов улыбнулся:

– Моя жена так всю жизнь и прожила. Многодетная мать с безумным алкашом в роли мужа. Надеюсь, она счастлива со мной.

Лиза с Русланом переглянулись.

Можно воздействовать на людей или нет, вопрос спорный, но в присутствии Яна Александровича определенно становилось легче и спокойнее на душе, и будущее представлялось не таким страшным.

– Приведу тебе только один пример. Много лет назад у меня был товарищ, – продолжал Колдунов после того, как Лиза налила ему еще чаю, – тоже доктор, не стану вдаваться в подробности, в общем он получил срок по идиотскому обвинению, и совершенно несправедливо.

– А что с ним стряслось?

– Не об этом речь, получил и получил! Суть в том, что с судимостью вся жизнь насмарку, врачом работать не берут, ну вы сами знаете, формально искупил, а по факту остается очень мало дорог открытыми к процветанию и успеху. Вроде бы и законы позволяют, а люди отворачиваются, маскируя свою трусость праведным негодованием. Как можно подпускать уголовника к пациентам! У врача, как у чекиста, должны быть чистые руки! Ну и тэ дэ. Я подергался, но поскольку парень был специалистом в сфере, где я не авторитет, ничего не вышло, а потом он сказал, что сам не хочет снова в медицину. Спасибо, нагулялся по минному полю.

Лиза напряглась, вызвав удивленный взгляд Руслана. Нет, ТАКИХ совпадений просто не бывает!

– Стали мы искать альтернативу, – степенно продолжал Колдунов, не заметив ее острого интереса, – в итоге с огромнейшим трудом удалось через сложную цепочку смежных специалистов устроить его на склад готовой продукции, сиречь на кладбище могильщиком. Сначала я переживал, что человеку пришлось сделать такой шаг вниз по социальной лестнице, мучился совестью, что не помог лучше, а потом как-то закрутился. Мы не были близкими друзьями, и Георгий, наверное, не хотел соприкасаться в моем лице с медицинской общественностью, поэтому знакомство скоро угасло, и я долго не знал, как у него дела. А недавно встретил в торговом центре и офигел! Такой импозантный мужчина, просто с ума сойти. Красавец, подтянутый, холеный, куда там… Минимум директор кладбища!

– Как его звали?

– Зачем тебе? Я просто привел пример, что умный человек преуспеет в любой сфере деятельности.

– Пожалуйста, Ян Александрович, скажите, как его звали?

– Георгий Шелест.

– Вы с ним разговаривали?

– Лиза, что за допрос?

– Это важно. Я расскажу, в чем дело, но сначала ответьте на мой вопрос!

Колдунов пожал плечами и слегка раздраженным тоном сказал, что не окликнул старого приятеля.

– Я сидел, облепленный детьми и внучкой, как моллюск в икре, и не мог отвлекаться. Если бы он выглядел несчастным, нуждающимся в помощи, я что-нибудь придумал бы, а зачем навязываться успешному человеку? Ворошить его прошлое, о котором ему наверняка до сих пор больно вспоминать? Потом, видите, я был с семьей, а его невеста трагически погибла. Тоже как-то мне показалось нехорошо своим счастьем в глаза тыкать.

– Ну, времени-то с ее смерти порядочно прошло, может быть, он тоже давно счастлив в браке?

Ян Александрович покачал головой и грустно улыбнулся:

– Нет, Жора был однолюб. Великое чувство видно, как свет, его нигде не спрячешь. Иногда девушка навещала его на дежурствах, и смотреть на них было все равно как смотреть на восход. Вроде бы обычное дело, происходит каждый день, но все равно ощущение, будто прикоснулся к чему-то чудесному. Не знаю, не объяснить.

«Я знаю», – подумала Лиза грустно. И вдруг поняла, что теперь может вспоминать Гришу без прежней горечи и мучительного чувства вины.

– Боюсь, Ян Александрович, вы ошиблись. Георгий Петрович у нас проходил по одному делу, и он вовсе не был успешным человеком.

Колдунов отставил чашку и хищно посмотрел на Лизу:

– Что он опять натворил?

– Нет, нет, ничего. У закона к нему претензий нет.

– Да? Ну ладно… И все же как тесен мир, просто удивительно! Каждый день сталкиваюсь с этим феноменом и каждый день изумляюсь. Кажется, у меня нет ни одного пациента, с которым не найдется общих знакомых. Если не секрет, как поживает мой старый друг?

Лиза вздохнула:

– Он уже никак не поживает. Георгий Петрович тихо спивался, пока не умер в две тысячи восьмом году, так что вы, наверное, все-таки обознались в торговом центре.

Руслан, который, как казалось Лизе, не следил за их разговором, вдруг вмешался и сказал, что у Яна Александровича феноменальная зрительная память. Фамилии он забывает тут же, но если двадцать лет назад удалял человеку аппендикс, то обязательно узнает его в лицо.

– Да, это так, – скромно улыбнувшись, подтвердил Ян Александрович, – может быть, не вспомню, что именно двадцать лет назад, и именно аппендикс, и именно удалял, но саму рожу опознаю безошибочно. Ну а уж принять незнакомого человека за старого приятеля… Нет, такое за мной не водится, разве что у Жоры был брат-близнец. Постой-ка! Ты сказала, он умер в восьмом году?

– Да.

– Но у меня Машка родилась в десятом, а я точно помню, что она была в тот раз. Не так часто я шатаюсь с детьми по торговым центрам, чтобы перепутать. Стало быть, это год одиннадцатый или даже двенадцатый, не раньше.

Лиза вздохнула. Могла наклюнуться интересная версия о двойной жизни Георгия Петровича, но, увы, сколько бы жизней ни вел человек, все они заканчиваются с его смертью. Колдунов, наверное, просто думал о своем приятеле, может быть, чувствовал себя немного виноватым, что не нашел сил и времени продолжать общение, вот ему и привиделись черты друга в незнакомом успешном человеке. Потому и не окликнул, что подсознательно хотел убедиться – у Шелеста все прекрасно, и он совсем не пострадал оттого, что Колдунов его забросил.

Лиза решила воспользоваться случаем и расспросила Яна Александровича о Георгии Петровиче, но он отвечал скупо и неохотно, так что Руслан легонько ущипнул ее за ногу и показал глазами, чтобы она прекратила допрашивать его старшего товарища.

«Вот так оно и бывает, – грустно подумала Лиза, доставая из буфета пузатые рюмки, потому что Макс, вернувшись с очередной халтуры и увидев дорогого гостя, без лишних слов развернулся и побежал за коньяком, – сейчас даже такие порядочные люди, как Колдунов, не верят, что правоохранительные органы стремятся к справедливости. Кто-то сам попал под раздачу, кто-то видел, как неправедный суд сломал человеку жизнь, кому-то отказали упыри вроде Зиганшина, поэтому граждане не спешат нам помогать и считают содействие полиции в чем-то даже позорным делом».

Заглушив двигатель, Зиганшин хотел выйти из машины, но увидел возле дверей в отдел Оксану Карпенко и остался сидеть в салоне. Он виноват, что в состоянии аффекта едва не пристрелил ее сына, поэтому при прошлой встрече нашел для женщины какие-то ободряющие слова, но слова – это одно, а чувства – совсем другое.

Умом понимаешь, что парень болен и не владел собой, когда сделал такое с Наташей, но при виде Оксаны душу залила едкая тоска. Почему она не следила за ребенком? Почему не послушалась неизвестного, который сказал, что ее сын болен?

Оксана стояла чуть в стороне от двери, и по сосредоточенному взгляду было ясно, она кого-то ждет. Пережитое несчастье никак не отразилось на ее внешности, Карпенко была одета чрезвычайно аккуратно и со вкусом, и это обстоятельство разозлило Мстислава Юрьевича особенно сильно.

Душа вскипела таким бешенством, что Зиганшин решил объехать отдел и зайти с пожарного хода, он по-настоящему испугался, что не выдержит встречи с матерью Олега Карпенко, оскорбит ее или надает пощечин.

«Если бы ты, сука, отвела ребенка к психиатру, Наташа осталась бы жива! – прошипел он. – Не могла ты не видеть, что у него проблемы с головой, ты же мать, и если не врубалась мозгами, то сердцем чувствовала – с твоим сыном что-то не так. Но ты начиталась в Интернете идиотских рассказов, как абсолютно здоровых людей ставят на учет в ПНД, и потом им не получить разрешение на управление автомобилем и ношение оружия. А это так важно, чтобы твой сын имел автомобиль и оружие, гораздо важнее безопасности других людей и его собственной. Главное, чтобы он пользовался всеми правами, потому что у нас свободная страна свободных людей, и твой сын никого не хуже! А что он может устроить страшное ДТП или перестрелять людей, так это проблемы людей, которые оказались на его пути. А сам сын, конечно, бессмертный, он не погибнет в ДТП и ни за что не разнесет из своего оружия собственную башку!»

Зиганшин хотел повернуть ключ зажигания, но заметив, как от ярости трясутся руки, передумал. Не хватало ему самому сейчас кого-нибудь задавить.

Оксана, видно, обладала острым зрением, потому что разглядела его в кабине «Лендровера» и подошла.

Мстислав Юрьевич больно ущипнул себя за ногу.

– Простите, вам, наверное, неприятно меня видеть, – сказала она тихо, – но нужно кое-что сообщить. Я хотела к Елизавете Алексеевне, но дежурный сказал, она на выезде, а вдруг это срочно…

– Говорите, – буркнул Зиганшин, выходя из машины.

– Мне вчера вечером снова позвонил тот мужчина.

– Так, и…

– И спросил, обдумала ли я его слова насчет состояния Олега. Получается, он ничего не знал!

Мстислав Юрьевич почувствовал, как начинает кружиться голова от чувства абсурдности происходящего. Надо было Лизе отъехать именно теперь, когда у него пальцы сводит от ненависти к этой бабе, а может быть, просто от злости, что Наташи больше нет.

– Пойдемте, – буркнул он и, запустив Оксану в свой кабинет, быстро вышел в уборную. Умыл лицо холодной водой, напился прямо из-под крана, потом не удержался и все-таки саданул кулаком в деревянную переборку.

«Если бы я сейчас мог заплакать, – подумал он, глядя в зеркало, – я бы принял это как милость божью и наплевал на то, что меня все увидят. Но я давно разучился».

Выпив еще воды, он вернулся. Оксана скромно сидела на стуле, и Мстислав Юрьевич напомнил себе, что она пришла сама, с желанием помочь, поэтому он должен держаться изо всех сил и быть с ней любезным.

– Вам показалось, что он действительно не знал?

Зиганшину трудно было в это поверить. Сам он первые дни после гибели сестры провел в каком-то тумане, единственное, на что его хватило – это отвезти племянников матери, и теперь он со стыдом вспоминал, что возложил на нее обязанность сообщить детям о постигшей их утрате, сам смалодушничал, не смог.

Тогда он утратил контроль и над собой, и над ситуацией, пока мать не привела его в чувство и не заставила заниматься похоронами.

Он даже не подумал о возможной огласке, но Лиза вместе с его операми сделали все, чтобы смерть Наташи не трепали в средствах массовой информации. Конечно, если бы журналисты захотели раздуть сенсацию, никто не смог бы их остановить, но в последнее время происходит столько нападений на медработников, что решено было не будоражить умы и не вызывать у граждан излишнего сочувствия к людям в белых халатах.

Мстислав Юрьевич не жаловался на здоровье и знал о состоянии дел в медицине только по рассказам сестры и ее коллег. Как человек неглупый и здравомыслящий, он долго не мог понять сути системы, почему на лечение больного ребенка надо собирать всем миром деньги, при этом любой похмельный урод может в любую секунду вызвать «Скорую помощь» совершенно бесплатно. Не понимал, почему врача можно принуждать к бесплатной работе, потому что он «Гиппократу давал», и принимать от него помощь не как помощь, а как наконец-то возвращенный давний долг, словно ты как раз и являешься реинкарнацией Гиппократа, которому доктор имел несчастье «дать». Как можно в кризисные времена позволять себе такую роскошь, чтобы отправлять на температуру тридцать семь и два целую бригаду специалистов?

Долго это повергало его в недоумение, пока Зиганшин не вычитал где-то изречение Цицерона о том, что свободный человек, находясь в рабстве, мечтает о свободе, а раб мечтает о рабах, и все встало на свои места.

Нашему гражданину нужно какое-то поле, где он может почувствовать себя царем и повелителем, вкусить радость обладания рабами. И лучше не придумаешь кандидатов на роль рабов, чем медики. Их всегда можно пристыдить священным долгом и идеей бесценности человеческой жизни, а самых опытных и потому циничных припугнуть уголовной ответственностью.

Поэтому так трудно лечиться реально больному человеку, потому что основная цель – не оздоровление граждан, а удовлетворение их нездоровых амбиций.

Раз медики – бесправные рабы граждан, то можно их и оскорблять, и даже побивать за плохую работу, пусть стараются лучше! Но жестокое убийство врача уже никак не подашь в том ключе, что, мол, сама виновата, плохой специалист. Поэтому в официальных СМИ информация о смерти Наташи не проходила, она обсуждалась только в социальных сетях, в группах медработников, и то достаточно сдержанно, потому что медики понимали, что трагическая гибель молодой женщины на рабочем месте – не повод для спекуляций.

И все равно Зиганшину казалось странным, что есть люди, которые не знают о смерти его сестры.

Подумав, Оксана сказала, что удивление в голосе собеседника звучало искренне, но она ни за что не может ручаться.

– Перескажите весь разговор.

– Он поздоровался, спросил, помню ли я, кто он такой, я сказала, помню. Очень вежливо он поинтересовался, обдумала ли я его слова и что решила, ну, я не выдержала, заплакала и все выложила ему. Он будто меня загипнотизировал, спрашивал, а я и говорила. Наверное, если б знал, то не задал мне столько вопросов.

– Разумно. Дальше.

– А дальше он стал меня утешать, и мне действительно стало легче, – Оксана жалко улыбнулась, – пока я с ним разговаривала, было такое чувство, словно мне наконец дали напиться воды после долгой жажды. Первую ночь я заснула без снотворного и только утром поняла, что, наверное, должна вам рассказать.

– Он вам оставил какие-то свои координаты? Что-нибудь?

Оксана покачала головой, а потом с раскаянием добавила, что неизвестный теперь знает, что полиция в курсе его существования. Она рассказала абсолютно все, о чем теперь жалеет.

Зиганшин только развел руками. Жалей не жалей, а сделанного не воротишь.

Поблагодарив за информацию, Мстислав Юрьевич проводил ее до дверей отдела и остался стоять на крыльце, с неприязнью глядя вслед стройной фигурке в безукоризненно выглаженном летнем костюмчике. Только он стал немного успокаиваться, как эта Оксана снова окунула его в горе, в бессильную ярость оттого, что Наташа осталась бы жива и здорова, если бы только мать Олега Карпенко прислушалась к словам неизвестного доброжелателя!

«Нет, Зиганшин, так не пойдет, – сказал он себе, – если ты хочешь дальше работать и растить Наташиных детей нормальными людьми, а не неврастениками, то будь любезен, сними кастрюлю с молоком своей души с огня бесплодных сожалений!»

Тут взгляд его, бездумно скользивший по фасаду соседнего дома, упал на два голых оконных проема во втором этаже. Там происходил ремонт в своей начальной стадии жертв и разрушений. Рамы были сняты, и хорошо виднелись серые бетонные стены с пятнами штукатурки. Два мужика в забрызганных раствором майках сели на подоконник, достали сигаретки и со вкусом затянулись.

Зиганшин посмотрел на их смуглые довольные физиономии и вдруг сообразил, что именно встревожило его в Васиной квартире.

Вернувшись с осмотра места происшествия, Лиза хотела пойти к себе, но начкрим вышел из своего кабинета навстречу так стремительно, будто поджидал ее.

– Мстислав Юрьевич!

– Елизавета! – сказали они одновременно и засмеялись, так их столкновение походило на свидание влюбленных. Зиганшин сделал широкий приглашающий жест, и Лиза устроилась на облюбованном стуле, думая, что в последний месяц бывала у начкрима в кабинете чаще, чем все предыдущие годы.

– Я хотела тебе…

– Я хотел тебе…

Снова сказали они синхронно и снова засмеялись.

– Давай ты первая.

Лиза не стала спорить:

– Появилась новая информация. Не могу сказать, что я приложила какие-то усилия, чтобы ее добыть, скорее она сама свалилась мне на голову, но факт есть факт, – Лиза пересказала свою вчерашнюю беседу с Колдуновым, – так вот, сначала я была уверена, что Ян Александрович банально обознался, а пока на краже тусовалась, подумала: а если нет? Если Георгий Петрович жив? Это ведь многое обьясняет. Наверное, для правды это даже слишком логично, как говорится, если бы Шелест не был жив, его следовало воскресить. Смешно, конечно, что я один мимолетный взгляд старого друга противопоставляю официальным документам и готова поверить ненадежному свидетельству, лишь бы только решить задачку, но…

– Да нет, не смешно, – хмыкнул Мстислав Юрьевич, – я верю, что Шелест жив, и даже знаю, где его искать. Помнишь, я все не мог понять, что меня взбесило в квартире Васи?

Лиза кивнула, не совсем понимая, куда он клонит.

– А сегодня, слава богу, щелкнуло в башке. Первая несообразность: у Васи дома чисто прибрано, а Надежда Денисовна – бардачница, у нее до сих пор зимняя обувь по прихожей разбросана.

– Ну и что?

– Ну и то! Если женщина неряха, это состояние души. Пусть она чувствует перед своим подопечным невероятную ответственность, все равно не сможет содержать его хату в порядке, даже если очень захочет. Это подсознательный уровень, внутренняя планка, которую ни задрать, ни опустить. Стало быть, Василий сам наводит порядок или у него орудует еще одна женщина. И то и другое маловероятно, если он тяжелый инвалид по психзаболеванию.

Лиза скептически усмехнулась, стараясь скрыть смущение. Столько она в свое время наслушалась от мамы упреков в лени и неряшестве, что теперь любые замечания подобного рода иррационально принимала на свой счет.

Зиганшин живет бобылем и плоховато искушен в дамской психологии. Надежда старается, чтобы у Васи был порядок, потому что его могут навестить представители службы опеки, врачи из диспансера и другие официальные лица, и женщина хочет произвести на них хорошее впечатление, а для себя сил уже не остается, вот и все. Вся дедукция.

– Ладно, пусть, – сказал Мстислав Юрьевич примирительно, – ты женщина и понимаешь в уборке больше моего. Если ты считаешь, что тетка может вылизывать квартиру умалишенного, которому глубоко плевать, в какой обстановке он живет, и разводить грязищу в собственном доме, хорошо, я тебе поверю. Но это так, мелкий штрих, а зацепило меня другое. У Васи сделан свежий ремонт, не Версаль, конечно, но достаточно приличный. Полмиллиона туда точно вкинуто, а с учетом, что дом старый, нестандартный, то и восемьсот штук.

– Тебя же дальше прихожей не пустили.

– Ну да, он только в коридоре ремонт затеял, сумасшедший, что возьмешь, – ухмыльнулся начкрим, – а в комнатах дикий бардак, в кухне тазики под раковиной, унитаз расколот, и так далее. Но даже если так, все равно, там одних дверей тысяч на сто пятьдесят по самым скромным подсчетам. А поскольку я человек опытный в ремонтной теме, могу точно тебе сказать, что работа делалась лет пять назад, может быть, семь, но никак не дальше. Как только я понял про ремонт, в моей голове сразу возникли вечные вопросы русской интеллигенции: «на хрена?» и «с каких шишей?». В самом деле, зачем Надежде обустраивать своему подопечному царские хоромы, когда ему вообще-то после психиатрической больницы любая дыра должна казаться райским местом? На пенсию по инвалидности ремонт никак не осилишь, на зарплату завуча при наличии двоих детей – тем более. Муж у нее простой работяга, тоже не осыпает семейство золотым дождем.

– Васина мать сделала, пока жива была. Как раз к возвращению любимого сына из психушки подгадала.

– Правильно мыслишь, но или я не опер? Пока ты там на краже прохлаждалась, я быстренько метнулся в Васин адрес, ибо при первом визите обзавелся там прекрасными осведомителями. Мои источники сказали, что ремонт таки состоялся года через три после смерти Жени. Но они решили, что Надежда просто очень добросовестно исполняет свои обязанности. Васин отец был великий ученый, наверняка дарил жене драгоценности, вот Надька продала кое-что и обустроила жилище своего подопечного.

– Так оно и было, наверное.

Начкрим покачал головой и сказал, что лично он не знает примеров подобного альтруизма. Это же надо хорошо продать украшения, не по цене лома, потом управлять процессом, скандалить с мастерами, продавать следующую партию драгоценностей, потому что любой ремонт выходит в три раза дороже и в пять раз дольше, чем планировалось изначально, словом, в данном случае цель не оправдывает средства.

– Хорошо, допустим, внешность обманчива и Надежда эта действительно опупенная альтруистка, – Зиганшин энергично сделал круг по кабинету и вернулся к стулу, на котором сидела Лиза, – допустим, нам просто не достичь таких высот самоотверженности и не понять, на кой черт украшать быт полному дураку, когда родные дети голодают. Но, Лиза, мы с тобой работаем в полиции не первый год и знаем человеческую природу. Сколько ты видела примеров бескорыстного благородства? Помнишь римское право, cui prodest? Ты сказала, если принять версию, что Георгий Петрович Шелест жив, это многое объясняет. А если предположить, что он живет под видом шизофреника Васи, это объясняет вообще все.

Лиза стащила у Зиганшина со стола чистый лист бумаги и быстро нарисовала кошку. Заштриховывая полоски на спинке, она пыталась привести известные им факты в соответствие с гипотезой начкрима.

Во-первых, приличный внешний вид и связная речь Васи. Потом наблюдение соседки, что Вася состоит со своей опекуншей в интимных отношениях. И самое главное – завещание Георгия Петровича, в котором он оставил свою квартиру детям Надежды. Если он допился до смерти, как утверждают его соседи, разве его должен был волновать вопрос, кому достанется его жилье? Хотя… Надежда поставила ящик водки, вот он и побежал к нотариусу.

Но если допустить, что Шелест жив, с какой стати…

– Стоп! – от волнения Лиза вскочила, едва не опрокинув стул. – Ты совершенно прав, Мстислав Юрьевич! Конечно, Вася Савельев – это Георгий Шелест, только ремонт тут ни при чем. Смотри, для установления факта смерти человека нужен труп. А где его взять?

– Где-где? У несчастного Василия, больше-то и негде.

Теперь схема стала ясна, но в практическом плане эта ясность мало что меняла. С доказательствами полный швах, а домыслы работников следственных органов судами в расчет не принимаются.

Прах предполагаемого Георгия Петровича кремирован, генетическую экспертизу не проведешь. Зиганшин вспомнил, что Вера Савельева погибла насильственной смертью, стало быть, похоронена в земле, и останки ее можно эксгумировать, но что это даст? Любой адвокат скажет, что они с Василием всего лишь единокровные брат и сестра, а если Васина мать в свое время с кем-то согрешила, то полное отсутствие кровного родства с Верой не мешает Васе Савельеву оставаться Васей Савельевым.

Засунуть псевдо-Васю на психиатрическую экспертизу? С какой стати? В рамках какого дела? На основании каких данных? Предположим, Шелесту не удастся заморочить голову команде компетентных специалистов, и они дадут заключение о его нормальности. Что дальше? Ура, чудесное исцеление! Линейная логика «раз Вася Савельев сумасшедший, а этот человек нет, то он не является Васей Савельевым» в данном случае не работает.

Остается только искать людей, знавших Васю и Георгия Петровича, и опознавать, опознавать, опознавать…

Но Колдунов, казалось Лизе, при всей свой хваленой зрительной памяти не станет свидетельствовать против Шелеста и не моргнув глазом соврет из корпоративной солидарности и нелюбви к ментам.

Ладно, мы не гордые, подтянем бывших коллег из психиатрической больницы, с кладбища, соседей. О, обязательно надо Маевскую привлечь, пусть скажет, Игнатий это или нет.

Прекрасный план, но есть одно существенное препятствие: на сегодняшний день Шелест считается недееспособным Савельевым, и его нельзя задерживать, а если не задерживать, то и не докажешь ничего. Сказка про белого бычка.

В конце концов Зиганшину это надоело, и он сказал, что ничего не мешает Лизе опросить недееспособного гражданина в присутствии его опекуна.

Взяв Шаларя, Мстислав Юрьевич поехал за псевдо-Васей, а Лиза позвонила Маевской и Яну Александровичу с просьбой прийти в отдел и опознать человека.

Экономка откликнулась с большим энтузиазмом, а Колдунов попытался увильнуть под предлогом операции, но в конце концов согласился.

Они опоздали. Долго звонили и стучали в Васину дверь, но никто так и не открыл. Тогда Мстислав Юрьевич поднялся в квартиру Надежды Денисовны. Женщина оказалась дома и, не сняв цепочки с двери, склочным тоном проинформировала, что во время прошлого визита он так напугал Васю, что тот убежал из дому, и второй день его нет. Она, во-первых, уже подала заявление о его розыске в полицию, а во-вторых, будет писать жалобу на Зиганшина, до чего он доводит несчастных сумасшедших, и Мстислав Юрьевич может быть уверен, что ему это с рук не сойдет.

Пока он подыскивал достойный ответ, гражданка Мудраченко с треском захлопнула дверь перед самым его носом.

Пришлось возвращаться в отдел с пустыми руками и с тягостным сознанием, что сам завалил дело, прежде времени обнаружив оперативный интерес к Савельеву.

«Надо же быть таким дебилом», – сокрушался Мстислав Юрьевич по дороге, надеясь, что Шаларь не замечает его слабости.

В отделе ждали сдобная тетушка, с очень симпатичным отсутствием вкуса облаченная в розовые рюшечки, и злой как черт пожилой человек. Последний оказался наставником Лизиного жениха, и теперь она страшно боялась, что он наябедничает другу, как его невеста творит ментовской произвол, и Руслан передумает на ней жениться.

Что ж, тетушка была приятно взбудоражена приключением и светилась любопытством и доброжелательством, поэтому Зиганшин оставил Лизу разбираться с ней, а злобного наставника забрал к себе в кабинет.

Сначала беседа не клеилась, Ян Александрович был твердо убежден, что полиция третирует мирных граждан, равнодушно взирая на бесчинства настоящих преступников, и мнения своего не скрывал. Но когда Зиганшин признался, что Георгий Шелест возможно причастен к смерти его сестры, Натальи Терентьевой, Колдунов совершенно переменился.

Увидев в глазах профессора сочувствие, Мстислав Юрьевич едва не расклеился, и Ян Александрович деликатно отвел взгляд.

Вроде бы он не утешал, и не обещал, что все пройдет, и не советовал «держаться». Нет, Ян Александрович просто встал рядом и сказал, что в душе человека есть такой уголок, где живут его ушедшие родные. Иногда они напоминают о себе острой болью утраты, а иногда дарят счастливым воспоминанием, но всегда приходят на помощь в трудный час.

Глубокоуважаемый Мстислав Юрьевич!

Я взял на себя смелость написать Вам, потому что мысль, что Вы будете считать меня убийцей Вашей сестры, крайне мне неприятна. Я натворил много дел, но в этом не виноват. Я расскажу Вам, как все было на самом деле, и, надеюсь, Вы извините мне лирические отступления и лишние подробности, ибо вынужденно начинаю новую жизнь, и, пока не обзаведусь новыми знакомыми, Вы остаетесь моим единственным собеседником. Вам должны быть хорошо известны обстоятельства, приведшие меня на скамью подсудимых, и то, что произошло следом. Мне больно об этом писать, поэтому, если Вы выяснили не все, поднимайте официальные документы или дождитесь посылки, которую я попросил отправить на адрес Вашего отдела. В посылке содержится тетрадь, где все изложено достаточно подробно.

С детства я терпеть не мог сказку про гусей-лебедей, а из-за нее и все остальные русские народные сказки. Понимал, что это непатриотично и вообще нехорошо, но ничего не мог с собой поделать, один только вид пухлого красного томика с золотыми буквами наводил тоску, и я никогда не открывал его по доброй воле. Причину своей идиосинкразии я понял только в зрелом возрасте, когда случайно зацепил взглядом транслировавшийся по телевизору мультфильм. Я понял, что в этой сказке детей призывают унижаться и угождать, понимать себя не как личность, а как автомат для оказания услуг, и что их нужды в любом случае менее важны, чем нужды других. У девочки украли брата – вполне достаточное основание всем броситься его вызволять, без просьб и унижений, но встреченные девочкой положительные персонажи блюдут прежде собственную выгоду, даже в такой критической ситуации, как похищение ребенка, и обещают помогать только после того, как девочка докажет свое доброе сердце и лояльность к вышестоящим.

Идея отрицания себя оказалась мне глубоко чуждой, но ирония в том, что очень многое в моей жизни после приговора развивалось именно по сценарию этой вредной, разрушающей детскую самооценку сказки.

На зоне я не попал работать в больничку, а загремел в отряд на общих основаниях. За несколько лет до моего осуждения началась перестройка, а с ней волна публикаций об ужасах сначала сталинских, а потом и современных тюрем и лагерей. Там была и правда, и художественный вымысел, и откровенная чернуха, призванная под соусом разоблачения проклятого режима тешить самые темные склонности людей. Естественно, я, интеллигентный юноша, не знал, как обстоит в действительности, верил всему и очень боялся зоны. Но мой дар и тут не подвел меня. Я не стал авторитетом, но удалось сохранить жизнь, достоинство и половую неприкосновенность, а это очень немало в той среде, куда я попал.

Становиться для товарищей по заключению штатным психотерапевтом я не собирался, да они и не просили моей помощи. Правда, наш вольнонаемный доктор был хороший человек, но пил, как не в себя, и порой мне приходилось вспоминать, что в институте я прекрасно успевал по всем предметам, не только по психиатрии, и вправлять вывихи, лечить ожоги, зашивать раны и прочее в том же духе. Мне дали погоняло Лепила, и я стал вести жизнь вице-президента, то есть спокойно заниматься своими делами, но на периоды запоя доктора принимать его пост.

Я намекнул, что мог бы попробовать избавить доктора от вредной привычки, но он отмахнулся, мол, тогда его жизнь окончательно потеряет смысл, и я не настаивал.

Зато он порекомендовал мне одного молодого наркомана, желавшего побороть свою зависимость.

И я вступил в бой. Было трудно, парень то и дело срывался, но я не сдавался, чувствуя себя кем-то вроде экзорциста, отважного священника, вступившего в схватку с дьяволом.

Да, судьба отправила меня в нокаут, я разгромлен, но все же поднимаюсь и, отплевывая выбитые зубы, снова даю бой злу. Человеческое сердце – неиссякаемый источник силы.

Наше сражение длилось целый год. Мы по кусочкам, по осколочкам собирали разрушенную личность молодого наркомана, она снова рассыпалась, и мы начинали заново. Тогда я не знал, что у парня есть старший брат, крупный криминальный авторитет, который тщетно пытался вылечить младшенького от пагубного пристрастия, а когда все попытки провалились, психанул и дал его закрыть. Парнишка освободился на несколько месяцев прежде меня, и я проводил его без особой уверенности, что на воле он не вернется к своему пагубному пристрастию.

Остаток срока я досидел без приключений, вышел, устроился могильщиком, начал карьеру Игнатия, наладил какое-то подобие личной жизни с Надеждой и наивно полагал, что так оно все и будет продолжаться, пока я не последую за Верой.

Когда живешь прошлым, нет нужды в планах на будущее.

Но моя судьба оказалась большой непоседой.

Во-первых, я познакомился с Андрюшей (на всякий случай уточню, что это вымышленное имя). В одном доме, куда я оказался вхож в виде Игнатия, служил охранник, сын которого очень тревожил его своим поведением. Папаша уже планировал обратиться к психиатру, но узнав, какого рода услуги я оказываю хозяевам, попросил меня посмотреть парня. Конечно, я мог отказаться и с возмущением сдать охранника хозяевам, как он смеет навязываться мне! Самому Игнатию! Но как человек старой закваски, я согласился помочь и не взял денег при условии, что он никому не расскажет о моей благотворительности.

Что ж, я ни секунды не пожалел о своем решении. Андрюша балансировал на острие между шизофренией и гениальностью, и мой опыт помог ему склониться в сторону последней. Я много и упорно занимался с ним, помогая его запредельно развитому интеллекту комфортно разместиться в душе обычного человека, и могу гордиться результатом. Сейчас это один из лучших компьютерщиков мира, богатейший человек и мой единственный друг. К слову, если вдруг Вы все же его найдете, он ничего не знал о моих проделках и понятия не имел, зачем мне реальные координаты людей из социальных сетей. Я просил установить личность, он делал, потому что неловко отказывать человеку, которого почитаешь как второго отца.

Прошло несколько лет, я «наигнатил» довольно приличный капитал. Первым делом установил у Веры на могиле прекрасный памятник вместо того бетонного убожества, на которое расщедрилась мачеха, пока я сидел. Сначала думал заказать нашему камнерезу Никите, удивительно талантливому мужику, не сумевшему пробиться дальше кладбища, мраморный барельеф с Вериным портретом, но потом подумал, что это будет неправильно. Зачем мне смотреть на холодные каменные черты, когда перед глазами всегда ее живое лицо?

Никита предложил мне довериться его художественному чутью и сделал чудесный барельеф с букетом роз, каждый раз, приходя, я поражаюсь тонкости работы.

Я с удовольствием потратил на памятник все деньги, но не успел оглянуться, как заработал еще больше. Появилась проблема: как их хранить, чтобы не спалиться, не вызвать вопросов, откуда у нищего алкаша Шелеста такие суммы, и в то же время не потерять их при ограблении? Я был равнодушен к деньгам, но не хотелось, чтобы дурные люди воспользовались плодами моих трудов.

И самое главное, ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы о деньгах узнала Надя! Ее муж не оправдал надежд, не вознес любимую к вершинам красивой жизни, Надя обзывала его олухом и квашней, а в особо мрачные минуты даже кулем с говном, но я думаю, он неплохой человек.

Если бы Надя только узнала, с каким состоятельным мужиком изменяет недотепе-мужу, тут же потребовала бы рокировки. Я бы честно признался, что скорее застрелюсь, чем женюсь на ней, в итоге мы бы разругались, и я лишился своей порции секса.

В общем, проблема сокрытия доходов встала во всей остроте, какие-то надо было придумать оф-шоры.

И тут вдруг из прошлого возник тот наркоман, с которым мы отбывали срок. Я едва узнал его, так хорошо он выглядел. После освобождения парень не притрагивался к наркотикам, вернулся в семью и, насколько я понял из тонких намеков, занял в криминальной группировке брата достаточно важное место. Он навестил бы меня раньше, но ждал, пока исчезнет даже тень сомнения, что он способен вернуться к прежней жизни.

Далее все происходило по сценарию сказки «Гуси-лебеди». Ты мне помог, дай я тебе тоже пригожусь. Я долго отнекивался, пока не сообразил, что моего товарища тяготит неотданный долг. Он живет в другом городе, в другой среде, другими интересами, так что истинными друзьями нам не бывать, поэтому нужно меня как следует отблагодарить.

Предложил денег, но я только посмеялся. Сам мог поделиться с ним этим добром.

Слово за слово, и выяснилось, что в их шайке процветает такой бизнес, как снабжение людей фальшивыми документами. Я тут же попросил себе один. Собственно, полностью фальшивыми эти документы не были, люди существовали в реальности, и мне не очень хотелось домысливать, куда они потом подевались.

Я получил паспорт, сразу арендовал на свое новое имя ячейку в банке и сделал пластиковую карточку. Больше я никак не собирался использовать свой «альтернативный» паспорт, потому что не планировал нарушать закон. Конечно, само по себе наличие фальшивых документов уже незаконно, но когда отсидишь по идиотскому обвинению, на некоторые вещи смотришь проще.

Шло время, Васю выпустили из больницы. Пока мать была жива, ухаживала за ним, а после ее смерти Надя приняла эстафету, оформив опекунство. К тому моменту бедняге заменили динамическое диспансерное наблюдение на консультативный учет, то есть не нужно стало показывать его психиатру каждые три месяца, предполагалось, что Вася будет сам обращаться к доктору, если почувствует в этом необходимость. Будь я участковым психиатром, конечно, оставил бы его на диспансерное наблюдение, но врачи в диспансерах загружены сверх всякой меры и не могут тратить свое драгоценное время, чтобы раз в три месяца смотреть, как человек с напрочь разрушенной психикой исправно пускает пузыри.

Надя добросовестно ухаживала за своим подопечным, пока не открылось наследство и не стало ясно, что получит она дырку от бублика, а не долю в квартире, как обещала ей Васина мамаша.

Узнав, что все наследует Вася, а она еще должна, как опекун, проследить, чтобы ни в коем случае не ущемили его интересы, Надя впала в ярость. Некоторых эпитетов, которыми она крыла покойницу, мне не приходилось слышать даже на зоне.

Понемногу до нее начала доходить страшная правда, что квартиру она не получит ни при каких обстоятельствах. Вася недееспособен и может выступать наследодателем, но не завещателем. Даже если получится каким-то образом заставить его выразить свою волю, она не будет учтена.

За Васей наследуют только родственники, а при отсутствии таковых имущество становится выморочным. Все. Точка.

Напомню, речь шла о роскошной четырехкомнатной квартире в центре города с потолками три с половиной метра и множеством подсобных помещений, так что негодование любовницы было мне по-человечески вполне понятно. Я даже составил завещание в пользу ее детей, чтобы немного подсластить пилюлю, но что моя однокомнатка на фоне Васиных хором? – всего лишь жалкий паллиатив.

Она никак не хотела успокоиться и примириться с тем, что куш уплывает из рук. Я давал ей денег на адвокатов, но все они в один голос говорили – любая попытка опекуна присвоить себе имущество опекаемого незаконна, и если вдруг даже и прокатит, то в дальнейшем с легкостью может быть опротестована.

Наде не возбранялось совершать только сделки, улучшающие жилищные условия подопечного, но он и так жил один в огромной квартире, куда там дальше улучшать?

Между тем здоровье Васи, подточенное девятью годами пребывания в психиатрической больнице, продолжало расстраиваться. Надя неплохо о нем заботилась, кормила, мыла, но не водила на прогулки, не приглашала врачей, не давала витаминов, и бедняга потихоньку хирел. Когда он совсем перестал двигаться, Надя вдруг перепугалась.

Ей стукнуло в голову, что органы опеки могут обвинить ее в ненадлежащем исполнении обязанностей, и тогда у нее отберут дачу, полученную от Васиной матери по дарственной, потому что условием дарения был добросовестный уход за сыном.

Не знаю, какой жареный петух клюнул ее в голову, когда она предложила идею подмены. Васю, сказала она, давным-давно никто не видел, он сидит в квартире как призрак. Участковый психиатр, наблюдавший его, уволился, теперь там совсем другая тетка, которой вообще на все плевать. Терапевт, часто бывавшая в доме при жизни матери, ушла на пенсию, а больше никто не знает Васю в лицо. Мы с ним внешне немного похожи, не настолько, чтобы знакомые принимали нас одного за другого, но фото в его паспорте вполне мне подойдет. «А муж?» – спросил я и получил ожидаемый ответ, что этот идиот не узнает ничего, что не похоже на пиво и футбол. Он был недоволен решением жены принять опекунство, и дача ему тоже не нужна, поэтому сказал, если ей надо, пусть сама обслуживает дурака, а он пальцем не шевельнет и детям не позволит.

Если Вася сейчас помрет, хата уплывет, а может, и дачу отберут, и она останется у разбитого корыта. А если я заселюсь туда под видом Васи, то еще неизвестно. Может, законодательство изменится и опекунам разрешат наследовать. Или мало ли что.

– И мы с тобой сможем видеться сколько захотим, – заявила она нежно, – не надо будет прятаться и выискивать предлог к тебе приехать. Двор перешла, и я с тобой!

Естественно, я покрутил пальцем у виска и сказал, что большего бреда в жизни не слышал. И что ни один нормальный человек не станет всерьез принимать эту чушь. И естественно же, что как только за Надей закрылась дверь, я лег на диван и стал размышлять над ее предложением.

Мне хотелось жить там, где жила Вера, спать на ее кровати, в которой мы занимались любовью, читать ее книги…

И вообще, мне хотелось быть кем угодно, только не Георгием Шелестом, бывшим психиатром и бывшим зеком.

Чем я, собственно, рискую? Если афера не выгорит, у меня есть запасной аэродром в виде паспорта от моего товарища по зоне, паспорта вполне натурального, даже с пропиской в каком-то дремучем общежитии.

На Игнатии смерть Шелеста никак не отразится, напротив, только лучше. Если бы вскрылось, что кудесник Игнатий не кто иной, как рядовой психиатр, упекший в психушку брата жены из корыстных мотивов, мне бы сильно не поздоровилось.

А так у меня алиби: Шелест мертв, так что я не я и елка не моя.

Я не хотел материальных выгод и не особенно сочувствовал Наде, упускающей такой жирный куш, и уж тем более на меня не произвел впечатления ее довод, что мы сможем больше времени проводить вместе. Наоборот, именно из-за этого я чуть не передумал в последний момент, когда уже согласился.

Я подумал, если официально похороню Шелеста, может быть, это будет к лучшему, и что-то изменится в моей душе. Прикинул, что, если умру потом как Вася Савельев, у меня будет шанс лечь в землю рядом с Верой.

На этом доводы разума иссякли, но бес авантюризма не давал уснуть и шептал: «Соглашайся, соглашайся!»

Несколько дней прошло в раздумьях и ожиданиях. Я прибрался, разобрал бумаги, а потом сказал Наде, что если и соглашусь заменить Васю, то никак не хочу приближать его конец.

– Давай так, – предложил я, – положим его в больницу под моим именем и дальше предоставим действовать судьбе. Во-первых, проверим, насколько реально выдать себя за другого, а во-вторых, вдруг врачи его подлечат, и ради бога тогда, пусть он себе живет, сторожит квартиру до изменения законодательства, дай бог ему здоровья.

На том и порешили. Надя сплавила мужа с детьми на дачу, а сама поздно вечером привезла мне Васю.

Я очень не хотел видеть человека, лишившего жизни Веру, поэтому ушел незадолго до нее, с приятным чувством освобождения думая, что покидаю свой дом навсегда.

Надя вызвала «Скорую», и Васю забрали с моим паспортом. Мы договорились, что, если врачи уличат ее в подмене, она сделает вид, будто случайно ошиблась, и даст настоящие Васины документы. Но все прошло без сучка без задоринки, Георгий Петрович Шелест оказался госпитализирован в одну из скоропомощных больниц нашего города, а я поехал к Андрею и провел в его загородном доме прекрасные две недели, пока врачи боролись за «мою» жизнь.

Битву они проиграли, и Шелест благополучно скончался от цирроза печени. Вполне достойный диагноз для тихого алкоголика.

Надя забрала свидетельство о смерти и занялась похоронами, а я тихонько пробрался в Васину квартиру и стал превращаться в шизофреника. Правда, это пришлось немного отложить, пока я не сделал генеральную уборку. Надя никогда не отличалась аккуратностью и любовью к чистоте.

Когда ты умер, как-то не с руки на следующий день выходить на работу, даже если ты трудишься на кладбище. Пришлось навсегда проститься с лопатой могильщика. Это было жаль, я привык к физическому труду.

А Игнатия я взял с собой в новую жизнь, конспирация и переодевание в торговом центре были мне привычны и приятны. Поначалу я слегка опасался выходить из квартиры, думал, вдруг какой-нибудь не в меру ретивый сосед донесет на меня психоневрологический диспансер или в милицию, но все обошлось. Я отпустил такую амбивалентную бородку, которая могла сойти и за неухоженную щетину, и за стильную трехдневную небритость, нашел старые Васины шмотки и стал выходить, горбясь и потупя взор, прижимая к себе, как щит, старую болоньевую авоську с драным швом, где у меня лежал фирменный прикид Игнатия, и направлялся в торговый центр или в кафе преображаться. Ничто не помешало бы мне купить квартиру на свое третье (или четвертое, если считать Игнатия) имя и спокойно перевоплощаться там в кого угодно, но мне, во-первых, было лень, а во-вторых, вся эта конспирация и тайна будоражили меня, хоть немного привносили интереса в жизнь.

От перемены места я ждал большего. Воспоминаний, снов, чего-нибудь такого, что хоть на секунду вернуло бы меня в прошлое. Но нет, в этом доме ничего не осталось от моей любимой. Васина мать уничтожила все ее вещи, даже кровать куда-то исчезла, а потом, за прошедшие годы они с Наденькой ужасающе запустили квартиру, и мысль, что Вера когда-то жила в этом гадюшнике, была даже неприятной.

Раз пришлось уйти с кладбища, делать мне большую часть дня стало нечего, а привыкшее к физическому труду тело отказывалось тупо валяться на диване, да и диван был таков, что на него, прямо скажем, не тянуло. Я затеял ремонт, наняв себе через газету помощника, но основное все делал сам. Мне нравилось овладевать новыми навыками, нравилось, что у меня хорошо получается, приятно было запаривать доширак и есть его на пару с помощником, угрюмым мужиком, тем более мы достаточно быстро опознали друг в друге бывших сидельцев. По привычке я воображал, как Вера принимает участие в процессе, выбирает обои, может быть, разводит клей или даже штукатурит стены в шапочке, сложенной из газеты. Почему-то я чрезвычайно ясно представлял сардельки, которые она варит нам с помощником в конце рабочего дня: упругие, розовые, с чуть треснувшей оболочкой и с капельками жира, плавающими на поверхности воды. Я почти наяву слышал их запах и представлял, как брызнет сок, если надкусить сардельку, не сняв кожицу.

Помощник пристрастил меня к Интернету. Все же странно, откуда к нам приходит понимание и принятие всяких важных вещей. Я дружил с компьютерным гением Андрюшей, но все его советы и призывы идти в ногу со временем пропускал мимо ушей, зато сразу последовал рекомендации полуграмотного мужика и мгновенно озадачил Надю требованием провести мне широкополосный Интернет и вай-фай.

Она сначала не хотела, мол, спалимся, зачем шизофренику Интернет, но я настоял на своем.

Сначала цель моя была благородной: получение новых знаний и совершенствование Игнатия, но я очень быстро докатился до социальных сетей и удивился, сколько же там пасется сумасшедших.

Слава богу, что человечество изобрело Интернет, подумал я, теперь психи могут туда выплескивать всю свою агрессию и остальной негатив, не нанося никому реального физического ущерба.

Потом подумал, что так-то оно так, но изображение еды не утоляет голод. С виртуальным сексом дело обстоит чуть лучше, но все равно это жалкая замена нормальных отношений. Так же и оскорбительные комментарии и угрозы не совсем равноценны удару кирпичом по голове.

Наша психиатрическая статистика стала мне теперь недоступна, но судя по новостям, уровень агрессии в обществе нисколько не снизился в последние годы.

Я думал, какую прелестную научную работу можно было бы замутить на материале соцсетей, и параллельно чувствовал, как мне надоело «игнатить». Интересных случаев попадалось крайне мало, симпатичных людей, которым искренне хотелось помочь, – еще меньше, деньги текли рекой, так что я не успевал их рассовывать по своим «офшорам», а каких-то желаний материального свойства у меня не возникало.

Между тем время шло, я старел и с горечью чувствовал, что ничего не делаю для общества. Вспоминал юношеские амбиции, сколько всего планировал совершить, как мечтал сделать имя в науке, и ведь сделал бы, не случись этот проклятый суд!

Я был интересной, цельной личностью, влюбленным мужчиной, и в одночасье все разбилось на разрозненные осколки, где я то сумасшедший Вася, то холуй Игнатий, то покойник, то не пойми кто.

Когда я начал выискивать потенциальных агрессоров в Интернете, мной двигала только одна цель: спасти их будущих жертв.

Я пасся во всяких сомнительных группах, смотрел комментарии, если меня что-то настораживало, прослеживал этого пользователя дальше или отпускал, или брал на заметку, чтобы посмотреть в динамике, или сразу заносил в список. Потом ехал к Андрею, и тот устанавливал мне реальные данные этих людей, если это оказывалось возможным.

С мобильника Игнатия я связывался с родственниками и советовал обратиться к психиатру, предлагал свое содействие, но ни разу не случилось такого, чтобы меня не послали куда подальше.

Обращаться в ПНД по месту жительства и просить обратить внимание на таких-то граждан представлялось полной бессмыслицей. Даже если попадется опытный доктор и согласится с моими опасениями, он ничего не сможет сделать, пока пациент не обратится к нему добровольно или не прибьет кого-нибудь. Закон о психиатрической помощи суров, но это закон.

Итак, нужна жертва. Кто-то должен погибнуть или пострадать, чтобы общество приняло меры.

Я согласен с тем, что психически больной человек не виноват в своем заболевании и не может понимать смысла своих действий и руководить ими не потому, что не хочет, а так уж расположились извилины в его голове. Это не вина, а беда. Но и Вера была ни в чем не виновата, и, простите, Мстислав Юрьевич, если делаю Вам больно, Ваша сестра тоже.

Когда проходимистые журналисты и высоколобые ученые ратуют за права психически больных людей, они обычно прежде заботятся о своей безопасности. Сначала они строят себе дома с высокими заборами или поселяются в квартирах с охраняемыми подъездами, передвигаются по городу в хороших безопасных машинах и работают тоже в охраняемых местах.

Только приняв надлежащие меры, они начинают разглагольствовать о правах психически больных, милосердии к наркоманам, реабилитации заключенных и прочих душеспасительных штучках.

Насчет наркоманов у меня нет определенного мнения, но как бывший зек могу сказать вот что: реабилитация заключенных – дело рук самих заключенных. Я не особенно хотел интегрироваться обратно в социум, вот и докатился, но если бы Вера встретила меня живой, я горы бы свернул и быстро вернулся к той позиции, с которой меня забрали в тюрьму.

Но бывший заключенный, если не страдает психическим расстройством, не проявляет симптоматики, позволяющей предположить, что он снова украдет или убьет. А сумасшедший проявляет, и при своевременно начатом лечении можно его удержать. Я понимаю, если бы закон о психиатрической помощи в нынешней редакции был принят в Средние века, когда не существовало методов лечения, кроме изоляции в темнице и сжигания на костре. Тогда да, прогрессивные слои граждан должны были объединяться и спасать несчастных психбольных от страшной участи. Но сейчас чего бояться, когда изобретена целая гора медикаментов, при грамотном подборе которых можно жить и даже работать? Зачем дожидаться, когда шизофреник проявит себя во всем блеске?

Хорошо же, рассудил я, если вам обязательно нужна жертва, я согласен. Но, надеюсь, невинной ей быть не обязательно? Может быть, череда нападений на успешных людей заставит нашу элиту задуматься и возложить немножко больше ответственности на здоровых членов общества, чтобы они уберегали друг друга от агрессии больных?

Честно признаюсь, что убийств я не планировал. Я простил этих людей за то, что сломали мне жизнь, но не мог простить, что из-за них погибла Вера. Негодяям не свойственно отчаяние, но страх я мог им внушить, ибо чем подлее человек, тем легче он поддается этому чувству. Раз испытав ужас при встрече с психически больным, трус станет всю оставшуюся жизнь бояться каждого куста и, может быть, изменит свою позицию, что психи на воле – это именно то, что необходимо обществу для нормального развития.

Мои враги забрали у меня все, кроме моего дара, им-то я и воспользовался. Усердно лопатил Интернет в поисках подходящих исполнителей. Приходилось отсекать всех живущих в других городах, хотя среди них попадались замечательные экземпляры, у некоторых Андрею не удалось выяснить домашний адрес, от них тоже приходилось отказываться. Любовь к конспирации так овладела мной, что я не хотел светиться в Интернете. Андрей сказал, даже если я всю информацию сотру со своего компьютера, грамотным людям не составит труда восстановить ее. Если бы я отважился добавляться в друзья и начинать личную переписку, ставил бы диагнозы значительно точнее и быстрее, но с другой стороны, я ведь никуда не спешил. Кроме того, полагал я, дар, так прекрасно служивший мне при личном общении, может не работать на виртуальных страничках.

Когда Андрей находил очередного кандидата, я ехал к нему, караулил, завязывал под каким-нибудь предлогом знакомство, обычно выбирая этот предлог из предпочтений кандидата, очерченных на его страничке в социальной сети, ну а дальше по ситуации. Очень горжусь тем обстоятельством, что двоих парней мне все же удалось уговорить на посещение психиатра. Насколько мне известно, оба получают амбулаторное лечение и чувствуют себя лучше.

Не буду вдаваться в подробности своего метода, и не из желания сохранить ноу-хау, а главным образом потому, что сам не знаю толком, как это у меня выходит. Психотерапия не психотерапия, гипноз не гипноз, но мне как-то удавалось вписать свои бредовые идеи в бредовые идеи несчастных молодых людей.

Я хотел, чтобы Шадрин только попугал гниду Крашенинникова, но, видимо, парень понял мое желание лучше, чем я думал, и завалил его.

Не думал я, что настолько обрадуюсь Валькиной смерти! Я наблюдал за происходящим издалека, с автобусной остановки, расположенной напротив проходной, на другой стороне оживленного проспекта, и не могу описать, какая волна накатила на меня, когда я увидел, как охранник отгоняет всех от тела. Я не злорадствовал, но почувствовал себя почти таким же живым, как раньше, до гибели Веры, вдруг ощутил вкус дождевых капель на губах, увидел, какой причудливой формы туча нависает над стеклянной будочкой остановки, и даже в шепоте едва моросящего дождика мне послышалось смутное обещание счастья.

Нет, я ни разу не пожалел, что Шадрин перевыполнил задание, ни разу! Наоборот, я стал готовить следующего убийцу.

Дальше я с помощью Скролибовского и Миханоши лишил жизни Кривицкого и Шишкина, двух идиотов из серии «ради красного словца не пожалеем и отца».

Крашенинников меня люто подставил, слов нет, но он спасал свою задницу, а этим двоим ничего не угрожало! Особенно Шишкину, и совершенно необязательно было с такой страстью топить меня в дерьме. Кривицкий мог дать заключение, что молодой врач добросовестно заблуждался, и все тут же заглохло бы. Схлопотал бы выговор, в крайнем случае уволили за несоответствие, но я остался бы с Верой, и не пустил бы ее одну к мачехе. Вообще, странно, эта самая мачеха, Васина мать, сделала зла больше, чем все трое, вместе взятые, именно она инициировала мою травлю, именно она настроила Васю так, что он убил Веру, в конце концов, именно она отказала собственному сыну в нормальном лечении, но когда я узнал о ее смерти, ничего не шелохнулось у меня в душе. Ни малейшего злорадства, только вялое сочувствие к женщине, так тяжело прожившей последние годы.

Дальше, Мстислав Юрьевич, я подхожу к трудной для вас теме. Я долго колебался насчет Олега Карпенко, нужно мне с ним работать или нет, потому что не знал, справедливо ли наказывать судью. Во-первых, она женщина, во-вторых, судила беспристрастно, основываясь на тех экспертных заключениях, которые ей подсунули, и тех документах, что ей предоставила администрация. Как она могла знать, что приказ о моем назначении исполняющим обязанности заведующего отделением грубо сфабрикован? Но с другой стороны, я же давал показания, говорил все как есть, а она будто не слышала меня.

После напряженных размышлений (я знаю, что вершить справедливость, не будучи уполномоченным к этому обществом, постыдно, позорно и часто свидетельствует о психическом расстройстве, но, черт возьми, так приятно, что я не смог себе отказать) я решил ни в коем случае не убивать ее, а напугать и, может быть, ограбить. По отработанной схеме я позвонил матери Карпенко и, получив отлуп, дал ей время на размышление.

Мне больше не нужно было лопатить Интернет в поисках подходящего исполнителя, и я решил отдохнуть, а заодно подумать, чем хочу заниматься дальше, когда возмездие будет закончено.

Короче, я забросил планшет и перестал следить за новостями. Целыми днями валялся в парке и читал классическую литературу. Знаете, как бывает, когда отморозишь ноги? Пока на холоде, ничего не чувствуешь, а в тепле все начинает ныть, саднить и покалывать. После того как я отомстил за Верину смерть, с моей душой стало происходить что-то похожее, она начала оттаивать и болеть.

Потом пришли Вы, и я понял, что скоро буду разоблачен. Все-таки я психиатр и могу определить настойчивого человека с высоким интеллектом.

Сидеть и дожидаться, пока Вы сложите два и два, было бы глупо не только для Жоры Шелеста, но и для дурачка Васи Савельева, поэтому я, не прощаясь с Надей, собрал свои нехитрые пожитки и был таков.

Заехав к Андрею, я взял у него из сейфа свой запасной паспорт, пластиковые карты и некоторую сумму в валюте. Уже собираясь заказать такси, я вспомнил про обязательства перед Карпенко. Я без сожалений расстался с идеей отомстить судье, все равно сомневался в ее праведности, но должен был позвонить его мамаше, как обещал. Вдруг она, понаблюдав за сыном, решила все-таки показать его специалисту, тогда я могу сориентировать ее, как и куда обратиться.

Итак, я позвонил и с ужасом узнал о смерти Вашей сестры. Я опоздал, недооценил степень тяжести состояния бедного парня, и, конечно, нам обоим сейчас очень трудно поверить в то, что я все равно ничего не смог бы сделать.

Примите мои соболезнования и простите, что опоздал с помощью. Я попросил Андрея переслать Вам тетрадку, где записывал что-то вроде дневника, когда был еще Шелестом. Может быть, Вы что-то найдете для себя полезное, какое-то утешение в чтении моих переживаний. Если нет, выбросьте эту тетрадь без сожалений. Или оставьте, вдруг Вы когда-нибудь поймаете меня, и тетрадь послужит уликой для идентификации моей личности. Кто знает, как сложится дальше жизнь?

Надеюсь, Надя не будет привлечена к ответственности, насколько я понимаю, это письмо не может служить доказательством, мало ли кто что строчит по электронке. Чтобы доказать, что мы с ней похоронили Васю, нужно как минимум поймать меня, а сделать это будет непросто.

Я жил сначала гением, потом зеком, потом сумасшедшим, всегда маргиналом, всегда на краю. Теперь я обычный человек, и вольюсь в самую гущу общества, и ничем не стану выделяться. Не иголка, а травинка в стоге сена.

Прощайте, Мстислав Юрьевич. От всего сердца желаю Вам примириться с Вашей утратой.

Лиза молча отложила планшет и посмотрела на Голлербаха. Зиганшин переслал им письмо Шелеста, как только получил его, и пока никак не комментировал.

Наверное, он чувствует себя униженным, что так бездарно провалил дело в последнюю минуту, когда они были на волосок от раскрытия сложной комбинации.

– Не удивлюсь, если завтра он разработает мощный план-перехват, – улыбнулась она.

– Вы с ним хорошо поработали, – неожиданно заметил Руслан. Лиза рассказала ему обо всем, главным образом для того, чтобы он попросил от ее имени прощения у Яна Александровича, и попытался убедить профессора, что не все менты – козлы, – а то, что в последний момент Шелест от вас сбежал, ничего страшного. Мы, опытные врачи, все равно радуемся, когда поставили правильный диагноз, несмотря на то, что больной умер.

– Я передам Зиганшину. И больной, похоже, действительно умер, потому что при наличии документов мы его никогда не найдем.

– А через того наркомана?

– Руслан, ты думаешь, там один-единственный наркоман сидел? Зек-наркоман – это все равно что Иван Иванович Иванов.

– Иван в кубе встречается не так уж и часто. А что будет с Надеждой?

– Ничего. Наоборот, получит приятный бонус в виде пятилетнего владения квартирой, пока Васю Савельева не объявят умершим. Так бывает иногда: мы все знаем, но доказуха такая мутная, что нет смысла даже начинать. Мне жаль эту женщину почему-то. Наверное, она действительно любила Георгия Петровича, а он так пренебрежительно к ней относился и в своем покаянном письме свалил на нее львиную долю вины.

Макс, вставший к плите, чтобы налить им еще чаю, вдруг остановился.

– Вы ее не жалейте, – сказал он тихо, – я рассказывал уже, но вы, кажется, отвлеклись в тот момент. В Васиной истории есть записи, где он признается, что это Надежда науськала его убить Веру. Георгий Петрович почему-то думал на мать, но какая мать будет толкать сына на убийство? Сразу после госпитализации он был в остром состоянии и с трудом вступал в контакт с врачами, разговорился где-то через полгода только. Вот и сообщил, что Надя постоянно ему внушала, что Вера носит в животе монстра и скоро выкинет брата на улицу, а может быть, и убьет, потому что он будет ей мешать воспитывать своего ужасного ребенка. Получается, Шелест, цепляясь за прошлое, взял в любовницы убийцу своей жены.

Помолчали. Сказать тут было нечего. Вдруг вспомнился совет, что, когда твой корабль тонет, образуется воронка, которая утянет тебя на дно, если ты не успеешь отплыть подальше. Так и в жизни. Когда случилось горе, все, во что ты верил, разрушилось и ушло на дно, нужно плыть, не оборачиваясь и не хватаясь за обломки.

Руслан взял планшет и пробежал письмо Георгия Петровича глазами.

– О, смотрите-ка, этот тонкий эстет в постскриптуме стихи прислал, из «Улисса» Теннисона:

Лиза улыбнулась. Георгий Петрович натворил много зла, но, надо отдать ему должное, нашел именно те слова, которые были сейчас нужны им всем. И Максу, и ей, и Руслану, потерявшему ногу и неуверенному в будущем, которое еще месяц назад представлялось таким ясным, и Зиганшину со свалившимися на него в одночасье детьми. Уходит многое, но многое пребудет… Она взяла руку Руслана, сильную, с твердыми мозолями на ладони, и крепко стиснула ее. Он подмигнул в ответ.

– Завтра возвращается тетя Аня с Христиной, – сказал Макс сварливо, – а ты так и не признался матери.

Руслан только развел руками.

– Опять мне придется самому разгребать. Что ж, один поеду встречать, а по дороге начну: тетя Аня, ты только не волнуйся, тут Руслан внезапно приболел, но теперь уже поправился, только немножко изменился, ты сейчас сама увидишь. Мне вообще страшно подумать, что она с нами сделает, когда увидит. А я хотел любимую женщину обнимать, а не исправлять твои косяки.

– Жизнь, она такая штука суровая, тебе ли не знать, – сказал Руслан, смущенно улыбаясь, – очень мало объятий и много косяков. Ладно, с тебя только дорога из аэропорта, дальше я все приму на себя.

– И на меня, – шепнула Лиза.

– И на тебя.