© Воронова М., 2018

© ООО «Издательство «Э», 2018

* * *

 

Александра выпрямилась и отряхнула руки. Теперь ряд розовых кустов (она называла их «моя шпалера», хотя не была уверена, что правильно употребляет это слово) выглядит безупречно, ни один сорняк не оскверняет благородную прелесть роз. Александра огляделась, наметила себе план работ на завтра: немножко подкосить, поработать с альпийской горкой, пригладить газон… Еще пару лет назад, когда строительство дачи подходило к концу, Александра с ужасом думала, что придется заниматься «вот этим вот всем», и искала предлог, чтобы избежать «садовой каторги», но, раз попробовав, втянулась и теперь посвящала даче все свободное время, и цветы откликались на заботу, росли пышно, будто на юге. За домом стыдливо прятался парник с огурцами и несколько грядок. Почему-то в огородничестве успехи Александры были значительно скромнее, огурцы еле-еле плодоносили, морковка вообще не хотела расти, а грядку с укропом облюбовал соседский кот и устроил на ней себе лежанку, так что на фоне чахлых кустиков четко обозначился контур его тела. Александре было самой смешно, что она из-за этого расстраивается, но ничего не поделаешь: в каждом возрасте свои интересы. Наверное, когда угасает собственная плодовитость, хочется прильнуть к вечному плодородию земли и насытиться силой, которой в тебе осталось совсем мало.

Она зажмурилась и подставила лицо ласковым лучам закатного солнца. Почему-то совсем не хотелось грустить, что молодость прошла. Улыбнувшись ясному и теплому вечеру и медленно проплывающему облаку, похожему на летающую тарелку, Александра вернулась в дом.

В семье родителей существовал милый обычай: после обеда ждали, пока жена или дочь сначала вымоет посуду, а потом уж все вместе пили чай, обстоятельно, с разговорами, в приятном сознании, что на сегодня все дела завершены и спешить никуда не нужно.

В замужестве Александре пришлось об этом обычае забыть: муж Виктор был слишком занят и не мог «сто лет ждать, пока ему подадут чай, а потом еще сто лет распивать его», обычно он, поев, брал чашку и уходил к своим книгам. Что ж, Александра это приняла. Витя – хирург. Ему необходимо совершенствоваться в профессии каждую секунду, ведь на кону человеческая жизнь! Но с другой стороны, и отец не лодырь, все же вплоть до первых перестроечных лет работал секретарем горкома партии (а это большая должность при советской власти), однако находил время для семьи. Вот и результат: папа с мамой до сих пор вместе, а Александра с Витей развелись.

…Стол накрыли на большой веранде. Александра до сих пор с удовольствием вспоминала, сколько споров и скандалов пришлось выдержать со строителями, которые утверждали, что французские окна – это невозможно. У них вообще любые пожелания заказчика сразу относились в разряд «невозможно», как и прямые углы, и соблюдение сроков, и прибрать после себя. И все же у Александры каким-то чудом получилось сломить их сопротивление, и веранда вышла в точности такая, как она хотела, большая, светлая и легкая. Александра любила тут работать, особенно в дождь, когда капли стучат по стеклу и вода струится по лабиринту решетчатых окон.

В ожидании чая папа смотрел маленький телевизор, почему-то музыкальный канал.

Увидев, что вошла дочь, он сразу щелкнул пультом.

– Вот уж не знала, что ты интересуешься роком, – улыбнулась Александра, садясь к столу и принимая у мамы чашку.

– Да ни в жизнь! – покачал головой папа. – Просто смотрю, что такого есть в этих охламонах патлатых, что из-за них такая страна развалилась!

Женщины переглянулись, и Александра вдруг остро, до дрожи почувствовала, как счастлива. Родители живы и хоть постарели, но душой остались совсем такими же, как в те годы, когда она была ребенком, и любовь их не угасла, а может быть, наоборот, – любовь не дает угаснуть им самим. У мамы фигура как у девушки, и вся она быстрая, ловкая, несмотря на возраст, а отец хоть и пополнел, обзавелся внушительным животиком, но плечи его все еще широки и держится он прямо, а седые волосы лежат красивой волной. И она, сама уже бабушка, все еще может обнять своих родителей, поплакаться им, и они пожалеют, совсем как в детстве.

Может быть, не нужно было разводиться с Витей? Перетерпеть, простить, и как знать, вдруг с годами они стали бы так же близки и счастливы, как папа с мамой? Не бывает любви без ошибок и обид, так же как и цветы не растут без подкормки навозом. «Да, но важна концентрация, – тут же возразила себе искушенный садовод Александра. – Если без конца гадить под розовый куст, ничего хорошего не жди».

У папы был сверхъестественный дар угадывать, о чем думает дочь, он так часто говорил впопад ее мыслям, что Александру это даже пугало.

– Дача у тебя просто роскошная! – развел руками он, обозначая большое пространство. – Знаешь, иногда мне даже неловко наслаждаться тут комфортом, когда я вспоминаю, как ты ободрала своего мужа при разводе.

– Поезжай в город тогда, а дочь нечего стыдить! – вступилась мама.

– Да я не стыжу, – попытался оправдаться папа, – просто странно, что ты с ним ничем не поделилась. Ты у меня глубоко порядочная девочка, и Виктор был тебе хорошим мужем…

– Да, неплохим, – усмехнулась Александра. – И не только мне, а и всем своим мало-мальски симпатичным коллегам.

– Что теперь об этом говорить? – Мама протянула руку через стол и погладила Александру по плечу. – Надо жить дальше.

– Папа, я не для себя старалась, а для Кати. Я знаю, ты любил своего зятя, но, надеюсь, внучку ты любишь больше и хотел бы, чтобы на этой даче жила она со своими детьми, а не Витины ублюдки.

– Ладно, ладно, – окончательно пошел на попятную папа. – И все же я иногда скучаю по нашим вечерам, когда этот дом еще строился, а мы все вместе жили в старом, и помнишь, ставили стол под яблонями, Витин отец жарил шашлыки… Так хорошо проводили время, я прямо жалею, что нельзя их теперь сюда пригласить!

– Расслабься, пап, они тебя ненавидели!

– Да ну! – отмахнулся папа. – Не наговаривай! Они всегда были так милы с нами.

Александра улыбнулась: несмотря на то что папа всю жизнь работал партийным функционером, всегда думал о людях хорошо, пока не доказано обратное.

– Насчет отца не уверена, а мамаша ненавидит тебя просто люто.

Отец пожал плечами:

– Что ж… Научная и творческая интеллигенция жить не могут без фиги в кармане. А я был уверен, что мы – одна большая дружная семья.

– Ну да, – сказала Александра кисло.

– А ты, мамуля! – Отец повернулся к жене. – Тоже думала, что они нас любят?

– Стерва, она и есть стерва, – туманно ответила мама.

Папа сказал, что новость эта его удивила и расстроила, чем смутил Александру. К счастью, чай уже допили и можно было встать из-за стола.

Александра накинула куртку и отправилась к старым яблоням, как раз к тому месту, где Витин отец когда-то жарил шашлыки. От его кулинарных занятий на земле осталась выгоревшая плешь, которая никак не хотела затягиваться травкой, и Александра поминала свекра недобрым словом всякий раз, глядя на нее.

Она помахала рукой с зажатым в ней телефоном – на даче мобильный Интернет ловился плохо, то очень медленно, то совсем пропадал, и тут находилась одна из относительно стабильных точек приема, вычисленная опытным путем.

Интересно, почему папа так искренне удивляется, что Витина мамаша его ненавидит? Забыл, что сделал четверть века назад?

Александра мысленно перенеслась в те времена, когда чувство к красивому однокласснику Вите Стрельникову испепеляло ее сердце. Как была счастлива, когда он первый раз поцеловал ее, и несколько месяцев потом, пока они тайно встречались, и в какое бескрайнее отчаяние впала, когда Витя ее бросил. Наверное, она докатилась бы до настоящей депрессии, но тут возлюбленный вернулся и предложил стать его женой, и Александра снова вознеслась на вершину неземного, прямо-таки космического блаженства.

И этого блаженства хватило на двадцать лет брака. Только перед самым разводом свекровь выпустила парфянскую стрелу: призналась, что отец Александры приходил к ним в дом и угрожал, что если Витя не женится на его дочери, то никогда, ни при каких обстоятельствах не поступит в институт, и они сами, горе-родители, воспитавшие безответственного сына, тоже не будут жить так спокойно и безмятежно, как жили до сих пор. Возможности испортить людям существование у секретаря горкома партии имелись в избытке.

Можно сказать, что Стрельниковы сами виноваты, зачем поддались на шантаж. Можно считать папу душителем свободы и негодяем, а можно – заботливым отцом, который защищает обманутую дочь всеми имеющимися у него средствами. По-разному можно думать, но с любой точки зрения следует признать, что у Стрельниковых имелись веские причины недолюбливать свата, и непонятно, почему папа удивляется. Наверное, мы все гораздо быстрее забываем оскорбления, которые наносим сами, чем те, что наносят нам.

С другой стороны, если бы Витины родители не были бы так любезны, папа не удивлялся бы теперь. А если бы она сама простила Виктору измены, то тоже была бы с ним любезна. Тоже делала бы счастливый вид, и муж быстро бы все забыл и считал, что она счастлива с ним, в то время как обида бы ее грызла и сушила.

Александра посмотрела на экран телефона: новых сообщений нет. Не удержалась, открыла свою переписку со Всеволодом Мешковым и пролистала. Они расстались уже несколько месяцев назад, а она все не может набраться духа и удалить диалог. И номер телефона удалить тоже не может.

Переписка автора детских книг с известным рок-музыкантом и поэтом не блистала литературными изысками. Море разных стикеров, причем Александра предпочитала цаплю, а Мешков налегал на рыжего кота, хотя сам был высок, сухощав и давно седой, с редкими вкраплениями «норм», «нормик», «нормалды» и еще нескольких хайповых молодежных словечек. Александра специально просила Всеволода не писать ей ничего чувственного и страстного, ибо он признанный мастер слова, а особенно любовной лирики, и от этого ей бывает трудно поверить в его искренность. А вот «спс» вместо «спасибо» и стикер с котом – другое дело.

Когда расстались, Мешков написал песню, в которой были слова «любовь-закат, любовь-восход». Несмотря на явный намек на их преклонный возраст, общий тон у песни был бодрый и молодежный, и в последнем куплете Мешков желал своей возлюбленной всяческого счастья, поэтому Александра слушала ее с грустью и с благодарностью за чудесное время, которое они провели вместе.

Как было бы хорошо, если бы Всеволод мог сейчас оказаться рядом! Интересно, что бы сказал папа, считавший Мешкова безусловным предводителем патлатых охламонов, разваливших страну. Даже можно сказать, что он возлагает на бедного рокера персональную ответственность за гибель империи.

Всеволод – человек мирный и, как истинный творец, обладает диалектическим мышлением, но от коммунистов в свое время сильно натерпелся… В общем, хорошо, что родители не знают, с кем встречалась их дочь после развода.

Телефон неожиданно громко зазвонил в руке, и сердце на секунду замерло: а вдруг Всеволод почувствовал, что сейчас она мечтает о нем? Нет, это оказался всего лишь бывший муж.

Александре не хотелось отвечать, но дочь Катя жаловалась, что папа совсем не интересуется ни ею, ни недавно родившимся внуком.

Вдруг Витя понял, что нельзя пренебрегать дочерью, даже если ты обзавелся новыми детьми на стороне, и хочет наладить отношения? В таком случае нельзя проигнорировать его звонок.

– Саша, – сказал муж сухо, – у нас несчастье. Инга погибла.

– Боже! – вырвалось у Александры, а потом она сразу растерялась и не знала, что сказать дальше.

– Да, убита на улице во время пробежки.

– Сочувствую, – со всей своей неподдельной искренностью проговорила Александра. – Тебе нужна помощь?

– Да, Сашенька. Завтра похороны, а детей оставить не с кем. Ты не могла бы с ними посидеть?

Александра согласилась без колебаний.

Бывая в Петергофе, Александра порой заглядывалась на этот старый дом, будто сошедший с картинки к старым немецким сказкам. Немножко сумбурной, будто случайной архитектуры, белый, с перекрещенными балками и зеленой крышей, дом притягивал взгляд, и Александра иногда гадала, какие люди в нем обитают, но никак не думала, что там живет женщина, к которой в один прекрасный день уйдет ее муж.

Она дотронулась до калитки в простом заборе из посеревших от времени досок, та открылась, и Александра нерешительно вошла во двор. Тут вдоль дорожки из гравия вольно росла трава, и по периметру свободно и пышно раскинулся шиповник, на котором яркие круглобокие плоды чередовались с еще не облетевшими розовыми цветами. Посреди двора стояли качели, к стене дома прислонился велосипед, и рядом в траве Александра приметила мячик и кузов пожарной машинки.

Тяжело думать, что еще несколько дней назад здесь играли и смеялись дети, а сейчас дом будто замер и застыл от внезапно обрушившегося на семью горя. Александра зябко повела плечами и остановилась в растерянности, но тут дверь открылась, и бывший муж медленно вышел к ней. Кажется, он осунулся от горя, но Александра давно не видела его. Может быть, просто прошло время.

– Сашенька, спасибо, что пришла. – Он сделал шаг к бывшей жене, желая обнять, но она быстро отступила.

– Ну что ты, не чужие же, – улыбнулся Виктор и все же ласково провел рукой по ее плечу.

– Пока ехала к тебе, я подумала, что старший мальчик уже большой, – сказала Александра сухо. – Сколько ему, лет двенадцать?

– Точно.

– Думаю, ты должен его взять с собой.

– Саш, ну зачем? Там будет панихида, прощание, речи, потом церковь, а про поминки я уже вообще не говорю. Сама знаешь, что там бывает. Зачем ему лишние страдания?

– И все же будет неправильно, если он останется с посторонней теткой. Мне нетрудно посидеть, только, Витя, боюсь, он тебе это не простит, когда вырастет. На поминках ему правда делать нечего, но проводить мать в последний путь он должен.

Виктор нахмурился. Александра вспомнила, что у него всегда делалось такое выражение лица, когда она пыталась настоять на своем, после того как он уже ясно дал понять, что не согласен. По привычке она чуть было не уступила, но вспомнила, что больше не жена Виктору, и это придало ей храбрости.

– Хорошо, давай спросим у Гриши, пусть он сам решит. Позови его сюда.

Мальчик появился быстро, будто стоял за дверью. Александра всякий раз поражалась сходству отца и сына, думая, что пройдет еще пара лет, и Гриша станет в точности таким, как Витя, когда она увидела его впервые. Но сегодня это сходство почти не ощущалось, так заплакано и бледно было лицо ребенка.

Гриша нашел в себе силы вежливо поздороваться с ней, и у Александры сердце заныло от этого недетского самообладания.

– Послушай, милый, как ты считаешь, ты… – Александра на секунду запнулась, подбирая слова, – ты должен пойти с отцом?

– Да, я должен пойти.

– Тогда собирайся. Помочь тебе с одеждой?

– Нет, я сам! Я быстро!

Гриша убежал. Витя наконец пригласил ее в дом, показал комнату, где спал маленький Витя, ванную, кухню и гостиную. Там за столом сидела бывшая свекровь. Увидев Александру, она выпрямилась, поджала губы и сдержанно поздоровалась с бывшей невесткой.

По наряду старой дамы сразу становилось ясно, куда она идет. Платье глубокого черного цвета, на шее траурный кружевной шарф, надетый как бы не для красоты, а чтобы прикрыть голову в церкви, на ногах черные балетки, и даже сумочка, стоящая на подоконнике, имела явно траурный вид. И все же, облачившись в одежды скорби, мадам не забыла нанести легкий макияж.

Александра невольно поморщилась. От столь сугубого исполнения традиций веяло дурным вкусом, да и вообще Витя был женат на Инге чуть больше года, вряд ли свекровь успела привязаться к ней так, как хочет показать своими одеяниями.

«Надо распорядиться, чтобы она не вздумала, если что, прийти на мои похороны», – подумала Александра.

– Гриша едет с нами, мама, – сказал Витя. – Сашенька считает, что это ему необходимо.

– Что ж, Сашенька у нас не может секунды прожить, чтобы не установить свои порядки, – поджала губки свекровь. – А каково это будет ребенку, она, конечно, не подумала.

– А каково ему будет всю остальную жизнь грызть себя, что не простился с матерью? – вспыхнула Александра. Сейчас она сражалась не за себя, а за другого, и потому была сильна и убедительна.

– Тише, дорогая, тише! – сморщилась бывшая свекровь. – Как ты все же любишь выставлять нас какими-то монстрами!

Александра промолчала. Она понимала, почему свекровь недовольна. О Грише надо будет заботиться, жалеть его и утешать, особенно когда он увидит мать в гробу. Даже взрослому тяжело выдержать такое, что уж говорить о ребенке!

Родные все время должны быть рядом с ним, и у свекрови уже не получится горевать с комфортом и напоказ. Все сочувствие будет обращено к Грише, на ее долю останется совсем мало.

Гриша спустился к ним, одетый в темно-серый костюм, наверное, школьную форму. Александра поймала его растерянный взгляд и подошла к мальчику. Поправила воротничок рубашки, узел галстучка, а волосы приглаживать не стала, испугавшись, что Грише будет неприятна ласка посторонней тетки.

– Держись, милый, – сказала она тихо. – Я понимаю, как тебе тяжело, но ты держись.

Вышло глупо, и Александра отошла, злясь на себя, что не может ободрить и успокоить ребенка.

Тут Виктор увидел в окно подъехавшее такси, и все вышли на улицу. Улучив момент, Александра подошла к бывшему мужу и шепнула, чтобы обнял сына и приласкал. Тот нетерпеливо дернул плечом, но сел в машину рядом с Гришей и притянул его к себе.

Прощаясь, свекровь улыбнулась Александре:

– Приятно было тебя повидать, дорогая. Неплохо выглядишь, хотя не могу не заметить, что после развода ты сильно опростилась. Подумай об этом и возьми себя в руки.

Александра поблагодарила за совет, помогла свекрови усесться и стояла возле калитки, пока такси не повернуло за угол. Только после этого она вернулась в дом.

Маленький Витя все еще спал в своей кроватке. Александра хотела посидеть возле него, но вид наспех прибранной широкой супружеской постели действовал угнетающе. Она вышла в холл, оставив дверь открытой, и нерешительно остановилась возле старой крутой лестницы, ведущей на второй этаж. Уезжая, Витя ничего ей не показал: где одежда малыша, где памперсы и все остальное. Надо искать самой, но Александре почему-то стало стыдно и неловко. Дом, таинственный и мрачный, будто знал, что она тут чужая, самозванка, откликался на ее присутствие скрипом половиц, не пускал в окна солнечный свет и, казалось, смотрел на нее с укором сквозь зеркала, занавешенные сейчас по обычаю кисеей.

Здесь жила и была счастлива молодая женщина. Всего пять дней назад она беззаботно выбежала за порог, не простившись с родными и не думая, что ей суждено переступить другой порог. И теперь эта женщина никогда уже не вернется домой…

Сквозь открытую дверь в гостиную Александра увидела большой фотопортрет Инги, стоящий на высоком старинном комоде. Угол, как положено, был перетянут черной лентой, а впереди фотографии рюмка, накрытая куском хлеба. Александра поморщилась – зачем это здесь, если поминки не дома, а в ресторане?

Она подошла ближе и вгляделась в лицо Инги. Красивая женщина с нежным и тонким лицом улыбается, глядя в объектив. Кто фотографировал ее? Кто вызвал в глазах свет радости? Сын? Муж?

Александра перевела взгляд на другую фотографию, наверное, поставленную на книжную полку еще самой хозяйкой. На небольшом снимке была изображена вся семья. На фоне дома стояли рядышком Виктор с Ингой, впереди них Гриша. Инга положила руки на плечи сыну, Витя одной рукой приобнимал жену, а в другой держал малыша. На губах Инги играла улыбка победительницы. Она будто говорила всему миру и себе самой: «Я счастлива! Приз достался мне!»

По странному совпадению у Александры дома было почти такое же семейное фото с Виктором и Катей, почти в таких же позах, и до развода она тоже держала ту фотографию на книжной полке.

Как странно быть в доме женщины, к которой Витя уходил вечерами, пока она считала себя счастливой женой… В доме женщины, которая много лет была рядом с твоим мужем и даже родила ему сына, а ты и не подозревала о ее существовании, думая, что поздние возвращения необходимы по работе.

Александра вздохнула. Она хотела второго ребенка, но Витя отговаривался, мол, у нас есть Катя, давай ее любить. Оказалось, настоящая причина в том, что второй ребенок у него уже был…

Больше десятка лет Александра прожила в счастливом неведении, а как Инга справлялась все это время с трудной долей матери-одиночки и любовницы женатого мужчины? Ненавидела старую жену, с которой любовник никак не разводится? Проклинала ее, ненавидела? Или чувствовала себя виноватой?

Александра старалась на Ингу не злиться. У Виктора, как выяснилось, было много любовниц и до нее, и после, так что нельзя сказать, что девушка соблазнила стоика и аскета. Если бы Александра не узнала об его активной личной жизни или сумела бы простить прошлые грехи и примириться с будущими, то так и осталась бы женой Виктора. Инга заполучила профессора Стрельникова только потому, что Александра выгнала его.

И все же на семейную фотографию смотреть было тяжело. Гриша на снимке мечтательно глядел куда-то вдаль, и Александра подумала, что этот красивый мальчик вполне мог бы быть ее сыном. А вот этот малыш, на младенческом личике которого ясно проступают черты отца, уже, наверное, не мог бы.

Она отвернулась со смутным чувством тоски и досады и снова посмотрела на фотографию с траурной лентой. Осторожно провела по ней кончиками пальцев и подумала, что теперь все осталось позади и нельзя больше думать об Инге иначе, как с грустью и сожалением. «Ты прости меня, что столько лет была преградой для твоего счастья, – прошептала Александра. – Я ничего о тебе не знала, и потому не желала тебе зла. Это правда, Инга, не желала».

Она заглянула в детскую. Ребенок заворочался в кроватке, значит, скоро проснется и захочет есть. Александра прошла в кухню, открыла холодильник и не нашла там ничего, годного для детского питания. Для взрослого, впрочем, тоже. Кусок колбасы, сыр, пачка сливочного масла, полбанки маслин, вот и все.

С неприятным и стыдным чувством, сродни тому, которое возникает, когда читаешь чужие письма, Александра открыла шкафчики. К счастью, нашелся небольшой запас готового пюре, она взяла баночку овощей с курицей и баночку фруктового и задумалась, что делать дальше.

Гришу свекровь скоро привезет с кладбища, ему необходимо будет поесть горячего, да и маленький на одних консервах не продержится, потребуется что-то посущественнее. Свекровь сказала, что доставит внука домой и сразу вернется на поминки, мол, мать мужа, неприлично отсутствовать. Александра подозревала, что старуха просто хочет потусоваться с медицинской элитой города, напомнить о себе, какой она прекрасный врач и до сих пор работает. Но так или иначе, а готовить мадам сегодня точно не станет.

С чувством, будто ворует, Александра достала из морозилки кусок курицы, из ящика для овощей лук и морковку, а с полки шкафчика – вермишель и принялась варить суп, такой, чтобы можно было дать и ребенку.

Проснулся малыш, Александра побежала к нему, сменила памперс, умыла и посадила есть. Странно, она нянчила маленькую Катю так давно, но сейчас делает все привычно и ловко, будто и не было перерыва в двадцать с лишним лет. Откуда-то сами собой появлялись в голове приговорки, «паровозик чух-чух» и прочие приемчики, позволяющие быстро и эффективно накормить малыша.

После еды она посадила Витю в стоявший тут же манежик. Ребенок стоял, держась за перила, улыбался ей, пуская слюни и блестя сахарным зубиком, потом с размаху шлепался на попу, хохотал, брал погремушку, вставал на ноги и радостно колотил погремушкой по бортику манежа. Александра восхищенно цокала, закатывала глаза и произносила: «А кто это у нас такой молодец», и Витя радовался еще больше и выбрасывал игрушку из манежа.

Александра возвращала ее обратно, гладила ребенка по бархатистому темечку, вдыхала детский запах и говорила: «Ты же моя умница». Потом вспоминала, что умница не ее и молодец никак не у нас.

Это сын бывшего мужа, и совершенно неважно, что он похож на маленькую Катю и внешне и характером. Дочка была в младенчестве такая же щекастая и глазастая, и радостная, и точно так же швырялась игрушками из кроватки.

Для Кати этот малыш единокровный брат, близкий родственник, а ей, Александре, – никто. Он ей чужой, только горькое напоминание, что Виктор сделал сына другой женщине, а не ей.

Суп почти сварился, когда она услышала шум подъезжающего автомобиля и напряглась, готовясь к встрече с бывшей свекровью. Сразу не избавиться от двадцатилетней привычки ждать нагоняй при каждой встрече с этой суровой женщиной. В очередной раз вернув Вите погремушку и похвалив его удачный бросок, Александра выглянула в окно и увидела, как из машины вышел незнакомый человек. Расплатившись с водителем, он снова нырнул в салон и через минуту выпрямился, держа Гришу на руках, и так и понес ребенка в дом.

Александра выскочила ему навстречу:

– Что случилось?

– Добрый вечер! Не волнуйтесь, Гриша здоров, просто я дал ему половину таблетки снотворного.

Она распахнула дверь, человек вошел в холл и остановился в ожидании, когда Александра покажет ему, куда нести ребенка дальше. Но Александра этого не знала.

– Давайте вот сюда, – сообразила она наконец и указала дорогу в спальню.

На пороге комнаты незнакомец снова остановился, и Александра быстро откинула покрывало на кровати. Пришлось сделать над собой усилие, чтобы прикоснуться к супружеской постели Виктора, и Александра снова почувствовала себя какой-то воровкой. Она осторожно сняла с ребенка брюки и пиджачок, укрыла одеялом и тихонько вышла из спальни вместе с незнакомцем, притворив за собой дверь, и только теперь посмотрела на него внимательно. Красивый мужчина, хотя и вступивший в осеннюю пору жизни, с сильной сединой и глубокими морщинами на породистом лице. Девушки любили его раньше, любят и теперь, и, наверное, жизнь его тоже богата на измены и разводы. Александра вздохнула.

– Не знаю, правильно ли я сделал, что дал ему таблетку, но бедняга толком не спал после смерти матери, да и вообще… – Гость нахмурился. – Не знаю я, как можно пережить такое горе.

– И я не знаю, – покачала головой Александра. – Целый день сегодня думаю, как хоть немного его утешить, и ничего не придумывается. Малодушно так говорить, но если бы он сейчас не уснул, я не смогла бы ему никак помочь.

– Никто бы не смог.

Александра спохватилась, что Витя один, и ринулась в кухню, незнакомец за ней. Увидев ребенка в манеже, он сказал: Здравствуйте, Виктор Викторович, – и протянул малышу руку. Тот схватился за палец и радостно захохотал. – Привет, мой друг, – улыбнулся гость и спохватился. – Наверное, я должен представиться: Ян Колдунов, когда-то был наставником Инги.

– Александра.

– Очень приятно.

Александра вежливо улыбнулась в ответ, но где-то в глубине души шевельнулась неприязнь к этому симпатичному и, видно, хорошему человеку. Вдруг Инга делилась с ним своими невзгодами, и он сочувствовал ученице и презирал обманутую нелюбимую жену, которая все болтается под ногами у влюбленных, никак не соображая, что нужно наконец освободить мужа от постылой себя?

– Я бы хотел просить вас, Александра, – сказал Колдунов задумчиво, не отнимая своей руки у маленького Вити, – чтобы вы записали мои координаты. Вопрос тут довольно деликатный, и, наверное, с моей стороны не слишком хорошо навязываться, но Григорий рос на моих глазах, и я, конечно, не пытался заменить ему отца, но все же делал что-то наподобие этого. В общем, если он вдруг захочет со мной пообщаться, пожалуйста, дайте мне знать.

– А через Виктора Викторовича?

Колдунов пожал плечами и ничего не сказал.

– К сожалению, я не смогу ничего передать Грише, – сказала Александра после долгой паузы. – Не потому что считаю это неправильным, а просто не увижу его больше.

– А вы разве не няня?

– Нет. Я первая жена Виктора.

– Простите.

– Ничего.

Маленький Витя вдруг закряхтел, и Александра поняла, что пора поменять ему подгузник.

– Дайте-ка я, – вызвался Колдунов и сделал все так быстро и ловко, что даже ребенок, кажется, изумился.

Снова оказавшись в манеже, Витя взял погремушку и энергично ею потряс.

– Славный паренек, – улыбнулся гость.

Александра заглянула в спальню и прислушалась к дыханию Гриши. Кажется, спит.

– Простите, что ничего вам не предложила, – сказала она, вернувшись к гостю. – Но мне крайне неловко тут хозяйничать.

– Действительно, нездоровая какая-то ситуация. Мне самому неловко.

– Неловко или нет, а надо помочь.

– В этом смысле да. – Колдунов нахмурился. – Вы сами, наверное, хотите что-нибудь перекусить? Тут в двух шагах есть точка, давайте я метнусь, возьму нам кофе и какой-нибудь кренделек. Вы что предпочитаете, с мясом или с повидлом?

– С мясом.

– Момент. – Ян стремительно выбежал за дверь.

Оставшись одна, Александра почувствовала себя совсем неуютно, даже нехорошо. Она нашла в прихожей подходящий комбинезончик и шапочку, одела Витю и вышла с ним на крыльцо, оставив открытыми все двери, чтобы услышать, если вдруг Гриша проснется и позовет.

Под навесом обнаружилась коляска, Александра посадила в нее ребенка и стала быстро ходить по дорожке от крыльца до ворот и обратно. Ребенок повозился и скоро задремал, Александра опустила спинку, поправила ему подушечку и вспомнила, что Катя тоже мгновенно засыпала, стоило посадить ее в коляску.

Сколько книг она перечитала, пока гуляла с маленькой дочкой! Книги тогда продавали на улице, возле метро ставили столы и черепицей раскладывали на них разные новинки. Тогда все было в диковинку – и детективы, и фэнтези, и хорошая проза. Александра даже вспомнила лохматого веселого парня в смешных бухгалтерских очках и с обветренным от уличного бизнеса лицом. Он быстро начал узнавать молодую мать, запомнил литературные пристрастия и, завидев ее, кричал: «Мамочка, подходи! Агата Кристи свежая!» будто торговал не книгами, а рыбой. Жили они тогда очень скромно, даже бедно, но Александра все же отрывала от скудного бюджета несколько рублей, чтобы купить новую книгу. Потом она катила коляску с Катей в сквер, садилась на лавочку и читала. Другие матери собирались в группы, общались и все друг про друга знали, а Александре нравилось гулять наособицу, проводить время со своими мечтами и фантазиями, а не с мамашками, от глупой болтовни которых она быстро уставала.

Улыбаясь воспоминаниям, Александра поставила коляску со спящим Витей возле крыльца и сама присела на ступеньку. Хорошо, что она сегодня оделась очень просто, в джинсы и темную футболку и обулась в кроссовки, которые стоят целое состояние, но по ним этого не видно. Наверное, поэтому свекровь сказала, что она «опростилась»: будучи замужем за Виктором Александра действительно не позволяла себе подобных нарядов. Джинсы – рабочая одежда, кроссовки – спортивная обувь, а футболки вообще одежда для одноклеточных, которые свои скудные мысли носят написанными на собственной груди, чтобы не забыть, – это давным-давно втолковали ей свекровь и муж, и потому для Александры разумелось само собой, как восход солнца. Но как-то после развода они с Мешковым покупали ему джинсы, а настырный продавец уговорил ее «хотя бы примерить». Результат превзошел все ожидания – «рабочая одежда» так ласково обтянула попу Александры, так деликатно скрыла некоторые несовершенства, что Мешков ахнул от восхищения.

Спортивный стиль очень пошел ей, а главное, в джинсах можно делать то, чего никогда не станешь в платье или костюме: сидеть на ступеньках, например, задумчиво и рассеянно глядя в небо.

В это лето небо бывало чаще пасмурным, чем ясным, и облака почему-то казались Александре необыкновенными, не такими, как раньше. А может быть, просто она никогда не смотрела в небо, поглощенная разными земными заботами.

…Александра запрокинула голову. Небо сегодня высоко затянуто жемчужной пеленой, а ниже плывут причудливые облака и темные грозовые тучи, через которые с трудом пробивается солнечный свет. Лишь у самого горизонта виден маленький кусочек голубого неба, но скоро и его затянет. Дальше, в направлении залива, тучи расплываются, теряют контуры и падают на землю серой стеной – там идет дождь.

Как странно думать, что эта величественная картина – всего лишь вода, точнее, пар.

Словно зачарованная разглядывая небо, она не заметила, как в калитку вбежал Колдунов и, слегка запыхавшийся, сел с ней рядом. Александра приняла у него из рук картонный стакан и пакет с шавермой.

– Вроде там все чистенько, и повар в перчатках при мне готовил, – сказал Ян, разворачивая свою порцию. – Я, конечно, не инфекционист, но, думаю, не отравимся. Ешьте смело.

Александра вдохнула острый запах жареного мяса и поняла, как голодна. Она рано выехала с дачи, толком не позавтракав, и целый день ничего не ела, потому что казалось неправильным брать пищу в этом доме, самой до конца неясно, почему неправильно, просто она не могла преодолеть какой-то внутренний барьер.

Некоторое время они просто сидели рядышком и жевали.

– Все-таки я волнуюсь за Гришу, – сказал Колдунов, когда первый голод был утолен. – Маленький, к счастью, еще ничего не понимает, а Гриша остался совсем один с чужими, в сущности, людьми. Он ведь отца только-только узнал и просто не успел с ним сблизиться.

– А разве…

– Нет-нет! – энергично перебил Колдунов. – Поверьте, Инга не разлучница, и родить Гришу было, как теперь говорят, только ее решение. Она много лет не поддерживала никаких отношений с Виктором Викторовичем, и мальчик ничего про отца не знал.

Александра ничего не сказала.

– Это правда, – продолжал Ян. – Нельзя, конечно, требовать от вас, чтобы вы думали об Инге хорошо…

– Я стараюсь.

– Не только сегодня. Сейчас да, похороны, и вы заставляете себя…

– Слушайте, – вспыхнула Александра, – я просто сижу с ребенком. Ни о чем не думаю, никого не заставляю. И обсуждать ничего не хочу.

– Простите, – всполошился Колдунов. – Но все же мой долг сказать, что Инга не хотела разрушать вашу семью.

– Я знаю.

Колдунов ничего не ответил, только вздохнул тяжело, так что ей показалось, будто он хочет заплакать. Чтобы не смущать его, Александра вновь посмотрела вверх и увидела, что дождь вдалеке прошел и через небо перекинулась широкая арка радуги.

Виктор вернулся поздно, когда гость давно уже уехал, а маленький Витя был накормлен, умыт и уложен в кроватку. Гриша так и спал, Александра прислушивалась к его ровному дыханию, волновалась за ребенка, но в глубине души чувствовала трусливое облегчение, что он спит и не нужно его утешать.

Было видно, что Виктор сильно выпил на поминках, и Александра невольно поморщилась. Она не любила его пьяным, хотя бывший муж никогда не терял самоконтроля и не опускался до скотского состояния. Обычно он, выпив, произносил возвышенные речи о святости профессии, о том, какие удивительные люди все врачи, а среди них Виктор Стрельников самый удивительный, и, ступив на путь самовосхваления, уверенно двигался по нему дальше, вещая о своих великих достижениях и грандиозных планах. Александре всегда становилось неловко за мужа и жалко несчастных пациентов, чья болезнь стала предметом пьяной болтовни, а когда Виктор с пафосом восклицал: «Я сломаю хребет раку!» – она просто не знала, куда глаза девать, и старалась где-то скрыться в тот момент, как будет произнесена эта сакраментальная фраза.

Теперь, к счастью, она больше не обязана его слушать.

Александра хотела сразу уходить, но Виктор взял ее за руку:

– Побудь со мной немножко, Сашенька!

Они прошли в кухню, Виктор тяжело сел за стол и попросил чаю. Александра молча приготовила ему чашку так, как он любил: крепкий чай с двумя ложечками сахара, и поставила на стол.

– А ты что ж?

– Дома попью.

– А может, останешься? А, Сашуль? Поздно уже, и мне полегче, когда ты рядом.

Она покачала головой. Виктор вздохнул и снова взял ее за руку. Александра уж стала забывать, какая теплая и ласковая у него ладонь…

– Роднуленька ты моя, – вздохнул Виктор. – Если бы ты только знала, как я по тебе скучал. Каждый вечер мысленно желал тебе и Катеньке спокойной ночи, а как проснусь – доброго утра.

«А чего мысленно только», – вдруг подумалось Александре, и она сразу одернула себя за неуместный сейчас цинизм. Но все же… Кто мешает позвонить Кате? Девочка расстраивается, что отец совсем о ней забыл, а он, оказывается, мысленные сигналы посылает.

– Пей чай, а то остынет, – сказала она вслух.

– Ты самый родной мне человечек, Саша, ближе тебя у меня никого нет и никогда не было, – вдруг произнес Виктор совершенно трезвым голосом.

– Пойду я, Витюша. – Слушать его оказалось просто невыносимо. – Действительно, уже поздно.

– Но…

– Пойду.

Быстро поцеловав его в лоб, Александра выскочила на улицу. Она боялась, что если еще послушает уговоры Виктора, то сдастся и останется, а это, конечно, было бы не просто неправильно, но и оскорбительно по отношению к Грише. Что он почувствует, если утром увидит, как в кухне хозяйничает чужая тетка?

После развода Александра почти не жила в городской квартире. Дача тоже строилась во время их брака, но Виктор редко бывал там и не оставил по себе воспоминаний, ни хороших ни плохих, а в квартире было иначе. Нельзя сказать, чтобы Александра сильно страдала там от гнета прошлого, просто испытывала чувство сродни фантомным болям или такое, как возникает, когда заносишь ногу подняться на следующую ступеньку и вдруг обнаруживается, что ее нет, лестница кончилась. Александра просто не могла избавиться от привычки жить с мужем, хотя муж давно ушел. Она машинально ложилась на свою половину кровати и часто, кинув взгляд на Витину тумбочку, спохватывалась, что не поставила ему на ночь бутылку минеральной воды. Проснувшись утром, она думала: неужели Витя ушел на работу и меня не разбудил, и только через несколько секунд соображала, что муж ушел не на работу, а к другой женщине.

Выйдя в магазин, расположенный в цокольном этаже их дома, она иногда брала сливочное масло прежде, чем вспоминала, что муж ушел и масло никто не станет есть. И много-много других мелких привычек супружества настигали ее в городской квартире, поэтому Александра сбегала от них на дачу. Но сегодня возвращаться туда было уже поздно, и Александра вошла в дом, где много лет жила счастливой женой, откуда выдала замуж дочь и где впервые застала мужа с любовницей…

Но сегодня день выдался слишком тяжелым и слишком грустным, чтобы завершать его грязными воспоминаниями. Александра тряхнула головой, наскоро приняла душ и легла в постель. Включила «Теорию большого взрыва», чтобы отвлечься от тягостных мыслей. Раньше, будучи замужем, она не могла себе позволить такой вольности: Виктор смотрел на ночь новости и сразу выключал телевизор, чтобы ничто не мешало ему уснуть. Предполагалось, что свои любимые сериалы бездельница-жена может смотреть весь день напролет, пока он на работе. «Или с бабами развлекается», – шепнул на ушко ехидный внутренний голос. Виктор часто задерживался допоздна, а по молодости брал много ночных дежурств, и Александра ждала его в счастливом неведении, преисполняясь гордостью, что муж ее талантливый и востребованный хирург, что он спасает жизни, пока она обеспечивает ему крепкий тыл. Оказывается, он не только спасал уже существующие жизни, но и создавал новые, что ж, бог ему судья, и пора перестать о нем думать. Это был долгий брак, но он закончился, и нет смысла теперь искать границу, за которой кончалась иллюзия и начиналась правда.

…Она проснулась в восьмом часу утра, отдохнувшая и в прекрасном настроении, но быстро вспомнила, что у Виктора умерла жена, поэтому радоваться жизни сейчас нехорошо. Александра вздохнула: наверное, она очень плохой человек, но так трудно заставить себя скорбеть!

Заварив себе кофе, Александра села листать ленту новостей в социальной сети. Промелькнуло несколько постов с восхвалениями ее книг, и писательница почувствовала легкий укол совести: уже месяц прошел, как она сдала рукопись в издательство, пора приниматься за новую, а у нее еще конь не валялся. Даже сюжет еще не сформировался, какие-то обрывки идей ползают по извилинам, как изможденные солдаты в окопах, а в атаку не идут… Надо сесть, сосредоточиться и набросать план текста, но вчерашний день, чувствовала Александра, надолго выбил ее из привычного ритма.

Она листанула дальше и улыбнулась: кто-то выложил запись старой композиции Мешкова, от которой юная Александра фанатела до дрожи в коленках.

Да что там… Даже теперь песни Мешкова вызывают трепет в ее сердце. Александра нажала воспроизведение и включила максимальную громкость на айпаде.

Неважно, что после развода с Виктором у нее был с Мешковым роман, просто Всеволод очень талантливый, и от его песен душа хочет воспарить, оторваться от тела и улететь куда-то ввысь. «Как старая боевая лошадь от звуков военной трубы хочет в поход», – усмехнулась Александра, и руки вдруг сами достали телефон.

Когда человек остается один, он дичает и делает глупости. Например, находит номер музыканта Мешкова и собирается ему позвонить, хотя прекрасно знает, что этого не нужно.

«Может, он вообще сменил телефон, – сказала себе Александра. – Определенно, фанаты пробили номер, и он его сменил. Ну а с другой стороны, с бывшим мужем ты вчера ж виделась, и земля не раскололась, так что, если позвонишь бывшему любовнику и спросишь, как он поживает, тоже ничего не случится. Простая вежливость».

В конце концов она выторговала себе лимит: три гудка. Если за это время Мешков не ответит, она разъединится.

Странно, но как только она набрала номер, сердце заколотилось как бешеное, во рту пересохло, и руки, кажется, задрожали, будто она была не взрослой женщиной, а влюбленной девочкой-подростком. Еле дождавшись, когда прозвучит назначенный третий гудок, Александра разъединилась. Вот и все.

Пора возвращаться на дачу, в благополучную безмятежность, к родителям и цветам. Хватит с нее страстей и переживаний.

Она потянулась к джинсам, но вдруг вспомнился вчерашний упрек свекрови. Опростилась… Неужто правда? Вдруг она, как множество женщин, оставшихся одинокими, махнула на себя рукой и просто пока еще не сознает этого? Надо быть честной с самой собой и признать, что она носит джинсы не потому, что у Всеволода при виде ее обтянутой денимом попы искры из глаз сыпались, а просто это удобно, напялила и пошла. Не надо ничего наглаживать и потом следить, чтобы юбка не задралась и не перекрутилась, идешь себе и идешь.

Энергично тряхнув головой, будто отгоняя наваждение, Александра распахнула шкаф и достала льняное платье с вышивкой. С легким сожалением подумала, что к нему кроссовки не наденешь, только туфли или босоножки, значит, дорога от станции до дачи станет не такой легкой и приятной, как обычно. Но человек именно тогда и опускается, когда предпочитает личный комфорт всему остальному. Придется потерпеть.

Александра оделась, обулась и внимательно посмотрелась в зеркало. Что ж, выглядит она очень и очень неплохо. Фигура подтянутая, лицо свежее, морщин совсем мало, и волосы густые и блестят, а легкий налет седины не портит и не старит, наоборот, придает облику естественность. Без всякого лукавства можно признать, что она почти не изменилась за последние годы, только, пожалуй, опустились уголки губ… И это даже не очень-то заметно, просто теперь требуется немножко больше усилий, чтобы улыбнуться.

Расстояние от станции до дачи составляло три километра, и к концу пути Александра не раз помянула свекровь недобрым словом. Очень хотелось снять босоножки на высокой платформе и пройти остаток дороги босиком, но нежным ступням, только-только после педикюра, вряд ли понравится соприкосновение с грунтовой дорогой. Оставалось только сожалеть, что разумные аргументы о том, что грамотно экипироваться не значит опроститься, пришли ей в голову слишком поздно. «Вот бабка вредная, – думала Александра то ли со злостью, то ли с восхищением, – всех заставляет плясать под свою дудку! Вроде бы она мне теперь никто и можно посылать ее на все четыре стороны, а вместо этого я тут ковыляю из последних сил, лишь бы доказать ей, что она не права! Что за дар такой у человека…»

– О, Сашенька. – Папа вышел ей навстречу и расцеловал. – Почему не позвонила, я бы за тобой метнулся на станцию.

– В нашем возрасте надо больше ходить пешком, – сказала она назидательным тоном. Папа всю жизнь был страстным автомобилистом, даже в те годы, когда ему полагался служебный автомобиль с водителем, любил сам сидеть за рулем, и сейчас ежедневные пять километров, рекомендованные врачом, казались ему нелепостью. Зачем идти, когда можно проехать на машине?

– Кстати, Санечка, тебя утром спрашивал мужчина на «козле».

– На козле? Пап, я, конечно, последнее время вращаюсь в литературных кругах, но настолько эксцентричных знакомых у меня нет.

– На первом советском джипе, – пояснил отец. – Такой приятный дядька средних лет, представился Всеволодом.

– Ах это, – сказала Александра небрежно и скорее отвернулась, чтобы отец не заметил ее волнения. – Так, работяга один. Может, думал, что я все еще строюсь.

Войдя в дом, она поскорее сбросила обувь, села в кресло-качалку на веранде и зажмурилась. Вот как бывает, пока она грустила, что Мешков ей не перезвонил, он взял и приехал. Для гарантии, наверное. Они недолго были любовниками, но Всеволоду хватило времени понять, какая взбалмошная, глупая и ненадежная женщина его подруга. По телефону, может быть, и не станет разговаривать, а от личной встречи не увернешься.

Александра начала энергично раскачиваться, вспоминая. Когда-то давно она, советская пионерка, влюбилась в запрещенного рокера Мешкова. Не в человека, не в мужчину, а в мятежный дух, в силу его песен и в отвагу, с которой Всеволод пел, несмотря на все запреты и гонения. Наверное, ей, послушной и хорошей девочке, необходима была эта энергия бунтарства, хотя она не собиралась ничего ниспровергать. Тогда время такое было душное, заставляли верить в то, во что искренне поверить просто невозможно, и видеть то, чего на самом деле нет, а что есть, наоборот, не видеть. Иллюзорная, вымышленная реальность, в которой не на что было опереться, вот молодежь и тянулась ко всяким «неформалам».

«Странно, – подумав, усмехнулась Александра. – Сейчас понимаешь, что советские песни были прекрасны! Но официальная идеология такой фальшивой, что мы не хотели ничего, что она нам предлагала. Столько сил и средств было потрачено, чтобы оградить молодежь от тлетворного влияния Мешкова и таких, как он, столько помоев вылито на головы рокеров, а всего-то надо было сделать какую-нибудь его песню официальным саунд-треком комсомольского съезда. Все! Проблема решена, Мешков как музыкант для молодежи умер бы. Хеппи-энд».

Она зажмурилась еще крепче, пытаясь отождествить себя с той девочкой, что влюбилась в страстный голос с магнитофонной ленты и в черно-белые фотографии, сделанные на подпольных концертах, «квартирниках». На этих снимках даже невозможно было понять, как выглядит Мешков, потому что фотографировали его во время пения, когда лицо искажено криком. Но юную Александру это не смущало. Она хранила фото под подушкой и вечерами тихонько слушала в своей комнате затертую кассету, где низкий голос Всеволода с трудом пробивался сквозь помехи на пленке.

Наверное, тогда она была влюблена не в человека, а в саму идею любви, в высокий дух, в ясное понимание, что в жизни есть что-то еще, кроме обыденности и рутины. Волшебство, в которое все же перестаешь верить, когда взрослеешь.

И она повзрослела, и влюбилась в Витю, и вышла за него замуж, и прожила много лет, считая себя счастливой, но в душе всегда оставался крохотный уголок для Мешкова. Александра следила за его творчеством, слушала новые песни, и почему-то ей было очень приятно узнавать из средств массовой информации, какой Всеволод хороший и смелый человек.

А потом благополучная жизнь вдруг начала сыпаться. Дочь вышла замуж и уехала на другой конец страны, сама Александра из домохозяйки вдруг превратилась в популярную детскую писательницу и одновременно с выходом первой книги узнала о том, что муж изменяет ей. Как в скверном анекдоте, пришла домой не вовремя и застала Виктора с женщиной. Сколько сил потребовалось ей, чтобы принять измену, уговорить себя, будто это – досадная случайность, единственная уступка мужа своим низким инстинктам, и надо скорее все забыть и жить дальше! Все ее существо противилось такому решению, но Александра смогла переломить себя, потому что нет ничего важнее брака – и надо сохранять его любой ценой.

Тут вдруг откуда ни возьмись появился Мешков. Книгу Александры как раз собирались экранизировать, постановщики отнеслись к автору чрезвычайно внимательно, спросили, кого она хотела бы видеть в ролях своих любимых героев, и автор без колебаний назвала Мешкова. С ним связались, и Всеволод вдруг решил, что автор детских книг очень нравится ему. По какой-то странной иронии судьбы он тоже влюбился в нее по фотографии и по продукту творчества, как и она в него когда-то.

Александра долго не поддавалась на его ухаживания, пока не пришлось ей столкнуться с безжалостной правдой. Муж изменил ей не один раз, а делал это систематически, начав чуть ли не на следующий после свадьбы день. Она, конечно, воспитывалась еще при советской власти и получила прекрасные навыки игнорирования реальности и собственных интересов, но чтобы жить дальше с Виктором, этого умения все же оказалось недостаточно.

Об ухаживаниях Мешкова она в те минуты не думала и планов никаких не строила, ибо твердо была уверена, что после развода жизни нет. Все. Конец. Только мертвое пепелище.

Жизнь кончена, поняла Александра, когда собрала вещи Виктора и выставила его за дверь. Поэтому и потянулась к Всеволоду, что будущего у нее не было, а перед самым концом можно делать, что хочется. Небольшой приятный бонус, возвращение к исходной точке, откуда все началось, изящное замыкание круга.

Но время шло, и настал момент, когда Александра с изумлением сообразила, что очень ошибалась и ничего не кончено. Жизнь продолжается, пусть не такая, как она думала, пусть изуродованная, искалеченная, но продолжается со всеми своими повседневными заботами, с рутиной и бытом, маленькими радостями и неприятностями. И вдруг оказалось, что Мешков не очень подходит к этой жизни. Что он был для нее как омут, в который она прыгнула, но не утонула.

Он – человек из другого мира, его нельзя даже познакомить с родителями, потому что папа ненавидит и презирает рокеров, считая их предателями родины. У него концерты, гастроли, мучительные дни, когда он сочиняет свои песни. Репетиции по много часов. Но к этому она вполне бы приспособилась, если бы не одно «но». Товарищи Всеволода курили марихуану, и Александра подозревала, что любовник тоже не безгрешен в этом отношении. Она сорок пять лет прожила в мире, где не было наркотиков, и совершенно не хотела вводить их в свою реальность. Мешков клялся, что в юности, да, покуривал, но давно бросил и из лозунга «секс, наркотики, рок-н-ролл» практикует только первое и третье, а второе не пускает в свою жизнь ни под каким видом. Александра пыталась заставить себя поверить, но трудно это вязалось с знанием, что бывших наркоманов не бывает. Да и вообще после измен Виктора она как-то разучилась верить людям.

Ей было хорошо с Всеволодом, но раз начав думать об его пристрастии, она уже не могла перестать это делать. Наверное, со временем Александра успокоилась бы, но помешали мысли о первой жене Мешкова. В самом начале отношений он сухо сообщил, что вдовец уже больше десяти лет, и ничего больше не прибавил к этому. Ни кто была его жена, ни отчего умерла, никогда не рассказывал, и Александра стала представлять всякие ужасы. Может быть, жена была наркоманка и умерла от передозировки. Может быть, Мешков причастен к ее смерти. Что-то здесь явно нечисто, иначе бы он поделился с новой подругой, потому что во всех других отношениях был вполне откровенен.

Александре теперь трудно было отождествлять себя с той влюбленной девочкой, слушавшей по ночам запрещенные песни, а Мешкова – с магнитофонными пленками и старыми фотографиями, вызывавшими в ней целый водоворот чувств, но и настоящий, современный Всеволод очень нравился ей, и порой так хотелось забыть обо всех этих «но». Запах травы, доносящийся из студии, когда вся группа собирается на репетицию, вполне можно принимать за обычный сигаретный дым, и никто не запрещает думать, что ударник набил себе кучу татуировок просто для красоты, а не чтобы скрыть следы инъекций. В общем-то, нет никаких препятствий к тому, чтобы быть счастливой. Больше половины жизни она прожила в иллюзиях, почему бы не практиковать это и дальше? Только если с Виктором она не понимала, что обманывает себя, то с Мешковым придется делать это вполне осознанно, а жить, зная, на что именно ты усердно закрываешь глаза, – то еще удовольствие.

И Александра рассталась с любовником. И, странное дело, почти не страдала от разлуки. Звонок Мешкову – просто легкая слабость, вызванная тяжелым и грустным днем, и очень хорошо, что они разминулись. Ей было бы нечего сказать ему.

Не хотелось такое о себе понимать, но ей понравилось жить одной. Заботиться только о себе самой и вечера проводить в одиночестве, за размышлениями о новой книге, а не выслушивать хвастливые россказни мужа об его гениальных достижениях на хирургической ниве. Одиночество, которое всегда представлялось хуже ада, оказалось неожиданно приятным, хотя Александра понимала, что так считать очень плохо и в принципе женщина всегда обязана стремиться к простому женскому счастью.

Александра потянулась к сумке, которую, войдя, бросила на журнальный столик, и едва не перевернулась в кресле-качалке. Пришлось встать.

Достав телефон, она написала эсэмэску: «Прости, Всеволод, я набрала тебя случайно».

Через неделю после похорон Инги вдруг позвонила свекровь и пригласила в гости. Александра удивилась, но поехала.

Зачем-то с дачи завернула в городскую квартиру, где тщательнейшим образом оделась, уложила волосы и накрасилась, чтобы не дать свекрови повода снова заметить, что она «опростилась».

Дорога в дом родителей мужа была хорошо знакома. Сколько раз они ходили по ней вместе с Виктором, держа за руки маленькую Катю! Всегда праздничные, нарядные, с цветами или тортиком, с бутылкой вина, поэтому добирались общественным транспортом, а не на машине.

Альбина Ростиславовна считалась любезной и доброжелательной хозяйкой, и у нее как-то очень здорово выходило оскорблять невестку, не покидая границ своей любезности и доброжелательности. «Ах, дорогая, этот салат должен быть сладким! Майонезом его заправляют только плебеи!», «Неужели Витя это ел?», «Я так мечтаю, чтобы внучке с младенчества прививался хороший вкус!», «Человек должен быть увлечен своей работой, а не делать ее из-под палки!», «Дорогая, ты выглядишь утомленной!» – подобные сентенции сыпались из свекрови, как из рога изобилия, и после каждого общения с ней Александра оставалась с чувством, что является дурной, глупой и низкой женщиной, тем более сильным, что прямо ничего плохого не произносилось, так что к собственным недостаткам ей следовало приплюсовать еще излишнюю подозрительность, а также неблагодарность.

Родители Виктора жили в центре города, в старом доме, в квартире с высокими потолками, но на редкость бестолковой планировки. Настоящие советские врачи, подвижники, они мало заботились о деньгах и быте, и квартира у них всегда выглядела опрятной, но в то же время слегка запущенной. Они так и не сподобились сделать хороший ремонт, так, бывали хаотические всплески активности у свекрови: то поклеит новые обои в одной комнате, то наконец поменяет расколотый унитаз, но при отсутствии системного подхода это никак не облагораживало вид и не делало жизнь удобнее. Александра много раз предлагала сделать ремонт, откладывала на это деньги, говорила, пусть родители мужа только выберут интерьер, какой хотят, и уезжают отдыхать, а она уж воплотит в жизнь их мечты.

Но свекровь не только отказывалась, а еще и обижалась и дулась на невестку, пока та не извинится за самоуправство.

Сегодня, поднявшись по старой обшарпанной лестнице в квартиру родителей мужа, Александра спокойно смотрела на потертые обои, серую от пыли лепнину потолков и на высокие старинные двери, выкрашенные белой масляной краской в незапамятные времена. Краска давно пошла пузырями, облупилась, кое-где проглядывала даже желтая доска. Кажется, после того как она развелась с Виктором, жилище его родителей пришло в еще больший упадок, но теперь, слава богу, это не ее дело. Теперь можно смотреть на все это без чувства вины.

Альбина Ростиславовна была дома одна, и Александра огорчилась этим обстоятельством. Свекор, человек тихий, в присутствии жены практически бессловесный, все же служил кое-каким буфером и иногда умел разрядить накалившуюся обстановку.

– Умница, что пришла. – Свекровь расцеловала ее гораздо ласковее, чем в былые времена, и повела в гостиную.

Александра словно провалилась во времени. Все здесь осталось как в тот день, когда она впервые пришла «знакомиться с родителями». На всю стену стеллаж с книгами, не «мещанская» стенка, а именно стеллаж самой простой и грубой работы. Книги наполовину медицинские, наполовину советская литература времен «оттепели» и классика, сколько семья могла «достать», не будучи вхожа в партийную или торговую элиту. На другой стене – жуткий ковер в коричневых тонах с нотками бордо, почти такой же – на полу. Александра вдруг вспомнила, что в далекие времена ее детства ковры, пожалуй, были единственным товаром, который находился в свободной продаже. Только их можно было купить, не записываясь в длинные списки, не бегая отмечаться и не рыская по магазинам в конце месяца, в надежде, что «выбросят» финские сапоги или какие-нибудь фирменные одежды. Сама Александра этих проблем не знала, все же папа служил секретарем горкома, но подружка Лидка рассказывала, как живут обычные люди. Гуляя после школы, они с Лидой иногда заглядывали в универмаг, в основном чтобы посмеяться над представленными там изделиями легкой промышленности, подчас просто поражавшими своим уродством. Вдоволь поиздевавшись над жуткими пальто, они спускались в секцию ковров, где всегда пахло резиной и клеем, стояли огромные рулоны с дорожками, по стенам висели ковры, а в центре зала стояло загадочное приспособление, похожее на дыбу, как ее рисуют в учебниках истории, и оттого интерьер секции напоминал Александре рыцарский замок. Она рассматривала узоры и не могла понять, кому придет в голову добровольно тащить в дом эти полигоны для моли. Только выйдя замуж поняла кому.

Усевшись на старый диван, который уже был старым в день ее первого появления тут, Александра скользнула взглядом по старинным семейным фотографиям и подумала, как нехорошо, что она за долгие годы замужества так и не выучила, кто эти люди, внимательно и серьезно глядящие сквозь время. Знала, что предки Виктора, но не запоминала, как кого зовут, кто кем приходится и чем отличился во славу рода Стрельниковых. А вдруг когда-то и ее снимок будет висеть в чьей-то гостиной, убранной, хочется верить, не так депрессивно, и Катины потомки станут показывать какой-нибудь девушке: «А вот это наша прапрабабушка». А девушка скажет: «Надо же!» – и войдет в семью и проживет полвека, каждый день думая, что хорошо бы убрать портрет этой неизвестной тетки из прошлого, но вроде бы рама красивая и дыру на обоях закрывает.

Александра улыбнулась.

Свекровь тем временем вкатила в комнату сервировочный столик, на котором все было готово для чая.

– Я специально к твоему приходу испекла свое фирменное печенье, зная, как ты его любишь, – сказала свекровь.

«Не столько печенье, сколько мир в семье, – усмехнулась про себя Александра, – попробовала бы я сказать, что ты готовишь так, будто всех ненавидишь. Приходилось восхищаться. А теперь вроде бы и незачем хвалить твою стряпню, но и правду резать тоже глупо. Время ушло».

Она взяла с блюда печенье, заметив, что очень вкусно.

– Спасибо, Сашенька, что откликнулась и посидела с Витюшей, – сказала свекровь мягко и погладила ее по коленке, – честно говоря, я была приятно удивлена твоей отзывчивостью.

– Раз такая беда, тут уж не до старых счетов.

– Ах, какие счеты, дорогая! – махнула изящной кистью Альбина Ростиславовна. – Поверь, я понимаю тебя лучше, чем ты думаешь, и совершенно не держу на тебя зла.

Александра промолчала.

– Да, милая моя, совершенно не держу. Мы с тобой вообще расстались как-то несуразно, не поговорили ни до развода, ни после и не простились как следует. Ты ушла из нашей семьи, извини, конечно, что одну ночь переночевала, что двадцать лет прожила… До свиданья даже не сказала.

«Ну, как уходят переночевавшие с вашим сыном одну ночь, вам, видно, хорошо известно», – Александре удалось сдержаться и не сказать этого вслух.

– Я привыкла считать тебя за дочь, а ты даже не пришла ко мне, прежде чем принять такое страшное решение, – продолжала свекровь все так же ласково.

– Альбина Ростиславовна, но ваш сын изменял мне и сделал ребенка на стороне! – не выдержала Александра. – Чем бы вы могли это перебить? Какой аргумент привести, чтобы я осталась с ним? Я вот не нашла, сколько ни думала.

– Понимаю твое негодование, дорогая. Виктор поступил очень плохо, поэтому я ни слова не сказала против того, что ты забрала себе квартиру и дачу. Ни слова! – Свекровь многозначительно подняла палец. – Пусть все это было приобретено на его заработки, но измена есть измена. И я представляю, как тебе было плохо, когда ты все узнала, только надо было не страдать в одиночестве, а прийти ко мне со своим горем, и, поверь, мы бы все прекрасно уладили! Я ж не враг тебе, моя дорогая, и никогда не была.

– Так я и развелась не с вами, а с вашим сыном.

– Оставь сарказм, Саша, он тебе не идет. – Альбина снова похлопала ее по коленке. – Повторяю еще раз, я ни в чем тебя не упрекаю, но позволь тебе все же заметить, что, отказавшись от помощи людей, которые хотят тебе только добра, и поддавшись своим первым побуждениям, ты поступила опрометчиво.

– Но…

– Крайне опрометчиво, – повторила свекровь с нажимом. – Знаешь, такое впечатление, будто ты всю жизнь прожила в хрустальном замке, а когда столкнулась с реальностью, растерялась и наломала дров. Безусловно, хорошо жить, веря в светлую любовь и верность, но мужчины есть мужчины. Если ты вдруг снова выйдешь замуж, думаешь, муж не будет изменять тебе?

– Думаю, он будет уже не в том возрасте, чтобы это делать.

– Опять шуточки! Раньше в тебе не было этого ерничания!

– Что делать, – пожала плечами Александра, – развод меняет людей.

– Вот именно! Так зачем ты допустила, чтобы он состоялся? Ах, Сашенька, нет на свете такой жены, которой муж был бы верен всю жизнь! Даже мой Виктор Викторович…

«Господи, три живых Виктора Викторовича в одной семье, – подумалось Александре. – Три! Как вы с ума-то не сойдете!»

– Не знаю, как другие, – сказала она вслух, – но я росла у дружных родителей и видела, как мама с папой любят друг друга. Может, для вас измена это норма, а для меня нет.

Свекровь покачала головой и улыбнулась ей ласково, как никогда раньше.

– Милая ты моя, – сказала она после долгой паузы и вдруг обняла Александру. – Какая же ты наивная еще девочка!

– Да какая девочка! – фыркнула Александра, высвободившись. – Сорок шесть лет почти!

– А в душе совсем ребенок!

Александра вдруг с ужасом увидела, как на глазах свекрови выступили слезы, и поспешно отвернулась.

– Деточка моя. – Альбина Ростиславовна вдруг забрала ее ладонь в обе свои руки, как это делают иногда в сериалах крупные руководители, когда хотят показать человеку свое особенное расположение. – Деточка, жены всегда едят свой хлеб с этой приправой. Мы стареем, а мужчины есть мужчины, для них молодое тело, это – знаешь ли…

– Не знаю и знать не хочу, – отвернувшись, проговорила Александра. – Мало ли какие у меня были желания за годы семейной жизни, я ж не все их реализовывала.

Альбина Ростиславовна улыбнулась:

– Ты бережешь фигуру, но кусок торта себе нет-нет да и позволишь. Знаешь, что вредно, а все равно не можешь удержаться. Так же точно и мужчины, особенно если они такие видные, как мой сын. Был бы твой муж никчемный алкоголик, может, и не изменял бы, потому что никому не нужен, но поверь, в постели он все равно не о тебе бы мечтал. Мой сын – состоявшийся человек, специалист мирового уровня, интересный внешне, конечно, он желанная добыча для женщин, а они сейчас не таковы, чтобы стыдиться связи с женатым человеком или мучиться угрызениями совести, что уводят мужа из семьи.

– Я поняла, бедный Витенька проводил все дни среди сильнейших соблазнов, и не его вина, что он им постоянно поддавался.

– Вот именно, – сказала свекровь без улыбки. – Пойми ты, наконец, что секс на стороне это всего лишь секс, а брак – что-то неизмеримо большее. Это союз двух людей, которым много приходится прощать друг другу, в том числе и некоторые маленькие шалости.

– Так именно потому секс на стороне и не нужен, что брак неизмеримо большее, – буркнула Александра, начавшая уже тяготиться этим разговором.

– Ты говоришь как идеалистка, – Альбина вздохнула, – а все мы живем в реальной жизни, и я, и мой муж, и мой сын, и твои родители. Откровенно говоря, я очень удивилась, почему твоя мама позволила тебе развестись, не поговорила с тобой так откровенно, как я сейчас, потому что она тоже прошла через это, но смогла сохранить семью.

– Откуда вы знаете? – опешила Александра.

– Твоя мама мне рассказывала. Ты, наверное, уже не помнишь, какое тогда было время. Тотальное лицемерие и тотальный же контроль всего и вся. Считалось, что партийный работник должен быть человеком высоких моральных устоев и не помышлять о таких жутких вещах, как измена и развод.

– Мой папа такой и есть, – сказала Александра твердо.

– Успокойся, я говорю тебе это не для того, чтобы очернить твоего отца, а совсем наоборот. Когда-то твой отец увлекся молодой женщиной, но он знал, что если разведется, то потеряет все и карьера рухнет, поэтому встречался с ней тайно, и тем не менее твоя мама все узнала. Думаешь, она страдала меньше твоего? А ведь ей даже пожаловаться было некому, кроме меня, потому что все ее подруги тут же донесли бы, куда следует. Думаешь, она не хотела развестись? Но твоя мама – мудрая женщина и в конце концов поняла, что полный крах карьеры слишком высокая цена за глупую интрижку. Кроме того, она любила тебя и хотела, чтобы ты выросла в привилегированной среде, ела нормальную еду, носила красивые вещи и училась в хорошей школе, а после развода вам неминуемо пришлось бы хлебнуть райской жизни настоящих советских женщин. Твоей маме было очень тяжело, это адский труд – восстанавливать семью, но оно того стоит. Поговорка, что разбитую чашку не склеишь, для слабаков.

– Вот как?

– Ты недолюбливаешь нас с Виктором Викторовичем, поэтому наш пример я приводить тебе не стану, но посмотри на своих родителей! Они счастливы теперь, когда бури страстей отшумели, они действительно стали как один человек. А были на миллиметр от того, чтобы развестись.

Александра тряхнула головой, потому что чувствовала себя как в дурном сне и очень хотела пробудиться.

– Я вам не верю, – сказала она громко, – и не могу понять, зачем вы со мной об этом говорите. Правильно я сделала или нет, но развод состоялся, и мы с вами теперь посторонние люди. И, кстати, с моими родителями вы теперь тоже чужие, поэтому не лезьте вы в нашу семью, ради бога, с какими-то идиотскими разоблачениями! Мы разберемся и без вас.

Свекровь снова взяла ее за руку:

– Не сердись на меня, пожалуйста! Мне не хочется расставаться с тобой врагами… Просто подумай о том, что измена – это еще не самое страшное в жизни.

Свекровь еще рассказывала что-то про свои отношения с мужем, но Александра ее уже не слушала. Быстро допив чай, она поднялась и стала прощаться. Альбина ласково обняла ее, извинилась, что расстроила, но тут же добавила, что сделала это исключительно для пользы невестки.

Александра вяло простилась и вышла, но, вместо того чтобы ехать домой, отправилась пешком к набережной Обводного канала. Она шагала быстро, не замечая ни красивых фасадов, ни ярких витрин и не обращая внимания на прохожих. Ехать на дачу, нести родителям россказни свекрови у нее пока недоставало сил.

Неужели это правда? Неужели она жила, купаясь в счастье и любви родителей, думая, что это так же просто и естественно, как солнечный свет, и не знала, какую тяжелую работу отец с матерью производят над своими душами? Неужели они только притворялись любящей семьей, а сами трудно и обреченно склеивали «разбитую чашку»? Но клей этот, видно, оказался сильным, сильней, чем любовь и доверие. Что же входит в его состав? Прощение? Искупление? Правда?

«А ты не думай и не лезь туда, где тебя не касается, – повторяла она себе раз за разом. – Лучших родителей, чем у тебя, и вообразить нельзя, а уж что там у них между собой происходит – вообще не твое дело! Может, старая зараза врет, а может, и нет, какая разница. Если даже папа изменял маме, это все только между ними. Ты тут ни при чем».

Она подошла к зданию Варшавского вокзала, ставшего теперь торговым центром. Все меняется, вздохнула Александра, вроде бы здание на месте, стоит, радует глаз, но никуда теперь отсюда не уедешь. Она вошла внутрь, в сияющий гранитной плиткой и пафосными витринами холл. Без всякого интереса перебрав несколько платьиц в первом оказавшемся на пути магазинчике, Александра вздохнула и спустилась в полуподвальный ярус, взяла большой стакан кофе и с удобством устроилась в дальнем углу зала, за огромным горшком с агавой, которая среди сутолоки и кофейных запахов росла чрезвычайно пышно.

Александра помаленьку пила латте и внимательно разглядывала редких посетителей. Вдруг кто-то из них даст толчок новой идее или, не подозревая о собственной щедрости, подарит что-то образу героя, какой-нибудь необычный наряд, или жест, или манеру говорить. Когда стопорился процесс работы над текстом, Александра всегда шла куда-нибудь в людное место наблюдать и один раз написала целую повесть, три минуты пообщавшись с продавщицей из книжного магазина.

Но сегодня озарения к ней не шли. Разговор со свекровью разбередил затянувшиеся, как ей казалось, раны, и сколько Александра ни уговаривала себя, что Альбина Ростиславовна просто вздорная и лживая старуха, на сердце становилось все тоскливее, и посетители кофейни казались серыми тенями, да и кофе почему-то не имел вкуса.

Вспомнилось, как Виктор лет десять назад хотел повенчаться. И все было уже готово, воцерковленная пациентка Стрельникова в благодарность за лечение договорилась об обряде в самом Никольском соборе, и Александра запланировала праздничный ужин в кругу семьи (после стольких лет семейной жизни обоим казалось глупо устраивать из венчания громкое событие) и подобрала подходящее платье себе и Кате, но в радостных хлопотах совсем упустила из виду, что Альбины Ростиславовны нет в городе. Свекровь проводила отпуск у подруги под Керчью и очень обиделась, что такое важное событие дети хотят провести без нее. «Как же так, Витюша? Неужели я не имею права быть при венчании единственного сына?» – вздыхала она в телефоне по десять раз на дню и говорила, что это «серьезный шаг» и «спешка ни к чему», будто бы сын только вчера познакомился с Александрой, а не прожил пятнадцать лет в законном браке. Быстро стало ясно, что, если они все же пойдут в церковь, это будет кровная обида и венчание вместо приятного воспоминания превратится в вечный источник упреков и ссор. Решили отложить до возвращения Альбины Ростиславовны, а когда оно состоялось, Витя уже перегорел идеей, воцерковленная пациентка поправилась и не давала больше о себе знать, и все не то чтобы забылось, но перешло в разряд таких дел, о которых думают: «вот надо бы как-нибудь обязательно сделать», и никогда не делают.

«А она ведь даже не вспоминает про венчание, – усмехнулась Александра. – Упрекает меня, что бросила ее прекрасного сыночка, и в лоб ей не влетит, что вдруг я бы осталась, если бы мы тогда все же сходили в церковь? Вдруг это стало бы той нитью, которая бы удержала меня рядом с Виктором? Это гражданский брак легко расторгнуть, а церковный – на всю жизнь. И Витя, наверное, все же любил меня, раз предлагал венчаться… Конечно, мы с ним не особо православные, можно сказать, атеисты, но все же оба люди порядочные. И если бы был в нашей жизни день, когда мы без всяких причин поклялись друг другу быть вместе до конца и знали, что никто нас от этой клятвы разрешить не может, наверное, у меня не хватило бы духу разойтись со Стрельниковым. Как сказала любимая свекровь, все жены едят с этой приправой, так чем я лучше? Но сей повар будет готовить острые блюда…»

Вспомнив хрестоматийное высказывание Ленина о Сталине, Александра фыркнула, и подавленное настроение прошло.

Она улыбнулась баристе за стойкой, невысокому щуплому пареньку, обернувшемуся на ее смех, и тут ее озарило: «Господи, старая лошадь могла же поменять билеты и вернуться домой как раз к венчанию!»

Решив задачу таким нестандартным образом, Александра почувствовала себя как Архимед. Просто научное открытие, что другие люди могут что-то менять в собственной жизни, если хотят участвовать в твоей.

Александра достала телефон и быстро пролистала короткие сообщения Мешкова. Как жаль, что они почти не фотографировались, пока были вместе!

Так захотелось позвонить Всеволоду, что она быстро бросила телефон в сумочку, но тут он сам подал сигнал. «Мешков», – прочитала она на экранчике, и сердце вдруг заколотилось, будто ей шестнадцать лет. Первая трусливая мысль была не отвечать, а, наоборот, выключить звук. Александра вытерпела пять гудков, а потом соединилась, будто нырнула в ледяную воду.

– Я в аэропорту, – сказал Мешков напористо. – Улетаю в Хабаровск и хочу знать, все ли у тебя в порядке.

Александра ответила, что все.

– Смотри, меня два месяца не будет, поэтому если я могу что-то сделать, скажи сейчас.

– Нет, спасибо, – упорно продолжала Александра. – Я же написала, что случайно набрала.

– Не удалила, значит, номер, спасибо и на том. Я, вообще-то, скучаю по тебе и никак не пойму, с чего мы расстались.

«С того, что ты наркоман и насчет первой жены что-то темнишь», – усмехнулась Александра про себя, а вслух спросила:

– Ты правда хочешь это знать?

– Да. Может, дело еще поправимо?

Она улыбнулась, представив его в зале отлета. Интересно, он уже прошел досмотр или еще в главном зале, скрылся в секретном уголке между магазином сувениров и кофейными автоматами, там, где они целовались, как дети, когда Александра провожала его на гастроли.

– Это довольно трудно объяснить, – сказала она тихо. – Понимаешь, я всю жизнь жутко боялась одиночества и искренне считала, что чем жить без мужа, так лучше уж сразу лечь в могилу, чтобы не мучиться. Наверное, я потому вышла за Виктора в восемнадцать лет, что каждая минута в безбрачии причиняла мне невыносимые страдания и казалась прожитой зря. Так уж получилось, что, убегая от одиночества, я заодно убежала и от самой себя. Штампованные фразы, скажешь ты, но это правда. Помнишь стихотворение Цветаевой «Тень от чьей-то тени»? Вот примерно так я себя и чувствовала всю свою жизнь. А когда одиночество все-таки меня накрыло и первый ужас прошел, то я обнаружила себя, свой центр тяжести, и знаешь что? Я себе нравлюсь, и мне приятно быть наедине с собой.

– А, – сказал Мешков.

– Наверное, это очень плохие чувства, да к тому же я не могу их тебе толком объяснить…

– Я понимаю тебя лучше, чем ты думаешь, – выслушав Александру, проговорил Мешков. – Одиночество творца, все такое… Только почему бы нам с тобой не быть одинокими вместе? Я так скучаю по тебе!

– Правда?

– Ну конечно! Для творчества это действительно хорошо, лирика из меня прямо так и прет с тех пор, как мы расстались, но я к тебе хочу, а не писать новые альбомы.

Александра улыбнулась, а на глаза тем временем навернулись слезы. «Как грибной дождь», – усмехнулась она, чтобы окончательно не растрогаться.

– А давай мы с тобой договоримся, что я тебе позвоню, когда вернусь? – спросил Всеволод. – Но если ты вдруг раньше захочешь меня видеть, сообщи, и я тебе возьму билет туда, где буду.

Александра ничего не ответила, чтобы не выдать голосом волнения. Помолчали, никому не хотелось разъединяться первым. После долгой паузы Всеволод сказал, что хочет она того или нет, но он обязательно позвонит ей через два месяца, как только самолет приземлится в Питере.

– Слушай, Мешков, – не выдержала Александра, – а ты бы мне изменял, если бы мы не расстались?

– Что?

– Изменял бы мне?

Всеволод рассмеялся:

– Вопрос с подвохом. Если скажу, что ни за что не изменял бы, ты мне не поверишь, а скажу «да», – так совру.

– Все мужчины хотят разнообразия и молодого тела, – вспомнив свекровь, уверенно проговорила Александра.

– Детсадовские какие-то стереотипы у тебя, – усмехнулся Всеволод.

– Скажешь, что не так?

– Скажу, что секс сам по себе достаточно приятная штука, чтобы еще искать в нем дополнительные плюсы, – сказал Мешков, понизив голос, и Александра почувствовала, как он улыбается.

– Хорошо, что ты не стал меня убеждать, что я вечно молодая и красивая.

– Саша, что с тобой? – Было слышно, что Мешков не на шутку взволновался. – Я не могу сейчас приехать к тебе, потому что тогда сорву гастроли и подведу людей, но давай возьму тебе билет на следующий рейс в Хабаровск? А? Поговорим нормально?

Александра покачала головой.

– Бизнес-класс? – продолжал искушать Мешков.

Стараясь, чтобы голос звучал спокойно и уверенно, Александра сказала, что с ней все в порядке, но на большее выдержки не хватило, и буквально против своей воли она вдруг заявила, что подождет возвращения Всеволода и тогда нормально поговорит с ним, а он ответил «целую тебя, любимая», так, словно все уже решено и они снова вместе.

Широкий мостик из белесых, вытравленных временем валунов очень живописно перекидывался через протоку. Старые ивы с дуплистыми стволами и нежными серебряными листьями склонялись над водой, в точности отражаясь от ее неподвижной глади. Дальше дорожка вела в заброшенный, совсем дикий уголок парка, почти лес. Здесь в беспорядке росли высокие ели и сосны, почти не пропускавшие солнечных лучей, а земля вся была покрыта ржавым ковром из старой опавшей хвои, сквозь который пробирались наружу узловатые корни, как будто вены на натруженных руках старика. Александра свернула с дорожки к берегу пруда, стараясь катить коляску по самым ровным участкам.

Плотный строй деревьев отбрасывал густую тень, отчего вода казалась совершенно черной, и редкие белые кувшинки на поверхности пруда выглядели таинственно и грустно. На противоположном берегу лес рос уже другой, из берез и осинок, и солнечные лучи пронизывали листву, отчего казалось, будто она сама светится рассеянным изумрудным светом. Немного поодаль берег зарос камышами, уже совсем пожелтевшими, а за ними виднелась полянка, яркая от цветов, в пестроте которых ясно чувствовалось приближение осени.

Редко в Петербурге выпадают такие дни, когда на небе ни облачка и солнце светит ясно и ласково.

Гриша встал у самой кромки воды и замер в неподвижности. О чем он думает сейчас, в этот прекрасный полдень? Александра смотрела на его стройную, но крепкую фигурку с болью и тревогой и сердилась на себя, что не умеет никак утешить ребенка.

Вдруг появилась откуда-то стая уток и, деловито крякая, подплыла к ним. Александра достала из кармана в коляске булку, разломила, половину дала Грише, и они стали отщипывать по чуть-чуть и бросать уткам. Те выбрались на берег и стали ловить еду клювами жадно, быстро, но без суеты. Это были молодые птицы, с еще легкими перьями, невзрачные и угловатые, как все подростки. Александра один кусочек бросала сама, а другой давала маленькому Вите, чтобы тот тоже покормил уточек. Ребенок от восторга подскакивал в коляске, бросал крошку как мог далеко, хлопал в ладоши и смеялся, но себя тоже не забывал – нет-нет, да и отправит булку в рот.

– Ах, Витя, Витя, – мягко журила Александра и вытирала ему слюнки платком.

После развода из ее жизни исчезло такое понятие, как «твердая почва под ногами». Раньше гораздо проще – жена и мать, и точка. А теперь пойди пойми… Да и не хотелось понимать, анализировать и делать выводы, а просто жить и чувствовать жизнь. Смотреть в небо, гадая, на что похожи облака, поливать цветы и пропалывать огурцы, а вечером вытягиваться на чистых простынях, чувствуя приятную ломоту в теле, оттого что хорошо потрудилась. Ощущение зыбкости, быстротечности и непредсказуемости жизни оказалось неожиданно приятным, как чувство свободного полета.

Александра даже не очень переживала, что мало пишет, зная, что время придет и она все наверстает. О ядовитых намеках свекрови на нелады в родительской семье ей удалось вполне забыть, и она общалась с отцом так же доверительно, как и всегда. Иногда только кольнет смутное чувство, но быстро исчезнет от сознания, что если что-то и было, то давным-давно прошло.

О разговоре с Мешковым она тоже почти не вспоминала и не корила себя за то, что почти согласилась снова с ним встречаться. До его возвращения еще целых два месяца, и кто знает, что произойдет в это время…

Александра не строила никаких планов в том смысле, что не возлагала надежд на грядущие события, но тем не менее будущее представлялось ей довольно-таки ясным. Безмятежная жизнь на даче, работа в саду, работа над новой книгой, очертания которой приобрели наконец четкость, а потом какая-нибудь развязка интриги с Мешковым. Может быть, он позвонит, может быть, нет. Она поговорит с ним откровенно, расскажет, что ее тревожит, или не соберется с духом для такого разговора. Все может быть, но время решений еще не пришло.

Но всегда бывает, что, когда ты видишь далеко вперед свою дорогу, она внезапно делает крутой поворот. Через несколько дней после злополучного визита к свекрови та позвонила снова и стала жаловаться, как тяжело справляться с детьми. Александра хотела вежливо напомнить, что она теперь отрезанный ломоть и проблемы семьи Стрельниковых больше не касаются ее, но потом решила, необходимо проявить сочувствие к пожилой женщине, что бы там ни было раньше.

Свекровь несколько раз повторила, что после смерти Инги они оказались в безвыходной ситуации, Виктор должен работать, а не сидеть с детьми, потому что он теперь единственный кормилец, она сама тоже работает и не может выйти на пенсию, а те родственники просто бессердечные негодяи и патологические личности, полностью открестившиеся от детей. Потом свекровь трагическим голосом произнесла: «не заставляй себя просить!», потом: «это же дети, они ни в чем не виноваты!» и наконец: «все наши беды ничто перед страданиями детей, потерявших мать!», и Александра, только закончив разговор, с ужасом сообразила, что обещала сидеть с детьми три раза в неделю.

Александра понимала, что роль няньки пошатнет душевное равновесие, обретенное ею с таким трудом. Ухаживая за маленьким Витей, она будет тосковать по внуку, по собственным нерожденным детям и просто по тем временам, когда Катя была такой же малюткой, а она сама – молодой и счастливой. Как быть с Гришей, она и вовсе не представляла: к счастью, она не теряла родителей, и у нее никогда не было сыновей, и как найти с парнишкой общий язык, если не знаешь, что он думает и чувствует, и что ты можешь сказать ему, чтобы хоть чуть-чуть утешить.

Но взять назад опрометчиво данное обещание нельзя, и в назначенный день Александра приехала в уже знакомый дом. Он встретил ее так же неприветливо, присутствие прежней хозяйки очень отчетливо ощущалось в каждом уголке, и фотографии смотрели на нее так же укоризненно, поэтому Александра украдкой шептала: «Инга, я просто помогаю твоим детям» – всякий раз, как на нее наваливалась тоска.

Про домашнюю работу не было сказано ни слова, речь шла только о том, чтобы сидеть с детьми, но Александра нашла хозяйство в таком запущенном состоянии, что растерялась. Уборку не делали, очевидно, со дня похорон, даже снятая с зеркал кисея валялась скомканная в коридоре, а в шкафах царил просто невероятный беспорядок. Глядя на мешанину из белья, Александра невольно улыбнулась, вспомнив манеру Виктора доставать свои вещи. У нее всегда все лежало на своих местах, идеально выглаженное и в стопках, а носки, скрученные попарно, в специальных ячейках. Обычно она успевала встать раньше и подать мужу трусы, майку и носки, но если вдруг упускала этот момент, то потом горько жалела. Казалось бы, что сложного, протяни руку и возьми трусы из стопки с трусами, а майку из стопки с майками, но нет. В чем состояла логика мужа, Александра так никогда и не поняла, но после того, как он одевался самостоятельно, полки выглядели так, словно он бросил туда гранату. Приходилось тратить кучу времени, чтобы снова придать шкафу идеальный вид.

Видно, он по обыкновению все перевернул, а порядок никто не навел, Виктор удивился, но прибрать, естественно, не догадался, и с каждым днем кавардак усугублялся, потому что чем больше хаос, тем труднее найти в нем нужную вещь.

Одно только радовало: чистоплотный Виктор бросал грязные вещи в корзину, а не обратно в шкаф, и корзина эта была уже полна с горкой. Свекровь стирала только детское, но не гладила, и ворох чистых рубашечек с ползунками напоминал кучу древних окаменелостей.

Сантехника не успела приобрести омерзительный вид, но все же чистотой уже не блистала, и Александра невольно посочувствовала, представив, какие муки испытывает бывший муж, привыкший к сияющему белизной унитазу.

Кухня тоже, как в старой рекламе моющего средства, выглядела «не идеально». Сразу становилось ясно, что относительная чистота плиты объясняется не тем, что ее мыли, а тем, что очень мало на ней готовили. Холодильник оказался полон разных любимых Виктором деликатесов: красной рыбой, маасдамом, сырокопченой колбасой и балыком, притом что домашней еды не нашлось совсем. В буфете обнаружились чай и кофе дорогих сортов, и Александра подумала, что теперь, наверное, простой хирург районной больницы Виктор Стрельников, вдовец с двумя детьми, больше не может позволить себе такое роскошное питание. Конечно, трудно ему будет переломить давнюю привычку, вздохнула Александра с сочувствием. Виктор никогда не умел экономить на себе и благодаря этому производил впечатление щедрого человека. Он рано стал хорошо зарабатывать и жил широко, исповедуя лозунг Гете, что жизнь слишком коротка, чтобы пить плохие вина. Александра несколько раз попыталась его урезонить, но всегда слышала в ответ, что гроб карманов не имеет, а раз он, Виктор, кормит семью, то за свои собственные деньги, которые в принципе грязь, не должен ни в чем иметь отказа. Впрочем, говорилось все это очень ласково, так что дальше гнуть свою скаредную линию становилось вроде как и неудобно. Незадолго до развода его дела сильно пошатнулись, Виктор подвергся уголовному преследованию за взяточничество, лишился должности, чуть не сел и после скандала смог устроиться лишь в районную больницу на должность рядового врача. С легким уколом совести Александра вспомнила, что в части раздела имущества Виктор повел себя очень благородно, оставил ей квартиру и дачу, хотя мог бы затеять тяжбу и отобрать как минимум половину. Хотя… Его статья предусматривала огромный денежный штраф, и чтобы избежать выплаты, Виктор переписал все имущество на жену, быстро с ней развелся, как они оба думали, фиктивно. Кто ж знал, что вскоре Александра узнает о его изменах и внебрачных детях! Наверное, адвокату пришлось бы изрядно попотеть, чтобы постфактум доказать право Стрельникова на недвижимость, вот он и решил не пускаться в сомнительное предприятие, тем более что новая жена прекрасно зарабатывала и владела большим домом.

Александра вздохнула и встала посреди кухни, обозревая беспорядок и не зная, на что решиться. С одной стороны, она просто выручает бывшего мужа и не должна хозяйничать в чужом доме. С другой – в таком беспорядке находиться не очень-то приятно, а надежды на то, что Виктор уберется, нет. Ни малейшей! Все же Александра прожила с этим человеком много лет и знала, чего от него ждать. Если он вдруг и осознает горькую правду о том, что «у нищих слуг нет», то все равно никогда не поймет, как пользоваться шваброй, и не сумеет включить пылесос. Про готовку нечего даже говорить. Альбина Ростиславовна? Если бы она считала, что должна наводить порядок у сына, то давно бы это сделала.

Александра нерешительно открыла шкафчик с хозяйственными принадлежностями и достала бумажную салфетку. Конечно, можно сделать вид, что она не поняла довольно толстого намека и думает, что просьба «посидеть с детьми» обозначает именно посидеть с детьми, но не надо быть Нострадамусом, чтобы предвидеть дальнейшие события. Всему миру тут же станет известно, что бывшая жена сына лентяйка и стерва, готова проводить свои дни в свинарнике… Нет, не так! Сама устраивает свинарник и ждет, чтобы за ней прибиралась старая женщина! Да и чисто по-человечески, Альбина действительно уже немолода, Виктор в быту беспомощен, почему бы не взять на себя кое-какие заботы? Раз уж она все равно здесь? И, пользуясь хорошей погодой, Александра отправила детей во двор, а сама принялась за уборку, время от времени поглядывая в окна на Гришу с Витей, и убедилась, что старший брат хорошо смотрит за младшим.

Понемногу она втянулась и, кажется, нашла с домом общий язык… Единственное, для чего пришлось себя пересилить, это поменять на постели Виктора белье. Тут Александра долго не решалась и несколько раз отступала, прежде чем смогла притронуться к супружеской постели и снять простыни, которые еще хранили тепло трагически погибшей хозяйки.

Потом она прогулялась с детьми до рынка, купила им фруктов и домашнюю курицу у сурового на вид корейца в докторском белом халате.

Приготовила суп, ножки потушила в сметане, сварила компот, так что, когда Виктор пришел с работы, дом встретил его ослепительной чистотой и ароматами домашней еды. В шкафу Александра навела порядок только на его полках и сказала, чтобы он попросил мать разобрать вещи Инги, потому что бывшей жене неловко это делать. Показала ему на стул, где аккуратной стопкой был уложен комплект белья на завтра, и стала прощаться. Виктор хотел обнять ее, а когда Александра уклонилась, то просто взял за руку, и тихо сказал, что она его ангел-хранитель. «Ты представить не можешь, как я благодарен тебе за все!» – воскликнул он и хотел проводить бывшую жену до электрички, но она напомнила, что нельзя оставлять детей одних.

Новые обязанности быстро стали частью ее жизни. Пришлось переехать в городскую квартиру, потому что Александра не водила машину, а каждый день добираться с дачи до Петергофа общественным транспортом было слишком трудно. Три дня в неделю очень быстро превратились в четыре, но Александра приняла эту диспозицию. Рабочий день Виктора официально заканчивался в шестнадцать часов, но он часто задерживался, приходил намного позже, но Александра и тут не возражала. Если уж помогаешь, так помогай, считала она. Виктор должен зарабатывать деньги, а врач может это делать за счет благодарных пациентов, но откуда возьмется благодарность, если он будет уделять им только оплачиваемое родиной время? Нет, чтобы заслужить конвертик, надо потрудиться чуть больше, чем в рамках ОМС, поэтому Александра с пониманием относилась к поздним возвращениям бывшего мужа. Иногда только она словно опамятовалась, изумлялась абсурдности ситуации, но быстро вспоминала про отжатую у Виктора при разводе недвижимость и соображала, что, если бы не пеклась так об интересах дочери и внуков, тогда еще потенциальных, сейчас у Виктора не было бы такой острой необходимости вкалывать.

Подружившись с домом и с тенью Инги, она теперь хозяйничала с удовольствием, осознавая, как ей после развода не хватало этого. Так спортсмен после долгого перерыва снова выходит на беговую дорожку и чувствует, как поначалу тугие мышцы начинают разогреваться и будто пенятся от радости движения.

В финансовые вопросы она не лезла, проще было, обнаружив полное отсутствие продуктов, кроме элитной гастрономии, запасы которой Виктор исправно пополнял, сбегать на рынок и купить на свои деньги. Кореец в докторском халате, кажется, полюбил ее и оставлял неплохие куски, а иногда давал приправы в подарок. Александра неплохо зарабатывала и могла себе позволить такие скромные траты, чтобы не нарушать своего душевного спокойствия неприятными разговорами.

Прошла всего неделя, а она чувствовала себя так, будто всю жизнь была связана с этим домом и этими детьми. Не матерью, не нянькой, не бабушкой; она даже не могла бы сказать, любит ли Витю с Гришей, но они точно перестали быть для нее чужими.

– А вы теперь снова поженитесь с папой? – вдруг спросил Гриша и бросил уткам остатки хлеба.

– Нет, милый, конечно, нет!

– Правда?

Александра кивнула.

– А зачем вы тогда к нам ходите?

Она нахмурилась:

– Просто вы еще не можете оставаться одни с братом.

– Да, но вы-то почему?

– Потому что мы с твоим папой остались друзьями, а друзья должны выручать друг друга. – У Александры заломило челюсть от сознания, насколько по-учительски она это сказала, но других аргументов, чтобы убедить двенадцатилетнего ребенка, не нашлось.

– А вы меня ненавидите? – спросил вдруг Гриша, и Александра поразилась его недетскому спокойствию.

– Ну что ты, милый! Нет!

– Но вы же должны. Папа ушел от вас из-за меня.

– Нет, Гриша! – Александра старалась говорить спокойно. – Просто мы с твоим папой давно не любили друг друга, и он полюбил твою маму, вот и все. Так бывает.

– А почему тогда он не ушел к маме, когда я только родился?

Тут Витя в коляске завозился, пришлось взять его на ручки, и малыш прижался к Александре и успокоился. Александра выбрала корень потолще и присела на него.

– Знаешь, был такой писатель Фазиль Искандер, – сказала она, глядя Грише в глаза, – так вот он говорил, что все дети наделены здравым смыслом, и я думаю, что он прав. Просто потом, взрослея, мы поддаемся страхам, жадности или просто очень хотим быть счастливыми и утрачиваем его. Так что в некотором отношении не взрослей, Гриша, смотри на мир так же прямо и ясно, как сейчас ты это делаешь, но и не суди нас слишком строго. Наверное, твой папа жалел меня и думал, что я без него пропаду. Помни главное, твои родители очень хорошие люди, переживали за меня, поэтому так неладно все у нас и вышло.

– А маму вы ненавидите? – спросил Гриша.

– Нет. Тут я даже объяснять не стану, просто поверь мне, что нет. Ты, наверное, думаешь, что предаешь маму тем, что принимаешь мою заботу, так вот прошу тебя так не считать. Я никогда не думала плохо о твоей маме.

– Спасибо, – сказал Гриша.

– Я холодна с тобой, это верно, – продолжала Александра почти против своей воли, но ей вдруг показалось очень важным поделиться с ребенком своими опасениями, – но это не потому, что я к тебе плохо отношусь, а наоборот. Просто я никогда не испытывала такого горя, как ты. Я не теряла родителей и просто не знаю, что сделать, чтобы тебе стало легче. Я сейчас говорю с тобой и чувствую, будто ты взрослее и мудрее меня.

Гриша покачал головой.

– Если ты чувствуешь, что есть что-то, что тебе хоть капельку поможет, скажи мне, потому что я не угадаю.

– Нет такого.

Александра, одной рукой прижимая задремавшего Витю к себе, свободной пошарила в сумке и достала бублик. Гриша разорвал упаковку, поделил бублик пополам, и они продолжили кормить уток.

– Мне всегда казалась ужасно пошлой фраза «надо жить», – осторожно сказала Александра, не зная, можно ли быть такой откровенной. – И я никогда ее не говорила в утешение. Но потом поняла, что продолжать жить это не значит забыть, что дела не умаляют скорби, и если человек вернулся к своим занятиям, это не означает, что он больше не скорбит. Понимаешь? Ты не хочешь, чтобы боль уходила, верно?

– Не хочу.

– И она не уйдет, просто что бы ты ни делал, ты будешь думать о маме, и получится так, будто она делает это вместе с тобой. Она всегда будет рядом, я это точно знаю. Моя бабушка умерла, когда я была еще совсем маленькая, и я ее не помню, но мама так любила ее, так часто мне о ней рассказывала, что я выросла с чувством, будто ее знала. Понимаешь, о чем я?

Гриша кивнул.

– Поэтому не стесняйся говорить о маме. Со мной тебе, наверное, неловко, но с друзьями, с папой, с бабушкой и особенно с Витей, когда он немножко подрастет. У тебя есть лучший друг, кстати? Хочешь, пригласим его на целый день или даже с ночевкой?

Гриша сказал, что друг есть, но сейчас на юге.

– Ну, когда вернется, сразу давай пригласим его. Слушай, Гриша, – вдруг осенило Александру, – а может, ты хотел бы собачку или кошечку? Я в твоем возрасте только об этом и мечтала, но у мамы была аллергия, поэтому мы никого не заводили.

– Мы с мамой тоже хотели, – признался Гриша смущенно, – только она была очень занята, и дома целый день никого не было, поэтому мы боялись. Она говорила, что надо быть ответственным.

– А ты разве безответственный? Когда вы с мамой жили вдвоем, действительно опасно было кого-то заводить, но сейчас другое. С маленьким Витей всегда должен быть кто-то взрослый, который сможет накормить питомца и выпустить во двор, если что. Решай сам, милый. Если ты очень-очень хотел собаку или кошку, то давай заведем, а если не очень, то и не будем. На самый крайний вариант есть я. Я живу одна и в чрезвычайных обстоятельствах возьму твоего питомца.

– Я очень-очень хотел, – признался Гриша тихо.

– Тогда договорились. Сейчас придем домой и посмотрим в Интернете. Тебе какая порода больше нравится?

– Я хотел бы в приюте взять.

Александра кивнула и отвернулась, чтобы скрыть подступающие слезы. Разговор этот дался ей нелегко, но показать свою слабость нельзя.

– Александра, а вы кого разрешите, собаку или кошку?

– Не называй меня так, – улыбнулась она. – Холодное имя, не люблю. А поступим мы давай так: пойдем в приют, и на кого у тебя сердце укажет, того и возьмем.

Она подумала, что надо срочно найти достойный доверия приют, где животных лечат и делают прививки, прежде чем раздавать людям.

– А как вас называть?

Александра улыбнулась:

– Если хочешь, называй меня Сандра.

– Но это же английское имя.

– Ну да. Но так меня называли, когда я училась в школе, тогда иностранные имена казались нам очень романтичными, и теперь мне было бы приятно, чтобы ты звал меня так снова. Если хочешь, конечно. Можешь просто Саня или Саша, но Сандра, конечно, лучше.

– А меня мама звала Грегори.

– Здорово! Но я, наверное, не буду тебя так называть.

– Да, – сказал Гриша, – не надо.

* * *

Изящно увернувшись от машины «Скорой помощи», торопящейся доставить пациента в приемный покой, Соня затормозила у входа в больницу и спрыгнула с велосипеда. Вгляделась в витринное стекло, чтобы понять, кто из охранников сегодня дежурит: одни позволяли ей закатывать велик к себе на пост, а другие нет, и приходилось оставлять транспортное средство на улице, сиротски пристегнутым к низкому заборчику. Сегодня, кажется, не повезло.

На крыльцо вышла ее наставница, доктор Лариса Васильевна, с сигаретой, по-мужски зажатой в зубах, прикурила и глубоко затянулась, мечтательно жмурясь под лучами утреннего солнца.

– Как дежурство? – спросила Соня и оглянулась, не идет ли кто-то из администрации, кто мог бы прижучить Ларису Васильевну за курение.

Наставница скрипнула зубами:

– Господи, люди! Соня, какие свиньи! Я уже даже возмущаться не могу, одно сплошное изумление!

– Все выгораете? – улыбнулась Соня.

– Ну а то! Врачи выгорали-выгорали, да не выгоревывали.

– Выгоревали.

– Не выгорели никак, короче! Но народ – это что-то фантастическое стало, доложу я тебе. Картина идеального мира определяется в двух наречиях: «бесплатно» и «принудительно», причем первое мне, а второе – всем остальным. И каждый божий день рекорд идиотизма для закрытых помещений оказывается побит!

Соня сочувственно покачала головой и с некоторой завистью посмотрела, как Лариса Васильевна затягивается сигаретой. Иногда ей тоже хотелось начать курить, отчасти чтобы иметь под рукой способ успокоить нервы, отчасти – чуть больше соответствовать стереотипному образу опытного хирурга. Она быстро пристегнула велосипед к забору и обратилась к Ларисе Васильевне:

– Так что было-то?

– Сначала приперся ребенок с амбулаторного приема. Детский хирург направил вскрыть абсцесс. Как положено, предупредил, чтобы мамаша не кормила и не поила. И она, конечно, не кормила и не поила, только дала ребенку стаканчик молочка. Господи, Соня! От поликлиники до приемника тридцать метров пустынной дороги! Две минуты ходьбы! Где она ухитрилась достать молоко? Почему надо было это делать?

Лариса Васильевна картинно развела руками.

– Так логично все, – улыбнулась Соня. – Молоко, с одной стороны, это не еда, а с другой стороны и не вода, значит, не питье. Формально требования соблюдены.

– Это да, а представь, я бы не переспросила, посчитала, что мать выполнила указания врача, ребенку дали бы наркоз, и он захлебнулся выпитым молоком. Виноваты оказались бы все, кроме мамаши.

– Должна быть презумпция неадекватности, – усмехнулась Соня.

– Совершенно верно! Только я с ребенком разобралась, как притащили ножевое. Мужик пьянющий, не успел лечь на стол, разругался с анестезиологом просто в хлам. В итоге вскочил со стола, завернулся в простыню и стал бегать по всей операционной, как Понтий Пилат. Анестезиолог тоже обиделся, в итоге оба разошлись по углам, надулись, сидят, а я бегаю между ними «мирись-мирись»! В голове дурака, увы, очень мало ресурса для того, чтобы он на фоне критической ситуации был способен мыслить здраво и слушаться умных людей. Чуть промедлишь, и включается психопатическая логика, которую ты уже ничем не прошибешь. Но что делать, оперировать-то надо, время дорого, ждать, пока мужик истечет кровью и отрубится, как-то не хотелось. Еле-еле уломала…

– Обоих? – улыбнулась Соня.

– Ага. Пока оперировали, в приемнике толпа собралась со всякой фигней, с которой, естественно, надо в два часа ночи являться в приемник. Не лохи же они, в самом деле, обращаться в поликлинику! У кого две недели палец нарывает, у кого трофические язвы тридцать лет. И все говорят одно и то же, прямо лингвистический набор пациента: «думал, что пройдет», «вы давали клятву Гиппократа» и «вы последний день здесь работаете»! Других разумных слов я ни от кого из них добиться не могла. Не стала уж им говорить, что я уже сорок лет последний день здесь работаю.

Лариса Васильевна энергично похлопала себя по карманам и достала новую сигарету.

– Слушай, притаранила «Скорая» бабку с диабетической стопой. Бабка ни але, но такая симпатичная, улыбается, вся на позитиве. Прямо захотелось мне помочь ей, несмотря на родственников-дебилов. А те глубокой ночью изучали Интернет, выяснили, что от диабета бывает гангрена, и немедленно вызвали «Скорую», чтобы уточнить, так это или нет. «Скорая» не смогла дать им однозначного ответа и привезла бабку на консультацию. Тяга к знаниям оказалась такой мощной, что четвертый этаж без лифта их совершенно не смутил. Ну я думаю, раз была проведена столь титаническая работа по транспортировке бабушки, мой врачебный долг отнестись к ней внимательно. Даже госпитализацию предложила, каюсь.

– Лариса Васильевна, – вздохнула Соня, – вы же знаете, какая сейчас острая ситуация с местами. Восемь коек сократили.

– Ну так я и каюсь. К счастью, родственники отказались, ну не в этом суть. Я расписываю лечение, дочка пытается развести меня на полноценную лекцию о диабете, но это еще полбеды, главное, у бабки есть муж, который как бы в разуме и в силе. И вот он навис надо мной грозной тенью и орет. Я говорю, надо поддерживать уровень глюкозы крови, и он сразу гавкает: «Так поддерживайте! Лечите!» Ладно, пропускаю мимо ушей, говорю: «Хорошо бы назначить ангиопротекторы», он кулаком по столу хрясь: «Назначайте!!!» На дворе глубокая ночь. В окно светит зловещая луна. В итоге я не выдержала и говорю: «Слушайте, а почему вы меня допрашиваете, как гестаповец партизана?» Так он даже ни на секунду не смутился, говорит: «А с вами только так и надо! Пока вас не заставишь, вы пальцем о палец не ударите!»

– Вот скотина!

Лариса Васильевна нахмурилась и покачала головой:

– Нет, я, конечно, понимаю, что бабка никому не нужна, адекватного лечения добиться сложно и из-за организационных проблем, да и просто потому, что нет такого лечения, чтобы старушка стала снова молодой и здоровой. Родственники ее любят и морально истощаются от невозможности помочь, но с другой стороны, хочется спросить деда, знает ли история примеры, когда партизаны радостно вываливали гестаповцам всю информацию? Наоборот, они держались до последнего и часто не открывали своих тайн даже под пытками. В общем, мне после дедовских наездов реально захотелось назначить какой-нибудь банальный трентал, и до свидания, чем сидеть схемы расписывать. Из положения «мордой об стол» помощь оказывать тяжеловато. Но возможно, потому что бабку жалко.

Соня сочувственно улыбнулась:

– Гуманизм, Лариса Васильевна, сейчас последнее топливо, на котором колымага нашего здравоохранения еще как-то едет.

Собеседница фыркнула, от чего ее лицо на миг исчезло в клубах сигаретного дыма.

– А мне ближе другая аллегория. Рядовой врач стоит над пропастью между организацией здравоохранения и ожиданиями населения, и пропасть эта становится с каждым днем все шире и шире, так что настал момент, когда врач висит на шпагате, как натянутая струна, цепляясь за края лишь ногтевыми фалангами первых пальцев ног. Еще миллиметр – и все. Врач летит в пропасть, а берега в изумлении смотрят друг на друга. Ладно, понесло старую дуру брюзжать, а самого главного-то я тебе не рассказала. Короче, только я немного раскидала, поднялась к себе и прилегла на диван, как звонят из приемника, мол, спускайтесь. А что случилось, не говорят. Ползу вниз, представляю себе всякие ужасы, а там всего-навсего охранник из бара «Советский». Опять Бобров там бухал и забыл истории. Целую пачку. Три килограмма медицинской тайны.

– Ого! – Соня даже поежилась от мысли, что могло бы быть, не окажись охранник таким сознательным.

– К счастью, Бобров у нас патриот, пьет только в «Советском», и персонал знает, что с ним делать. Бездыханное тело в такси, медицинскую документацию в приемник. Видишь, Соня, как оно бывает: заходишь в бар, вроде разливуха разливухой, и Бобров сидит алкаш алкашом. А копнуть поглубже, так неравнодушный самоотверженный врач, гуманист, который каждую секунду размышляет о своих пациентах, так что даже с историями не расстается.

Соня вздохнула. Объемы «писанины» в последние годы росли, как головы у Лернейской гидры, а в условиях дефицита кадров и возрастающей нагрузки на каждого специалиста доктора просто не успевали заполнять истории и карточки в рабочее время. Приходилось или сидеть на работе на два-три часа дольше, или забирать бумаги на дом. Так что история с Бобровым была, конечно, не очень красивой, но и не сверхъестественной.

– Может, он просто хотел творить в богемной обстановке, как великие писатели, – улыбнулась Соня. – Как Хемингуэй в Париже. Пиши пьяным, редактируй трезвым. И увлекся.

– Ну бар «Советский» все же не Париж.

– Да и Бобров не Хемингуэй.

– Тут поспорю. Пьет он, во всяком случае, не хуже, и тоже гений в своей области. Я тебя знаю, Соня, ты никому не скажешь, но с ним поговори, пожалуйста. К тебе он скорее прислушается.

Соня обещала неохотно: перспектива отчитывать доктора с втрое большим опытом работы пугала. Бобров, конечно, сильно провинился и должен хотя бы выслушать ее увещевания, но с другой стороны… Даже в мертвецки пьяном состоянии Бобров понимает, что в условиях дикого дефицита кадров никто ни при каких обстоятельствах не уволит прекрасного травматолога, перекрывающего две с половиной ставки. Бояться ему нечего, терять, в общем-то, тоже, вполне может послать Соню куда-то подальше.

Помолчали. До начала рабочего дня оставалось еще несколько минут, и можно было насладиться солнечным утром последнего дня лета. Ночная прохлада еще не отступила, но солнце начало припекать, и чувствовалось, что день будет жарким. Рыжевато-желтые стволы корабельных сосен живописно смотрелись на фоне корпусов из красного кирпича, а выше, в кронах протяжно кричали чайки.

– Вообще, пора валить, – сказала Лариса Васильевна. – А то «последний день здесь работаете» реально настанет и не так, как я того хочу. Оглянуться не успею, как окажусь на доске «помним, гордимся».

Она с улыбкой качнула головой в сторону холла, где действительно висела большая доска с фотографиями покойных докторов.

– Нет, Лариса Васильевна, пожалуйста, останьтесь! – взмолилась Соня.

Собеседница грустно улыбнулась. Сухонькая старушка с коротко стриженными седыми волосами, которые она никогда не красила, Лариса Васильевна выглядела на все свои семьдесят восемь лет, но за работой это было совсем незаметно. Она работала так быстро и азартно, что все невольно воспринимали ее как ровесницу. «Наверное, возраст зависит не от прожитых лет, а от событий и поступков, – подумала Соня. – Лариса работает, как молодая, и не стареет, ну а я… Я до сих пор папина и мамина дочка, поэтому никогда не повзрослею».

– Слушай, а оруженосец смерти уже вышел? – спросила Лариса Васильевна.

Соня покачала головой:

– Я ему еще два дня дала. Пусть немного придет в себя после такого удара. И, Лариса Васильевна, прошу вас, наверное, не надо его пока так называть. Все же человек жену похоронил…

– А, да, точно, точно! – Старушка размашисто перекрестилась рукой с зажатой между пальцами горящей сигаретой. – Прости господи. Все, Сонечка, не буду.

Тут Лариса Васильевна увидела торопящегося на службу рентгенолога и погналась за ним – обсудить ночные снимки. Специалисты по лучевой диагностике ночами не дежурили, хирургам самим приходилось читать рентгенограммы, и какие-то нюансы могли от них ускользнуть. С другой стороны, рентгенолог, не знающий клинической картины, мог на что-то не обратить внимания, поэтому в сложных случаях лучше всего смотреть совместно. Кто-то пренебрегал этим, а Лариса Васильевна – никогда. «Дай бог мне сохранить такой боевой задор в ее возрасте, – подумала Соня, – потому что своей семьи у меня, наверное, никогда не будет».

Она поднялась в отделение и, увидев, что санитарка моет коридор, остановилась в нерешительности. Невозможно пройти по мокрому линолеуму, не оставляя следов, но надо попасть на рабочее место.

Соня встала на цыпочки и аккуратно пошла по самому краешку, стараясь ступать на сухие участки.

– Простите, Наташа, все время я вам топчу, – сказала она, минуя санитарку.

– Ничего, сейчас дам в руки швабру, сами мыть будете, – рассмеялась та.

«Что делать, – подумала Соня, ускоряя шаг. – Грубый человек, грубые шутки. А если по справедливости, за такую зарплату она меня вообще имеет право отборным матом крыть».

Сестры отчитались за смену, и Соня осталась в ординаторской одна. Доктор Литвинов хоть на пять минут, но обязательно опаздывал, кажется, это был для него вопрос принципа, а Стрельников, прозванный оруженосцем смерти, был отпущен по семейным обстоятельствам. Официальные дни уже истекли, но Соня дала ему еще время примириться с потерей жены и как-то наладить жизнь. Она думала, что без Виктора Викторовича будет тяжело, но сейчас вдруг с удивлением поняла, что не очень ждет его возвращения на службу.

* * *

Александра развешивала во дворе белье, когда к калитке подъехала на велосипеде полная женщина средних лет, просигналила звонком и, поймав взгляд Александры, энергично замахала рукой.

Вежливо кивнув в ответ, Александра повесила простыню, в надежде, что женщина поедет дальше, но та продолжала стоять.

Забор мог быть и повыше, а так ничего не оставалось, кроме как взять под мышку пустой таз и подойти к калитке.

– Вы новая прислуга? – спросила женщина бесцеремонно.

– Нет, скорее родственница, – опешила Александра.

– По Ингиной линии или по хозяину?

– По хозяину. Простите…

Александра хотела сказать, что сильно занята, но тут подошел Гриша, сказал: «Здравствуйте, Маргарита Николаевна», и пришлось открыть калитку.

Женщина вошла, таща за собой шлейф резких цветочных духов. Александра никогда не стала бы пользоваться такими, особенно для велопрогулки, впрочем, так ярко краситься и надевать бархатный спортивный костюм со стразами она тоже не стала бы.

– Ты мой бедненький, сиротка, как ты справляешься! – Женщина вдруг притянула к себе Гришу, вдавила в свой пышный бюст и долго не хотела отпускать. – Держись, деточка! А где мой сладкий малыш?

Александра не успела спросить, кого, собственно, гостья имеет в виду, как та откинула Гришу и уверенно направилась в дом.

Через секунду Маргарита уже сидела за столом в кухне, а Александра быстро открывала окна, не желая, чтобы дом пропитался запахом вульгарной парфюмерии.

– Такое несчастье, боже мой! – сказала женщина скорее с интересом, чем со скорбью в голосе, и сложила бантиком ярко накрашенные губы. – А убийцу-то нашли уже?

– Простите, я не знаю.

– Ну дело-то хоть движется?

– Не знаю, – повторила Александра.

– Такое горе, такое горе! Покойница-то уж больно хорошая женщина была! А вы сами были с ней знакомы?

Александра покачала головой.

– Ну да, раз вы с мужниной стороны… Инги-то родня с тех пор, как она этот дом унаследовала, с ней знаться не хотела. Они требовали, чтобы она дом продала и деньги между всеми поделила, а я думаю, раз по завещанию отошло, так с какой стати? И нечего было злиться, я бы так и сказала любому родственнику, если бы они только здесь появились. Я прямо горой за нее готова была стоять!

Александра заметила, что Гриша нерешительно стоит на пороге кухни, видно, ему не хотелось общаться с Маргаритой, но и пренебречь долгом хозяина он тоже не решался. Сообразив, что до сих пор держит под мышкой таз, Александра быстро протянула его Грише и приказала отнести в сарай.

– Смотрю, вы тут кое-что поменяли, – сказала Маргарита.

– Неумышленно.

– Ну, я тут все вдоль и поперек знаю.

– Откуда?

– Ой! – Гостья засмеялась раскатисто и визгливо. – Я ж не представилась! Прямо анекдот! Я у Инги помощницей по хозяйству была.

– Да?

– Ага! Вот пришла узнать, может, опять меня возьмете? Уж больно Инга была хорошая женщина! Добрая такая, и ко мне как к подруге относилась, секретами делилась… Я в этом доме прямо душой отдыхала!

Маргарита сделала эффектную паузу, видимо, ожидая, что хозяйка сейчас начнет выспрашивать про Ингины секреты. Александра молча стояла возле окна. Может, действительно взять помощницу? Но по деньгам она не потянет, а с Виктором поднимать финансовый вопрос неудобно.

– А почему вы к Виктору Викторовичу не обратитесь?

– Так он ничего обо мне не знает!

– Как такое возможно?

– Я всегда приходила, когда он на работе, это такое условие у Инги было, чтобы муж думал, будто она сама все успевает. Хотя как он не догадался, прямо не знаю, если она уходила вместе с ним, а возвращалась позже, все ж при такой должности была!

– А я вот не удивлена, – улыбнулась Александра.

– По мне, так это глупо было, но хозяин-барин, а теперь мне даже не с кого за работу получить из-за того, что Инга идеальную жену из себя строила. Так что, будете меня нанимать? Я недорого беру, а работаю хорошо и быстро.

Александра покачала головой. Бесцеремонная Маргарита совсем ей не понравилась, иметь с ней дело не хотелось, даже если забыть про деньги.

– А может, все-таки подумаете? Дом большой, в нем трое мужиков по сути…

– Простите, но я не могу принимать такие решения, не посоветовавшись с хозяином. – По привычке она едва не сказала «с мужем». – И не думаю, что он согласится, поэтому не стану вас обнадеживать. Но если что, сразу дам вам знать.

– Ну ладно. Так, может, хоть заплатите, что покойница должна? Понятно, что у меня расписки нет, но даром работать тоже никому не охота.

Маргарита взглянула так, что стало ясно – без денег она отсюда не уйдет.

– Конечно. – Александра взяла сумку. – Сколько вам причитается?

– Я брала всего по тысяче в день, считайте, по-дружески. За десять дней Инга осталась должна, царствие ей небесное.

Столько наличных у Александры при себе не нашлось, и она открыла сбербанк-онлайн, перевела деньги Маргарите по номеру телефона, надеясь, что гостья немедленно после этого уйдет. Гриша в любую минуту мог вернуться в кухню, а новая порция фальшивых соболезнований была ему совершенно не нужна. Возможно, гостья лжет, не производит она впечатления женщины, готовой работать в долг, но как теперь проверить?

– Такая женщина душевная была, – произнесла Маргарита со слезой, не трогаясь с места, – и такая молодая… Давайте, что ли, помянем?

– Одиннадцать утра, какое помянем?

– А мы чайком! Покойница-то знала толк в хорошем чае. Знаете, мы с ней любили зеленый пить…

Александра распахнула буфет и достала пачку:

– Этот?

– Да, этот! Уж до чего вкусный!

– Возьмите! Берите-берите! – Александра поставила чай перед носом Маргариты. – Вот кофе, правда, открытый, но очень хороший сорт, возьмите.

– Ой, ну что вы…

Александра заглянула в секцию буфета, где хранился алкоголь, и наудачу выдернула какую-то бутылку:

– Вот, помянете!

Сложив все в пакет, она встала в дверях кухни и протянула подношение Маргарите, так что той не оставалось ничего другого, кроме как встать из-за стола.

Когда настырная гостья ушла, напоследок смерив хозяйку ледяным взглядом, Александра пошла к Грише, который так и сидел возле сарая, и опустилась на лавочку рядом с ним.

Непонятно было, сильно ли он расстроился, когда Маргарита назвала его сироткой, или принял ее фальшивую ласку за искреннее утешение. Хотя вряд ли, дети очень чутки на подобные вещи.

Вот человек, захотел приголубить – приголубил и пошел дальше, нимало не заботясь, каково это ребенку!

И все же надо рассказать Виктору о посетительнице. Вдруг он согласится снова нанять Маргариту, теперь уже легально, хотя бы на те дни, когда с детьми сидит Альбина? Да, придется выдать ему секрет Инги, так что ж? Сама виновата, надо было думать, прежде чем принимать должность ректора. Нельзя иметь все, и семью, и карьеру, чем-то приходится пожертвовать, как, например, это сделала она, Александра. Тоже, может быть, доросла бы до директора школы, если бы не ставила интересы Виктора и Кати на первое место. Ну а Инга раз уж так хотела преуспеть в профессии, зачем выходила замуж и рожала детей? Жила бы себе одна и спала бы с Виктором потихонечку где-нибудь по углам для романтики и для здоровья. Но нет, мы хотели и невинность соблюсти, и капитал приобрести!

Почувствовав, что начинает злиться, Александра напомнила себе, что Инга теперь мертва и для нее остались позади все споры и упреки.

Виктор пришел домой в превосходном настроении, так что момент поговорить о прислуге был подходящий, но Александра почему-то медлила и не могла решиться выдать маленькую тайну Инги, хотя еще полчаса назад искренне думала, что ей станет приятно видеть разочарование бывшего мужа, когда он узнает, что его обихаживала не родная жена, а наемные руки.

– Сашенька, – вдруг окликнул Виктор, когда она убирала со стола, – я надеюсь, ты больше не встречаешься со своим сомнительным, не побоюсь этого слова, музыкантом?

– О, какая ирония!

– Понимаю, что это не мое дело, но я волнуюсь за тебя. Ты же мой родной человечек, Сашуля, и я бы очень огорчился, если бы ты попала в какую-нибудь некрасивую ситуацию.

– Не волнуйся, – усмехнулась Александра. – И, Витя, прости, но моя личная жизнь тебя действительно больше не касается.

Бывший муж покачал головой и ласково улыбнулся:

– Ах, Сашуля-Сашуля! Можешь смеяться, но я чувствую, что должен о тебе заботиться! Ты у меня такая наивная, такая тонкая девочка и совсем не знаешь жизни.

Александра ничего не ответила. Отошла к раковине и принялась мыть посуду, включив воду нарочно слишком сильно, чтобы Вите пришлось или кричать, или заткнуться. Он выбрал второе, а она вдруг вспомнила, что идея наркомании Мешкова родилась у нее в голове именно с подачи Виктора. Катя очень уважала творчество Всеволода, гордилась, что у матери возникли «отношения» с таким незаурядным человеком, и рассказала об этом отцу. Виктор тогда позвонил бывшей жене и очень доброжелательно стал расспрашивать об ее делах, о новом романе и как бы вскользь заметил, что рок-музыканты – это совершенно другая среда, с другими законами и обычаями, в которых интеллигентная домохозяйка никогда не разберется. Сказал, что Александра всю жизнь прожила в хрустальной башне, и поэтому может просто не разглядеть ужасных вещей, даже если те будут твориться у нее под самым носом. А они обязательно будут твориться, в этом Виктор готов голову дать на отсечение. Он, как хирург, варится в самой гуще жизни, знает, как ведут себя самые разные люди, и пусть уж Александра поверит, что рокер-наркоман – это устойчивый стереотип не потому что стереотип, а потому что правда.

Александра тогда засмеялась, потому что Мешков не подавал ни малейших поводов плохо про себя думать, сказала, чтобы Витя отвязался со своей заботой, и разъединилась, благополучно забыв на следующий же день об этом разговоре.

Но мысль о возможном пристрастии Всеволода к марихуане очень быстро всплыла, будто сама собой, и больше уж не покидала голову Александры.

Получается, если бы не Виктор со своими предостережениями, она бы спокойно встречалась с любовником и, вполне возможно, уже переехала бы к нему. Во всяком случае, не угодила бы в бесплатные няньки-домработницы.

Ай да Виктор, ай да молодец! Как знал прямо!

…Поставив в сушилку последнюю тарелку, она вытерла руки и собралась домой.

Выйдя в прихожую, она задержалась напротив открытой двери в комнату Виктора и посмотрела на большой портрет Инги. Александра чувствовала к этой женщине разное: гнев, негодование, даже зависть, потом заставляла себя относиться хорошо и спокойно к счастливой сопернице, без конца напоминая себе, что дело не в Инге, а в Викторе, а когда та погибла, то скорбела о ней так же натужно и фальшиво, как при жизни благоволила.

Хорошему человеку положено прощать и сочувствовать, вот Александра и насиловала себя, наскребая добрые чувства из самых дальних уголков души, как иногда, бывает, ищешь мелочь по карманам.

Но сейчас она вдруг впервые почувствовала к Инге настоящую, искреннюю жалость. Не любовь, конечно, и даже не симпатию, она ведь почти не знала новую жену Виктора, но одно Александра решила точно: если Инга хотела выглядеть идеальной хозяйкой в глазах мужа, то пусть так оно и остается.

* * *

Если бы Соню попросили рассказать о себе одним словом, она без особых колебаний сказала бы: «отличница». Начиная с первого класса она не просто училась на одни пятерки, но и трепетно исполняла любые указания учителей, даже не особенно мудрые. Например, первая учительница просила детей обрамлять каждое домашнее задание «бордюрчиком», то есть узором, выполненным с помощью цветных карандашей. К концу первой четверти Соня осталась единственной ученицей в классе, чьи тетрадки радовали бордюрчиком строгий учительский глаз. И так во всем. Пятерки в дневнике, идеально выглаженная школьная форма и ни разу не забытая физкультурная, ни одной просроченной книги в библиотеке… Соня была такой хорошей, что иногда пугала этим собственных родителей. Золотая медаль и поступление в медицинский институт получились как нечто само собой разумеющееся.

В высшем учебном заведении Соня тоже стала идеальной студенткой. Никаких прогулов и пьянок, только прилежная учеба с непременным участием в студенческом научном обществе. Впрочем, к третьему курсу она поняла, что не годится для научной работы. Ум ее слишком дисциплинирован, слишком упорядочен, чтобы выдумать какую-нибудь оригинальную идею. Практическая деятельность привлекала гораздо больше. В сущности, клинические случаи – это как задачи на самостоятельной работе, а Соня всегда любила их решать. Только чтобы выполнить задание на пятерку, надо получить как можно больше знаний, стало быть, посещать все семинары и лекции и читать не только учебники, но и монографии.

Конечно, среди однокурсников находилось мало таких, которые разделяли бы образ мыслей Сони, но это не мешало ей быть полноценным членом коллектива и бессменной старостой группы. Однокурсники любили ее, делились своими бедами, и близких друзей Соня не имела только по одной причине – ей самой было скучно с этими ребятами, круг интересов которых не совпадал с ее собственным. Гораздо интереснее было общаться с родителями и с преподавателями.

Единственное, о чем Соня жалела, это о том, что никак не может влюбиться. Хотя бы безответно. В конце концов, юным девам положено влюбляться и страдать, поэтому и ей следует непременно этим заняться. Но если молодые люди на курсе не годились для дружбы, то для любви – тем более, оставались преподаватели. И, как барон Мюнхгаузен тащил себя за волосы из болота, так и Соня заставляла себя влюбиться в какого-нибудь профессора. Но вздыхать по человеку, который вряд ли знает о твоем существовании, быстро надоедало.

Мужское самолюбие – чувство чрезвычайно острое, парни с курса улавливали, что Соня не особенно ими восхищается, и не пытались за ней ухаживать, тем более что она была девушка симпатичная, но не обладала такой красотой и сексуальностью, чтобы толкать мужчин на безумства.

Лишь на пятом курсе сердце ее по-настоящему затрепетало. К ним в группу перевелся студент с другого потока. Он был парень довольно-таки страшненький, но очень умный, увлеченный, азартный, и Соня потянулась к нему, в мечтах рисуя упоительные картины духовного единения. Они действительно стали вместе ходить в кафе и в библиотеку, готовиться к парам, и Соня ликовала, оттого что наконец-то нашла возлюбленного и единомышленника. Она с восторгом уступила ему титул самого умного в группе, мечтала о свадьбе и долгой счастливой жизни и находилась в такой эйфории от грядущего блаженства, что не заметила, как сокурсник перетащил ее на хирургический поток, хотя до этого Соня была твердо убеждена, что хирургия – не женское дело, и собиралась явить миру свои таланты в какой-нибудь более спокойной области медицины.

«Будет трудно, но главное, что мы вместе», – приободрилась Соня и взялась повторять анатомию и оперативную хирургию. Между тем отношения развивались как-то странно. Сокурсник по-прежнему проводил с ней много времени, рассказывал о себе довольно откровенно, делился планами на будущее, но ни разу не поцеловал свою конфидентку, не говоря уже о том, чтобы лечь с ней в постель. Похвальная, конечно, сдержанность, но какая-то нереалистичная. Соня старалась выглядеть соблазнительнее, даже попросила маму укоротить юбку на семь сантиметров и подумывала о том, чтобы расстаться со своей густой косой, но все вскоре объяснилось. Отмечали день рождения одногруппника, Сонин друг не рассчитал сил и опьянел, стал вести себя шумно даже по студенческим меркам, грубить, задираться, и Соне пришлось увести его, чтобы не портить людям праздник. Пока спустились с лестницы, пока дошли до остановки, агрессивная стадия перешла в чувствительную, и в припадке откровенности парень поведал, что хочет сделать из Сони женщину-друга. Люди говорят, что мужчину с женщиной не может связывать чистая дружба, а он готов доказать обратное. «Люди правы, Вова. Эксперимент провалился», – сказала Соня, похлопала его по плечу и ушла, оставив дожидаться трамвая в одиночестве.

По дороге она немножко всплакнула о рухнувших мечтах про идеальную семейную жизнь. Но с другой стороны, и с ее стороны, это была скорее дружба, чем безумная любовь, и если бы Вова сразу дал понять, что ничего другого не ищет, кроме приятельских отношений, они бы прекрасно сложились! Обида в том, что он ставил над ней эксперименты, хотел ее обтесать под себя, сделать придатком своей царственной особы, поэтому дальше общаться с ним вредно и просто опасно.

К утру улетучились последние флюиды романтики, и Соня поняла, что ее герой никакой не гений, а человек с непомерно раздутой самооценкой и агрессивным апломбом.

Чувства испарились без следа, но вернуться обратно в терапевтический поток оказалось невозможным. Пришлось осваивать хирургическую специальность, что неожиданно увлекло Соню, и к моменту получения диплома она уже с ужасом думала, что вернись здравомыслие секундой раньше, и она никогда не стала бы хирургом.

Окончив институт с красным дипломом, она без проблем поступила в клиническую ординатуру, где занималась так же старательно и добросовестно, как в институте. У нее даже почерк не испортился, остался ровненьким и аккуратным, буковка к буковке, и это обстоятельство принесло ей репутацию необычайно глупого доктора, потому что всем известно, что почерк настоящего врача должен быть страшен и непонятен, как зло в фильмах ужасов. Но все же она оставила по себе хорошее впечатление, потому что ей предложили место в аспирантуре. Соня задумалась. До этого момента она ни разу не делала выбора, не принимала решений сама, а плыла по течению, подталкиваемая своими предыдущими достижениями. Можно было пойти в аспирантуру и еще три года сидеть на шее у родителей, которые в принципе не возражали. Но Соню не привлекала научная работа, а главное, она устала каждый день ездить на учебу из своего пригорода. Дорога съедала три – три с половиной часа, а места в общежитии, во-первых, не давали, а во-вторых и в-главных, родители ни за что не хотели отпускать туда дочь. Они доверяли Соне, но в общежитии шум, гам и антисанитария, и зачем оно нужно, когда есть прекрасная квартира, где у дочери своя большая комната?

В общем, Соня поступила на работу в местную больницу, тепло простившись с сотрудниками кафедры и обещав, если муза науки вдруг ее посетит, сразу оформить соискательство.

Готовясь к новой работе, Соня мечтала, как она, старательная молодая специалистка, впитавшая в ординатуре все передовые достижения, делится ими с местными докторами, а они, в свою очередь, становятся ей мудрыми наставниками, помогают освоиться и сообщают те тонкости профессии, которые приходят только с опытом.

Реальность ничего общего не имела с этими хрустальными грезами. Во-первых, доктор Ивлиев, заведующий отделением и непосредственный начальник, и без Сони прекрасно знал о последних тенденциях в хирургии и фундаментальная подготовка новой сотрудницы на него не произвела ни малейшего впечатления. Когда Соня завела речь о цикле Кребса, Ивлиев кратко сообщил, на чем он этот цикл крутил, и больше к теме метаболизма не возвращался.

Соня могла знать назубок все биохимические реакции и черепные ямки, а могла не знать абсолютно ничего, главное, чтобы она писала истории болезни и занималась больными, коих у нее теперь стало не трое-четверо, как в ординатуре, а двадцать пять человек, а иногда и больше. Да и само понятие курации больных здесь имело совсем другой смысл, чем в ординатуре. Там нужно было досконально изучить клинический случай, поднять соответствующую литературу, доложить о пациенте на обходе, записать указания профессора и исполнять их. На новой работе решение следовало принимать самостоятельно. Ивлиев делал обход раз в неделю, а в остальные дни смотрел только вновь поступивших и температурящих. Соня пыталась работать как привыкла, готовила для заведующего подробные доклады по каждому больному, но он всякий раз прерывал ее примерно на третьей фразе: «Ваше решение?» – и Соня терялась, медлила с ответом. В большинстве случаев она знала, как следует поступить, но была убеждена, что больной имеет право лечиться так, как считает нужным опытный хирург с полувековым стажем (к моменту поступления Сони на работу Ивлиеву уже исполнилось семьдесят), а не как думает вчерашняя выпускница мединститута.

Ивлиев бранил ее, говорил: «Рука должна следовать за мыслью» – и так закатывал глаза под густыми седыми бровями, что Соня чувствовала себя последней тупицей и двоечницей. Особенно тяжело давались дежурства, когда она оставалась совершенно одна и не могла спросить совета даже у Литвинова, который был человек корыстный и разгильдяй, но не дурак. Оставшись наедине с больным, Соня приходила в ужас: есть тут острая хирургическая патология или нет? А если есть, то какая именно? Оперировать или наблюдать? Возможная ошибка так пугала Соню, что она то и дело вызывала из дому заведующего или Литвинова для консультации. Ивлиеву это быстро надоело, он припомнил известную сказку про мальчика и волков и категорически заявил, что не намерен выполнять больше Сонину работу и чем подрываться по ночам утирать сопли своему никчемному доктору за бесплатно, лучше он возьмет себе ее дежурства, да и все.

И Соня боролась с собой, как алкоголик в завязке, чтобы не поддаться искушению и не набрать номер начальника, когда диагноз и лечебная тактика вызывали у нее сомнения. Воспоминания о промахах (за время работы она пропустила один аппендицит и не распознала одну перфоративную язву) будто каленым железом жгли ее сердце. Не лучше дело обстояло и с оперативной техникой. Соня встала к хирургическому столу довольно поздно, только на шестом курсе, но хирурги с удовольствием брали ассистировать исполнительную и умненькую девочку, им нравился ее восторженный вид, поэтому Соне охотно объясняли, что к чему, и даже давали самой что-нибудь поделать, и дома она много тренировалась, вязала узлы и вышивала гладью с помощью иглодержателя и пинцета, так что быстро сравнялась по мастерству с сокурсниками и в чем-то их даже обогнала. Только раньше рядом всегда находился опытный хирург, наставник, и даже если ей давали оперировать самостоятельно, каждое движение было одобрено и согласовано.

Теперь стало совсем иначе. На плановых операциях ей ассистировал Литвинов, он безучастно держал крючки и мечтал о своих нетрудовых доходах, нимало не интересуясь, что творится в ране. По экстренке выходило еще хуже: Соне приходилось брать в ассистенты дежурного травматолога, и то получалось это не всегда. Травматологи – люди грубые и беспринципные, они всеми силами отлынивали от обязанностей ассистента, особенно Бобров. Как только Соня приглашала его в операционную, у него тут же образовывалось срочное гипсование, и он гипсовал, и гипсовал, и гипсовал, и являлся ровно на этапе зашивания кожи, энергично вбегал в операционную, мол, готов помочь. Хирурги называли этот ритуал «прием Боброва». К счастью, сестры были опытные и умели работать за ассистента.

Технически Соня была оснащена очень прилично, многому научилась в ординатуре и старалась перенимать мастерство у Ивлиева, который, несмотря на суровый характер, был гениальным оператором. Соня наблюдала за работой многих профессоров, но никто из них не достигал таких высот, как ее заведующий. Ивлиев работал просто и спокойно, будто и не подозревая о своем таланте, и ничего не объяснял специально, но Соне сразу становилась ясна суть его движений, и она понимала, как повторить их самой.

Она очень старалась оперировать хорошо и четко, но рядом не было специалиста, который сказал бы, что она все делает правильно, и Соня до выписки больного терзалась, что начнутся разные осложнения.

Мысли, что она своими действиями погубит человека, мучили ее гораздо сильнее, чем даже страх перед заведующим и огорчение, что она больше не отличница и даже не хорошистка.

Ивлиев воспринимал ее, наверное, как неисправимую двоечницу, позор класса, обузу, которую терпят, потому что не получается избавиться, ничего от нее не ждут, и поэтому даже особенно не ругают. Положение усугублялось еще и тем, что заведующий был убежденным половым шовинистом и считал, что женщинам в хирургии делать нечего, а в идеале они вообще должны сидеть дома и варить борщи. «Вот вы смотрите, как работают женщины, и вам кажется, что оно вроде и ничего, – говорил он как бы в пространство. – Вроде справляются с поставленной задачей. Но если вдруг приходит мужик и начинает действовать, сразу становится ясно, какое это было убожество, а не работа».

Соня видела, что сильно его бесит одним своим видом, что она молодая женщина и при ней нельзя ругаться (один раз заведующий не заметил ее за шкафом в ординаторской и, думая, что наедине с Литвиновым, пригнул несколько крепких оборотов и страшно смутился, когда Соня вышла, извинился, и она вдруг поняла, что он в глубине души хороший человек), бесит своей бестолковостью и нерешительностью, но Ивлиев умел держать себя в руках. Никогда не будучи с ней приветлив, он ни разу не кричал на свою неудалую подчиненную и не оскорблял ее. Только если она совсем сильно его сердила, начинал называть ее на «вы» и «София Семеновна» вместо «Соня».

За годы учебы Соня привыкла быть лучшей, но теперь это оказалось невозможным, потому что хирургия – это не знания и не умения, не вызубренный материал и не освоенный навык. Это в первую очередь принятие решения, ответственность за чужую жизнь, иногда в таких условиях, когда правильного решения не существует, но его все равно необходимо принять.

Как-то Соню во время воскресного дежурства вызвала на консультацию акушер-гинеколог. Осматривая беременную на позднем сроке, она вдруг заподозрила у той перитонит и стала давить на Соню, чтобы прооперировала женщину. По мнению Сони, перитонитом там даже не пахло, а имел место классический случай «спихотерапии», когда врач, затрудняясь с диагнозом, предполагает заболевание не своего профиля, но более тяжелое, и передает пациента другому специалисту. Соня написала в истории, что острой хирургической патологии не видит, но гинеколога это не устроило. Она вызвала из дома свою заведующую, та в свою очередь начмеда, и весь триумвират принялся наседать на Соню, чтобы брала женщину в операционную. Наверное, если бы не беременность, Соня уступила, потому что в экстренной хирургии сомнения в необходимости операции всегда решаются в пользу операции, но тут дама на сносях, и лапаротомия накануне родов совершенно ей не нужна, особенно если напрасная. Соня отчаянно нуждалась в помощи своего заведующего, но боялась вызывать его, помня, как остро он реагировал в предыдущие разы и как был недоволен, что его выдернули из дому в редкий выходной ради жалкого аппендицитишки. Но все же страшный нагоняй менее вреден для здоровья, чем ненужная операция, рассудила Соня и позвонила Ивлиеву, но оба телефона, и домашний, и мобильный, не отвечали. Начмед сказал, пусть она запишет решение консилиума и оперирует. Соня отказалась. Обстановка слегка накалилась, но Соня не уступила. Начмед снял с линии машину «Скорой помощи», чтобы разыскала Ивлиева и доставила в больницу, неважно, где и в каком виде он находится, чтобы образумил свою строптивую подчиненную. Беднягу заведующего нашли на дачном участке, где он мирно разбрасывал навоз по грядкам. Сказав нехорошее слово и вытерев руки о штаны, Ивлиев поехал в больницу. Осмотрел беременную, исключил перитонит, взял начмеда под локоток и увлек в ординаторскую, а Соню не пустил, и когда через несколько минут злой и красный начмед выскочил в коридор, она не сразу решилась войти.

Она думала, что сейчас ее как минимум назовут Софией Семеновной, а то и похуже, и под горячую руку вывалят все наболевшее, но Ивлиев только сказал: «Когда можно, то можно», – попрощался и вернулся к своим сельскохозяйственным трудам.

На следующий день Ивлиев поставил ее оператором на резекцию желудка и сам ассистировал. Соня едва не упала в обморок от волнения, но, кажется, справилась, хотя операция продолжалась три с половиной часа, между тем как Ивлиев укладывался в пятьдесят минут, а если больной был худощавый, то и быстрее.

Но эйфория быстро прошла, когда она в тот же день получила нагоняй за истории болезни. Соня старалась писать их осмысленно, чтобы был понятен ход заболевания и выбор лечебной тактики, но суть оказалась вовсе не в этом. Можно было создавать целые саги, или, наоборот, достигать ясности с помощью отточенных формулировок, или творить как-нибудь иначе, все это не принималось во внимание экспертами. Главное, чтобы везде стояли дата и время, подписи присутствовали во всех нужных местах, информированные согласия были оформлены должным образом, а текст никого не интересовал. Соня же увлекалась именно текстом и порой пропускала самые важные бюрократические моменты. После разноса она сделала себе памятку, шаблон, по которому сверяла каждую историю, прежде чем отдать Ивлиеву на подпись. Смысла в этом крючкотворстве было мало, но заведующий стал в ее присутствии меньше развивать тему, что женщинам в хирургии делать в принципе нечего, и Соня была почти уверена, что один раз он ей даже улыбнулся. И только ей показалось, будто Ивлиев подобрел к ней, как случилась история с аппендицитом. Пациент поступил днем, в рабочее время, поэтому нерешительная Соня, хоть и была почти уверена в диагнозе, все же показала больного заведующему, прежде чем направить в операционную. Ивлиев сказал, что аппендицита нет, и распорядился положить под наблюдение.

Соня так и поступила, тем более что анестезиолог все равно был один на весь стационар и в данный момент давал наркоз в роддоме.

Через час она снова посмотрела больного и с ужасом поняла, что никогда в жизни не была так твердо уверена в диагнозе аппендицита, как теперь. С замиранием сердца Соня подошла к Ивлиеву и прошептала, что никак не может исключить данное коварное заболевание. «Раз ставишь диагноз, иди и оперируй, – буркнул заведующий и прибавил свое любимое: – Рука должна следовать за мыслью».

Соня так и сделала, и на операции выяснилось, что она таки права. Отросток оказался просто эталонно воспаленным.

– Что, торжествуешь? – спросил Ивлиев. – Рада, что Акела промахнулся?

– Ну что вы, это случайно просто так вышло, – прошептала Соня. В тот момент она предпочла бы ошибиться, пусть лучше заведующий орал бы на нее за самоуправство, чем думал, что сдает позиции.

Вскоре заведующий вышел на пенсию. Он перенес тяжелый инфаркт, и оперировать стало опасно. Чувствуя в себе еще достаточно сил, Ивлиев хотел остаться консультантом, но администрация не пошла ему навстречу, без лишних размышлений выкинув человека на пенсию, а вместе с ним и бесценный опыт.

Соня получила неожиданное повышение. Ее назначили заведующей, наверное, не потому, что Ивлиев предложил ее кандидатуру, не потому, что она проявила себя хорошим руководителем, пока замещала болеющего начальника, а просто больше некого оказалось назначить на вакантную должность. Дефицит кадров был ужасный. Больничка хоть находилась недалеко от Питера, в пригороде, имела довольно низкий статус. Денежные вливания или обходили ее стороной, или использовались нерационально, так что высокотехнологические методы не развивались, и престиж учреждения был низким. Зарплаты тоже. Ясно, что врачи не стремились тут работать, если у них не было жилья поблизости.

Литвинов сам называл себя раздолбаем и к карьерному росту не стремился, оба поликлинических хирурга давно профессионально умерли, а Лариса Васильевна была превосходным специалистом, но, увы, ровесницей Ивлиева, так что Соня осталась единственной кандидаткой.

Она приняла должность с волнением и трепетом и очень старалась, чтобы в отделении все процессы шли безупречно. Отчеты, рецензии, заявки – в общем, вся документация, которую администрация годами выколачивала из Ивлиева, сдавалась Соней точно в срок. Безукоризненно соблюдать указания руководства оказалось затруднительно главным образом потому, что оно давало взаимоисключающие указания, стратегия была одна, а тактика – прямо противоположная, например, на утренней планерке давалось четкое указание – никаких госпитализаций без непосредственной угрозы жизни. О’кей, кивали доктора и расходились по рабочим местам, где послушно предлагали пациентам лечиться амбулаторно, пациенты вместо аптеки шли к начмеду, устраивали там грандиозные скандалы, пугали Минздравом, президентом и газетой, так что следующим приказом администрации после «никого не класть» следовал такой же категорический приказ, «но вот этого конкретного склочника положить непременно». Но все же Соне удавалось лавировать, находить верную тропинку в густом лесу приказов, и она быстро заслужила одобрение начмеда и главного врача. К сожалению, на ставку ординатора не могли никого найти, Соня вынужденно совмещала должность заведующей с должностью врача отделения и почти переселилась на работу.

За время, что проработала с Ивлиевым, она многому научилась у него. Наверное, год рядом с этим уникальным специалистом дал ей больше, чем вся ординатура, но все равно для принятия серьезных решений Соня чувствовала себя неподготовленной. Ей казалось несправедливым и неправильным, что чья-то жизнь зависит теперь только от нее. Литвинов всегда готов был дать совет, и Лариса Васильевна тоже помогала в свои дежурства, но окончательное решение теперь официально было за Соней.

Она почти не видела ничего, кроме больничных стен, а если выбиралась куда-нибудь, то все равно оставалась так глубоко погруженной в размышления о своих пациентах, что мало что могла рассказать о том, где была.

Так прошло полгода, и Соня всерьез стала бояться, что сойдет с ума, как вдруг администрация обрадовала известием, что на бывшую Сонину должность поступает не кто иной, как профессор Стрельников. Он занимал высокий пост, но попал под суд за взятку. Обошлось без лишения свободы, но с запретом на руководящую работу в течение трех лет, поэтому Виктор Викторович и очутился на скромной ставке обычного хирурга.

Соня вместе со всей медицинской общественностью считала такое решение суда крайне несправедливым и предвзятым, очень сочувствовала несчастному профессору, что так глупо пострадал, но в глубине души была рада, что превратности судьбы привели Стрельникова к ней на помощь. Пикантность ситуации, когда под твоим началом оказывается человек более опытный, чем ты сам, да еще и столь титулованный, от Сони ускользнула, вернее сказать, она просто не думала об этом, радовалась, что наконец рядом появится врач высочайшего уровня, такой же, как был Ивлиев, а может быть, и лучше. Будет теперь с кем посоветоваться в сложных случаях.

Она изо всех сил старалась, чтобы новый сотрудник почувствовал себя комфортно. Когда Ивлиев пошел на пенсию, Соне кроме его должности достался и его кабинет, но она избегала там находиться. Во-первых, помещение было адски прокурено, но главное, хранило память о нескольких разносах, которые Ивлиев устроил ей без свидетелей за особо крупные промашки. Она и так чувствовала себя самозванкой в должности заведующей, а когда садилась за стол Ивлиева, это ощущение усиливалось стократ.

Вот она и отдала свой кабинет Стрельникову без всяких сожалений и даже заказала для него табличку «д.м.н., профессор В. В. Стрельников», а табличку «заведующий отделением» попросила перевесить рядом с табличкой «ординаторская».

Литвинов стал после этой перестановки называть нового коллегу «Посторонним Вэ», пока к Виктору Викторовичу не приклеилось прозвище «оруженосец смерти», данное Ларисой Васильевной.

Соня пыталась образумить коллег, потому что ей самой Стрельников очень понравился. Он был человек открытый, доброжелательный и всегда готов помочь в отличие от Ивлиева. С его приходом к Соне вернулось привычное чувство отличницы, и только сейчас она поняла, как ей не хватало этого ощущения. Теперь можно было снова подробно докладывать больных на обходах и получать похвалы от Виктора Викторовича за то, что она прекрасно знает пациентов и выбирает правильную тактику лечения. Господи, как же приятно было слышать: «Что-что, а доктор ты хороший» – вместо очередного соображения Ивлиева о том, почему место женщины у кухонного стола, а вовсе не у операционного.

Стрельников не скупился на одобрения, и Соне оно было тем приятнее, что хвалит ее не абы кто, а настоящий корифей, один из ведущих хирургов города.

Что с того, что Стрельников занял ставку ординатора чисто номинально и Соня как писала дневники, так и продолжает это делать? Придя на работу первый день, Виктор Викторович улыбнулся, сказал, что не вел историй уже тысячу лет и даже не представляет, как справляться с этим рутинным делом, тем более что, будучи увлечен хирургией, он не имел времени на освоение компьютера и боится, что наделает кучу ошибок.

Соня оглянуться не успела, как сказала, что уже привыкла сама оформлять всю документацию, и с удовольствием оставит за собой эту обязанность, а профессор Стрельников пусть занимается чем-то более подходящим его статусу.

С приходом нового сотрудника работы у Сони не уменьшилось ни на йоту, зато она избавилась от постоянного чувства паники и в редкое свободное время получила возможность думать не только о том, какие фатальные ошибки сегодня совершила. Теперь рядом был советчик и наставник, суждению которого она могла полностью довериться.

Рядом со Стрельниковым она становилась увереннее и даже осмеливалась возражать руководству, если оно предъявляло откровенно абсурдные требования. И вот странность, просить за себя ей всегда было стыдно и неудобно, а для Виктора Викторовича – пожалуйста. Соня сама удивилась, с какой настойчивостью выбила у главврача три часа оплачиваемого консультативного приема профессора в неделю.

Благодаря Стрельникову к ним стали поступать интересные пациенты, и Соня получила возможность ассистировать на сложных, иногда многочасовых операциях. Правда, манера оперировать у Виктора Викторовича оказалась совсем другой, чем у Ивлиева, и некоторые его приемы неприятно удивляли Соню, но она быстро одергивала себя – кто она такая, чтобы судить, кто работает хорошо, а кто плохо?

Зато Стрельников всегда был вежлив с ассистентом, ободрял, а не обзывал вороной, как Ивлиев. Профессор объяснял свою тактику по ходу дела, а иногда задавал Соне какой-нибудь теоретический вопрос, и Соня с удовольствием отвечала. Она словно вернулась в студенчество, в интересную, яркую пору жизни, когда тебе на каждом шагу открывается что-то новое.

Нельзя сказать, что с приходом Стрельникова жизнь ее потекла безмятежно и спокойно. Напротив, возросший поток больных, увеличение оперативной активности и внедрение новых операций поставили перед Соней много новых вопросов. Начались скандалы с анестезиологами, которые не умели и не хотели давать наркозы на операциях Виктора Викторовича, начальство ругало за перерасход средств и возросшую летальность, Литвинов с Ларисой Васильевной невзлюбили Стрельникова за то, что берется оперировать больных с запущенными формами рака, и те погибают, хотя на консервативной терапии якобы могли бы прожить еще как минимум год. Своих чувств они, к сожалению, не скрывали, и Соня боялась вражды в коллективе, но Стрельников только снисходительно улыбался и говорил, что, когда человек грубит и оскорбляет, не надо обижаться, а надо его просто пожалеть. Значит, у него в жизни что-то плохо, потому что счастливые люди на ближних не бросаются и заняты своей собственной работой, а не критикой чужой.

И Соня умасливала анестезиологов, убеждала начальство, что летальность высокая, это да, но уникальные операции, которые проводит Виктор Викторович, способствуют повышению престижа больницы, и кроме того, большинство пациентов все-таки поправляется и получает шанс пожить. Конечно, такие сложные и рискованные операции лучше проводить в специализированном стационаре, но что делать, раз Стрельников работает здесь, а никто другой помочь этим людям не берется. Главный врач первое время сильно бесился и грозился даже уволить профессора, а потом успокоился, смирился и стал время от времени спрашивать у Сони, не нуждается ли в чем отделение, хватает ли медикаментов и оборудования и успокоились ли анестезиологи.

Впервые с тех пор, как поступила на работу, Соня чувствовала себя спокойно, легко и уверенно, зная, что наставник рядом.

Все было хорошо, только недавно случилась одна небольшая история, даже и не история, а просто маленькая шероховатость, как царапина на дверце машины, которая на ходовые качества не влияет, но расстраивает автовладельца.

В приемный покой обратилась пожилая женщина с болями в животе. Соня диагностировала острую кишечную непроходимость, вероятнее всего спаечную, и предложила старушке операцию. Та согласилась, Соня назначила кардиограмму, осмотр терапевта и небольшую инфузию в качестве предоперационной подготовки, и все шло замечательно, пока не появились родственники. Есть такая категория близких и родных, которые главным проявлением любви к заболевшему члену семьи считают хамство врачу и ниспровергание всех его рекомендаций.

В общем, не в меру ретивые родственники старушки с порога обвинили Соню в некомпетентности, а свою бабушку в беспечности и глупости: как она могла довериться такому молодому и явно тупому доктору, как Соня?

Бабка, единственный адекватный человек в семье, пыталась их остановить, но дурная волна уже поднялась, начались звонки всяким высокопоставленным знакомым, штурм кабинета начмеда и прочие штучки, которые никогда не способствовали скорейшему выздоровлению пациента.

Очень быстро родственники выяснили, что в больнице работает настоящий профессор, и то, что Соня не запросила его консультации, прежде чем принять решение об операции, показалось им не просто самонадеянным, а преступным.

Чем-чем, а самонадеянностью Соня никогда не страдала, но случай старушки казался ей очевидным, и она подумать не могла, что у Стрельникова будет другое мнение. Поэтому она вызвала его даже с некоторым злорадством, предвкушая, как он подтвердит ее диагноз и выбранную тактику и родственники поймут, как были не правы. Может быть, им даже станет стыдно, хотя это и маловероятно.

Каково же было ее изумление, когда Виктор Викторович сказал, что не видит необходимости в операции! Соня пыталась возражать, показывала снимок брюшной полости с «уровнями», говорила, что боли сохраняются, несмотря на инфузию спазмолитиков (в процессе скандала она все же успела госпитализировать бабку и назначить ей капельницу), а отсутствие рвоты и относительно мягкий живот можно отнести на счет преклонного возраста пациентки.

Стрельников, ослепительно улыбаясь родственникам и пациентке, провозгласил известные максимы, что живот это не ящик стола, куда можно залезать при каждом удобном случае, и лучшая операция та, которая не сделана. Спаечная непроходимость обычно разрешается без операции, так что достаточно дать барий и наблюдать.

Вся история разворачивалась в конце рабочего дня, и, дав такие наставления, Виктор Викторович отбыл домой, а Соня осталась еще на два часа, все равно надо было писать истории. В шесть вечера она сунулась в палату, но родственники буквально не пустили ее к бабке, и, чтобы не накалять обстановку, она передала пациентку под наблюдение дежурного врача и ушла.

Дежурил доктор из поликлиники, который не хотел быть святее папы римского. Раз профессор сказал, что оперировать не надо, то и не надо, тем более что лень. Следующий день была суббота, в восемь утра заступила Лариса Васильевна, увидела страдающую пациентку и снимок, на котором барий никуда не продвинулся, и, пользуясь тем, что родственники еще не пришли, потащила бабку в операционную, проклиная Виктора Викторовича и дежурного врача за то, что доставили ей лишнюю работу.

После операции старушка поправилась довольно быстро, но родственники остались недовольны и стали бомбардировать все инстанции жалобами. То ли они не сообразили, что своей непомерной активностью почти на сутки отсрочили жизненно необходимую для бабки операцию и если бы не Лариса Васильевна, все могло бы кончиться гораздо хуже, то ли просто любили склочничать, то ли Соня им очень не понравилась и они захотели ей отомстить… Трудно сказать, что двигало этими людьми. Удивительным образом весь их гнев обрушился на Соню, о том, что именно Виктор Викторович решил отложить операцию, они словно забыли. Из текста их жалобы следовало, что Соня не распознала острой хирургической патологии и бросила пациентку помирать. К сожалению, из истории болезни можно было понять примерно то же самое. Стрельников не оставил своей записи, а что больная госпитализируется под наблюдение, а не в операционную, было выведено Сониной рукой, и стояла только ее подпись.

Виктор Викторович словно и не участвовал во всей истории, Соня отдувалась одна, приняла разнос сначала у начмеда, потом у главврача и не сдала профессора, хотя очень надеялась, что в конце концов он вмешается и защитит ее. Увы, этого не произошло. Стрельников ходил как ни в чем не бывало, улыбался ей, называл «дружочек мой», превозносил ее таланты, но не признался начмеду.

А Соня ненавидела предательство во всех его видах и готова была скорее терпеть выволочки от начальства, чем донести на своего подчиненного, даже если он сам ее подставил.

Все будто забыли о роли Виктора Викторовича в лечении бабки, в том числе и сам Виктор Викторович.

Несколько дней Соня набиралась духу, чтобы поговорить со Стрельниковым, а потом у него трагически погибла жена. Теперь надо сочувствовать ему, оберегать, а не муссировать старые склоки.

Лучшее, что можно сделать в данных обстоятельствах, – это принять, что Виктор Викторович искушен в административных играх в тысячу раз лучше ее самой, и раз не вмешался в процесс, значит, так надо. А горе от потери жены неизмеримо больше, чем Сонины мелкие обидки, поэтому нужно думать только о том, чтобы профессору Стрельникову было легче вернуться к работе.

* * *

Яблоня и рябина росли как одно дерево, зеленые невызревшие плоды терялись среди алых гроздьев, и перистые листья мешались с круглыми листочками, создавая причудливую крону.

Несмотря на то что наступил сентябрь, листва оставалась зеленой, но все же Александра заметила обломанную ветку с почерневшими мертвыми листьями. На клумбе возле желто-белого домика железнодорожной кассы еще вчера ярко цвел люпин, но теперь его лиловые и розовые соцветия облетели, сменившись седыми бархатистыми стручками, и листья пожухли. Лето прошло.

Александра подошла к газетному киоску, быстро взглянула, не появилась ли в продаже ее новая книга, и покатила коляску с Витей дальше, вдоль ручья. Черная вода, уже усеянная опавшими листьями, текла в нем удивительно быстро, образуя веселые водоворотики вокруг замшелых камней. По кромке воды деловито паслись утки, увидев их, Витя в коляске оживился, а Тузик дернулся с поводка, так что Гриша еле его удержал.

Они взяли щенка в приюте, как и договаривались. Гриша выбрал маленького и грустного пса, о породе которого было деликатно сказано «метис». Черный гладкошерстный щенок мог быть плодом связи кого угодно с кем угодно, и так же невозможно было предугадать, что из него вырастет.

В приюте были щенки и красивее, и породистее, и веселее, но Гриша сразу прикипел к Тузику и как взял на руки, так уж не выпускал до самого дома.

Приобретение собаки слегка осложнило положение Александры. Виктор не стал ругать ее, но заметил, что можно было бы обойтись и без сумасбродств, но если уж ребенку так необходима собака, то ладно уж, он согласен, чтобы Тузик жил во дворе в будке. Довольно долго пришлось убеждать его, что это невозможно, и Виктор скрепя сердце согласился на то, чтобы Гриша держал щенка в своей комнате, но не пускал бегать по дому. «Раз сам завел собаку, значит, сам и должен о ней заботиться», – заключил Виктор наставительно, и Александра кивнула, мол, и на том спасибо.

Свекровь отреагировала несколько острее, даже приехала в неурочный час, чтобы поговорить с Александрой об ее самоуправстве.

– Зачем ты потакаешь детским капризам? – спросила Альбина Ростиславовна сурово. – Если ты думаешь, что Грише полезно о ком-то заботиться, чтобы легче пережить смерть матери, так у него для этого есть младший брат. Вот он действительно нуждается в заботе, а взваливать на нас новые проблемы в такое трудное время совершенно излишне.

– Но мальчик страдает… – попыталась объяснить Александра.

– Но не нужно приучать его спекулировать на своих страданиях! – отрезала свекровь. – Тяжело сейчас всем, а не только ему, и ты портишь ребенка, внедряя в его душу представление, что все должны танцевать вокруг него и удовлетворять малейшие прихоти, раз у него такое горе. Нет, горе у всех, и он должен нести его вместе со всей семьей и преодолевать вместе со всеми, а не выпрашивать себе поблажки, потому что он, видите ли, еще маленький!

Александра нахмурилась, чувствуя привычное бессилие перед демагогией свекрови. Она могла бы возразить, что «вся семья» двенадцать лет знать не хотела Гришу, отец не только не был ему другом и помощником, но даже алименты толком не платил. Что Гриша способен ухаживать за собакой, но все же слишком мал, чтобы его можно было использовать в качестве няньки для брата.

Да, можно было бы привести эти аргументы, но что в них толку, если ни отец, ни бабушка не видят, как преобразился Гриша с появлением Тузика!

– Наверное, я ошиблась, что взяла собаку, не посоветовавшись с вами, – сказала Александра кротко, – но теперь уже нельзя ее забрать, чтобы не нанести ребенку тяжелой травмы. Давайте потерпим, ладно?

Альбина Ростиславовна поджала губы, но в конце концов даровала недостойной невестке свое прощение с условием, что впредь та не будет ничего делать без разрешения членов семьи.

Александра в принципе и не собиралась вмешиваться, но началась учебная пора, и Гриша сказал, что папа перевел его в другую школу. Александра обомлела: ей и как женщине, и как бывшему учителю, и просто как здравомыслящему человеку идея разлучить ребенка с привычным окружением и поместить в незнакомый детский коллектив показалась абсурдной до жестокости. В прежнем классе у Гриши есть друзья, которые помогли бы переживать горе, и учителя, зная ребенка, относились бы к нему снисходительнее. А теперь… Даже в нормальном состоянии новичку трудно наладить отношения в новом коллективе, а уж когда ребенок убит горем, это практически невозможно. Дети жестоки и беспощадны, не станут разбираться, отчего да почему новенький ведет себя странно, просто затравят, и все.

Но Александра ничего не могла сделать: раньше Гриша учился в школе в центре Петербурга, рядом с местом работы матери. Инга отвозила его утром, забирала только вечером, и ребенок коротал день или на продленке, или в спортивной секции. Теперь Виктор работал в пригороде, и делать каждый день по два раза огромный крюк, лишь бы только Гриша учился в родной школе, казалось ему глупостью. Зачем, когда буквально в двух остановках от дома есть прекрасная гимназия? Александра навела справки у бывших коллег – что ж, гимназия действительно прекрасная. Бывшие коллеги даже устроили ей встречу с директором, грузной теткой с завораживающе сложной прической, Александра объяснила ситуацию и попросила, чтобы педагоги первое время проявляли чуткость к Грише Стрельникову. Старинное здание гимназии, приветливые учителя и демократичная манера директрисы произвели на Александру самое хорошее впечатление, так что на обратном пути она решила, что Виктор прав. Новое окружение подействует на Гришу благоприятно, заставит отвлечься от тоски по матери. Но как быть со спортивной секцией? Мальчик любил заниматься, делал серьезные успехи, и самые близкие друзья у него были там, а не в классе, и тренер внимательно относился к Грише, занимался с ним. Даже если Александра и найдет спортивную школу такого же уровня рядом с домом, ребенку будет очень сложно занять в ней такое же положение. Пока еще новый тренер разглядит Гришин потенциал, пока начнет с ним работать, тем более что у него наверняка есть свои любимчики…

В общем, когда у тебя водятся кое-какие денежки, приемлемое решение находится быстро. У ее подруги Лиды была тетка, энергичная пенсионерка, любившая подзаработать лишнюю копеечку, и Александра легко договорилась, что она будет возить Гришу на тренировки. Этот расход она могла себе позволить. Александра относилась к Лидиной родственнице с большой симпатией и не боялась отпускать с ней ребенка. Оставалось только следить, чтобы Гриша не забросил уроки, но, с другой стороны, он привык проводить много времени в дороге.

Гриша с Виктором ушли в школу и на работу, Витя еще спал, и Александра сварила кофе себе и свекрови, которая сегодня ночевала у сына и еще не ушла домой.

– Я договорилась с одной надежной женщиной, моей старинной приятельницей, чтобы возила Гришу на спорт, – сказала она, подавая чашку Альбине Ростиславовне. – Вам нужно только с ней познакомиться, чтобы не волноваться за ребенка, и все. Финансовую сторону я взяла на себя, не беспокойтесь.

– И что теперь, мы тебе в ножки должны за это поклониться? – вдруг выкрикнула свекровь и оттолкнула чашку так, что часть кофе выплеснулась на блюдце.

– Простите? – оторопела Александра.

– Что ты выхваляешься?

– Да я просто хотела, чтобы Гриша не бросал спорт…

– Нет, не просто ты хотела! Очень не просто! Вечно выпячиваешь свои заслуги, Саша, не успеешь еще ничего сделать, как уж требуешь, чтобы тобой восхищались, благодарили тебя, а если этого нет, то ходишь недовольная. Мы все одно дело делаем, все трудимся, все жертвуем чем-то ради детей, так почему ты должна быть на особом положении? А? Скажи мне, пожалуйста, почему я должна думать не о том, как помочь своим внукам, а в глаза тебе заглядывать, достаточно ли я оценила твои услуги? Не пропустила ли какого твоего благодеяния?

От абсурдности этой речи у Александры дух перехватило. Но упреки были настолько несправедливы, настолько не имели ничего общего с реальностью, что невольно возникала мысль: Альбина права, это она, неблагодарная невестка, не видит очевидного. Ну не может человек в здравом уме выкатывать подобные претензии без основания!

Она нахмурилась, вспоминая, чем могла обидеть свекровь.

– Помогаешь, так помогай, – продолжала та уже совершенно успокоившись и перейдя на свой фирменный назидательный тон. – Добро, Сашенька, надо делать не ради саморекламы. И деньгами своими, кстати, тоже нам в нос не тыкай, а то я ведь могу тебе напомнить, как ты моего сына обобрала. Если бы вы при разводе все честно поделили, мы сейчас могли бы лучших нянек детям нанять.

Александра опустила глаза. Возразить было нечего. Сообразив, что скандал не разгорится, свекровь быстро собралась и уехала, а Александра целый день ходила с неприятным тягостным чувством. Она и без напоминаний Альбины Ростиславовны часто думала, что поступила очень нехорошо и даже подло, забрав себе все имущество. Но не ради себя же, ради Кати, любимой Альбининой внучки! А заботой о детях она не только не хвасталась, но вообще никому о ней не говорила!

Когда бывший муж возвращался с работы, она давала ему возможность спокойно принять душ, кормила обедом, мыла посуду и только потом уходила, и Виктор быстро вернулся к старой привычке за едой рассказывать ей о прошедшем дне. Александра, как и прежде, слушала его вполуха, только кивала и время от времени издавала возгласы восхищения. Но сегодня она осмелилась перебить его и рассказать про утреннюю выходку Альбины.

– Не знаю, чем я могла ее обидеть, Витюша, – вздохнула она и удивилась, как легко, будто само собой, произнеслось ласковое имя мужа.

Он отодвинул тарелку, взял Александру за руку и мягко притянул к себе:

– Сашенька, роднуленька моя, ну не сердись!

– Да я не сержусь, просто неприятно.

Гриша уехал на тренировку, маленький Витя возился в манежике, и даже Тузик спал в комнате наверху, и в этой тишине к Александре вдруг вернулось прежнее чувство уютного спокойствия, будто они с Виктором по-прежнему женаты и никогда не было никаких измен…

Виктор обнял ее и, кажется, хотел усадить себе на колени, но она мягко выскользнула, чтобы убрать со стола пустую тарелку и подать чай.

– Просто мама устала, вот и все. – Виктор поймал ее ладонь, поцеловал и прижал к своей щеке. – А когда человек устал и ослабел, он злится, это естественно. А мы с тобой давай будем сильными и не станем обижаться.

«Мы не с тобой», – хотелось сказать Александре, но бывший муж смотрел на нее с такой нежностью, что она растерялась.

– Если бы ты только знала, как я жалею, что мы разошлись. – Виктор встал из-за стола и обнял ее. – Мне так тяжело, когда ты уезжаешь и я остаюсь один… Так хочется, чтобы мы снова были вместе… Я же люблю тебя, Сашуля, и всегда любил, и ты, моя дорогая, прекрасно это знаешь.

Он обхватил ее крепче, совсем как в молодости, и рука уверенно, привычно легла ей на грудь, а губы потянулись к губам.

Нужно просто закрыть глаза и забыть, что они в доме другой женщины… Слишком много нужно забыть, чтобы ответить на его поцелуй.

Было мгновение, когда Александра поверила, что это возможно – снова полюбить Виктора и поверить в его любовь, но собственное тело Александре уговорить не удалось. Руки висели как плети и отказывались обнимать бывшего мужа, а рот будто судорогой свело.

Вырываться из его объятий показалось ей пошлым и недостойным, все-таки они четверть века были женаты, поэтому Александра стояла безучастно и только отворачивалась от его языка, который Виктор упорно пытался впихнуть ей в рот, и ждала, когда он поймет, что ей не хочется его ласк.

Между тем бывший муж становился все настойчивее, он повлек Александру к диванчику в углу кухни и попытался на него уложить. «Слава богу, хоть на супружескую постель ума хватило не тащить меня, – подумала Александра. – А может, просто далеко…»

Все-таки ей удалось вывернуться и отскочить от него.

– Ты что, с ума сошел? – крикнула она шепотом, чтобы не привлекать внимания маленького Вити. – Почти на глазах у ребенка! Как тебе не стыдно?

– Почему мне должно быть стыдно, если я люблю свою жену и хочу быть вместе с ней?

– Потому что твоя жена погибла месяц назад! – отрезала Александра, на секунду ужаснулась жестокости своих слов, но остановиться уже не могла. – Инга твоя жена, а не я! Ты должен сейчас горевать о ней, а не вести себя так, будто ты просто съездил в командировку!

Виктор нахмурился и тряхнул головой так, как делают люди, когда сомневаются, что воспринимают происходящее адекватно. Ему, наверное, с трудом верилось в то, что всегда тихая и послушная жена способна так дерзить.

– Сашуля, но что я могу сделать, если я всегда любил тебя и ни за что не ушел бы, если бы ты меня не выгнала? – Виктор снова потянулся к ней, но Александра отпрянула.

– Да при чем тут это? Ты только что потерял жену, какая разница, кого ты там любил? Господи, Витя! Ты двенадцать лет изменял мне с Ингой! А прошел только месяц с ее смерти, и ты ведешь себя будто ее и не было никогда! Неужели ты не понимаешь, как это оскорбительно?

– Саша, ты хочешь, чтобы я тебе исповедовался? – презрительно сморщился Виктор.

– Нет, я хочу, чтобы ты подумал о своих детях. Что скажет Гриша, когда ты объявишь ему, что держал меня на скамейке запасных и теперь, когда основной игрок выбыл, я снова выхожу на поле? Как он перенесет это, ты подумал?

– Сашенька, нельзя же быть такой циничной. – Бывший муж попытался улыбнуться, но получилось не очень убедительно.

– Это не цинизм. Гриша – твой сын и не перестанет им быть, оттого что ты его игнорируешь.

– Я не игнорирую!

– А как иначе назвать то, что ты хочешь привести в дом другую женщину сразу после смерти его матери? О себе я уже даже не хочу ничего говорить…

– Нет, отчего же? Скажи!

– Витя, – мягко, но чувствуя, что закипает, начала Александра, – неужели ты не понимаешь, как тяжело мне дался наш развод? Да у меня просто почву из-под ног выбило, когда я узнала обо всех твоих изменах и внебрачных детях! Я чуть не погибла! Очень трудно оторвать от себя самого близкого человека, которого полжизни считала частью себя самой. Это был мучительный процесс, Витя, но я справилась, и теперь извини, но целоваться с тобой для меня все равно, что целовать мертвеца.

– Саша…

– Извини, но это так.

Виктор подошел к столу и залпом выпил уже остывший чай. Александра вспомнила, что не успела положить ему сахару, и расстроилась. Какой-то глупый, грязный, серый разговор.

– А ты изменилась, Сашуля, – сказал Виктор грустно и хотел погладить ее по плечу, но убрал руку. – Стала такая жесткая, решительная… Циничная даже.

– Почему тебя это удивляет?

Виктор покачал головой:

– Хватит, милая, тебе не идет. Да, я сильно виноват перед тобой, не отрицаю, но мы же с тобой родные люди, и я надеюсь, что ты меня простишь и вернешься, и снова станешь доброй и нежной Сашенькой, потому что я тебя очень люблю.

Он опустился на стул, грузный, седой, немолодой уже человек, растерянный и грустный. Виктор просто держит себя в руках и не показывает, как страдает, вот и все. И, наверное, он действительно любит ее, мужчины могут любить двух женщин одновременно. Господи, Александра прожила с ним четверть века и знает его лучше, чем любого другого мужчину на планете, и сколько всего они вместе пережили, страшно вспомнить… Они вместе взрослели, и начали стареть, и помнили друг друга юными, их связь просто невозможно разорвать до конца. Всегда останется хоть тоненькая нить, даже если очень хочется, чтобы она исчезла.

Александра снова вскипятила воду и сделала Виктору чай по всем правилам, как он привык.

– Послушай, – сказала она, осторожно прикоснувшись к его плечу. – Я не знаю, что будет с нами дальше, но давай не так, как ты сейчас хотел. Может быть, что-то у нас и наладится, но это будет не быстро. А может быть, и не будет, я не знаю.

Виктор грустно улыбнулся.

– Прости меня, Саша, – сказал он, не глядя на нее. – Все образуется, обещаю тебе.

* * *

История с жалобой заглохла, все же старушка поправилась в рекордно короткие сроки и без осложнений, и объективно наказывать врачей было не за что, но, как говорится, ложечки нашлись, а осадок остался.

Наверное, Виктор Викторович страдал, потеряв жену, но внешне это на нем никак не отразилось. Он приходил такой же аккуратно и тщательно одетый, как всегда, радушно улыбался и нисколько не изменил своей благожелательной манеры общения с коллегами и пациентами.

Соне было даже грустно, что его обаяние больше на нее не действует. В голову вдруг стали лезть совершенно крамольные мысли, например, почему она должна писать дневники, если официально Стрельников получает зарплату именно за это?

Почему она выполняет за него всю работу, а он только беседует с больными и их родственниками и сам выбирает, кого хочет оперировать, а кого нет? По идее, делать грыжи, вены, холециститы и прочий план – обязанность именно хирурга первого поста, и так оно и было при Ивлиеве, которого заманить в операционную удавалось только очень интересным клиническим случаем. Теперь хирург первого поста – Стрельников, но почему-то плановые операции по умолчанию продолжает исполнять Соня, а он берет только тех, кого сам захочет, да еще и преподносит это как великую милость.

Раньше Соня легко мирилась с этим за то, что Виктор Викторович возродил в ней ощущение «отличницы», почти убитое Ивлиевым, но и это чувство будто потускнело.

Она вдруг поняла, что отличница-то отличница, но пятерка, выставляемая ей Стрельниковым, всегда с минусом. Всегда есть «но».

То «шовчики надо было положить по Донатти», то при наложении межкишечного анастомоза «сделать чернильницу», то еще что-нибудь столь же существенное. И неважно, что у Сони анастомозы заживали без всяких подстраховок, а у Стрельникова разваливались, несмотря на все «чернильницы», что до появления Виктора Викторовича в отделении они не знали, что такое нагноение послеоперационной раны, а с его пациентами это стало происходить через одного. Зато он был профессор, и Соня не хотела верить своим глазам и соглашаться с Литвиновым, который говорил, что «Стрельников оперирует, как жопа», хотя после блистательной техники Ивлиева трудно было этого не замечать.

И еще один момент – когда ты отличница, пусть и с минусом, ты все равно ученица. Значит, у тебя есть учитель, который должен не только выставлять тебе оценки, но и отвечать за тебя, а не прятаться за твою спину. Пока наставник не признал ученика равным себе, он несет за него ответственность, разве не так?

Соня убеждала себя, что слишком остро отреагировала на случай со старушкой и нужно просто поговорить с Виктором Викторовичем, чтобы понять, что он был прав, когда не вмешался в ситуацию, но трудно подступаться со всякими дрязгами к человеку, только потерявшему жену. И Соня молчала, но для себя решила, что, когда у них с профессором в следующий раз не совпадут мнения, она заставит его сделать запись в истории болезни.

Посмотрев в окно, Соня вздохнула. Там, за окном, ласково светило солнце и проплывали узорные, будто накрахмаленные облака. Настоящее бабье лето, и рабочий день, кстати, давным-давно закончился, так что, вместо того чтобы чахнуть над историями болезней, выполняя работу Стрельникова, надо бы сесть на велик и покатить в парк, пока не пришла настоящая осень со своими бесконечными дождями и промозглым ветром.

«Все проходит, – подумала она философски. – За рутиной, за днями, наполненными хлопотами и трудными решениями, и все же неотличимыми один от другого. Так и жизнь моя пройдет, и ничего, кроме работы, в ней не будет…»

Соня поднялась из-за стола и тяжело вздохнула. Дежурный хирург ушел в приемный покой, и, оттого что она осталась одна в ординаторской, чувство напрасно утекающего времени ощущалось особенно остро.

Подойдя к зеркалу, она пригладила волосы и вгляделась в свое отражение. Увы, Соня не только позиционировала себя отличницей, но в двадцать восемь лет еще и выглядела ею. Неудивительно, что многие больные не принимают ее всерьез. Наверное, когда к тебе подходит пухлая девочка, которой только бантиков в косах не хватает для полноты образа, поневоле запаникуешь и потребуешь консультации профессора.

Соня думала хоть постричься для солидности, но ее густые волосы составляли предмет маминой гордости, так что расстаться с ними было нельзя. Она пыталась убирать их в строгие прически, но в сочетании с румяными щеками, круглыми серыми глазами и носиком пуговкой всякие кички и улитки выглядели как рояль в избе. С распущенными волосами в хирургическом отделении находиться категорически запрещено, пришлось хранить верность школьной косе.

Она от природы была склонна к полноте, но любила заниматься спортом, летом – велосипед, зимой – лыжи, и стала настоящей фитоняшкой, крепкой и подтянутой.

В спортивной одежде Соня смотрелась очень неплохо, но маме нравилось, когда дочь одевается «женственно». Приходилось носить юбки и платья, красивые сами по себе, только вот превращающие ее в обычную толстушку.

Хирургическая роба тоже скрывала рельефные формы, так что заинтересованные мужские взгляды редко выпадали на Сонину долю. «Может, и к лучшему, – думала она, – все же служебные романы и даже легкие интрижки на рабочем месте к хорошему никогда не ведут.

Еще в школе Соня поняла, что не пользуется бешеным успехом у молодых людей – и никогда не будет, и довольно легко смирилась с этим обстоятельством. Сексуальная востребованность казалась ей всего лишь формой самоутверждения, а она и так живет не зря. Она умная, деятельная, заслужила уважение руководства, к чему ж расстраиваться, что всякие придурки не исходят слюной, глядя на нее? Это удел недалеких и убогих людей – хвастаться своими любовными победами и внешней привлекательностью.

Несмотря на пережитое любовное разочарование с однокурсником и полную тишину на личном фронте после него, Соня верила, что существуют мужчины, которым важна душа женщины, и когда-нибудь она обязательно встретит свою «половинку».

По вечерам они с родителями мечтали о том, как это будет, как Соня приведет в дом своего избранника и как прекрасно они все вместе заживут. Мама обещала, что дочери даже в декрет не придется идти, пусть только родит внука, а она уж примет на себя все заботы.

Соня улыбалась, представляя себе эту идиллию, у которой был только один недостаток – она никак не хотела воплощаться в реальность.

После того как Соня поступила на работу, круг ее общения замкнулся, в больнице не было такой текучки из клинических ординаторов, аспирантов и просто слушателей, как на кафедре, и встретить любовь всей своей жизни стало просто негде.

Работали в больнице молодые и неженатые мужчины, симпатичные и хорошие врачи, но никто из них не заинтересовался Соней, и, хуже того, сам не затронул ее сердца. Приятные ребята, но обычные, родители бы не обрадовались, приведи она кого-то из них в дом.

Большинство ее ровесниц вышли замуж так давно, что некоторые успели даже развестись, и почти все обзавелись детьми. Соня не завидовала им, но когда узнавала, что однокурсница ждет второго ребенка, то становилось немного неуютно.

Все рожают, а она даже ни разу не занималась сексом – куда это годится? Во всем отличница, а в этой области самая отстающая! Но любовь это такая дисциплина, где не сдашь зачет в одиночку…

В этом году зима долго не хотела отступать, весь март простояли морозы и в середине апреля лежал еще полноценный снег. Солнце село, оставив после себя лиловый свет заката, и в легком ветре чувствовалось теплое обещание скорой весны. В таких сумерках трудно усидеть дома, и Соня решила пройтись на лыжах.

Она бежала по глубокой накатанной лыжне вдоль парка, иногда ловила свое отражение в зеркальных стеклах торгового центра, расположенного на другой стороне улицы, радовалась, что движется так ловко и выглядит весьма миленько в спортивном костюме, и ускоряла темп выше обычного. Засмотревшись на себя, она не сразу заметила мужчину в морской форме, быстро идущего навстречу, и встретилась с ним глазами, только когда он подошел совсем близко.

– О, госпожа метелица! – воскликнул мужчина.

Соня смущенно отвела взгляд и покатила дальше, но боковым зрением поймала какое-то движение и обернулась. Человек растянулся на обледеневшем тротуаре. Она бросилась вылезать из лыжни, чтобы помочь ему, но он энергично замахал ей рукой:

– Все нормально, нормально! Езжайте дальше, просто я загляделся на вас и упал.

Он быстро поднялся, улыбнулся Соне и зашагал по своим делам.

Соня тоже двинулась в путь, немножко потешила свое женское тщеславие мыслями о том, что ее красота в буквальном смысле сбила человека с ног, а к вечеру выкинула этот эпизод из головы.

Следующий день была пятница и Сонино дежурство. Она давно заметила странную и необъяснимую закономерность: пока на дворе белый и рабочий день, функционируют все диагностические кабинеты и наиболее компетентные специалисты находятся на службе, граждане упорно сидят по домам в твердом убеждении, что «пройдет само». Но стоит только пробить восьми вечера, всем докторам разойтись, заперев на ключ аппараты УЗИ, КТ и прочие, так что уровень диагностики приемного отделения откатывается минимум на век назад, то как по волшебству всех болящих осеняет мысль, что само не пройдет и надо наконец идти в больницу. Эта пятница не стала исключением, Соня до утра возилась с трехсуточным аппендицитом, пятидневной кишечной непроходимостью и двухнедельным черт знает чем, о котором могла сказать пока только одно: в экстренной операции не нуждается, можно положить под флагом панкреатита и спокойно обследовать.

Она с нетерпением ждала утра, радуясь, что наступает суббота, значит, не нужно после бессонной ночи высиживать еще целый рабочий день, а можно сразу пойти домой и лечь спать.

Без одной минуты восемь раздался звонок из приемника и одновременно открылась дверь, и в ординаторскую вошел сменщик – хирург из поликлиники. Но Соня уже сняла трубку…

Вообще, если человек не любит экстрим, ему не стоит обращаться за медицинской помощью во время пересменки. Затея эта обречена на провал: в будние дни врачи на пятиминутке, которая может продолжаться час, а в выходные тоже ничего хорошего. Врач в любом случае будет злой – или потому, что не успел уйти вовремя и сейчас тратит на пациента личное время, или потому, что не успел прийти, выпить кофе и смириться с неизбежностью, как уже пора спасать людей.

Соня имела полное право передать сменщику, что его ждут в приемном, и отправиться домой, но знала, что он будет очень недоволен, поэтому пошла сама.

Она сразу узнала позавчерашнего знакомца, хоть в этот раз он был в джинсах и свитере, а не в шинели. Он тоже ее узнал, вскочил, воскликнул: «Вы?» – и сразу схватился за бок, что позволило Соне тут же диагностировать у него перелом ребра.

Она осмотрела пациента и на всякий случай сделала ему УЗИ, чтобы исключить повреждения внутренних органов.

Из любопытства заглянула в компьютер к медсестре, куда та внесла данные пациента, и выяснила, что зовут его Герман Морозов и что он капитан первого ранга. Надо же, подумала Соня, большой чин, а ведет себя скромно и просто.

Получив рекомендации, Герман ушел, и Соня о нем как бы забыла, но весь день пребывала в отличном настроении, а когда задумывалась, почему это у нее на душе так хорошо, то понимала – из-за утренней встречи. Ей приятно было думать, что Герман теперь знает, что она не только лыжница, но и компетентный врач, и что назначенное ею лечение быстро ему поможет.

В понедельник он пришел снова, уже с цветами, и пригласил Соню на свидание.

Наверное, соглашаться не стоило, все же Морозову стукнуло уже сорок пять лет и он признался, что до встречи с Соней трижды был женат. Трижды! Один развод еще можно отнести на неопытность, второй на невезение, но третий… Это уж закономерность, свидетельствующая, что человек совсем не может поддерживать длительные отношения, короче говоря, психопат.

Кроме того, Герман служил на Дальнем Востоке, а сюда приехал защищать докторскую диссертацию по какой-то суперсекретной теме в суперсекретном военном институте и долго задерживаться не собирался. Он даже внешне не соответствовал Сониному идеалу: среднего роста, коренастый, с «рязанской», как сказала бы мама, физиономией. Соне всегда нравился Эштон Катчер, а тут скорее Эд Харрис, причем не в молодости. Глаза у Германа, впрочем, были хороши, серые, лучистые, но иногда Соне во взгляде своего поклонника чудилось что-то ледяное и страшное.

Словом, все доводы были за то, чтобы отказать Герману, но Соня будто палкой погнала себя на свидание. Она колебалась до последнего, уже одевшись и накрасившись, села на диван и обещала себе, что никуда не пойдет, но какая-то темная сила будто подбросила ее, запихнула в пуховик и сапожки и погнала к ресторану «Токио-Сити», возле которого уже томился трижды разведенный пожилой кавалер с безвкусной цветочной композицией в руках.

Соня решила, что это будет первый и последний раз, но вдруг с некоторым даже ужасом поняла, что ни с кем и никогда не чувствовала себя так свободно, как с Германом. Обычно, общаясь с людьми, Соня все время была начеку, постоянно регистрировала и анализировала реакции собеседника, чтобы он чувствовал себя комфортно и составил о ней хорошее впечатление. Казалось очень важным не сказать ничего лишнего или обидного, а если вдруг по неведению брякнуть не то, сразу уловить, что это «не то», и мгновенно исправиться.

Но Герману она нравилась просто так, независимо от мировоззрения и художественного вкуса, а Соне, наоборот, хотелось, чтобы он разочаровался и больше не звал ее на свидания, вот она и позволила себе роскошь быть самой собой.

Морозов оказался «олдскульный» кавалер, никаких вольностей, кроме поцелуя ручки, себе не позволил и, прощаясь, сказал, что всю неделю будет очень занят предстоящей защитой и позвонит ей в пятницу, в девятнадцать часов. Почему-то эти «девятнадцать часов» растопили Сонино сердце, а когда звонок раздался точно в обозначенное время, она сказала про себя «Ого!». И даже «Ого-го!». У нее самой не было опыта любовных отношений, но бойфренды подруг не радовали своих дам пунктуальностью. Все заставляли ждать, страдать, строить предположения, а в самых острых случаях заниматься дедукцией, отслеживая активность в соцсетях. «Напишет – не напишет? А если не напишет, то почему? Может, самой написать?» – эти мучительные размышления представлялись обязательными, а тут вдруг раз, и не надо. Сказал – в девятнадцать, значит – в девятнадцать. Не дал ни одной секунды для сомнений.

Она напомнила себе про сорок пять лет и трех жен, но все-таки согласилась пойти на второе свидание. В этот раз Герман взял билеты в Мариинский театр.

Соня последний раз была там в детстве и запомнила ощущение сказки, волшебства, предвкушения чуда. Теперь она выросла и в чудеса не верит, но так захотелось, чтобы вечер в театре все же стал особенным…

Она знала, что люди ходят в театр смотреть спектакль, а не показывать себя, и слишком наряжаться – дурной тон. Вооруженная этой максимой, Соня открыла шкаф, пересмотрела свои выходные наряды, почти забытые за ненадобностью, и тяжело вздохнула. Кажется, ее вид ничем не будет принципиально отличаться от того, как она посещала театр первоклассницей, только колготочки в этот раз будут не белые и без банта она, наверное, обойдется. А так – один в один.

«Нет, шаблон надо разорвать», – решила она и с самого утра поехала в город, договорившись встретиться с Германом прямо у театра.

Соня не слишком следила за модой, плохо ориентировалась в последних тенденциях и особенностях разных торговых домов, поэтому опасалась, что, даже потратив все деньги, не сможет создать достойный «лук», но ей повезло. В первом же бутике она попала на доброжелательную продавщицу, которая за несколько минут подобрала ей платье, лучше которого и пожелать было нельзя. Соня надела его, немного побаиваясь непривычной легкости шелка, и вдруг оказалось, что у нее тонкая талия, практически бразильская попа, а когда продавщица подала ей туфли на каблуке, выяснилось, что лодыжки совсем не такие толстые, как Соня думала всю жизнь.

Платье сильно открывало плечи и грудь, поэтому, покрутившись в примерочной, Соня решила, что, может, и купит его, но в театр ни за что не осмелится надеть, а продавщица, видимо, уловив эти сомнения, стремительно подобрала бюстгальтер без лямок и палантин и, оформив покупку, направила Соню в соседний отдел за туфлями и клатчем.

Будучи хирургом, Соня ходила в удобной и практичной обуви, не имела привычки к высоким каблукам и боялась, что не сможет долго продержаться в новых туфлях, но красота, которую неожиданно оказалось так легко обрести, стала безусловным приоритетом. Ради нее стоило терпеть дикую боль в ногах и неминуемые мозоли.

С покупками Соня отправилась к тете Ире, которая все время устраивала семейные дела и поэтому постоянно была перед родственниками в чем-то виновата, но с Соней они были друзьями.

Когда племянница, приняв душ, облачилась в новые тряпочки, тетя Ира завопила от восхищения и сделала ей великолепную прическу и такой макияж, что Соня невольно подумала, зачем тетя зря теряет время на своей госслужбе.

Странное чувство овладело Соней в театре. Прикосновение легкого шелка к телу, чувство неустойчивого равновесия, когда она шла по фойе рядом с Германом, пьянили ее, Соня словно впервые попробовала свою молодость и красоту на вкус. И Герман тут был вовсе ни при чем, просто импозантный спутник красивой женщины, она даже не посмотрела, какое впечатление произвела на него в новом образе.

Но когда они вошли в зал, Морозов слегка приобнял свою даму, положил руку ей на талию, как бы ограждая от врагов, и Соня вдруг затрепетала от этого невинного прикосновения. «Иногда чувство полной безопасности бывает острее, чем чувство опасности», – подумала она и сразу испугалась, что краснеет, но, к счастью, в зале начал гаснуть свет.

В следующий раз Герман пригласил ее к себе. На время защиты ему выделили квартиру в доме Министерства обороны, где останавливались командированные и жили сотрудники института. Как бы гостиница, но без портье и прочего, так что Соня не боялась попасть в неловкую ситуацию.

Фраза «посмотришь, как я живу» была, конечно, очень старомодной, но даже сквозь нафталиновые пары Соня уловила истинный ее смысл.

Что ж, она согласилась посмотреть, как живет Герман, потому что после театра поняла, как ее влечет к нему. Влечет совершенно иррационально, неправильно, но сопротивляться тоже невозможно. Странно, она вроде бы получила медицинское образование, знает, как устроено человеческое тело, знает, что секс может быть приятным занятием, но и только, а тут вдруг при одной только мысли о Германе, о воспоминании, как его ладонь коснулась ее тела сквозь тонкий шелк, сердце будто замирает на секунду, будто жмурится, как от солнца…

Герман встретил ее на улице, с цветами, и, открыв перед своей дамой дверь подъезда, спросил, точно ли она хочет зайти. Соня решительно кивнула и поднялась по лестнице.

У Германа оказалось очень чисто и довольно мило, но казенная обстановка сразу бросалась в глаза. Странно, вроде бы и отделка не самая дешевая, и цвета подобраны со вкусом, и мебель примерно такая же, как у всех, но почему-то сразу видно, что это не дом, а временное пристанище.

Соня прошлась по комнате, размышляя, в чем тут секрет. Почему в служебных квартирах и гостиницах никогда не бывает уютно, а может быть, это просто она слишком волнуется от того, что скоро произойдет…

Герман тем временем прошел в кухню и, судя по звону посуды, принялся там активно что-то делать.

Соня остановилась на пороге, наблюдая, как он, очень симпатичный в брюках от костюма и белоснежной рубашке с закатанными рукавами, стремительно режет лук, двигая ножом, как профессиональный повар. На плите уже нагревалась сковородка.

Улыбнувшись, она подтянула к себе табурет и села так, чтобы не забрызгать новое платье. Наверное, следовало одеться скромнее, в джинсы и блузочку, и уж тем более не стоило брать с собой туфли на шпильках и портить в них паркет Министерства обороны, но что делать, если она так нравилась себе в новом образе!

Соня тряхнула головой, наслаждаясь непривычным ощущением распущенных волос, закинула ногу на ногу, покачала ступней и подумала, будь сейчас на месте Германа любой другой человек, она вела бы себя совершенно иначе. Собрала волосы в пучок и суетилась бы вокруг плиты, демонстрируя, какая она якобы хозяйственная и трудолюбивая.

Но Герман пригласил ее не ради помощи по кухне. Он хочет от нее другого, и она это другое ему даст. Какие еще нужны бонусы?

Герман повязал вокруг пояса вафельное полотенце, в уголке которого виднелся инвентарный номер, выведенный черной тушью, и бросил лук на сковородку. Масло зашипело, и по кухне поплыл приятный аромат.

– Здесь накрыть или лучше в комнате? – спросил Герман, тыльной стороной ладони утерев выступившие от лука слезы.

– Здесь, – ответила Соня. – В комнату пойдем потом.

– Ладно.

В светлых глазах вдруг промелькнуло что-то жесткое, звериное, и Соне стало не по себе. Она смотрела, как ловко Герман встряхивает сковороду, как достает из холодильника небольшую кастрюльку и ставит на огонь, как распадаются под его ножом красные помидоры, и думала, что в сексе он, наверное, такой же умелый и расторопный, как на кухне.

Герман сказал, что готовит для нее свою фирменную картошку, и Соня кисло улыбнулась в ответ.

Молодец, хорошо он все делает, но слишком уж привычно. Сразу становится ясно, что ритуал обольщения картофелем проводился много-много раз и теперь доведен до автоматизма. Интересно, сколько дурочек побывало на ее месте? О трех известно официально, а на самом деле…

Соня вздохнула. Идея переспать с малознакомым мужиком только потому, что она испытывает к нему необъяснимое физическое влечение, внезапно перестала казаться мудрой, но что делать? Поужинать, притвориться дурой и уйти? Тогда Герман обидится и обзовет ее нафталиновым термином «динамо», или как там обозначали неуступчивых и лживых девушек в далекую пору его молодости. Уйти прямо сейчас? Но Герман ничем ее не обидел…

Вот странность, чем меньше ей нравится Морозов, тем больше она волнуется, какое мнение сложится о ней у него. Маразм, если вдуматься. Надо просто подняться, извиниться и уйти.

Но только Соня набралась духу встать с табурета, как Герман снял сковородку с огня и разложил еду по тарелкам. Кажется, восхваляя свою стряпню, он не соврал, ломтики картошки с золотистой корочкой выглядели очень красиво, но Сонины мысли сейчас были далеки от гастрономии. «Лучше бы мы сначала сделали все, а потом поужинали уже», – думала она мрачно, гоняя по тарелке картошку с мясом, чтобы со стороны казалось, будто она ест.

– Что с тобой, Соня? – Герман отложил вилку и внимательно посмотрел ей в глаза.

Она покачала головой, мол, ничего.

– Не волнуйся.

– Я и не волнуюсь.

– Я вижу, – проговорил Герман. – Слушай, я бы сказал тебе «не бойся», если бы не знал, что после таких слов надо как раз начинать бояться, даже если до сих пор ты этого не делал. Поэтому ты меня, конечно, бойся, но если не хочешь, ничего не будет.

– Что ж не будет? – усмехнулась Соня. – Картошку только зря переводил.

– Ну вот именно! – хохотнул невесело Герман. – Ты волнуешься и не ешь, а мне обидно. Может, я тебя хотел поразить своими кулинарными талантами.

– Поразил.

– Тогда пойдем?

– Пойдем.

Они перешли в комнату и сели на краешек кровати. Соня машинально расправила покрывало и подумала, что и тут у всего найдется инвентарный номер, но Герман стал целовать ее и провел рукою по бедру, и мысли все куда-то улетучились.

Соне было приятно чувствовать губами обветренную кожу его лица и совсем не страшно лежать в его объятиях. Наоборот. Никогда раньше она не была уверена, что ничего плохого не может с ней произойти, и вдруг, вместе с теплотой, разлившейся по телу от прикосновения рук Германа, внезапно пришло совершенно ясное сознание, что ничего плохого в принципе не бывает, а просто у жизни разный вкус, и какой бы он ни был, сладкий ли, горький, но он всегда прекрасен. А вкус смерти ей никогда не придется узнать. Мысль была так очевидна, что Соня даже не пыталась облечь ее в слова. Просто обняла Германа покрепче.

«Здравствуйте, меня зовут Соня, и я сексоголик, – усмехнулась она про себя. – Вдруг мне так понравится, что я попаду от Германа в зависимость? Кажется, сейчас не его надо бояться, а себя самой».

Герман снял с нее платье, и Соня потянулась к выключателю бра.

– Зачем? – хрипло сказал Герман. – Ты такая красивая…

– Мне будет неловко. И вообще, – Соня замялась, но все же собралась с духом, – будь, пожалуйста, осторожен. Я до тебя ни с кем не была.

– Что?

Морозов отпрянул.

– Да ничего, – пожала печами Соня, стараясь, чтобы это звучало не пафосно, а как можно более буднично. – Просто говорю.

Не глядя на Соню, Герман подал ей платье и вышел. Когда Соня, одевшись и заплетя волосы в привычную косу, вышла на кухню, Герман уже убрал со стола, а в углу уютно шумел чайник.

– Садись, сейчас кофейку попьем. – Герман достал изящные чашечки, и Соня вдруг подумала, что все у них происходит в каком-то зеркальном варианте. Это она должна кормить Германа и отказывать ему, а не наоборот.

– Герман, все нормально. Я взрослый человек, и мне давно пора было этим заняться. Чего ты вдруг?

Он улыбнулся:

– Первый раз должен быть особенным. Не с таким облезлым старым псом, как я.

– Ой! – фыркнула Соня. – Не заставляй убеждать себя, что ты не облезлый и не старый. Сам это знаешь.

– Спасибо, но когда-нибудь ты встретишь прекрасного молодого человека, влюбишься в него и порадуешься, что не уступила мне.

– Герман, «кто-нибудь когда-нибудь» обычно означает «никто и никогда».

Он покачал головой:

– Соня, я тупо не готов.

Соня улыбнулась, хотя ей было совсем не весело. Пригубив кофе, она поднялась и сказала, что пора домой.

Думала, что Герман просто вызовет такси, но он проводил ее до самого подъезда. Весь путь прошел в молчании, и только прощаясь, Соня набралась духу и все-таки спросила:

– Мы больше не увидимся?

– От тебя зависит. – Герман взял ее за руку и крепко сжал. – Если ты хочешь чего-то больше, чем просто перепихнуться, то я тоже.

– Фу, Герман, сейчас так не говорят. – Соня засмеялась от радости. – Животный секс еще куда ни шло.

– Я влюбился в тебя и прямо сейчас сделал бы тебе предложение, только боюсь, ты подумаешь, что я псих и меняю жен с непринужденностью Генриха Восьмого, – сказал Герман мрачно, – но я хочу на тебе жениться, это да.

Соня хотела ответить, что никак не ждала такого поворота, но Герман остановил ее:

– Пока не говори ничего. Узнаем друг друга получше и вернемся к этому вопросу.

Через неделю Герман защитился и улетел к месту службы. Перед отъездом он сделал официальное предложение, сказал, что не торопит Соню с ответом, так что, если она сразу не скажет «нет», пусть думает, сколько хочет.

И Соня стала думать. Кончилась весна, прошло лето, и уже близился к концу первый месяц осени, а она все думала и никак не могла решиться. Герман – хороший человек и завидный жених, но ради брака с ним придется пожертвовать слишком многим. Во-первых, уехать от родителей, которые любят свою дочь и не хотят никуда отпускать. Разве можно так поступить с мамой и папой? С самого рождения Соня видела и знала, что родители живут ради нее, интересы ребенка у них всегда на первом месте, мама так даже ушла с работы, чтобы возить дочь в престижную языковую школу, а потом в музыкальную и на спорт, чтобы девочка всегда имела полноценное горячее питание и режим дня и не отвлекалась на разные бытовые мелочи. Дома всегда было чисто и уютно. Когда подружки рассказывали о том, как родители орут на них, наказывают и бойкотируют, Соне казалось, будто они прилетели в школу с какой-то другой планеты, так все это было не похоже на благодать, царившую в ее семье. Хорошо же она отблагодарит родителей за все заботы, если укатит жить с чужим мужиком на краю земли!

И с каким мужиком, господи! Старше себя почти на двадцать лет, с тремя браками и двумя взрослыми детьми в анамнезе. Да его паспорт больше похож на авантюрный роман, чем на человеческий документ! Она сама была в шоке от биографии своего поклонника, что уж говорить о родителях, которые растили хорошую девочку для хорошего мальчика, никак не для старого авантюриста. Соня могла бы поспорить с кем угодно и на что угодно, что они не одобрили бы Германа, пусть бы он даже согласился переехать к ним, а не собирался забрать молодую жену на другой конец страны. Папа, человек остроумный и любящий русскую классику, наверное, дал бы ему прозвище Бальтазар Балтазарович Жевакин, высмеял и отказал от дома, просто не поверив, что умненькая и рассудительная дочь способна увлечься подобным субъектом.

Так что Соня ничего не рассказывала родителям про Морозова.

Конечно, нежелание огорчать папу с мамой и покинуть родительский дом было главной причиной, из-за которой Соня не решалась выйти замуж, но терзали ее и другие опасения. Бросать работу тоже было как-то неудобно. Соня упрекала себя в самонадеянности, в бахвальстве и раздутой самооценке, но все же ей казалось, что без нее хирургическое отделение если не рухнет, то серьезно пошатнется. Кто возьмет на себя ответственность? Стрельников? Ему нельзя по закону, и, кажется, он озабочен только самим собой. Литвинов? Лариса Васильевна? Не захотят.

Соня вздыхала, пыталась убедить себя, что незаменимых нет, но мучилась страшным чувством вины от одного только, что думает уйти с этой работы.

Но даже если бы вдруг она решилась на разговор с родителями, и те благословили бы ее и отпустили (крайне маловероятно, но вдруг), и удалось бы избавиться от чувства ответственности за хирургическое отделение, оставалось еще одно существенное препятствие: Соня не была отличницей не только в сексе.

Еще в одной дисциплине она не была даже двоечницей, потому что никогда ее не изучала. Домашнее хозяйство оставалось для Сони тайной за семью печатями, а стоит ли выходить замуж, если не можешь сварить мужу элементарной каши?

Будучи домохозяйкой, мама все делала сама и считала, что у дочери и так колоссальные нагрузки, чтобы еще заставлять ее подметать или чистить картошку. Лучше пусть позанимается лишний час английским. Или порешает задачки повышенной сложности. Или поиграет на пианино. В конце концов, пусть побегает кросс, проветрит голову от учености, чем будет дышать кухонными парами. «Когда ты налегаешь на учебу, ты лучше помогаешь мне по хозяйству, – говорила мама. – Так мы сэкономим на репетиторах и на обучении, если ты хорошо сдашь экзамены и поступишь на бюджетное отделение. Папа у нас работает инженером, я – по дому, а ты – ученицей, и все у нас прекрасно налажено. Зачем мы будем делегировать друг другу свои полномочия?»

Это казалось логичным и, главное, работало. Соня получила свою золотую медаль, поступила в медицинский институт и думала, раз задача выполнена, надо начинать самой обслуживать хотя бы себя. Но мама снова призвала ее сосредоточиться на учебе. Свободная от всех забот, дочь сможет опередить всех остальных студентов и, значит, взять лучший старт для дальнейшей карьеры.

Соня никогда не признавалась сокурсникам, что ланч-бокс ей собирает мама, и халат гладит тоже мама, и чтобы сменка лежала в сумке, тоже контролирует она. Соня понимала, что это неправильно, в гостях притворялась, что очень даже хозяйственная, и делала слабые попытки переломить ситуацию, но безуспешно. «Успеешь еще похозяйничать», – говорила мама с грустной улыбкой, подразумевающей «когда я умру», и Соня быстро сворачивала тему, чтобы не расстраивать маму и не расстраиваться самой. А потом она пошла в хирургию и появился железный аргумент: «Тебе надо беречь руки!» Она теперь не могла даже посуду помыть без того, чтобы мама с этим лозунгом на устах не отпихнула ее от раковины.

И как прикажете выходить замуж такой неумехе? Она, конечно, не полный, как выражается Литвинов, «рукожоп» в домашних делах, знает, как мыть посуду, и может почистить овощи, не изрезав себе пальцы, но системный подход полностью отсутствует.

Она понятия не имеет, как можно за три часа сварить обед из трех блюд, прибрать квартиру, погладить и… И, наверное, есть что-то еще, что надо сделать приличной женщине по дому, о чем она даже не догадывается. Надо экономно расходовать деньги на хозяйство, вести бюджет, оплачивать коммуналку, а она этого никогда не касалась.

И главное, никогда не пробовала совмещать быт с работой. А вдруг не справится? Вдруг дополнительная нагрузка окажется ей не по силам? И что тогда станет делать Герман?

Соня вздохнула. Он рассказал, что первый раз женился рано, на первом курсе училища, и прожил двадцать лет в счастливом супружестве, вырастил двоих детей и жил бы и дальше, но жене надоела скитальческая жизнь, начались ссоры, за которыми последовал развод. Потом был скоропалительный брак по принципу «дома нет жены», который быстро распался без драм и страстей. Третий брак мало отличался от второго, но там жена ушла к более перспективному офицеру.

Герман не ругал своих жен, не винил их ни в чем, но Соня поняла, что он человек самодостаточный и вполне способен жить один. Он добрый, хороший, сильный и заботливый человек, но только до той поры, пока жена его устраивает. Беспомощную дуру рядом с собой он терпеть не будет, и что тогда? Признать, что она завалила экзамен на жену? Вернуться к родителям побитой собакой и всю жизнь пытаться наладить с ними прежнюю близость? Проситься на старую работу?

Соня обвела взглядом пустую ординаторскую и включила чайник. Бросить в кружку пакетик и залить его кипятком – вот вся домашняя работа, которую она способна выполнить без замечаний.

Вдруг пошел сильный дождь, струи воды под ветром полились в открытое окно, залили подоконник, жалюзи затрещали и выгнулись. Соня вскочила, прикрыла створку и огляделась. Вытереть лужу было нечем.

Ну и ладно! Она смотрела вниз, на почерневший от воды асфальт, на глубокую лужу, в которую молотили капли дождя и лопались пузырями, на прибитые пожухлые кроны, на ярко-рыжие кленовые листья, упавшие на землю, слушала быстрый стук дождевых струй по жестяной крыше, приглушенный оконным стеклом, и вдруг так захотелось оказаться рядом с Германом!

Она достала телефон:

– Мама, привет!

– Что случилось, доченька? – тут же отозвалась мама.

– Ничего, я скоро приду.

– Пережди дождь. Я пока сделаю салатик, ты какой хочешь? Греческий?

«Как-то это неправильно, что в двадцать восемь лет я слышу от мамы такие вопросы», – усмехнулась Соня, а вслух спросила:

– Мама, а если бы я встретила человека, живущего в другом городе, и захотела бы выйти за него замуж, ты бы что сказала?

– Что? – заволновалась мама. – Доченька? У тебя кто-то появился?

– Да нет, я чисто теоретически, – соврала Соня. – Просто вы всегда говорили, что хотели бы, чтобы, когда я вышла замуж, мы жили все вместе, а я подумала, а вдруг у меня будет иногородний жених.

– Господи, ну что ты говоришь! Ты такая тонкая, умная девочка, зачем тебе какой-то провинциал! Обязательно найдется хороший мальчик из интеллигентной семьи, которого мы с папой примем в дом.

– Ну а вдруг?

– Конечно, я не была бы в восторге, но ради твоего счастья приняла бы твоего избранника и прописала его к нам.

– Да нет, мама, – засмеялась Соня. – Если бы я уехала к мужу?

– Ты? Но зачем? Зачем куда-то ехать, когда есть прекрасная квартира в пригороде Петербурга? Бросить ее и уехать на периферию? Да твой муж тебя об этом даже не попросит.

– Ты уверена?

– Абсолютно. Глазом моргнуть не успеешь, как он воцарится у нас и начнет покорять культурную столицу. Провинциалы, они такие. Нахрапистые. Надо быть с ними осторожной. Доченька, я не хочу тебе ни в чем препятствовать, но если вдруг у тебя намечается роман с иногородним, прошу тебя, подумай серьезно, что ему в тебе нравится – ты сама или, как в фильме, ваша жилплощадь?

– Да нет у меня никого, – постаралась успокоить маму Соня. – Просто я вдруг подумала, как бы вы отнеслись к моему отъезду в другой город?

– Сонечка, что ты такое говоришь? Мне даже подумать об этом страшно!

Еще раз заверив маму, что она никуда не собирается, а, наоборот, скоро придет домой, Соня разъединилась и снова стала думать о Германе, как он там один.

Сейчас у него глубокая ночь, наверное, спит, и звонить ему нехорошо. Но все же Соня не удержалась и написала сообщение «ВКонтакте»: «Герман» и добавила кота с сердечком. Что ж, проснется утром, увидит, вдруг обрадуется, что она думает о нем.

Через минуту телефон зазвонил.

– Соня, что случилось?

– Ничего, просто послала тебе сообщение. Извини, если разбудила.

– Я не спал, – заявил Герман, но по голосу было ясно, что он врет.

– Прости, – повторила Соня, – просто я соскучилась. Ну, спокойной ночи.

– Подожди. Соскучилась, так приезжай.

– Герман, а ты не думаешь сам приехать? Ты же теперь доктор наук, наверное, можешь найти здесь хорошее место.

– Любимая, я главный штурман соединения. На мне тут все завязано. Не могу говорить, что именно, но все. Как я брошу и уеду? Или ты хочешь ослабить оборону тихоокеанских рубежей нашей родины?

– Нет, – засмеялась Соня, – этого я, конечно, не хочу.

– Слушай, я не могу тебя заставлять, чтобы ты бросила свою работу, так приезжай хотя бы в отпуск. Распишемся, а потом как-нибудь оно образуется.

– Распишемся, – фыркнула она. – У тебя в паспорте хоть свободное место есть для штампа?

– Найдем! – засмеялся Герман. – Все сделаем, Соня, не переживай.

– А если я пока не решаюсь, сколько ты еще будешь меня ждать?

– Вечно, любимая!

– Н-да?

– Н-да! Будь спокойна.

Когда она закончила разговор, дождь внезапно прекратился, за деревьями даже показался небольшой ломтик чистого неба, и Соня быстро вывела велосипед и покатила домой, пока снова не зарядило. Грустное настроение испарилось без следа, она ехала быстро и, пользуясь тем, что на улице мало прохожих, направляла велик в самую середину луж и смотрела, как вода расступается, разлетается под передним колесом, будто под носом корабля.

Соня не была еще до конца уверена, что любит Германа так, как жена мужа, но одно знала точно – себя саму она любит только рядом с ним.

* * *

Александра немножко боялась снова встретиться с бывшей свекровью, зная, как та долго помнит обиды, но, наверное, Виктор все же поговорил с матерью.

В следующий раз, как им пришлось увидеться, Альбина Ростиславовна очень сердечно приветствовала бывшую невестку.

– Ты прости меня, Сашенька, что я была резка с тобой, – сказала она ласково.

Александра так изумилась, что даже не нашлась, что ответить. Подобная нежность была несвойственна свекрови даже в золотые времена их отношений.

– Да, я немножко перешла границы, но ты, милая, должна меня понять, – продолжала Альбина.

Александра примирительно улыбнулась и, заметив, что кофе в турке начинает подниматься и шипеть, отвернулась и быстро сняла ее с огня.

Достала из буфета кофейные чашечки тонкого костяного фарфора с бледным цветочным рисунком и, глядя, как их прозрачная белизна заполняется густой темной жидкостью, вдруг подумала, что это чашки Инги. Такое порой бывало с ней: когда Александра впервые вошла в этот дом, чувство неловкости, неуместности своего пребывания здесь сильно мучило ее. Неприятно было все, словно она, находясь в этих стенах, пользуясь Ингиными вещами, отнимает у нее то, что должно оставаться после смерти человека. Дом хранил память о безвременно ушедшей хозяйке, а Александра вторглась в него, как захватчица, и память эту уничтожала.

Потом она привыкла, смирилась с положением невольной захватчицы и стала хозяйничать без мучительного чувства вины, оправдываясь тем, что заботится об Ингиных детях, но порой брала какую-нибудь вещь, и воспоминание о погибшей женщине ударяло ее, словно током.

Подавая Альбине чашку, Александра заметила, что рука немного дрожит.

В кухне было прохладно, и свекровь обхватила чашку ладонями, чтобы погреться. На плечах у нее лежал оренбургский платок-паутинка, верный спутник жизни. Кажется, именно в него Альбина куталась, когда Александра впервые пришла представляться ей не как одноклассница, а как невеста сына. А вот тут, возле уголка, должна быть штопка – лет пятнадцать назад платок пострадал в схватке с соседским котом, Альбина страшно расстроилась, но Александра нашла клубок шерсти, похожей на пух, и аккуратно зашила прореху. Ага, вот она, не бросается в глаза, но если знаешь, где искать, то найдешь. Теперь уже точно не вспомнить, но, кажется, никто не поблагодарил ее за спасение любимого аксессуара. Правда, надо отдать справедливость свекрови, и кота сильно не ругали. Интересно, подумала Александра, что станет с платком потом? Наверное, Гриша утеплит им колясочку своего ребенка или, если попадется ему хозяйственная жена, она будет укутывать кастрюлю с тестом, чтобы быстрее поднялось. А потом платок изотрется, истлеет и пропадет, будто сам по себе, и иногда только вспомнят, какая это была теплая и нужная вещь, обязательно прибавив, что теперь таких уж не делают.

– Я, Саша, считаю тебя членом нашей семьи, – сказала свекровь торжественно, – и развод тут ничего не изменил. Именно поэтому я позволила себе немножко больше по отношению к тебе, чем к постороннему человеку. Только поэтому, Сашенька.

– Альбина Ростиславовна, я тоже к вам хорошо отношусь, понимаю, как вам тяжело, и не сержусь, и уж точно прощу вам намного больше, чем постороннему человеку, – улыбнулась Александра.

– Ах, Саша, милая, ты не знаешь, а я была на твоей стороне. Как я умоляла Витю сохранить ваш брак, если бы ты только знала, моя девочка!

Александра притянула к себе миску с намытыми овощами и начала чистить морковь, надеясь, что свекровь поймет этот не слишком тонкий намек.

– Конечно, поначалу шантаж твоего отца настроил меня против навязанной невестки, – свекровь сделала маленький глоточек кофе и покатала его во рту, смакуя, – но потом я поняла, что ты к этому непричастна, и с годами ты стала мне как дочь. Ваш с Виктором разрыв стал для меня сильнейшим ударом, Сашенька!

– Для меня, в принципе, тоже, – буркнула Александра, тонкими полосками снимая с моркови кожуру.

– Ты, наверное, не знаешь, но у меня даже был сердечный приступ, когда Витя объявил мне о разводе. Понимаешь, я росла в дружной семье, сама счастливо живу в браке и просто не думала, что такое уродливое явление может нас коснуться. Я всегда считала, что развод – это для низких и подлых людей, а не для нас. Просто надо прилагать усилия к тому, чтобы быть счастливым, а не думать, что это сделает для тебя кто-то другой.

– Вы правы, Альбина Ростиславовна, ваш сын определенно прилагал усилия к тому, чтобы быть счастливым, тут не поспоришь. Именно из-за этого я с ним и развелась.

– Саша, не надо ерничать. Я ведь хочу тебе только добра! Да, мой сын совершил огромную ошибку, что связался с этой женщиной…

– Вы находитесь в доме этой женщины, – перебила Александра, но свекровь нисколько не растерялась, а мягко и доверительно продолжала гнуть свое:

– Саша, она всегда оставалась для меня чужой, посторонней, и я так и не смогла воспринимать ее как члена нашей семьи, хоть она и родила Вите двоих детей. Как-то, знаешь, не могу уважать женщин, которые валяются с женатыми мужчинами. Кроме того, я не понимаю, зачем она увела его из семьи, когда сама думала только о карьере? Уверяю тебя, долго этот нелепый брак все равно не продержался бы и Виктор вернулся бы к тебе при любых обстоятельствах.

– Теперь не проверишь, – вздохнула Александра и почувствовала, как стало горько во рту. Несправедливо, что стоит тебе умереть, как те, кто клялся тебе в любви, тут же начинают делать вид, будто тебя никогда и не было. Будто ты не жила, не любила, не рожала детей, а просто была досадным эпизодом в жизни Виктора Стрельникова, его даже не ошибкой, а просто зигзагом, петлей, описав которую, он снова вернулся на ровную дорогу своей жизни. Возникла из тумана и ушла в него, растворившись бесследно…

Свекровь встала, закуталась поплотнее в свой платок, внезапно подошла к Александре, поцеловала в макушку и, понизив голос, сказала, что Виктор жаловался ей, как сожалеет о разводе и больше всего на свете хотел бы снова быть вместе со своей Сашулей.

Александра ничего не ответила, просто погладила морщинистую руку свекрови, которую та положила ей на плечо.

Как-то Александра заметила, что маленький Витя вырос из демисезонного комбинезона и купить новый лучше сейчас, чтобы не быть застигнутыми врасплох внезапным похолоданием.

Виктор повез их с детьми в торговый центр, где они неплохо провели время, выбрали костюмчик для Вити, заодно купили Грише кроссовки, а потом бывший муж отвел ее в отдел «Гермес» и сам выбрал очень красивый платок с необычным рисунком. «Я же помню, Сашуля, как ты любишь всякие такие штучки», – сказал он, улыбаясь, и Александра с удовольствием украсилась новым аксессуаром.

Они гуляли по торговому центру и отражались в зеркалах, которых тут было в избытке. Александра задерживала взгляд, смотрела, как они идут – будто дружная семья, плакатный вариант. Мудрый состоятельный отец несет покупки, немолодая, но красивая и ухоженная мать катит колясочку с красивым и радостным малышом, которого бог послал ей в последний момент, и старший ребенок, серьезный, как полагается человеку, вступающему в переходный возраст. Все дружные, любящие, прямо загляденье, а для покойной Инги место осталось лишь в сердце ее старшего сына…

Наверное, люди смотрят на них и завидуют, не зная, насколько фальшива эта картинка, и Александра вдруг почувствовала фальшь так же остро, как зубную боль. И новый платок, приятно ласкающий шею, показался не милым подарком, а жестокой насмешкой. Вдруг вспомнилось, что она читала в романах про деревенскую жизнь, как парни уламывали девушек на секс именно с помощью платочков.

Александра отстала на пару шагов, незаметно стянула свой «Гермес» и убрала в сумочку.

Поглощенная заботами о детях, она сильно запустила свои писательские дела. И дело тут было не только в нехватке времени, все же у нее оставалось три свободных дня в неделю, хотя со стороны свекрови уже долетали тонкие, как осенняя паутина, намеки, что не слишком ли это жирно для здоровой неработающей бабы. Александра внутренне признавала их справедливость, но предпочитала делать вид, будто не слышит ничего и не понимает.

У Виктора она целый день крутилась по хозяйству, все же квартира и частный дом это немножко разные вещи, и ей понадобилось время, чтобы ко всему приноровиться. Да и Катю она растила довольно давно и успела подзабыть, какая гора детских вещей накапливается для стирки, если в доме малыш, и еду для него надо варить отдельную. Не успела она освоиться и перевести дух, как началась школа, и вместе с ней новые хлопоты. Смерть матери не могла не отразиться на Гришиной учебе, а тут еще отец перевел его в другую школу, где его никто не знает, и на старом авторитете ехать не получится, так что пришлось помогать ребенку с уроками. Что ж педагогическому образованию зря пропадать!

Виктор часто задерживался на работе, так что она попадала домой поздно, уставшая и опустошенная, и под угрозой расстрела не могла бы написать ни одной новой строчки.

Как-то раз Александра попыталась: гигантским усилием воли заставила себя включить компьютер, выпила чашку крепчайшего кофе и два часа набирала текст, после чего упала в кровать, первый раз в жизни не умывшись на ночь, и мгновенно уснула.

Утром перечитав написанное, Александра пришла в ужас. Стилистически текст оказался не так уж и плох, но невероятно мрачен. Что там, он просто сочился депрессией и мизантропией. Видимо, это подсознание воспользовалось усталостью и прорвалось наружу. Было горько думать, что внутри ее плещется океан злобы и ненависти, и Александра решила больше на пике усталости книг не писать, чтобы лишний раз не встречаться лицом к лицу со своим внутренним «я».

В сущности, три дня в неделю – вполне нормально, решила она. Никто не мешает ей нянчить Витю и обдумывать сюжетные ходы и прочее, а в свободное время переносить это в компьютер. Но когда в голове крутятся, как детские колготки в стиральной машине, разные мелкие хозяйственные мысли, невозможно сосредоточиться, и оригинальные идеи приходили Александре разве что в электричке, когда она ехала от Виктора слишком вымотанная, чтобы что-то записать или просто запомнить.

Еще полдня из трех свободных приходилось тратить на собственные домашние дела: Александра не могла работать, не наведя в квартире идеальной чистоты.

Вторые полдня обычно тоже выпадали из процесса: Александра включала какой-нибудь сериальчик (одну только серию, чтобы переключиться с физического труда на умственный), но увы… события на экране так захватывали ее, что она уже до вечера не вставала с дивана.

Оставалось два дня, и хорошие мысли не всегда выбирали именно этот промежуток времени, чтобы прийти ей в голову. Очень часто Александра тупо просиживала время за компьютером, набрав одну фразу за весь день, которую стирала на следующий.

В общем, творческий процесс двигался со скрипом, а вернее сказать, и вовсе тормозил, но Александра утешала себя тем, что и без нее авторов полно, и если она не сдаст книгу, никто этого даже не заметит.

К сожалению, она ошиблась и поняла это, получив письмо от редактора, в котором тот интересовался, когда Александра пришлет ему текст. Пока еще вполне доброжелательным тоном, но ей не хотелось даже думать, что он скажет, когда узнает, что у нее еще конь не валялся. Есть план выхода книг, и если она опоздает со сдачей, то всех подведет.

Александра заметалась. Если бы дело касалось ее одной, она бы не дергалась, просто смирилась с потерей денег – и все на том, но оказаться слабым звеном в производственном процессе не хотела ни в коем случае.

Но как исправить ситуацию, когда сроки безнадежно завалены? Даже если она выкинет в окно телевизор и отломает антенну роутера, чтобы исключить сериальные соблазны, и будет использовать каждую секунду свободного времени для набора текста, не успеет сдать к сроку. Ладно, неделю еще можно выпросить у редактора. Ладно, две. Ладно, сдаст без последней главы и допишет ее, пока редактор проверяет начало.

Еще надо дать себе зарок не прикасаться к пылесосу, пока не сдаст книгу, во-первых, освободится еще несколько часов, а главное, жизнь в грязи для нее невыносима, так что появится дополнительный стимул писать.

И все равно она не успевала. Как она ни не любила просить, но все же пересилила себя и позвонила свекрови, чтобы та две недели приезжала не три раза, а четыре.

– Саша, ну неужели в издательстве не понимают наше положение? – удивилась свекровь. – Неужели не могут дать тебе отсрочку?

– Альбина Ростиславовна, у них план выхода книг.

– Боже, при чем тут план, когда у тебя такая ситуация! Объясни это своему руководству, я уверена, они пойдут тебе навстречу! Особенно если ты значимый для них автор…

– У меня нет руководства, – сказала Александра, – я ИП.

– Что это значит?

– Я генеральный директор себя, – засмеялась Александра, – и вынуждена запретить себе разрушить свой бизнес.

– Последнее время у тебя появилась склонность к глупым шуткам, Сашенька. Но раз уж ты генеральный директор себя, то вынеси себе выговор, что столько времени ничего не делала.

Услышав в трубке хихиканье свекрови, Александра немного расслабилась. Значит, старая дама готова к сотрудничеству.

Правда, сначала пришлось выслушать довольно длинную лекцию на тему «как же мы-то все успевали?». Альбина Ростиславовна вот и дом вела, и маленького сына воспитывала, и работала врачом, и по ночам диссертацию писала, и все это сама, в отличие от бездельницы-невестки.

День она, конечно, не дала, но обещала взять на себя хозяйство, пока Александра допишет свою гениальную рукопись. Так и сказала «гениальную» и выделила смешком, чтобы невестка, не дай бог, не приняла за чистую монету.

Разъединившись, Александра едва не подпрыгнула от радости. Она на девяносто процентов была уверена, что Альбина даже обсуждать ничего не станет, а просто пристыдит, что молодая и здоровая баба хочет ездить на старухе.

А временно освободить ее от хозяйства – это даже намного лучше, чем свободный день. Гриша днем в школе, а Витя – спокойный ребенок, просто мечта родителей. Встает в семь, а после обеда засыпает так быстро, будто его выключают из розетки, не всегда успеваешь из стульчика до кроватки донести.

Что ж, свет в конце тоннеля забрезжил, Александра привезла ноутбук, и как только выпадала свободная минутка, сразу набрасывалась на клавиатуру.

Когда Гриша увидел ее за работой, то был удивлен, и Александра призналась, что поступила так, как взрослые не советуют поступать детям – отложила дело на последний момент. Гриша сразу предложил помощь: сказал, что будет сам разогревать себе обед и мыть посуду, вывозить брата во двор в хорошую погоду и откажется от ее консультаций при выполнении домашнего задания по крайней мере до сдачи рукописи, а в идеале навсегда.

К сожалению, быстро выяснилось, что «взять на себя хозяйство» для Альбины Ростиславовны обозначает – не ругать невестку за то, что она ничего не делает.

Но уговор есть уговор, свекровь честно подметала пол по центру помещений, иногда заряжала стиральную машину детскими вещами и готовила обед – бросала курицу в кастрюлю с водой и варила с добавлением луковицы и морковки. По ее мнению, этой похлебки должно было хватить всем на три дня. Ну, подваришь макарон, другой день – рис, нарежешь помидорчик – вот тебе и прекрасный обед. Чтобы навертеть блинчиков, пельменей, напечь пирогов и заморозить все это порционно, чтобы сменщице осталось только достать и разогреть, такого альтруизма за Альбиной не водилось.

Гора неглаженых детских вещей росла с такой же скоростью, как и гора грязных вещей.

Александра вспомнила про Маргариту. Телефон помощницы Инги остался у нее в сбербанк-онлайн, и она позвонила, чтобы спросить, не согласится ли женщина временно, недели две, поработать по хозяйству?

Маргарита ледяным тоном ответила, что не нуждается в работе, и положила трубку. «Это мне за чай», – поняла Александра. Не угостила женщину, унизила, вот и получила. Что ж, справедливо в принципе.

Придется есть черт знает что и сидеть в грязи, но Александра не терзалась по этому поводу. Трудно сказать, что послужило причиной, внезапная смена жизненного распорядка, или общение с детьми, или страх не успеть с книгой, но, так или иначе, она вдруг поймала творческую волну. Сюжет неожиданно повернул так, как надо, герои раскрылись, нашли нужные слова, чтобы выразить свои чувства, и Александра поняла, что это станет лучшей ее вещью. Она писала с радостью и сидела за компьютером будто примагниченная, и даже то, что нельзя полностью отдаться тексту, а надо все время одним глазом посматривать на маленького Витю в манеже, ничуть не обескураживало ее.

Наслаждение от творчества оказалось таким острым, что Александра совершенно перестала волноваться насчет сроков, успеет, не успеет, примут книгу или нет, пойдет она продаваться, не пойдет. Главное – она счастлива, пока пишет.

И раз ей разрешили не отвлекаться на домашнее хозяйство, она и не будет.

Конечно, Александра никогда не позволила бы себе скатиться в хрестоматийный образ грязного, нечесанного гения, восседающего посреди помойки и строчащего очередной шедевр, не реагируя на окружающую обстановку.

Кое-что она делала, но так, на скорую руку. Ничего, скоро сдаст книгу и тогда уж наведет порядок и приготовит такой обед, что все ахнут от восторга. Главное, займется Гришей! Какая-то горькая ирония была в том, что старший сын Виктора, человек, который имел полное право ненавидеть первую жену отца, оказался единственным, кто понял ее проблемы и реально поддержал. Вот уж действительно, помощь, как и беда, приходит откуда не ждали.

Паренек устраивался делать уроки рядом с манежем, чтобы «мониторить» брата и позволить отстающему автору погрузиться в текст, мыл посуду, в том числе кастрюли, а один раз даже начал гладить белье, но тут уж у Александры проснулась совесть, и она вырвала утюг из детских рук. Она чувствовала к Грише если и не материнскую любовь, то огромную благодарность, и много думала, как выразить ее. Хотелось обнять ребенка, приласкать, но Александра боялась, что мальчику будет неприятно. Что-то дарить ему тоже не слишком красиво, он может подумать, будто она считает, что дорогие подарки могут развеять его тоску по матери.

Наверное, единственное, что она может сейчас делать для Гриши, – это воспринимать его всерьез.

Прошла неделя, оказавшаяся самой плодотворной в писательской жизни Александры, раньше она и не думала, что способна взять такой темп. А если не сбавлять его, то книга ляжет на стол редактору даже раньше срока!

За три своих свободных дня она написала пятьдесят страниц – невиданное достижение, просто рекорд для нее! И, чувствовала Александра, эта победа не заставит ее почивать на лаврах, а наоборот, вдохновит штурмовать новые вершины!

Приехав к Виктору в превосходном настроении, она слегка пригладила бардак, оставшийся после вахты Альбины Ростиславовны, поиграла с Витей, а когда он занялся своими машинками, села за работу рядом с манежиком. Ребенок иногда дергал ее за рукав, выбрасывал погремушки, но это не мешало Александре набирать текст, просто после каждого абзаца приходилось то обнять Витю, то поцеловать, то подать ему выброшенную игрушку, то просто сказать, какой он хороший.

Альбина Ростиславовна была человек сложный, но если уж что-то обещала, то делала. Накануне она приготовила обед – диетический борщ, годный для маленького ребенка, и тушеную курицу с овощами, которой тоже вполне можно было накормить Витю. Александра рассчитывала найти вообще пустой холодильник, поэтому от радости позвонила Альбине и поблагодарила.

– Не за что, Сашенька, – ответила та сурово. – Все мы сейчас в одной лодке и должны помогать друг другу.

Она хотела испечь шарлотку, но после обеда Витя так сладко заснул, а Гриша уехал на свой спорт, поэтому Александра увлеклась текстом и работала до самого возвращения бывшего мужа.

Услышав, как он возится в прихожей, она быстро сохранила текст, захлопнула ноутбук и вскочила, чтобы как можно скорее покормить Виктора и бежать домой.

– Сашуля, а ты не перепутала? – спросил он, проглотив первую ложку. – Ты мне налила, кажется, детский суп.

– Нет, Витя, это всеобщий суп. Ешь, не волнуйся.

– Но он совершенно пресный.

– Зато полезный! Кушай, сейчас курочку подам.

– А салат?

– А салата, Витя, нет.

– Но как же?

– Нет салата, Витя.

Бывший муж покачал головой. Когда Александра протянула ему тарелку с курицей, Виктор поморщился. Что ж, блюдо действительно выглядит неаппетитно, но он должен же распознать стряпню своей мамаши и вспомнить, что первые восемнадцать лет жизни питался именно так! Без всяких там штучек! И ничего плохого с ним, кстати, не случилось.

Виктор взял Александру за предплечье, и она вздрогнула, испугавшись, что он снова будет склонять к сексу, но бывший муж только мягко заставил ее сесть на табуретку рядом с собой.

– Сашенька, что с тобой происходит? – спросил он участливо. – Ты больна?

– Да с чего вдруг?

– Плохо себя чувствуешь? Что с тобой, моя хорошая?

– Нормально все, – удивилась Александра такому вниманию. – С чего ты вообще взял?

– То есть ты здорова?

– Ну да, абсолютно!

– Тогда что это все значит? – Виктор широким жестом обвел кухню. – Саша, ты же всегда была такая домовитая, такая молодчинка! И вдруг нате вам… Я испугался, что ты заболела, потому что иначе просто не могу объяснить, как ты запустила дом до такой степени!

– Ах это! – протянула Александра. – Не переживай, у меня просто цейтнот. Нужно срочно сдать рукопись в издательство.

– Но неужели нельзя это как-то совместить? Неужели тебе самой комфортно находиться в подобной обстановке?

– Вить, потерпи буквально пару дней, – улыбнулась она. – Сдам текст и все сделаю.

– Ну хорошо, Сашуля, я потерплю. – Виктор погладил ее по плечу.

– Не сердись.

– Сашуленька, я не сержусь ни одной секундочки, как ты могла подумать такое, роднуленька моя? В конце концов, ты не обязана ничего делать. Просто ты меня очень удивила, я и предположить не мог, что ты, моя Сашенька, способна забросить хозяйство. Мне казалось, что безупречный дом – это часть твоей натуры, а неряшливость глубоко тебе противна.

– Ну да, так и есть, – промямлила Александра. – Только непредвиденные обстоятельства…

– Обстоятельства есть всегда, – назидательно произнес Виктор. – Смотри, раз поддашься, два поддашься, а потом это войдет в привычку. Ничего нет легче, чем распуститься.

Александра поднялась, повторила, что находится в жестком цейтноте и чем раньше пойдет домой дописывать книгу, тем быстрее вернется к хозяйству.

– Только погладь мне сорочку на завтра, пожалуйста, – вдруг сказал Виктор, – а то у меня ни одной нет.

– Как ты заметил-то? – буркнула она. – Никогда трусы не мог найти в собственном шкафу, хотя они двадцать лет лежали в идеальной стопке на одном и том же месте, а что сорочки нет, сразу просек.

– Ну и выражения!

Этот упрек она решила пропустить.

– Я тебе говорю, что у меня цейтнот. Погладь сам.

– Но я не умею.

– Иди в свитере.

– Сашенька, у меня завтра прием. Что ж я должен сидеть как охламон перед пациентами? Я понял, что ты занята, и не прошу гладить все, что накопилось, но одна сорочка у тебя займет три минуты! С твоим-то опытом!

Действительно, быстрее погладить, решила Александра. Если только есть чистые, иначе придется заряжать стиральную машину. Но, к счастью, в груде смятого постиранного белья нашлась одна рубашка Виктора.

Бывший муж со своими упреками будто выключил источник ее писательской энергии, сбил волну. Александра в одну секунду почувствовала себя грязной, неряхой, распустехой и, сев дома за компьютер, не смогла работать. Казалось, будто и текст у нее идет неопрятный, замызганный, душный. Пришлось встать и до полуночи вылизывать квартиру. И утром, приехав к Виктору, она первым делом принялась наводить порядок, а потом, не переведя духа, сразу кинулась готовить обед, для маленького Вити отдельно, а для большого так, как он любит.

Когда бывший муж вернулся с работы, то остался доволен.

– Ну вот теперь я узнаю свою Сашулю, – улыбнулся Виктор. – А то что это, будто подменили на какую-то чумичку! Так ведь гораздо лучше, верно? И работается приятнее, если кругом порядок.

Александра кивнула, хотя последнее утверждение не соответствовало истине. Хоть она и доказала, что не является неряхой, вдохновение не вернулось. Текст не шел, точнее, поскольку дисциплинированная Александра заставляла себя складывать буквы в слова, а слова в предложения, шел, но только серый и унылый.

Теперь она уже не была так уверена, что успеет к сроку. Что ж делать? Может быть, маму попросить два дня пересидеть с детьми? Но она уже старенькая, нагрузки будут тяжелы, и к тому же до сих пор злится на Виктора. Зачем отправлять ее в стан врага? С родителей хватило и хлопот по даче, когда Александра сорвалась оттуда, бросив все.

Придется обходиться тем, что есть.

Александра выжимала из себя все, но понимала, что книга уже не станет лучшей, не вознесет ее на новый уровень мастерства. Хороши только пятьдесят страниц в середине, но они потеряются между незрелым началом и громоздкой невыразительной концовкой.

А тут еще позвонила дочь и спросила, куда это пропала ее мама.

– Катенька, никуда я не пропала, – вздохнула Александра.

– Ну ты обычно каждый день звонишь, а тут вдруг целую неделю ни слуху ни духу. Спасибо, если «ВКонтакте» стикер пришлешь.

– Кать, ты же знаешь, что у нас случилось.

– А, да, – сказала дочь равнодушно, – но это не твое горе, мама.

– Доченька, ну что ты говоришь…

– Да я-то ничего как раз и не говорю. Только мне странно, почему мне звонит бабушка и начинает какие-то упреки непонятные. На отца мне наплевать, видите ли! А что я должна сделать? Бросить свою семью и лететь сюда с его ублюдками сидеть?

– Катя!!!

– Мама! Ну ладно еще, я дочь, эти дети – мои как бы братья, но ты-то куда? Папа с тобой развелся, значит, все. Пусть теперь крутится, как знает, ты ни при чем.

– Катюша, не надо так! Это как-то не по-христиански…

– Не по-христиански, мама, это иметь любовницу и плодить детей на стороне, – отрезала Катя. – Все остальное как бы норм.

Наверное, это было простое, ничего не значащее совпадение, но как только Александра поставила последнюю точку в своем тексте и отправила редактору, немедленно позвонил Мешков. Буквально звонок телефона раздался одновременно со звуком отправляемого электронной почтой письма, так что, прежде чем ответить, Александра призадумалась: если это перст судьбы, то на что бы он мог указывать?

– Я задерживаюсь, – сказал Мешков напористо. – Серия благотворительных концертов еще нарисовалась, сама понимаешь, не могу отказать.

– Хорошо, Всеволод, – подчеркнуто ровным голосом произнесла Александра.

– Ты огорчилась?

– Да.

– Я прилечу.

– Нет, ты действуй по своему плану.

– Прилечу на день. Точнее на ночь. – Мешков таинственно понизил голос, и Александра засмеялась.

Всеволод не имел привычки долго раздумывать, и уже через час сбросил ей эсэмэс с номером рейса и временем прибытия. Что ж, хоть дата выпадала на «детский» день, Александра успевала заехать домой, привести себя в порядок и встретить любовника в аэропорту. На всякий случай она позвонила Виктору и предупредила, что у нее важная встреча, пусть обязательно придет с работы вовремя.

В назначенный час Стрельников не явился. Александра стала названивать, но телефон не отвечал, наверное, Виктор задержался на операции. Что ж, за время брака она успела понять, что пунктуальность – не его конек, и специально назначила ему время немножко с запасом.

Но и запас истек, а Виктора все не было. Александра начала волноваться и, с трудом преодолев неловкость, приняла душ в Ингиной ванной, сообразив, что дома уже не успеет этого сделать. Так, укладку вычеркиваем, доверимся принципу «лучшая прическа – это чистая голова».

Косметика, как и средства для волос, мирно лежала дома, приготовленное с вечера платье ждало хозяйку на дверце шкафа, Александра прямо-таки слышала его зов, и начищенные до блеска туфли, наверное, нетерпеливо притоптывали в коридоре, а владелица не могла двинуться от детей.

Виктор не отвечал на ее звонки, а Мешков был еще в воздухе. Может быть, он забудет включить телефон после посадки и не узнает, что помешало ей его встретить. Александра прямо чувствовала разочарование, которое он испытает, не увидев ее в зале прилета.

Время все шло, и наступил момент, когда спешить стало уже бессмысленно. Как только она поняла, что безнадежно опоздала, позвонил Виктор и сказал, что был занят в операционной и дома появится не раньше, чем через час. Александра не сдержалась, напомнила о договоренности и в ответ получила нравоучительное: «Это хирургия! Здесь невозможно без непредвиденных ситуаций!» Дальше развивать тему она не стала, потому что слышала подобные сентенции тысячу раз. Конечно, это хирургия, но неужели нельзя было один раз за четверть века подумать, что ее дела тоже могут быть важны? Неужели нельзя было попросить другого доктора? Александра не смогла сдержать слез, надеялась только, что мальчик их не заметит, но ошиблась.

– Почему вы плачете? – спросил Гриша.

– Мне нужно было встретить одного человека в аэропорту, а твой папа задерживается на операции.

– Так поезжайте! Я посижу с Витей.

– Спасибо, – с благодарностью посмотрев на Гришу, вздохнула Александра, – но уже поздно. Не успею.

– Во сколько рейс?

Александра сказала.

– Сто раз успеете! Тут на машине сорок минут ехать по кольцевой! – сказал Гриша совсем взрослым тоном. – И потом, они ж не сразу выходят, еще багаж ждут.

– А ты откуда знаешь?

– Ездил маму встречать.

Александра вдруг неожиданно для себя самой обняла его. Стало стыдно, что она, переживая о своих мелких невзгодах, невольно ударила ребенка по больному. Странно, но Гриша не сопротивлялся, не напрягся, а доверчиво обнял ее в ответ, и она расплакалась уже всерьез.

– Так, хватит, – приказала она себе и шмыгнула носом. – Спасибо тебе, милый, за помощь.

– Не спасибо, а давайте в такси звоните.

Александра стремительно пронеслась по дому, устраняя источники возможной опасности. Заставила Гришу предъявить свой телефон, убедилась, что он заряжен, ее номер стоит в быстром наборе и ребенок знает, как вызывать специальные службы. Только после этого вызвала такси.

Прибыв без опоздания, Александра немного успокоилась, но поймала свое отражение в стеклянной двери и чертыхнулась. Стремление успеть к Мешкову поглотило все ее внимание, и она упустила из виду, что одета черт знает во что. На ногах кроссовки, а попу даже не облегают любимые Мешковым джинсы, нет, пятая точка банально упакована в бесформенные черные брюки, не стесняющие движений и удобные для прогулок с детьми. Старая Катина куртка тоже не облагораживает силуэт, а на лице не только ни грамма косметики, но следы недавних слез еще полностью не пропали.

Действительно, чумичка! А она так хотела после долгой разлуки предстать перед Мешковым в образе утонченной красавицы и вчера продумала этот образ до мелочей…

Что подумает бедный Всеволод, когда увидит, что любовница встречает его так, будто выскочила в булочную?

Может, ему будет стыдно подойти к ней на виду у всего аэропорта! А вернее всего, Мешков просто не узнает свою даму сердца в этой расхристанной домохозяйке. Александра уже почти поддалась трусливому порыву выскочить на улицу и сесть в автобус, как в зале появился Всеволод. Пассажир без багажа, не особо примечательный высокий жилистый мужик средних лет, одетый неброско и недорого. Очень средний «средний класс», приличный, респектабельный и скучный. Мешкова никогда не узнавали на улице, на себя концертного он становился похож, только когда переодевался для работы в саду: заляпанные землей старые джинсы и футболки мало отличались от его сценических костюмов.

Всеволод увидел ее, и лицо его просияло. Подойдя, он обнял ее так стремительно и сильно, что Александра сразу забыла о своих страхах.

Когда они встречались, Мешков почти не бывал у Александры, в основном она у него. Трудно сказать, отчего так повелось: то ли призрак Виктора слишком сильно ощущался в ее квартире, то ли боялись столкнуться с родителями Александры, а может, просто обоим больше нравилось проводить время на природе, чем в городе. Поэтому она была убеждена, что из аэропорта они поедут к Всеволоду в деревню, и совсем не подумала, что дорога туда-обратно сожрет добрую половину времени, которое Мешков выкроил для встречи с возлюбленной. Оставался один путь – к ней. Что ж, так даже лучше: дома быстренько переоденется в платье и накрасится, чтобы Мешков все-таки увидел ее красивой, но, как только они вошли в прихожую, Всеволод сразу набросился на нее.

– Ну подожди, – вяло отбивалась Александра. – Тебе же надо прийти в себя после перелета, набраться сил…

– Я хочу быть без сил, – хрипло говорил он, тесня ее к кровати. – Хочу погрузить тебя в пучину наслаждения и наблюдать, как ты покоряешься моей власти…

Тут он не выдержал и расхохотался.

– Давай уже. – Александра откинула одеяло.

…Потом он приподнялся на локте и стал смотреть на нее, но Александра почему-то совсем не волновалась, как выглядит в мягком свете бра и не слишком ли блаженное у нее выражение лица, недопустимое для культурной женщины.

– А ты изменилась, Саша, – вдруг сказал Всеволод.

– Да?

– Ага. Ты всегда была такая четкая, а сейчас какая-то наоборот зыбкая, будто светишься изнутри. Будто сияешь.

– Тебе не нравится?

– Нравится. Мне все нравится в тебе. Все меняется, сегодня солнце, завтра дождь, потом ураган, но не скажешь же – это не моя планета.

– Оставь свои поэтические штучки. Ты сейчас не на работе.

– Ладно. Пойдем тогда пожрем?

Александра похолодела. Вот оно – крах отношений и позор всей ее жизни! Пожрем! О, если бы можно было сейчас провалиться сквозь землю, она обязательно бы это сделала.

Занимаясь детьми, она почти перестала себе готовить, а когда пришлось гнать книгу – перестала абсолютно. Александра ела дыню, благо, сентябрь на дворе, сезон бахчевых культур. Дыня и еще бородинский хлеб составляли весь ее рацион, но сейчас даже хлеба в доме нет. Единственное, что Мешков может «пожрать», это половинка «торпеды».

Боже, как она могла так опростоволоситься? Главное, о своей красоте позаботилась, вот, платье до сих пор висит на дверце шкафа, а о том, чем покормить любимого человека, – нет! В кухне – шаром кати, даже не соврешь, будто в продуманном до мелочей меню главная фишка состоит в том, чтобы подать все с пылу с жару, и не втюхаешь любовнику яичницу с картошкой под видом изысканного испанского блюда тортилья де потато! Ни яиц, ни картофеля в доме нет. Позорище!

Всеволод между тем натягивал брюки в полной уверенности, что сейчас его покормят. Александра тоже оделась и, пряча глаза, призналась, что ничего не приготовила.

– Ну давай тогда закажем. – Мешков достал телефон. – Что хочешь, пиццу или суши?

– Ничего. Прости меня, пожалуйста, – покаянно поникла головой Александра.

– В смысле?

– Я понимаю, что это недопустимо, но я так была поглощена своим текстом, что забыла обо всем… – изо всех сил оправдывалась идеальная домохозяйка.

– Так что заказывать-то? – перебил Мешков, уже набравший номер доставки, и когда она ничего не ответила, взял несколько разных блюд. – Вот и все. В течение часа привезут, не о чем больше волноваться.

– Ну как это? Теперь ты знаешь, какая я эгоистичная и безалаберная женщина, – всхлипнула Александра.

– Нет, если уж придавать значение такой ерунде, то теперь я вижу, что ты меня любишь, – широко улыбнулся Всеволод.

– В смысле? – не поняла Александра.

– Так сильно предвкушала встречу, что забыла о прозе жизни, – подмигнул Всеволод, но, поняв, что Александра не шутит, а убивается всерьез, решительно воскликнул: – Да блин, прекрати! Если серьезно, то я прекрасно знаю, что такое работа над текстом. Тут другой раз в туалет сходить забудешь, не то что поесть.

Александра улыбнулась, хотя ей было совсем не весело. Боже, а если бы не замечание Виктора, она бы и в квартире не убралась! Какое счастье, что бывший муж привел ее в чувство!

– Саш, а поехали со мной? – вдруг сказал Мешков. – Чего тебе здесь сидеть?

– Не могу.

– Поехали! Если ты смущаешься, что мы еще не женаты, я тебе отдельный номер буду брать. И билет бизнес-класса.

Александра снова улыбнулась. Мешков не любил зря тратить деньги. Он очень просто питался и даже сейчас, она была уверена, звонил не в элитный ресторан, а в какую-нибудь демократическую доставку, одевался в самые народые марки, носил папины часы «Ракета» и как купил в незапамятные времена «уазик», так на нем и катался. В гастрольных поездках он доверялся администратору, но по собственным нуждам всегда перемещался в экономе. Единственной его слабостью были носки, но и тут он скорее рассуждал о преимуществах и недостатках разных фирм, чем закупался любимым предметом одежды. В общем, он производил впечатление неприхотливого человека в отличие от ее бывшего мужа. О, тот казался очень щедрым! Никогда не жалел денег на хорошую одежду, элитный алкоголь, вкусную еду и другие удовольствия. Машину менял каждые три года. Александра ни в чем не знала отказа, духи, шубы, бриллианты – все это у нее было на зависть подругам.

Начав встречаться с Мешковым, Александра долго думала, что он мало зарабатывает, и чувствовала себя немного виноватой в том, что проект сериала по ее книгам, где он должен был играть главную роль, заглох, и Всеволод лишился дохода. Но потом администратор группы разболтал ей по секрету, что Мешков переводит крупные суммы на благотворительность.

Она ушла в ванную и все-таки накрасилась. Не очень ярко, так, чуть тронула помадой губы, но все равно стало легче на душе. И платье она все-таки надела.

«Не знаю, что он там во мне увидел, но я себя просто не узнаю, – усмехнулась она, пытаясь соорудить какое-то подобие прически. – В жизни так не опускалась!»

Вдруг до нее дошло, о чем говорил Всеволод. Озарение оказалось таким внезапным и мощным, что Александра опустилась на бортик ванны и нахмурилась, пытаясь перевести поток знания в слова. Пока не получалось, но главное – они с Мешковым любят друг друга, а отчего да почему – можно размышлять потом, когда он уедет.

… – Так поедем? – спросил Мешков, не отрываясь от экрана телефона. – Как раз на мой рейс место в бизнесе осталось.

– Никак не могу.

– Ну Саш…

– Я бы с удовольствием, только у меня появились новые обязанности. – Александра поставила на стол приборы и, немного поколебавшись, достала из холодильника дыню. Если нарезать кубиками, сойдет за фруктовый салат. – Я не говорила тебе, но Инга, жена моего Виктора, погибла.

– О боже! Такая молодая…

– Да, Всеволод. Осталось двое маленьких детей, и я с ними сижу.

Мешков сел за стол, посмотрел на пустую тарелку и взял подбородок в кулак, как человек, которому нужно крепко подумать.

– Так я не понял, ты снова сошлась со Стрельниковым? – спросил он после долгой паузы.

– Господи, нет! – двумя руками отмахнулась Александра.

– А как тогда?

Александра рассказала как.

– Понял, – кивнул Всеволод, – но честно говоря, в данной ситуации мне было бы спокойнее, если бы мы уже поженились.

– Какое это имеет значение?

– Очень большое. Рано или поздно твой бывший сообразит, что ваше с ним воссоединение решит абсолютно все проблемы, и начнет клинья подбивать…

– Уже, – мрачно перебила Александра.

– Ну тем более. Ты уж извини, но я не хотел бы потерять тебя только потому, что твоему бывшему нужна нянька.

– Но отказаться я тоже не могла, – вспылила Александра. – Это ж дети!

– Да понятно. Ты все правильно делаешь, это я запсиховал.

Привезли еду. Мешков расплатился с курьером, а Александра красиво выложила суши из пластиковых контейнеров на тарелки. Вспомнила, что между подсолнечным маслом и уксусом у нее затесался начатый коньяк, который она добавляла в тесто, и достала бутылку.

Мешков плеснул понемногу в пузатые бокалы. Александра согласно этикету погрела бокал в ладонях, понюхала и отставила – запах оказался мерзким.

– Ты молодец, – сказал Всеволод. – Дети важнее всего, и я стану помогать тебе, когда вернусь. Мелкого другой раз можно будет моей дочери подсунуть, у нее своих трое, так что она даже не заметит, а старший музыку любит?

– Даже не знаю. Не занимается, но вроде слушает что-то.

– Я его на репетицию возьму.

– Ага, сейчас! Чтобы вы его там накурили! – вскинулась Александра.

Мешков поморщился:

– Ну что началось-то опять, Саша? Что за стереотипы?

– А, так когда во время репетиции на весь участок несет горелой травой, это стереотипы дымятся?

– Я тебе сказал, что с этим все. Больше никому не позволю курить в моем доме. Даже в моем присутствии, если хочешь.

Она промолчала. Мешков встал, подошел к ней и тяжело положил руки ей на плечи.

– Саша, ты знаешь, что я тебя люблю, – сказал он тихо, – и мне кажется, во всяком случае, я надеюсь, что ты тоже ко мне неравнодушна. Поэтому будет очень обидно, если мы не поженимся из-за того, чего на самом деле нет. Как убедить тебя, что я не касаюсь никаких наркотиков? Справку от врача? Тесты? Пожалуйста, сколько угодно.

– Нет, это унизительно.

– Да господи, Саш! Я понимаю, если бы я бил себя пяткой в грудь и вопил: believe me, тут да, был бы повод для паники. Но нет, я предлагаю тебе самой убедиться в том, что ты ошибаешься, а тебе это унизительно.

Он заходил по кухне так быстро и стремительно, что зазвенела посуда.

– Давно бы уже поженились, если бы не твои страхи, которые ты почему-то не хочешь развеять! Наверное, мне надо понимать, что ты перенесла тяжелый развод и теперь боишься довериться мужчине, вот тебе и мерещится то, чего нет, но, Саш, разве это правильно?

– Не только это, – буркнула она. – Ты зовешь меня замуж, а сам ничего не рассказываешь о своей первой жене. Это правильно?

Мешков резко остановился.

– Что ты хочешь от меня услышать? – спросил он тихо. – Что, Саша? Ты хочешь знать, что заставила меня забыть жену? Что только с тобой я стал по-настоящему счастлив? Но это не так. Я не забыл ее и до сих пор люблю, и ты не будешь для меня на первом месте, Саша. И я никогда не буду говорить с тобой о ней, потому что уже предал ее тем, что полюбил тебя, и не хочу предавать еще больше. Ты знаешь меня, видишь меня, чувствуешь, как я к тебе отношусь – этого достаточно. Но то, что было, касается только меня и Светланы.

– Теперь я тебе верю, Всеволод, – улыбнулась Александра. – Успокойся и садись есть.

* * *

Первое, что увидела Соня, войдя в ординаторскую, была гиря. Черная, большая, она стояла на полу возле окна и притягивала взгляд. Возле ручки краска сильно облупилась, и сквозь нее проступала ржавчина, придавая гире уютный домашний вид.

– Господи, что это?

– А, это интерн принес, – сказал Литвинов. – Он побежал с вами знакомиться в операционную, так что вы разминулись.

– Интерн понятно, а гиря-то зачем?

– Сказал, тренироваться будет.

Соня улыбнулась. Казалось бы, что смешного в том, что человек принес гирю на работу, а ей вдруг стало весело, и новый интерн заочно показался симпатичным. Она села за истории, но тут дверь распахнулась, и в ординаторскую влетел молодой человек.

– Здрасте, Софья Семенна! – воскликнул он. – Я ваш новый интерн, Иван Александрович!

– Но меня не предупредили…

– Ой, не знаю, надо вам, наверное, в отдел кадров тогда позвонить, там точно в курсе!

Посчитав церемонию представления выполненной, молодой человек бросился к гире и сделал несколько толчков от груди. Соня недоуменно покосилась на Литвинова. Тот ничего не ответил, лишь проартикулировал губами, что все нормально.

– Нормально, – буркнула она. – А когда начнутся махи и рывки, что? Знай, уворачивайся?

Соня посмотрела на молодого человека строго, нахмурившись, что не произвело ни малейшего впечатления. Он спокойно закончил свой подход, поставил гирю на место и засмеялся. «Нет, не получается у меня быть строгой начальницей», – подумала Соня и засмеялась в ответ.

То ли благодаря дружбе с гирей, то ли от природы, но Иван Александрович обладал атлетическим сложением, каждая мышца на своем месте. Черты лица трудно было разглядеть, потому что он постоянно или смеялся, или улыбался, но благодаря густым, круто вьющимся волосам, торчащим во все стороны в точности так, как рисуют маленькие дети, его трудно было бы с кем-то перепутать.

– Я сейчас введу вас в курс, – сказала Соня, приосанившись. Для кого-то из своих подчиненных может же она стать настоящей начальницей, в конце концов!

Но тут вмешался Литвинов:

– Сонь, оставь его! Оруженосец три часа ему по ушам ездил, так что пожалей беднягу!

– Ладно. А где он, кстати?

– Свалил. Хорошо, что напомнила, он сказал, что завтра и послезавтра будет отсутствовать.

– По идее, должен был у меня отпроситься…

– Сказал, главврач в курсе.

– Вот как?

– Ага. На какую-то конференцию в Москву ломанулся. Типа там его ждут. Телеграмму прислали: не хватает идиотских идей! Виктор Викторович, срочно приезжайте!

Соня показала глазами на Ивана Александровича и покачала головой. Нельзя издеваться над старшими коллегами в присутствии младших, это основы деонтологии.

– Ой, да перестань, – не смутился Литвинов. – Что тут Стрельников заливал бедняге, так я уже ничем впечатление не испорчу. Бренд продвигает себя сам.

Иван Александрович снова засмеялся, и Соня почувствовала, как губы против ее воли расплываются в улыбке. Стало вдруг совершенно наплевать, что Виктор Викторович грубо нарушил субординацию и что с ней в принципе мало кто считается, вот, даже из кадров не удосужились сообщить о новом интерне. И совсем не хотелось думать, что когда она была ученицей, то стеснялась просто зайти в ординаторскую лишний раз, а о том, чтобы размахивать там гирей в шестнадцать килограммов, и мысли не могло возникнуть.

– Очень жаль, что вы не застали нашего прежнего заведующего, – сказала она. – Вот это настоящий корифей! Он говорил мало, но многому бы научил вас.

Соня сама удивилась, с какой теплотой она вспомнила Ивлиева, несмотря на то что в свое время сильно от него натерпелась.

Только она выкатила велосипед от охранника и собралась ехать, как из дверей выбежал Иван Александрович и направился к ней.

– А можно я вас провожу? – спросил он.

– Не думаю, что это удобно.

– Я за руль сяду, а вы на багажник. Очень удобно! Жаль, конечно, что рамы нет, но и так нормич.

– В другом смысле. Вы интерн, я – завотделением.

– Да ладно!

– И все-таки, Иван Александрович, не стоит.

Он не настаивал, помог Соне сесть на велосипед, и, уже отъехав порядочно, она услышала крик: «Здорово катаетесь!»

Весь вечер Соня думала о новом интерне и о том, что он проявил к ней интерес. Сколько ему, года двадцать три? На вундеркинда-то он не похож, так что вряд ли меньше. Вполне приемлемая разница по нынешним временам. Немного его подстричь, укротить манеры, убрать детскую непосредственность, и вот вам, пожалуйста, хороший мальчик, о котором мечтают для нее родители.

Во время ужина Соня мысленно представила Ивана Александровича за столом, и он прекрасно вписался. Шутить с мамой, разговаривать с отцом о политике, украдкой подмигивая молодой жене, – все эти действия интерна в роли мужа оказалось очень легко вообразить.

Он подходит ей гораздо лучше, чем Герман, и по возрасту, и по интересам. И надо, конечно, уточнить в отделе кадров, но вряд ли у Ивана Александровича за плечами три брака и двое взрослых детей.

Соня замечталась. Идиллическая картина будущего с интерном разительно отличалась от мрачных перспектив союза с Германом. Родители, может, не придут в дикий восторг, увидев Ивана Александровича (в комплекте с гирей), но, узнав Германа, они бы вообще упали в обморок от ужаса.

«Он просто хотел покататься на велосипеде», – подумала она и расхохоталась. Приятно сознавать, что ты еще способна на детсадовские заблуждения.

* * *

Александра катила коляску с Витей по аллее парка. Школа находилась недалеко, и Гриша часто добирался самостоятельно, но ей нравилось его встречать. Дома она была поглощена малышом и разными хозяйственными делами и только по дороге из школы могла поговорить с пареньком спокойно и открыто.

Но сегодня она вышла, чтобы развеять собственные тягостные мысли. Дела поворачивались не слишком хорошо. Прочитав текст, редактор вызвал ее для личной беседы, что не сулило ничего хорошего. Так и оказалось. Новую книгу редактор не принял, сказал, что середина слишком прекрасна, чтобы прятать ее в остальном тексте гораздо более низкого уровня. Предложил под свою ответственность дать ей еще месяц для доработки, точнее, для переписывания, но Александра отказалась. Разве может женщина с двумя детьми что-то обещать? Точнее, обещать-то как раз может, а вот выполнить – вряд ли.

Что ж, сказал редактор, катастрофы нет. Вместо этого романа они выпустят авторский сборник рассказов, которые Александра писала для тематических сборников, а тем временем пусть она спокойно доделывает свой текст к выходу в марте.

Беседа прошла в доброжелательном тоне, редактор больше хвалил ее, чем ругал, и обещал, что, если Александра чуть-чуть постарается, перейдет на новый уровень мастерства. Но ей все равно было очень стыдно.

А главное, вдохновение не шло. Она поклялась себе, что не будет больше филонить и все свободное время посвятит работе, но тупое сидение за ноутбуком вряд ли можно назвать работой.

Витя в колясочке засмеялся и потряс погремушкой. Александра наклонилась к нему, поцеловала и приложилась щекой к щечке – не слишком ли холодная.

Наступила настоящая осень. Изумрудная трава вдоль берега пруда уже покрылась опавшей листвой, и дерево, давно нависшее над темной тихой водой, наконец сломалось и упало, но яркие листья еще полыхали на его протянутых к небу ветвях, и все же умирали и падали, и медленно плыли по черной воде, как Млечный Путь.

Осень – ироничное время.

Александра стала подбирать самые красивые кленовые листья, чтобы сделать из них букет. Когда она была маленькая, мама плела ей венок, предварительно прогладив утюгом каждый лист через тряпочку, чтобы не сворачивался. Есть фотография, где они с мамой обе в кленовых венках, надо бы найти и оцифровать.

«Хорошая идея, – вздохнула Александра, – только я через полчаса о ней забуду. Не до этого сейчас».

Тягостные мысли, на миг отступившие перед красотой природы, вновь овладели ею. Редактор дал солидную отсрочку, но сумеет ли она оправдать его доверие? Успеет ли? Если нет, то резервов совсем не останется и ее прогонят из книжного бизнеса. Кому нужен ненадежный автор? Правильно, никому. И разговоры про маленьких детей или плачевное материальное положение тоже никому не интересны.

Вот если бы она работала учительницей, тут другое дело. Если грамотно ныть и плакаться, то годами можно ездить на своем положении многодетной матери, как Емеля на печи.

А бизнес есть бизнес. Товар-деньги-товар, рентабельность, прибавочная стоимость и прочие штучки. Не будет товара – не будет денег, и никого не интересует, что ты вся такая героическая сидишь с детьми бывшего мужа.

Со Всеволодом тоже непонятно, как дальше. Он с пониманием отнесся к тому, что Александра опекает детей, но был совсем не рад узнать, что она теперь каждый день видится с бывшим. Это она еще преподнесла ему мягкую версию, мол, только сидит с детьми, и все, а о том, что фактически ведет все хозяйство мужа, стирает ему белье, кормит и гладит рубашки, Александра стыдливо умолчала.

А что будет, когда Мешков вернется из своего тура? У него прекрасный дом, который он любит и не захочет бросить, да и сама Александра охотнее жила бы у Всеволода, а не в квартире. Допустим, она переедет, и что? Станет четыре дня в неделю ездить к Виктору, как на работу? Что подумает Мешков, если даже ей это кажется не слишком приличным и попахивающим двоемужием?

Александра вспомнила конфуз с едой и, кажется, покраснела. Вдруг снова забудет приготовить обед Всеволоду? Отнесется ли он к подобной амнезии второй раз так же доброжелательно, как первый? Или как в детской считалочке: первый раз прощается, второй раз запрещается, а третий раз не допустим вас.

Внезапно вспомнилась единственная серьезная ссора с дочерью. Александра тогда еще работала в школе и хоть не слишком отдавалась профессии, все же трудовая дисциплина была для нее не пустой звук. В день, когда был назначен педсовет, вдруг позвонил Виктор и сказал, что пригласил к ужину гостей – своего коллегу с женой. Что ж, Александра всегда готовила для семьи как для гостей, и за свой стол не боялась, но последнюю уборку в доме она делала вчера, стало быть, сегодня чистота уже не идеальная. В обычный день она успела бы навести порядок, но педсовет есть педсовет.

Александра позвонила Кате и попросила протереть пол, помыть сантехнику и особенно начистить краны, зеркала и дверные ручки. Ладно, сказала дочь, но, прибежав домой за три минуты до прихода гостей, Александра увидела, что ничего этого не сделано. На макроскопическом уровне все выглядело чистым, но внимательный глаз мог бы заметить тут пятнышко, там – пылинку. Времени хватило только на экстренную обработку унитаза, и потом весь вечер она терзалась, что гости нашли ее плохой хозяйкой и неряхой.

Проводив гостей, Александра спросила у дочери, почему та не прибралась, и получила очаровательный ответ: «Ой, мама, я забыла!»

Это ударило Александру в самое сердце. Как можно было забыть прибраться? Тем более зная, насколько мать дорожит репутацией хорошей хозяйки? «Ты предала меня!» – плакала Александра, и Катя тоже плакала от таких страшных обвинений.

Обида на дочь оказалась такой острой, что все события, связанные с ней, намертво впечатались в память, Александра помнила каждое слово, сказанное тогда, и чувство горького разочарования в дочери, и неловкость перед гостями. «Тебе плевать на мать!», «ты эгоистка и предательница!», «ты специально ничего не сделала, чтобы меня опозорить!» – вспоминая теперь, какими обвинениями бросалась, Александра ежилась от стыда.

Скандал тлел несколько дней. Катя плакала, просила прощения, а Александра холодно говорила: «Ты сделала то, что невозможно исправить!» – и отворачивалась. Обида бурлила, выплескивалась через край, и в общем Александра злилась не на дочь, а на себя – зачем не может больше видеть в Кате самую лучшую, самую добрую и самую хорошую девочку, как было до сих пор. Казалось, дочь должна что-то сделать, как-то искупить свой чудовищный проступок, чтобы Александра смогла думать о ней по-прежнему хорошо, и рыданий и просьб о прощении тут будет мало. Но понять, какой именно подвиг должна совершить Катя, Александра не могла. Ситуация казалась необратимой.

Сколько слез было пролито тогда, а теперь оказалось, что «просто забыть» очень даже можно. И земля не расколется, если ты в чем-то отступишь от идеала. Нормальные люди отнесутся с пониманием, и, наверное, тогда Витин коллега с женой даже не заметили некоторой нестерильности в квартире хотя бы потому, что не имели при себе микроскопа, а она столько времени выносила дочери мозг и потом страшно тяготилась общением с этими милыми людьми. О, по законам кармы Мешков должен был устроить ей страшный нагоняй за отсутствие еды! В лучшем случае три дня талдычить о том, что она его совсем не любит и предала, раз ничего не приготовила, а по справедливости так и вовсе ее бросить. Мол, не могу жить с женщиной, которой на меня плевать!

Александра достала телефон, чтобы позвонить дочери и попросить прощения, но вспомнила о разнице во времени. Там, где живет Катя, глубокая ночь, не самая подходящая пора для покаянных излияний.

Вдруг вспомнилось, что помирил их тогда Виктор. Обнял обеих, сказал «вы мои хорошие, вы мои родные!», объяснил, что Катя, конечно, не права, но это просто ошибка, а не злостная диверсия, и Александра вправе сердиться, но все же не стоит бросаться такими ужасными обвинениями, но и Катя должна понять, что маме больно, а когда человеку больно, он не может себя контролировать. В общем, все немного погорячились, раздули из мухи слона, и надо срочно это прекращать. Муху прихлопнули и обо всем забыли.

Была у них дружная, любящая семья! Александра невольно улыбнулась, вспомнив, как они сидели на диване втроем, Виктор посередине, она – уткнувшись носом ему в правый бок, а Катя – в левый, обе рыдали, орошая слезами мужа и отца, а он крепко прижимал их к себе и попеременно целовал в макушки.

Это было, но уже никогда не вернется! Объятия разомкнулись, и каждый пошел своей дорогой.

Александра захотела погрустить, но тут позвонила Альбина Ростиславовна.

– Ты в своем уме? – напористо начала свекровь вместо приветствия. – Что ты себе позволяешь вообще? Как ты могла оставить детей одних?

– У меня была важная встреча, – привычно принялась оправдываться Александра, – а Виктор не пришел домой вовремя.

– Твой муж, моя дорогая, хирург! Специалист мирового класса!

– Бывший муж.

– Неважно! Ты должна понимать, что он врач, каких поискать, и спасение человеческой жизни для него высшая ценность!

– Я понимаю, но у меня тоже есть человеческая жизнь, которую спасать пока не надо, но уважать можно бы.

– Ты знаешь что? Давай не шути такими вещами! А то оглянуться не успеешь…

– Ладно, ладно. – Александра плюнула через левое плечо.

– Наверное, операция, на которой он задержался, была уж поважнее твоих свиданий! Ну а куда еще ты могла помчаться, задрав хвост?

Что ж, парировать было нечем. Александра вздохнула.

– Ты не имела никакого права оставлять детей одних в доме! Это вопиющая безответственность, которой от тебя я никак не ждала! – надрывалась свекровь.

– Альбина Ростиславовна, а помните, когда мы с Гришей взяли Тузика, вы сказали, что мальчик уже большой и должен ухаживать за братом? Ну вот я его и привлекла.

– Не передергивай!

Александра вдруг увидела себя со стороны: немолодая женщина стоит посреди осеннего парка. Вокруг такая красота, что дух захватывает, а она слушает всякую ересь и ищет оправдания, как школьница.

– Альбина Ростиславовна, если вас не устраивает, как я сижу с вашими внуками, только скажите. – Она вложила в слова столько любезности, сколько могла. – Я не обижусь, просто немедленно освобожу вакансию для более компетентной и ответственной няньки.

– Сашенька, ну что ты такое говоришь. – Голос свекрови мгновенно потеплел. – Ты великолепно справляешься, давай не будем ссориться из-за одного досадного недоразумения. Но ты должна понять, почему я так разволновалась. Мы сейчас все в одной лодке, все болеем за одно – чтобы детки росли в безопасности. Ты уж прости, но для меня самое важное – их интересы, Сашенька, да что я тебе объясняю. Ты сама мать и должна понимать меня без слов. А представь, они бы спалили дом? Или какие-нибудь соседи настучали в социальную службу, что мы бросили детей одних? Сейчас ведь всем позволено совать нос в чужую семью.

– Хорошо, – перебила Александра. – Только скажите вашему сыну, пусть, когда в следующий раз намылится спасать мир, сообщит мне, что задерживается. Чтобы в дальнейшем у нас без досадных недоразумений обходилось.

Как только она закончила разговор, сразу стало стыдно за свой тон. Какая-то она стала резкая и заносчивая в последнее время: сейчас вот свекрови нахамила, а до этого выставила из дому ни в чем не повинную Маргариту… Что-то с ней не так.

Александра очень любила подругу Лиду и доверяла ей, но почему-то стеснялась посвящать ее в свои новые жизненные обстоятельства, боялась, что та станет над ней смеяться. Только на спортивную секцию Гришу возила не кто иная, как Лидина тетка, а сама Лида близко общалась с редактором Александры, и то, что она все узнает и примчится вправлять мозги заблудшей подруге, был вопрос времени, причем ближайшего.

Так что Александра не удивилась, когда, возвращаясь из магазина, увидела припаркованную возле забора нарядную красную машину, сияющую, как пасхальное яичко, и улыбнулась. Дома у Лиды вечно царит жуткий беспорядок, а автомобильчик всегда будто только из салона.

– Ну, привет, – сказала Лида сурово. – С тобой, Сандра, как с ребенком – если затихарился, надо срочно бежать смотреть, не натворил ли чего.

– Тетка сдала?

– Естественно!

Лида посмотрела на Витю в коляске, немного посюсюкала с ним, но на ручки брать не стала, а, пройдя в дом, сразу села на диванчик и стала наблюдать, как мечется подруга, переодевает ребенка, устраивает в манежике, а потом кидается разбирать продукты.

– Шок вообще, – протянула Лида. – Докатилась…

– Не начинай только, я тебя прошу!

Александра быстро разделала мясо на порционные куски, забросила в морозилку и принялась варить кофе, предчувствуя серьезный и нелицеприятный разговор: школьным именем Сандра подруга называла ее только в самых критических ситуациях.

– Дорогая, я молчала как рыба, когда думала, что ты просто помогаешь сидеть с детьми. Но когда я вижу, как ты спускаешь в унитаз свою писательскую судьбу ради непонятно чего, тут уж извини…

Лида картинно развела руками.

– Что значит непонятно чего? Ради того, чтобы хоть немного облегчить детям потерю матери.

– Нет, ну ты молодец, конечно, – сказала Лида кисло, – но на себе-то крест зачем ставить? Какая связь между душевным состоянием детей и твоей гибелью как автора?

Александра промямлила, что все успевает и редактор ею доволен.

– Да? Сандра, он просто деликатный и вежливый человек, умеет работать с людьми и понимает, что, если начнет на тебя давить, ты вообще больше ни строчки не напишешь. Но мы не знаем, насколько хватит его терпения, и терпения читателей, кстати, тоже. Приведу такой пример: у тебя есть любимая марка шампуня. Ты приходишь в магазин, а она вдруг в продажу не поступила. День нет, два нет, а голову мыть надо, и ты вынужденно берешь шампунь другой фирмы, и он тебе нравится, так что о прежнем ты просто забываешь. С книгами тот же принцип, как это ни грустно, поэтому завязывай со своей благородной миссией и принимайся за работу.

Александра отрицательно покачала головой.

– Хорошо, а сколько ты вообще еще собираешься здесь тусить в роли бесплатной няньки и домработницы в одном флаконе?

– Боже мой, какие архаизмы!

– Не отвлекайся. Так сколько, Саш? Пока мелкий школу не закончит? Или ты, может, собралась снова замуж за Виктора, я просто не знаю?

– Нет, что ты! Ни при каких обстоятельствах!

– Тогда я тебе скажу, что будет. Ты еще лет пять проваландаешься с этими детишками, писательство твое окончательно и бесповоротно накроется медным тазом, и тут-то Витенька и приведет в дом молодую и красивую жену. Почему бы и нет? Гриша будет уже почти взрослый, с мелким тоже всех хлопот закинуть в сад останется. Чего б не жить? Он, конечно, выльет тебе на голову бочку сладких слюней, скажет, как безмерно благодарен и готов для тебя сделать все, что угодно, и ты всегда сможешь на него рассчитывать. Только если тебе что-то реально понадобится, с тобой будет общаться новая жена, которая так тебя унизит, что ты лучше с голоду сдохнешь, чем обратишься к бывшему.

– Какие ужасы ты рассказываешь. – Александра выдавила из себя смешок.

– И это не самый страшный вариант. Очнись, Сашка! Я еще понимаю, когда Средние века на дворе, двадцать человек детей и каждый год еще рожаешь, то корь, то чума, то голод, а если вдруг удачный год, то сразу война. Тут, конечно, ничего не остается, кроме как целый день по хозяйству крутиться, пока мужик с мотыгой в поле, иначе не выжить. Но сейчас-то, слава богу, прогрессивные времена!

Александра покачала головой. Кофе в турке стал наконец закипать, она сняла его с огня, осадила пенку и разлила по чашкам. Достала из буфета печенье, которое испекла накануне, чем вызвала новый взрыв негодования.

– Вот зачем ты на это тратишь время? – воскликнула Лида, проглотив изрядный кусок. – В супермаркете можно купить любую выпечку.

– Ага. И готовую еду.

– И готовую еду, а что плохого? Сандра, ты прямо как алкоголичка с этим своим хозяйством! Что за страсть прислуживать? У тебя в браке это было в тяжелой форме, и только я порадовалась, что ты возвращаешься к нормальной жизни, как ты обратно!

Лида взяла с блюда новое печенье.

– Ну скажи, в супермаркете такое не купишь?

– Не купишь, ну и что? Я бы обошлась, и Витенька обойдется. Конечно, ты всю жизнь только и делала, что ублажала его персону, и тебе трудно перестроить сознание, но поверь, он обойдется.

– У нас было справедливое разделение труда: он работал, а я вела хозяйство, – сказала Александра.

– И ты прямо вот сама так захотела? Прямо с детства мечтала похерить все свои амбиции и скакать вокруг его задницы?

Александра нахмурилась. Действительно, она с ранних лет знала, что главное предназначение женщины – быть женой и матерью, если этого нет, то никакая карьера, никакие профессиональные достижения не заполнят пустоты. Но ей нравилось учиться, и в школе, куда она пришла работать после института, тоже дела пошли успешно. Она ладила с детьми и выстроила ровные отношения с коллективом, в котором, хоть и нескромно так о себе думать, явно выделялась манерами и эрудицией. Александре предлагали поступить в заочную аспирантуру, но она отказалась, понимая, что это будет слишком серьезная нагрузка для семейной женщины, а вот соискательство почему бы не оформить? Тем более папа говорил, что коммунизм кончился, а связи, слава богу, остались, так что пусть дочка хорошо работает, а он поможет ей дорасти сначала до завуча, а потом и до директора школы. Александре казалось, она станет хорошим директором, но Виктор сказал, что зарплата учителя – слезы, и нечего из-за нее так стараться. Ему гораздо приятнее, когда дома ждет отдохнувшая красивая жена, а не вымотанная училка. Он – мужик и должен содержать семью, а жена пусть ведет дом и воспитывает дочку. Родного ребенка, а не всяких малолетних преступников – продуктов пьяного зачатия, которые станут ненавидеть свою учительницу тем больше, чем лучше она будет к ним относиться. Доводы мужа показались Александре разумными, и после недолгого колебания она перешла на полставки, а потом и вовсе превратилась в домохозяйку.

– А представь, ты бы не начала писать книги? – грозно спросила Лида. – Представь, ты узнала бы про Витькины художества, будучи просто неработающей бабой даже без пенсии? А? Как бы ты тогда себя чувствовала?

– Мне и так было очень плохо, хоть с книгами, хоть без.

– Нет, дорогая моя! Без книг было бы совершенно иначе! Пришлось бы проглотить измены мужа, а в идеале сделать вид, что ты вообще не в курсе событий, потому что после развода тебе тупо стало бы нечего есть.

Чтобы скрыть замешательство, Александра встала и принялась варить новую порцию кофе. Этот момент раньше ей в голову не приходил. Хотелось бы спокойно все обдумать, но Лида, увидев брешь в обороне противника, стала наносить новые удары.

– Думаешь, он о тебе заботился, когда уговорил бросить работу? – Лида тоже поднялась из-за стола и начала расхаживать по кухне, бросая строгие взгляды на Витю в манежике.

Ребенок не то чтобы побаивался этой шумной и решительной женщины, но сообразил, что на всякий случай лучше не привлекать к себе лишнего внимания, и тихо играл со своими машинками.

– Так вот, когда он уламывал тебя отказаться от собственной карьеры, Витенька думал только и исключительно о собственной заднице, впрочем, как и всегда!

– Лида, не ругайся при ребенке.

– Ладно, не буду. Но суть в том, что твоему мужу очень нравилось, чтобы он был альфа-самцом, а ты так, принеси-подай, пошла на фиг, не мешай. Сашка, да очнись ты! Брак это не поглощение одной личности другой, а союз двух самостоятельных людей. А ты жила так, будто тебя не было, не только обслуживала своего ненаглядного, но и заслуживала свое право существовать, дышать, думать. Только Витькино одобрение делало тебя живой.

– Лида, ты глупости говоришь.

– Ничего не глупости! Ты искала себя не в себе, а в глазах мужа, а там в лучшем случае отражение, а не ты. Я считаю, раз уж родилась, так имеешь право быть такой, как есть, и с мужем жить такой, как есть!

– Ну так ты и развелась, – буркнула Александра.

– Так и ты развелась!

Александра только вздохнула и в этот момент едва не упустила кофе.

– Сандра, ты знаешь мои принципы. – Лида на секунду приобняла подругу, как в детстве. – Все, что готова дарить, дари, а что не готова – за то бери сто процентов предоплаты. И никогда не надо жертвовать, это не просто вредно, а прямо-таки пошло!

– Ты закончила воспитательный процесс?

– Да! Хотя нет, погоди минутку, что-то еще хотела донести до твоего угасающего сознания… А, вот: твой бывший делал этих детей без твоей помощи. Как теперь говорят, это было только его решение, поэтому ты абсолютно ничего ему не должна. И детки, конечно, милые, и очень жаль, что потеряли мать, но им ты тоже ничего не должна. Если тебе нравится с ними возиться, то ради бога. Написала книгу, позанималась собой, свободное время появилось – вперед, звони Виктору, мол, готова посидеть с детьми. В два привезешь, в восемь заберешь. Не устраивает моя помощь в таком формате – иди на хрен. А сейчас ты находишься в каком-то совершенно идиотском положении: разрушаешь собственную жизнь, чтобы Витька сохранял свои сибаритские привычки.

Александра не стала спорить, понимая, что подруга приехала не для того, чтобы принять ее новый образ жизни, а только лишь с одной целью – высказать свое мнение. Какие аргументы ни приведи, они останутся непонятыми.

Сама она тоже не собиралась глубоко обдумывать Лидины сентенции, но когда подруга, сгрызя половину раскритикованного печенья, а вторую половину забрав с собой, уехала, Александра не могла выкинуть ее слова из головы.

Вдруг вспомнилась Маргарита, как та ходила прибираться втайне от Виктора. Бедная Инга! То, что жена врач с мировым именем, руководитель высочайшего уровня, не имело никакого значения в глазах Виктора. Только одно его волновало – насколько новая супруга обеспечивает ему беззаботное и комфортное существование. «Справляешься с обслуживанием моей царской задницы – ладно, так и быть, совмещай дом и работу, а уж как ты там все успеваешь, меня не касается. Сама по ночам не спишь или втихаря кого-то нанимаешь, пофигу, главное, что я доволен!» Разве это справедливо?

Нет, не все хорошо было в этом браке, не все так благостно, как выглядит на семейной фотографии… А у нее самой разве было лучше?

Правильно Лида сказала, она как алкоголичка. Четверть века прожила, не зная себя и не желая знать, растворившись в чужих желаниях, а когда развод позволил ей наконец встретиться лицом к лицу с собой, понять, что она существует и сама по себе, а не только когда заслуживает похвалы мужа, она не выдержала и сорвалась обратно.

Не вынесла трезвости.

Могло же быть иначе, могло! Она была вполне способна совмещать дом и работу и второго ребенка была в состоянии родить. Ну, не разводила бы цветы во всем подъезде, не держала бы коллекцию статуэток на открытых полках, а убрала бы под стекло, чтобы не протирать каждый день пыль. Готовила бы суп не каждый день, а два раза в неделю, как все нормальные женщины, и не пекла бы по воскресеньям пирожные, а в будни печенье к чаю. Может быть, Виктор сам бы отпаривал свои брюки и помогал бы ей гладить постельное белье, которое бы менялось не чаще раза в неделю. Жили бы себе два увлеченных человека, она – учитель, он – врач, растили бы детей… Может, Виктор тогда бы и не изменял жене, потому что с ней было бы интересно.

Александра засмеялась этому абсурдному предположению. Пора бы понять, что бывшему мужу интересна только его собственная персона. Какая Лида молодец, что приехала и вправила мозги одуревшей подруге! «Души прекрасные порывы» дело хорошее, но как источник существования не годится. Пройдет гораздо меньше пяти лет, прежде чем нерадивого автора погонят из писательского цеха, и на что тогда жить? Брать деньги у Виктора? Но полноценную зарплату няньки и домработницы он ей платить не станет, «родные же люди, Сашуля», ограничится жалкими подачками. Александра представила ужасную картину, как он приводит в дом молодую и красивую жену, а ей, старой и опустившейся, некуда уйти… И она остается как бы из милости и в благодарность делает всю работу по дому. Может, на Новый год и день рождения ей будут дарить какие-нибудь обновки… От ужаса Александра передернулась. Надо срочно что-то менять, а вернее, бежать от Виктора впереди собственного визга, пока не превратилась в приживалку.

Они с Мешковым все равно хотят съехаться, когда он вернется, и как оно будет выглядеть на практике? Александра станет метаться между домами Мешкова и Стрельникова? Двусмысленное положение, которого долго не потерпит ни один нормальный мужчина.

В общем, надо подыскать приличную семью, сдать им городскую квартиру и отдавать эти деньги Стрельникову. Пусть делает с ними что хочет – няню берет или пропивает, главное, ее совесть будет чиста.

Она действительно ничего не должна ни бывшему мужу, ни его внебрачным детям.

Осталось только набраться смелости и сказать это Виктору.

Шелестя шинами по опавшим листьям, подъехало такси. Александра вышла проводить Виктора к воротам, и, перед тем как выйти, он не удержался, притянул ее к себе и прижался щекой, как делал всегда, когда уезжал в командировки. Александра вдохнула знакомый запах мужского одеколона, и на глаза навернулись слезы – так это оказалось похоже на прежние времена. Совсем как раньше, она собирала его в путь, уложила смену белья, бритвенные принадлежности, зубную щетку и полотенце, отгладила свежую сорочку, приготовила костюм и подобрала галстук. Костюм остался еще с ее времен, она прекрасно помнила, что мастер в ателье чуть неровно пришил подкладку слева, и чтобы этот дефект был незаметен, надо особым образом отпарить пиджак. Что ж, портной гадит, утюг гладит, дело известное. Портфель тоже был подарком Александры на позапозапозапрошлый Новый год и до сих пор прекрасно сохранился, а вот превосходная кожаная куртка покупалась уже не на ее памяти. В их семье этот род одежды вообще считался вульгарным.

Александра отстранилась, последний раз оглядела бывшего мужа, пригладила прядь волос, поправила галстук и воротничок сорочки. Поцеловала в щеку, пожелала легкой дороги и махала рукой, пока он не сел в такси. Что бы там ни было, а человек должен пускаться в путь с легким сердцем. Скажет, что не будет больше сидеть с детьми, когда он вернется. Не с порога, конечно, но в тот же день. Предупредит заранее, чтобы он смог подыскать няню или еще как-нибудь устроить свои домашние дела.

Она не очень хотела оставаться в доме на ночь, это казалось нехорошо по отношению к Инге, но Альбина Ростиславовна пресекла робкие возражения, отрезав: «Я старая женщина, и так на пределе сил, и не собираюсь уродоваться из-за твоих дурацких фанаберий». Возразить по существу было нечего, а не отпустить Виктора в Москву – жестоко. Участие в этой конференции, чему бы там она ни была посвящена, было для бывшего мужа шансом напомнить о себе медицинской элите, показать, что он еще в строю, еще полон сил и нисколько не сломлен свалившимися на него бедами.

Александра гнала от себя стыдные мысли, что Виктор попытается использовать смерть Инги, чтобы добиться благосклонного отношения к себе. Почему-то ей казалось, что он обязательно станет это делать, тем более что Инга была не просто жена, а известный на всю страну хирург, многие из собравшихся на конференции знали ее, любили, кто-то, может быть, чувствовал себя обязанным ей, и теперь уважение к ее памяти заставит людей проявить участие к вдовцу. «Хотелось бы знать, что я ошибаюсь, – мрачно думала Александра, вернувшись в дом и запирая входную дверь на ночь. – Очень бы приятно было знать, что мой бывший муж порядочный и благородный человек и не станет извлекать из смерти жены выгоду. Но что поделать, если я прямо-таки вижу, как он дефилирует перед корифеями с выражением светлой скорби на лице. Именно светлой, потому что отчаяние отталкивает».

Она услышала детский плач и сразу забыла о бывшем муже. Собирая Виктора в путь, Александра отвлеклась от маленького Вити и, когда тот стал плакать, попросила мужа самого посмотреть, что с ним такое.

Виктор сказал, что ребенок куксится, но страшного ничего нет. Скорее всего, просто режутся зубки, или простудился из-за переменчивой осенней погоды. Пусть Александра дает ему побольше пить, вот и все. Он взял ребенка на ручки и быстро укачал. Александра вспомнила, что Катя тоже мгновенно успокаивалась на руках у отца, и улыбнулась.

Когда Витя уснул, отец осторожно положил его в кроватку и пошел одеваться.

А теперь, не успел Виктор отъехать, ребенок проснулся и снова заплакал. Витя был не ее сын, но все же Александра успела его узнать и понять, что он не любит расстраиваться по пустякам. Витя – жизнерадостный малыш и плачет крайне редко, по исключительно серьезным поводам. Александра слышала его рев всего пару раз, и это был басовитый и требовательный голос человека, который знает, чего хочет.

Но сейчас Витя плакал жалобно, тихо, будто у него нет на это сил. Александра подошла к кроватке, и сердце екнуло. Ребенок лежал вялый, только мотал головой и хныкал.

– Ну маленький, не надо. – Она взяла Витю на руки, прижала к себе и почувствовала, что у него нет сил на то, чтобы к ней прильнуть.

Александра позвонила Виктору:

– Ребенок опять плачет.

– Сашуля, ну ты же у меня такая хорошая мамочка, – сказал Виктор нежно. – Неужели ты забыла, какая у нас Катюша была беспокойная?

– У Кати было не так.

– Ну что я могу сделать? Я уже подъезжаю к кольцевой… Неужели ты хочешь, чтобы я отменил важную поездку, потому что ты не можешь успокоить ребенка?

– В том-то и дело, – с тревогой проговорила Александра, – что он, наоборот, вялый. Слишком вялый, Витя.

– Саша, я уехал полчаса назад и оставил дома здорового ребенка. Да, он немного куксился, но с детьми такое бывает. В общем, решать тебе: если ты, взрослая женщина, мать, не способна справиться с ситуацией, я отменю поездку. Плевать, что это мой шанс вырваться из задницы! Или, может, тебе нравится наблюдать, как я в ней сижу? А?

Александра нахмурилась: если Виктор начинал говорить так резко и отрывисто, значит, он в бешенстве. В таком состоянии от него будет мало толку, наоборот, только хуже, за много лет брака она успела в этом убедиться. Тут только одним способом можно было успокоить мужа – сделать так, как он хотел.

– Что молчишь? – с неприязнью спросил Виктор. – Решай быстрее, мы сейчас заедем на кольцевую дорогу.

Александра посмотрела на Витю, обмякшего у нее на руках. Кажется, он успокоился и начал засыпать. Вдруг ей в самом деле померещилось, что он заболел, просто она давно не нянчила детей и не помнит уже, как у них режутся зубки?

– Ладно, поезжай в Москву, – сказала она. – Я тут разберусь, если что.

– Все будет в порядке, – тут же оживился Стрельников. – Сашуля, не волнуйся.

Отложив телефон, Александра не стала вставать с дивана, чтобы не потревожить Витю. Пусть ребенок уснет как следует, тогда уж переложит его в кроватку. А утром, наверное, он проснется уже здоровым, улыбнулась она, тихонько раскачиваясь, чтобы лучше убаюкать малыша. Похоже, тревога была напрасной, но Виктор должен простить ей малодушие. Дети есть дети, с тех пор как Александра родила Катю, дня не проходило, чтобы сердце ее хоть на секунду не сжалось от страха за дочь, хоть та росла очень здоровым ребенком.

Она услышала скрип ступеней – это Гриша спускался со второго этажа. Он уже переоделся в пижаму, и по-хорошему нужно было прогнать его спать, но Александра малодушно позволила ему устроиться рядом с собой.

– Он какой-то странный, – вдруг сказал Гриша.

Александра посмотрела на Витю, и сердце екнуло. Ребенок не был похож на себя – будто исхудал, стал серый, глаза ввалились. Оставалась слабая надежда, что ей просто показалось. Александра попросила Гришу включить верхний свет и увидела, что все еще хуже.

– Господи! – вырвалось у нее.

Александра поцеловала малышу лобик, щечки, прижалась веком, вспомнив, что они лучше всего реагируют на изменение температуры.

– Принеси градусник, пожалуйста, – сказала она Грише, стараясь, чтобы голос звучал спокойно, но и без градусника она чувствовала, что температура не повышена. Кажется, животик у ребенка немножко раздулся. Александра погладила его по животу свободной рукой, и Витя забеспокоился, всхлипнул, всплакнул как-то хрипло и сразу затих, будто заснул, но теперь Александра видела, что это не сон, а забытье.

Когда Гриша прибежал с градусником, ребенка фонтаном вырвало.

Александра понадеялась на секунду, что после этого Вите станет легче, но нет. Он снова хрипло и коротко заплакал и прижался к ней, будто из последних сил. Она поняла, что так Витя хочет согреться, и завернула его в шаль.

Малыш серьезно болен, теперь это совершенно ясно, и самое страшное, что у него нет высокой температуры. Александра схватила телефон и набрала Виктора. Тот не отвечал. Наверное, уже сел в поезд, тогда дозваниваться до него бесполезно. Отправляясь на конференции в Москву, они с товарищами обычно брали билеты в СВ на один поезд и крепко выпивали в дороге.

Что же делать? Вызвать «Скорую»? А вдруг приедут некомпетентные специалисты и отвезут в какую-нибудь плохую больницу? Александра посмотрела на свой валяющийся в углу дивана телефон и вдруг вспомнила Колдунова, человека, который привез Гришу домой с похорон. Он известный врач и предлагал свою помощь, а сейчас его помощь нужна как никогда!

Наверное, это неудобно и неловко, но лучше пусть она выглядит навязчивой, чем Витя пострадает.

Александра решительно набрала номер:

– Здравствуйте, это Александра.

– Простите?

Она растерялась, как отрекомендоваться, чтоб не оскорбить слух сидящего рядом Гриши.

– Мы с вами шаверму ели в Петергофе.

– А, помню. – Голос чуть потеплел. – Что случилось?

– У нас маленький Витя заболел, мне кажется, что-то серьезное.

– Младший сын Инги?

– Да, да! По-моему, у него что-то с животиком. А Виктор уехал в Москву, и я тут одна…

– Так, дайте подумать. Вы меня застали в последний момент перед тем, как я собрался мыться, и больной уже в наркозе, так что я никак не могу приехать к вам. Вы сюда тоже не можете, больница взрослая. Пока я найду детского хирурга, пока вы доедете… Только время потеряем. Знаете что? У вас там рядышком больница же есть? И Стрельников там работает, между прочим, так что вы не будете просто тетя с улицы. Езжайте быстро туда. Ну а если что-то не срастется, перезвоните мне. Даже в любом случае перезвоните.

Александра обещала перезвонить, хотя поняла, что Колдунов не хочет ей помогать. Наверное, он про операцию на ходу придумал, чтобы она отвязалась, но нельзя его за это винить. Дал дельный совет, и на том спасибо.

К счастью, машина, увезшая сегодня Виктора, была раскрашена в корпоративные тона, и номер местного такси был на ней очень крупно обозначен, так что Александра запомнила его.

Машину обещали подать в течение пяти минут, Александра заметалась, сгребая в пакет памперсы, ползунки, пеленки и рожок с водой. О Грише она напрочь забыла и удивилась, когда он вышел к ней полностью одетый.

– Останься дома, – сказала она, стараясь, чтобы голос звучал спокойно. – Понимаю, ты боишься один, но я сейчас позвоню своим родителям, они приедут и с тобой посидят. Они очень хорошие, тебе понравятся.

– Нет, – покачал головой Гриша, – я лучше с вами. Вдруг что-то понадобится?

– Гриша, все будет в порядке.

– Да, но я поеду, – сказал Гриша так, что у Александры не хватило духу возразить.

В больнице их приняли не слишком любезно. Отругали, что нет при себе документов, и посадили в маленькую комнатку, облицованную кафелем. Через всю пластиковую дверь шла трещина, а кушетка была обтянута серым грязноватым дерматином. Лампа дневного света бликовала, отражалась в розоватых плитках, так что болели глаза.

Александра села на краешек кушетки, не спуская Витю с рук, и попросила Гришу лишний раз ни до чего не дотрагиваться.

Малыш перенес дорогу безучастно, только на выходе из такси его снова вырвало. Он лежал с закрытыми глазками, прильнув к Александре, а когда они сели на кушетке, немножко очнулся и сделал такое движение, будто искал грудь. Она почувствовала, как на глаза накипают едкие слезы бессилия: зачем она такая здоровая, если не может передать ребенку свое здоровье и силы? Зачем не может ничего для него сделать, только баюкать и плакать?

Что в ней толку, если она не может спасти своего малыша?

«Господи, сделай только так, чтобы он поправился! – взмолилась она. – Все что хочешь забери у меня, только спаси его! Не надо мне ни Всеволода, ни писательской славы, ничего, только бы Витя выздоровел!»

Она бы разрыдалась в голос, если бы не Гриша. Он стоял рядом и казался спокойным, но Александра чувствовала, как сильно он напуган, и любые внешние проявления ее слабости приведут его к отчаянию.

– Все будет в порядке, милый, – сказала она, стараясь, чтобы голос звучал уверенно.

Казалось, врач не идет целую вечность, но когда он все же появился, Александра взглянула на часы и поняла, что сидит в приемном покое всего десять минут.

Врач, неприветливый человек средних лет, быстро осмотрел Витю и отправил на анализы и на рентген.

Она все сделала и подумала, что врач не знает о том, что Витя – сын его коллеги, и надо быстрее об этом сказать, но когда вернулась из рентгеновского кабинета, ее встретил уже другой доктор – молодая крепкая женщина в белом халате, накинутом прямо на спортивный костюм.

Она тоже осмотрела Витю и нахмурилась.

– Это сын вашего Виктора Викторовича! – сказала Александра, торопясь.

Женщина покачала головой и вышла. Сквозь пластиковую дверь Александра слышала, как она напористо с кем-то разговаривает, но слов разобрать не могла.

Появились две девушки в веселеньких костюмчиках и поставили Вите капельницу.

Александра стиснула зубы, когда они искали у ребенка венку на ручке: так горько было, что она не может принять его боль на себя!

Она могла только гладить и целовать малыша и плакать, но если бы это еще хоть немного помогало!

Прошло минут пятнадцать, и Вите, кажется, стало получше. Он открыл глаза, завозился у нее на руках и даже потянулся к погремушке, которую Гриша показал ему. Он хотел еще дать брату бутылочку с водой, но Александра запретила. Нельзя кормить и поить, пока врач не разрешит.

Когда женщина вернулась, Александре показалось, что она расстроена и не знает, что делать. Сердце быстро забилось где-то возле горла, но спрашивать прямо было нельзя, чтобы не волновать Гришу. Женщина притянула к себе лист бумаги и стала задавать вопросы, на большинство которых Александра ответить не могла.

– Про прививки я ничего не знаю, но Витя не говорил, что какие-то не сделаны… Ничем, кажется, не болел… Вроде бы доношенный… – вот и все, что она могла сказать.

Врач была очень симпатичная девушка, но молодая, и Александре не верилось, что она сможет помочь, хоть, записав всю информацию, та и улыбнулась, пообещала малышу скорое выздоровление и попросила не волноваться.

По голосу было ясно, что она просто хочет подбодрить Александру и не дать ей впасть в отчаяние, вот и все.

Когда девушка ушла, еще раз повторив, что волноваться не о чем, Александра поняла: надо снова звонить Колдунову и прямым текстом сказать, что, если он не вмешается, ребенок погибнет. Что местные алкаши и вчерашние выпускницы мединститута никак ему не помогут. Малыш еле дышит, а они выясняют, от какой беременности он родился…

Руки были заняты, и она попросила Гришу подать ей телефон, но тут появился старик с очень густыми, нависшими над глазами бровями. Он был в чем-то уличном, так что Александра сначала не поняла, что это врач, решила, пациент ошибся дверью.

* * *

…Соня уже засыпала, когда позвонил дежурный хирург. Сегодня работал один из поликлинических докторов, твердо придерживавшийся главной заповеди врачебного труда: «первое, что необходимо сделать, это снять с себя ответственность». Сквозь зубы он проинформировал свою непосредственную начальницу, что поступил ребенок с инвагинацией и надо с этим что-то делать, между тем как у него нет сертификата детского хирурга.

Соня вскочила, натянула спортивный костюм и побежала к выходу: вообще врача из дома в экстренных случаях должна привозить «Скорая помощь», но быстрее ей будет доехать на велосипеде. Только когда она завязывала шнурки на кроссовках, из комнаты вышел папа и сказал, что на велосипеде ночью опасно, лучше он сам ее отвезет, так что через десять минут она была уже в приемном покое.

Там ее ждал еще один сюрприз: ребенок оказался не кем иным, как сыном Стрельникова. Соня поморщилась – общеизвестно, что у медиков и членов их семей все болезни протекают черт знает как. Оставалась слабая надежда, что дежурный врач ошибся и у ребенка просто кишечная инфекция, но рентгеновские снимки показали его правоту.

Соня позвонила детскому хирургу – тот не отвечал. Что ж, имеет право, никто не в состоянии находиться в боевой готовности постоянно.

Тогда она набрала детскую областную больницу. Там доктора в принципе не отказывали, но на всякий случай, представившись, она сразу сказала, что речь идет о сыне профессора Стрельникова.

– Да? – ответил собеседник без всякого энтузиазма. – Вы знаете что, найдите вашего детского хирурга и попробуйте расправить консервативно.

– Может, лучше сразу к вам? – спросила Соня, несколько обескураженная таким решением. – Сейчас ночь, дороги пустые. Наша «Скорая» за час доставит.

– Ой ладно! – воскликнул врач. – Быстрее, чем за два с половиной, еще никого не довозили.

Он был прав. Пока освободится машина, пока заправится, так и выйдет. Соня вздохнула.

– Но давность небольшая, даже так укладываемся в консервативное.

– И все же не вижу смысла рисковать. А вдруг непредвиденные обстоятельства? ДТП? Машина сломается, парк-то у вас небось полное говно.

– Да, – нехотя согласилась Соня, – говно.

– Ну и попадет ребенок к нам, уже когда надо оперировать, причем с резекцией кишки. Оно вам надо? Лучше быстрее найдите своего детского хирурга, расправьте консервативно и успокойтесь. Это ж первая инвагинация?

– Да.

– Ну и все!

– А если не получится? – холодея, спросила Соня.

– Тогда уж везите, конечно, – сказал собеседник с таким раздражением, что Соня удивилась.

В принципе он прав, чем быстрее начать консервативное расправление, тем лучше будет его результат, но если исходить из реалий, его решение странное и необычное. В областной детской больнице работали милейшие люди, понимали, что «взрослые» хирурги страшно боятся детей, не знают специфики, и обычно без проблем и пререканий брали на себя все сложные случаи. А тут вдруг такое явное сопротивление…

Она стала названивать детскому хирургу – нет ответа. Тогда Соня попросила дежурную сестру начать полноценную поисковую операцию и достать его хоть из-под земли, а сама пошла в смотровую – записать историю болезни и немного успокоить мать. Лишь записав первую фразу, она вспомнила, что жена Стрельникова погибла, значит, это не мать, а какая-то другая родственница. Но все равно волнуется за ребенка.

Соне было мучительно свое бессилие, и попытки успокоить родственницу были насквозь фальшивы, так что она не стала продолжать, а выскочила на пост. Сестра доложила, что детский хирург нашелся в Петербурге, в гостях у друзей, и готов приехать, хоть добираться ему не меньше двух часов и, кроме того, он сильно пьян.

«Что ж, человек в своем праве, – вздохнула Соня. – В свободное время может делать что хочет. Только знать бы сразу, до разговора с детским областным».

Она перезвонила в область, но хирург не брал трубку. В этом нагромождении препятствий Соне стало видеться какое-то колдовство. Она набрала номер сначала ординаторской, где ей никто не ответил, а потом приемника. Там очень любезный медбрат сообщил, что хирург ушел на операцию.

Время утекало.

Что же делать? Тупо посадить ребенка в сантранспорт и отправить в областную больницу, написав в направлении, что детского хирурга нет в городе? Но даже если вдруг машина и будет готова за двадцать минут, что маловероятно, то неизвестно, какой прием окажут в областной. Хирург может зависнуть в операционной до утра, и что тогда? Другие члены дежурной бригады могут отработать отлично, но надеяться на это было бы ничем не оправданным оптимизмом.

Соня шепотом чертыхнулась. Виноват всегда врач. Наплевать, что областной хирург поступает некрасиво, открещиваясь от лишней работы, что иметь одного-единственного детского хирурга на весь город по меньшей мере безалаберность, все это никого не будет интересовать. Вот ребенок с острой хирургической патологией – и девать его некуда. Придется действовать самой, но если что-то пойдет не так, то все равно обвинят Соню – зачем полезла, не имея сертификата по детской хирургии. Не бывает в нашей медицине такой ситуации, которую нельзя было бы повернуть против врача.

Чертов Стрельников, вот приспичила ему эта конференция! Со своими связями он бы за три минуты нашел детского хирурга для собственного сына!

Соня достала телефон и набрала номер. Недоступен абонент…

В тоске она прокрутила ленту контактов, и взгляд зацепился за номер Ивлиева. Скорее всего, бывший заведующий пошлет ее подальше, но отчаянные времена – отчаянные меры.

Ивлиев выслушал ее лепет, не перебивая.

– Ща, – сказал он. – Козлов только предупреди.

Под козлами, как поняла Соня из контекста, имелись в виду анестезиологи. Ивлиев почему-то не очень их любил.

Дежурный анестезиолог не обрадовался перспективе давать наркоз маленькому ребенку. Сразу спросил, звонила ли она в Питер, и когда узнал, что безрезультатно, предложил лучше попробовать еще, а если уж не получится в областную, то в какую-нибудь другую или сообщить дежурному по мэрии, пусть что-то решают.

От этих речей Соня почувствовала прилив холодного бешенства. Ее и раньше возмущала манера некоторых докторов преподносить свои прямые обязанности как личное одолжение. Часто доходило до абсурда: если пациенту требовалось дополнительное исследование или наркоз, хирургам приходилось просить соответствующих специалистов за этих больных, словно за собственных родственников. Причем, как правило, чем ниже был профессиональный уровень такого специалиста, тем больше нужно было его уламывать. Иногда Соня просто чувствовала себя психотерапевтом или переговорщиком. Но сегодня она уже потратила достаточно времени и сил на умасливание.

– Все возможности исчерпаны, – процедила она и сама удивилась, как сурово звучит голос. – Готовьтесь дать наркоз, иначе я действительно позвоню дежурному по мэрии, и мы составим акт, что вы отказываетесь выполнять свои обязанности.

…Ивлиев появился минут через пятнадцать, по обыкновению мрачный и злой. Быстро посмотрев ребенка и снимки, он обругал всех ишаками, и Соня поняла, что после того, как он поможет малышу, ее ждет страшный нагоняй. Ивлиев, наверное, соскучился на пенсии по разносам подчиненных. А в качестве бонуса будет лекция, что бабам в хирургии делать нечего… Соня невольно улыбнулась.

* * *

Витю забрали, а ей сказали ждать пока в приемном отделении. Смотровая понадобилась другим больным, и Александра с Гришей устроились в коридоре на скамеечке. Сидели рядышком, взявшись за руки, и ждали, что им скажут. Старик с бровями (Александра так волновалась, что не запомнила, как его зовут) объяснил, что попытается вылечить Витю без операции, но исключать этот путь пока нельзя. Если получится консервативно, то ребенка направят в палату наблюдения, где «мамочка» сможет за ним ухаживать, ну а если нет, то по ситуации.

Старик выглядел очень грозным, не успокаивал и не обещал, что все будет хорошо, но почему-то, как только он посмотрел Витю, паника отпустила Александру. Она верила, что для ребенка будет сделано все возможное и он обязательно поправится.

Сердце уже не трепетало, как заячий хвост, ушло противное чувство пустоты под ложечкой, и Александра стала способна думать о практических вещах. Собираясь в больницу, она побросала в пакет какие-то Витины вещички, а о себе не подумала. Между тем нельзя же находиться в хирургическом отделении в уличной одежде! Обязательно нужен халатик и тапки… А что делать с Гришей? Понятно, что мальчик волнуется за брата и все равно не уснет, но все же нехорошо, что он коротает ночь на скамейке в приемном отделении.

Тут в коридоре показалась шумная и, видимо, пьяная компания. У одного из ее членов рука была обмотана тряпкой, пропитанной кровью так сильно, что капли летели на пол.

Александра обняла Гришу, прижала к себе и сдвинулась на скамеечке подальше.

Только компания утихомирилась и села ждать врача возле перевязочной, как с грохотом пролетела по коридору каталка, толкаемая сотрудниками «Скорой помощи». Александра отвернулась, чтобы не видеть лежащего на ней человека, и свободной рукой прикрыла Грише лицо, чтобы он тоже не смотрел.

Жизнь кипела здесь, несмотря на ночное время.

Александра вдруг подумала, каким беспечным и приятным было ее собственное существование. Взросление в любящей семье, раннее замужество, крепкий и благополучный брак. Измены мужа, конечно, не обрадовали, когда она о них узнала, но в остальном все было просто идеально. Она могла позволить себе работать на полставки, а потом и вовсе стать домохозяйкой. Ничто не мешало ей развивать свои писательские амбиции, не пришлось выбирать между тяжелым изматывающим трудом с гарантированным куском хлеба без масла и приятным творческим процессом, который, может быть, принесет доход, а может быть, и нет.

Ей никогда не приходилось дежурить ночами, и чувство личной ответственности за чужую жизнь тоже было ей незнакомо. Зато все это выпало на долю ее мужа. Виктор не спал сутками, оперировал, принимал решения, от которых зависело, жить человеку или умереть. Общался вот с таким вот пьяным быдлом, как то, что шумит сейчас у перевязочного кабинета. Был в гуще жизни, в эпицентре борьбы за нее, пока жена сидела в хрустальном замке. Наверное, ему нужен был такой же боец, как он сам, с которым он сражался плечом к плечу, а не только безропотная принцесса, которая ничего не могла другого, кроме как ждать своего принца и гладить ему рубашки… Что ж, Инга как раз и была таким бойцом. Только вот если Виктор обрел наконец соратника и друга, почему не разделял с ним все, в том числе и быт?

Ладно, перебила себя Александра, сейчас не об этом речь. Пока доктора занимаются с Витей, надо решить, что делать со старшим. Альбине, что ли, позвонить, пусть приедет заберет? Бррр! Александру даже передернуло от этой перспективы. Что ж, бабка, конечно, притащится, она ж героиня, но что начнется, прямо думать не хочется. Сначала разрекламирует свой беспримерный подвиг, потом начнет до всех домогаться, как лечат Витю, что с ним делают и кто именно делает, а когда ее одернут, станет орать на всю больницу «яжеврач!». Вынесет мозг всем, уж в чем в чем, а в этом на нее можно положиться.

Попросить маму? Они с папой приедут без вопросов, но будут огорчены, что дочь до сих пор плотно участвует в жизни бывшего мужа. Потом оба они уже немолоды, и ночные приключения совсем для них не полезны. Господи, да они с ума сойдут, как только увидят входящий от дочери в такое время суток!

Тут зазвонил ее собственный телефон. Александра вздрогнула, прочитала, что это Колдунов, и с облегчением приняла вызов. Почему-то мысль, что это может быть бывший муж, была неприятна.

– Я освободился, – сухо сказал Ян. – Как у вас обстановка?

– Витю забрали доктора, вот сижу жду, что они скажут.

– Понятно. Ладно, я сейчас подъеду.

– Ну что вы, зачем. Тут вроде бы нормальные врачи.

– Подскочу на всякий случай.

Александра для виду поотнекивалась, но обрадовалась, что скоро появится взрослый человек, который поддержит ее и вообще проконтролирует ситуацию.

Она прикрыла Гришу полой своей куртки и украдкой помолилась, чтобы все прошло хорошо и малыш начал поправляться. Все тревоги и желания, обиды и огорчения, занимавшие ее жизнь в последнее время, теперь казались ничтожными и бессмысленными по сравнению с Витиным здоровьем. Не сданная вовремя книга, влюбленность в Мешкова – какая это суета сует, даже стыдно принимать всерьез. Дети – вот что важно, а остальное это так… Попытка заполнить пустоту.

Доктора не сказали, сколько придется ждать, и теперь Александра не знала, пора начинать паниковать или все идет по плану. Она окликнула медсестру и спросила, как она думает, скоро ли все решится, и та ответила, что в медицине нельзя делать никаких прогнозов. Как будет, так будет. Но раз пришел сам Ивлиев, добавила медсестра, то сделает все, что только возможно, чтобы ребенок скорее поправился.

Александра кивнула, но сказать ничего не смогла: во рту пересохло, а сердце колотилось так быстро, будто она пробежала кросс. Бывают такие болезни, когда самый лучший врач оказывается бессилен.

Никогда раньше она не слышала такого диагноза «инвагинация». Вдруг это совсем безобидная болезнь и она напрасно боится? Не выпуская Гришу из объятий, Александра свободной рукой достала телефон и набрала «инвагинация». Пальцы дрожали, картинка на экране прыгала, и Александра едва понимала смысл слов.

Она зажмурилась, медленно выдохнула, приказала себе сосредоточиться, и лишь тогда получилось прочесть, что инвагинация это особый вид кишечной непроходимости, причиной которой является внедрение одной части кишечника в другую. Сейчас доктора пытаются расправить кишку консервативно, но если это не получится, то придется делать серьезную операцию. Александра стиснула зубы, чтобы не заплакать: как это, оперировать такого маленького? Как он перенесет наркоз? Как будет потом жить?

Тут подошла медсестра и сказала, что Витю перевели в палату, пусть Александра оставляет верхнюю одежду здесь и поднимается ухаживать за ним.

Витю, как докторского сына, положили в отдельную палату и как раз вкатывали туда детскую кроватку, когда Александра с Гришей поднялись.

– Ну что вы, – засуетилась Александра. – Зачем это, мы бы и в общей полежали.

– Ладно, ладно. – Сестра уложила спящего Витю в кроватку. Александра кинулась к ребенку и даже в тусклом свете ночника увидела, что выглядит он гораздо лучше.

Сестры сказали, если проснется, не давать ни пить, ни есть, и что доктор еще зайдет. Потом они ушли. Александра уложила Гришу на большую кровать, не слушая возражений.

– Все позади, милый, – сказала она, хотя сама еще не осознала это до конца. Не верилось, что опасность миновала. – Сейчас нам всем надо отдохнуть. Ты ложись и спи, а мне все равно еще надо с доктором поговорить, кое-что поделать… А потом я поверх одеяла прилягу.

Гриша нехотя согласился, но раздеваться не стал, лег, не разбирая постели, к самой стенке и головой в ноги кровати, заметив, что если они лягут «валетом», то друг друга совершенно не стеснят.

«Лег спать, и на том спасибо», – подумала Александра и не стала спорить, только укутала покрывалом моментально задремавшего мальчика.

Она села возле кроватки Вити, посмотрела на его спокойное личико, на забинтованную после капельницы ручку, и сердце сжалось так, что она едва не потеряла сознание.

При мысли, что она могла бы принять Витину болезнь за обычные «зубки» и не пойти в больницу, Александра почувствовала такую пустоту, будто летит в страшную черную пропасть. А если бы это случилось в другой день, когда Виктор ночевал с детьми один? Хватило бы у него ума в конце концов сообразить, что сын серьезно болен? Или, когда Витя совсем обессилел, он бы только обрадовался, что малыш не кричит и можно наконец поспать?

Господи, как можно было вообще подумать, что он один способен смотреть за маленьким ребенком? Да он с Катей никогда не оставался, только с умным видом давал идиотские советы. Раз учится в медицинском вузе, то лучше всех знает, как ухаживать за детьми. Например, нельзя к ним вставать ночью, чтобы не избаловать. Будто младенцы – это адски дальновидные манипуляторы. И вот этот эксперт наделен единоличными полномочиями в ночное время, какой ужас!

Александра передернулась. Чтобы немного успокоиться, легонько пожала Витину пяточку. Гриша повернулся во сне и пробормотал что-то неразборчивое. Она встала, поправила на нем покрывало и вернулась к кроватке Вити. Тот спал с серьезным и сосредоточенным лицом, чуть нахмурясь, как часто спят маленькие дети.

«Сыночки мои», – вдруг пришла спокойная и ясная мысль, и все стало на свои места.

Судьба подарила ей двоих сыновей именно в то время, когда молодость с глупыми порывами и мечтами уже прошла, но она еще полна сил и сердце ее спокойно. Ей выпало великое счастье – не тратить опыт своей жизни вхолостую, а передать детям.

Дура, еще дни свободные себе выторговывала, а потом вообще хотела отказаться! Собственными руками отпихивала от себя то единственное счастье, которое действительно счастье.

Александра вздохнула. Книги эти чертовы, кому они нужны? Кто станет их читать через… да через год уже никто не станет! Мешков со своей якобы любовью… Что она хотела пережить с ним, какое великое откровение? «Ты не будешь для меня на первом месте» – да, так оно и есть, вторая половина жизни, все вторично. Ну так и зачем? А вот для маленького Вити она сможет стать самым первым, самым главным человеком, и неважно, как он будет ее называть.

Бог послал ей счастье стать матерью, когда она уже не ждала. Как часто она грустила, что Катя выросла слишком быстро и она не успела насладиться материнством. Надеялась, что вновь сможет пережить это счастье с внуками, но дочь живет на другом конце страны… И не просит мать к себе переехать!

Витя завозился во сне, Александра погладила его по спинке, прошептала «ш-ш-ш», и малыш успокоился, вздохнул и принялся спать дальше. Гриша дышал ровно и спокойно. «Завтра никакой школы, – подумала она с улыбкой. – Позвоню все-таки родителям, пусть заберут его к себе. Хотя нет, собаку нельзя оставить одну, а у мамы аллергия. Ладно, пусть сами разбираются, правнука они еще когда увидят, пора привыкать к новым внукам».

Тут дверь тихонько приотворилась, и в палату просунулась физиономия Колдунова.

* * *

Расправив инвагинат, Ивлиев подошел к Соне.

– Расстегни-ка, а то рук не хватает, – сказал он, поворачиваясь к ней спиной.

Соня дернула за липучки тяжелого защитного фартука. Со своим она справилась самостоятельно.

– Давай, выводи из наркоза и в палату, – скомандовал он анестезиологу, – а мы пока в ординаторской кофейку попьем. Да, Соня?

Она кивнула. Выйдя в мрачный коридор рентгеновского отделения, они увидели спешащего к ним Ивана Александровича, всклокоченного больше обычного.

– Софья Семенна, а что ж вы меня-то не позвали? – завопил он. – Это ж так интересно, что вообще! Я бегу, а вы уже закончили?

– Извини, сынок. Повторять не будем.

Соня подумала, что надо было действительно позвонить интерну, чтобы он в следующий раз знал, что делать, а не растерялся самым позорным образом, как она сейчас. Почему-то дежурная сестра догадалась сообщить молодому специалисту, что настоящий мастер проводит дезинвагинацию и неплохо бы перенять его опыт, а непосредственная руководительница не догадалась. Видимо, наставница из нее такая же ужасная, как и начальница.

– Ну ты пока не уходи, – буркнул Ивлиев. – Мало ли что, так на крючках постоишь. Пока кофе свари, а мы с Софьей Семеновной покурим.

– Ой, я с вами.

– Кофе иди вари! – цыкнул Ивлиев, и интерна как ветром сдуло.

Соня тоже хотела подняться в ординаторскую, но Ивлиев взял ее за рукав и вывел в сырую осеннюю ночь.

Они отошли от больницы, до кромки леса, куда еле доставал свет фонарей, выхватывая из темноты самые краешки пожелтевших крон и еловых лап. Окна почти все были темны, только крыло приемного отделения светилось нехорошим белым светом.

Ивлиев достал сигареты, прикурил, и за огоньком спички показался Соне каким-то старым волшебником или даже лешим.

– Вот так, Соня, – сказал он тихо. – Ты знаешь, у меня в семье ни у кого не было инфарктов. Ни у отца, ни у братьев, ни тем более по женской линии. А у меня был. Как думаешь – почему?

Она пожала плечами, хотя в темноте он вряд ли это увидел.

– Потому что такая наша работа – принимать решения. Не золотые руки там какие-то, не ум, не твой любимый цикл Кребса, а решение. Иногда надо его принять даже тогда, когда решения в принципе не существует. А я, Соня, нерешительный человек. Вот поэтому у меня был инфаркт.

– Какой же вы нерешительный?

– Такой же, как ты. Я умный и ответственный, как и ты, поэтому каждое решение мне давалось в сто раз труднее, чем беспечным дуракам. Легче мне было только в одном отношении – я думал всегда только о деле, а не о своих интересах, эту переменную я не учитывал никогда, так же как и ты.

Соня покачала головой.

Ивлиев продолжил:

– Это очень мучительно – решать, но для больного важно, чтобы решал именно ты, а не кто-то другой. Не тот, для кого все это игра. Так что, Соня, если ты страдаешь от бремени принятия решения, это верный признак, что ты способна решать, и решать правильно. Но если это бремя для тебя невыносимо, вали на хер из профессии.

– Но я не хочу…

– А не хочешь, так терпи. Не пытайся спрятаться за чужими спинами. Либо так, либо эдак. Поняла?

– Поняла. Скажите, а вы же специально тогда с аппендицитом сказали, что его нет?

– Ты такая умная, что противно разговаривать с тобой, – отмахнулся Ивлиев. – Ладно, пошли, молодой уже, наверное, сварил нам кофе.

В ординаторской Ивлиев пил кофе, а Соня, пользуясь моментом, устроилась дописывать долги по своим историям болезней. Иван Александрович рассказывал о том, как учился, какие теперь порядки в медицинском университете, нимало не заботясь, интересно ли Ивлиеву его слушать.

Соня уже привычно поразилась непосредственности своего интерна: если бы ее саму представили корифею хирургии, у нее бы язык к нёбу прилип. Максимум смогла бы ответить, как ее зовут, но разглагольствовать о своих победах – никогда в жизни.

Выждав время, Ивлиев встал проверить ребенка. Соня пошла с ним, а Ивану Александровичу старый хирург приказал сидеть на месте и не пугать людей среди ночи. И снова она позавидовала, что интерн нисколько не огорчился, а только засмеялся и сказал, что сварит еще кофе.

Заглянув в палату, они увидели там еще одного человека.

– О! – вдруг прошептал Ивлиев, чтобы не будить детей. – Поворотись-ка, сынку!

Человек, стоявший возле детской кроватки, при виде Ивлиева будто сгорбился и стал ниже ростом.

– Здрасте, – робко произнес он, и Соня узнала профессора Колдунова. Когда она училась в ординатуре, он прочел им несколько лекций.

Ивлиев зыркнул так, что бедный профессор приставными шагами выбрался в коридор.

Тем временем заведующий подошел к ребенку и так осторожно пропальпировал ему животик, что Витя даже не забеспокоился. Так, взмахнул ручкой, перевернулся на другой бок, но не проснулся и не заплакал.

– Ну вроде пронесло, – еле слышно сказал Ивлиев, – но вы наблюдайте, если что не понравится, сразу нам сообщите. И стул будет, тоже покажите, не выбрасывайте. А пока отдыхайте.

Они вышли из палаты, а Колдунов нерешительно стоял возле дверей. Соне даже пришло на ум слово «подобострастно».

– Что стоишь, пошли, – бросил Ивлиев.

… – Ну и какого хрена? – обрушился он на бедного профессора, когда все оказались в ординаторской.

– Да это сын моей ученицы, – робко оправдывался Колдунов. – Я просто не знал, что вы будете…

– Это ты вот ей скажи спасибо, что я был. Эх, Соня, как я его гонял, господи! Счастье вспомнить! – Ивлиев зажмурился так, будто попробовал что-то очень вкусное. – Сейчас я уже не тот, не тот! Эх, время! Забирает лучшие наши силы… Вот он тебе поплачет, как я его учил, и ты поймешь, что тебя я будто и не учил, а в цветке лотоса баюкал.

– Не стану рассказывать, – улыбнулся Колдунов. – Ученик – это все равно что ребенок, а дочек всегда балуют лучше сыновей, и так оно и надо.

– А я вот сексизм осуждаю, – важно сказал Ивлиев. – Баб в хирургии не терплю, но сексизм осуждаю, да.

– Вы всегда стояли на передовых позициях.

– Не подлизывайся. Что ты приперся контролировать за мной?

– Да говорю ж, не знал, – с мольбой взглянул на своего учителя Колдунов. – Если бы мне сказали, что вы придете, спать бы тут же лег. Вообще как получилось, что областная больница не приняла ребенка?

Соня рассказала – как. Ян Александрович вдруг нахмурился и встал. Прошелся по ординаторской.

– Пойдемте покурим, – сказал он наконец. – А ты, Иван, пока подожди нас тут.

– Да жесть вообще! – расхохотался интерн. – Если у вас секретики, так проще я сам пойду покурю!

– Или так, – согласился Колдунов. Подождал, пока Иван Александрович скрылся за дверью, и со вздохом продолжал: – Нехорошо говорить гадости о коллегах, и я сплетен не люблю. Передо мной стоит нелегкая задача…

– Ты не на ученом своем совете сейчас выступаешь. К сути давай, – перебил Ивлиев.

– Суть такая, что я даже не знаю, как лучше: очернить вашего коллегу или благородно промолчать об его художествах.

– Ну раз уж начал, то давай говори! – хлопнул ладонью по столу Ивлиев. – Разрешаю тебе опустить часть про твои моральные терзания и муки совести.

– Ну в общем, Стрельников очень плохой хирург. Ужасный просто.

– Какая сенсация! А то мы не знали!

– Казалось бы, мало ли плохих хирургов на свете, – продолжал Ян Александрович без улыбки, – но если ты хочешь имя и поток больных, то должен иметь свою уникальную фишечку. У кого-то это щитовидка, у кого-то толстая кишка, ну и так далее. Стрельников тоже захотел окучивать свою грядку, осмотрелся и расстроился. Все занято. Докторская у него по желудочно-кишечным болезням, это востребованная тема, но, увы… он знает лучше всех про химический состав желчи и камней, но что в этом толку, если любой ординатор второго года способен удалить желчный пузырь лучше, чем он? А операции на желчных путях, особенно реконструктивные, это высший пилотаж. Это надо такие руки иметь! Плюс каждый день тренироваться. Попробовал он себя на ниве панкреатодуоденальной резекции, так, извините, при взрыве бомбы летальность меньше, чем оказалась у него. В общем, такое. Все товарищи вокруг оперируют, а к Витеньке пациенты не идут. И конверты, соответственно, не несут.

– Печаль, – ухмыльнулся Ивлиев.

– Ну именно что! Стрельников помучился-помучился, да и нашел-таки гениальное решение. А почему бы не подбирать тех, от кого медицина отказалась? Почему бы не заняться пациентами с терминальными фазами онкологических заболеваний? Их, во-первых, много, во-вторых, никому они не нужны, и в-третьих, они готовы платить любые деньги даже за призрачную надежду на выздоровление. Гениальный маркетинговый ход. И можно ценник задирать до небес просто, если больной сам не заплатит, то родственники принесут, чистая совесть дороже денег. Лучше отдадут, чем потом всю жизнь себя корить: вот, был шанс, а мы денег пожалели.

– Но действительно надо же все возможности использовать, – осмелилась вступиться Соня.

– Согласен. Что-то было в его деятельности, наверное, полезное. Хоть переломили стереотип, что раз четвертая стадия, то делать уже ничего не надо, наркотики – и вперед. Но чтобы метод работал, руки должны быть умелыми и чистыми. А не так, как Стрельников. Он меня раз подставил: соперировал мужика так, что никто не понял, что это вообще было, операция или мумификация. Но мужик, бедолага, каким-то образом не умер сразу. Полежал в реанимации, вроде как даже оклемался, а тут Витенькина фабрика смерти уходит в коллективный отпуск, и пациентов, кого нельзя выписать, распределяют по другим отделениям. Мужик этот мне достался. Мы его выхаживали, как могли, но в итоге он все равно умер. Вдова понеслась к Стрельникову, мол, как же так, вы же обещали, а он отвечает: да, я обещал, и я сделал! А вот мои коллеги не справились! Загубили вашего дорогого мужа своими некомпетентными действиями. Все претензии к ним, пожалуйста. И началось! Жалобы, письма президенту, в газету и так далее. Почти год долбали, но странное дело, никто, ни одна собака из проверяющих не удосужилась прочесть протокол операции и сообразить: не диво, что пациент умер, диво, что он операцию пережил. Вот прямо дар у человека: всегда Витенька так устроится, что виноват кто-то другой.

– А как выпьет, как начнет задвигать про врачебную этику и солидарность, так прямо заслушаешься, – хмыкнул Ивлиев. – Всегда оно так: кто о чем разливается, у того того и нету.

– Поэтому и получили такой холодный прием в детской областной. Этот доктор, что с вами общался, в свое время поддался на Витину агитацию. Мы ему говорили, куда ты идешь, зачем, но он не слушал. Положил к нему жену. Машину продал, оплатил операцию, вроде все сделали, но пошли осложнения. А он уже попал под Витино обаяние и ходит как зомби. Слава богу, была у него еще резервная комната в коммуналке, ее продал. В итоге жена помучилась и умерла, а если бы он не связался со Стрельниковым, так годик бы точно протянула. И с приличным качеством жизни, а не в гною. Так что сами понимаете… Если бы вы не сказали ему, что ребенок – сын Стрельникова, так малыш бы тут же в детскую больницу уехал.

– А я, наоборот, думала, – вздохнула Соня. – Если будет в курсе, что свой, скорее возьмет. Не знаешь, где найдешь, где потеряешь.

– Это верно.

Ян Александрович прошелся по ординаторской, зачем-то выглянул в окно на облетевшие уже деревья, еле видные в свете редких фонарей на гранитно-сером осеннем небе, и со вздохом добавил:

– Наверное, не очень порядочно с моей стороны говорить о коллеге гадости за его спиной, особенно после того, как бедного Витю все же прикусили острые зубы закона. Мертвого льва типа что ж не пнуть.

Ивлиев достал огромный носовой платок цвета красного вина в желтую клетку, трубно высморкался в него и сказал:

– А я, кстати, удивлялся, почему за Стрельникова не заступилась медицинская общественность. Обычно доктора стараются защитить своего проштрафившегося коллегу, а тут ничего. Полная тишина. Ну, госпитализировал за взятку без очереди, ну виноват, и так тебе и надо.

– Так он подставил почти всех, кто мог бы реально за него замолвить. Вот с кем работал, тех и подставлял. Ученики? От него сбегали все, кто хоть что-то соображал, оставались только самые порядочные, из тех, что «раз в меня поверили и взяли к себе, значит, я по гроб жизни тут обязан оставаться». Но все они ходили у Стрельникова как дикие, сами себе придумывали тему исследования, сами исследовали, сами писали диссертации, сами правили, а он даже не читал никогда. Конечно, такой педагогический прием имеет право на существование, но ты тогда хотя бы прими участие в дальнейшей карьере человека. Раз он смог сам без твоей помощи написать годную диссертацию, значит, не дурак, может заниматься научной работой. Помоги ему устроиться в нормальное место, нет, куда там… Короче, чтобы не утомлять вас лишними подробностями, Виктор Викторович – это пятилетний избалованный ребенок, с упоением играющий в доктора, только в роли кукол у него пациенты, да еще подчиненные были, пока его не разжаловали в рядовые.

– Ну ты с какого хрена печешься об его сыне тогда?

– Так это сын моей ученицы в первую очередь. Любовь зла… – развел руками Колдунов. – А вообще я вам всю эту гадость рассказал с одной только целью: чтобы вы были со Стрельниковым крайне осторожны. Не снижая, как говорится, боевой готовности. Подставит так, что вы ахнуть не успеете.

– Перевожу специально для тебя, Соня, – буркнул Ивлиев. – Быть с человеком крайне осторожным – это не значит делать все, как он хочет.

Соня вздохнула. Совет Ивлиева серьезно запоздал, и как теперь возвращать утраченные позиции, она не знала. Может быть, Стрельников действительно такая мразь, как говорит Колдунов, а может быть, и нет, все же нельзя слепо доверять сплетням и кулуарным разговорам. К ней вернулось привычное чувство неловкости: разве достойна она сидеть вместе с такими известными хирургами, как Ивлиев и Колдунов, и слушать их разговоры? Нет, ей сейчас следует быть вместе с Иваном Александровичем, курить возле помойки, а не лезть к медицинской элите, тем более после того, как она опростоволосилась с ребенком Стрельникова. Не смогла ни расправить инвагинацию, ни перегоспитализировать… Разве она имеет право слушать плохое про Виктора Викторовича?

– Но это же хорошо, когда человек пытается вылечить тяжелого больного, – сказала она, поймав взгляд Яна Александровича.

– Да, София Семеновна, это хорошо, – улыбнулся он. – Только все работает, когда ставишь коня впереди телеги, а не наоборот. Понимаете? Когда мы оцениваем состояние, мы должны иметь в виду состояние здоровья, но никак не финансов. А у Стрельникова, к сожалению, в приоритете именно последний признак. Если больной в принципе операбельный, но бесплатный, Виктор Викторович даже не шелохнется в его сторону, ну а если готов на любые траты, тут уж он извернется! Человека в гроб загонит, но свое возьмет. Ну, потом, конечно, родных и близких утешит, не без этого.

Соня покачала головой. Виктор Викторович действительно умел очень хорошо общаться с родственниками. Он уводил их в свой (бывший Сонин) кабинет и там подолгу беседовал, поил чаем, и люди уходили умиротворенные.

О том, что Стрельников берет деньги, она, конечно, догадывалась. Анестезиологи так прямо требовали, чтобы она поговорила с ним и заставила делиться со всеми членами операционной бригады, но Соня не могла подступиться к такому деликатному вопросу. Как это она будет требовать чужие деньги? Да, ассистировала профессору Стрельникову, но в свое рабочее время, за которое получает зарплату, так же как и анестезиолог, и операционная сестра. Больной платит профессору, потому что он заинтересован в том, чтобы его оперировал именно профессор, а кто даст наркоз, кто подержит крючки и подаст инструменты, ему наплевать. Она – обычный врач, может быть, не хуже, но уж точно не лучше других, с какой радости вознаграждать ее?

Она молчала, а анестезиологи пытались бойкотировать пациентов Виктора Викторовича, находили у них противопоказания, снимали со стола при малейшем подъеме артериального давления сверх нормы, но в итоге главврач придушил их саботаж.

Соня опустила взгляд. Она не любила сплетни и перемывание косточек за спиной у человека, но если вспомнить ее личный опыт общения со Стрельниковым, придется признать, что Колдунов говорит правду. По крайней мере, он не сказал ничего такого, в чем бы у нее нашелся повод усомниться.

И детский хирург… Этот доктор никогда не отказывал, Соня вспомнила, как обрадовалась, узнав, что дежурит именно он. Сильно же Виктор Викторович насолил бедняге, что тот не захотел помочь ни в чем не повинному ребенку, хотя раньше всегда был сама любезность и без вопросов принимал на себя всех детей, даже если в принципе можно было справиться и на месте.

То же и с наставничеством. Стрельников с удовольствием разглагольствовал на медицинские темы, но речи его были из серии «посторонись, несу ахинею». Много красивых словес и ничего в сухом остатке.

Ну и самое противное: не хочется верить, что твой коллега, такой доброжелательный и радушный, так любящий рассуждения о человеческой порядочности и взаимопомощи, о корпоративной солидарности и прочих приятных вещах, подставит тебя при первом удобном случае, но, к сожалению, Соне уже пришлось убедиться в этом на собственной шкуре.

– Ладно, приняли к сведению и забыли, – сказал Колдунов решительно. – Что я, как баба, действительно, разболтался. Пойдемте еще разок ребенка поглядим, да я домой поеду.

* * *

Стрельников примчался на следующий день, взволнованный и расстроенный. Александра безучастно перенесла его крепкие объятия, поцелуи и слова благодарности, которыми он, не скупясь, осыпал ее. «Спасительница, умница, молодчинка моя». Она понимала, что Виктор искренен, но все же скулы сводило от слащавости его речей.

– Благодари Гришу, – сказала она сухо. – Твой сын поддерживал меня, как взрослый. Настоящий мужчина растет.

Утром она отправила Гришу на такси домой, выгулять и покормить Тузика. Александра очень волновалась, собирая парнишку в первое самостоятельное путешествие, и приняла все меры предосторожности: позвонила в хорошо известную фирму, посадив ребенка в машину, записала номер и заставила Гришу весь путь разговаривать с собой по телефону, благо батарейки у них не разрядились за ночь. Только когда ребенок доложил, что открыл дом и вошел внутрь, они простились.

За состояние Вити больше не было причин опасаться. Он спокойно выспался, проснулся в хорошем настроении и сразу потянулся к ней. Александра немедленно взяла его на ручки и прижала к себе, чувствуя почти физически, как душа переливается в малыша.

Около девяти утра зашел давешний старик, сурово взглянул на Витю из-под бровей, которые у него на лице образовывали что-то вроде козырька, и стал щупать ребенку живот.

Александра думала, что Витя напугается и заплачет, но, странное дело, он наоборот тянул ручки и доверчиво улыбался. Наверное, как-то понял, что этот страшный дед ночью спас ему жизнь.

Она хотела спросить, как зовут доктора, но постеснялась.

Чуть позже заглянула вчерашняя молодая женщина вместе с кудрявым парнишкой, наверное, практикантом. Она тоже погладила Витю по животу и разрешила поить ребенка.

Сказала, что все прошло успешно, но для гарантии нужно остаться в больнице хотя бы еще на сутки.

Александре очень хотелось переодеться и принять душ, но она вспомнила свои вчерашние метания, страшное чувство бессилия и решила, пусть лучше денек побудет грязная, зато под врачебным присмотром.

Впрочем, женщина, назвавшаяся Софьей Семеновной, распорядилась, чтобы ей дали казенный фланелевый халат, и даже посидела с малышом десять минут, пока Александра наскоро ополоснулась в общем душе.

Старая, сильно пахнувшая утюгом фланель с вытершимся аляповатым рисунком неожиданно напомнила Александре время, проведенное в роддоме с Катей. Тоже ей выдали фланелевый халат с безобразными рыжими цветами, и пах он в точности так же. Она ходила по длинному-предлинному коридору к белому столику, на котором стояла бутылка с какой-то настойкой и конусообразные рюмочки зеленого стекла. Кажется, они назывались мензурки. Александра по указанию врача капала себе тридцать капель микстуры в мензурку и выпивала. Она очень гордилась, что живот у нее после родов сократился сразу и стал таким же плоским, как раньше, и ни одной растяжки на нем не появилось. Соседки по палате ходили распустехами, жаловались, какие жуткие страдания им пришлось испытать во время родов, а Александра только качала головой и думала, что роды – вполне себе такое переносимое дело. Было приятно знать, что она достойно справилась с этим испытанием, только в конце потужилась слишком добросовестно, и от этого лицо покрылось мелкими синими пятнышками кровоизлияний. Но все это мелочи, и Александра мечтала, что года через два снова вернется в роддом. В крайнем случае через три…

Она улыбнулась, прогоняя грусть, и поспешила к Вите в палату. Он спокойно сидел с Софьей, но, увидев на пороге Александру, сразу потянулся к ней, просиял, а когда она поскорее взяла его на ручки, прильнул к ней изо всех сил и вздохнул протяжно и удовлетворенно.

Пришлось прикусить губу и задрать лицо к потолку, чтобы не расплакаться.

Ближе к обеду Софья заглянула снова, осмотрела ребенка и разрешила поесть что-нибудь легкое. Это оказалось весьма кстати, потому что Витя изрядно проголодался и плакать еще не плакал, но на дневной сон уже никак бы не пошел.

Александра волновалась, что нет при себе детской еды, но с кухни принесли какую-то специальную субстанцию, Витя с аппетитом ее умял и заснул, едва проглотив последнюю ложечку. Она положила его в кроватку, легла сама на большую постель и тоже мгновенно уснула, и так крепко, что, когда Виктор разбудил ее, не сразу смогла понять, где находится.

Несколько секунд она бессмысленно смотрела на незнакомые стены в желтенькой масляной краске, на постороннего человека в превосходном костюме и не понимала, зачем он обнимает ее и тормошит.

Только когда он несколько раз повторил «Сашенька моя, роднуленька», она сообразила, что находится в больнице, а рядом не кто иной, как бывший муж.

Ни слова о том, что Стрельников, на минуточку профессор хирургии, уехал от больного сына, не распознав инвагинации, сказано, естественно, не было. Виктор напирал на ее внимательность и героизм, и Александра не стала упрекать его, зная по большому опыту семейной жизни, как мгновенно портится настроение мужа, когда ему пытаются сказать, что он не идеал и не совершенство.

Вдруг вспомнилось, как один раз она пришла за Катей в садик и нашла дочку с высоченной температурой. Садик был хороший, поэтому находился довольно далеко от дома, пять остановок на автобусе, и Александра поняла, что больному ребенку такая дорога будет очень тяжела. Она позвонила Виктору, который как раз в то время обзавелся машиной, и попросила приехать за ними. «Ладно», – сказал муж. Воспитательница позволила ей положить Катю в кроватку, дала водички, и девочка уснула. Вити все не было. Воспитательница стала сначала нервничать, потом злиться: ей давно было пора домой. Александра извинялась как сумасшедшая, неудобство перед воспитательницей и стыд от собственной беспомощности мешались с беспокойством за ребенка. Наконец, когда часы показали половину девятого и воспитательница пригрозила вызвать «Скорую помощь», приехал Витя.

Он рассыпался в похвалах воспитательнице, поблагодарил за самоотверженность, заявил, что хирург, перманентно спасающий человеческие жизни, не может так свободно распоряжаться своим временем, как простые смертные, и увез семью домой.

Александра была на таком взводе, что упрекнула мужа за долгое ожидание. Сказала, что надо было сразу ехать за ними, а потом вернуться на работу, если у него там еще оставались какие-то важные дела.

Виктор вдруг повернул к ней лицо с совершенно белыми выпученными глазами, как бывают у вареной рыбы, и заорал, что она должна была вызвать такси, а не сидеть три часа в садике, мучая собственную дочь. Что она не может справиться самостоятельно с простейшими вещами. Что он кормит семью и заслуживает того, чтобы эта самая семья ценила его труды, а не превращала в мальчика на побегушках.

Александра испугалась: раньше она не думала, что добрый, ласковый ее муж способен на такие вспышки гнева. А когда Катя стала поправляться и тревога за дочку немного отпустила, Александра решила, что муж был в принципе прав. Действительно, если человек зарабатывает столько, что его жена может себе позволить такси, он вправе надеяться, что она при необходимости воспользуется этой услугой, а не станет выдергивать его с работы.

Ну а когда Виктор обнял ее и сказал, что «погорячился», она и вовсе перестала на него сердиться и постаралась забыть всю историю.

А теперь вот вспомнилось. Да так, что тошнота подступила.

Оказывается, это не муж был такой хороший, а просто она не позволяла ему быть плохим. Все время брака она тщательно контролировала себя, каждое свое слово, чтобы не допустить повторения того скандала, не видеть на лице мужа этих отвратительных вареных рыбьих глаз. Всегда и все делала так, чтобы не пришлось убедиться в том, что муж – отъявленный эгоист. Никогда не позволяла потенциальной энергии его любви перейти в кинетическую. Все шло так, как он того хотел, а Александра оставалась с приятным сознанием, что, конечно, он поступился бы своими желаниями, если бы только она его об этом попросила. Кажется, подумалось ей теперь с неожиданно острой горечью, везде в мире этот метод называется: «не трогай говно, чтобы не воняло». Вот она и не трогала… Только зачем-то жила с ним.

Сразу пришло в голову, что Виктор, несмотря на испытываемую им дикую отцовскую тревогу, все же сначала потусовался на своей конференции, прежде чем сесть в обратный поезд. Она дозвонилась ему в семь утра, когда он только подъезжал к Москве. Ничто не мешало вскочить в первый же «Сапсан», и к обеду он был бы уже в больнице.

Но нет, Стрельников пересилил свое беспокойство, собрал волю в кулак и посветил лицом как минимум на утреннем заседании. И только разобравшись со своими делами, рванул спасать сына.

– Иди домой, Витя, – сказала она сухо, высвободившись из его рук. – Уже поздно, надо отпустить Альбину Ростиславовну.

Когда утром она позвонила свекрови, то ждала любой реакции, но только не быстрой и оперативной помощи. Бабка тут же подхватилась, спросила, не надо ли подменить невестку в больнице, и, получив отрицательный ответ, поехала к Грише, так что ребенок, к счастью, был не один, но все же после такого стресса ему наверняка хочется поскорее увидеть отца.

– Пойдем вместе, – вдруг заявил Виктор. – Чего вам тут киснуть?

– Нас оставили под наблюдением врача.

– Так я же врач. Буду вас наблюдать. – Стрельников игриво подмигнул, отчего Александру передернуло.

«Ты уже один раз понаблюдал, врач хренов», – подумала она, а вслух сказала:

– Витя, ты прежде всего любящий отец и не сможешь мыслить объективно. Хоть ты и очень хороший доктор, – добавила она торопливо. Привычка, что ж…

Стрельников нехотя согласился с этими доводами, нежно расцеловал сына, а потом Александру и ушел.

* * *

Прощаясь, Ивлиев признался, что скучает по работе и хотел бы вернуться хотя бы консультантом. Соня обрадовалась, все же она не успела перенять у него все секреты мастерства, да и Ивану Александровичу будет очень полезно учиться у такого мастера. А то еще наберется у Стрельникова всякой чуши, потом как избавляться?

Только как это сделать, если она для главврача пустое место? Последнее время он все решает с Виктором Викторовичем, будто заведующий отделением именно Стрельников, а вовсе не Соня. Ее только ставят перед фактами, да и то не всегда. Наверное, когда кончится ограничение на руководящую работу, его сразу назначат заведующим, а Соню разжалуют в рядовые врачи. Конечно, Стрельников более опытный специалист, доктор наук и больше подходит к этой должности, а она, если судить объективно, наоборот, еще не доросла, и решение это будет правильным. Только как потом работать в коллективе, где все знают, что ты не справилась и тебя понизили? Это уж такой позор, что хуже не придумаешь!

Она даже пожаловалась Герману, но он только прислал ей видео штормящего океана и посоветовал бросить всю эту «тряхомудию» и быстренько лететь к нему, пожениться и жить счастливо, не тратя нервы на подковерные интриги всяких чудаков.

«Может, и правда? – мечтала Соня. – Пусть тут сами квасятся, как хотят! Что я оставлю? Вечный страх ошибиться, несоответствовать? Мучительные терзания перед принятием каждого решения? Неуважение руководства? Опасность заразиться ВИЧ или сесть в тюрьму? Ивлиев сказал, мол, не хочешь терпеть адские страдания от поисков верной тактики, вали из профессии. Но он же не уточнил, что это позорно, с другой-то стороны! Это же можно – признать, что ты к чему-то не готова. Герман вот признал, что не готов лишить ее невинности, и ничего. Не потерял самоуважения, да и она не стала хуже к нему относиться, пусть и очень хотела пережить первый опыт именно с ним.

С другой стороны, выходить замуж только потому, что боишься не справиться с работой, тоже глупо. Брак, увы, это не каменный домик Наф-Нафа, в который можно вбежать и захлопнуть дверь перед самым носом злого волка. Хотя бы потому, что волк обычно живет внутри тебя самой…

А главное – это родители. Как от них уехать? Как оставить одних? Чтобы они видели внуков раз в год, если, конечно, допустить, что такой старый человек, как Герман, еще способен к зачатию?

Если бы она еще любила его, как делают героини книг, если бы чувствовала какое-нибудь томление, или что там положено. Но она даже не скучает по Герману! Иногда только думает, вот было бы хорошо, если бы он сейчас был рядом. Или когда поздно возвращается домой после трудного дня, представляет идиллическую картину совместного вечера.

Но так, чтобы тосковать или волноваться, «как он там без меня», этого нет. «Потому что без меня всяко лучше, чем со мной, – вздохнула Соня. – В бытовом плане точно. Пока я там приеду, пока научусь хоть пельмени варить, бедняга давно уже от гастрита загнется. И с работы его погонят за неподобающий внешний вид. В мятых брюках-то и в рубашках с прожженными воротниками». Ей не приходило в голову, что если сейчас, живя один, он приходит на работу точно такой, как во время встреч с ней, а именно аккуратный, подтянутый, в выглаженной форме или такой же качественной гражданке, то он в камеристке в принципе не нуждается, хорошо умеет следить за собой сам. Да ей много чего не приходило в голову, и главное, что Соня забывала важное знание о себе – что она умела быстро и с удовольствием учиться. А потому переживала, крутила в голове ужасные сюжеты своего позора в бытовой семейной жизни, ужасалась, страдала.

…Перед уходом домой она зашла посмотреть Витю Стрельникова. Узнав, что женщина с ним – это первая жена Виктора Викторовича, Соня испытала нездоровое любопытство. Ситуация завораживала, точнее говоря, просто не верилось, что супруги после развода способны сохранить настолько прекрасные отношения. К тому же первая жена оказалась очень красивой женщиной, Соне казалось, что такие не подбирают крохи прошедшего счастья. А тут вон как…

Убедившись, что ребенок в порядке, Соня спросила, довольна ли Александра условиями, и как-то незаметно они разговорились.

Александра удивлялась, как такая милая девушка работает хирургом, и Соне пришлось объяснить, что труд этот – не сплошное «по колено в крови», а скорее, «по уши в бумагах».

– А я еще огорчалась, что дочь не пошла в медицинский, – улыбнулась Александра.

Чувствовалось, что ей хочется рассказать о своей дочке, поэтому Соня спросила:

– А кто она по специальности?

– Она артистка, – улыбнулась Александра. – Только вышла замуж за моряка и уехала жить на Камчатку, так что вряд ли станет знаменитой.

«Надо же, – подумала Соня, – муж этот вполне может быть знаком с Германом». Мир тесен, вот уж что правда, то правда. Наверное, надо было сказать, что еще есть целая жизнь, чтобы прославиться, или хотя бы изумиться, как это у девушки хватило силы духа, или еще что-нибудь, но Соню интересовало совсем другое.

– А как же вы ее отпустили? – выпалила она.

– То есть?

– Как позволили ей вот так вот просто взять и уехать?

Александра казалась обескураженной.

– Мне как-то не приходило в голову, что так можно, – сказала она наконец. – Естественно, я не пришла в восторг, но что было делать? Давить на жалость? На чувство долга?

– Но вы же ее вырастили, неужели вам не хотелось, чтобы она осталась рядом с вами?

– Хотелось. Только мы дарим детям жизнь, а не даем в аренду. Мне, знаете, пришлось повторить это не один и не два раза, – улыбнулась Александра невесело, – поэтому сейчас я знаю, что говорю. Объятия лучше раскрывать, а не смыкать.

Соня улыбнулась в ответ и, пытаясь сгладить свою бестактность, перевела разговор на Витино здоровье.

Придя утром на работу, Стрельников не скупился на благодарности. Он тысячу раз назвал Соню ангелом-спасителем, заявил, что отныне и навек пребывает перед ней в неоплатном долгу, достал из своих закромов бутылку какого-то элитного алкоголя и попросил, чтобы Соня передала ее Ивлиеву вместе с самой горячей благодарностью.

Тут ее осенило:

– Виктор Викторович, если вы хотите отблагодарить Ивлиева, поговорите с главврачом, чтобы он ему дал полставки.

– Господи, зачем?

– Затем, что он хочет и может работать.

– Сонечка, девочка моя, но он же уже старик, – фыркнул Стрельников. – Куда ему оперировать?

– Ну да, у стола стоять ему тяжело, но в качестве консультанта он просто бесценен! – воскликнула Соня и, поражаясь себе, принялась говорить то, что явно было по душе Стрельникову. – Виктор Викторович, вы же известный профессор, величина мирового уровня, вы же будете часто ездить на конференции, и вообще неловко вас к каждому алкашу дергать… А ведь случаются ситуации, когда необходимо участие опытного доктора, такого, как вы или Ивлиев.

Соня говорила и говорила и с ужасом понимала, что сейчас первый раз в своей жизни откровенно врет и занимается тем, что называется «манипулировать людьми». И это очень нехорошо, отвратительно и недостойно, но, с другой стороны, если взрослый человек попадается на столь плохо замаскированный крючок, то это проблемы взрослого человека.

– Ты права, моя хорошая, но все-таки он очень уж старый, – добродушно улыбнулся Стрельников. – Ему пора на печке сидеть, а не хирургией заниматься.

Тут уж Соня не выдержала:

– Слушайте, Виктор Викторович! Если бы Ивлиев позавчера сидел на печке, то неизвестно, остался бы живым ваш ребенок. В лучшем случае лежал бы сейчас в реанимации без метра кишки. На секундочку представьте, от какой беды Ивлиев вас избавил, и поговорите с главврачом.

Стрельников поморщился, но к своему приятелю главврачу все-таки отправился, и через неделю Ивлиев вышел на службу, правда, Соня видела его редко. Он сидел теперь в поликлинике.

Если в отделении было мало работы, она отправляла к Ивлиеву Ивана Александровича, чтобы старый хирург поучил молодого разным премудростям, а главное, немного приструнил. У нее самой не хватало сил сдерживать кипучую энергию интерна, которая была очень позитивная, но страшно непосредственная.

Иван Александрович был человек умный, и потому не вся информация, полученная в медицинском вузе, пронеслась мимо его головы. Кое-что все же зацепилось за извилины, а главное, он обладал тем качеством, которое одно только и гарантирует успех, – интересом к своему делу. Готов был торчать на работе сутками напролет, если попадался непонятный пациент, то зарывался в Интернет, выискивая подходящий диагноз, бегал на все консилиумы, да и руки у него оказались неплохие. В общем, сокровище.

У этого бриллианта чистой воды оказался только один дефект: Иван Александрович не затруднял себя чинопочитанием.

Для Сони было дико видеть, как на консилиумах он свободно обращается к главврачу или начмеду, высказывает свои идеи, задает вопросы или – о ужас! – критикует их точку зрения. Один раз начмед ошибся в названии одного фактора свертывания, так Иван Александрович тут же его поправил, и Соня, естественно, потом получила нагоняй, зачем распускает подчиненных.

Впрочем, хоть Иван Александрович часто оказывался прав, он не страдал комплексом всезнайки, понимал, что раз все ошибаются, то и он тоже может, и критику принимал безболезненно. Как многие действительно умные люди, он с трудом сосредотачивался на рутинных вещах, заполняя историю болезни, уже размышлял, что с пациентом и как его лечить, поэтому приемный статус у него бывал написан крайне сумбурно. Соня рвала историю, заставляла переписывать, подключив логику и здравый смысл, Иван Александрович вздыхал: «Да жесть вообще!» – но покорно садился за работу и через минуту уже над чем-то хохотал.

Впрочем, Соня не чувствовала с его стороны неуважения, и ей не казалось, что парень нарушает субординацию, даже в те моменты, когда он пытался ухаживать за ней. Она видела, что нравится Ивану Александровичу, но не так, чтобы обо всем забыть.

Наверное, если бы она согласилась пойти с ним в клуб или в кино (у интернов не бывает денег водить дам по приличным клубам, а в неприличных страшно), то мог бы завязаться настоящий роман, но Соне пока больше нравилось так: иногда улыбнуться первой, иногда поймать заинтересованный взгляд, иногда услышать комплимент. Может быть, потом, думала она, когда он закончит учебу.

Вообще, эта осень подарила ей странное ощущение свободы. Будто не все предопределено, будто плывет она не по узкой речке, а в открытом море и может повернуть руль, куда захочет.

Соня думала, что позитивный в своей непосредственности Иван Александрович нравится всем, что на него просто нельзя обижаться, как на любознательного ребенка, но одного человека ему все же удалось настроить против себя.

Как-то интерна взяли подержать крючки на резекцию кишки, которую выполнял Стрельников. Операция оказалась непростая, работа не ладилась, и Виктор Викторович срывался на санитарке, которая действительно была женщина недалекая и бесила своей тупостью всех. Но обычно к ней не задирались, потому что, во-первых, с младшим персоналом надо обращаться уважительно, а во вторых, «она уволится, где вы другую санитарку найдете».

Действительно, за пять лет работы можно было выучить функции трех кнопок аппарата диатермокоагуляции, но санитарка каждый раз подходила к ним как в первый раз. Стрельникову понадобилось увеличить мощность, а она никак не могла нажать нужную кнопку, а оттого, что он орал на нее, путалась еще больше.

– Господи, какая дура! – воскликнул Виктор Викторович, когда дело наконец было сделано.

– Была бы умная, так профессором была бы, – тут же отреагировал интерн. – И сейчас сама бы оперировала.

– Ты-то куда лезешь? Держи крючки и помалкивай! – огрызнулся Стрельников, и Соня бы уж точно не раскрыла рта до самого конца операции, но Иван Александрович был не таков.

Когда Виктор Викторович приступил к формированию подвесной колостомы, интерн спросил, зачем она нужна. Стрельнинков вполне доброжелательно пустился в объяснения, что это декомпрессия анастомоза, страховочный пояс при несостоятельности.

– А не проще ли сразу надежный шов положить? – поинтересовался Иван Александрович.

По существу возразить было нечего, но Виктор Викторович взял реванш, когда, ушивая рану, стал экзаменовать интерна, причем спрашивал в основном по истории медицины, как кого звали и кто что в каком году удалил впервые.

Такие нюансы редко запоминаются с первого раза, Иван Александрович путался и в итоге выслушал страстную тираду, какая молодежь нынче пошла вся серая, тупая, зато наглая.

Прошло несколько дней, и наглая молодежь нанесла ответный удар. Был разгар трудового дня, Соня с Литвиновым писали истории болезней, интерн переписывал свои, а Стрельников сидел на диване и распространялся о своем славном прошлом. Никто его особенно не слушал, и вдруг Иван Александрович спросил:

– Софья Семенна, а вы почему сами пишете истории?

– Что?

– Ну вы же заведующая и должны только проверять.

Она не нашлась, что ответить, но Стрельников среагировал быстро, заметив, что в функции интерна не входит организация работы целого отделения. Как-то справлялись раньше без его указаний – и дальше не пропадут.

– Да я не указываю, что вы! Непонятно просто, почему Софья Семенна пишет, хотя врач первого поста вы.

– Я, молодой человек, профессор, доктор наук, на минуточку.

– Ну да, но работаете-то вы врачом первого поста!

Против этой прямой и тяжелой, как лом, логики трудно было подыскать убедительный аргумент, поэтому Виктор Викторович встал и с большим достоинством заявил, что, если молодой человек и дальше собирается вести себя по-хамски, интернатуру ему могут и не зачесть. Потому что умение соблюдать субординацию тоже немаловажный навык в нелегкой профессии врача.

– Ну да, когда врач первого поста заставляет заведующего вместо себя работу делать, это офигенная субординация, – парировал интерн.

Это был, наверное, неплохой шанс вернуть утраченные позиции. На волне протеста усадить Стрельникова за истории было очень соблазнительно, но Соня не решилась. Струсила, а вернее, было просто неловко.

Пришлось долго умасливать оскорбленного Стрельникова, потом объяснять интерну, почему это правильно, что она выполняет обязанности Виктора Викторовича, но в результате профессор не простил, а интерн не понял.

Конфликт не разгорелся, но и не исчерпался, а просто стабилизировался. Стрельников теперь называл интерна исключительно молокососом, щенком и сопляком, а тот его почему-то старым хипстером.

Виктор Викторович заявил, что Иван не способен даже на такое элементарное дело, как держать крючки, теперь Соне приходилось участвовать во всех его операциях. Интерн ставил свою машину на облюбованное Стрельниковым место и ни за что не соглашался убрать, поскольку право Виктора Викторовича нигде не закреплено. А связи между ученой степенью и парковкой автомобиля он не видит никакой.

Тогда Стрельников выкинул из ординаторской гирю, мол, забивать помещение, предназначенное для приема пациентов, всяким мусором противоречит медицинской этике. А если интерн этого не знал, пусть теперь ищет свой спортивный инвентарь на помойке. Иван сочувственно покачал головой: «как дотащили-то, дедуля».

Виктор Викторович требовал, чтобы Соня дала интерну отрицательную характеристику, а лучше бы позвонила на кафедру и доложила, какого монстра они воспитали на своей груди. Соня, естественно, не звонила, но и не могла набраться духу и прямо заявить, что не собирается гнобить интерна.

Со всей этой нервотрепкой она совсем забыла о Германе и сообразила, что от него нет вестей, только через неделю. Да, семь дней уже никаких звонков, и лента сообщений пуста. И в скайпе ничего.

Соня встревожилась. Набрала номер, но равнодушный голос ответил, что абонент вне зоны действия сети. Тут же все рабочие дрязги вылетели у нее из головы. Она вскочила, принялась расхаживать по комнате, но сообразила, что родители заметят ее волнение и начнут паниковать сами. К счастью, было еще не очень поздно, и Соня выскочила из дому.

Оседлав велосипед, она быстро проехала вокруг квартала, потом остановилась и посмотрела в телефоне новости. Вроде бы никаких катастроф. Но разве это что-то гарантирует? Ах, почему у них с Германом нет ни одного общего знакомого? Хотя почему нет?

Это, конечно, крайне неудобно, но отчаянные времена – отчаянные меры. А вдруг бедняга лежит в больнице со сломанной ногой? Кто будет ухаживать за ним? Одна из бывших жен или просто добрая женщина?

Почему-то мысль о доброй женщине оказалась невыносимой, и Соня решительно набрала Стрельникова.

– Нет, Сонечка, ну что ты, разве ты можешь потревожить? – откликнулся он любезно.

– Простите, вы не могли бы дать мне номер вашей… – Соня на секунду запнулась. Сказать «бывшей жены» грубо, а просто «жены» тоже неделикатно, – первой жены?

– О, какая необычная просьба! – засмеялся Стрельников. – Но я не буду любопытствовать, а просто дам ей трубку, если хочешь.

«Ничего себе, как быстро он позвал ее со скамейки запасных», – пронеслось вдруг у нее в голове, но Соня приказала себе сосредоточиться на собственных делах.

Она попросила Александру через зятя навести справки о Германе Морозове, главном штурмане такого-то соединения, и сама поморщилась, так это прозвучало по-детски, вроде хрестоматийного «на деревню дедушке».

Соня думала, что придется ждать, но не успела проехать вокруг парка, как Александра перезвонила:

– Все в порядке, он в море, а там мобильная связь не берет.

– Что ж он не предупредил?

– Софья Семеновна, это не всегда бывает возможно, – сказала Александра мягко. – Не сердитесь на него.

Герман объявился через два дня, но вел себя осторожно, как набедокуривший кот. Сначала прислал смайлик. Через несколько минут: «Сонечка?» Потом пространное извинение. Тут уж Соня не выдержала и позвонила ему сама:

– Я все знаю, Герман.

– Ты не злишься?

– Ну что ты, нет, конечно!

– Мы так быстро пошли в море, что я никак не мог тебя предупредить.

– Да я понимаю.

– Значит, ты меня любишь?

– Герман, я не знаю, – вздохнула Соня. – Если мне понадобилось семь дней, чтобы сообразить, что ты не выходишь на связь, какая ж это любовь-то?

– Прикол, – засмеялся он. – Значит, точно любишь!

– Я по тебе даже не скучаю.

– Я тоже не скучаю по тебе. Ты всегда со мной, в моих мыслях, во всем, что я делаю. Как я могу по тебе скучать?

– Но ты бы, наверное, заметил мое отсутствие раньше, чем через неделю.

– Возможно. А ты бы могла сказать, что злишься, а не сказала. И постеснялась бы признаться, что не скучаешь по мне, если бы не любила меня.

– В смысле?

– Любовь, Соня, это высшая степень равнодушия. Поэтому если ты думаешь, что ты меня не любишь, потому что не испытываешь страданий по поводу меня, то ты ошибаешься. Это ты как раз меня любишь.

– Знаешь что, Герман? Отвяжись от меня со своей трансцендентальщиной!

– Соня, этот термин обозначает все, что недоступно опытному познанию или не основано на опыте. Он тут не к месту.

– Ну если ты такой умный, то не решай за меня, что я чувствую, – отрезала Соня, не зная, что сказать.

– Да, ты права. Больше не буду.

– Ой, Герман, прости, пожалуйста! – спохватилась Соня. – Ты пришел с моря, а я такая: ах, я не скучала!

– Так я тебе о чем и говорю! Искренность и равнодушие, равнодушие и искренность, вот что такое любовь. Но ты решай сама.

Соня удивилась, почему ей не стыдно. Наверное, другие жены и возлюбленные встречают своих мужчин совсем иначе.

– Знаешь, Герман, если бы я сейчас была с тобой, то ничем бы не смогла тебя порадовать, – вздохнула она.

– Это спорно.

Соня тут же улыбнулась:

– Я имею в виду, что не умею ни готовить, ни убирать, ничего такого. Полный ноль в домоводстве.

– Да разберемся как-нибудь. Уж что-что, а это не проблема.

– Ну как не проблема, – промямлила Соня.

Герман долго молчал, так что Соня успела испугаться, что он решает расстаться с нею, раз она плохая хозяйка.

– Соня, признаюсь тебе: пока мы выполняли задачу, я о тебе тоже не думал, но когда пошли домой, я возвращался к тебе, хоть и знал, что не увижу тебя на берегу.

* * *

Есть своя красота и в поздней осени. На мокром асфальте лужи старательно отражают те солнечные лучи, которым удалось пробиться сквозь сплошную завесу туч, листья почти облетели и закрыли зеленую траву на газонах, а те, которым все же удалось удержаться на ветвях, бликуют, как солнечные зайчики на фоне красного кирпича стен, вселяют надежду.

Александра теперь много времени проводила за созерцанием. Усадив Витю в коляску, она отправлялась с ним гулять, всякий раз новым маршрутом, и просто смотрела на красоту по сторонам, наслаждаясь то необычным видом облаков, то великолепием старой рябины, то огромным кленом с разноцветной листвой. Иногда они останавливались возле ручейка и смотрели, как быстро бежит вода, пенясь и пузырясь возле камушков. Александра собирала шишки, палочки и смотрела, как Витя бросает их в воду.

Потом они шли на детскую площадку, и она катала ребенка на качелях, тоже ни о чем не думая, а просто наслаждаясь, глядя на счастливое детское личико.

Ей ничего не было нужно, ничего не хотелось. Александра была счастлива.

Книга, Всеволод, прошлые обиды на Виктора – все это теперь казалось далеким и неважным.

Болезнь соединила ее с маленьким Витей, будто прошила крепкой нитью, которую не разорвешь, даже если захочешь. Она поняла, что не переживет, если потеряет этого ребенка, а для малыша она, наверное, запомнилась как главное существо, бывшее рядом с ним в минуты боли и опасности. После болезни он изменился, стал более нежным, ласковым и тихим, все время льнул к Александре, просился на ручки и ни за что не хотел ее от себя отпускать.

А она с радостью превратилась бы в кенгуру, лишь бы только не разлучаться с Витей.

«Это мой сынок, мой ребенок, мои дети, – думала она, целуя малыша в темечко. – Никому их не отдам».

Витя уже воспринимал ее как мать, ну а Гриша, конечно, уже взрослый для этого, и Александра прекрасно понимала – если она станет активно пытаться занять место Инги в его сердце, то вызовет ненависть, никак не любовь.

Раньше она проявляла деликатность, чтобы не ранить Гришиных чувств, а теперь, увы, из эгоизма, – лишь бы не потерять то уважение и симпатию, которую успела заслужить, а в идеале добиться от парнишки большего. Хотя бы привязанности, если уж не любви.

Выписавшись из больницы, она переехала к Виктору, предварительно обсудив это с Гришей. Сказала, что Витя пока слабенький, за ним надо постоянно ухаживать, а папа много работает. Что ей самой легче и спокойнее, когда она все время здесь, хозяйство в руках и никуда не надо мотаться.

– Вы с папой снова поженитесь? – спросил Гриша.

– Нет, милый, – активно замотала головой Соня. – Мы по-прежнему останемся только друзьями. Знаешь что, считай меня кем-то вроде тетушки или бедной родственницы, которую выписали из провинции вести дом.

– Что?

Александра спохватилась, что нынешние дети, особенно мальчики, не склонны к чтению викторианских романов.

– Если бы у твоего папы была одинокая сестра, то приехала бы она, потому что папа один не справляется. Понимаешь? Сестры нет, зато есть я.

– Это хорошо, что есть вы.

Александра осторожно поцеловала Гришу, стараясь, чтобы в этом было поменьше материнской нежности.

Сдержанность стала ее девизом. Александра заняла маленькую комнатку наверху, куда еле втиснулась Витина кроватка. Гриша предлагал уступить ей свою комнату, но Александра категорически отказалась. Нельзя требовать от сына того, что должен был сделать отец, но не сделал. Впрочем, ей все равно было бы неловко спать в постели Инги.

За стол вместе с Виктором она по-прежнему не садилась. Завтракала одна, когда все уйдут, а если маленький Витя не хотел сидеть в манеже, то вообще пропускала этот прием пищи. Обедала обычно вместе с Гришей, когда он приходил из школы, а когда вечером за стол садились отец с сыном, она только подавала, чтобы у Гриши не возникло неприятных мыслей, мол, расселась на месте матери, как полноправный член семьи.

Александра сразу предупредила Виктора, если он только попробует возобновить свои супружеские права, она тут же уедет и больше никогда не вернется. Конечно, блефовала, но Виктор, к счастью, поверил, потому что ни разу не стучался к ней ночью.

Зато все остальные привычки супружества вспомнил моментально. Снова стал устраивать дикий кавардак в шкафу, чтобы взять чистое белье, снова бросал вещи где ни попадя, а садясь работать за компьютером, кричал: «Роднуленька, принеси мне, пожалуйста, чайку», совсем как во времена их счастливого брака. А уходя утром на работу, мечтательно говорил, что вот сегодня ему бы хотелось ее знаменитого печенья или свекольного салата.

У Александры, видно, тоже ожили старые привычки, потому что вместо того, чтобы сказать, где Виктор может поискать свекольный салат, если не найдет на столе, она катила с малышом на рынок за необходимыми ингредиентами, а потом, не спуская ребенка с рук, как макака, скакала по кухне, готовя несчастное печенье.

Хотя почему несчастное? Это же здорово, когда дети живут в чистом доме, когда у них вкусная еда, когда отец доволен и добродушен!

Альбина Ростиславовна теперь наведывалась редко, больше по телефону контролировала, что да как с ее сыном и внуками, но Александра была только благодарна, что старуха не суется и не ревнует.

Весь мир сосредоточился для нее теперь в детях, в сыновьях, которых она не родила, но Бог все же послал ей в самую прекрасную пору жизни, когда есть и силы, и мудрость, и опыт, а не только одна юношеская неуправляемая энергия.

О Всеволоде она не просто не думала, а почти не вспоминала. Наверное, когда он вернется, надо будет что-то решать, но пока его нет – и слава богу. Пусть там поет себе…

Иногда только она встречала взгляд Инги с фотографии и смущалась, пыталась оправдаться, что не самозванка, не узурпаторша. В такие дни она становилась особенно сдержанна с Гришей, особенно тщательно подбирала слова, а потом брала Витю на руки и забывала обо всем остальном.

Александра зарабатывала на книгах не очень много, но и жила после развода экономно, так что кое-какой запас у нее был. Хотела создать себе резерв на старость, а теперь стала беззаботно тратить его на детей. В конце концов, подарки по-настоящему радуют только в детстве.

Виктор тоже сделал ей подарок, шикарный золотой браслет. Александра открыла узкую и длинную бархатную коробочку, покачала головой и отдала обратно.

– Не приму.

– Да почему, Сашуленька? Это моя искренняя благодарность тебе, что спасла Витю.

– Но если бы это не удалось, браслет не смог бы меня утешить. Поэтому не приму.

– Саша, я обижусь.

– Как угодно. Подари его какой-нибудь своей девочке.

Виктор мягко взял ее за руку и усадил рядом с собой.

– У меня нет никаких девочек, – сказал он таким проникновенным тоном, что Александра поморщилась. – Да, в прошлом я был небезупречен, но жизнь меняет людей, особенно когда обрушивает на голову столько бед. Я, знаешь ли, много понял с тех пор, как мы развелись.

– Рада за тебя.

– Не ёрничай. Я говорю серьезно. Наверное, меня можно порицать за то, что я тебе изменял, но, Сашенька, это делают все. У меня нет ни одного знакомого, который бы не изменил жене. Ни одного!

– Ты говоришь о тех людях, которые приходили в наш дом как друзья семьи?

– Да, конечно. Верны своим женам только полные ничтожества, абсолютные нули и лентяи, а любой мужик, который хоть чего-нибудь да стоит, изменяет. От того, что это не принято признавать, оно не перестает быть правдой, к сожалению.

Александра пожала плечами:

– Не собираюсь с тобой спорить. Я знаю, что ты мне изменял, а что делали в это время все остальные мужики, мне неинтересно.

– Сашуля, но как убедить тебя, что я всегда считал тебя своей женой…

– Я и была твоей женой, – перебила она.

– Ну так да! А другие ничего для меня не значили! Ты – моя половинка…

– Ты что, сдурел! – шикнула она. – Гриша может услышать, и как нам после этого в глаза ему смотреть? Заруби себе на носу, что меня в этом доме волнуют только дети! Понял? Только и исключительно дети! Мне глубоко плевать, чья ты там половинка и к каким озарениям подтолкнула тебя жизнь, но не смей обижать Гришу. Как хочешь, а в его глазах ты должен быть любящим мужем его матери. Ты понял?

Виктор покачал головой и промолчал. На следующий день вдруг прикатила Альбина и заявила, что отпускает Александру с Виктором выбрать для Кати новую стиральную машину. Они договорились подарить дочери этот необходимый в хозяйстве аппарат, и нужно было посмотреть модели в торговом зале, а потом заказать по Интернету. Александре всегда было немного неловко расспрашивать продавцов, когда знаешь, что ничего у них не купишь, а Виктор наоборот считал, что раз написано у тебя на бейджике «продавец-консультант», то будь любезен, консультируй и не жалуйся. В нем всегда было это барство, какая-то первобытная уверенность, что большинство людей рождены прислуживать ему. Нет, он всегда оставался любезен, всегда улыбался, но называл официантов халдеями, а таксистов – рикшами и если уж платил за услугу, то она должна быть оказана сполна. Если они ехали отдыхать, то неважно, сколько было чемоданов, – таксист обязан был сам уложить, а потом достать из багажника все до единого.

Будучи замужем за Виктором, Александра обычно сама ходила в магазин, но иногда он все же возил ее за продуктами. Они неспешно ходили с тележкой по рядам элитного гипермаркета, выбирали, разглядывали новинки, в общем, приятно проводили время. И все бы хорошо, но этот магазин предоставлял одну дополнительную услугу: за небольшое вознаграждение работник зала доносил покупки до машины. Виктор всегда пользовался этой услугой, хотя они никогда не набирали столько, чтобы сильный здоровый мужик не мог пройти с этим весом пятидесяти метров. Александра понимала, что раз есть услуга, надо ею пользоваться и дать людям заработать, но почему-то ее всегда внутренне конфузило, когда Виктор, расплатившись, начинал оглядывать зал. Ей всегда становилось страшно, что он сейчас, как какой-нибудь герой пьесы Островского, крикнет «челаэээк!» и щелкнет пальцами.

Позже она узнала, что это называется испанский стыд.

…Измучив продавца и выбрав модель, Виктор предложил ей посидеть в кафе. Александра хотела поскорее вернуться к детям, но бывший муж настаивал.

Она села за столик возле окна и невольно залюбовалась суровой красотой пейзажа – скромное осеннее солнце уже садилось, за домами виднелся только самый его краешек, но сумерки еще не совсем сгустились и можно было разглядеть вдалеке залив, таинственный и опасный в темноте.

Наверное, за окном не только темно, но промозгло и сыро, и от этого яркий интерьер кафе показался уютным, а сидящий напротив Виктор – почти родным.

– Что ж, будет теперь Катюшка наша стирать, сколько душа пожелает, – улыбнулся бывший муж. – Хорошая у нас с тобой дочка получилась, правда?

– Правда.

– И вообще мы с тобой жили очень хорошо.

Александра не ответила, с преувеличенным вниманием разглядывая узор пенки на своем капучино. Сердечко, господи, какая ирония.

– Сашуля, мы теперь одни и можем поговорить спокойно. – Рука Виктора нашла под столом ее колено и легонько сжала. Александра дернула бедром и на всякий случай села к столу боком, так, чтобы ноги не скрывались под скатертью.

– Мы с тобой вместе с ранней юности, – продолжал бывший муж, – и связаны гораздо крепче, чем ты думаешь.

Она покачала головой:

– Мы связаны ровно настолько, чтобы я помогала тебе с детьми.

Виктор улыбнулся тепло и ласково. Александра прекрасно знала эту его мину мудрого и всепрощающего пастыря, столкнувшегося с заблудшим еретиком. Небольшая проповедь, порция любви – и вуаля! Грешник снова в лоне церкви. Никаких костров и инквизиций.

– Сашуля, но все же мы с тобой сидим в кафе, как тридцать лет назад. Не повод ли это начать все сначала?

– Тридцать лет назад не было таких кафе. Тогда и слова «капучино»-то не знали.

– Хорошо, Саша, если это так необходимо тебе услышать, я признаю, что очень виноват перед тобой. Признаю, что мне следовало помнить о том, что я женатый человек, и даже не смотреть в сторону других женщин.

– А тут нет никакого «но», – засмеялась Александра. – Не трудись искать, его тут просто нет.

– Саша, я сейчас с тобой говорю откровенно и просто хочу, чтобы ты поняла меня. Да, я изменил, да, сделал на стороне ребенка, но любил я только тебя одну. Ну есть у мужчин потребности, да, низкие, да, животные, да, такие, которых тебе настолько не хочется признавать, что ты лучше будешь думать, что я разлюбил тебя, чем что поддался банальному зову плоти. Неужели ты не помнишь, как я не хотел с тобой разводиться? Как умолял тебя подумать и по крайней мере остыть, прежде чем принять окончательное решение? Но в тебя словно бес вселился!

Александра развела руками и скорчила рожицу.

– Господи, как же ты изменилась, роднуленька! Но я все равно люблю тебя. Саша, я так тебя люблю, что даже не хочу вспоминать о том, как ты бросила меня в самый трудный момент жизни, когда я оказался под следствием. Почему, ты думаешь, с тобой не общается никто из друзей семьи?

– Ну наверное, потому, что это все были твои друзья, твои коллеги. Им было интереснее с тобой и с твоей новой женой, которая, кстати, занимала большую должность и могла оказаться полезной. А я кто такая? Домохозяйка, детская писательница средней руки.

– Нет, Саша, они все считают, что ты меня предала. Пока я был успешный человек, ты была со мной, а как попал под следствие, так сразу стал не нужен.

– Что ж, я не осуждаю тебя за то, что ты не озвучил им истинных причин нашего развода. Мне вообще мало с кем из них было интересно, так что я ничего не потеряла.

Виктор залпом выпил свой кофе и царственным жестом поманил официанта, чтобы заказать еще. Александра осмотрелась, увидела в витрине возле стойки очень аппетитный чизкейк и попросила Виктора заказать его.

– Ты же не ешь такое.

– Это Грише. Пусть упакуют в коробочку, и знаешь что, возьми ему еще кофе в термокружке.

– Может, еще Вите рожок с эспрессо закажем?

Александра засмеялась и сказала, что от латте ребенку вреда не будет, зато Гриша поймет, что отец все время думает о нем.

– Саша, знаешь что, – сказал Виктор, когда официант отошел, – а мы не можем просто решить, что у нас была затяжная ссора? Что мы немножко слишком углубились в конфликт, но одумались и теперь начинаем все сначала? А? Забыть, конечно, не получится ничего, но давай хотя бы простим? Или пусть не простим, но захотим простить, поверь, это уже много!

Александра покачала головой:

– Это как в пошлом анекдоте, Витюша. Со звуком мы справились, таки что будем делать с запахом?

– Фу!

– Таки с запахом что будем делать, Витя? У тебя двое детей, потерявших мать. Один из них – подросток, который, заметь, рос без отца. Если бы ты нашел в себе мужество признаться мне сразу, что у тебя родился внебрачный ребенок, если бы проводил с ним время, как другие приходящие отцы, сейчас было бы легче и тебе, и ему. И мне тоже, потому что не нужно было бы контролировать каждое слово в страхе, что Гриша подумает, будто я хочу отобрать у него только что обретенного отца. Прошу тебя, Витя, как бы дальше ни сложилось у нас с тобой, уделяй Грише больше времени. Например, сегодня ты мог бы взять его, а не меня: он знаком с Катей и с удовольствием помог бы выбрать для нее стиралку. А то что это, даже с похорон родной матери ребенка привез чужой человек, а не отец.

– Вот этот упрек не приму! – вдруг разозлился Виктор. – Эта гнида Колдунов вечно всюду лезет! Никто его не просил крутиться возле Гриши, просто он давно меня ненавидит и ищет любой способ мне нагадить. Ты в это даже не вникай.

– Ладно. Но ты все равно общайся с ребенком побольше. Катя у нас отрезанный ломоть, а Гриша, может, рядом будет.

Она улыбнулась, и Виктор улыбнулся в ответ просто и искренне.

– Надеюсь, он будет не только со мной, а с нами обоими.

– Смотри дальше, Витя: допустим, мы снова сойдемся. Где мы будем жить? В доме Инги? Пока я там на правах экономки-домоправительницы, это допустимо. Странно, немного неловко, подозрительно, но допустимо. А если я войду туда хозяйкой, это как? Что скажут твои друзья, такие щепетильные в вопросах морали? Это настолько гнусно, что я даже слов не подберу объяснить.

– Можем переехать к тебе.

– Ага, и вырвать детей из их родного дома? Витя еще маленький, ему пока без разницы, где жить, а Гриша? Для него каждая щепочка в доме пропитана воспоминанием о матери, и я скорее соглашусь сгореть от стыда, занимаясь с тобой любовью в Ингиной постели, чем лишу его права жить там, где он родился.

– Сашенька, мне кажется, ты преувеличиваешь. Ничего нет такого уж особенного, когда вдовец женится снова. Гриша к тебе прекрасно относится, и думаю, что если мы с ним поговорим, как со взрослым, он все поймет.

– Или сделает вид, что понял, чтобы не лишиться благосклонности отца, – буркнула она. – Послушай, сейчас у нас довольно стабильная ситуация. Дети под контролем, хозяйство тоже. Мамаша твоя свободна. Идеально! Секса только нет, ну так ты всегда умел найти его на стороне.

Виктор покачал головой, но потом засмеялся, давая понять, что принял упрек как шутку, и подозвал официанта. Заказ для Гриши был готов, термокружка ослепительно блестела никелировкой, на коробочке с чизкейком завивался бантик, и Александра обрадовалась, что парнишка получит такой приятный пустячок.

Они расплатились и вышли на эскалатор, ведущий к парковке. Она вдруг вспомнила, как в юности, пока у них еще не было машины, они катались в метро, и Виктор вдруг встал так же в точности, как тогда – на ступеньку ниже, обернулся к ней и обнял.

– Слушай, – вдруг прошептал он, – а у тебя квартира-то свободна!

– Что?

– Пустая хата стоит, может, заедем?

Александра усмехнулась:

– Ты меня перепутал с кем-то из своих девок, Витя. У нас первый секс был после свадьбы, и проблема свободной хаты перед нами никогда не стояла.

– Ни с кем я тебя не путал. Просто очень захотел быть с тобой и не знал, как намекнуть поделикатнее. Может, вместо того чтобы размышлять и прогнозировать, нам надо просто оказаться в одной постели, и все придет само?

«О нет, тут у тебя не найдется аргументов», – подумала Александра, а вслух сказала, что не надо торопиться, в конце концов, всем известно, что секс проблем не решает, а только создает.

Виктор не настаивал.

Когда они сели в машину, Александра прикоснулась к его руке, лежащей на коробке передач, как делала всегда перед стартом, пока они были вместе.

– Знаешь, Витя, – призналась она, – сегодня вечером мне было очень хорошо с тобой. Я рада, что мы поговорили.

Она не призналась Виктору в том, что любит его детей, как своих собственных, и не собиралась этого делать. Зачем давать человеку оружие в руки? Пусть считает, что она заботится о Вите и Грише только потому, что симпатизирует бывшему мужу, что ж, подобная версия прекрасно вписывалась в его эгоцентрическую картину мира, поэтому он и не задавался вопросом, с какой стати бывшая жена тратит жизнь на его детей, если не хочет превратиться в нынешнюю. Или действующую? Или текущую? Или настоящую? Будучи мастером слова, Александра всерьез задумалась о корректном определении жен.

Были у нее поводы для размышления и поважнее: Виктор фактически сделал ей предложение, и с каждым днем мысль о том, чтобы принять его, казалась все менее фантастичной.

Как бы ни любила она детей, как бы ни считала их своими сыновьями, но официально она им никто. Взбрыкнет Гриша, скажет: или я, или она, – и ей придется уйти. А такое вполне может случиться, ребенок, росший без отца и потерявший мать, имеет право на любые капризы. И Витю ей забрать с собой никто не позволит. А и не взбрыкнет, так от папаши жди подлянки.

А вот если она снова выйдет за Виктора – это совсем другое дело. Усыновлять она ребят не станет, чтобы не раздражать Гришу, но опекунство оформит. Или как-то иначе закрепит свои права на детей, надо посоветоваться с адвокатом.

С Гришей нужно вести себя очень деликатно, судьба его с детства уже сложилась трагически, и надо делать все возможное, чтобы хоть как-то исправить хоть что-то. Но зато у маленького Вити появится шанс расти в нормальной полноценной семье с папой и с мамой. И не придется объяснять ему, что это – тетя Саша, а это – папа, а мамы – нет.

Мешков? А что Мешков? Она для него все равно не на первом месте. Он хороший мужик, с ним весело, интересно и надежно, но у них нет общих воспоминаний, общей юности. И общих детей.

От Виктора она хотя бы знает чего ждать, никакие его измены не станут сюрпризом и ударом, а вот Мешков – другое дело. Кто его знает, чем он занимается на своих гастролях? Фанатки так и клубятся, наверное, вокруг него, а Всеволод всего лишь человек, так разве можно сомневаться, что он нет-нет да и выдернет одну розу из этого цветника.

Виктор говорит, что не изменяют только лентяи и ничтожества, и хоть признавать это горько и противно, но он, вероятнее всего, прав. «Хороший левак укрепляет брак», «к мужу надо относиться как к собаке – хорошо кормить и вовремя выпускать погулять», «каждый мужик имеет право налево»… Народная мудрость, куда ты денешься.

Но дело не в этом. Не в сравнительных характеристиках бывшего мужа и любовника. Суть в том, что впервые в жизни она точно знает, чего хочет. Раньше все время довлели то родительские установки, то нормы общественной морали, то мнение подружек. Надо было быть счастливой женой и матерью, отличной хозяйкой, получить высшее образование, работать без лишнего фанатизма, но добросовестно, тогда все будут тебе завидовать и считать, что жизнь твоя удалась. Все это было так густо растворено в атмосфере, что Александра росла, дыша этим, и выросла в абсолютном убеждении, что сама хочет именно такой судьбы.

Только после развода она вдохнула свежего воздуха и стала способна прислушаться к себе самой, к своим желаниям, и сейчас твердо знала – ей нужны только эти дети. Точка.

Иногда, хлопоча по дому, она ловила укоризненный взгляд Инги с фотографии, и становилось стыдно, но наступил день, когда она смогла пристально посмотреть на фотографию и сказать: «Дорогая моя, ты отбирала у меня мужа, а у дочери отца, когда я была вполне себе еще жива. И то, что он остался с нами, – не твоя заслуга. Поэтому извини, что я пытаюсь стать матерью твоим детям, когда тебя больше нет».

* * *

Войдя утром в ординаторскую, Соня сразу уловила в атмосфере напряжение. Все находились на местах, несмотря на то что до начала рабочего дня оставалось еще пятнадцать минут, а Виктор Викторович выглядел так, будто его варили в кипятке. Соня быстро посмотрела на Ивана Александровича, боясь предположить, что еще отчудил этот раскованный молодой человек. Но интерн казался погруженным в свои истории, да и Стрельников не буравил его взглядом. Что ж, долго гадать ей не пришлось, профессор излил свое негодование, как только она села за стол. Пару дней назад к ним попал пациент с острым холециститом, бывший очень важной шишкой в городской администрации и на свою беду не сумевший этого скрыть. Как только Виктор Викторович узнал, что за птица залетела в их курятник, сразу развил бурную деятельность: оттеснил Соню от пациента и так обаял его, что бедняга согласился на операцию, каковая и была вчера выполнена Стрельниковым. В ассистенты он взял Литвинова, который крутил собственный бизнес и не стал бы домогаться внимания высокопоставленного больного потому, что приложил к нему руку. А Соня, по мнению Виктора Викторовича, могла бы так поступить, поэтому он мягко ее отфутболил.

Ну и ладно, решила Соня и спокойно отправилась домой. Дежурила Лариса Васильевна. Около восьми вечера на обходе в палате интенсивной терапии она обнаружила, что пациент плох, бледен, с низким давлением, а по дренажу поступает свежая кровь. Диагноз кровотечения из ложа желчного пузыря не вызывал сомнения, и старушка без долгих колебаний взяла пациента в операционную, не дожидаясь, пока он окончательно истечет кровью.

В брюшной полости обнаружилось около полутора литров крови со сгустками. Порадовавшись своей внимательности, Лариса Васильевна остановила кровотечение, и пациент отправился обратно в палату. Правда, первая операция была выполнена лапароскопически, а после второй у больного появился полноценный разрез на животе, и теперь вместо двух дней ему придется провести в больнице еще неделю.

Что ж, такие ситуации бывают, и не всегда это вина докторов, особенно если операция проводится в экстренном порядке и нет возможности к ней как следует подготовиться. Существует тысяча аргументов убедить пациента, что иначе поступить было невозможно, но Виктор Викторович выбрал другой путь. Он стал продвигать идею, что Лариса Васильевна старая маразматичка и схватила мирно выздоравливающего пациента, повинуясь какому-то шизофреническому порыву. Он-де провел операцию идеально и спокойно пошел домой, абсолютно уверенный в благополучном исходе, но беда пришла, откуда не ждали – у дежурного хирурга тупо поехала крыша.

– Ну как же, Виктор Викторович, – мягко сказала Соня. – Вот тут написано все в истории. Бледность, влажность кожных покровов, тахикардия, гипотония, поступление свежей крови по дренажу.

– Сто граммов, это обычная порция после операции! – фыркнул Стрельников.

– Да, но после лапароскопической холецистэктомии мы ставим тонкий дренаж, по нему много и не вытечет. Вся кровь скопилась в животе.

– Да? А где доказательство?

– Так протокол операции…

– Ну если ты напрасно схватил больного, так уж ты позаботишься о том, чтобы написать, что сделал это не напрасно! – фыркнул Стрельников.

– Давайте посмотрим наркозную карту, – предложила Соня. – Там указан тот же объем кровопотери.

– Ну естественно! Сколько хирург говорит, столько анестезиолог и укажет. Где доказательства, кроме писанины этой старой дуры? Отделяемое по дренажам? Нет, оно в норме! Клинический анализ крови? Где же он? – орал Стрельников. – Где падение показателей красной крови? О, его просто нет! Лариса Васильевна так хотела меня дискредитировать, что забыла даже взять анализ крови!

Соня покачала головой. Одна лаборантка на всю больницу, в восемь вечера она как раз ходит брать вечерние «сахара», и найти ее не так-то просто. Можно потерять час или больше, а при продолжающемся кровотечении нельзя позволить себе подобной роскоши, тут каждая минута на счету.

– Виктор Викторович, а низкое давление и тахикардия, зафиксированные в карте наблюдения, вам ни о чем не говорят? – резонно заметила она.

– Больной недолит! – взвился Стрельников.

– Да почему недолит?

– Да потому, что ваши дорогие анестезиологи не умеют давать наркоз!

– Почему-то только вашим пациентам, – не удержалась Соня.

– Что?

– Ничего. Только у вас к ним претензии.

Виктор Викторович расхохотался слишком уж весело для натурального смеха:

– Да, потому что ваш потолок – это аппендэктомия. Освоили и не хотите ничего больше делать. Ай, ой, тут у нас деревня Пупыркино, и мы простые фершалы! Ничего не хотим, ничем не интересуемся. Зато профессора подставить готовы каждую секунду. На это и ум, и энергия откуда-то берутся!

Он подошел вплотную к Сониному столу и стал смотреть сверху вниз, как учитель, поймавший туповатую школьницу со шпаргалкой. Соня хотела бы сказать, что Стрельников обнаглел и должен не бочку катить на Ларису Васильевну, а благодарить ее, что спасла пациенту жизнь. Потому что мог дежурить хирург из поликлиники, который бы на обход в палату интенсивной терапии просто не пошел, а к утру больной бы умер от продолжающегося кровотечения, и тогда Стрельникову грозило бы уже не легкое недовольство пациента, а полновесное уголовное дело. Так что лучшее, что может сейчас сделать Виктор Викторович, – это просто заткнуться. Да, все это необходимо было сказать зарвавшемуся профессору, но отличница снова победила.

– Ну да, возможно, Лариса Васильевна немножко погорячилась, – промямлила она. – Не исключено, что следовало еще немножко понаблюдать, взять красную кровь, прежде чем хватать больного в операционную. Но дело сделано.

– Да, и я требую, чтобы администрация как-то отреагировала на подобное самоуправство! Сегодняшнюю ситуацию уже не исправить, но можно хотя бы предотвратить следующие!

«Как? Вы хотите научиться лучше оперировать?» – этот ответ вертелся на языке, но Соня не озвучила его.

– Необходимо отправить Ларису Васильевну на пенсию, прежде чем она окончательно свихнется и устроит здесь массовую резню! – заявил Стрельников с пафосом.

Соня покачала головой. Для старушки работа была вся ее жизнь. Она любила свое дело, любила пациентов, отлично оперировала. Острый глаз и твердая рука, помноженные на многолетний опыт, давали превосходный результат. Отказаться от такого специалиста в угоду зарвавшемуся профессору?

Самое грустное, что в данной ситуации Лариса Васильевна все равно осталась бы виноватой. Допустим, она проявила бы коллегиальность и по телефону доложила Стрельникову про пациента. Тот, допустим, даже не стал бы давать идиотских советов подождать, понаблюдать да проконтролировать красную кровь, а сразу бы приехал. Живет он достаточно близко, но пока оделся, пока завел машину, пока вырулил, пока то-се, считай, час потерян. Мог за этот час пациент помереть? Да легко! А мог впасть в геморрагический шок третьей степени? Да легче легкого! Может, и выжил бы потом, но мозги на место могли и не вернуться. Вот она, цена коллегиальности, человеческая жизнь. И Лариса Васильевна потом никогда и ничего не смогла бы доказать. Никто бы не вспомнил, что профессор не уделил должного внимания гемостазу. Не стал бы выискивать у пациента нарушения свертывающей системы. В твое дежурство человек умер от кровотечения – все, точка. Ты виновата.

Так что действия Ларисы Васильевны были абсолютно правильными со всех точек зрения. Только почему же язык прилипает к горлу, когда Соня хочет сказать об этом Виктору Викторовичу?

Выпустив пар, Стрельников весь день был с нею очень любезен. Хвалил Сонино хирургическое мастерство и сказал вдруг, что ясно видит в ней научный потенциал. Надо ей думать о диссертации: человека с такой головой, такими руками да еще с ученой степенью куда угодно примут на работу.

Соня слушала, и впервые в жизни ей было тошно от похвал. Впервые не хотелось быть отличницей. Смысл дифирамбов Стрельникова просматривался ясно: потопи Ларису Васильевну, спровадь на пенсию, и я тебе помогу подняться.

Она чувствовала, что, опираясь на такого скользкого типа, подняться невозможно, но не могла себя преодолеть и сказать Виктору Викторовичу, чтобы заткнулся.

Так прошел тягостный день, и, чтобы сконцентрировать всю гадость в одной точке, она позвонила Герману и сказала, что не выйдет за него.

– Сонь, я же тебя не тороплю, – растерянно произнес Герман. – Какая была необходимость будить меня среди ночи с этой новостью?

– Ой, прости, – ахнула Соня. – Забыла опять о разнице во времени. Я просто не хочу больше морочить тебе голову, а то ты ждешь меня и пропускаешь другие варианты.

– Я никогда не думал о тебе как о варианте.

– Да знаю я! Просто это некрасиво: ты взрослый человек…

– Ты хочешь сказать старый? Типа из-за тебя трачу в одиночестве последние деньки жизни?

– Да нет, Герман, не передергивай! Что за манера у тебя угадывать, что я думаю, бесишь просто! Я в тебя не влюблена, я не скучаю по тебе, и я не могу бросить родителей и работу, чтобы жить с тобой. Если честно, я вообще не хочу с тобой жить, вся эта уборка и готовка меня пугают!

– Стирка и глажка.

– Что?

– Еще стирка и глажка, – сказал Герман, – и походы в магазин. Много всякого быта. Но это все решаемо. Что-то ты сделаешь, что-то я, что-то пропустим. Просто мне казалось, что мы с тобой связаны очень крепко. Я думал, ты – моя судьба, несмотря ни на что. Не знаю прямо, как это выразить, но так есть.

– Я не твоя судьба, Герман. Я слабая, трусливая, ленивая женщина, которая не справляется со своей работой, вот и все. Я даже не такая красивая, какой ты меня видел. Наверное, если бы я в тебя влюбилась, все было бы иначе, – вздохнула Соня. – Я старалась бы стать лучше ради тебя. А так…

– Знаешь что, – перебил Герман, – до Нового года я обещаю тебе открытую гавань.

– В смысле?

– В смысле, если ты вдруг сообразишь, что накосячила, не волнуйся. До Нового года я тебя жду. Может, и дольше, но до Нового года точно.

– Герман, я тебе специально позвонила, чтобы ты…

– Осталось мало времени. Оно пролетит как один день.

– Что ж, прощай, Герман. Прости меня.

– Прощай. Ой, Соня, Соня! – закричал он вдруг.

– Что?

– Неправильно сказал. Не до Нового года, а по Новый год. То есть включительно. Так что, если вдруг елочка, мандарин, бокал шампанского, все дела пробудят в тебе тоску по старому Герману, срочно звони.

– Хорошо.

Отложив телефон, Соня улыбнулась и подумала, как это Герману удалось поднять ей настроение даже в такой стопроцентно трудной и тяжелой ситуации.

Соня легла на диван, закуталась пледом и стала вспоминать, как Герман ухаживал за нею. Как ей всегда было рядом с ним весело, спокойно и безопасно. Разве это любовь, когда так? Сердце ее не трепетало, не заходилось от волнения, и даже когда она готовилась лечь с ним в постель, не чувствовала страха. Стыдно сказать, в голове тогда царило азартное любопытство.

Разве так любят? Даже к своему умному одногруппнику, стремившемуся сделать из нее верного помощника и друга, она испытывала более острые чувства.

Соня села на диване и нахмурилась. Какая-то мысль проклевывалась из подсознания, что-то очень важное, и стоило обязательно ее поймать, вытянуть из клубка других мыслей, и был момент, когда ей показалось, что она ухватила хвостик… Но тут ожил телефон. Чтобы увидеть на дисплее, кто звонит, понадобилось всего несколько секунд, и Соня так и не поняла, хочет она, чтобы это оказался Герман, или нет. Но звонил Стрельников.

Крайне любезным тоном он справился, не говорила ли уже Соня с Ларисой Васильевной насчет пенсии, и если нет, то затягивать с этим ни в коем случае не нужно. И у Сони снова не хватило смелости потребовать, чтобы профессор оставил старушку в покое. Она смогла выдавить из себя только жалкую просьбу обо всем забыть и не муссировать тему, на что Виктор Викторович ожидаемо предложил ей хорошенько подумать и завтра на свежую голову вернуться к разговору.

Вечер выдался темный и мокрый, но не уютный шумный дождь, а противная морось, так что Соня на велосипеде сделала только маленький кружок вокруг квартала, быстро приняла душ и завалилась спать в мрачном настроении.

Вспомнила вдруг, как Герман ей говорил, что жизнь должна быть как день, а день – как жизнь. «Утром встал, дела поделал, отдохнул, поработал, полюбил, окинул взглядом прошедший день и лег довольный. Все сделал, что хотел, устал и засыпаешь, а проснешься ли завтра – никому знать не дано».

От этой незамысловатой аллегории разило старомодной назидательностью, но с другой стороны, кто может предложить что-то лучшее?

А сегодня ее день совсем не такой, как она хотела бы, чтобы была вся жизнь. Совершенно не такой.

Даже Иван Александрович вступился за Ларису Васильевну! Он нашел в себе мужество напомнить профессору непреложный закон хирургии: «сомнения в необходимости операции всегда решаются в пользу операции». Естественно, получил жуткую отповедь, где его назвали и щенком, и сопляком, и потребовали, чтобы впредь он в присутствии старших товарищей благоговейно молчал, если хочет все-таки получить сертификат специалиста.

Эта грозная речь пропала даром, Иван даже ухом не повел. Встал, засмеялся и, выходя за дверь, выпустил парфянскую стрелу, произнес в пространство: «Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав». Несколько секунд Соня думала, что бедного Стрельникова хватит удар прямо на рабочем месте, но профессор взял себя в руки и, ласково улыбаясь, заметил, что от недостатка воспитания многие в юности ошибочно думают, будто им все позволено, но жизнь, слава богу, быстро показывает, что да как.

Соня подумала, что сейчас видела, как молодой доктор перенес нагоняй от старшего товарища, и ничего с ним особенного не случилось. Почему же она так боится возражать? Почему не осмеливается высказать свое мнение, даже когда это необходимо для восстановления справедливости?

Нет, определенно день прошел некрасиво, но что изменится завтра?

Соня вздохнула и уснула, успев подумать, что, наверное, когда сегодня живешь как хочешь, меньше беспокоишься о том, наступит ли утро завтрашнего дня.

* * *

В заботах о детях время бежало незаметно, так что Александра почти перестала его ощущать. Во всяком случае, возвращение Мешкова представлялось ей событием, которое произойдет еще очень не скоро. Дни шли за днями, недели за неделями, а Всеволод оставался фигурой, растворенной в тумане далекого будущего. Пока он не позвонил и не сообщил, что вылетает из Новосибирска.

– Ты меня встретишь?

«Вот тебе и здрасте!» – подумала Александра и едва не прожгла наволочку утюгом. Что же делать? Как бы там ни было, а Мешков не заслужил, чтобы его послали к черту по телефону. Необходим разговор с глазу на глаз. Она сказала, что сильно занята с детьми, никак не может вырваться, так что, если Мешков хочет ее видеть, придется ему самому ехать в Петергоф. Втайне она надеялась, что Всеволод поймет намек и не будет настаивать, но нет. Он так и сказал:

– Не понял.

– Я никак не могу сейчас оторваться от детей.

– Так ты, что ли, живешь со своим бывшим снова?

– Господи, нет! – вырвалось у Александры прежде, чем она сообразила, что утвердительный ответ позволил бы избежать тягостного разговора.

– Так давай я к тебе домой приеду.

– Я хотела сказать, что живу не с бывшим, но у него. Просто Витенька сильно болел, и теперь совсем меня от себя не отпускает.

– Подожди, это который Витенька, муж или сын?

Александра засмеялась:

– Сын.

Такое короткое слово, и так приятно его произносить. Сын, сынок…

Они встретились на следующий день. Витя спал в колясочке, хорошенько упакованный в новый комбинезончик, а Александра неспешно шла с ним вдоль длинного Английского пруда и не уставала любоваться, какая в нем тихая вода. Лежит, как черное зеркало, не шелохнется. Мешков догнал ее возле руин Английского дворца. За те сорок лет, что прошли с тех пор, как она видела их впервые, груда обломков из серого гранита все больше превращалась в простой холм, и нужно было уже присматриваться, чтобы заметить в земле строгую резьбу капители. Все проходит, все сглаживается, даже самые страшные раны…

– Привет, – сказал Всеволод, обнимая свою даму радостно и по-свойски.

Александра не удержалась, ответила ему, и прошло много времени, прежде чем они отступили друг от друга.

– Соскучился, жуть! – Мешков наклонился к коляске. – Слушай, я не врач, конечно, но малыш выглядит отлично. Такие щеки, просто супер!

– Да, слава богу, все позади, но что было, Всеволод, это просто ужас!

Мешков молча взял ее за плечи и притянул к себе. Так они прошли метров сто, разглядывая деревья на том берегу – почти облетевшие, с поникшими над водой ветвями. Александра вдруг вспомнила, как в юности мечтала именно так ходить с возлюбленным, чтобы его рука лежала на ее плечах. Еще не знала, в кого влюбится и с кем будет, а о руке на плечах мечтала. Но Виктор никогда не ходил так с ней, говорил, вульгарно.

– Нам придется расстаться, Всеволод, – сказала она тихо.

– Саш, ну что опять-то? – Мешков сильнее прижал ее к себе. – Снова наркоманские страхи?

– Нет, не они. Я люблю тебя и доверяю тебе, но обстоятельства складываются так, что вместе мы быть не можем.

– Слушаю дальше.

– Всеволод, я хочу заменить этим детям мать, – сказала она решительно. – Так уж получилось, что мне нужно только это. И все.

– Это я понял. С самого начала было ясно, что так оно и будет.

– Да?

– Конечно. И я тебе вообще-то говорил, что не против детей, так что незачем выбирать между ними и мной.

Александра покачала головой и прижалась к Всеволоду, чувствуя щекой грубую ткань его куртки. Последние минуты провести вместе, сохранить еще одно хорошее воспоминание…

– Всеволод, но я не могу их забрать к себе! Они же не щенята, а люди! Нельзя взять и вырвать их из родного дома, лишить отца только потому, что мне на старости лет приспичило поиграть в мамашку! Это я хочу быть с ними, понимаешь? Поэтому менять жизнь должна я, а не они!

– Да, это очевидно, – согласился Мешков, удивив Александру.

– Ну именно! – продолжала она. – Я не могу быть немножко твоей женщиной, немножко для них мамой, немножко писательницей, немножко тем, немножко этим. Надо выбрать, что действительно необходимо, и сосредоточиться на этом. О, дорогой, если бы только было позволено, я с радостью забрала бы ребят к себе и была бы абсолютно счастлива, потому что дом Инги, он все же давит на меня, и каждый день встречаться с Виктором мне тоже совсем не нравится.

– Но это будет неправильно, верно? – мягко сказал Мешков. – Хотя мне почему-то кажется, что твой бывший спит и видит, как бы полностью спихнуть на тебя детей. Мелкий-то норм, не сообразит, а для старшего это станет ударом.

– Вот именно, – вздохнула Александра. – Сам подумай, как бы ты пережил, если бы родной отец сбагрил тебя какой-то бабе. Которая еще к тому же живет с каким-то странным мужиком.

Всеволод засмеялся:

– Не хочу хвастаться, но вообще-то я как отец очень даже котировался у своих детей. Они мною страшно гордились, и внуки, кстати, тоже. Но ты права, так поступать с ребенком нельзя.

– Вот видишь! Всеволод, я бы очень хотела остаться с тобой…

– Но высокая в небе звезда зовет тебя в путь? – перебил он.

– Да, зовет. И это не потому, что ты справишься без меня, а они не справятся. Они тоже справятся, не сомневаюсь, но, раз надо выбирать, с тобой я могу расстаться, а с ними – нет.

– Это нормально, – улыбнулся Мешков. – В конце концов, человечество давно бы вымерло, не будь материнского инстинкта. Только неужели вот прямо никак нельзя соединить меня и их?

Александра нахмурилась.

– Я думаю, придется все-таки выйти за Виктора опять, – процедила она, – иначе ничего не получится.

– Господи, Саша!

– Ну а что? От него я хотя бы знаю, чего ждать, а в тебе мне только предстоит разочаровываться. Он изменник, так и бог с ним, пускай. А если я узнаю, что у тебя другая женщина, это меня просто убьет.

– Ну здрасте! Не трава, так баба!

– А скажешь нет? Все мужчины изменяют, почему ты исключение?

– Не все.

– Все.

– Сашка, твой придурок Стрельников это еще не все.

Александра вздохнула:

– Считается, что есть верные мужья, но это теория. А на практике… Вы просто убеждаете себя, что это ничего не значит.

– Я не изменял жене, – сказал Мешков тихо. – Батя мой никогда не изменял маме.

– Правда?

– Да. Слушай, положение действительно непростое. Ребята потеряли мать, и наши проблемки просто чушь собачья по сравнению с их утратой. Это ясно. Ты очень хорошая женщина и делаешь именно то, что необходимо, поэтому, если ты считаешь, что, для того чтобы детям стало полегче, нам нужно расстаться – расстанемся. Только прошу тебя, ответь на один вопрос: ты простила Виктора?

– То есть?

– Можешь мне не говорить, просто подумай, простила ли ты его в полном смысле слова, и если нет, то или все-таки прости или не выходи за него замуж.

Александра сказала, что подумает.

Мешков покосился на спящего ребенка и вдруг притянул ее к себе. Поцелуй был торопливым, жадным, непристойным, и только когда Александра почувствовала – еще секунда, и она никогда не отпустит Всеволода, удалось оторваться от него.

Он стоял, тяжело дыша, растрепанный, с диким взглядом.

– Саш, не выходи пока за Стрельникова. Подожди. Мы что-нибудь придумаем.

Она покачала головой, отвернулась и покатила коляску к дому. Очень хотелось, чтобы Мешков догнал ее, но в глубине души Александра была благодарна, что он этого не сделал.

* * *

Утром тягостные мысли не отпустили Соню. Новый день, новая жизнь – все это прекрасно, но куда девать старую себя? Она умылась, глядя на отражение в зеркале без всякого энтузиазма, оделась и пошла в кухню завтракать. У них в семье не было принято есть на бегу, любой прием пищи по обстоятельности не уступал воскресному обеду – все втроем садились за стол, ели кашу, не спеша потягивали кофе и делились планами на день. Конечно, приходилось вставать очень рано, но оно того стоило. Лучше так, чем суетливая беготня в ночной рубашке по квартире и хватание кусков на бегу. Да и на работу приходишь уже полностью проснувшейся, подготовленной и сконцентрированной.

Сегодня была любимая каша Сони – гречневая.

– Положи масло, – вдруг сказала мама, когда дочь начала есть.

– Спасибо, я так, – улыбнулась Соня. Она не боялась потолстеть, но все время помнила про свое шелковое платье, купленное для похода в театр с Германом, и хотела, чтобы, если вдруг случится повод его надеть, платье село так же отлично, как и тогда.

– Нет, ну что это, – воскликнула мама. – Надо с маслом есть!

Соня глазом моргнуть не успела, как приличный кусок сливочного масла оказался у нее в тарелке и начал стремительно таять на горячей каше.

– Вот так, – сказала мама с удовлетворением.

«Да что ж такое, что ж я живу, будто мне пять лет! – подумала Соня горько. – Хорошо кушаю, хорошо учусь, спортом занимаюсь, чтобы не болеть и не огорчать маму с папой… Только и делаю, что соответствую чужим ожиданиям!»

Масло между тем совершенно растворилось. Наверное, стоило оттолкнуть тарелку, заявить, что она в состоянии сама решать, как питаться, но Соне никогда не нравились бури в стакане воды. Очень хорошо, вчера проявила слабость с Ларисой Васильевной, а сегодня возьмет реванш из-за какого-то несчастного масла. Дома, перед родителями, в самом безопасном для себя месте!

Соня с трудом проглотила несколько ложек и быстро вскочила из-за стола, пробормотав, что необходимо сегодня быть на работе пораньше.

Она волновалась перед встречей со Стрельниковым, думая, что он с порога начнет давить на нее, но Виктор Викторович был мил и добродушен даже больше обыкновенного. Сказал, что Соня «молодчинка» и поинтересовался, не образовалась ли у нее в голове какая-нибудь идея для научной работы. А когда Иван Александрович сказал в пространство, что если человек выполняет обязанности двух штатных единиц, то ему уже не до науки, Стрельников просто не удостоил интерна ответом.

Соня решила, что за ночь профессор остыл, понял, что был не прав, и теперь хочет забыть всю эту некрасивую историю. Тем более пациент ни к кому претензий не имел, а наоборот, горячо благодарил всех врачей и Господа Бога за то, что вообще остался жив.

Вообще, есть такая странная закономерность – чем большего человек добился в жизни, тем скромнее он себя ведет в качестве пациента. Казалось бы, большая шишка, имеешь право повыпендриваться, но обычно уважения к себе требуют как раз всякие деклассированные элементы. Они же скандалят и пишут жалобы, так что у доктора гораздо больше шансов «влететь» за бомжа, чем за академика.

Решив, что Стрельников выпустил пар, успокоился и проблема себя исчерпала, Соня занялась текущими делами, но к полудню позвонила секретарша и сказала, что заведующую хирургией ждут у главврача.

Соня вздохнула. Сейчас очень кстати пришлась бы какая-нибудь экстренная операция, но увы… Пришлось отправляться на ковер.

В кабинете главврача обнаружился полный состав: сам главный, начмед и, естественно, Стрельников.

– Мне доложили, что возникла ситуация, с которой вы не можете справиться самостоятельно, – сказал главный елейным тоном, – поэтому мы собрались, чтобы вам помочь, София Семеновна.

– Какая ситуация? – промямлила Соня.

– Насчет Ларисы Васильевны, Сонечка, – вступил Стрельников. Он поднялся, галантно помог Соне сесть напротив главврача, а сам остался стоять рядом, положив руку ей на плечо, как бы защищая.

– Вы уже побеседовали с ней насчет пенсии? – спросил главврач. – Все же она долго проработала у нас, и хотелось бы, чтобы она не воспринимала это как увольнение. Так что просто поговорите с ней по-человечески, по-женски, если угодно. Пусть напишет заявление по собственному желанию, и тогда никаких мер мы принимать не будем.

– Но я не думаю, что ей нужно уходить, – сказала Соня тихо. – Она прекрасно справляется, несмотря на возраст, кроме того, у нас мало кадров. Если Лариса Васильевна уйдет, как мы будем график закрывать?

– Сонечка, но вы же такие молодые! – встрял Стрельников. – Вы сами, этот парень из поликлиники, потом, интерн! Господи, да вы должны просто жить на работе, хвататься за все, чтобы набираться опыта!

Соня покачала головой и посмотрела на начмеда. Он был хороший и добросовестный доктор, и она надеялась получить от него защиту. Надеялась, что он предложит остановиться и забыть всю историю, но начмед молчал.

– Сонечка, мы понимаем, как тебе тяжело, – продолжал Стрельников в совершенно отеческой манере. – Ты стала заведующей отделением еще совсем молодой, неопытной, и тебе трудно пока принять, что на этой должности нельзя быть для всех хорошей. Ты неплохо справляешься, моя девочка, но если ты и дальше хочешь заниматься руководящей работой, нужно понять, что иногда приходится быть жесткой и говорить людям совсем не то, что они хотят от тебя услышать.

«Черт возьми, он прав, – подумала Соня. – Он абсолютно прав!»

Она решительно сняла руку Виктора Викторовича со своего плеча.

– Лариса Васильевна остается.

– Что?

– Лариса Васильевна остается, – повторила Соня. – Она не совершила никакой ошибки, напротив, спасла человеку жизнь, избавив нашу больницу от крупного судебного иска. Я не стану отправлять на пенсию прекрасного доктора.

Главврач нахмурился.

– София Семеновна, вы, наверное, не совсем поняли, о чем мы говорили! – Елей из его голоса совершенно пропал.

– Отчего же, прекрасно поняла. Только как руководитель подразделения я прошу вас пересмотреть свое решение. Видите ли, если история пойдет на экспертизу в другое учреждение, то нет ни малейшего шанса, что там признают действия Ларисы Васильевны ошибкой. Ни малейшего.

– С какой стати она пойдет на экспертизу?

– Ну если вдруг тема пенсии не прекратится. Послушайте, самое лучшее, что можно сейчас сделать, – это поставить точку, – сказала Соня. – Никто не виноват в том, что у больного возникло осложнение. Такое бывает, и упрекать оператора нельзя. Сегодня у Виктора Викторовича так вышло, завтра у меня. К сожалению, это жизнь, она не дает никаких гарантий. Весь вопрос в том, чтобы эти осложнения своевременно распознать и исправить. Лариса Васильевна это сделала, и надо ее благодарить, а не отправлять на пенсию.

– То есть вы отказываетесь выполнять мое распоряжение? – уточнил главврач.

Добрый человек, он дал ей шанс остаться отличницей. Просто надо сказать, что она доложила свою точку зрения, но сделает так, как ей приказывают. Что, конечно, главврач с начмедом и со Стрельниковым втроем намного умнее ее одной, и им лучше знать, как надо поступать.

– Да, отказываюсь, – тем не менее сказала она. – Больше того, если кто-то за моей спиной предложит Ларисе Васильевне написать заявление, я обращусь в вышестоящие инстанции. А там, уж поверьте, никто и никогда не станет порицать хирурга за то, что при подозрении на массивное кровотечение он взял пациента в операционную.

– Я вас услышал, – процедил главврач, и Соня вышла из кабинета.

Кажется, она сказала «нет» впервые в жизни. Пошла против руководителей, против людей, которые гораздо ее старше, умнее и опытнее. Сейчас ее поддерживает сознание своей безусловной правоты, но вдруг она что-то не учла, что-то недосмотрела? Вдруг Лариса Васильевна действительно уже слишком пожилая, чтобы дежурить сутками?

Соня чувствовала себя будто вышвырнутой за дверь теплой и уютной комнаты в снег и метель. Темно, холодно и страшно, но надо идти, потому что обратно уже не пустят.

И все же это совсем другой страх, чем вчера!

Она заставила себя рассмеяться, достала телефон, чтобы рассказать Герману о своих приключениях, но вспомнила, что накануне рассталась с ним. Он сказал, что будет ждать до Нового года, так, может быть…

Нет, Герман хороший человек и не заслуживает, чтобы ему морочила голову какая-то свиристелка только потому, что ей приятно с ним поболтать. Ну и целоваться тоже было очень приятно, вдруг вспомнила Соня с такой ясностью, что покраснела.

* * *

Расставание с Мешковым далось Александре тяжелее, чем она думала, и намного труднее, чем в первый раз. Она полностью очистила айпад от всех свидетельств своего с ним знакомства, письма, диалоги, фотографии, все было безжалостно уничтожено, так же как и записи его композиций. Но это не помогло. В памяти всплывали даже моменты, которые она считала забытыми.

Это происходило внезапно, будто удар ножом, и Александра откладывала работу, зажмуривалась и пережидала, пока боль отпустит. Оказывается, у них с Мешковым было столько всего хорошего… Поход в Эрмитаж, как она могла о нем забыть? Когда Всеволод сразу рванул в рыцарский зал и полдня торчал там возле оружия, а Александра отчаянно скучала, но изображала заинтересованность. Так она всю жизнь делала в музеях, сначала с родителями, потом с Катей, потому что интеллигентный человек должен восхищаться изобразительным искусством. Почему-то после Эрмитажа у нее сильно заболели ноги, и Всеволод отвел ее в кафе весьма богемного вида, и там, под прикрытием скатерти, положил Александрины ноги себе на коленки и так хорошо размял ступни, что она почувствовала себя на двадцать лет моложе.

Много чего она забыла, а теперь прошедшее счастье мстило ей, вновь и вновь всплывая в памяти, как, наверное, перед смертью проносится в голове вся жизнь.

В общем, было больно и трудно, но Александра брала малыша на руки, терлась носом о бархатную макушечку, вдыхала сладкий детский запах и забывала обо всем.

Каждый день она говорила себе, что решение принято, надо сказать Виктору, что она согласна снова выйти за него и зарегистрировать брак. Какой смысл тянуть дальше? Мешков сказал, чтобы она не соглашалась, если не простила, и она ведь не простила. Но зато ей стало абсолютно наплевать на все похождения мужа, прошлые, настоящие и будущие. Кажется, вполне адекватная замена прощению, не так ли?

Их новый брак станет прекрасным и счастливейшим из всех союзов, потому что каждый в нем получит, чего хочет. Она – детей, а Виктор – полную свободу от быта, а в качестве бонуса еще и свободу шляться по бабам.

И еще плюсик, незначительный, но все же приятный – ей снова не придется думать о деньгах. Не надо будет соблюдать сроки, гнать текст, писать под заказ и делать прочие низменные вещи, а снова можно вернуться к чистому искусству и работать, только когда душа этого требует. Правда, в последнее время душа ничего такого не требует, ну так это лишний аргумент выйти за бывшего мужа и вернуться к роли жены и матери.

И как только они поженятся, сразу пройдет тоска по Мешкову. Или… Может, встречаться с ним тайно, как Витька ходил к Инге в свое время?

От этой мысли ненадолго становилось весело.

Александра каждый вечер собиралась объявить Виктору, что согласна, вот только язык не поворачивался.

Он приходил домой, умывался, вытирался поданным ею свежим полотенцем, потом ел то, что она ставила перед ним на стол, – словом, все как раньше. Александра хлопотала вокруг него и думала: «Вот сейчас скажу! Нет, пусть сначала суп доест… тогда точно скажу… нет, за кофе… нет, он слишком устал, а ведь придется Гришу подготовить… может, лучше сначала с ребенком поговорить… да, сначала с ребенком! Только он в школе вымотался, отложу до выходных… да, точно! До воскресенья. На свежую голову беседую с Гришей, потом сразу с Виктором! Фух, до воскресенья можно расслабиться!»

Но воскресенье наступало и оказывалось набито аргументами в пользу того, чтобы отложить важный разговор. Одним словом, прокрастинация совершенно овладела Александрой.

Иногда она думала, что надо переспать с Виктором. Любовник он никакой, и маловероятно, что оживут былые чувства, но вдруг…

И точно так же находился миллион аргументов не приглашать бывшего мужа в свою постель.

В конце концов она решила, что согласится на брак без интима. Виктор наверняка с энтузиазмом воспримет этот вариант, может, от радости даже забудет прикинуться огорченным.

Александра поклялась себе самой страшной клятвой, что вечером обязательно скажет Виктору свое решение, а потом они вместе придумают, как лучше сообщить Грише. Сначала ей поговорить, или отцу, или обоим сразу.

Хватит самой все обдумывать и решать, надо советоваться. Тут Александра вспомнила, что, помимо бывшего, есть на свете еще люди, с которыми она может посоветоваться. Лучше всего она поговорила бы с Лидой, только прекрасно знала, что скажет подруга. А может быть, и не только скажет: Лидка – женщина решительная и вполне способна начать масштабную спасательную операцию, после которой никто костей не соберет. Придется ей рассказать постфактум, когда уже ничего нельзя будет исправить.

Александра позвонила родителям. Мама гуляла с подружками по магазинам, а отец сидел дома и, услышав, что дочери надо поговорить, сказал, что приедет немедленно. Это обрадовало, потому что важные житейские дела ей всегда было легче обсуждать вдвоем с отцом. Мама слишком волновалась за дочь.

Александра бросилась готовить шарлотку. Вообще, больше всего папа любил к чаю самые пошлые пряники, желательно зачерствевшие, но бежать за ними в «Пятерочку» было невозможно. На улице страшный дождь, нельзя выносить под такой ребенка, а одного дома его тоже не оставишь.

Папа припарковался на улице, не стал заезжать во двор. Вообще чувствовалось, что ему не слишком приятно находиться в доме женщины, которая увела у дочери мужа, хоть теперь она и умерла и всякие счеты покончены. Александра вспомнила, как ей самой было неуютно здесь первое время, как невозможно пить из чужой чашки, смотреть в чужие зеркала… Дом словно выталкивал ее, как занозу, а потом ничего, привык. И она привыкла.

Витя стоял в манеже, выспавшийся, румяный, с улыбкой до ушей, и, увидев постороннего человека, энергично затряс погремушкой. Папа взглянул на него довольно холодно, и Александре сразу захотелось сказать, чтобы привыкал, потому что теперь это будет его внук.

– Симпатичный малыш, – произнес отец равнодушно. Он сел за стол, но к поданному угощению не притронулся. Даже чаю не пригубил.

Наступила неловкая пауза. Витя уже привык, что его постоянно держат на ручках, и не мог понять, как это – он проснулся и до сих пор в манеже? Нахмурился, несколько раз стукнул погремушкой по бортику, пролепетал что-то возмущенное, но не заплакал, а занялся своими делами.

– Надеюсь, ты позвала меня, чтобы я помог тебе развязаться с этой байдой? – спросил папа.

– А?

– Я готов говорить с Виктором.

– То есть?

– Ну скажу ему, что ты не обязана сидеть с его ублюдками. Пусть ищут няньку, как делают все нормальные люди в подобных ситуациях.

– Нет, папа, ни в коем случае! Я, наоборот, хочу снова выйти за Виктора замуж.

– Ты его простила? – изумился папа.

Ну вот опять, вздохнула Александра. Вечно это прощение, будто оно что-то меняет. Все равно ведь дело сделано, и исправить нельзя.

– Слушай, – продолжал папа, – ты у нас воспитывалась с прицелом на крепкую семью, любовь до гроба и все такое, так что, когда ты сказала, что помогаешь Виктору с детьми, я сразу стал подозревать, что эта крепкая семья снова тебя засосет. Что ж, ты взрослая женщина и можешь поступать как считаешь нужным. Мы примем этого козла обратно в семью и слова не скажем про его подвиги. Вы с ним снова полюбили друг друга – ради бога, женитесь! Ты готова к тому, что периодически будешь обнаруживать шлюх в своей постели – на здоровье, вперед! – Папа говорил все громче и громче и наконец встал и стал расхаживать по комнате. Витя смотрел на него с большим интересом. – Твой муж раскаялся, осознал, просветлился и завязал с изменами? Великолепно, ничего нельзя пожелать лучше! Совет да любовь! Так?

– Так.

– Хрен там, а не так! – рявкнул папа. – Если бы это было так, Витя не превратил бы тебя в прислугу! Он бы ни за что не позволил тебе войти в этот дом, куда раньше таскался украдкой от тебя! Когда любишь человека, ты его не оскорбляешь! Ты не заставляешь его жрать свое говно.

– Слушай, – вдруг решилась Александра, – а ты можешь сказать мне правду?

– Могу.

– Просто правду. Абстрагируйся от всего, от Вити, от моего замужества, вообще от всего, а просто скажи, как было. Клянусь тебе, я буду молчать, что бы ни услышала.

Папа отстранился и взглянул на нее с интересом.

– Мне это очень важно, чтобы принять правильное решение…

– Да хватит уже нагнетать!

– В общем, папа, Альбина Ростиславовна призналась мне, что у тебя тоже был роман.

– Так…

– Что ты вроде как хотел даже уйти из семьи, но потом одумался.

– Откуда она взяла такую чушь?

– Якобы мама ей жаловалась. Это правда?

– Нет, Сашенька, – папа улыбнулся, – тут я могу тебе с полной ответственностью сказать, что это наглое вранье. Мне не веришь, давай у мамы спросим.

– И ты никогда ей не изменял?

Папа покачал головой.

– И неужели никогда не хотел? – наседала Александра.

Отец вздохнул тяжело и тоскливо, нахмурился, покачал головой. Подойдя к манежику, взглянул на Витю с лаской, и когда убедился, что ребенок не боится, взял его, усадил к себе на коленку и стал покачивать. Малыш пришел в восторг, расхохотался так, что Александра даже чуть-чуть заревновала.

– Не разгуливай его.

Но куда там… «Ты тоже его полюбишь, – подумала она, – только что ж молчишь? Что ж не утверждаешь, что никогда не хотел изменять? Просто не та тема, которую дочь может обсуждать с отцом? Или не хочешь лгать?»

– Прости меня, Саша, я забыл, а вернее, не подумал, что когда человек узнает вкус подлости и предательства, он начинает видеть его везде, а хуже всего, что оно перестает ему казаться чем-то страшным.

– В смысле?

– Грех обесценивается, понимаешь? Не мы такие, жизнь такая. Раз мне изменили, значит, всем изменяют, на меня донос написали – пишут все и на всех, ну и так далее. Я полагал, что раз ты получила удар уже взрослым, состоявшимся человеком, то он не изменит твоего мировоззрения, но, видно, ошибался. Саша, ну вспомни, неужели у тебя хоть когда-нибудь, хоть на секунду возникали подозрения, что у нас с мамой что-то неладно?

– Нет. Но у меня и про Витю ничего такого не возникало.

Отец перестал качать ногой, но малыш уже сосредоточился на затейливых пуговицах его скандинавской кофты и усердно крутил одну из них. Александра вспомнила, где лежит рабочая коробка, чтобы сразу пришить пуговицу, если что. Запасных таких не найти.

– Об этом я тебе и говорю, – продолжал отец. – Везде теперь мерещится гниль и червоточина. Это нормально, доченька, но надо потихоньку выкарабкиваться из этой ямы.

Александра улыбнулась и пожала плечами. Папа прав, но разве она не оказалась у разбитого корыта именно потому, что видела в людях одно хорошее?

– Вот я и думаю, как тебе сказать, как достучаться, чтобы ты мне поверила по-настоящему, а не через силу, только потому, что я твой отец?

– Папа, я верю.

– Конкретно мне. А я хочу, чтобы в мужскую верность в целом.

Александра покачала головой. Витя, энергично сопя, дергал за пуговицу, которая никак не хотела отрываться. Все равно надо будет ее подкрепить, чтобы в дороге не отскочила, решила Александра и протянула ребенку любимую резиновую уточку. Витя бросил пуговицу и принялся сосать уткин хвост, а папа достал носовой платок и вытер ребенку слюнки. «Оглянуться не успеешь, как будешь считать его своим внуком, – улыбнулась про себя Александра, – и Гришу тоже. У тебя же не было сыновей, только дочь и внучка, а правнук далеко. Войдя, ты назвал детей ублюдками, но пройдет совсем немного времени, как вы с мамой станете просить, чтобы я вам внуков привезла».

– Саша, ты помнишь тетю Марксину? – вдруг спросил отец.

Она кивнула. Тетя Марксина, сестра папиной мамы, была уже очень немолода, когда родилась Александра. Она курила как паровоз, готовила как бог и страшно ругалась. Муж и дети у нее погибли в войну, а сама Марксина уцелела, хотя служила начальником санитарного поезда с первого дня до самой победы.

Она жила одна, работала преподавателем на кафедре терапии медицинского института, всегда ходила в серых бесформенных сарафанах, нитяных чулках и с ободком-гребенкой в седых волосах. Мрачная, угрюмая старуха, но Александра ее обожала.

Помнится, она очень расстроилась, узнав, что ее хотели назвать в честь тетушки, но посчитали, что это будет выглядеть слишком уж верноподданническим, подхалимским, и не стали. А ей так нравилось – Марксина. Так романтично и необычно… Даже в голову не приходит, что это в честь Карла Маркса. Главное, с теткой всегда было интересно. Она умела так обращаться с детьми, что те чувствовали себя взрослыми и самостоятельными.

Александра улыбнулась, вспоминая, как пекла блины с тетей Марксиной, как та брала ее к себе на работу… Наверное, если бы тетя не умерла, когда внучатая племянница училась в начальной школе, Александра стала бы врачом. Но увы, к выпускному году детские впечатления забылись, а никто не напомнил.

– В общем, как-то я пришел к тете Марксине, – продолжал папа. – Время было тогда уже не голодное, но и не сказать, чтобы изобильное. Тем не менее она приготовила для любимого племянника голубцы. Ты же помнишь голубцы тети Марксины?

– О да!

– Но я, малолетний гурман, потребовал их еще поджарить. Мол, так будет еще вкуснее. Тогда тетя посмотрела на меня, села напротив и сказала, что настало время мне раз и навсегда определить свое отношение к жизни. Всегда есть что-то лучше. Как бы ни было вкусно, всегда есть еще вкуснее. Еще слаще, еще теплее, еще красивее. И можно превратить свою жизнь в погоню за этим «еще» и в поисках наслаждения никогда не узнать счастья, а можно просто радоваться тому, что есть. Можно всю жизнь искать снаружи, а можно за секунду найти у себя внутри. Сказав это, тетя Марксина пожарила мне голубцы.

Папа растроганно улыбнулся и приобнял Витю.

– Так что я никогда не изменял твоей маме. И надеюсь, что я не один такой.

– Я так и думала. Господи, пап, зачем только ты заставил Виктора на мне жениться?

– Прости?

– Ну ты же ходил к Стрельниковым и угрожал, что если Виктор на мне не женится, то загремит в армию.

– Та-ак! – удивился папа. – А это что еще за сенсационное разоблачение?

– Альбина мне сказала, что ты поставил ультиматум: или Витя женится на мне, или никакого института ему не видать.

– А ты поверила?

– А как мне было не поверить, если он сначала бросил меня, а потом вдруг вернулся? Все логично укладывалось в эту версию.

– Слушай, раз уж у нас с тобой откровенный разговор, признаюсь, что действительно ходил к ним. Но ты была просто никакая, умирала у нас с мамой на глазах, так что мне было делать? А вдруг ты была беременна? Я знал, что ты скорее руки на себя наложишь, чем признаешься нам. Ну вот я и поперся в ту семейку, но я не угрожал и не шантажировал, клянусь тебе! Я сказал, что пришел с миром, как взрослый человек к взрослым людям. У детей отношения, и не надо относиться к этому легкомысленно только потому, что они дети. Наоборот, для семьи лучше, когда люди вместе с юности. Ну, все такое.

– Ты хочешь сказать, что не пугал их армией и крахом карьеры?

– Да что я, сумасшедший? Просто доброе отеческое увещевание. Это сейчас принято, что люди должны самостоятельно разбираться, а в наше время была иная идеология. Отношения заходят в тупик, но появляется добрый и мудрый старик Парткомыч, который все разруливает не хуже семейного психотерапевта.

Александра вздохнула. Тяжело ей было принять, что Виктор женился на ней из страха. Но из страха перед страхом? О нет, тут уж простите!

Как можно было принять за угрозу обычный человеческий порыв, беспокойство отца? Испугаться опасности, которой не было, и потом всю жизнь ненавидеть человека за собственную трусость и наконец отомстить подло и мелко, пороча в глазах собственной дочери?

Как она теперь вернется в эту семейку, зная, что они лгут как дышат? Как будет целовать Виктора перед уходом на работу, зная, что вскоре эти ласковые губы присосутся к какой-нибудь бабе? Как станет улыбаться Альбине, которая нагло говорит про отца лживые гадости?

– Поехали домой, – вдруг сказал папа. – Дождемся Витьку, или кто там первый придет из их кодлы, сдадим детей, и я тебя отвезу к тебе или к нам с мамой, если хочешь.

Она покачала головой:

– Нет, пап, я останусь.

– Да зачем, дочка? Все равно пора завязывать с этой благотворительностью, так почему бы не сегодня?

– Пап, тут столько вранья мы с тобой перелопатили, что больше невозможно. Так что говорю, как есть: я люблю этих детей и буду с ними во что бы то ни стало.

Отец только руками развел.

* * *

Несколько дней ничего не происходило. Стрельников сидел у себя в кабинете и непонятно чем там занимался. Лариса Васильевна, выйдя по графику на дежурство, выглядела спокойно и безмятежно, непохоже было, что кто-то заводил с ней речь о пенсии. Соня предупредила ее, что Стрельников бесится и строит козни, но разговор с главврачом передавать не стала, чтобы не тревожить старушку лишний раз.

К счастью, это дежурство прошло тихо, наверное, первый раз за всю практику Ларисы Васильевны. Несколько панарициев и почечных колик, конечно, не дали ей отдохнуть, но не произошло ничего такого, что позволило бы Стрельникову снова обвинить ее в некомпетентности.

На утренних конференциях главврач с начмедом были с Соней вполне любезны, но она понимала, что возмездие обязательно настигнет. Ни один здравомыслящий руководитель не проглотит просто так строптивость подчиненного.

На всякий случай она подбила всю документацию, чтобы у администрации не было оснований даже для мелких упреков, и сделала заверенную копию истории болезни злополучного пациента, понимая, что Стрельников может ее втихаря переписать.

В четверг ей позвонила секретарь и сказала, что завтра в три у главного врача состоится заседание комиссии по этике, на котором Соню очень ждут.

Надо же, комиссия по этике! По этике! Будто мы в Древней Греции, а не в занюханной пригородной больничке.

Соня представила себе главного врача в развевающихся старинных одеждах, с лирой и лавровым венком на голове, но это не помогло. Она боялась. Знала, что не сдаст своих позиций и не предаст Ларису Васильевну, но очень боялась, что придется возражать, вслух говорить людям, что они не правы.

Комиссия по этике составилась из тех же действующих лиц – главврача, бессловесного начмеда и Стрельникова. В углу кабинета Соня увидела Ларису Васильевну и разволновалась: силы явно не равны. Впрочем, старушка держалась спокойно, улыбалась и подмигнула Соне. Грозно сдвинув брови, главврач начал заседание и только произнес «вопиющий случай», как дверь отворилась и на пороге показался Ивлиев.

– Я тут не последний человек в больнице, – буркнул он. – И не самый плохой хирург, но на всякий случай привел с собой настоящего эксперта. Ян Александрович Колдунов, прошу любить и жаловать.

Профессор Колдунов вошел, обменялся со всеми мужчинами рукопожатиями, вежливо кивнул Ларисе Васильевне и Соне и сел в торце приставного стола, напротив главврача.

– Послушайте, – сказал тот несколько растерянно. – Это наш внутренний вопрос…

– Нет, это вы послушайте, – перебил Ивлиев. – Если люди не могут между собой договориться, то чем скорее они спросят беспристрастного судью, тем лучше. Вот я привел. Он хоть мой ученик, но судить будет по справедливости.

– И все же так не делается.

– Да?

– Я разбирал многие спорные случаи, – вмешался Ян Александрович, – и сейчас моя роль самая простая – сориентировать вас, как дело пойдет дальше, если вы дадите ему ход, вот и все. Клянусь, что никакой предвязтости у меня нет, я не желаю никого выгораживать и спасать или, наоборот, топить. Просто мой учитель попросил помощи в нестандартной ситуации, и я не могу ему отказать. Гиппократу клятву давал, грешен.

– Что ж, приступим. – Главврач откинулся на спинку кресла.

Соня перевела взгляд на Стрельникова – тот сидел красный и напыщенный, будто проглотил светофор с запрещающим сигналом. После спокойных слов Колдунова Виктор Викторович уже не мог обличать Ларису Васильевну без того, чтобы не скатиться в базарный тон, поэтому прошла долгая пауза, прежде чем он сказал, что дежурный врач был обязан поставить в известность оперирующего хирурга.

– Да, это так, – согласился Ян Александрович. – Я от своих ординаторов требую того же.

Лариса Васильевна только развела руками, мол, простите, и Стрельников повторил все то, что говорил в прошлый раз.

– Вы считаете, что дежурный хирург занималась гипердиагностикой? – спросил Колдунов любезно. – Установила кровотечение, которого не было, а потом написала неправду в протоколе операции, чтобы оправдать свою тактику? Что ж, подобное вполне возможно. Хоть диагностическая лапаротомия в экстренной хирургии до сих пор не считается ошибкой, все же мы стараемся, попав впросак, натянуть какой-нибудь хирургический диагноз. Все люди, все человеки.

Соня нахмурилась. Сначала, увидев Колдунова, она приободрилась, поверила, что пришла помощь, но теперь становилось ясно, что Ян Александрович не собирается никого выручать. Пусть он гнал на Стрельникова тогда ночью, пусть говорил о нем всякие гадости, ну и что? Просто злословил за глаза, а открыто бороться с ним не хочет. В самом деле, кто такая Соня или Лариса Васильевна, чтобы их защищать?

– Мы не хотим умалять былых заслуг Ларисы Васильевны, которая сорок лет отдала этой больнице, – сказал главврач ласково. – Но когда становится видно, что человек не справляется с работой, непосредственный руководитель должен предложить ему с почетом уйти на пенсию, чтобы не дожидаться дня, когда этот человек одной трагической ошибкой перечеркнет все свои прошлые заслуги. К сожалению, непосредственный руководитель у нас очень молодой, неопытный, – главврач посмотрел Соне в глаза и усмехнулся, – и, к величайшему нашему сожалению, упрямый. Когда мы посоветовали Софье Семеновне решить возникшую проблему, она почему-то взбрыкнула и отказалась слушать старших товарищей.

– Вот как? Действительно, нехорошо, – нахмурился Колдунов. – Я выкормыш военной системы, и там главная заповедь – чтобы уметь приказывать, нужно уметь подчиняться. Насколько я помню физику, сила тока равна напряжению, поделенному на сопротивление. Или что-то в этом духе, но суть такая, что мы не можем себе позволить тратить силы на умасливание строптивых подчиненных. Команда должна проходить быстро и без задержки, это основа эффективной работы учреждения.

«Ну и скотину выучил Ивлиев! – мрачно подумала Соня. – Можно было сразу это понять, ведь хороший человек сплетничать не станет».

Колдунов попросил историю болезни, и, пока изучал ее, все сидели молча, опустив глаза.

– Картина мне ясна. – Ян Александрович закрыл историю и постучал по столу кончиком авторучки. – Что ж, давайте выскажемся по возрастанию чинов. Лариса Васильевна, прошу вас.

– В предоперационном эпикризе все написано, а оправдываться я не собираюсь, – спокойно сказала она. – Хотите меня спровадить на пенсию – пойду на пенсию. Сама уже хочу, раз такие дела творятся.

– Ясно, – кивнул Колдунов. – Теперь вы, Софья Семеновна.

Соня встала. Что ж, все собравшиеся на стороне Стрельникова и недвусмысленно дали понять, что если она продолжит упираться, то с должности ее сместят. Непонятно, кого назначат вместо, но ее сместят. Может быть, Ивлиев снова займет свой пост, вдруг он специально для этого и притащил гниду Колдунова? Он хоть старый, но мужик, хочет власти, а не консультантом чахнуть.

А всего-то надо проявить лояльность. Сказать, простите, я не разобралась в ситуации. Не послушала старших и опытных товарищей, испугалась кадрового голода. Конечно, давайте организуем Ларисе Васильевне почетный выход на пенсию! И все, инцидент будет исчерпан, она снова отличница, снова на хорошем счету.

– Софья Семеновна, мы вас слушаем, – повторил Колдунов мягко.

– Я считаю, что Лариса Васильевна поступила совершенно правильно, – выпалила Соня, – и это должно быть очевидно всем людям с высшим медицинским образованием.

– Вот как?

– Да, так. Вы, наверное, не дежурите, Ян Александрович, не пашете на две ставки не потому, что хотите денег заработать, а потому, что график закрыть некому. Никто из вас не ишачит летом сутки через сутки, поэтому не знает, что дежурный врач никогда ничего не станет выдумывать, а возьмет больного в операционную, только когда это действительно крайне необходимо и другого выхода нет совсем! Распознать хирургическое осложнение – это высший пилотаж, и Лариса Васильевна владеет этим искусством, так что я никогда не попрошу ее уйти на пенсию, а наоборот, если она вдруг соберется сама, буду умолять, чтобы осталась.

– Ну это не вы будете решать, – сказал главврач.

– Возможно, не я. Но я смогу оспорить это решение в вышестоящих инстанциях. Я вам уже говорила, что сделать это будет несложно.

– Вы собираетесь жалобу писать? На каком основании? – заинтересовался Колдунов.

Соня улыбнулась. Кто знает, где правда, где ложь, где добро, где зло. В жизни они так перемешаны, что не отделишь друг от друга, и бывает трудно выбрать, на чью сторону встать. Но всегда лучше преодолевать страх, чем повиноваться ему. Вот сейчас сидят напротив нее четыре сильных, облеченных властью мужика, но она сильнее их, потому что все они чего-то боятся, а она – нет. Она смогла пересилить себя, и это главное.

– Послушайте, – Соня посмотрела главврачу прямо в глаза. – Я одного не могу понять: вам-то это все зачем? Пока есть послеоперационное осложнение, это послеоперационное осложнение, и вы тут вообще никаким боком не виноваты. Но если это эксцесс сумасшедшего хирурга, то уже совсем другое дело. Под вашим руководством трудятся безумные врачи, и своевременных мер не приняли именно вы. Зачем вы с такой страстью под себя копаете?

– Не лезьте не в свое дело, – огрызнулся Стрельников, и Колдунов постучал ручкой по столу, призывая к порядку.

– Так, мы выслушали наших коллег, но дальше у нас небольшая неразбериха с табелью о рангах, поэтому позволю себе вольность и выскажусь сам. – Ян Александрович был сама любезность. – Дамы, закройте, пожалуйста, ушки.

– Что?

– Ушки закройте, будьте добры. Я просто хочу сказать, что думаю, а без мата не знаю, как это сделать.

Колдунов встал, с грохотом отодвинув стул:

– Да вы что, родные, охренели в атаке? Эта старая, та молодая – вы где находитесь? В кабаке или на работе? Извратили, раздули ситуацию, зачем? Выкидываете офигенного специалиста, ради чего? Ради такого маразма, что неудобно даже говорить! Виктор Викторович, вы прекрасно знаете, что не правы, поэтому сами объясните это своим товарищам, если у них сомнения, а я сразу к результирующей: в истории поставить жирную точку. Ларису Васильевну поощрить. Софью Семеновну беречь и растить в ней руководителя. У меня все. Я даже не стану вам ничем угрожать, просто скажу, что, если эта история выйдет за пределы больницы, вы сами себя так опозорите, как никто другой не опозорит. Такими идиотами себя выставите, что это неминуемо привлечет внимание общественности, мне даже ни одной секундочки интриговать не придется.

…Соня вышла вместе с Ларисой Васильевной. Старушка хотела подождать Ивлиева с Колдуновым, а Соня поспешила домой. Ей было бы сейчас крайне неловко общаться со Стрельниковым. Завтра будет завтра, и можно сделать вид, будто ничего не произошло, будто она не стала свидетельницей его позора.

Вкус победы должен быть сладким и пьянящим, но Соня чувствовала только облегчение, что они с Ларисой Васильевной избежали административных мер, и главное, что Колдунов оказался нормальным человеком, а не скотиной, как притворялся вначале. Мог бы и сразу высказаться, не принуждая ее к публичным выступлениям, и тогда Стрельников избежал бы публичного унижения. Он, конечно, сам виноват, но от этого не легче. С ним придется как-то выстраивать отношения заново, как-то возвращать чувство собственного достоинства, потому что без этого нормальная работа невозможна. Теперь уж точно нельзя заставить его писать дневники, и Ивана Александровича тоже придется приструнить.

Вернувшись в ординаторскую, Соня переоделась и собиралась уже выйти, как услышала за дверью знакомые шаги. Зазвенели ключи, раздался стук соседней двери – это Стрельников вернулся к себе в кабинет. Соня стала ждать, пока он уйдет – сталкиваться совсем не хотелось.

Облокотившись на подоконник, Соня смотрела вниз, на кусты шиповника, спрятавшись за которыми курили узист и травматолог, и думала, что перезревшие, уже схватившиеся морозом плоды похожи на капли крови. Как красиво осень сочетает краски до самого конца, пока не приходит зима и не укрывает все снегом…

Виктор Викторович прошел к своей машине, сел и уехал. Что ж, путь свободен, можно тоже идти домой и надеяться, что до понедельника все забудется.

Тут к кустам подошли Ивлиев, Колдунов и Лариса Васильевна, достали сигареты и закурили. Можно спуститься к ним, обсудить произошедшее, наверное, старшие товарищи даже похвалят ее за мужество и стойкость духа.

Только странное дело, ей больше не нужно ничье одобрение. Единственный человек, с кем Соне сейчас действительно хотелось поговорить, был Герман, но они расстались.

Соня подумала, что пора уже начать забывать Германа, а не обращаться к нему своими мыслями при каждом удобном случае. Плохо, что он обещал ждать ее до Нового года и теперь приходится изо всех сил держаться, чтобы не позвонить ему. Да, до Нового года будет грустно, но, возможно, когда дверь в прошлое захлопнется, станет легче и свободнее дышать.

Суббота и воскресенье пропали совершенно, потому что Соня могла думать только о Стрельникове, о том, как тяжело ему будет выйти на работу после того, как опозорился, как трудно станет смотреть в глаза коллегам. Как сгладить его унижение, как создать хоть какой-нибудь психологический комфорт? Вести себя как раньше? Или мягче? Хотя куда уж мягче, с другой стороны… Как реагировать, если Иван Александрович снова полезет со своими шуточками? А вдруг Ивлиев придет глумиться над обмишулившимся коллегой?

Соня воображала самые разные варианты поведения коллег и на каждый придумывала себе что-то вроде инструкции, но реальность, как это обычно и происходит, не совпала ни с одним из них.

Виктор Викторович явился на работу совершенно таким же, как в любой другой понедельник – свежим, отдохнувшим и в благодушном настроении. Соня скорее была готова поверить, что пятничное собрание ей приснилось, чем в то, что можно переносить позор с подобной непринужденностью.

Она волновалась, как Стрельников встретится с Ларисой Васильевной, и видела всего два пути: или откровенный разговор с глазу на глаз, с глубокими извинениями, или, если духу на подобную беседу не хватает, всеми силами избегать встречи. Но Виктор Викторович выбрал третье: столкнувшись со старушкой в ординаторской, он приветствовал ее в своем фирменном радушном стиле. В первую секунду Лариса Васильевна растерялась, не ожидая такой наглости, но быстро взяла себя в руки и сказала: «Иди в жопу, чмо на палочке».

Стрельников засмеялся, мол, какая зрелая речь для человека с высшим образованием, но ординаторскую все же покинул.

Главврач с начмедом не приняли официальных мер к обнаглевшей заведующей хирургическим отделением, но чувствовалось, что злобу затаили. Начмед избегал общения, хотя раньше часто интересовался, как в хирургии дела, не нужна ли помощь. Ну а главный, человек искренний и прямой, просто испепелял ее взглядом на каждой планерке и кривил губы особым образом, изображая нечто среднее между презрительной ухмылкой и волчьим оскалом.

Виктор Викторович быстро понял, что в коллективе его не собираются добивать, а наоборот, дали шанс на исправление, но вместо исправления почему-то распустился окончательно.

Не прошло и недели, как он завел речь, что «сдает старушка все-таки» и что Соня сама будет виновата, что не прислушалась к его сигналам. Для него, известного профессора Виктора Викторовича Стрельникова, на первом месте всегда интересы пациентов, и думает он о том, как бы защитить больных от старой маразматички, а не о том, что некому дежурить. Когда он был молодой, то за счастье считал каждое лишнее дежурство, готов был круглые сутки трудиться, не то что нынешнее поколение, вялое, тупое и ленивое, с младых ногтей волнующееся только о деньгах. Так что Соня могла бы и смен побольше брать, и понять в конце концов, что кадровые вопросы надо решать в интересах дела, а не только из одного гуманизма.

И настал момент, когда Соня не выдержала:

– Виктор Викторович, не надо учить меня моим должностным обязанностям. Они мне известны, и ваши, кстати, тоже.

– Что? – взревел Стрельников. Соня никогда раньше не видела такого мгновенного перехода от благодушия к ярости. Лицо профессора покраснело, исказилось, он заорал, что она сикильдявка, возомнившая себе невесть что, но жизнь быстро укажет ей на ошибку. Колдунов перед местной деревенщиной способен шашкой махать, но сразу исчезнет, когда в дело вступят серьезные люди. Чем скорее Соня поймет, что она здесь никто и звать никак, тем больше у нее шансов удержаться на рабочем месте, а будет дальше хвост поднимать – вылетит, «мама» сказать не успеет.

Сказав, что не будет продолжать беседу в подобном тоне, Соня вышла из ординаторской и трусливо отсиживалась в приемном отделении, пока Стрельников не остыл. Похоже, подобный взрыв эмоций станет теперь фирменной реакцией Виктора Викторовича на любые попытки напомнить ему, что он находится в ее непосредственном подчинении. Главврач на стороне профессора, кроме того, Стрельников сообразил, что она теряется от хамства, так что будет широко применять это оружие. Если она хочет сохранять относительно нормальную рабочую обстановку, похоже, придется во всем потакать ему, а это невозможно.

Соня тяжело вздохнула. Становилось ясно, что отличницей и любимицей руководства ей больше никогда не бывать.

Началась жизнь парии, доселе Соне неизвестная. Начмед стал тыкать ее носом в истории болезни на каждой планерке, выискивая ошибки там, где их не было, а объясниться слова не давал. Главврач отругал, что перевыполняет план, госпитализирует, кого не надо, а больница в убытке. Вдруг явилась комиссия старших сестер и с лупой ползала по отделению, ища, к чему бы придраться. В общем, администрация решила указать Соне на ее истинное место в местной иерархии, доказательно подкрепить основные тезисы истерики Виктора Викторовича.

Соня относилась к своим обязанностям добросовестно, промахов не допускала, так что весь вопрос состоял в том, когда руководству надоест к ней цепляться, но все равно теперь она ходила на работу совсем с другим чувством, чем раньше.

Когда она начала задумываться, не написать ли заявление с просьбой об освобождении от обязанностей заведующей, неожиданно позвонил Ян Александрович и попросил подъехать для беседы.

В чем суть, не сказал, и Соня решила, что затевается какая-нибудь интрига. Участвовать ни в чем таком ей абсолютно не хотелось, но отказаться было никак нельзя, и в назначенный час Соня прибыла к Колдунову, одетая как деловая женщина. Создать этот образ стоило большого труда. Когда-то они с мамой купили деловой костюм, но, надев его, Соня обнаружила, что выглядит совершенно как доярка. Еще косыночку на голову – и вперед, обличать кулаков и ловить вредителей. Всегда ли костюм так сидел или приобрел сей зловещий лоск, пока висел в шкафу без дела, осталось неясным, но надевать его все равно было нельзя.

Прямая классическая юбка от него смотрелась неплохо, но пиджак убивал все, и вместо него Соня выбрала облегающий джемпер с треугольным вырезом, который тоже не носила лет пять. Сначала хотела поддеть блузку, но от этого испортился силуэт.

В результате она выглядела элегантно, стильно, ангорская шерсть подчеркивала плавную линию Сониной талии, но джемпер был шерстяной и кусался, так что, оказавшись у Колдунова, Соня мечтала только об одном, чтобы встреча быстрее закончилась и можно было зайти в туалет и от души почесаться.

В кабинете Яна Александровича, кроме него самого, оказался пожилой человек, невысокий, щуплый, с обветренным и морщинистым, как печеное яблоко, лицом. Колдунов представил его, но Соня от волнения не запомнила имени.

Они сели: Колдунов за письменный стол, а Соня со стариком напротив. Теперь к кусачему свитеру прибавилось беспокойство, что юбка слишком высоко открывает коленки, а одергивать ее нельзя, чтобы не показаться полной дурой, и Соня старалась не шевелиться.

Ян Александрович спросил, где она училась, хорошо ли, почему не осталась на кафедре, каким объемом оперативной помощи владеет. Потом начал гонять по ситуационным задачкам. Соня слегка недоумевала, зачем ему понадобилось тратить время, чтобы выяснить ее действия при массовом поступлении пострадавших после аварии на производстве, но отвечала добросовестно. Возможно, профессор составляет тесты для курсов повышения квалификации и решил на ней проверить. Но когда Колдунов перешел к личной жизни и поинтересовался, есть ли у Сони муж и дети, удивление ее возросло. И все же она ответила, что живет с родителями, а уточнять ничего не стала.

Закончив опрос, Колдунов переглянулся со своим товарищем, и тот вдруг сказал, что предлагает Соне место начмеда в городской больнице Южно-Сахалинска.

Соня растерялась.

– Ну какой же из меня начмед, – пробормотала она.

– Очень хороший, – улыбнулся Ян Александрович.

– Я же заведующей стала по чистой случайности, просто потому что больше некого было назначить, и по натуре я нерешительный человек, не обладаю лидерскими качествами…

Колдунов засмеялся:

– Вот именно поэтому вы и вырастете в прекрасного руководителя. Призвание, оно, знаете ли, не должно даваться слишком легко. Только через пот, через преодоление себя.

– Да уж, если работу не ненавидеть, то какая же это работа. Это отдых.

Мужчины рассмеялись, а Соня покачала головой и подумала, что это, наверное, просто шутка.

– Вы меня совсем не знаете, – промямлила она.

– Софья Семеновна, поверьте, я видел достаточно, чтобы смело рекомендовать вас на эту должность своему старому товарищу. Даже если бы и не получил на вас от Ивлиева самой восторженной характеристики.

– Восторженной? – опешила Соня. – От Ивлиева?

– Клянусь! Сам в шоке. Он сказал, что вы как десять меня плюс еще и не пьете. Не пьете?

Соня засмеялась и покачала головой.

– Ну и все. Лучше и пожелать нельзя.

– Но я же еще молодой специалист.

– Так и отлично! Руководящей работой надо начинать заниматься с младых ногтей, а не когда уже песок сыплется.

Дальше Колдунов сказал, что понимает – такие решения не принимают за пять минут. Пусть Соня отправляется домой, подумает хорошенько, а завтра, с учетом разницы во времени, свяжется с начальником отдела кадров по скайпу, тот расскажет про оклад и все остальное. Если она согласится, то Колдунов быстренько протолкнет ее на курсы организаторов здравоохранения без отрыва от производства, тут пусть она потихоньку сворачивает дела, а с нового года можно приступать к работе.

Соня вышла от Колдунова ошеломленная. До сегодняшнего дня должность начмеда казалась ей чем-то заоблачным, недоступным, таким, что никогда и ни при каких обстоятельствах не сможет с нею произойти. Заведование досталось по странной прихоти судьбы, но это – потолок, а настоящая, большая карьера, она для других людей, более умных, решительных и амбициозных.

Но теперь, когда возможность повышения стала реальностью, Соня поняла, что хочет этого больше всего на свете. И хочет не потому, что приятно быть начальником, а потому, что столько хорошего можно сделать на этой работе!

Соня окинула мысленным взором свой трудовой путь в качестве завотделением. Все же она не просто оформляла бумажки, а приняла несколько изящных управленческих решений, например, открыла палату наблюдения, где можно было в течение суток исключить острую хирургическую патологию и отправить пациента на амбулаторный этап. Внедрила лапароскопические техники в экстренной службе. В конце концов, кто еще из руководителей отделений в центральных районных больницах может похвастаться, что под его руководством трудится целый профессор, звезда хирургии мирового уровня (исключительно по его собственному мнению, ну да не в том суть)?

Почему только ей раньше никогда не приходило в голову, что она хороша на своем месте? Может быть, потому, что каждый рабочий день она воспринимала как экзамен, который необходимо сдать на отлично, и просто не замечала, как идет вперед, как растет и как ученическая пора миновала.

Колдунов обещал пропихнуть ее на курсы оргздрава, имея в виду, что ходить на занятия не придется, достаточно принести документы и потом получить диплом. Но Соня хотела бы ходить, учиться, получить новые знания, чтобы работать в полную силу.

Она зажмурилась, под мерный стук колес метро вспоминая, какие прекрасные были у нее идеи по улучшению работы больницы, и не какие-то утопические мечты, а совершенно реальные предложения, и она даже пыталась озвучить их на совещаниях заведующих, но никто не слушал. Может быть, голос слишком робкий или вид… Или предложения казались дурацкими…

А теперь ей выпадает шанс принимать стратегические решения, неужели она не воспользуется им? Неужели не поедет на Дальний Восток, о котором с такой любовью рассказывал ей Герман?

Соня покачала головой. Какие однотипные испытания подкидывает ей судьба! Предлагает то любовь прекрасного мужчины, то карьеру и интересные приключения, но почему-то все время надо жертвовать родителями! Почему нельзя было так, чтобы ее полюбил местный житель, или превосходные лидерские качества, которые разглядел в ней Колдунов, потребовались бы где-то поблизости? Перед многими людьми встает дилемма между карьерой и семьей, но для нее почему-то предусмотрена разлука с родителями, что бы она ни выбрала! А дома, рядом с мамой и папой не будет ни того ни другого!

Герман гад! Если бы он перевелся сюда, конечно, она вышла бы за него замуж, и ни о каких Южно-Сахалинсках и не мечтала бы! Можно подумать, прямо вот некому тихоокеанские рубежи защищать, кроме него! Умнейший дядька, доктор наук, неужели бы тут не нашел себе интересной работы! Тут Соня поймала себя на мысли, что злится на Германа так, будто они двадцать лет женаты, и тряхнула головой, отгоняя наваждение.

Просто он не настолько любит Соню, чтобы менять свою жизнь, а хочет, чтобы это она все изменила и все бросила. Потребительское отношение это называется, а все разговорчики про «до Нового года включительно» – романтическая ерунда, к которой нельзя относиться серьезно. Она поступила в высшей степени разумно, что порвала с Германом, и нет смысла больше о нем вспоминать.

Когда поезд прибыл на нужную станцию, Герман был практически забыт. Но новая должность манила все сильнее, и хоть Соня прекрасно понимала, что реальность нисколько не будет соответствовать ее мечтам, все равно воображала себя начмедом больницы в этом далеком краю.

Ян Александрович обещал быть с ней постоянно на связи, консультировать дистанционно сложные случаи, содействовать обучению докторов, повышению квалификации, а при необходимости помогать советами.

И дед с лицом, как печеное яблоко, очень понравился Соне. Прощаясь, он сказал, что на Сахалине живут прекрасные люди, а природа там вообще божественная, и такой красоты больше не увидишь нигде. Так сказал, что Соня поверила и страстно захотела поскорее там оказаться.

Тем более ясно, что здесь ей жизни не будет. Как только у Стрельникова истечет запрет на административные должности, Соню выкинут в обычные врачи, не надо быть Нострадамусом, чтобы это предсказать. И станет она до глубокой старости работать простым хирургом, как Лариса Васильевна, и не факт, что помрет на рабочем месте или хоть с почетом отправится на пенсию. Может, найдется и на нее какой-нибудь оборзевший хирург мирового уровня типа Стрельникова, а защищать никто не станет…

Но зато она не покинет сейчас родителей, у которых, наверное, тоже было много возможностей для жизни, полной приключений, но они предпочли интересы дочери.

Мама заботилась о ней как о принцессе, ухаживала не для того, наверное, чтобы дочка при первой же возможности выпорхнула из гнезда! Родители сделали все возможное, чтобы Соня состоялась как человек и как специалист, и взамен им надо не так и много, просто чтобы она была рядом с ними, чтобы они могли ее обнять, поговорить, убедиться, что дочь здорова и в безопасности.

Разве она имеет право их этого лишить?

Соня прошла подземным переходом, вдохнула навязчивый запах свежеиспеченного теста, струящийся от ларька с пирогами. Мама раньше все время пекла или печенье, или плюшки, или тортики, а потом Соня пожаловалась, что стала толстеть, и она перестала. Не предложила держать рот на замке, а перестала. Папино пристрастие к выпечке было принесено в жертву Сониной фигуре.

Когда была маленькая, Соня, как все дети, просила братика или сестричку, но никто не появился, и, став взрослой, она ни разу не спросила почему.

Наверное, если бы у мамы с папой были еще дети, можно было бы уехать, а так… Как ты уедешь от людей, если являешься стержнем их существования?

Соня вошла в маршрутку и устроилась у окошка. Поехать на Сахалин, конечно, нельзя, но позвольте хотя бы по дороге домой помечтать, как оно могло бы быть!

* * *

Александра так и не решилась сказать Виктору, что согласна вновь стать его женой. После разговора с отцом ей стало еще труднее себя заставить, да и поведение бывшего и, возможно, будущего мужа не поощряло к романтическим объяснениям. Виктор приходил с работы раздраженный и угрюмый, жаловался на коллег, в частности, поносил Софью Семеновну, которая вообразила себе бог знает что, будто она не сопливая девчонка, а какая-то королева. Ну да ничего, и не такие летели вверх тормашками!

Александре было противно это слушать, и настал день, когда она не выдержала, напомнила Виктору, что только благодаря решительности и находчивости Софьи Семеновны маленький Витя сейчас жив и здоров, так что надо уважать ее хотя бы из обычной человеческой признательности.

Виктор огрызнулся, мол, она не специалист и не понимает, что на самом деле ребенка чуть не угробили и что вообще надо было ехать не в эту занюханную больничку, а сразу в детскую. А когда Александра попыталась робко возразить, что растерялась и сделала то единственное, что могла, Виктор вдруг заявил, что хотел остаться дома, но именно она убедила его, что с ребенком все в порядке и уговорила все же отправиться в командировку. А если бы не идиотские советы бывшей жены, уж он, естественно, находился бы рядом со своим сыном и отвез его в нормальную клинику, а не к молокососке Соне и старому маразматику Ивлиеву.

Слушая Виктора, Александра вдруг поняла, что у подлости нет границ. Даже если ты думаешь, что знаешь, на что способен человек, и считаешь, будто полностью в нем разочаровался, он всегда найдет способ снова и снова ударить тебя исподтишка. Всегда пробьет там, где ты думаешь, что защищен.

Да, она смирилась с изменами, простила прошлые и разрешила будущие. Но изменить можно не только с другой женщиной, увы.

Можно оболгать отца бывшей жены просто потому, что тебе хочется заполучить ее в бесплатные прислуги. А до этого еще оболгать, выставить шантажистом даже без практической цели, а лишь затем, чтобы причинить боль.

Можно бросить своего больного сына, а потом перевалить всю ответственность на бывшую жену, почему бы и нет? И я хорош, и бывшая виновата, значит, станет совсем шелковая!

А еще можно без всякого стеснения поносить врача, спасшего жизнь твоему ребенку, и строить козни против него, даже не задумываясь, каким подонком выглядишь в глазах бывшей жены.

Можно и жениться снова на женщине, которую давно не любишь, если вообще когда-нибудь любил, просто затем, что она готова освободить тебя от всех забот о детях.

Все это можно. И это ничуть не лучше измен.

Но придется терпеть и вести себя как спартанский мальчик, который позволил лисице выгрызть себе внутренности, но не признался в краже. Придется глотать все оскорбления, и когда в следующий раз Альбина Ростиславовна заявится сидеть с внуками, с ней нельзя будет ссориться, потому что она бабушка, а Александра – никто. Ради детей придется быть милой со старухой и никогда не вспоминать про ее ложь.

Для Гриши и Вити будет лучше, если она снова выйдет за Виктора. Но сейчас, пока бывший муж со свекровью знают, что она в любую секунду может уйти, они соблюдают хоть какое-то подобие уважения, а когда она станет женой Виктора, тут уж конец! Проглотила измены, так проглотишь и все остальное! – вот и вся логика.

Что же делать?

В воскресенье Виктор уехал с самого утра – то ли на шашлыки, то ли в баню, то ли еще куда-то к старым друзьям. «Восстанавливает прежние связи», – Александра удивилась, насколько ей неинтересно, к кому едет бывший муж и чем планирует заниматься. Вернется ли ночевать, будут ли девочки – все это стало до странности безразлично. Человек, за которого хочешь выйти замуж, должен хотя бы бесить, но, оказывается, прошло и это.

Александра подумала только о том, что Виктор встретится со старыми друзьями, с теми людьми, с которыми она была прекрасно знакома, тысячу раз принимала их в своем доме, бывала в их домах, помогала, доставала что-то, сидела с их детьми, когда те были маленькими, а по мере взросления устраивала в хорошие школы, а потом находила репетиторов. После развода все эти люди забыли о ней мгновенно, будто никогда и не знали. Что станется теперь, если она снова пойдет замуж за Виктора? Как ее встретят? Радостными улыбками, как будто она не покидала их круга, а Инги никогда не было в жизни Виктора? Снова его друг Барчук, подпив и прищурив сладенькие маслянистые глазки, начнет произносить тосты за образцовую семью Стрельниковых, пронесшую пламя чувств через всю жизнь со школьных лет? Сумеет ли она улыбаться и делать вид, что верит в дружбу людей, которые не нашли времени даже на жалкую эсэмэску в день ее рождения и на Новый год?

Александра подала Виктору завтрак так, будто работала официанткой в ресторане, а он – постоянный клиент, от которого знаешь, чего ждать. Уходя, бывший муж обнял ее и поцеловал гораздо нежнее, чем в годы брака, и она перенесла это абсолютно равнодушно. Просто стояла и ждала, когда ему надоест разыгрывать из себя любящего супруга.

Сразу, как только за Виктором закрылась дверь, проснулся Гриша. Пока он выводил Тузика во двор, Александра приготовила ему омлет с сосиской и свежевыжатый апельсиновый сок. Ей очень нравилось кормить мальчика, чтобы и вкусно, и полезно.

Пусть не она его родила, зато растит и питает, и он такой здоровенький, румяный и красивый благодаря ее стряпне.

– А вы можете сходить с нами к маме? – вдруг спросил Гриша.

– А! – От неожиданности предложения Александра дернулась.

– Она здесь недалеко. Я думал, мы с папой сегодня пойдем…

Александра никогда почему-то не задумывалась над тем, где похоронена Инга. Почему-то ей казалось, что в Петербурге, а не на местном кладбище. Когда она была «приходящей няней», это ее не касалось, дети навещали могилу Инги с отцом или с Альбиной. Но теперь она живет здесь уже довольно долго и точно знает, что дети за это время ни разу не были у матери. Почему она не подумала об этом сама? А Виктор почему не ходил? Он всегда говорил, что живые должны жить с живыми, а не с мертвыми, но дети-то скучают по матери, и поход на кладбище – это хоть небольшое, но утешение.

Как только Витя проснулся и поел, Александра одела его в комбинезончик, поплотнее завязала шнурочки и повязала нарядный шарфик, чтобы Инга видела, как ее малыш хорошо присмотрен, посадила ребенка в коляску, и все трое отправились в путь.

Кладбище располагалось в трех автобусных остановках, и Александра хотела пойти пешком, но Гриша уговорил подъехать и помогал втаскивать и вытаскивать коляску, как взрослый. Народу было немного, все поглядывали на их группу, занявшую среднюю площадку, специально оборудованную для мам с колясками и инвалидов, и Александре было очень приятно, что люди смотрят и думают о ней как о маме двух замечательных красивых ребятишек.

Пока они ехали в автобусе, разошлись утренние тучки и наступил хрустальный осенний день. Опавшие листья шуршали под ногами, даже жаль было ступать по их разноцветному ковру, а небо сверху такое высокое, такое прозрачное и чистое, что легко верилось, будто Инга сейчас смотрит на своих сыновей.

В ларьке возле входа они купили большую цветочную композицию, которая понравилась Грише, и Александра взяла еще искусственных цветочков.

Она боялась, что Гриша заблудится, но он уверенно повел ее по дорожкам, и через пятнадцать минут они оказались на месте. Вплотную к могиле подъехать было нельзя, пришлось пристегнуть коляску к чьей-то решетке специальным тросиком и с Витей на руках протискиваться между оградок.

Александра немного боялась, что устанет его держать, но рядом оказалась узкая лавочка, на которую она опустилась вместе с ребенком.

Могила Инги стала оседать, и временный памятник сильно покосился. Цветы привяли, пожухли, и только еловые лапы, укрывавшие холмик, выглядели свежими. Гриша принялся убирать увядшие цветы, быстро и деловито, но Александра поняла, если с ним сейчас заговорить, он разрыдается. Поэтому она молча протянула ему пакет, который нашла в кармане куртки.

Она сидела с Витей на руках и думала, что сегодня может быть последний ясный день в этом году. Скоро пройдут дожди, наступит зима, а с ней совсем другое солнце – белое и морозное.

Все укроет снег.

Александра вдруг обратила внимание, что участок, где похоронена Инга, – на два места. Когда-нибудь рядом должна появиться могила мужа, Виктора. Но если Александра снова за него выйдет, то бедная Инга навечно останется одна.

Господи, как быстро затягивается брешь после ухода человека! Муж ищет новую спутницу, и для детей находится другая мать, останется лишь крохотный островок в сердце старшего сына.

«Что же мне делать, Инга? – прошептала Александра, чувствуя, как на глаза накипают слезы. – Мы с тобой делили одного мужчину, родили от него детей, так научи, что же мне теперь делать, когда я жива, а тебя больше нет! Как ты могла любить его, зная, что он всякий день возвращается ко мне, ест со мной, спит со мной и не вспоминает о тебе? Обещал ли он развестись со мной, и верила ли ты в его обещания или, зная, что это ложь, все равно отдавалась ему, потому что любила? Как ты могла прощать ему все? Он сделал тебе больше зла, причинил гораздо больше боли, чем мне, а ты все равно вышла за него замуж, когда я выкинула его на улицу. Он был Грише ужасным отцом, а ты родила ему второго сына. Как у тебя хватило на все это великодушия? Или это была низость? Страх? Научи меня теперь, что мне делать, чтобы твои дети были счастливы».

Витя вдруг расплакался, и Александра, прижимая его к себе и баюкая, заплакала сама. Гриша подошел, сел рядом и нахмурился. Потом взял у нее Витю и тоже зарыдал, уткнув лицо в капюшон брата. Александра поднялась со скамейки, взяла пакет, куда Гриша сложил увядшие цветы, и понесла его к контейнеру. Пусть братья побудут вдвоем.

И неожиданно пришел ответ, такой простой и ясный, что Александра на секунду остановилась. Любить – это дарить, вот и все.

Не нужно заявлять свои права, обязывать к чему-то человека только потому, что ты его любишь. Хочешь быть матерью – будь, а уж чем тебе ответят дети, это уже их дело.

Дай детям то, что можешь дать, и не требуй гарантий. Никакие статусы жены отца и опекунши никак не помогут вам с детьми любить друг друга.

Может быть, это страшно, когда ты не можешь держать свою любовь на поводке или в клетке. Но зато, отпустив любовь, ты можешь быть самой собой. Тебе не надо переступать через себя и отрывать от себя целые куски, лишь бы только любовь оставалась рядом.

Когда она вернулась, Витя уже успокоился, а Гриша плакал, и Александра молча села рядом с ним.

Она не стала утешать мальчика и говорить, что все будет хорошо, потому что сама этого не знала. И она больше не хотела быть хорошей и доброй, всепрощающей и мудрой, потому что нельзя притворяться с тем, кого любишь, а нужно только одно – быть рядом, когда это необходимо.

Они посидели немного молча, потом Гриша сказал, что Витя, наверное, замерз и пора идти.

Раз в неделю Альбина Ростиславовна приезжала «отпустить» Александру, чтобы та наведалась на городскую квартиру и вообще немного отдохнула от детей. Небольшая передышка была бы совершенно не лишней: редактор прислал письмо, в котором интересовался, как идет работа над текстом. Прочтя его, Александра покраснела, ибо ответить было нечего. После болезни Вити она не написала ни строчки, больше того, вообще не подходила к компьютеру.

Александра планировала мчаться со всех ног домой, там броситься к компьютеру и набирать-набирать-набирать текст, сколько хватит сил. Главное – начать, сдвинуться с места, а там пойдет! Будет идея и четкий план – найдется и время. Во время Витиного дневного сна, например. Сейчас похолодало, наступили первые заморозки, стало быть, можно сократить прогулки. В общем, надо трудиться.

Воодушевившись своим грамотным тайм-менеджментом, Александра собралась на электричку и уже почти дошла до платформы, как поняла, что должна сделать что-то очень важное. Она не поблагодарила докторов за спасение ребенка. Решила, что раз Виктор работает с этими людьми, то ей будет неловко встревать со своей благодарностью, и это была ошибка. Виктор сам по себе, а она чувствует глубокую признательность врачам и имеет право выразить ее, не оглядываясь на человека, который ни разу не супруг и не повелитель.

Александра хотела зайти в больницу, но сообразила, что, к счастью, у нее есть телефон Софьи Семеновны. Можно договориться о встрече, где девушке будет удобно.

Была секунда, когда она пожалела, что набрала номер: все же врачи – занятые люди, устают и не любят звонков пациентов, и, услышав «алло», сразу начала извиняться, но Соня ее перебила:

– Господи, как хорошо, что вы позвонили!

– Простите, вы меня ни с кем не путаете? – удивилась Александра.

– Нет-нет, ни с кем! Мне очень нужно с вами посоветоваться, можно?

– Конечно, – осторожно проговорила Александра, – только не представляю, чем могу, так сказать…

Забыв, что разговаривает по телефону и Соня ее не видит, Александра пожала плечами.

Договорились встретиться в кафе в местном торговом центре через сорок минут, Александра едва успела купить бутылку хорошего коньяка для старика с бровями и коллекционное сухое вино Соне. Подарки были бы другими, будь у нее побольше времени, но увы, за двадцать минут невозможно понять, что будет приятно пожилому угрюмому дядьке и симпатичной девушке. Приходится идти по стандартному пути, деньги совать, конечно, полезнее и эффективнее, но моветон. Да деньги Соня, наверное, и не взяла бы.

Соня прибежала взъерошенная, возбужденная, с лихорадочным блеском в глазах.

Устроившись за последним столиком с огромными стаканами латте, женщины приступили к разговору.

Соня рассказала, что получила должность на Дальнем Востоке, но боится оставлять родителей одних. В то же время ей так хочется на новую работу, что временами она готова забыть дочерний долг, точнее, забыть-то не получится, но блестящие перспективы из головы тоже не выкидываются. Завтра надо дать ответ, но отказываться так мучительно, что даже тошнит. И только Соня собралась с духом принять правильное решение, как – о чудо! – звонит единственный человек на свете, с кем можно посоветоваться.

– Почему я? – улыбнулась Александра.

– Ну как же? – объяснила Соня. – Вы отпустили дочь на край земли, больше я таких людей не знаю. Скажите, как у вас хватило сил?

Александра пожала плечами:

– Думаю, больше сил мне потребовалось бы на то, чтобы удержать Катю возле себя. Но я подумала, что никогда не смогу дать ей того, что отнимаю, вот и все. Никакая любовь и забота не заменит непрожитой жизни, Соня.

– Вы считаете, надо ехать?

Александра вздохнула. Невозможно на словах объяснить то, что она поняла на кладбище. Как говорил папа – в одну секунду найти в себе то, что можно всю жизнь искать снаружи. Тетя Марксина сумела передать это, а у нее вряд ли получится.

– Вы взрослая, Соня, и вам уже не нужно играть роль ребенка, а вашим родителям – роль папы и мамы, – сказала Александра, улыбкой пытаясь смягчить резкость своих слов. – Вы можете стать просто тремя людьми, которые любят друг друга и желают друг другу счастья. Знаете, я вам открою один секрет: когда дочка уехала, мне было грустно, я скучала, но в то же время будто вернулась в юность. Родительское бремя свалилось, и я стала свободным человеком и, кстати, смогла развестись с мужем, на что бы никогда не отважилась, если бы Катя жила с нами. Я бы продолжала его терпеть ради дочери, и жизнь наша превратилась бы черт знает во что. Поэтому поезжайте, не крадите у себя активную молодость, а у родителей – свободную и интересную зрелость.

Соня нахмурилась, отпила кофе, потом принялась крутить в руках пакетик с сахаром.

Александра молчала, не зная, что еще сказать, и вспоминала, как узнала о том, что Катя выходит замуж и уезжает на край земли. Она сейчас солгала Соне – не думала она о том, что не сможет компенсировать собой все остальное. Вообще не думала, что можно запретить, не пустить, надавить на жалость. Дочь выросла, вот и все. Расставаться было грустно, страшно, как девочка доберется, как устроится, но ни разу Александру не осенила идея, что можно просто не допустить разлуки. Сказать: «Я тебя растила не для того, чтобы ты…» – она просто не додумалась. Как не додумалась и до того, что Катя, возможно, боялась ей сказать, что уезжает, мучилась угрызениями совести и была на волосок от того, чтобы выбрать мать.

– Знаете что? – Александра посмотрела Соне в глаза. – Я не обиделась на дочь и не считала, что она меня предала, но есть одно, что меня реально ранило бы: это если бы она советовалась не со мной, а с какой-то посторонней бабой. Мне стало бы тогда очень больно. Невыносимо. Это же ваши родители, Соня, самые близкие вам люди. Кто, как не они, должен принимать участие в вашей судьбе?

– Но это значит переложить на них ответственность, – пробормотала Соня. – Они ни за что не согласятся лишить меня интересной карьеры, скажут: поезжай! А сами будут мучиться.

– Они ваши родители, значит, будут мучиться по любому. Знаете выражение: у кого есть дети, тот отдал заложников судьбе?

Соня кивнула.

– Ну и вот. А думаете, глядя, как вас гнобит мой бывший муж, они мучиться не будут? А через десять лет, когда вы поймете, что, оставшись ради них ребенком, вы безвозвратно потеряли возможность жить взрослой жизнью, и возненавидите их за это, они не будут страдать? Не решайте сейчас ничего, просто поговорите с ними откровенно. Расскажите все как есть, поделитесь своими опасениями, и все у вас сложится хорошо.

Соня сказала, что так и поступит. Они хотели расходиться, но пока допивали кофе, вдруг зацепились языками и долго болтали о всяких житейских делах: как поживает Витенька после болезни, как живет Катя на Дальнем Востоке, как Соня училась в медицинском институте и как такую нежную хорошую девочку угораздило стать хирургом. Вспомнили хирурга с бровями, Соня рассказала, что фамилия его Ивлиев, он очень хороший человек, но суровый и требовательный. Только тему Виктора Викторовича Стрельникова обходили молчанием…

Заказали еще кофе, и очень не хотелось расставаться, но Соня спохватилась, что предстоит долгий разговор с родителями, так что пора бежать домой.

Александра посмотрела на часы: ехать в город большого смысла не было, единственное, как еще можно спасти пару часов для работы, – это вернуться в дом и упросить Альбину не уезжать, а самой уединиться на чердаке и набрать хоть пару страниц, чтобы «размочить» долгое безделье.

Александра посадила Соню на автобус, помахала вслед, желая удачи, и отправилась домой. Следовало тоже воспользоваться транспортом, но Александра решила пройтись пешком, чтобы на ногах обдумать, как подступиться к тексту.

Совсем стемнело, в черном небе не горело ни одной звезды, и только по самой кромке небосвода, озаренной мягким светом уличных фонарей, ходили тяжелые темные тучи.

Дорога вела вдоль дикого парка. Голые деревья и кусты шиповника сливались вместе и тонули во мраке, так что Александре вдруг стало страшно. Заморосил мелкий дождик, она припустила быстрее, почти побежала, чувствуя себя так, будто осталась на земле совершенно одна.

Когда она, перейдя ручеек через узкие мостки, уже видела светящиеся окна дома, навстречу ей шагнула высокая фигура.

Александра отшатнулась.

– Это я, Сашенька, не бойся, – сказал Мешков, и она, не в силах больше ни о чем думать, бросилась в его раскрытые объятия.

– Я вообще пришел сюда не за этим, – сказал Всеволод через долгое-долгое время, когда они наконец смогли оторваться друг от друга.

– А зачем?

– Ты еще не вышла за своего бывшего?

– Нет, и не собираюсь.

– Хорошо. Тогда я нашел выход. Видишь этот дом?

– Который?

– Слева от дома Инги, – указал рукой Мешков. – Я могу его купить.

– Но это развалюха.

– Поэтому хозяева и готовы поменяться на мою городскую квартиру. Были бы хоромы, фиг бы у меня что выгорело.

– И?

– И шикардос! Мы с тобой селимся в развалюхе. Я помаленьку ее ремонтирую, или строим новый дом, сейчас это не проблема, ну а ты спокойно сидишь с детьми.

Александра прижалась к Мешкову и заставила его положить руку ей на плечи. Они медленно пошли вдоль ручья к своему будущему дому.

– В первую очередь сделаем комнаты детям, – продолжал Всеволод. – А нет, в первую очередь дыру в заборе, чтобы у нас был один общий участок, а если Стрельников согласится, можно вообще построить галерею, пусть будет один общий дом. В общем, разберемся. Главное – все вместе.

Александра засмеялась:

– А знаешь, при внешнем идиотизме плана есть в нем рациональное зерно.

– Ну а то! Конечно, со стороны это будет выглядеть немного странно, но кому какое дело?

– Неужели ты готов пожертвовать городской квартирой ради того, чтобы мы были вместе? – спросила Александра. – Дети не проклянут тебя за такие штучки?

– Земля – более грамотное вложение денег, – авторитетно заявил Мешков, – и мои умные дети прекрасно это знают. Не бойся, Саша, все у нас получится.

* * *

Соня выбирала билеты. Наверное, какие-то высшие силы надоумили Александру позвонить ей тогда и подсказать единственно правильный выход.

Вернувшись домой после встречи, Соня сразу, пока решимость не угасла, сказала родителям о предложенной должности. Ждала запретов, слез, просьб остаться, чего угодно, только не того, что папа с мамой обрадовались за нее. Искренне обрадовались, а не изобразили восторг. Конечно, мама досконально выспросила все бытовые подробности, а отец больше интересовался, сколько человек будет у нее в подчинении и чувствует ли она себя готовой занять столь ответственный пост.

В итоге Соня разрыдалась сама, ну а вслед за ней и мама. Папа, как представитель сильного пола, сдержался и решительно достал бутылку виски, несколько лет пылившуюся в буфете. Мама быстро собрала закуску, и все трое выпили сначала за дочь, которая наконец стала взрослым самостоятельным человеком и большим начальником, а потом за родителей, благодаря которым это смогло произойти.

Глядя в сияющие лица родителей, Соня подумала, что они сейчас в уме уже рисуют себе, во что превратят ее комнату.

Она боялась, что радость – это первая шоковая реакция, а когда родители осознают, что дочь покидает дом, наступит уныние и тоска, но ничего подобного не произошло. Мама деловито отбирала вещи ей в дорогу, папа изучал климат, а сама Соня пыталась все же выжать какую-то полезную информацию из цикла по организации здравоохранения, куда ее записал Колдунов.

На семейном совете было решено, что мама прилетит к ней, как только Соня получит жилье, поможет обустроиться и научит дочь азам ведения хозяйства, но побудет недолго, потому что папа тут без нее тоже пропадет. А весной папе дадут отпуск, и они приедут уже вместе, а там придет время и Соне отдыхать. Не так много времени им придется проводить врозь, если грамотно все спланировать. Кроме того, сейчас двадцать первый век, куча способов общаться дистанционно – можно хоть целый день по скайпу болтать, а не хочешь болтать – в соцсетях переписывайся. Это двадцать лет назад по три месяца приходилось ждать писем, а чтобы поговорить по телефону, нужно было тащиться на переговорный пункт, ну а теперь расстояний просто не существует. Да и деньги можно в одну секунду перевести, если вдруг какая-то форс-мажорная ситуация.

Она бодрилась, крепилась, но сильно грустила из-за предстоящей разлуки и все же отправлялась в путь с легким сердцем.

Открыв сайт «Аэрофлота», Соня выбирала билет, не слишком дорогой, но чтобы не пришлось долго томиться на пересадке. Тут вошла мама, держа в руке истошно вопящий Сонин телефон.

– Твой шеф звонит.

Соня быстро приняла вызов, думая, что это из Южно-Сахалинска, но в трубке раздался голос Ивлиева:

– Уезжаешь?

– Да…

– Молодец! Слушай, я все позабываю тебе сказать, помнишь наш разговор в кустах?

– Помню.

– Помнишь, я тебе сказал, что ты не думаешь о себе, когда принимаешь решения?

– Да, помню.

– Так вот, не всегда так надо делать. Часто, но не всегда.

– Простите, я не совсем поняла… – переспросила Соня.

– Короче, иногда ты хочешь то, что правильно, – пояснил Ивлиев. – Или правильно то, чего ты хочешь. Так тоже бывает, Соня.

– Спасибо, учту, – улыбнулась она.

– Ну, тогда покедова, – фыркнул Ивлиев и разъединился прежде, чем она успела с ним попрощаться.

Он не пожелал своей ученице счастливого пути, она не поблагодарила учителя. Не простились как следует, значит, скоро увидятся снова.

Соня улыбнулась. Правильно то, что она хочет, надо же…

До Нового года еще неделя. Еще семь дней Герман ждет. Восемь, если считать «включительно». А на новую работу ей выходить только после праздников…

Она успеет навестить его. Успеет рассказать все как есть, чего хочет, что думает и чувствует. А что будет дальше – кто знает… Жизнь прекрасна своей непредсказуемостью. Соня взяла планшет и на открытой страничке «Аэрофлота» решительно нажала на поле «город прибытия».