"Так скучно, так страшноВоровская песня.
В больнице тюремной».
В палате удушливо пахло йодоформом, заношенным бельем, потом. Ветер, забегавший сюда через небольшое окно, не мог развеять этого крепкого, устоявшегося запаха. Из окна был виден маленький больничный двор, обнесенный забором и колючей проволокой, скамейки и порыжевшая затоптанная трава. За забором громоздились кучи серой земли — «отвалы», а за ними стояли лысые сопки, кое-где на них зелеными пятнами лепился стланик. Днем еще бывало жарко, но по ночам изредка уже падали легкие, звонкие заморозки.
Лагерная больница находилась на окраине беспорядочно разбросанного «вольного поселка». Поэтому все окна были забраны решетками, а возле входной двери круглые сутки дежурил вохровец. По ночам старший в сопровождении фельдшера со списком обходил палаты, пальцем считая больных.
В палате, где умирал Озеров, находилось еще восемь человек. С утра до позднего вечера они галдели, ругались, шаркали по полу огромными стоптанными шлепанцами и с нетерпением ожидали обеда и ужина. Обсуждение предстоящей или прошедшей трапезы занимало много времени, а порой приводило к ссорам. Когда приносили еду в жестяных мисках, прекращались разговоры, люди жадно и торопливо ели. Изредка давали добавку, за ней тянулись все, кроме Озерова. Несколько дней он находился в забытьи. Его порции съедал сосед по койке — Тимоха, забитый парень с торчащими ушами.
Койка Озерова стояла в темном углу, на отшибе. Озеров полусидел на трех тощих подушках и тяжело, хрипло дышал. Его почти невесомое тело покрывало грубое коричневое одеяло. Худое лицо Озерова еще больше обострилось, приобрело землистый оттенок, такими же стали тонкие, хорошо вылепленные, пересохшие губы. Большой выпуклый лоб казался неестественно белым. Иногда Озеров с трудом поднимал набухшие лиловые веки, карие глаза его были подернуты дымкой, и взгляд их не всегда был осмыслен. В этот теплый безоблачный день Озерову особенно трудно было дышать.
— Никак концы сегодня отдаст, — равнодушно кивнув в его сторону, сказал Федька, губастый жулик, весь в наколках.
— Не ори, дай человеку спокойно отойти, — одернул его Тимоха. В деревне с детства его научили уважать смерть.
— Ори не ори, а жить ему, — Федька звонко щелкнул пальцами и деловито осведомился: — А что ему сегодня на завтрак давали?
— Порошковую яичницу и чай.
— Ишь ты! А почему это, братцы, все Тимоха поджирает? По закону нужно делить на всех! — Федька вопрошающе посмотрел вокруг себя бесстыдными, светлыми глазами.
— Молчи, дура, Тимошка смотрит за ним, пусть кушает — оборвал Федьку старый вор, «пахан», единственный обладатель седой бороды в палате.
Тимоха честно пытался накормить Озерова яичницей, но он, ненадолго придя в себя, согласился выпить чай и снова впал в забытье. Время приближалось к обеду, и Тимоха со спокойной совестью съел остаток завтрака.
В коридоре послышались шаги: шел обход. Сегодня, в сопровождении заключенного врача, его делала сама начальница санчасти. В палате сразу стало тихо, больные поспешно легли на койки. Каждому хотелось как можно дольше задержаться в больнице. Это был отдых от ненавистной добычи золота. Золото — это бесконечная земля, «порода», ее нужно было кайлить, насыпать в тачки и по узким трапам везти к промприборам и бутарам, где к вечеру килограммами снимали это окаянное золото. Попадались самородки, но продукты и спирт давали только за крупные, за мелкими самородками никто не нагибался. Их топтали или со злостью отшвыривали грубыми лагерными ботинками, такова была здесь цена этому драгоценному золоту!
В палату вошли доктор и начальница санчасти. Доктор Анатолий Петрович, высокий, костлявый, чуть сгорбленный, с наголо обритой головой в сетке морщин, с глубоко запавшими ясными глазами. Анатолий Петрович легко раздражался. У него было двадцать пять лет заключения, с таким сроком было трудно, конечно, иметь уравновешенный характер. В лагере с восхищением передавали: при посещении больницы начальник управления, самодур и деспот Евсеев, исподлобья глядя на Анатолия Петровича, нагнув короткую, с толстой жирной складкой шею, сказал:
— У тебя здесь много бездельников валяется! Анатолий Петрович отчеканил:
— У меня нет бездельников, гражданин начальник, у меня есть больные!
Необычно было и появление в больнице Анатолия Петровича. В первые дни, когда Ольга Васильевна пришла на работу, с участка привезли заключенного с острым приступом аппендицита. Больной во время операции умер. Это была первая в жизни операция Ольги Васильевны. Проплакав всю ночь, она утром уехала в управление и потребовала прислать ей хирурга. Ей долго никого не присылали. Но однажды в кабинет вошел худой, страшно оборванный человек. Из ботинок торчали голые пальцы. В руках он вертел сложенную бумажку.
— Пройдите к фельдшеру, он вам укажет место, ему же отдайте и направление. Попозднее я вас осмотрю. Человек криво усмехнулся:
— Я, собственно, не больной… Меня прислали к вам работать, — и назвал известную среди хирургов фамилию.
Перехватив испуганный взгляд Ольги Васильевны на его рваную одежду и башмаки, сказал:
— Прошу прощения за мой вид. Еще полчаса назад я гонял тачку в забое, — у него задергалось правое веко.
Все операции делал Анатолий Петрович, Ольга Васильевна ассистировала ему. Анатолий Петрович считал, что с годами из Ольги Васильевны мог бы получиться отличный врач. У нее были чуткие руки, и диагнозы ее, несмотря на недавнюю практику, удивляли его точностью. Да, из нее получился бы отличный врач, если бы она поменьше занималась любовью и туалетами. Ужасно, на что уходит иногда талант женщины! Последний ее роман с уполномоченным райотдела невероятно возмущал Анатолия Петровича. Во-первых, «он» был уполномоченным, а Анатолий Петрович терпеть их не мог. Во-вторых, он трезвонил без конца по телефону, бегал в больницу и отрывал Ольгу Васильевну от дела, а работы всегда было много. Уполномоченный был рослый, светловолосый, охотник, с красивыми выпуклыми темными глазами. Анатолий Петрович прозвал его «буйволом». В больнице «буйвол» был обходителен и вежлив. В лагере, вызывая к себе в кабинет заключенных, нередко раздавал затрещины.
Из управления уже дважды, несмотря на то что сами разрешили, предлагали снять с работы Анатолия Петровича: у него была 58-я статья и большой срок. «Буйвол» по просьбе Ольги Васильевны оставил его «под личную ответственность». Но и это обстоятельство не смягчило Анатолия Петровича.
Ольга Васильевна, тоненькая, маленького роста, ухитрялась здесь, на глухом прииске, следить за модами. Каштановые, тщательно расчесанные волосы волнами падали на ее узкие плечи. Чуть раскосые глаза с густыми короткими ресницами придавали ее лицу что-то японское. Больные любили ее за доброту, за то, что она избегала говорить слово «заключенные», и прозвали ее «куколкой». Глядя на нее, хотелось взять эту хорошенькую надушенную девочку за руку и увести из смрадных палат.
Ольга Васильевна обходила больных, за ней, заложив руки в карманы халата, подчеркнуто неторопливо двигался хмурый Анатолий Петрович. Около Федькиной койки произошел скандал. У Федьки была «мастырка» на ноге, то есть нарочно сделанная рана. Он удачно растравлял ее соляной кислотой. В больнице рана стала быстро подживать, а соляную кислоту здесь Федька достать не мог. Пришлось полить рану керосином. Керосин хорошо подействовал: рана загноилась, но остался запах.
— Опять ногу развязывал, — прикрикнула Ольга Васильевна.
— Ясное дело, «мастырка», — брезгливо бросил Анатолий Петрович, искоса взглянув на рану. — Я вам раньше говорил — не стоило его класть в стационар, теперь полюбуйтесь, даже керосином воняет! Выписать мерзавца!
Несмотря на оханье и божбу Федьку назначили к выписке.
У кровати Озерова доктора надолго остановились.
— Больной, вы меня слышите? — спросила Ольга Васильевна. Лицо Озерова осталось неподвижным, было слышно его хриплое, неровное дыхание, большая черная муха ползала по щеке. Ольга Васильевна согнала муху, долго выслушивала, считала пульс. Попросила выслушать Анатолия Петровича. Он потыкал стетоскопом, недовольно дернул костлявым плечом.
— Его слишком поздно привезли к нам с участка. Черт знает что! — разозлился Анатолий Петрович, и у него задергалось правое веко. — Доведут человека до последней черты, а потом волокут в больницу, как будто мы, чародеи. Нужно сменить там лекпома, безграмотный мальчишка, ничего не понимает!
Анатолий Петрович не любил безнадежных больных. Он считал смерть своим врагом и каждую победу ее встречал как личное поражение.
— А если увеличить дозу камфоры?
— Второе сердце ему не вставишь.
— Что-нибудь можно сделать? — Ольга Васильевна умоляюще взглянула вверх на доктора. На ее розовое, по-детски припухлое лицо упал луч солнца.
Анатолий Петрович покачал головой, его тяготил этот разговор. Ольга Васильевна повертела в руках стетоскоп, вздохнула.
— Еще не старый человек и семья, наверное, есть? Не знаете, кто он?
— Кажется, инженер.
Ольга Васильевна опять вздохнула.
— На ночь я посажу возле него Люську, санитарку, а днем, — Ольга Васильевна посмотрела на больных, — вы уж поухаживайте за ним?
— Да мы завсегда… мы ухаживаем, вон Тимоха ему вместо няньки, — загудели больные.
После докторов пришел старичок фельдшер в очках в железной оправе. Карманы его халата оттопырились от продуктов — их передала Ольга Васильевна для тяжелобольных. Фельдшер раздал лекарства, сделал укол Озерову, покачал головой и ушел, ничего не сказав.
В палате опять стало шумно. Играли самодельными замусоленными картами в «буру», а Тимошку поставили на «вассер» — сторожить. Тимоха, не считая Озерова, был «фраером» — не принадлежал к корпорации воров и, по их мнению, был существом низшего порядка и обязан был подчиняться. При приближении посторонних Тимоха должен был подать сигнал.
Федька подрался с соседом из-за пайки хлеба, за драку выписывали из больницы, но Федьке теперь было наплевать — после обеда он уходил в лагерь. На ругань и крики прибежал вохровец, да так быстро, что чуть не захватил карты. Их в последнюю минуту успел спрятать «пахан». За карты тоже выписывали из больницы. Тимоха под градом ругательств виновато поплелся к своей койке.
Косые желтые лучи, перерезанные решеткой, легли на пол. Было смрадно и душно. Озеров лежал без сознания.
В большом прохладном кабинете, обставленном грубо сколоченной мебелью, сидели главный инженер и начальник прииска. Начальник, с квадратным подбородком и воспаленными от недосыпания глазами, в расстегнутом у ворота защитном кителе, распекал главного инженера. Инженер сидел на стуле, вытянув слоновьи, в резиновых сапогах, ноги, косо надвинутая фетровая шляпа с полинялой ленточкой придавала ему ухарский вид. Он курил и рассеянно слушал начальника прииска. Главный инженер проработал на приисках до седых волос и считал, что ему не стоит волноваться из-за бранных слов очередного начальника.
Прииск был в глубоком прорыве. Золота недодавали. Не перерабатывали утвержденные планом объемы — кубометры породы, и содержание металла оказалось значительно ниже, чем обещал, по данным разведки, главный геолог. Вторую неделю начальник прииска ночевал в кабинете на жестком клеенчатом диване. Каждую ночь начальник управления, знаменитый на всю Колыму своей грубостью, крутым нравом и энергией Евсеев, ругал его по телефону последними словами. Кричал, что он портит ему сводку, требовал выполнения плана и грозил расправой. Евсеев за малейшую провинность, а то и просто по капризу отправлял в забой начальников отделов управления. Любимым его словом было «бездельники». В главке Евсееву говорили: «Если бы вас любили так же сильно, как вас ненавидят, дела в управлении шли бы еще лучше». Но дела и так шли неплохо: третий год управление Евсеева держало первенство.
На прииск привезли промприбор новой конструкции, на него возлагали большие надежды, но монтаж его шел медленно.
— Какого дьявола ты мне тянешь! Мне металл нужен, ме-талл! — уже не кричал, а хрипел начальник, тыкая окурком в пепельницу, и вишневыми от ненависти глазами впился в главного инженера.
— Я не виноват, что половину инструкций и чертежей к прибору маринуют в управлении. Я, дорогой мой, не гений, чтобы такие головоломки решать. Делаем, что можем.
— «Делаем, что можем»! — передразнил начальник. — У тебя люди как сонные мухи ползают, по четверти тачки возят.
— Это не моя вина. Люди истощены до последнего, ты бы их немного подкормил, что ли.
— Они получают все, что им положено по нормам, сколько выработают, столько и получат. Я не Иисус Христос, чтобы разделить один хлеб на десять тысяч человек или сколько он их там накормил? Чтобы сегодня промприбор работал, и знать больше ничего не хочу!
Главный инженер только презрительно фыркнул.
После его ухода начальник закурил папиросу и с приливом раздражения вспомнил, что эта кривляка — начальник санчасти — не разрешила вывести сегодня из лагеря сто четыре человека! Дала им освобождение от работы — и это в разгар промывочного сезона! Он приказал выгнать их вон из бараков и собрать на вахте, чтобы отправить в забой. Кто-то из ее подхалимов сообщил ей об этом, она прибежала на развод непричесанная, заспанная, в пальто, накинутом на пестрый халатик, в тапочках. Раскинув руки, встала в лагерных воротах и объявила:
— Не разрешаю! Я отвечаю за этих людей!
В эту минуту она, конечно, вообразила себя Жанной д'Арк! Подумаешь, имеет смазливую мордашку, крутит с уполномоченным и считает, что ей все дозволено! Начальник не решился ее оттолкнуть, только скрипнул зубами от злости, и сто четыре человека с довольными рожами ушли отлеживаться в бараки.
— Вызовите мне эту вертихвостку, — сказал он секретарше, уверенный, что она и так поймет, кого ему нужно.
Секретарша была стареющая накрашенная дама с длинными висячими серьгами. Между ней и Ольгой Васильевной шла неприметная, глухая женская вражда. Секретарша приехала на Колыму в поисках денег и личного счастья. Деньги копились легко, но личное счастье не приходило. На приисках в те годы почти не было вольнонаемных женщин и, конечно, можно было выйти замуж. Но женихи были несолидные: имели семьи на «материке», и она понимала, что нужна им только здесь, на затерянном среди сопок прииске, до отъезда на «большую землю». Хватит с нее разводов и разочарований! Перелистывая сберкнижку, секретарша потихоньку плакала.
Она позвонила в больницу и строго сказала о вызове к начальнику прииска. Эта девчонка объявила, что сначала кончит обход больных.
— Ее больные! Какие-то заключенные! Вчера только соскочила со школьной скамьи, а воображения… Не дай господь здесь заболеть, залечит до смерти.
Ольга Васильевна пришла через час. На ней было бежевое платье-костюм из плотного шелка, белые лайковые перчатки, белые туфельки на высоченных каблуках. Она держала пушистую дымчатую кошечку. Начальник не ответил на ее приветствие, но застегнул воротник кителя и открыл было рот, но вдруг увидел кошечку. Сначала он подумал, что у него от недосыпания начались галлюцинации. Он поморгал в надежде, что кошечка исчезнет. Но она не исчезла, она начала тихо мурлыкать, и Ольга Васильевна гладила ее за ушком. Это уже было слишком! Начальник задохнулся от злости, но неожиданно для себя начал спокойным, вкрадчивым голосом:
— Что же это, молодая девица, — акцентируя слова «молодая» и «девица», — будем срывать государственный план? Мне люди нужны дозарезу, а вы изволили задержать сегодня в лагере сто четыре человека!
— Я оставила больных, тех, кто не в состоянии работать.
— Черт с ним, что они больны! Три лопаты в тачки бросили бы — и то польза. Нужно заставить эту сволочь работать! — начальник стукнул кулаком по столу. — А вы покрываете лодырей и саботажников. Я вас под суд отдам — начальник опять стукнул кулаком. — И учтите: никакие уполномоченные вам не помогут.
— Идем, Мурочка, — обратилась к кошечке Ольга Васильевна, продолжая гладить ее, — наш начальник сегодня не в духе. У него план не идет, а мы виноваты. Мы пришлем ему для успокоения бром, — повернулась и, постукивая тонкими каблучками, ушла.
В дверях с ней столкнулся потный, запыхавшийся человек в грязной гимнастерке без пояса. Раскатывая букву «р», он единым духом выпалил:
— Гр-ражданин начальник! Гр-ражданин главный инженер велели сказать, что прибор-р смонтировали!
Вечером, когда уходило за сопки солнце и прозрачное зеленое небо предсказывало заморозки, больница затихала. Тяжелым сном забывались больные. Захлопывалась входная дверь, как будто отгораживала находящихся здесь людей от внешнего мира, оставляя их наедине со своими недугами и безнадежностью. Ночью в больнице было особенно тоскливо.
Все, кроме дежурного фельдшера, уходили в лагерь. Тускло горели в палатах электрические лампочки.
По той тщательности, с которой была отглажена голубая блузка вечером у Ольги Васильевны, Анатолий Петрович безошибочно угадал, что она идет на свидание. Значит, завтра будет рассеянной, сонной, а на утро назначена очень интересная операция. Черт бы побрал этих женщин!
Люську-санитарку, рано обрюзгшую, с дряблой серой кожей на одутловатом лице и с сиплым разнузданным голосом, к ее великому неудовольствию, оставили дежурить у Озерова, К Люське с соседнего прииска приехал один из ее «мужей», здоровый косой бандит, и привез богатую «передачку», в том числе долгожданную шерстяную кофту. Встретиться они должны были в вольном поселке у кореша «мужа» по прошлым делам. Дежурный по лагерю за сто рублей обещал ночью выпустить Люську за зону и не мешать ее семейной жизни. А вместо этого Люську оставили в больнице. Надо было обязательно увидеться с «мужем», а потом срочно его выпроводить: завтра вечером с другого прииска должен был приехать второй «муж». Люська опасалась: если они встретятся, ей не избежать удара ножа.
Надев белый несвежий халат и затейливо повязав пестрой косынкой голову, Люська сидела на табуретке у койки Озерова и тупо глядела в стену. У Озерова еще больше заострилось лицо, он дышал с кислородной подушкой. Подошел фельдшер, поправил сбившееся одеяло, прикрикнул на Люську, чтобы лучше смотрела за больным, сделал ему укол и ушел. Голубоватые холодные звезды мерцали в черном небе. Кто-то осторожно постучал в окно. Люська подошла. Прижав к стеклу большое белое лицо, «муж» с нетерпением спросил:
— Ну, что же ты?
— Не могу, — просипела Люська, — дежурить оставили, хоть бы помер скорей, — Люська оглянулась. К ее огорчению, Озеров еще дышал. «Муж» неопределенно махнул рукой и отошел. Через несколько минут в дверях палаты появился вахтер и поманил Люську пальцем. Иди на полчасика, — и осторожно открыл входную дверь. "Проходя мимо полуоткрытой тумбочки дежурного, Люська приметила в ее недрах голубую бутылку спирта.
«Ужасть, сколько добра зря пропадает, — с сожалением подумала она. — Приходится раздавать направо-налево». Люська накинула телогрейку на плечи и, как была в халате, так и побежала. Вернулась она на рассвете. Солнце еще не вставало, все было окутано серо-синей предутренней мглой. Звезды погасли. Сопки в пепельном небе казались точно очерченные тушью.
— Долго шлялась, — проворчал вахтер. Люська тащила большую, туго набитую розовую наволочку. Икнув, Люська пьяно ухмыльнулась.
— Дежурненький, миленький, не сердись.
Спрятала наволочку и побежала в палату. Дежурный только сплюнул: чего с нее было взять, с этой Люськи!
В палате все спали. Озеров лежал, разметавшись. Голова его свесилась набок. Лицо было спокойное, умиротворенное. Правая рука в последней смертельной судороге скомкала лагерное одеяло.
Новый промприбор работал хорошо. Прииск впервые выполнил суточный план. Конечно, у прииска была большая задолженность, и начальник знал: покрыть ее будет нелегко, но на сегодня дела шли отлично. Он с удовольствием подумал, что пойдет спать домой. Сводку в управление передаст дежурный. Был такой неписаный закон: плохую сводку передавал сам начальник, и он же принимал на свою голову гнев Евсеева. Утром главный геолог сообщил: на центральном участке содержание металла в песках пошло хорошее. Быть может, сегодня прииск даже перевыполнит суточный план.
В общем, все налаживалось, но эта кукла из санчасти портила начальнику нервы. У нее, видите ли, умер какой-то заключенный (вероятно, залечила его), и она потребовала, чтобы дали лошадь для похорон. Она тыкала ему под нос бумажку, и начальник мельком увидел там фамилию — Озеров. Где начальнику было брать лошадь? Снятие одной лошади на полдня грозило понизить процент выполнения, а на прииске висела такая задолженность! Ничего не сделается с этим «жмуриком», полежит в сарае, громко именуемом моргом.
Ольга Васильевна без стука (последнее время она перестала стучать в дверь и здороваться) вошла, вернее, вбежала в кабинет.
— Сколько будет продолжаться это безобразие? Днем — жара, труп разлагается. Есть, наконец, инструкция о захоронении, установленная не мной и не Вами.
Начальник с тоской подумал: ей никогда не объяснишь таких простых истин, как план, сводка, процент выполнения, прорыв. Она вообразила, что ее медицина и всякие там калики-моргалики — центр вселенной.
— Лошадей нет и завтра не будет. Послезавтра не знаю, не могу обещать. У меня лошади помогают государственный план выполнять!
— Хорошо! Я буду ждать. Сяду и не уйду, пока лошадь не дадите. Ольга Васильевна достала надушенный платок, обмахнула клеенчатый диван и уселась, скрестив ноги. Оглядела комнату, давно не мытый пол, разбросанные бумажки, наморщила нос:
— Фу, какая грязь! Как можно работать в такой обстановке! Предупреждаю: еще раз увижу, составлю акт и оштрафую за антисанитарное состояние.
В комнате действительно было грязно, но эта дура не знала, что дневальный сегодня пытался навести чистоту, а начальник его выгнал: шло производственное совещание. А после отправили его на дальний участок с запиской насчет крепежного леса, что было, безусловно, важнее, чем мытье полов и шарканье веником.
Можно было как следует обругать эту девчонку и таким образом избавиться от накопившегося раздражения. Можно было не обращать на нее внимания: пусть торчит тут на диване хоть до утра, но после короткого раздумья начальник решил от нее отделаться. Он позвонил в лагерь.
— Петя, дай на несколько часов лошадь. Сними откуда хочешь. Черт с ним, обедом, подождут. Выдели двух заключенных — и без разговорчиков. Нужно твоего мертвеца похоронить. — И после паузы добавил: — Я тебе буду весьма благодарен, если заодно с ним ты похоронишь своего начальника санчасти.
Тут произошло нечто неожиданное: Ольга Васильевна, к удовольствию секретарши, выбежала из кабинета в слезах. Начальник улыбнулся. Наконец-то он пробрал эту заносчивую девчонку. Это была первая улыбка за две недели, и она вышла похожей на болезненную гримасу.
Ввалился главный инженер, грязный — видно, лазил по забоям, — усталый и довольный. Он вытирал потный лоб и фыркал, как гиппопотам.
— Отлично работает промприбор! Эдак, пожалуй, и выполним годовой.
— Рано загадывать.
— Оригинальное решение подачи песков, хорошо улавливает самородки. Талантливый парень этот конструктор, выручает нас.
— А кто конструктор? — рассеянно спросил начальник, подсчитывая длинную колонку цифр.
— Какой-то Озеров. Не знали? Учился в Киевском горном. Озеров… Озеров… Определенно начальник недавно слышал эту фамилию. Но в голове от усталости и недосыпания все перепуталось.
— Не знаю. Я кончал Ленинградский.
— Между прочим, — главный инженер понизил голос, — его забрали в тридцать седьмом по пятьдесят восьмой статье. Говорят, сидит где-то на Колыме.
— Надо будет обязательно узнать, — оживился начальник, — да попробовать перетащить к нам, нужный человек!
Начальник достал из кармана записную книжку, что-то черкнул еще и на настольном календаре.
— Как же, пойдет он к нам! — усомнился главный инженер. — Его давно какой-нибудь прииск перехватил, а то сидит в управлении или в главке. Там от такого парня тоже не откажутся. А к нам только бандитов и лодырей присылают. Кстати, загляните к нам вечерком. Благоверная рыбу в тесте запекает, да и по случаю того, что вошли в график, не мешает…
Начальник задумался. Больше всего сейчас ему хотелось выспаться. Но возвращаться в свою запущенную холостяцкую квартиру было совсем не заманчиво. Желая подать другим пример, в самые напряженные дни промывки песков начальник отправил своего личного дневального в забой и с тех пор жил просто по-собачьи.
Позвонил Евсеев. Голос у него был усталый и хриплый.
— Как дела, докладывай!
— Вошли в график, сегодня надеемся дать сверх плана.
— Давно пора. Я дал распоряжение: тебе отгрузят еще один прибор последней конструкции. Как он работает?
— Превосходно.
— Рад слышать. Что еще нужно?
— Смените у меня начальника санчасти. Она мне на днях не выпустила из лагеря сто четыре человека.
— Черт знает это! А ты плюнь на нее и выводи.
— Прибежала сама на развод, встала в воротах. Не буду же я с ней драться. Ее пальцем тронешь, она завизжит на всю Колыму. Трое суток мне голову морочила: лошадь ей нужна, мертвецов хоронить. Мешает работать.
— Попробуй объяснить.
— Пробовал. Бесполезно. Очень мы молодые да гордые, да еще уполномоченный заступается. Пришлите мне вместо нее мужчину и попокладистее.
— Напиши рапорт. Я ей быстро рога обломаю. Загоню на самый паршивый прииск, выучится.
Последнее время по всем приискам шли оживленные разговоры, что Евсеев болеет и собирается в отпуск. Начальник уловил сегодня в голосе Евсеева благожелательные интонации и осмелился спросить:
— Говорят, вы на материк собираетесь, Борис Борисович?
— Не радуйся. Никуда я не собираюсь. И скажи другим, чтобы тоже не радовались. План держи, начальник. Ты мне ответишь за него головой!
Это начальник прииска знал и без напоминания.
Часа через два к сараю, где находился морг, подъехала телега, посланная из лагеря. Ею правил худой человек, равнодушие и покорность лежали на его еще не старом, болезненно-бледном лице. На телеге, свесив ноги, сидел недовольный Федька. В телеге лежали две лопаты с толстыми черенками. Фельдшер отпер сарай и показал на грубо сколоченный гроб, на нем лежала фанерная дощечка. На ней химическим карандашом были написаны фамилия, срок и статья покойного. Даже мертвые были обязаны нести это бремя.
От гроба шел запах разложения. Федька и возчик взвалили гроб на телегу. Федька все время морщился и отворачивал лицо в сторону. Возчик стегнул старую клячу, и она поплелась, осторожно переступая тонкими ногами. Телега громыхала и подпрыгивала на ухабах. Федька, сильно прихрамывая, шел далеко позади.
Большое медно-красное солнце клонилось к горизонту. Горячее сизое марево окутало землю. Кладбище находилось у подножия круглой сопки. Заключенные прозвали его «Ольгин сад». Беспорядочно разбросанные, запущенные могилы почти все осели и провалились. Хоронили здесь небрежно и наспех. У могил вольнонаемных иногда встречались полуразрушенные загородки и жалкие подобия памятников: Множество фанерок с палочками были натыканы в могилы, большинство из них покосились, иные лежали плашмя, а то просто валялись возле могил. Надписи на фанерках вылиняли и стерлись. Зияло несколько неглубоких ям, дальше шла вечная мерзлота, и никому не было охоты кайлить ее. Кладбище густо заросло синей, сморщенной от первых заморозков голубицей и шиповником. Телега ехала прямо по могилам и остановилась у ближайшей ямы. Откуда-то сразу вдруг налетела мошка, возчик не отгонял ее — все ему было безразлично. Подошел Федька и с ворчанием помог снять гроб.
— Не люблю мертвяков хоронить, лучше в забой пошел бы. Возчик молчал, движения его были медленны и вялы. Ничего не выражало его белое испитое лицо. Гроб спихнули в яму, она была немного коротка, и один конец гроба остался приподнятым.
— И так сойдет, — объявил Федька и торопливо бросил лопату земли.
Черной тучей вилась мошка. Еще ниже опустилось солнце. Ярко-красным стало у горизонта небо, предвещая для тех, кто был жив, на завтра ветреный день. Для живых — вершины серо-голубых сопок окрасились в розовый цвет. Для живых — чуть слышно, нежно пахли разогретые солнцем цветы и травы.
Послышались два глухих удара: на прииске аммоналом взрывали торфа. Несколько больших комьев жесткой суглинистой колымской земли с глухим стуком упали с краев ямы на гроб и рассыпались по его поверхности, точно торопились прикрыть останки Озерова. То земля, равнодушная и щедрая, принимала человека.