Галина Нурмина
В изоляторе (рассказ)
Таежный поселок значится районным центром, со всех окружающих лагерей и приисков сюда свозят людей для суда и следствия. Несколько лет назад изолятор строили на окраине, но поселок разрастался, и вскоре изолятор оказался чуть ли не в самом центре.
Он занимал большую площадь, огорожен высоким забором и шестью рядами колючей проволоки. По углам торчали вышки с часовыми. За забором — несколько деревянных бараков с решетками, посредине двора — зловонная полуразвалившаяся уборная. Ночью изолятор залит ярким светом прожекторов.
В единственной женской камере, несмотря на поздний час, никто не спит. Пыльная электрическая лампочка в решетчатом колпаке скудно освещает низкий потолок, небеленые стены, железную печурку и парашу. Небольшой бак с чистой водой стоит в противоположном углу. Ни стола, ни скамеек нет. Почти всю камеру занимают деревянные нары. Окно по случаю зимы забито досками и засыпано опилками. Душный, спертый воздух. Давно поужинали осточертевшей ячневой кашей, давно прошла проверка. Скучно. Надоело ругаться с соседней мужской камерой, орать похабные песни, отплясывать на двух скрипучих половицах «цыганочку». Из мужской камеры через потайную щелку пересылают папироску. Все женщины, кроме Фраерши (ей не положено), по очереди, торопливо и жадно делают несколько затяжек. Спать, кроме Вальки-Засони, никому не хочется. Идет ленивый, сдобренный крепкими ругательствами разговор. Только Фраерша, худая, средних лет, с болезненно-нежным лицом, не принимает в нем участия. Она сидит на нарах, рядом с дверью, откуда тянет колымским холодом. Руки с худыми запястьями обхватили острые колени, темные глаза тоскливо смотрят на стену в трещинах. Женщину недавно привезли из лагеря на переследствие: с «материка» пришел на нее новый материал. Ничего хорошего это не сулит. У нее и так уже есть пять лет; за рассказанный анекдот, вероятно, срок увеличат до десяти лет.
Катя — миловидная девушка, с хорошо уложенными русыми волосами, чертыхаясь из-за тусклого света, зашивает чулок. Катя не из блатных, но очень быстро сдружилась с остальными обитательницами камеры, этому помогает ее умение ругаться и недюжинная физическая сила. Уже не одна обидчица слетела с нар от ее толчков. Кате покровительствует сидящий в соседней камере вор Витька. Витька предупредил:
— Учтите, если Катю обидите, всем будет плохо.
У Кати поэтому хорошее место, с ней делятся куревом и едой. Она ждет отправки на «материк». Во время карточной системы, работая завмагом, Катя запуталась с талонами. Увидев, что у нее недостача, забрала кассу и поехала куда глаза глядят. В поезде она понравилась отпускнику-колымчанину, он женился на ней, достал ей новый паспорт и увез на Колыму. Но Катя вскоре ушла от него к другому. Первый муж в отместку выдал ее. Катю должны везти в Казахстан — на место ее прежней работы — и судить показательным судом. К своему будущему Катя относится спокойно:
— Не пропаду! С фронта живая вернулась, а из лагеря и подавно вернусь. Рожу ребеночка, а потом как «мамку» выпустят.
Глядя на ее хорошенькое, самоуверенное лицо с густыми, соболиными бровями, верится, что она не пропадет. Катя нравится всем надзирателям, они с ней любезны и делают всякие поблажки.
Главное лицо в камере — скуластая, ширококостная угрюмая Жиганка, она сидит «под вышкой» — приговорена к расстрелу. Ей двадцать два года, но у нее уже тридцать лет срока заключения. Последнее убийство Жиганка совершила, чтобы уйти с лесозаготовок. Тяжело пилить деревья на колымском морозе, в лес трудно добираться «женихам», значит не было и передач, а сидеть на лагерной пайке Жиганка не привыкла. Чтобы избавиться от такой жизни, Жиганка зарубила ночью топором спавшую рядом женщину. Зарубила просто так, даже не в ссоре, только для того, чтобы стать следственной и попасть в изолятор. Жиганку судили и приговорили к расстрелу. Приговор пошел в высшие инстанции на утверждение. По всем существующим правилам Жиганку как смертницу нужно содержать отдельно, но свободных камер нет, изолятор переполнен, да и кто будет проверять? Поэтому она сидит вместе с остальными женщинами. Приговор где-то ходит по канцеляриям, но у Жиганки не заметно ни малейшего волнения. Только изредка ночью вдруг что-то тоскливо засосет под сердцем. Тогда хорошо выкурить папироску. В камере Жиганку все беспрекословно слушаются.
— Господи, до чего же скучно, — вздыхает Катя, — хоть, бы для разнообразия изолятор загорелся!
— Слушай, ты! — хрипит Жиганка Фраерше, — ты — шибко грамотная: расскажи какой-нибудь роман, а то подохнем здесь от скуки раньше времени.
— Не стоите вы того, чтобы вам рассказывали, — устало говорит женщина.
Она не из воровского мира, поэтому ее столкнули на самое холодное место, заставляют ежедневно выносить парашу и частенько отнимают хлеб.
— А ты расскажи, что тебе стоит, — неожиданно в голосе Жиганки звучат просящие нотки; она толкает в бок не вовремя захрапевшую грязную толстую Вальку.
Зинка-Лисичка, прислужница Жиганки, маленькая с длинной талией и остро вытянутой мордочкой, поддакивает хозяйке:
— Расскажи, расскажи, а то больно скучно.
Женщина раздумывает, потом нехотя, словно повинуясь просящему и в то же время властному голосу Жиганки, сначала с трудом подбирая слова, но потом более плавно и заметно оживляясь, начинает рассказывать «Милого друга» Мопассана. Целых два часа в камере стоит непривычная тишина.
Камера слушает рассказ с жадным вниманием, а в особо интересных местах, когда, например, Клотильда становится любовницей Дюруа, слушательницы выражают свой восторг матерной руганью, а Жиганка возбужденно хлопает себя по ляжкам.
Окончание романа переносится на завтра — рассказчица устала.
В двенадцать часов ночи заступает новый дежурный надзиратель, он вызывает Зинку-Лисичку мыть полы на вахте. Зинка-Лисичка возвращается часа через два с сытой отрыжкой и с запрятанной за пазухой едой. Почему-то этот дежурный вызывает мыть полы только ночью и обязательно Зинку. Зинка, несмотря на маленький рост и худобу, чрезвычайно прожорлива. Убедившись, что все спят, она потихоньку, с жадностью съедает принесенную еду.
Утром Жиганка просыпается не в духе.
— До смерти хочется курить, а курева нет.
Пока Жиганка умывается, Зинка-Лисичка льет ей воду, подает полотенце, потом в тазике стирает Жиганкино белье, расходуя почти всю питьевую воду, но возражать никто не смеет.
— Опять ночью шлялась? — недобро цедит Жиганка своей прислужнице.
— Да я… полы ходила мыть, дежурный позвал, — Зинкины глаза блудливо бегают по камере.
— Знаю я твои полы, а чего жрала ночью под одеялом?
— Я? — удивляется Зинка-Лисичка. — Истинный крест ничего, хоть по-ростовски побожусь!
— Ах ты, кусок проститутки! Еще по-ростовски хочет, божиться. Закона не знаешь? Раз достала жратву, должна со всеми поделиться!
Тяжелые, грубые оплеухи сбивают Зинку с ног. Она тихо хнычет противным тонким голосом.
Жиганка несколько минут раздумывает, на низком лбу ее прорезаются две продольные глубокие морщины, потом изрекает:
— Мария Федоровна, — обращается она к Фраерше, впервые называя ее по имени и отчеству, — ложись на Зинкино место, а ты, Лисичка, ложись к двери и с сегодняшнего дня будешь парашу носить.
Мария Федоровна пытается отказаться от почестей, но Жиганка бесцеремонно перетаскивает ее жалкие пожитки и кладет их рядом с собой, показывая, что ее приговор окончательный и обсуждению не подлежит. Днем из мужской камеры передают сало и печенье: какому-то несчастному прислали передачу, ее безжалостно раскурочивают! Жиганка аккуратно делит еду на всех, не обходя на этот раз и Марию Федоровну.
В женской камере с этого дня восстанавливается относительная тишина. Мария Федоровна «тискает романы». Она рассказывает «Сердца трех» Джека Лондона, «Американскую трагедию» Драйзера, пушкинскую «Пиковую даму». Неожиданно для себя она обнаруживает талант рассказчика, прекрасную память, хотя всю жизнь занималась бухгалтерией. Во время рассказа и она, и слушатели забывают про решетки, про высокий забор с колючей проволокой, спертый, вонючий воздух, пресные жидкие супы, про то, что каждого сидящего здесь ничего хорошего в будущем не ждет.
Мужская камера недоумевает: на выкрики и ругательства, которые помогают коротать тягучее тюремное время, Жиганка отвечает коротко:
— Заткнитесь!
Узнав, в чем дело, мужчины сожалеют, что у них некому рассказывать. Добрососедские отношения, однако, поддерживаются. Делятся продуктами и куревом. Зинка-Лисичка безропотно таскает парашу и прислуживает Жиганке. У Жиганки большой узел белья и платьев, каждый день она надевает что-нибудь новое. Зинка от нарядов восхищенно ахает и закатывает глаза. Когда Мария Федоровна отдыхает, Катя через щелку в стене любезничает с Витькой-вором.
— Ты не очень-то марьяжь с ним, — лениво предостерегает ее Жиганка, — у нас насчет этого свои законы: воровские.
— А что мне ваши законы? — встряхивает волосами Катя, — меня, может, завтра на «материк» повезут, чего не покрутить голову красивому мальчику.
— Получишь нож в грудь, узнаешь, как крутить.
Зима. На коротких прогулках глаза слепнут от яркого солнца, снега и василькового неба. Кажется странным, что это все существует на свете. Странно, что в чистом морозном воздухе протяжно гудит гудок, и для кого-то это обозначает обед, начало и конец работы. Иногда через забор доносятся детские голоса, музыка из репродуктора, гудки автомобилей, скрип саней. Совсем непохожая, отчужденная, другая жизнь.
Здесь же весь мир вместился в шесть квадратных метров темной, вонючей камеры, ограничен пайкой хлеба, ожиданием — на сколько лет осудят.
Катю после обеда вызывают на допрос. Она просит Марию Федоровну не рассказывать без нее «Аэлиту». Возвращается с пачкой папирос — подарок следователя. Полпачки великодушно отсылают в мужскую камеру, вторую половину делят среди женщин. Лежа на нарах, все блаженствуют: курят и слушают рассказ Марии Федоровны. В железной печке трещат дрова, гудит ветер в трубе, сизый папиросный дым клубами плывет по камере, волчьими глазами горят огоньки папирос. Мария Федоровна описывает приземление межпланетного корабля на Марс и марсианский пейзаж.
В мужской камере кто-то приятным тенором поет:
Щелкает отпираемая дверь и на пороге женской камеры появляется надзиратель. Запинаясь и еле разбирая бумагу, он читает:
— Воронова Елизавета Ивановна, она же Филимонова Анна, она же Березовская Ираида, она же Демидова Фекла…
Весь этот пышный букет, оказывается, принадлежит Жиганке.
— Все, — говорит она, — отгулялась Жиганка, — и извергает дикую, бессмысленную ругань.
В камере наступает напряженная тишина.
— Сон я нехороший нынче видела. Будто девчонкой в церкви стою, а церковь убрана золотом и серебром. А рядом мать моя, покойница, по голове гладит и зовет куда-то. — Жиганка закуривает подсунутую Катей папиросу.
— Быстрее одевайся, — говорит надзиратель и выходит из камеры.
— А на черта мне одеваться? — опять ругается Жиганка. Достает свой объемистый узел-сидор и начинает раздавать его содержимое. Изредка Жиганка глубоко затягивается папиросой, еще глубже западают ее маленькие, злые светлые глаза, но руки не дрожат и в движениях нет суетливости.
Мария Федоровна не хочет брать у нее халат, юбку и шелковые трусики.
— Бери, — кричит Жиганка, — нечего добру пропадать.
Валька и Зинка-Лисичка жадно хватают вещи. Катя даже не смотрит, что ей достается. Раздав узел, Жиганка снимает с себя лыжный голубой костюм, кружевной лифчик, трико и остается в одной рубашке. Снятые вещи она бросает Зинке-Лисичке.
— Это тебе, Зинка, добавочно — за верную службу!
Через несколько минут возвращается надзиратель и обалдело смотрит на Жиганку в короткой розовой рубашке с бретельками, в валенках и с папиросой в зубах.
— Очумела ты, что ли? Хоть бы немного прикрылась.
— Какого дьявола мне прикрываться?
— Через двор, например, идти холодно, мороз большой!
— Ничего, мне теперь недолго будет холодно! — и Жиганка нехорошо, хрипло смеется. — Чего глаза вылупил, не видел никогда? Тебе велено меня привести, ну и веди!
Надзиратель думает, что Жиганка, в сущности, права: ему приказано ее доставить, а остальное его не касается.
— Прощайте, девки! Поминайте Жиганку!
Перед завизолятором, в его «кабинете» на вахте, Жиганка предстает в этом скромном виде. В «кабинете» вместе с завом садит краснощекий молоденький уполномоченный райотдела. Ошалелыми глазами он смотрит на Жиганку. Под тонкой розовой рубашкой выпирают ее тучные груди и крутые бока. Рубашка кончается высоко над коленками. Все смуглое, крепко сбитое тело Жиганки в непристойной татуировке. Несколько минут мужчины смотрят на Жиганку, потом точно по команде отводят глаза.
— Телефонограмма пришла…
— Знаю, — обрывает Жиганка.
Завизолятором зачитывает телефонограмму: расстрел Жиганке заменяется новыми десятью годами, они плюсуются к ее старому сроку. Теперь у Жиганки сорок лет заключения.
— А я думала, меня того… в расход, разрешите прикурить, гражданин начальник, — и, не дожидаясь ответа, она лезет к завизолятором, тот откидывается на стуле и протягивает ей зажженную папиросу.
— Вот, — пытается вразумить Жиганку уполномоченный, — вы бы подумали над своей судьбой. Советская власть дарует вам жизнь, надеется, что вы исправитесь, станете настоящим человеком…
— Что-то холодно, — жмется Жиганка, и тело ее покрывается гусиной кожей.
Завизолятором делает в сторону уполномоченного жест рукой, мол, уговаривать Жиганку бесполезно и говорит:
— Распишись, — а потом дежурному: — дайте этой дуре мою телогрейку дойти до камеры.
Жиганка неумело расписывается, небрежно накидывает телогрейку на плечи и поворачивается к сидящим чуть-чуть прикрытым рубашкой широким задом.
В камеру Жиганка входит с залихватской песней:
Присаживается на нары и удивленно говорит:
— Вот оказия! Опять вышку на новую десятку заменили!
Мужская камера, узнав в чем дело, кричит «ур-ра!»
— Раз меня не отправили на луну, то отдавайте обратно мои вантажи, — объявляет Жиганка.
Первой, поспешно, с виноватой улыбкой, отдает вещи Мария Федоровна; помедлив, все ужасно скомкав и измяв, протягивает свою долю Валька. Катя с явным сожалением стягивает с себя зеленую шерстяную кофточку.
— А я собралась в твоей кофточке на суде выступать, говорят, что вещи смертников приносят счастье.
Но Зинка-Лисичка расставаться с добром не желает. Прошлой ночью ее опять вызывал дежурный мыть пол и сказал, что завтра этап, и Зинку обязательно отправят. Нужно переждать ночь, и все эти чудесные вещи будут ее.
— Дареное назад не берут, — нахально объявляет Зинка-Лисичка и усаживается на вещи, готовая любой ценой защищать их.
— Ах ты, 6… — и Жиганка бросается на Зинку.
Ругань. Летят поленья, одно из них рикошетом попадает в Марию Федоровну и выбивает зуб. Зинка и Жиганка таскают друг друга за волосы. Катя заползает под нары, от греха подальше, не дай бог, повредят лицо. Валька долго стоит с выражением обычной сонной одури, затем берет пустое ведро и лупит им все, что подвернется под руку. Мужская камера свистит и улюлюкает, там около щелки драка: всем хочется посмотреть. Прибегает молодой чубатый дежурный, пробует разнять дерущихся. Жиганка и Зинка-Лисичка катаются по нарам, визжат. Печка опрокидывается, едкий дым заполняет камеру, горящие дрова раскиданы по полу, вот-вот начнется пожар. Валька методично лупит ведром, производя невероятный грохот.
На заливистый свисток дежурного прибегают два надзирателя и сам завизолятором. С большим трудом они отдирают Жиганку от полузадушенной, истерзанной Зинки-Лисички. Жиганка вырывается и все норовит еще раз ударить Зинку, но Жиганку крепко держат, тогда она начинает плеваться. Однако свои вещи она каким-то чудом успевает собрать. Завизолятором приказывает отправить Жиганку в карцер. Она все в той же коротенькой, изодранной розовой рубашке. Идти в карцер Жиганка не хочет. Ее с трудом волокут два надзирателя. Третий — чубатый, человек хозяйственный и аккуратный, время от времени нагибается и подбирает оброненное Жиганкой: лифчик, трико, платье и удивленно бормочет:
— Вот бесова девка! Ей смерть на жизнь заменили, другая бы радовалась, а она такое устроила…
Ночь. Крупные голубые звезды горят в черном небе. Большой мороз. Вокруг теснятся сахарные головы сопок. Спит притихший темный поселок. Только изолятор залит лиловым светом прожекторов и глухо шумит. Поселок может спать спокойно, ничто ему не угрожает: высоки заборы в изоляторе, остры колючки на проволоке…
Об авторе рассказа
Галина Нурмина — псевдоним. Настоящее имя автора — Галина Александровна Воронская. Она — дочь выдающегося советского критика Александра Константиновича Воронского (1884–1937), одного из замечательных людей нашей литературы, подвижника и борца.Владимир Акимов
После ареста отца Галина Александровна не отреклась от него, прошла все круги лагерного ада. Вернувшись в 1955 году с Колымы, она очень много сделала для восстановления имени Воронского в литературе.
Я знал, что Галина Александровна пишет воспоминания об отце. Но, как видим, она — не только дочь знаменитого отца, но и литератор со своим опытом и пером. Поэтому она и публикует первый рассказ под псевдонимом. Надеюсь, это будет не единственная встреча читателя «Авроры» с Галиной Нурминой.