Поездка в провинцию

На слегка обшарпанной, но надёжной «Варшаве» мы трогаемся на рассвете на северо-запад.

В нашей журналистской команде четверо: Ханка, Марьян, Зыгмунт и я. Ещё с нами два дудашевских парня: щербатый добродушный Иштван — это он раздобыл машину — и шофёр Бела, весёлый красавчик, похожий на героев итальянского кино. С ним, к сожалению, мы ни на каком языке не можем объясниться — только от Иштвана узнаём, что Бела работал шофёром в ЦК партии.

Время раннее, а город оживлён. Одни сметают с тротуаров осколки стекла, другие чинят трамвайные рельсы, поднимают опрокинутые вагоны. Мимо нас проходят рабочие с сумками через плечо — похоже, на работу, но трудно поверить, что на вчерашний призыв откликнулись так быстро. Мы спрашиваем Иштвана — его, в свою очередь, удивляет наше недоверие: ясно, на работу!

Мы въезжаем в узкие улочки Буды, поначалу столичные, с вывесками и витринами, потом всё скромней, но нигде они не напоминают трущоб, какие я видывал на окраинах других столиц. Мягко и незаметно улица переходит в шоссе, окаймлённое рядами осенних, заиндевелых, но ещё зеленеющих буков и дубов.

Нас охватывает внезапное веселье, будто мы пересекли не только границу города, но и границу невыносимого нервного напряжения, в котором прожили несколько долгих, как годы, дней. Спокойный, скучноватый, политически не окрашенный сельский пейзаж вдруг высвободил неудержимую потребность забыть о тяжкой истории, свидетелями которой мы являемся, отдаться более светлым, более лёгким, попросту нездешним мыслям. Мы перемываем косточки всем в своих редакциях, потом наперегонки рассказываем что ни на есть глупейшие, бородатые анекдоты, наконец Зыгмунт запевает какую-то бессмысленную песенку: «Ой, мамбо, мамбо итальяно…» Больше он слов, конечно, не знает, но нам это не мешает, и мы все подхватываем: «Ой, мамбо…» Иштван и Бела тоже подпевают.

Тем временем «варшавка» энергично пожирает километры. Мы проезжаем дымящие трубы Татабаньи — знаменитого шахтерского центра, который дал Будапешту в дни восстания одну из самых активных боевых дружин. Делаем круг вдоль узенького озерца Тато и въезжаем на шоссе, ведущее в Комаром — железнодорожный узел на чехословацкой границе.

— «Ой, мамбо, мамбо итальяно…»

Песенка встаёт колом в горле. Навстречу приближается знакомый рокот. Мы тормозим и съезжаем вправо, прямо под стреху маленькой деревенской корчмы. Зелёное бронированное чудовище проходит мимо нас и скрывается за горизонтом.

Корчма в Аче

В корчме ничего не достать, кроме хлеба и вина. Но сюда сходятся крестьяне и живущие в деревне рабочие комаромских фабрик. Мы едим хлеб, потягиваем вино, разговариваем.

Как выглядела революция в Аче?

— Как положено. Вышли на демонстрацию, организовали комитет. Стрельбы не было. И до сих пор полное спокойствие.

Мы спрашиваем про коммунистов. Их тут, конечно, хватало — больше сотни. Вот порядочных почти не было. И десятка не наберешь. Эти в ревкоме. А остальные? А чего, сидят себе тихо.

Колхоз? Колхоз в деревне есть. Ещё не распустили. Но мужики не хотят колхоза. Дождутся разрешения правительства и распустят.

А чья раньше была земля? Графская. Ну, эти уже не воротятся, такого никто не допустит.

— А если бы попробовали?

Крепкий, кряжистый мужик в домотканной куртке поднимает кулак:

— Тогда второе восстание устроим! Об этом большом промышленном городе в северозападной Венгрии мы ещё в Польше наслышались самых фантастических вещей. Говорили, будто его захватили прибывшие из Австрии отряды хортистов и создали крайне правое автономное правительство во главе с фанатичным монахом-капуцином…

По всему городу искали мы этих хортистов и капуцина. Ни следа. Единственные пришельцы из Австрии — страшно самоуверенные корреспонденты второстепенных западных агентств. Так мы и не поняли, они ли выдумали облетевшую мир сенсацию.

Ревком Задунайского края. Атмосфера та же, что во всех ревкомах, какие я до сих пор видел. Толпы ходоков, треск пишущих машинок, гам, дым, множество солдат и вооружённых штатских.

Председатель комитета — могучий, пышноусый мужчина — мало напоминает обитателя монастырской кельи. На вопрос об автономном правительстве он визгливо, по-мужицки хохочет:

— Была такая инициатива… со стороны школьников. Мы им сказали, что это выйдет кабаре, а не правительство.

Председателя зовут Аттила Сигети, он известный левый журналист.

Мы задаём ему сакраментальные вопросы о программе — те же, что с упорством Фомы Неверного задаём всегда и везде, — и получаем те же, что всюду, ответы. Спрашиваем об отношении к правительству Надя.

— Как раз сегодня, — говорит Сигети, — мы окончательно признали правительство. Сейчас задача всех революционных сил — объединиться вокруг Надя и его правительства.

— Почему только сейчас?

— Потому что теперь правительство как раз в том составе, который мы с чистой совестью можем поддержать.

Выясняется, что с утра в провинцию сообщили о новой реорганизации правительства. Из него убрали таких неприятных народу политиков, как Апро. Вошли в правительство социал-демократы во главе с Анной Кетли. Министром обороны стал генерал Пал Малетер.

— У нас известия со всех концов страны, — говорит Сигети. — Все ревкомы выразили поддержку правительству Надя. Теперь это настоящее народное правительство.

Председатель ещё что-то говорит, но я теряю нить перевода. Уже долго я поглядываю на молоденького офицерика с розовым девичьим лицом. Сначала он вставил несколько слов по-русски, потом замолчал. Вопрос вертится у меня на языке, и, поколебавшись, неожиданно для самого себя я спрашиваю:

— Вы были в партии, правда?

Парень удивлён, но иначе, чем я ожидал:

— Как это был? Я и есть в партии.

— Так ведь партии нет. В этом доме был горком, а вы его выставили.

— Ну и что? Мы выставили плохую партийную власть. Но коммунисты остались. Пожалуйста! — он вытаскивает из нагрудного кармана партбилет. — Как начнется нормальная жизнь, сразу пойду платить взносы. Я был и остался коммунистом.

Всё это говорится громко, открыто, в присутствии десятка с лишним членов ревкома — некоммунистов.

Листовка

Мы получили её на прощанье от молодого венгерского офицера. Она написана на плохом русском языке, со смешными ошибками, но серьёзно и недвусмысленно.

… Советские солдаты!

Мы, рабочие вагонной фабрики в Дьёре, заявляем, что и в странах народной демократии рабочие крепко защищают главные достижения социализма, то есть всеми силами выступают против крупных землевладений и майоратов, против возвращения капиталистам крупных предприятий и банков. В то же время мы против ракошистско-сталинской реставрации.

Нас беспокоит вторжение советских войск в Венгрию. Отсюда наш нейтралитет, провозглашённый в ООН, который мы хотим защищать сами, не допуская провокаций ни против служащих Советской Армии, ни против их семей. Каждого, кто вопреки нашей воле обратится к таким средствам, мы будем считать врагом правого дела Венгрии…

Советские солдаты!

Не стреляйте в венгерских!

Заявление рабочих вагонной фабрики публикует подписавшийся под листовкой народный совет Задунайского края. Рядом видна дата: Дьёр, 2 ноября 1956.

Что вычитает когда-то история из этого документа венгерской революции? Обоснованный оптимизм? Трагичность?

Танк

Он стоит за городом, недалеко от моста, на перекрёстке дорог. Пузатый, солидный, он тяжко осел во влажную землю и устроился накрепко, словно он не нечто движимое, а прочная постройка, первая в запланированном посёлке. Когда мы подъезжаем, он как раз выполняет ещё одну функцию — трибуны. На трибуне стоит парень, белобровый, курносый, каких в Москве я встречал тысячи, с соломенным чубчиком, выбивающимся из-под лихо заломленной на ухо пилотки. Рядом с ним, свесив ноги, сидит раскосый богатырь и сосредоточенно скручивает цигарку. Сзади на танке стоит третий — массивный, с каменным мужицким лицом, в длинной шинели, крепко сжимая автомат. Вокруг танка несколько десятков венгров, и первый солдат держит речь, ораторски подавшись вперёд:

— А зачем было рушить памятники? А книги жечь зачем? Это что, по-вашему, культура?

— Так за памятники людей убивать? — откликаются из толпы.

Солдат колеблется.

— Оно, конечно, камень человека не стоит. Но зачем было рушить памятники героям? Тем, что за святое дело полегли?

— Сначала снесли только памятник Сталину.

— Сталина мы тоже не признаём, — хмуро соглашается солдат.

Его раскосый коллега раскуривает могучую самокрутку и с наслаждением выпускает дым. Третий вдруг выходит из каменной неподвижности и грубо ворчит:

— Хватит разговорчиков.

Первый машет рукой и быстро говорит:

— Разойтись! Разойтись!

И ныряет в глубь танка.

Граница

Поздним вечером проезжаем городок Хедьесалом и приближаемся к венгерско-австрийской границе.

За несколько километров перед границей нас останавливают возвращающиеся оттуда таможенники. Они, как обычно, отправились на службу, но советские солдаты не допустили их. Венгры и нам советуют повернуть. Шофёр колеблется, но мы уперлись. Едем лесной дорогой среди сгущающегося мрака.

Наконец, мигает огонёк. Машина останавливается. Выходим и делаем несколько шагов, пока нас не останавливает громкий оклик по-русски.

Впереди белеет опущенный шлагбаум. За шлагбаумом туманно маячат спящие танки. Перед шлагбаумом — солдат с автоматом наизготовку. Не называя себя, мы вступаем в переговоры.

— Можно перейти границу?

— Нельзя!

Повезло — что бы мы делали, если бы позволил?

— А что, только сейчас нельзя? А завтра утром, например, будет можно? А если не завтра, то когда?

— Никогда! — решительно отрезает солдат.

— А с той стороны в Венгрию можно перейти?

— Тоже нет. Там уже два дня стоят машины Красного Креста, а мы не пропускаем.

Ну что ж, мы докладываем часовому, что смирились, — и неожиданно слышим смущённый, изменившийся голос:

— Я лично вам полностью сочувствую, товарищи, но что поделать — приказ.

Мы желаем ему спокойной ночи и возвращаемся в машину.

Обратный путь

Долго тянется ночная дорога от австрийской границы до Будапешта. Нас постоянно останавливают бдительные патрули национальной гвардии. Проверка документов, дружеская улыбка: «lengyel ujsagiro» — и снова в путь. Однако едва зелёная «варшавка» набирает скорость — следующий патруль.

Не так ли выглядят в эту ночь все венгерские дороги? Я воображаю себе страну, погружённую во мрак, и тысячи спокойных, но решительных часовых, заступающих путь тому, кого нельзя пропускать…

Только в одном случае парни с трехцветными повязками опускают руки: когда по шоссе, ровно гудя моторами, движутся зелёные советские бронетранспортеры. Тогда часовые отходят в сторону и провожают транспортеры хмурым вопросительным взглядом. Не провоцировать.

Две из наших встреч с патрулями не ограничиваются проверкой документов. В первый раз — когда мы только что повернули от границы. Видно, мы возбудили подозрения своим упрямством, когда нас предостерегали, что на границе искать нечего. В наказание теперь сидим в будке и разглядываем подразделение гвардейцев, которые во главе с командиром дисциплинированно слушают запущенное на полную катушку радио «Свободная Европа».

Эпизод был бы скорее юмористическим, если бы один из наших не признался шёпотом, что у него в кармане три удостоверения AVH, подаренные на память будапештскими повстанцами. Если их сейчас найдут! Но до обыска не доходит. Комендант милиции в Хедьесалом в конце концов верит, что к белому шлагбауму нас толкало только журналистское любопытство…

Второй раз — уже проехав Дьёр и Комаром — нам приходится вылезти из машины, и её всю перетрясают. Когда мы залезаем обратно, начальник патруля объясняет: тут проезжали какие-то машины и разбрасывали газетки, подписанные Коммунистической партией Чехословакии. Паскудные газетки. Вот одна.

Из венгерского текста мы понимаем только «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Зато достаточно выразительна карикатура, которая, видимо, изображает смысл венгерской революции. С австрийской стороны границы стоят господин с животиком (капиталист), господин с усиками (помещик) и господин в экзотическом мундире (хортист). С другой стороны радостно протягивают объятия венгерские повстанцы. Марьян берёт газетку для коллекции.

Когда выясняется, что мы — не чехи, распространяющие антиповстанческую пропаганду, нас отпускают с миром.

Мы перегоняем длинную колонну грузовиков, наполненных розовыми мясными тушами. Вспоминается корчма в Аче и обида крестьян, когда мы спросили, почём они продают продукты в Будапешт. «Мы денег не берём! Там кровь проливают…» А эти грузовики с мясом — не то же ли выражение солидарности со столицей?

Последний раз у нас проверяют документы уже вблизи гостиницы, на Сапожной площади. Въезжаем на тихую улицу Михая Мункачи. Почти два часа ночи.

— До завтра! — прощаемся мы с венгерскими друзьями. — До завтра!

Перед сном

В гостинице мы безжалостно будим товарищей. Надо же поделиться впечатлениями от поездки в Задунайский край и, главное, расспросить их о субботних новостях.

Францишка и Лешек тоже были в провинции — на юго-востоке, в Сольноке. Впечатления у них те же, что у нас: в стране наступает стабилизация, правительство становится настоящим правительством, получает поддержку всех революционных сил.

В Будапеште сегодня было спокойно. За пятницу и субботу — ни одного происшествия. Многие авоши добровольно являются в следственную комиссию на улицу Марко. Попытка подсчитать, сколько человек пало жертвой линчеваний в те дни, когда они происходили, т. е. от вторника до утра четверга, дала как наиболее вероятную цифру 70–80 человек.

С утра шли переговоры о выводе советских войск. В первой половине дня — в здании парламента, а вечером венгерская делегация отправилась к русским. В делегации генерал Малетер, генерал Иштван Ковач и министр Ференц Эрдеи. Кажется, они ещё не вернулись.

…Перед сном я думаю о перспективах венгерской революции — какими они рисуются в эти дни стабилизации. Конечно, я не знаю, какое устройство укрепится в конце концов в Венгерской Республике. Однако похоже, что мы увидим тут любопытный синтез основных достижений народной демократии (вся земля в руках крестьян, национализированные заводы и банки) с многопартийностью, свободой печати и другими атрибутами либеральной демократии. Будет ли такое устройство одним — быть может, очень долгим — из путей к социализму? Я не решился бы этого утверждать. Зато о пути, по которому вели страну люди типа Ракоши, я уж точно знаю, что он не приводит ни к чему, кроме падения и рабства.

Так или иначе, а начинается сложный процесс развития, от которого не приходится ждать немедленных плодов. А мне пора домой…