Тимоха
1
Мы только что возвратились на землю. Около наших самолётов хлопотали техники, оружейники, готовя их к новому вылету.
Шел октябрь, но солнце припекало, словно летом. Безветрие. После тесных кабин мышцы просят разминки. Игорь Кустов лихо спрыгнул с крыла самолета.. Высокий, тонкий, он потянулся и стал, кажется, еще выше.
— Какая прекрасная погода, — проговорил он и взглянул на меня. — А зря нам не дали вступить в бой.
Кустов начал воевать с нашим 728-м истребительным полком с января 1942 года. В воздушных боях за год сбил пятнадцать самолетов. Ему присвоили звание Героя Советского Союза. Два раза был тяжело ранен. Возвратился в полк и недавно узнал о гибели своего отца в партизанском отряде на Орловщине. Все это не прошло даром: Игорь выглядел значительно старше своих двадцати двух лет. И горел желанием поквитаться с фашистами, поэтому и был недоволен, что нам сейчас в воздухе ограничили инициативу.
— Подожди, войны еще много, — заметил я.
Игорь поправил свой черный чуб и одну-две секунды собирался с силами, потом подпрыгнул и, сделав сальто, встал на руки и колесом покатился по земле. Он. любил эти упражнения укрепляют мышцы и вестибулярный аппарат.
Коля Тимонов — Тимоха, как мы его звали, глядя на Игоря, подхватил Надю Скребову, принесшую ему парашют после переукладки, и закрутился с ней, напевая:
Цветок душистых прерий,
Твой смех нежней свирели…
— Товарищ Тимоха, вы мешаете мне работать, — смеялась девушка. — Разве можно в служебное время заниматься пустяками?
— В нашем распоряжении есть одно время, один закон — война, — с серьезным видом отвечал Тимонов. — Знаете что, братцы, — обратился он к нам, — пойдемте-ка на озеро ловить рыбу. Теплынь! Можно искупаться.
— Идея! — подхватил Кустов. — Но чем ловить? Орудий производства — никаких.
— Пошли! — приглашаю я, вспомнив, как однажды в детстве мы с двоюродным братом Григорием без всяких рыболовных приспособлений наловили целое ведро щук.
…Вся наша деревня тогда выехала на сенокос под Балахну на Волге. При весеннем половодье эти луга заливало, а когда вода спадала, в небольших ямах и болотцах оставалось много рыбы. Мы стали купаться в одной из таких ям. Через несколько минут замутили воду, и, к нашему удивлению, она зарябила от каких-то невесть откуда взявшихся существ. Мы сначала испугались и выскочили на берег. Потом разобрались. Это была рыба — небольшие щучки. Они задыхались в пожелтевшей от глины и песка воде…
Решив испробовать эрот способ, мы шумно месили илистое дно в маленькой рукаве озера, прилегавшего к аэродрому. Брызги, шутки, смех! Мы даже не заметили, как подъехал к нам комдив Герасимов с командиром полка.
— Так вот вы чем развлекаетесь! Вместо того чтобы подробно разобрать свои ошибки в бою, беситесь, как черти.
Командир дивизии был явно не в духе. Таким хмурым и раздраженным мы его еще ни разу не видели. Я, не одеваясь, попытался объяснить, что мы только вернулись с задания и наши машины еще не готовы к вылету, но где там — комдив и слушать не хотел.
Наверное, немцы отбомбились по переправе? Неужели это случилось при нашем патрулировании? Теперь несколько переправ севернее Киева. Мы охраняли только одну. В двух районах от нас шел воздушный бой. На свой страх и риск мы попытались было помочь одной группе истребителей, но «Земля» строго предупредила: «Назад! Ни на шаг от своего района патрулирования!» А самолетов, и наших, и фашистских, было кругом полно. В такой толкучке какой-нибудь ловкач мог проскочить к нашей переправе, а мы и не заметили. Неужели наш порыв обернулся преступлением? Хотя и говорят, что, когда начальство в гневе, лучше всего молчать, но я не выдержал и спросил:
— Значит, немцы все же прорвались к нашей переправе?
— А вы что, не видели?
— Нет. Как раз в это время мы атаковали противника.
— А почему вы все сразу вышли из боя? Почему не стали драться?
Эти вопросы меня совсем сбили с толку. Я думал, что комдив ругает за то, что мы помогли соседям, а в это время немцы отбомбились по нашей переправе. Оказывается, не так. Поэтому я переспросил:
— Так чью же переправу немцы разбомбили: которую мы прикрывали или соседнюю?
— Ну ясно, у соседей! — с раздражением ответил Герасимов. — И сразу же, как только вы сбежали.
Я рассказал, как все происходило.
Герасимов вопросительно взглянул на командира полка.
— Это точно. Я сам слышал все команды, — подтвердил Василяка.
Комдив почесал затылок.
— Значит, в этой катавасии кто-то в чем-то не разобрался, — уже спокойно начал было он, но откуда-то взявшаяся собака, нарушая все порядки субординации, непочтительно подала голос. От неожиданности Герасимов вздрогнул:
— А-а! На аэродроме псов развели! Может, думаете охотой заняться?
Пока полковник отчитывал майора, мы оделись. Комдив повернулся к нам и удивился. Какую-то секунду стоял молча. Потом его хмурое лицо прояснилось, и Николай Семенович примирительно рассмеялся:
— Вот это по-истребительски! Быстро сработали… Все в гимнастерках, брюках. — Герасимов оценивающе осмотрел нас и показал рукой на машину: — Садитесь, довезу до самолетов. Сейчас полетите.
— Тут напрямик две минуты пешком, а машиной в объезд дольше, — заметил командир полка.
— Ну ладно, — согласился комдив и приказал: — Пускай и Сачков с Выборновым идут в эскадрилью Ворожейкина.
Мы поняли, что предстоит ответственное задание, раз заранее решено, кто полетит. Все подтянулись и приготовились слушать. Герасимов на ходу коротко объяснил наземную обстановку..
На правом берегу Днепра, на одном из плацдармов, фашисты атакуют и теснят наши войска. Авиация противника рвется к переправам. Нашему полку поставлена задача: прикрыть только что наведенный мост через Днепр у деревни Сухолучье.
Николай Семенович предупредил:
— Смотрите, не прозевайте… — и после небольшой паузы, то ли шутя, то ли просто подчеркивая важность задачи, добавил: — Если, не дай бог, немцы разбомбят мост — можете делать переворот у самой земли.
Переворот у земли? Значит, врезаться в землю?
— Эх, товарищ полковник, зачем же так-то… — медленно, с сожалением и укором проговорил Тимонов.
Герасимов порывисто остановился и обвел нас напряженным внимательным взглядом. На его открытом лице не было ни извинения, ни начальственной строгости. Оно выражало досаду и недоумение. Мы прямо смотрели на комдива. Он понял, что Тимонов высказал нашу общую обиду, но только спросил:
— Вы уяснили важность задачи?
Дело — важнее любых неосторожно сказанных слов. После дружного ответа полковник, глядя на Тимонова, упрекнул:
— Гордость — вещь хорошая. Но лезть сейчас в амбицию из-за сказанной мной глупости еще глупее, чем сказать глупость. Под горячую руку не всегда подвертывается нужное слово.
Тимонов покраснел:
— Виноват, товарищ полковник.
— То-то! Соображать надо! Истребители должны все ловить на лету.
Герасимов по опыту знал: какие бы ценные указания летчики ни получали от командира, как бы хорошо они ни изучили свое задание, перед вылетом необходимо остаться одним и посоветоваться с глазу на глаз. Николай Семенович взглянул на свои ручные часы.
— Сейчас 13.28. Через пятнадцать минут вылет, — и он обвел рукой небо. — Ни облачка. При такой погоде противник внезапно не нагрянет. Только в воздухе нужно быть не просто летчиком, а настоящим истребителем — хозяином положения. Да что вам говорить! Желаю успеха! — И Герасимов с Василякой ушли.
Для уточнения задания нам не требовалось много времени. Мы провели вместе несколько десятков воздушных боев, сбили около сотни вражеских самолетов и с полуслова понимали друг друга.
— Ну как, Миша? — я посмотрел на Сачкова.
— Давайте я пойду с Выборновым в сковывающей группе выше вас.
— Хорошо. Вы будете драться с истребителями, а мы четверкой полетим в ударной.
Больше нам не о чем было договариваться. Все ясно.
2
Севернее Киева, в междуречье Днепра и Десны, темнели леса. Здесь, на правом крыле Воронежского фронта, наступают несколько наших общевойсковых армий. Мы летим над Десной, и пока трудно заметить присутствие войск: лес надежно укрывает их. Ближе к Днепру леса редеют и сменяются редким кустарником и болотами. Теперь хорошо видно, как всюду земля исчерчена нитями дорог и тропинок. По ним колоннами тянутся люди, машины, артиллерия…
Впереди блеснул Днепр. Хорошо видна переправа. К ней веером стекаются войска. Перед переправой они сливаются в общий поток, который разрастается вширь, крутится на берегу и, словно собравшись с силами, под собственным напором уже на большой скорости устремляется на мост.
Чтобы перехватить противника на больших высотах, выше нас должна патрулировать группа «лавочкиных». Ее нет. Странно.
У нас, как и было приказано, высота три тысячи метров. А если противник пойдет выше? Мы его не достанем. Тревожусь. И с согласия «Земли» набираем высоту.
Южнее нас, в стороне Киева, комариками кружатся самолеты. Там идет бой между истребителями. Вдали, на севере, тоже нет-нет да и блеснут вражеские «птички». Внизу противник атакует наши войска. А у нас в воздухе пока спокойно. И это еще больше настораживает.
Запрашиваю воздушную обстановку у наземного командного пункта. Узнаю: только что над переправой был бой с «мессершмиттами. Это не к добру. Противник часто, прежде чем посылать бомбардировщики, очищает путь истребителями.
Летим на запад, обеспечивая этим больший обзор территории врага.
— Почему далеко уходите? — беспокоится КП. «Земля» хочет нас постоянно видеть перед собой. Нельзя истребителям далеко удаляться от Днепра : вражеские самолеты могут прийти на низкой высоте, и их будет трудно заметить. Я понимаю это и хочу подать команду на разворот, но… Стоп! В синеве неба глаз поймал стаю самолетов, за ней еще и еще.
Фашистские бомбардировщики летят растянутой колонной из трех групп. Над ними — «фоккеры». То, чего я пуще всего опасался, случилось — противник оказался выше нас. С надеждой гляжу на восток, откуда должны прибыть наши истребители. Там никого. Случилось что-то непредвиденное. Значит, мы одни, не имея ни тактического, ни численного преимущества, должны отразить налет «юнкерсов».
Невольно в голове промелькнула фраза Герасимова, на которую мы обиделись: «Если немцы разбомбят переправу — можете делать переворот у самой земли». Теперь мне эти слова уже не кажутся угрозой. Увидев, что делается на Днепре, я понял, как важно сейчас не дать туда упасть ни одной фашистской бомбе. И если враг уничтожит мост, с какими глазами мы прилетим на свой аэродром? Нам, живым, перед мертвыми не будет никаких оправданий.
Мы видели всякое, в каких только переделках не бывали, но в таких невыгодных условиях оказались впервые. Спокойствие! Но разве в такие секунды можно быть спокойным? Ясность мысли — вот что нужно. И очевидно, потому, что в минуты опасности жизнь не терпит ни слабости, ни лишней чувствительности, я весь сосредоточиваюсь только на одном: набрать высоту, без нее нельзя достать «юнкерсов». И старательно жму на рычаг мощности мотора, хотя он уже и без того работает на полную силу.
Я чувствую, как бурно колотится сердце. Кажется, от его ударов трясется самолет и мотор дает перебои. Гляжу на товарищей. Сачков с Выборновым уже сумели забраться намного выше, чем наша четверка. Это уже неплохо. Им высота необходима, они ведь будут прикрывать действия нашей ударной группы. Тимонов идет со мной, в стороне — Кустов и Лазарев. Никто — ни слова. Все, как бы экономя силы, молча приготовились к жестокой неравной схватке.
— Почему не возвращаетесь? — гремит раздраженный голос с наземного КП.
Понимаю: «Земля» еще не видит надвигающейся опасности. Спешу предупредить :
— Пошли на перехват Ю-87.
Голос «Земли» уже другой, одобряющий:
— Вас поняли. Действуйте!
На встречных курсах сближаемся быстро. «Фоккеры» неторопливо отходят от «юнкерсов» в сторону солнца, маскируясь в его лучах, как бы специально подставляя своих бомбардировщиков нам на расправу. Тактика фашистских истребителей понятна. Они думают, что мы будем атаковать «юнкерсы» в лоб. Этого делать нельзя. Впереди у бомбардировщиков мощное вооружение, и огонь их группы будет сильнее нашего, поэтому «фоккеры» и дают нам возможность свободно идти на лобовую атаку.
Ю-87 уже близко — вот они! И тут я окончательно убеждаюсь, что при встрече мы окажемся ниже их. Нужно набрать высоту, но тогда мы вряд ли сумеем атаковать раньше, чем они достигнут переправы. От таких мыслей пробирает озноб и рождается нетерпение, хочется приподнять нос своего «яка» и атаковать прямо в лоб. А потом? Потом проскочим их и уже не в силах будем догнать до бомбометания. Опасно! Мы должны, действовать только наверняка.
.Отказавшись от встречной атаки, разворачиваемся назад и летим параллельным курсом с врагом. Нужное решение для атаки пока не созрело. А может, его и нет? Бывают же безвыходные положения, когда победы достичь невозможно. Блажь! Это оттого, что приходится выжидать. Фронтовая аксиома: в воздушном бою нужно нападать первым. Но сейчас чувствую, что это правило для нас вредно. Нужно подождать, а ждать страшно: с каждой секундой враг приближается к переправе.
С КП кричат:
— Почему не атакуете?
— Так нужно, — бросаю в ответ.
Бомбардировщики летяг, как на параде, красиво и грозно. От их спокойствия вкрадывается какая-то предательская неуверенность. Но я вижу, как пулеметы стрелков метнулись в нашу сторону и наиболее нетерпеливые начали стрелять. Белые нити их трасс тают, не достигнув нас. Нервничают. А нам нервничать нельзя. Нам нужно разгромить врага. Другого выхода нет! Сдерживаю себя от какого-нибудь неосторожного движения. Мне пока ясно, чего хотят «юнкерсы», — они летят на переправу. А почему «фоккеры», как и мы, не спешат с нападением? Ах, вот в чем дело! Им выгодно подловить нас, когда мы пойдем в атаку на бомбардировщиков. С высоты они моментально проглотят нас, а уклониться от атаки — значит, потерять время и дать бомбардировщикам прицельно сбросить бомбы. Дальше ждать нельзя. Остается один выход — спровоцировать фашистских истребителей. Передаю Кустову:
— Чуть подойдем к «юнкерсам». Только пока не атаковать. Жди команды! Тебе — вторая группа, мне с Тимохой — первая.
— Понятно! — отрывисто отвечает Игорь. — А кому третья?
— Это — потом!
Едва мы подвернули к «юнкерсам», как фашистские истребители бросились на нас. Сачков с Выборновым, понимая свою задачу, пытаются их задержать, но им это явно не под силу. Вражеские летчики — опытные пилоты и хорошо разбираются что к чему. Только пара их остается с Сачковым, а четверка устремляется на нас. Их — восемь. А где же еще пара? Она наверху, готовая в любую секунду прийти на помощь своим. Противник хорошо продумал маневр: на каждый наш «як» послал одного своего, держа двоих в резерве.
«Фоккеры» явно хотят драться только на вертикальном маневре. Им, имеющим и скорость и высоту, это очень выгодно. Ну и пусть, мешать им не надо. Мы будем вести бой только на виражах, и нам не страшна никакая вражеская вертикаль. Самое большое преимущество «яка» в бою — вираж.
Четверка фашистских истребителей сближается с нами, намереваясь атаковать одновременно. Разумно. И мы эту разумность противника используем. Только не спешить. Выход из-под ударов «фоккеров» должен быть началом атаки по «юнкерсам». Успех в расчете маневра: опоздаем — сами попадем под огонь вражеских истребителей, поторопимся — они успеют повернуть и атаковать нас при сближении с бомбардировщиками. При любой нашей ошибке мы не прорвемся к «юнкерсам».
Бросаю взгляд вверх. Там Сачков дерется с парой «фоккеров». Два вражеских истребителя, прячась в лучах солнца, парят над нами, выслеживая себе жертву. Они могут кого-нибудь из нас подловить. Нужны очень точный расчет и внимательность. Четверка «фоккеров», разогнавшись на снижении, уже берет нашу четверку в прицел. Пора!
— Атакуем! — передаю Кустову и, круто выворачиваясь из-под удара «фоккера», ныряю под головную группу «юнкерсов», а Кустов — под вторую. Вражеские истребители, развив большую скорость, не могут на развороте угнаться за нами. Они отстали. Это нам и надо.
Словно под крышей, очутился я под плотным строем бомбардировщиков. Кресты, черные большие кресты, уставились на меня. Пропало солнце. Стало как-то темно и холодно. Неубирающиеся ноги фашистских бомбардировщиков зловеще шевелятся над головой, будто хотят схватить меня своими клешнями. Я очень близко от них. Скорость у нас одинаковая, и мне кажется, что «як» застыл на месте. Теперь-то нужно торопиться. Чуть поднимаю нос истребителя и упираю его прямо в мотор «юнкерса». Посылаю очередь. Огонь хлестнул по флагману. Из него посыпались куски. Он шарахается влево и бьет крылом соседа… Но что такое? На меня сыплется что-то черное, хвостатое… Бомбы! Скорей отсюда! И я, не успев испугаться, без промедления толкаю «як» вниз и в сторону, Черное облако смерти проходит у крыла моей машины. Пронесло!
Секунда, чтобы осмотреться.
Ведущая девятка бомбардировщиков, освободившись от груза и потеряв строй, легко и быстро разворачивается назад. Вторую группу «юнкерсов» разгоняют Кустов с Лазаревым. И только третья летит в прежнем направлении. Теперь мы ее наверняка разобьем. Тимонов, прикрывая меня, схватился с двумя «фоккерами». Он не отпускает их от себя. Такая «игра» долго продолжаться не может. Ему очень трудно вести бой против двоих. Нужно помочь. А как с третьей группой «юнкерсов»? Можно повременить: она еще сравнительно далеко.
Заметив, что я приближаюсь, «фоккеры» оставили Тимонова в покое, уйдя вверх, в лучи солнца. Мы с Тимохой снова вместе, надолго ли?
Я вижу, как взмывшие вверх гитлеровские истребители, словно отряхиваясь от неудач, перекладывают машины с крыла на крыло, выбирая момент, чтобы свалиться на нас. Пока они приводят себя в порядок, немедля устремляемся к третьей группе «юнкерсов». И тут я заметил на подходе четвертую стаю бомбардировщиков. Она летит намного ниже первых трех, очевидно, рассчитывая в сумятице боя проскочить незамеченной к переправе. Ловко придумано!
В это же время пара «Фоккеров», до сих пор находившаяся в резерве, рванулась на Кустова с Лазаревым. Они, занятые боем, могут не заметить этого, а «фоккеры», видать по всему, мастера — не промахнутся. Первая мысль — идти на помощь товарищам. Но тут же другая: как быть с четвертой и третьей группами «юнкерсов»?
Я почувствовал какое-то бессилие и усталость. Но только на миг. Я вспомнил про Сачкова с Выборновым. Может, их послать на бомбардировщиков? Но они оба уже обволоклись целым роем «фоккеров». Очевидно, к противнику подоспели новые истребители, и Сачков с Выборновым приняли их на себя. Эта пара твердо знает дело.
Переменившаяся обстановка требовала нового мгновенного решения.
В моменты наивысшего напряжения руки, ноги опережают мысли, вступает в силу интуиция, выработанная в сражениях и ставшая — как бы рефлексом. В воздушных сражениях голова, мышцы работают по особым законам. Не успев даже передать Тимонову, чтобы он один отразил удар четвертой стаи «юнкерсов», и предупредить Кустова об опасности, лечу на выручку Игорю.
Мне хорошо видно, как Кустов сблизился с отставшей от девятки тройкой бомбардировщиков, которая все еще пытается прорваться к Днепру, и в упор стреляет, по ней. В то же время желтый нос вражеского истребителя подворачивается к Кустову. Неужели опоздаю?
От громадной перегрузки на повороте потемнело в глазах, но с полным усилием продолжаю вращать самолет, чутьем рассчитывая оказаться сзади фашиста. Наконец, в глазах светлеет. Передо мной «фоккер», а перед ним Кустов. Дальше горящий «юнкере».
Стрелять! Скорее стрелять!.. Огонь, дым окутывают вражеский истребитель. Из машины Кустова тоже выскочили искры и показался черный язык. Игорь, как бы прыжком, отскакивает в сторону и, дымя, круто снижается. Успел-таки «фоккер» подбить его!
Где Лазарев? Он должен сейчас прикрыть своего ведущего, а то Игоря добьют вражеские истребители. Но Сергей, связанный «фоккерами», не может.
И Кустов, поняв обстановку, передает:
— Меня охранять не надо: я один выйду из боя, а вы деритесь.
Как быть с третьей группой «юнкерсов», которую я думал разбить вместе с парой Кустова, а потом прийти на помощь Тимонову и завершить разгром бомбардировщиков?
Третья группа оказалась так близко от переправы, что я без оглядки бросился на нее. Все девять самолетов точно слились в одну глыбу металла, грозно приближаясь к Днепру. А вдруг меня сзади уже атакуют? Кто тогда помешает «юнкерсам» отбомбиться?
Лихорадочно осматриваюсь. Около меня никого. Только в стороне вихрятся клубки истребителей. Это, наверное, все еще продолжают держать боем противника Сачков с Выборновым. Вижу как Тимонов удачно подбирается к четвертой группе бомбардировщиков, плывущей у самой земли.
Мне сейчас тоже никто не помешает расправиться с третьей стаей «юнкерсов». А она, пока я оглядывался, оказалась прямо над моей головой, и я, притормаживая истребитель, сбавил мощность мотора и упер нос «яка» прямо в правое крыло строя.
Секунда — и в прицеле задний самолет. Его так удачно прошили снаряды и пули, что он сразу безжизненно рухнул и, пылал, закувыркался вниз.
Не теряя времени, бью по второму, третьему, четвертому… Вижу, как остальные рассыпаются в стороны. Вот только один почему-то замешкался. Небольшой до-ворот — и «юнкере», пытаясь выскользнуть из прицела, несется вниз. Но разве успеет уйти от истребителя такая неуклюжая махина? Оружие бьет безотказно, так и хочется полоснуть по врагу.
Чувствую, что меня охватил азарт боя. Опасно: можно зарваться. Сдерживаю себя от новой атаки и, защищаясь от возможного нападения, швыряю «як» вверх, точно мячик.
Небо очистилось от вражеских истребителей, а все «юнкерсы», снижаясь, поодиночке уходят домой. Переправа спокойно работает. Тимонов разбил четвертую стаю «юнкерсов», пытавшуюся было прорваться к Днепру на небольшой высоте. На земле пылает множество костров. По ярко-красному огню с траурной окантовкой легко догадаться, что это горят сбитые самолеты: от бензина всегда идет черный дым. А где же «фокке-ры» и «яки»? Их в воздухе невидно.
Азарт боя проходит. Задача выполнена. Только какой ценой? Успокаиваю себя тем, что мы вынуждены были вести бой парами, а потом и одиночными самолетами. Фактически каждый действовал самостоятельно, вдали друг от друга — поэтому никого и не вижу. Теперь пора собираться и идти на аэродром.
Передаю, чтобы все шли на переправу. В небе по-прежнему никого. Но нет, один «як» мчится ко мне. Я тоже устремляюсь к нему. Настроение сразу поднялось. Мы встретились взволнованные боем, и никак не могли сблизиться, чтобы узнать друг друга по номерам машин. А что у нас есть радио, оба, очевидно, забыли. Наконец, я увидел номер, но зачем-то спрашиваю:
— Миша, ты?
— Я, Васильич, я! — бодро отвечает Сачков.
Но что такое? Сзади Миши «фоккер». Инстинкт спит, и я не успеваю бросить самолет на выручку товарища. Странная оторопь сковывает меня. Секунда промедления, замешательства.
«Скорей!» — командую себе. И только тут, словно проснувшись от спячки, я бросаюсь на противника. В этот миг передо мной, словно молния, сверкнул огонь, Я всеми клетками тела почувствовал, как по мне резанула меткая очередь вражеского истребителя. От дробных ударов самолет как бы охнул и судорожно затрясся. Ожгло глаза. Но руки, натренированные в боях, словно сами понимая опасность, резко крутят машину, предохраняя от новых атак противника.
Ни испуга, ни страха я сначала не испытывал. Досада охватила меня. Только какая-то секунда ликования — и на тебе!
Что с глазами? Ослеп? Сейчас это — смерть. Нельзя сдаваться! Пока действуют руки и ноги, нужно бороться. И я левой рукой, рукой, не управляющей самолетом, срываю очки и, бросив их за борт, протираю глаза.
О-о! Появился свет! Я вижу землю, солнце… Самолет послушен рулям. Только мотор болезненно хрипит. В небе никого. Однако оно все равно кажется враждебным.
Домой! А переправа?
«Земля» разрешила идти на аэродром. На пути я встретил группу «лавочкиных». Она на большой высоте летела в наш район прикрытия. Эх, если бы пораньше!
3
У машины не вышла правая нога шасси. Сажусь на одно колесо. Неприятно.
Самолет, коснувшись земли, устойчиво побежал. В конце пробега начал плавно крениться и, черкнув крылом по земле, мягко развернулся и встал на левой ноге.
Ко мне бегут люди, мчится санитарная машина, но я не спешу вылезать из кабины. Я с грустью гляжу на иссеченный истребитель. В голове вихрятся горькие, как сама война, мысли.
За три месяца боев меня подбивают уже третий раз. Не много ли? Первый раз пострадал от бомбардировщиков. На них я напал сверху, а нужно было снизу. Второй раз меня атаковал истребитель противника, когда я садился на свой аэродром. Отделался ранением. И вот теперь. Этого могло не случиться, если бы я постоянно был настороже. Воздушный бой ревнив, и летчику нельзя отвлекаться.
Мне пришлось воевать на Халхин-Голе в 1939 году, на финской войне в сороковом, в Отечественную — уже пошел второй год. Сделана не одна сотня боевых вылетов. Казалось, можно было научиться предугадывать беду. И все же враг сейчас подловил меня, как новичка. Почему? Да потому, что в самой природе человека больше мирного, добродушного, чем воинственного. Человек устает от постоянного ожидания опасности, смерти. Притупляется острота, настороженность. Впрочем, к чему оправдания? Промах есть промах. В бою ничто безнаказанно не проходит. Требовательность и еще раз требовательность. И меньше будет крови. Сейчас об этом нужно будет поговорить с товарищами.
Первым прыгнул мне на крыло Миша Сачков:
— Ну как, цел?
— Цел. А ты?
— Только самолет здорово пострадал. Тебя тоже «фоккер» крепко прихватил. Я только его заметил и хотел выбить, но тут откуда-то взялся второй — и как дал по мне! Аж мотор захлебнулся.
— Прозевали.
— Да-а, — сокрушался Сачков. — И надо же…
Можно только удивляться, что нас разом подбили. Оба видели друг у друга сзади истребители противника и могли бы взаимно защититься, а вот не сумели. Очевидно, и рефлексы при некоторых обстоятельствах имеют инерцию и способны опаздывать.
— А как с остальными? — спросил я.
— От Кустова уже пришла телеграмма: плюхнулся где-то на передовой, машина разбита, а сам — ни царапины. Остальные все возвратились.
— И невредимы?
— Да, только у Тимонова несколько пробоин от «юнкерсов». Но это ерунда: на час работы технику.
— Значит, бой провели неплохо.
— Безусловно, — подтвердил Сачков.
Миша смеется. Глядя на него, я тоже улыбаюсь. Мы понимаем, что значит наше веселье. Смех — лучшая разрядка.
Техники, окружив раненый самолет, осматривают пробоины. Мое внимание привлекли три отверстия от бронебойных снарядов в кабине. Сачков садится в машину, и мы с-ним исследуем, как же эти снаряды могли миновать меня? Они прорезали кабину прямо, где я сидел. Один из них просто должен был продырявить мне голову. Становится жутко. Я чувствую, как спазма сдавливает грудь, утяжеляя дыхание. Чувство страха только теперь, на земле, когда опасность миновала, охватило меня.
Сачков, видимо решив убедиться, что моя голова невредима, внимательно осмотрел ее и показал на правую бровь:
— Во где снаряд прошел! Даже подпалил.
Машинально ощупываю бровь. Пальцы чувствуют следы смерти. Еще бы несколько миллиметров, стоило бы чуть податься вперед — и все!
Мища уловил мое настроение:
— Мой самолет тоже порядочно продырявили.
От. сочувствия товарища на душе становится легче. И я, махнув рукой на пережитое, зашагал в эскадрилью.
Собрались летчики. Итог боя: девять вражеских самолетов уничтожены и три подбиты. Успех объясняем правильными тактическими приемами, особенно умелым использованием виражей. Никто ни словом не обмолвился о главном — боевой спайке. Дружба для нас стала такой же потребностью, как воздух. Поэтому среди нас нет слабых. Совместная борьба делает всех сильными.
В бою особенно отличился Тимонов. Командир полка крепко пожал ему руку.
— На средних высотах «як» — хозяин, здесь грех не бить фашистов, — словно оправдываясь, сказал он. — Если бы на него поставить высотный мотор, как на «лавочкиных», то он не уступал бы «фоккеру» и на шести-восьми километрах. И наш «як» был бы королем воздуха.
— Тогда он прогадал бы в скорости на малых и средних высотах, — заметил я. — А ведь почти все бои идут на этих высотах.
— Может быть, — согласился Тимонов. — Но почему тогда мы не взаимодействуем с «Лавочкиными»? Как было бы хорошо — они на самой верхотуре, а мы ниже. Тогда «мессерам» и «фоккерам» нигде бы не было жизни.
— Сегодня вот должны были взаимодействовать, но что-то не получилось: «лавочкины» не пришли.
— Они были перенацелены в другой район, — сказал майор Василяка, — и, к нашему удивлению, резко заметил: — Вы давайте говорите о своих делах, а что да почему и без вас разберутся. — И он, посоветовав поскорее заканчивать разбор, а то, мол, обед остынет, поспешил уйти из эскадрильи.
Обсудив бой, мы пошли в столовую. Тимонов, идя со мной, как-то важно и торжественно проговорил:
— Сегодня у меня десятая победа.
Николаю не свойствен такой тон. Он всегда был сдержан в проявлении своих чувств и не допускал никакого красования. А потом, мы только что поздравили ёго] с успешным боем: он один разбил самую большую группу «юнкерсов». Я не без удивления посмотрел на Тимонова и тут сразу все понял.
Когда-то у меня с ним был разговор о вступлении в партию. Тогда он сказал: «Рано еще. На фронте это нужно заслужить. Вот собью десять фашистских самолетов — подам заявление».
— Нужна рекомендация?
— Да.
— Давно тебе, Тимоха, пора быть в партии, — заметил парторг эскадрильи старший лейтенант Георгий Скрябин.
— Теперь у нас в полку, кажется, старые летчики все будут коммунистами? — поинтересовался Лазарев.
— Все, — подтвердил Скрябин. — И техники тоже все коммунисты.
Машина с обедом стояла под ветвистой кроной старой сосны. Стол и две скамейки — вот и все оборудование аэродромной столовой. За столом сидели майор Василяка и незнакомый капитан.
Василяка, хотя уже и слушал наш разбор вылета, снова начал разговор о бое. Его интересовали детали, особенно как меня и Сачкова подловили «фоккеры».
— Глупо получилось, — Сачков беспощадно ругал себя. — Совершенно напрасно могли погибнуть.
Незнакомый капитан, до сих пор молчавший, вмешался в нашу беседу:
— В справедливой войне не бывает глупых жертв и не может быть напрасно пролитой крови.
— Какая чепуха! — удивленно глядя на капитана, заявил Тимонов. — Так можно оправдать все свои ошибки, а нам нужно воевать, и воевать с возможно меньшей кровью.
Капитан с любопытством уставился на Тимонова.
— Ну а дальше что?
— То есть как дальше? — Тимонов пожал плечами. — Что вы хотите спросить? Неужели вам не понятно, что воевать надо с меньшей кровью?
Капитан мягко пояснил:
— Речь идет не об этом. Вы упомянули про какие-то глупые жертвы. Что вы имели в виду?
— Вы, товарищ капитан, словно с луны свалились, — поддержал я Тимонова. — Зачем такие вопросы? Если сейчас прилетит пара «фоккеров», начнет штурмовать аэродром, а вы не спрячетесь в щель и из-за вашей «храбрости» в вас влетит пулька — разве это будет не глупая жертва? Только отвечайте прямо, без выкрутасов.
— Так-то это так, — согласился капитан. — Но это же частный случай.
— Так перенесите этот частный случай на полк, дивизию… — подхватил Тимонов. — И вам будет ясно, какие могут быть глупые жертвы. На ошибках мы должны учиться. Так нас учит партия.
Незнакомый капитан с уважением посмотрел на Тимонова :
— Правильно.
Внимание привлекла восьмерка «яков», спокойным, красивым строем возвращающаяся с задания.
— По всему видно — боя не было, — заключил Василяка, глядя в небо.
После обеда командир полка отозвал меня в сторону:
— Помнишь, когда был сбит Тимонов и четыре дня лечился у танкистов? — спросил Василяка. — Так вот, теперь этот капитан интересуется: так ли это. Не был ли Тимонов у немцев, да скрыл…
— Не верить Тимохе? Да это просто уму не постижимо! — Я не мог сдержать гнева.
— Что поделаешь, Тимонов ведь никакой бумажки не привез, что находился у танкистов. Даже номер части не запомнил. Но ничего страшного нет. Капитан — парень неплохой. Он, кажется, разобрался, что тут произошло недоразумение. Но все-таки в удобный момент, ты поговори с Тимохой, не помешает. Он к тебе всех ближе.
— Хорошо, — пообещал я и хотел было идти в эскадрилью, но Василяка задержал.
— Еще дело есть. — В голосе командира чувствовалась какая-то нерешительность, робость и даже раздражительность. Он не смог скрыть, что это «дело», о котором собирается говорить, не по душе ему. Какая-то еще неприятность, подумал я, настораживаясь.
— Хочу посоветовать тебе, — вкрадчиво и тихо начал он, — поосторожней говори, что «як» на больших высотах уступает фашистским истребителям, а то могут обвинить в восхвалении техники врага.
Я только сейчас понял, почему Василяка нам сделал замечание при разборе и не вытерпел:
— Так это же каждый летчик должен знать назубок. Наш ЯК-7Б на больших высотах уступает в скорости «фоккеру» и «мессершмитту» Ге-2. На основе этих данных мы строим свою тактику.
— Тише! — перебил меня командир. — Согласен, Ты слыхал про летчика-испытателя Фролова? Мы с ним воевали на Калининском фронте в третьей воздушной армии.
Я знал, что Виктор. Иванович Фролов как летчик-испытатель летал на многих иностранных самолетах, в том числе и на немецком истребителе «мессершмитте». В начале войны ушел на фронт. Воевал мастерски.
— Так вот, — продолжал Василяка, — его за шкирку взяли и посадили только за то, что он летчикам рассказал данные «мессершмитта» и сравнил его с ЛаГГ-3, на котором тогда летала его эскадрилья. ЛаГГ — это же был утюг. И конечно, Фролов рассказал о его слабых сторонах. Фролова обвинили в преклонении перед фашистской техникой. Хорошо, что нашлись добрые люди. Но все равно отсидел четыре месяца… Уразумел?
После трудного боя и сытного обеда летчики эскадрильи дремали на солнце около моего «яка». У Тимонова, видимо, болела поврежденная поясница, и он закутал ее самолетным чехлом. Осторожно, чтобы не помешать отдыху товарищей, я лег с ними.
Беспокойные мысли не давали забыться. Поговорить с Тимоновым — не был ли он у немцев, да скрыл — выше моих сил. Принять совет Василяки — значит сомневаться не только в лучшем друге, но и в себе. Нет, пусть Тимоха ничего не знает. Это лучше и для него и для дела. Зачем из-за подозрительности расстраивать такого ясного и чистого душой человека?
4
Утренний неудачный вылет омрачил настроение.
— Никто из нас не виноват, — успокаивал командир, полка. — Я получил приказание на взлет, когда бомбардировщики были уже над фронтом.
Василяка говорил, чтобы нарушить затянувшееся, молчание. Мы только что видели перепаханные фашистскими бомбами позиции наших войск. Невольно думалось о раненых и убитых.
— Минут на пять пораньше — и мы бы «юнкерсов» отогнали, — продолжал командир. — Зато наземные войска здесь, севернее Киева, добились успеха. — Майор предложил вынуть из планшетов полетные карты. На них мы отметили новые кусочки освобожденной земли на правом берегу Днепра. Все плацдармы значительно расширились.
— Это хорошо! — Тимонов старательно прочертил на карте новую красную линию. — А как дела южнее Киева?
— Да, как? — поддержали мы Тимонова. Нам был хорошо знаком этот район. Там мы воевали полмесяца тому назад, но как теперь обстояли там дела : — не знали.
Владимир Степанович заговорил тише.
— Двенадцатого октября, то есть вчера, наши войска, с Букринского плацдарма перешли в наступление. Судя по всему, результаты неважные. Если бы хоть немного продвинулись, то обязательно передали изменение в линии фронта. А там все и теперь по-старому.
— Значит, наступление провалилось, — Лазарев разочарованно махнул рукой. — Тут все ясно. Только не говорят: не хотят портить настроения.
— Подожди делать такие выводы, — сказал Василяка. — Может, еще сообщат.
Разговор оборвала вернувшаяся на аэродром пара «яков». За ней показалась еще тройка. Такое разрозненное возвращение истребителей с фронта могло быть. только после боя. Василяка бросил на ходу:
— Будьте начеку! От машин никуда, — и поспешил на КП.
Как только сел последний самолет, была дана команда на взлет нашей эскадрильи.
Минута — и мы четверкой в воздухе.
— Идите в район Лютежа прикрывать переправу! — слышу по радио команду,
— Вас понял! Понял вас! — повторил я приказание командира полка.
— Только скорей! — торопил Василяка. Видимость прекрасная, И солнце светит ярко, слепя глаза.
Спешим.
Вдали показался Днепр. Над ним высоко-высоко в лучах солнца, точно греясь, кружились четыре «фоккера». Они заметили нас и пошли навстречу.
На подходе вражеских бомбардировщиков не видно, что «фоккеры» — их предвестники.
Истребители противника, используя свое преимущество в высоте, сразу же бросились в атаку. Мы развернулись навстречу. «Фоккеры» начали настойчиво клевать нас сверху. Это неспроста. Гляжу на запад. Там на большой высоте появилась группа «юнкерсов». «Фоккеры» хотят сковать нас боем, чтобы мы не помешали бомбардировщикам разрушить переправу.
Нужно сорвать удар. Но как? Нас крепко держат вражеские истребители. Стоит кому-нибудь повернуть нос машины навстречу «юнкерсам», как сразу приходится отскакивать. Натиск вражеских истребителей очень опасен. По манере видно, что мы имеем дело с расчетливым противником. Только попадись!
А бомбардировщики беспрепятственно подходят к переправе. Пытаясь вырваться из вражеских объятий, делаем все резкий рывок к Днепру, но «фоккеры» так ловко прилипают к нашим хвостам, что от близости их широких лоснящихся лбов становится жутко. Доля секунды — и конец: враг срежет. Снова круто бросаем свои «яки» назад.
Теперь я понял, что хитрых и хладнокровных врагов можно обмануть, только рискуя собой. Надо троим подставить себя под огонь противника, а одному попытаться прорваться к бомбардировщикам. Кого послать? Кто без всяких колебаний выполнит задачу? Кому сейчас сподручней всего вырваться из объятий «фоккеров»? Тимохе!
Мы втроем на несколько секунд отвлекли на себя всех вражеских истребителей, а Тимонов рванулся на «юнкерсов».
— Попридержите этих друзей, а я «юнкерсам» дам прикурить, — передал он по радио.
Один «фоккер» пытался ему помешать. Кустов туг же отшвырнул его.
Все шло как задумано. Но вот один «фоккер», точно подбитый, нырнул вниз, под нас, и со снижением начал выходить из боя. Он оказался перед носом Лазарева, и тот, не теряя ни секунды, погнался за фашистом. На выручку мгновенно кинулась пара «фоккеров». Она так опасно сблизилась с Лазаревым, что Кустов и я инстинктивно метнулись на защиту товарища, не успев понять замысел врага.
Сергей был спасен, но мы упустили из внимания четвертого «фоккера». Он уже сидел на хвосте у Тимонова, разгоняющего «юнкерсов». В тот же момент стало ясно: никто сейчас не успеет защитить Тимоху. От этой мысли я почувствовал, как весь покрылся испариной. Мы закричали Тимонову и тут же послали предупредительные очереди, но все старания уже были напрасны. На наших глазах сверкнувшая струя огня из четырех пушек и двух пулеметов пронзила самолет Тимонова. Из правого крыла вырвались красные и черные языки. Летчик несколькими размашистыми бочками сорвал огонь, самолет перестал вращаться и подозрительно спокойно полетел по прямой. «Что это значит?» — подумал я, оглядывая небо.
Разогнанные Тимоновым «юнкерсы» уже скрывались вдали. «Фоккеры» тоже заспешили на запад. Но куда летит Тимоха? Тут его «як» споткнулся, клюнул носом и вошел в крутую правую спираль. Из крыла снова появилось пламя.
— Прыгай, Тимоха, прыгай! — закричал я, видя, что его самолет вот-вот взорвется. «Як» горел вовсю, а Тимонов все не прыгал, Убит? Я снова во всю мочь крикнул, чтобы летчик покидал самолет.
— Да что это такое? — простонал Кустов. — Прыгай же скорее, прыгай!
Вокруг горящего «яка» беспомощно кружилась вся наша тройка.
А переправа?
И летчики, приняв мою команду, ушли вверх, а я остался на всякий случай охранять Тимоху, нетерпеливо ожидая, что он покинет горящую машину. Наконец, от самолета оторвался черный клубок, и из него потянулся, постепенно надуваясь, белый хвост. В ту же секунду «як», как будто поняв, что он больше уже никому не нужен, весь вспыхнул и отвесно пошел к земле.
Купол парашюта, сверкая белизной, повис в воздухе. Под зонтом шелка медленно раскачивался летчик. Значит, жив! Но радость сразу же исчезла. Товарищ качался на лямках парашюта без всяких признаков жизни. Голова склонилась набок, руки и ноги бессильно повисли. Я так близко пролетел от него, что даже разглядел окровавленное лицо.
Парашют спускался на зеленую лощину, похожую на высохшее болото. Кругом никого. Кто же здесь окажет помощь летчику? Точно труп, он упал, как мне показалось, в безлюдное местечко около восточной окраины села Лютеж. К моему удивлению, лощина ожила. Словно из нор, из земли отовсюду выползали люди и бежали к неподвижно леякащему парашютисту. Я видел, что они, ничего не предпринимая, смотрели на него. «Уж не к фашистам ли попал? — подумал я, удивляясь, что Тимонову не оказывают помощи. — Не должно: ведь Лютеж наш. А может, он уже мертв? Нет! Мертвые не прыгают. Но он мог умереть и при раскрытии парашюта. В этот момент происходит сильный динамический удар. А много ли надо раненому человеку?»
Желая поторопить людей, я снизился до земли и призывно покачал крыльями. И люди словно поняли меня, притащили откуда-то носилки и, завернув Николая в парашютный шелк, понесли. В это время почти рядом с носилками земли начали пятнать вспышки взрывов, оставляя после себя круглые метки, Била артиллерия противника. Ее внимание привлекло скопление людей.
С начала артиллерийского обстрела едва ли прошла и полминуты, а люди и носилки уже исчезли.
5
Выключив мотор, я посмотрел туда, где час назад стоял самолет Тимонова. Механик ожидал возвращения своего командира.
— Как работала машина, приборы, вооружение? — услышал я привычные слова Дмитрия Мушкина. Я машинально, по привычке ответил:
— Все в порядке. — Как не вязался этот ответ с действительностью.
— Почему-то Тимохи все еще нет.
— Не будет его: сбит Тимоха, — тихо проговорил я. Механик растерянно уставился на меня.
— Как сбит?
— Может, еще и вернется.
Подошли Кустов и Лазарев. Я рассказал о приземлении Тимонова. Не зная зачем, вытащил из грудного-левого кармана гимнастерки свой партийный билет и вынул из него рекомендацию, написанную сегодня на КП, и начал читать вслух:
— Тимонова Николая Архиповича, 1922 года рождения, уроженца Орловской области, Камаринского района, села Козинского, знаю по совместным боям с фашистскими захватчиками с сентября 1942 года по…
— Почему у нас в полку не заведено, как в других частях, писать заявление, что в случае моей гибели считайте меня коммунистом? — спросил Лазарев.
Кустов решительно рассек воздух рукой:
— И правильно! От такого заявления пахнет обреченностью. Я против бумажных красований преданностью партии. Считаешь себя достойным — подавай заявление без всяких «если» и «в случае». Партия тебя поймет. На войне смерть не хитрая штука. Победа! Вот в чем суть нашей борьбы.
— Правильно, Игорь. — Я разделял мнение товарища. — Коммунистом себя не объявляют, а доказывают это на деле, в бою.
— Наверно, погиб, — подавленно проговорил Лазарев, понурив голову. Его высокая, сутуловатая фигура еще больше согнулась. На осунувшемся лице застыло выражение страдания. Очевидно, он понял, что поспешил с атакой на «фоккера». Мне хотелось обрушить на него весь свой гнев, но, вспомнив слова Тимонова: «Это дело нехитрое… Для нас сознание собственной вины — самое действенное наказание», я сдержался.
Да и в чем виноват Лазарев? Задор молодости и ненависть к фашистам заставили его забыть об осторожности. И понятно, что как только он увидел перед собой хвост вражеского истребителя, сразу же кинулся на него. А что это была приманка, Лазарев просто не мог понять. В бою с этим тонким тактическим приемом ему еще не приходилось сталкиваться. Мы с Кустовым, хотя и знакомы были с этой хитростью, а тоже не сумели быстро разобраться во всей хорошо продуманной комбинации, поэтому, не раздумывая, бросились на защиту Лазарева.
У нас взаимовыручка стала как бы инстинктом. На это фашистские летчики и рассчитывали, заранее предугадав наши действия. И у них получилось неплохо. Враг в своих целях сумел использовать против нас даже нашу силу — взаимовыручку. Сложна психология боя, и не так просто в ней разбираться.
— Понимаешь ли ты свою ошибку? — спросил я Лазарева.
— Теперь дошло, — выдавил он. — Лучше бы самому погибнуть, чем… Кустов оборвал его:
— Выбрось глупости из головы! Состраданием Тимоху не воротишь. Погибнуть в бою легче всего.
Нас окружили техники, летчики. Весь аэродром хотел знать, почему не возвратился с задания Тимонов.
Смерть на фронте витает всюду. Очевидно, поэтому и говорят, что к ней можно привыкнуть. Но это только говорят. К смерти не привыкают. А несчастье с Тимоновым, любимцем полка, особенно больно задело нас. Его пытливый ум и острие, но доброжелательные шуточки, задушевность и чистота передавались всем, кто только с ним встречался И главное — он был настоящим товарищем в любых условиях.
Все восприняли случившееся как личное горе. Тимонов молод, но он много сделал. Не раз этот рядовой авиации приносил победу в воздушных боях. И сегодня он один сумел разбить строй фашистских бомбардировщиков. Где появлялся Тимоха — там была победа. А ведь он был щупленький и, по сути дела, больной человек, не имеющий законного права по состоянию здоровья быть истребителем.
— Надо бы сейчас слетать на У-2 и узнать, что с Тимохой? — предложил Кустов. — Может, чем-нибудь поможем?
Я пошел на КП. Оттуда уже к нам бежал начальник штаба майор Матвеев. Федора Прокофьевича за седую голову (да и по годам в полку он был старше всех) мы звали стариком, хотя в работе и по темпераменту он не уступал молодым. «Старик», не дав мне доложить по форме о вылете, с тревогой спросил о Тимонове:
— Как сбит? — вырвалось у него такое же восклицание, как и у техника Мушкина. — Ай, Тимоха, Тимоха, — сокрушался Федор Прокофьевич.
Я попросил майора позвонить полковнику Герасимову, чтобы он выделил ПО-2 слетать на передовую.
Мы спустились в землянку КП. Матвееву из дивизии ответили, что у них имеется только один самолет связи и его ни в коем случае нельзя использовать не по назначению.
— Как так не по назначению? Слетать ведь к сбитому летчику! — вскипел Матвеев.
Из трубки четко полилось спокойное назидание:
— В наземных частях есть своя медицинская служба. Она обязана оказать сбитому пилоту всю необходимую помощь. Если потребуется самолет, врачи по заявке его получат. Для этой цели имеются специальные санитарные самолеты…
Федор Прокофьевич, не дослушав, бросил трубку. Его руки дрожали, лицо побагровело. Он прохрипел:
— Боже мой, какой непромокаемый обормот! Какой обормот! — У начальника штаба не нашлось более подходящего определения для чиновника, равнодушного, невозмутимого, как булыжник. Где-то я читал, что не надо бояться врага: он может только убить; не надо бояться друга: он может только предать. Но бойся равнодушия: оно порождает убийц, бандитов и всю человеческую подлость.
— Нужно звонить Герасимову, — после паузы спохватился Матвеев.
Комдив, узнав о несчастье с Тимоновым, прибыл к нам сам. К сожалению, дивизионный ПО-2 оказался неисправным. Николай Семенович позвонил в корпус. Оттуда прислали самолет связи.
Тимонов в состоянии тяжелого шока, с перебитыми йогами и раздробленной левой рукой, со множеством глубоких ранений в грудь, живот и голову был доставлен в полевой госпиталь.
Я вспомнил историю нашего знакомства. Это было на Калининском фронте. Тимонов впервые встретился с противником в воздухе и, забыв все на свете, без оглядки, со всем пылом молодости ринулся на фашиста. Опомнился только, когда противник скрылся из виду. Бензин был уже на исходе. Сел в лесу. Неудачно. Здорово повредил поясницу. Несколько суток выбирался из леса. Обмороженный, в бреду пришел в городок Старая Торопа. Отлежался в госпитале и, когда прибыл в эскадрилью, перво-наперво заявил: «Эх, скоростенка маловата на „ишачке“, а то бы не ушел от меня „мессершмитт“.
О том, что больше месяца он не мог согнуться, — ни единого вздоха. Снова стал летать, но перегрузки сказывались. Часто ходил с «креном», как он называл свою скованность. Ему однажды посоветовали уйти с фронта в летную школу инструктором. Там легче, перегрузок таких не будет. Тимонов спокойно ответил: «Как потом я объясню своим детишкам этот поступок? Им одно будет ясно: отец во время войны искал работу полегче».
Рядом со мной стоял Кустов. Игорь умел поразительно быстро погружаться в свои мысли. Задумавшись, он смотрел на багровый закат. Я легонько толкнул друга.
— Что застыл? Тимоха еще придет в полк и будет воевать!
Кустов очнулся и, чуть, подумав, убежденно ответил:
— Должен!
Начальник штаба полка пригласил нас в машину.