(1-е письмо)

Здравствуй, мой друг!

Едва ли полгода прошло, вновь ты в Снетине. Это место роковое, вечный плен твой, каждою весною отпуская, ищет случая прибрать к рукам сызнова, и знает наверное, что случай представится, и знает наверное, что оно – пристанище. Теперь обрушились на наши поля обильные снега; снег валит хлопьями, не кружится и не вьется, отяжеленный. Ваши неяркие больничные окна залепило снегом, и ваши двери стеклянные, как будто веселые дети ради забавы снежков понабросали. Но тебе не весело. А как мне тебе помочь? Загляни в мои строчки, тут просвет и минута удивления. Не подумай, я не требую ответа, не пиши, если тяжело или руки дрожат, мне довольно будет одного твоего внимания. Я решил писать без повода, при всяком желании излить душу, потому что юность моя на исходе и полон я до краев, что улей патокой, хрустальным медом с медленным блеском. Я прольюсь словом, не смущайся же случайным или непривычным, но разреши мне быть свободным, ведь я освободился от ненавистных оков, и освободился от ненавистных принуждений. Так поступаю подобно тебе, делящемуся озарениями и помутнениями вдруг при встрече, хочу того или нет, и тогда я весь – слух, а твои очи – вещание. Но моя пора пришла. Послушай, Виталик, я полон до краев; прошедшие годы как пчелы наносили в меня то, чему и прозвания нет. Как удержаться на месте? Я иду по своей земле, а ты жди новых писем, с голубями прилетят они.

Твой Андрей.

Это первое письмо было найдено на столе на кухне в такое время, когда первый утренний свет просеивается в окно, и радио вовсю хрипит, как старый дед, и кашляет, и переливается мелодиями. Холодильник тогда уже подрагивал, ходики беспрерывно стучали. На конверте написано было: «Отнести для Виталика», а снизу еще стояла подпись: «От Андрея». А больше ничего не было, ни объяснений, ни пояснений, ни обещаний скорого возвращения.

(Рассказывала бабушка Андрея, Ульяна Федоровна, глядя печально в вечернее окно)

А он же говорил мне, признавался, что хочет уйти, но я ведь и думать не думала, и помыслить не могла, что действительно уйдет. Вот так не попрощавшись, без единого слова, встанет ни свет, ни заря, и уйдет. Мне такое даже не снилось. Боже, мой боже, и что оно у вас, у молодых, в головах? Что за ветры дуют? Приехать на один день и наутро уйти, бог знает куда, бог знает зачем, не попрощавшись, не посоветовавшись. Я не знаю, что из всего этого будет? Ведь недавно переболел, ведь еще не совсем окреп.

(Рассказывала баба Дуня, соседка, улыбаясь своими сильными очками)

Он ловкий хлопчик, разумный, совестливый. И не смейтесь. Вот послушайте: приходит днем, а у меня хата закрыта была, Ира на работе; я замок повесила, но не стала на ключ запирать, а так только примкнула, чтобы видели, что дома никого нет. Ключ положила под крылечко, и камешком принакрыла. Мы всегда так делаем, можете хоть сейчас пойти и посмотреть. Приходит он и меня зовет. А я дровами занималась.

(Продолжала Ульяна Федоровна)

Если бы еще в прежние времена, когда иди куда хочешь, шляйся, где вздумается, никто тебя и пальцем не тронет, никто тебе и слова не скажет. А ведь сейчас что делается, что творится на земле!

(Соглашалась баба Дуня)

И не говорите, Федоровна, такое делается, что не приведи Боже. Ай, ай, ай, ай. (И рукой махала)

(Продолжала Ульяна Федоровна)

Ведь одна дрянь, рвань шатается, одни подонки и наркоманы. Ведь ни за что порежут где-нибудь в посадке, обберут и морду набьют, и никому ты не будешь нужен. Вон, в Ромодане, разденут, деньги отнимут, и добро, если еще живым выпустят. Ох ты, моя ненька, теперь ни сна, ни спокойствия не будет. Не попрощался со мной, не разбудил, а я всего на каких-нибудь пять минуток прилегла, целую ночь ведь не спала, все нога болела. И тру ее, и припарки ставлю, а дела нет.

(баба Дуня)

Он хороший хлопец, он будет смотреть в оба. Он же какой умный, какой воспитанный. Приходит вчера ко мне, а я как раз дровами занималась.

(Перебивала Ульяна Федоровна)

Да зачем вам дрова, у вас же газ проведен? Я же вам говорила: топите, не жалейте, чтобы в хате тепло было.

(Вновь баба Дуня)

Ой, Федоровна, я росла у отца и ни духу того газу не знала. В наше время и слова похожего не было, не выдумали еще. Вот что ни говорите, а уголь да дрова, с ними все ж таки спокойнее. Вот от чистого сердца отвечаю: если бы вы не настояли, ни за что бы того газу не провели, ни за что. Мне он не нужен, Ире не нужен. А если отключат?

(Ульяна Федоровна)

Да кто отключит? Вы померзнете все со своими дровами.

(Баба Дуня)

С дров больше жару, чем с газу.

(Ульяна Федоровна)

Да не говорите ерунды. То все ваши дурницы. И не сиделось ему спокойно на месте. Совсем недавно вирусом болел, еще и горло, наверное, красное.

(Баба Дуня)

Он мне объясняет: поеду как-нибудь в Снетин, проведаю вашего Виталика; у меня, мол, свободного времени много и денег сколько-то там имеется. А потом куда-то, бог знает куда, аж чуть ли не в самый Киев. А наш-то Витя, господи спаси, все домой просится, так ему тяжело, мучают его те врачи, лекарствами колют; все домой просится, а те его не пускают. Он просится, и мы за него просим, а его не пускают. Да и то подумать, чем мы его здесь утешим, чем лечить станем? А они ведь с Андреем вашим с самого детства дружат. У меня же, говорит Витя, другого такого друга нет, как Андрей; вот, бабушка, говорит, такого, как Андрей, больше в целом свете нету. (Плакала, поднимая очки). С самого детства. Он проведает и вернется, точно вернется. И Ира говорит.

(Ульяна Федоровна)

Боже мой, боже. И вам одно несчастье и мне. Где его теперь искать? А что его родителям сказать? Будут звонить сегодня в десять или уж завтра утром. Они сейчас на Дону гостят.

(Баба Дуня)

Так они не дома?

(Ульяна Федоровна)

Поехали к сестре моей, проведать. И давно не были, уже два года. А Андрея прислали на каникулы, чтоб мне помогал тут и отдыхал. Вот и помог. Только, только на ноги встал, не окреп совсем. Куда нелегкая его понесла?

(Баба Дуня)

Видно уж нужно ему было крепко.

(Ульяна Федоровна)

Ветер в голове.

(Баба Дуня)

И не говорите, Федоровна.

В окнах у них синий вечер и смиренная природа. Вчера еще, накануне ухода Андрея, погода наладилась, пурга утихла, прояснилось, и ударил хороший морозец. Снег, лежащий мирно по пригоркам и пагорбам, ровно посверкивает на месяце; всюду он залегает плавно, исключая дорожки и тропинки, где уже порушили его, сбили и сгребли в безобразные кучи; всюду он из погребенных кустов, изгородей, приготовленных к распилке бревен, сеток, столбов и прочей хозяйственной утвари причудливые образует фигуры. Но что за чудеса, что за волшебство – эти фигуры! Они точно бисером хрустальным и жемчугами вышиты! Из окон на них льются оранжевые струи света. Скрипят валенками в калошах редкие прохожие; собаки перекликаются по дальним хуторам. Белая в рыжих пятнах кошка показалась между жердей забора и прошлась, не касаясь снега, и свернула там, где ей было нужно. Тихо и бестрепетно в воздухе. Дымки выпрямились над крышами хат, – то какая-то примета о погоде.

(2-е письмо)

Здравствуй, Виталик!

Пишу тебе из Хорола. Веришь, не веришь, я дошел сюда пешком. Холодно у них тут на почте, и руки мои мерзнут, и ручка совершенно не желает писать. Делать здесь нечего, а только этой ночью я сидел одетый на веранде, ждал озарения ранних окон. Там запахи были холодны, и вместе с тем остры: запахи старого дерева рам, на которых пооблупилась краска, и сухого под потолком укропа. Я готовился к дальнему пути; а ведь ты знаешь, как это – ожидать мгновения, чтобы выйти в открытый космос. На подоконнике ржавели крышки от банок для консервации, лампочки покоились и кривые гвозди; на столе же, на старой клеенке, выстроились те банки в ряд. О, неразгаданная тайна, и всех из секретов секрет! Я вглядывался в них, как в зеркало, словно желая увидеть будущее; содержимое их, ясное как дно реки подо льдом, разрослось за стеклом и было недвижимо в зернах тмина и смородиновых листах, как смерть. Мухи со сложенными ножками на полу, по углам в бриллиантовом бисере паучьи тенета. Я не опасался идти полями, ведь нет у нас волков. Лисицы встречаются. А припоминаешь ли, как я рассказывал, что видел однажды летом? Там, на матяшивской дороге, что обоюдно стеснена шумной посадкой и упирается в широкую равнину с ветряной мельницей. В сумерках воздух застыл, и цвета померкли; она и промелькнула чуть не под ногами как рыжая молния. Я сидел на веранде, не разоблаченный, до света, а как забрезжило, взыграло радио и посыпались вслед за гимном жемчугом песни. И все точно мне в дорогу. Заслушавшись, я едва не пропустил урочного часа.

(Из украинской песни)

(Рассказывал Иван Петрович Погребняк, заведующий лабораторией на сахарном заводе, теперь закрытом)

Я видал его как-то вечером, ну Андрея того. Андреем же его зовут? Вдруг промелькнула его физиономия мимо. Я шел с проходной, а он несколько так в стороне. Еще я с подозрением на него посмотрел, потому как, что же он шляется, когда все порядочные люди давно поуезжали на заработки кто куда? Он что, не учится, не работает нигде? Пьет значит или еще чего, прости господи, похуже. Что? Каникулы? Ну, не знаю, не знаю, может случиться, что и в правду каникулы, но того я достоверно не знаю. Я его тогда вот как вас увидел и отметил внутренне: значит притащился к нам отпрыск Любских, будет бедокурить. Я так внутренне, в душе своей и памяти отметил. Внутренне. А куда потом подевался, не знаю. У меня и без него дел много. А то, что завод совсем закрыли, не беда, его вот выкупит одна американка. Я узнавал. За все свои деньги заплатит, во все вложит, а нам и тратиться не придется. А чего ему, тому заводу, все равно пропадать, что могли, на металлолом уже растащили.

(Рассказывал школьный товарищ Андрея, Гачок)

Он всегда с Виталием дружил, или с Витей, как его свои называют. Но что же это за дружба? Ну вот скажите. Я не верю совсем в нее. Ну и вы поверите ли? Как можно с Витьком дружить, когда у него того, голова не на месте? У Витька. Еще и раньше замечались странности, а после армии абсолютно мозги набекрень. Его и комиссовали по этой причине. Хоть убивайте, а не поверю, что Андрей ему друг. Из жалости, видимо, снизошел, из жалости. Ну, послушал раз, письмишко написал. К нему поехал? Да не смешите. Пошел гулять, свет за очи. У женщины какой-нибудь отыщется. Хоть он с виду и не гульной, а внутренне к этому расположен, уж я Андрея знаю. К женщине потянуло. А куда еще?

Проходя темными заборами, за которыми дремали собаки, выходил Андрей в то утро в открытое поле, и привиделись ему тогда лошади у ворот. А в сердце кто-то точно шепнул: «Зачем приуныли, славные козаки? Заждались кони, месят копытами снег. Новая минута, и совсем увязнут, и время будет утеряно. А ну, милые! заломите шапки и в путь! А ну! Поскакали, храни их, боже, кистями дорогими на поясах и саблями позвякивая. Заплакала Марусенька»… Такие ему мысли пришли вдруг. Но некому было плакать об Андрее, у него не было верной женской души. Он обратился в сторону, где тонкой полосой виднелось соседнее село, как будто вспомнил кого-то. Но то минутное. Прошло давно, прошло.

(Из справочника М.И.Бунчучного «Млекопитающие Полтавской области», Киев, 1983 г.)

Волк (Canis Lupus) является, безоговорочно, самым крупным хищником лесостепной зоны Украины. В Полтавской области распространен по всей территории, исключая густонаселенные районы окрестностей Полтавы и Кременчуга, куда, впрочем, может заходить в суровые зимы. Имеет в длину от 100 до 140 см и достигает веса 70 кг. Несомненно, представляет наибольшую опасность для крупного рогатого скота и птицы и в сравнении с другими хищными породами – лисами, хорями и т.п. наносит значительный урон сельскохозяйственному животноводству. В последние годы участились случаи нападения на человека.

(3-е письмо)

Здравствуй, Виталик!

Прости, что оборвался на полуслове в прошлый раз и не попрощался, объясню как-нибудь при встрече. Слава богу, что осенило меня еще дома надеть вместо шерстяной вязаной шапки, меховую нутриевую, что привез отец из России. Хоть и раздражает она недобрый глаз по всяким людным местам, но бережет надежно голову и уши, а уши мне много ценней, они настроены на высокие лады. Мороз такой, что внутренности стынут! Но что такое мороз, когда солнце, серебро и перламутры на всем! Ты бы залюбовался. В Хороле я не задерживался ни минуты, надеясь в один день совершить переход до Диканьки. Но не вышло. Да и как пешеходу пробраться по зимним дорогам? Грузовики и автобусы гладко накатали, но будто бы нарочно преследуют всякого, кто на их пути, и норовят прогнать на обочину, где неминуемо ему утонуть в глубоком снегу. О, Виталик, сколько я растерял на тех дорогах времени и сил, и отчаялся уже придти в Диканьку засветло. В одном селе я наткнулся на шумную свадьбу, вывалившуюся на мороз из светлого большого дома. Закружила она меня, словно пестрая метель. Хватали под руки и тащили за стол, а я просил всего лишь показать дорогу. Наливали и пили, и музыка звенела со всех сторон. Всю ночь, казалось, мир вертелся верх тормашками. Один пожилой человек вызволил меня и через тайную калитку увел к себе. Много было разговоров, и очи мои захлебывались новыми картинами, но наконец я уткнулся со зверской усталостью в лоскутные с чужим запахом подушки и уснул. Утром простился с ним и обещал наведываться, и адрес записал. Зачем?

Пишу, между прочим, в каком-то попутном заводе, не то молочном, не то сахарном. Ничего не разобрал на табличке. На почте ни одна ручка не пишет, кроме этой, которую выпросил у бухгалтера. Будет смех, если не окажется у них конверта.

Твой Андрей.

Ничего не писал Андрей про то, что провел ночь у чужих людей скверно; задыхался, кашлял, часто вскакивал во сне, и одеяло камнями давило его. Ему приснился огромный разбойный медведь в мохнатом рыжем треухе. С силою колотил он его по спине и приговаривал, чтобы Андрей убирался восвояси. Мордою был выкопанный кум Даниленко, что играет на свадьбах и поет тоненьким тенорком, только усиков не хватало для полной схожести. Извините, дорогой кум, таково было видение, я тут совершенно ни при чем.

(Рассказывал Василий Игнатович Шиш, покашливая в кулак)

У меня такой обычай, и я, должен вам сказать, никому поблажек не допускаю. Никаких и ни за что! Так заведено. Вот хоть режьте, хоть кричите. Если уж попали ко мне на праздник или хотя бы даже мимо проходили и заглянули в окошко, или хотя бы даже из соседней улицы услыхали далекий отзвук музыки, то караул! Хватать вас за ноги и за руки и к нам за стол! Да еще на самое почетное место, да еще и всю музыку прекратить и разные там и сям разговоры, чтобы было полное внимание. Это ж святой обычай! И горилки наливать, чтобы за шиворот лилась, и всяких блюд подавать, чтобы и за ушами трещало! А? Каково? Не нравится? А!

(Рассказывала супруга Василия Игнатовича Шиша, Надежда Петровна)

Я уж сколько раз ему говорила: «Василь, не мучай ты людей, оставь в покое. Пусть идут с богом, куда своя дорога ведет». Ведь никому спуску не дает, ни молодому, ни старому.

(Василий Игнатович Шиш)

Никому!

(Надежда Петровна)

Я его корила, я ему объясняла. Он совершенно в этом смысле не управляемый. Мне никак с ним не сладить. Говорят, и отец у него был с характером, и дед.

(Василий Игнатович Шиш)

А мне ничего не жалко! Гуляем, так уж напропалую!

(Надежда Петровна мужу)

Ну а у людей свои дела есть, им тоже куда-то спешить нужно.

(Василий Игнатович Шиш)

Все! Если у меня торжество, если у меня дочка выдается замуж, все другие дела умерли! Все умерло! Полетело в тартарары! Это же дочка моя, наша дочурка. Это же какой святой праздник! Все должны веселиться.

(Надежда Петровна)

Да, у нас как раз было торжество. Много гостей понаехало, и из соседних сел, и из дальних. Брат с Камчатки приехал.

(Василий Игнатович Шиш)

Слыхали? С Камчатки!

(Надежда Петровна)

Гости у нас все не поместились, пришлось в несколько заходов праздновать. Расставили столы в комнатах, да еще и на веранду буквой «г» завернули. Музыкантов вызвали. Много было закусок и выпивки. Я варила, и Самохвалка варила, и баба Нина Логвинша варила, и еще цистерну спирту развели. Много, много пили. А еще больше ели. А гостей по соседям распределили, когда стали падать от усталости.

(Василий Игнатович Шиш)

А главное, проверка для зятя, жениха нашего, была. Ему я доверяю дочь, так уж и спрошу по-нашему. Но ничего, выдержал, все три дня продержался, ел и пил, как на убой. А другого я бы и на пушечный выстрел к дому не подпустил.

(Надежда Петровна)

Что вы говорите? Хлопец молодой? Да может, и был, кто ж там разберет. Он же всех без разбору в дом тащил. Я так не скажу сразу. Может, и был у нас. Сколько лиц перед глазами промелькнуло. У соседей надо узнать, к кому попадался незнакомый на ночлег. Отшумела свадьба, так хоть немного приотдохнуть можно.

(Рассказывал комбайнер Гузик, один из гостей)

Эх, ничего не видел, никого не замечал! Земля под ногами ушла куда-то, столы и стулья разбежались, а я весь в музыку окунулся. Что за музыка! Вы не поверите! С рождения, с детских лет не слышал я таких мелодий! Всю душу мне измозолили. Я ж и так выстукивал каблуками и этак. Я как пошел кружиться, как пошел! Черт бы их всех побрал, кто мне под ноги попадался. А тот, толстенький, голосом выпевает, да так жалобно. Вы б послушали! Потом на мороз, под деревья и в кусты! Звезды хороводы водят. Собака мне лапу дает и мы с ней танцуем! Черт ее подери, как она вальсы танцевала! Потом чей-то сапог, снег, грохот барабанов. Потом ничего не помню.

(Рассказывал Михайло Михайлович Здоренко)

Да, был молодой хлопчик, был. Каким ветром его к нам занесло? – бог один ведает. Пешком пришел, автобусы к тому времени уже не ходили. Я сам с ним не говорил, а только подметил, как Шиш под руки его прихватывал. Тот спрашивает, как лучше пройти, а этот ничего слышать не желает, принуждает идти на торжество. А потом, далеко за полночь, его, этого хлопца, увел к себе старик Дуля. А только скажу вам, что это зря. Зря, зря, все зря. Нет! И не возражайте даже! Зря жених польстился на Шишову дочку. Она же худосочная. Вот у меня две дочки – Голливуд плачет! Со всех сторон крепкие, сладкие, как две дыньки спелые! У них и плечи, и груди, и сзади много всего, и по бокам. А глаза так и блестят, как бриллианты, так и сочатся блестками, хоть сейчас забирай.

(Рассказывала баба Дулиха, тихо, чтоб дед не слышал)

Привел его среди ночи, а я и не стала мешать, а не то раскричится, заругается. Я прилегла, а сама в полглаза наблюдала, хотя он мне приказал спать и не отсвечивать. Ой боюсь, плохо было хлопчику, толи перепоили его Шиши, толи лихорадка изводила, – ну такую чушь нес, такую бессмыслицу. А мой дед все поддакивал. Он ведь такой же, без царя в голове. Вот у них был разговор:

– Ты рано вышел, до срока, – говорил дед, – Вот теперь и поплатишься здоровьем.

– Я терпеть больше не мог. Все изнутри наружу просилось, – отвечал хлопец.

– Эх, Андрюша, – говорил мой, точно родному, а сам его первый раз видел. – Не хочу тебя отпускать. Отлежись, отдохни, а затем с новыми силами в путь.

– Да мне не далеко осталось. Укажите только как пройти, где из вашего села моя дорога?

– И куда тебе нужно?

– К весне.

– Эк куда хватил. Эту дорогу у нас никто не знает. Она самая тайная. Я сам когда-то искал, но потом отчаялся. А потом и примирился. А теперь ее, наверно, и вовсе снегом замело, и искать бесполезно.

– А я найду.

– Ты найдешь. Это у тебя на лице написано. Но не сразу отыщешь. А давай, Андрюша, останешься у меня. Ведь там холода, пурга, лихие люди шатаются. Зачем рисковать? Мне как раз такой, как ты нужен, чтобы мудрость свою в наследство передать.

– Нет, дедушка, мне завтра уже в путь надо.

– Что с тобой поделать. А то, может, остался бы? Я бы тебе порассказал, чего ни одна живая душа не знает. Всем им невдомек, а тебе как раз по росту пришлось бы, как раз по адресу. Все скрытые смыслы, все верные мысли.

– Нет, мне одна она – весна нужна.

Дед укрывал его потеплее, а потом приговаривал:

– Ждал я, ждал, а теперь собственными руками упущу желанное. Что с тобой поделать.

– Весна, одна она желанная.

Под утро я вставала, чтобы отвар из трав заварить, потому что очень уж он кашлял, Андрюша этот. И старый мне приказал ни за что его не пускать, если сам он заснет. А я и выпустила. Ведь он чужой нам, зачем его неволить, пусть идет, куда душа зовет.

~

(Из наставительной речи учителя чистогаловской средней школы Ивана Вифлиемовича Германа, преподающего английский язык)

Ребята, сейчас наступили холода. Умоляю вас, разгорячившись подвижными играми на воздухе, не злоупотребляйте холодной водой, не пейте ее совсем, в особенности из неисправного крана у военного кабинета. Лучше зайдите в столовую к Галине Тарасовне и спросите у нее теплого свежего киселя. Если вам придется некоторое время на морозе гонять в хоккей или бегать на лыжах, не снимайте ни в коем случае шапок и не расстегивайте воротов! Вам, упревшим, покажется это безобидным, а сквозняки со стужей как раз и подарят вам инфекцию. Одевайтесь всегда надежно, и крепче всего, прошу вас, заботьтесь о своих шеях.

(Из метеосводки)

Как передает гидрометеоцентр Украины, в ближайшие сутки в центральных областях по-прежнему сохранится влияние антициклона, пришедшего с Урала. Ожидается ясна сухая погода, осадки маловероятны, ветер умеренный, местами порывами, температура воздуха ночью минус 25, днем минус 15, минус 12 градусов.

Повсюду, где люди скрипят сапогами по убитому снегу, там пары. Вытянулся во всю длину вдоль шоссе заводской поселок. Вот минули мастерские, пункт приема зерна, долгие ограждения, кирпичные, и бетонные, и железные, исцелованные ржавчиной, и смыкающие их ворота, один створ которых выше другого, и цепь с замком между ними. Все они в морозном воздухе четко вырисованные, ясные, вот все до мельчайшей царапинки и скола, и все настоящие и легко ощутимые. Но прекратились ограждения и шоссе. На пути выросли великаны тополя, грозно чернеющие на прозрачном светозарном небе. Выросли из сугробов неохватными стволами, сыплющими в снег корой; растопырили обломанные у земли сухие сучья. На разросшихся по воле, исписавших полнеба узорами ветвях тяжело покачиваются вороньи гнезда. Водонапорная башня обозначилась за ними, кирпичные громады, и у одной из стен – вросший в грунт с огромным ковшом над головой бульдозер. Что за места?

(Рассказывал Филипп Шнобелько, временно неработающий двадцати пяти лет )

Мы стояли там с Цветочным Толей, с Бурьянко, Ганджой, Шуриком Коваленко. Может, еще кто был, я не вспомню. Где стояли? У башни. Да ничего не делали. Что планировали? Ничего не планировали, просто стояли. Ну, выпили слегка, а Шурик и вовсе одного пива кружку. Ну, и видим, как тот незнакомый идет навстречу. А кто такой? Не нашего круга, мы его не узнали. Может, он нас первый хотел отметелить? Что дальше? Мы окружили его, чтобы не сбежал; ну, там, гроши, думали, по карманам или шапку. У него дорогая была, пушистая шапка. А он независимо так ухмыляется: «Что, хлопцы, где у вас тут автобусы ходят?» А Толя ему: «Ты, соколик, уже приехал!» Это больше для шутки, а так ничего. Он совсем и не хотел ему угрожать. «А вы что», – спросил тот, – «хлибустьеры местные?» «Давай сейчас гроши», – это Толик ему. Я-то позади стоял и хотел идти, но удивился, что за такие хлибустьеры. «А зачем вам они?» – спрашивает тот. Насмехался над нами. Потому что, как это, зачем? Это он уже начинал над нами издеваться. «Слышь, ты, понял? давай сюда!» – крикнул Толя ему. «Сейчас дам», – тот в ответ. А потом приблизился и высказал: «Все вы лбами, ребята, крепки, с вами только драться, но все же берегитесь подпускать того, что с большим шнобелем: и своих зашибет, и сам убьется». Это он мне, понимаете? Мне! Мой изъян подметил и посмеялся. Я его ничуть не трогал. Еще ничего даже сделать не успел. Я не смог сдержаться. Я не сдержался.

(Рассказывал Александр Коваленко, водитель двадцати семи лет )

Мы не знали, что и сказать. Хотели наказать наглеца, а вроде и смешно было. Это ж правда, что у Пилипка нос большой, мы сами его все время дразним. Но то, видишь ли, мы, нам можно. Пилипко выскочил к тому пацану и хотел его уже начать драть. А тот шустрый. Этот очень от обиды зол, аж трясется. А тот внезапно как заорет: «Всем стоять, ни с места!» Орет, типа, как мент или сержант, так что мы на минуту и застыли, даже думали, сейчас всех и повяжут. А тот что-то неясное, или кашлянул, или сплюнул чего-то на снег, и упал. Вот, типа, сам по себе. Никто до него еще и пальцем не дотронулся. Его Пилипко забил бы лежачего, но застал нас Сирко, то есть учитель наш по истории, Сергей Иванович. А, он у нас еще классным был, точно, я и позабыл. Нам на него и наплевать всегда было, еще даже в школе, а тут он говорит: «Докатились, типа, убили!» Да кто? Да он сам! Ну и чего-то струхнули малость, что, может, он и вправду умер. Мы Пилипка прогнали. А Сирко не отстает, все выспрашивает: «Откуда он? Не наш. Зачем чужого приговорили? Теперь областную прокуратуру припишут к этому делу». О тот, оказывается, живой еще был, но горячий, аж снег шипел. Так, не вру. Мы его скоренько в автобус запихнули, чтобы он ехал своей дорогой. А Пилипко в тот же день и с Бурьянко подрался. Ему-то куда злость девать?

Летите, птицы всполошенные. Да не кричите, а прочь улетайте. Будут ваши гнезда весной разорять и будущих птенцов не убережете. Улетайте, да не пускайте здесь по снегу беспокойных теней, и не пускайте нам в душу смутных волнений.

А тот несчастный что говорит? Тот, кому в автобусе место уступили. Что с ним, с несчастным? Ему и душно, и тошно. И отчего это все? Отчего? Попал в иную жизнь, как в прорубь провалился, чрез обломки льда и ледяную воду, и оказался на противоположной стороне. Не жизнь, а муки одни. Ему, видно, кто-то темный перекрывает дыхание. У него лицо меркнет, и нет никаких сил терпеть. «Скажите, скажите ради всего святого, что теперь за остановка?»