Утренние обширные туманы – вестники весны. А уже они настали и покрыли Диканьку, охристую, бурую, с темно-красными пятнами, влажную ветвями и голыми сучьями; с черепицей на крышах и шифером, с теплыми ватниками сельчан в огородах, с размокшей землей, освобожденную от долгих снегов и теперь вольно дышащую. Тишайшее безветрие и неосторожные шаги, отдающиеся, и теплое испарение под ногами. «Андрейка!» – окликали Андрея, – «Влезай скорее в машину, еще ты не окреп, нельзя тебе долго на свежем воздухе!» В то утро Андрея забирали из больницы. Тогда начиналась новая для него жизнь.
(Из разговора, завязавшегося тотчас после усаживания в машину)
– Э, – протянул Виктор Павлович, – то мы далеко заедем.
– Андрей, не захлопнул. Стукни еще раз. Нет. Виктор Павлович, помоги.
– Вы мне тут натрясете. Нужно к общежитию брать. Надя, с ручника сними.
– Попрошу, Виктор Павлович, – уверенно заявила тетя Надя, – не указывать.
– Выворачивай колеса.
– Пригнись-ка, Андрюша, невидно из-за тебя.
– Выворачивай! Здесь переходи на скорость. Куда ты погнала. Впереди, не видишь? Тут должна быть яма, у того столбика. Яма! Надя, как раз. Ты нарочно, что ли?
– Погодите, Виктор Павлович, сейчас, погодите, – успокаивала тетя Надя, – наберем скорость. Вот ровная дорога. Вообще-то я водить умею, только не люблю, а у Виктора Павловича дальтонизм, ему садится за руль воспрещается.
Из густого молока выхватывались чередой тополя и снова окунались в него. Едва обнаруживаясь, исчезали углы неведомых строений.
– Фары зажги.
– Виктор Павлович, без вас!
Вот выплыла великолепная триумфальная арка дорического ордера.
– Откуда она тут?
– Древние римляне козакам подарили. Нет, серьезно. Ты не знал?
Улыбался Андрей.
Редкий попутный транспорт встречался, а встречный и того реже.
– Ну, как? Хорошо еду? – довольно спросила тетя Надя, не отрывая глаз от дороги.
– Хорошо, хорошо…Внимательно только! Надя, что же ты не повернула здесь?
– То не наш поворот.
– Да смотри, вот выедем на Полтавскую трассу.
– Виктор Павлович, успокойтесь.
– Надя, а ну давай пускай меня.
– У вас, Виктор Павлович, прав нет.
– Надя!
– Погодите, Виктор Павлович, погодите, идем на обгон.
– Да куда! Гляди! Поворачивай!
– А он должен пропустить.
– Поворачивай, говорю!!
…
– Все, Надя. Теперь уже все.
А в ответ – молчание.
Поменялись местами.
– Я же говорил тебе, Надя, вот и не развернуться, – жаловался Виктор Павлович, – Что оно такое? Вот и трасса. Я же говорил тебе.
– Не бурчите, Виктор Павлович, – тетя Надя не унывала и подмигивала Андрею. – А ну, Виктор Павлович, стоп! Стоп! Это, сдается мне, Мовчуны. Останавливай, Витя. – Она опустила стекло и звонко выкрикнула проходящим обочиной дороги, – А ну стой, раз, два!
– Надя!
– Здоровенькi були! Из Полтавы?
– Не то. Огород смотрели.
– А мы-то на свой еще и не заглядывали. Ты с Василем? Здравствуй, Василек! Ну как дела?
– Здрасьте. Нормально.
– Нормально. Дела должны быть хорошо, всегда хорошо. А куда Федю дели?
– Надя, уже сажай их или едем, – протянул Виктор Павлович.
– Не бурчите, Виктор Павлович. Влезайте-ка в машину, подвезем вас, да племянника мне не подавите на заднем сиденье.
(Рассказывал Федор Мовчун, приятель и добрый знакомый тети Нади)
В тот вечер я собирал вещи, чтобы отправляться в дорогу. А уезжали мы с ребятами в Москву на заработки. С Витей, с Сашком и многими другими. У нас уже и маршрут был установлен, и порядок, мы не в первый раз ехали. Мы мастера по облицовке, штукатурщики, плитку класть, полы ровнять, мы на все руки мастера. Олеся мне помогала в тот вечер, но уговаривала не ехать, а лучше переждать. А как же не ехать? Где тогда деньги на жизнь брать? Нет, мы условились, мы договорились с ребятами, билеты купили, надо было ехать. Василек, мой сын, тоже мне помогал. Олеся тогда рассказывала, как и что, как день прошел, что было. Да, сказала, что с огорода их подвезла Надя, племянник еще с ними был. Это тот, который еще не доучился. Я сам его не знаю и не видел никогда, вот внимания и не обратил.
Вечером, когда все попрятались в свои дома, когда зажглись по Диканьке тысячи окон, поволе, бесшумно и разошлись туманы. Стало быстро темнеть, и задышали глубже украинские поля – широчайшие равнины, безбоязненно стелящиеся на просторе. Они перетекают друг в друга многоцветными полосами, они сбегают в яры и балки, где присмирели рощи и одинокие дубы. Опустели поля, словно громадные домашние комнаты. Ветер один прогуливается по ним; поднялся, теплый, душный, откуда-то с юга он возник.
(Из метеосводки)
Как передает гидрометеоцентр Украины, в ближайшие сутки в центральных областях ожидается по-прежнему неустойчивая погода, обусловленная влиянием циклона. Облачно, без прояснений, кратковременные дожди. Внимание автомобилистов: возможны туманы. Температура в ночные часы плюс 2, плюс 4; днем до плюс 10.
(5-е письмо)
Здравствуй, друг мой!
Я предощущаю: весна подходит по ночам. Этот край не многолюден и позволяет расслышать едва уловимое. Стремления во мне горячие поостыли, и не могу поверить, что еще недавно терзался чем-то. Я совершенно счастлив здесь. Часто выбираюсь из дому, помогаю справляться с хозяйством, но больше гуляю и все по неизвестным тропам. Поля перемежаются посадками, и каждый поворот готовит новое. Разбуженные запахи окружают. А в одном месте видел: змеи переплелись кольцами, блестя обновленной яркой чешуей. Возвращаюсь и не перестаю удивляться. У тети Нади хата велика и красива: сложена из красного кирпича, местами с белыми вставками, по углам узоры с цветами; два этажа под шиферной крышей, только уж окна больно малы. «То не хата», – объяснит тебе тетя Надя, – «То наш сарай. И там не хата, там кроли. А хата позади всего». Если это сарай, какова же хата! В сарае и гараж устроен, там много всякой всячины: и по слесарному делу, и по столярному; яма посреди прокопана, чтобы обследовать автомобиль, там и лампочка имеется в патроне. В боковых отделениях сарая содержатся разные обитатели. Все продумано и воплощено: в одном – куры, красно-огненные, рябые, черные, белоснежные и с синим отливом в оперенье, – расселись на жердях, подозрительны ко всякому входящему. В следующем – индюки, уже не молодые, выкормлены и взращены в дальних областях, а сюда перевезены недавно; среди них есть матерый с добрую свинью весом. Дальше – утки шумят, их уж совсем немного, десятка четыре, все помечены зеленой краской, чтобы не затесаться к чужим в большом пруде. Отдельно в гусятнике – гуси, прекраснейшие птицы; ждут, не дождутся зеленых лугов. Говорят, птенцы их до третей недели по вылуплению перекликаются человеческими голосами. Есть еще индокуры, полудикие утки, но это уже так, черте что. В саже живет четыре свиньи. К ним нечего и заглядывать, сами рылами ставенки приоткроют и улыбаются проходящим. Дай им угольку–антрацитику похрумкать, чем попусту любопытствовать. За ними – целый город с улицами и переулками, сплошь весь застроенный кроличьими хатками. Число последних еще подвластно определению, а вот кролей никто не брался пересчитать. Да и к чему? Лучше полюбуйся на них. Ухвати за уши которого покрупней, он лапами царапнет, забарабанит по дну клетки, зачерпнет мелкого помета с соломой и все это на тебя. Глаза от страха стекленеют, а мех – чистейший соболь, на солнце играет, переливается. А в специальном водоеме водятся нутрии – водяные крысы. Они на первый взгляд неблагородны, а годятся и на борщ, и на котлеты, и на шапки с воротниками. Кажется и все хозяйство. Есть еще дальние огороды, садок, бахча да за прудом поле, но хозяйка говорит, это – безделица, не великое хозяйство, нет ни лошадей, ни коров, ни овец. «Когда выйду на пенсию, вот развернусь!» – обещает тетя Надя. А по правде ей мечтается писать акварельные пейзажи в полях. Она поручила мне ключ от погреба и все его богатства. Зажжется электричество под влажным, испещренным паутиною как древними письменами потолком, и все передо мной: россыпи картофеля, белого, и синего с белыми глазками, и красного продолговатого, как поросячьи ножки; яблоки всех сортов, буряк, морковка, капуста. А банок! Малина, вишня, сливы, абрикосы, компоты и варенья, желе и повидла; персики, целиком закрытые и порезанные на четвертные доли; соки невероятных оттенков, мутные и прозрачные, и кто теперь их разгадает, из чего давлены. Солений – разбегаются глаза: кроме обыкновенных огурцов и помидоров – вкуснейшие патиссоны, нарочно недорощенные, чтобы могли в узкое горлышко поместиться. «Все, что осталось от новогодних празднеств», – объясняет тетя Надя, – «И соленые арбузы поели. Но, в какое время не придешь – всегда твое. Вот ключ и открывалка тебе». Впечатлений не счесть. Они и вечерние волнения в посадке – теперь заботы мои.
Твой Андрей.
(Из висящей в зале на стене между фикусами с блестящими листами благодарности)
Выносится капитану милиции Надежде Несторовне Поспевай за проявленные смекалку и мужество при задержании особо опасной преступной группы в количестве семи человек. Вместе с тем, за многолетнюю и добросовестную службу в Диканьском районном управлении внутренних дел ей присваивается звание майора милиции с соответствующим пересмотром оклада и выпиской новых отличительных знаков на погоны.
Подписи начальствующих и поздравления сослуживцев.
(Из телефонного разговора Надежды Несторовны с Ульяной Федоровной)
Ма! Вы слышите меня? Але! Это я, Надя. Надя! Я разузнала, что к чему, и Андрея нашла. Ну, это уж по своим каналам. Да нет, все в порядке, немного простыл. Говорю, простудился. Але! Я говорю, жив, здоров, не переживайте. Нет, даже нисколько не болел. Ага. Вы как себя чувствуете? Как ваша нога? Что? Все передохли? Да вы что! Ну ты посмотри, что делается. Да нет, мои-то в порядке. В конце месяца вам еще завезу. Говорю, еще цыплят завезу и двух гусей в придачу. Да. Виктор Павловича если уговорю. Приедет, должен приехать. Что? Але! Ма! Вы где-то пропали. Да, пускай побудет у меня. Не тревожьтесь, у меня спокойно. Может, оженю его и поселю у себя. А что? Да уж так. Ага. Да. Ага. Але! Але! Не слышно ничего. Але! Ма! Ну все, прервали.
(6-е письмо)
Мой друг, великое и бесповоротное совершается. Я ступаю трепетно и предугадываю будущее в каждом шаге своем; близко, близко, как биение собственного сердца. И сон мой чуток, и бдение тревожно. Косогоры и открытые луга просохли под ветром, но есть бурные потоки, несутся в яры, где осенний скудный тростник, и – наполняют озера. Они, как живые твари, поигрывают мышцами на бегу. Мне так нравятся они, они – сама жизнь, сам дух неукротимый, текучий и живой. Туманы расходятся, и, я сам видел, за ними – новые дали, каких еще не было. Поверь, Виталик, не было. Это для нас они, это для нас! Шепчут окрест люди: завтра в лесах брызнут по земле невероятных размеров лиловым ковром пролески – лесные цветы. Рассказывают, снега и льды лежали долго, но под спудом тогда уже они сочились невидимой жизнью, и неслышно, неприметно готовилось их движение. Теперь свершилось! Мой друг, как жаль, что ты не знаешь, ты не видишь. Южные птицы здесь: пролетают низко, над кровлями кричат. Рано, неимоверно рано они, когда и изморось не забылась железными оградами. Пробиваются в короткой, остриженной ветром траве подснежники. А облака теперь не задерживаются над нами и проносятся к могилам в степи, забирая с собой все краски и все звуки, что заметили у нас. И пахнет рождением мира. Я пишу без толку, без разбора, не сердись, потому что как медиум не ведаю, что творю. Древние духи снова ожили, и я вместе с ними веселюсь и разверзаюсь над вербами у извивов рек, где зелень проламывается из темниц.
Твой Андрей.
(Рассказывал почтовый служащий Скоромнин)
Я выносил мусор в лес, – хотя и запрещено, и штраф положен за это, но все так делают, – и узнал его тут же, поджигателя! Да, – того, что мне грозился хату спалить. Вы разбудите меня ночью, в самую глухую пору, в грозу, в бурю или после гульбы, после попойки, я его, будьте уверены, признаю. Глаза, глаза его признаю бесстыдные! Он не здешний, нет, здешние все мне знакомы – никудышные. Этот же, проходимец, он их всех на голову выше! Идет на меня из лесу. Понимаете, из лесу! И не сторонится встречного, трещит ветками напролом, не опасается ничего, точно зверь. Честному человеку непременно смутно в лесу, как-то этак не по себе; если что, он не тронет, честный человек, убоится и краем обойдет. Этот же – зверь, выставился, глаза не моргают. Ко мне мысль подкралась: пырнет ножом! Но прошел мимо. И куда, позвольте спросить? – к Мовчунам. Это только с виду могло показаться, что случайно, что, мол, их дом крайний и его необходимо было обогнуть. Но меня осенило: намеренно идет к Мовчунам! Это лишь на первый взгляд могло почудиться, что хозяйка Олеся вдруг его заметила и приветила, а он, дескать, и думать не мечтал и вынужденно заглянул. Но я с тех пор догадался все подробно наблюдать. Нет, не заблуждайтесь, не случайно, он намеренно к Мовчунам. Пока мужа нет, и жена без присмотра. Будьте уверены.