Михаил Васильевич Ворскла

ПОЛТАВСКИЙ

– Ты понимаешь, какое дело, – это же издевательство.

– Не нервничай, пожалуйста. Главное – не нервничать. Не волнуйся. Главное – это ведь что? – Все принимать, как есть.

– Но можно же было предупредить.

– Значит, не успели. Видишь, какая стройка у них развернулась.

– Да, но можно же было как-то расчистить для прохода.

– А ты не переживай. Вот здесь обходи.

– Я, видишь ли, с годами совсем стал не переносить жару. Мне сейчас очень душно.

– Это оттого, что день жаркий.

– Да. Совершенно не могу. У меня давление поднимается.

– В вагоне, наверное, есть кондиционер.

– Помилуй, какой кондиционер! О чем ты говоришь!

– Ну, ничего. Поедем без кондиционера. Окошко откроем. Оттуда будет дуть. Уберите, дама, сумки с дороги! Нет никакой возможности пройти.

– Послушай, мы еще не пришли? Какие же у нас места?

– Сейчас придем. Ты успокойся.

– Я совсем, понимаешь, совсем позабыл, какие у нас места. Вот из головы вылетело.

– А я помню.

– У туалета?

– Нет, не у туалета. А хотя бы и у туалета. Пускай. Мы смиримся.

– У туалета.

– Нет, в предыдущем купе.

– Видишь ли, какое дело, мне абсолютно не хорошо у туалета. Я не выношу в жару у туалета. Понимаешь, мне теперь очень невыносимо в жару и в духоту. Мне душно в жару.

– Потихоньку.

– Я ведь на поездах не езжу. Никогда. Я давно уже не ездил на поездах. И в санатории летал единственно самолетом.

– Уберите телегу, она нам прямо под ноги! Когда же это было? Это, вероятно, было очень давно.

– Ну да, уж нынче не полетаешь. Знаешь, это было… в каком же году?..

– И куда ты летал?

– Да… Последний раз, в Ессентуки. По министерской линии. Чудеснейшие воспоминания. Да.

– Вот и пришли. Места вот эти и вот эти. Ты заходи, чтобы не стоять в проходе. Молодой человек! Это наши места. Убирайте сумку!

– Нет, а ты оказалась права: действительно, предпоследнее купе. Это удивительно.

– Ничего удивительного, мне часто такие выпадают. Убирайте сумку! Нам ведь надо поднимать лавку, чтобы упрятать вещи. Володя, ты не стой в проходе, давай чемодан, мы будем его сейчас прятать. Молодой человек, зачем вы положили матрац на столик? Он ведь грязный, а нам тут кушать. Зачем вы его вообще стащили? Что? Наверх сумку? Вниз? Ничего не поняла. Вам в четыре часа ночи выходить? Так вы хотите, чтобы я вставала из-за вас в четыре часа ночи? Это так не пойдет. Володенька, расстегни рубашку. Я в четыре часа ночи не намерена вставать, это вы как хотите, думайте. Володя, давай я помогу.

– А поезд еще ничего: крючки для одежды не обломаны, полочка на кронштейнах, хотя и без сетки, – вот какие-то только обрывочки от сетки.

– Нужно все принимать, как есть. Нужно беречь нервы и спокойно к происходящему относиться. Молодой человек! Какой вы, ей богу, безмозглый. Посидеть? Посидеть можно, только с краю и на этой лавке. Другую мы тоже поднимем.

– А ты захватила газетку, Галочка?

– Я захватила, не тревожься.

– Доставай, и мы простелим сперва дно газетами. Это сегодняшняя?

– Что ты, это прошлогодняя, стели смело.

– Что же ты их столько хранишь?

– Ой, да это у моей мамы. Настоящие горы газет. Молодой человек, посмотрите, никто не идет? Никого нет, спокойно раздевайся.

– И подтяжки снимать?

– Да, снимай и подтяжки.

– Подожди, поверх чемодана тоже простели газету, а уж на нее пиджак и брюки. Знаешь, мне это очень приятно, что ты обо мне так заботишься.

– Ну что ты, так и нужно.

– Мне очень приятно.

– У тебя что в брюках?

– Не переворачивай! Там ключи и мелочь, – они повысыпятся.

– Тогда я их так, аккуратно.

– Аккуратно и по стрелкам. И в два раза.

– И в два раза.

– Знаешь, я майку оставлю.

– Зачем же ее оставлять? Снимай ее.

– Видишь ли, я очень привык к майкам. Я их повсюду ношу.

– Нет, снимай.

– Ну, Галочка, пускай я уже оденусь поверх майки.

– Ну, не снимай. Вот тебе штаны. Разувайся, сейчас разверну тапочки.

– А ты переоденешься?

– А я в туалете, рядом.

– Но туалет, вероятно, закрыт.

– Тогда подожду.

– Но туалет, по-видимому, не скоро откроют. Мы будем долго ехать по городу.

– Ты за меня не переживай. Я устроюсь. Отдохни.

– Да, можно и присесть.

– Отдышись.

– Да, наконец, можно немножко и отдышаться. Хух…

* * *

– Я замечаю, нам еще и неплохой поезд попался. Как полагаешь? Занавесок нет, но стекла целы.

– А вот занавески здесь, под столом, почему-то.

– Правда? Давай их повесим, не то солнце нам все глаза прожжет. Мы на солнечной стороне?

– Я даже не представляю.

– Послушай, а куда мы едем?

– В Полтаву.

– Я имел в виду, – ты не правильно поняла высказывание, – я хотел выразить, в какую сторону?

– Вон в ту.

– Ты уверена?

– Может, конечно, статься, что и в обратную, но мне почему-то предчувствие подсказывает, что в ту.

– Постой немного, погоди. Мы заходили с перрона, шли по направлению… Видишь ли, какое дело, я не люблю против хода ехать. Ну, абсолютно. Я наоборот, люблю по ходу.

– И я люблю по ходу.

– И я люблю.

– Мы с тобой одинаковые. Но все-таки мы поедем в ту сторону.

– В ту. Значит, ты поедешь по ходу. Но ведь я очень люблю по ходу.

– И я люблю. Мы с тобой, – так совпало, – любим одно и тоже.

– Но, видишь ли, ты поедешь по ходу, а я-то нет.

– Да, поеду я. Но хочешь, я тебе уступлю?

– Нет, что ты.

– Соглашайся, мне не в тягость будет.

– Нет, нет, Галочка, сиди. Я это к слову сказал, для размышления.

– Ну, как хочешь. Или передумаешь?

– Нет, нет, решил, так уж с концами.

– Как пожелаешь. А, может, все-таки?

– Ну что с тобой поделаешь, давай.

– Пересаживайся. Осторожно. Что? Что вам нужно? Какую девушку? Нет, нельзя. Ну и ничего, что пусто. У девушки своя полка есть, пускай под нее и ставит. А не надо было столько вещей натаскивать. Это наше купе, причем тут девушка?

– Что он говорит?

– Молодой человек, это место для тех, кто едет в купе: для нас и, – вам мы можем выделить. Те же, кто на боковых, заполняют багажом соответствующие свои места.

– Поймите, молодой человек, мы не из жадности так говорим. Существует определенный порядок, регламент.

– Что у нее еще в этих торбах напрятано, – громадные какие.

– Если все станут нарушать порядок, что же тогда получиться?

– Да всю жизнь так определялось: в купе кто едет, – тем места под багаж под лавками и наверху, на третьих полках; кто на боковых, – тем все другое.

– Да, так и было.

– И будет.

– Поймите, молодой человек, мы же не со зла говорим.

– Это же не мы выдумали.

– Это не мы выдумали. Таков порядок. Тронулись!

– Нет, поезд соседний тронулся.

– А я подумал, мне показалось. Послушай, мы очень долго стоим. Мы что, уже опаздываем? Мы целые двадцать минут не можем отправиться. Безобразие. Отчего это получается? Ты различаешь в окно какие-нибудь светофорные сигналы? Я ничего понять не могу. Строят, строят что-то. Подумай, какая стройка у них развернулась.

– Новый вокзал строят. А по другую сторону тоже вокзал, еще больше первого.

– Ты думаешь?

– Передавали. Они, предполагается, будут воссоединены навесной галереей. И гараж построят на тысячу машин, многоуровневый, как за границей.

– На тысячу?

– На пять тысяч.

– Да что ты, на пять тысяч? Это ведь они не успеют.

– А я полагаю, они успеют.

– Но для этого нужно платить, бог знает какие, зарплаты рабочим.

– Видимо, платят.

– Но послушай, сколько же простоит здание, возведенное за два месяца? Я не могу себе уяснить. Туда страшно будет ногой ступить. Потолки обвалятся.

– Нет, нет, все будет построено исключительно качественно. Задействованы же мировые технологии.

– Подумай только. Впрочем, здесь еще жарче, чем на улице. Может, окно откроем?

– Мы поедем, и тебе будет приятно дуть в щели.

– Понимаешь, я совершенно не переношу жару. Потом всего облило.

– Да, тебе теперь трудно.

– Мне с годами стало тяжелее. А ведь по молодости лет…

– Молодой человек, вы разве не замечаете, что нужно окно открыть?

– В молодые годы где только мне не приходилось.

– Не слишком открывайте, достаточно.

– Послушай, Галочка.

– Да, да, я слушаю.

– В молодые годы…

– Моя мама, кстати, тоже страдает давлением. В подобные жаркие дни ей с кровати не подняться.

– Послушай, я хочу рассказать.

– Я слушаю внимательно.

– Не перебивай сейчас.

– Хорошо, хорошо, я не буду. Я понимаю прекрасно, как тяжело говорить, когда тебя постоянно перебивают.

– Ну, позволь же высказаться.

– Я буду нема, как рыба.

– Галочка!

– Ни-ни. Что там, в молодые годы?

– Я, понимаешь, осмотрел этот вагон и припомнил…

– Вот, мужчина, ваше место. Я тебя перебью, пусть он расположится.

– Хорошо, пусть. Вы, быть может, хотите поставить вещи под лавку?

– А у него только маленький дипломат.

– Вы нам скажите, у нас есть свободное пространство. Так вот, нас, – это происходило в пятьдесят девятом, – сняли как раз с островов и переправляли на Сахалин. Ты слушаешь?

– Слушаю, слушаю. На Сахалин.

– После страшного землетрясения. Что там творилось, ты не можешь себе представить. Это был ад. Земля, – вот которая всегда под ногами, всегда недвижимая и устойчивая, твердая наша земля, – разверзлась; оттуда – огонь – вырвался наружу. Дома, ограды, столбы с проводами, деревья – все рушилось. Клубы пыли и дыма заволокли небо, так что и солнце скрыли.

– Как, совершенно?

– Ну вот, ни-ни. Образовалась темнота, может быть, с очень условным где-то вверху просветлением. Шум возник невероятный, мы оглохли все как один и собственного голоса не слышали.

– Надо же. Как же вы спаслись?

– Чудом. Я, знаешь ли, до сих пор не постигну, как мы спаслись. Ну, решительнейшим чудом.

– Это бог тебя сберег для меня.

– Да, так вот, нас подобрал углевоз. Знаешь, что это такое?

– Я?

– Или намеренно его отрядили, или случайно он оказался поблизости, только других судов в нашем распоряжении не было. А людей – измученных, голодных, – святой господь! – толпы. Куда их прикажешь девать? И поместили… Галочка, послушай сюда, – и поместили в трюмы. Что ты можешь вообразить, при произнесении слов: угольные трюмы?

– Там, по всей видимости, возят уголь.

– Огромные железные, многометровые как залы или цеха на заводах, отсеки, куда уголь ссыпают и откуда его выгребают, где ни абсолютной вентиляции, где тьма тьмущая, где жара – ядерная. И, не прибрав, не помыв, прямо туда – женщин, детей. Можешь ты себе представить? Крики, стоны. А в море волнение, свежий ветер. Надо тебе напомнить, что в это время года в тех широтах никогда не бывает хорошей погоды, ну вот ни на грамм. Но что было потом на Сахалине!

– Когда добрались?

– Когда прибыли. Это надо было видеть. Воображаешь, какие мы показались, вылезая из трюмов, хорошие! Нас от негров нельзя было отличить. Нас с неграми путали. Вот как было. А ты говоришь, поезд. Мы тронулись, что ли?

– Слава богу, поехали.

– А еще был случай…

– Володя, у тебя билеты?

– Послушай, я их не брал.

– А куда я их сунула, ты не знаешь?

– Галочка, я даже не могу предположить.

– Ах, нашла. В сумочку, во внутренний карман положила. Вот, пожалуйста.

– Был еще случай. К слову сказать, в поездах тоже мы натерпелись.

– У нас здесь всегда поезда отвратительные; не знаешь, какой хуже, скорый или простой.

– А вот я тогда ехал на место службы.

– Почтовый, – ну совершенное диво, только посмотреть.

– Послушай, я дорасскажу.

– Я слушаю внимательно.

– Я тогда ехал на место службы. Можешь себе представить: транссибирская магистраль, черт знает, какие сутки пути, а у моего сына испуг, он нечеловечески кричит во сне. Мы ничего не могли поделать.

– Надо его отливать.

– Но видишь ли, какое дело, два десятка вагонов, рельсы, искрами рассыпающийся – миллиардами искр, – все укрывающий снег и больше ничего. Тайга бескрайняя. Никто на помощь не придет, никто не подскажет. Что делать? – терпеть и успокаивать.

– А соседи? – не одни же вы ехали, – не проявили участия?

– Какое там. Они нас извели. Ну вот, ты можешь себе помыслить? Это ведь тяжелое несчастье, ребенок. Ну что мы в силах изменить?

– Он же страдает, мучается.

– Это не то слово. И мне уже мужчина, военный, – за стенкой ехал, в соседнем купе, – невысокого роста, крепкий, – стал угрожать. Я говорит, – ты посмотри, какой, – я ударю его, еще раз закричит. Буду бить кулаком. Ты представляешь?

– Сволочь.

– Это не придумаешь нарочно.

– Таких в тюрьму.

– Я его, конечно, могу в какой-то степени понять, но мужчина – это ведь не просто так, должно быть какое-то сострадание. Отчего в несчастии, в стесненных условиях, а мы мучались в равной степени, не сочувствие, не поддержка, не подбадривание – в человеке рождается злоба?

– Ты знаешь, это такой закон психики.

– Почему, – я не могу уяснить, – не возвысить собрата и самому не возвыситься? Почему унижать и тем чувствовать свою силу?

– Это необходимость организма. Мне кажется, все отрицательное: муки и всякое накопившееся, должно излиться, притом на ближайшего, потому что на далекого и злость будет какой-то дальней, не настоящей. А если упрятать внутрь, пожалеть соседей, а самому от мук не избавиться, то не известно еще, что с психикой может статься.

– Ты же также страдаешь, как и я, ты себя успокаиваешь, так и меня успокой.

– Организм не обманешь. Это в него заложено, такое самосохранение.

– Помоги брату, поддержи.

– Изливать и избавляться, не копить жестокость против себя.

– Ну, не знаю.

– Такой закон. Кушать будешь?

– Ты знаешь, мне думается, еще рановато, мы не выехали еще из города. Вот где мы сейчас проезжаем? Ты узнаешь?

– Мост уже переехали.

– Правда?

– А что, нет?

Я не заметил.

– Переезжали. Вот-вот из города выедем.

– Так значит, открыли туалет.

– А ты уже хочешь?

– Ну, во-первых, тебе следует переодеться. Нужно руки помыть и умыться. Меня всего потом обкидало, как дождем.

– А я сейчас узнаю про туалет.

– Галочка, постой, послушай, я тебе хочу сказать. Приблизься. Я пойду за тобой следом, ты возьми полотенце, мыло. Ах, уже взяла. А бумагу? Бумагу. Я говорю, бумагу туалетную. Ничего, ничего. Иди.

* * *

– Молодой человек, послушайте, уже выдавали белье? Но его разносят, по крайней мере? Не разносят? Скажите тогда, что с двадцать девятого и с тридцатого будут брать. Это мы: я и моя жена. Вы нас запомните, мы едем внизу. А деньги сейчас дам, сейчас, одну минуточку, повремените, одну минуточку. Не уходите, молодой человек, я уже достаю, не уходите. Какой вы скорый. Нужно подождать, если пожилой человек просит, нужно проявлять уважение. Вот, пожалуйста. Пересчитайте, будьте любезны. Вы не думайте, старость и к вам придет, вы повнимательнее к старикам относитесь. Что за юноша? Какая-то суетливость, несобранность, раздражительность какая-то, безответственность. Почему белье не разносят? Возмутительное безобразие.

* * *

– Ах, вот уже и ты.

– Иди скорее, много людей в очереди. Я за тебя попросила женщину, она пропустит.

– Послушай, молодой человек взял деньги, я еле заставил его принести нам белье.

– Я бы сходила, напрасно ты утруждался.

– Ничего, он молодой, а мне уже, да и тебе, не просто.

– Напрасно. Я бы именно и насчет чая выспросила.

– Да уж про чай я и не заикался. Он бестолковый, ничего не соображает. Он бы только перепутал.

– Ну, ты не волнуйся, главное. Иди. Вон женщина зовет.

– Да, я пошел. Будь добра, передай салфетки.

– Зачем? Я тебе там оставила.

– Ах, оставила? Ты очень хорошо обо мне заботишься, мне очень приятно.

– Ну, не достаточно, нет, мало все-таки.

– Нет, нет, очень даже.

– Ну, ладно. Иди.

– Иду, иду. Знаешь, что тебе скажу? Ты много обо мне заботишься.

– Так и нужно. Иди, а то не пропустят.

– Ну, я пошел.

– Иди.

* * *

– Вы разрешите, мне лишь на минуту приподнять. Попридержите здесь, пожалуйста. Все, можно садиться. Садитесь. А вы знаете, я и не знаю. Хотя езжу этим поездом давно. Я каждый раз еду именно этим поездом, но не припомню, чтобы он, как вы говорите, шел через Кременчуг. Это был всю жизнь полтавский поезд. Нет, и номер у него сохранился: двести тринадцать. Ну, разве что отцепляют. А так, я всегда помню, что он прибывает в семь часов утра и идет только через Ромодан. И на обратном тоже. Нет, нет, это вы, наверное, что-то путаете. Он и обратно через Кременчуг не проходит. Он и отправляется с Киевского вокзала, а в Кременчуг наоборот, необходимо с Южного. Это вы не так поняли. Нет, нет. Перепутали. Ну, я езжу каждый раз, я, очевидно, знаю. Нет, нет. Ну, не знаю. Хотя вот что: его могли уже в последнее время переназначить, из-за ремонта, из-за переделок. Сейчас многие поезда, да все почти что, поменяли направление. Но каким бы образом ни было, через Кременчуг он вряд ли пойдет. Мы в Полтаву прибываем в семь утра, когда же ему быть в Кременчуге? Тогда спрашивайте у проводника. Я не знаю, что вам еще рассказать. Ты уже вернулся. Что, не пустили?

– Успокойся, все замечательно.

– Да?

– Вы позволите мне пройти? Все как нельзя хорошо.

– Ну и слава богу. Ты, может, хочешь почитать газету?

– Боже упаси. Я, видишь ли, совершенно отвык читать в транспорте. Ну, абсолютно. Строчки перед глазами прыгают, я не имею никакой возможности сосредоточить взгляд. Понимаешь, какое дело. Мне и книги все до одной уже причитались. Я совсем не хочу читать.

– Пускай. Не читай.

– Я не буду ничего читать.

– Не читай, не нужно, если не приносит удовольствие.

– Я, видишь ли, в этих очках и буквы различить не могу.

– Я вообще считаю, что необходимо делать только то, что приносит удовольствие и удовлетворение. Не нужно себя насиловать, заставлять не нужно.

– Ну, это спорно.

– Нет, нет, надо мудро к жизни относится. Понапрасну лишний раз не волноваться. Все идет к лучшему, все устроится. Провидение за нас лучше все обустроит.

– Ты полагаешь?

– Я в этом уверена. Вот моя мама, к примеру…

– Так я тебе не дорассказал.

– Ты помнишь тетю Катю, с которой она приезжала?

– Нет, я совсем ее не помню. Про тот поезд, в каком мы ехали. Уж и не понимаю, как мы дотерпели.

– Ты ее видел, когда мама у нас была.

– Ах, в тот день. Ну, да, да. Послушай, дай мне закончить, я хочу тебе дорассказать.

– Хорошо, хорошо, дорасскажи.

– Я по прибытию пошел в комендатуру и сразу к коменданту. И объясняю: такое и такое дело, что хотите, со мной делайте, а мне необходима отдельная комната. Где угодно, в каком угодно месте. Пусть это будет хотя бы совершенно невзрачный угол.

– Но чтобы свой.

– Чтобы изолированный. Чтобы никого по соседству.

– Чтобы не слышно было.

– Да. И он, представляешь, начал успокаиваться.

– Хорошо. А помнишь, тот фильм.

– Какой фильм?

– Вот проехали Борисполь. Посмотри. Тот самый.

– Ничего не помню.

– Ну, мой любимый.

– Галочка, я и в самом деле не помню.

– А ты, быть может, его и сам видел.

– Это вполне вероятно. Ты можешь сказать его название?

– Ты же не смотришь телевизор.

– Видишь ли, какое дело, я его совершенно не смотрю. Сын, и дочь иногда, смотрят, ну одно полное безобразие. Я не выдерживаю подобного и ухожу тогда из комнаты.

– Нет, тот фильм тебе бы наверняка понравился.

– Ты считаешь?

– Да, он замечательный.

– А как он называется?

– Он называется… Тебе название ничего не скажет, у тебя ведь названия в памяти не хранятся.

– Ну, это спорно.

– Я его смотрела несколько раз.

– Да что ты.

– Это чудесный фильм. Он, конечно, женский. Но там настолько все показано тонко, все выявлено. Он очень красивый.

– О чем же он?

– Ой, да его не перескажешь. Это нужно смотреть. Все дело в красках, в жестах. Актеры – бесподобные. Очень удачный подбор актеров. Он, мужчина, – главный герой, – мне очень нравится. Я из-за него и смотрю этот фильм.

– Вот как.

– Да, он мне как мужчина именно и нравится.

– Что же в нем такого?

– Этого не описать.

– Что же он, красив?

– Нет, я не сказала бы, что он очень красив. Внешне он не красивый. Но он обладает какой-то такой несказанной привлекательностью, какой-то притягательной силой. Он женщин ею-то и притягивает. И я думаю, он почти и не играет. Такой и есть в жизни. В нем главное, – вот забыла его фамилию, – это самое знание женщин. Взгляд, – все во взгляде кроется. Вот он, положим, смотрит, и все-все про женщину уже знает, он ее просвечивает взглядом насквозь. Это очень поражает.

– Да?

– Что ты, это для женщин, можно выразиться так, самое основное, самое животрепещущее. Замечательный артист. Мужчина редкий.

– Скажи, пожалуйста.

– В нем величина прослеживается какая-то. В жестах, в походке, в разговоре. Уверенность, сила. Он знает, чего женщина хочет. И в нем очень чувствуется эта сила. Ох, это нужно смотреть, это не расскажешь. Там, – в фильме, – он владелец крупной фирмы. Ну, не один он ею владеет, существует совет акционеров.

– Совладелец.

– Да совладелец, но имеет контрольный пакет.

– То есть решительное слово его.

– Да, его, конечно его. И вот он влюбляется. Я даже не скажу, что влюбляется, – выбирает – свою секретаршу. Совсем молоденькую. Он ее выделяет среди других, чем-то она ему нравится. Он ее выбирает и ею занимается. Он за ней следит, а она даже не догадывается. Он ее изучает. Впрочем, он, кажется, бросив один только взгляд, все-все про нее знает и выбирает для любви.

– То есть он ее полюбил?

– Да, он ее полюбил. Очень сильно.

– А она?

– Ну, подожди. Что она? Что она может? Совсем девочка, она ничего не знает и ничего не понимает. А он дарит ей, – по завещанию или как-то там переоформляет на нее, – несравненное по богатству, огромное загородное ранчо. Представляешь себе? Стоимостью несколько миллионов долларов, которые он собирал не один год.

– Но послушай, это ранчо, насколько я понимаю, является громадным состоянием.

– Это невообразимое состояние. Его директора, завистники и соперники, просто не могут этого переварить.

– А это ранчо полностью его собственность или собственность фирмы?

– Какой – то частью относится и к фирме.

– Тогда они правы, он не имеет права распоряжаться один по своему произволу.

– Ты не понимаешь, это же и был такой жест, это непревзойденный дар. Такое состояние и какой-то обыкновенной девочке, которой просто повезло.

Д – а ей очень, можно сказать, повезло.

– Так вот, он, не смотря ни на что, дарит ей это ранчо и переоформляет на нее, пожизненно делает ее владелицей. Владелицей целого ранчо на всю жизнь.

– Даже если они расстанутся, это ранчо остается за ней?

– То-то и оно, что он дарит ей его безвозмездно и навсегда. Она даже не понимает этого подарка. Правда, я не скажу, что девочка глупенькая. Она, наоборот, умненькая, закончила какие-то там факультеты, но совсем еще не знает жизни. Он в ней угадал некий зародыш, узнал что-то в ней необыкновенное. Но его еще нужно было воспитать, это необыкновенное. В ней еще нужно было раскрыть женщину. Она же еще сама в себе не слышала женщину.

– Скажи, пожалуйста.

– И вот он начинает ею заниматься. Но этого не передать. Нет. Это нужно только смотреть. Он водит ее по разным местам, по ресторанам, по барам, он ее всюду ведет, а она доверчиво ему отдается. Он ее обучает танцам; не спеша, грациозно вводит во все искусы жизни. Они посещают клубы какие-то, он ей всего-всего рассказывает и каждый вечер покидает, чтобы она, мучаясь ночью, ждала без сна нового дня и новой встречи. Это красиво растягивается на весь фильм. И он ею не завладевает. Он ждет. Он очень мудро поступает. Он ее готовит. Он ведь во все время знакомства ни разу не остается с ней на ночь.

– Что, сколько знает, и ни разу?

– Нет, ведь она еще невинна.

– Так она невинна?

– Да, она совершенно девочка. Ничего не знает. А он мудро поступает. Он отдает ее в руки других мужчин, чтобы те обучили всему. Это настолько тонко, этот поступок, что нельзя и передать.

– Что же, он не мог и сам обучить?

– Ты не понимаешь. Это не просто. Он не хочет девочку, неопытную, он хочет искушенную женщину. Ему не нужна девочка, ему нужна женщина. И как ему ни больно, он все же отдает ее на обучение другим.

– Этого я не могу понять. Зачем отдавать другому? Нет, я бы всему обучал сам, и, по моему мнению, каждый мужчина поступил бы подобным образом.

– Нет, нет, это очень деликатно, это очень философский момент. Это лишь настоящая женщина в состоянии оценить. Раньше и я бы не смогла, а теперь я могу. Он хочет, чтобы она узнала ему цену, чтобы оценила его, а это невозможно без знания других мужчин. Он хочет, чтобы она познала его не первым, а после других, и выделила его среди других, и возвысила в своих глазах, – до недосягаемых высот. Он ведь знает, на что способен: никто с ним не сравнится, и никто его не затмит. Он знает, что опасаться нечего. Но она еще не знает. И вот он ее опускает, чтобы затем принять.

– Ну, не знаю, трудно согласиться. А что потом, они встретились?

– О да, конечно. Потом он завладел ею, и что это была за встреча! Он так измучался, исстрадался, так соскучился. Но его труды не пропали напрасно, она узнала в себе женщину и полюбила его. Ты знаешь, я бы еще, вот сейчас, посмотрела этот фильм. С удовольствием. Еще бы раз взглянула на этого, – как же его фамилия? – актера.

– Послушай, что я тебе скажу. А где мы едем? Мы же давно с тобой едем.

– Ты имеешь в виду, что пора покушать?

– В некотором роде, да.

– Я буду потихоньку доставать.

– Так это нужно заказывать чай.

– Не надо чая, достаточно кипятка. У меня взяты пакетики с чаем для заварки, причем, двух сортов: с веревочками и этикетками и без веревочек. К тому же, я отсыпала немного кофе в майонезную банку, на случай, если тебе захочется.

– Покушать нам действительно подошло время, но, видишь ли, в чем дело, я очень люблю пить чай из стаканов в подстаканниках, разнесенных проводником.

– Нет, Володя, зачем нам покупать чай?

– И чтобы с двумя прямоугольными кубиками сахару.

– Нет, пускай это будет просто кипяток.

– Ну, я тебя прошу.

– И я заварю его.

– Ну, согласись на это ради меня.

– Сколько же возьмем?

– Возьмем три стакана.

– Хорошо. Я согласна.

– Спасибо тебе.

– Прости, что не согласилась сразу, а стала перечить.

– Ну что ты, что ты.

– Я подумала только о себе, а так нельзя. Необходимо думать вперед о тебе.

– Перестань, я тебя прошу.

– Если тебе вздумалось попробовать чаю из стаканов в подстаканниках, конечно же, надо это устроить.

– Ты и так обо мне заботишься как о ребенке, не вини себя. Молодой человек! Проводник! Послушайте, когда же у нас будет чай? Утром? Позвольте, я не понимаю. Ведь мы утром прибываем. Что он говорит? Я не понимаю.

– Я сейчас схожу, разберусь.

– Нет, Галочка, не волнуйся, я сам все выясню. Молодой человек! Нам необходимо горячего чаю.

– А мне тоже закажи два стакана. Тебе два и мне, итого четыре. А я пока примусь доставать.

* * *

– Он пообещал, но передал, что не раньше, чем через час.

– Может быть, начнем без чая?

– Нет, пускай подождем. Дело в том, что я совершенно не могу без горячего. Ну, абсолютно.

– Ты дома ешь горячее?

– Видишь ли, что, дома я совсем плохо ем. Мне никак не поесть со всеми. Я жду, когда сын и дочка и все соберутся за обеденным столом.

– Вот ты напрасно. Не надо никого ждать. Захотел и садись кушать, не жди никого.

– А они кто куда. Я же за многие годы привык.

– Нет, нет, нельзя себя терзать. Кушай, когда приходит желание.

– Вот я по этому поводу вспомнил историю.

– Правда? Рыбу будешь?

– Нет, не буду. А впрочем, доставай все. Я тогда служил в Германии.

– Ты был уже женат?

– Да, конечно. Давай расстелим вместе. Уже не припомню городок тот. Мне их названия были неразличимы. И ты знаешь, городки чистые, ухоженные, и жители приветливые, воспитанные. Меня как раз откомандировали в небольшое местечко для покупки продовольствия, и вышло так, что это оказался монастырь.

– Мужской?

– Нет, что ты, женский.

– И что, мужчин в нем совсем не было?

– Послушай, какие мужчины? Откуда? Но позволь, я расскажу.

– Хорошо, хорошо, рассказывай.

– Монастырь этот старинный, но содержится, боже ты мой! Стены, кровли, оконные проемы, красочкой подведены, дорожки, цветники. Встретила меня настоятельница. Не знаю, как уж у них там по иерархии.

– Мать-игуменья.

– Вполне может быть. Я, понимаешь ли, не запомнил, да и памяти на такие вещи у меня в те годы не было. Я был в полном расцвете, подтянутый, стройный. А она, следует сказать, совершенно молодая женщина.

– И что было дальше?

– Очень любезно приняла. А я, видишь ли, какое дело, прибыл именно вечером. Возвращаться назад поздно, да и не представляется возможным, – ни поезд, ни машина в такой час уже не ходят.

– И ты напросился на ночлег.

– Что было делать? Мне, естественно, было крайне неловко. Она ко мне с приветливостью, накормила, решили мы дела. Я и говорю: некуда, мол, идти, нет ли у вас какой-нибудь гостиницы или в этом роде? Она отвечает: можно остаться у нас, только есть одна просьба. Я выразил желание выслушать.

– Что же за просьба?

– А вот слушай. У нас, говорит, как и во всяком подобном заведении, есть свои правила. Так вот, просьба заключается в следующем: чтобы правила эти ни в коем случае мной не нарушались. Я согласился. Мы пошли по коридору, – а нигде никого монашек уже было не видно. Она принялась излагать распорядок дня. Привела меня на место и говорит: на ночь у нас принято не закрывать дверей.

– Как, совсем?

– Вот абсолютно. Все двери, в кельях, в подсобных помещениях, в службах нараспашку. Я удивился.

– Ну, видимо, такой у них закон.

– Мне было это неприятно. Как прикажешь спать с открытыми дверями?

– Тут ведь не поспоришь.

– Тут не поспоришь.

– Со своим уставом, как там говорят, не суйся в монастырь.

– Это совершенно точно. Мы расстались. Я осмотрелся. Комната небольшая, но, что характерно, чистота необыкновенная. Обстановка простая, никаких излишеств. – Я разделся и лег спать.

– И что же случилось на следующий день?

– Ты подожди. Мне очень было неуютно. Вот себе вообрази, раскрыть двери в квартире на лестницу. Смогла бы ты спокойно уснуть? Вот и я долго – долго не засыпал. Мне было не по себе. Но повсюду было тихо, и я, наконец, уснул. Проснулся среди ночи: тьма, хоть бы что-нибудь было видно. Проснулся из-за странного ощущения: что-то неестественное. Что-то мешает. Что-то рядом со мной в постели лежит. Стал осторожно ощупывать и понял…

– Что там было, говори скорей.

– Погоди, дай сказать. Стал шарить руками и понял, что это женщина.

– Женщина?

– Женщина. Обнаженная. Прильнула ко мне и обняла.

– И?

– Что, и?

– И что?

– Ну, что?

– Что было дальше?

– А что может быть дальше?

– Да? То есть ты…?

– Послушай, а что мне оставалось делать? Куда деваться? Закричать? Нельзя. Сбегутся люди, будет скандал.

– То есть ты хочешь сказать, что это получилось против твоей воли?

– Я не хотел. Но что было делать?

– Но как же это протекало? Не шумно?

– Никакого шума. А потом зажегся огонь, и я увидел, что это была…

– Кто?

– Настоятельница, собственной персоной.

– Вот почему она тебя так принимала, ты ей понравился.

– Но я не ожидал.

– А она, вероятно, все заранее распланировала.

– Я очень удивился.

– Представляешь, как ей повезло. Так ведь редко выпадает.

– Мы стали разговаривать, и она поведала мне свою историю. Она была ведь совсем еще молода, лет двадцати пяти. Я спросил, как она попала сюда, и она раскрыла свою тайну. Дело в том, что у нее в семье случилось большое несчастье: отец в припадке помешательства убил мать. Он был какого-то рода душевно больной, и покушался уже на нее, но отца взяли, а у девушки вся жизнь под откос. Родная тетя, монашка, убедила ее идти в монастырь, и таким образом она очутилась здесь. Поневоле. А молодой организм требовал своего. Ей хотелось любви. Она же, в сущности, была красивой здоровой женщиной.

– И тут провидение ей послало тебя.

– Она предо мной извинялась, оправдывалась, что это было ей жизненно необходимо. Она мне многое рассказала о своем житье и порядках. Я спросил, не опасается ли она последствий этой ночи, но она поспешила успокоить и сказала, что на этот счет у нее все предусмотрено.

– Ой, да у них все просчитано. У них и врачи знакомые есть и целая система.

– Да, по всей вероятности так и есть.

– А на утро?

– На утро ее рядом не было. Я нашел свою одежду выглаженной, вычищенной. Завтрак мне устроен был великолепный, и вообще, обращались, как с дорогим гостем.

– Это тебе в благодарность.

– Да, по-видимому. Мне через какое-то время довелось вновь побывать в том монастыре.

– И ты видел ее?

– Видел и разговаривал.

– И ничего?

– Ничего. Она даже знака не подала.

– Может, передала записку?

– Нет, ни единого лишнего слова. Была очень сдержана.

– Видишь, какое ты сотворил благодеяние.

– Что ты, я до сих пор себя виню.

– Да в чем тебе себя винить? У тебя не было выхода.

– Не было.

– Она все взяла на себя. Это ее грех, а не твой. Ты молодец, сделал все, что мог.

– Ну, знаешь ли.

– Не переживай, ты не виноват. Ты не мог поступить иначе. Не мучайся.

– Нет, мне совестно. Мне до сих пор неуютно.

– Ну, не надо. Перестань.

– Я ведь не хотел.

– Не хотел.

– Меня вынудили.

– Вынудили. И все об этом. Пускай запомнится как приключение. Не расстраивайся зря. Нужно мудро относится. Дело было давно, и бог с ним. Все прошло. Все обернулось к лучшему, теперь ты со мной.

– Да, моя дорогая. Но знаешь что, я, наверное, не стану есть рыбу.

– Как пожелаешь.

– Я передумал. Еще недавно хотел, а теперь не хочу.

– Тогда я уберу.

– Нет, что ты, не убирай, кушай, пожалуйста.

– Я не хочу есть одна.

– Ну, прости, что из-за моей прихоти приходится отказываться тебе.

– Ничего, у нас всего вдоволь. Вот бери для начала яички.

– А они не попортились?

– Избави боже. Я только утром их покупала.

– Но они могли лежать в магазине.

– Нет, там не станут долго держать. Существуют же нормы.

– Правда? Плохо чистятся.

– Ты обкатай их, помни и облупливай.

– Их необходимо из крутого кипятка в холоднющую воду. Ты делала так?

– Делала.

– Правильно.

– Посоли.

– А где соль?

– Неужели не достала?

– Ты понимаешь, какое дело, соль теперь стала вредна мне.

– Ну, немножко можно. Я сейчас найду.

– Не утруждайся, я перетерплю. Я в последнее время привык есть натурально все без соли.

– Но без соли не вкусно, – ни яйца, ни помидоры не вкусны. Бери помидоры.

– Спасибо. У тебя припасен нож?

– Конечно.

– Нет, я таким не хочу, у меня есть складной. Я давно его беру в дорогу.

– Кушай еще яичко, что ты одно только взял?

– Он у меня в каких не бывал переделках. Вот я его салфеткой протру. Салфетки еще есть? Ага, вот, кажется, несут чай. Молодой человек, а нам? Мы заказывали.

– Да, мы заказывали. Три, или нет, четыре.

– Ты расплатишься? Ах, после? Ну, не ищи, не ищи, после. Как это он мимо нас вознамерился пронести?

– Он невнимателен. Что хотят, то и творят. Картошка в этой коробочке.

– Ну, у тебя, Галочка, целый пир развернулся.

– Да что ты, всего понемногу.

– У меня глаза разбегаются.

– Делай бутерброды. Сыр намазывай плавленый, масло.

– А масло где ты брала, в универсаме?

– Не в нашем, а в том, в другом, на перекрестке с Вербицкого.

– Это в мою сторону?

– Да ты его знаешь, соседний.

– Хлеб что-то крошится.

– Значит, свежий.

– Да что ты?

– Он даже еще теплый. Видишь, крошки мягкие. Ты не смахивай их на пол, не сори.

– Я люблю, когда корочка не рыхлая или влажная, а хрустящая, и знаешь, дух такой, как если каким-то маслом растительным пропитали.

– Этот хлеб вкусный.

– Дарницкий?

– Нет, не дарницкий, бородинский что ли.

– Бородинский, если мне память не изменяет, из отрубей и с тмином всегда продавался.

– С тмином таллинский.

– И бородинский.

– Нет, бородинский нормальный, я это хорошо знаю, потому что тмина и запаха не выношу. Вынимай картошку. Она в маслице, осторожно.

– У тебя такие специальные коробочки.

– У меня в каждой свое. Вот тебе обязательно съесть вот это.

– Но послушай, от одного вида уже слюнки побежали. Это жареное?

– Конечно.

– Я ведь его очень люблю.

– Кушай.

– А ты? Бери тоже, огурчики, кабачки.

– Я так, укушу чего-нибудь. Мне видеть тебя отрадно. Когда кормишь, уже одним видом сыт. Ешь кабачковую икру. Осторожно, вот, ложечкой.

– Помидоры ароматнейшие, кожица не толстая, цвет глаз режет, и сладкие, ты не поверишь.

– Если капнешь, вытри салфеткой.

– Ну что ты, я осторожно.

– А здесь немного колбаски.

– Ты посмотри, какая душистая. Это сырокопченая?

– Это из нашего универсама. Там, знаешь, отдельный человек выделен на порезку. Раньше по просьбе продавцы резали, но на машине не справлялись, и теперь специальная девушка обучена. Это на машине порезано.

– Очень тонко.

– А как ты думаешь, можно так порезать вручную?

– Никогда. Это невозможно. Посмотри, она же светится! Мясная часть красненькая, а кусочки сала прозрачные. Это просто невероятно порезать вручную.

– Вот я так и говорю: девушка специальная на порезке.

– Нет, нет, нет, это руками ни в коем случае нельзя порезать.

– Еще есть сыр пошехонский, возьми ломтик.

– Ты меня даже удивила.

– Что такое?

– Сказать, что она порезана вручную.

– Ох, ты, господи. Кушай. Скоро тебе достану курицу.

– У тебя и курица есть?

– Без курицы никак в поезде нельзя.

– А скажи на милость, жареная или тушеная?

– Жареная.

– И корочка зарумяненная?

– Корочка была очень аппетитная, и сок на ней запекся, но может, теперь немного полежала и уже не такая ломкая, а слегка размякла.

– Это все равно. Доставай ее скорей. Если корочка при готовке была румяной, а местами и полопалась, то уже не страшно хранение, она останется вкусной.

– Но уж ты все доешь: огурец, буженинку. Вот этот кусочек: на нем много сала, оно размазывается и мягкое, как мороженое.

– Ты тоже кушай.

– Я буду.

– Угощайся чем-нибудь.

– Ты на меня не обращай внимания. Наедайся. Положи это на хлеб, горошек из банки бери, и с укропом.

– Да, я, признаться, малость проголодался.

– А ты знаешь, в поезде голод, почему-то, всегда преследует.

– Да, это необъяснимо.

– Вроде бы и поел, и не делал ничего, а снова кушать хочется. Но лучше, несомненно, есть фрукты.

– А у меня от них изжога.

– Ты мало ешь их, и не привык.

– Я больше мясо люблю.

– Нет, фрукты очень полезны. Чтобы сохранить красоту и молодость, необходимо съедать хотя бы по два яблока в день, один апельсин, персик, гранат, миндальные орехи о пол ананаса.

– Да что ты!

– Так все красавицы поступают. Это даже за проверкой далеко не следует ходить. Я читала всякие журналы.

– И бананы нужно есть?

– Ты знаешь, оказывается, они бесполезны.

– Они мне вообще противны.

– Нет, на вкус они привлекательны, и раньше поговаривали, что в них много калия, а теперь выяснилось, что ничего толкового в них нет.

– Да меня от бананов мутит.

– А калия много в фейхоа. Или нет, там много йода.

– Ну что ты у меня за разумница!

– Я постоянно за собой слежу, иначе разонравлюсь тебе.

– Нет, нет, ты мне не разонравишься.

– Это тебе так кажется. Ты не замечаешь, как я тружусь, ты все воспринимаешь естественно. Это правильно.

– Но какие тут хрящики! Сразу не раскусишь, с зубов соскальзывают.

– Наверное, я не додержала.

– Наоборот, это еще вкуснее.

– Только, ради бога, не высасывай из костей мозги.

– Я их люблю, они сочные.

– В них все вредные элементы скапливаются.

– Ты думаешь?

– Я уверена. Кур чем только не кормят. Это же не домашние куры. Когда приедешь, попробуешь, каковы домашние куры.

– Ну, эта тоже ничего. А там что у тебя? Ради бога!

– Это сюрприз.

– Я всегда знал, что ты великая искусница.

– Я даже сделала двух сортов, ну случай, если один тебе придется не по вкусу.

– Что ты, я всегда этому обрадован. Осторожно! Сыпется.

– Я отрежу кусочек.

– Разрезай сразу все. Дай-ка возьму. Что за объедение. Очень вкусно.

– Правда?

– Бесподобно.

– А еще есть, ты, правда, теперь не захочешь, вот такие. Сейчас открою коробочку.

– Ты меня поражаешь. Я снова и снова удивляюсь твоему умению.

– Да они и не получились.

– Не наговаривай на себя, я уверен, они вкуснее прежнего. И чай здесь удачный. Послушай, Галочка, нам очень повезло, мы едем с тобой как в купейном вагоне. Нам несравненно повезло с соседями. Они попрятались к себе наверх и места не занимают, и мы можем беспрепятственно с тобой беседовать и принимать какие угодно позы.

– Да, мы как хозяева тут. Будешь еще чего-нибудь?

– Я больше не могу.

– Есть маленький арбуз и дынька.

– Помилуй, пожалей меня.

– Может, оставим на утро?

– Я бы с радостью, но сил нет. Я чрезвычайно сыт.

– Тогда буду убирать.

– Постой, я помогу.

– Ничего, я сама, к тому же, ты не знаешь, что и куда прятать.

– Но дай, я хоть вынесу мусор. Эту газету можно рвать?

– Она не понадобится нам больше. Вся пропиталась маслом.

– Тогда я в нее соберу кости.

– Да, и очистки возьми.

– Там у туалета должен существовать помойный ящик. Я сейчас вернусь. Ты не стели сама.

– Хорошо, хорошо.

…

– А знаешь, давай покуда не будем стелиться.

– Давай.

– Полежим так.

– Без расстилания?

– Без расстилания. Это где же мы едем?

– Да не понятно.

– Постой, постой, что же это за область? Как ты полагаешь? Что там должно быть по времени? Ведь уже поздно.

– Я совершенно не представляю.

– А какие у нас по пути были станции?

– Да я и не знаю.

– Видишь ли, я этим маршрутом практически никогда не ездил. Кроме Ромодана и не помню ничего.

– Ромодану еще рановато.

– Ты считаешь?

– Ромодан ночью.

– А который теперь час? Постой-ка, ничего не разберу. Девять? Десять?

– Мне сдается, десять.

– Да послушай, все одиннадцать! Я нарочно вынес часы на свет, – одиннадцать.

– Не может быть, светло еще.

– Но уже темнеет. Замечаешь?

– Темнеет, значит, – одиннадцатый час. Ты часы заводил?

– У меня часы, я тебе доложу, с пятьдесят четвертого года. Так вот. Надежные. Но бог с ними. Хорошо.

* * *

– Правильно мы с тобой поехали.

– Правильно.

– А самолетом было бы не интересно, да и дорого

– И опасно.

– Не думаю, чтобы опасно. Не часто же случается.

– Очень опасно. Мы могли бы упасть и разбиться.

– Не надо говорить напрасно. О плохом лучше не вспоминать. Когда предполагаешь худшее, оно и случается.

– Ты понимаешь, какое дело, мы ведь можем попасть в аварию и на поезде.

– Да господь с тобой, мы благополучно доедем.

– Дай-то бог. Но мне сейчас что-то не по себе стало.

– Что такое?

– Нам теперь хорошо?

– Хорошо.

– Никто не мешает, мы вместе. И, кажется, так всегда будет. Но через какой-нибудь час или даже минуту может произойти чрезвычайно ужасное, и мы неожиданно умрем.

– Что ты говоришь такое.

– Всякое бывает.

– Постучи по дереву.

– Мы все потеряем: и разнообразие это, и приятности общения, и тепло, и свежий ночной ветер.

– Нет, этого не должно быть.

– Например, на переезде мы столкнемся с автобусом. Тепловоз сойдет с рельс и опрокинет за собой вагоны: они как домино повалятся с насыпи. Мы со своих мест слетим, и все.

– Что все?

– Все закончится. Я ударюсь, к примеру, виском об угол столика, а тебе распорет печень.

– Перестань, Володя.

– Или пожар. Умирать от дыма, наверняка, мучительнее.

– Зачем ты этот разговор завел?

– Видишь, какое дело, мы же можем в любой момент потерять друг друга. Навсегда. Мы ведь когда-нибудь расстанемся навечно. Мы об этом не вспоминаем, а так будет. А вдруг, это произойдет сегодня ночью, в поезде? Я вдруг испугался этого.

– Я знаю твердо, что Бог каждому свой срок отмерил. Сколько положено, столько человек и живет. Это по божеской части, а не по нашей, сроки блюсти. И нечего преждевременно в будущее заглядывать. Давай стелиться и спать. Что ты молчишь? Что опять задумал?

– Всего хуже, что нас могут запросто убить.

– Час от часу не легче. Кому же мы помешали?

– Да просто так, из нечего делать. Меня, тебя, соседей за стенкой. Как раз плюнуть. Мы же ничего не успеем предпринять.

– Володя, давай укладываться.

– Ты знаешь, мне страшно.

– Не бойся ничего. Без божьего ведома ничего не произойдет.

– Быть может, он уже идет.

– Кто?

– Убийца. Мы уляжемся, а он из-за паршивого кошелька или по извращенной своей прихоти взрежет нам животы. И будет очень больно.

– Ну что ты, Володя, прекрати.

– В мягкий беззащитный живот острым ножом, – это ужасно больно. И никак не исправить, не вылечить. Только умирать беспомощно. Мы же абсолютно, понимаешь, абсолютно не защищены. И обидно умереть от руки ничтожества какого-то, урода морального. Почему это ему разрешается?

– Это никому не разрешается.

– Но если есть такая возможность: делать больно и убивать, значит, она может использоваться. Значит, она не по оплошности оставлена. Не возможно оживить мертвеца и камень превратить в младенца. А убить живого – пожалуйста. Это что же, проверка такая?

– Нам этого не понять.

– А тому, кто убивает и мучает, приятно. Он свою силу осознает. Ведь есть такие, что убивают с легким сердцем. И ничего ему после не воздается. Например, на войне.

– Ты не суди, откуда ты можешь про всякого знать? Давай ложиться.

– Мне страшно, Галочка, за всех нас.

– Не бойся, положись на провидение и будь честен. Я рядом с тобой.

– В какие переделки не попадал, чего не повидал, но так страшно никогда не было. Не чувствовал себя никогда столь беззащитным.

– Успокойся, все будет хорошо.

– Ты думаешь?

– Я уверена.

– А я вот вспомнил случай…

– Хватит. Снимай второй матрац.

– Ты обо мне очень хорошо заботишься. Мне очень приятно.

– И мне приятно. Позволь, я постелю тебе.

– Постели.

– Мы ляжем, послушаем, как колеса стучат, и уснем.

– Ты быстро засыпаешь?

– Особенно в поездах, при равномерном покачивании. Но я тебя дождусь, прежде тебя не стану засыпать. Ты слышишь, Володя? Что ты молчишь?

– Я в окошко выглянул. Где-то едем мы.

– Устраивайся поудобнее. Ты любишь на боку засыпать или на спине?

– Я, видишь ли, на спине храплю.

– Тогда укладывайся на бок.

– Хорошо.

– Свет тебе не мешает.

– Нет, ничего. Он тусклый.

– Ну, спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

– До завтра.

– До завтра.

– Спи.

– И тебе.

* * *

Среди спящих, как галки на возвышениях, тополей, в безветренных, обвисших плащах, проплывал облитый фонарями полустанок и принакрытые плотными тенями – его обитатели – лавочки, заграждения, платформы. Насыпи беззвучные уходили из ярких кругов, темными окнами блестели здания. Силуэтом вот проплыл какой-то завод за тополями, с трубами, – медленное движение – с вышками и фермами. Освещенные ворота для въезда, с собаками в глубине. Пологий тротуар, где – никого. И уплыли. Набегали, не спеша, столбы и мохнатые ветви, обмотанные тенями, и увитые тенями, и – уплывали. Резкий фонарик на переезде, где – никого. И уплыли. И тянулись потом бесконечными очередями богатые на запахи – ночные мазутные благовония и ароматы лип – посадки, где в чащах мусор и железнодорожный лом, но спрятанный тьмой и крапивой, и – запахи. И тянулись бесконечное долго, но внезапно с одного края рвались и шли зазубринами, и отклонялись круто в сторону, а упругой дугой, как черной стали косой, загибалось на красном крае заката поле. Величественные мелодии: непостижимые реки под мостами, небо закатное и полоса. Величественные условия для сна. Не обнаруживаемые вербы в теплой ночи. Один огонек светился за холмами в какой-то хате, все потухли давно, а он светился. И туманы, привстающие с колен, и вольный простор.