С той поры, как мы шумно оскандалились в Америке, не прошло и полугода. За это время успели побывать и в Японии, и в Европе. Теперь, встречаясь, бывает, вспоминаем те вояжи, со всеми их плюсами и минусами. А вот поездку в США – никогда. Малейшее упоминание о ней – и у Бориса Николаевича портится настроение. Что же касается Геннадия Алференко и Джима Гаррисона, продюсеров программы под условным названием «Ельцин в Америке», то шеф до сего дня считает, что это не без их участия произошли «утечки» информации деликатного свойства, породившие разговоры о пьянстве и политическом бескультурье российского литера.

И вдруг…

Февраль 90-го выдался донельзя хлопотным – на носу выборы народных депутатов РСФСР. Ельцин баллотируется от Свердловска, но и о московском электорате не забывает, ибо в будущем, когда придет срок выбирать президента России, столичный регион во многом определит шансы кандидатов на победу. Вот и сегодня у него была какая-то встреча в подмосковном Калининграде. Меня туда не позвали. Поэтому, едва вхожу в дом, сразу включаю телек: скажут о ней хоть что-нибудь в вечерних новостях или нет? Скорее всего, не скажут и уж тем более не покажут. Но посмотреть все же надо. Чем черт не шутит!

Ожидание прерывает телефонный звонок. Ну как же это не вовремя! И ведь наверняка не по делу. Скорее всего, кто-то из стародавней банной компании. Сегодня пятница, вот и хотят поинтересоваться моими планами на завтрашнее субботнее утро. Чего бы ни случилось в подлунном мире, но в этот день они сначала лупят друг друга березовыми вениками в Тетеринских банях, а после пьют пиво в подвальчике у Столешникова переулка, и сей распорядок не могут нарушить никакие политические катаклизмы. Он так же предопределен мирозданием, как восходы и закаты.

Поднимаю трубку и с трудом сдерживаю раздражение: слушаю! Никакого ответа. Ну, и что же мы молчим? Говорите же или повесьте трубку! И вдруг – голос Ельцина:

– Павел, приехал Джим Гаррисон.

Скажу честно: поражен доселе небывалым явлением. Обычно звонит Суханов и предупреждает, что сейчас со мной будет говорить Борис Николаевич. А тут вдруг на тебе – сам! По всей видимости, Лев Евгеньевич и в этот раз набрал мой номер (шеф его отродясь не знал) и стоит где-то рядом. Но все равно такое в диковинку. А еще диковинней услышанное – вот уж, действительно, новость так новость! Не в том смысле, что Джим объявился в Москве. Мало ли какие у него тут могут быть дела. Удивительно, что после всего происшедшего в Штатах он решился выйти на связь с Ельциным, а тот не послал его куда подальше. Не нахожу этому объяснения.

– Давайте завтра вечером встретимся с ним у меня дома, на Лесной. Поужинаем и послушаем, что он нам скажет. Ярошенко я уже предупредил.

…Не знаю, готовила ли все эти угощения сама Наина Иосифовна или же кто-то другой, но все очень вкусно. Причем ради заморского гостя стол накрыт в уральском стиле – с пельменями и обилием всевозможных салатов и разносолов. Единственное, что выпадает из традиций малой родины хозяев дома, так это выпивка – откушиваем виски.

Гаррисон пришел без Алференко, но с молоденькой и довольно милой барышней. Та заметно робеет перед шефом, но переводит бойко. У Джима, как и следовало ожидать, громадье планов относительно мистера Ельцина – издание в Америке его будущей книги, цикл лекций в ведущих американских университетах, обсуждение бизнес-проектов с руководителями крупнейших банков и инвестиционных компаний и, конечно же, неофициальные рабочие контакты с президентом, ключевыми сотрудниками аппарата Белого дома, сенаторами, конгрессменами и губернаторами.

Поскольку сижу по левую руку от Ельцина (правое ухо у него почти не слышит), имею возможность шепнуть: это же один в один программа прошлой поездки! Шеф кивает в ответ и озвучивает мною мысль, но в собственной интерпретации:

– Вы и в тот раз обещали такие же золотые горы.

На лице Гаррисона появляется выражение страдальческого недоумения. Я ничего не знаю об этом кучерявом моложавого вида господине с изящными очочками на носу – об его семейном статусе, об образовании, об имущественном положении. Но почему-то именно такими мне представляются американцы из небогатых семей, стремящиеся любой ценой приблизиться к кругу избранных, стать в нем если не ровней, то, по крайней мере, как у нас говорят, рукопожатным. Возможно, в детстве он даже недоедал, а потому и вырос по-юношески субтильным.

Джим ни слова не понимает по-русски. Но когда шеф что-то говорит, он весь напрягается и вслушивается в тональность произносимых звуков, стараясь уловить: это для него хорошо или плохо? И, как правило, улавливает. Вот и сейчас барышня еще не закончила перевод, а он уже реагирует на реплику Ельцина:

– За эти полгода взгляды руководителей Соединенных Штатов сильно переменились. Поэтому нам гарантирован успех.

– И в чем же перемены?

– Они поняли, что будущее вашей страны – это Ельцин, и никто другой!

Шеф благостно-иронично усмехается: «Что ж, лучше поздно, чем никогда». Зато Суханов высказывается язвительней: «А быстрее нельзя было соображать?».

Вообще-то мне не очень понятно, зачем шеф позвал нас с Ярошенко на этот ужин. Если и на самом деле рассчитывает, используя связи Гаррисона, установить «теневые» контакты с американским руководством, то наше сегодняшнее присутствие едва ли можно считать оправданным. При повторной реализации заокеанского проекта ему вообще лучше опереться на новую команду. Мы – это напоминание о предыдущем провале. Нас будут узнавать и посмеиваться: «Опять со своими собутыльниками приехал!», и это априори придаст визиту негативный фон. Не думаю, что Борис Николаевич этого не понимает.

Проект «Визит-2» обсуждается, что называется, под соленый огурчик, в паузе между закусками и основным блюдом. Причем хозяин дома ограничивается общими фразами и ничего конкретного не обещает. Я, кстати сказать, не раз замечал, что шеф, выслушав какое-нибудь предложение, пусть даже безусловно полезное и важное для него, никогда сразу не соглашается, и всем своим видом демонстрирует муки раздумья. А покуда он тянет с ответом, тот, кто полагал, что оказывает ему немалую политическую услугу, «дозревает» в томительном ожидании. И в тот момент, когда слышит от Ельцина: «Ну что ж, давайте попробуем…», душа его переполняется признательной радостью лишь за то, что помощь принята с благосклонностью. Открытость и простодушие чужды людям большой политики.

Но Гаррисон – не тот случай. Он не предлагает шефу помощь, это очевидно. Он предлагает взаимовыгодный бизнес, в котором всё, как говорится, баш на баш, и даже не старается скрыть свою выгоду – эксплуатируя интерес к Ельцину, рассчитывает сблизиться с влиятельными политическим кругами своей страны. Что ж, в этом, похоже, их желания совпадают. Это понимают оба, а потому оба довольны сегодняшней вечеринкой. Особенно Гаррисон, судя по его аппетиту.

На часах девять вечера. Заокеанскому гостю пора уходить, у него самолет рано утром. Да и мне, признаться, тоже хочется откланяться. Неплохо было бы хоть сегодня прийти домой не заполночь. Но Суханов останавливает: шеф просит задержаться, есть разговор.

Вот ведь поганая натура! Каких-нибудь пять минут назад рвался домой, а стоило узнать, что у Ельцина есть ко мне какое-то дело, так сразу и передумал. Сижу и жду. Может, заурядное любопытство? Что ж, не без этого. Небезынтересно узнать, о чем меж нами пойдет разговор – о книге, которую для него пишет Валя Юмашев, о сегодняшних предложениях Гаррисона или о чем-то доселе еще не обсуждавшемся.

Но не только в любопытстве причина. Ельцин для меня – олицетворение демократических устремлений. Именно этим рождено стремление быть у него под рукой. В газете я, конечно, влияю на политику и политиков, но словом. Это тоже немало, но не всегда действенно – иной раз ты чего-то не понял, иной раз тебя не поняли. Да и словом твоим могут распорядиться по-разному – и в плюс, и в минус. А с Ельциным – это совсем другое. Быть рядом с ним – не просто чувствовать сопричастность к происходящим в стране переменам, но и возможность самому в ней что-то попробовать поменять к лучшему. У кого она есть? Не у многих. А у меня есть. Ценю это, как одно из величайших жизненных обретений. А потому сижу и жду…

Он многое обещал стране – и создать эффективную рыночную экономику, и по справедливости перераспределить национальные богатства, и ликвидировать номенклатурные привилегии, и добиться равной ответственности всех и каждого перед Законом, и искоренить произвол чиновничества. Пройдет пара лет, и относительно него у большинства сограждан пропадут все иллюзии и надежды. Со мной это случится много раньше – меньше, чем через год. И станет стыдно за каждое написанное в его поддержку слово. И не только в его. Все они, рожденные уличным недовольством политики-демократы, на поверку окажутся чистопородными лицемерами-демагогами: прилюдно рассуждали о благополучии всех, втайне лелея мысль о благополучии для себя. Встречались, конечно, исключения (на заре перемен их было даже немало), но это какие-то реликтовые идеалисты, и их политический век не был долгим. Вспыхнули, зажгли в легковерных душах светлые чувства, и угасли, оставив после себя удушливый запах паленых надежд.

Что сегодня сохранилось от прежней обветшалой веры в коммунизм? Всевластие больших и малых столоначальников. Чего так и не родила новая вера в демократию? Свободы человеческого духа. С первым и без второго вся борьба за обновление лишена смысла. Чего бы мы ни принялись создавать, в итоге неизбежно получим то, что с болью отринули в начале 90-х. И неважно, как наше государственное устройство будет называться – авторитарным коммунизмом, социализмом «с человеческим лицом» или либерально-рыночным капитализмом. Тексты гимнов можно переписать и заучить за день, а вот на то, чтобы изменить состояние людских душ, уйдут десятилетия. А потому любому, кто, движимый иллюзиями, станет обслуживать интересы Правителя (обожаемого народом или презираемого им – это тоже не суть важно), рано или поздно придется оправдываться за свою близость к нему.

Застольные посиделки с Гаррисоном не принесли ничего, кроме приятной сытости и легкого опьянения. Во всем, что он предлагал, нет ни новизны, ни оригинальности. Кроме издания в США еще не написанной книги Ельцина – это, по сути, полный повтор программы прошлогодней поездки, которая, надо сказать, была перегружена никчемными и откровенно коммерческими мероприятиями. Но шеф доволен и пребывает в благостном расположении духа.

– Гаррисон привез мне привет от… – и замолкает, предоставляя возможность угадать имя отправителя.

Мысленно перебираю все наши американские контакты, но не нахожу в них никого, чей привет произвел бы столь приятное впечатление. Конечно, это мог быть Рональд Рейган, которого Ельцин навестил в военном госпитале, когда мы были в Миннеаполисе. Но тот, насколько мне известно, сейчас не в таком состоянии, чтобы слать приветы в далекую Россию, к тому же человеку, которого едва ли мог вспомнить через полчаса после его ухода. Шеф не любит, когда собеседник на лету ловит его мысль, выставляя напоказ свою феноменальную сообразительность, но еще больше не приемлет общение с тугодумами. Я, похоже, сейчас окажусь именно в их числе:

– Борис Николаевич, ну не могу догадаться.

– От Буша!

Вон оно что! Такое мне почему-то в голову не пришло. Теперь понимаю, чем он так доволен. Но не понимаю другого – когда Гаррисон успел передать ему президентскую весточку? К Ельциным он пришел позже меня, из-за стола я никуда не отлучался, до двери провожал его вместо со всеми. Так что все это время находился рядом и ничего подобного не слышал. Странно. Ну, не по телефону же они говорили об этом?! Скорее всего, уже где-то встречались. Тогда все, что произносилось за столом, – лишь дополнение к чему-то более значимому, о чем нам с Ярошенко знать не дано. И что это может быть? Думаю, не просто привет от старины Джорджа. Нечто повесомее привета.

– Буш уже понял, что дело надо иметь только с Ельциным!

Что ж, этого следовало ожидать. Горбачев слабеет, вера в него как в надежного партнера теряется, и прагматичные американцы ищут пусть не во всем равноценную, но достаточно предсказуемую замену. Но не в характере Бориса Николаевича останавливаться на достигнутом:

– А вот европейские лидеры этого еще не поняли. Еще верят, понимаешь, в Горбачева. Все еще ждут, что он развяжет все конфликтные узлы. Не дождутся, – шеф устало откидывается в кресле, закрывает глаза, и мне кажется, что продолжения разговора не будет, но ошибаюсь. – Ельцин эти узлы развяжет! Только Ельцин! Вот в чем мы их должны убедить.

– Может, мне заняться подготовкой вашей программной статьи о решении самых актуальных международных проблем? Это было бы интересно для европейцев.

– Статьи? Статьи… – Ельцин на минуту задумывается, оценивая предложенное на пригодность. – Нет! Статья – это слова. А нужен какой-то сильный ход. Такой, какого ждали от Горбачева, а он его так и не сделал!

Вдруг вспомнилась недавняя встреча с приятелем, несколько лет назад выехавшим из Союза на ПМЖ в Израиль. Под рюмочку и соленый огурчик он на чем свет стоит клял Горбачева за то, что тот до сих пор не восстановил дипломатические отношения с Иерусалимом. Может, это как раз и есть тот самый «сильный ход», о котором говорит Ельцин?

– Борис Николаевич, Советскому Союзу давно следовало восстановить дипломатические отношения с Израилем. Горбачев почему-то тянет с этим вопросом, никак не может решиться. А ведь это один из анахронизмов «холодной войны». Мне кажется, в этом вопросе вы могли бы проявить инициативу.

– При чем тут Израиль?! – Ельцин недовольно морщится. – Я же вам говорю про европейских лидеров, а не про еврейских.

– Во всех европейских странах существуют еврейские диаспоры, очень сильные и очень влиятельные. Если вы инициируете дипломатическое признание Израиля, это будет замечено не только в Европе, но и во всем мире. А в Америке в первую очередь. Так что убиваем сразу несколько зайцев. Мне кажется, это сильный ход.

Ельцин прищуривается, поджимает верхнюю губу и задумчиво покачивает головой. Похоже, идея не кажется ему никчемной.

– Ну- у, может быть, может быть…

Воодушевленный, развиваю успех:

– А еще Горбачев обещал предпринять шаги к вступлению СССР в Совет Европы. Но в прошлом году, когда выступал в Европарламенте, об этом так ничего и не сказал. Говорят, многие европейские лидеры этим разочарованы. Думаю, это еще один хороший повод выступить с инициативой.

Шеф и это предложение воспринимает благосклонно, но идея завоевать симпатии еврейских диаспор, причем не только в Европе, но и во всем мире, ему, похоже, больше пришлась по душе:

– Два «сильных шага» нам одновременно не потянуть. Так что сосредоточьтесь на Израиле. Только вот что, – Ельцин поднимает вверх указательный палец, что означает: «Внимание, я сейчас скажу нечто самое важное!». – Все должно быть сделано в режиме «народной дипломатии». Ничего официального! Чтоб всем было понятно: Вощанов действует от моего имени, но без моего непосредственного участия!

В этот момент он чем-то напоминает мою школьную учительницу по физике. Та каждую пятницу заканчивала урок словами: «Теперь запишем задание на завтра!». И мы хором кричали: «А завтра у нас нет уроков!». Она останавливала радостный гвалт резким хлопком ладони по столу, после чего произносила абракадабру, которую каждый из нас знал на зубок и мог повторить даже спросонья: «Для таких, как вы лоботрясов, “завтра” – это не есть завтра. Это следующий урок, к которому вы должны начинать готовиться именно завтра!».

Возвращаюсь домой пешком. Это не близко, где-то с час хода. Но надо осмыслить разговор с шефом. Таких невыполнимых заданий я от него еще не получал. И ведь корить некого, сам напросился. Думал, мое дело – присоветовать, а дальше все и так как-то сложится. Ан нет! Теперь надо ломать голову, как выполнить предложенное – на неофициальном уровне установить рабочие контакты известного, но, по большому счету, рядового советского парламентария Ельцина с первыми руководителями государства Израиль. И при этом не использовать никакие официальные каналы и не имея никаких документально закрепленных полномочий, а в расходах рассчитывать лишь на спонсорские пожертвования.

В том, что Ельцин победит на российских парламентских выборах, у меня нет ни малейшего сомнения. Как и в том, что после возглавит Верховный Совет РСФСР. А до этого мы едва ли успеем осуществить наш израильский план. Значит, если чуть повременить, то к лету появится реальная возможность опереться на российский МИД. Во главе его Ельцин наверняка поставит кого-то из своих людей. Но ведь он об этом и слышать не желает: «Только в режиме народной дипломатии!». А почему? Скорее всего, попросту хочет обезопасить себя на случай неудачи. Если что-то вдруг пойдет не так у МИДа – это его, Ельцина, поражение, ибо он давал задание и ему, так или иначе, подчинено дипломатическое ведомство. А вот если что-то не сложится у волонтера Вощанова – это личный прокол дилетанта, заморочившего голову и взявшегося не за свое дело. Репутационный ущерб и в этом случае присутствует, но он все же несколько меньше. Можно будет покарать виновника «необщением» и, огорченно вздыхая, сокрушаться: не на того понадеялся!

Так, может, надо было отказаться? Ни в коем случае! Конечно, это авантюра. Но какая захватывающая авантюра!

…Как я и предполагал, на выборах народных депутатов РСФСР, состоявшихся 4 марта 1990 года, Борис Николаевич одержал сокрушительную победу. Можно сказать, за него проголосовал весь Свердловск. А вот дальше начались проблемы. Депутатская оппозиция Ельцину в новом российском парламенте оказалась многочисленнее и влиятельнее, чем предполагалось. Так что сходу заполучить кресло спикера ему не удалось. Потребовались долгие переговоры, в которых сам он непосредственного участия не принимал, а лишь руководил процессом из закулисья. Только спустя два месяца, 29 мая, у двери главного кабинета на третьем этаже Белого дома повесили новую табличку: «Председатель Верховного Совета РСФСР Борис Николаевич Ельцин». Понятное дело, до того ему было не до Израиля и уж тем более не до меня.

И слава богу! Потому как мне тоже не до него. С утра и до позднего вечера пропадаю в Верховных Советах. Если не в союзном, так в российском. Вот и сегодня весь день провел на Краснопресненской, готовя репортаж с очередного парламентского заседания. Но у творческого горения есть свой предел. Уже направляюсь к выходу, когда в вестибюле меня окликает Лев Евгеньевич Суханов:

– Весь день тебя ищу!

– Что-то случилось?

– Шеф о тебе сегодня несколько раз спрашивал. Хочет увидеться.

Первая мысль: Ельцин вспомнил про Израиль и решил поинтересоваться, что сделано. А не сделано ничего, так что придется оправдываться. Ой, как нехорошо! Но Суханов загадочно улыбается:

– У него к тебе есть интересное предложение.

Значит, разговор пойдет не про Израиль. Только не знаю, радоваться этому или печалиться. Дело в том, что позавчера он вот так же позвал к себе Виктора Ярошенко и предложил тому возглавить российское Министерство внешних экономических связей. Вероятно, и мне хочет отписать какую-нибудь должностишку подле себя. Наверное, не такую масштабную, как у Виктора, но тоже достаточно ответственную. Что греха таить, конечно, такое льстит. Чего хорошего в том, если человек, с которым ты сотрудничал несколько лет, заняв большой государственный пост, теряет к тебе всяческий интерес? Только я не готов к подобным переменам. Мне все по душе в «Комсомолке». У меня там друзья, свой читатель и почитатель, какое-никакое общественное признание. Наконец, там у меня есть свобода. И творческая, и жизненная. А будет ли все это на госслужбе? Едва ли. Да и какой из меня чиновник? Так что, как говорится, от добра добра не ищут. Но встретиться с Ельциным надо, иначе осерчает.

– Сейчас уже поздно. Приходи завтра, прямо с утра.

Прихожу к девяти. Приемная уже набита посетителями. В основном это депутаты, и у всех что-то архиважное и архисрочное. Так что до меня очередь доходит только к полудню. Выглядит шеф прекрасно и, по всему чувствуется, внутренне торжествует. Он даже приветствует меня с несвойственной ему теплотой – обнимает и чмокает в щеку. Несколько слов про избрание и про нынешние спикерские заботы, и, наконец, о главном:

– Хочу вам предложить очень ответственное место в структурах новой российской власти!

За годы нашего знакомства, тем более в поездках, где общение более доверительное, я неплохо узнал натуру Бориса Николаевича. Так вот, одна из его особенностей – он никогда и никого не уговаривает. Каких бы вопросов это ни касалось – от участия в волейбольном матче до создания оппозиционного политического движения. Предложил, услышал отказ – все, забыл, и разговора такого не было! Признаться, это подтачивает мою решительность: а не совершаю ли я ошибки? Солидная должность с кабинетом и персональной машиной – все это, конечно, мишура. Но быть сейчас рядом с Ельциным – значит участвовать в таких переменах, каких у нас в стране уже больше никогда не будет. Такой шанс дается единожды.

– Борис Николаевич, вы не обидитесь, если я откажусь? Ну, во всяком случае, пока, – на лице шефа не отражается никаких эмоций, а это значит, надо как-то аргументировать отказ. – Мне кажется, в газете я сейчас вам принесу больше пользы. Все-таки огромный тираж, миллионы читателей…

Шеф обнимает и притягивает меня к себе:

– Я и сам такой! Не люблю, понимаешь, сидеть в кабинетах. Люблю с людьми. Живое дело люблю!

– Но я с вами…

– И в команде!

Ухожу, чувствуя облегчение – об Израиле он так и не вспомнил. Может, передумал да забыл мне сказать? В конце концов, задание я получал от депутата Ельцина, а сегодня встречался с руководителем парламента России. Разный политический статус, разные политические цели. Напомнит, тогда и буду что-то предпринимать. А пока…

А пока занялся собственной политической карьерой. В стране началось выдвижение делегатов на предстоящий 28-й съезд КПСС, и коммунисты издательства «Правда» отдали предпочтение моей скромной, но уже довольно известной персоне. Такого у нас отродясь не бывало – рядовые коммунисты пошли поперек воли партийных боссов! Правда, не бывало и такого, чтоб типографские работяги, интеллектуальная элита советского пролетариата, без уговоров и по собственной воле, поддержали не кого-то из своих, а кандидата от пишущего сословия. Не скрою, меня просто распирало от гордости, и воспылав желанием не осрамиться, сосредоточился на подготовке к партийному форуму, который, по всем признакам, должен был стать или реформаторским, или погребальным. И в том, и в другом случае в стране начиналась новая политическая эпоха.

Половина июля пролетела в беготне между Кремлевским дворцом и редакцией «Комсомолки». Я и делегат, я и газетный обозреватель, ежедневно публикующий репортажи с заседаний партийного съезда. Первые дни и ту и другую работу делаю с удовольствием. Не перестаю радоваться: «Какой накал страстей! Какое столкновение принципиальных позиций! Сколько новых идей!». И вдруг где-то на полпути к финалу – будто шарик сдулся. На трибуну выходят лишь для того, чтобы приструнить несогласных с генеральной линией партии и произнести аллилуйные словеса в адрес ее лидера, Михаила Сергеевича Горбачева. Мысль захлебнулась банальностями: про лодку, которую нельзя раскачивать, про коней, которых на переправе не меняют, и про народ, который нам не простит, если позволим бросить тень на светлые идеалы марксизма-ленинизма. Закончилось все демаршем – Ельцин, а следом за ним и его сторонники демонстративно покинули съезд.

Сижу в редакции и не знаю, чем бы себя занять. Ехать на церемонию закрытия съезда? Не хочется до одури. Все происходящее в Кремле потеряло для меня всякий смысл. Просто одурел от тамошней упертости и пустословия. Писать дежурную заметку с итогами партийного слета? Это вообще полный бред! Итог-то, по сути, один – правящая страной КПСС приказала долго жить и обернулась бесплодным призраком политической организации. Но об этом уже писал, и не раз. Я вообще уже обо всем писал. И что же мне дальше делать в «Комсомолке», да и вообще в журналистике? Спел я свою журналистскую песню! Неплохая была песенка, но, увы, уже спетая, до самого последнего слова, до последней ноты. Стоит ли повторяться? Лучше-то ведь, увы, не получится.

Как жить дальше?! К какому благому делу себя пристроить? Да и есть ли такое благое дело?

Снимаю трубку, набираю номер, известный, как любит говорить Лев Суханов, только «ближнему кругу». Главное, чтоб шеф оказался на месте. Есть!

– Борис Николаевич, можно я к вам сегодня заеду? В любое удобное для вас время!

– Сегодня у меня-я-я…

– На пару минут, не больше!

– Ну, хорошо. Приезжайте.

Такого знойного июля, кажется, еще не было. Во всяком случае, я не припоминаю. Москва похожа на гигантский духовой шкаф. Воздух пропитан удушливым жаром разогретого асфальта и выхлопными газами городских автобусов. Даже в метро нечем дышать. От «Краснопресненской» до Белого дома не так далеко, но в такую нестерпимую жару каждую сотню метров нужно считать за пятьсот.

Влетаю в приемную председателя Верховного Совета, дыша, как борзая после неудачной погони за зайцем.

– Шеф у себя?

– Ты сядь, отдышись сначала, выпей водички, – дежурный секретарь смотрит на меня с усмешкой. – Хочешь холодненькой минералки?

– Так он у себя или нет?

– У себя. Сейчас там Хасбулатов. Будешь за ним.

Руслан Имранович – человек образованный и очень неглупый (ум и образование, увы, не всегда соседствуют, но у него в этом плане все гармонично). Впервые я встретил его у нас в редакции, куда тот приходил со своей очередной статьей о рыночных новациях за рубежом. После, мы даже путешествовали вместе по БАМу на агитпоезде «Комсомольская правда». В наших журналистских кругах Хасбулатов слыл новатором. Наверное, так оно и было. Я его трудов не читал, а потому не могу судить о нем как об ученом. Хотя знакомые экономисты (а их у меня в ту пору было немало) отзывались о нем как о знающем свое дело специалисте.

Но наука – это одно, бюрократия – совсем другое. До того как избраться вице-спикером российского парламента (правда, до определенного момента он, представляясь, предпочитал именовать себя иначе – «заместитель Ельцина»), это был милый в общении человек, не заносчивый и не требующий к себе особого отношения. Помню, на БАМе именно от него я впервые услышал впечатливший меня рассказ про депортацию чеченцев – как под охраной бойцов НКВД их везли в Казахстан в грязных товарниках для перевозки скота, как на остановках люди возле насыпи голыми руками торопливо рыли могилы, чтоб успеть похоронить умерших в пути, и как после, голодные и обмороженные, рыли землянки в заснеженной казахстанской степи, в которых им предстояло прожить оставшуюся жизнь. Во всяком случае, тогда казалось именно так – другой жизни уже не будет. Я слушал эти рассказы и испытывал к нему чувство глубочайшего уважения: это ж надо, такое пережить и остаться незлобивым человеком!

…Вот сейчас он выйдет от Ельцина и, увидев меня, приветливо улыбнется, а то и приобнимет на свой чеченский манер. Но очень скоро этот человек станет другим – хмурым, неулыбчивым и не слишком церемонящимся в обращении с нижестоящими. Нет, он не поглупеет. Просто сольется с обстановкой своего сановного кабинета и станет тем, чье мироощущение определяет должность. А она у него немалая – как ни крути, второй человек после Ельцина.

Есть люди, для которых высокие должности противопоказаны. Они для них – что геморрой для гея.

Борис Николаевич встречает меня приветливо, хотя, чувствую, ему сейчас явно не до меня.

– Ну, что там у вас на съезде? – Ельцин насмешливо улыбается. – Не наговорились еще?

– А-а! – машу рукой: мол, бог с ним, с этим съездом! – Борис Николаевич, я знаю ваше правило, но… Возьмите меня к себе!

Он смотрит на меня так, словно хочет разглядеть на моем лице причины неожиданной перемены в моих планах и настроениях.

– Что, коммунисты все-таки взяли вас в оборот?

Объяснять, что никакие коммунисты к моему желанию расстаться с газетой отношения не имеют, что элементарно утратил журналистский кураж, что все, о чем хотел написать, мною уже написано и не вижу для себя дальнейшей творческой перспективы – это и долго, и путанно. Да и поймет ли? Во-первых, у него голова сейчас забита формированием российских бюрократических структур, а во-вторых, он хоть и бывший, но все ж партаппаратчик, а у них свое мерило карьерного счастья. Поэтому лишь горестно вздыхаю в ответ, и этот вздох должен указать на мою немоготу, причину которой каждый волен трактовать как угодно. Ельцину понятнее, что на меня «накатили» коммунисты. Что ж, пусть так оно и будет. Но я этого не говорил.

– У меня был план предложить вам Министерство печати и информации, но вы… – Ельцин задумывается, видимо, мысленно перебирая в уме варианты моего трудоустройства. – Пресс-секретарь у меня есть, Валентина Ланцева. Вы же понимаете, это будет непорядочно с моей стороны, если…

– Ни в коем случае!

– Эксперт! – шеф произносит название моей будущей должности со значением, почти торжественно. – Эксперт председателя Верховного Совета! Мне кажется, так будет правильно.

– А по каким вопросам эксперт?

– Просто – эксперт! Завтра подойдете к Алексею Царегородцеву, он вам скажет, как и у кого оформиться.

Аудиенция окончена. Направляюсь к двери. В спину летит вопрос, заставляющий внутренне напрячься:

– А что у нас с Израилем? Что-то получается?

Я об этой затее, признаться, уже и думать забыл. Но раз шеф вспомнил, стало быть, она для него все еще важна. И мне совсем не хочется свою службу «при дворе» начинать с выслушивания недовольств и упреков. Поэтому ничего не остается, как соврать: да, конечно, я вам потом доложу.

…Это мой первый полноценный рабочий день в Белом доме. В команде Ельцина почти всех знаю поименно, поэтому не чувствую себя здесь чужаком. Зато ощущаю другое – что явно не у дел. Мне выделили отдельный кабинет с компьютером, телевизором и даже с сейфом. После редакционной беспрестанно галдящей коммуналки, в которой все, от карандаша до места за письменным столом, обобществлено и не имеет постоянного пользователя – это невероятной комфорт. Но все равно как-то не по себе. В «Комсомолке» достаточно выйти из лифта на шестом этаже, и ты чувствуешь свою сопричастность к общему делу. Здесь же полдня просидел у себя в келье, и ко мне никто ни разу не заглянул и никуда не позвал. Хоть бы на какое совещание или просто чайку попить. А вышел в коридор – все суетятся, какие-то бумаги носят из кабинета в кабинет, что-то обсуждают на бегу! И лица такие озабоченные, прямо как у колхозного ветеринара в канун массового отела.

Не выдерживаю испытания неприкаянностью и ухожу на час раньше. Правда, не домой, а в «Российский дом», к Ряшенцеву. Хочу потолковать с ним насчет Израиля. Вдруг что-то дельное присоветует. Политических контактов за рубежом у него, думаю, нет, зато деловых – хоть отбавляй. К тому же он обожает совать нос в большую политику. Иногда кажется, ему просто надоедает бизнес, и он с удовольствием подключается к какой-нибудь из очередных моих авантюр. В чем мы с ним определенно нашли друг друга, так это в том, что касается острых ощущений. Пророчества вроде «вам за это голову оторвут!» нас возбуждают и подталкивают к действию.

Как и следовало ожидать, Ряшенцев воспринимает рассказ о желании Ельцина наладить неформальные контакты с руководством Израиля с воодушевлением и жизнеутверждающим оптимизмом:

– Даже не сомневайся, друг мой, все будет сделано наилучшим образом! А знаешь, с чего начнем? Я позвоню в Израиль своему давнему приятелю Боруху… У нас он, правда, был Венедиктом – ты, случайно, не знаешь, что общего между этими именами? Не знаешь. Жаль.

– Кто он такой, твой Борух? Главный раввин Израиля?

– Ты его не знаешь. Мы с ним когда-то вместе работали.

– Как это «вместе работали»?! На Лубянке, что ли?! Ни за что не поверю, что отставного офицера КГБ выпустили в Израиль!

– А он и не работал в КГБ. Адвокат. Специализировался на делах, связанных с хищениями социалистической собственности. Большой спец.

– Мосье Вова, слушай меня здесь: ты дядю устал своей наивностью! Сейчас твой отставной Веня-адвокат наверняка работает продавцом в какой-нибудь галантерейной лавке в Хайфе. Нет, он, конечно, скажет: «Какие проблемы?! Я вас умоляю!», и пообещает устроить дружескую вечеринку с самим Шамиром. Только после этого ты каждый день будешь звонить ему в Израиль и интересоваться: встреча с премьером, она-таки будет или таки уже нет?

– Ты не знаешь Боруха! Я поставлю перед ним задачу: надо устроить Павлу Вощанову встречу с премьер-министром или с министром иностранных дел Израиля. Он в лепешку расшибется, а сделает!

…На поиски загадочного Венедикта-Боруха у Ряшенцева ушла неделя. Я уж начал терять надежду, но сегодня он позвонил мне ни свет ни заря и радостно сообщил: нашел и договорился о встрече!

– Где? В Израиле? У нас же с ним, по-моему, нет авиасообщения.

– Борух спросил, куда в Европу мы можем приехать без визы. Я сказал, что в Венгрию. Так что 2 марта в 12:00 мы должны быть в Будапеште, на горе Геллерт, возле главного входа в старую крепость.

– Но ты хотя бы узнал, чем этот твой Борух сейчас занимается? Приедем, а окажется, что он портной или зубной техник.

– Узнал. Только не у него, у других людей: он по нужным нам делам. Так что можешь не волноваться.

– И все же?

– О Моссаде слышал? Политическая разведка.

…В Венгрии наступление весны чувствуется уже в середине февраля – днем пригревает солнышко, снег, если он вообще выпадал, тает и на деревьях стремительно набухают почки. Настроение у людей под стать погоде – радостное и беззаботное. Не чета нашей февральско-мартовской авитаминозной депрессивности. Но в этом году холода и тут задержались. В равнинном Пеште и то зябко, долго не погуляешь, а уж тут, в Буде, да еще на вершине нависающей над Дунаем горы, студеный ветерок пробирает до костей.

Ряшенцев знакомит меня с Борухом и идет греться в машину.

– Ну что, прогуляемся вокруг замка?

– Давайте прогуляемся.

Борух примерно моего возраста, но чуть ли не на две головы выше, кучерявый, с выраженными негроидными чертами лица. Может, он до переезда в Обетованную и жил в Москве, но его говорок выдает в нем уроженца местечковой Украины. Не знаю, как он, а я промерз до чертиков. Просто зуб на зуб не попадает. В такую погоду все разговоры, если они ведутся на свежем воздухе, должны быть лаконичными и без лирических отступлений. Но еврей-репатриант не был бы евреем-репатриантом, если б, прежде чем приступить к делу, хотя бы пяток минут не уделил расспросам про то, «как там сейчас». Боруха интересует многое: растут ли сейчас тиражи советских газет, хорошо ли журналистам платят, нет ли у меня знакомых в московской Коллегии адвокатов, на какой улице я жил в Ташкенте и не знавал ли там Фиму Хейфеца, лучшего джазиста города: «Он подрабатывал на фоно в ресторане “Зеравшан”. Не доводилось бывать?».

Обсуждение, как сказал бы Михаил Сергеевич Горбачев, общечеловеческих ценностей довело меня до дрожи в теле и стука зубов:

– Ряшенцев рассказал вам о нашей задаче? Что вы об этом думаете?

– Это хорошо, что ваш шеф проявляет такой интерес к Израилю. В руководстве нашей страны это, безусловно, будет воспринято положительно и с интересом. Но я хотел бы спросить: у господина Ельцина есть шанс сменить Горбачева и возглавить Советский Союз?

– Лично я такую возможность не исключаю.

– Он хочет, чтоб условия восстановления дипломатических отношений были оговорены с руководством Израиля заранее, я правильно понял?

– Для начала, как первый шаг, нас устроил бы обмен устными посланиями между ним и руководителями Израиля.

– А следующий шаг?

– Следующий нам подскажет внутриполитическая ситуация в СССР.

– Я доложу о ваших предложениях премьер-министру.

Круг сделан. Мы опять у главного входа в замок. Я несколько разочарован: «Доложу премьер-министру…» – и из-за этого ни к чему не обязывающего обещания я летел два часа и еще час мерз на ветру на этой чертовой горе?! В кармане скопился ворох бумажных носовых платков, непригодных к дальнейшему употреблению. Представляю, как жалко я сейчас выгляжу с красным носом и подрагивающими губами! А израильтянину хоть бы что. Вот ведь устойчивый к невзгодам народ – что синайская жара, что колымский холод, все нипочем!

– Что ж, буду ждать от вас какой-то ответ. Не хотите подойти к нашей машине, попрощаться со своим приятелем?

– Не стоит. Скажите, рад был повидаться, – и уже пожимая руку: – У вас, по-моему, послезавтра выборы в российский парламент? То, что ваш шеф станет депутатом, это для нас очевидно. А дальше?

– Дальше будут выборы парламентского спикера, а еще дальше – президентские выборы. То, что и те, и другие он выиграет, это для вас тоже должно быть очевидным.

– Отлично. Удачи!

…Мне казалось, что Венедикту-Боруху, для того чтобы доложить своему премьеру о предложении Ельцина установить неформальный личностный контакт и получить от того какой-то ответ, потребуется дней пять, не больше. Но прошла неделя, потом другая, а он на связь так и не вышел. Сначала я чуть ли не дважды в день, утром и вечером, интересовался у Ряшенцева: твой израильский дружок не звонил? А после понял: не позвонит! Не знаю почему, но нутром чувствовал – не позвонит. И не приведи Господь, если информация о нашей будапештской встрече получит хоть малейшую огласку. Шеф воспримет это не иначе, как предательство. А с предателями он расстается без колебаний.

С утра сижу у Ельцина в приемной, жду, когда тот приедет. Дальше тянуть некуда – надо признаться, что ничего у меня с израильской затеей не вышло. И лучше всего это сделать прежде, чем его задергают бесчисленные просители, из-за которых в нем накопится негатив. А он его имеет обыкновение выплескивать на ближайшее окружение. Не то чтобы я сильно опасаюсь «барского» гнева, хотя, конечно, нечего приятного в нем нет. На этот случай у меня даже заготовлено оправдание – в конце концов, я не профессионал в таких делах, и не стоит ждать и требовать от меня слишком многого. Но оно, прямо скажем, довольно хиленькое. Ведь, когда получал задание, об этом и не заикнулся, самонадеянно полагал, что справлюсь. И выдал шефу векселя. Значит, какая-то вина за мной все же есть. Но, думаю, не том беда, что у меня чего-то не получилось. Беда в том, что не могу объяснить причину израильского провала. И сам не могу понять, и ему не смогу объяснить.

Разговор начинаю издалека – о вариантах названия информационного агентства, которое Россия создает, как альтернативу союзному ТАСС. Шеф недовольно вздыхает:

– Мне об этом Полторанин уже докладывал, – и кидает взгляд на стопку лежащих перед ним бумаг. – У вас все?

Судя по настроению, сейчас не тот момент, чтобы докладывать о малоприятном, но откладывать нельзя, будет хуже:

– Хочу вас проинформировать о своей встрече с представителем израильского премьер-министра…

– Не надо, – сказал, как сплюнул, причем с крайне недовольной гримасой на лице. – На днях Горбачев собрал дипломатов и устроил разнос за то, что тянут с признанием Израиля. И дал задание: к осени установить дипотношения и обменяться посольствами.

От его взгляда становится не по себе. В нем целая гамма чувств – и сожаление, и разочарование, и насмешка, и даже презрение. Наверное, так смотрит на жокея владелец конюшни, лошадь которого на бегах пришла последней. А ведь на нее возлагались большие надежды и были поставлены немалые деньги. Но, поди ж ты, спотыкнулась, вредная кляча! И попробуй объясни, почему спотыкнулась.

– Вы, Павел, сработали плохо! Горбачев вас переиграл!

Признаться, ожидал услышать что угодно, любые обвинения, но только не это – Горбачев меня переиграл! Какая связь между моими переговорами с представителем Моссад и указанием президента СССР к осени восстановить дипломатические отношения с Израилем?

– Как я должен буду отреагировать, если израильтяне все же выйдут со мной на связь?

– Никак. Пускай теперь Горбачев ими занимается, – и, помолчав, итожит нашу «беседу»: – Хорошо хоть меня не втянули в это дело.

Спустя несколько лет Иосиф Кобзон и Александр Гликлад привлекли меня к изданию в Израиле газеты «Русский израильтянин». Как ее соредактор с российской (русской) стороны, я стал бывать в этой стране так часто, что вскоре меня уже не воспринимали как чужака и приглашали на мероприятия с участием местной элиты. На одной из таких тусовок я и встретил своего знакомца Боруха, он же Венедикт. Правда, не сразу его узнал в эффектной военной форме. Похоже, мы оба сомневались, стоит ли нам признавать друг друга. Но любопытство пересилило, и мы поздоровались. А после стояли с бокалами вина в руках и разговаривали, в общем-то, ни о чем. Старой истории не касались. И только прощаясь (на светских раутах не принято сосредотачиваться на общении с одним гостем), он вдруг спросил:

– Хотите знать, почему у нас тогда ничего не вышло?

– Люди из нашего МИДа считают, что это из-за моего чудовищного невежества в дипломатии.

Борис засмеялся:

– Хочу вас успокоить, что у вашей акции был дипломатический позитив – после нее нас уже не пугал возможный приход Ельцина в Кремль. Но мы решили, что конфликт двух советских лидеров дает нам хорошую возможность ускорить процесс взаимного признания. Поэтому и довели до сведения Горбачева информацию о намерениях Ельцина, после чего тот и заторопился – в октябре 91-го установил с нами дипломатические отношения.

– Ну, а Борис Николаевич сделал бы это в январе 92-го. Велика ли разница?

– Для вас, может, ее и нет, а мы не хотели рисковать.

– Не вижу, в чем риск…

– Мы с вами встречались, по-моему, в начале 91-го года, так? После у вас были выборы, потом парламентская неразбериха с назначением Ельцина, а после к руководству вашим МИДом пришел Андрей Козырев, и настроения российской дипломатии стали меняться не в лучшую для нас сторону.

– Да ладно вам! Не помню случая, чтоб Козырев, со своими либеральными воззрениями, да еще с еврейскими корнями, выступил бы против Израиля!

– Вы не очень хорошо представляете себе наши отношения с Евроатлантикой и ситуацию в так называемом «еврейском мире». Вся деятельность Козырева была так или иначе сфокусирована на США, а роль связующего звена между ним и Белым домом выполняли клерикальные круги еврейской общины. Но между их интересами и интересами Израиля, уж вы мне поверьте, нельзя ставить знак абсолютного равенства. Подчеркиваю – абсолютного равенства нет и никогда не было! Так что не поторопись мы тогда, и после решали бы вопросы наших дипотношений уже не в Москве и не в Иерусалиме, а в Вашингтоне.

Не знаю, можно ли согласиться с таким взглядом на Израиль и российско-израильские отношения, но что касается экс-министра Козырева (кстати, в настоящее время проживающего в США, кажется, в Майами), думаю, оценка израильтянина близка к истине. Во всяком случае, подозрения, что наш главный дипломат эпохи Ельцина был сосредоточен не только, а может, и не столько на российских интересах, не лишены оснований. В связи с этим не могу не вспомнить нашу случайную встречу в Нью-Йорке в феврале 1992 года.

…Официальная российская делегация во главе с президентом России прибыла в Нью-Йорк для участия в заседании Совета Безопасности ООН и встречи с президентом США Джорджем Бушем (старшим). По сути, это его первый крупный зарубежный вояж. Обстановка в наших рядах нервозная, потому как никто из ближайшего окружения Ельцина не имеет опыта общения на столь высоком международном уровне. Помню ту суетную атмосферу всеобщей неразберихи – каждый кого-то ищет, что-то уточняет, с кем-то консультируется. Многоопытные советские дипломаты, месяц как ставшие российскими, ощущая высокомерное недоверие к себе прибывших из Москвы, нервничают еще больше. Они ежеминутно подмечают протокольные огрехи, но не решаются на них указать. Тем более что у Ельцина все завязано на главного охранника, а у того гонор неимоверный, и еще более неимоверная подозрительность. В общем, к исходу рабочего дня каждый чувствует себя выжатым как лимон.

Министр иностранных дел России Андрей Владимирович Козырев во всей этой суете не участвует. Он как бы с нами, но его вроде как с нами нет. Если сегодня, по прошествии лет, спросить о нем кого-то из участников той поездки, думаю, ни один ничего конкретного не припомнит. И это удивительно.

Но вот, наконец, дневное заседание Совбеза закончилось. Виктор Васильевич Илюшин командует: «Свободны, можете отдыхать». И сразу же меня берут в плен двое коллег по «Комсомольской правде» – собкор в США Елена Овчаренко и собкор в Канаде Павел Веденяпин. Время не позднее, где-то около пяти, а потому решаем отправиться в наш корпункт и посмотреть, как Овчаренко обустроилась на американской земле. План прост, как крик петуха – посидим, немного выпьем и наговоримся вволю о своем журналистском житье-бытье. Любой аккредитованный за границей корреспондент скажет: если нагрянули коллеги с Родины, так оно всегда и бывает! Но нам реализовать свой замысел не удается. Так случилось, что в данный момент времени наша Лена пребывает в состоянии мучительного развода с мужем. Поэтому, едва войдя в офис и сделав глоток виски, начинает жаловаться на не сложившуюся семейную жизнь и на супруга, бесчувственного негодяя. Но ладно б только это – из глаз нашей подружки полились горькие слезы, и все попытки их как-то остановить не увенчиваются успехом. Становится понятно – если хотим пообщаться и получить удовольствие от общения, надо идти на люди. Веденяпин, сосед Овчаренко по североамериканскому континенту, принимает командование на себя:

– Все! Идем в бар! Ленка, ты знаешь хороший бар поблизости?

– Не нужен мне ваш бар! Не хожу я по барам!

– Не будешь слушаться, Вощанов скажет Ельцину, и тот лишит тебя не только мужа, но и гражданства!

Наверное, бар и впрямь был хорош, потому как желающие утолить жажду стоят даже на улице. Но Паша Веденяпин был бы не Веденяпиным, если б не избавил нас от изнурительного ожидания под моросящим противным дождем. Минута, и швейцар распахивает перед нами дверь: «Прошу вас, господа!». Входим и у самой двери сталкиваемся с большой группой хасидов в традиционных черных костюмах-тройках и черных широкополых шляпах со свисающими из-под них пейсами. Никогда не думал, что правоверные иудеи посещают подобные питейные заведения.

Они стоят в проходе и что-то оживленно обсуждают, обращаясь к господину, по стилистике гардероба выпадающему из их компании. Что за знакомое лицо? Боже ж ты мой! Веденяпин, узнав министра иностранных дел России, не может сдержать удивление: а этот-то что здесь делает?!

– Веденяпин, странный ты человек – а мы что здесь делаем?

– Мы – это другое дело! Мы – коллеги по «Комсомолке». Если бы я увидел его тут в компании министров иностранных дел стран – членов Организации центральноамериканских государств, слова бы не сказал. Но почему…

– А если это его родственники? Днем не мог, был занят. Почему ж нет-то?

Мы встретились с министром глазами и «не узнали» друг друга.

…Для особо чувствительных хочу сразу сделать оговорку: в рассказанной истории не следует высматривать-вынюхивать никакого антисемитизма и никаких намеков на «всемирный еврейский заговор», потому что в ней их нет даже на малую толику. Евреи, хасиды, пейсы – все это в рассказе ровным счетом ничего не определяет. Рядом с Козыревым в тот момент могли быть чистопородные янки, и, наверное, бывали, просто нам этого не довелось видеть. В этом маленьком сюжете важно лишь то, что он в какой-то мере подтверждает (именно подтверждает, а не доказывает) мнение офицера знаменитой разведки Моссад: «Вся деятельность Козырева была так или иначе сфокусирована на США, а роль связующего звена между ним и Белым домом выполняли клерикальные круги американской еврейской общины».

В чем же я ошибся? Неужели переоценил внешнеполитическую притягательность своего шефа? По сути дела, мы предложили премьер-министру Израиля сделать выбор (хотя сейчас я, честно говоря, сомневаюсь, что он был проинформирован о будапештских переговорах): Горбачев, фактический глава советского государства, или Ельцин, политик, хоть и не имеющий реальных рычагов влияния на внешнеполитический курс страны, зато с перспективой внутриполитического роста. Я полагал, что в выборе между сегодняшней и завтрашней выгодой предпочтение будет отдано последнему. А вышло наоборот. Может, в этом моя ошибка?

Я понял, Борис Николаевич – на израильском проекте ставим крест. Получается, у меня больше нет никаких поручений…

Таким раздраженно-угрюмым вижу его едва ли не впервые. Кажется, ему даже смотреть на меня в тягость – в большом мясистом кулаке зажата горсть карандашей и тяжелый взгляд зацепился за их остро оточенные концы. Он не торопится отреагировать на мои слова. Видимо, прикидывает, что лучше – озадачить или отлучить?

– У вас, кажется, был и второй вариант?

Возможно, становлюсь мнительным, как всякий служка, но слова «у вас» меня цепляют. Почему не «у нас»? Похоже, после израильского прокола шеф заранее стелет для себя соломку.

– Да, Страсбург, ваш визит в Европарламент.

– Вот и поработайте над этим. Только уже так, чтоб без замечаний. На все сто!

Вечером мы впервые крепко повздорили с Ряшенцевым. Из-за моих слов: черт тебя дернул свести меня с этим Борухом из Моссада! Да и из Моссада ли он?

…Тогда я еще не знал, что это не последний мой внешнеполитический конфуз. Следом за ним последует еще один – европейский. Но этот отчасти объясняет то, почему после «тихой» неудачи с наведением мостов между Ельциным и премьером Израиля, громким провалом закончился мой проект № 2 – неофициальный визит Ельцина в Европарламент.