На обесточенную Пресню опустились густые вечерние сумерки. Стоящие в углу напольные часы пробили девять. В другое время вздохнул бы с облегчением и покинул Белый дом с чувством, может, и не очень хорошо, но все же исполненного долга. Но сегодня на календаре 20 августа 91-го года, второй день путча, а это значит, что ничему еще не конец, все только начинается.

Со слов Илюшина знаю, что информаторы Коржакова из КГБ сообщили: «Альфа» уже подтянута к Краснопресненской набережной и ждет приказ о начале штурма, который может поступить от ГКЧП в любую минуту. Но скорее всего, это будет несветлое время суток, вечер или даже ночь. Во-первых, Белый дом в момент штурма будет обесточен и все, кто находится внутри здания, не смогут реально противостоять многоопытным бойцам антитеррора, оснащенным в том числе и приборами ночного видения. А во-вторых, вечером и ночью здесь наверняка будет меньше народу, как защитников, так и просто зевак, а значит, меньше сопротивления и нежелательных жертв.

Но вот уже десятый час, а горожане, пришедшие защищать штаб новой российской власти, не расходятся. Белый дом ощетинился баррикадами. Наружное освещение погасло, но люди запалили костры. Не знаю почему, но происходящее чем-то напомнило строки из дневника помещика осажденной французом деревни под Яропольцем: «Смотрю в окно и даюсь диву: мои мужички, коих порол нещадно за любую провинность, без угроз, без уговоров сбежались с вилами да топорами защищать от супостата усадьбу ненавистного им барина, ибо в сей трудный для Родины час он стал для них единственным законным представителем государства».

Где-то около девяти вечера ко мне в кабинет заглядывает Рудольф Пихоя, руководитель Государственной архивной службы России, с автоматом на плече.

– Ух ты! Где взял?

– Коржаков в приемной помощникам президента раздает.

Облик Рудольфа Германовича, доктора исторических наук, не вяжется ни с какими атрибутами смерти. Типичный университетский профессор. В начале своего творческого пути увлекался историей церкви в Древней Руси, а позже написал научный трактат про общественно-политическую мысль трудящихся Урала в XVIII веке. Поэтому можно с уверенностью сказать: Пихоя и «Калашников» друг другу противопоказаны.

– А стрелять-то обучен?

– Да куда там!

– А зачем же взял?

– Для меня это не оружие, а символ причастности к сопротивлению.

У меня тоже есть такой символ причастности – пистолет «Макарова». Но «Калаш» мне кажется более убедительным. Даже не знаю почему. Наверное, в юности не наигрался «в войнушку».

– Рудольф, и охота тебе таскать на себе эдакую тяжесть! Давай меняться?

У Пихоя нет своего кабинета в Белом доме, поэтому ему предстоит всю ночь, а, может, и весь завтрашний день маяться, таская на плече увесистый «символ причастности», и это его определенно не радует. Будучи сугубо штатским человеком, он не задумывается над такими мелочами, как строгий персональный учет розданного оружия и боеприпасов. Для него все предельно просто: предложили – взял, не понравилось – поменялся.

Уже с выменянным автоматом на плече прихожу в приемную Ельцина. Коржаков смотрит с удивлением: я тебе вроде не выдавал?

– У Пихоя выменял. На «Макарова».

– Как дети малые!

Ныне в окружении Ельцина есть два человека, над головами которых вот уже второй день сияет ореол героизма – это Руцкой и Коржаков. Вице-президент весьма шумно и энергично выстраивает внешнюю оборону Белого дома – ведет переговоры с военными, создает отряды гражданской самообороны, руководит строительством баррикад. У главного охранника своя стезя – тот раздает оружие сотрудникам аппарата, расставляет посты и засады на подступах к президентским апартаментам, а главное – через своих людей на Лубянке добывает информацию о планах ГКЧП. Первый мелькает как Чапай на взмыленном коне – вроде только что был здесь, и вот его уже нет, он уже размахивает шашкой где-то в другом месте. Второй нетороплив и погружен в загадочность. Кажется, только ему одному известно, что сейчас происходит и что вскоре произойдет.

По пути в приемную президента сталкиваюсь с несущимся по коридору Руцким и едва успеваю схватить того за рукав:

– Ваше превосходительство, что у вас намечено на сегодняшний вечер? Штурм будет, али как?

Обычно наш бравый вице-президент охотно откликается шуткой на шутку, но сейчас ему определенно не до того – брови сурово хмурятся, погруженный в пышные усы нос производит шумные вдохи-выдохи:

– Пашка, сынок, ты делай свое дело, а об этом даже не думай.

– Но мне же надо как-то подготовить прессу.

– Готовь ее к тому, что мы победим, – слова «мы победим» доносятся уже из-за двери какого-то кабинета.

В общем-то, про прессу я сказал просто так. Она, как мне кажется, лучше нас информирована о происходящем. Во всяком случае, именно от журналистов, с которыми приятельствую уже не первый год, узнаю и про передвижения войск по Москве, и про реакцию иностранных посольств, и про то, что некоторые члены КГЧП уже и сами не рады тому, во что ввязались.

Сижу в приемной и жду, когда Ельцин освободится. Сейчас у него Александр Николаевич Яковлев, разошедшийся с Горбачевым во взглядах на будущее СССР (говорят, требовал перехода к конфедерации) и четыре дня назад исключенный из КПСС. Наверное, пришел засвидетельствовать поддержку, а заодно и прощупать возможность вхождения в послепутчевое российское руководство. Спрашиваю у сидящего на секретарском месте Коржакова: не знаешь, Яковлев у шефа надолго? Тот недовольно морщится, словно посетитель лично его отрывает от наисрочнейших дел:

– И чего притащился? Только от дел отрывает!

Не знаю, для чего задаю Коржакову тот же вопрос, что и Руцкому: штурм-то ждать или как? Охранник смотрит с ехидной ухмылкой:

– А ты не жди. Сиди и учи молитвы.

Руцкой и Коржаков, оба военные люди, а на один и тот же вопрос ответили по-разному. Не в том смысле, что разными словами – с разной степенью человечности. «Мы все равно победим!» – хоть вице-президент и отмахнулся от моего вопроса, заданного не ко времени, а эти его слова все равно рождают в душе азартный оптимизм. А от слов охранника про молитвы становится как-то гадостно. Понятное дело, что в сравнении с любым из его бойцов, даже самым отстающим в боевой и политической подготовке, я – беспомощное дитя. Но разве это о чем-то говорит? Мне доводилось видеть под Баку, как офицер прятался от бандитских пуль, а безоружный журналист выводил стариков из-под огня. Так что по-всякому бывает.

Одиннадцать часов вечера. Кабинет погружен в полутьму. По потолку бегают отблески костров за окном. Валя Сергеев, руководитель пресс-службы премьера Силаева, уверял меня прошлой ночью, что их жгут якобы для психологического устрашения противника. Костры-де создают у него иллюзию многочисленности нашей поредевшей к ночи обороны. Может, оно и так, только полчаса назад я выходил на улицу и убедился в другом – люди замерзли и им хочется хоть как-то согреться. Многие пришли сюда еще днем, когда на небе светило солнце и было тепло, и не рассчитывали провести ночь – а теперь уже и вторую! – под открытым небом. А еще костер объединяет и рождает ощущение сплоченности.

С иллюзией многочисленности обороны Сергеев тоже не прав. Конечно, многие из тех, кто был тут днем, действительно ушли домой, но зато остались те, кто будет стоять до конца. Один оставшийся стоит десятерых ушедших. Кем-то движет нереализованный из-за многолетних запретов юношеский романтизм, а кем-то – вера, что здесь и сейчас решается судьба страны и их собственная судьба. Черенки от лопат, какие-то обрезки арматуры и булыжники, выковырянные из мостовой – таким далеко не летальным оружием готовы защищать до конца свои выстроенные из городского и строительного мусора баррикады. Удивительные люди!

Пройдет каких-нибудь полгода, и защитников Белого дома станет в разы больше. Каждый, кто хотя бы единожды в свободное от работы и домашних забот время прогулялся у баррикад, станет рассказывать, как «мы тоже там были». Сначала – с гордостью. Позже, в пору «увядания» политической репутации Ельцина – с усмешкой разочарования. Большинство из этих людей, в общем-то, никакого отношения к гражданскому сопротивлению августа 1991 года не имеет. Одни – «сочувствующие экскурсанты». Они приходили, чтоб на короткий миг ощутить свою причастность к происходящим историческим переменам. Посмотрели, послушали разговоры, может быть даже поучаствовали в них, – и домой, к телевизору, глядя в который можно еще раз, но в более комфортных условиях посопереживать борьбе за российскую демократию. Другие – «любопытствующие экскурсанты». Ими двигало желание своими глазами увидеть нечто такое, чего у нас в стране отродясь не было – массовый гражданский протест.

А кого же можно считать истинными защитниками Белого дома? Тех, что в голоде и холоде простояли на баррикадах три дня и три ночи. Люди, наделенные разным жизненным опытом, по-разному образованные, имеющие разный социальный статус и уровень материального благополучия, а главное, исповедующие разные политические убеждения или вовсе рафинированные нигилисты, – они стояли бок о бок! Это был уникальный феномен гражданского единения, примеров которому не отыскать ни до, ни после августа 91-го. Какие жаркие споры велись ночами у костров! Но, несмотря на очевидное разномыслие, люди были сплочены общей целью – стремлением добиться права строить свою жизнь без оглядки на обветшалые догмы правящей партии и ее вождей, отождествивших политику с закулисными интригами, а собственное благополучие – с интересами государства.

Уже после, когда все закончилось и мы собрались у президента-победителя в Архангельском, он произнес с гордостью: «Сотни тысяч людей пришли защитить Ельцина!». Наверное, ему так представили то, что происходило в эти три августовских дня. На самом деле, все выглядело по-другому. Среди защитников Белого дома были и те, кто симпатизировал российскому лидеру и даже считал его своим кумиром, и те, кто сомневался в нем и как в политике, и как в человеке. Консолидировал не он, и даже не призрачные идеи свободы и демократии, о которых в ту пору едва ли не у каждого было собственное представление. Консолидировало ощущение того, что это есть наш общий шанс начать новую жизнь – достойную и справедливую, без лицемерия и обмана.

…Вот и подошел к концу второй день путча, этой самой большой политической нелепицы советской эпохи, похоже, подводящей черту под горбачевской перестройкой. Сколько еще продлится наше «великое сидение» в Белом доме? Думаю, день-два, не больше. Вчера, 19 августа, у меня еще было ощущение какой-то неопределенности относительно его исхода, но сейчас ни на йоту не сомневаюсь – победа будет за нами!

Но как же я устал от всей этой суеты и нервотрепки! С удовольствием сейчас выпил бы рюмку чего-нибудь крепкого и завалился спать на пару-тройку часов. Кстати, в чем у меня нет нужды, так это в выпивке и закуске. Ко мне в кабинет весь день идет нескончаемый поток журналистов, советских и зарубежных, и почти каждый в качестве жеста поддержки и солидарности вручает презент, своего рода «паек фронтовика». Наши приносят водку с колбасой и баночками чего-нибудь маринованного, западники – виски или коньяк с конфетами и фруктами. Все попытки отказаться отвергаются с негодованием. В итоге одна из полок в стенном шкафу уже ломится от ненужных даров с «большой земли». А ненужные они, потому как не ко времени. Сейчас не до выпивки и не до закуски.

Правда, произошел сегодня один забавный эпизод, выпадающий из общей тенденции корпоративной солидарности. Где-то около пяти вечера ко мне заявились двое коллег из «Комсомолки», они же сотоварищи по поездкам в «горячие точки» и просто друзья по жизни – Дмитрий Муратов и Андрей Крайний, великие скептики, способные осмеять самого Господа Бога. Но за отсутствием такового, понятное дело, принялись осмеивать меня, а заодно и все происходящее внутри и вокруг Белого дома. Но в основном все же меня. И за звонкоголосые воззвания к народу, которые строчу вот уже второй день подряд. И за висящий на вешалке «Калашников», который, если в здание войдет «Альфа», даже с предохранителя снять не успею. И за небритость, которой якобы похожу на затравленного революционной матросней комиссара-разночинца времен Октябрьского переворота.

– Ладно, Крайний, Вощаныча мы навестили, духом его революционного романтизма прониклись, – теперь можно и восвояси!

– Как это «восвояси»?! – Крайний смотрит на Муратова с возмущением, будто тот неожиданно для него и для самого себя предложил сей же момент добровольно принять обет воздержания во всем, что так или иначе связано с естественными позывами их еще не состарившейся плоти. – А выпить за победу демократии?

Тут уже настает мой черед удивляться:

– Пришли с пустыми руками и собираетесь что-то тут выпивать? Мне вас, ребятки, угощать нечем, да и некогда.

– Ну, насчет «нечем» это ты, брат, другим расскажи, – Крайний окидывает кабинет цепким взором не привыкшего к безденежью таможенника. – А вон в том шкафчике у тебя что?

– В том шкафчике у меня служебные документы, как и во всех прочих. И не надо шарить тут по шкафам, не у себя в редакции.

– Сейчас мы с тобой, Митя, примем по сто грамм документов чрезвычайной государственной важности! – и Крайний тянет на себя дверцу шкафа. – Ба-а! да с такими запасами мы тут можем сидеть до полной и окончательной победы демократии в нашей стране!

Муратов смотрит на меня с осуждением: мол, как нехорошо товарищей обманывать! Но, видимо, разглядев в моем поведении какие-то оправдывающие обстоятельства, милостиво дозволяет:

– А ты, Вощаныч, работай, работай, не отвлекайся. Мы тут у тебя в уголочке, тихонечко, за все хорошее и светлое…

К счастью, друзья-шутники посидели в уголочке недолго. Ровно бутылку шотландского односолодового виски.

…Обстановка в городе накаляется. В вечерней программе «Время» объявили о введении в Москве комендантского часа. Наш премьер Силаев уже несколько раз звонил Анатолию Лукьянову, одному из лидеров ГКЧП, и тот всякий раз уверял его, что штурма Белого дома не будет. Но от военных поступают сообщения, что они получили приказ готовиться, и что Министерство обороны довело до командиров подразделений детальный план «действий по восстановлению в столице законности и порядка». Нейтрализация российского руководства (поименный список якобы составлен и утвержден) поручена подчиненной КГБ группе «Альфа», которая приведена в полную боевую готовность. В Москву введены подразделения Кантемировской и Таманской дивизий, а также Тульской дивизии ВДВ. А час назад в приемную Ельцина позвонил не представившийся сотрудник столичного ГАИ и сообщил, что военные уже взяли на себя патрулирование центра города.

Масла в огонь подливают и наши депутаты. Часа не проходит, чтоб кто-то из них не пришел в приемную президента и не принес «архиважную» и «архисекретную» информацию. Суть ее практически одна и та же – вот-вот начнется штурм, кровавый и беспощадный. И получена она тоже одним способом – благодаря личным отношениям с кем-то из очень близких к ГКЧП людей: «Как вы понимаете, никому другому он бы и под пытками не открылся!». Кстати сказать, наши доблестные вояки, вице-президент Александр Руцкой и назначенный вчера министром обороны России генерал Константин Кобец, тоже вольно или невольно нагнетают страсти. Но их я еще могу понять – военные люди оказались в привычной для себя напряженной атмосфере войсковой операции. Депутатов (не всех, но многих) не понимаю. От их суетной «разведдеятельности» за версту несет лицемерием и позерством.

Не могу избавиться от ощущения, что во всем происходящем присутствует налет ненатуральности, какой-то игры в путч, причем с обеих сторон. Конечно, к Краснопресненской подтянуты танки, и далеко не игрушечные. Но все же нет никаких оснований утверждать, что они в любой момент могут открыть огонь по Белому дому и по людям вокруг него. С командирами подразделений, стоящих на подступах к Пресне, в этот день не довелось пообщаться, не мой уровень, но с офицерами среднего звена поговорил. Они, конечно, отвечали с большой неохотой, но даже по тому, что цедили сквозь зубы, чувствовалось – им не по душе выполнять то, что приказано выполнить. Это явный признак потери мотивации, которая зачастую и приводит к бездействию и поражению.

Хотя, надо признать, в том, что происходило сегодня, есть и тревожный симптом, указывающий на вероятность штурма – тихо, не говоря никому ни слова, Белый дом покинули практически все сотрудники аппарата главы российского правительства. Эвакуировались в неизвестном направлении. Час назад ко мне заходил парламентский корреспондент Интерфакса и рассказал (перепроверять сведения не у кого и некогда), что часов в семь вечера премьер всех своих людей распустил по домам и сам дематериализовался, оставив на хозяйстве слегка выпившего для храбрости секретаря. На вопрос: «Почему многих помощников Силаева сейчас нет на рабочем месте?», тот реагирует с раздражением: «Нет, потому что так надо!», но успокоившись, дает понять, что в этом заключена некая политическая хитрость. Мол, если президент Ельцин и его команда будут захвачены гэкачепистами, то должна оставаться на свободе другая часть российского руководства, премьерская, которая и продолжит борьбу.

…Половина второго ночи. По внутреннему радио Белого дома, с трансляцией на улицу, выступает Руцкой. Говорит о готовящемся штурме. Просит людей отойти на 50 метров от здания с тем, чтобы в случае обстрела никого не поранило разбитым оконным стеклом. По эмоциональной заряженности – это речь коменданта осажденной неприятелем крепости, призывающая ее защитников к последнему и решительному бою. Кажется, еще мгновение – и вице-президент затянет, а следом за ним подхватит и вся площадь: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой!».

Руцкой еще не закончил говорить, а из секретариата президента уже сообщают: все помощники Ельцина должны собраться у него в приемной. На всякий случай беру с собой автомат и выхожу из кабинета. Полуосвещенный коридор пятого этажа, перегороженный баррикадами из столов и стульев, рождает ощущение нереальности происходящего. Еще острее она чувствуется здесь, в приемной, – полумрак, верхний свет погашен и горит только настольная лампа на бюро у секретаря, да и та в полнакала. Мир теней. Присматриваюсь к коллегам – большинство с оружием. У кого-то пистолет, у кого-то автомат. Спрашиваю Суханова:

– Как думаете, верхний свет не зажигают из-за снайперов? Руцкой говорил, они засели на крышах соседних домов.

– И поэтому, наверное, тоже. Но вообще-то нам Крючков электричество отрубил, сидим на резервном питании.

– Почему вы решили, что это Крючков?

– А кто же еще?!

В приемной необычно много народа. Здесь и коржаковские бойцы, и помощники президента, и ответственные работники администрации, и, конечно же, депутаты из числа тех, что всегда подле Ельцина. В другое время секретарь половину из них выставил бы в коридор, но сейчас не тот случай. Виктор Югин, председатель парламентского Комитета по средствам массовой информации, отзывает меня в сторону:

– Слушай, дружище, ты где автомат раздобыл?

– У Коржакова, где же еще.

– А мне, паразит, не дал!

– А тебе-то зачем? Ты – народный депутат, тебя народ защитит. А меня защищать некому. Сам себя вынужден защищать.

Виктор насмешливо кривится:

– Да ты, поди, и целиться-то не умеешь.

– В данной ситуации целкость никакой роли не играет. Пресс-секретарь с автоматом в руках – это всего лишь один из композиционных сюжетов почитаемого в народе образа демократического великомученика Бориса Победоносца!

Похоже, мы с Югиным развеселились не ко времени. Наши смешки определенно не одобряют стоящие неподалеку народные депутаты, всем своим видом демонстрирующие готовность к героическому самопожертвованию. Хотя один из них, Шелов-Коведяев, в опереточном галстуке-бабочке, еще меньше, чем мы со своим радостным оптимизмом, гармонирует со всеобщей атмосферой напряженного ожидания. Но ему позволительно, он – народный избранник, а на меня Суханов поглядывает с укоризной и неодобрительно покачивает головой:

– Веселишься? А минут через 30–40 начнется штурм.

– Откуда это известно?

– Самое большее через час, – Суханов не реагирует на мой вопрос, видимо, сочтя его неуместным. – Коржаков пошел уговаривать шефа спуститься вниз, в бомбоубежище. Ты ведь знаешь, что глубоко под нами бомбоубежище на случай ядерной войны?

Я этого не знал. Но не удивлен. Это вполне в духе советской доктрины гражданской обороны. Помнится, еще когда работал в институте Госстроя, обращал внимание на то, что в сметы строительства почти во всех более или менее крупных объектов административного назначения в обязательном порядке закладываются затраты на создание такого рода защитных сооружений.

В отличие от Суханова и многих присутствующих здесь, в Илюшине не чувствуется никакой нервозности. Абсолютно спокоен. Такой, как всегда, будто ничего экстраординарного не происходит. Должен сказать, за то время, что мы работаем вместе, другим его и не видел. Ни разгневанным, ни огорченным, ни растерянным, ни тем более испуганным. Человек, не зависящий от обстоятельств и настроений. Ценное и редкое качество. При всем моем критическом отношении к самому себе и к своим нынешним коллегам считаю, что Илюшин, и по тому, что он делает, и по тому, как он это делает – единственный в окружении Ельцина, кого по праву можно считать помощником главы государства. От него узнаю только то, что положено знать, и еще самую малость, чтоб догадаться о том, чего знать не обязательно, но не бесполезно для дела.

– Виктор Васильевич, вы тоже полагаете, что шефу следует переждать штурм в бомбоубежище?

– Думаю, это будет не лишним.

Похоже, Суханов считает илюшинскую аргументацию эмоционально бедноватой, а потому дополняет ее более трепетным тезисом:

– Мы не можем рисковать Ельциным!

Дверь, ведущая в кабинет президента, распахивается, и в приемную выходит Борис Николаевич в сопровождении Коржакова и свиты ближайших политических соратников – госсекретаря Геннадия Бурбулиса, новоиспеченного главы президентской администрации Юрия Петрова (указ о его назначении датирован 19 августа) и московского градоначальника Гавриила Попова. Шеф выглядит на удивление радостно-возбужденным, будто подзаряжен энергией. До сего дня я видел его таким, пожалуй, лишь дважды. Первый раз – во время поездки по Америке, когда вдруг пришло долгожданное сообщение, что президент Буш согласился на встречу с ним. И второй – в день, когда он, уже будучи председателем Верховного Совета РСФСР, заявил о своем выходе из КПСС и демонстративно покинул партийный съезд.

– Ну, что скажете? – президент обводит взглядом группу своих помощников во главе с Илюшиным. – Тоже считаете, мне надо спуститься вниз?

Виктор Васильевич, как старший по должности, и к тому же стоящий в центре нашей группы, повторяет ранее высказанный им аргумент: это будет совсем не лишним. В этой ситуации Суханов, видимо, тоже не считает возможным промолчать и повторно озвучивает свою мысль: мы не можем рисковать Ельциным! Тот, кем мы не можем рисковать, удовлетворенно кивает, хотя, похоже, он для себя и так уже все решил:

– Виктор Васильевич, вы остаетесь?

– Да, Борис Николаевич, думаю, правильнее будет, если останусь на своем месте.

Ельцин согласно кивает: «Хорошо», и, теряя интерес к теме, добавляет:

– Вы тогда сами решите, кто идет со мной, а кто остается с вами, – и, уже глядя на Коржакова: – Ну что, спускаемся?

– Сейчас, Борис Николаевич, девушки только самые важные документы из кабинета заберут. Их надо тоже отнести вниз.

Из кабинета выходят две машинистки-стенографистки президента в сопровождении нескольких коржаковских бойцов с объемистыми коробками в руках. Замыкающий несет пишущую машинку и какую-то канцелярскую утварь.

– Готово! Можем идти.

…Не знаю почему, но именно этот момент, вроде бы один из самых ярких, вспоминается как полусон в сумеречных тонах, в котором не разобрать, что было наяву, а что пригрезилось. Отчетливо помню лишь зашторенные окна да тусклую лампу на бюро у секретаря. А вот что говорили те, кто в тот момент был рядом с Ельциным, вспоминаю с трудом и не могу поклясться, что так и было сказано на самом деле. Помню лишь, как поздоровались и даже приобнялись с Бурбулисом. Но вот что мы с ним в тот момент сказали друг другу —, этого не помню. Воспоминания утеряны. Какая-то амнезия.

После, спустя месяц-два, расспрашивая своих товарищей по августу 91-го, с удивлением обнаружил, что никто из них тоже не может с точностью до деталей и реплик воспроизвести происходившее в ту ночь в приемной у Ельцина. Выслушал, наверное, с десяток подобных рассказов и убедился – все они совпадают лишь в описании места действия. Коллеги вспоминали несвойственную огромному городу тишину за окном, полумрак заваленного мебелью коридора, тусклый свет лампы на бюро и нелепые коробки с документами, которые охрана (очевидно, по указанию Коржакова) зачем-то переносила в подвал. А вот в деталях никакого сходства. Будто рассказывали о разных событиях, происшедших в разных местах и в разное время. Удивительный феномен…

Илюшин поворачивается ко мне:

– Я думаю, Павел Игоревич, вам надо идти с шефом.

– Зачем? Что мне там делать?

– А кто же тогда после напишет обо всем? – Илюшин говорит вроде бы серьезно, но в глазах его чувствуется ирония. – Именно сейчас пресс-секретарю и следует быть рядом с президентом.

Спорить некогда – Коржаков уже распахнул дверь, ведущую в коридор. Мне хорошо известна излюбленная манера Ельцина всюду передвигаться полубегом. За ним только поспевай. Так что если замешкаюсь и отстану, сам дорогу в это чертово подземелье ни за что не найду. А спросить будет некого, по коридорам никто не разгуливает. Да если кто и попадется, едва ли станет отвечать на вопрос: скажите, а как пройти в бомбоубежище, что на случай ядерной войны? Так что надо держаться свиты и не отставать.

Лифты не работают. Спускаемся вниз по плохо освещенной лестнице (тусклые фонари горят через пролет), имеющей явно техническое назначение. Где-то впереди грохочут кованые ботинки президентских охранников. Чуть ближе ко мне звонко цокают каблучки стенографисток. Кто-то гулко топает у меня за спиной. Кажется, у этой лестницы не будет конца. Интересно, на каком мы уже этаже? С уверенностью можно сказать только то, что ниже цоколя.

Еще один пролет…

И еще один…

И это еще не конец!

Такие толстые стальные двери с полуметрового диаметра штурвалом вместо обычной ручки я видел только в Институте ядерной физики, куда мы с Ельциным года полтора назад ходили обличать партийную номенклатуру. Только там они защищали от радиоактивной опасности, исходящей изнутри, здесь – извне. Возле входа какая-то табличка. Буквы поблекли от сырости и неразличимы. Зато хорошо читается номер помещения – 100. Сразу за дверью большой зал с бетонными полами и низким неоштукатуренным потолком. Вдоль стен, неряшливо вымазанных белилами, стеллажи с противогазами, пропылившимися костюмами химзащиты и еще какой-то утварью малопонятного назначения. Прямо напротив вход в другое помещение. Оно чуть меньше, но уже походит не на склад, а на ночлежку для лиц, пережидающих вражескую бомбежку. В нем без всякой системы расставлены дощатые нары, на которые в другое время я побрезговал бы не то что лечь, даже присесть на краешек.

Ельцина ни там, ни там нет. Может, я ошибся и не туда зашел? Спрашиваю Юру Одинца, офицера Службы безопасности: где шеф? Тот кивает на дверь, которую я сразу и не заметил.

– А что там?

– Резервный кабинет президента. На случай чрезвычайных ситуаций.

Чему я не научился за время штатной работы на Ельцина, так это субординации – открываю дверь и вхожу в «резервный кабинет». И что же вижу? Обычная комната, правда, отделана чуть опрятнее прочих. Главная ее достопримечательность – большой обеденный стол, накрытый на шесть персон. Все как полагается по этикету: белая скатерть, фарфоровая посуда, хрустальные бокалы, столовые приборы. А посередине – блюда со всевозможными яствами. Тут и севрюга с лососем, и колбаска нескольких сортов, и сыры. А еще всякая зелень. И конечно же, горячительные напитки. Какие именно – водка, коньяк или виски, разглядеть не успеваю – Бурбулис берет меня под руку и выводит за дверь:

– Нам надо с Борис Николаевичем кое-какие вопросы обсудить. Так что подожди здесь, хорошо?

Вспоминаю напутственные слова Виктора Васильевича Илюшина о том, что именно сейчас пресс-секретарь должен быть рядом с президентом, дабы после поведать стране и миру о том, как тот боролся за торжество демократии. И о чем же я теперь поведаю? Задачка…

Нахожу еще не занятые нары, кладу под них автомат, ложусь и вытягиваюсь во весь рост. На душе гадостно, но зато спокойно: уж если они сели выпивать, стало быть, ничего страшного не случится. Не будет никакого штурма, и они это знают наверняка. Все мы – и те, что здесь, в бомбоубежище, и те, что наверху, и те, что мерзнут на улице – участники масштабной мистификации под названием «Путч».

В дальнем углу зала замечаю вице-мэра Москвы Юрия Лужкова с молодой супругой. Сидит, погруженный в какие-то явно невеселые думы, и ни на кого не обращает внимания. Спрашиваю сидящего рядом Одинца:

– А Лужков-то как сюда попал? Я его вроде наверху у шефа не видел.

– Приехал часа полтора назад – и сразу сюда.

– А что такой мрачный?

– Обиделся. Наш его за стол не позвал.

…До сих пор полагал, что «как ужаленному» можно только подскочить, но уж никак не проснуться. Теперь вижу, что ошибался, – просыпаюсь именно как ужаленный. Первая мысль обжигает змеиным укусом – все ушли, а я остался один в этом чертовом каземате! Вторая еще больнее – великий шутник Юра Одинец, в назидание за беспечность, утащил мой автомат! Но, сбросив с себя остатки сна и оглядевшись вокруг, понимаю, что, к счастью, ни та, ни другая не соответствует действительности. Какие-то люди еще спят на нарах, а наши стенографистки о чем-то безмятежно шепчутся в уголочке. Что касается моего автомата, то и он на своем месте. То есть там, куда я его и положил.

Но Одинца рядом действительно уже нет, и многих ребят из охраны Ельцина тоже не видно. Неужели все наши ушли наверх, а я прошляпил?! Какое позорище! Смотрю на часы: около семи утра. Это значит, проспал я чуть менее двух часов. Но не могли же боссы за это время все обсудить и закруглиться? Как я успел заметить, на столе стояло никак не меньше двух «серьезных вопросов».

Выхожу в большой зал и вижу, как комнату, которую Одинец помпезно величал резервным кабинетом президента, покидают высокопоставленные участники ночных бдений. По Петрову с Бурбулисом не скажешь, что те сильно выпивши – взгляд светлый, шаг твердый. Зато по Борису Николаевичу чувствуется, что навеселе, причем изрядно. Но все же держится молодцом. Во всяком случае, шагает без посторонней помощи. Последним комнату покидает Гавриил Харитонович Попов. Его выводят под руки два прикрепленных к нему коржаковских бойца. Увидев меня, он заплетающимся языком выдавливает из себя самокритичную шутку: «Пашка, я как свинья нализался!». Похоже, наш грек в полном ауте. Только поэтому один из его охранников, которые обычно прилюдно никак не реагируют на свою клиентуру, чего бы та не вытворяла, позволяет себя высказать недовольство:

– Теперь нам эту тушу переть на себе на пятый этаж!

Его товарищ тоже не горит желанием проявлять служебное рвение, а потому предлагает принципиально иной подход к транспортировке обездвиженного тела пламенного глашатая отечественной демократии:

– А чего ему делать на пятом этаже? Пусть лучше здесь покемарит, а как снимут оцепление, так сразу домой!

К счастью, лифт заработал. Только отчего-то долго не откликается на мой вызов. Бегает над головой вверх-вниз и никак не доберется до бомбоубежища. Хотя, может, и напрасно я выражаю недовольство в его адрес? Может, мне вообще не стоит подниматься наверх, а покемарить тут рядышком с Харитонычем, а как снимут оцепление, так сразу домой. Домой!

И забыть эту ночь.

И никогда ее не вспоминать.

И никому о ней не рассказывать. Особенно тем, кто сейчас на улице защищает свободу, демократию и президента Ельцина.

Из глубины шахты слышится характерное шипение приближающегося подъемника. Что-то за дверьми лифта гулко ухает, и они открываются. В ярко освещенной кабине (видно, вернул-таки наше законное электричество этот зловредный чекист Крючков, ночью отобравший его столь возмутительным образом) стоит охранник, со вчерашнего дня прикрепленный к Петрову, новообращенному главе президентской администрации.

– Что-то забыл?

– А-а! – тот сокрушенно машет рукой, что красноречивее любых слов передает чувство охватившей его досады. – Початую бутылку коньяка оставили. Подожди, не уезжай, я быстренько сбегаю.

Забыть!

Не вспоминать!

Никому никогда не рассказывать!

…Десять минут назад поступило сообщение – войска покинули город. КГЧП конец. Вчера казалось: если такое случится, бросимся друг другу в объятья. Сейчас в наших рядах никакого ликования не наблюдается. Наверное, потому что устали и нестерпимо хочется спать. Мне, конечно, не так сильно, как остальным. Все-таки хоть немного, но вздремнул в подвале.

Сижу в каморке у главного кормильца-поильца Ельцина Димы Самарина и пью чай с печеньем. Надо бы пойти к себе в кабинет, но там с ночи квартирует Мстислав Ростропович. Вдруг уснул? Не хочется будить гения. Тем более что Самарин общительный и добросердечный человек, не гонит. Хотя вся его поварская жизнь завязана на Ельцина – куда тот, туда и он со своими ложками-поварешками. Поэтому для него мое слишком долгое чаепитие может создать определенные неудобства.

– Слушай, ты меня извини, но я должен собирать свое хозяйство, – «Ну ты подумай, как в воду глядел!». – Сам понимаешь, дед в любой момент может сказать, что выезжаем. Надо быть наготове.

У Самарина своя система шифрования имен: дед – это Ельцин, бабка – Наина Иосифовна, внучка – Татьяна Дьяченко.

– Ладно, спасибо тебе за чай!

– Может, рюмку «на дорожку» налить?

– Не стоит.

Как же мне надоело таскать за собой этот чертов «Калаш»! Надо бы разыскать Рудольфа Пихоя и забрать у него мой «Макаров». Тот весит раз в десять меньше.

Все помощники президента разбрелись по своим кабинетам и ждут высочайшего дозволения разойтись по домам, где не были уже более двух суток. Как только Илюшин его получит, так сразу сыграет отбой. Но мне невтерпеж, и я сам иду к нему в кабинет. Не знаю зачем, но иду. Он единственный, кому можно, не сдерживая себя, рассказать о том, что видел в бомбоубежище. Но по глазам чувствую, он и так уже обо всем знает и не горит желанием выслушивать мой рассказ.

– Павел Игоревич, ты ведь сейчас без семьи живешь?

Виктор Васильевич со мной, как, впрочем, и со всеми, общается исключительно по имени-отчеству и на «вы». Но иногда, когда речь заходит о делах неслужебных, отступает от этого правила и позволяет себе свойское «ты». Причем этот переход у него настолько естественен, что я его просто не замечаю.

– Мы с Семенченко договорились, когда все закончится, поехать ко мне на дачу и снять напряжение. Татьяна уже готовит нам ужин. Нет желания присоединиться?

Желание есть. Хотя бы потому, что сейчас, после всей этой кутерьмы, меньше всего хочется быть одному. А встречаться со стародавними дружками-приятелями – значит непременно рассказывать, что и как было на самом деле. Но вот рассказывать-то об этом как раз и не хочется. Хочется забыть.

Захожу к себе в кабинет. За моим столом сидит Ростропович и пьет растворимый кофе, презент журналистки итальянской газеты Corriere della Sera.

– Голубчик мой! Ты уж прости, я тут немного похозяйничал, – и он вдруг радостно хлопает в ладоши: – Ну что, победа?! Победа, брат! Победа!

– Мстислав Леопольдович, а давайте-ка мы с вами выпьем по рюмашке!

– За победу?

– За победу.

– Наливай, мой хороший!

…22 августа. Теплый предосенний день. На небе светит уже не жаркое, но все еще ласковое солнышко. Внутри Белого дома и рядом с ним коммунальные службы уже наводят порядок, убирают атрибуты «противостоянии демократии и тоталитаризма». Вокруг прогуливаются семьи с детьми. Для них путч – уже героическая история.

Ровно в девять утра у меня в кабинете появляется Валентин Сергеев. До путча знавал его как главу пресс-службы премьера Силаева, а сегодня читаю его интервью, причем в нескольких газетах, в которых он уже фигурирует как руководитель Отдела информации президента России. Что это за отдел, когда его успели создать и знает ли о его существовании сам Борис Николаевич – для меня загадка. Во всяком случае, я еще вчера ни о чем таком и слыхом не слыхивал.

Кстати сказать, это не единственное мое «послепутчевое» открытие. Сегодня с раннего утра смотрю телевизор и диву даюсь: как же много известных стране людей в те дни и ночи были рядом с Ельциным! Я и не подозревал.

Последний раз Валю Сергеева видел в Белом доме на заре путча, 19 августа, да и то лишь до обеда. После он куда-то пропал. Наверное, примкнул к команде своего шефа, премьера Силаева, в канун штурма распущенной по домам. Зато сегодня пришел на работу вовремя, ни на минуту не опоздал. Свежий, выбритый, в безукоризненно белой рубашке. И настроение у него под стать внешнему облику – приподнятое, праздничное, внушающее почтение к чину и званию. А в глазах торжество. Торжество победителя.

…Спустя несколько недель Валентин Михайлович Сергеев стал полномочным представителем председателя Совета Министров РСФСР. Без тени иронии или злорадства вспоминаю это знаменательное событие. Считаю, что такие люди полезны любому политическому режиму – умные, коммуникабельные, с великолепным чувством юмора, а потому способные выжить и найти себя в любой бюрократической конфигурации. Но при этом следует иметь в виду одно немаловажное обстоятельство – ни один режим, какую бы здравую или абсурдную идею ни исповедовали его лидеры, не может рассчитывать на таких людей в трудный для себя час. Это категория рационально-циничных слуг, способных сказать впавшему в немощь хозяину: «Ухожу, больше не нуждаюсь в тебе!».