Часть первая

Сегодня по телефону меня обругала родная мать. За то, что, как она выразилась, «работаешь на своего Ельцина». Об этом прискорбном, по ее мнению, факте уже знают все соседи, и ей так стыдно, что хоть на улице не показывайся.

– Он нам все время врет! Каждый день врет!

– Мам, ну что ты такое говоришь? Что он вам наврал?

– Как это что?! А ты не знаешь? Обещал народу, что цены, как при Горбачеве, расти не будут, а они растут! Вот сегодня пошла в магазин за молоком, а его нет!

Матушка моя хоть и политизирована, как и многие пенсионеры в нынешние времена, но ни в политике, ни в экономике не разбирается. А в последние дни как заговорит о моем шефе, так еще и путается в логических построениях. А ведь еще год назад была такая его сторонница – слова супротив Ельцина не скажи! Разве что на митинги в Лужники не ходила. Да и то по уважительной причине – ноги уже не те.

– Я что-то не пойму, чем ты недовольна, – тем, что молока нет, или тем, что оно стало дороже?

– Молока нет. А ценник есть. Я как на него глянула, так и ахнула: Матерь Божья!

Забавно. Хотя в том, что касается ельцинского обещания насчет роста цен, старушка права. Я помню, как он впервые выдал сей перл. Дело было во время интервью в студии российского телевидения, буквально накануне горбачевской отставки. Говорил о команде молодых реформаторов во главе с Гайдаром, о их планах радикально модернизировать экономику, и вдруг заявил: а вот цены в стране повышаться не будут! Мы аж ахнули. Хорошо, с нами был сам Гайдар. Попросили его просветить шефа насчет того, что «шоковой терапии» без роста цен не бывает. Как педикулеза без шевелюры. По пути в Белый дом Егор (они с Ельциным возвращались в одной машине) деликатно обосновал эту печальную аксиому. Во всяком случае, так нам об этом после сообщил: мол, шеф пообещал ему, при случае, уточнить свою позицию насчет роста цен.

И уточнил-таки. Видимо, это его уточнение и вызвало у моей матушки столь бурную реакцию отторжения.

…В вестибюле Белого дома шефа поджидают сразу три телекамеры – две российских и одна британская. Для меня это сюрприз. Я их не приглашал и пропуска им не выписывал. Похоже, это очередной экспромт Службы безопасности. В последнее время она все активнее внедряется в сферу информации. Слышал, у Коржакова даже появился новый сотрудник, который отслеживает публикации в различных СМИ и дает рекомендации относительно целесообразности контактов с ними.

– Борис Николаевич, несколько слов о грядущей «шоковой терапии»!

Ельцин, услышав просьбы, разворачивается и идет к журналистам. Невероятно! Такого аттракциона доброжелательности в отношении прессы я не видел давно. Пожалуй, с президентских выборов.

– Что гражданам ждать от радикальных реформ команды Гайдара? Людей беспокоит, прежде всего, возможный рост цен.

– «Шоковая терапия» – это программа быстрого перехода к рынку, который все сам сбалансирует, а главное – наполнит прилавки нужными людям товарами.

– А цены? Что будет с ценами?

– Сильного роста цен не будет, – и повторяет с ударением: – НЕ БУДЕТ!

Шеф говорит это с таким свирепым выражением лица и с такой яростью, что можно не сомневаться – перепуганные цены падут пред ним ниц и будут молить о пощаде.

– Ну-у, в первые месяц-два возможен некоторый рост, но потом, как только рынок насытится товарами, все пойдет вниз.

– Но в Польше «шоковая терапия» привела…

– Если цены станут неуправляемыми, я сам, понимаешь, лягу на рельсы! Я вам это обещаю!

Мысль о рельсах шефу так понравилась, что сегодня была озвучена им трижды. Причем в разных вариантах. Интересно, сам придумал или кто-то надоумил? Хотя это уже неважно. Лично для меня важно другое – президент Ельцин вполне обходится без пресс-секретаря. Вместо меня кто-то другой (или другие, не имеет значения) решают вопросы его взаимодействия с прессой. Говорят, каждый чиновник хочет быть влиятельным. Я не хочу. Хочу быть востребованным. Это не одно и тоже.

После августа 91-го все меньше и меньше понимаю своего шефа. Это уже какой-то другой, неизвестный и, что самое печальное, несимпатичный мне человек. Отчего-то в последние дни часто вспоминается история с Геннадием Хариным, первым спичрайтером Ельцина. Они познакомились не так давно, – когда шеф участвовал в выборах народных депутатов СССР и баллотировался по Свердловскому округу. После этого он забрал его, вместе с Людмилой Пихоя, в Москву, и эта парочка (был, правда, и третий – Саша Ильин) пахала на него денно и нощно. Как рабы на галерах. И пахали, надо признать, весьма продуктивно. Угодить с текстами нашему шефу – тут одним умением формулировать мысли не обойтись! А их текстами он почти всегда оставался доволен. Они как-то легко ложились ему на язык.

Но где-то весной 91-го года случилась беда – у Харина диагностировали рак, причем в довольно запущенной форме. Когда Борису Николаевичу сообщили об этом, его перовой реакцией было: «Надо помочь!». Помню, время было позднее, и я, признаться, полагал, что шефа уже нет на месте. И вдруг звонок: зайдите, надо поговорить.

– Вы уже знаете про Геннадия Николаевича? Надо ему помочь.

– Надо. Но я не знаю, что можно…

– Хорошо бы устроить его в какую-нибудь клинику за границей. Здесь, в России, я бы решил этот вопрос, но Горбачев, понимаешь, всю нашу медицину… под корень! А заграница – это валюта. Мне сказали, что у вас есть возможности договориться насчет оплаты такого лечения.

– Борис Николаевич, я попробую.

– Надо сделать!

– Я сделаю.

Через день мы с Ряшенцевым уже были в Вене и вели переговоры в одной из лучших онкологических клиник Австрии. А еще через неделю Харин был прооперирован. У меня не было возможности часто его навещать, но Володя ездил к нему еженедельно. Благо, от Будапешта, где расположился европейский офис «Российского дома», до Вены всего-то пара часов езды на машине.

Первое время казалось, Геннадий пошел на поправку. Но это была лишь видимость. Болезнь была слишком запущена. Осенью Харин умер, умер в венской клинике. Когда Ряшенцев ранним утром сообщил мне эту печальную весть, я сразу же пошел к шефу. Шел с тяжелым чувством: как же он сейчас огорчится! Но ошибся – Ельцин воспринял ее без видимых эмоций. Лишь произнес задумчивое: «Мда-а…».

– Борис Николаевич, из Вены мы гроб с телом отправим, но здесь…

– Хорошо, я скажу Виктору Васильевичу, – и углубился в бумаги, давая понять, что разговор окончен.

Позже я узнал, как все было. Ни днем, ни вечером по этому вопросу шеф Илюшина так и не вызывал. И тогда тот вынужден был сам напомнить ему насчет Харина. Дело-то ведь не терпящее отлагательства.

– И как же шеф на это прореагировал?

– Никак. Сказал, чтоб мы организовали все, как положено.

Гроб сделал в Москве короткую пересадку и полетел дальше, на родину покойного, в Свердловск. На прощание с Хариным шеф не поехал. От его имени слова прощания произнес Илюшин. Когда мы вместе возвращались в Белый дом (я ехал с ним в одной машине), Виктор Васильевич сказал не то с грустью, не то с иронией:

– Если б мы с тобой, Павел Игоревич, умерли полчаса назад, то считай, что уже двадцать семь минут, как нас для шефа не существовало бы.

Утверждение насчет двадцати семи минут показалось не лишенным оригинальности, но, в некотором смысле, спорным:

– А первые-то три минуты ему на что?

– Как на что? Одна – чтоб выслушать рапорт о нашей скоропостижной кончине. Другая – чтоб прикинуть в уме, как на происшедшее отреагирует пресса и политические оппоненты. И, наконец, третья – чтоб отдать короткое распоряжение: мол, займитесь, понимаешь, похоронами и пусть все будет, как положено. И точка! На большее не рассчитывай.

Признаться, я уже давно ни на что не рассчитываю. Как писала Ахматова: «Живу с трудом и чувствую с трудом». И все чаще сознание мое посещает беспокойная мысль: как бы спрыгнуть с подножки этого дребезжащего трамвая под названием «Власть»? Невмоготу!

Некоторое время назад шеф устроил нам такой разнос, что, думали, всех повыгоняет. Бушевал, как свирепый тайфун в Бермудском треугольнике. И ведь не из-за чего! Нет, причина, конечно, была – сорванный визит президента Международного Олимпийского Комитета Антонио Самаранча. Но в том не было ничьей вины, кроме его собственной.

Главный олимпиец уже был в воздухе, когда шеф, отобедав, неожиданно для всех отбыл вместе с Коржаковым в неизвестном для нас направлении. И что самое прискорбное – без всякой надежды (по понятным причинам) на возвращение. Илюшин в трансе:

– Что будем делать?! Через полтора часа самолет приземлится во Внуково, через три Самаранч будет у нас в Белом доме, – и с кем ему здесь встречаться?! Летит-то он ради разговора с Ельциным!

Случайно оказавшийся в приемной глава президентской администрации Юрий Петров поначалу решает уклониться от обсуждения: мол, вопрос технический, не моего уровня. Но поразмыслив минуту-другую, все же отваживается поучаствовать в «разруливании» этой непростой ситуации. И делает это с пафосом, отличающим в нем бывшего секретаря партийного обкома:

– Будет политически правильно, если мы сообщим на борт, что с Самаранчем встретится премьер-министр России!

– А если Силаева нет на месте? Если он не может?

Петров вновь погружается в раздумья. Чувствуется, мысленно просчитывает плюсы и минусы своего участия и неучастия в этом каверзном деле. И, видимо, решив, что неучастие может быть расценено Ельциным как недружественный шаг (уклонился, не подставил плечо – стало быть, ненадежен), обреченно вздыхает:

– Что ж, тогда придется мне.

Позвонить на борт и все деликатно объяснить Самаранчу поручили сотруднику Дмитрия Рюрикова, помощника президента по международным делам. Тот отнесся к поручению вполне спокойно, как и положено работнику дипломатического протокола:

– Что я должен сказать относительно Бориса Николаевича? Почему он сегодня не может его принять?

– Если б только сегодня, – дежурящий в приемной Диваков горько усмехается. – Он, по всей видимости, и завтра его не примет.

– Но я ведь должен как-то все объяснить?

На сей раз Петров не задерживается с ответом: Борис Николаевич заболел!

Реакция президента МОК не заставляет себя ждать. Через пару минут с борта приходит сообщение: господин Самаранч намерен встречаться только с президентом Ельциным, а коли тот заболел и не может его принять, самолет ложится на обратный курс.

Наутро оппозиционная пресса принимается строить разные версии относительно несостоявшейся встречи, одна страшнее другой – от «запил» до «застрелился». Но шефа разгневали не они, а объяснение, предложенное Самаранчу – «заболел». Такого гнева, да еще выраженного в столь агрессивных тонах, я лично не наблюдал за все время нашего знакомства:

– Кто сказал, что я болен?! Ельцин никогда не болеет! Ельцин здоров! Уволить! Немедленно!

Сначала мы думали, что всех нас выставят за порог, и с ним останется только Коржаков, един во всех лицах. После – что придется прощаться с Димой Рюриковым, к которому уже успели привыкнуть. Но, в конечном счете, весь гнев пал на «стрелочника» – шеф повелел уволить ни в чем не повинного рюриковского помощника. Парня жалко. Он всего лишь ретранслировал распоряжения главы президентской администрации. Что тот ему велел сказать, то он и озвучил Самаранчу. В чем же его вина? Все попытки Илюшина (и даже исчезающего в любой конфликтной ситуации Петрова) как-то смягчить высочайший гнев не увенчались успехом.

И какой же из происшедшего следует вывод? Увы, печальный. Почему-то не могу отделаться от мысли: фундаментальный ельцинский принцип, о котором он мне сам говорил не единожды – «Ельцин не мстителен и умеет прощать!» – больше не действует. Другие времена, другой Ельцин.

…Вчера, 25 декабря 1991 года, Михаил Сергеевич Горбачев объявил о своей отставке. Не стало СССР, не стало и его президента. Но страна-то, пусть усеченная, но осталась, и народ остался. А он, по сути, все еще советский и не отвык от советских традиций. Например, от того, что 31 декабря, перед самым боем кремлевских курантов глава государства поздравляет его с наступающим Новым годом. Неплохая, кстати, традиция. Почему от нее нужно отказываться?

Ельцинские спичрайтеры, Пихоя с Ильиным, готовят поздравительный текст. Я договариваюсь с телевизионщиками насчет записи. Все идет своим чередом. Но Илюшин обеспокоен:

– Ох, не нравится мне что-то наш шеф, ох, не нравится!

И как в воду глядит – когда уже все готово, Ельцин вдруг исчезает из поля нашего зрения, и от него нет никакой информации. Известно лишь одно – с ним Коржаков и охрана. Но хуже всего, что отсутствие шефа в Кремле не остается незамеченным российской и зарубежной прессой. От вопросов «Что с Ельцинам? Где Ельцин?» нет отбоя. Хоть трубку не бери. Не знаю, что и отвечать. Сказал бы, что заболел, так ведь после голову оторвет и сделает это прилюдно, чтоб все заметили и уразумели: Ельцин никогда не болеет!

После недолгих, но бурных дебатов решаем следующее: текст поздравления «дорогим россиянам» зачитает диктор, причем закадровым голосом.

Слава Богу, сегодня связанная с отсутствием Ельцина напряженность пошла на спад. Во всяком случае, мой телефон молчит. И все потому, что кто-то (не знаю, кем именно и по каким каналам) передал в прессу якобы официальную информацию: Ельцин на даче работает с документами. Мол, накопилось очень много вопросов, требующих осмысления и неотложного решения. Илюшин, как и я, ничего не знает об ее происхождении, но предполагает, что это творение Коржакова или кого-то из его подчиненных.

Это был первый случай использования формулы прикрытия: «Работает с документами». После, она стала применяться с такой удручающей регулярностью, что вызывала в обществе лишь насмешки. Но тогда, в конце переполненного утратами и надеждами 1991 года, все было воспринято как должное. В большинстве своем граждане отнеслись с пониманием и даже с сочувствием к тому, что у президента Ельцина совершенно нет времени на праздники. Видимо, Горбачев оставил ему после себя такое «наследство», что приходится работать, не поднимая головы, денно и нощно. И никого не покоробило, что перед боем курантов прервался Новогодний огонек, и россиян поздравил не глава государства, а сатирик Михаил Задорнов. Все решили, что таков новый стиль. А что? Так даже веселее, и более соответствует праздничному восприятию новогодней ночи!

…Январь пролетел, будто бы его и не было. Вроде я чем-то занимался, помнится, даже уставал порой, а вспомнить нечего. Пустые хлопоты. Живу с ощущением, что с государевой службой пора завязывать. Иначе совсем закисну. То ли я для нее не подхожу, то ли она мне не подходит. В итоге мы лишь мучаем друг друга. На днях у меня зашел об этом разговор с Павлом Грачевым. Не знаю отчего, но у нас с генералом как-то без напряга и взаимной корысти сложились полуприятельские отношения.

– Нравишься ты мне, тезка! Даже не знаю почему, но нравишься!

– Тогда ты должен меня понять: в тягость мне эта служба! В последнее время вообще перестал понимать, что я тут, в Кремле, делаю. А шеф, знаешь, что он мне на днях сказал? «Идите и делайте, что вам царь велел»! Каково, а?! Я, что называется, охренел. Такого от него еще ни разу не слышал. И это, поверь мне, пока только цветочки.

– Да, брат, ты конечно, не чиновник.

– Уйду я отсюда, Паша. Даже заявление писать не стану. Заберу вещички и уйду.

Генерал-десантник не слишком церемонится в подборе выражений:

– Ну и мудак! На хрена тебе это надо?! Думаешь, ты кому-то этим что-то докажешь? Я тебе скажу, как оно с моей, с солдатской колокольни видится: если решил отступать, отступай, но так, чтоб после вернуться и победить!

– Не хочу ни возвращаться, ни побеждать.

– Вот тогда, блин, не будет конца твоим поражениям! Такая о тебе слава пойдет, что после сто раз пожалеешь. А чтоб статейки свои где-то печатать, об этом даже и не думай. Никто не захочет печатать Павла Вощанова!

– Да и бог с ними, со статейками.

– Знаешь, как тебе надо поступить? Зайди к шефу и скажи: «Отпустите меня, Борис Николаевич! Вы – такой выдающийся политик! Такую историю вершите! Я просто ох***ю от того, как вам это удается! Но, понимаете, чувствую, не дотягиваю я до ваших задач. Рядом с вами должен быть такой человек, чтоб хоть немного соответствовал вашему уровню».

Вначале показалось, генерал шутит. Теперь вижу, вполне серьезен. Но в своем отношении к его словам запутался. Отвергнуть с возмущением? Осмеять? Расспросить поподробнее, как это все должно выглядеть?

– Ты меня понял? Сделаешь так, как я говорю, он тебя обнимет и скажет: уходи, Паша, раз уж ты так решил!

– А он меня и без твоих слов держать не станет. Не задумываясь скажет: уходи! Еще и в спину подтолкнет. А, может, и куда пониже спины.

– Расстаться надо с миром. Ты тогда хоть работать сможешь спокойно. Ни одна сволочь в твою сторону не плюнет. А вдруг вернуться захочешь? Вдруг ему сильно понадобишься?

– О чем ты говоришь?! И не понадоблюсь, и не захочу. Забудет обо мне на второй день, – вспоминаю Гену Харина и вношу уточнение: – Ровно через три минуты забудет!

Может, все мои проблемы, что я слишком воспарил в своих замыслах? Сначала стал самым молодым в стране руководителем научного института. После, за считанные месяцы – одним из известнейших в стране политических обозревателей. Потом Ельцин. Какой бы он ни был, но работать рядом с главой государства – такое доводится немногом.

К счастью, есть кому осадить мою воспарившую гордыню. Один из таких – Василий Михайлович Песков, легенда отечественной журналистики, создавший в ней направление, совершенно неповторимое в своей притягательности. Еще до прихода в «Комсомолку» видел его по телевидению чуть ли не еженедельно, но никогда не думал, что доведется общаться, что называется, в живую. Хотелось бы, конечно, сказать о дружбе, но, увы, не имею на то права, поэтому скажу скромнее – знакомством с Песковым горжусь безмерно. Так вот, на днях старик сказал мне не без намека: те птицы, что взлетают, стремительно набирая высоту, как правило, неспособны на долгие перелеты.

Я быстро взлетел, а потому надолго меня не хватило.

…Все, решено – съезжу с Ельциным в Париж, и ухожу! Только не так, как советовал Грачев, а как сам задумал – не прощаясь и не подавая прошения об отставке. Ушел, и с концами. Но не сейчас, а когда вернусь из Парижа. Уходить накануне официального визита, к тому же не имея замены, – ставить коллег в очень тяжелое положение. Они справедливо расценят это как свинство, и будут правы. Так что надо ехать. Как-нибудь выдержу. Тем более визит недолгий, всего-то три дня. Только надо бы позвонить в Будапешт Ряшенцеву. Вдруг сможет прилететь. Давно не виделись, да и посоветоваться надо. Хотя, конечно, знаю, что он мне скажет: не дури! И по-своему будет прав: в нынешнем качестве я ему более полезен, нежели отставной козы барабанщик.

– Привет! Ты можешь прилететь в Париж? Надо поговорить.

– А когда вы там будете?

– С 5-го по 7-е февраля.

– Хорошо, прилечу утром 6-го.

– До встречи!

…Со времени нашей последней поездки во Францию прошло чуть больше года, а как все изменилось! Помнится, в тот раз и в Париже, и в Страсбурге Ельцина принимали как незваного и нежеланного гостя: «Ну, раз уж приехал, поглядим, что это за фрукт!». Сейчас все по-другому. Всюду реют российские триколоры. У трапа поджидает президент Миттеран с супругой. Торжественность момента подчеркивают кивера и сабли почетного караула. А еще военный оркестр, старательно исполнивший российский гимн на музыку Глинки, не особо пригодную для духовых инструментов. И уж о чем год назад я и подумать не мог – в павильоне почетных гостей выстроились в ряд члены французского правительства, нетерпеливо ожидающие представления российскому президенту.

И, конечно же, совсем не тот Борис Николаевич. Совсем не тот! Не смурной, как тогда, а радостный и горделивый. В какие-то моменты даже, кажется, чуточку высокомерный.

Наш министр Козырев старается все время быть у него на виду. Даже непосвященным заметно, что его буквально распирает от гордости: вот, мол, чего я добился! Что ж, надо признать, встреча и впрямь удалась. Только попробовал бы он организовать что-то подобное год назад, когда социалист Миттеран свой восточный курс ориентировал исключительно на «отца советской перестройки» Михаила Горбачева, а на нашего шефа смотрел как на политическое недоразумение. Это сейчас он оказывает ему всяческие знаки внимания, а тогда разве что два пальца не подавал при рукопожатии. Но я уверен, на сто процентов уверен: не было бы тогдашнего провала, не было бы сегодняшнего триумфа! То, что сейчас всё, даже протокольные мелочи, чуточку помпезнее положенного по протоколу – «комплекс вины» французского руководства.

Пышная встреча с флагами, гимнами и ротой почетного караула повторяется на плацу перед Елисейским дворцом. А после нее происходит то, что шеф более всего ценит во встречах с главами ведущих государств мира – беседа с глазу на глаз с президентом Франции. Венчает день многолюдный обед в честь Ельцина. В общем-то, обед как обед, ничего примечательного. Разве что бросающаяся в глаза нервозность Наины Иосифовны, пристально следящей за тем, чтобы супруг меньше пил и больше закусывал. Похоже, ей это не вполне удается – шеф заметно хмелеет и становится напористо-агрессивным. В его застольном общении с французами начинают проскальзывать нотки былой обиды. Сидящий за соседним столом Гайдар жалостливо поглядывает в его сторону, но не решается прервать долгие и не всегда понятные хозяевам ельцинские монологи.

В прежних наших поездках за рубеж на подобных мероприятиях рядом с Ельциным всегда садился Суханов и с трепетной ответственностью выполнял нынешние застольные функции Наины Иосифоны, то есть следил, чтоб тот меньше пил, а главное – чтоб не забывал закусывать. Сейчас он лишен от этой тяжкой, но, как он и по сей день считает, почетной обязанности. Даже если рядом с шефом нет супруги, она, эта обязанность, лежит уже не на нем, а на Коржакове. Казалось бы, живи и радуйся! Но нет – косо и, как мне кажется, с некой доли ревности поглядывает на охранника: все ли тот делает, как должно? А ну как не уследит?

А по мне, так и Бог бы с ним! Как говорится, баба с возу. Но Лев Евгеньевич недоволен, и его недовольство начинает распространяться на все остальное. В частности, на комнату в Версальском дворце, в которой его поселили. Считает, что слишком маленькая, а главное – не рядом с шефом. Как он сказал перед тем, как мы разошлись ко сну: занизили статус. А я считаю, нужно смирить гордыню. Во всяком случае, французы тут ни при чем. Им все равно, как нас расселять, – как указал русский протокол, так они и сделали. А наш нынешний протокол во всем ориентируется на требования шефа безопасности. Так что надо смирить гордыню и принять как должное новую реальность: это прежде мы были для Ельцина какими— никакими, а все ж соратниками. Теперь – слуги, челядь. А в этом деле у Коржакова опыта – не чета нашему. Кагэбэвские «девяточки», из числа прикрепленных, кроме охранных функций, испокон веку еще и прислуживали. И не потому что так было положено. Делали это добровольно, ибо их положение и карьерный рост всецело зависели от настроений и капризов охраняемого лица.

Завтра непростой, хлопотный день. Так что надо настроить себя на позитив…

Как же мне нравится аскетизм моей версальской кельи! Она просто дышит XVII веком! Кажется, сейчас выгляну в коридор, а по нему, позвякивая шпорами, шагают мушкетеры одного из живших здесь Людовиков. Мог ли я в детстве мечтать о таком?!

А еще я очень доволен обнаруженным в ванной презентом от Франсуа Миттерана – набором новомодной мужской косметики Fahrenheit. Ничего подобного у меня еще не было!

А аромат постели?! Чудо! Лежишь, как на лугу в разнотравье. А пуховое одеяло?! Его даже не чувствуешь! Вот она, жизнь при королевском дворе!

Закрываю глаза, но прежде, чем уснуть, прошу Господа о снисхождении: дай, Боже, мне силы пережить это последнее в моей жизни испытание Ельциным!

…Второй день визита – сплошная кутерьма. Сначала протокольные мероприятия – беглый, скорее для галочки, осмотр достопримечательностей Парижа и возложение венка к могиле Неизвестного солдата. После этого – череда встреч продолжительностью в час или чуть более того, на которых скороговоркой будут произноситься дежурные слова о важности дружбы и сотрудничества между Францией и Россией.

Тон рабочему дню задает мэр Парижа Жак Ширак. Он, явно в пику Миттерану, устраивает шефу бурную встречу, с овациями и ликованием многочисленных представителей городской власти. Ельцин доволен. Очень доволен. Почти как русский император Александр I в тот самый момент, когда его войска с триумфом вступили в Париж.

Утром, проснувшись, я ломал голову: как же Ряшенцев сможет ко мне подойти, чтоб договориться о встрече? Сотрудники безопасности даже на пушечный выстрел не подпустят его к русской делегации. Но, поразмыслив, пришел к выводу, что беспокоюсь напрасно. Рядом с ним обязательно будет наш вездесущий друг Фредерик Шапю, у которого среди больших французских начальников, отвечающих за визит российского президента, наверняка отыщутся какие-нибудь давние знакомцы, которые все устроят. А когда они у него не отыскивались?!

Так оно и случается – в мэрии, в окружающей Ширака толпе городских чиновников и депутатов, замечаю самодовольно улыбающихся друзей: добро пожаловать к нам в Париж!

– Будет вам дурака валять! У меня времени в обрез. Давайте быстренько договариваться, когда и где встречаемся.

Оказывается, Ряшенцеву известно о нашей программе на сегодняшний день много больше моего:

– Слушай сюда, мой друг! Вечером у вас встреча с русской эмиграцией. Думаю, вы там долго не задержитесь, потому как графья да князья к твоему шефу не особо благоволят. После этой встречи – обед от имени Национального собрания. На нем будет уйма народу. Фредерик договорился, и тебя посадят за стол на отшибе. Так что если оно будет пустовать, никто из твоих начальников этого не заметит.

– Это хорошо. Но я так и не понял – где и во сколько встречаемся?

– Мы будем ждать на улице Гренель, у входа в резиденцию российского посольства, с 18 до 18:30. Как сможешь, так и выйдешь к нам.

– А что после? Боюсь, меня французская охрана не пропустит ночью в Версаль.

– И этот вопрос нами решен. У нас есть телефон сотрудника российского посольства, которого специально закрепили за тобой. Вечером мы позвоним ему, и он на своей машине отвезет тебя в Версаль на ночлег.

– Ну вы и аферюги!

– И прошу тебя, нигде не перекусывай, не перебивай аппетит!

После мэрии калейдоскоп встреч замелькал в бешеном ритме. Сначала – 45-минутный завтрак с премьер-министром. После – все бегом, бегом! – беседа с председателем Сената. Она, правда, была не столь скоротечной, как предыдущая, проговорили почти полтора часа, но из-за этого пришлось ужать до получаса встречу с деловыми кругами Франции. На лицах богачей читалось разочарование. Многие приехали из других городов, а оказалось, лишь затем, чтоб поглядеть на многозначительно улыбающегося российского президента. Лишь единицам удалось, пожимая руку Ельцину, произнести какие-то слова касательно деловых интересов в России.

Помнится, вчера вечером, перед сном, я попросил Господа дать мне силы пережить это последнее испытание Ельциным. И он-таки мне их дал! Правда, немного не рассчитал, и хватило не на весь день. К вечеру, к встрече с русской эмиграцией Франции, я уже до краев переполнен недовольством и стараюсь не быть подле Ельцина. Раздражает все – и его слова, и мимика, и жесты, и манера общения. Понимаю, что так нельзя, но ничего не могу с собой поделать. Просто беда!

…В резиденции посольства на улице Гренель собрались представители всех волн русско-советской эмиграции. Чувствуется, что в своем отношении к Ельцину они далеко не единодушны. Титулованные «старики» не горят желанием восторгаться новым властителем. Недавние соотечественники, напротив, охотно выстраиваются в очередь лишь для того, чтоб пожать руку ему и выразить благодарность за происшедшие перемены. В обществе элегантно одетых господ (явно – эмигрантский бомонд) замечаю всемирно известного музыканта Мстислава Ростроповича. Памятуя о проведенных вместе часах в осажденном путчистами Белом доме, подхожу поздороваться:

– Мстислав Всеволодович, вы меня не помните? Павел Вощанов, помощник Бориса Николаевича. Вы отдыхали ночью у меня в кабинете…

– Голубчик ты мой! Конечно! Как же я рад!

Уверен, мэтр меня не вспомнил, но расцеловывается, как с давним и очень близким приятелем. Его супруга смотрит на происходящее с нескрываемым недовольством, будто я подошел выклянчить у мэтра немного франков на пиво и сувениры для родственников.

– Дружочек мой, мне это делать неудобно, а ты шепни Борису Николаевичу, чтоб он здесь не особо поругивал Горбачева. К нему, знаешь ли, тут не все…

Закончить фразу не удается – мимо пулей пролетает разгневанный шеф, а за ним следом Коржаков и весь руководящий состав российской делегации. Завершает процессию невозмутимый Илюшин, неторопливо идущий с неизменной папочкой в руках.

– Что-то случилось?

– А-а, – Илюшин досадливо машет рукой, – тут ему кое-кто наговорил всяких малоприятных слов, вот он и взбеленился.

– Значит, мы уже уезжаем?

– Это было бы неправильно понято. Филатов с Гайдаром убеждают побыть еще хотя бы минут десять-двадцать. Чтоб никто не подумал, будто обиделся.

Чувствую, настал момент, когда я должен предупредить, что какое-то время буду отсутствовать:

– Виктор Васильевич, а что если я исчезну на этот вечер? Хочу с друзьями повидаться.

– Сегодня вообще не стоит попадаться шефу на глаза, так что… Но ночевать, надеюсь, будешь в Версале?

– Конечно.

– Тогда давай.

Господи, вот она, ниспосланная тобой воля! И вот они, друзья, с которым легко и приятно! Спасибо тебе, Господи, что дал силы дожить до этого часа!

Сидим в маленьком, но чертовски уютом ресторанчике, с безумно вкусной кухней. Фредерик отправился по каким-то неотложным делам. Как съязвил Ряшенцев, чтоб обрушить фондовую биржу где-нибудь в Гонконге или прикупить и сразу перепродать Панамский канал. Так что мы трапезничаем без него. И это к лучшему. Все-таки он не нашенских кровей.

– Понимаешь, не могу больше! Не могу! Задыхаюсь! Меня уже от одного его вида с души воротит!

Как ни странно, но прагматичный Ряшенцев относится к моим планам с сочувствием и пониманием:

– Уходи! Прямо сейчас! Напишешь прощальную записку, и со мной в Будапешт. Я совершенно серьезно!

– Нет, Володька, мое исчезновение заметят французы. Представляешь, какой будет звон на весь свет? «В Париже исчез пресс-секретарь президента Ельцина» – это ж сенсация мирового масштаба! Оно нам надо?

– Тогда возвращайся в Москву, пиши шефу записку, и сразу ко мне.

– Ты не думаешь, что это будет ошибкой?

– Ошибка, это себя насиловать.

…Оттепель – большая редкость для февральской Москвы. Можно было бы радоваться нежданно наступившей весне, если б не мутные ручьи, вытекающие из-под осевших сугробов и впадающие в огромные лужи, отчего-то чаще всего разливающиеся на перекрестках, посреди пешеходных переходов. Зато в Кремле, вовремя избавленном от снега и дорожной наледи, все радует глаз и слух. И сухой асфальт, и играющие солнцем окна, и звонкая капель тающих сосулек, и гомон ошалевших от солнечного тепла птиц. Вроде бы не так уж и высока кремлевская стена, а за ней будто другая страна, с другим, более мягким климатом.

По возвращении из Парижа сказываюсь больным и несколько дней не выхожу на службу. Но сегодня суббота. Значит, никто из начальников не повстречается и не станет задавать ненужные вопросы насчет планов на ближайшее будущее. Потому что план у меня один – забрать из кремлевского кабинета свои вещички, оставить у дежурного прошение об отставке и ближайшим же рейсом улететь в Будапешт. Побуду там до тех пор, пока не уляжется вызванный моим уходом шум-гам.

В Белом доме у меня было ощущение, что я там надолго, потому и тащил к себе в кабинет все, что могло сгодиться в работе. Один архив газетных публикаций занял чуть ли не целый шкаф. В Кремле такого ощущения не было с первого же дня. Поэтому моя личная собственность умещается в одну, правда, объемистую спортивную сумку. Чтобы исключить какие бы то ни было обвинения со стороны новоявленных радетелей безопасности, запираю в сейф оружие и документы с грифом «Секретно», а ключ заклеиваю в конверт и отдаю дежурному по приемной.

Теперь самое главное – нужно написать прошение об отставке. Мучаюсь над ним битый час, но так и не могу добиться требуемого результата – чтоб не чувствовалось никакой личной обиды, но чтоб шеф понял, что ухожу от него не просто так, а разочаровавшись. И в нем, и в политическом курсе, и в стиле его руководства. В конце концов бросаю это занятие, и пишу короткую записку руководителю Секретариата Виктору Илюшину, которому подчинены все помощники президента. Объяснение своего ухода свожу к незатейливой мысли: Борис Николаевич не испытывает нужду в пресс-секретаре (во всяком случае, таком, как я), а потому не считаю возможным продолжать исполнение этих обязанности. Сочтет нужным – передаст шефу. Не сочтет – и ладно. Запечатываю написанное в конверт и тоже отношу в приемную. Секретарь смотрит с удивлением: это все или ты еще что-нибудь принесешь?

Теперь все! На этом заканчивается моя жизнь «при Ельцине». Могла бы, конечно, закончиться и получше, без душевной опустошенности, но уж как вышло, так вышло.

Возле Спасских ворот встречаю коменданта Кремля генерала Барсукова. Вот уж кому не позавидуешь. Отвечает за все, а покомандовать им норовит любой президентский охранник.

– Что это тебе не отдыхается? – и с удивлением смотрит на мою сумку. – Работу на дом берешь?

– Да нет, не работу…

– А-а, – и усмехается, – а то я подумал, что теперь у нас еще и про тебя станут говорить: «Работает дома с документами».

Вечером из Будапешта звонит Ряшенцев. Судя по голосу, настроение у него прекрасное:

– Вещички из Кремля забрал? Заявление написал? Молодец! Я вот что подумал: наверное, не стоит тебе брать билет до Будапешта.

– Та-ак!

– Давай на всякий случай перестрахуемся, слегка запутаем следы, мало ли что.

– И куда же мне прикажешь лететь?

– В Стамбул. Завтра рано утром у Али Шена из Ленинграда вылетает какой-то борт. Я с ним договорился, командир «присядет» во Внуково и подберет тебя.

– И что я буду делать в Стамбуле?

– Ничего не будешь делать. Сразу пересядешь в другой самолет и полетишь в Софию.

– Час от часу не легче! Там-то что буду делать?!

– Там я тебя встречу.

– И что дальше?

– Вечером тебя ждет Желю Желев.

– Ну, и намудрил же ты, Володька…

– В общем, завтра вечером ужинаешь с президентом Болгарии.

– Это твоя инициатива?

– Его! Еще вопросы имеются? Нет? До завтра!

Начинается новая жизнь. Какой-то она будет? Черт ее знает! Но какой бы ни была, а в ней теперь все будет зависеть только от меня, и не от кого больше. Разве это не счастье? Истинная сладость свободы ощущается только после неволи.

Спустя несколько месяцев мой оставшийся в Кремле помощник Алексей Новиков расскажет забавную историю, связанную с моим уходом.

Дело было в поездке президента России по просторам вверенной его заботам страны. Кажется, по Карелии. Журналисты кремлевского пула передвигались на специально выделенном для них комфортабельном автобусе, как и положено, в сопровождении двух сотрудников Службы безопасности. В долгой дороге пишущую братию утешают две вещи – легкая выпивка и непринужденный разговор. В тот раз все именно так и было. Причем охранники не отстранились от питейного настроя сопровождаемых лиц, а разделили с ними скромную трапезу. Но журналисты были б не журналистами, если бы не использовали момент для того, чтобы порасспросить коржаковских парней про кремлевские таинства. Кто-то задал вопрос:

– А все-таки почему Вощанов ушел?

– Ушел? – охранник насмешливо скривил рот. – Не ушел, а сбежал. Его же со дня на день должны были арестовать. А ему, видно, кто-то шепнул.

– А было за что арестовывать?

– Конечно! За взятки. Когда мы после его бегства вскрыли у него в кабинете сейф – каких там только купюр не было! И зеленые, и красные, и синие. Со всех собирал, гад!

– А почему он их не забрал?

– Так в сумку ж не уместились! Дежурный у Спасских ворот после показал, что он ее еле пёр, аж сгибался весь.

Жаль, запамятовал имя того охранника. Лицо помню, а имя не вспоминается. А спросить уже не у кого – Леша Новиков умер через полтора года после своего ухода из Кремля. Говорят, крепко пил. Типичный синдром невостребованности. Думал, с записью в трудовой книжке о службе «при Ельцине» будет нарасхват, а вышло наоборот…

Часть вторая

Надо признать, человек частенько заблуждается относительно себя – то переоценит свое значение в окружающем мире, то преувеличит интерес этого самого мира к своей персоне. Я тоже думал, что уезжаю в Будапешт на пару месяцев, чтоб переждать шум-гам, вызванный моим неожиданным уходом от Ельцина. А шума-то особого и не случилось! Телевизионные аналитики поговорили день-другой, посудачили, и все стихло. Интерес долго не угасал лишь у аккредитованных в Москве западных журналистов. Да и то, если разобраться, не ко мне лично, а к тому кремлевскому миру, о котором теперь мог позволить себе рассказать что-нибудь пикантное. От кого им еще такое узнать, как не от якобы обиженного отставника? Те, что при должности, себе подобного не позволят даже под пытками.

Что касается «кремлевской мести», которой начинал стращать мой друг Ряшенцев, лишь только речь заходила о возвращении в Москву, то ее тоже не было и в помине. Спустя несколько дней после моего ухода из Кремля Ельцин самолично позвонил главному редактору «Комсомолки» Владиславу Фронину, произнес несколько хвалебных слов о моих талантах и достоинствах и попросил сделать все возможное, дабы его бывший пресс-секретарь мог продолжить работу на творческом поприще. Понятно, что никаких симпатий при этом ко мне не испытывал. Просто в ситуации, когда оппозиция набирает силу, для него это лишняя головная боль, если вдруг вчерашний помощник переметнется к врагу. Не то чтоб знает слишком много потаенного, хотя и не без этого, но политический эффект все же нежелательный. Легче позвонить и проявить заботу. Что и было сделано.

А вот оппозиционеры разыскивали меня весьма настойчиво. Дома в Москве телефон буквально не умолкал. Я оказался востребованным всеми, кто против Ельцина. От ортодоксальных коммунистов Полозкова до либералов Вольского. Чего мне только не предлагали – учредить партию, создать политический клуб, издавать резко оппозиционную газету, принять участие в избирательном блоке! Всего и не перечислить. Пожалуй, это и было главной причиной моего долгого сидения в Будапеште. Конечно, большая политика – наркотик, от которого трудно отказаться «без ломки». Но есть некий предел грехопадения, за которым наступает политическая всеядность, когда тебе неважно, с кем и в чем, главное – чтоб о тебе не забыли. Только после Кремля, где хорошо ли, плохо ли, но действительно вершилась какая-то политика, не хотелось опускаться до уровня примитива. Образно говоря (если развивать мысль, что политика – это наркотик), не хотелось переключиться с кокаина элитарных салонов на нюханье скипидара в грязном подъезде. И в том, и в другом, безусловно, присутствует грех. Но уж если грешить, так грешить красиво и по большому счету.

Но всему – и хорошему, и плохому – когда приходит конец…

Вчера в Будапешт (и как только раздобыл номер моего телефона?) позвонил Федор Сизый, коллега по «Комсомолке», с которым приятельствовали еще до моего ухода к Ельцину. С полчаса с вдохновением рассказывал о своих наполеоновских планах:

– Мы сделаем лучшую в России газету! Как тебе такое название: «Деловой вторник»?

– Почему «деловой» и почему именно вторник, а не среда и не пятница?

– Будет и среда, и пятница! В перспективе это вообще будет ежедневная газета. А «деловой», потому что деньги дает «Газпром», Рэм Иванович Вяхирев. Он мой друг, понимаешь?

– А как же «Комсомолка»?

– Для начала, «Деловой вторник» будет ее еженедельной вкладкой. Ты, кстати, в «Комсомолке» тоже сможешь печататься. Я говорил о тебе с Фрониным. Он сказал: нет проблем!

Вот теперь сижу и мучаюсь: что я здесь, в Будапеште, кисну? Там, в России, жизнь бьет ключом. Вон даже Федор, на что разбитной гуляка, и тот затевает какое-то серьезное дело. А я?! Хуже эмигранта! Сажусь утром в подаренный Ряшенцевым «Мерседес» и катаюсь бесцельно по всей округе. А придет в голову попить словацкого пива, так еду аж до самой Братиславы, лишь бы время убить. В общем, поря возвращаться. Хочу домой!

Ряшенцев смотрит на меня с жалостью, как на тронувшегося умом беглого каторжника, вдруг затосковавшего по соляным копям:

– Ну и куда ты поедешь? В Москву? Там тебе кремлевские дружки сразу припомнят твое предательство.

– Да кому я нужен!

– Или влезешь в какую-нибудь авантюру, за которую тебя и прибьют.

– Ладно каркать-то! Поди, и сам не знаешь, как от меня побыстрей избавиться.

– Дурак ты, мой друг, вот что я тебе скажу!

«Отвальную» устроили под Будапештом, в маленьком городке Сентендре, некогда основанном спасшимися от турок сербскими купцами. В ресторанчике деревенского дизайна ели великолепный венгерский гуляш и пили вино. Про мой предстоящий отъезд не было произнесено ни слова. И только когда шли к машинам, Ряшенцев вдруг сказал, причем так, чтоб никто другой не услышал:

– Ох, нехорошее у меня предчувствие! Ты уж там поосторожней, понапрасну не лезь на рожон.

Владимир Игоревич Ряшенцев – одно из самых значимых обретений в моей жизни. С ним связаны наиболее яркие ее эпизоды в «эпоху Ельцина». Он умер в Америке в 1997 году, не дожив и до 50 лет. Было ему всего-навсего 47. И такой странный диагноз – «коровье бешенство». С одной стороны, правдоподобен – когда мы собирались у кого-нибудь дома и хозяйка крутила фарш для котлет или пельменей, миску надо было оберегать пуще зеницы ока, мог съесть чуть ли не половину. А с другой стороны, как-то странно выглядит подобный уход после острейших конфликтов с властями разных стран, многие из которых так или иначе были связаны с политикой. Точку в истории его гонений поставила до конца не изученная медиками губчатая энцефалопатия. Проще говоря, жизнь оборвал кусочек сырого мяса.

Это был единственный человек, которого вдохновляли мои даже самые бредовые фантазии. Ему было одинаково интересно и делать деньги, и участвовать в политических и околополитических проектах.

Но однажды все переменилось – Ряшенцев влюбился и затосковал по тихой жизни. Без гонений, без угроз, без адреналина в крови. И сразу же зашаталась созданная им (признаюсь, не без моего участия) компания «Российский дом». В одночасье этот Дом стал домиком, причем карточным. Очень и очень жаль, что все так печально закончилось. И жаль, что рассыпалась великолепная команда – прекрасные специалисты и, что еще важнее, отличные ребята.

Часто вспоминаю те времена. И жалею, что неповторимы…

…Как все-таки быстро и неумолимо летит время! Кажется, только вчера ушел от Ельцина, а пролетело-просвистело два с лишним года. На дворе декабрь 94-го. Пора задуматься о празднике с оливье и хороводом вокруг елки. Главный вопрос – где и с кем встречать. Может, поехать к Ряшенцеву в Будапешт? Давненько не виделись, не до встреч было – он что-то без устали продавал и покупал, я, не разгибая спины, строчил заметки в «Комсомолку» и в «Деловой вторник». Сколько же я их понакропал за эти два года! И едва ли не каждая про политику президента Ельцина. Дима Муратов (за эти два года в его жизни тоже кое-что переменилось – стал главным редактором «Новой газеты») по поводу моего творчества не устает насмешничать: мол, у тебя при прежнем режиме все сводилось к неизменному выводу, что «Во всем виновата Коммунистическая Партия Советского Союза!», при нынешнем – «Во всем виноват Борис Николаевич Ельцин!».

Что ж, признаю – творчество мое не лишено некоторой монотонности. Ну, а кого же еще критиковать политическому обозревателю, как не Власть? Не был бы Ельцин президентом Ельциным, я бы о нем, может, и не вспомнил, а так – вот он, мой главный герой! Хотя, допускаю, кому-то может прийти в голову, что Вощанов-де переполнен обидами и одержим местью, и, в этом смысле, психически ненормален. Не хотелось бы, чтоб так думали коллеги и мой читатель. Но и оправдываться по поводу каждой публикации – ничего глупее не придумаешь.

Хорошо помню, как тяжело давалась первая заметка с критикой Кремля и его хозяина. В голове не укладывалось – я, и вдруг супротив Ельцина! Никогда бы не подумал! Но пересилил себя, написал, чем вызвал у прежних коллег не самые добрые чувства – у кого-то гнев, у кого-то досаду. Но шеф никак не прореагировал. И не потому что посчитал себя выше перебранки с отставным слугой, а потому что просто-напросто уже крайне редко берет в руки газеты. Даже телевизор, и тот смотрит от случая к случаю. Как шепнул мне по секрету один из сотрудников Службы безопасности, с недавних пор о публикациях в прессе Борис Николаевич знает исключительно в пересказе Коржакова, а тот докладывает лишь о том, о чем посчитает нужным доложить. Мои заметки, видимо, ценятся не дороже щенячьего визга: к чему отвлекать шефа такой ерундой?

…Предпраздничные раздумья прерывает секретарь главного редактора:

– Тебя к телефону требует какой-то, судя по тону, очень важный господин. Говорит, ты его хорошо знаешь, что вы вместе работали. Подойдешь или сказать, что тебя нет и уже не будет?

Кто же это такой? Бывшие коллеги по Белому дому, а уж тем более по Кремлю, меня не часто жалуют своим вниманием. Можно сказать, вообще не жалуют.

– Слушаю!

– Это Баранников Виктор Павлович. Помнишь такого?

Вот уж кого никак не ожидал услышать! Генерал армии, бывший министр внутренних дел, а позднее – министр безопасности Российской Федерации. Был уволен Ельциным в июле 1993 года «за нарушение этических норм и за серьезные недостатки в работе». Но ни сам президент, ни кто-либо из его аппарата так и не раскрыли суть этих формулировок. Используя старые связи на Лубянке, мне тогда удалось для себя кое-что прояснить. Оказалось, что формальная причина отставки достаточно серьезна – гибель почти половины бойцов 12-й заставы Московского погранотряда на таджикско-афганской границе и ее захват боевиками под командованием полевого командира Хамидулло. Но главным обвинением было не это, а «нарушение этических норм». В чем его суть? Баранников якобы вступил в неслужебные е отношения с Борисом Бирштейном, главой фирмы «Сиабеко», поднявшемся до бизнес-высот на волне чубайсовой приватизации. Но у Кремля не нашлось неоспоримых фактов, напрямую доказывавших коррумпированность «силовика». Поэтому президент отправил его в отставку, а не под суд.

Такова официальная версия. Люди с Лубянки излагали мне другую, неофициальную: Бирштейн – двойной агент, одновременно работавший и на нашу госбезопасность, и на израильскую разведку, а его «Сиабеко» – чуть ли не кошелек КГБ, коих в советские времена было множество. Баранников имел с ним исключительно служебные отношения, лишенные личной корысти. Отставка же вызвана тем, что на бизнес Бирштейна положил глаз всемогущий Коржаков, который не мог допустить, чтобы такие деньги были неподконтрольны его Службе. Несколько докладов Хозяину – Баранников в опале. Возможно, незаслуженной. Подчеркиваю: возможно. Обида и невостребованность привели отставного генерала в восставший против Ельцина Белый дом, за что после и отсидел пять месяцев в «Матросской тишине». Вот такая версия. Сразу оговорюсь – никем не проверенная и не доказанная. Правдивая она или нет? Кто ж знает. По крайней мере, правдоподобная.

– У меня к тебе просьба – повстречайся с одним человеком…

– Что за человек?

– Мы с ним вместе работали. Он покажет кое-какие документы. Думаю, они тебя, как журналиста, заинтересуют.

– Это насколько срочно?

Генерал молчит. Наверное, ему кажется, что я попросту не горю желанием откликаться на его просьбу, но, чтобы не обидеть давнего знакомца, к тому же незаслуженно пострадавшего в октябре 93-го, наспех придумываю отговорку. Поэтому поясняю свой вопрос:

– Дело в том, что я на Новый год улетаю…

– Куда, если не секрет?

– В Будапешт.

– Можешь оставить свои координаты? Как тебя там найти?

…Вчера в Будапеште объявился человек Баранникова. Лучшего дня для серьезного разговора он, конечно, не мог придумать – 2 января! Поэтому самое подходящее место встречи – пивной ресторанчик.

– Простите, как мне к вам обращаться?

– Да как вам угодно. Хотите – «товарищ», хотите – «приятель», хотите – придумайте любое удобное вам имя (только не женское).

– Можно я буду называть вас: «человек Баранникова»?

– Нельзя, – «приятель» открывает портфель и достает из нее папку, давая понять, что шутки кончились. – Здесь подписанные Ельциным документы о техническом перевооружении его Службы безопасности. Из них вы поймете, как Коржаков «перевооружается», не забывая о своем кармане. А еще кое-что об участии людей из окружения президента в приватизации госсобственности. Тут такой запашок воровства, что не продохнешь!

Листаю бумаги. Конечно же, это «бомба». Хотя насчет коржаковского кармана – всего лишь догадки. Из документов ничего такого не следует.

– Вы мне можете их оставить?

– Конечно. Это для вас. Копии.

«Приятель» делает глоток пива. Я бы сказал, какой-то дежурный, лишенный опохмелительного наслаждения глоток. Становится понятным, что вчера он не праздновал. Вот что значит чувство долга! Вот с кого нам с Ряшенцевым надо брать пример!

– Когда ждать публикацию?

– Стоп! Я же не тапер из ресторана: вы мне бросили на рояль купюру, я вам тут же сбацал любимую песенку. Дайте время изучить, проверить…

– Месяца хватит?

– Вы куда-то торопитесь?

Признаюсь, мне не по душе, когда в книгах, подобных этой, автор, особенно если он профессиональный журналист, слово в слово повторяет текст своих давних заметок. Это стало каким-то особым пенсионерским жанром – собрать воедино и опубликовать весь свой творческий архив. Если речь идет, к примеру, о таких авторах, как Василий Михайлович Песков или Ярослав Кириллович Голованов – такое более чем уместно. Один писал про Человека и Природу, другой – про Человека и Космос. Их тексты нестареющие. Людям и через сотню лет будет интересно их прочитать (если, конечно, к тому времени они вконец не отвыкнут от этого занятия).

В политической же журналистике текст живет очень недолго. Неделя-другая, и тема состарилась, а вместе с ней состарилась и мысль. Меняется ситуация, меняются мотивы, меняются акценты. Внимание читателя переключается очень быстро. Поэтому, когда автор, писавший о государстве, политике или политиках, собирает в книгу написанное им несколько лет назад, выглядит это, мягко говоря, жалко. Этим он как бы приглашает читателя разделить с ним его тихую стариковскую радость: «Вот, я еще в те годы это предвидел!».

Может, и предвидел. И что с того? Тогда это бередило мысль, рождало желание действовать, а сегодня, по прошествии времени, ничего подобного. Вроде эпитафии на надгробии.

…В Москве вовсю бушует весна. Настроение – лучше не бывает! Мало того что закончилась нелюбимая мною зимняя слякоть, так у меня еще и творческая удача – сразу в нескольких номерах подряд вышли мои заметки про Кремль. Про то, как люди из окружения президента участвуют в приватизации. Про византийскую роскошь жизни новоявленной политической элиты. И, конечно, про то, как Ельцин потворствует неуемным аппетитам своего фаворита – выделяет огромные деньги на техническое переоснащение коржаковской Службы, ставшей выше и важнее всех прочих «силовых» структур государства. Обо мне говорят. Меня цитируют. Меня хвалят. Настораживает одно – Кремль никак не реагирует, словно затаился и чего-то выжидает. Не к добру это. Ох, не к добру!

Где-то в глубине души шевелится чувство опасности: а ну как кое у кого в Кремле возникнет желание поквитаться? Только совсем не хочется об этом думать. Бог с ними, с этими кремлевскими мстителями! Мне все нипочем! Хожу эдаким именинником. Прямо как Плейшнер, опьяненный свободой и забывший о подстерегающей его опасности.

Бахвальство сродни глупости.

Весеннее утро. За окном голубое небо, искрящееся солнце и радостный щебет птиц. Все располагает к безмятежности. Поэтому звонок Владимира Николаевича Виноградова, бывшего сотрудника центрального аппарата КГБ, полковника запаса, в перестройку переключившегося на бизнес и добившегося в нем немалых успехов, воспринимаю с удвоенной радостью. Удвоенной, потому что мы не просто знакомы, а еще и приятельствуем, причем не первый год. Он – человек занятой, и нечасто обо мне вспоминает. И это рождает в голове хвастливую мысль: наверное, тоже прочитал мои заметки и звонит, чтобы похвалить. Но первые же слова полковника не оправдывают благостные ожидания:

– Тебе надо срочно уехать из Москвы! Есть куда или помочь?

– Что значит «срочно уехать»? С чего это вдруг?

– Вчера Ельцину доложили о твоих статьях про него и про Кремль. Он в ярости. Вызвал Коржакова и дал ему такой нагоняй…

– А ему-то за что?

– За то, что не пресек твою болтливость, – похоже, мои вопросы слегка раздражают Виноградова, а потому он сразу переходит к главному: – В общем, решено тебя наказать.

– Насмерть или как?

Чувствую, Виноградов усмехается:

– Старик, это уж как получится. Я сейчас был в Кремле, в Службе безопасности, и мне старый сослуживец рассказал, что Коржаков поручил твое дело своему новому сотруднику, адмиралу Рогозину. У того в милиции «на трех вокзалах» есть свои люди. Так вот они и пришлют тебе «весточку».

– Ментов, что ли?

– Не обязательно. Скорее всего, вокзальную шпану. Но это и неважно. Ты же не станешь, надеюсь, дожидаться их прихода? Бери самое необходимое, и вон из Москвы! Хотя бы на какое-то время. А то после нам с Ряшенцевым придется тебя по косточкам собирать.

Сижу на кухне в глубоком раздумье: что же делать? У меня мать при смерти, уже с постели не встает. С ней рядом сестра, инженер-программист из КБ ракетных систем, недавно оставшаяся без работы. Жена в длительной командировке. Дочь, студентка МГУ, со стипендией в разы ниже прожиточного минимума. Куда я от этих забот-хлопот побегу? Может, Виноградов все же слегка сгустил краски? Какая-то вырисовывается не укладывающаяся в голове цепочка – от президента России до привокзальной шпаны. Чудно, право!

Звонок в дверь возвращает в реальность уже не столь радостного утра. Почему-то кажется, что это Виноградов. Почувствовал мою неуверенность и примчался убедить в необходимости смыться из города. Причем как можно скорее. Открываю дверь (дверного глазка у меня отродясь не было) и…

Резкий удар отбрасывает от двери…

Кто-то садится мне на спину, хватает за волосы и бьет головой об пол…

Хорошо, что повалили на ковер, не так больно…

Господи, как же от них воняет мочой и водочным перегаром! Задыхаюсь…

Почему они носят такие тяжелые зимние ботинки? Весна же…

И какой мерзкий, прокуренно-спитой голос:

– Побольше пиши в своей ё***ной газетенке! Запомни, сука, мы вернемся, если что!

Все будто в тумане. Ничего не вижу. И не слышу. Какие-то обрывистые звуки – удаляющийся топот тяжелых ботинок, стук захлопнутой входной двери, судорожный старт допотопного лифта. И противный монотонный звон в ушах. А в голове единственная мысль: как хорошо, что дочери не было дома! Как было бы стыдно – папу шпана отлупила…

До вечера отлеживаюсь на диване. Не так больно костям, как мерзко душе. Время от времени накатывает неконтролируемая злоба: ну, Саня, погоди, отомщу! И самому становится смешно от этой мысли. Представляю, будто ранним утром (или поздним вечером) подкарауливаю двухметрового бугая возле Спасских ворот и луплю его до тех пор, покуда не захлюпает носом и не запросит пощады. Или еще лучше сюжет – останавливаю ельцинский кортеж на Рублевке, вытаскиваю из машины любимого охранника и луплю ногами по ребрам (надо будет где-то раздобыть ботинки потяжелее).

Да-а…

Но и делать вид, что ничего не произошло – себя не уважать. Поднимаю трубку и набираю домашний номер Виноградова:

– Володя, это я.

– Погоди, я тебе позже из автомата перезвоню.

Позже – это следующим утром.

– У меня есть одна возможность отомстить – написать обо всем в газете.

– Что ж, это по-мужски. Но у меня условие – не упоминать моего имени.

– Боишься?

– Не говори ерунды! Просто Коржаков знает, с кем из его сотрудников я в тот день встречался. Тебе рассказать, что с этим офицером после сделают?

– Извини, сморозил глупость.

Сказать-то про заметку я сказал, а вот кто ее опубликует, об этом не подумал. А ведь ее, пожалуй, никто не захочет публиковать. Во-первых, у меня нет никаких доказательств, а дело пахнет судебным иском. А во-вторых, кому охота навлекать на себя гнев царских опричников? Никому. Разве что Дима Муратов, по старой дружбе, согласится подставить по удар свою новорожденную «Новую ежедневную газету». Он парень отчаянный.

…Сегодня вышла моя заметка про нападение с именами главных героев – Ельцина, Коржакова, Рагозина. И несколькими безымянными персонажами – милицейского начальника с «трех вокзалов» и троицей его подопечных алкашей. Но имени Виноградова в ней нет, и ни слова о том, что я был заранее предупрежден.

Не скажу, что заметка моя произвела всеобщий фурор, но все-таки не прошла незамеченной. О ней говорят, ее цитируют, меня даже хвалят. Не все, но многие. А Кремль молчит. Никакой реакции. Затаился и выжидает. Но я уже не Плейшнер, опьяненный свободой и забывший о подстерегающей его опасности. Уже осознал, что для этой братии нет ни Закона, ни моральных преград. Политические беспредельщики. Поэтому настороже.

Сейчас такое кажется невероятным. Не сомневаюсь, что кто-то, прочитав эти откровения, возмущенно воскликнет: не может быть! А потому сошлюсь на человека, сменившего меня на посту пресс-секретаря президента Ельцина – на Вячеслава Костикова. Мы никогда не были близкими друзьями и встречались раза два-три, да и то на записях телепрограмм, когда нет возможности о чем-то поговорить. Так что нас нельзя заподозрить в каком-то сговоре.

Так вот, Костиков оказался в ситуации, чем-то схожей с моей – Коржаков устроил ему допрос с пристрастием насчет будущих творческих планов. И более всего его интересовало: а не собирает ли пресс-секретарь материал для будущих сенсационных воспоминаний о президенте и его окружении?

– Имей в виду, для нас важно, что ты сейчас скажешь!

Далее цитата из интервью Вячеслава Костикова, датированного 1997 годом:

«У меня не было иллюзий относительно того, как интерпретировать его слова. Это была форма предупреждения. Незадолго до этого разговора в прессе появилось сообщение о том, что неизвестные ворвались в квартиру прежнего пресс-секретаря президента Павла Вощанова и избили его. В последующем интервью П. Вощанов фактически прямо сказал, чьих это рук дело и на что ему «намекали». Намекали на то, что он стал слишком разговорчив. На втором этаже Кремля, где размещалась Служба безопасности президента, в сущности, и не скрывали, что «дали по ушам Вощанову, чтобы он не вспоминал ненужных эпизодов». Меня более всего это тогда и поразило – не столько насилие по отношению к слишком разговорчивому противнику, сколько то, что не считали нужным скрывать это. Значит, уверены в своей безнаказанности. Значит, заинтересованы, чтобы создавать атмосферу страха».

Часть третья

Несколько столичных газет вышли со странными и, на мой взгляд, довольно провокационными заголовками – «Кому выгодно убийство бывшего пресс-секретаря?», «Павел Вощанов приговорен к избиению», «Вощанова не добили». Хорошо, что мои ближайшие родственники не особо охочи до чтения прессы. Иначе испереживались бы, да и меня издергали своими расспросами. Но друзья волнуются. И не стану скрывать, это радует и успокаивает. Не все так безнадежно, когда есть на кого опереться.

То, что мне по нескольку раз в день звонит Ряшенцев и требует, чтоб я незамедлительно летел к нему в Будапешт – это не удивляет. И то, что из Питера постоянно названивает Виктор Югин, предлагая пожить у него на Шпалерной – «Комната сына в твоем распоряжении!» – это тоже вполне ожидаемо. Даже то, что болгарин Венцель Райчев шлет мне приветы от своего президента и уговаривает принять предложение Желю Желева отдохнуть на какой-то вилле в горах неподалеку от Софии – и это в порядке вещей. А как еще должно быть между старыми и добрыми товарищами?! Но вот сегодняшний звонок Раисы Максимовны Горбачевой удивил безмерно. Вот уж чей голос никак не ожидал услышать!

– Ты как себя чувствуешь, мой друг? Хочу назначить тебе свидание. Завтра Валентин Иванович Толстых в Доме кино проводит очередное заседание своего интеллектуального клуба «Свободное слово». Ты ведь знаешь об этом клубе, да? Так вот, приходи часам к шести. Хочу посмотреть на побитого Вощанова. Придешь?

– Непременно!

– Вот и хорошо. Там и поговорим.

…Раиса Максимовна осматривает меня почти как врач в травмопункте:

– Голова не болит? А зрение как? Хуже не стало? Не подташнивает? Знаешь, при сотрясении мозга такое бывает.

– Нет, Раиса Максимовна, у меня никакого сотрясения. Все нормально. Ребра только немного побаливают.

– Тогда тебе мое лекарство не повредит, – Раиса Максимовна хитро осматривается по сторонам и достает из портфеля, больше похожего на сумку, полулитровую бутылку «Стрижамента», горькой 40-градусной настойки со Ставрополья. – Я тут на родине погостила…

«Стрижамент» – это хорошо! Бальзам для моей израненной души! Но где его распить? В здешний ресторан Горбачева идти отказывается категорически: к чему нам эти косые взгляды? К счастью, мимо нас пробегает Валентин Толстых. Он в этом доме человек свой. Мало того, что член киношного союза, так еще и автор многих статей в журналах «Искусство кино» и «Советский экран».

– Валентин Иванович, помоги! Две проблемы – где выпить и во что налить.

– Если пластиковые стаканчики вас устроят, сейчас принесу. А вот где НАМ С ВАМИ выпить… – наши энергичные кивки не оставляют у Толстыха сомнений, что это будет совместное действо. – Вон, видите стенд с фотографиями? За ним окошко с подоконником. Мысль мою уловили?

Валентин Иванович выпивает с нами пару небольших доз и убегает к своим интеллектуалам обсуждать нечто донельзя интеллектуальное. Мы же остаемся со «Стрижаментом» у подоконника. Перемываем косточки Михаилу Сергеевичу. Точнее – перемывает Раиса Максимовна, недовольная тем, что супруг собрал у себя в Фонде слишком много стариков, которым давно пора копаться на огороде и забыть про политику.

Эх, кто бы меня поругивал с такой нежностью!

– Я тебе хочу сказать два вещи. Первая – будь осторожен! Рядом с твоим бывшим начальником страшные люди, которые, если им потребуется, растопчут тебя сапогами и глазом не моргнут. И второе – если вдруг почувствуешь какую-то опасность, сразу звони Михаилу Сергеевичу. Он, как ты понимаешь, перед Ельциным тебя защитить не сможет, не те у них отношения, но если будет надо, шум поднимет на весь мир. Договорились?

Раиса Максимовна умерла через четыре года после той памятной для меня встречи в Доме кино. А за два года до нее, в 1997 году, в Штатах от какой-то малопонятной болезни умер Володя Ряшенцев. Пожалуй, это самая тяжелая для меня потеря. Потом ушел Виктор Югин. И Венцель Райчев. Осталось не так много людей кому, сев за стол и выпив рюмку, можно сказать: «А помнишь…»

Конечно, после разговора в Доме кино со мной всякое случалось, но прибегать к помощи Горбачева, слава богу, ни разу не понадобилось. Как бы ни было сложно, обходился своими силами. Да и друзья не стояли в стороне. Хотя, помнится, пару раз меня били побольнее, чем те алкаши с «трех вокзалов». Но ничего не поделаешь, – такая профессия и в такое время живем. Время дележа, лишенное жалости и сантиментов.

Сегодня, 8 октября 2001 года, в ресторане гостиницы «Советская» на Ленинградском проспекте празднуем «полтинник» Владимира Николаевича Виноградова. Кроме родственников и близких друзей, собирается весь цвет Лубянки и российского бизнеса. На мой взгляд, юбиляр заслуживает такого внимания.

Не знаю, кто так учудил, но меня сажают за один стол с Коржаковым. Наверное, молодые виноградовские помощники по неведению решили, что раз мы когда-то работали вместе, стало быть, застольная беседа будет интереснее. Ситуация идиотская – сидим друг напротив друга, и каждый ожидает какую-то негативную реакцию с противоположной стороны стола. Чувствую, соседи с любопытством поглядывают то на меня, то на набычившегося Александра Васильевича: как они себя поведут?

– Саша, тебе как, незазорно поздороваться со старым знакомым?

– Не зазорно! Хотя все вы – проститутки!

Признаться, такого не ожидал. Кто «все» и почему «проститутки»?! Странный выпад. Вроде не выбит из седла, все же депутат Госдумы. С чего вдруг такое болезненное озлобление? Может, и впрямь нездоров? Чувствуя исходящую от него экс-охранника энергию ненависти и из-за этого не могу ни пить, ни закусывать. В горло не лезет. Да и настроение вконец испорчено. К чему себя мучить таким соседством? Надо уходить. Не думаю, что в таком многолюдье Виноградов заметит мое отсутствие и обидится, а потому встаю и направляюсь к выходу. В холле замечаю еще двух старых знакомцев-отставников – бывшего коменданта Кремля Михаила Барсукова и бывшего министра внутренних дел Виктора Ерина.

– Паша, дружище! Иди к нам! Постоим, покурим.

– Так я давно бросил.

– И молодец! Где ты пропадал-то? Давно тебя не было видно.

Видимо, происшедшее подняло со дна моей души столько мути, что не могу себя контролировать – перевожу разговор с юбиляра на соседа по столу. Говорю о нем то, чего не стал говорить ему в глаза, чтоб не портить настроение другим людям. А сейчас моя месть примитивна донельзя – пускай Ерин с Барсуковым, коржаковские друзья-товарищи, передадут ему все, что о нем думаю. Но их реакция обескураживает:

– А мы смотрим и глазам своим не верим: Паша Вощанов, и сел за один стол с ЭТИМ! И как тебя угораздило-то?!

Возвращаюсь домой пешком и всю дорогу успокаиваю себя: все забывается, забудется и это. Стоит ли переживать? Может, оно и к лучшему, что сегодня все так вышло? По крайней мере, уверился в правильности свой давней теории – решительно всем людям, каждому из нас, свойственно обижаться и обижать. Но у одних обиды рождают желание примириться, у других – поквитаться. И все потому, что души у людей разные. Есть легкие и светлые, как небесное облако. А есть – что сгусток мокроты в бронхах. Но самое страшное – никто не знает, что через минуту случиться с его душой. Любой ангел способен обернуться дьяволом. А потому надо следить за собой и сдерживать в себе черные страсти.

Да, он меня оскорбил. Но стоит ли уподобляться – копить злобу, вынашивать планы мщения? А, может, просто поблагодарить? В конце концов, в том числе благодаря и ему я прожил свою жизнь так, как прожил – взахлеб. И мне она нравится. Верни время назад – ничего бы не переменил!

Так что, спасибо тебе, Александр Васильевич! И Бог тебе судья…