Этот апрель 1989-го останется в памяти навсегда. Геннадий Алференко и его «Фонд социальных изобретений» подарили нам незабываемые 20 дней – мы, авторы и журналисты «Комсомольской правды», объездили Америку от Атлантики до Тихого океана! Наш тур назван организаторами не без оригинальности – «Мое открытие Америки». Нас разбили на группы по четыре человека и каждой предложили свой маршрут. Для нас ничего специально не придумывали. Показывали все, как оно есть. Мы жили в обычных, ничем не примечательных семьях, общались на любые темы и без оглядки на кого бы то ни было, устраивали презентации блюд национальной кухни и веселые пикники на природе, ходили по магазинам и барам, а однажды даже побывали на молодежной вечеринке и поучаствовали в настоящей морской рыбалке. Для нас это действительно стало открытием страны, необычной и во многом привлекательной.
Но все в этом подлунном мире имеет свое начало и свой конец. Мы возвращаемся домой. Самолет разбежался и взмыл в небо: прощай, солнечная Америка! Впереди заснеженная, а может, уже и слякотная Москва. В кресле рядом со мной расположился Виктор Ярошенко, месяц назад победивший на первых альтернативных выборах и ставший народным депутатом СССР. Он, как и я, как и все мы, переполнен впечатлениями, которыми спешит поделиться:
– Знаешь, я, кажется, понял, в чем сила Америки.
– И в чем же?
– В ее притягательности. Сюда хочется приехать еще раз.
– Думаю, в следующую поездку нас с тобой Алференко уже не позовет. У него наверняка очередь стоит из тех, кто еще ни разу не ездил.
– А я знаю, что надо сделать, чтоб позвал, – Ярошенко наклоняется ко мне и, понизив голос до полушепота, торжественно объявляет: – С нашей помощью Америку для себя откроет Борис Николаевич Ельцин!
– Не думаю, что ему нужен такой туризм.
– Нужен! Потому что ему важно, чтобы Америка открыла для себя Ельцина!
Идея не кажется мне осуществимой по двум соображениям. Во-первых, сомнительно, что Ельцин согласится ехать за океан по линии алференковского фонда. У него, наверняка, масса своих возможностей. А во-вторых, не факт, что он, если все же и согласится, то захочет нас с Виктором взять с собой. У него, поди, уйма помощников, которые спят и видят, как бы составить ему компанию в какой-нибудь поездке. Не то что в Америка, а хоть бы в подмосковную Коломну. Но Ярошенко настроен решительно:
– Помощников, у него, может, и уйма, но только ни одному из них пока эта идея в голову не пришла. А нам с тобой пришла! Почему бы не попробовать? Мы же ничем не рискуем! – депутат Ярошенко настроен решительно: – На днях поговорю об этом с Ельциным.
Впереди многочасовой перелет, да еще с промежуточной посадкой в Ирландии. Утомительно, зато есть время обо всем подумать. И о том, что было, и о том, что может быть. Виктор прав – в Америке хочется побывать еще раз. Но сила ее не в этом – она рождает желание действовать!
Да, все хорошее имеет обыкновение заканчиваться. Закончился и наш тур. Мы покидаем вполне благополучную страну и возвращаемся домой, где все расползается, как в истлевшем от времени лоскутном одеяле.
Спустя три года, уже работая в Кремле, мне довелось ознакомиться с хранившимися в аппарате М.С. Горбачева донесениями резидентуры советской разведки в Америке, в которых сообщалось о специальных программах, подготовленных ЦРУ, совместно с Госдепартаментом, цель которых – «организовать визиты в США как можно большего числа граждан СССР, способных оценить исторические преимущества американской модели развития, с тем, чтобы в последующем внедрять эту идею в массовое сознание». Под эти программы якобы Белый дом выделил немалые средства, а их практическая реализация была поручена специально подобранным неправительственным организациям.
Не могу и не имею возможности ни опровергать, ни подтверждать эту информацию. Все может быть. Но факт остается фактом – «Фонд социальных изобретений» Геннадия Алференко, чуть ли не ежемесячно возивший в США группы по нескольку десятков человек, финансировал свою заокеанскую программу «Мое открытие Америки» за счет пожертвований из-за океана. Иначе в ту пору и быть не могло, поскольку в Советском Союзе таких денег взять было не у кого. Даже у кооператоров, богатевших на шашлыке, самопальных джинсах-варенках и платных туалетах. Страна погрязла в болоте всеобщего безденежья. Организовать зарубежную поездку – не то что в Штаты, в соседнюю Польшу! – хотя бы одного-двух «социальных изобретателей» было серьезной проблемой. А тут – сотни человек! Да не куда-нибудь, а за океан. И не на пару дней, а почти на месяц. Но, признаться, в ту пору я меньше всего думал о том, кто и с какой целью финансирует мой вояж. Убедил себя, что это наверняка какие-то меценаты. Они, вероятно, как и я, устали от взаимного недоверия и мечтают с помощью гражданских инициатив сделать мир более комфортным для совместного проживания.
Не могу сказать, что не разглядел изъянов тамошней обыденности. Первое же утро в Нью-Йорке дало возможность убедиться, что не все тут так благостно, как кажется на первый взгляд. Организм мой еще жил по московскому времени, а потому ночь прошла без сна. Едва рассвело, спустился в холл гостиницы (это был первый и последний случай, когда нас разместили не в семьях, а в меблированных комнатах, принадлежавших какой-то ассоциации молодых христиан) и вышел на улицу. И что же увидел? Горы сваленных на тротуар коробок и мешков с мусором, в которых рылись какие-то люди, преимущественно чернокожие. Одни были явно бездомными, другие выглядели вполне благополучно.
Тогда Москва еще не знала, что такое бедность, роющаяся в помойках. Поэтому увиденное должно было произвести сильное впечатление, но не произвело. Я был буквально ошарашен парадными атрибутами здешнего благоденствия – сверкающими в лучах восходящего солнца небоскребами, припаркованными машинами, невиданного многообразия и невиданной красоты, зеркальными витринами магазинов с разложенными в них товарами. Такие не то что купить, увидеть на советском прилавке – мечта несбыточная. После нашей донельзя разоренной, погрязшей в тотальных дефицитах страны Америка произвела ошеломляющее впечатление. Совсем как в стихах поэта-эмигранта, книжку которого мне сунули в руки на одной из встреч:
Америка нам голову вскружила,
Америка нам душу веселит…
Виктор Ярошенко – человек, ценящий дружеские отношения. Поэтому время от времени звонит и рассказывает про то, как продвигаются его переговоры с Ельциным, Сухановым и Алференко. Но его «отчеты о проделанной работе» воспринимаю без особого интереса. Чувствую, мне в этой заокеанской поездке, если она, конечно, вообще состоится, едва ли доведется участвовать. Все происходит не так, как предполагалось по пути из Нью-Йорка. Тогда говорилось: «Мы встретимся… Мы предложим… Мы убедим…», сегодня слышу то же самое, но уже с местоимением «Я». А это далеко не одно и то же.
В канун Первомая в редакции «Комсомолки» оживленнее обычного. Может, это оттого, что номер сдается шестиполосным – заметок больше, а потому и дежурящих по ним авторов больше. А, может, в отделах уже начали отмечать День печати, а это предполагает дружеское застолье со 100-процентной явкой. В приемной главного редактора сталкиваюсь с социальным новатором Геннадием Алференко. Тот хватает меня за локоть и тащит в коридор, подальше от секретарских ушей.
– Слушай, я хочу, чтобы ты еще раз съездил в Америку. Правда, Ельцин с Сухановым и Ярошенко уперлись, и ни в какую! Но я делаю все возможное…
Геннадия знаю плохо и отчего-то не слишком верю в его искренность. Похоже, ему не очень хочется, чтобы от газеты, при которой существует его Фонд, в этой поездке участвовал еще кто-то, кроме него. Понять его можно, но меня заедает гордыня. Долго не решаюсь звонить Ярошенко, но все же снимаю трубку и набираю номер:
– Ну, как дела? Алференко сказал, вы уже согласовываете с Ельциным состав делегации.
– Знаешь, я ему сразу назвал твое имя…
– И что же?
– Мне кажется, Алференко с Сухановым его настраивают против тебя. Но я еще раз буду с ним говорить.
Поздно вечером мне домой звонит помощник Ельцина Лев Евгеньевич Суханов, поздравляет с наступающими праздниками, интересуется самочувствием, настроением и, как бы мимоходом, сообщает информацию, касающуюся будущей поездки в Америку:
– Я сказал шефу: Павла надо взять!
– И что же он ответил?
– Пока ничего, но после праздников я с ним еще раз поговорю, – Суханов огорченно вздыхает и произносит то, ради чего, возможно, и звонит: – Мне кажется, его против тебя твои дружки настроили.
Мне уже никуда не хочется ехать. Но мучает вопрос: отчего такая неискренность? Сразу после праздников звоню и задаю вопрос Ельцину: Борис Николаевич, мы не могли бы встретиться? Если судить по его голосу, я объявился как нельзя кстати:
– Тут ко мне Ярошенко приходил, с этим… как его?
– С Алференко?
– Да! Так вот, я им сказал: Павла надо брать! В общем, готовьтесь.
С трудом сдерживаю себя, чтобы не рассказать историю про то, как Алференко, Ярошенко и Суханов, все вместе и каждый в отдельности, «отстаивают» мою кандидатуру. Но сдерживаюсь. Она, эта история, хоть и забавная, но в моем пересказе будет выглядеть заурядной кляузой, а кляуз в своем окружении Ельцин не любит, это я уже почувствовал. Так что лучше промолчать.
…Нью-Йорк встречает несвойственным для середины сентября монотонным дождем. Кажется, огромная туча зацепилась за макушку Empire State Building и повисла над городом. Мы собрались в номере у Ельцина, чтобы обсудить предложенную институтом Esalen программу предстоящего визита. Атмосфера довольно нервозная. Ельцин крайне недоволен обилием выступлений и интервью. Но еще больше недоволен сегодняшней встречей в аэропорту:
– Почему не было никого из официальных лиц?! Для них что, понимаешь, Ельцин – не та фигура?!
Алференко пытается объяснить, что поскольку визит неофициальный, то, согласно протоколу, участие во встрече представителей Белого дома или Госдепартамента не предусмотрено. Но это вызывает еще большее раздражение:
– А что вы тут мне напланировали?! – Ельцин трясет программой. – Сплошные выступления и интервью! По десять в день!
Алференко воспринимает сказанное с беззаботной улыбкой. Вероятно, ею хочет слегка умиротворить разбушевавшегося политика. Присутствующий при разговоре и непонимающий ни слова по-русски представитель Esalen Джим Гаррисон напряженно вслушивается в интонации и ничего не может уловить, кроме того, что гость чем-то очень недоволен. Но чем?
– Что это такое?! Нашли себе, понимаешь, Аллу Пугачеву! – Ельцин швыряет программу на журнальный столик и поворачивается к скромно сидящему в сторонке Суханову: – В общем, Лев Евгеньевич, половину мероприятий исключить! Вы меня поняли?
– Конечно, Борис Николаевич. Это никуда не годится. Я еще в Москве об этом говорил, и мне было обещано…
– Ис-клю-чить!
Алференко переводит сказанное Гаррисону. Тот краснеет то ли возмущения, то ли от испуга, понять трудно, и произносит текст, который в переводе Алференко звучит, видимо, более примирительно:
– Борис Николаевич, он говорит, что ничего уже отменить нельзя, что будет очень плохой резонанс и в прессе, и в политических кругах. Люди приобрели билеты на мероприятия с вашим участием…
Ельцин не дает завершить фразу и взрывается не терпящим возражений негодованием:
– Чта-а! Вы, понимаешь, зарабатывать на Ельцине вздумали?! – он стучит ребром ладони по столику, давая понять, что дискуссия окончена. – Лев Евгеньевич, вы вместе, – шеф кивает на нас с Ярошенко, – посмотрите программу внимательно еще раз и оставьте только самое важное. Вы меня поняли?!
Ельцин встает и, не прощаясь, уходит к себе в спальню. Аудиенция окончена. Поднимаемся и идем к двери. Однако Суханов останавливает нас:
– Борис Николаевич предлагает выпить по рюмке за приезд и за начало визита. Как говорится, за успех предприятия. Нет возражений?
Возражений нет. Суханов уходит к себе в номер и через пару минут возвращается с бутылкой виски, видимо, купленной в шереметьевском фри-шопе, и с палкой советской сырокопченой колбасы, ввоз которой на территорию США категорически запрещен. Ждем Ельцина. Тот возвращается в гостиную уже во вполне благостном расположении духа, и мы рассаживаемся на диване и в креслах вокруг большого журнального столика. Вдруг оказывается, что у него в номере только два стакана для виски, пара водочных рюмок и по паре фужеров под вино и шампанское. Шеф произносит тоном знатока и ценителя:
– Виски положено пить из стаканов.
Идея позвонить на reception и попросить принести нам четыре стакана для виски отвергается: нам такая реклама ни к чему! Суханов готов еще раз сходить к себе в номер, но и у него в мини-баре, вероятно, тоже только два стакана, а нас шестеро. Значит, придется идти еще кому-то. У Виктора с утра болят ноги, и ему тяжеловато бегать туда-сюда. Алференко после столь жаркого диспута как-то неловко просить о такой услуге. Выходит, моя очередь послужить общему питейному делу. Но номер, где я живу, несколькими этажами выше, да еще и в самом дальнем от лифта конце коридора. Ельцину все это не по душе:
– Что вы, понимаешь, проблему устраиваете на пустом месте?! Два стакана Лев Евгеньевич принесет из соседнего номера, а еще два возьмите у меня в ванной комнате на полке.
Американизированный Алференко робко протестует: но они же не для того, чтобы из них пить!
– Стакан, понимаешь, он и есть стакан!
…В Америке наступило воскресенье, 10 сентября. Раннее утро, 6:30, но мы уже на ногах, потому как в 8:00 Ельцин должен быть на CBS News, в студии телепрограммы «Лицом к стране». Уже собираемся спускаться на завтрак, когда появляется Гаррисон с пачкой утренних американских газет. По его лицу можно понять, что далеко не все напечатанное в них нас порадует. Алференко бегло просматривает заметки, заранее отмеченные красным фломастером: да-а, ребята…
Можно сказать, Гаррисон подал к утреннему столу большую бочку дегтя, в которую добавили маленькую ложечку меда. Мед – несколько крупных американских изданий сообщили о приезде в США г-на Ельцина, главного оппонента советского президента Михаила Горбачева. Деготь – обилие едких заметок (правда, по большей части в газетах бульварного толка) о госте из Москвы, демагоге и популисте, а главное – человеке, склонном к регулярному и непомерному питию. В некоторых из них, в подтверждение сказанного, приводится свидетельство безымянного работника нашего отеля, поведавшего журналистам, как остановившийся у них Ельцин с помощниками пропьянствовали всю минувшую ночь – выпили несколько бутылок виски, разливая благородный напиток в туалетные пластиковые стаканчики, предназначенные для полоскания зубов.
Суханов смотрит на Алференко так, будто это они с Гаррисоном все подстроили:
– Как про стаканы стало известно, если в номер к шефу никто из обслуги не заходил?!
Алференко пожимает плечами: мол, откуда мне знать? Опытный Виктор высказывает догадку: в дорогих отелях обслуга всегда готовит номер ко сну, так что, может, кто и заходил, когда Борис Николаевич уже спал. Это предположение кажется уместным, и Лев Евгеньевич слегка успокаивается:
– Шефу ни о чем не рассказывать!
Алференко с этим согласен, но оговаривает условие: давайте из этой скверной истории сделаем правильные выводы! Возражений нет, впредь будем благоразумнее.
С этой ничего не значащей оплошности, с разливания виски в пластиковые стаканчики для полоскания зубов, началось наше заокеанское фиаско. Самое простое – все списать на пристрастие Ельцина к алкоголю. Оно, несомненно, сыграло свою роль. Но только ли оно? Было и другое – по какой-то неведомой причине выпивка всегда и всюду оказывалась у него под рукой. У кого бы мы ни гостили, там уже были осведомлены о склонности Большого Бориса к возлияниям, и общение неизменно начиналось с вопроса: мистер Ельцин, не желаете ли чего-нибудь выпить? Если это и гостеприимство, то не без коварства. Случившееся в первый вечер в нью-йоркском отеле повторилось не единожды. Всюду моделировалась ситуация порока – где-то оказывалось море спиртного, а где-то всего одна бутылка, но взять которую было равнозначно краже. Словно кто-то намерено хотел продемонстрировать Америке и миру единственное качество Ельцина – любит выпить и не в силах побороть свою порочную страсть.
Кто-то, прочитав эти строки, презрительно скривит рот: «А куда вы-то, горе-помощники, смотрели? Небось еще и пили вместе!». Пили. Но тому есть свое оправдание: он бы и без нас пил, ибо удержать было невозможно, а такое во сто крат хуже. Другой вопрос: стоило ли делать ставку на такого лидера, да еще возить его по белу свету? Задавать его – все равно что страждущему в пустыне советовать не пить воду из непроверенного источника. Другого-то более или менее общепризнанного лидера в ту пору у нас не было, вот в чем наша русская беда! В пыль вытоптанная политическая поляна! Вот и ухватились за худосочный росток. Хоть какая-то надежда на возрождение.
Как бы сегодня ни судили происходившие в ту пору перемены, а модернизировать страну было необходимо. Конечно, не так и не с такими страшными гайдарово— чубайсовыми потерям, но необходимо! А кто мог возглавить этот тяжкий и политически опасный труд? Только тот, кого поддерживало большинство населения. Сегодня противников Ельцина пруд пруди, а в конце 80— х их было не так уж и много. Что в Москве, что в провинции он собирал на площадях десятки, сотни тысяч своих сторонников, и они внимали каждому его слову. Кто, кроме него, был способен на подобное? Никто. Это удивительный исторический феномен отрицания опостылевшей веры: чего бы Ельцин ни сотворил в те дни, его авторитет, невзирая ни на что, не снизился бы ни на йоту.
Но безоглядная привязанность рано или поздно оборачивается безоглядной неприязнью. И происходит это тогда, когда кумир, которому легковерный народ сам проложил дорогу во власть, становится не зависящей ни от кого и не отвечающей ни за что Властью. Плохо не то, что на Олимп взобрался не тот человек, плохо, что там он не тем стал.
В интервью на CBS Ельцин пространно рассуждает о нерешительности Горбачева и о своей приверженности обновленной модели социализма. Трудно сказать, как на все это реагируют телезрители, но ведущий, кажется, не понял и не оценил. На его лице читается раздраженное удивление: чем все-таки вам нехорош Горбачев и зачем обновлять социализм, если от него вообще следует отказаться?! Шеф тоже почувствовал этот адресованный ему негатив, а потому выходит из студии крайне недовольным.
– Ну как?
– Нам кажется, неплохо.
– Неплохо?! А то, что он на меня из-за Горбачева ополчился, это тоже неплохо?! – Борис Николаевич смотрит на нас с Ярошенко так, будто это мы подговорили ведущего расхваливать и защищать Михаила Сергеевича. – Нравится ему Горбачев, пускай с ним и встречается!
Оправдываться некогда – из студии CBS очертя голову несемся на интервью с Грегори Гуровым, известным американским культурологом и советологом, представляющим Информационное агентство США, пристанище дипломатов и разведчиков. Оно, это интервью, тоже будет недолгим, потому как ровно через час Ельцина уже ждут, как нам было сказано, выдающиеся американские экономисты. Один из них мне знаком по научной литературе – Лестер Туроу, светило Оксфорда, Гарварда и Массачусетса, задолго до горбачевской перестройки прогнозировавший распад коммунистической системы и радикальные социально-экономические перемены в странах социалистического блока. В общем, не так уж Ельцин был и неправ, когда назвал подготовленную для него программу потогонной. Но все наши предложения как-то ее подсократить, сделать менее насыщенной Алференко реагировал с усмешкой:
– Он хочет заработать на миллион одноразовых шприцов? Тогда пусть не ропщет, а работает! Здесь, ребята капитализм, никто просто так деньги не дает.
Думаю, может и неплохо, что на интервью с экономистами выделен всего час. На все их вопросы Борис Николаевич отвечает уже не раз озвученными декларациями общеполитического порядка – о нерешительности Горбачева, об его зависимости от партийной номенклатуры и о необходимости «сузить и ускорить» экономические реформы. Правда, родилась и новинка:
– Меня столько лет били по голове «Кратким курсом истории ВКП(б), что теперь не так просто отказаться от старого мышления!
Экономисты – люди конкретные, а потому не понимают, для чего он им обо всем этом рассказывает, и это лишь усиливает их представление о собеседнике как о популисте и верхогляде. Если бы с нами был свой переводчик, он догадался бы хоть как-то сгладить этот щекотливый момент, но Харрис Култер переводит сказанное дословно, и тем приводит аудиторию в состояние безразличия. Присутствующие явно теряют интерес к гостю, и это замечают все, кроме него самого. Ситуацию спасает известный американский бизнесмен Боб Шварц. Он, похоже, деловой партнер Гаррисона и Алференко, но они рекомендуют его как мецената, симпатизирующего России.
– Дамы и господа! Нашего гостя ждет вертолет, на котором он облетит Нью-Йорк и с высоты сможет убедиться в величии и силе американского образа жизни!
Экономисты реагируют на сказанное дружным смехом. То ли от того, что шутка показалась донельзя смешной, то ли от того, что бессодержательная встреча, оторвавшая у бизнес-светил час драгоценного времени, подошла к концу.
Из всех местных журналистов Алференко пускает в вертолет только Энн Купер из The New York Times, да и то, похоже, лишь потому, что знаком с ее русским мужем Володей Лебедевым. Она фотографирует Ельцина в разных ракурсах и пытается прокричать ему в ухо какие-то вопросы, но тот сидит, прижавшись лбом к иллюминатору, и не обращает на нее никакого внимания. Это ухо у него почти не слышит, но мне кажется, сейчас он не отвечает ей по другой причине – им разыгрывается сценка под названием: «Борис Ельцин не может оторвать восхищенный взгляд от Нью-Йорка». Только после того, как вертолет, сделав пару кругов вокруг стоящего посреди залива монумента, Борис Николаевич поворачивается к Энн и произносит со значением:
– Я два раза облетел вокруг Статуи Свободы и стал в два раза свободнее!
Журналистка смеется, ей нравится этот каламбур. Он звучат вполне по-американски, а потому произведет неплохое впечатление на читателей. Ельцин чувствует, что попал в точку, и повторяет сказанное так, чтоб на этот раз услышал еще и переводчик.
…Итак, к ритуальным заклинаниям о нерешительности Горбачева, о необходимости сузить и интенсифицировать экономические реформы, об обновленном социализме, которые произносятся в любой аудитории, сегодняшний день добавил еще два – о догмах, вбитых в голову Бориса Николаевича учебником истории ВКП(б), и о том, как он, дважды облетев вокруг Статуи Свободы, стал в два раза свободнее. После приземления все это было озвучено уже трижды. Сначала на пресс-конференции, которую Боб Шварц устроил отчего-то не в офисе, а в своей городской квартире. После, там же, в квартире Шварца, в разговоре с сенатором Клейберном Пэллом. И, наконец, опять все там же, перед десятью гостями, которых супруги Шварцы специально позвали на ужин в обществе мистера Ельцина.
Кроме переводчика, нам, сопровождающим Ельцина лицам, за общим столом места не находится. И это понятно – все же не ресторан, а городская квартира, хотя и очень просторная (из окон роскошный вид на Центральный парк, что говорит об ее многомиллионной стоимости). Нам накрывают в соседней комнате, похожей на кабинет хозяина. Но поскольку между ней и гостиной нет дверей, то мы в курсе всего происходящего. Суханову такая рассадка не по душе: как бы они там шефа не напоили!
– Да что вы, Лев Евгеньевич, волнуетесь? Все будет нормально!
– Знаю я это «нормально»! – Суханов кривится и горестно качает головой. – Ему не напомнишь, так он и не закусит! А потом решаем проблемы.
Лев Евгеньевич как в воду глядит – голос Ельцина (а слышно главным образом только его) становится все игривее и игривее:
– Русский мужик, он такой, покуда хорошенько не выпьет, к еде не притронется!
За столом как-то странно смеются. Словно студенты-первогодки театрального училища – педагог велел изобразить общую веселость, аудитория изображает. Не понимаю, откуда у американцев такая наигранная манера смеха? Веселятся не от того, что и впрямь весело, а потому, что таким образом надо выказать гостю расположение.
Ужин заканчивается звоном бьющегося стекла, визгливым вскриком хозяйки и застольным назиданием Ельцина: где пьется, там и льется! Суханов, да и не только он, весь в напряжении. По лицам покидающих дом гостей трудно понять, довольны они или раздосадованы. Но провожающий их до лифта Боб Шварц явно не считает вечер неудавшимся. И это понятно – столько влиятельных особ у него в доме! Один Пэлл чего стоит. Ни много ни мало – председатель сенатского Комитета по внешним сношениям! Последним из гостиной выходит Ельцин в сопровождении переводчика Харриса Култера и хозяйки дома. Она держит шефа под руку и расхваливает на все лады. Харрис добросовестно переводит, но кислое выражение его лица никак не свидетельствует о благостных чувствах.
– Ну, как все прошло?
Суханов смотрит на переводчика с надеждой услышать хоть что-нибудь позитивное, но тот в ответ лишь тяжело вздыхает:
– Ребята, вы позволите мне дать вам дружеский совет? – Суханов с Ярошенко кивают в ответ. – Никогда не оставляйте его за столом одного. И еще (если, конечно, такое возможно): скажите ему, чтоб не допивал виски до конца. Пусть хоть немного оставляет в стакане.
– Это еще зачем?
– Затем, что стакан у гостя не должен быть пустым. Пуст, значит, еще не финиш, значит, надо налить, – Харрис молчит пару секунд и добавляет, как мне кажется, полупрезрительно: – А после посуда на столе бьется, и у хозяйки костюм залит вином.
Ночь. За окном гудит неугомонный Нью-Йорк. Ельцин, вернувшись в отель, сразу пошел к себе в номер и лег спать, а мы с Ярошенко сидим у Суханова и обсуждаем прожитой день. Не знаю почему, но Лев Евгеньевич разговаривает с нами так, будто это мы все организовываем и за все отвечаем:
– Ребята, я не понимаю, почему день должен заканчиваться ужином с выпивкой?!
– Лев Евгеньевич, вы же видели, американцы все были трезвые, никто не напился.
– Они его специально подпоили, это же очевидно!
– Господи, зачем им это надо?
– Да они тут все за Горбачева! И ваш Алференко с ними заодно! Еще тот провокатор!
В итоге бурных дебатов договариваемся, что завтра же, втайне от шефа, потребуем от «провокатора» и его дружка Гаррисона, чтоб впредь на обедах и ужинах спиртное не подавалось. Ну, не то чтоб совсем, такое едва ли возможно, в количестве, как говорится, «для настроения».
– Лев Евгеньевич, а не погулять ли нам по ночному Нью-Йорку?
– Нет, ребята, – Суханов смотрит на нас с искренним сожалением, – вы идите, а я должен остаться. Вдруг шефу что-то понадобится.
Ночью ему понадобилась пара стограммовых бутылочек виски из сухановского мини-бара. В его собственном ничего не осталось.
…Программа сегодняшнего дня еще более напряженная, нежели вчерашняя, и от этого у Ельцина с утра скверное настроение. Первое интервью в 7:15, в популярнейшей новостной программе ABC «Доброе утро, Америка!». Суханов уже подготовил шефа к выходу в люди, когда у того в номере появляется радостно улыбающийся и обильно политый заморским парфюмом Геннадий Алференко:
– Борис Николаевич, вы какой иностранный язык в школе учили?
– Немецкий.
– Помните, как будет «С добрым утром!»?
– Хутен морхен. А вам зачем?
– Там, в холле, собралось много журналистов. Будет очень неплохо, если вы выйдете к ним и поздороваетесь по-английски. Это вызовет хорошую прессу.
– Я же сказал, немецкий учил.
– Так это почти то же самое, только немного мягче: good morning!
Из лифта шеф выходит с вполне доброжелательным выражением лица, буркает свое незабытое со школьной поры «Хутен морхен» и останавливается на ступеньках, освещенный яркими вспышкам фотокамер. Толпа репортеров, действительно, немалая, человек двадцать. Ответы на вопросы не предусмотрены, но весьма затрапезного вида парень, не иначе как представляющий какое-нибудь бульварное издание, размахивает над головой свернутой в трубочку газетой и что-то выкрикивает. Харрис хмурится и не переводит:
– Пойдемте, Борис Николаевич, нас ждут на телевидении, нельзя опаздывать.
Тот хмурится:
– Что он сейчас сказал?
– Не обращайте внимания.
– Я спрашиваю, что он сказал?
Харрис, хоть и работает с Ельциным всего второй день, но, судя по всему, уже почувствовал его натуру и понял, что если тот чего-то требует, от этого уже никак не отвертеться.
– Он поинтересовался: этой ночью вы снова пили виски из пластикового стаканчика?
Ельцин резко поворачивается и быстрым шагом идет через холл к выходу. Мы едва поспеваем следом. За спиной автоматными очередями щелкают фотокамеры. Наверное, со стороны наш демарш выглядит как бегство. Но это еще полбеды. Гораздо хуже, что настроение у шефа окончательно испорчено. Боюсь, что на весь день.
Потогонная система Алференко – Гаррисона в действии: с 7 утра и до полудня Ельцин поучаствовал в двух телепрограммах, побеседовал с каким-то странного вида субъектом, прогулялся пешком по Уолл-стриту и посетил Нью-Йоркскую фондовую биржу. По бирже он уже ходил до крайности недовольный всем и вся. Но Гаррисон сказал, что с ним хочет встретиться президент биржи, и это его немного успокоило. Правда, Джим так и не назвал имени президента. Суханов недовольно бурчит мне в ухо:
– Ты заметил, у него в каждом мероприятии какой-то свой интерес!
Шеф постоял на балконе для почетных гостей. Увидел, как открывают дневную сессию. Прошелся по засыпанному бумажками залу с истерично кричащими брокерами. И, наконец, поздоровался с солидного вида господином, поприветствовавшим его от имени руководства Нью-Йоркской биржи. И все. Сразу после этого Алференко сообщил, что через 45 минут нас ждут в Совете по внешним сношениям. Ельцин в очередной раз вспылил:
– Лев Евгеньевич, я же просил!
– Борис Николаевич…
– Довольно, понимаешь! Какой-то еще Совет! Что им от меня надо?!
В разговор вступает Гаррисон, слова которого Харрис (так он поступает уже не впервой) переводит в весьма деликатной интерпретации:
– Программой предусмотрен обед, на который соберутся люди, связанные с внешней политикой США. Они заплатили за то, чтобы послушать вашу лекцию…
– Лекцию?! Значит, я, понимаешь, буду говорить, а они в это время жевать?! Отменяйте!
– Среди гостей будет присутствовать Сайрус Вэнс, бывший госсекретарь США. А приглашает вас на эту встречу Дэвид Рокфеллер. Он выступит с приветственным словом, следом выступите вы, а после вместе отобедаете.
– Рокфеллер? – легендарное в политэкономических кругах имя заинтересовывает. – Что, тот самый?
– Младший. Рокфеллер-младший.
Борис Николаевич удовлетворенно кивает. Однако Суханова информация об обеде настораживает. Он, видимо, хочет узнать насчет алкоголя, но не решается делать это при шефе. Поэтому отзывает Алференко в сторону и, понизив голос, интересуется: алкоголь предусмотрен?
– Может, вам относительно всего меню доложить? – по лицу Геннадия видно, что тому не по душе, что кто-то, кроме Ельцина, задает вопросы, касающиеся подготовленной им с Гаррисоном программы визита. – Вам обязательно предложат салаты и два-три горячих блюда на выбор. Из алкоголя, думаю, будет шампанское, вино, коньяк и виски. А после – десерт, чай и кофе. Какой именно будет десерт, этого не скажу, не знаю.
Лев Евгеньевич не обращает внимание на язвительный тон и задает новый вопрос: какова будет наша рассадка?
– Рассадка будет сообразно статусу: Борис Николаевич за одним столом с Рокфеллером, все остальные – за двумя или тремя отдельными столиками.
– Я должен сидеть вместе с Борисом Николаевичем.
– Это невозможно.
– Геннадий, это не обсуждается!
– С ним будет наш переводчик, и все! Все другие места за столом Рокфеллера уже забронированы. Куда вы там сядете?!
– Пусть поставят дополнительный стул.
Члены Совета по внешним сношениям встречают Ельцина вполне дружелюбно, хотя и без бурных восторгов. Похоже, Горбачев им все же понятнее, а потому предпочтительней. Дэвид Рокфеллер произносит разочаровывающе короткое приветствие и предоставляет слово гостю из СССР.
– Демократические силы, к которым я принадлежу, выступают за широкое сотрудничество с Соединенными Штатами на основе доверительности, взаимной выгоды и взаимного уважения! Мы закончили холодную войну! Мы стремимся к преобразованию социализма в русле демократии и рыночной экономики! Горбачев должен ускорить реформы, проводить их решительнее и без оглядки на старую партийную номенклатуру! Иначе…
Ельцин замирает на пару секунд. Мне уже знаком этот его прием, с помощью которого он приводит аудиторию в состояние напряженного ожидания – многозначительно вскинутые брови, полупрезрительная усмешка, колючий взгляд факира, уверенного, что сейчас зал ахнет…
– Я надеюсь, демократически избранный президент Америки найдет время для встречи со мной. Нам есть что сказать друг другу! Это в интересах наших стран и народов.
Но, похоже, на сей раз факир ошибся в зрителе – зал безмолвствует. Это единственный ельцинский тезис, который он не встречает вообще никакими аплодисментами. Ни редкими, ни бурными.
Речь окончена. Рокфеллер пожимает оратору руку и жестом приглашает к трапезе. Разумеется, Суханову не находится места за тем же столом. Но никто из нас по этому поводу не печалится. Все равно это ничего бы не изменило. Ну, заметит Лев Евгеньевич, что шеф слишком часто берет в руки рюмку и игнорирует вилку с ножом, – и что с того?! Он что, сделает ему по этому поводу замечание? Вот так, наклонится и шепнет на ухо: «Борис Николаевич, надо бы поменьше пить да побольше закусывать». Не было еще такого, и никогда не будет! Это вообще нечто из области невероятного. Кроме того, как мы уже успели заметить, когда Ельцин общается с теми, кого считает равными себе по влиянию на Мир и на Историю, его ничем, тем более какими-то подсказками да советами, лучше не отвлекать, иначе пожнешь бурю. Он не посмотрит, что вокруг посторонние люди. Так что Суханову ничего не остается, как самому закусывать и бросать обеспокоенные взгляды в сторону соседнего столика.
К счастью, на сей раз Борис Николаевич увлечен Рокфеллером. Хоть и не закусывает, но и почти не выпивает. А банкир-миллиардер и бывший госсекретарь, похоже, тоже останутся голодными – они не позволяют себе ни есть, ни пить, покуда собеседник им что-то говорит. А тот, можно сказать, исполняет сольную партию, продолжительностью во всю пьесу. По сути, на этом обеде Ельцин произнес две речи: короткую – для всех присутствующих, и долгую, обстоятельную – для соседей по столику.
…Застолье с членами Совета по внешним сношениям занимает чуть менее двух часов. Ельцин доволен, но чувствуется, ждет большего:
– Рокфеллер, Вэнс, это хорошо! – он говорит медленно, с расстановкой, и при этом поглядывает то на Алференко, то на Гаррисона. – Но почему до сих пор нет никакой информации о моей встрече с Бушем?
– Работаем, Борис Николаевич!
– Медленно работаете, – Ельцин недовольно морщится. – Надо, понимаешь, поднимать уровень визита!
Согласно «потогонному» плану Алференко – Гаррисона, после обеда с членами Совета по внешним сношениям нам следует поторопиться на интервью для телепрограммы «Час новостей», а сразу после него – на встречу с президентом Колумбийского университета и директором Института Гарримана. Но главное мероприятие уже под занавес дня – деловой ужин в каком-то «Речном клубе». Суханов беспокоится, как бы шеф не взбрыкнул и не отказался туда ехать. Во-первых, он с шести утра на ногах, и всему есть предел. Во-вторых, он до сих пор не получил информацию о встрече с американским президентом, а для него это главный вопрос всей поездки.
Но, я думаю, беспокоится Лев Евгеньевич напрасно. Шеф непременно поедет в этот клуб. Мы все слышали, как, прощаясь, Рокфеллер, дружески похлопав его по плечу, сказал: «Встретимся за ужином!», а Ельцин в ответ согласно кивнул. И выглядел при этом весьма довольным.
…Нам было сказано, что «Речной клуб» – одно из самых элитарных заведений Америки. Но меня, признаться, оно не поразило. Все тут, начиная с покрытых довольно затертым ковролином полов до столовского вида белых скатертей, более чем скромно. Даже не верится, что в зале присутствуют люди, контролирующие миллиардные состояния. Организатор всего действа – уже знакомый нам Дэвид Рокфеллер. Правда, здесь он выступает уже не как глава Совета по внешней политике, а как член семейного клана Рокфеллеров. Гости под стать ему и по положению, и по богатству – руководители крупнейших благотворительных фондов. Как многозначительно сказал нам наш переводчик, эти люди во многом определяют исход президентских выборов в США, да и не только в США.
Кто здесь только не представлен! И Фонд братьев Рокфеллеров, и Фонд Форда, и Фонд Карнеги, и Фонд МакАртуров, и еще с десяток мало знакомых мне, но, похоже, весьма влиятельных лоббистских организаций. Чувствуется, что на встречу с Ельциным все эти люди пришли с желанием из первых рук получить информацию о происходящем в СССР. Но самый активный из них – Джордж Сорос, возглавляющий фонд собственного имени. Кажется, если б Рокфеллер дал ему волю, он вообще оттащил бы шефа в сторонку и не отпускал от себя до самого окончания мероприятия. По этому поводу Суханов высказался хоть и недипломатично, зато весьма точно: человек-пиявка!
Все рассаживаются согласно табличкам с именами на огромных круглых столах. На этот раз Суханов сидит по правую руку от Ельцина (по левую – наш переводчик). Это радует его по двум причинам – так надежней и так почетней. Рокфеллер, опять же очень коротко, приветствует Ельцина и предоставляет ему слово. Речь один в один повторяет ту, что была произнесена несколькими часами ранее. И слушают его так же сдержанно. Дружный смех и бурные аплодисменты вызывает лишь каламбур про «Краткий курс истории ВКП(б)», которым много лет кряду Борису Николаевичу вколачивали в голову всякую политическую дребедень. А вот и финал, эдакий заключительный аккорд выступления:
– Надеюсь, демократически избранный президент Америки найдет в своем графике время для встречи со мной, – Ельцин делает паузу и обводит зал многозначительным взглядом, – с представителем демократических сил Советского Союза. Нам есть что сказать друг другу!
Сбываются худшие опасения Суханова – шеф выпивает, но ничем не закусывает. А как закусывать, если он почти не сидит на своем стуле, а все больше стоит возле него? К нему то и дело подходят улыбающиеся буржуины, трясут руку, дружески похлопывая по спине, произносят какие-то комплементы и пожелания, а после, чокнувшись и пригубив из своего бокала, отходят, уступая место другому желающему поприветствовать первого советского коммуниста-оппозиционера. Зато наш Борис Николаевич, по стародавней уральской привычке, чокнувшись, выпивает до дна. Черт бы их всех подрал! И в первую очередь – этого хитромудрого Сороса, который буквально не отходит от Ельцина ни на шаг. Прилип, что банный лист к заднице.
Алференко обеспокоен не меньше Суханова – уже половина десятого, через полчаса мы должны вылететь в Балтимор, а Ельцин, похоже, только вошел во вкус неформального общения с капитанами американского бизнеса.
– Надо ему сказать, что пора прощаться.
Суханов смотрит на Алференко с жалостью. Как пациент на зубного врача, поставившего ему неутешительный диагноз – зуб не спасти, надо удалять.
– Может, Рокфеллер ему об этом скажет? Рокфеллера он послушается.
К счастью, банкира-миллиардера не приходится просить о столь деликатном одолжении. Поскольку самолет, которым мы должны лететь в Балтимор, принадлежит ему, то он, по всей видимости, на связи с пилотом и в курсе того, что нам уже пора выдвигаться на аэродром.
– Мистер Ельцин! Я благодарен, что вы нашли время встретиться с нами. Это был прекрасный вечер! Но, к сожалению, мы вынуждены отпустить вас в Балтиморе. Мой самолет к вашим услугам, пилот ждет.
У богатства есть немало жизненных преимуществ, и сейчас мы ощутили одно из них – Рокфеллер избавил нас от необходимости приноравливаться к правилам и расписанию перелета. Нам не надо торопиться на аэродром – когда приедем, тогда и взлетим. Не надо регистрироваться, сдавать багаж и проходить спецконтроль – нас доставили прямо к трапу, возле которого поджидает улыбающийся пилот:
– Господа, рад вас приветствовать! Самолет готов к взлету. Ваш багаж на борту, – и, пожав нам руки, заканчивает сугубо по-американски, невзирая на чины и звания пассажиров: – Как только наберем высоту, я предложу вам, парни, выпивку и закуски. Приятного полета!
Верный оруженосец Суханов недовольно ворчит: «Какая еще выпивка, какие закуски? Он разве не знает, что мы с ужина?». Ярошенко успокаивает: это традиционная американская шутка…
Лучше бы пилот и впрямь пошутил. Может, не было бы тогда того, что случилось часом позже. А случилось такое, что хочется забыть, но, увы, не забывается.
Бывают ситуации, когда презрение толпы менее трагично, нежели отвращение в глазах единственного свидетеля твоего позора. Прошло много лет, больше четверти века, но я до их пор с содроганием вспоминаю ту ночь и не могу забыть глаза уже немолодой, но привлекательной женщины с большим букетом цветов в руках, что встречала нас на слабо освещенном поле аэродрома американского города Балтимор…
Стюард, он же второй пилот, ставит на стол два больших подноса: на одном – ветчинно-колбасное ассорти, на другом – овощи, коих у себя дома мы отродясь не едали, а к ним всевозможные соусы. От сырых шампиньонов Ельцин приходит в восторг: «Никогда не думал, что грибы можно есть сырыми!». Маленькие початки кукурузы размером с палец напоминают ему хрущевские времена, когда на Урале тоже пытались выращивать полюбившуюся Никите Сергеевичу культуру, и она была такая же недоразвитая: оказывается, их люди даже сырыми могли есть, а мы зачем-то скотине скармливали!
– Что господа желают выпить?
Ельцин смотрит на стюарда, как учитель на двоечника, не ко времени и не по делу задавшего вопрос про каникулы:
– Мы что у Рокфеллера пили? Виски. Вот и продолжим висками. Градус нельзя понижать!
Стюард кивает в ответ и приносит внушительных габаритов штоф «Джека Дэниэлса». Суханов тяжко вздыхает, и этот вздох больше похож на стон. Однако ловит на себе недовольный взгляд шефа и капитулирует перед порочной притягательностью Черного Джека.
– Что я хочу сказать, – Ельцин берет стакан, наполненный ячменным снадобьем, давая понять, что наступило время подвести итоги прошедшего дня. – В общем, пока у нас все идет неплохо. Но! – и бросает на Алференко пристальный взгляд, – надо поднимать уровень визита!
Социальный изобретатель выдавливает из себя нечто отдаленно напоминающее алаверды: «Работаем, Борис Николаевич». Суханов, опасаясь неконтролируемой вспышки хозяйского гнева из-за столь расплывчатого ответа, предпринимает отвлекающий манер – предлагает выпить по второму заходу:
– За то, чтобы наш визит был успешным и чтоб все цели были достигнуты!
Шеф грозит ему пальцем: «Ельцин и сам всегда добивается поставленных целей, и от других этого требует! Так было, и так будет!».
От Нью-Йорка до Балтимора лету не более часа, поэтому бутылка опорожняется наспех, без долгих пауз на тосты и разговоры. Последние граммы выпиваются уже при заходе на посадку. Самолет бросает из стороны в сторону и он так отчаянно машет крыльями, что руки, помимо твоей воли, судорожно сжимают подлокотники кресла. И в этот самый неподходящий для любых перемещений по салону момент у нашего VIP-пассажира возникает непреодолимое желание посетить туалет.
– Борис Николаевич, сядьте, пожалуйста, нельзя вставать.
– Мне надо!
– Мы сейчас приземлимся.
– Что вы мне, понимаешь, указываете?!
Но в этом самолете нет туалета. Он для очень коротких перелетов.
Шасси ударяются о посадочную полосу, включается реверс и самолет, надрывно взревев, тормозит. В иллюминатор видно, что маленький аэропорт погружен во тьму, и только возле небольшого здания горит несколько фонарей. Туда мы и подкатываем. Пилот выходит из своей кабины и выпускает трап. В нашу сторону направляется довольно большая, человек десять, группа встречающих. Они подходят к самолету и выстраиваются полукругом в нескольких метрах от него. На полшага впереди всех улыбающаяся женщина с большим букетом в руках.
Первыми на поле спускаемся мы с Сухановым и Ярошенко, следом выходит Ельцин, за ним – переводчик и все остальные. То, что происходит далее, за гранью разумного…
Сойдя с трапа и оглядевшись, Ельцин отчего-то вдруг резко разворачивается и шагает в сторону, противоположную от стоящих на поле американцев, куда-то за самолет. Встречающие недоуменно переглядываются: что случилось? Кажется, я догадываюсь – что, и от этой догадки по спине бегут леденящие кожу мурашки: только не это! Вероятно, ему кажется, что в тени его не видно, и стоящие на поле не разглядят, как он, пристроившись за шасси, справляет малую нужду. Но на нашу беду, не только видно, но даже слышно. К тому же его выдает ручеек, побежавший из-под самолета в сторону встречающих.
Мы в ужасе. Суханова, похоже, разбил паралич – стоит у трапа с широко открытым ртом и не в силах пошевелиться. Ярошенко шепотом причитает: конец, это конец! Алференко отвернулся, чтоб не видели американцы, и в сердцах плюнул на землю. На лицах степенных янки выражение брезгливого ужаса. Немолодая, но весьма миловидная дама с букетом в руках выглядит так, словно ей на голову посадили отвратительно пахнущего лесного клопа.
А далее происходит еще более невероятное – Ельцин, на ходу застегивая ширинку, выходит из-за самолета и, протянув для приветствия руку, как ни в чем ни бывало направляется к встречающим. Уже ночь, но он почему-то произносит свое неизменное: «Хутен морхен!», чем окончательно добивает даму с цветами. Та издает какой-то хрип, который надо понимать, как приветственное «Welcome!”, и, уклонившись от рукопожатия, сует гостю ставший бессмысленным атрибутом букет цветов.
…Президент Университета имени Хопкинса с супругой и еще несколько профессоров (шокированный происшедшим мэр Балтимора ретировался еще в аэропорту) торопливо прощаются с нами на крыльце резиденции, предназначенной для размещения важных университетских гостей. Алференко с Гаррисоном и переводчиками отправляются спать в комнаты на втором этаже. Мы с Ярошенко селимся на первом. Ельцин с Сухановым занимают большие апартаменты во флигеле.
Очень хочется спать…
В час ночи просыпаемся от полушепота Суханова: ребята, проснитесь! На Льва Евгеньевича невозможно смотреть без жалости: Ельцин требует от него принести чего-нибудь выпить. Идем на помощь – надо постараться убедить шефа этого не делать. Но никакие уговоры – что поздно, что день был тяжелым, что выпито за сегодня и без того уж немало – не действуют. Сидит в костюме на кровати и, обхватив голову руками, покачивается взад-вперед:
– Чта-а! Вы мне, понимаешь, будете указывать?! Я говорю, у меня сейчас голова расколется! Надо снять напряжение!
Он буквально вынуждает Суханова оправиться на поиски спиртного. К несчастью, под лестницей, ведущей на второй этаж, обнаруживается большая кладовка с обилием всевозможных бутылок. Лев Евгеньевич берет с полки красное сухое вино, но шеф требует уже знакомый и полюбившийся ему «Джек Дэниэлс». Садимся за стол – пусть напьемся, но хотя бы ему меньше достанется! – с надеждой, что застолье будет недолгим.
…Где-то около трех часов ночи Ельцин будит Суханова. Зовет таким слабым, умирающим голосом, что у того сердце обрывается от испуга: «Что случилось?! Что с вами?!».
– Плохо мне, – шеф лежит бледный, как полотно, и едва шевелит губами. – Принесите что-нибудь… выпить… виски… мне совсем плохо…
Насмерть перепуганный Суханов снова будит нас с Ярошенко: ребята, что делать? У Виктора припасен пузырек валерьянки.
– А если не согласится?
– Скажите, что спиртного в доме больше нет.
– А валерьянка, думаешь, поможет?
– Да не волнуйтесь вы так! Ему просто надо проспаться, и все будет в порядке.
Тот в ответ подносит палец к губам:
– Тише! Главное, чтоб эти, там наверху, ни о чем не узнали!
Без четверти четыре в чулане под лестницей раздается страшный грохот и звон. Все, кто ни есть в доме, выскакивают из своих спален. Мысль одна: с Ельциным случилась какая-то беда! Вот сейчас откроем дверь, а он лежит на полу, бездыханный и весь в крови. Не приведи Господь!
Дверь чулана открывается, и мы вздыхаем с облегчением – обошлось, жив! На пороге стоит Борис Николаевич с недопитой нами бутылкой Черного Джека в руке. Целехонек, но чем-то весьма недоволен:
– Вот, – взглядом указывает на бутылку, – доставал, понимаешь, с полки, а там какая-то коробка с пустыми бутылками. Зачем ее туда поставили?!
Гаррисон, стоя на лестнице, сверху смотрит на него с нескрываемым ужасом. Суханов как-то странно улыбается. Наверное, это у него на нервной почве.
Как ни стараюсь, а дальнейшее не вспоминается. Города, в которых побывали, слились в один огромный безликий город. Пытаюсь припомнить, что мы делали в Чикаго, или в Миннеаполисе, или в Далласе, и не могу. Какие-то выступления, какие-то пресс-конференции, какие-то обеды и ужины. Но какие, где, что за люди присутствовали, как они встретили Ельцина и как его проводили – не вспоминается! Обо всем этом память не сохранила ровным счетом ничего.
Но так не может быть! Что-то ведь должно было запомниться? Пожалуй. Правда, это не событие, а, скорее, ощущение – ощущение тоски и разочарования. Безысходной тоски и опустошающего душу разочарования. И только два, в общем-то, малозначительных эпизода, один – в Хьюстоне, другой – в Майами, запали в память более или менее отчетливо.