ля хорошей битвы нужен хороший меч. Такой меч был у Довмонта когда-то. Но его не стало.

Однажды Миндовг в схватке с немецкими рыцарями отбил у них пленников. Разные там были люди, но один сразу обращал на себя внимание. То был странный старик, а быть может, и не старик вовсе, просто двенадцатилетнему Довмонту он мог таким показаться. Старик был чёрен, плохо говорил по-немецки, других языков не знал, кроме своего, на котором по вечерам долго пел протяжные песни. Правая рука была у него заметно длиннее, хотя обе ладони, когда он выставлял их вперёд, выглядели одинаково огромными. И правое ухо, если всмотреться, тоже было длиннее. Довмонт это заметил сразу.

Старший из рыцарей, попавший Миндовгу в плен вместе с собственными пленниками, говорил, что этот старик — важный кузнец, его выкрали у арабов, а те вывезли его из Персии.

— Мы хотели подарить его нашему королю, — объяснил рыцарь Миндовгу.

В те дни Миндовг в ковалях не нуждался, он нуждался в хороших воинах, которые убивали рыцарей и шли дальше на битвы с их мечами.

Отец же устроил пир, все ему подносили подарки — кто кубок, кто арбалет, а Миндовг подарил коваля.

У них был свой коваль, из литовцев, он жил одиноко в избе, — широкоплечий выпивоха и весельчак. Жены у него не было, но от этого их коваль не страдал, потому что поблизости жили две не старые ещё вдовы, их-то он и навещал.

Всё это Довмонт узнавал из разговоров прислуги и тут же забывал — что ему было до житейских сплетен.

Иногда из кузницы по нескольку дней не поднимался дым и не было стука, то тяжёлого, басовитого, так что рядом сотрясалась земля, — это когда коваль работал большим молотом, то звонкого, частого — когда в работу шли маленькие молоточки.

Отгуляв, коваль подвозил уголь, разжигал огонь в горне — делал всё сначала медленно, со вздохами, а потом скорее, наконец входил в работу, и руки его начинали мелькать в воздухе так, что превращались в сплошную расплывчатую полосу.

Немало вещей он сработал для семьи Довмонта, и Довмонт в раннем детстве, особенно зимой, часто прибегал к нему в кузню. Он наблюдал за ковалём, поворачивая к горну то одну щёку, то другую, и одной щеке было жарко, а другой — холодно. А коваль в это время выхватывал огромными щипцами из дышащего жаром горна раскалённую заготовку, быстро клал её на металлическую наковальню и, придерживая теми же щипцами, взмахивал молотом.

Но мечи у коваля получались обыкновенные. Коваль и сам знал это, оттого жаловался Довмонту: «Пустили бы меня по миру погулять на год, а то на два, отыскал бы я искусного мастера, пал бы ему в ноги и перенял бы его секрет».

Однако коваль был нужен тут, и никто его не отпускал.

Отец в первое же утро подозвал подаренного коваля и показал ему меч Миндовга, отобранный у знаменитого маркграфа.

— Сделаешь лучше такого, отпущу на волю. Понял меня?

Подаренный коваль умело вынул из роскошных ножен меч Миндовга, осмотрел его клинок с извивистым рисунком внутри чернеющего металла, уважительно покачав головой, как бы показывая, что и он оценил хорошую работу, согнул клинок почти пополам, отпустил, так что тот распрямился с мощной пружинистой силой.

Кое-как по-немецки коваль сообщил, что ему известны тайны, как делать такие клинки, и он будет стараться исполнить волю пожилого отважного воина.

— То не мне, то для сына. — И отец показал на Довмонта.

Довмонт тогда взволновался от этих отцовских слов, он уже мечтал о настоящем мужском вооружении.

— Но делай как на меня, не смотри, что он отрок.

Коваль ответил, что из смелых отроков вырастают хорошие воины, и спросил разрешения осмотреть кузню. Местному ковалю сказали, что подаренный будет жить у него и делить с ним хлеб, а он, тутошний, пусть перенимает его тайное умение.

— Ещё проверить надо его умение, а то наплетут баек, — обиделся было тутошний.

Но отец строго на него посмотрел:

— Другие проверили. Из края в край не стали бы возить. Великий князь пустяковину не подарит.

Подаренный коваль не сразу стал делать клинок Довмонту. Кое-что он переделал в кузне, пробовал на вкус и на ощупь древесный уголь, который лежал кучей под навесом, сортировал его, приговаривая что-то на своём языке. Потом стал сортировать обломки мечей, которые тоже лежали кучей рядом с углём.

У простых воинов и мечи простые: одни гнутся от каждого удара, и в схватке их распрямляют, наступая ногой, другие — ломаются при сгибе, третьи — также разламываются пополам, стоит по ним резко ударить другим, хорошим мечом. Любой воин мечтает о мече, который рубит железный доспех, легко рассекает ткань и перерубает другие мечи. Только хороший меч стоит столь дорого, сколько у простого воина и за жизнь не накопится.

И какой коваль не мечтает познать тайны, как куются такие мечи. Только большинство так и умирает, не познав этих тайн, а познавшие уносят с собой в могилу.

— Ты присматривай да сам пробуй, — наставлял тутошнего коваля князь, Довмонтов отец.

— Я и так смотрю, князь, мне бы ещё знать, что он там бормочет, заговоры его. А то всё вроде бы приготовили, он же говорит, что неделю обождать надо — луна не та.

— А ты и запоминай, какая луна.

Из кучи обломков мечей дарёный коваль отобрал те, что при щелчке по ним давали звук ясный и звонкий. Раскалив их до белого свечения, бил по ним, перекрещивая друг с другом и вдавливая один в другой. Потом, раскалив добела снова, остужал в куче угля, вновь раскалял и засовывал в кувшин с льняным маслом, так что оно бурно вскипало. Всё это он делал по многу раз, напевая на своём языке то ли молитвы-заговоры, то ли песни.

Отец Довмонта и сам заглянул в кузню:

— Ну, где меч?

— Он говорит, обыкновенный меч можно сковать за утро, а хороший — куётся месяц, от луны до луны.

— Ты смотри, не дурит он тебя? — теперь уже сомневался сам отец Довмонта.

— Не дурит, — убеждённо ответил тутошний коваль, — толк он понимает.

Оба коваля выходили и ночью. Когда на небе появилась нужная луна, они взобрались на вершину холма и, нараспев повторяя молитвы, размахивали в холодном ночном воздухе почти готовым клинком, а под утро обмывали его в росах.

В тот же день был готов и серебряный с позолотой эфес с тонкой пластинкой, украшенной идущими навстречу веточками благородного лавра. На другой день — рукоять из твёрдого дерева, привезённого из южных стран. Рукоять была обвита серебряной проволокой и ею держалась. В те дни Довмонт заходил постоянно в кузню. Он был уже не ребёнок, исполнял каждый день поручения отца, втягиваясь во взрослую княжескую жизнь. Однако не мог он упустить момент, когда на ножны был надет серебряный позолоченный оконечник, украшенный такими же ветками благородного лавра, что и эфес.

Отец удивился тому, что на месте привычной выемки посредине клинка шла небольшая выпуклая грань.

— Не тяжёл ли от этого станет? В сечи рука не должна уставать.

— Меч лёгкий, а рубить будет всё — хоть доспех, хоть пух, — горделиво объяснял тутошний коваль.

Он и перед вдовами тоже начал гордиться:

— Князь дал мне парса, горного человека, тоже коваля, поучили мы друг дружку помалу — что он знает, что я, так я теперь и королю меч выкую.

Он и язык дарёного коваля стал понимать, уже не жаловался, что не разбирает его молитв-заговоров, они складно пропевали их вместе. Но и своему языку научил нездешнего человека.

Ночью, когда все спали, Довмонт тихо вышел из своих палат, молча кивнул стражникам, показав, что за ним следовать не надо, и пошёл в кузню. Там в темноте он застал дарёного коваля. Склонившись над мечом, тот пел ему свою молитву-заговор, тихо и протяжно. Увидев Довмонта, он обрадовался, они вместе вышли под высокое, в ярких звёздах, небо, коваль передал меч в ножнах Довмонту, показал, что нужно вынуть его и размахивать, изображая сечу. Довмонт вынул, ощутил уют и тепло рукояти и стал со свистом, резко рубить воздух, а дарёный коваль пропел ещё одну свою песнь, глядя то на узкий острый месяц, то на нового владельца меча.

Наутро оба коваля доставили меч отцу. Отец вынул его из ножен, положил серединой на затылок, оба же конца пригнул к ушам. Это было самое страшное испытание для клинка. Редкий из них выдерживал такой перегиб. Но меч с мелодичным звоном выпрямился. Потом отец несколько раз щёлкал по нему пальцем — меч отзывался прозрачным звуком. Потом он подбросил клок шерсти и рубанул его в воздухе, разрезав шерсть пополам. Меч был обоюдоострый, червлёный, а внутри металла, переплетаясь, складывались узоры в очертание человеческой фигуры.

Наконец принесли помятый доспех, отец рубанул и его, оставив новую вмятину. Потом тутошний коваль сбегал за обычным мечом, отец одним ударом перерубил его, на новом же не было ни зазубрины.

— Знатная работа, — похвалил отец, — сегодня отдыхайте, празднуйте, а с утра, — он повернулся к дарёному ковалю, — ты свободен, как я обещал. Дам тебе лошадь, еды, денег в дорогу, поезжай в свои края.

Только дарёный коваль не обрадовался: он заморгал, ухватился за руку тутошнего и сказал несколько слов на своём языке.

— Говорит, идти ему некуда. Просит не гнать его. У них там гоже воюют, и дом его поломан, а родных увели рабами в чужую землю.

Отец развёл руками:

— Ну, живи где хочешь. Хочешь, прикажу дом тебе поставить. Ты же ещё один такой меч мне сделай, для меня самого.

Коваль снова сказал несколько слов.

— Говорит, такой больше нельзя. Такой — он единственный, в нём вложенная душа живёт, а другой — можно.

Через несколько дней Довмонт с отцом отправились в поход, но, пока бились они вдали, пришли немецкие рыцари большим отрядом и перебили всех, кто оставался при доме.

Они и зарубили обоих ковалей. Довмонт же гордился своим мечом, который перерубал в схватках всё — лишь бы рука была быстра да удар резок. Он дал ему тайное имя — Палван, что значило на языке дарёного кузнеца «богатырь». Так советовал назвать сам дарёный кузнец, которого теперь уже не было...

Меч не раз выручал его, и Довмонт, оставшись один, порой ласково прижимал клинок к щеке, а клинок в ответ нежно холодил кожу.

Но недавно (хотя казалось, что это было давно, словно в другой жизни), на последнем пиру у Миндовга, когда они сидели рядом — старый богатырь и молодой — и Миндовг произносил в честь него хвалебные речи, Довмонта опоили чем-то хмельным, и он лишился своего меча с тайным именем Палван. Слуги по слову Миндовга унесли молодого князя в постель, и никто не помнил, был ли тогда при нём его знаменитый меч. Проснувшись с больной головой и дурным чувством во всём теле, Довмонт не сразу вспомнил про меч, а когда схватился — его не было во всём замке. Миндовг послал холопов обыскать углы — всё было впустую.

— Не горюй, — утешал он Довмонта, — бери у меня любой. У меня есть мечи от известных рыцарей.

Но Довмонту был не нужен чужой, доставшийся неизвестно от кого, он хотел свой.

С тех пор он перепробовал немало разных мечей, однако ни один не мог заменить ему собственного, загадочно утраченного, с тайным именем Палван.

Князь Димитрий Александрович помнил и ещё один разговор, с младшим братом своим Андреем. Андрей был моложе на десять лет, но сейчас быстро взрослел. В детстве он был обидчив, мгновенно ярился, если было что не по его желанию, и часто набрасывался на Димитрия, колотя его в живот маленькими острыми кулачками. И теперь, после смерти отца, Андрей постоянно ощущал себя обиженным. Заодно он обижался и за своего брата.

— Не поезжай ты в Новгород, что тебе там! — внушал он Димитрию Александровичу во время сборов. — Не они ли тебя оскорбили?

— То не оскорбление было, Андрюша, то их право, — пытался объяснить Димитрий.

— Их право выбирать себе князя, а твоё право — проучить их. Пусть под датчанами посидят, небось погорше им будет, чем нам под Ордой.

Димитрий Александрович представил вольные великие города Псков да Новгород под рыцарями, и страшно, муторно ему стало.

— Не бывать этому никогда. Ради того мы и едем.

— Будь вместо тебя я, поучил бы их за обиды. Чтоб поползали перед тобой. Пока грозы нет — им князья что гнилушки, и дед и отец наш.

— Ну, про Псков такого не скажешь, Псков — благодарнее.

— Учить их всех надо. И дядю тоже. Как княжить в Новгороде — так ему, а как полки вести — так тебе.

— Дядю не хули, он княжение получил по лествичному праву. Сам знаешь: кто следующий брат отцу, тот и великий князь. Такой закон не нами придуман, не мы его будем и рушить. А с великим князем и вольному Новгороду удобнее.

— Когда надо, рушили.

— Потому и единения нет, что рушили.

Так спорили они, и лицо у брата было красным от злости, не был он ещё терпелив к обидам. И как ему было объяснить, что сам князь Димитрий Александрович был ещё острее унижен, когда новгородцы дали ему от ворот поворот. И как! — после взятия Дерпта, когда повозки трещали от обилия добычи, когда все наперебой славили своего князя. А наславив вдосталь, отказали ему по причине малолетства. Был бы отец жив, понятно, что ни одна вошь в Новгороде не посмела бы заикнуться про молодость князя Димитрия! Да и какая молодость. Отцу, Александру Невскому, ещё меньше было лет, когда он на Неве победил шведов. И что интересно, история повторяется. Отец, разгромив тогда шведское войско и получив мировую славу, скоро тоже вынужден был покинуть вольный Новгород.

Да так получалось после каждой его победы. Всё оттого, что новгородцы ставили дороже всего — и уж тем более благодарности — свой интерес. И всякий раз боялись, что победивший шведов, немцев, чудь, литву князь сразу начнёт забирать волю себе.

И при всём при этом Димитрий Александрович любил Новгород. Никакое другое место на Руси не было ему так дорого, как этот бесшабашный город, говорящий на разных языках, где на улицах прохаживаются люди в самых диковинных одеждах, с огромным крикливым вече, где всегда найдётся хоть один, кто зычным голосом уязвит тебя на потеху остальным. И чем сильнее был князь, тем опаснее он для них становился, тем острее они его унижали и ради воли да ради выгоды своей могли отвернуться в любой момент, так же как и снова в любой момент позвать его, будучи уверены, что уж кто-кто, а князь-то от них не отвернётся.

«Прямо как взрослеющее дитя! — подумал с любовью князь. — Само родителям грубит и злобствует, от них же требует любви, да ласки, да денег».

Такого количества полков давно не знал Новгород. Конные воины десятками мчались по улицам посада, обозы из многих саней подвозили доспехи и провиант. Снег на большом пространстве вокруг города был истоптан, изъезжен, всюду находились следы от людей и животных. Вместе сошлись полки суздальский, тверской, войско из Пскова, ополчение отчуди и татарская сотня.

На митрополичьем дворе искусные мастера, из русских и немцев, строили большие стенобитные орудия, которые собирались везти на санях. Сани для них тоже готовили непростые, так чтобы и лошадей запрягать помногу.

Новгородский степенной посадник Михаил вместе со старостами от концов, именитыми боярами сбились с ног, устраивая на постой столь огромное воинство. Лошадям требовался корм, людям — крыша.

Особенно мешали татарские конники. Они разъезжали по городу и брали всё, что могло приглянуться. Как-никак друзья пришли на помощь, разве можно от друзей прятать добро?

Дружинники Димитрия Александровича ехидствовали, слушая жалобы новгородских ратников:

— Теперь-то видите, каково нам — и тронуть нельзя, и добро, ежели просит, отдай. У вас так неделя, а у нас — годы.

Князья обсуждали, как обезопасить себя от внезапного удара других рыцарей — немецких.

— Они часто в одном союзе выступают, — говорил Юрий Андреевич, оставленный княжить Ярославом Ярославичем в Новгороде. — А потому предлагаю всю немецкую слободу взять в залог. Пусть посидят в темнице до конца похода.

— Такое делать нельзя, — разумно отвечал князь псковский Довмонт. — Жители не виноваты, они рыцарей знать не знают. А вот ежели их, невинных, всех в темницу, так уж после этого не только немцы на нас поднимутся.

Князь Димитрий Александрович Переяславский был с князем псковским согласен. Ему всё больше нравился Довмонт своею разумностью.

Вдруг нагрянули послы из Ливонии, от Риги и Дерпта. Словно угадали, что спорили как раз о них.

— Прослышав о ваших сборах в поход на датское рыцарство, ливонское рыцарство заявляет, что желает остаться в дружбе с Великим Новгородом и ему нет никакого дела до ваших с ними распрей. Помогать датскому рыцарству немецкое не станет.

— Какая-то здесь хитрость, — сказал Довмонт после встречи с послами.

— И мне их слова подозрительны. Не ходили прежде немецкие рыцари так на поклон, — подтвердил Димитрий Александрович.

— А пусть клятву дадут, — предложил новгородский тысяцкий Кондрат. — Хотят — крест целуют, или на Библии своей.

Послы, назвавшиеся именитыми баронами, поклялись на Библии в долгой дружбе.

— Что делать? Протянутую руку не отталкивают, — сказал посадник Михаил.

На княжеском совете составили ответную грамоту, обещали дружбу и мир и отправили в Ригу и Дерпт своих именитых людей послами.

— Я татар назад отсылаю, объяснил их баскаку, что с датчанами и так легко управимся, своей силой, — объявил Димитрий Александрович.

Собрались выходить, но запуржило, и решили переждать непогоду. Наконец тучи раздвинулись, появилось солнце, оно уже заметно грело щёки. Тогда и двинулись.

Чтобы двигаться быстрее, договорились идти тремя путями, огибая Чудское озеро, вдоль балтийского пути. Новгородский полк тянул за собой обозы с башнями и орудиями для пробивания крепостной стены.

Довмонту эти места были неизвестны, с датскими рыцарями он прежде не сталкивался.

— Пошли, князь, вместе, двумя полками, — предложил Димитрий Александрович.

Перед выходом старый воевода Лука Литвин, так теперь его звали в Пскове, проверил ещё раз у каждого дружинника шубу, тёплую обувку. В долгих зимних переходах в худой одежде на победу и не надейся.

Довмонт вспомнил, как против него однажды просидел в засаде со своим войском молодой литовский князь, который не желал подчиниться Миндовгу. Они стерегли дружину Довмонта с ночи, и под утро неожиданно ударил мороз, те же, что были в засаде, оделись кое-как, наспех и пролежали на заледенелой земле, не двигаясь, всю ночь. А когда появилась дружина Довмонта, им навстречу вышло странное, посиневшее от холода войско — и руки и ноги у них едва двигались, сами они были задумчивы и угрюмы. Такими их и взяли в плен.

Псковичи хорошо снарядили и своих ратников, которых вёл посадников сын Лубок, и дружину Довмонта. Кожухи-шубы, мехом внутрь, тёплые рубахи, сапоги, рукавицы были у каждого. А если кто нечаянно потерял или прогулял — Новгород город большой, соблазнов много, — тому Лука Литвин, строго выговорив, вручал новое, что было в запасе.

Князья часто ехали вместе, лошадь к лошади. Хотя войско было велико и можно было не опасаться внезапного нападения, они, как и подобает, выставили охранение спереди и сзади. Но ни один враг не пересёк их путь, даже местные жители на всякий случай прятались при их приближении, уводя в лес скотину, а потом с облегчением возвращались в свои дома.

Князья о многом переговорили, пока были в пути. «Такого бы мне брата Бог послал, — думал Димитрий Александрович, — с ним бы вдвоём и Русь подняли из пепла да унижения».

— Ты на великого князя обиду не держи, — просил он, — сам пойми, каково ему было, когда псковское вече его сына прогнало, а тебя поставило. А едва увидел, как псковичи тебя полюбили, так и смирился.

— Да я и не держу. Скажу только, что и мне теперь Псковская земля дороже родной. А раз так, то и брата Новгорода я всегда обороню.

Вблизи Раковора, на берегу реки Кеголи, встретились все полки. Серые башни и стены крепости были хорошо видны на горизонте. Осталось перейти реку по заснеженному льду, обложить крепость и пробить стены.

Все они шли не таясь: датские рыцари наверняка узнали заранее об их приготовлениях, а столь большое войско зимой спрятать невозможно. Не переходя реку, остановились на ночной отдых в палатках. Князья в большой палатке Димитрия Александровича обсудили ещё раз, кому идти к воротам встречать вражескую вылазку, кому с какой стороны штурмовать стены.

Поздно вечером Довмонт снова вместе с Лукой Литвином и Лубком проверяли, кто как снаряжен на завтрашний день. Лука нашёл, что у тех ратников, что шли с мечами, не все мечи острые.

— Меч ногтем пробуют, остёр или нет, — поучал он молодых парней, — доставай камень да точи скорей, пока тебе глупую башку не срубили.

Ратники с виноватым видом потянулись за точильными камнями и принялись затачивать свои мечи.

— Ты и щиты проверь, — посоветовал Лука Литвин. — Нет хуже, если ремень сорвётся.

Сам же дядька Лука неожиданно заболел. То ли холод его где пронизал, то ли съел не то. Он долго крепился, но, когда остались вдвоём, всё же не выдержал:

— Неможется мне, Довмонтушко, не будь завтра сечи, залёг бы.

— Ты и так заляг. В обозе ляг, накроем тебя шубами, или боишься, без тебя крепость возьмём?

— А тебя кто обережёт?

К ночи, выставив дозорных, большой лагерь заснул. А проснувшись, увидели то, чего не ожидали никак.

— Княже! Княже! — будили Довмонта испуганные дозорные. — Вставай, посмотри, что на холмах делается!

На другом берегу, на плоских, невысоких заснеженных холмах, выстраивались полки немецких рыцарей. Почти все они уже были одеты в доспехи, уже развевалось знамя самого магистра ордена Отто фон Роденштейна, и князь Довмонт и Димитрий Александрович, тоже разбуженный в своей палатке, сразу узнали его.

— А это что ещё за хоругвь? — удивился Довмонт, указывая на другой стяг, с кровавыми крестами.

— То стяг епископа дерптского Александра.

— Поверила курица топору, что больно не будет, — с горьким смехом проговорил новгородский посадник Михаил, — вот и все их клятвы про мир да про дружбу — перед нами выстроены.

— Откуда их столько набралось? — удивился Димитрий Александрович, отсчитывая на глаз сотни. — Долгие у нас были сборы, они же сумели тайком собраться, да ещё и нас провели. А я татар во Владимир отослал! Что делать будем, князья?

— Биться, — ответил спокойно Довмонт, — или не затем мы пришли? Указывай, Димитрий Александрович, где кому вставать, когда реку перейдём, чтоб потом сумятицы не было.

Реку по заснеженному льду переходили быстро, так же спешно, помогая друг другу, надевали доспехи и сразу вставали на заранее намеченные места. Князь Михаил Ярославич на левом крыле, князь Юрий Андреевич в центре, князья Довмонт и Димитрий Александрович встали на правом. Святослав Ярославич, заняв было центр, подвинул свою дружину поближе к Довмонту.

«Зря он это», — подумал Довмонт, но было уже поздно. Одетые в панцири немецкие рыцари, выставив копья, ряд за рядом, прижавшись плечом к плечу, надвигались на них, и перестраиваться было уже поздно.

Довмонт успел оглянуться ещё раз назад, чтобы увериться, стоит ли ополчение чуди с Ладоги. Ополчение стояло между левой рукой и центром, как и уговаривались. Спасибо, хоть они не напутали!

— Как ты, дядька Лука? — спросил негромко князь своего воеводу. — Ежели неможется, шёл бы в обоз.

— О моей немочи забудь, — ответил также негромко старый воевода, — буду биться с тобою рядом.

Железные полки рыцарей медленно спускались с холмов, теперь их отделяло широкое снежное поле.

— Ежели мы готовы, так и не пойти ли нам навстречу?! — нетерпеливо прокричал князь Юрий Андреевич.

Довмонту и самому хотелось скорее ринуться на врагов и смять их железный строй. Но впереди была снежная целина.

— Нельзя нам первыми: кто первый пойдёт, тот из сил выбьется! — сказал он Димитрию Александровичу. Димитрий Александрович, который только-только собрался дать команду идти вперёд, сразу понял и прокричал иное:

— Пусть их идут к нам по снегу, а мы угощение приготовим!

В полках засмеялись, и ждать стало легче. Рыцари же немецкие продолжали месить сугробы, хотя спускаться вниз было им всё же легче.

— Хорошо ещё, суздальский полк да тверской не отправил по домам, что бы мы были с тобой против этакой силы! — проговорил Димитрий Александрович, наклонившись к Довмонту и наблюдая за приближающимися рыцарями. — Ну хитрецы, специально послов направили, чтобы нас сюда заманить! Свиньёй выстраиваются! — крикнул он войску. — А мы их челом нашим!

Рыцари, спускаясь вниз, вытягивались острым клином. Они двигались не спеша, хорошо обученным строем, выставив вперёд пики.

И вот осталось совсем немного; сделалось тихо, только перестук многих ног лошадей да негромкий лязг доспехов, когда кто-то задевал мечом или пикой собственный панцирь или соседский.

— Бей их! — прокричал Димитрий Александрович, скорее уже для себя. — Лучники!

Между всадниками выбежали на шаг-два вперёд лучники — новгородские, псковские, а то и из чуди. Стрелы у них уже были на тетивах. Мгновенно натянув луки, они пустили их в надвинувшихся врагов. Многие стрелы, проскребя по металлу, бессильно упали на снег и были тут же растоптаны, но несколько десятков попали в цель, пробили железо и торчали из доспехов.

Лучники успели пустить ещё по нескольку стрел, выведя из строя новых десятка два врагов, и также быстро попятились назад. Дружины мгновенно сомкнули строй.

Первые ряды железных рыцарей вклинились в центр строя. Уже кого-то сбили с лошади, а кто-то упал, но вскочил и пытался стянуть врага.

Довмонту никогда прежде не приходилось видеть столь огромную рать. Да и русским князьям тоже.

Разве что отцам их, а скорее дедам, когда они осмеливались вступать в единоборство с десятками татарских тысяч и растворялись, словно капля, уроненная в озеро.

«Не отобьёмся — тут все и ляжем! — подумал он и ударил по первой пике, направленной ему в грудь. — Эх, жаль, меч не тот!»

Пику удалось отбить, но сам всадник сидел крепко. Однако пластинчатый металлический доспех, что прикрывал голову лошади, слегка сдвинулся. Довмонт резко рубанул мечом по лошадиной голове, лошадь прошла ещё несколько шагов, сделала неуверенный шаг в сторону, мешая рыцарский строй, и рухнула на колени. Рыцарь же полетел через её голову вниз — под копыта своего войска.

Довмонт ощутил прилив весёлой ярости, которая всегда приходила в разгар сечи.

Его дружинники, ратники держались стойко, сбивали рыцарей с лошадей, но взамен подступали новые.

— Довмонтушко! — предостерегающе крикнул где-то слева и сзади дядька Лука.

Довмонт быстро повернулся на крик и увидел направленный на себя арбалет.

Вслед за рыцарями шли арбалетчики, каждый из них выбирал себе противника, чтобы уничтожить его. Один из них, поместившись между лошадьми, и нацелился в князя.

Арбалет не лук, он пробьёт любой доспех. Дядька Лука успел достать своим копьём стрелка: копьё, ударив сзади, проломило ему мгновенно шею.

— Так мы их, как тараканов! — крикнул старый воевода. Он тоже был весел от ярости.

Но тут сбоку на него налетел важный рыцарь в богато украшенном плаще поверх доспехов. Рыцаря со всех сторон оберегали всадники.

Он что-то выкрикнул по-немецки и мгновенно наехал своим конём на лошадь дядьки Луки. Воевода покачнулся, и тогда второй всадник, появившийся неожиданно с другого бока, рубанул по шее старого воеводу.

Довмонт в это время отбивался от двух рыцарей, наседавших на него с разных сторон, и, если бы не дикий вороной его конь, не быть бы ему в живых. Лишь на одно мгновение он мог взглянуть в сторону дядьки Луки и увидел, как седобородая голова воеводы отделилась от туловища и, переворачиваясь, стала падать на землю, под лошадиные копыта.

— Да что же это! — прокричал Довмонт, словно прося справедливости у неба.

Кто-то из его дружинников тут же сбил с лошади убийцу дядьки Луки, а Довмонт вдруг увидел свой собственный меч.

Сначала он не поверил этому. Тот самый богато украшенный рыцарь — у него и конь был одет в золочёный доспех — держал в руке меч, который принадлежал прежде Довмонту, который столько раз выручал его в сечах и которому почти в мальчишестве Довмонт дал тайное имя Палван, что значило на языке коваля, привезённого из далёких земель, «богатырь». Довмонт узнал его по ножнам из зелёного бархата, с золочёными лавровыми ветками.

Рыцарь в нарядном плаще уже выбрал себе жертву, и этой жертвой был он, Довмонт. На Довмонте тоже развивался сзади, поверх доспехов, плащ, русские его называли «корзно». Он был княжеского окраса — алым. И рыцарь собирался убить князя собственным его же мечом.

Что-что, а свойства своего меча князь знал хорошо. Он перерубал всё. Нет, он не станет подставляться под собственный меч. Довмонт немедленно направил своего широкогрудого коня на врага, одновременно, перебросив меч в левую руку, ухватил кий — булаву с тяжёлым навершием и острыми шипами. Своею-то булавой он не раз проламывал доспех врага, проломит и этот. Только бы не споткнулся конь его об извивающиеся под копытами человеческие тела.

И конь не подвёл, не споткнулся, как черпая молния он налетел на врага. Вражеский рыцарь ожидал боя на мечах. Его конь от удара слегка присел на задние ноги, это было мгновением, нужным для размаха кием. Отведя правую руку с булавой вширь, Довмонт резко ударил ею чуть ниже золотого рыцарского оплечья и почувствовал, как булава, прорубив металл, вошла в тело.

Правая рука рыцаря сразу бессильно повисла. Он перехватил меч Довмонта в левую руку, но Довмонт сразу понял, что левой рыцарь владеет хуже.

Рыцарские телохранители уже оттеснили его, но и Довмонтовы дружинники, ратники не дремали тоже, бой пошёл между ними. Довмонт же снова стал пробиваться к рыцарю.

То, что надумал он, было не только опасно, но и невозможно. Однако как раз все рыцарские телохранители были заняты, сам же рыцарь потерял увлечение боем, да и правая рука у него была обездвижена.

Довмонт почти поравнялся с ним, чёрный дикий конь встал вплотную с рыцарской белой лошадью, пытаясь укусить её в защищённую холку, и Довмонт, крепко обняв рыцаря, словно близкого друга, сдёрнул его с лошади и перебросил вперёд себя, на своего коня.

Рыцарь попытался ударить металлическим затылком, но Довмонт, по-прежнему обнимая его правой рукой, выхватил левой тот кинжал, который когда-то дарил Гердене, и, отклонившись назад, размахнулся, с силой ударил, пробил доспех и всадил клинок в рыцарскую спину. Тело, которое он держал впереди, мгновенно обмякло. Он успел выхватить из руки его, а теперь снова свой меч. Конь в это время отбивал, страшно скалясь, чью-то атаку. Довмонту было некогда смотреть по сторонам, он расцепил пояс, на котором висели ножны — те самые, зелёного бархата, с серебряным позолоченным наконечником, — спихнул рыцаря вниз, сразу нацепил ножны на себя и, ощутив знакомые тепло и уют рукояти, взмахнул обретённым мечом.

И вовремя взмахнул, потому что один из телохранителей, срубив пешего псковского ратника, нацелился копьём как раз в него. Довмонт сумел откачнуться от копья и, сблизившись, старым своим другом Палваном прорубил ему доспех. Сеча была жестокой.

Ратники, и новгородцы и псковичи, падали рядами. Но, упав, даже на грязном с большими кровавыми пятнами снегу они продолжали сражаться. Оттуда, снизу, раздавалось и яростное рычание, и стоны, и мальчишеский визг. Кто-то кому-то кусал ухо, кто-то кому-то вцепился зубами в нос.

Неожиданно Довмонт увидел поблизости князя Димитрия Александровича. На него наседали сразу два рыцаря. Князь отбил одного, увернулся от второго, но тут же появился третий.

Третьего сбил на землю Довмонт. Вместе они добили и второго.

— Спасибо тебе! — прокричал Димитрий Александрович. — Давно такой сечи не видел. Твои хорошо держат!

— Да и твои молодцы!

— Юрка не удержал — бежит!

Молодой Юрий Андреевич поставлен был в центре со своей дружиной. И напора не выдержал.

— Нажать надо бы! — крикнул снова князь Димитрий Александрович.

Хорошо сказать — «надо бы», когда у Довмонта уж и воеводы не стало.

— Нажмём! — прокричал он в ответ и стал искать глазами Лубка. Потом скомандовал своим. Нашёл наконец Лубка, тот кивнул и тоже прокричал что-то яростное псковским ратникам.

Обретённый меч прибавил силы, давно Довмонт не бился так уверенно. Он снова врубился в гущу рыцарей, его дружина, чтобы не потерять своего князя, врубилась за ним. Справа бились воины князя Димитрия. Один из них, высокий, широкоплечий богатырь Павша — Довмонт ещё прежде запомнил этого боярина, — без доспехов (в доспехах же он выглядел ещё больше) крушил рыцарей направо и налево.

Но постепенно порыв прошёл, и силы стали кончаться. Правда, и ряды рыцарей поредели. И, замахнувшись на очередного врага, князь вдруг услышал от него из-под доспехов отчаянный и стон и плач одновременно.

— Братья! — снова крикнул он. — Победа! Вперёд! Вперёд!

Пересиливая себя, он погнал храпящего коня на новую кучку рыцарей. Но те уже пятились, а потом стали поворачивать лошадей и направлять их в сторону города.

— Гони, гони их! — упоённо прокричал поблизости князь Димитрий.

И вот другие рыцари тоже стали заворачивать лошадей, отступали, пятясь. Уже все их пешие воины в лёгком вооружении, толкая друг друга, спотыкаясь, падая, устремились к воротам крепости. Откуда-то слева появились тверские ратники, они соединились с псковскими и новгородцами и, выставив копья, гнали последних своих врагов. Так они взобрались на плоский холм, где стояли поутру железные рыцарские полки.

До крепости было неблизко — огромной ширины поле. Рыцари, врассыпную, обгоняя пеших, удалялись, пешие воины устали сильнее и бежали не столь быстро. Но и ратники тоже устали, а потому двигались не быстрей отступающих.

«Только бы не было засады!» — с отчаянием подумал Довмонт, вглядываясь в темнеющий лес на краю поля. Вырвись сейчас из укрытия свежий, с правильным строем, засадный полк, и всё могло быстро перемениться. Однако, судя по всему, о засаде рыцари не подумали.

Довмонт не гнал своего вороного коня. Ему и так сегодня досталось. Часть дружины опередила его. Мимо промчался Василий. Шлем его, как и у многих, оброс инеем. В битве дыхание было столь горячо, что влага не успевала намерзать. Здесь же, среди открытого широкого поля, шлемы быстро заледенели.

— Луку Неждановича-то, а? — горестно посочувствовал Василий.

— Отыскать его надобно, чтоб захоронить с честью, — сказал князь. — Ты там попридержи наших, чтоб в ворота не сунулись. Мы их и так побили несчётно.

Издалека было видно, как магистр Отто пытался восстановить у ворот порядок. Кое-как ему это удалось. Из части отступивших рыцарей он построил ряды, и под их прикрытием остальные бежали в открытые ворота. Но уже было понятно, что успеют не все. Часть вражеских воинов продолжала ковылять к стенам даже сзади Довмонта. Пока их никто не трогал, да и шли они без оружия, лишь некоторые опирались на обломки пик.

Магистр всё ещё распоряжался у ворот, и Довмонт снова погнал слегка отдохнувшего вороного к воротам. Опередив многих дружинников, он уже сблизился с державшими оборону рыцарями, уже врубился в их строй, но магистр, узнав его плащ, расталкивая беглецов, сам рванулся в ворота. После него толстая железная решётка ворот обрушилась вниз, вмяв тела отступавших в снег. Те, кто не успел уйти в крепость, побросали оружие. Дальше биться было им не за что.

Пока их вязали, пока собирали целое оружие, брошенное у крепости, день стал заканчиваться.

Медленно они возвращались назад, нагруженные воинской добычей и перечисляя убитых братьев.

— Посадника Михаила на моих глазах рыцарь на пику взял, — говорил новгородец.

— Тысяцкий где? Тысяцкого кто видел? — спрашивал князь Димитрий. Но его никто не видел с тех пор, как он упал с лошади, а потом вскочил на чью-то другую.

Чем дальше они отходили от крепости, тем больше лежащих, стонущих тел было на снегу. Небо закрыли густые тучи, и темнело от этого всё скорее. Теперь уже трудно было и отличить, кто лежит на снегу: раненый или убитый, свой или враг.

— Надо скорее обойти поле, подобрать наших. Нельзя оставлять их на ночь — замёрзнут, — сказал Довмонт. — Василий, Лубок, отрядите крепких ребят.

Другие князья те же приказы отдавали своим. Но когда стали спускаться с холмов и взглянули на другой берег реки — туда, где был их ночной лагерь и стояли обозы, — поняли, что битва ещё не закончена.

Не зря Довмонт так опасался засады. Засада всё же была. Или какой-то рыцарский полк, который должен был выйти им в тыл, да опоздал. Подоспел он только теперь, когда наступили сумерки, в обоз.

Отдохнувшие ратники устремились с холмов вниз, к реке, чтобы схватиться с ними.

— Да мы так своих поубиваем вместо чужих! — сказал осторожный Юрий Андреевич.

И хотя остальные князья были злы на него за то, что он не сдержал напора и побежал вместе со своею дружиной, но сейчас он был прав, и они должны были с ним согласиться.

В темноте без факелов поди разбери, что перед тобой за тень.

— Стой, стой! — закричал Димитрий Александрович. — Далеко они не уйдут, утром их добьём!

Рыцарей было явно меньше, и они отступили в редкий лесок без боя, а там вроде бы и остановились.

Ратники упрашивали князей пустить их, чтобы отучить от разбоя, кто-то даже побежал, но его вернули.

В палатках эту ночь почти не спали, несмотря на усталость. Пожалуй, отдыхали лишь кони. Люди же, самые опасливые, ждали внезапного ночного нападения, тот, кто был беспечен, — с нетерпением дожидался рассвета, чтобы схватиться с рыцарским отрядом.

Однако, когда рассвело, рыцарей уже не было. В темноте они решили бежать и, обойдя стан, перешли реку, ушли в крепость.

Довмонт продолжал думать о раненых, оставленных на поле в кровавом снегу. Он велел сделать факелы, и с факелами в руках добровольцы стали обходить каждого поверженного воина, отделять стонущих раненых, складывать отдельно убитых своих и убитых врагов.

Стонущих раненых переносили к отдельным палаткам, которые поставили на вражьем берегу, чтобы не таскать их через реку. Там снаружи с них снимали доспехи, а внутри укладывали на кожухи, постеленные мехом вверх, перевязывали раны.

С рассветом стали ждать, не выйдут ли враги на вылазку. Но вокруг крепости было пусто. Даже тела врагов, которые были порублены у ворот, по-прежнему продолжали чернеть на снегу. Рыцари боялись выйти за ними.

Три дня воины стояли у крепости. Три дня сменялся их передовой полк — то это были новгородцы, то псковичи, а то суздальцы. Полк этот стоял на холме в полном вооружении, но вражье войско не появилось.

Довмонт предложил было пустить к ним послов, чтобы рыцари забрали своих убитых и раненых, но другие князья решили иначе:

— Не хотят о своих заботиться, зачем уговаривать.

Некоторых потерянных сколько ни искали, так и не обнаружили. Среди них был и тысяцкий Кондрат. А быть может, голова его где-то лежала отдельно, как и голова старого дядьки Луки. Его тело отыскали и положили на повозку вместе с головой. Другие тела сложили тоже — хоронить их решили на своей земле.

Убитых всегда больше у тех, кто бежит. А потому особенно много было у новгородцев из дружины Юрия Андреевича. Тела новгородцев собирал пожилой боярин — богатырь видного роста и сложения, которого сразу отличали все.

— То Гаврило Олексич, у отца моего был именитым дружинником.

Довмонт уже не раз успел услышать рассказы о Невской битве. В тех рассказах молодой Гаврило Олексич поразил копьём самого Биргера, нынешнего шведского короля. Теперь лет ему было примерно столько же, сколько и воеводе дядьке Луке. Возможно, они даже в одних битвах сталкивались, только с разных сторон. Отец Довмонта по приказу Миндовга доходил до Твери вместе с другими литовскими князьями, да хорошо, успел спастись от дружины Александра Невского. Другим тогда повезло меньше. Их долго выкупали из плена.

Гаврило Олексич и привёл в полон трясущегося, промерзшего насквозь того рыцаря в дорогом плаще, которого сбросил с лошади Довмонт, предварительно отняв у него собственный меч.

Довмонт-то подумал, что рыцарь мёртв, сбрасывая его тело с коня, рыцарь же лишь притворился убитым. На снегу ему удалось спрятаться под телами убитых и там пролежать до ночи. Ночью же он поднялся, чтобы уйти в крепость, но наткнулся на Гаврилу Олексича.

Рыцарь оказался юным племянником самого магистра; едва согревшись, он потребовал, чтобы о нём сообщили в крепость дяде.

— Я уверен, он поможет мне, ведь я ещё так мало жил!

— Скажите мне лучше, как попал к вам мой меч? — допрашивал его Довмонт.

— Его купил мне дядя, он стоил целое состояние.

— У кого купил?

— У кого? — удивился юный рыцарь. — Все рыцари знают об этом. Дядя купил его у литовского короля, у самого Миндовга!

— Ты хочешь сказать, собака, что Миндовг продал ему этот мой меч?! — не сдержавшись, вскричал Довмонт. И рыцарь испугался, потому что крик князя был похож на рык раненого зверя.

— Как же ещё получают мечи, если не покупают?

— Их добывают в бою или заказывают доброму мастеру. Этот меч ковали на моих глазах.

— Владейте им, — равнодушно ответил рыцарь, — он всё равно не принёс мне удачи. Прекрасно гнётся, рубит железо и сталь, но каждый раз, когда я хотел замахнуться им в схватке, он или не желал вылезать из ножен, или цеплялся за мой плащ.

— Ты правильно это заметил, сопливый рыцарь, мой меч не желал тебя слушать, — сказал Довмонт по-литовски, — он выкован для меня. Когда же ваш дядя купил его? — спросил князь уже по-немецки.

— Это была большая история. Мой дядя не покупал за деньги, у него был прекрасный бриллиант, который дядя добыл в крестовом походе. Литовский король захотел подарить бриллиант своей юной супруге, а дядя не желал за него ничего, кроме меча, который принадлежал одному литовскому князю... — Рыцарь примолк, а потом проговорил с удивлением: — То есть вам? Я как-то не сразу понял...

— Да, этот меч был моим. Его у меня похитили. Тебе достался краденый меч.

Больше Довмонт не хотел ничего добавлять. Да и спрашивать было больше нечего. Только снова вспомнился старый Миндовг, который так притворно переживал, когда Довмонт утром, после того как его опоили, искал свой меч.

Три дня князья спорили, штурмовать ли крепость или разойтись по домам.

— Спросят в Новгороде, что им ответим? — говорил Димитрий Александрович. — Шли на датчан, встретили немцев, побились, своих положили, крепость брать не стали, повернули домой.

Довмонт тоже предлагал брать крепость.

— Лист оборвали, надо и о корне подумать.

Но остальные князья говорили о возвращении.

— Не те силы, чтобы штурмовать, а ну как к ним ещё полки подойдут? — убеждал осторожный Юрий Андреевич.

Довмонт посоветовался со своей дружиной, с псковскими ратниками:

— А не пройтись ли нам хотя бы вдоль берега, там рыцари понастроили осиных гнёзд, сейчас самое время их разровнять. Крепости порушим, всех, кто есть, заберём в полон. Не скоро они воспрянут.

И Василий и Лубок были согласны.

— Я бы тоже пошёл с тобой, — проговорил Димитрий Александрович, — да не могу — надо возвращаться, без нас Переяславль совсем обезлюдит. Там, пока нас нет, любой татарин князем покажется.

Сборное войско уходило к Новгороду, увозя на санях и псковских убиенных воинов. Довмонтовы же ратники, распростившись с ними, пошли вдоль реки, к морскому берегу.

Не думал Довмонт, что так простится с дядькой Лукой. Отец, Миндовг да старый воевода — вот кто были главными его учителями. Когда отец погиб, остался рядом лишь дядька.

С ним Довмонт, тогда ему было лет пятнадцать, до изнеможения тренировался в бое на мечах. Уже рука еле работала и глаза щипало от пота, а Лука Нежданович гонял его по утоптанной траве от берёзы к берёзе.

— Будет схватка, и там некогда думать, какой приём лучше, там рука сама работает, — говорил дядька Лука, — для того она должна научиться и запомнить.

Потом по указу воеводы приволокли огромный пень, воевода сам углём начертил на нём круг, и сколько раз в этот круг Довмонт перебросал боевой топор! Наконец, когда дюжину раз подряд топор резко вонзался в центр круга и замирал, воевода принёс копьё.

— Теперь работай с копьём. Сила копья зависит от резкости: резкий удар — пробитый доспех. Но если бьёшь с коня и промахнулся — держись ногами, чтобы самому не свалиться с лошади.

Однажды дядька сказал:

— Всему, что мог, я тебя научил, дальше тебя станут учить враги.

Однако учил он и дальше. И отец, до гибели своей, уже брал его в схватки. Но всегда Довмонт чувствовал вокруг себя защиту. Крепкие дружинники были постоянно рядом, и даже если падал один, на его месте сразу появлялся другой. А если становилось совсем тяжко, Довмонта могли быстро увести с поля.

— Ты береги его, — сказал Миндовг воеводе после отцовской гибели, — он один, ему надо продолжить род.

— Я ли не берегу! — ответил воевода. Но в первой же схватке без отца Довмонт увлёкся, устремился в центр, воевода с досадой махнул дружинникам, и все они бросились за ним следом, стараясь выстроить защитное кольцо.

— Ты — князь, не простой воин и должен биться с умом, — поучал его воевода после той сечи. — На тебе забота о всех. Сегодня поранят твою дружину, а то и убьют, — где найдёшь добрых воинов? Князь — он и душа и ум дружины. Без князя и дружины нет. В центр безделицы ради, как сегодня, не рвись. Чтобы тебя не порубили, три дружинника полегло.

Так воевода сначала делал из него просто хорошего воина, а потом учил направлять битву.

И Довмонту казалось, что воевода рядом будет всегда. А уж если и умрёт, то тихой, печальной смертью — не так.

— Об убиенных не думай, — сказал на прощание князь Димитрий, — их прикажу доставить из Новгорода в Псков с почётом.

Рыцари покоряли земли вдоль моря. На них жили эсты, чудь, и прежде земли те принадлежали Пскову да Новгороду. Дань брали с местных народов небольшую, у них и земля была нещедра, но высадились рыцари — и дань увеличили в несколько раз. Потому и приходили тайно старосты во Псков и Новгород за помощью, потому и послали ладожане своё ополчение под Раковор.

Рыцари успели за несколько лет понастроить с десяток небольших крепостей — где с деревянными стенами, а где начали ставить уже и каменные.

— Только крепости помогут нам справиться с непокорным местным населением, — говорил магистр.

Сейчас главные их силы сидели в Раковоре, и Довмонт рушил стены без особых потерь.

Всё в этих крепостях, что было из дерева, дружинники его сжигали.

На пожарище собирались иногда и местные жители. Они помогали рушить каменные стены. Довмонт раздавал им часть награбленного рыцарями добра. Другая часть доставалась дружине.

Пленных набрали несколько десятков.

— С таким полоном быстро не пойдёшь, — ворчал Василий, поставленный Довмонтом вместо дядьки Луки, но тут же шёл к новой крепости, за новым полоном.

— Всех псковичей, что сидят у рыцарей по темницам, выменяем! Да ещё с запасом, — смеялись дружинники.

Наконец крепости были порушены, и войско Довмонта с великим обозом отправилось знакомой дорогой сначала к Чудскому озеру, потом и ко Пскову. По дороге, как и уговаривались, они соединились с теми, кто вёз убиенных под Раковором.

Сто лет назад в Новгороде Великом случилось чудо, о котором и до сих пор говорят. Да и как не говорить, когда вот оно — всё чудесное по-прежнему бережно сохраняется.

Инок Кирилл был послан игуменом Исидором в Великий Новгород. Шёл он вместе с Довмонтовым войском в тот монастырь, в основании которого и лежало то самое чудо из чудес.

Жил в прошлом веке в Риме некто Антоний — молодой человек, сын богатых родителей, исповедовавших православие посреди латинского верования. К семнадцати годам он успел прочитать немало книг, писанных святыми отцами Церкви, и тем ещё более утвердился в вере. Похоронив родителей, он решил уйти в монастырь. Продав имущество своё, он половину раздал бедным, другую же половину сложил в бочку и, хорошо забив её, бросил в море. Несколько лет, подвергаясь гонениям от латинян за своё православие, он переходил из обители в обитель, из скита в скит. Все говорили о нём как о примере любомудрия и воздержания.

Наконец Антоний выбрал для поселения камень на берегу моря, где провёл некоторое время в посте и молитвах. Но однажды на море разыгралась буря невиданной силы, камень вырвало волнами и уволокло в морскую пучину. Несчастный Антоний, не переставая молиться, крепко держался за камень обеими руками, словно в нём и была надежда. Так три дня носились по бурлящим водам камень и человек, и наконец камень был выброшен на берег неизвестной, но довольно широкой реки.

Это Антонию Римлянину река была неизвестна, но местным жителям, новгородским гражданам, известна она была хорошо. Новгородцы, встав однажды рано утром, к удивлению своему, обнаружили в трёх верстах от княжьего двора большой камень на Волхове, а на камне — незнакомого мужа странного вида. Муж тот заданных ему вопросов не понимал, но не переставал кланяться и креститься. Знаками же он пытался рассказать, что прибыл на камне с моря.

Тогда новгородцы сходили за ремесленником, который знал не только немецкий и греческий, но и латынь. Человек с камня сообщил ему, что прибыл сюда из Римской Италии, и поинтересовался, что здесь за река. Когда же ему объяснили, что река эта вовсе не Тибр и называется она Волхов, а место — Великий Новгород, человек был столь потрясён, что долгое время молчал.

Наконец Антония Римлянина повели к собор Святой Софии к святителю Никите, и тот, выслушав его историю, подтвердил всё сказанное ремесленником. Наутро святитель Никита вместе с дьяком-летописцем лично посетили камень Антония и подробно осмотрели его. Святитель хотел оставить Антония при кафедре, но римлянин испросил благословения жить на том месте, где определил ему Господь. Святитель благословил преподобного основать при том камне монастырь в честь Рождества Пресвятой Богородицы.

К Антонию стали приходить местные жители за благословением, от них довольно скоро он научился русскому языку. Испросив у посадников место, он построил и освятил небольшой деревянный храм. Даже перечисленных событий хватило для того, чтобы о них говорил весь город и чтобы сведения о них были вписаны во все новгородские летописи. Так и было. Все до одной летописи пишут о чудесном прибытии преподобного Антония на камне в Новгород. И рассказывают это не выдумщики затейливые, а сами свидетели событий и хорошо Антония знавшие.

Но чудеса на том не пресеклись. Однажды рядом с камнем рыбаки ловили неводом рыбу, а выловили бочку. Римлянин сразу узнал в ней ту, куда вложил он своё имущество.

— Бочка эта моя, — сообщил он рыбакам.

— Так всякий может сказать, — ответили рыбаки, — мы поймали её, стало быть, она наша.

— Пойдёмте на суд к посаднику, — предложил Римлянин.

Рыбаки вместе с Римлянином погрузили тяжёлую бочку на воз и доставили её на суд.

— Ежели ты перечислишь подробно, что в этой бочке, а я прикажу её открыть и сказанное тобой подтвердится, значит, она твоя. А нет — стало быть, бочкой будут владеть рыбаки.

Антоний Римлянин перечислил священные сосуды из домовой церкви родителей и даже вспомнил надписи, что были сделаны на тех сосудах. Ещё в бочке были золотые монеты. И Антоний точно знал сколько.

Посадник при свидетелях приказал бочку вскрыть. И рыбаки, и сами свидетели с нетерпением ждали, что же там обнаружится.

Да, странный человек, чудесно прибывший на камне, был прав — в бочке были аккуратно уложены церковные сосуды с надписями, о которых говорил Антоний, и размокший кожаный мешок с золотыми монетами. Правда, одна монета оказалась фальшивой: морская вода смыла с неё тонкую позолоту.

Антоний завладел вновь обретённым имуществом и на золотые монеты купил у посадников землю вокруг будущего монастыря и рыбные ловли. Скоро он построил в монастыре каменный храм взамен деревянного, который освятил епископ Новгородский Иоанн. Монастырь разрастался, братия поставила Антония игуменом, и до глубокой старости чудесный человек управлял основанной им же обителью, постоянно её благоустраивая, закупая редкие книги в монастырскую библиотеку и лично участвуя в их переписывании.

В тот-то монастырь Антония Римлянина и был послан инок Кирилл за кой-какими книгами, чтобы обогатить ими псковские обители.

На долгом пути он часто размышлял о чуде. А потом записал свои размышления, ибо князь исполнил своё обещание о пергаменте. Чудо же, как и всякое проявление Божией воли, нельзя толковать и мерить земными мерками, ибо людскому уму оно не подвластно, — так намыслил инок Кирилл на пути в обитель Антония Римлянина. То же, что толкуемо, — то и не чудо вовсе, а творения изощрённого ума. А потому чудо и должно восприниматься одною душою, без долгих размышлений.

А ещё инок Кирилл записал плоды многих своих исчислений. Путём сложных расчётов, доступных немногим, он определил, сколько прошло месяцев от начала сотворения мира, сколько дней и сколько дневных часов.

«Об обновлении неба, — записывал инок Кирилл, экономно лепя строку к строке, чтобы больше осталось места. — Небо обновляется через 80 лет. Таких обновлений от Адама до 6775 года — 84. От последнего обновления протекло 55 лет. А от рождения князя Довмонта до настоящего времени 26 лет, а месяцев 312, а недель 1354, а дней 9500 без трёх дней, а дневных часов 113960 и столько же ночных».

Инок Кирилл, дойдя вместе с войском князя до Великого Новгорода, удалился в Антониев монастырь, где игумен Нифонт лично подвёл его к чудесному камню, что хранился как святыня в Рождественском соборе обители, показал купчую и духовную грамоты за подписью Антония Римлянина. Да и сам игумен был учеником преподобного Нифонта, Нифонт же являлся учеником преподобного Андрея, а уж тот был учеником самого Антония и преемником его.

Библиотека обители была богата. Инок Кирилл составил подробную запись её и испросил десяток книг сроком на год для переписки во Пскове.

Когда наступил оговорённый срок возвращения, инок присоединился к печальному обозу, что вёз убиенных псковских воинов, погибших в войне против латинян, а там они встретились и с самим княжьим войском.

Так вместе как выходили, так и вошли они в дом Святой Троицы.

Псков их встречал звоном колоколов. И для одних день этот стал праздником: счастливые жёны обнимали супругов, дети висли на плечах отцов, а старцы были рады видеть возмужавших своих сыновей. Другие же умывались слезами и долго думали о странных путях человеческих, поведших воинов в чужие земли, чтобы воспрепятствовать чьим-то чужим детям, мужьям и супругам разбойничать на здешней земле, и о тех близких, что сложили по такому делу свои головы вдалеке от дома.

Закоченелые тела павших воинов перенесли в храм Пресвятой Троицы, отпели, как положено по православным канонам, и захоронили в мёрзлой земле на краю посада.