еликий князь прибыл в Новгород, и началась замятия, смута.

И каждое слово степенного посадника Павши о геройстве псковского князя только уязвляло его душу. Длинный, нескладный, он разъезжал по городу в окружении малой дружины и оставался всем недоволен.

— Столько крови пролили, а добились чего? — выговаривал он племяннику, словно мальчику, прилюдно. — Раковор не взяли, под Псковом рыцарей отпустили.

То же он сказал и на вече:

— Князя Юрия Андреевича отсылаю в Торжок и даю новых тысяцкого и посадника.

— Мы Павшу выбирали, за ним и стоим! — кричали бояре.

— А коли это не любо, так и я не люб. Я за Новгород не держусь, завтра со двора съеду. А послезавтра, когда рыцари придут, кому станете кланяться? — грозил великий князь.

— Не придут рыцари, не придут больше, выдохлись! — убеждали Мишиничи, сыновья знаменитого боярина Миши, стоявшие за Павшу.

Но большинство вече призадумалось.

— Ты, князь, посадника не меняй, но и сам не выезжай. Немцы придут, куда нам без тебя?

Но князь слово своё сказал. Не хотелось ему выезжать с княжьего двора, однако горело в душе его сладостное чувство: отъедет недалеко и остановится. Новгородцы же, спесиво гордящиеся своими вольностями, скоро явятся умолять. Им от рыцарских полков не отбиться, когда рыцари явятся. Тут уж он свою правду станет им диктовать.

На виду у всех обиженный князь вместе с дружиной покинул Новгород. Но и до Торжка не доехал, остановился в селении.

Вече спорило два дня, решали и снова перерешали. Даже кого послать за великим князем и то обсуждали. Степенного посадника Павшу — нельзя. А тогда кого же? Хорошо, вызвался сам владыка, архиепископ. Он и уламывал Ярослава Ярославича.

Но и тот понял: Великий Новгород воли своей не уступит. Лучшие люди, именитые бояре, не приехали. И, поддавшись на уговоры архиепископа, вернулся.

Снова спорило вече, но теперь и те и другие хотели мира.

— Тысяцкого у вас нет, Кондрат Олексич, по всему видно, пропал, а потому ставлю вам Ратибора.

Ратибор особыми подвигами не отличался, но приходился родственником боярину Юрию Михайловичу, тестю великого князя.

— А пусть ему, — примирились все.

Скоро пришла весть — какой-то рыцарский отряд снова разбойничал у Наровы.

— Вот и война, — объявил Ярослав Ярославич, — и договор, что вы подписали с магистром, недействителен.

Великий князь разослал гонцов. Скоро стали прибывать полки из Суздальских уделов. Привёл свой полк и князь Димитрий Александрович. Но главное, вместе с великим баскаком Амраганом пришло татарское воинство.

Новгородцы снабжали их провиантом, овсом и ворчали:

— Не люди, прорва. Одних лошадей сколько на мясо переводят!

Однако войны не получилось. Неожиданно прибыли послы от рыцарей датских и немецких.

— Разве мы не подписывали договор? — удивлялся маркграф фон Зальцбург. — У меня есть с собой экземпляр. Там стоят подписи ваших князей и посадников.

— Но рыцарский отряд снова разбойничает.

— Мы их уже поймали, они примерно наказаны. От имени магистра я уверяю: мы честно соблюдаем всё, о чём договаривались.

— И река Нарова наша? — допрашивал великий князь.

— Река Нарова тоже ваша, — пожал плечами маркграф, — договор, подписанный нами во Пскове, действует двадцать пять лет, и нарушать его мы не желаем.

Спустя несколько дней великий князь отпустил все пришедшие полки, а новгородцы не знали, то ли радоваться, то ли потешаться, то ли самим стать причиной потехи.

Но смуты продолжались и в Литве. Что ж, Довмонт мог бы сказать, что тоже причастен к тем смутам, точнее, к их началам.

Почти десять лет назад, иногда же кажется, будто вчера, но иногда — словно в другой жизни, Миндовг собрал всех князей и повёл на битву с ливонскими рыцарями. Ещё только что он сам называл себя верным католиком, и Папа Римский с легатом прислал ему титул короля, а теперь он повернул все свои силы против цвета немецких рыцарей.

Тогда и запомнили рыцари имя молодого литовского князя — Довмонт. Скольких они порубили! Но ещё больше взяли в плен. И Миндовг показал, как надо разделываться с побеждёнными. Он оставил рыцарей на конях при полном вооружении. Только приказал связать ноги коням да рыцарей привязать к седлу. Лошадей же ещё и подпёр железными кольями. А потом под каждым из пленных рыцарей на большом поле разожгли по костру. И рыцари кричали страшными голосами, поджариваясь внутри своих доспехов. Их вопли смешивались с криком кричащих лошадей.

«Вот как смешно кричат и как жалко выглядят эти бесстрашные, самодовольные рыцари, любуйтесь! — словно говорил Миндовг. — Вот оно — Христово воинство».

Папа Римский, который недавно называл короля Миндовга своим верным сыном, отменил крестовый поход против татар и объявил другой — против отступника Миндовга, а заодно и против русских городов Пскова и Новгорода.

Тогда и Войшелг, сын Миндовга, получив от отца Новогрудское княжество, тоже начал жечь христиан.

Сам Довмонт никогда бы не стал поджаривать на кострах людей. Довольно, если побеждённые покорились. Но тогда он был юн и гордился всем, что делал Миндовг.

Королева Марфа, жена Миндовга, была православной. Однажды, когда она узнала, что её сын согнал в каком-то захваченном русском городке людей в церковь, поджёг её и, пока они горели, сам отплясывал на площади, бросила всё и пошла к сыну босиком.

В тот день в месте, где остановился Войшелг, началась страшная гроза. Небо было черно, а воздух озарялся молниями, которые одна за другой били в дом. Испуганный Войшелг перебрался из воспламенившегося дома в другой, но молнии попали и в него, и тогда какой-то христианский священник объявил князю, что это сам Бог гневается на него и князь не спасётся от гнева, пока не покается. На другой день Войшелг бросил княжество, оставил дружину, крестился и ушёл в монастырь.

Тогда Миндовг и сказал Довмонту:

— Кроме тебя, у меня больше нет сына.

Несколько лет Войшелг отмаливал грехи в монастыре, который основал в собственном княжестве.

— Но великим князем станет Войшелг, — напоминал Довмонт Тройнату, когда тот уговаривал его повернуть свою дружину из-под Брянска.

— Зачем монаху княжеский титул, его Бог даёт ему большую радость. — Тройнат был уверен, что Войшелг назад из монастыря не выйдет. Но ошибся.

После того как был зарублен Миндовг, многие его воины перешли к Тройнату. Он-то был уверен, что они станут так же верно служить и ему. Они же лишь подстерегали Тройната — того очень скоро отправили догонять Миндовга. Тогда же был убит и Товтивил. Многим казалось, держава рухнула.

Войшелг ещё при первом известии о смерти отца покинул свою обитель и ушёл на Русь, в Пинский монастырь. Православные давно уже простили ему былые жестокости — раскаяние его было искренним.

Князья собрались в Кернове. И удивительно — не передрались, а дружно решили призвать на великое княжение Войшелга. В Пинск прибыло от них посольство. Войшелг долго отказывался, послы убеждали, что без него литовская держава погибнет. С одной стороны — рыцари, с другой — Польша, с третьей — русский князь Даниил Романович. Разорвут на части то, что собирал Миндовг. И тогда он согласился, объявив, что принимает великое княжение на три года, пока не отомстит всем врагам отца, а поверх доспехов и богатой княжеской одежды будет носить чёрную монашескую мантию.

Едва заявившись в столицу, он собрал на пир князей и знатных бояр — друзей и врагов отца, а утром после пира всех жмудских, ятвягских и литовских панов, которые числились в отцовских врагах, нашли задушенными. В следующие дни люди, верные Войшелгу, убивали тех, кто попроще: дружинников Тройната, бояр, которые просто радовались в день смерти отца. Любой мог подойти к Войшелгу и нашептать на своего врага, и Войшелг убивал.

Довмонта он сначала не тронул, да Довмонт на том пиру и не был, засел у себя. Но скоро дал выбор: остаться и быть убитым вместе с дружинниками и домочадцами — или уйти куда глаза глядят.

Уходим, князь, и быстро, — сказал тогда дядька Лука, — опоздаем — не жить нам.

— Куда же идти нам? Мы не волки, нам не в любом лесу дом родной, — угрюмо ответил Довмонт.

Он тогда твёрдо решил своего княжества не покидать, а ежели Войшелг захочет начать с ним войну, что ж, он готов, хоть со всею Литвой.

— Есть у меня сродственник, не близкий, дальний. Он же сродственник и нынешнему псковскому степенному посаднику, Гавриле Лубиничу. Вот мы и договорились...

Дядька Лука оберег его и тогда, всё за его спиной обговорил, ради своего молодого князя.

Войшелг же слово сдержал: от тамошних хором Довмонта оставил лишь угли.

Но теперь дошла до Довмонта весть, что и Войшелг уже не великий князь. Выполнив свой обет отомстить за гибель отца, он снова сбросил с себя доспехи и снова ушёл в обитель, отдав литовский стол Шварну Даниловичу, своему зятю. Шварн Данилович, пятый сын галицкого князя Даниила Романовича, Войшелгу поначалу очень помог своею дружиною. Без него да без князя Василька Романовича Волынского Шварн, возможно, Литвою бы и не овладел. Это потом, почувствовав за ним силу, к нему потянулись литовские княжества. Теперь Войшелг усыновил взрослого мужа своей сестры и, отказавшись от престола, опять решил отмаливать свои грехи. Только непонятно, старые или новые?

Но одновременно с той пришла ещё одна весть. У Шварна был старший брат, Лев Данилович. Он ожидал, что Войшелг передаст ему литовское княжество, не получив же, задумал коварную месть. Лев уговорил Войшелга встретиться в городе неподалёку от монастыря святого Михаила. В том городе знатный вельможа немец Маркольт устроил для князей обед. Князья много выпили, дружески распростились, и Войшелг отправился ночевать в монастырь. Однако скоро туда же приехал и Лев со своими боярами.

— Открой мне, Войшелг, друг мой, повеселимся ещё! — воскликнул коварный Лев.

Войшелг открыл, и Лев, обнажив меч, пьяным, но грозным голосом перечислил все обиды, которые Войшелг когда-то нанёс Руси и Православной церкви. А потом отрубил ему голову.

Скоро умер и бездетный Шварн. Теперь же Литву разрывали на части в междоусобных спорах князья так же, как и на Руси.

Можно ли доверять народной любви? Только что новгородцы умоляли великого князя не покидать город, но едва уверились, что страхи пусты, что рыцари не собираются больше идти войной, как тут же сбежались на вече.

Но пока одни бежали на вече, другие спешили во дворы любимцев великого князя. Тысяцкий его, Ратибор, чудом спасся от несправедливой расправы, спрятавшись на митрополичьем дворе.

— Для чего, — спрашивали всё те же бояре с Прусской улицы, Мишиничи да Якуновичи, — для чего выводишь из города иноземцев, мирно живущих с нами? Для чего твои люди отнимают у нас реку Волхов, а звероловы — поля? Для чего взял ты серебро с бояр Никифора, Романа и Варфоломея?

Трудно перекричать вече. Был на такое способен один брат, Александр Ярославич Невский. Своим голосом, точно трубой, перекрывал он множество крикунов, но и то не раз покидал город с обидой.

Однако великий князь пытался объяснить. Эти его объяснения только разожгли злобу.

— Не хотим мы тебя! — кричали с разных сторон толпы. — Удались лучше сам, не то будешь сегодня изгнан.

Так с позором великий князь первый раз покинул город. Новгородцы отправили послов в Переяславль к Димитрию Александровичу.

— Уж этот согласится, он давно мечтает вернуться в Новгород.

Князь Димитрий Александрович Переяславский принял послов сурово. Не он ли с детских лет, пока был жив отец, не задумываясь считал, что Новгород — это его, то, что никто не отнимет. Не он ли с того дня, как после кончины отца новгородцы заявили ему, что должен по малолетству уступить место дяде, мечтал вернуться в этот город с почётом? Но только законным путём, а не воровским, как произошло бы сейчас, прими он приглашение послов. Без лествичного права, созданного дедами, жизнь князей на Руси давно превратилась бы в хаос.

И хотя послами были братья да родственники его же бояр — все с Прусской улицы, верно служившие при его отце, он ответил им с укоризной:

— Сами подумайте, могу ли я взять престол при живом-то дяде?

Особенно ему важно было, что говорил он это в присутствии младшего брата Андрея, сидевшего в Городце. Брат заехал погостить, а тут и послы.

— Прими! — уговаривал младший брат. — Догони бояр, скажи, что передумал, что согласен!

— Андрюша, но так — не по Правде!

— Какая Правда? Какое лествичное право? Всё это выдумали для слабых. А сильный приходит и берёт. Или не так?

— Такого не было, Андрей. А если и было, так всякий их и презирал.

— Это кого же? Великого князя Владимира — равноапостольного святого, который убил старших братьев, чтоб завладеть Киевом? Или вещего Олега, заманившего Аскольда и Дира? Или Ярослава, которого мы зовём Мудрым и который дал Правду? Хватит перечня? Или я не прав?

— Прав, но умом, а не душой.

И, как бы подтверждая правоту Андрея, а вовсе не князя Димитрия, стал действовать другой дядя, самый младший, князь Василий Ярославич: «Будьте спокойны, уж я-то знаю, где моя отчизна. И я жизнь положу, чтобы услужить святой Софии и вам».

Такие письма отправил он в Новгород. Только в Новгороде ничего не утаишь. Там все бояре — родственники и кумовья.

Узнав, что великий князь направил в Орду изгнанного вече тысяцкого своего Ратибора, князь Василий кинулся за ним вдогон.

Уже татарские полки были готовы идти на Новгород, чтобы управиться с непокорными жителями.

— Новгородцы изгнали нас только за то, что мы стали требовать с них для тебя дань! — уверял тысяцкий. — Они объявили себя твоими врагами, а когда я взялся убеждать их, едва не убили, разграбив моё имущество.

— Хан, тебя обманули! — воскликнул князь Василий Ярославич. — Новгородцы любят тебя и готовы платить дань. Но великий князь каждый день нарушал установленный договор.

В Орде хватало и своих смут. А потому хан остановил полки.

Теперь князь Василий был уверен, что новгородский престол — его.

Однако так не думал сам великий князь. Не дождавшись помощи от Орды, он собрал собственные полки и отправился с ними на Новгород.

Заодно на всех путях в Суздальской земле, в Торжке, Твери задержали новгородские обозы. Купцы, которые везли хлеб, стали заложниками. Новгороду угрожал голод. И уже шли убытки.

Но воля была дороже. Новгородцы спешно готовились к обороне. Окружили город высоким тыном. Свозили в детинец всё ценное. Пришли послы за помощью и во Псков.

— Князь, надо помочь братьям, — сказал старый воевода. На Прусской улице жили и его настоящие братья — сыновья тысяцкого Якуна. Да и старший брат воеводы, Сбыслав Якунович, побывал в степенных посадниках.

— Был бы кто другой — выступил не задумываясь, — стал объяснять Довмонт. — Но сам реши: междоусобицы меня заставили уйти из Литвы. Кроме как тут, у меня больше дома нет. Не могу я пойти с дружиной на русских князей.

Воевода понимал и не обижался. Однако кое-кого из знатных ратников в Пскове стало не видно.

Когда великий князь подошёл с войском к городу, его встретило другое войско. Полки новгородцев, конные и пешие, преградили ему путь.

Ярослав Ярославич повернул на Старую Руссу, начал переговоры. Словно он был чужеземец какой и не княжил в Новгороде.

Новгородцы упорствовали, и, если бы не светлый старец — митрополит Кирилл, неизвестно, чем бы та смута и кончилась.

Но в конце концов великий князь снова въехал на княжий двор. Не мог он отомстить новгородцам, даже это было вписано в новый договор. Однако отыграться на Пскове — мог. И решил послать в город своего князя. Чтобы неповадно было псковичам вмешиваться в новгородские дела.

Посадник с воеводой во Пскове только горестно ухмылялись да загадочно покачивали головами.

— Ты наш князь, а другого мы не знаем. Тот же, что послан, до города не доедет, это уж наша забота.

Доехал ли тот человек или затерялся где, Довмонт так и не узнал. Но больше об этом никто и не вспомнил.

Самого великого князя в Новгороде уже не было. Теперь он боялся оставить Владимир надолго, увидев посягательства своего младшего брата Михаила. Тут же он поставил наместником своего человека, Андрея Вратиславича.

Едва ушли рыцари, инок Кирилл переселился вместе с братией назад в обитель. Андрея он переводил по хлипкому мосту через Великую за руку, юноша, с тех пор как очнулся от сна, в который вогнал его Ибн Хафиз, двигался неуверенно, словно утерял какой-то стержень в теле. Мог он споткнуться на ровном месте, мог пошатнуться, когда и ветра не было.

— Ты присматривай за ним, — попросил игумен Исидор.

Да и как было не присматривать. Стал светлый инок Андрей келейником у Кирилла. Часто вечерами они сиживали да вели беседы. У Кирилла было немало забот, он и в обычные дни уходил во храм Святой Троицы затемно. Певчие тоже прибавляли хлопот. То лучший, ангельский голосок в его хоре замуж подастся, то прихожанин Пахом, коего в нужный миг духовного пения вводил с его трубным гласом Кирилл, вдруг запивал. И всё же каждый Божий день находил Кирилл время и для разговора с иноком Андреем.

Андрей же не чурался никакого послушания. Сам, добровольно, при кухне исполнял чёрные работы. А то его застали ночью — платье братии решил постирать. Кирилл не бранил его: чем тяжелее телу, тем легче душе.

А беседовали они с Андреем о разных предметах. Например, о том, что одна лишь Церковь православная и объединяет нынче Русь. Не стань её — князья русские сделаются врагами друг другу хуже татар и народы свои тоже сделают врагами. Рассказывал о тяжком служении митрополита Кирилла. Митрополит Кирилл, словно Божие око, надзирает над князьями, сводит их и мирит почти три десятка лет подряд. А принял он посвящение от греческого патриарха в Никее самым геройским образом. В те годы герцог Балдуин, предводитель крестоносцев, воевал с императором Византийским, митрополит же Кирилл поначалу поехал на посвящение обычным путём, через Царьград. Однако в дороге он узнал, что путь этот для него закрыт. Обычный смертный повернул бы домой, полный растерянности и скорби. Но не таков наш митрополит. Он вернулся на Русь, принял вид простого паломника и пешим отправился на высокие Кавказские горы. А горы там столь высоки, что достигают пределов небесного чертога, и на их вершинах всегда лежит снег, всегда зимний холод. Через эти-то горы, по звериным тропам, где, говорят, вместо наших волков дикие страшные барсы, а разбойников — видимо-невидимо, над безднами, прошёл-таки митрополит земли русской Кирилл и пришёл в Никею на посвящение к патриарху!

А ещё и книги они вместе читали. Андрей, будучи при матери в Полоцке, постиг вместе с братом греческую грамотность. Это тоже радовало Кирилла. Вдвоём они разбирали писания древних отцов Церкви, а то и заговаривали о любителях премудро мыслить.

Такой светлый ум, как у Андрея, инок Кирилл редко встречал. И когда вели они беседу, любовно смотрел на своего келейника Кирилл, но одновременно и печалился, что пропадает он, как зарытый талант, в их монастырском уединении. Для умственного же развития нужны беседы не с одним только рабом Божиим Кириллом, а с людьми, познавшими душою многие мудрости и печали.

Потому, набравшись духу, он и подошёл к старому игумену Исидору:

— Надо бы нашей светлой голове мир поглядеть. Пошли-ка ты его в Новгород, в тамошние обители. Пусть перепишет для нас древние книги да грамоты.

Больно было Кириллу отрывать светлого юношу от своей души, однако понимал: и ради самого юноши, и ради учения православного это необходимо.

Очередной обоз в Новгород отправляли скоро. Светлый юноша простился с князем, что когда-то доставил его на Русь, простился и с матушкой своей. Распростился, утирая слёзы, с наставником — иноком Кириллом и ушёл на служение людям и Господу в большой мир.

Вскоре после Ильина дня, в 1272 году, по дороге из Орды преставился великий князь Ярослав Ярославич.

Ездили в Орду втроём, не считая бояр: Ярослав Ярославич, младший брат Василий и племянник Димитрий Александрович.

Великий князь успел простить брату его недавние происки. Ощущая нездоровье и оставаясь в редкие мгновения один, он задумывался, кому перейдёт суздальский великокняжий стол. Уже не то что Киев или Галич, а даже Рязань вышла из подчинения великому князю. Не будь Новгорода со Псковом — не то что назвать державой, а разглядеть было бы трудно откуда-нибудь от Рима или Царьграда его великое княжество. Суздаль, Владимир, Переяславль да Тверь, с которой он начинал княжение и которой дал возможность расти, да ещё почти что селения — Москва и Торжок, — вот, пожалуй, вся его держава. А всё же и её обидно отдавать нелюбимому Димитрию Александровичу. Племяннику он не мог простить нечаянно подслушанные слова.

Разговор шёл между Димитрием и его младшим братом Андреем.

— А дядя каким полком командовал, когда Дерпт брали? — спрашивал младший брат.

— Дядя? Он обоз сторожил.

Потому и заставил он себя забыть искания младшего брата в Новгороде. В Орде за несколько лет многое переменилось. Ещё предыдущий правитель, хан Берке, наговорившись однажды вдоволь с бухарскими купцами о вере, объявил наутро, что принимает магометанскую веру. Берке, который почти равнодушно относился к вере своих предков — идолопоклонству, любил слушать разговоры о новых для него разных верах. Кто только не перебывал у него в шатрах! Латинские легаты ездили взад-вперёд между Ордой и Римом, иудейского учителя он тоже внимательно выслушал. Рядом с его шатрами шли уже православные службы, а потом появился и митрополит Сарский. Уже воевода его, Ногай, женился на христианке, и все ждали, вот-вот воссияет над дикими язычниками свет православия и повернёт их на путь добронравия.

Однако возлюбил Берке лжеучение Алькорана, а вслед за ним и большая часть татар повернулись к этой вере.

Брат Берке, хан Мангу-Тимур, воцарившийся теперь в Орде, и вовсе утвердил эту веру. И когда князь рязанский Роман Олегович попробовал хулить новое для татар учение, то жестоко поплатился жизнью. Озлобленные свежеиспечённые магометане изрезали тело несчастного князя на куски, с головы содрали кожу и выставили её на копье — как раз к приезду великого князя с братом и племянником.

Все трое сразу уразумели, сколь опасной может стать невоздержанность в речениях.

Мангу-Тимур принял от князей обычные подарки — меха, серебро. Эти подарки утонули в горах других подарков, от других небольших властителей с обширных его территорий.

Ярлык на великое княжение Ярославу Ярославичу был подтверждён, да не попользовался в этот раз ярлыком от хана великий князь.

Мёртвое тело Ярослава отправили для погребения в Тверь, а оба князя — племянник и дядя, — едва закрыл очи покойный, поспешили в свои вотчины, сославшись на неотложное дело. Василий — в Кострому, Димитрий — в Переяславль. Оба немедля направили послов в Новгород и снова заспешили — успеть к похоронам.

Князь Димитрий на этот раз считал себя правым. Девять лет назад он уступил новгородский престол дяде без спора. И даже обиду проглотил, это объяснение — «по малолетству». А и то верно: попробуй докажи, мало это или много — двадцать четыре. Для княжеского возраста. Рядом с сорокалетним Ярославом Ярославичем. Хотя и те, кто тогда решал на вече, могли сказать бы проще: «Ты был за отцовскими плечами, и мы тебя разглядеть не успели. За ним же — великое княжение».

Теперь и дядя был не тот — всего тридцать восемь, а погрузнел, на коня без подсадки не сядет. Да и сам князь Димитрий тоже другой — за ним теперь кроме памяти об отце победа под Раковором.

Сразу после похорон князь Димитрий направил послов и в Псков. Князь Довмонт, боевой товарищ, посылавший ему слова дружбы и подарки в Переяславль к каждому Рождеству, был обязан помочь.

Да и посадник Павша, тоже ходивший на Раковор, был на новгородском вече за князя Димитрия. Высокий, плечистый, он голосом и осанкой сам бы сошёл за князя. Вече его любило. Даже в тяжкие, смутные мгновения, когда народ стоял затаив дыхание или, наоборот, кричал без разбора яростные слова, он мог пошутить, и все сразу, как бы взглянув на себя издалека и осознав, в сколь глупом положении могли бы только что очутиться, начинали смеяться вслед за ним. А там, как бы уже сами собой, и находили как поступить.

Однако были и те, кто на вече кричал за князя Василия.

— Кто нас в Орде от татар уберёг, или забыли? — вопрошали они. — Были бы сейчас под полками, что хотел вести Ярослав Ярославич. А князь Димитрий молодой, ещё успеет накняжиться.

Опять ему поминали его молодость. Теперь уже по привычке, потому не намного моложе был своего дяди. Просто у дяди живот да зад, словно на откорме, дядя на крыльцо взберётся, сразу пот отирает, он же — на любую гору бегом вбежит, на скаку в седло запрыгивает.

На Ярославовом дворе жило на радость и веселье новгородцев два посольства. Бояре одного и другого князей, едва здороваясь друг с другом, тайно встречались с лучшими людьми, склоняли их на свою сторону.

Большинство вече кричало за князя Димитрия, его признали князем новгородским.

Но дядя, как несколько лет назад в происках против Ярослава, показал неожиданную прыть.

Зачем городу князь? Чтоб надёжная защита была. Если враг какой захочет границы пересечь, тут и князь с дружиной. Если кто выйдет разбойничать, людей в полон уводить — снова князь.

В вольных городах Пскове да Новгороде князя нанимают только на службу. Всеми землями владеют сами города, и князьям здесь ничего не принадлежит. При найме с князем посадники заключают договор: сколько княжеских артелей могут рыбу ловить и в каком месте, сколько ватаг могут идти на море и бить морского зверя, а сколько — лесного, сколько нужно прокорма для его людей. Этот договор читают на вече. Потом князь подписывает и ставит свою печать. Степенной посадник тоже подписывает и ставит печать города. Вече ещё может потребовать, чтоб князь крест целовал в знак твёрдости договора или поклялся на кресте.

Если же кто договор нарушил — город или князь, — снова выходи на вече.

В Пскове и Новгороде привыкли менять князей. Как что не по договору — иди, другого себе найдём.

Кроме князя есть в городах и своё ополчение — тысяча. Во главу тысячи вече выбирает тысяцкого, воеводу. Тысяцкий — главный помощник степенному посаднику, которого тоже выбирает вече, только на срок, чаще на четыре года. Кроме степенного посадника ещё есть и просто посадники — бояре от городских концов из лучших семейств. Их выбирают уже сами концы — части города. Чаще бывает так: сначала боярина выберут просто посадником, потом город его узнает и выберет степенным.

После срока он снова становится обычным посадником или входит в боярский совет. Годы пройдут — смотришь, его снова выбрали в степенные.

Потому-то во Пскове совпали два события. Первое было печальным — умер неожиданно воевода Давид Якунович. Умер смертью лёгкой, доброй. Рассказывал весёлую историю, вдруг поперхнулся и навзничь откинулся. Дети, жена смотрят — а он уж и мёртв.

Оплакивал его весь город. А на поминки приехали и новгородские Якуновичи — бояре с Прусской улицы, — дети новгородского тысяцкого Якуна, что водил полки ещё с князем Александром Невским. Сбыслав Якунович, бывший степенным посадником в Новгороде скоро после Чудской битвы, немало помог разорённому тогда Пскову. И Гаврилу Лубиничу странно было видеть богатыря, которого он помнил с детства, немощным тощеньким старичком — так усох знаменитый когда-то степенной посадник.

В те же дни кончился срок самого Гаврила Лубинича. Со степени он, сняв соболью шапку, кланялся Господину Пскову, прощался с должностью. Псковичи обид на него не держали, помнили за ним только добро. Однако долго рядили, кого же поставить из новых. Собирались на улицах, громко спорили.

— А давайте тысяцким Лубка, — предложил кто-то. И имя его зазвучало всё чаще.

— Не можно Лубка, Гаврило Лубинич только что правил! — возражали другие.

— Вчера правил, а сегодня — другой будет править!

В прежней своей жизни Довмонт всего, что происходило в те дни, не видел. Да и на Руси тоже видел не каждый князь. Во многих городах давно уж забыли, когда собиралось вече.

Наконец собрали вече, чтоб решить окончательно. Князю тоже было положено сидеть на скамье степени. И у него была одна привилегия — не снимать перед гражданами шапку. Все сидящие на скамье, хоть и под палящим солнцем, сидели не снимая шапок. Однако, вставая, чтобы сказать слово, немедленно оголяли голову. Князю же оголять голову на степени было не положено. Степень — это не церковь. Там все прихожане перед Богом равны, тут помнили — княжеский род, он тоже от Бога.

И всё же Псков более разумен, чем Новгород. Тут такой замятии, чтобы шла с оружием улица на улицу, не бывает. Всё решили мирно и полюбовно: воеводой выбрали Лубка Гаврилыча, степенным посадником — боярина Селилу Олексича.

После веча в городской избе собрался боярский совет и так же полюбовно решили: всему, что есть, быть, что задумано — делать.

Только боярский совет разошёлся, как к Довмонту явились гонцы от князя Димитрия Александровича. То был старый боярин Яков, которого Довмонт узнал четыре года назад по пути к Раковору: «Подъезжаем к городу, такой вепрь на дорогу вышел! Глаза уставил на нас и стоит. А потом как бросился на нас. Пришлось завалить. Освежевали его».

Довмонт принял старого боярина Якова с честью, в хоромах отвёл ему лучшие гостевые покои. И удивился догадливости князя: Яков, герой Невской битвы, был когда-то литвином и прибыл к молодому князю Александру Ярославичу в свите невесты из Полоцка.

«Мог бы послать любого боярина, так нет же — тоже литвина, всю жизнь проведшего на Руси», — подумал с восхищением Довмонт, пока Яков крестился на богато украшенный двухъярусный иконостас, перед которым всегда горела лампада из цветного италийского хрусталя.

Просьба у князя была такая, что передать её возможно было только изустно. Это боярин и сделал, когда слуги — его и княжеские — были отпущены.

Просил князь Димитрий помочь обойти своего дядю, ежели Новгород призовёт на княжение не дядю, а его, Димитрия.

Пока старый боярин Яков, в свои шестьдесят лет не потерявший весёлой резвости, отдыхал, Довмонт думал над ответом Димитрию Александровичу.

И здесь на него надвигалась княжеская междоусобица. Казалось бы, Псков стоит на отшибе от остальных княжеств, да и делить ему, единственному не Рюриковичу, с князьями русскими нечего. На великокняжеский стол он не заглядывается, уделов, вотчин не ждёт. Честно служит Господину городу Пскову. Душою он за то, чтобы княжил Димитрий Александрович. Но только возможно ли ему вмешиваться? Когда-то, в первые месяцы княжения во Пскове, воевода дядька Лука спросил его:

— А будут просить в свои распри вмешаться, тогда как, Довмонтушко?

— Ни в одну никогда, — ответил Довмонт.

И когда по пути к Раковору то один из князей, то другой, оставаясь с ним наедине, начинал честить других, заглядывая в глаза и ища Довмонтовой поддержки, он отвечал дружелюбно, но твёрдо:

— То ваши дела, моё же — Псков оберегать.

И сколько те же Мономаховичи ни ходили брат на брата — всё равно каждый при княжестве, каждый, стоит ему повиниться, получает прощение. Его же не простит ни один, и некуда будет ему приткнуться. Разве что пойти какому-нибудь дальнему государю в услужение со своим мечом. Мысли были невесёлые, и Довмонт не находил для князя Димитрия верного ответа. Однако боярин Яков, переговорив с псковскими боярами, сам нашёл ответ:

— Тебе, князь, несподручно помогать впрямую, я это и сам знаю. А бояр своих ты отпустить можешь. Знать же тебе не дано, в Новгород они направились или на пути повернули и устремились к Торжку, — у каждого свой может быть интерес.

На это князь Довмонт согласился.

Узнав о том, что Новгород ему отказал, Василий Ярославич поначалу рассвирепел.

— Князя Димитрия по дороге на Новгород перехвати, — приказал он воеводе.

Сам же решил идти с дружиной на Переяславль и занять его. Это было несложно — какой боярин без Димитрия станет сопротивляться великому князю?

Однако октябрьские ветры с косым проливным дождём охладили его. Стоит ли прибегать к мечу, когда можно добиться своего словом? Он повернул на Тверь, занял Торжок, входивший в новгородские владения, оставил там своего тиуна и приехал в Тверь как бы проведать племянника, получившего после смерти отца Тверское княжество.

Князь Димитрий, с малой дружиной, с четырнадцатилетней дочерью, приближался в это время к селигерскому тракту.

Дочка в Новгороде не была никогда, и князь хотел её порадовать всяческими заморскими украшениями, обилием тканей со всех концов света, — ни в одном городе Руси не увидишь такого, только в Новгороде. Везли дочку в небольшом возке, а в местах, которые совсем развезло от осенних дождей, пересаживали на лошадку с нарядным, шитым золотыми нитями по краям седлом, в возок же впрягали дополнительных лошадей.

Димитрий Александрович хмурился, оттого что путь получался не так скор, как рассчитывали, но любимица его дочка так радовалась каждому малому впечатлению, так счастливо всплёскивала руками, что невольно и он отвечал на её улыбку.

Началось Тверское княжество, а там и земля Новгородская, о которой он столько мечтал и которая достаётся ему нынче законным путём, по Правде, которую дал Новгороду сам Ярослав Мудрый.

Когда на его пути возникли незнакомые бояре с небольшой дружиной, он не удивился: мало ли служивых бояр разъезжают от князя к князю и не всех же их помнить!

— Здоров будь, Димитрий Александрович, — уважительно заговорил старший из них, и князю стало приятно, что при дочке вот так его узнают сразу. — А только дальше по этой дороге тебе ехать нельзя! — продолжил боярин.

— Это почему же? — Князь уже готов был сердиться: уж не двоюродный ли брат Святослав Ярославич подготовил ему подарок?

— Там, через две версты, стоит заслон, тебя отлавливают. Только мы тебя проведём стороной.

— Да сами-то вы откуда? — удивился Димитрий Александрович.

— Как тебе сказать? По правде или как должно? — И боярин ухмыльнулся.

— По правде, как иначе.

— Лучше как должно. Мы князем Довмонтом из Пскова отпущены в Новгород. Да только по пути узнали, что вот у него, — старший боярин показал на более молодого, — у троюродного племянника в Москве сын родился, а крестить его некому. Вот мы и подались на крестины...

Бояре вежливо препроводили князя по объездному пути и дружно пожелали удачного княжения в Новгороде.

«Ай да дядя! — думал князь Димитрий. — Все ругали его: «Рохля, рохля», а он вон как повернул».

Через несколько вёрст снова возникли бояре, один из которых был князю Димитрию известен по Раковору. Эти ехали в Руссу, да тоже завернули в Москву.

И вновь пришлось ехать обходным путём, который указали они.

Остальную дорогу до Новгорода князь с юной княжной проехали беспрепятственно, среди ярко-багряных осенних лесов.

В Новгороде юной княжне Марье Димитриевне нравилось всё: богато убранные палаты Ярослава, в которых поселились теперь они; особая вежливость новгородских жителей, которые не испытали татарских притеснений, а потому были все вольны и одновременно друг к дружке по-особому уважительны. Она увидела настоящие парусные корабли, которые как раз спешили отойти от пристани, чтобы вернуться до морозов в родные гавани. Иноземные гости разложили перед нею столь прекрасные ткани, которые не носила, возможно, ни одна из нынешних русских модниц княжон. А потом, когда ударили первые морозы и застыла земля, но снег ещё не выпал, отец свозил её в Псков, где их принял мужественный друг отца, князь Довмонт.

Она знала страшную историю, которая случилась с женой князя, юной красавицей. И так ей жаль стало этого храброго человека, жившего одиноко посреди Пскова в больших каменных, очень уютных хоромах, предназначенных для семьи и детского смеха.

— Это ничего, что он литвин, всё равно нашей веры, — говорила ей вечером старая её нянюшка, которую тоже перевезли из Переяславля и которая отправилась вместе с ней в это путешествие.

Отец, уединясь с князем, о чём-то говорил серьёзно и долго, князь то соглашался с ним, то спорил.

Потом они вернулись назад, и её удивила перемена в новгородских боярах, которая произошла за этот десяток дней.

Князь тверской Святослав Ярославич вместе с дядей, великим князем, решили перехватывать всех торговых людей, которые направлялись в Новгород или, наоборот, из Новгорода.

Им, княжеской семье, не было от этого ни хорошо, ни плохо, зато граждане, которые жили торговлей, стали от этого страдать и терпели урон.

Хлеб, который как раз везли из Суздальской земли после первого снега, был не привезён, старый — почти весь съеден, запасов — никаких.

— Тогда такое же учинил один дядя, теперь — другой, — говорил отец, собираясь на вече.

Вече стояло за него, новгородцы вооружались, в палатах у отца постоянно толпились новгородские бояре, а стоило им выйти, как отец уединялся с посадником Павшей.

Наконец войско было готово, и отец выступил с полками на Тверь.

Но до Твери он не дошёл. Войско заняло Торжок и остановилось.

Новгородские бояре отправили послов к великому князю. Князь принял их с честью, как любимых людей. Однако, когда стали предлагать ему мир, ответил:

— Разве я не хочу с вами мира? Не я ли отвёл от вас татар, когда мой брат был готов натравить их на Святую Софию. Или я не мог сейчас привести татарские полки? Но я стою только со своей дружиной. Отпустите Димитрия, я стану княжить в Новгороде и прощу вас, как прощает отец любимых своих сыновей.

— Не лучше ли нам согласиться с великим князем? — стали убеждать отца те же самые новгородские бояре, которые призывали его на княжение. — Купцов наших, словно воров, сажают в темницы во всей Суздальской земле, мы лишены подвозов и терпим нужду в хлебе. Не лучше ли вместо кровопролития исполнить желание Василия? Это будет и для народной пользы.

В Новгороде бурлило вече.

— В конце концов, какая разница, кто князь, лишь бы выгода с этого шла, — доказывали многие.

Те же, что были за отца, на вече не пришли, они стояли с полками в Торжке.

Вече сменило посадника Павшу, просило князя покинуть город и призвало Василия Ярославича.

Отец был грустен, но решил не мстить новгородцам.

— Новгородцы что дети, — сказал он княжне, — кто поманит конфетой, за тем и идут.

Они быстро собрались и с малой дружиной выехали с княжьего двора, а скоро и купола Новгорода скрылись за зимними тучами. Препятствий в пути до Переяславля им никто не чинил.

Весной, на Пасху, заговорили в доме о женихах.

— Да кто тебя возьмёт, такую вертушку? — смеялась мама.

— А хотя бы и князь Довмонт! — вдруг выпалила она и смутилась. Вечером же, когда одна осталась, вспомнила несчастного одинокого князя, и так грустно, так сладко ей стало! Она утирала слезу рукавом тонкой льняной рубашки, а она всё лилась и лилась...

Великий князь Василий Ярославич оказался не зол на новгородцев и в знак милости даже согласился, чтобы народ новгородский вернул на место посадника Павшу. Несчастный Павша стоял с войском в Торжке во время междоусобицы, а оттуда убежал в Переяславль. Но что хорошего на старости лет стать изгнанником. Узнав о милости великого князя, он вернулся в Новгород и с тех пор до смерти князя Василия был во всём с ним согласен.

Довмонт поначалу думал, сумеет ли он избежать гнева великого князя, если раскроются его хитрости с боярами. Но то ли великому князю было не до того, то ли он был и в самом деле столь милостив, что Довмонту ни разу не вспомнил.

А было Василию Ярославичу не до Довмонта, потому татары снова решили сделать перепись по всей Руси. Князь Василий помнил, как долго приходилось его старшему брату, Александру Невскому, убеждать жителей городов при первой переписи, как, было согласившись, неожиданно восстал Новгород. Большой кровью заплатил вольный город за ту перепись! Что же станет теперь?

В Псков тоже приехал баскак от татарского хана, по имени Бавши. С ним было несколько десятков татар. Они поселились в Завеличье. Князь приставил к ним бояр, ратников, чтобы, не дай Господь, никто не обидел переписчика.

Татары были уже не те дикие, жестокие пришельцы. Одни крестились, у других были русские жёны.

— А лошадь едят, как и раньше, — говорил старый друг, Гаврило Лубинич.

Переписчики ездили из улицы в улицу, от двора ко двору и записывали каждую мужскую душу. Налог, для всех равный, брали они с каждого мужчины. Потому и бунтовали в Новгороде, что боярам такой налог был едва заметен, а для бедного человека — непосилен.

Однако в этот раз и в вольном Новгороде, который не перестал гордиться подвластностью одному лишь Богу, перепись прошла гладко. Русь постепенно привыкала относиться спокойно к своему рабству.

А ещё недавно, когда в Ярославле появился монах-вероотступник именем Зосима, его бросили на съедение псам. Монах тот съездил в Орду со своими пастырями, но там поддался проповеди других пастырей — мусульманских.

— Мы тоже чтим вашего Христа и мать его Мариам. И это про нас говорил Бог, когда обещал Другу Божиему праотцу Аврааму произвести от него великий народ. Не сами ли вы утверждаете, что первенец Авраама родился от Агари? Не потому ли вы и зовёте нас агарянами? — внушали монаху в Орде проповедники. — И если вы не отрицаете закон первородства, стало быть, из наших уст звучит истинное слово Божие. Моисей, Христос — великие пророки, но люди, словно глухие, едва услышали, что говорил Аллах устами этих пророков. И тогда пришёл Мухаммад. Вы зовёте его Магометом, пускай. Он очистил слово Господа от скверны непонимания. Приди же к нам, услышь истинное слово Божие! — так говорили мусульманские проповедники, и монах Зосима поверил им.

А поверив, принял мусульманскую веру и сделал себе обрезание. Приняв же религию агарян и вернувшись в Ярославль, принялся громогласно хулить православные святыни.

— Иконы всего лишь обычные доски, на которых смертный человек пытается изобразить лик того, кто не имеет лика, потому что он — весь мир.

Обозлённые горожане убили монаха, и ярославские псы несколько дней бегали с его костями по городу.

Так поступали с людьми русскими, но бывало и наоборот. Могли и татарина жаловать и миловать.

В Великом Устюге, городе, откуда Новгород брал ежегодную дань, появился татарский баскак по имени Буга. Однажды, когда он совершал объезд дворов, чтобы составить число жителей города, он наткнулся на дочь горожанина, Марью. Баскаку она приглянулась, вечером он велел своим слугам-татарам отыскать её и привести к нему в дом. Марья стала сначала наложницей, но была так хороша собой и мудра душой, что постепенно стала ему как бы женой. Их разделяла вера, и по правилам обеих религий брак их был незаконен. Буга драл с города по три шкуры, всё записанное отправлял в Орду и любил свою Марью сильнее с каждым месяцем. Жители долго терпели, наконец решили Бугу убить.

— Невозможно, чтобы Орда собирала столь большие налоги! Невозможно, чтобы татарин уводил из отцовского дома русскую деву и делал её наложницей.

Марья, прослышав об этом, накануне намеченного убийства рассказала всё своему сожителю.

Буга прибежал к вечевому колоколу и ударил в него. Он бил упрямо и долго, до тех пор, пока не собрал вокруг себя устюжан.

— Я люблю Марью и желаю на ней жениться, — объявил он городу, — а для этого завтра надумал креститься. Дань же от вас я стараюсь брать наименьшую, причём для себя ничего не утаиваю. Это подтвердит и Марья. Если вы убьёте меня, хан пришлёт войско, оно спалит город. Потом хан пришлёт другого баскака, другой баскак будет брать с вас по полной мере.

Устюжане в тот же вечер, почувствовав истинное покаяние, простили Буге все грехи. А крестившись и став мужем Марьи, он приобрёл всеобщий почёт.

Ехал однажды летом князь с полусотней дружинников, стремясь поймать шайку разбойников, что прятались в густых псковских лесах, и наткнулся на озеро. Озеро это звалось Голубым. Летом, под ясным солнечным небом, оно и в самом деле сверкало голубизной. Стояла выматывающая жара, и князь, отправив дружину в селение, которое было поблизости, решил искупаться. Подошёл поближе к воде — а там девица. Стоит по горло в воде, длинные волосы распущены, плывут по воде.

— Уж не русалка ли ты? — пошутил князь. Хотя откуда знать, в каком озере русалки живут, а где — не завелись.

— А ты не князь ли Довмонт?

— Нет, — ответил Довмонт, — я боярин его.

— А коли боярин, так и накажи моих обидчиков.

— Сейчас накажу, только скажи, где они?

— Эх ты, а ещё боярин! Оглянись на кусты!

Довмонт оглянулся, а там, за кустами в леске, пятеро мужиков — по описаниям как раз те разбойники, за которыми он гонялся.

Они меня выследили и платье взяли, я тут и отсиживаюсь. Я плаваю хорошо, они же не умеют, тем и спасаюсь. Они людей ловят и продают, тем и живут.

Князь оглянулся — его вороной был рядом, свободно щипал траву. При нём меч, кинжал, при седле — боевой топор. Можно вскочить на коня, догнать дружину и привести сюда, куда разбойники денутся? Даже если перепрячутся, всё равно их отыщут. Да только девицу в озере одну оставлять неловко.

— Вылезай, прыгай ко мне на коня, я тебя до дому доставлю. — Так разморила жара, что и драться не было желания. Да и опять же князю с разбойниками сразиться — не слишком ли велика честь?

— Нет, боярин, я срама не перенесу. Ты лучше отними моё платье и оставь мне.

Тут уже и разбойники явились сами из-за кустов. Смотрят на князя, как охотник на дичь, соображают, как бы половчей его изловить, не слишком поранив, чтобы большой выкуп запросить или куда в дальнюю землю продать.

Хочешь не хочешь, придётся с ними затевать бой.

— Отдайте платье подобру, чтобы худа не было! — приказал он разбойникам.

Но разбойники лишь над ним надсмеялись:

— Ты, боярин, ступай, куда шёл. Мы бояр не трогаем, с ними мороки много, но ежели смерти хочешь, её и получишь.

Довмонт снова на коня оглянулся: вороной отошёл далековато.

Князь позвал его условным свистом. Умный конь сразу подбежал, встал рядом, забил землю копытом.

— Коня нам оставишь. — И один из пятерых, хлипкий, но юркий, протянул руку к поводу.

Князь ударил его по руке, и тут же остальные четверо выхватили ножи.

Князь мгновенно выбил нож ногой у одного и, развернувшись, коротко, резко ударил кулаком в живот справа, пониже, другого. Тот с искажённым от боли лицом упал на траву и задёргал ногами.

— Режьте его скорей! — выкрикнул маленький юркий и снова потянулся к коню князя.

Но конь, оскалившись по-звериному, вдруг извернулся и укусил его в плечо.

— Да режьте его! — снова выкрикнул юркий, схватился за плечо, а потом на мгновение отнял ладонь, которая была вся в крови.

Неожиданно сзади князя что-то пролетело, и тонкая, но крепкая петля-удавка стянула его горло.

Ему рассказывали об этом оружии разбойников — удавках, сплетённых из конского волоса, но в действии их он не видел. Вот она — теперь на его горле.

Князь выхватил меч, чтобы перерубить её, но удавка, стянув горло, поволокла его назад. Он неуверенно махнул рукой, удавка стянулась сильнее.

«Так и уводят они, — вспомнил князь рассказы, — накидывают петлю и уводят».

— Что, боярин, теперь и ты у нас будешь в холопах! — засмеялся разбойник в рваной рубахе, сквозь дыры которой видны были густые рыжие волосы на груди.

Ему дали вдохнуть воздуха.

— Пустите боярина, я выйду! — крикнула девица из озера и уже направилась к берегу, оголяя из-под воды груди.

— Назад иди! — прохрипел ей Довмонт. Умереть вот так, не в сече, а в схватке со случайно встреченной шайкой бродяг, не то чтоб неразумно — постыдно. Но откупаться девицей ещё постыдней.

— Иди повяжи боярина, — сказал тот, что с рыжими волосами на груди, другому своему товарищу. Пятого, того, кто набросил сзади петлю, кто и сейчас стягивал её при каждом движении, Довмонт не видел. Петля едва ли не перерезала горло, стоило ему дёрнуться. И князь понял, что делать. Он не знал, вырвется ли ото всех, но так просто связать себя не позволит.

Не зря столько учил его дядька Лука! На мгновение расслабив ноги, он резко оттолкнулся обеими и почти плашмя, затылком вперёд, пролетел по воздуху. Уже в прыжке он ощутил, что петля ослабла.

Все, кого ловят такой петлёй, пытаясь вырваться, тянут от ловца и лишь затягивают её туже на горле. Он прыгнул к ловцу. В воздухе князь и развернулся, даже успел увидеть, как изменяется рожа ловца, как вместо весёлой наглости заступает растерянность и испуг.

Довмонт перехватил руками тонкую, режущую петлю, успел расширить её так, чтобы просунулась голова, потом резко крутнулся, чтобы не получить нож в спину. И вовремя — нож уже был занесён. Тот самый, у которого князь выбил в начале схватки нож, успел подобрать его и едва не всадил в спину. Но не всадил, потому что, пригнувшись, князь резко перехватил его руку и вывернул её.

Сколько раз когда-то в учении с дядькой Лукой шли на него с разных сторон вот так, зажав в руке потешный кинжал. И хотя кинжал был невсамделишный — зарезать им было невозможно, — дядька Лука снова и снова заставлял молодых парней идти на князя, а князя — побеждать в тех схватках. Довмонта уже шатало, а дядька насылал на него всё новых парней.

Мужик, которому Довмонт вывернул руку, закричал дурным голосом от боли, но Довмонт довернул её, чего никогда не делал на учении, — после такого доворота редкий костоправ сумеет заставить руку снова работать.

— Говорил, режьте его! — теперь уже завизжал юркий, по-прежнему зажимая плечо ладонью, из-под которой сочилась кровь.

Довмонт снова резко крутнулся — от разбойников можно было ожидать подарков в любой миг.

Тот, которому он сунул кулак глубоко в живот, в печень, продолжал сидеть на траве, нелепо суча ногами, юркий, укушенный конём в плечо, тоже только визжал, оставались двое: накидывавший петлю и другой — с рыжими волосами на груди, торчащими из-под рваной рубахи.

«Уж с ними-то справлюсь!» — подумал князь и пошёл на рыжегрудого.

Только теперь он вспомнил про меч, быстро подобрал его, а рыжегрудый, зажав нож, пригнувшись и ловя каждое его движение, начал отступать.

Довмонт быстро достал его мечом, снова развернулся, ударил и по другому разбойнику — как раз он накидывал на князя удавку. На мгновение он увидел девицу, которая, не послушав его, прикрыв срам ладонями, продолжала идти к берегу по отмели — гибкая полногрудая красавица. И в этот миг ощутил яркую вспышку, словно солнце вспыхнуло у него в голове, а потом что-то большое и чёрное навалилось на него, и князь упал на траву, ударенный толстенной дубиной по голове.

Он открыл глаза и увидел над собою низкую крышу из еловых лап. Посмотрел вниз — под ним на земле подстилка из сухой травы. Через узкий проход видна была поляна, берёза, кусочек неба. Где-то неподалёку заржала лошадь.

— Вот и очнулся, боярин! — Голос был девичий, звонкий, весёлый.

«Да я вроде как и не боярин, — подумал Довмонт. — Тогда кто же я? — Он напряг голову, внутри её сразу появилась тупая боль. Но всё же вспомнил: — Князь я, вот кто!»

— Ты не напрягайся, полежи ещё хоть денёк, тебе сейчас напрягаться нельзя, — сказала заботливо девица.

Довмонт слегка повернул голову и увидел наконец её. Она сидела на сухой траве у задней стенки шалаша и снова засмеялась:

— Тут, тут я.

«Ты-то — да, но я почему тоже тут?» — хотел спросить он, однако почувствовал, как навалилась тупая дремота, и закрыл глаза.

Он очнулся снова среди ночи, в узкий проем увидел чёрное небо с несколькими яркими звёздами и почувствовал, как прибывает в теле сила.

— Что, боярин, понял, как на девиц заглядываться? — спросил его тот же звонкий, весёлый голос. — Вернёшься, жена и спросит, где был, что ответишь?

— Не спросит, — глухо сказал Довмонт. — Жена моя давно уж убита.

— Убита?! — испуганно переспросила девица. — Ох, бедный ты мой. У меня матушку с батюшкой в полон увели, у тебя — жена. Разве так по-божески? Я и за тебя боялась: думала, а ну как не отойдёшь?

— Скажи, что разбойники? Почему тут хоронимся?

— Разбойников четверых ты сам на траве разложил, пятого — я, грех на душу взяла и твоим мечом рубанула. Их ещё твой конь потоптал. Хороший конь: пока я на него тебя взваливала, стоял смирно, даже подгибал ноги, а ты тяжёлый, боярин, еле забросила. — Девица снова засмеялась.

— Почему в селение не отвезла? — удивился князь.

— В селение, — пропела девица, слегка передразнивая его, — тоже скажешь. А ежели ещё разбойники придут? Мы с гобой друг дружку спасали, так уж до конца. А про этот схорон знаю одна я. Мы с матушкой и батюшкой всегда тут прятались от рыцарей. Не были б они тогда на поле! Через топь не дойти сюда никому, одна я и знаю путь.

— Ты что же, сидела так весь день возле меня да смотрела?

— А и смотрела, так что? — смутилась девица. — На доброго молодца и посмотреть не грех. Ещё твою голову заговаривала. У нас в селении все знают заговоры. — И девица возложила тёплую ладонь ему на лоб. — Так держу и нашёптываю.

Довмонт полежал немного спокойно, ощущая приятное тепло от девичьей ладони, потом приподнялся. Попробовал нащупать свой меч, но его не было.

— Полежи ещё, — девица мягко положила тёплую свою ладонь ему на плечо, — всё твоё тут: и меч, и конь, слышишь, топчется. Да и я тоже рядом прилягу — смотрю, ты отошёл.

Утром, когда солнце уже поднялось довольно высоко, девица провела его и коня через топь, показала, в какой стороне селение.

Князь пригнулся, девица поднялась на цыпочки, он крепко поцеловал её в губы и поехал отыскивать своих дружинников.

Уже подъезжая к селению, Довмонт легко дотронулся до затылка и сразу нащупал затвердевшую корку.

Он посмотрел вдаль и увидел, что через поле в другую сторону мчатся его дружинники.

— А мы собрались в Псков — всю дружину поднять! — возбуждённо, радостно рассказывал Василий, после того как, услышав зов, повернул всех к князю. — Ох и приладили же тебя! — И он испуганно взглянул на княжеский затылок. — Выручил кто или сам управился?

— Выручил, — неопределённо сказал князь. Не говорить же, что спасла его обычная девица. Однако недели две спустя, когда князь уже вернулся во Псков, его потянуло на те места. И, взяв несколько десятков дружинников, он отправился проверить, все ли разбойники переловлены. В селении, выставив дозорных, дружина остановилась переночевать. Сам же князь ночевал в ветхой избушке с земляным полом — у девицы.

Разбойники в округе перевелись. Может быть, оттого, что князь стал часто навещать то селение.

Вдова Лукаса Анастасия родила мальчика. Скоро мальчика окрестили, назвав его Лукой в честь отца. Крёстным отцом согласился быть сам князь. Крёстной же матерью — вдова воеводы. Это было первое крещение в новом храме, который построил Довмонт-Тимофей в честь небесного своего покровителя Тимофея Газского. Храм стоял в Довмонтовом городе — так прозвали псковичи к тому времени всё, что находилось между двух стен — древней и новой, построенной князем. Едва храм освятили, ещё иконостас не полностью был готов, как уже и крестили нового человека Луку, в правом его приделе.

Довмонт дал вдове серебра, чтоб она не жила в бедности и растила мальчика добрым воином.

Сам же он едва гасил завистливый взгляд при виде отцов, идущих в храм с малыми детьми.

— Жениться тебе надобно, князь, вот что, — сказал однажды старый друг, отец воеводы Лубка, перехватив очередной завистливый взгляд.

Они оба как раз возвращались из храма.

— Ты прости, что я прямо это тебе бухнул, да только не мог иначе. Скажи только слово, мы и невесту тебе найдём по достоинству, и сами сосватаем... Невозможно глядеть, князь, на твои муки.

— Где ж найти по достоинству? — Не думал Довмонт, что и об этом зайдёт когда-нибудь разговор.

— Сколько жить бобылём! — продолжал бывший посадник. А скажешь, так и найдём. Русь велика, невест в ней богато.

Та боль душевная, которую он нёс с собою, когда шёл сюда, давно уж притихла. Князь и сам иногда подумывал о женитьбе. Да только не представлял, с какого конца за это взяться.

— Что ж ты, князь, меня обманул! — сказала ему девица укоризненно, когда он в первый раз навестил её. — Или боялся, думал, посчитаю себя недостойной княжеской любви? Для боярина ещё сойду, а для князя — нужна королевна? Или не так? Только в любви не мерят знатность. Ольга, когда выходила замуж, была простой лодочницей, а стала великой княгиней. Она тут неподалёку жила.

Так она ему говорила, и он был с нею согласен. При чём тут богатства, княжье достоинство, когда любишь? Разве Бог пускает в рай за достоинство?

Уже прошло года два, как он ездил к ней постоянно, и те, что знали, делали вид, будто не ведают, а кто лишь догадывался — те обсуждали княжью прихоть за его спиной, да так тихо, что он никогда бы и не заметил.

И всё же легко говорить, да трудно жить. Когда снимал он у неё свои красные из тонкой замши сапожки, расшитые золотом, и ставил рядом с её разношенными мокроступами, когда оставался в своей рубахе тончайшего льна, привезённой откуда-то от агарян, а рядом была её рубашка, домотканая, домошитая. Уж как старалась девица, когда её вышивала, но и вышивка та была убога рядом с княжеским золотым шитьём. Вот и все их разговоры. И лишь когда они оставались только в нательных крестах, тогда и не лезла в глаза разница.

Князь сразу решил её одарить. Привёз и сапожки и платье, даже панёву, какую только боярышни надевали. Девица всё расхвалила, однако отодвинула в сторону.

— Сам подумай, куда я надену? Разве перед тобою здесь походить. Выйду на поле в дарёной тобою рубашке, а, скажут все, вот чем князь за любовь платит! А любовь, она не продажная.

— Давай я тебя в город перевезу? — предлагал князь.

— Чтоб меня там твоей наложницею считали? Да ни за что! Кем я буду там, в твоих хоромах, — поварихой, вышивальщицей, ключницей?

— У Святослава была Малуша в ключницах, а родила великого князя.

— То-то его Рогнеда и позорила робиничем, сам мне эти байки рассказывал.

Оставалось одно — назвать её княгиней.

С тем и ехал Довмонт после разговора с Гаврилой Лубиничем.

«Приеду, буду умолять войти в хоромы хозяйкой, — думал по дороге князь. — И то правда, кто спрашивал у Ольги о её достоинстве, когда она выходила замуж за великого князя? А как станет княгиней, тоже никто уж не спросит».

Только пусто и холодно было в низкой её избушке. Хотел уже выйти князь, но догадался запалить лучину, а запалив, увидел прижатую дешёвой глиняной миской грамотку на бересте:

«Прощай, князь! Ты слишком долго раздумываешь и тем доказываешь, что я тебе не ровня. А и в самом деле, какая я тебе ровня! Тебе невеста нужна из княжон, на ней и женись, её и люби. А я, князь, ухожу отсюда. Не ищи, всё равно не найдёшь. Да хранит тебя и невесту твою будущую Господь!»

Князь сунул бересту в суму, распахнул дверь избушки ногой, вскочил на коня.

— В Псков! — приказал он удивлённой дружине. Ветер с дождём мочили ему лицо, он гнал коня, вытирал рукавом влагу со щёк, а когда она попадала на губы, то казалась солёной и горькой.

Не останавливаясь у своих хором, он подъехал ко двору Гаврила Лубинича, и когда тот вышел навстречу, бросил в его полное недоумения лицо:

— Ищи невесту! Согласен.