Не нужно было бы ему влезать в это дело — узнавать подробности о смерти отца Платона. Но ничего он не мог с собой поделать, а все оттого, что ощущал свое родство с сиротами. Однажды даже поймал себя на мысли, что подобно марксистам мог бы выставить собственный лозунг типа «сироты всех стран, объединяйтесь!».

Кстати, одним из таких сирот был Андрей, которого он, нынешний Николай, помнил по их общему детскому дому в Павловске, что километрах в сорока от тогдашнего Ленинграда. Это Андрей Кириллович Моню едва помнил, потому что старшие редко обращают внимание на младших. А Моня Зельцер-8 не просто помнил — Андрей был его кумиром. Соломоном Зельцером под номером восемь, а других Моней в их детском доме не было, он числился, потому что прибыл восьмым из детей, которых под колпаками доращивал гений педиатрической науки Соломон Давидович Зельцер. Это были дети юных матерей, зачатые по недоразумению, рожденные недоношенными; дети, которых матери подарили державе, подписав соответствующий акт. Малюток травили еще в утробе — аборты тогда запрещал уголовный кодекс — но плоды скорой любви цепко держались за жизнь, и при появлении на свет тогдашняя медицинская парадигма признавала их нежизнеспособными. Однако Соломон Давидович соорудил боксы с необходимой температурой и влажностью, где под прозрачными колпаками доращивал их до состояния, когда их могли уже считать человеческими младенцами. В своем отделении клиники он жил сутками, там у него была раскладушка. Все его подопечные были безымянными, числились под номерами и, дорастив, профессор Зельцер одаривал их своим именем. Правда, девочки все же становились не Монями, а Манями.

От профессора их, уже грудными младенцами, перевозили в Дом малюток. Все это, если разобраться, звучало довольно забавно. Даже само понятие — грудной младенец на искусственном вскармливании. Никто из них ни разу в жизни не прикоснулся к материнской груди. Все они выглядели довольно слабыми, отставали в развитии, но при этом обладали поразительной стойкостью. А по достижении семи лет переводились в Павловский детдом. За этим следил сам Соломон Давидович, потому что директор был его другом и лишь про этот детский дом он мог сказать уверенно, что там не воруют.

Уже в первый день детдомовской жизни он, Моня Зельцер-8, в метриках которого на месте матери и отца стояли прочерки, убедился, что в человеческой жизни есть место подвигу. Этот подвиг совершил на его глазах старший детдомовец Андрей.

Моню доставили в последних числах августа. Директор, отметив его малые рост, вес и общую хилость, сразу поставил его на «УДП» (усиленное детское питание), а это значило, что к общей для всех еде Моне были положены дополнительный кусок белого хлеба с кубиком сливочного масла и стакан молока.

Он ходил по коридорам, слегка ошалев от обилия взрослых людей. Там, где его выращивали прежде, Моня сам считался взрослым ребенком. Здесь же неожиданно оказался самым младшим. А такого количества больших ребят одновременно он пока не встречал.

Здание готовили к осени. Старшеклассники мыли в палатах полы и окна. Моню привели в палату, показали кровать Он подошел к распахнутым окнам, увидел перед собой с высоты третьего этажа большой, освещенный солнцем мир, и в этот момент дверь в палату захлопнулась.

Другой ребенок заплакал бы, замолотив в дверь, стал звать взрослых, а Моня вскарабкался на подоконник. И когда встал, касаясь рукой скользкого стекла, ему и стало по-настоящему страшно. Его зашатало, и он упал вниз головой. Но улетел недалеко, так как подол рубашки зацепился за гвоздь. Если бы он весил чуть больше, скорей всего, рубашка или гвоздь не выдержали бы, и полет закончился трагически. Но получилось так, что он повис над землей, слегка раскачиваясь и видя перед собой уходящую вниз стену дома.

Воспитатели были непонятно где, они привыкли к самостоятельности воспитанников и не слишком беспокоились. Однако всеобщий крик быстро привлек их внимание, хотя все длилось несколько минут. В эти минуты Андрей, мальчик, старше Мони лет на семь, убедившись, что дверь Мониной палаты заперта, рванулся в соседнюю и вылез через окно на карниз. Увидев его, медленно, но уверенно продвигающимся по карнизу к Моне, все замолчали. Моня молчал тоже, медленно раскачиваясь на подоле рубашки. Взгляды всех, кто стоял, задрав головы, на земле, были сосредоточены на них, как лучи прожекторов на мишени в ночном небе.

— Не бойся, пацан, слышь, сейчас я тебя сниму, — приговаривал тихо Андрей, приближаясь к испуганному малышу. — Все будет хорошо, не бойся.

Слова успокоили Моню. Он перестал размахивать в воздухе руками и ногами, и рубашка, уже начавшая было трещать, все-таки выдержала.

Самое трудное началось, когда он приблизился к Моне вплотную. Ему мешало открытое окно, да и за висящего Моню было не зацепиться. Однако он изловчился: кончиками пальцев перебирая край рамы, перегнувшись и упираясь босыми ногами в узкий карниз, он все же обошел, преодолел раскрытую створку окна и, обняв Моню, рухнул на подоконник. Все с облегчением вздохнули. К этому времени директор успел взбежать на третий этаж, открыть своим ключом дверь палаты и протянуть руку Андрею. Через несколько мгновений спасенный стоял на полу, а совершенно обессиленный спасатель сидел рядом. Директор поднял его, обнял и повернулся к Моне.

— Молодец, что не орал, — похвалил он.

И решив, что воспитанники получили главный урок, умчался по своим делам.

С тех пор Моня узнавал Андрея издалека. Андрей же, как ни странно, скоро забыл про тот случай — слишком он был ничтожным в ряду его приключений. Сильный, широкоплечий, он казался идеалом для хилого малыша, и не счесть, сколько раз, засылая, тот мечтал: «Вот бы и мне таким вырасти!» И Моня сам, без наставлений и советов, стал делать из себя человека. Жаль только, Андрей не увидел его успехов. Примерно через полгода он исчез, чтобы возникнуть в одном очень специальном учебном заведении, где сирот превращали в профессиональных разведчиков или, по крайней мере, сверхсекретных «рыцарей плаща и кинжала». Спустя годы похожий путь проделал и сам Моня Зельцер-8.

И даже теперь, когда он, давно выросший из тела Мони, заочно награжденный орденом Золотого меча за спасение японской принцессы, заочно получивший статус почетного гражданина города Картахена государства Колумбия и также заочно приговоренный к смерти в нескольких странах, в том числе и в той, которую называл Родиной, даже теперь в разговоре с Андреем он на мгновение ощутил в себе знакомое детское чувство, с каким младшие смотрят на старших.

* * *

Вернувшись в свой город, знакомый до слез, Геннадий обнаружил, что по улицам ходит немало таких же, как он, однажды хапнувших шальные деньги, вкусивших на мгновение кайф богатства и тут же потерявших все.

— Стой, кто идет?! — окликнул его как-то раз на Невском человек, при ближайшем рассмотрении оказавшийся бывшим начальником Геннадия по проектному институту. Поразительно, что он по-прежнему оставался тем же самым начальником отдела.

— Я слышал, ты высоко взлетел, фабрику построил. — Начальник явно ждал подтверждения своих слов. — Вспомнил! В газете видел твое фото и интервью: «Российскую обувь будет носить весь Северо-Запад». Ну как, обул?

— Меня обули. И умыли, — невесело отмахнулся Геннадий.

* * *

Этот самый начальник остановил Геннадия около магазина, из которого Геннадий только что вышел. Там по-прежнему продавали обувь. Но только уже другую, не ту, что делали на его фабрике. И не было ни одного знакомого лица.

— Вам помочь? — спросила продавщица (он их тогда называл менеджерами по продаже). — Только что пришла новая партия итальянских туфель.

— Да нет, спасибо, — неопределенно ответил он. — У вас директор не Галина Федоровна Николаева?

— Нет, — удивилась продавщица, — такого директора у нас не было.

— Был. Но очень давно, — проговорил он.

Продавщица наморщила лоб и вспомнила:

— Так это та, которую посадили?

С тоски он зашел в первую попавшуюся кафешку, выпил сто грамм водки и решил встретить жену. Его осенила удачная мысль: квартира — вот где деньги зарыты. Спасибо этому чудику, который у них жил. Продать квартиру — вернутся деньги.

На радостях он выпил еще стопарик и поехал к школе жены.