— Олька, ты что, уж совсем оборзела?! Мало того что моего мужика увела, так еще я должна твоего Генку хоронить! — Голос Натальи Дмитренко, жены Миши Петрова, звучал чересчур возбужденно. Скорее всего, бизнес-дама была слегка пьяновата. Продолжать разговор в таком тоне было не возможно, и Ольга решила положить трубку. — Олька, что молчишь? Оглохла, что ли?
— Обдумываю, что ответить, — решила все же отозваться Ольга.
— Я тебе чего звоню-то. Если вам так надо, могу, конечно, в Германию съездить. Но расходы — за твой счет.
— Спасибо, Наташа, я согласна. — Ольга превозмогла гордыню и ответила вполне смиренно.
— Она согласна! — передразнила Дмитренко. — Я вас умоляю! Да ты хоть знаешь, сколько там похороны стоят?
— Не знаю.
— Вот и я не знаю. Еще не хоронила никого. Не приходилось пока. — Наталья хихикнула. — У тебя баксы-то есть? Тебе Генка, прости за интимный вопрос, сколько оставил?
— Ничего он мне не оставил, ты же знаешь. Но похороны я оплачу.
— А то смотри, у них там наверняка есть льгота… как это называется… для бездомных, в общей могиле. Как Моцарта хоронили, помнишь? — Она опять хихикнула.
— Не помню. — Ольга попыталась всадить в свой ответ столько сарказма, сколько возможно, но Наталья этого не заметила.
— Генка, конечно, такой же Моцарт, как ты ему — супруга. Ну анекдот вы мне с Мишкой подсуропили! Жила, жила, ни о чем не ведала. Может, вы сговорились и киллера наняли?
— Наташка! Ну что ты несешь?!
— Ладно, подруга, не обижайся. Хотя это я должна обижаться. Кто у кого мужика-то увел? Значит, так. Ты мне оплачиваешь дорогу и счета, которые за похороны.
— Хорошо, — устало подтвердила Ольга.
— Ну, а Мишка? Ты с ним как? По мне, так он мужик никакой. Скажи что-нибудь, подруга. — Ольга упорно молчала. Не хотела она развивать эту тему. — Ладно. «Что ты дышишь так в трубку мне гневно?» Песню такую слышала? Ага, это про тебя. Значит, об оплате договорились. Завтра я отбываю. Ауфвидерзеен, любовница моего мужа.
Связь прервалась. И теперь Ольге пришли спокойные и умные слова, которые следовало бы произнести в разговоре с этой богатой и пошлой дурищей. Впрочем, у Ольги с ней так получалось всегда. Уже в первые минуты общения чувствовала себя загаженной, а когда находила ответы — было поздно.
Когда Агния подходила к ведущей во двор арке, путь ей перебежал большущий черный кот. И хотя она всех уверяла, что в приметы не верит, кот заставил ее приостановиться: может, кто-то идет следом? Нет, следом никто не шел. Но едва Агния сделала шаг, тот же самый кот промчался снова, только в обратном направлении. Теперь Агния и вовсе запуталась: или ей грозит, так сказать, неудача в квадрате, или кот, наоборот, отменил для нее собственное магическое действие.
Подъезд, в который она вошла, оказался на удивление чистым. От стен исходил приятный запах свежей краски, и юные варвары еще не успели оставить на ней свои скабрезные граффити.
В последний петербургский приезд Шолохов жил в квартире номер одиннадцать на четвертом этаже. Отсюда он помчался навстречу своей всемирной славе. И Агнии хотелось хотя бы на минуту войти в эту квартиру, увидеть расположение комнат. А если повезет, то и узнать что-нибудь от соседей об этом периоде его жизни. Поэтому она пожалела, что не пришла сюда раньше: вдруг он тоже оставил какой-нибудь след на стене, но теперь уж поздно — закрасили.
Агния специально выбрала вечернее время, чтобы застать побольше жильцов. Однако дверь в квартиру, где жил Шолохов, казалась наглухо запертой: несмотря на долгие звонки, там те чувствовалось никакой жизни. В соседних квартирах на той же площадке ей открыли сразу, но вопрос о художнике, который тут жил в прошлом году, вызвал у жильцов полное недоумение. Эти люди никакого художника не помнили и не знали. Агния подумала, что она и сама, прожив два года в квартире Глеба, не знает почти никого из соседей. Городской подъезд — это все-таки не деревня.
Она уже решила, что ничего ей тут не обломится, и медленно стала спускаться, как вдруг на третьем этаже, точно под шолоховской квартирой, открылась дверь и на площадке появилась старушка.
— Ищете кого-то? — спросила она.
— Ищу, — подтвердила Агния, внутренне делая стойку. Уж такие старушки обычно знают про каждого жильца больше, чем она сама про себя. — Тут в прошлом году жил такой художник, Шолохов. Не знаете?
— Художник? — переспросила старушка. — Так это вы к нему? Я вас еще в окно заприметила, когда вы по двору шли. Он год назад тут жил, наверху.
— Я не к нему, я — журналистка. — Агния на всякий случай продемонстрировала старушке журналистский билет. — Пишу о нем статью для газеты. — Такое объяснение Агния считала более приемлемым для простого народа: книга — это как-то уж чересчур.
— Так я вам все могу о нем рассказать. — Старушка оживилась. — Вы чем интересуетесь: личной жизнью или друзьями?
— И тем, и другим. — Агния улыбнулась.
— Я даже в милицию один раз обращалась из-за него, такое он тут вытворял.
— Он вообще-то всемирно известный художник.
— Не знаю я, кому он там известный. Я Репина знаю… — Старушка задумалась, видимо, вспоминала других художников, — Еще этих… Шишкина, Куинджи. А Шолохов? Не знаю такого художника. Писатель был, а художник… Я сначала обрадовалась — немолодой мужчина, а потом как начали ходить разные парни…
— Шумели сильно? — с сочувствием спросила Агния.
— Шумели! То топают, то дверью хлоп — сюда, хлоп — туда. А я каждый раз выскакивай, смотри: кто там еще идет!
— Да, действительно много вам было от них беспокойства, — посочувствовала Агния, стараясь не улыбнуться.
— Ладно когда парни, а то девочка, школьница!
— Дочка чья-нибудь? Ну там приятелей его…
— Если бы дочка! — Старушка приблизилась к Агнии почти вплотную и зашептала: — Я сначала так и решила: дочка. Еще подумала: девчонке лет двенадцать, а наряжают как проститутку!
— Как проститутку? — удивилась Агния. Она уже поняла, что ничего путного от старушки не узнает. — Как же ее наряжали?
— А так — колготочки, юбочка, блузочка, туфельки на каблучках — все взрослое. И две косички, с большими бантами, будто пай-девочка. Знаете, как такое мужчину возбуждает?
— Не знаю. Какое — такое? — не удержалась Агния.
— А! — Старушка махнула рукой. — Увидели бы, сразу поняли. Целыми днями у него сшивалась. Я даже спросить хотела, когда встретила на лестнице: «Девочка, а твои родители знают, что ты в школу не ходишь?»
— Не спросили?
— У нее спросишь! По лестнице — шмыг, вежливо поздоровается и бегом. Пока я рот раскрою, она уже своим ключом дверь открыла.
— У нее был свой ключ? — удивилась Агния.
— Да, как у хозяйки. Придет и сразу в ванную. Я же под ними, каждый звук слышу, а когда вода по трубам течет… Но это еще что, — зашептала снова старушка. — Они там настоящий Содом и Гоморру делали.
— Какие Содом и Гоморру? — Агния даже подумала, что ослушалась.
— Такие, за которые — сразу в тюрьму. Я потому в милицию и звонила.
— А как вы могли узнать об этом?
— Из-за ее ванны и узнала. Она туда залезла, устроила мне протечку. Я к ним поднялась, хотела постучать, а дверь незапертая. Вошла в квартиру, а они на диване голые, вдвоем.
«Только этого мне не хватало!» — ужаснулась про себя Агния.
-Я тихо вышла и сразу — к участковому. Он у нас рядом, через дом. Говорю: «Наведите порядок, надо мной взрослый мужчи на со школьницей спариваются!»
— Пришел?
— Кто пришел? Участковый-то? Да они его купили! Я думала он этого вашего Шолохова в наручниках выведет. А он через пять минут — хлоп их дверью. Я спрашиваю: «Ну что, все видели?» А он мне дуру тычет. Дура ты, говорит, и пошел вниз. Рот так. Я потом эту девочку видела знаете где?
Агнии уже надоело слушать старушечьи сплетни и пора было мчаться дальше. Да и какое ей было дело до сексуальных отклонений незнакомого мужчины. А уж знакомого — тем более. Еще не хватает поместить этот соседкин рассказ в книге.
— Увидела я ее на афише, вот где! У них, у цирковых, ведь все не так!
Агния на всякий случай записала в блокнот имя и отчество старушки, которые та с удовольствием продиктовала.
— Я и телефон вам дам, — предложила она. — Как статью напечатаете, уж позвоните, чтобы я купила газету. Подругам покажу. Все-таки не каждый день…
— А знаешь, Глебушка, я, наверно, откажусь от этой книги, — сказала Агния утром за кофе.
— Не справляешься?
— Да нет, не то. Такие вещи о нем узнаю, что не знаю, как и рассказывать.
И Агния, смущаясь, пересказала историю, услышанную от последней российской соседки Антона Шолохова.
— Помнишь, я говорила о сверхзадаче? О борьбе Бога и дьявола в душе художника. А тут — какая-то грязь. Новая Лолита. Причем она к нему в квартиру якобы приходила сама.
— Да, история премерзкая, — согласился Глеб. — Лучше о таком не писать. Слушай, неужели ее нельзя обойти? Ты просто забудь об этом, и все.
— Я уж думала… Ведь надо же аванс возвращать, если откажусь.
— Смотри, если почувствуешь, что уж очень противно, отказывайся. Главное — не напрягаться. Займем, в конце концов, и отдадим этот грешный аванс.
— Не знаю… А может, это и есть та самая борьба?..
— Агния Евгеньевна, вас, — сказала практикантка Гася, протягивая ей трубку.
Агния ждала звонка от завлита Красноярского театра, который утром должен был прилететь на гастроли, поэтому разочаровалась, услышав голос мужа.
— Агаша, хочу тебе новость сообщить.
Они с Глебом ежедневно звонили друг другу на работу, но не с утра же, едва она только вошла. Они и расстались-то всего минут двадцать назад в метро.
— Какую еще новость?
— Про твоего Шолохова. — Глеб говорил так радостно, словно хотел сообщить об открытии Америки. — С сегодняшнего дня в Русском музее экспонируются две его работы — картина и скульптура.
— А ты не ошибся? —Такую новость в первую очередь положено знать ей, все-таки она ведет культуру в своей газете.
—Только что по «Эху» сказали.
Опять ее опередило это вездесущее «Эхо Москвы». Хорошо бы в газете никто не узнал.
— Спасибо, сейчас сбегаю, посмотрю.
Агния собиралась по приходу в редакцию включить чайник, чтобы выпить свой традиционный утренний кофе, но решила и в самом деле сбегать в музей. Во-первых, в это время там полупустые залы и можно свободно рассматривать любую работу, а во-вторых, что еще важнее, чем во-первых: если кто-то из коллег заговорит с ней об этом событии, она ответит уже как хорошо осведомленный человек.
А если застанет в музее свою подругу, то та расскажет ей и об истории этих работ…
В буднее утро, да еще при нынешней слякотной погоде в музее было и в самом деле немного посетителей — лишь несколько иностранных туристских групп, да десятка два школьников, на которых постоянно покрикивала учительница. Агния прошла в залы современного искусства и долго блуждала по ним в поисках работ Антона Шолохова, пока не сообразила, что крохотная скульптурка обнаженной девушки в углу и квадратик, размером с почтовый конверт, на котором пастелью было изображено полное радости девичье лицо, — это и есть то, ради чего она пришла.
Обе работы выбивались из того русла, которое принято считать шолоховским, своей естественностью. Если бы она писала статью про них, то назвала бы их, пожалуй, солнечными — счастье из них так и лучилось. И при этом сам Шолохов, судя по рассказам, пребывал в депрессии. Агнии вспомнился альбом, выполненный им во время творческого подъема, — в тех работах был сплошной мрак, гениально-изящное, но страшное, сатанинское осмысление реальности.
— Рано пришли, в два часа дня будет открытие, — сказала ей знакомая пожилая смотрительница. — Приедут из мэрии.
— Спасибо, но в два я должна быть на работе.
Ее подруги, которая работала в отделе скульптуры, не было — Агнии сказали, что она поехала в мастерские к каким-то художникам. В уголке, где стояли работы Шолохова, сопроводительный лист собирались вывесить лишь в момент открытия. А пока она могла только узнать, что и маленькая пастель, и скульптура, высотой чуть больше ладони, являются портретами некоей Нинели Кривозубовой, артистки цирка. А также, что обе они — дар К. С. Шапошникова. Про него Агния помнила — это тот самый человек, в квартире которого жил Шолохов в последний приезд. И, судя по всему, именно этими работами Шолохов и расплатился с ним за постой. Теперь сам Шапошников тоже переехал к дочери в Штаты, а работы Антона подарил музею.
Агния записала крупно в блокноте: «Нинель Кривозубова». И отправилась вниз, в гардероб.
— Олька, привет! Догадайся, откуда я тебе звоню? — Голос Дмитренки опять звучал, мягко говоря, нетрезво. «Неужели она всегда так?» — подумала Ольга Васильевна. — Ну что молчишь? С трех раз догадаешься?
— Не знаю, домой уже прилетела?
— Ха-ха, домой! Я тебе и звоню из дома. Из дома любовницы твоего благоверного. Я имею в виду, покойного. Не молчи, скажи хоть что-нибудь.
— Что тебе сказать, — выдавила Ольга, — я не знаю. Значит, похоронили? Все нормально?
— Можно сказать, с музыкой. Да нет, музыки не было. Втроем хоронили: я, любовница по имени Жанка и муниципальный чиновник. Кокнули твоего Генку. Хотя, какой он твой, он — давно не твой, он, можно сказать, международный. Жанка, молчи! — выкрикнула она пьяно куда-то в сторону. — то для тебя он Мишка, а для нас — Генка. Кокнули, и в Эльбу. А его водой к мосту прибило. Такие дела, вдовушка. Хотя, нет, подожди, это я — вдовушка. Ну дела: здесь, в Германии, вдова — я, а там, в России, — ты. И еще вон, Жанка плачет, тоже как бы вдова твоего мужа. Один мужик сразу трех баб обездолил… Ну ладно, отчет принят?
— Принят, — эхом повторила Ольга.
— Будем продолжать поминки. Правда, Жанка?
Разговор прервался, и Ольга Васильевна взглянула на часы. Стрелки показывали пять утра. Там, откуда Дмитренко звонила, было, следовательно, три ночи. Самое время для поминок. Выспаться опять не получилось.