•

У них и прежде бывало безденежье. Здесь была нищета.

Маркс отдал все, что у него имелось, «Новой рейнской газете». Когда она закрылась, ему не на что было кормить семью.

Кое-какие деньги собрал среди демократов Фрейлиграт. Он оставался в Кельне, ликвидировал дела газеты.

10 ноября 1849 года парусная шхуна «Корниш Даймонд» поднялась вверх по Темзе.

В бедном, унылом районе Энгельс отыскал Дин-стрит. Скоро он увидел и Маркса. Маркс был исхудалый, он энергично бросился навстречу Энгельсу, крепко обнял его.

– Наконец-то! – радостно проговорил он. – Мы так ждали тебя.

В ободранном домишке в двух тесных комнатушках жили взрослые – Маркс, Женни, Ленхен, дочки – Дженни и Элеонора, четырехлетний Эдгар и новорожденный младенец Гвидо.

– Не путайтесь, господин Энгельс, здесь вас не съедят, а даже попытаются накормить, – проговорила Женни после первых слов радости и удивления.

Ленхен выставила на стол вареную картошку, нарезала хлеб, все сели вокруг стола и тут же в квартиру, не постучавшись, вошел Виллих.

Энгельс не видел Виллиха со времен Швейцарии. Там Виллих порядком надоел ему, потому что был из тех людей, с кем хорошо воевать, но кого трудно терпеть в мирной жизни.

– Иду мимо, едой пахнет. Смотрю, а дверь не заперта, – объяснил Виллих. – Ага, и ты наконец прибыл! – обрадовался он Энгельсу. – Сейчас Ленхен меня покормит, что ты там приготовила? А потом обсудим, когда поднимем новую бучу и где станем высаживаться. Теперь у нас есть опыт. Я думаю, через месяц в Берлин мы войдем.

– Виллих, дорогой, вы рассуждаете, как мальчишка, – попробовала его урезонить Женни. – В Германии свирепствуют военно-полевые суды; Бакунина и того, говорят, дважды приговорили к расстрелу; буржуа обделывают свои делишки, и начался новый промышленный подъем…

– Ну-ну, Женни, – благодушно перебил ее Виллих, – женщины, кормящие грудью ребенка, еще никогда не поднимали боевого духа у своих мужей. Ну а вы-то, Энгельс, готовы?

Маркс сидел нахмурившись. Дети слишком уж быстро съели небольшие картофелины, которые им положила Ленхен, и теперь тарелки перед ними были пусты. Конечно, не зайди так неожиданно Виллих, им досталось бы больше. Другой еды в доме не было, а мясник не отпускал уже несколько дней.

– Мне сегодня снова негде ночевать, так что я останусь у вас, – объявил Виллих.

– Можно подумать, что это – впервые, господин Виллих. Ваша постель не успела по вам соскучиться. – И Ленхен показала на угол в маленькой комнатушке.

– Мы еще не кончили свой спор с Марксом о коммунизме, – проговорил Виллих, проглатывая остатки еды.

– Не трогайте моего мужа, ему надо работать, – полушутя, но строго проговорила Женни.

– Поспорьте-ка о коммунизме со мной, – вступилась Ленхен. – Доктору Марксу надо серьезно думать. А я буду стирать и послушаю ваши рассуждения. Я их уж не раз слушала, так что привыкла.

Энгельс вспомнил, как Виллих мучил его пустыми разговорами в Швейцарии.

– Правда, Виллих, занялись бы вы каким-нибудь делом, – не удержался он.

– Так ведь нет его – дела! Мое дело воевать. Начнется где революция, я буду там. Вы час назад прибыли и не знаете здешнего ужаса… Ленхен, сколько человек ночевало у вас позавчера?

– Да пятеро кроме наших. Поместились едва-едва, все лежали на полу.

– А перед этим они неделю спали на уличных скамьях, и это в ноябре! И несколько дней не ели. Хорошие, боевые парни. Языка не знают, образованности нет, работу им не дают. В Лондоне сейчас эмигранты со всей Европы. И каждый эмигрант хочет кушать и спать под крышей. Спасибо госпоже Женни и Ленхен. Не они – мои парни были бы уже мертвые. – На этот раз в словах Виллиха звучала искренняя горечь.

На оставшиеся деньги Энгельс в тот же вечер снял меблированную комнату неподалеку от Маркса, на Маклсфилд-стрит, в таком же ободранном доме. Эта улица была продолжением Дин-стрит.

Хозяйка, угрюмая старуха в засаленной одежде, шаркая ногами, повела его по шаткой скрипучей лестнице.

– Тоже эмигрант? – спросила она. – Сейчас одни эмигранты приезжают, и все без денег. У себя там набедокурили, а теперь бегут к нам. – Цену за убогую комнату она спросила такую, что в Германии за эти деньги можно было бы снять дом.

Пришлось заплатить, иначе тоже было бы негде ночевать.

Утром Энгельс пришел к Марксу и они договорились о продолжении «Новой рейнской газеты».

– Это будет журнал. Редактировать станем здесь, печатать в Гамбурге. Я очень на тебя рассчитываю.

Энгельс тут же сел писать «Призыв к подписке на акции». Вместе они составили «Извещение» о программе журнала. Деньги на журнал собрали друзья в Германии. Фрейлиграт, Вейдемейер, Лупус тоже обещали сотрудничать.

– Мы не просто редакторы, мы еще и конспираторы, – шутил Энгельс.

При германском посольстве в Англии был нанят большой штат шпионов. Следили за всеми, даже за Ленхен.

– Совсем обнаглели, – жаловалась она. – Сегодня иду к зеленщику, а за мной два типа. Нет, чтобы поухаживать за леди. Так один загородил дорогу, а другой нахально в корзину заглядывает. Я не выдержала, как шмякну корзиной по спине, и побежала.

Журнал перевозился для печати в Германию тайно, и шпики мечтали перехватить рукописи.

В первых трех номерах Энгельс напечатал работу «Германская кампания за имперскую конституцию» – об опереточной революции в Эльберфельде, Бадене и Пфальце, о тяжелых боях отряда Виллиха, о предательстве и трусости мелких буржуа.

«Статьи о Бадене не могли бы быть лучше, даже если бы я их сам написал. Это, конечно, высшая похвала, которой я могу наградить Энгельса», – шутил Веерт, когда прочитал журналы.

Для следующих выпусков Энгельс написал историческое исследование «Крестьянская война в Германии». Он сопоставил две войны – только что проигранную, революционную, и ту, что вели крестьяне более трехсот лет назад. В обеих войнах главные силы – рабочие и крестьяне – были преданы. Теперь Энгельс доказал, что крестьяне могут освободиться от угнетения только в союзе с пролетариатом.

Маркс в журналах напечатал работу «Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 год».

Они продолжали исследовать историю с партийных позиций научного коммунизма.

Коммунистические общины в Германии рассеялись. Связь со многими прервалась. Почти ежедневно Энгельс и Маркс писали письма членам Союза, посылали в Германию тайных эмиссаров, организовывали заново общины. Они составили специальное «Обращение Центрального комитета к Союзу коммунистов».

Новую революцию ждали все эмигранты. Пока, без работы, они собирались в дешевых пивнушках. Есть было нечего, спать – негде, занятий многие не нашли. Маркс, взвинченный, уходил из дома, и его провожали голодными глазами его дети. А шел он в Социал-демократический комитет помощи немецким эмигрантам и вместе с Энгельсом спасал от смерти революционных бойцов, их жен и детей. Сами члены комитета добровольно отказались от помощи. Маркс понес закладывать последнее старинное серебро, доставшееся Женни от шотландских родственников. Деньги были нужны немедленно.

– Кто вы? – спросил владелец лавки, удивленный несоответствием диковатого вида немецкого эмигранта и ценностью изделий.

– Я доктор философии Маркс.

– Вы такой же доктор философии, как я – супруг нашей королевы. Ни с места, милейший, я позову полисмена. Мне нет дела, где вы взяли это серебро, а полисмен – заинтересуется.

Хорошо, подошли знакомые и они подтвердили, что серебро принадлежит Марксу.

Энгельс был секретарем Комитета помощи. Рассылал письма, собирал пожертвования, печатал отчеты в демократических газетах.

Наконец для бедствующих семей удалось организовать общежитие, столовую и мастерскую.

•

Вернулся в Лондон старинный друг Шаппер, и начались разногласия.

Виллих выступал на каждом заседании Центрального комитета.

– Мы зря время теряем! Вы, Маркс, доктор философии и не способны поднять немецкий народ на революцию. Я пошлю приказ выступать, и за мной пойдут сотни тысяч.

– Виллих, вы хороший военный, но пора понять, что революция не начинается по взмаху руки вождя. Для нее необходимы особые общественные условия, – пробовал объяснить Энгельс.

– В борьбе побеждает воля и натиск. Вы-то, Энгельс, должны это знать. Если мы займемся теориями, мы умрем, не дождавшись победы.

– Если вы поднимете несколько сот лучших из пролетариев, вы умрете не только сами, вы погубите передовых рабочих и тем отодвинете революцию еще дальше! – не удерживался Маркс.

– Я приготовил приказ вооруженным горожанам Кельна. Немедленно восстать, арестовать представителей власти, разбиться на роты и в каждой роте выбрать командира. А рассуждениями чаще прикрываются трусы. На днях я начну новую революцию. Шаппер, вы с кем?

– Я с вами, Виллих. – Шаппер смотрел растерянно на Маркса и Энгельса.

– То, что вы предлагаете, – опасная игра авантюристов, а не революция! – уже громче сказал Маркс.

– Маркс прав, а вы, Виллих и Шаппер, ведете ЦК к расколу, – вмешался другой член Центрального комитета, Шрамм. – Таким игрокам, как вы, не место в ЦК.

– Вы просто испугались, Маркс, и вся ваша шайка – тоже. Я знаю, что я сейчас сделаю… Трусов в бою пристреливают. Так вот, я вас вызываю на дуэль, Маркс, чтобы пристрелить, как труса!

– Сначала вы будете стреляться со мной, Виллих, – крикнул в ответ Шрамм, – вы клевещете на моих друзей и должны за это ответить!

– Да перестаньте! Шрамм, Виллих, это же глупо! – вмешался Энгельс. – Чешутся у вас руки – отколотите какого-нибудь шпика.

– Только сначала я пристрелю Шрамма, – Виллих вскочил, – меня еще никто не называл клеветником! Да и с вами я тоже не желаю иметь дела, Энгельс.

…Дуэль назначили на берегу моря под Антверпеном.

– Не хватает, чтобы этот пруссак Виллих и в самом деле убил Шрамма! – мучился Маркс.

Террорист, лихая голова, Бартелеми поехал на дуэль секундантом.

Через несколько дней поздно вечером он вернулся назад.

– Все кончено, пуля в голову, – объявил он мрачно и сразу вышел.

Молодой Либкнехт, который познакомился с Энгельсом в Швейцарии, бросился собирать членов ЦК.

В тот момент, когда они сошлись на квартире Маркса, чтобы обсудить, как быть после этой трагедии, дверь приоткрылась и вошел Шрамм.

Взгляд его был весел, голова забинтована.

В первую секунду все с изумлением уставились на него.

Первой нашлась Ленхен:

– Вовремя вернулись, Шрамм. У меня как раз подоспела картошка.

– Пуля слегка задела голову, но от контузии я потерял сознание, а два этих идиота решили, что я убит, и постарались быстрей скрыться. А я чувствую – что-то мокрое бьет мне в ухо. Открываю глаза: над головой звезды. Смотрю: лежу среди волн, на песке.

Сын Маркса, Гвидо, маленький Фоксик, как его звали в честь заговорщика Гая Фокса, постоянно болел. У него не было даже своей кроватки. Весь год его жизни Женни страдала за детей, за Маркса, мучилась от того, что не могла помочь голодным мужчинам, а если уделяла им кусок, то отрывала его от своих маленьких детей. С молоком матери эти страдания переходили к Фоксику, и он помногу плакал, корчась от боли.

У Маркса был готовый замысел большого труда по политической экономии, но написать его в этих условиях было невозможно.

Сам Энгельс подрабатывал случайными грошовыми заработками. Он прожил в Лондоне почти год, и постепенно родственники стали восстанавливать связи с ним. Сначала написала Мария. Она дипломатично спрашивала, не взялся бы он снова за коммерцию в том же манчестерском отделении фирмы. Потом написал и отец. В личном представителе у братьев Эрменов он нуждался по-прежнему.

Сначала это казалось немыслимым – вернуться к коммерции.

Но приходилось решаться. Только так он мог помочь Марксу продержаться до новой революции.

– Виллих, конечно, авантюрист, и жаль, что он сманил Шаппера. Но ведь наверняка года через два наступит новый промышленный кризис, а с ним и революционная ситуация, – утешал он себя и Маркса. – Год-два посижу в конторе.

В середине ноября он переехал в Манчестер.

– Пожалуй, этому переезду рада одна я, – сказала Мери, встретив его с поезда. – Я так устала мотаться взад-вперед и жить между двумя городами.

•

Маркс – Энгельсу

Твой К. Маркс.

в Манчестер

Лондон, 19 ноября 1850 г.

«Дорогой Энгельс!

Пишу тебе только несколько строк. Сегодня в 10 часов утра умер наш маленький заговорщик Фоксик – внезапно, во время одного из тех припадков конвульсий, которые у него часто бывали. Еще за несколько минут до этого он смеялся и шалил. Все это случилось совершенно неожиданно. Можешь себе представить, что здесь творится. Из-за твоего отсутствия как раз в данный момент мы чувствуем себя очень одинокими…

Если у тебя будет настроение, напиши несколько строк моей жене. Она совершенно вне себя».

Энгельс получил это письмо через два дня после переезда.

В тот вечер вместе с Мери и сестрой ее Лиззи он решил отметить свои тридцать лет…

День рождения получился печальным. Бутылка шампанского так и осталась невскрытой.

Надо было хоть как-то утешить Женни, и он немедленно сел за письмо. Первый денежный перевод – часть своего аванса за будущую работу в конторе – он уже отправил.

А утром Энгельс пошел в контору, в дом номер семь на Сузгейт Дин-стрит. Место было удобным – рядом находились ратуша и биржа. Этот деловой район города он подробно описал в «Положении рабочего класса». Тогда он был уверен, что с коммерцией кончено навсегда, а теперь возвращался в ту же контору.

Окна ее выходили на склад с пряжей. Их нельзя было открывать – жирная черная грязь просачивалась через любую щель. Стоило оставить на столе белый лист, как дня через два он уже был неприятным, грязным.

Энгельс назывался клерком-корреспондентом, генеральным ассистентом главы фирмы Готфрида Эрмена. С десяти утра он вел переговоры с агентами других фирм, изучал биржевые сводки и по поручению Эрмена делал операции на бирже, писал деловые письма в Америку, Индию и во все страны Европы, даже в Россию. Фабрики фирмы «Эрмен и Энгельс» делали, отбеливали и красили дешевые нитки, пряжу. Ее продукцию покупали везде.

Это была круговерть суетных дел. Не успевал он кончить переговоры с одним покупателем, его уже ждал другой, тут же надо было бежать на биржу, раскланиваясь с такими же, как он, коммерсантами и приказчиками. Он прибегал назад, и Готфрид Эрмен находил ему новые поручения, новые дела. Готфрид был сух и властен.

А Марксу помощь требовалась постоянно. Только Энгельс мог поддержать его, детей, Женни, Ленхен.

Получал он в первые годы столько же, сколько обычные клерки. Сначала он ждал кризиса. Радовался каждому падению цен. Только кризис мог спасти его. Но неожиданно начался подъем. Это были десятилетия, когда человечество с упоением заговорило о могуществе техники. Изобретатели приносили на фабрики все новые усовершенствования. Железные дороги перекидывались из страны в страну. Создавались паровые машины, одна мощнее другой, и уже поговаривали о новом виде энергии – электричестве.

Вряд ли кто из его коллег, сотрапезников по клубу Альберта, где собирались такие же, как Энгельс, коммерсанты, догадывался, как он мечтал о кризисе, как он звал его!

Скоро Энгельс стал помогать Марксу способом неожиданным.

8 августа 1851 года Маркс получил письмо от Дана, главного редактора прогрессивной и самой популярной газеты в Северной Америке. Дан приглашал в постоянные корреспонденты Маркса и Фрейлиграта.

Это давало хотя и небольшие, но постоянные деньги. А главное – своими статьями можно было помочь демократическому движению.

Но писать хорошо по-английски Маркс пока не мог.

«Если бы ты смог доставить мне до пятницы утром (15 августа) написанную по-английски статью о немецких делах, это было бы великолепным началом», – попросил он Энгельса.

Энгельс ответил немедленно:

«Но сообщи мне, и притом поскорее, в каком роде ее писать… Сообщи вообще все, что можешь, чтобы помочь мне справиться с этим».

Маркс объяснил коротко:

«Остроумно и непринужденно. Эти господа в иностранном отделе очень дерзки».

Энгельс – Марксу

в Лондон

Манчестер, 21 августа 1851 г.

«Дорогой Маркс!

Посылаю тебе при сем статью, о которой ты просил. Стечение различных обстоятельств способствовало тому, что она оказалась плохой. Прежде всего я с субботы был, для разнообразия, нездоров. Затем у меня не было никакого материала… Затем – короткий срок и работа на заказ, почти полное незнакомство с газетой и с кругом ее читателей… Все это, а также то, что я совершенно отвык писать, сделали эту статью очень сухой; и если ее за что-либо можно похвалить, то лишь за гладкий английский язык, которым я обязан привычке в течение восьми месяцев говорить и читать почти исключительно по-английски. Словом, ты сделаешь с ней все, что захочешь…»

Маркс – Энгельсу

в Манчестер

Лондон, 25 августа 1851 г.

28, Дин-стрит, Сохо

«Дорогой Энгельс!

Прежде всего благодарю тебя за твою статью. Вопреки всем ужасам, которые ты о ней наговорил, она великолепна и в неизмененном виде поплыла в Америку…»

Это была первая из девятнадцати статей, которые написал за год Энгельс для популярной американской газеты. И главный редактор ее, и читатели были уверены, что статьи эти – Маркса. Они были изданы через сорок пять лет отдельной книгой. Книга называлась «Революция и контрреволюция в Германии».

За следующие десять лет Энгельс написал за Маркса больше ста двадцати статей. Другие он переводил для него на английский. Он писал после восьми вечера, когда измотанный конторской работой возвращался домой. А дома ждали его Мери и Лиззи. Домик был небольшой, на окраине города.

Скоро, однако, пришлось снять и квартиру в центре. Энгельс почти не жил в ней. Лишь перед деловыми приемами или за день до приезда родных Мери сметала отовсюду серую, слежавшуюся пыль.

•

2 декабря 1851 года контрреволюция в Европе победила окончательно. Сбылась мечта племянника великого Наполеона – Луи: он сложил свои чемоданы и переехал во дворец Тюильри.

«Кажется, право, будто историей в роли мирового духа руководит из гроба старый Гегель, с величайшей добросовестностью заставляя все события повторяться дважды: первый раз в виде великой трагедии и второй раз – в виде жалкого фарса. Коссидьер вместо Дантона, Л. Блан вместо Робеспьера, Бартелеми вместо Сен-Жюста, Флокон вместо Карно, этот ублюдок с дюжиной первых встречных погрязших в долгах офицеров вместо маленького капрала с его плеядой маршалов. До 18 брюмера мы, стало быть, уже добрались».

Так писал Энгельс 3 декабря 1851 года, на следующий день после переворота во Франции. 18 брюмера – день 9 декабря 1799 года был известен всем, тогда окончательно победила буржуазная контрреволюция, и «маленький капрал» Наполеон Бонапарт стал военным диктатором.

Каждый день после завтрака и утренней сигары Маркс уходил в библиотеку. В руках у него был тяжелый черный зонт и листы бумаги. Маркс шел работать. В эти зимние месяцы он писал книгу о французской контрреволюции. Назвал он ее «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта».

«Гегель где-то отмечает, что все великие всемирно-исторические события и личности появляются, так сказать, дважды. Он забыл сказать: первый раз в виде трагедии, второй раз в виде фарса. Коссидьер вместо Дантона, Луи Блан вместо Робеспьера, Гора 1848 – 1851 гг. вместо Горы 1793 – 1795 гг., племянник вместо дяди».

И Энгельс был рад, что его мысли, образы помогли создать гениальную книгу.

Книгу печатал в Америке их друг Вейдемеер. Он начал было издавать журнал, но денег хватило лишь на несколько номеров. На последние деньги он заказал печатание «Восемнадцатого брюмера…».

Маркс приехал ненадолго в гости в Манчестер, и в это время Вейдемеер прислал несколько экземпляров книги.

Большую часть тиража Вейдемеер не сумел выкупить. И владелец типографии распродал книгу в Америке. Второй раз «Восемнадцатое брюмера…» удалось издать лишь в 1869 году. В этой книге Маркс впервые высказал мысль, что пролетариат во время революции победит лишь тогда, когда сломает буржуазную государственную машину.

•

В эти годы у них оставалось мало друзей. Часть уехала в Америку, другие отошли от них.

Приехал как-то раз Энгельс в Лондон к Марксу и на улице встретил небывалую прежде компанию: Арнольда Руге, Луи Блана, Виллиха и Мейена. Прежде их трудно было представить вместе – долговязого пруссака Виллиха и коротенького важничающего Мейена, редактора теперь уже забытого берлинского «Атенея».

– А вот и наш коммерсант! – приветствовал Энгельса Руге. – Когда, по расчетам вашего друга Маркса, должен прийти новый кризис? – Руге явно издевался.

– Право, Энгельс, оставьте вы своего многомудрого друга, – предложил Луи Блан. – Мы вот только что с международного демократического банкета. Я произнес речь, были хорошие вина, закуски. Несколько знатных особ.

– Да, – подтвердил Виллих. – Я им намекнул, что в ближайшие недели готовится высадка.

– И были хорошие пожертвования, – продолжил Луи Блан.

– А Маркса вашего я не читал и читать не буду. То, что он высиживает годами, я за один час могу написать. Сяду как-нибудь и напишу.

От них и в самом деле пахло хорошим вином, дорогими сигарами. Ежедневно они устраивали встречи, давали интервью в газеты, ездили в американские штаты собирать пожертвования. Они играли в государственных людей и каждый месяц составляли новые будущие министерства. Маркс к ним относился брезгливо: они спекулировали главным – революцией.

Виллиху и Шапперу удалось оттянуть часть Союза коммунистов. После этого решено было Центральный комитет перевести в Кельн, ближе к практической деятельности. В мае одиннадцать руководителей кельнского союза были арестованы. Фрейлиграт успел переехать в Англию, иначе бы тоже сидел в тюрьме.

Через полтора года начался полицейский процесс. Власти, послушные им газеты пустили в ход клевету, подлоги, лжесвидетельства.

Главного свидетеля – полицейского тайного агента, изгнанного из Союза коммунистов, – замучили страх и совесть. Он добровольно пришел к английскому судье и под присягой заявил, что книгу протоколов Союза коммунистов написал сам под диктовку полицейского офицера.

Маркс, Либкнехт изучали подложные документы, писали опровержения для газет и адвокатов. Работали напряженно – каждую бумагу надо было размножить и срочно переправить на континент. Почта перехватывалась, поэтому Энгельс и Веерт отправляли письма в пакетах своих фирм. Все понимали, что власти процесс проиграли, они опозорены. Но через пять недель семеро обвиняемых были осуждены.

17 ноября 1852 года Лондонский округ Союза коммунистов, которым руководил Маркс, объявил о своем роспуске и о несвоевременности дальнейшего существования Союза коммунистов.

•

Энгельс – Марксу

в Лондон

Манчестер, 31 января 1860 г.

«…Отнесись, наконец, хоть раз несколько менее добросовестно к своей собственной работе; для этой паршивой публики она и так уже слишком хороша. Главное, чтобы вещь была написана и вышла в свет; слабых сторон, которые тебе бросаются в глаза, ослы и не заметят… Я хорошо знаю и все другие трудности, которые мешают тебе; но я хорошо также знаю, что главной причиной задержки является всегда твоя собственная скрупулезность».

К этому времени Энгельс написал работу «По и Рейн», и она вышла анонимно в Берлине. Он изучил военные науки, тактику различных родов войск, и во время Крымской войны ведущие газеты печатали его военные обзоры. Маркс давно уже удивлялся: Энгельс умел по нескольким перевранным сообщениям с боевых полей представить истинную картину сражения, предсказать его результат. То, о чем Энгельс предупреждал в военных обзорах, обязательно через два-три дня сбывалось, и многие думали, что статьи те пишет кто-нибудь из генерального штаба. За это Маркс давно уже прозвал Энгельса генералом, а его манчестерский дом – генеральным штабом. У самого Маркса еще со студенческих времен было прозвище Мавр, и дома его так называли даже собственные дочери.

За эти годы Энгельс изучил русский язык и сам прочитал «Евгения Онегина». Потом взялся за персидский, потому что стал изучать историю Востока.

Вместе с Марксом они написали несколько больших статей для «Новой американской энциклопедии». И все же главный экономический труд, которого ждал Энгельс, ради которого Маркс ежедневно работал в библиотеке Британского музея, а Энгельс сидел в конторе, чтобы пересылать денежные переводы в Лондон, этот главный труд еще не был закончен.

В 1850 году Маркс думал, что на работу уйдет несколько месяцев. Потом – год, а теперь и десять лет прошло.

Прелюдия – «К критике политической экономии» вышла в 1859 году.

Энгельс называл ее великолепным трудом. Буржуазные газеты откликнулись лишь двумя рецензиями, и то разбирали они введение.

…Иногда изнуренный Маркс приезжал на несколько дней в Манчестер.

Энгельс сажал его на степенного Россинанта, сам седлал резвую лошадь, и они отправлялись в поля. Маркс пришел в ужас, когда увидел безумную скачку Энгельса через пни и ямы на охоте за лисами.

– Эти два часа я думал только одно: «Лишь бы ты не свернул шею!» – сказал он, когда Энгельс наконец приблизился к нему. – Неужели такое ты делаешь не впервые?

– Раз пять в году, не больше, – успокоил Энгельс.

А потом они ехали домой, и Мери спрашивала за ужином:

– Вам удалось наконец обскакать Фреда? Он уверяет, что здесь, в Манчестере, брал бы первые призы на скачках. А я его успокаивала: «Подожди, приедет доктор Маркс!»

Приходил Лупус. Энгельс с помощью друзей устроил ему частные уроки, они давали возможность жить.

Маркс читал им главы из будущего «Капитала». Они обсуждали их.

И хотя Энгельс о каждой новой странице Маркса знал из писем, каждую новую идею Маркса обсуждал вместе с ним, здесь, в разговорах, они заново проверяли все написанное

Мери снова угощала их чаем.

– Знаете, Мавр, Фред уверяет, что старится, а на самом деле он нисколько не изменился, все такой же юноша, ведь правда? – Мери вдруг рассмеялась. – Я вспомнила историю, которая произошла с нами в пятьдесят шестом, когда мы ездили с Фредом в Ирландию, – объяснила она. – Значит так, оставила я его на минуту одного, и вдруг… – Мери не договорила и села на диван. – Я лучше потом расскажу, – сказала она тихо, поникшим голосом.

– Снова сердце? – испуганно спросил Энгельс.

– Да так, – она улыбнулась, – на минутку, сейчас пройдет.

Разговор возвращался к старым друзьям. Жалели Фрейлиграта – он так увлекся банковской деятельностью, что почти забросил писать стихи, ругали Гарни, который поддался либералам и все дальше уходил от коммунистов.

А на другой день Маркс возвращался в Лондон, утром брал свой старый черный зонт и шел в библиотеку. Там он перечеркивал несколько написанных прежде страниц и писал их заново.

•

Энгельс – Марксу

Твой Ф.Э.»

в Лондон

Манчестер, 7 января 1863 г.

«Дорогой Мавр!

Мери умерла… Я не в состоянии тебе высказать, что делается у меня на душе. Бедная девочка любила меня всем своим сердцем.

В эти страшные дни они чуть не потеряли друг друга.

Маркс – Энгельсу

Твой К.М.»

в Манчестер

Лондон, 8 января, 1863 г.

«Дорогой Энгельс!

Известие о смерти Мери меня столь же сильно поразило, как и потрясло. Она была так добродушна, остроумна и так к тебе привязана.

Черт знает что такое, но в нашем кругу теперь не бывает ничего, кроме несчастий. Я тоже совсем потерял голову. Мои попытки достать немного денег во Франции и в Германии не увенчались успехом… Не говоря уже о том, что мне перестали отпускать в долг все, кроме мясника и булочника, да и те в конце недели тоже прекратят, – ко мне пристают с ножом к горлу из-за школы, из-за квартиры и из-за всего на свете… К тому же у детей нет ни обуви, ни одежды, чтобы выйти на улицу. Словом, дьявол сорвался с цепи, как я это и предвидел, когда уезжал в Манчестер…

Привет.

Энгельс – Марксу

Твой Ф.Э.»

в Лондон

Манчестер, 13 января 1863 г.

«Дорогой Маркс!

Ты, конечно, поймешь, что на этот раз мое собственное несчастье и твое ледяное отношение к нему сделали для меня совершенно невозможным ответить тебе раньше.

Все мои друзья, в том числе и знакомые обыватели, проявили ко мне при этих обстоятельствах, которые не могли не затронуть меня достаточно глубоко, больше участия и дружбы, чем я мог ожидать. Ты же счел этот момент подходящим для того, чтобы проявить превосходство своего холодного образа мышления. Пусть будет так!..

Маркс – Энгельсу

Твой К.М.»

в Манчестер

Лондон, 24 января 1863 г.

«Дорогой Фредерик!

Я счел за лучшее немного подождать, прежде чем ответить тебе.

Твое положение с одной стороны, а мое – с другой затрудняли „хладнокровное“ рассмотрение ситуации.

С моей стороны было большой ошибкой написать тебе то письмо, и я сейчас же пожалел об этом, как только отослал его. Но произошло это не вследствие бессердечности… получив твое письмо (оно пришло рано утром), я был потрясен так, как будто умер один из самых близких мне людей. Но когда я вечером взялся за письмо к тебе, то произошло это под влиянием совершенно отчаянных обстоятельств. Дома у меня находился брокер [2] , присланный домовладельцем, получен был опротестованный вексель от мясника, в доме не было угля и провизии, а Женничка лежала больная в постели. При таких обстоятельствах я спасаюсь вообще только при помощи цинизма.

…Три недели, прожитые нами с тех пор, заставили, наконец, мою жену согласиться на то предложение, которое я ей давно уже делал… Две моих старших девочки получат через семью Каннингем место в качестве гувернанток. Ленхен поступит на место в другой дом, а я с женой и Туссинькой перееду в один из тех меблированных домов в Сити…

Мне пришлось довольно долго повозиться, прежде чем при помощи всяких унижений и ложных обещаний удалось убедить хозяина и мясника убраться от меня вместе с брокером и векселем. Послать детей в школу в новой четверти я не смог, так как не заплатил еще по старому счету, да и, кроме того, у них совершенно непрезентабельный вид…

В заключение нечто, с предыдущим не связанное. Подойдя к разделу своей книги, трактующему о машинах, я оказался в большом затруднении. Мне всегда было не ясно, как сельфакторы изменили процесс прядения…

Был бы рад, если бы ты мне это разъяснил…

Энгельс – Марксу

Твой Ф.Э.»

в Лондон

Манчестер, 26 января 1863 г.

«Дорогой Мавр!

Я благодарен тебе за твою откровенность. Ты сам понимаешь, какое впечатление произвело на меня твое предпоследнее письмо. Если так долго прожил с женщиной, то смерть ее не может не произвести потрясающего действия. Я почувствовал, что с ней вместе похоронил последнюю частицу своей молодости… Но покончим с этим… я рад, что одновременно с Мери не потерял также и своего самого старого и лучшего друга…

Просто взять деньги я не могу, – Эрмен может мне в этом отказать, и по всей вероятности откажет, а на это я не могу пойти. Занять здесь у третьего лица, у ростовщика, значило бы дать Эрмену самый лучший повод порвать со мной контракт. И все же я никак не могу примириться с тем, что ты осуществишь свое намерение, о котором мне пишешь. Поэтому я обратился к старику Хиллу и взял у него прилагаемый вексель на 100 фунтов…

Вексель это то же, что и наличные деньги. Фрейлиграт учтет его тебе с наслаждением, более надежных бумаг почти не имеется в обращении…

Маркс – Энгельсу

Твой К.М.»

в Манчестер

Лондон, 28 января 1863 г.

«Дорогой Фредерик!

Целый ряд необычных обстоятельств никак не позволил мне вчера известить тебя о получении письма с векселем.

Я очень хорошо понимаю, как рискованно для тебя оказывать мне подобным образом столь большую и неожиданную помощь. Не могу выразить, как я тебе благодарен, хотя мне , перед моим внутренним форумом, не нужно было новых доказательств твоей дружбы, чтобы знать, как она самоотверженна. Впрочем, если бы ты видел радость моих детей, это было бы для тебя прекрасной наградой.

Могу тебе также откровенно сказать, что, несмотря на весь тот гнет, под которым я жил все последние недели, ничто меня и в отдаленной степени так сильно не угнетало, как боязнь, что в нашей дружбе образовалась трещина…

Утром моя жена так плакала над Мери и над твоей утратой, что совершенно забыла свои собственные горести, которые как раз в этот день дошли до своего апогея, а вечером она была уверена, что, кроме нас, нет ни одного человека на свете, который мог бы так же страдать, если у него в доме нет брокера и нет детей.

•

Весной 1860 года Энгельс получил телеграмму от братьев: «Отец тяжело болен».

Въезд в Пруссию был ему запрещен. Пока добивались разрешения, отец умер. Энгельс выехал на похороны.

Эти годы отец изредка навещал его, останавливался в манчестерской квартире, снятой для представительства. Делами сына он был доволен. О сыне говорили как об удачливом коммерсанте.

Готфрид Эрмен на вопрос о Фридрихе отвечал сухо:

– Был бы плох – погнал бы.

И все же отец знал, что сын живет иным, но в разговорах они этого старались не касаться.

В Бармене жили братья. Каждый рассчитывал на свою долю.

– Мы вообще удивляемся, что ты надеешься на проценты с фабрики в Энгельскирхене. Ты не имеешь к ней отношения, раз живешь в Манчестере, – услышал он в первый же день.

Чтобы не огорчать мать спорами, Энгельс согласился.

В этот раз ему постоянно попадались навстречу бывшие соученики. Старший Гребер был пастором нижнебарменской церкви, сам приходил в отцовский дом. Он полысел и выцвел. А когда Энгельс поговорил с ним минут пять, то с удивлением призадумался, неужели они были близки в юные годы: неужели этому зануде он доверял свои мысли, открытия и сомнения?

По новому контракту за Энгельсом остался пай в десять тысяч фунтов, повышалась доля участия в прибылях. Через несколько лет он стал третьим компаньоном фирмы. Но по-прежнему, как говорилось в контракте, он был обязан «отдавать фирме все свободное время и внимание и пунктуально выполнять все законные указания Готфрида Эрмена, правильно и аккуратно вести бухгалтерскую приходно-расходную отчетность и баланс, учитывать заключаемые сделки и вести деловые переговоры».

•

В 1857 году Энгельс почувствовал, что промышленный спад начался.

– Теперь, если верить вашим предсказаниям, политическая жизнь оживится, – сказал при встрече на улице Руге. – Но я не уверен, что нынешнему поколению понадобимся мы.

Жизнь оживлялась. Энгельс особенно надеялся на гражданскую войну в Америке. Она должна была подтолкнуть дремлющую Европу, так же как и в прошлом веке.

Младшая дочь Маркса, все ее звали любовно Тусси, родилась вскоре после смерти другого любимого ребенка – Эдгара, сейчас она была уверена, что президент Линкольн не сможет победить без ее советов. Она писала ему длинные письма. Маркс делал вид, что относит письма на почту.

В Германии вновь чувствовалось рабочее движение, оно чувствовалось и во Франции, и здесь, в Англии.

28 сентября 1864 года в зале святого Мартина собрались английские и французские рабочие. Они попросили Маркса прислать оратора от немецких товарищей. Маркс рекомендовал Эккариуса. Сам он тоже присутствовал на трибуне. Зал был забит.

На этом собрании родилось Международное товарищество рабочих. Потом его стали называть Первым Интернационалом. Во временный совет от Германии вошли Маркс и Эккариус.

Марксу поручили написать Учредительный манифест.

«С нетерпением жду Манифеста к рабочим», – писал Энгельс.

Сам он в эти месяцы радовался и грустил. Радовался оттого, что сбывались их с Марксом предсказания: в результате кризиса рабочее политическое движение набирало силу. Грустил – ему, компаньону фирмы, было нельзя публично выступать в Товариществе.

Учредительный манифест, как и прежний, Коммунистический, заканчивался призывом:

«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

•

Лиззи, сестра Мери, уже давно была Энгельсу родным человеком.

Так же как и Мери, Лиззи работала на ирландское освободительное движение.

После смерти Мери они вместе переживали горе, и домик на окраине по-прежнему оставался для Энгельса единственным прибежищем в городе.

Постепенно Лиззи становилась все ближе и дороже Энгельсу.

Настал день, когда он назвал ее своей женой.

Энгельс рвался из душного Манчестера на свободу, но в то же время боялся – ведь тогда никто не поможет Марксу. А ему надо обязательно кончить «Капитал».

Две дочери Маркса стали уже невестами, трат стало больше. Небольшое наследство Маркс получил от их общего друга, Лупуса. Вильгельм Вольф скончался после нескольких дней мучительных болей. Но когда друзья вскрыли его завещание, то удивились. В последние годы он жил так скромно, что скопил около тысячи фунтов. Эти деньги он передавал Марксу.

– Теперь, когда ты можешь не отвлекаться на газетные заработки, я прошу тебя об одном: быстрее кончай «Капитал»! – в который раз убеждал Энгельс.

•

Маркс – Энгельсу

в Манчестер

Лондон, 2 апреля 1867 г.

«Дорогой Энгельс!

Я решил не писать тебе до тех пор, пока не смогу сообщить об окончании книги. Теперь она готова…»

Энгельс – Марксу

в Лондон

Манчестер, 4 апреля 1867 г.

«Дорогой Мавр!

Ура! От этого возгласа я не мог удержаться, когда, наконец, прочитал черным по белому, что первый том готов и что ты хочешь немедленно повезти его в Гамбург».

Прошло четыре месяца…

Маркс – Энгельсу

Твой К. Маркс».

в Манчестер

Лондон, 16 августа 1867 г. 2 часа ночи.

«Дорогой Фред!

Только что закончил корректуру последнего (49-го) листа книги…

Итак, этот том готов . Только тебе обязан я тем, что это стало возможным! Без твоего самопожертвования ради меня я ни за что не мог бы проделать всю огромную работу по трем томам.

Обнимаю тебя, полный благодарности…

Привет, мой дорогой, верный друг!

•

Это была поистине великая книга!

Написанная ярким, точным языком, она производила переворот в понимании всемирной истории.

Здесь были и математические формулы и научные доказательства, опровергнуть которые не смог бы ни один ученый, потому что они были выведены из законов природы общественных и экономических отношений. И сами законы эти тоже были открыты автором «Капитала».

Буржуазное общество исследовалось в «Капитале» так глубоко и всесторонне, что книга эта была одновременно и энциклопедией этого строя и величественной научной поэмой, доказывающей историческую неизбежность крушения капитализма.

Маркс соединил все звенья своего учения: и материалистическое понимание истории, и открытие законов политической экономии, и учение о социалистической революции, о всемирно-исторической роли пролетариата.

•

14 сентября 1867 года рабочий издательства Отто Майснера в Гамбурге положил на широкий стол первые экземпляры добротно переплетенной книги: «Капитал. Критика политической экономии».

Книгу развезли по магазинам. В первый месяц она расходилась едва-едва.

Заговор молчания продолжался.

«Молчание о моей книге нервирует меня. Я не получаю никаких сведений, – волновался Маркс. – Однако, остается делать то, что делают русские, – ждать. Терпение – это основа русской дипломатии и успехов. Но наш брат, который живет лишь один раз, может околеть, не дождавшись».

Получив такое письмо, Энгельс решил действовать.

Он написал десятка полтора рецензий и разослал их во все популярные газеты.

Одну рецензию он писал от имени ученого-экономиста, другую – от лица обывателя; третья была как бы написана коммерсантом-практиком. И в каждой рецензии, приноравливаясь к языку вымышленного автора, он излагал главную суть великих открытий, сделанных Марксом.

Рецензии свое дело сделали. Как-то раз он случайно открыл берлинскую газету и увидел большую статью о новой книге доктора Маркса. Статья была уважительная, написал ее известный профессор.

Скоро рецензии, отзывы, высказывания пошли лавиной.

Даже Арнольд Руге, друг молодости и многолетний враг, признал победу Маркса.

Книга «составляет эпоху и бросает блестящий, порой ослепляющий след на развитие и гибель, на родовые муки и страшные дни страданий различных исторических эпох, – писал он. – Маркс обладает широкой ученостью и блестящим диалектическим талантом. Книга превышает горизонт многих людей и газетных писак, но она, совершенно несомненно, проникнет в общее сознание и, несмотря на свои широкие задания или даже именно благодаря им, будет иметь могущественное влияние».

Готфрид Эрмен решил освободиться от своего компаньона. Срок контракта с Энгельсом истекал через год, но Эрмен предложил уйти немедленно.

– Естественно, что кроме своего пая вы получите компенсацию за выход из моего дела, – говорил он, надеясь, что Энгельс сразу схватится за это предложение.

И Энгельс, действительно, чуть было не схватился. Но ведь семью Маркса надо было поддерживать и дальше.

– Вы подписываете обязательство о том, что не заводите здесь самостоятельного дела и не вступаете в компаньоны с конкурирующими фирмами… – развивал свою мысль Эрмен.

– Это уже ограничение моей свободы, – Энгельс притворялся недовольным, – так просто это не делается, мне надо подумать, и вы сами понимаете, что такое ограничение должно быть хорошо компенсировано.

Ради этой компенсации Энгельс решил продержаться еще год.

Как раз в те дни Марксу исполнилось пятьдесят лет.

«Как бы там ни было, поздравляю с полувековым юбилеем, от которого, впрочем, и меня отделяет лишь небольшой промежуток времени. Какими же юными энтузиастами были мы, однако, 25 лет тому назад, когда мы воображали, что к этому времени мы уже давно будем гильотинированы», – написал Энгельс в Лондон.

Дженни, Лаура и маленькая Элеонора любили приезжать в Манчестер в гости к Энгельсу. Энгельс знал их секреты, писал каждой отдельные письма.

Когда двадцатипятилетний креол, родившийся на Кубе, Поль Лафарг сделал Лауре предложение, Маркс сказал:

– Теперь ты стал женихом Лауры и тебе надо познакомиться с Энгельсом.

Лаура и Лафарг сразу после выхода «Капитала» написали о нем во французских газетах. Они перевели на французский «Манифест Коммунистической партии», статьи Маркса и Энгельса. Лафарги жили в Бордо и работали во французских секциях Интернационала.

Особенно часто приезжала к Энгельсу Тусси, Элеонора. Она любила гулять с рыжим сеттером Энгельса. И в письмах к ней сеттер всегда отпечатывал свою лапу. Энгельс руководил ее чтением, и вместе они прочитали много старинных книг.

В июне 1869 года Энгельс вывесил специальный календарь и зачеркивал в нем каждый день. В конце месяца был нарисован смеющийся пляшущий человечек.

Вечером тридцатого июня Тусси и Лиззи накрывали на стол, а Энгельс дописывал очередную страницу в будущую книгу об истории Ирландии.

Лиззи сообщила по секрету, что несколько недель назад у них в доме прятался ирландский революционер, который пытался отбить своих товарищей, перевозимых на казнь.

– Только Фреду ни слова, он рассердится, если узнает, что я выдаю тайну.

Энгельс как раз закончил писать.

– О чем это вы тут шепчетесь, мисс Тусси? – спросил он.

Лиззи растерялась, но Тусси сразу нашлась:

– Мы боимся, Генерал, а вдруг вы передумаете завтра?

– Ни за что в жизни! Даже если Эрмен захочет подарить мне всю фирму. С проклятой коммерцией покончено!

Утром Элеонора услышала громкое пение.

– В последний раз! В последний раз! В последний раз! – распевал Энгельс на разные мотивы, надевая сапоги.

– Вы меня пораньше встречайте и не забудьте охладить шампанское! – крикнул он уже из-за ворот.

Несколько раз Лиззи выходила посмотреть на луг, который был перед воротами, но Энгельс пока не возвращался.

Наконец когда они вышли вместе с Тусси, то сразу увидели его на другой стороне луга.

– Счастливая ты, Тусси, как вместе с тобой вышла, так и Фред появился, – проговорила Лиззи.

Энгельс шел, размахивая тростью и слегка пританцовывая.

– Генерал, вы не передумали? – крикнула Тусси.

– Я свободный человек, ура! – ответил им Энгельс издалека.

•

Бывший полковник, бывший член тайного революционного общества «Земля и воля» и бывший друг политического преступника Чернышевского, отбывавшего каторгу в Сибири, Петр Лаврович Лавров – автор знаменитых статей по педагогике, философии и автор противоправительственных стихов в «Колоколе» Герцена три унылых года проживал в забытом богом уездном городишке Кадникове.

Городок стоял среди северных лесов и болот Вологодской области на речушке Кадьме, и единственный шум создавали в нем лишь ветер, коровы, петухи да три церкви, перезванивавшиеся колоколами в положенный час.

В Петербурге у него были блестящие лекции перед публикой, выступления в защиту студентов. Все это оборвалось четвертого апреля 1866 года с выстрелом Каракозова в царя Александра Второго, выходившего после прогулки из Летнего сада.

Петр Лаврович вместе с сотнями вольно думающих российских людей был арестован, судим военным судом и сослан в глушь.

От прохожих гуляк в Кадникове на ночь окна закрывали ставнями. Сквозь узкие щели из кабинета Петра Лавровича на темную улицу выбивался свет – хозяин работал постоянно, и к январю 1870 года его большой труд «Исторические письма» был почти закончен.

И каждый день он мечтал о побеге. План побега был наконец составлен. Петра Лавровича ждал в Париже Герцен, чтобы немедленно ввести в круг заграничных партий. Оставалось дотянуть до первого зимнего снега.

Но первый снег выпал, за ним – второй, а потом и сугробы намело под окнами, а Петр Лаврович оставался в Вологодской глуши. Скоро пришло известие: зятя, который хотел организовать побег, и самого арестовали, засадили в Петропавловскую крепость, где со дня на день он мог скончаться от чахотки.

Жить без надежды – мучительно, обнадежиться и потерять надежду – мучительней вдвойне.

В январе 1870 года к дому Лаврова приблизился широкоплечий гигант в форме отставного военного. Лавров увидел его в окно кабинета, вышел в сени, критически осмотрел черкеску и дворянскую фуражку вошедшего, загородил дверь и холодно спросил о цели посещения.

– Я от вашей дочери, приехал проведать по ее поручению… – начал было отставной офицер.

Но в ту же секунду к дому подошли новые гости из местных жителей.

Лавров пригласил их всех в дом. Военный представился отставным штабс-капитаном Скримутом и принялся увеселять компанию новейшими петербургскими анекдотами.

«Обаятельный, но слишком уж легкомысленный человек!» – думал о нем Лавров.

Гостям штабс-капитан понравился чрезвычайно, они пытались вести его к себе, тот обещал сам зайти к ним попозже. Едва за гостями закрылась дверь и Лавров начал было фразу: «Так чем я обязан, господин Скримут?», как военный вытянулся и громовым голосом произнес:

– Я не Скримут и не штабс-капитан, я – Лопатин, бежал в Ставрополе из-под ареста, а сейчас готов увезти вас в Париж. Собирайтесь немедленно.

– Но позвольте, я, конечно, готов, но нужны документы, официальные бумаги, – растерялся Лавров.

– Бумаги выправлены. Фальшивые, но вполне приличные. Вас будут звать доктор Веймар.

– В таком случае поехали сначала в Вологду. В целях конспирации я отдал туда переписывать свои рукописи.

– В Вологду нельзя, вас там узнают. Рукописи заберу я сам, – деловито ответил Лопатин. – Завтра рукописи будут у нас, а вы – собирайтесь в путь.

В назначенный вечер Герман Александрович Лопатин подвязал щеки Лаврова платком, подложив еще и вату, – не сбривать же из-за побега бороду, но и вид надо принять неузнаваемый. Мать Лаврова, прикрыв ставни, поставила в кабинете свечи, чтобы все думали, что сын, как обычно, работает, перекрестила обоих, и скоро они уже мчались в санях по глухой лесной дороге.

На крошечной станции за Ярославлем Лопатин пересадил Лаврова с саней в поезд до Москвы. Из Москвы в Петербург они тоже ехали на поезде.

1 марта 1870 года Лавров прибыл в Париж и тут же отослал назад паспорт. Через несколько недель по этому паспорту переехал границу и Лопатин. Денег у него почти не было, он поселился в крошечной комнатенке в Латинском квартале, где жили бедные студенты да бродячие художники.

– Какое несчастье, что Герцен умер и нам не суждено перенять у него эстафету лично! – говорил Лавров Лопатину во время прогулок по Парижу. – За эти недели я понял – здесь все пахнет надвигающейся революцией.

Скоро рабочий-переплетчик Варлен – «душа Интернационала во Франции» – уже вводил их в одну из парижских секций Интернационала.

По вечерам в своей каморке под крышей Лопатин усиленно изучал том «Капитала». В Петербурге между первым и вторым арестом вместе с приятелем и единомышленником Даниельсоном они уже читали эту только что полученную тогда книгу. И обсуждали ее, и говорили, что немедленно надо ее переводить.

Но легко пожелать. А попробуй подступись к делу, если многих слов и понятий, которые употреблял Маркс в своем научном труде, в русском языке не существовало. Это не то что развлекательный роман переводить, – тут надо глубоко вникнуть в смысл всех исследуемых явлений и создать точные, равные немецким русские термины.

Лопатин подружился с зятем Маркса, Лафаргом, много раз советовался с ним, как взяться за перевод.

– Поезжайте в Лондон и посоветуйтесь с Марксом сами, – предлагал Лафарг.

– А примет он меня? – робел Лопатин.

– Обязательно. Я напишу вам рекомендательное письмо.

•

Маркс – Энгельсу

Твой Мавр».

в Манчестер

Лондон, 5 июля 1870 г.

«Дорогой Фред!

…Лафарг известил меня, что один молодой русский, Лопатин, привезет от него рекомендательное письмо. Лопатин посетил меня в субботу, я пригласил его на воскресенье (он пробыл у нас с часу дня до двенадцати ночи), а в понедельник уехал обратно в Брайтон, где живет.

Он еще очень молод, два года провел в заключении, а потом в крепости на Кавказе, откуда бежал. Он сын бедного дворянина и в Санкт-Петербургском университете зарабатывал себе на жизнь уроками.

Очень ясная, критическая голова, веселый характер, терпелив и вынослив, как русский крестьянин, который довольствуется тем что имеет…

Чернышевский, как я узнал от Лопатина, был присужден в 1864 г. к восьми годам каторжных работ в сибирских рудниках, следовательно, ему нести эту ношу еще два года…

•

Уже в первый вечер они подружились. Лопатину было двадцать пять лет, Марксу – пятьдесят три.

Лопатин говорил по-немецки, вставлял французские, английские обороты, на помощь пришла и латынь.

Маркс громко смеялся над его рассказами, он звал младшую дочь, жену, чтобы те тоже послушали.

Тусси, четырнадцатилетняя девочка-подросток, тут же взялась исправлять английское произношение у Лопатина.

На несколько часов Маркс и Герман уединились в кабинете. Лопатин читал по-русски переведенные места из «Капитала».

– Я специально изучил этого автора, которого вы разбираете, – говорил он Марксу, – и заметил еще большую путаницу понятий, против той, которую отметили вы. – Лопатин не сразу отважился на замечания: а ну как Маркс обидится, осмеет.

– Это прекрасно! – обрадовался Маркс. – Объясните подробнее.

Лопатин стал объяснять.

Маркс тут же достал рабочий экземпляр книги и стал делать пометки.

– Однако ни один из русских пока еще не изучил так глубоко мою книгу, как вы, да, пожалуй, и среди моих соотечественников найдется немного, – проговорил Маркс, когда Лопатин замолчал. – Ваши замечания ценны, и я использую их при подготовке нового издания.

– Женни! Этот могучий молодой человек к тому же обладает и могучим умом! – говорил Маркс за столом вечером.

– Боюсь, что могучему телу и могучему уму Брайтон не дает достаточно пищи, – пошутила Женни. – Переселяйтесь к нам, – предложила она уже серьезно. – Я ведь знаю, как живется эмигранту, особенно в первый год. У нас в доме вы всегда найдете отдельную комнату, и никто вас не стеснит: бродяжничайте сколько влезет, если понадобится, а на столе для вас всегда будет готовая еда.

– Мама, господину Лопатину это не надо. В Брайтоне он специально купается вдали на бесплатном пляже и ест там ракушки! – с благоговением сказала Тусси.

– Милая, если бы ты хотя бы три дня ела одни ракушки, ты, я думаю, сбежала бы от такой жизни куда угодно. Переселяйтесь к нам! – снова предложила Женни Лопатину.

– К тому же вам потребуется немало книг, а в Брайтоне их не найти, – добавил Маркс.

Они вновь уединились в кабинете, и Маркс подробно расспрашивал о Чернышевском.

– Я ведь специально стал изучать русский, чтобы прочесть его работы.

Лопатин рассказывал все, что знал по Петербургу и от Лаврова, дружившего с великим каторжником.

– Мы здесь с вами разговариваем, а Николая Гавриловича каждый день водят в кандалах на каторжные работы, – проговорил Маркс. – Это преступно: один из самых глубоких умов нашего времени отнят у человечества!

– А в это время в русской эмиграции разброд, Бакунин, убежавший из России, обманывает всех подряд, – добавил Лопатин. – Чернышевский нужен именно здесь, я уже понял это. И я думаю, мы сумеем спасти его.

– Это не так просто, дорогой Герман, – Маркс заговорил тихо, – тут важно не переоценить силы, а еще важней – провести все дело в полной секретности. Эмиграция наводнена шпионами.

Когда поздно вечером Лопатин уходил, его провожала вся семья.

А на другой день Маркс сказал полушутливо Женни:

– Прекрасный парень! А что, если нашу Тусси выдать за него замуж? Ты видела, как она на него смотрела!

Женни и Ленхен, обойдя окрестные улицы, нашли для Энгельса дом на Риджентс-парк-род номер сто двадцать два. Дом был удобен, недорог, в десяти минутах ходьбы от дома Маркса, и Женни написала в Манчестер, чтоб Энгельс поторопился с переездом. К этому времени Энгельс кончил все дела, которые его держали здесь.

В последний раз он посетил большую библиотеку в клубе Альберта, заседание Шиллеровского общества, где он председательствовал несколько лет, подошел к конторе бывшей фирмы «Эрмен и Энгельс» и едва не показал ей язык.

Через несколько дней вместе с Лиззи и ее маленькой племянницей, которую он прозвал Пумпс, Энгельс переехал в Лондон.

20 сентября 1870 года, по предложению Маркса, Энгельса и Лопатина единогласно избрали членами Генерального совета Интернационала.

Двадцать первого сентября вместе с Лесснером Лопатин пошел организовывать демонстрацию английских рабочих в защиту Французской республики.

Через три месяца Лопатин исчез.

Лишь несколько людей в Европе знали, что он снова переехал российскую границу, отправился в Сибирь – спасать Чернышевского из каторги.

С собой он взял материалы для окончания перевода «Капитала». На всякий случай он оставил их в Петербурге у Даниельсона.

– Если же меня арестуют, то заканчивай перевод ты, – наказывал он Даниельсону при прощании. – Но думаю, дело кончится удачно и к весне мы с ним будем в Европе.

С фальшивым паспортом, под видом члена Географического общества Николая Любавина он проехал по санным дорогам Сибири.

Лопатина арестовали в Иркутске в начале февраля по доносу царского агента из Женевы. При обыске у него взяли несколько паспортов.

В начале лета он попробовал совершить первый побег. Охранники сразу схватили его, едва не зарубили саблями.

Из письма Даниельсона Марксу от 30 августа 1871 года.

«…Наш общий друг сидит в крепости в очень строгом одиночном заключении. Что с ним будет – неизвестно. Похоже на то, что правительство собирается держать его неопределенное время без суда в одиночном заключении».

Даниельсон закончил перевод «Капитала» самостоятельно.

15 марта 1872 года он написал Марксу:

«Печатание русского перевода „Капитала“, наконец, закончено, и я могу переслать Вам экземпляр книги. Я не думал, что извещать Вас об окончании печатания придется мне, я надеялся, что это сделает „наш общий друг“».

«Прежде всего, – отвечал вскоре Маркс, – большое спасибо за прекрасно переплетенный экземпляр. Перевод сделан мастерски . Мне очень бы хотелось получить еще один непереплетенный экземпляр для Британского музея».

В чахоточном липком поту бредил, умирая, богатырь Шаппер. Иногда приходили прояснения, и он молил близких позвать к нему Маркса. Маркс навещал его в те дни часто. Открывал дверь в облезлый, убогий домик, и Шаппер начинал бормотать смущенно:

– Я много ошибался в своей жизни, дружище Маркс, а все оттого, что блуждал по древу теории. И вы простите меня и Энгельсу передайте, чтоб он тоже простил… Я ведь умру через несколько дней, да-да, не мотайте головой, мне-то виднее, так вот, скажите всем, что я умираю верным нашему с вами делу…

Друзей терять всегда больно… Горько терять и живых.

Поэт Фрейлиграт постепенно отходил от партии. Стихов он писал меньше, зато неплохо зарабатывал, сделав карьеру в банке. Он тоже слабо знал теорию и, благодаря Маркса за присланный том «Капитала», писал: «Я знаю, что на Рейне многие молодые коммерсанты и фабриканты увлекаются твоей книгой. В этих кругах она выполнит свое истинное назначение; для ученых она будет настольной книгой и источником справок».

Энгельс хохотал, читая эти строки: «Все-таки невежество беспредельно! И самое нелепое, что он ведь хотел сказать приятное».

Давно прервалась семейная дружба Фрейлиграта и Маркса.

В 1868 году он покинул Англию и вновь поселился в Пруссии. Скоро появились стихи, воспевающие «немецкий дух». На приемах он поднимал бокал за здоровье присутствующих особ. В ответ правительство готово было наградить его орденами.

– Это трагедия многих мелких буржуа, даже самых талантливых, – говорил Энгельс. – В момент подъема они с революцией, при поражении – готовы ей изменить, уходят в лагерь победителя…

•

Лопатин снова попытался бежать.

Он проплыл на лодке через пороги Ангары, прошел через тайгу и в Томске на улице столкнулся с полицейским, который узнал его по фотографии, схватил за руку.

Лопатин, к удивлению прохожих, потащил полицейского к губернатору и там доказал, что сфотографированный беглый похож скорее на президента Линкольна, но не на него – петербургского врача.

Губернатор уже поверил, уже стал извиняться и велел отпустить Лопатина, но полицейский устроил очную ставку с человеком, который возвращался из иркутской тюрьмы.

Удивленное, растерянное лицо человека провалило дело.

Лопатина снова перевезли в иркутскую тюрьму.

Готовиться к новому побегу ему помогали даже закоренелые преступники. Всем было интересно: удастся ли?

Однажды его привели под конвоем для допроса в окружной суд. Скоро он заметил в окно, как к зданию подскакал офицер, привязал лошадь и ушел по делам. Лопатин тут же попросился «на двор». На глазах у конвойного он вскочил на лошадь и промчался через весь Иркутск.

Полиция, солдаты искали его в тайге несколько недель, а он скрывался в центре города, побывал даже в доме помощника исправника.

Когда поиски поутихли, в крестьянской одежде, со своей телегой Лопатин присоединился к обозу, исполнял исправно всю работу возчика и добрался до Томска. Выделяла его лишь близорукость, не свойственная простому народу.

Лопатин и в Петербурге появился в крестьянской одежде.

Сразу после перехода границы Лопатин написал Марксу. Маркс, едва получил письмо, побежал в комнату Тусси, схватил ее за руки и стал счастливо кружиться с нею по комнате.

При Чернышевском же с тех пор стали держать только таких жандармов, которые лично знали Лопатина.

•

19 марта 1871 года, утром, в тот момент, когда Маркс после завтрака раскуривал сигару и обдумывал новый вариант главы из второго тома «Капитала», в дом вбежал Энгельс.

Он размахивал газетой.

– Революция! В Париже восстали рабочие!

Маркс быстро поднялся, взял газету.

За событиями во Франции они следили пристально уже год.

Луи Наполеон, бездарный правитель, объявил войну Пруссии.

Энгельс с удивительной точностью предсказывал каждое сражение, его дату, чем оно кончится, и газеты спорили, перепечатывая его военные обозрения.

Теперь Наполеон был низложен, прусские войска стояли вблизи Парижа, а в Версале находился генерал Тьер.

Рабочие вышли на баррикады преждевременно – это было ясно.

– Но мы их поддержим. Им должны помочь пролетарии всей Европы, – сказал Маркс, отложив газету.

Через два дня на заседании Генерального совета Энгельс сообщил о ходе революционных боев. Это было первое по-настоящему пролетарское вооруженное восстание. Оно началось стихийно, но впереди восставших часто шли члены парижских секций Интернационала.

Семидесятичетырехлетний генерал Тьер, бывший премьер-министр короля Луи-Филиппа, в загородной королевской резиденции, Версале, собирал остатки верных ему войск, готовился к походу на восставший Париж.

Внутри города действовали его агенты.

Двадцать второго марта две тысячи элегантно одетых господ из дорогих кварталов Парижа вышли на мирную демонстрацию. Их вел барон де Геккерн, изгнанный из России Дантес, убийца Пушкина. Шикарные господа направились к штабу национальной гвардии, спрятав в карманах заряженные пистолеты. В тросточках у них были кинжалы. Они надеялись подойти к штабу революции вплотную и захватить его. После пушечного залпа они разбежались.

Двадцать шестого марта в свободном Париже прошли выборы.

Двадцать восьмого марта на площади Ратуши, заполненной сотней тысяч счастливых людей, под звуки оркестров, исполнявших «Марсельезу», была провозглашена Парижская коммуна.

– Надо немедленно установить с ними контакт! – говорил Энгельс.

Через Лафарга, через члена Интернационала Петра Лавровича Лаврова удалось передать в Париж несколько посланий.

– Почему они медлят! – переживал Энгельс. – Надо наступать! Надо немедленно разбить Тьера в Версале.

Войска генерала Тьера увеличивались с каждым днем.

– Если бы коммуна выступила неделю назад, она в один день разбила бы версальцев. Даже сегодня еще не поздно, – говорил Энгельс.

Руководители Коммуны считали, что солдаты Тьера немедленно поднимут ружья прикладами вверх, едва сблизятся с революционными отрядами, и наступать не спешили.

Второго апреля генерал Тьер сам двинул войска в наступление.

Через несколько дней стало ясно, что Коммуна проигрывает одно сражение за другим.

Члены Интернационала собирали митинги в защиту Коммуны в городах Европы. Пролетарский депутат рейхстага токарь Бебель защищал восставших на самом заседании германского парламента.

Двадцать первого мая версальцы ворвались в Париж. Еще неделю длились жестокие уличные бои.

Версальская армия действовала в Париже как огромный карательный отряд. Под расстрел отправляли рабочих, их матерей, маленьких детишек.

Двадцать восьмого мая вместе со своими командирами гибли на баррикадах последние отряды коммунаров. На одном лишь кладбище Пер-Лашез было одновременно расстреляно тысяча шестьсот человек.

Сразу после поражения восстания Маркс написал воззвание Генерального совета «Гражданская война во Франции». Он прочитал воззвание вслух на заседании тридцатого мая, и Генеральный совет принял его единогласно.

– Это воззвание имеет огромнейшее значение. Его необходимо печатать большим тиражом на многих языках и немедленно, – сказал Энгельс.

Следующие недели он договаривался с переводчиками, сам переводил его на немецкий, по нескольку раз на дню посещал типографию. Очень скоро воззвание пришло в каждую секцию.

Французское правительство призвало европейские страны покончить с Интернационалом навсегда. Ведь Интернационал в воззвании открыто высказался в пользу коммунизма. Буржуазные газеты призывали к преследованию Интернационала.

Владелец соседнего дома пожилой рантье остановил Энгельса на улице.

– Я прошу прощения, неужели вы этот Энгельс, о котором так много стали писать в газетах?

– Возможно, что это я.

Рантье недовольно поджал губы.

– Но тут какое-то недоразумение. О вас пишут как о фанатике жестокости и вандализма, но вы совсем другой человек. Верь после этого газетчикам!

Энгельс никогда не понимал Бакунина. Иногда он казался близким, единомышленником, то вдруг становился опаснейшим из врагов. Цели его были часто путаны, средства же для достижения их он выбирал любые.

Особенно удивил Бакунин в революцию 1848 года своей идеей о панславизме.

– Мы выставляем лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», а он в нашем лозунге заменяет «пролетарии» на «славяне» и по-прежнему уверяет всех в своей революционности. Хорош! – смеялся Энгельс. – Он уже готов и русского царя призвать в союзники, если бы тот согласился объединить славян.

– Царь – это только средство, – объяснял Бакунин. – Великая цель освящает своей святостью любые средства, даже если они кажутся дурными.

После поражения революции Бакунина судили в Саксонии и приговорили к расстрелу. Потом помиловали и передали в Австрию. Там его снова судили, снова приговорили к расстрелу и вновь помиловали. Затем передали русским жандармам.

Он сидел в Петропавловской крепости, в Шлиссельбурге. Об этом в Европу доходили лишь смутные слухи. Потом Герцен сообщил, что получил письмо от Бакунина из сибирской ссылки. Как Бакунину удалось сменить тюрьму на ссылку – никто не знал. Никто не читал тогда исповеди, которую написал Бакунин из тюрьмы Николаю Первому.

«Молю Вас только о двух вещах, Государь! Во-первых, не сомневайтесь в истинности слов моих; клянусь Вам, что никакая ложь, ниже тысячная часть лжи не вытечет из пера моего», – убеждал Мишель царя.

А убеждать он умел. У него был особый дар – уговаривать, убеждать. Он и сам давно уже не знал, где был искренен, а где обманывал. Николай Первый был человек твердый и ему не поверил.

Александр же, его сын, поверил и простил, отпустил в Сибирь на службу.

И когда Бакунин послал Герцену известие из Сан-Франциско об удавшемся своем побеге, Герцен немедленно напечатал его в «Колоколе». А скоро он и сам появился в Англии. Теперь он стал знаменит. Его приглашали в различные общества, даже в масоны он вступил в Италии. В Интернационал он тоже вступил, не особенно задумываясь; объявил Марксу, что во всем с ним сходится, что готов стать его учеником.

Он принес немало пользы освободительному движению в Европе и в России, но немало нанес и вреда.

А теперь в Гааге собрался конгресс Интернационала, на котором Энгельс сделал специальный доклад об исключении Бакунина и его сторонников из Товарищества.

Бакунин организовал тайный альянс. Лозунги его были невежественны, но звучали громко и соблазнили некоторых революционеров. К тому же за Бакуниным теперь ходила такая слава!

Шестьдесят пять делегатов из пятнадцати стран сидели за столами в зале на Ломбардстраат. Энгельс предъявлял конгрессу обвинения против Бакунина.

– Доказательства! – крикнул кто-то из бакунинцев. Они, человек десять – пятнадцать, проникли на конгресс.

Несколько месяцев назад у Энгельса доказательств почти не было. Потом их представил Лафарг, а главные – русский эмигрант, член Интернационала Утин.

И когда Энгельс прочитал тайные циркуляры и обращения, выпущенные Бакуниным, зал задохнулся. С помощью альянса Бакунин собирался захватить власть в Интернационале и стать диктатором.

– Впервые в истории борьбы рабочего класса мы сталкиваемся с тайным заговором внутри самого рабочего класса, ставящим целью взорвать не существующий эксплуататорский строй, а Товарищество, которое ведет против этого строя самую энергичную борьбу. Это заговор, направленный против самого пролетарского движения.

Большинство Конгресса проголосовало за исключение Бакунина из Интернационала.

•

Ни в одно время не появлялось сразу столько блестящих физиков, математиков, химиков и естествоиспытателей, сколько в середине девятнадцатого века. Они потрясали мир своими открытиями. Наука стала модной, о ней говорили в хижинах и во дворцах.

Удивительные факты, блестящие теории скопились в человеческом сознании в беспорядке, словно в захламленной кладовой.

Время от времени появлялись люди, которые пытались привести все эти открытия к единой системе и тем вносили еще большую путаницу. Одним из таких путаников стал приват-доцент Берлинского университета Дюринг. Его идеями увлеклись некоторые немецкие социалисты. Либкнехт, не согласный с ними, просил Маркса и Энгельса внести теоретическую ясность.

Энгельса давно увлекали естественные науки. Он был одним из первых читателей труда Дарвина, следил за новейшими открытиями во всех областях знания. Работа против Дюринга была хорошим поводом для того, чтобы с точки зрения диалектического материализма рассмотреть различные области естествознания. В германской социал-демократической газете «Вперед» Энгельс напечатал серию статей под общим заголовком: «Переворот в науке, произведенный Евгением Дюрингом». Через год эти статьи вышли отдельной книгой «Анти-Дюринг». Маркс написал для нее главу в разделе «Политическая экономия».

К «Анти-Дюрингу» примыкала другая работа Энгельса – «Диалектика природы», которую он кончить не успел. Эти книги стали основой для научного, философского познания мира – пространства и времени, материи и движения. Они были энциклопедией марксистских знаний, стали со временем настольными книгами каждого думающего рабочего.

•

Почти каждый год Лопатин пересекал границу и оказывался в России. Маркс, Энгельс, Лавров просили его быть осторожным, каждый раз напряженно ожидали его возвращения. Ему везло.

– В Москве под чужим именем защищал в суде знаменитого электрика Яблочкова, того, что изобрел электрическую свечу, и выиграл дело, – смеясь рассказывал Лопатин после возвращения.

– Вы просто безумец, мой друг, – говорил ему новый хороший знакомый, писатель Иван Сергеевич Тургенев. – Даже я всегда со страхом решаюсь на поездку в Россию. А вы, что вас туда тянет?

Разговор шел в парижской квартире писателя. Иван Сергеевич был уже стар, знаменит. Лопатину было двадцать восемь лет. Иван Сергеевич гордился этой дружбой. «Молодому поколению я по-прежнему нужен!» – думал он о себе.

– Политический борец не может жить долго без родины. Он должен кожей чувствовать, что происходит в народе, потому я и езжу в Россию, – оправдывался Лопатин.

Он только что вернулся из Лондона. Там, в квартире Маркса его тоже в который уж раз просили быть осмотрительнее.

– Да я из любой тюрьмы уйду! – успокаивал всех Лопатин.

И снова устремлялся в Россию, провозил новые издания, еще не читанные дома никем, старался навести порядок в революционных кружках, писал корреспонденции друзьям за границу.

Парижский агент Воронович сообщил в Петербург, что Лопатин с паспортом коллежского секретаря Севостьянова вновь пересек границу.

В это время Тургенев тоже был в Петербурге.

– Безумный, отчаянный вы человек! Уезжайте, бегите отсюда! Скорее! Я знаю, я слышал, не сегодня-завтра вы будете арестованы! – встретил он Лопатина.

– Иван Сергеевич, право, стоит ли так волноваться по пустякам.

– Это не пустяки, поверьте! Послушайте меня, старика, хотя бы раз! – Иван Сергеевич сокрушенно качал головой. Ему было больно сознавать, что он не сможет убедить Лопатина.

– Нет, не могу уехать. У меня, сами понимаете, дела, встречи с разными людьми…

Через день его арестовали. И хотя ему удалось выпутаться из многих обвинений, под конвоем его отправили в ссылку в Ташкент. Теперь было важно перевестись поближе к центрам России.

Через тринадцать месяцев после ареста ему удалось бежать.

«Доберусь до Парижа, увижусь с Лавровым и сразу в Лондон, к Марксу», – думал он, предъявляя на пограничном посту очередной фальшивый паспорт.

И не знал он тогда, что в эти часы в Лондоне умирает Маркс…

•

Много лет назад, когда умер близкий человек Иосиф Молль, Энгельс, сам едва вышедший живым из сражения, плакал.

Умирали маленькие дети в семье Маркса, и каждую утрату Энгельс переживал с болью.

Потом стали умирать друзья. Вильгельм Вольф, Георг Веерт.

Оказалось, что при жизни Веерт так и не издал отдельного сборника своих стихов, и этим занялся после его смерти Энгельс.

Умерла Мери, это были черные дни.

А теперь Энгельс хоронил Лиззи…

Смерть подкрадывалась и к дому Маркса.

В 1880 году Женни Маркс заболела раком печени. Все знали, что надежды на выздоровление нет. Она слабела, быстро теряла в весе.

Маркс не мог в это поверить.

Женни уже не вставала с постели. Ленхен как могла ухаживала за нею, за Марксом, который от страданий за Женни сам тяжело заболел.

Последние слова Женни были:

– Карл, силы мои сломлены.

•

Когда Энгельс, опустив голову, вошел в траурно затихший дом, он сказал негромко:

– Маркс тоже умер.

Его слова неприятно удивили Тусси. Лишь потом она поняла их смысл.

Карл и Женни настолько слились за долгие годы жизни, что раздельное их существование было невозможно.

Врачи боялись за душевное состояние Маркса и запретили ему провожать жену на кладбище.

Речь произносил Энгельс, не скрывая слез, заикаясь.

Уже восемь лет в кабинете Маркса стояло русское издание «Капитала» – кроме французского, авторизованного, пока единственное, переведенное на другой язык.

Борясь с болезнью, Маркс работал над вторым томом. Он хотел посвятить его Женни.

Маркс стал весь седой, болезни постоянно подступали к нему, и он перебарывал их все трудней.

Внезапно умерла дочь, Дженни Лонге.

Элеонора узнала о смерти сестры и бросилась в родительский дом.

«Я везу отцу смертный приговор», – думала она, мучительно ища и не находя способа смягчения этой страшной новости.

•

Энгельс – Шарлю Лонге

Энгельс».

в Аржантёй (телеграмма)

Лондон, 14 марта 1883 г.

«Маркс скоропостижно скончался сегодня в три часа дня; ждите письма.

Энгельс – Иоганну Филиппу Беккеру

Ф. Энгельс».

в Женеву

Лондон, 15 марта 1883 г.

«Старый дружище!

Радуйся тому, что ты еще прошлой осенью видел Маркса, больше уже ты его никогда не увидишь. Вчера днем, в 2 часа 45 минут, едва оставив его на две минуты, мы нашли его тихо уснувшим в кресле. Самый могучий ум нашей партии перестал мыслить, самое сильное сердце, которое я когда-либо знал, перестало биться. Произошло, вероятно, внутреннее кровоизлияние.

Теперь мы с тобой, пожалуй, последние из старой гвардии времен до 1848 года. Ну, что ж, мы останемся на посту. Пули свистят, падают друзья, но нам обоим это не в диковинку. И если кого-нибудь из нас и сразит пуля – пусть так, лишь бы она как следует засела, чтобы не корчиться слишком долго.

Твой старый боевой товарищ

Энгельс – Фридриху Адольфу Зорге

Твой Энгельс».

в Хобокен

15 марта 1883 г., 11 ч. 45 м. вечера.

«…Человечество стало ниже на одну голову и при том на самую значительную из всех, которыми оно в наше время обладало. Движение пролетариата идет дальше своим путем, но нет того центрального пункта, куда, естественно, обращались в решающие моменты французы, русские, американцы, немцы и каждый раз получали ясный, неопровержимый совет, который мог быть дан только гением во всеоружии знания. У доморощенных знаменитостей и мелких талантов, а то и просто у шарлатанов теперь развязаны руки. Конечная победа обеспечена, но окольных путей, временных и частичных блужданий – и без того неизбежных – теперь будет гораздо больше. Ну, что ж, с этим мы должны справиться – для этого мы и существуем. Вот почему мы отнюдь не теряем мужества.

Энгельс – Петру Лавровичу Лаврову

Преданный Вам Ф. Энгельс».

в Париж

Лондон, 24 марта 1883 г.

«Дорогой Лавров!

Я получил длинную телеграмму из Москвы, в которой меня просят возложить венок на могилу Маркса от имени студентов Петровской земледельческой академии…

Но я бы хотел сообщить этим славным ребятам, что получил их телеграмму и выполнил возложенное на меня поручение…

•

Гроб с телом Маркса положили в ту же могилу на Хайгетском кладбище, куда 15 месяцев назад опустили Женни.

•

Г.А. Лопатин – Энгельсу

Вашего Г. Лопатина».

в Лондон

Париж, 28 марта 1883 г.

«Дорогой Энгельс!

Надо ли говорить Вам, как тяжело мне было узнать о смерти Маркса? Надо ли говорить Вам, как искренне и глубоко я сочувствую Вашему собственному горю?..

Я слышал от Лаврова о Вашем последнем письме к нему и постараюсь узнать через одного из московских студентов фамилии лиц, пославших эту телеграмму.

Вместе со всем научным и социалистическим миром я с нетерпением жду первого просмотра бумаг Маркса.

Примите еще раз выражение моего глубочайшего сочувствия и верьте неизменной и искренней преданности

Г.А. Лопатин – Элеоноре Маркс

в Лондон

Париж, 28 марта 1883 г.

«Дорогая мисс Тусси!

У меня действительно нет слов, чтобы высказать Вам, как тяжело мне было получить известие о смерти Вашего отца и как глубоко я сочувствую Вашему горю. Сообщение о кончине моего уважаемого и любимого друга было первое, что я услышал, переступив порог Лаврова! Маркс умер как раз в тот день, когда я переходил границу России. Таким образом, задержка в несколько дней лишила меня счастья еще раз в жизни обнять этого человека, которого я любил как друга, уважал как учителя и почитал как отца…»

•

«Искусство бесконечно, а наша жизнь коротка». Эту цитату из Гете еще недавно повторяли и Женни и Энгельс, когда вместе торопили Маркса кончить следующие тома «Капитала».

Теперь та фраза казалась роковой.

Прошло несколько недель после похорон Маркса, и Энгельс прочитал в газетах насмешливые статьи о том, что Маркс и не думал писать продолжения «Капитала», а все разговоры о новых томах – талантливое надувательство.

В том, что продолжение существует, Энгельс был уверен. Борясь с болезнью, Маркс работал до последних сил.

– Если я умру раньше, Энгельс сделает со всем этим что-нибудь стоящее, – грустно пошутил Маркс несколько лет назад, показывая на тяжелые кипы исписанных листов.

Там были и следующие тома «Капитала», но в каком они состоянии – не знал никто, и Энгельс с тревогой стал перебирать бумаги в опустевшем кабинете друга.

Свертков больших и малых было множество. Некоторые выпадали из пожелтевшей ветхой бумаги, и видно было, что хозяин не притрагивался к ним десятилетия.

Энгельс осторожно разворачивал свертки и волновался при каждом новом открытии. Он нашел тома «Немецкой идеологии» – они писали их в Брюсселе, когда были молоды, дерзки и насмешливы. Эти тома так и не удалось пристроить к издателям. Отдельно были завернуты черновики «Восемнадцатого брюмера» и «Нищеты философии». Было много свертков с письмами, и Энгельс, сам не замечая, как улыбается, перечитывал свои, тридцатилетней давности.

Наконец он нашел будущие тома «Капитала».

Он всегда знал, как глубоко въедался в исследуемый материал Маркс, но теперь, перечитывая исчерканные и переписанные рукописи, изумлялся снова. Одного лишь второго тома «Капитала» существовало несколько вариантов. И Энгельсу надо было внимательно изучить все варианты, написанные торопливым почерком друга. А тот почерк могли читать лишь два человека – Женни и Энгельс. Потом надо было сличить варианты и, стараясь не отступать от главной мысли Маркса, выработать вариант необходимый и единственный.

На письменном столе лежали без движения начатые прежде новые большие научные работы Энгельса «Диалектика природы» и «История Германии». Энгельс рассчитывал их написать года за два-три. Теперь он переложил их в шкаф.

Почти двадцать лет он работал в конторе, чтобы Маркс мог работать над «Капиталом». Сейчас он снова отложил свою научную работу в сторону.

Старая Ленхен перешла в дом Энгельса и стала вести его хозяйство. В рабочий кабинет Энгельса переехал архив Маркса и его кресло. Теперь оно хранилось как реликвия.

Энгельс готовил третье издание первого тома и одновременно опубликовал сообщение о том, что второй том «Капитала» скоро выйдет в свет.

•

Тридцать первого октября, через полгода после кончины Маркса, Лопатин уже снова был в Петербурге.

После убийства царя Александра Второго силы революционеров были разгромлены.

Лопатин метался по городам России, собирая уцелевшие крохи, связывал их друг с другом.

Через год это была уже снова революционная партия.

5 октября 1884 года он зашел на выставку картин своего хорошего знакомого Ильи Ефимовича Репина. Они виделись несколько лет назад в Париже на квартире у Тургенева.

Лопатин стоял напротив картины «Не ждали», и в этот момент к нему подошли два жандармских офицера.

Сердце на секунду остановилось…

– Большой художник, а тратит свой талант на господ революционеров и прочую мерзость, – сказал один из жандармов и повернулся к Лопатину. – Как вы думаете, молодой человек?

– Искусство не отворачивается ни от победителей, ни от побежденных, – ответил Лопатин и с силой вдохнул воздух.

На другой день этот жандарм допрашивал Лопатина. Его фамилия была Лютый. И его товарищ находился в той же комнате.

Но встреча в музее была случайной…

Лопатина взяли в центре Петербурга на Казанском мосту 6 октября 1884 года.

Среди толпы двое агентов неожиданно заломили ему руки за спину. Так, на улице, жандармы арестовывали впервые.

У него в кармане лежали тринадцать тонких листков бумаги – адреса революционных кружков России. Их надо было носить всегда с собой, к нему постоянно обращались за справками. Ложась спать, он клал их на стул, чтобы успеть уничтожить.

Неожиданным рывком он сбросил жандармов, но на него бросились шестеро других, они ломали его, волоча к полицейской карете.

Он еще сопротивлялся, специально кричал громче, ругался, чтобы собрать толпу, чтобы там, в толпе, мог оказаться хоть один знакомый, знавший его в лицо, и тогда он бы известил всех других об аресте Лопатина.

Толпа была велика, но знакомых не оказалось.

Наконец его посадили в коляску. Там он вновь оттолкнул одного, ринулся на второго, но снова на него навалились, и вновь он был побежден.

Его держали за руки всю дорогу до жандармского управления.

Последний шанс он использовал там, в управлении. Ему нужно было немного – лишь минута со свободными руками.

Он вновь рванулся, на мгновение вырвал обе руки, спеша, вытащил из кармана записки с адресами, сунул их в пересохший рот.

Но тут же на него навалились опять, сдавили горло, и он потерял сознание.

Жандармский офицер Лютый, тот, который день назад стоял у картины Репина, брезгливо расправлял на столе тринадцать тонких листков, испещренных мелкими, но четкими буквами.

На многие годы Лопатин стал узником Шлиссельбурга.

Его освободила революция 1905 года.

•

Много раз Энгельс обсуждал с Марксом то, о чем читал сейчас на исписанных вдоль и поперек страницах рукописей, казалось бы, это было известно ему, но сейчас, уходя вслед за Марксом в глубину его мыслей, противопоставлений, неожиданных парадоксов и изящных выводов, он снова восхищался и радовался за друга, как бы ежедневно беседовал с ним.

Через два года после смерти Маркса второй том «Капитала» был готов к изданию. В предисловии к нему Энгельс писал, что он «ограничился по возможности буквальным воспроизведением рукописей, изменяя в стиле лишь то, что изменил бы сам Маркс». Конечно же, он приуменьшил свою роль. Даже само предисловие было ценным вкладом в теорию политической экономии.

Когда-то произведения Маркса просто замалчивались. Теперь, когда молчать о них стало невозможно, буржуазные критики старались уменьшить их значение. Они стали уверять, что Маркс свои теории списал у других авторов. Энгельс проанализировал работы тех авторов и доказал, что Маркс не мог заимствовать у них своих открытий, по той простой причине, что у этих авторов таких открытий никогда не было и не могло быть при их взглядах.

•

«Всю жизнь я делал то, к чему был предназначен, – я играл вторую скрипку… Я рад был, что у меня такая великолепная первая скрипка, как Маркс», – писал он старому другу Беккеру.

Теперь, после выхода второго тома надо было приниматься за подготовку третьего.

«Не только я благодарю тебя за проделанную тобой работу, все наши социалисты, социалисты всех стран должны наградить тебя величайшей признательностью», – написала Лаура Лафарг, когда получила второй том «Капитала».

Это было и просто и удивительно: казалось, недавно маленькие девочки Маркса нетерпеливо ждали приезда к ним Генерала, писали ему детские наивные письма, а теперь они были красивыми взрослыми дамами, стояли во главе рабочего движения.

Еще недавно Маркс шутливо жаловался в письме к Лауре: «Этот надоедливый парень Лафарг мучает меня своим прудонизмом и, должно быть, до тех пор не успокоится, пока я не стукну крепкой дубиной по его креольской башке».

С тех пор Лаура стала сначала невестой, а потом женой бывшего студента-медика, Поля Лафарга, исключенного из Парижского университета за пламенные революционные речи.

Потом они вместе работали во французской секции Интернационала, после поражения Коммуны едва спаслись от версальских палачей, а теперь снова возглавляли рабочее движение во Франции. Лаура любила современных французских поэтов и переводила их на английский. Энгельс читал ее переводы Бодлера, Беранже. Он написал, что за перевод поэмы «Сенатор» Беранже сказал бы ей «Молодец!» и не знает, можно ли по-русски в женском роде употребить «Молодца!».

•

Работа над третьим томом «Капитала» взяла у Энгельса больше десяти лет.

Маркс успел сделать неполный первоначальный набросок. В нем было немало пробелов. Эти пробелы надо было заполнить, обработать большой фактический материал, который Маркс успел лишь собрать, написать полностью и дописать за друга несколько глав.

Глаза часто болели, особенно по вечерам.

Энгельс все чаще беспокоился, что не успеет закончить работу, и тогда никто уже не сможет разобрать почерк Маркса. Он даже решил использовать молодых своих друзей: обучить их чтению страниц, которые когда-то заполнял быстрыми, нетерпеливыми строками Маркс, делая при этом множество сокращений.

Одновременно Энгельс готовил новые издания прежних томов, писал предисловия к ним, вносил дополнения и поправки.

Важнейшие рукописи, которые Марксу удавалось пристроить с трудом, которые арестовывались тотчас после издания, Энгельс в эти годы опубликовал заново.

К концу 1894 года третий том «Капитала» был готов.

И снова Лаура Лафарг писала Энгельсу:

«Я не знаю, как благодарить тебя. Просто голова кружится, когда думаешь о той огромной работе, которую тебе пришлось проделать по обработке и завершению книги… и самое ужасное, что никто не может даже помочь тебе в этом…».

•

За два года перед смертью Маркс увлеченно изучал историю первобытной культуры, законспектировал немало научных трудов.

Энгельс историю человечества изучал с детства. Поэтому написать книгу, о которой они с Марксом много говорили, он считал исполнением завещания друга.

Книга называлась «Происхождение семьи, частной собственности и государства». Она вышла в 1884 году, и Энгельс частично использовал в ней конспекты и критические заметки Маркса. Этот серьезный, важный для того времени и будущих десятилетий научный труд Энгельс написал просто и увлекательно. Книга читалась как приключенческий роман и одновременно на строго научной основе развивала дальше марксистскую теорию государства, общества и существования в них отдельной личности.

•

– Генерал, я опять обращаюсь к тебе за помощью! – смеясь, говорила Элеонора после очередной схватки с полицейскими в Гайд-парке. – Хотели разогнать митинг, но мы их здорово отделали!

– Однако и наша армия понесла урон, оставив на поле боя рукава от платья и шляпу, – замечал Энгельс.

И старая Ленхен приходила, чтобы хоть как-то восстановить истерзанный гардероб Тусси.

В детстве Тусси мечтала поступить юнгой на пароход и писала президенту Линкольну длинные письма, советуя, как победить быстрее в войне. Она была талантлива в любом, деле, за которое бралась, и многие прочили ей блестящую театральную будущность.

Потом она вышла замуж за последователя Дарвина доктора Эвелинга и увлекла его в коммунистическую деятельность.

Она организовывала профсоюзы, объезжала города Англии и Ирландии с агитационными выступлениями.

А когда международное рабочее движение вновь объединилось и был создан Второй Интернационал, Тусси стала редактировать центральный его орган: «Международный социалистический бюллетень».

Перед своим семидесятилетием Энгельс решил объехать мир, может быть, в последний раз.

– Начнем с Америки, Генерал, – командирским голосом заявила Тусси.

Энгельс пригласил в путешествие своего манчестерского друга химика Шорлеммера.

Пароход был огромный, многопалубный. Всюду были расставлены легкие широкие кресла для публики. Пассажиры прогуливались вдоль берегов, любовались величественным океаном.

Элеонора рассказывала Энгельсу о русских друзьях.

– Это точно, Генерал! Россия скоро может стать центром движения! – говорила она увлеченно, и так же увлеченно слушал ее Энгельс. Он даже не обходил кресла, встречавшиеся на пути, а попросту перепрыгивал через них.

Остановилась сама Элеонора.

– Да он же моложе нас всех! – она повернулась к Шорлеммеру. – Честное слово, Генерал, тебе скоро семьдесят, а я не знаю человека, который был бы так молод, как ты!

•

Энгельс сам чувствовал, что в чем-то ему повезло больше, чем Марксу.

Маркс умер, так и не увидев опубликованным главный труд своей жизни. Первый Интернационал был распущен, о создании второго в те годы можно было лишь мечтать. Более сорока лет, изнуряя себя, Маркс возделывал поле научного коммунизма, международного рабочего движения, а всходы увидел Энгельс.

Маркс удивленно радовался, когда получил письмо из России о том, что там собираются издать первый том его «Капитала». Теперь работы Маркса и Энгельса читали уже на многих языках, и каждый сознательный рабочий знал их имена.

Умерла Ленхен. Из обычной служанки она стала настоящим другом семьи Маркса и многих эмигрантов. Энгельс произнес прощальное слово над ее гробом. Выполняя волю Женни и Маркса, Ленхен похоронили рядом с ними…

Для ведения дома Энгельс пригласил бывшую жену Каутского, Луизу. Ему не хотелось на старости лет жить с незнакомыми людьми. Луиза скоро вышла замуж за молодого энергичного доктора Фрейбергера. Втроем они решили подыскать более просторный дом и скоро нашли его на той же улице, поблизости.

Энгельсу было уже за семьдесят, но он шутил, что в своем доме Фрейбергер еще долго не получит работы.

…Каждый день приносил почтальон господину Энгельсу пачки писем. Почтальон удивлялся: письма шли из многих стран мира. О некоторых странах почтальон раньше и не слышал, узнал, читая обратные адреса на конвертах. Английские почтовые служащие отличались сдержанностью и привыкли ничему не удивляться. Но однажды, когда писем было особенно много и Энгельс стал распаковывать их прямо при почтальоне, тот не удержался.

– Я прошу прощения, мистер Энгельс, вы, по-видимому, большой знаток географии, если получаете письма из стольких стран. Но говорят, что вы и читаете их все без переводчика…

И действительно, французская «Юманите» однажды заметила, что Энгельс даже заикаться может на двенадцати языках. Он переписывался и разговаривал со своими корреспондентами не только на их языках, но и на их родных диалектах.

А корреспондентов с каждым годом становилось больше.

Энгельс понимал: он должен не только выполнить научное завещание Маркса, но и встать на его место в политической борьбе.

В эти годы рабочие партии развитых стран стали массовыми. После отмены запретительного закона социалисты Германии снова вошли в рейхстаг, образовали отдельную фракцию.

Одновременно усилилась борьба внутри партий.

Одни считали, что время революций и диктатуры пролетариата прошло. Энгельс насмешливо называл их в статьях «честными оппортунистами», писал, что они мечтают о «мирно-спокойно-свободно-веселом врастании старого свинства в социалистическое общество».

Были и другие. Они выступали с громкими анархистскими фразами, требовали немедленной всеобщей забастовки, не признавали участия в парламенте, говорили об отмене государства сразу после революции. Энгельсу приходилось сдерживать их. Но почти в каждой статье он напоминал, что эпоха мирного развития капитализма невечна, годы буржуазной легальности обязательно сменятся эпохой великих революционных боев.

И так же как ежедневные разноязыкие письма, приходили по воскресеньям в дом Энгельса гости, говорящие на разных языках. В воскресенья готовились обеды на многих людей, и они собирались вокруг стола – пожилые и совсем юные. Некоторые приезжали открыто – они были уже депутатами парламентов в своих странах, за поимку других правительства объявляли награду, они и в Англии жили под чужими именами. Объединяло их общее дело, а единственным переводчиком у них часто становился хозяин дома.

Тусси, Элеонора Маркс-Эвелинг, ввела в дом Энгельса многих русских друзей. Она переводила на английский работу Плеханова «Анархизм и социализм».

Энгельс с удовольствием разговаривал, спорил с ними по-русски.

– Вы мало занимаетесь крестьянским вопросом в России! – убеждал он Плеханова. – Я советую вам написать специальную работу по аграрному вопросу.

Как-то раз Плеханов назвал его «дорогим учителем».

Энгельс шутя заметил:

– Я просто Энгельс. Прошу вас перестать величать меня учителем!

•

В пятницу, 4 августа 1878 года, утром прохожие на петербургских улицах с удовольствием смотрели на вороного рысака, запряженного в беговые дрожки. Рысак был изящен, быстроног.

В то же утро шеф жандармов генерал-адъютант Николай Владимирович Мезенцев не спеша возвращался с богослужения вместе с приятелем своим отставным полковником Макаровым.

Утро было ясное, с едва заметным теплым, нежным ветерком.

Шеф жандармов – человек угрюмый и жестокий – вид имел самый благочестивый. Он, бестрепетно отправлявший сотни молодых людей в сибирскую каторгу, на виселицы, не знал в тот миг, что последняя минута его жизни кончается.

Навстречу ему шел молодой человек среднего роста, одетый в обыкновенное летнее пальто, в очках. В руке у него был газетный сверток.

Не дойдя до генерал-адъютанта трех шагов, молодой человек остановился, задумчиво поправил очки, а затем выхватил из газеты кинжал.

Шеф жандармов попытался спрятаться за спину отставного полковника, но полковник и сам в растерянности пятился к стене дома.

Молодой человек все с тем же спокойным лицом, на виду у всей улицы, ударил шефа жандармов кинжалом в грудь, вскочил в дрожки, запряженные прекрасным рысаком цвета воронова крыла, – дрожки понеслись по Малой Садовой и скрылись из виду.

Через час возбуждение охватило весь Петербург. У места покушения постоянно стояла толпа. Одни негодовали, другие тихо радовались. Передавали, что за голову преступника назначено пятьдесят тысяч рублей.

А сам молодой человек «среднего роста в очках» отсиживался на тайной квартире и был завален работой.

Теперь надо было срочно написать брошюру: «Убийство шефа жандармов генерал-адъютанта Мезенцева». Впереди текста он поставил подзаголовок: «Смерть за смерть».

Когда брошюра была готова, он принялся редактировать первый номер газеты «Земля и воля», написал к ней передовую.

Поймать его не удалось.

Вместе с женой, студенткой, уже успевшей посидеть в заключении, он перебрался за границу.

Скоро весь мир узнал его имя. Прежняя фамилия его была Кравчинский.

Под псевдонимом Степняк он написал книгу «Подпольная Россия». Ее немедленно перевели на многие языки.

А сам Степняк-Кравчинский занялся переводом книги своего друга, соратника Гарибальди, Джованьоли, «Спартак».

Он переехал в Лондон, писал книгу за книгой, скоро стал знаменитым в Европе писателем.

В Лондоне он подружился с Энгельсом. И он и жена его Фанни часто приходили в дом Энгельса на воскресные обеды.

Воскресенье 4 мая 1890 года было днем особенным. Степняк-Кравчинский пришел к Энгельсу рано утром.

На этот день была назначена майская демонстрация рабочих. Из Парижа специально приехал Поль Лафарг. Вместе с Эдуардом Эвелингом они уже собирались в доме у Энгельса.

Наконец все вышли.

– Знаете, Сергей, а я ведь волнуюсь, – говорил Энгельс по дороге к Гайд-парку. – Уж сколько митингов перевидел, а всегда волнуюсь.

– А я как раз подумал: хорошо Генералу – он спокоен, не то что мы, – засмеялся Лафарг.

Возбуждены были все. Все знали, что сегодняшняя демонстрация будет необычной.

В Гайд-парке на высокой повозке, которая называлась «Трибуна № 4», они встали рядом с молодым, но уже известным писателем Бернардом Шоу.

Скоро показалась первая колонна.

Демонстрация началась…

«В воскресенье, 4 мая в Лондонском Гайд-парке произошла колоссальная демонстрация в пользу восьмичасового рабочего дня. Трудно сказать, как велико было число манифестантов. Одни оценивают его в 200.000, другие даже в полмиллиона. Но довольно того, что, по словам лондонского корреспондента „Журналь де Женев“, в течение всего девятнадцатого века Англия, классическая страна колоссальных митингов, не видела ничего подобного» – так написал Плеханов в журнале русских революционеров «Социал-демократ».

«Здешняя демонстрация четвертого мая была прямо-таки грандиозной … – написал Энгельс в Берлин Августу Бебелю. – Эвелинг, Лафарг и Степняк выступали с речами с моей трибуны – я был только зрителем. Лафарг, с его превосходной, хотя и с сильным французским акцентом, английской речью и южной пылкостью, вызвал настоящую бурю восторга. Степняк также…

Все вместе это было самое грандиозное собрание из всех, когда-либо происходивших здесь… Я сошел со старой платформы с высоко поднятой головой…»

•

В 1893 году в Швейцарии, в Цюрихе собрался конгресс Второго Интернационала.

Много месяцев Энгельс вел отчаянную работу за объединение рабочих партий. Писал их вождям, спорил с ними, критиковал их ошибки в газетных статьях. Именно поэтому марксистские партии заняли на конгрессе ведущие позиции. И когда по предложению русской делегатки Кулешовой Энгельса избрали почетным председателем, когда он шел через зал – прямой, легкий, быстрый, несмотря на семьдесят три года, – делегаты стоя приветствовали его.

Эта поездка на континент стала триумфальной.

Потом, после конгресса, он выступил на больших торжественных митингах в Берлине, в Вене.

Всюду собирались тысячи рабочих людей. Они счастливо радовались, увидев его. И Энгельс убеждался, что идеи научного коммунизма, которые создавал в трудных поисках Маркс вместе с ним, которые они утверждали в мучительной борьбе, эти идеи наконец стали массовыми, народными.

•

Сначала была надежда: он ошибся, это возможно у других, но не с ним – с ним такого быть не может.

Энгельс чувствовал, как убывают силы. Еще месяц назад он взбегал на второй этаж по лестнице к своему кабинету легко и быстро. Он тайно гордился этой своей легкостью. На улице не обходил лужи – перепрыгивал. На крыльцо тоже всходил, перешагивая через три ступени.

И вдруг силы оставили его…

Большая часть сил уходила теперь на то, чтобы изображать прежнего – бодрого весельчака, если изобразить удавалось удачно, то страх уходил из глаз близких.

Именно глаза, отчаяние во взглядах тех, кто приходил к нему, подтверждало самое страшное.

В начале зимы он писал о себе Лауре Лафарг:

«Мое положение таково: семьдесят четыре года, которые я начинаю чувствовать, и столько работы, что ее хватило бы на двух сорокалетних. Да, если бы я мог разделить самого себя на Ф. Энгельса 40 лет и Ф. Энгельса 34 лет, что вместе составило бы как раз 74 года, то все быстро бы пришло в порядок. Но при существующих обстоятельствах все, что я могу, это продолжать свою теперешнюю работу и работать возможно больше и лучше».

Он и сейчас старался работать так же, старался забыть о болях, неожиданно пронизывающих все горло.

Пожалуй, повышенное внимание близких, ежедневные осмотры доктора Фрейбергера были даже лишними, отвлекали от мыслей. Энгельс не сразу сообразил, что его стараются не оставлять дома одного. Догадался он в тот момент, когда как раз собрался поработать, но тут вошла Луиза Каутская.

– Генерал, мне надо уехать ненадолго, и вместо меня в доме эти часы будет жена Кравчинского, Фанни, вы ее знаете, она из России.

И тут же вошла краснеющая и неловкая от смущения Фанни. Она поздоровалась тихим голосом, села в кресло Маркса, стоящее в углу, сложила руки и принялась молчать.

В глазах ее он увидел те же страх и отчаяние.

– Ну как ваш английский? – спросил ее Энгельс.

– Спасибо, хорошо, – обрадованно ответила Фанни. Видимо, сама она никак не могла подобрать предмет для беседы. – На улице я пока еще не все понимаю, но о чем сама говорю – люди догадываются.

На секунду страх из ее глаз исчез, но тут же вернулся вновь.

Энгельс рассмеялся.

– Я вспомнил, как в воскресенье осенью вас и вашего мужа привела сюда Тусси, Элеонора Эвелинг. Я хотел посадить вас рядом, а вы вцепились в Элеонору и повторяли шепотом: «Не отпускайте меня, Элеонора, прошу вас, я так смущаюсь перед Энгельсом». Зато потом, помните, как мы вместе стали читать из «Евгения Онегина»? Вы уже, наоборот, от меня не отходили.

– Вы меня тогда так удивили! – встрепенулась Фанни, и страх снова ушел из ее глаз. – Представляете, господин Энгельс, языка английского я не знаю, о чем все кругом говорят, лишь догадываюсь, и вдруг вы, именно вы, читаете мне наизусть по-русски Пушкина.

– Пушкина и Маркс цитировал. Помните:

Маркс привел эти строки по-русски в своей работе «К критике политической экономии».

– Да-да, я знаю, мне муж говорил, – подхватила с готовностью Фанни.

– Вы – юная дама и, возможно, мудрость эта пройдет мимо вас, – Энгельс продолжал говорить с улыбкой. – Так вот, Маркс процитировал Пушкина, чтобы подтвердить, что идеи буржуазной политической экономии не могут применяться к обществу, основанному на труде крепостных… А сидите вы сейчас, между прочим, в любимом кресле Маркса.

Фанни смущенно вскочила, покраснела, а потом с уважением посмотрела на кресло.

– Такое простое, – сказала она, – и дешевое. Никогда бы не подумала… Я как раз хотела сесть на то, что попроще.

– Оно всегда стоит здесь, в моем кабинете, с тех пор, как не стало Маркса… Взгляните, а это – Маркс в молодости. Он дагерротипировался, когда учился в университете. Я готовлю переиздание его ранних работ и хочу дать эту фотографию.

Фанни осторожно взяла фотографию в руки.

– Вы уже и тогда дружили?

– Нет, мы познакомились через несколько лет… Маркс шутил, что ему постоянно говорят, что он очень похож на свой портрет. Хотя это было именно так.

Энгельсу казалось, что развлечь Фанни ему удалось. И даже самому сделалось чуть легче – боли слегка отпустили.

Скоро в дом вошла Вера Засулич.

Плеханов несколько недель назад попросил помочь ей. Вера начала неожиданно чахнуть в лондонском климате, и Плеханов боялся, не начался ли у нее процесс в легких.

Доктор Фрейбергер послушал ее внимательно, выписал микстуру, и Вере стало заметно лучше.

Она вошла, и в глазах ее Энгельс увидел тот же отчаянный страх.

– Вот и я, как престарелый Гете, в кругу юных дам, – попробовал пошутить Энгельс.

Но Фанни перебила шутку.

– Каутская скоро вернется, она попросила меня посидеть, – сказала Фанни негромко по-русски, наклонясь к Вере.

Потом они вышли за дверь. Прислушиваться не было надобности, каждое их слово проникало сюда, в кабинет.

– Что же это, Вера, Верочка! – плакала Фанни Кравчинская. – Разве так возможно! Ведь осенью, когда я впервые его увидела, он был такой цветущий и сильный. Он был моложе нас всех! А сейчас – мне страшно, Вера! Он такой больной и беспомощный! Разве так возможно!

– Это жизнь, Фанни, – твердо сказала Вера Засулич.

И Энгельс в кабинете согласно кивнул на ее слова: это жизнь.

•

«Господи, я молил тебя о легкой жизни, а надо было молить о легкой смерти», – вспомнил он древнее изречение и усмехнулся. О легкой жизни молить ему было некогда. А легкой смерти желает для себя и для близких каждый.

Пока еще были силы, Энгельс решил уехать в Истборн, на любимый берег, где среди скал и песка над морскими волнами упруго раскачивались сосны.

«Уж не убегаю ли я от людей, чтобы умереть в одиночестве?» – подумал он.

Может быть, это было и так, а возможно, он просто ехал проститься с дорогим местом. Луиза Каутская и Фрейбергер боялись оставить его одного и поехали с ним вместе. Да он и не сопротивлялся теперь, понял, что одному быть невозможно.

Доктор Фрейбергер по-прежнему разговаривал преувеличенно бодрым голосом, готовил лекарства. Энгельс глотал их, делая вид, что верит в чудодейственную лечебную силу тех лекарств.

Он взял с собой и работу – несколько монографий, присланных из Германии, Франции. Здесь были рукописи Лафарга, Бебеля. Их надо было внимательно изучить, написать авторам отзывы.

…Позже приехала Лаура. Они остались вдвоем и, как когда-то, в ее детстве, перешучивались, строили планы на будущее.

Неожиданно разговор их оборвался. Энгельс вгляделся в лицо Лауры с застывшей неестественной улыбкой и увидел, что по этому улыбающемуся лицу текут слезы.

– Не бойся, девочка, твой Генерал все знает и ждет будущего спокойно, – сказал он ей серьезно и тихо. – А знаешь, меня тут вчера спрашивали о боге, как я к нему отношусь. А мне вспомнилась пресмешная история, когда я только приехал в Манчестер. Я был в гостях и меня спросили, какую церковь я посещаю по воскресеньям и какой проповедник мне больше нравится. Я им ответил, что в воскресенье предпочитаю прогулки по лугам. «К какой оригинальной религиозной секте вы принадлежите!» – удивились тогда хозяева. Эти буржуа и представить себе не могли, что можно жить, не нуждаясь в боге… И знаешь, еще лет десять назад меня уверяли: «Хоть вы и атеист, а почувствуете близость конца, призадумаетесь. Ведь каждый хочет надеяться, что там – что-то есть». Что могу сказать: похоже на то, что конец близок, но я и сейчас уверен, что все – только здесь, а там – ничего.

Лаура успокоилась, чуть было даже не заспорила с Энгельсом. Конечно, и она знает, что вера в бессмертие души – только хитрая уловка для самого себя. Но что в сегодняшней жизни людей можно ей противопоставить? И она даже знала, что Генерал ответил бы ей. Он бы наверняка сказал, что продолжение себя в будущих людях, в делах человечества – это гораздо надежнее наивного самообмана верующего.

К двадцатым числам июля опухоль перекрыла пищевод. Пропал голос. Энгельс едва мог глотать жидкость.

Ему принесли аспидную доску на подставке, грифель.

«А жаль, что мне не удастся съесть отбивную за компанию с вами, – написал он Фрейбергеру. – Поехали в Лондон».

Он едва мог двигаться, когда его перевозили назад, на Ридженс-парк-род.

Через несколько дней Элеонора Маркс-Эвелинг вернулась из Ноттингема, прокопченного рабочего города, в Лондон и сразу поднялась в кабинет Энгельса. Она уже знала, что Генерал не может разговаривать.

«Как хорошо, что я дождался тебя, Тусси! – написал он ей на грифельной доске. – Что-то ты похудела, девочка. Сильно устала? Удались ли твои выступления?»

Тусси стала рассказывать о ноттингемских встречах, об агитации за рабочую партию.

Энгельс писал вопрос за вопросом.

– Невозможно сказать, какие сильные боли он испытывает сейчас! – мучился от бессилия доктор Фрейбергер за дверями.

Но Энгельс продолжал смотреть на всех прозрачно-серыми глазами. Только были теперь они на исхудавшем лице огромными и пронзительными.

•

Его сердце остановилось пятого августа в половине одиннадцатого вечера.

•

Завещание Энгельса было хорошо известно, как известно и его желание: кремация, самые скромные похороны без помпезности – при ближайшей возможности урну с прахом опустить в море, поблизости от скал Истборна.

В эти дни в доме на Ридженс-парк-род номер сорок один было тихо. Все переговаривались шепотом. И даже почтальоны, приносившие полные сумки писем и телеграмм со всех частей света, звонили едва-едва, боялись нарушить печальную тишину.

В субботу, десятого августа, в два часа дня в зале ожидания на вокзале Ватерлоо началось последнее прощание. Их собралось не много – всего человек восемьдесят, самых близких.

У гроба, покрытого венками от рабочих организаций стран Европы, стояли люди разных наречий. Опустив голову, в траурной тишине, здесь стояли Степняк-Кравчинский, Вера Засулич. От имени российских социал-демократов она тоже возложила венок.

Она смотрела на выступавших Поля Лафарга, Августа Бебеля, Эдуарда Эвелинга и соглашалась с каждым их печальным словом. Среди всех потерянным выглядел племянник Энгельса, господин Шлахтендаль, говоривший от имени набожной семьи купцов и фабрикантов.

В половине четвертого цинковый гроб с телом перенесли в вагон, и специальный поезд повез его в небольшой городок Уокинг, за тридцать миль от Лондона, где среди сосен стоял крематорий. Лишь несколько близких людей сопровождали его туда.

•

Двадцать седьмого августа Элеонора, которую уже никто не звал Тусси, ее муж Эвелинг, Лесснер подошли к южному скалистому английскому берегу.

Впереди, в метрах двухстах от скал белел среди волн истборнский маяк.

Лодка для них была уже готова.

Ветер наверху гнул сосны, здесь, внизу, он брызгал с волн пеной.

Мужчины помогли даме сесть в лодку, молча оттолкнулись от берега.

Подплыв ближе к маяку, они приподняли весла.

Оставалась последняя минута.

Он, Энгельс, стоял у всех перед глазами. Он был живой, шутил, вслушивался в беседу, спорил.

Только таким они представляли его…

Мужчины кивнули, и Тусси медленно опустила урну в волну.

– Прощай, Генерал, – тихо прошептала она.

Урна уходила в зеленую глубину. Потом руку окутала следующая волна… И теперь лишь морю было доверено хранить прах великого человека.