Мы приехали на вокзал почти на час раньше и сначала сидели на скамейке, ели мороженое.

Потом пошли искать, где собирается наш лагерь.

— Ты, главное, не ходи без разрешения купаться, — советовала мне мама. — А если кто задираться начнет — дай сдачи. Я знаю, иногда в коллективе встречаются такие хулиганы, которые всех себе подчинить хотят, так ты им не подчиняйся.

У начала платформы стояли родители и дети. Человек в физкультурном костюме держал флажок.

— Это наш лагерь, — сказала мама и пошла отмечать меня в списке.

Вдруг в стороне я увидел огромную собаку. И сразу понял, что это — Барри.

А рядом с Барри стояли Света, и отец ее, и мама.

— Света! — закричал я. — А я в лагерь еду.

И я подбежал к ним.

— Света тоже едет в лагерь, — сказала ее мама.

— Здорово! Ты куда едешь? — спросил я.

— В Сосново.

— И я в Сосново!

— Честно? — удивилась она.

— Мы в один лагерь едем! — Я даже засмеялся от радости. — Может, мы в одном отряде будем?

— Обязательно в одном, — сказал Степан Петрович, — мы уже отметились.

Скоро нас стали строить, а родителей отодвинули в сторону.

Мы, и правда, оказались в одном отряде.

Ко мне подошла мамина знакомая. Она подвела маленького мальчика.

— Здравствуй, — сказала она мне. — Это Игорек, он тоже едет в лагерь. Ты за ним присмотришь, Коля?

— Ладно, — сказал я.

— А ты, Игорек, слушайся Колю, понял?

Игорек кивнул головой.

Тут мы все стали садиться в вагоны.

Игорек пошел не со своим малышовым отрядом, а с нами.

Мы так и сели: у окна Игорек, я — рядом, а напротив — Света.

Мы еще помахали родителям, Света даже Барри позвала, и ему все дали дорогу к окну.

Он встал у вагона на задние лапы, а мы со Светой его погладили.

Вдруг все родители отошли от вагона, двери захлопнулись автоматически, и поезд тронулся.

Я посмотрел на Игорька и увидел, что он хочет заплакать.

Мне тоже грустно стало, и Свете, наверно. Но я, чтоб Игорек не заплакал, достал из кармана ириски и протянул ему. И соседей угостил тоже, а они нас.

С краю сидела толстая девчонка. Она достала яйцо, очистила его и целиком засунула в рот. А потом сразу достала второе яйцо и тоже съела.

Света сказала:

— Я сразу догадалась, что мы вместе едем, когда тебя увидела.

* * *

Когда мы сошли с поезда и стали строиться по отрядам, Игорек взял меня за руку и встал рядом со мной.

Он так и стоял вместе со мной, уцепившись за мою руку.

Тут к нам подошел пионервожатый.

— Братец твой младший? — спросил он про Игорька.

— Нет, — ответил я. — Его мама велела за ним присмотреть.

— За ним и в его отряде неплохо присмотрят, — сказал пионервожатый, взял Игорька за плечи и отвел в малышовый отряд.

* * *

Нас распределили по палатам, и я занял кровать рядом с окном. У меня в палате были еще три соседа. У одного на чемоданчике была написана фамилия «Евдокимов», у другого — «Корнилов». У третьего на чемоданчике фамилии не было, и я не знал, как его зовут.

Я сел на свою кровать, и ко мне сразу подошел Евдокимов.

— Хочешь на второй этаж переселиться? — спросил он.

— Не хочу, — удивился я.

— Мы тут — футбольная команда, мы в прошлом году тоже в этой палате жили, а сейчас один наш наверху. Поменяйся с ним, а?

Я не знал, как это я стану вдруг меняться, раз меня сюда, в эту палату, воспитатель записал, и молчал.

— Ну чего он, не согласен? — спросил Корнилов.

— Не хочет.

— Ну и дурак. Ему же хуже будет, если ему вся палата бойкот объявит.

Я молчал.

— Понял, мы тебе объявляем бойкот, — сказал Корнилов. — Ты не хочешь по-человечески, и мы не будем по-человечески.

После обеда, когда мы пришли на тихий час, со мной в палате уже никто не разговаривал. Я даже так и не узнал фамилию третьего соседа. Если бы я им сказал что-нибудь, они бы все равно мне не ответили, и поэтому я тоже молчал. Друг с другом они все время говорили и смеялись, и анекдоты рассказывали.

А я лежал, отвернувшись к стене. Теперь, даже если бы я захотел меняться, они бы все равно, наверное, не согласились.

— Давай ночью мы этого водой обольем, вот смеху будет! — сказал Евдокимов, и я понял, что это он говорит про меня.

* * *

После полдника мы гуляли по лагерю, кто где хотел.

Игорек был со своими малышами, Света тоже куда-то исчезла. А я нечаянно подошел к столовой.

Когда я подходил, я даже не думал, что через пять минут там все так произойдет.

Наша столовая была на горе. Под гору между соснами спускалась дорога. А внизу на поляне играли малыши, Игорек тоже был там.

Как раз когда я подходил к столовой, снизу на гору въезжал грузовик. Он громко рычал двигателем и сигналил на полную мощь. Точно такой, как тот, которым я учился управлять. Грузовик остановился около столовой, из кабины вышел шофер с листками бумаги, оглянулся и сказал нам строго:

— В кабину, ребята, не лазайте. Уши пооборву, если кого поймаю.

Нас там было всего трое человек, и мы в кабину лазать не собирались.

Шофер побежал в столовую, а я уже хотел идти вниз, под гору, поискать Свету и вдруг заметил, что машина тихо-тихо едет.

Она двигалась совсем незаметно, это только по колесам было видно, я и взглянул на них нечаянно, а так бы не заметил.

А колеса поворачивались уже быстрей.

И я сразу понял, что только в эту минуту машина движется незаметно. А сейчас гора будет круче, машина начнет разгоняться, двигатель у нее выключен, а тормоз, наверное, ослаб. И она с огромной скоростью, но бесшумно, с выключенным мотором понесется по дороге вниз, а там внизу между сосен играют малыши. И она врежется прямо в них, в малышей. Дальше я уже ничего не думал, потому что колеса поворачивались еще быстрее. А дверь кабины была приоткрыта.

В это время от столовой закричал шофер.

— Ребята! — кричал он играющим под горой малышам. — Ребята! Уйдите! Уйдите!

Я вскочил на подножку, больно ударил колено, но на колено было мне наплевать.

Машина уже разгонялась по-настоящему. А под колесами хрустели песок и мелкие камни.

Шофер продолжал кричать что-то плачущим голосом и бежал за машиной.

Я пролез в кабину, схватился за рычаг ручного тормоза и точно так, как учил Федор Матвеевич, дернул его изо всех сил на себя.

Машина еще протащилась немного вниз и остановилась. Я слышал, как скрипели задние колеса. Машина стояла, но я все равно держался обеими руками за рычаг тормоза и не отпускал.

Сквозь стекло я смотрел вниз. Внизу играли малыши, они даже не замечали мою машину. И под сосной, спиной к нам, сидела их воспитательница. Она тоже не замечала. А я смотрел на них сквозь запылившееся стекло и держал, не отпускал тормоз.

Тут ко мне подбежал шофер и те двое, которые раньше были около столовой. Один из двоих был Евдокимов.

Я подумал, что сейчас шофер станет меня ругать за то, что я залез в машину без разрешения. Или еще решит, будто я сам снял тормоз и из-за меня она поехала.

Но шофер вдруг схватил себя за голову и сел на подножку.

— Милый, — сказал шофер. — Ой, я дурак. Ой, дурак. Знал же я, что тормоза ослабли, а не проверил. Ой, дурак.

Я все еще стоял у руля и держался за рычаг.

— Ну какое тебе спасибо сказать? Хочешь, я на колени встану? Или конфет кило куплю, хочешь?

Я не знал, что отвечать.

Потом он влез в кабину, а я сел у другой двери.

Он повернул ключ, включил зажигание и осторожно задним ходом снова подвел машину к столовой.

— Хорошо, что уклон небольшой, — сказал он мне, — пришлось бы съезжать, а потом разворачиваться, чтоб снова наверх.

Тут вышла из столовой повар, и шофер у нее спросил:

— Где директор помещается?

Повар показала где.

— Пойдем, милый, — сказал шофер, — пойдем. Я о тебе доложу директору. У тебя отец шоферит или брат? Кто тебя научил-то?

— Знакомые, — сказал я.

— Знакомые? — И шофер засмеялся. — Спасибо им, твоим знакомым. У меня руки — во, видишь — до сих пор трясутся, как я вышел из столовой, смотрю: а она под гору идет.

У директора в кабинете был старший пионервожатый, и они громко разговаривали о чем-то важном.

Когда шофер вошел, директор даже посмотрел на него недовольно и спросил:

— В чем дело? Вы извините, я занят.

Но шофер сразу ответил:

— Я тоже занят, товарищ директор. Мне еще надо в пищеторг съездить… Я вот привел парнишку…

Я в это время стоял за дверью.

— Иди, сюда, — позвал шофер, — не стесняйся.

И я вошел.

— Этого парнишку я должен до смерти благодарить, и вы тоже, товарищ директор, можете в ноги ему поклониться.

— В чем все-таки дело? — спросил директор удивленно.

И шофер стал ему рассказывать.

А я все еще боялся, что меня будут за что-нибудь ругать, и стоял, опустив голову.

— Мальчик-то молодец, а с вами мне как теперь быть, уважаемый? — строго сказал директор. — Неужели наказывать в первый же день?

— Я потому сам и пришел.

— Ладно, попробую вас простить. — И директор повернулся ко мне. — Ты из третьего отряда?

— Из третьего.

— Спасибо тебе, — сказал директор. — Я знал, что у меня в лагере подобрался очень хороший состав. Беги играй. И знаешь, что… — Тут он задумался. — Ладно, ничего. Еще раз тебе спасибо.

После ужина меня остановили взрослые ребята из первого отряда.

— Ты машину на тормоза поставил?

— Я, — сказал я.

— Смотри! — удивились они. — Мы думали, кто другой.

Потом меня спросила Света:

— Девочки говорят, что ты на полном ходу грузовик затормозил?

— Затормозил, — ответил я, — только не на полном, он как раз разгоняться начал.

— Здорово, — обрадовалась Света, — вот повезло.

* * *

— Ну, ты переселишься или как? — спросил меня Евдокимов после отбоя.

И я уже хотел сказать, что согласен, переселюсь.

— Ладно, пусть остается, — вдруг проговорил Корнилов. — Хочешь в нашей команде играть?

— Хочу, — обрадовался я.

— Завтра тренировка.

* * *

Первая тренировка у нас была после завтрака.

В футбол хотели играть многие, но Корнилов их не записал, а меня записал. Мы разделились на две команды. Я стал на защиту. А Корнилов — нападающим.

Он бегал по полю и громко командовал — кому наступать, кому перепасовывать, а кому защищать ворота. Я тоже бегал по полю изо всех сил, но по мячу ударял редко. Зато один раз поймал мяч у самых наших ворот. Вратарь был в другой стороне. А мяч летел по воздуху в ворота. И я схватил его руками. Я прижал его к себе, он был крепкий, кожа у него шершавая, слегка мокрая, с прилипшими песчинками.

— Молодец, Колька! Молодец! — кричал Корнилов.

За то, что я схватил руками мяч, нам пробили штрафной, но в ворота не попали.

Потом мы всем отрядом пошли на озеро купаться.

Купальня была недалеко за лесом. Этот лес тоже был лагерной территорией. Огромные сосны и ели, а между ними — черника с зелеными ягодами. Но у некоторых ягод были уже красные бока.

— Скоро созреет, поедим — все губы будут черные, — сказал Евдокимов, — правда, Корнилов?

— Поедим, — согласился Корнилов.

— А я записалась в художественную гимнастику, — сказала мне Света. — Ты умеешь плавать? — спросила она меня.

— Конечно. Мы с мамой один раз даже реку переплывали.

— Я тоже умею.

Через минуту Евдокимов уже залез по плечи, так что только голова торчала, и звал всех:

— Плывите сюда, здесь дно хорошее.

Но многие не умели плавать и плескались у берега. А мы со Светой поплыли к краю купальни.

— Неумеющим плавать выйти из воды и построиться, — скомандовал физрук. — Сейчас я вас буду учить.

Все неумеющие вышли. А Корнилов так и стоял в озере. Вода ему была по колено. Он не плескался, не брызгался, а стоял просто так.

Сначала, когда только входишь, вода всегда кажется холодной, даже ноги поджимаешь. И трудно дышать, пока не окунешься. А как окунешься и поплывешь, сразу холод проходит и становится приятно и весело.

Я и на спинке умел плавать, и стилем полукроль. Это так мама назвала мой стиль в прошлое лето, когда учила меня кролю, а у меня плохо получался выдох в воду.

Света тоже плыла быстро, и мы с ней плавали взад и вперед у самой границы купальни.

А Корнилов все стоял по колено в воде у берега.

— Корнилов, ты мне честно скажи, умеешь ты плавать или нет? — крикнул ему физрук.

Корнилов что-то ответил.

— Не понял — умеешь или не умеешь?

— Умею, но не очень, — сказал Корнилов.

— Тогда вылезай. Назначаю тебя старостой в группе обучающихся. Будешь моим заместителем.

Корнилов сразу вылез на берег и пошел.

А мы со Светой поплыли на другую сторону купальни.

* * *

В тихий час мы не спали, а просто лежали на кроватях и разговаривали.

— Ты где так плавать научился? — спросил Корнилов. — Тебя родители в бассейн записали?

— Нет. Я в позапрошлое лето на Днестре чуть не утонул — и мама стала меня учить.

— Я тоже раньше умел, а сейчас подзабыл, тело плавучесть потеряло.

— Хорошо, что мы Кольку у нас оставили, правда? — спросил Евдокимов.

* * *

На спортивной площадке повесили канат, и мы стали по нему лазать.

Все долезали до половины, даже Евдокимов с Корниловым, а потом спускались.

— Не был бы скользкий, я бы запросто до верха долез, — сказал Корнилов.

Когда дошла до меня очередь, я тоже думал, что доберусь до середины — и хорошо.

Я забрался уже на середину, внизу стояли ребята и смотрели на меня, а силы у меня еще были. И я полез дальше. И долез до самого верха.

Я даже дотронулся до деревянного бревна, к которому канат был прикреплен. И мне не хотелось слезать так сразу вниз.

В это время мимо шел начальник лагеря. Он тоже заметил меня.

— Это кто же так хорошо лазает по канату? — сказал он. — Это Кольцов из третьего отряда забрался? Молодцы, ребята. Только не расшибитесь.

И он пошел дальше.

* * *

Мы уже прожили в лагере три дня.

После полдника мы со Светой ходили по территории, собирали в ведро сосновые шишки, чтобы выложить ими дорожки, и вдруг по радио объявили:

— Кольцова Колю вызывает старший пионервожатый.

Сначала мы не расслышали, потому что разговаривали. Но радио, которое висело рядом на сосне, повторило снова:

— Коля Кольцов из третьего отряда, тебя вызывает старший пионервожатый.

Я побежал быстрей в главный корпус, оставил ведро с шишками Свете, а сам все думал на бегу, зачем меня вызывают.

У главного корпуса рядом со старшим пионервожатым я увидел маму.

И так удивился, что она приехала не в родительский день, что даже ничего не сказал, а подбежал и остановился рядом.

— Что же ты не здороваешься со своей мамой? — проговорил старший пионервожатый.

— С мамой здороваться не обязательно, — сказала мама и улыбнулась. — Ну, приехала с тобой прощаться.

— Почему? — тихо спросил я.

— Понимаешь, как бы тебе объяснить… Я решила съездить в горы, в альпинистский лагерь. Я раньше альпинизмом занималась, вот и решила…

— А я? — спросил я.

— А ты здесь поживешь.

— Мама в альпинистском лагере, сын — в пионерском, — пошутил старший пионервожатый, — папу еще куда-нибудь.

— Отец в командировке, в Москве, — сказала мама. — Я ему написала. Он, как вернется, сразу заедет к тебе.

Я молчал.

— Ну, что ты такой грустный? Если очень не хочешь, я не поеду, останусь в городе. Только что мне в городе одной делать. Экзамены через три дня кончатся…

Я не отвечал.

— Ну как, оставаться мне или ехать? Скажи.

— Ехать, — сказал я тихо.

— Ты не огорчайся, тебя обязательно будут навещать. Я позвоню кому-нибудь, кто в городе.

— У нас родительский день в следующее воскресенье, — сказал старший пионервожатый.

— Тебя навестят. И конфет привезут, апельсины.

— Хорошо, — сказал я.

— Ну вот видишь. Спасибо тебе, я так давно не была в горах.

Мама еще побыла полчаса, отдала мне кулек с конфетами, вафли и уехала.

А я остался один.

Я даже не успел показать ей, как лазаю по канату.

Весь отряд был где-то в лесу. Я понес кульки на дачу.

Вывалил конфеты на кровать. Но не хотелось их мне есть.

Где-то бегали ребята и громко кричали, смеялись. Я даже слышал голос Корнилова.

— Вперед! — командовал Корнилов. — Давай, давай!

А я сидел на крыльце около пустой дачи, и не хотелось мне никуда идти.

* * *

В родительский день перед завтраком играла музыка.

Мы еще завтракали, а некоторые родители уже приехали и заглядывали в окна столовой, — наверно, проверяли, чем кормят их детей.

— Ко мне тетя приедет, мамина сестра, — сказала Света.

— А ко мне никто, — сказал я, — я один буду ходить весь день.

— Любишь раковые шейки? Мне их обязательно привезут, это мои самые любимые конфеты. Я тебе сразу отнесу, чтобы ты не скучал.

Скоро родители бродили по всей территории. Некоторые сидели на скамейках, накрывали головы газетой и жевали всякую еду.

Отец Корнилова колол грецкие орехи двумя булыжниками. Рядом стояли родственники Корнилова, их было человек десять, может, двенадцать.

«Кончится торжественная линейка, — подумал я, — и убегу куда-нибудь, спрячусь».

Не хотелось мне смотреть на чужих родителей.

Мы все переоделись в парадную форму и выстроились на линейку.

Начальник лагеря стоял на трибуне. И вдруг он стал как-то странно на меня смотреть. Покосится в сторону, а потом снова на меня.

Я подумал, что у меня съехал галстук на плечо, или еще что-нибудь не в порядке. Но все было в порядке. А начальник лагеря не только сам смотрел на меня, он еще старшему пионервожатому указал на меня, и тот кивнул головой.

Я решил, что это мне только кажется. Бывает — удивляешься: почему вдруг незнакомый человек тебе кивает и улыбается? Со мной так происходило несколько раз. Я даже в ответ сам начинал улыбаться и тоже кивал. А потом оглядывался — вовсе и не со мной здороваются, а с другим, и вот они уже весело заговорили, а я иду и глупо себя чувствую. И сейчас все могло быть так же.

Но вдруг старший пионервожатый громко объявил:

— Право поднять флаг на торжественной линейке предоставляется пионерке первого отряда Азизовой и пионеру третьего отряда Кольцову.

И я сразу, как будто был всегда готов, как будто каждое утро поднимал флаг, пошел четким шагом мимо строя всего лагеря к высокой мачте. Потом, посередине пути, я нечаянно подумал, что у меня колено разбито и все на него смотрят. Зря я так подумал, потому что сразу споткнулся и чуть не упал, кто-то даже хихикнул.

Но вот мы подошли к мачте и взялись за шнур. Рядом с нами плескался красный флаг, это мы должны были поднять его высоко на мачту. Все стали смирно, затрубил горн, забил барабан. Мы потянули шнур, флаг пошел вверх и вдруг посередине мачты остановился. Мы стали дергать и тянуть шнур, но он только больше заматывался около флага со вторым шнуром, и ничего у нас не получалось.

А все по-прежнему стояли смирно, и трубил горн, и бил барабан.

— Сильнее! Сильнее дергайте! — сказал громким шепотом начальник лагеря с трибуны.

Мы дергали, но шнур не расправлялся.

Барабан замолчал, и горн тоже.

«Эх я, — думал я, — даже флаг поднять не сумел».

— Ну что теперь делать? — сказала Азизова, чуть не плача.

Все на нас смотрели, весь лагерь и родителей огромная толпа. А начальник лагеря расстроенно махнул рукой и сказал:

— Ладно. Только не ревите. Бросайте это дело и идите спокойно в строй.

И тут я полез на мачту.

Я об этом сразу подумал, когда увидел, что шнур заматывается около флага. Там не очень и высоко было — посередине. Если на канат забрался до самого верха, то и здесь можно, здесь почти такая же высота — посередине мачты, только она скользкая.

Я сбросил сандалии, подпрыгнул и полез.

— Ты что выдумал! Слезай! Немедленно слезай! — негромко, но сердито проговорил старший пионервожатый.

— Ладно уж, не мешайте, если и свалится, не разобьется, — тоже тихо сказал ему начальник лагеря с трибуны.

Дальше я уже никого не слышал, потому что силы у меня почти кончились, а надо было их еще чуть-чуть, чтобы подняться до места, где замотался шнур. И я прикусил губы, уперся ногами изо всех сил, еще приподнялся. Потом еще. Ну, чуть-чуть! Оставалось так мало. А сил уже не было. Я даже заплакал. Поднялся еще немного. Все. Теперь надо было держаться одной правой рукой и ногами, а левой — расправлять шнур. Мачта качалась и скрипела. Я обнял ее правой рукой изо всех сил, прижался животом и грудью, и ногами к гладкому дереву, а левой рукой поймал шнур и стал расправлять… Тут подул ветер, и шнур выскочил у меня из руки. Я его снова поймал, расправил наконец все. И тут у меня кончились последние силы.

— Руками перебирай, руками! — закричал начальник. — Иначе кожу порвешь.

Он сбежал с трибуны и встал под мачтой.

Меня уже тянуло вниз вовсю, и я съезжал, а потом отпустил руки и ноги и упал прямо рядом с начальником лагеря носом в песок. Он меня все-таки поддержал, а то я бы сильнее носом ударился и обязательно бы разбил.

Все кричали «ура». Вся линейка и родители. Бил барабан. Начальник лагеря стоял уже на трибуне, хохотал и хлопал в ладоши. Азизова из первого отряда поднимала флаг, а я стоял рядом с ней и все старался не заплакать. Старые слезы — те, которые вытекли у меня из глаз, когда я был на мачте, наверно, высохли, их заметно не было.

Потом начальник лагеря наклонился с трибуны ко мне и спросил:

— Ты-то живой?

— Живой, — сказал я.

Все еще продолжали кричать «ура» и радоваться. А флаг был уже на самой вершине мачты.

Тут начальник лагеря поднял руку, все стали успокаиваться.

— Я не зря выбрал для торжественного подъема флага Колю Кольцова. Он нам это только что доказал. Скажем Коле наше спасибо.

И весь лагерь хором сказал:

— Спа-си-бо!

Потом я пошел к своему отряду и встал в строй.

* * *

К Евдокимову родители приехали, к Корнилову приехали, даже к нашему пионервожатому приехали, а ко мне нет.

Вокруг Корнилова ходила толпа людей, все его родственники. Они фотографировались рядом с ним по очереди у беседки.

Света ходила с девушкой-студенткой. Это была ее тетя. Она привезла апельсины, ватрушку и конфеты «Раковая шейка».

— Ты что все оглядываешься? — удивлялась студентка-тетя, когда они сели на скамейку и тетя стала уговаривать Свету съесть апельсин с ватрушкой.

— Я Колю ищу, он в Ленинграде рядом с нами живет.

— Это такой розовощекий крепыш, у него всегда не хватает на пальто пуговиц?

— Он, — сказала Света.

Эту тетю я видел в Ленинграде всего только раз, и пуговицу я тогда сам оторвал, чтобы она не висела на одной нитке и не болталась. Я ее положил в карман, а мама вечером пришила.

— Почему же к нему никто не приехал? — спросила студентка-тетя.

Я слушал весь их разговор, потому что сидел на скамейке в кустах недалеко от них. И вставать теперь было нельзя, они бы сразу меня заметили и подумали бы, что я специально сидел, подслушивал:

— Говорят, у него мама с папой поссорились? — спросила тетя-студентка.

Света что-то ответила, я это не расслышал, потому что вздрогнул, когда тетя сказала про моих родителей. Мне даже хотелось выйти и объяснить, что ничего они не ссорились, а просто папа в Москве, в командировке, а мама — в альпинистском лагере. И нечего распускать всякие слухи.

Но тут Света сказала:

— Он сегодня на верх мачты залез, мы с девочками так переживали, я чуть не заплакала.

— Кто ему разрешил туда лазать? — удивилась тетя-студентка.

— Начальник лагеря. Там застрял флаг, и Коля полез. А я так волновалась, у меня даже сердце замирало.

Тут уж мне стало совсем невозможно подслушивать. Потому что такие разговоры подслушивать нельзя. И я полез между кустами, выполз на дорожку и побежал к нашей даче.

Всех пионеров стали отпускать под расписку с родителями до обеда.

Около дачи ко мне подошел Корнилов.

— Купаться иду с родственниками. Пошли с нами?

— Не пустят. Это ведь твои родственники.

— А мы под расписку. Держи конфету.

Конфету я взял, но с родственниками Корнилова не пошел. Я все-таки надеялся: вдруг ко мне папа из Москвы приедет. Приедет, а меня на территории нет. Он поищет-поищет, да и назад в Москву. Поэтому я решил сидеть около дачи и никуда не отходить.

Ко мне подошла Света. Она угостила ватрушкой и конфетами. Но с ее тетей я бы ни за что и не пошел.

Скоро в лагере стало пусто и тихо.

Я сидел у крыльца дачи, читал книжку. Эта книжка про школьника, который очень хотел поехать на зимние каникулы к другу в Сиверскую. И старался все делать так, как лучше, чтобы его наверняка пустили. Но ему постоянно не везло, потому что его поступки не понимали: и дома, и в школе. Он думал, что делает все, как лучше, а получалось, как хуже. Мне казалось, что эта книжка написана про меня, хоть героя зовут не так, и учится он в другой школе и на класс старше, а все равно мне казалось, что автор подсмотрел мою жизнь и изобразил.

Мне так уже несколько раз казалось, когда я читал разные книжки. И всегда хотелось такую книжку перечитать снова.

Книжка была грустная, и мне стало совсем грустно. Я уже не читал, а просто думал про свою жизнь и жалел самого себя.

Мама уехала в альпинистский лагерь. Папа в Москве. А я — один. И наверно, не очень-то я нужен им. Сам по себе.

По лесу ехал грузовик. Я смотрел на него, как он переваливается на неровной дороге, медленно движется к нашему лагерю. Вот он остановился у ворот. Из кабины вышел человек и прошел в калитку. А грузовик так и остался стоять там.

Я снова взялся читать книжку.

Потом я услышал сзади тихие шаги, но не подумал о них. Просто услышал — и все.

Вдруг кто-то закрыл мне глаза ладонями.

— Корнилов, пусти! — сказал я. — Видишь, книжку читаю.

Но человек не отпускал. Он громко дышал мне в затылок и крепко держал мою голову.

«Вдруг папа!» — подумал я и сразу обрадовался. Но тут же подумал, что папа такие шутки не делает.

— А вот и не Корнилов, — сказал человек. — Не Корнилов, а Федор Матвеевич.

И я сразу его узнал.

Он меня отпустил и спросил:

— Ну, что ты тут делаешь? Дежуришь по даче?

— Читаю.

— Читаешь? Грустно тебе одному.

— Да нет, — сказал я, — мама в альпинистский лагерь…

И тут я вдруг подумал о Федоре Матвеевиче: как он здесь оказался?

— А я приехал к тебе. Мы ездили с другом, вон его машина стоит. Дай, думаю, к тебе на пять минут загляну. Нельзя ведь, чтобы к человеку никто не приезжал. Вот тебе передача. Мама твоя сказала, что ты любишь «Золотой ключик», ириски. Верно?

— Люблю.

— Ну вот. Полкило хватит? С ребятами поделишься. Купаться почему не пошел?

— Не хочется, я тут читаю.

— Ребята не обижают?

— Нет. Я сегодня достал флаг с середины мачты.

— Правильно сделал. Не болел? Руки-ноги здоровы?

— Здоровы.

— Кормят хорошо?

— Хорошо.

— Я тебя специально расспрашиваю, потому что твоя мама завтра мне позвонит и будет так же расспрашивать меня.

Внизу, у входа в лагерь, засигналил грузовик.

— Нервничает, видишь, торопит. Ну, ты прости, что я на минутку, — сказал Федор Матвеевич. — Я побегу. Я еще сегодня работаю в вечер. — И он сунул мне записку. — Это адрес альпинистского лагеря. Напиши туда письмо, хоть три слова — жив, здоров и веселюсь. Деньги на марку есть?

— Есть, — сказал я, — мне мама два рубля дала.

Грузовик снова засигналил.

— Ну, я побежал. Ты тут не грусти.

И он побежал мимо сосен под гору, напрямик к выходу.

Я видел, как он подбежал к грузовику, посмотрел на наш лагерь — наверно, меня искал, — вскочил в кабину, и грузовик поехал.

* * *

Около дачи малышей кто-то оборвал все цветы.

Цветы только что распустились, а теперь клумбы снова стояли голые.

А воспитательница решила, что это Игорек оборвал. Она вышла из дачи и видит: Игорек несет два цветка.

Она схватила Игорька за руку и повела его к начальнику лагеря.

А я увидел, что Игорька куда-то ведут, и пошел следом. Игорек громко плакал.

— Это не я! Это не я! — кричал он.

Но воспитательница тащила его за руку к начальнику, будто не слышала.

Начальник стоял около главного здания.

— Вот, полюбуйтесь, — сказала воспитательница, — все цветы около дачи оборвал.

— Зачем же ты это сделал? — спросил удивленный начальник.

А Игорек даже хрипел от плача.

— Это не я! — продолжал кричать он.

— Кто же тогда, если не ты? У тебя ведь были цветки? — И воспитательница показала два мятых тюльпана.

— Я их на земле нашел, — плакал Игорек.

— Это правда не он, — сказал я, хоть и не знал — кто. — Цветы, наверно, украли — все клумбы оборваны, а на земле — несколько цветов.

— Заступник еще нашелся. Ты, пожалуйста, иди в свой отряд.

— Подождите, — сказал начальник лагеря, — этому мальчику можно верить. Ты точно знаешь, что не он оборвал цветы?

— Точно, — сказал я. — Зачем ему воровать?

Игорек посмотрел на меня и заплакал тише.

— Хорошо, — сказал начальник. — Ты, Игорь, не плачь и иди в свой отряд. Никто тебя зазря наказывать не будет… А кто оборвал, ты тоже знаешь? — спросил меня начальник.

— Не знаю, — ответил я.

— Они друг друга никогда не выдадут, — проговорила воспитательница малышей.

— Ну и молодцы, что не выдают. Если б он подсматривал в щелку, пока хулиганы рвали, а потом пошел бы ко мне докладывать, я бы его сам прогнал. А если б он собрал ребят и отогнал бы хулиганов, а потом доложил, — я б его очень похвалил. И сейчас тоже — хвалю, потому что заступился за справедливость, а не прошел равнодушно. Иди в свой отряд, — а мы с вами еще останемся, — сказал начальник лагеря воспитательнице.

И я побежал к своей даче.

* * *

Я никогда не знал, что могу быть таким знаменитым. Меня в лагере все теперь знали, особенно после подъема флага. И малыши тоже — после того, как я заступился за Игорька.

Все знали, как меня зовут, приглашали к себе играть. Даже из первого отряда со мной здоровались.

Я шел мимо первого отряда, а они играли в волейбол.

— Иди к нам в круг, — сказали они мне.

Они все были выше меня, наверно, в два раза, но я все-таки встал.

— Куда ему, еще голову оторвем мячом, — сказал тот, кто был рядом.

— Вставай, вставай, пусть учится. Это же Колька Кольцов.

— Колька Кольцов? — удивился тот, который был рядом. — Тогда пусть встает. Я не знал, я тогда был в изоляторе, когда он штурмовал мачту.

* * *

У нас в отряде была противная девчонка. Она всех передразнивала и целый день приставала к Свете. Ее звали Ленка.

Мы шли строем к соседнему лагерю играть в футбол и разговаривали со Светой про домашнюю жизнь. А сзади шла Ленка и влезала в наш разговор.

— А по Барри я как соскучилась! — сказала Света.

— Врешь ты все. И собаки у тебя нету этой… серебрена, — опять влезла Ленка.

— Не серебран, а сенбернар, — поправила Света.

— Все равно врешь, целый день с утра до вечера рассказываешь, рассказываешь.

— А я не тебе рассказываю.

— А ты не ври. Врунья ты, вот кто. Барри какого-то выдумала.

Я все хотел повернуться и сказать, что Барри есть и Света не выдумывает ничего, но молчал, потому что они спорили сзади меня и это был не мой разговор.

— Коля знает, он подтвердит, — вдруг проговорила сама Света. — Правда же, Коля?

— Правда, — сказал я. — Есть Барри. Вот такая огромная собака, сенбернар. Собаке из этой породы даже памятник во Франции поставили, в Париже.

— А ты-то откуда знаешь? — спросила Ленка. — Ты ей слуга, что ли, — все за ней повторять.

— Мы рядом живем, поняла? — ответила Света. — А Барри еще на вокзале был, провожал меня, вместе с папой.

— И не рядом. Если бы рядом — вы бы в одной школе учились, а так — в разных. Я все слышала, как вы про свои школы говорили.

— Не рядом, а близко, — поправил я. — Меня Барри даже из озера вытащил. Я чуть не утонул, а он — вытащил.

И хоть все было тогда по-другому — Барри, наоборот, меня толкнул в озеро, — но Ленка сразу поверила и перестала спорить.

* * *

В этот день наш первый отряд был в походе, и мы играли в футбол против старших ребят из чужого лагеря. Но мы держались крепко.

Я был в защите.

Они думали, что будут бегать быстрее нас и наколотят нам голов.

Но у нас на воротах стоял Евдокимов. Он ловил любой мяч, кувыркался, взлетал, падал, и счет оставался 0:0. Мы тоже гонялись изо всех сил, хорошо еще — солнце светило в глаза не нам, а команде чужого лагеря. Во втором тайме мы поменялись воротами, но солнце было уже сбоку.

Под конец мы здорово устали, и вражеская команда тоже устала.

Но тут Корнилов крикнул нам:

— Вперед! Идет последняя минута, вколотим дылдам гол!

И мы повели мяч. Мы бросились в атаку все, оставалась последняя минута. Мы были уже у вражеских ворот и уже ударили по воротам. Но мяч отлетел от штанги, и чужая команда перебросила его на нашу половину поля.

Я бросился изо всех сил к мячу. И так получилось, что мяч прикатился прямо ко мне. Я держал мяч, но меня окружали только враги, они плотно обступили меня. И я решил отдать мяч Евдокимову. Я ударил по мячу так, чтобы перебросить его через головы врагов. Но мяч полетел неожиданно совсем в другую сторону, не туда, где стоял Евдокимов в боевой готовности. Я еще надеялся, что мяч от штанги отскочит. Но он пролетел мимо Евдокимова и влетел в наши собственные ворота. И сразу судья просигналил о конце игры.

— Гол! Гол! — закричали наши враги.

Они хлопали в ладоши и обнимали друг друга.

— Не считается, — пробовал спорить наш капитан Корнилов. — Мяч полетел в ворота, когда игра уже кончилась!

Но его никто не слушал, даже наши болельщики.

Так получилось, что в последнюю секунду матча я забил гол своей родной команде.

Я шел опустив голову и ни с кем не хотел разговаривать.

— Ему бы только по столбам лазать, — сказали сзади меня. — Обезьяна. У него, наверно, хвост растет.

— Ты, обезьяна! — крикнули мне. — Ты что, ослеп, когда по своим воротам бил?

И тут вдруг за меня заступился Корнилов.

— А сам-то ты — всю игру ходил как инвалид, — сказал он. — Кольку будешь дразнить — во тебе будет.

А мне стыдно было даже идти вместе со всеми.

* * *

Три человека из нашего отряда играли в ножички.

Я к ним подошел, чтобы они меня тоже приняли.

Но один сказал:

— Ты иди, для чужой команды голы забивай.

— А чего он? — спросил другой.

— Он гол забил в наши ворота.

Но я уже не слушал их разговор, а пошел в лес.

В лесу я наткнулся на Евдокимова. Он тоже ходил один среди деревьев.

— Ты? — спросил он и как будто испугался.

— Я так, хожу просто, — сказал я.

Евдокимов вдруг плюнул, и слюна оказалась красной.

— Видал? — спросил он.

— Кровь?

— Кровь. Ничего, я ему тоже нос разбил. Из первого отряда, такой длинный, его в поход не взяли, он и ходит.

— Из первого отряда?

— Из первого. Я ему говорю: не считается твой гол, а он говорит — считается.

— Я нечаянно, — сказал я, — я хотел тебе отдать.

— Да я знаю. Я сам в прошлом году два гола в свои ворота забил, когда стоял в нападении. Я после игры знаешь что сделал? К штанге подошел — и как дал по ней головой. Во был синяк! Чтоб все видели, что я себя сам казню.

— Может, мне тоже дать головой, а? — посоветовался я.

— Не надо. Через три дня будем снова играть, ты и докажешь.

* * *

На спортивной площадке по буму ходила Ленка.

Я хотел у нее спросить, где Света, но она вдруг сама меня позвала:

— Что, свою Светочку ищешь?

— Она не моя, — сказал я.

Я подумал, что Ленка сейчас спустится с бума, тогда на это бревно заберусь я. Я давно хотел побегать по нему, потренироваться.

— Ты у нее слуга, что ли? — спросила Ленка.

— У кого?

— У Светочки. Что она скажет, то ты и подтверждаешь.

— Не слуга.

— Значит, раб, да? — И Ленка захихикала. — Ты с ней дружишь, что ли? Ну и подружку нашел. — Она захихикала еще противнее. — Ну и подружку.

— Ничего я с ней не дружу, — сказал я. — Очень она мне нужна. Мы живем близко, поняла?

Я так сказал — и в ту же минуту увидел, что от фанерных щитов к нам подходит Света.

И я уже по ее лицу понял, что она услышала наш разговор.

Она прошла мимо нас, как будто меня не заметила, будто я тут не стоял около бума.

Она уже уходила, и я вдруг крикнул:

— Света, подожди!

Но она даже не повернулась. Только пожала плечами и пошла дальше.

Мы строились на ужин. Я всегда стоял в строю рядом со Светой.

Но теперь она отвернулась от меня и отошла в сторону.

Я пошел вместе с Евдокимовым, а она — с Ленкой.

И весь следующий день Света ходила вместе с Ленкой.

Мы были на озере, я к ним подошел, но Ленка сразу повернулась ко мне и сказала:

— Ты чего около нас ходишь? Мы с тобой не разговариваем, ясно?

— Ясно, — ответил я и отошел.

А Ленка сразу начала рассказывать о чем-то Свете и громко хохотать. У нее был такой противный голос, что я не мог его слушать и заткнул уши.

* * *

На стене дачи кто-то написал мелом: «Светка дура». Может, про другую Свету, у нас в отряде было три Светы. Я как раз остановился около этого места — искал, чем бы стереть, чтобы Ленка не говорила, будто я написал.

И в это время, как будто специально она подстерегала, прошла Ленка. Она прочитала надпись и сказала:

— Все Свете расскажу.

— Ну и рассказывай, подумаешь, — сказал я.

— Ну и расскажу. И пионервожатому тоже скажу.

Я не стал ей ничего доказывать. Она бы все равно не поверила. Я уже давно заметил, что можешь сколько угодно доказывать, но если тебе не хотят верить, то даже не будут слушать твои доказательства.

* * *

Я получил сразу два письма.

Одно было из Москвы — от папы.

Папа написал, что новый свой проект он сдал, но это детский лепет по сравнению с той идеей, которая пришла сейчас ему в голову. Они сидят с Татьяной Филипповной дни и ночи и делают предварительные расчеты. На днях они возвращаются в Ленинград и приедут ко мне в лагерь.

И внизу была приписка — привет от Татьяны Филипповны. И еще лежали две переводные картинки: на одной — танки, на другой — корабль.

Я письмо спрятал в карман и несколько раз его вынимал, снова перечитывал. А картинки подарил Игорьку. Он им обрадовался и пошел сразу переводить.

Другое письмо было даже без конверта — это была открытка от мамы. На открытке — красивые горы с подвесной дорогой.

Мама писала, что она всю неделю тренировалась в своем альпинистском лагере и отправляется на восхождение, а когда спустится, то сразу полетит домой и возьмет меня. «Пожалуйста, не скучай, не очень дерись и больше ешь», — писала мама в конце.

* * *

В первой смене это было последнее воскресенье. И хотя не родительский день, но родители все равно приехали.

А я заметил, что если притворяться, думать, что никого не ждешь, не очень-то и надеяться, то тогда уж обязательно кто-нибудь приедет. И я специально с утра так думал: «А мне все равно: приедут — не приедут».

Папу я увидел сразу, неожиданно. Он шел далеко, и вместе с ним были Татьяна Филипповна и Федор Матвеевич. Они шли прямо к нашей даче.

Я побежал к ним навстречу, и папа уже издалека заулыбался. А Татьяна Филипповна озиралась по сторонам, потом поняла, что это я бегу, и тоже заулыбалась. И Федор Матвеевич — он шел немного сзади — улыбался.

Я подбежал к папе, и он приподнял меня, а потом поставил на дорожку.

— Ну и далеко же ты забрался в свой лагерь, — сказал он, — спасибо, вот товарищ сюда же шел, подсказал.

И тут я увидел, что Федор Матвеевич совсем не улыбается, а стоит удивленный.

— Вы, простите, Колин отец? — спросил он.

— Отец. А вы, видимо, работник лагеря?

— Как же я сразу не догадался! Ведь вы так на Колю похожи.

— То есть он на меня, — сказал папа. — А вы, простите?…

— Я на минуту к Коле. У меня в городе дела, так что я оторву одну минуту, не более того…

И Федор Матвеевич протянул мне два пакета.

— Держи, Коля. Здесь книга «Редкие животные нашей Родины», а тут — «Золотой ключик» и фрукты… А я побежал. Всего вам доброго… А то на поезд опоздаю, — объяснил он папе и Татьяне Филипповне.

— Мы ведь с вами знакомы, не правда ли? — спросила Татьяна Филипповна. Она изо всех сил вглядывалась в лицо Федора Матвеевича. — Мне кажется, я с вами училась в одном институте… Только не могу вспомнить вашу фамилию. Вас все звали Димочкой.

— Нет, вы меня простите, я в институте не учился. А зовут меня — Федор Матвеевич, вас же — Татьяна Филипповна, правильно?

— Правильно, — сказал удивленно папа.

— Еще раз прощайте, я побежал.

Он повернулся и быстро-быстро пошел к воротам.

— Странный какой человек, — сказал папа, — ехал такую даль, а задержался на минуту.

— Просто он деликатный, — объяснила Татьяна Филипповна, — увидел, что приехал отец, и решил не мешать.

— Он с маминой работы, по-видимому?

Я не стал объяснять, кто он, и молча кивнул: «С работы».

— Показывай-ка свой лагерь. — И мы пошли по аллее.

Я показал им нашу дачу, потом провел мимо трибуны и мимо мачты, на которую залезал. И рассказал им про торжественную линейку.

— Вот на эту мачту залез? — удивился папа. — Я бы не смог, я до сих пор боюсь высоты.

Потом мы пошли через лес на озеро.

— Надо же — черника растет! Самая настоящая черника! — удивилась Татьяна Филипповна, когда папа сорвал несколько ягодин и протянул ей. — Я уже лет пятнадцать, как в лесу не была.

— Ты что же — купаться надумал? — спросил папа, когда мы подошли к озеру. — Совсем самостоятельным стал мужчиной.

— Конечно, поплаваю, — сказал я.

Они сидели на песке под сосной, а я плавал разными стилями: и на спинке и полукролем.

Они волновались все время — особенно Татьяна Филипповна, — даже вскакивали несколько раз, когда я уплывал к краю купальни.

— Я сюда каждый день заплываю, — успокаивал я их, — нам со Светой разрешают.

Тут я вспомнил, что со Светой мы уже не разговариваем три дня, плавать мне расхотелось, и я пошел на берег.

— Ты, по-видимому, чемпион в своем лагере? — спросила Татьяна Филипповна.

— У нас первый отряд за купальню заплывает.

— И не вытираешься? — спросил папа.

— Конечно, нет. Я всегда так высыхаю, от солнца.

Мы пошли снова через лес. Тут папа от нас отстал немного, постоял, пошевелил губами, догнал нас и спросил Татьяну Филипповну:

— Не пора ли нам к дому?

— Не пора, — засмеялась она. — Я же сказала, что сама кончу вечером весь расчет.

Папа сразу снова повеселел и даже побежал со мной наперегонки до высохшего дуба. Про этот дуб нам говорили, что ему двести десять лет. Я бежал быстро и слегка обогнал папу.

— Стареет отец твой, стареет, — пропел папа.

Потом они все-таки собрались уезжать, и папа оставил мне книгу «Занимательные математические задачи трех последних тысячелетий».

— Ты тут не все поймешь, но это не страшно. Хотя я в твое время щелкал эти задачи во сне.

Я проводил их до ворот. Дальше бы не пустили дежурные.

Поэтому я влез на забор, перевесился и долго смотрел, как они уходили по дороге, как поворачивались ко мне, прощально махали мне и снова шли дальше.

* * *

А со Светой мы так и не разговаривали. Она ходила в обнимку с Ленкой, и Ленка постоянно смеялась своим противным голосом. Ленкин смех был похож на визг.

Однажды Ленка подошла ко мне.

— Ты чего все время на нас смотришь? — спросила она, хихикнула и состроила такую гримасу, что я даже отвернулся.

— На тебя только и смотреть, — ответил я, — что у меня, дел нет, что ли.

— А на Свету почему смотришь?

Я не стал тогда с ней разговаривать и пошел играть к ребятам.

* * *

Утром я увидел, что Света идет в столовую не с Ленкой, одна. И после завтрака Ленка что-то крикнула Свете, а Света даже не повернулась.

А через час Ленка стояла у стены дачи, и девочки из отряда подходили к ней по очереди и толкали ее. Одна девочка даже пнула ногой. Ленка закрывала лицо руками и тихо плакала.

— Будешь еще сплетничать! — приговаривали девчонки.

— Она такие сплетни разводила, просто ужас, — сказала мне та девчонка, которая пнула ее ногой. — Мы ей сначала верили, а сегодня все открылось. Ты тоже иди ей отомсти. Она про тебя знаешь, что говорила? Всем девочкам рассказывала. Я даже повторить не могу, вот что она говорила!

Девчонка все стояла около меня и не замолкала, а мне стало так стыдно, что посередине ее слов я повернулся и ушел в дачу.

Потом я вдруг услышал, что меня зовут.

— Колька! Колька! Тебе открытка. Вот интересно: вчера у него родители были, а сегодня уже ему письма шлют! — кричали мне.

Я вышел на крыльцо.

— Ты что, не слышишь? Тебе открытка.

«Откуда мне письмо, — подумал я. — Может быть, от мамы?»

Я взял открытку и сразу понял, что не от мамы.

Лучше бы я ее не брал! Лучше бы она потерялась где-нибудь на почте!

«Здравствуй, Николай!

Как ты живешь? Я живу хорошо.

И еще я узнал, что тогда моя мать правду сказала про твоих родителей. Твои родители уже разошлись, а от тебя скрывают. Это моя мать точно знает.

До свидания. Виктор Бабенков.

А твой адрес я узнал у твоей матери, когда она уезжала».

Я прочитал эту открытку во второй раз и в третий.

Тут ко мне подошел Игорек.

— Ты письмо получил, да? — И он привстал, чтобы разглядеть, что там написано.

А я спрятал открытку быстрей за спину и неожиданно закричал на него тонким противным голосом:

— Тебе-то какое дело! Сует нос не в свои дела!

— Я просто так, спросить. — Он даже растерялся, и губы у него задрожали.

Но я продолжал орать на него.

Потом я побежал куда-то по дороге. Потом я увидел в руке ту открытку, смял ее и сунул в карман.

В это время прямо на меня вышел из-за кустов Евдокимов.

— Куда бежишь? А я тебя ищу, — обрадовался он.

Но я закричал на него тем же противным визгливым голосом.

— Пусти с дороги! — кричал я ему.

— Ты чего? Я у тебя хотел взять адрес, ведь меньше недели осталось, — сказал он растерянно.

— Какой тебе адрес?! Вам всем лишь бы адрес узнать!

Евдокимов посмотрел на меня и отошел в сторону.

А я побежал дальше к соснам. Я задыхался, но все бежал, несколько раз споткнулся о корни, потом упал и не хотел вставать.

Я лежал так долго, уткнулся головой в землю, подо лбом у меня был твердый корень, я стукнул лбом об него, чтоб стало мне больно, и стукнул еще несколько раз, и еще.

Потом я услышал тихие шаги и сжался, чтобы меня не заметили.

Это была Света.

Она остановилась около меня, но я лежал, уткнувшись в сухую землю, и к ней не поворачивался.

— Коля, я больше не буду с тобой ссориться, — сказала она тихо. Но я ей не ответил. — Я пойду, Коля, — сказала она и пошла назад.

Когда я вернулся к даче, там было пусто. Все пошли в лес.

И хорошо, что меня не видели. Потому что некоторые, быть может, прочитали ту открытку, и что я бы стал им говорить?

* * *

Я больше не думал ни о маме, ни о папе, ни о себе. И ни о чем я не думал. Мне все время хотелось спать.

В тихий час у нас в палате всегда рассказывали смешные истории. Но сегодня я как лег, так сразу заснул и ничего не слышал. И вечером после линейки я тоже заснул сразу.

На другое утро ко мне подошел врач.

— Ты не болен? — спросил он. — Ваш воспитатель просил тебя посмотреть.

Врач отвел меня в медпункт, проверил мое горло, измерил температуру.

— Сам-то ты на что жалуешься? — спросил он.

А я вдруг подумал о папе с мамой и сжал зубы, чтобы не заплакать.

— Болит у тебя что-нибудь? — снова спрашивал врач.

— Нет, — сказал я и отвернулся к окну.

— Я тебя все-таки положу на день в изолятор, а там посмотрим. Вид у тебя очень странный.

Я лег в пустом изоляторе в углу, чтобы не мешало окно, и проспал весь день. И ночью я тоже спал. Утром врач отпустил меня в отряд.

Все наши как раз строились, чтобы идти на совхозное поле.

И я тоже пошел в строю.

— Я к тебе вчера хотела прийти, а меня врач не пустил, — сказала Света.

— И меня тоже, — сказал Евдокимов.

Мы шли по дороге строем мимо совхозных рабочих, и пионервожатый запел песню. И весь отряд тоже запел.

— Куда это они маршируют? — спросил один рабочий.

— Да нам помогать, на турнепс, — объяснил другой.

А мы шли мимо них, как солдаты, пели маршевую песню и четко ставили шаг.

— Вот перед нами поле турнепса, все в сорняках, — сказал пионервожатый, когда мы пришли. — Сорняки выполоть, турнепс оставить. Одна гряда на двоих.

Мы стояли в начале поля, а конец гряды был далеко.

— Это все сегодня надо сделать? — спросил Евдокимов удивленным голосом.

— Да, сегодня. Разбирайтесь по парам и выбирайте себе гряды.

— Давай эту возьмем, — сказала мне Света.

И мы выбрали себе гряду. А рядом с нами выбрали Евдокимов с Корниловым.

Солнце грело жарко, вокруг летали шмели, садились на плечи и больно кусали.

Все работали сначала медленно. И мы со Светой тоже еле продвигались.

А потом я представил, что как будто идет война. И турнепс — это наши войска, засевшие в крепостях. А к ним со всех сторон подступают враги. Наши обороняются, но врагов страшное множество. И только мы можем спасти наших.

— Ребята! Наши окружены в крепостях сорняками! — закричал я. — В атаку! Спасай наши войска! — И стал быстрей вырывать сорняки и отбрасывать их в сторону. — Ура! Первая крепость спасена! — кричал я.

И все тоже стали освобождать крепости от окружающих вражеских войск.

— Вперед! Догоняй отступающего врага! — кричал Евдокимов.

Мы пололи со Светой нашу гряду, с одной стороны — она, с другой — я. Иногда она отставала, и тогда я перебегал на ее сторону и помогал ей.

— Враг отступает, не дадим ему скрыться! — кричал Корнилов. — Бей его!

Я оглянулся на начало поля и увидел, что оно уже очень далеко: к нам идет красивая чистая земля, и на ней ровными линиями выстроились наши войска — турнепс. А до конца осталось чуть-чуть.

— Победа рядом! — закричал я и снова бросился на сорняки.

Мы со Светой и Евдокимов с Корниловым первые освободили турнепс от вражеских войск.

— Идем на помощь! — крикнул я, и мы бросились к другим грядам, где еще некоторые наши крепости были окружены.

Когда пионервожатый привел бригадира в черном пиджаке и черной кепке, мы уже победили всюду.

Бригадир не поверил сначала, что мы справились так быстро.

— Может, с вами вместе еще какая бригада работала? — спрашивал он.

А пионервожатый только смеялся в ответ.

Потом мы выстроились, и бригадир от лица дирекции совхоза объявил нам благодарность.

Мы шли назад, и Света вдруг сказала мне:

— Я смотрела весной фильм про гражданскую войну, там был молодой комиссар, он очень на тебя похож.

— Почему похож? — удивился я, хоть мне и было приятно слышать такие слова.

— Правда. Если бы ты жил в гражданскую войну, ты бы, наверно, тоже был таким.

Но в эту минуту я опять вспомнил про открытку Бабенкова и уже не хотел радоваться.

А после полдника я увидел маму.

Она шла вместе с начальником к нашей даче. Я даже не поверил сначала.

Но мама шла и смеялась, а начальник рассказывал ей о чем-то и тоже улыбался.

— Ты что же навстречу не бежишь? — сказал мне начальник. — Ты когда-нибудь видел таких загорелых людей? Или свою маму не узнаешь?

— А я за тобой, — сказала мама.

— Конечно, нехорошо это — забирать детей за день до конца смены, не положено. — И начальник вздохнул. — Но в порядке исключения…

— И не похудел! — удивлялась мама. — А я думала — отощаешь.

— У нас питание превосходное, за питанием я слежу пристально, — отвечал начальник. — Что поделаешь, собирай свои вещи, раз за тобой приехали, — сказал он мне и снова повернулся к маме. — Может, передумаете, оставите его нам?

— Нет, — сказала мама и засмеялась. — Он мой сын. И я очень по нему соскучилась.