М. АДЛЕР

ВЛАДИМИР ИЛЬИЧ ЛЕНИН

1

21 января 1924 года в маленьком местечке под Москвой скончался человек, весть о смерти которого потрясла во всем мире всех, как противников, так и приверженцев, впечатлением стихийной катастрофы: Ленин мертв! Ленин — на вершине своей исторически-мировой работы— скончался. Это казалось как бы крушением некой могучей стихии, разрушительной силы которой боялись одни и ей противоборствовали, другие же с восторгом познали в ней силу, которая могла освободить жизнь для новых путей. И эти противоположные ощущения и у могилы великого вождя мирового пролетариата пробудили тот же спор и борьбу мнений и оценок, возникавших еще при жизни Ленина во все решительные моменты его деятельности.

Вокруг его облика неизменно бушевала страстная борьба мировоззрений; неизменно его личность, его речи и писания были подобны знамени, подъятому для безошибочного указания определенного пути, для неустанного преследования одной цели: линии революционной классовой борьбы пролетариата, конечного дела марксизма — победы над классовым обществом.

В этом — не было никогда колебаний ни в его сердце, ни в его сознании — он был живой стрелкой магнита, которая никогда не могла отклониться от своего направления в сторону социализма, ибо его социалистически-революционное мышление, почерпнутое у Маркса и Энгельса, наполняло его и влияло на всю его духовную сущность, подобно тому как земной магнетизм влияет на стрелку компаса. Этого нетеряемого и никогда не покидавшего его ощущения пути к социальной революции одного было бы достаточно для определения исторической роли Ленина как великого народного борца за марксистский социализм, если бы он даже и не был в дальнейшем одним из могущественнейших двигателей пролетарской классовой борьбы, доведенной им до той стадии, в которой, как никогда ранее, он должен был обрести отчетливое ощущение своих социально-революционных устремлений.

Ибо, в противовес современным политическим теориям о развитии классовой борьбы, Ленин впервые выявил политические методы пролетариата в их принципиальных различиях от буржуазно-демократического мышления. При таком значении Ленина, которое неизбежно должно было обострить классовую борьбу, нет ничего удивительного, — напротив, естественно, — что влияние его личности и после смерти заставило вспыхнуть страстные противоречия в его оценке, ибо это было тем же противоречием классов, в борьбе меж которыми Ленин принял такое громадное участие.

Ненависти и озлоблению буржуазии противопоставлялась соответственно любовь, обожание и благодарность другого класса, класса пролетариата. Но вот здесь-то, у гроба этого великого двигателя истории, выявляется ужасающий и одновременно смущающий факт, что критика и оценка Ленина в социалистическом лагере, внутри самого пролетариата, которому Ленин посвятил всю свою горячую жизнь и неустанную работу, которому он отдал свою мысль и труд в условиях лишений, опасностей и жертв с ранней своей молодости, — носит не менее страстный и ожесточенный характер, чем у врагов пролетариата. В то время когда миллионы рабочих и крестьян в России превозносят и прославляют имя Ленина как своего освободителя и совершают паломничество к его могиле как к святому месту, в то время как за пределами России сотни тысяч пролетариев преклоняются перед ним и обожают его как героя и прообраз социального революционера, — другие миллионы о нем почти ничего не знают, кроме того, что он — вождь русского большевизма, которому они не доверяют и которому они должны не доверять тем в большей степени, чем бессмысленнее ослабляющее рабочее движение поведение так называемых коммунистических партий вне России, постоянно ссылающихся на его авторитет. Таким образом, случилось, что для многих, особенно для вновь вступивших в ряды социал-демократии, название «коммунизм» стало почти чуждым, даже враждебным, им не было понятие, что всякий настоящий социал-демократ одновременно является коммунистом и должен быть таковым, — и в силу этого «коммунист» Ленин стал им чем-то чужим, враждебным, вместо того чтобы каждый классово-революционный пролетарий при полном сохранении права идти своими путями и иметь свои личные мнения должен был в деятельности Ленина взволнованно и с увлечением почувствовать прежде всего неслыханное и историческое проявление своего собственного революционного духа.

Как получилось такое расхождение воззрений, такое неестественное противоречие в природе пролетарской классовой борьбы?

Это вопрос, который может прозвучать и в некрологе Ленину, ибо ответ на него может быть дан не только там, где до сих пор одни лишь партийные страсти диктуют оценку; постановкой такого вопроса легче выяснить историческую ограниченность этой пролетарской враждебности к Ленину и одновременно ясно указать пределы его непосредственной исторической деятельности.

2

Ответ на наш вопрос должен быть следующий: во враждебности к Ленину в пределах пролетарской классовой борьбы не проявляется только простое личное чувство, но выступает нечто иное, именно кризис самого социализма, кризис, возникший с момента развала Интернационала в начале войны или, вернее, превратившийся тогда из давно уже скрытого и ползучего в явный.

Этот кризис в значительной мере является кризисом самой пролетарской духовной жизни и поэтому плохо выражен популярными противопоставлениями реформизма и революции. Это обозначение характеризует, конечно, весьма значительные и явные элементы этого противоречия, но оно слишком чревато недоразумениями, которые привели как с одной, так и с другой стороны к пагубным самообманам, и способно затемнить то настоящее противоречие, которое происходит при кризисе социализма.

Ибо, если радикализм, вследствие своей «принципиальной» борьбы против оппортунизма, чувствует свое превосходство перед «компромиссным» реформизмом и если, с другой стороны, этот последний упрекал первый в доктринерстве и отсутствии понимания практической политики, — пусть правы оба или неправы, — во всяком случае, соревнование это не решало вопроса, на чьей стороне был тот революционный дух, который живым основным настроением должен господствовать над каждым выступлением пролетариата и в духовной своей сущности должен противопоставить себя буржуазному государству и капиталистическому обществу, в оковах которого физически он еще пребывал. Имей это место, — он мог бы беззаветно изменять тактику своей непосредственной политической и экономической борьбы, приноравливая ее к текущим обстоятельствам, как этого требовал «оппортунизм»; не имей он места, — тогда даже самое принципиальное марксистское утверждение обозначало бы не что иное, как лишь простую словесную болтовню. Последняя, однако, является особенностью современного социализма у очень значительной части пролетариата всех стран, который из политических и экономических соображений, — здесь мы их ближе не можем касаться, впрочем, они достаточно часто приводятся, — вместо того, чтобы жить в пролетарской революционной идеологии, направленной к уничтожению существующего положения рабочих, живет типичной мелкобуржуазной идеологией, которая направлена исключительно на улучшение существования рабочего. Но при таком исповедании дух социализма утерян и стал бездушным, без воодушевляющего подъема, а потому и без внешней притягательной силы для молодежи; таков социализм ныне везде, где он продолжает идти по старым путям.

Именно в этом противоречии между бездушным социализмом и социализмом, в котором горит горячая душа «практики переворота» Маркса и Энгельса, душа социальной революции, — именно в нем лежит подлинная причина сегодняшнего раскола и слабости социализма. И вот Ленин, в противовес указанной слабости, являлся гигантским воплощением этой пламенной души социализма, этой неспокойной и всегда бодрствующей «практики переворота». И именно поэтому ему было чуждо это столь обыденное и ничего не выражающее противоречие между доктринерским радикализмом и реально-политическим реформизмом. Ибо не было более крупного и смелого реального политика, чем Ленин, не было более строгого и беспощадного врага пустой революционной фразы, равно как и всякого закостенелого радикализма, и в то же время не было более фанатического приверженца социальной революции. Так, мы читаем у него: «Недостаточно быть революционером и сторонником социализма или коммунистом вообще. Надо уметь найти в каждый особый момент то особое звено цепи, за которое надо всеми силами ухватиться, чтобы удержать всю цепь и подготовить прочно переход к следующему звену…» В другом месте он пишет: «Проявить свою «революционность» одной только бранью по адресу парламентского оппортунизма, одним только отрицанием участия в парламентах очень легко, но именно потому, что это слишком легко, это — не решение трудной и труднейшей задачи». Ленин никогда не отделывался простой формулой в вопросах парламентаризма и участия в буржуазном правительстве, борьбы с империализмом, в вопросах внешней политики, в вопросах милитаризма и войны. Излюбленная ныне фраза, что современный социализм не может быть таким же, каким он был во времена Маркса, ибо за это время для пролетариата возникло так много новых положений и задач, «о которых Маркс ничего не знал», — эта фраза не может быть здесь применена там, где речь идет об устремлении реальной политики Ленина, направленной именно к тому, чтобы новыми методами революционной классовой борьбы разрешить эти новые положения и задачи.

Конечно, эта реальная политика была возможна лишь потому, что ее пронизывал пыл революционной воли, и оттуда проистекала захватывающая сила, способная спор в собственной партии превратить в захватывающую убедительность. Для этой основной линии, превращающей простую тактику прежде всего в социально-революционную энергию, Ленин дал, еще в пору своей эмигрантской жизни в Швейцарии, правда, некрасиво звучащее, но чрезвычайно выразительное и внушительное определение — именно «профессионального революционера». Только в пору капитализма, который из каждой профессии сделал «гешефт» и не отделял, в силу этого, одного понятия от другого, и, говоря о выполнении одной профессии, подразумевает только «гешефт», — только в эту пору высокий и идеалистический смысл этого определения Ленина мог быть не понят или даже получить презрительное толкование. Но ощущение революции как профессии было не чем иным, как возрождением великого марксистского осознания исторической роли пролетариата при созидании нового общества, — было не чем иным, как одухотворенным указанием Лассаля на высокое историческое назначение рабочего класса. Быть профессиональным революционером — это призыв к каждому пролетарию быть во всех своих помыслах, чувствах и деятельности тем, чем назвал его уже «Коммунистический Манифест», — могильщиком сегодняшнего и пионером будущего общества.

Это означает, что каждый пролетарий, который действительно хочет обрести право на историческое почетное звание социалиста, должен быть проникнут во всякое время и везде, — т. е. не только в больших политических действиях и профессиональной борьбе, но и в своей повседневной мелочной работе, и во всем своем жизненном поведении, — чувством ненависти и презрения ко всей буржуазной организации и воззрениям, как это возможно лишь там, где в пределах буржуазного мира чувствуешь себя не дома и поэтому не хочешь в нем устраиваться прочно. Солдат во вражеской стране постоянно готов «по призванию» к нападению, — таков и профессиональный революционер. Таким профессиональным революционером был Ленин: для него борьба с капитализмом и империализмом против буржуазного классового государства, а равным образом и против обуржуазивания мыслей и чувств в самом пролетариате, была призванием, наполнявшим всю его жизнь и превращавшимся в профессию служения пролетариату и развитию более высоких форм общественной жизни. Поэтому его фигура возвышается над несчастным расколом в пролетариате как пример, который должен быть дорог каждому революционному пролетарию; тем более должна она быть таковой, ибо убеждения Ленина, — как только они станут всеобщими, — содержат вернейшую гарантию возрождения единства пролетариата и его Интернационала.

3

Надо установить, таким образом, раз навсегда настоящее социалистическое значение Ленина именно в деле развития революционного классового духа пролетариата, которое нельзя устранить никаким партийным спором— спором социалистических партий, могуче раздутым Лениным, спором, который неоднократно мог затемнить истинное значение Ленина, ибо он сам поставил очень внушительные пределы его проявлению, так что часто спор этот вредно влиял на развитие социализма вне России. Но и тут это мнение должно понести весьма значительные поправки, если только оно не останется в том плане мышления, которое привело к кризису социализма, но станет на почву социал-революционного классового мышления пролетариата. Тогда не только будет дана справедливая оценка Ленина, — что не имеет такого уже значения, ибо сама история исправит ошибочную оценку, — но тогда придут к собственному лучшему постижению его личности и к пониманию современного социализма.

Несомненно, странным и полным противоречий останется то обстоятельство, что Ленин, который был столь неслыханно верным тактиком в русской революции, заставлявшим поражаться по праву его почти баснословному инстинкту в ощущении необходимости момента, сделал такую чреватую последствиями ошибку в отношении социалистической тактики за пределами России, именно хотел управлять ею из центра, из Москвы, и притом лишь теми методами, которые применялись в России. Это тем более удивительно, что именно Ленин постоянно учил, что тактика социализма не везде носит общий характер и ее нельзя установить навсегда, но что она должна проистекать из существующих условий. Он сам еще до революции поставил для себя требование признать своеобразный характер русской тактики. Так, он заявил однажды (1905 г.) на попытку Бебеля примирить большевиков и меньшевиков: «Мы относимся к Бебелю с величайшим уважением, но когда идет вопрос о том, как на нашей родине побороть царизм и буржуазию, то да будет нам позволено иметь на этот счет свое собственное мнение». В силу этого Ленин был далек от того, чтобы не сознавать, что успех большевизма в русской революции был результатом лишь единственных в своем роде обстоятельств, которые имелись только в России. В письме к швейцарским рабочим перед своим отъездом в Россию он говорит: «Мы прекрасно знаем, что пролетариат России менее организован, подготовлен и сознателен, чем рабочие других стран. Не особые качества, а лишь особенно сложившиеся исторические условия сделали пролетариат России на известное, может быть очень короткое, время застрельщиком революционного пролетариата всего мира». Как же объяснить это, если принять во внимание, что Ленин все-таки повел столь чреватую последствиями политику так называемого Третьего Интернационала?

Если не остаться погруженным в этом вопросе в гуще партийных предрассудков, то необходимо иметь ясный взгляд в двух направлениях. Нельзя «путчизм», в который выродился «коммунизм» за пределами России, отождествлять с Лениным, но нельзя в путчизме видеть только путчизм; для этого нужно прежде всего, чтобы у себя самих в социал-демократической партии не все казалось в розовом свете подлинной революционной жизни. У кого нет глаз и понимания того, что я выше назвал «бездушием» социализма, тот никогда не поймет, что «путчизм» для многих его лучших и идеальных приверженцев, — и это особенно объясняет притягательную силу «коммунизма» у молодежи, — представляет страстную реакцию против этой бездушности. Именно как такую реакцию против революционной атрофии пролетарского социализма следует прежде всего понимать интернациональную деятельность Ленина. Это было гигантское стремление снова пробудить революционный классовый дух, высечь его словно искру из холодного кремня даже ценой организационного единства партии, выявляющей лишь показную величину и силу, которых в действительности нет. Если Ленин написал в начале войны в резолюции партии большевиков: «Было бы вредной иллюзией надеяться на восстановление действительно социалистического Интернационала без полного организационного размежевания с оппортунистами», — то эта мысль дает основной тон всей международной тактике Ленина, которая с той поры, именно с поры несчастного развития германской социал-демократии, все более познается правильной и во многом вне Третьего Интернационала. Рассматриваемая в этом свете тактика Ленина в деле раскола старой социал-демократической партии была ошибкой, так как она должна была повести к братоубийственной войне и вообще к разложению пролетарских сил, тогда как цель могла быть достигнута сильной оппозицией в старой партии без такого ее ослабления и путем внутренних преобразований, но это ошибка, которая связана, как всегда у великих людей, с достоинством страстной и стремительной силы новой революционной воли.

Далее, нельзя оставить без внимания, что, несмотря на все различие условий внутри России и вне ее пределов, и даже при том особенно сильном насаждении социал-патриотическими и социал-империалистическими элементами средне- и западноевропейского социализма, надежда на громадную революционную перегруппировку пролетариата, особенно в дни переворотов в Германии, не должна была бы быть лишь иллюзорной. С другой стороны, мы видим только теперь, — когда внутренняя история русской революции стала более ясной, чем это могло быть в бурный период ее первой заграничной пропаганды, — как пролетарская революция, тогда почти задушенная контрреволюционными движениями, созданными Антантой, должна была дожидаться восстания германского пролетариата как освободителя. Если мы теперь можем точно указать те экономические и политические основания, благодаря которым восстание это не произошло и не могло произойти, то едва ли найдется кто-либо, кто бы мог отрицать, что объединенный пролетариат Германии смог создать такую ситуацию, которая, по крайней мере, не дала бы возможности до такой степени развиться современной реакции, превратившей самый сильный пролетариат в мире в беспомощный фактор в государстве и в социалистическом движении. Мы были правы, называя всегда буржуазных критиков Маркса и Энгельса ничего не понимающими, так как они насмехались над тем, что эти оба больших революционера столь часто после 1848 года предвидели новую, более значительную революцию, которую они ожидали всю свою жизнь. Их теоретическое благоразумие рекомендовало им терпение, но их революционный пыл увлекал их снова, ибо они были не только холодные исследователи истории, но были и людьми дела, с необузданной энергией и сокрушительной волей. Поэтому пусть насмехается над Лениным, над тем, что в нем бурное стремление к мировой революции победило обычную холодную тактику, тот, кто никогда не чувствовал сам в себе подобного стремления, тот, кто всегда имеет терпение и может выжидать, ибо он ощущает свою значительность лишь в пределах своей самодовольной действительности.

И вот ответ на вопрос, каким образом такой крупный, быть может, самый значительный до сего времени реалист социал-революционной политики вел такую нереальную политику в отношении социалистического движения вне России: это была прежде всего ошибка в переоценке революционной силы мирового пролетариата, который, благодаря тогдашней слабой осведомленности о мировых событиях, казался ему действительно подготовленным; впрочем, это тогда не он один предполагал вследствие русской пролетарской революции и лихорадочно ускоренного войной возмущения пролетариата во всех других странах. В этом смысле знаменательны его первые слова, после его возвращения из Швейцарии, на родине: «Недалек тот час, когда народы откликнутся на зов нашего товарища Карла Либкнехта и направят свое оружие против экплуататоров, против капиталистов… В Германии уже все находится в брожении. Не сегодня завтра, каждый день может наступить катастрофа всего европейского капитализма». Затем была ужасная внутренняя и внешняя опасность русской революции, которая должна была вызывать все новое и новое гигантское напряжение получить пролетарскую революционную помощь извне, пролетарскую выручку осажденной крепости. Это были тяжелые ошибки Ленина, от которых страдает и по сей день социалиститеское движение; но именно здесь-то Ленин и был тем человеком, который мог бы их преодолеть, если бы ему не помешала длительная болезнь и преждевременная смерть. Ибо что создало его громадную историческую деятельность? Именно то, что он не был человеком формулы, он не был рабом своей тактики, но обладал поистине беспримерной неустрашимостью и беспощадностью к себе и к своим приверженцам, если дело касалось изменения тактики. Это он доказал в тяжелые дни поворота революции в вопросе заключения мира с германским империализмом, в отказе от социализации недвижимых имуществ и, под конец, в переходе к нэпу, — он любил все это называть добродетелью отступления. Лишь поэтому большевики, так говорил он однажды радикалам, имели успех, что они беспощадно изгнали всех революционеров пустой фразы, которые не понимали, что может стать необходимым начать отступление и что нужно уметь начать это отступление. В другом месте он верно дал свою собственную характеристику как политика большого масштаба, говоря: «Умен не тот, кто не делает ошибок. Таких людей нет и быть не может. Умен тот, кто делает ошибки не очень существенные и кто умеет легко и быстро исправлять их». Смерть не дала Ленину времени, которое вообще было слишком коротким, преодолеть эти ошибки, — ведь пяти лет для практического осуществления этой задачи слишком мало, ибо чем были тем более эти пять лет, как не дикими судорогами и борьбой за существование вырабатывающейся новой исторической роли пролетариата. Здесь большая задача выпала в виде наследства наследникам Ленина. Да будет она им под силу!

4

В противовес к методам Ленина можно было бы, конечно, гораздо менее резким путем достигнуть единодушия между социалистическим центром и большевизмом. Это вмело бы для объединения вновь всего пролетариата совершенно неисчислимые последствия, если бы вполне понятное отрицание путчизма с их стороны не проистекало из совершенно немарксистского, чтобы не сказать «лояльного», образа мыслей многих марксистов и притом проводилось ими в жизнь и укрепляло сознание исключительно в пределах легального демократического развития социализма. Это, во всяком случае, не в духе пролетарского классового сознания в понимании Маркса и Энгельса, — и теоретическая заслуга Ленина, несомненно, в том, что он снова с решительностью обратил на это внимание. Он словно снова открыл учение Маркса о классовой борьбе и напомнил о смысле марксистского понимания государства как об организации господства классов, — понимания, превратившегося в пустую фразу; он восполнил это понимание живыми и непосредственными историческими задачами, в которых доказывал, что это определение применимо не только к буржуазному, но а к пролетарскому государству. Понятия «демократия» и «диктатура» получили совершенно новое освещение только благодаря толкованию, что завоевание политической власти пролетариатом в каждом случае — проводится ли оно демократическим путем или путем захвата — неминуемо должно вести к диктатуре, ибо только благодаря ей может быть осуществлена классовая воля пролетариата в отношении буржуазии.

Выяснилось, что демократия, пока существует классовое государство, является и будет являться противоречивой формой, ибо самое демократическое государственное устройство предполагает, что или буржуазные, или пролетарские партии имеют большинство, равновесие их постоянно бывает лишь временным, ибо в непримиримости их экономических тенденций лежит повод к уничтожению этого равновесия при первом удобном случае. Поэтому и демократия означает собою, что большинство господствует над меньшинством, и, когда его положение становится критическим, оно прибегает к диктатуре, к чрезвычайному положению, к военному суду и пр. В демократическом буржуазном государстве и сейчас (и прежде) господствует буржуазная диктатура, точно так же как в пролетарском государстве будет господствовать диктатура пролетарская. Демократия и диктатура, таким образом, в классовом государстве не являются противоположными понятиями, и речь может идти только о том, чтобы найти предпосылки к диктатуре пролетариата. Будет ли она притом проведена в «демократической» или другой форме, является вопросом несущественным и от воли нашей не зависящим. При таком освещении исчезает ряд проблем, которые до сих пор разъединяют пролетариат.

«Демократия» более — не принципиальный вопрос, парламентаризм — не место ловли для политической работы, конечно, при всем этом для западно- и центрально-европейского рабочего класса эти понятия не теряют совершенно исключительного практического значения. Не кто иной, как Ленин, подчеркнул это с особенной резкостью. Он называл долгом «разрушить буржуазно-демократические и парламентские предрассудки» масс, но не для того, чтобы отстраняться от парламента, а, напротив, работать в этом осознании. Ленин никогда не играл в демагогию, говоря рабочим: «Вся власть Советам» или «Необходимо в одну ночь заменить парламентскую систему советской». Надо только прочесть, как он в своей книге «Детская болезнь «левизны» в коммунизме» осуждает эту тактику германских и австрийских «коммунистов», но отрицание этой демагогии не может отвергать духа политической критики демократии и происходящей благодаря ей легализованности движения, для которого еще Энгельс нашел жестокие слова. Борьба с путчизмом у одних не должна выродиться в трусость собственного политического мышления, что приведет к могиле всякое понимание марксистского государственного устройства и пролетарской классовой борьбы. Кто продумает эти оба понятия со всеми условиями классового принципа, — этим мы обязаны точке зрения Маркса, — тот найдет основание, почему Ленина, который впервые осуществил эти особенности понимания, назовут за раскрепощение политической мысли от массы предрассудков и мнимых задач не в меньшей степени духовным освободителем, чем социалистом. Если кто-нибудь пугается тоги террора, одевающей его фигуру, то пусть тот поучится именно у него, равно как и демократические, ибо они были классовыми движениями, и что если необходимо быть террору, то красный террор все-таки оставляет больше надежды, чем белый, безотносительно от того, что он никогда не бывает столь кровав, как белый.

5

Значение Ленина для России и ее освобождения — ныне исторический и незыблемый факт, не подвергающийся спорам партий и классовых воззрений. Если историческим смыслом каждой революции является дать свободу и простор, уничтожая и отбрасывая пережитые и тормозящие законоположения и формы жизни для дальнейшего развития общества, то не было более радикальной революции, чем русская, не было более беспощадного уничтожения старого мира, чем через большевизм. Это целиком дело Ленина, который взял в руки могучую инициативу в октябре 1917 года, в тот момент, когда даже его друзья еще колебались; его стихийная смелость, в соединении с упорной и неотступной силой и поразительным дипломатическим искусством, преодолела все опасности революции. Это грандиозное дело имеет значение не только для России: это — часть дела освобождения всего мира. Никогда не забудется современниками и останется в сердцах пролетариев то громадное впечатление, как в октябре 1917 года, когда еще культурный мир находился в кровавых оковах войны, когда всякая надежда на прекращение бедствия была утрачена — особенно после того, как даже героический поступок Фридриха Адлера остался без последствий, — как из Петербурга в это время раздался зажигательный клич: «Ко всем», что русский пролетариат признал войну законченной и пригласил народы к мирным переговорам *. И как этот исторический акт являлся действительным духовным освобождением из величайшей безнадежности и отчаяния, так разрушение старой России означало физическое освобождение совершенно неожиданным способом всего мира, с которого, наконец, был сброшен гнет царизма, равно и империализма русской буржуазии, который еще при Милюкове и Керенском мог запятнать русскую революцию новым наступлением в угасающей мировой войне. Конечно, не по вине Ленина не была осуществлена власть пролетариата, и союз советских республик — не пролетарское государство в том смысле, что пролетариат является лишь одним господствующим классом. Власть здесь только господствует, давая подавляющему большинству населения — крестьянам — известные уступки, дает концессии и допускает теперь даже, в силу новой экономической политики, в известном смысле и буржуазию. Если противники русского большевизма, который надо резко отграничить от внерусского, хотят в этом видеть его банкротство и даже над этим насмехаются, то они вовсе не имеют понятия о различии в строении государства, рожденного из революции и стремящегося к тому, чтобы только сохранить, по возможности свое первоначальное направление, от государства, в котором вовсе не может быть такого устремления, так как такое государство насквозь контрреволюционно. Пролетариат всего мира поэтому никогда не переставал с верным революционным чутьем смотреть на российские советские республики как на драгоценнейшее и славнейшее достояния пролетарского движения на пути к социализму, как на великий форпост в борьбе против буржуазного капиталистического мира. Цепи, разорванные в России Лениным, были цепями, приготовленными и для нас, и надежды и горячее сочувствие мирового пролетариата в том, чтобы дело его было сохранено и мощно развивалось. Поэтому печаль, навеянная его смертью, была велика в пролетариате и соединялась со страхом, ибо одновременно к этому присоединялась боязнь за будущность русской революции. В этом смысле в чувстве каждого пролетария слились воедино Ленин и дело пролетарской революции.

6

И человек, носивший в себе такое громадное историческое значение, — это должно войти в надгробную речь, — оставался простым, скромным, почти по-мужицки живущим пролетарием, жил ли он в бедной лачуге или в царском дворце в Кремле. Он и здесь оставался символом революции: могуче распрямляясь в разрушительной и созидательной своей силе, царственно пренебрегая всей мелочностью и узостью жизни, без претензий к роскоши и оставаясь постоянно скромным в своей жизни. Под этим впечатлением Горький сказал о нем: «Его частная жизнь такова, что в религиозное время из него сотворили бы святого». Человек, который мог бы сделаться русским царем, если бы им руководили личное властолюбие и жажда славы, а не идея социальной революции, умер в комнате прислуги в загородном дворце, из многих комнат которого он хотел жить только в этой. Это не было эффектной игрой, это не была демагогия, наверняка уже чуждая смертельно больному человеку, — это был инстинкт человека, который иначе не мог поступать, ибо существу большой пролетарской идеологии, которую оа исповедовал, для которой он жил, мог соответствовать только пролетарский образ жизни. Таким был Ленин — великое единство мысли, поступков и чувств. Дух целого класса, дух пролетариата проносил и образовывал это единство, чтобы благодаря ему сделаться богаче и полным духовной силы. Поэтому Ленин останется жив не только в памяти пролетариата, но и тем более пребудет живым, чем больше пролетариат поймет и выполнит свою историческую задачу, которую Ленин оставил на примере своей жизни.

Красная новь. 1924 М 3

 

Л.И. АКСЕЛЬРОД

ИЗ ПРОШЛОГО

В октябре 1901 года мною была получена телеграмма из Цюриха (я жила в Берне), которой меня приглашали немедленно приехать в Цюрих. Телеграмма была подписана Г. В Плехановым. Мне было известно, для какой цели меня вызывают в таком срочном порядке в Цюрих. Дело в том, что подготовлялся съезд революционных социал-демократов с «Союзом», т. е. с так называемыми «экономистами». Перспектива быть на съезде меня очень обрадовала, несмотря на то что были некоторые основания для неприятного чувства. Трения и разногласия в среде социал-демократии, приводившие в конце концов к неизбежному расколу, вызывали всегда и во всех нас тяжелые переживания. Тем не менее я, как сказано, обрадовалась чрезвычайно возможности присутствовать на этом съезде. Я знала, что на съезд должны приехать Н. Ленин, Л. Мартов и А. Потресов, а приезд этих трех известных выдающихся людей знаменовал собою из ряда вон выходящее событие в нашей эмигрантской революционной жизни. Надобно сказать, что большинство приезжавших из России за границу социал-демократов, эмигранты и неэмигранты, коль скоро они хоть сколько-нибудь выделялись из общей среды, немедленно вступали в оппозицию к группе «Освобождение труда». Помимо некоторых глубоких причин этого явления, которых касаться здесь не место, это объяснялось еще, по-видимому, эмигрантским положением членов группы «Освобождение труда». Почти каждый из более или менее видных работников в России воображал, что он имеет большие основания и большие права на практическое и даже в некоторых пределах и на теоретическое руководство революционным рабочим движением, нежели группа «Освобождение труда», находившаяся за границей. Как бы там ни было, оппозиционное настроение всяких «молодых» являлось как бы фатальным и непреодолимым препятствием к тесному объединению социал-демократических элементов. Совершенно естественно, что все эти оппозиции оставляли весьма неприятный осадок у тех, кто к ним не примыкал.

Из всех «молодых» Н. Ленин, Л. Мартов и А. Потресов составляли исключение и в этом смысле. О деятельности каждого из них мне пришлось в течение нескольких лет слышать весьма восторженные оценки. Строго сохраняя конспирацию в отношении действовавших в России товарищей, члены группы «Освобождение труда», с которыми я встречалась часто, никогда не говорили определенно и обстоятельно об этих выдающихся товарищах. Тем не менее не помню, когда и от кого именно я все же слышала, что Ленин возглавлял группу революционных социал-демократов, так называемых «стариков», что он яркий, смелый и энергичный революционный социал-демократ, что Потресов издал книгу Бельтова (Плеханова) и имеет другие заслуги перед русским революционным движением и что младший из них, Цедербаум-Мартов, — необычайно яркий, преданный, ортодоксальный социал-демократ и талантливый публицист, подающий огромные надежды. Все это мне было известно задолго до организации «Искры» и «Зари». Статьи же их в блестящей, зажигательной «Искре» и не менее блестящей и научно солидной «Заре» являлись убедительным подтверждением всему мною слышанному до сих пор. В частности, о Ленине у меня создалось представление сильной личности с большим революционным темпераментом и выдающейся действенной энергией. Мне были, конечно, хорошо известны его произведения, поставившие его сразу в первом ряду борцов за революционно-марксистскую мысль.

А. Н. Потресова я имела случай видеть еще в 1892 году, в Женеве, в доме Плехановых, но видела его мельком и почти что ни о чем не говорила с ним. От этой мимолетной встречи у меня запечатлелся в памяти образ благородного, вдумчивого молодого человека, значительно отличавшегося по всему своему облику от других окружавших нас молодых социал-демократов.

С Мартовым я также познакомилась в Женеве, и также в доме Г. В. Плеханова, в июне 1901 года. Он приехал в качестве делегата от «Искры» на совещание заграничных социал-демократических организаций, созванное по инициативе группы «Борьба» (организованной, как известно, Д. Б. Рязановым, Э. Л. Смирновым и Ю. М. Стендовым) для выработки соглашения.

Л. Мартов производил, прежде всего, сильное впечатление своей необыкновенной одухотворенностью. Его тонкое, нервное, с правильными чертами лицо явно свидетельствовало о нескольких поколениях предков, живших активно духовной жизнью. Несмотря на мое глубокое желание ближе познакомиться с этим товарищем, беседа с ним у меня не вязалась. Между нами не было настоящего контакта. Это объяснялось, я думаю, тем, что Мартов ушел весь без остатка в практическое революционное рабочее движение. Там, в нем, в этом движении, работал его тонкий теоретический ум, обобщая и анализируя формы и элементы пролетарской борьбы. Прямо поражало в Мартове полное знание всех подробностей как истории развития, так и актуального состояния положения рабочего класса в России, а также на Западе. Мартов знал состав всех комитетов в России, всех работников, живых и умерших, работавших на свободе и заключенных в тюрьмах, он знал историю их деятельности, короче, он знал все мелочи движения, которые, однако, не расплывались в отдельные, несвязные составные части, но находили в его деятельном уме тонкие обобщения, выражавшиеся в весьма оригинальной, литературной форме. В другой среде, вне движения, Мартова себе представить было решительно невозможно. У меня же превалировали философско-марксистские интересы. Меня занимала и все более и более увлекала, главным образом, теоретическая борьба с философской «ревизией» того времени. В беседе с ним я уходила в сторону философии. Его также интересовала эта борьба, но борьба, заключенная в определенные рамки; этой борьбе он придавал большое значение, но говорил он о ней с точки зрения непосредственной ее важности для злободневных практических целей движения.

С Н. Лениным я еще лично не встречалась. Получив телеграмму, помнится, вечером, я на следующий день выехала в Цюрих. Остановившись у одной студентки, члена Цюрихской социал-демократической группы, я в тот же день вечером отправилась к хорошо знакомой мне семье Павла Борисовича Аксельрода. Там я застала Г. В. Плеханова и Веру Ивановну Засулич. «Молодых», т. е. Н. Ленина и Л. Мартова, не было, хотя они уже приехали (Потресов на съезд не приехал). Члены группы «О. т.» — П. Б. Аксельрод, В. И. Засулич и Г. В Плеханов — были настроены по-праздничному. Георгий Валентинович и Вера Ивановна весело острили, каждый по-своему. Изредка вставляла остроумные замечания покойная Н. И. Аксельрод (жена Павла Борисовича), также отличавшаяся спокойным, добродушным и милым юмором. Павел Борисович, очень любивший остроумие, был в полном восторге и поощрял своим искренним смехом товарищей. О программе предстоявшего съезда говорилось, но как-то не специально, не систематически, а урывками. Объяснялось это принципиальной солидарностью членов группы «О. т.», с одной стороны, а с другой — тем, что на следующий день утром должно было состояться совещание, совместное с Лениным и Мартовым.

Заседание было назначено, насколько мне помнится, на 10 часов утра, в одном небольшом и незаметном кафе. Заседание должно было происходить, однако, не в самом кафе, а в небольшом садике, выходившем на двор. Выбор этого угла Цюриха объяснялся условиями конспирации. Когда я пришла в 10 часов, я застала там Веру Ивановну, Георгия Валентиновича и Павла Борисовича. Несколько минут мы ожидали Ленина и Мартова (На этом заседании присутствовало нас шестеро: члены группы «О. т.», Ленин, Мартов и я) и в ожидании их как-то не говорили или говорили о пустяках. Вскоре явились Ленин и Мартов, которые сразу производили впечатление как бы неразлучных друзей. Ленина я видела в первый раз. Ему можно было дать 30 лет, не больше и не меньше. Чуть-чуть ниже среднего роста, крепкого сложения, с уверенными, спокойными, определенными движениями, он производил впечатление законченного, сильного характера. В его лице привлекательными были острый, проницательный, но не отчуждающий взгляд и хитровато-добрая, симпатичная улыбка, которая появлялась часто в беседе и служила ему украшением. Держался он с естественным достоинством, просто и скромно. Речь — отчетливая, взвешенная, без лишних слов, но и без лаконизма, обычно отталкивающего своей скукой и сухостью. В его отношении к членам группы «О. т.» был заметен некоторый пиэтет, а, в частности, в отношении к Плеханову явно сквозило большое уважение ученика к учителю, но ученика, имеющего самостоятельную мысль и независимую волю, т. е. истинного ученика.

Беседа происходила без председателя и без секретаря, по-товарищески, без всяких формальностей.

Дело шло о программе съезда, о той позиции, которую мы, революционные социал-демократы, должны были занять на предстоявшем съезде. Ленин стоял на точке зрения окончательного разрыва с «экономистами». По его твердому убеждению, «экономисты» вступили на путь ревизионизма, и совместная работа с ними представлялась ему совершенно невозможной. Он доказывал свои положения, опираясь на руководящие статьи «Рабочего дела». «Рабочедельческий» оппортунизм получил в настоящее время теоретическое оформление, а потому является настоятельная необходимость вести с ним решительную борьбу. Позицию Ленина разделяли П. Б. Аксельрод и В. И. Засулич. Противоположную точку зрения развивал Георгий Валентинович. Он стоял за объединение с «экономистами», указывая на необходимость такого объединения для борьбы против угрожающей опасности со стороны возрождающегося народничества. Исходя из этих соображений, он советовал идти на уступки, конечно, не принципиального характера. Плеханова поддерживали Мартов и я. Эти разногласия не вызывали, однако, никакого раздражения в спорящих участниках совещания. Вся эта беседа происходила чрезвычайно мирно, и, насколько я помню, окончательного решения на совещании не было принято.

Был далее поставлен вопрос, кому совещание поручает выступить на съезде с критикой «экономизма». Как-то само собой разумелось, что эта задача должна быть возложена на Плеханова, и все присутствовавшие высказали это в один голос. Но Плеханов отказался, мотивируя свой отказ тем, что будет гораздо целесообразнее, если против оппортунизма выступит кто-нибудь другой, ибо отношение его, Плеханова, к ревизионизму в достаточной степени известно. Заканчивая свою мотивировку, Г. В. настойчиво предлагал Ленина. Кроме всего, Г. В. с видимым удовольствием уступил эту роль талантливому молодому ученику. Ленин немного смутился, вначале было стал отказываться: он, видимо, чувствовал некоторую неловкость заменить такого классического оратора и блестящего диалектика, каким был Плеханов. Но Г. В. настаивал, и мы, присутствовавшие, не возражали. Согласившись, Ленин тотчас же обратился с вопросом к Павлу Борисовичу, есть ли у него налицо весь нужный материал и когда его можно получить. После последовавшего ответа встал и немедленно удалился. Видно было, что он уже занят мыслью о завтрашнем выступлении.

Тут же считаю необходимым отметить, что отсутствовавший Потресов очень часто упоминался Лениным и Мартовым, которые в течение собеседования неоднократно ссылались на его мнения. Чувствовалось, что, несмотря на доверие, на уважение и пиэтет к группе «О. т.», несмотря на принципиальную, в общем, солидарность с нею, Ленин, Мартов и Потресов все же имеют какую-то свою линию.

На следующий день утром (4 октября) открылся съезд. Слово было предоставлено Ленину. Доклад Ленина был тщательно и хорошо продуман; логически следовали положения одно из другого; были подобраны материал и факты, метко бившие противника. Говорил он с большим темпераментом, свободно, но сдержанно, убежденно и деловито, изредка повторяя и подчеркивая некоторые значительные слова. Он явно действовал на аудиторию, заражая ее и владея ею всецело. Противники чем дальше, тем больше злились. Это было заметно по выражению лиц их вождей. Сторонники, наоборот, слушали с полным удовлетворением и с восторгом. Особенно же восторгались «старики»: Аксельрод, Засулич, Плеханов.

Отвечал Ленину один из редакторов «Рабочего дела», теоретик этого направления, известный эмигрант Б. Н. Кричевский. Кричевский был, вообще говоря, недурным оратором, он говорил отчетливо, энергично и настойчиво, имея в своем распоряжении должное количество фактов. Но явный большой успех Ленина сбил с толку его мысль и разорвал приготовленную им речь. Кричевский говорил то вяло, то с чрезмерным, неестественным пафосом, доводя в конце концов ревизионистскую позицию до крайних пределов. Он, что называется, провалился. Успех, с одной стороны, и неуспех — с другой, еще больше содействовал раздражению «союзников». Атмосфера создалась уже на этом заседании до чрезвычайности напряженная; заметно назревал неизбежный раскол. Дальнейшие заседания дела не исправили, скорее, наоборот, еще более усилили антагонизм двух направлений. Из последовавших после речи Ленина выступлений выделилась только одна горячо сказанная речь Мартова. Г. В. Плеханов и П. Б. Аксельрод ограничились лишь мелкими замечаниями, воздерживаясь от речей из тех соображений, что целесообразнее предоставить борьбу с «экономистами» товарищам, недавно приехавшим из России, так как «экономисты» беспрестанно обвиняли группу «О. т.» в догматизме, объясняя этот ее «догматизм» оторванностью от русской действительности. Съезд, как известно, закончился расколом. Вместе с тем солидарность между представителями революционной социал-демократии укрепилась благодаря яркому выявлению оппортунистических стремлений «союзников». Поэтому указанное выше расхождение между Лениным, Засулич и Аксельродом, стоявшими с самого начала на точке зрения раскола, с одной стороны, и Плехановым, Мартовым и мною, признававшими желательным объединение хотя бы путем некоторых организационного характера уступок, — с другой, совершенно сгладилось, не оставив после себя никакого следа. На нашем общем заключительном заседании, на котором обсуждался вопрос о плане действий в связи с расколом, господствовало полное принципиальное товарищеское единство.

Предстояло вести борьбу на две стороны: против социалистов-революционеров, с одной стороны, и против «союзников» — с другой. Все русские колонии за границей играли в то время весьма значительную революционную роль. В частности, большую поддержку революционным организациям оказывала Бернская колония. Там в то время было довольно значительное количество сочувствовавшей нам социал-демократической молодежи и энергично работала «искровская» группа содействия. Во-первых, велась пропаганда, которая содействовала выработке социал-демократов, работавших впоследствии в России. Во-вторых, собирались сравнительно порядочные денежные суммы для поддержки «Искры» и «Зари». В-третьих, отправлялась с уезжавшими в Россию нелегальная литература. Совершенно ясно было стремление всех направлений приобретать и сохранять влияние на русскую колонию.

В связи с этой работой в русской колонии у меня возникла переписка с Лениным (По литературной части я переписывалась с Георгием Валентиновичем.). Но, быть может, у читателя явится вопрос, почему именно с Лениным. Дело в том, что с первого же разговора у меня с Лениным установились непринужденные товарищеские и в то же время очень корректные, чуждые обычной кружковой фамильярности отношения. С Лениным чувствовалось легко и свободно. Мне кажется, что каждый истинный художник, а также крупный политический деятель должен питать особый интерес к людям и знать их. Ленин обладал этими свойствами в весьма высокой степени. Очень возможно, и даже весьма вероятно, что, как организатор, он смотрел на окружающих людей как на средство для достижения определенных, поставленных им идейных целей, но в его отношениях к людям это не чувствовалось Ленину можно было сказать все, поставить на вид те или другие его ошибки, и он выслушивал с полным вдумчивым спокойствием, соглашаясь или нет, но отвечая на то и другое совершенно спокойно и без всякого раздражения. В то же время отчетливо выявлялась его чрезвычайная настойчивость. Он принадлежал к тем исключительно волевым натурам, у которых даже колебания не ослабляют воли к действию, а, наоборот, еще больше усиливают упорство.

В продолжение нескольких дней съезда мне пришлось несколько раз урывками беседовать с Лениным. Занимаясь тогда подготовительной работой к критике Струве, я излагала ему мои основные мысли, увлекаясь, конечно, в сторону философии. Ленин слушал с активным интересом, явно придавал огромное значение борьбе с философским ревизионизмом и теоретическому развитию марксистской философской мысли как таковой. Вообще надо сказать, что Ленина влекло и к теоретической научной работе. Эту важную черту неоднократно подчеркивал Георгий Валентинович, который рассказывал мне, как Ленин, будучи в Лондоне, пользовался каждым свободным часом для посещения Британского музея. Мое намерение продолжать свои занятия в области марксистской философии встретило в нем видимое живое сочувствие.

Сохранилось 12 писем Ленина ко мне за этот период. Первые два письма связаны непосредственно со съездом. Дело в том, что все документы съезда были переданы мне для составления чего-то вроде отчета. Но так как на съезде стенограмма не велась и речи были записаны, насколько я помню, неточно и расплывчато, то составление стройного и точного отчета оказалось, с моей точки зрения, невозможным. В первом письме Ленин просит прислать отчет *. Когда в ответ я изложила свои соображения о невозможности составления такового, он во втором письме выражает солидарность со мною и просит прислать главные документы, как он выражается, связав их парою слов. Это было мною сделано.

Далее, преследуя цели влияния на колонию, наша группа поручала мне неоднократно приглашать редакторов «Искры» и «Зари» для чтения докладов. В первую голову приглашался Георгий Валентинович, после него следовал Ленин, который уже успел получить известность влиятельного оратора. От имени Бернской группы я написала Вл. И., приглашая его приехать в Берн и выступить на юбилее Плеханова, который Бернская группа собиралась устроить по случаю 25-летия со времени знаменитого выступления на Казанской площади. В это время приезжавшие в Берн члены «Союза» и их сторонники в колонии вели деятельную агитацию против подготовляющегося торжества. Я поэтому думала, что предполагавшееся мое выступление не сможет оказать должного влияния ввиду создавшегося неблагоприятного настроения. Об этом я сообщила в пригласительном письме Ленину. На мое мотивированное приглашение и последовал его ответ в письме № 3 **.

На юбилей Вл. И. не приехал. Но тут же замечу кстати, что торжество прошло с громадным подъемом. И удивительнее всего, что пропагандировавшие против юбилея «союзники» явились на юбилей и приняли горячее участие в празднестве. Лишнее доказательство той бесспорной истины, что самая противоречивая вещь на белом свете — это человеческая голова.

В 1902 году приехал, наконец, Ленин в Берн и читал доклад о программе социалистов-революционеров. Успех был полный, и Ленин стал желательным оратором. В 1903 году весной группа организовала нечто вроде народного университета. Были приглашены в качестве лекторов Плеханов, Ленин и я. Каждый из нас должен был прочесть курс в количестве 7–8 лекций. Каждый курс должен был продолжаться недели две. Плеханов читал об искусстве, Ленин по аграрному вопросу*** и я о философии Канта.

Первым читал Ленин. Приехав в Берн, он поселился в нескольких шагах ходьбы от меня. Видались мы почти ежедневно. Часов до пяти он работал, а после пяти обычно приходил ко мне, и ко мне же часто приходили товарищи из группы и сочувствовавшие «Искре» русские рабочие-эмигранты, находившиеся в Берне, работавшие на местных заводах и образовавшие свое собственное рабочее общество. Происходили беседы, задавались вопросы, касавшиеся большей частью волновавшего тогда проекта программы «Искры» и преимущественно аграрной части программы. На вопросы Ленин отвечал обстоятельно, аргументируя фактами, а возражения выслушивал спокойно, вдумчиво, отражая их без всякого раздражения.

Намеченный курс лекций был прочитан с громадным успехом. На последней лекции было не меньше слушателей, чем на первой, — самый верный, объективный признак власти лектора над своими слушателями.

На следующий день после последней лекции Владимир Ильич уехал. На вокзале он напомнил мне о моем намерении взяться за критику эмпириокритиков.

Далее я встречалась с Лениным после II съезда и при особых обстоятельствах. Но об этих встречах в другой раз.

Записки Института Ленина. 1. М, 1927, С. 97–104

 

И. ВАЛЕНТИНОВ

ИЗ КНИГИ «ВСТРЕЧИ С ЛЕНИНЫМ»

Через несколько минут мы были у Ленина. Я увидел крепко сложенного человека, небольшого роста, лысого, с редкой темно-рыжей бородкой и такими же усами. Самым внимательным образом вглядываясь в фотографии Ленина, появившиеся после 1917 г., с трудом поверил бы, что это тот самый человек, которого впервые увидел 5 января 1904 г. Подавляющая часть этих фотографий просто лжива. Особенно же фальшива одна распространенная, канонизированная, на которой Ленин представлен в виде какого-то гордого, красивого брюнета. Приходилось позднее много раз слышать и читать о ярко выраженном монгольско-татарском обличье Ленина. Это неоспоримо, однако при первой встрече, да и всех последующих, я на «антропологию» Ленина не обратил и не обращал никакого внимания. Его лицо казалось совершенно таким же, как у множества других русских, особенно в районе средней и нижней Волги…

Не могу окончить эту главу воспоминаний, не дав дополнительных, более подробных сведений о двух особых психологических состояниях Ленина, столь бросившихся мне в глаза во время прогулок с ним, когда он писал «Шаги» (Имеется в виду книга Ленина «Шаг вперед, два шага назад»). Это состояние ража, бешенства, неистовства, крайнего нервного напряжения и следующее за ним состояние изнеможения, упадка сил, явного увядания и депрессии. Все, что позднее, после смерти Ленина, удалось узнать и собрать о нем, с полной неоспоримостью показывает, что именно эти перемежающиеся состояния были характерными чертами его психологической структуры.

В «нормальном» состоянии Ленин тяготел к размеренной, упорядоченной жизни без всяких эксцессов. Он хотел, чтобы она была регулярной, с точно установленными часами пищи, сна, работы, отдыха. Он не курил, не выносил алкоголя, заботился о своем здоровье, для этого ежедневно занимался гимнастикой. Он — воплощение порядка и аккуратности. Каждое утро, перед тем как начать читать газеты, писать, работать, Ленин, с тряпкой в руках, наводил порядок на своем письменном столе, среди своих книг. Плохо держащуюся пуговицу пиджака или брюк укреплял собственноручно, не обращаясь к Крупской. Пятно на костюме старался вывести немедленно бензином. Свой велосипед держал в такой чистоте, словно это был хирургический инструмент. В этом «нормальном» состоянии Ленин представляется наблюдателю трезвейшим, уравновешенным, «благонравным», без каких-либо страстей человеком, которому претит беспорядочная жизнь, особенно жизнь богемы. В такие моменты ему нравится покойная жизнь, напоминающая Симбирск. «Я уже привык, — писал он родным в 1913 г., — к обиходу краковской жизни, узкой, тихой, сонной. Как ни глух здешний город, а я все же больше доволен здесь, чем в Париже».

Это равновесие, это «нормальное» состояние бывало только полосами, иногда очень кратковременными. Он всегда уходил из него, бросаясь в целиком его захватывающие «увлечения». Они окрашены совершенно особым аффектом. В них всегда элемент неистовства, потери меры, азарта. Крупская крайне метко назвала их ражем (как она говорила, «ражью»).

Валентинов И Встречи с Лениным. Нью-Йорк, 1953 С 35. 209–110

 

В. С. ВОЙТИНСКИЙ

из книги

«ГОДЫ ПОБЕД И ПОРАЖЕНИЙ»

В конце января 1906 г. вопрос о Государственной думе еще представлялся отвлеченным, академическим — почти в такой же мере, как вопрос о будущем «Временном правительстве»: неизвестно было, когда соберется Дума, да и вообще соберется ли она. Но 12 февраля появился манифест, назначавший на 27 апреля созыв народных представителей. Теперь нужно было без всякого промедления решить вопрос о выборах.

Впрочем, у большевиков было уже готовое решение этого вопроса.

Дело в том, что еще в декабре 1905 года был созван общепартийный съезд РСДРП. Он не состоялся вследствие вспыхнувшего восстания. Но часть делегатов большевиков все же успела собраться и составила фракционную конференцию (Имеется в виду Первая конференция РСДРП в Таммерфорсе, состоявшаяся 12–17 (25–30) декабря 1905 г. Ред.), которая вынесла ряд резолюций, в том числе и по вопросу об отношении к Государственной думе.

Эти резолюции были приняты в момент, когда многим казалось, что вооруженная борьба народа против царизма лишь начинается и будет в дальнейшем непрерывно развиваться, принимая все более решительный характер. В феврале положение было уже не то. Но декабрьская резолюция о Государственной думе (предлагавшая бойкот выборов) являлась для большевиков исходной точкой рассуждения. Не требовалось рассматривать вопрос в целом заново, достаточно было выяснить, должна ли быть сохранена в силе эта резолюция, без всяких оговорок, или в нее следует внести те или иные изменения?

Этому вопросу был посвящен доклад, прочитанный партийным работникам-большевикам Лениным.

Доклад состоялся в середине февраля в одной из классных комнат Тенишевского училища. Слушателей было человек 100–120—наполовину рабочие, наполовину партийцы-интеллигенты. Были приняты всевозможные предосторожности для ограждения собрания от внезапного набега полиции.

Мне приходилось и раньше встречаться с Лениным, но здесь я впервые мог оценить его как докладчика по вопросу о революционной тактике.

Говорил он, с внешней стороны, не блестяще — без образов, без пафоса, без длинных периодов, без эффектных цитат. По нескольку раз повторял одну и ту же мысль, одними и теми же словами, будто повторными ударами молота забивал гвозди в головы слушателей. Порой долго останавливался на положении, которое было само по себе очевидно. И все же его речь ни на миг не казалась скучной. Основной особенностью ее была непоколебимая уверенность оратора в том, что он знает, каким путем идти, и что иного пути нет и быть не может. Ленин почти не снисходил до возражений противникам. Он приводил их аргументы лишь для того, чтобы заметить: «Да ведь это смешно, товарищи! Они и сами знают, что это смешно. Это для малых детей ясно». О меньшевиках он отзывался с открытым презрением, называл их «либеральными дурачками».

Ленин отстаивал безусловный бойкот Государственной думы. Положение рисовалось ему в виде дилеммы: или конституционное строительство — или революция; или Дума — или восстание. Принять один путь — значит отказаться от другого пути. Кто за революцию, тот должен быть против Думы; кто за Думу, тот против революции. Свою мысль он формулировал еще и так: все дело в том, в каком году мы живем, — в 47-м или в 49-м? Если мы живем в 49-м году, нужно идти к избирательным урнам; если у нас 47-й год — то никаких выборов, ничего, что отклоняло бы народ с единственно прямого, единственно правильного пути восстания! И далее сыпались соображения о том, что 48-й год еще впереди: объективные задачи революции не разрешены; классы, составляющие силу революции, не удовлетворены; революционная борьба продолжается — в партизанской форме, — и подавить ее правительство бессильно.

Но это были скорее иллюстрации, подтверждавшие мысль докладчика, нежели доказательства. Вообще Ленин избегал доказательств. Он не рассуждал, а приказывал.

Выставив определенное положение, он делал из него выводы, потом делал выводы из этих выводов, и так дальше. Все — в порядке строгой дедукции, все — с непререкаемой уверенностью, со снисходительным смешком и презрительным замечанием по адресу противника.

От этой манеры веяло огромной силой.

Много раз впоследствии слышал я Ленина, но ни разу особенности его речи не представлялись мне в столь отчетливом виде, как на этом его докладе в защиту бойкота Государственной думы.

И не на меня одного, на всех слушателей его доклад произвел неотразимое впечатление. Казалось, что и вопроса не могло быть о пересмотре тактики по отношению к Государственной думе.

Разумеется, нужно оставить в силе резолюцию декабрьской конференции!

Разумеется, бойкот!

После доклада Ленина были прения, но прения особого рода: «оппоненты» во всем соглашались с докладчиком и лишь приводили новые соображения в пользу его выводов. Говорили о Московском восстании, о безработице, о настроениях в деревне. Докладчик принимал все эти замечания, подчеркивая их значительность.

Мы расходились не только уверенные в спасительности бойкота предстоящих выборов, но и полные надежды, что эта тактика вернет нас к золотым Октябрьским дням…

В большевистском центре царил безраздельно Ленин. Его непререкаемый авторитет основывался не только на его талантах и исключительной работоспособности, но, главным образом, на необычайной уверенности, с которой он решал все вопросы. Это не была самоуверенность доктринера, а нечто иное.

Никогда не замечал я у Ленина признаков «генеральства». Наоборот, в обращении с товарищами (особенно с рабочими) он был внимателен и прост. При появлении новых людей терпеливо слушал их, как бы ни были скучны их рассказы.

Слушал он по-особому: склонив голову набок, наставив ухо, лукаво прищурившись, с выражением напряженной работы мысли. Это выражение не сходило с его лица и тогда, когда его собеседник нес околесицу и не мог выбраться из леса: «так сказать», «ежели который», «с моей точки зрения, по существу, к порядку». Казалось, что Ленин с особенной жадностью вслушивается в подобные нескладные, корявые речи и улавливает в них что-то значительное и нужное ему, чего не замечают другие…

Это была характерная манера Ленина. Он действительно верил в то, что у массовиков революционер должен искать ответа на все встающие перед ним вопросы.

Никто не умел так, как Ленин, угадать настроения рабочей массы и выразить их сжато, выпукло, хлестко. Склонность к абстрактному, дедуктивному, доктринерскому мышлению странным образом уживалась в нем с гениальной чуткостью по отношению к рабочей стихии.

Порой на вопрос о его мнении по тому или иному делу он отвечал:

— Не знаю… Как товарищи рабочие решат, им виднее…

Но при этом глаза его хитро улыбались. И собеседник чувствовал, что «Ильич» про себя уже решил вопрос.

Несколько позже того периода, о котором я говорю, в 1907 году, среди петербургских рабочих-большевиков обнаружилось неудовольствие против комитетов и комитетчиков, а также против партийной прессы. Ленин предложил, чтобы на конференциях каждый высказывал с полной откровенностью, что у него накопилось. Посыпались упреки и обвинения, порой в довольно резкой и обидной форме:

— Вы — комитетчики, вы — генералы, о жизни заводов вы ни черта не знаете…

Ленин все это выслушивал, все принимал, со всем соглашался, — и в результате каждого такого объяснения его авторитет в глазах рабочих возрастал еще выше.

Ленин был окружен атмосферой безусловного подчинения. Не только Зиновьев, но и Богданов, и Гольденберг, не говоря уже о таких работниках, как Землячка, Красиков и рядовые профессионалы, на все вопросы смотрели глазами «Ильича». Только Рожков сохранял некоторую долю самостоятельности, да еще я порой бунтовал против фракционной дисциплины, — но так как ни у Рожкова, ни у меня своей особой «линии» не было, то наши покушения на самостоятельность большого значения не имели и на ходе дел не отражались.

Для лучшего уяснения того, каково было отношение к Ленину в примыкавшем к нему кружке, приведу лишь один пример.

В 1907 году А. Богданов выпустил книгу под названием «Красная Звезда». Это была занимательно и талантливо написанная утопия, изображавшая социалистический строй на Марсе. В основу рассказа было положено переселение на Марс обитателя Земли, которого марсиане взяли к себе с научной целью, желая проследить, как преломятся в его сознании их порядки и нравы. Объяснив довольно вразумительно, почему марсиане выбрали для своего опыта русского человека, и притом социал-демократа и именно большевика, автор на этом не останавливался. Он предвидел вопрос:

— Раз им, на Марсе, большевик понадобился, почему они Ильича не забрали?

И чтобы предупредить всякие недоразумения, Богданов влагает в уста марсианина, организующего эту экспедицию, замечание:

— Ленина я не решился взять, так как отсутствие его было бы слишком чувствительно на Земле.

Как-то, беседуя об этой книге с Богдановым, я сказал ему, что, может быть, не было необходимости мотивировать, почему это на Марс угодил не Ленин, а рядовой большевик. Богданов пресерьезно возразил:

— Так правдоподобнее. Я ставил себя в положение моего марсианина. Решив взять с Земли большевика, он должен был взять Владимира Ильича. Но тогда в дальнейшем рассказе я был бы связан характером. Нужно было мотивировать…

Вообще, отношение к Ленину его ближайших сотрудников было таково, что он мог сказать про себя: «Большевизм — это я».

Он крепко держал фракцию в своих руках и управлял ею, как неограниченный монарх, — но при том, как монарх, «обожаемый верными подданными».

По отношению к новым людям, появлявшимся в большевистской организации, Ленин держался, как умелый ловец душ: он искал новых людей, зорко приглядывался к ним, давал им возможность выдвинуться и умел связать их с организацией. Излюбленным его приемом было приглашение новых, подающих надежды работников в

— Цитирую на память. В «Красной Звезде» Ленин обозначен псевдонимом «Старик». Так называли его товарищи, работавшие с ним еще в 90-х годах. «профессионалы». «Нельзя делить силы между революционной работой и заботами о заработке, — говорил он. — Бросайте ваше место, на жизнь будете получать, сколько нужно из нашей кассы». Для него «профессионализм» в партии был не горькой необходимостью, а нормальным порядком, в наилучшей степени обеспечивающим правильное функционирование партийного аппарата. Он и Рожкова, и меня уговаривал брать деньги из кассы и был недоволен нашим отказом.

Влияние Ленина на входившую в соприкосновение с ним молодежь было огромное. С первого взгляда, он не посягал ни на чью независимость и был весьма терпим к мелким нарушениям партийной дисциплины. Но, в действительности, он систематически, последовательно вырабатывал из своих учеников и сотрудников армию покорных и фанатически преданных ему исполнителей.

В частых беседах с молодыми товарищами, даже у себя в Куоккала, за чайным столом, Ленин ни на миг не переставал быть агитатором-организатором. Чувствуя на себе взгляд его прищуренных насмешливых глаз, собеседник не мог отделаться от ощущения, что «Ильич» читает его мысли.

Любимой темой «агитации» в тесном товарищеском кругу была для Ленина борьба с предрассудками, остатками «либеральных благоглупостей», которые он подозревал у новичков. Это была неуклонная, чрезвычайно ловкая, талантливая проповедь революционного нигилизма.

— Это смешно! Если на эту точку зрения становиться, то мы должны все бежать в полицию и заявить: мы, мол, такие то, и такие то, арестуйте нас, дайте нам пострадать за народное дело!..

— Революция дело тяжелое. В беленьких перчаточках, чистенькими ручками ее не сделаешь…

Войтинский Вл Годы побед и поражений. Кн 2. Берлин. 1924 С. 21–24, 99—102

 

Ю. О. МАРТОВ

ИЗ ВЫСТУПЛЕНИЯ НА ЗАСЕДАНИИ ВЦИК 29 АПРЕЛЯ 1918 г

 

Я перехожу теперь к тому, что сегодня нам заявлял гражданин Ленин (В своем выступлении Ю. О. Мартов полемизирует с положениями статьи В И. Ленина «Очередные задачи Советской власти» и доклада «Об очередных задачах Советской власти» на заседании ВЦИК 29 апреля 1918 г. Ред.). Непропорционально много места он посвятил в своих рассуждениях ничтожной, по его словам, группе Бухарина и Радека (Имеется в виду полемика В. И. Ленина с «левыми коммунистами». Ред.). Вам покажется с первого взгляда странным это обстоятельство, но только на первый взгляд. По существу дела, здесь не борьба гражданина Ленина с какой-то левее его стоящей группой, — это внутренняя борьба двух душ, из которых состоит современный большевизм. Это внутренняя борьба между утопистом Дон-Кихотом и трезвым кулакообразным Санчо Пансой, который идет за Дон-Кихотом и его одергивает, — Дон-Кихотом, который объявляет войну империализму, и Санчо Пансой, который подписывает мир, — Дон-Кихотом, который посылает требование французскому правительству отозвать Нуланса, и Санчо Пансой, который пишет в газете о происках могущественной державы, имени которой он не может назвать. Это борьба двух миров одного и того же направления как во внешней, так и во внутренней политике, и с моей стороны гражданин Ленин не может ожидать язвительной критики по поводу попытки серьезно и объективно взвесить социальные условия, в которых совершается сейчас Российская революция, — попытки оставить те или другие утопические фразы, даже стихийные движения темных народных масс. Здесь с нашей стороны мы могли бы только прибавить и указать на то, что за всяким периодом разрушения всякой революции должна следовать усиленная организация и творческая работа и всякое указание на то, что безумно ожидать для России от предлагаемых гражданином Лениным мер тех результатов, которые предполагаются в гораздо более высокой ступени социально-культурного развития. Мы не будем критиковать программу гражданина Ленина потому, что она рассчитана не на поднимающееся сознание народных масс пролетариата, не на призыв к нему о каком-нибудь самоограничении. Последнее может прийти только в том случае, если бы были действительно объективные условия той работы, которую ему история навязала, и объективный смысл того дела, которое он совершает. Это работа, действительно, классового политического воспитания, ее хотят заменить той смесью из старых предрассудков, которые тщательно воспитывались отнюдь не трезвыми практическими задачами, которые, как вы ни выставляйте и ни вышивайте золотыми буквами на красных знаменах, не приобретут никакой жизненности и убедительности для народных масс. Здесь говорит нам гражданин Ленин, что социализм невозможен без всеобщего учета и контроля *. Совершенно правильно, без этого социализма нет, но это только первая половина социалистического учения, теоретическая; вторая половина говорит, что всеобщий учет и контроль, как предпосылка и метод проведения социалистической революции, сами предполагают определенность социально-политических и экономических условий. Когда их нет и пока их нет, идея учета и всеобщего контроля остается утопией и преломляется в жизни в своей противоположности в расхищении — расточении производительных сил. Когда мы с гражданином Лениным были марксистами в одинаковом смысле этого слова, тогда гражданин Ленин это понимал и тогда он понимал бы то, что ставит задачу организации всеобщего учета и контроля по пути, переходному к социализму, к раздроблению национальных производительных сил между миллионами мелких хозяйчиков, в каждом из которых находился буржуа, и чтобы проводить этот учет и контроль силами пролетариата, численно слабого, и производство, база которого в виде крупной промышленности тает с каждым днем в результате несчастной войны и мира, — когда он говорит это и выступает здесь, как Дон-Кихот, как человек или представитель группы, который думает, что самый факт завоевания политической власти, которая была завоевана, опираясь на пролетарскую массу, — этот самый факт, по его собственным словам, имел место и в 93-м году во Франции, но которого было недостаточно для организации социализма, — что этого факта будет достаточно, когда поведут правильную политику и когда рядом с ним выступает Санчо Панса, практически имеющий твердую почву, и говорит рабочим: «Не лодырничай», хотя в то же время платит буржуа 100 тысяч, за которые он будет насаждать социализм, тогда из этого сочетания утопичного Дон-Кихота и цепляющегося за власть Санчо Пансы ничего не может получиться. Сказать пролетариату «не лодырничай, не грабь», — этого мало, ему весь век все говорили, и попы в том числе, конечно, когда Ленин это скажет, это будет убедительнее, но когда Ленин приводит с той пластичностью языка, свидетелем которой мы здесь были, что это относится ко всем, которым мы будем платить по 100 тысяч рублей (Имеется в виду указание В. И. Ленина о необходимости привлечения к работе управления буржуазных специалистов (Полн. собр. соч. Т. 36. С. 180–181). Ред.), я сомневаюсь, чтобы пролетариат уразумел это. Гражданин Ленин тем же костылем подпирает хромающую республику мещанства, которую он думает насадить под видом трудовой республики, как и Робеспьер. Я сомневаюсь, чтобы из этого вышло что-нибудь крупное, особенно если приходится вырабатывать дисциплинарные меры путем диктатуры. Необходимость является лишь тогда, когда масса политически еще не настолько воспитана, чтобы путем самоуправления взять в свои руки руководство общим аппаратом. Ни один немецкий социалист не мыслил и не воображал возможность переходного фазиса от социализма к капитализму в таком виде, чтобы он проводился в виде диктатуры отдельных лиц, какая установлена, например, железнодорожным декретом (Имеется в виду Декрет о централизации управления, охране дорог и повышении их провозоспособности, принятый СНК 23 марта 1918 г. (см.: Декреты Советской власти. М„1959. Т. 2. С. 18–20). Ред.).

Я говорю: диктатура отдельных лиц, то, о чем говорится в декрете о железнодорожниках, есть железнодорожная диктатура, там есть диктатор, который назначен. Вы отлично знаете, я предлагаю судить после слов Ленина, говорю ли я правду или вру, как говорит оратор с места. Но дело не в том. Гражданина Светлова (Имеется в виду выступление в прениях эсера-максималиста Ф. Я. Светлова. Ред.) прерывали те слепые, которые не хотели видеть, что дело идет о завершении труда. Я указывал, что в докладе Ленина сказано совершенно ясно, что диктатура отдельных лиц была очень часто в историях революционного движения выразителем, носителем диктатуры революционного класса, об этом говорит непререкаемый опыт истории. Да, граждане, опыт истории говорит, что, когда до диктатуры известный класс, взявший власть, еще не созрел, он оказывается неспособным выполнять эту власть или легко передает диктатору ее, но этот диктатор, в силу того, что создается объективное направление, именно в силу этого, — этот диктатор становился проводником классовых интересов, не того класса, который выдвинул его, а другого, противоположного класса. Это верно относительно Юлия Цезаря, относительно Наполеона III, которого рабочие и крестьяне поставили на престол, и относительно тех диктаторов. (Голос: «Керенский».) Относительно Керенского это было бы то же самое; выдвинутый крестьянами, Керенский превратился бы в орудие в руках Корнилова. Вы отлично знаете, как и я, то же самое будет и теперь. Всякая диктатура, в этих условиях созданная, превратится в диктатуру контрреволюции, ликвидирующую все завоевания демократической революции. Какие это условия? Это именно те условия, что та масса, которая взяла в свои руки власть, состоит, с одной стороны, из пролетариата, для которого социальные условия не созрели, чтобы он осуществлял ее в смысле социалистической диктатуры; поэтому Ленин через 6 месяцев заявляет в докладе, что надо приостановить наступление на капитал, с другой стороны, из громадной массы тех хозяйчиков, которых вам охарактеризовал несколько строго, но по существу верно сам Ленин, который объективно, как он писал, развивается психологически не к социализму, а к мелкому капитализму, к мелкой буржуазии. Эти хозяйчики, разумеется, если им дать демократическую свободу и самоуправление, не осуществят социалистического производства, и гражданин Ленин и его партия, которые желают насадить социализм при этих условиях и желают свое наступление на капитал сделать временной передышкой, а не маневром для перевода революции на рельсы демократической революции, — они вынуждены дальнейшее свое существование покупать полным отказом от авансирования вперед. Граждане в древней Афинской республике, где так боялись, что всякая острая борьба классов приведет к личной диктатуре, имели даже закон, по которому всякий, публично заговоривший о личной диктатуре, подвергался изгнанию из отечества. Мы до этого не дошли. Опыт истории показал, что никакими мерами тут не поможешь, но высылать из пределов, как было в Афинской республике, я бы советовал всех, и левых, и правых коммунистов (Заключительное слово В. И. Ленина по докладу об очередных задачах Советской власти (см.: Полн. собр. соч. Т. 36. С. 268–276). Ред.).

Протоколы заседаний Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета 4-го созыва (Стенографический отчет). М, 1920. С. 224–226

 

из книги

«ЗАПИСКИ СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТА»

В то время (В середине 90-х годов XIX в. Ред.) В. И. Ульянов производил при первом знакомстве несколько иное впечатление, чем то, какое неизменно производил в позднейшую эпоху. В нем еще не было или, по меньшей мере, не сквозило той уверенности в своей силе, — не говорю уже: в своем историческом призвании, — которая заметно выступала в более зрелый период его жизни. Ему было тогда 25–26 лет. Первенствующее положение, которое он занял в социал-демократической группе «стариков», и внимание, которое обратили на себя его первые литературные произведения, не были достаточны для того, чтобы поднять его в собственном представлении на чрезмерную высоту над окружающей средой. Вращаясь в среде серьезных и образованных товарищей, среди которых он играл роль «первого между равными», В. И. Ульянов еще не пропитался тем презрением и недоверием к людям, которое, сдается мне, больше всего способствовало выработке из него определенного типа политического вождя (Элементов личного тщеславия в характере В. И. Ульянова я никогда не замечал.). В. Ульянов был еще в той поре, когда и человек крупного калибра, и сознающий себя таковым ищет в общении с людьми больше случаев самому учиться, чем учить других. В этом личном общении не было и следов того апломба, который уже звучал в его первых литературных выступлениях, особенно в критике Струве (Имеется в виду книга В. И. Ленина «Экономическое содержание народничества и критика его в книге г. Струве» (см.: Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 1. С. 347–534). Ред.). Будущий Ленин был еще всецело проникнут почтением к вождям социал-демократии, Плеханову и Аксельроду, с которыми он недавно познакомился и заметно чувствовал себя по отношению к ним еще учеником. Но и в отношениях к политическим противникам в нем сказывалась еще изрядная доля скромности. Как мне рассказывали позднее, незадолго перед моей встречей с ним ему пришлось быть в Москве, где на одной студенческой вечеринке он выступил с речью против народничества (9(21) января 1894 г. Ред.), в которой, между прочим, со свойственной ему полемической резкостью, переходящей в грубость, обрушился на В. Воронцова (В. В.). Речь имела успех. Но когда по окончании ее Ульянов от знакомых узнал, что атакованный им Воронцов находится среди публики, он переконфузился и сбежал с собрания.

Мартов Ю. О Записки, социал-демократа М, 1924 С. 270–271

 

А. С. МАРТЫНОВ

ИЗ «ВОСПОМИНАНИИ РЕВОЛЮЦИОНЕРА»

Особенно сокрушительный удар нанесла нам брошюра Ленина «Что делать?». Хотя автор меня избрал главной мишенью для своего нападения, брошюра вызвала у меня раздвоение чувства: те места брошюры, где автор для борьбы с «экономистами» сознательно «перегибал лук» (как Ленин это впоследствии признал), в вопросе об отношении между стихийностью и сознательностью и о тред-юнионизме рабочего движения, внушили мне убеждение, что брошюра принципиально противоречит марксизму. С другой стороны, автор брошюры пленил меня своим революционным энтузиазмом и своим широким революционным размахом, до такой степени пленил, что я, несмотря на настойчивые требования рабочедельцев, упорно отказывался отвечать на «Что делать?», покуда я не сведу концов с концами в новых вопросах, выдвинутых Лениным. Это двойственное отношение к Ленину у меня сохранилось на долгое время, и впоследствии, несмотря на мою неустанную борьбу против него, Мартов меня не без оснований упрекал, что я питаю к нему тайную любовь. Особенно двойственные чувства вызывала у меня неслыханная дерзость мысли Ленина, его смелое плавание против течения, его пренебрежительное отношение ко многим, упрочившимся во всем Втором Интернационале взглядам и обычаям. Я помню один маленький инцидент, в котором Ленин меня, и не меня одного, особенно поразил своей дерзостью. Он в 1902 году читал реферат против эсеров. На собрании присутствовали эсеры: Минор, Гоц (старший), Чернов и другие. «Где вы были, когда мы боролись с экономистами?» — спросил он, обращаясь к эсерам. Минор с места ответил замогильным голосом: «Мы были на каторге, мы были на виселицах,

А потом вдруг появился фрукт — социал-демократия». Ленин, ухмыляясь, хитро прищурив один глаз, отметил себе эти слова на бумажке и потом в заключительном слове сказал, глядя в сторону Чернова: «Учитесь у Минора, вот это настоящий революционер, один из тех, которые были на каторге и на виселицах. Он смело говорит: что такое международная социал-демократия? — фрукт! А как ведут себя Черновы? Мы и с Марксом, мы и с Энгельсом, мы и с Лавровым». В подтверждение он привел цитату из Чернова. Чернов воскликнул: «Тов. Ленин! Читайте дальше, вы не дочитали цитату до конца!» Ленин ответил ему с расстановкой и с ядовитой иронией:

«Мы, социал-демократы, когда цитируем, не только опускаем, но и от себя прибавляем». Смысл реплики Ленина был таков: когда мы читаем эсеровские революционные фразы, мы «прибавляем» к ним оценку их мелкобуржуазной подоплеки. Но он не считал нужным этого пояснить. Чернов, ошеломленный ответом Ленина, обращаясь к публике, развел руками, а аудитория бурно аплодировала референту.

Пролетарская революция 1925 № 11

 

П. П.МАСЛОВ

ВЛАДИМИР ИЛЬИЧ ЛЕНИН

(отрывки из воспоминаний)

Дать объективную оценку крупной исторической личности ее современникам тем труднее, чем большую роль она играла в общественной жизни и в общественной борьбе. Только спустя несколько лет, а иногда и десятилетий может установиться правильная историческая перспектива, где различные стороны личности, которые современникам могли казаться малосущественными и маловажными, могут оказаться имеющими большое историческое значение.

Поэтому представляется весьма целесообразным наряду с другой работой по выяснению роли и значения Владимира Ильича также возможно полнее изложить факты мало кому известные, но дающие материал для характеристики.

С Владимиром Ильичом мое знакомство началось довольно своеобразно.

В 1892 году ко мне в деревню на Урале, куда я был выслан, приехало несколько друзей из Самары. Их я познакомил с написанной мною первой теоретической работой по экономике, но вместо отзыва о прочитанном мои друзья лишь сообщили, что в Самаре живет поднадзорный казанский студент Владимир Ильич Ульянов, который также интересуется этими вопросами и вообще является выдающимся человеком по своему уму и образованию.

Через месяц после отъезда друзей я получил из Самары от Владимира Ильича Ульянова рукопись его статьи с предложением дать о ней отзыв и прислать взамен свою работу.

В своей статье, которую в печати я не встречал потом, В. И критиковал работы В. В. (Воронцова) об экономическом развитии России и о судьбах в ней капитализма.

Основные идеи, которые проводились в статье, были те же, что и в позднейших работах В. И., посвященных критике народничества. Основная черта автора, которая тогда мне резко бросилась в глаза, — это резкость и определенность формулировки основных его идей, показывающая человека с вполне сложившимися взглядами и, казалось, с опытным и острым пером, которым автор владел с совершенством. Таким образом, та сторона мировоззрения Владимира Ильича, которая относится к взглядам на экономическое развитие России, сложилась уже до 1892 года.

В ответ на посланное мною письмо с моей рукописью я получил от него большое письмо-статью (Это письмо так и осталось лежать на Урале зарытым в земле на чердаке, но сохранилось ли оно, я не знаю.) уже по вопросу, который я разбирал в своей работе. Темой моей статьи был вопрос о распределении прибыли в капиталистическом обществе, вопрос, решенный в вышедшем впоследствии III томе «Капитала» Маркса.

В противоположность моему решению вопроса Владимир Ильич полагал, что товары всегда продаются по их трудовой ценности и большую сумму прибыли владельцы предприятий с большим основным капиталом получают благодаря большей эксплуатации наемного труда, благодаря большей его интенсивности в этих предприятиях.

Из сопоставления этого теоретического письма и статьи о В. В. было ясно видно, что Владимира Ильича тогда гораздо больше интересовали жизненные вопросы о судьбах России, чем чисто теоретические проблемы, хотя и последние не упускались им из кругозора.

При личных встречах в 1893 и 1895 годах это впечатление укрепилось у меня еще больше. Было видно, что не только научные проблемы, но и вся легальная литературная деятельность играла для него лишь служебную и второстепенную роль перед основной революционной задачей. Пожалуй, ни раньше, ни после я не встречал ни одного человека, у которого бы было все так сосредоточено на одном пункте: и огромная, какая-то никогда не виданная мною воля, и научная работа мысли, и литературная деятельность, и отношение к людям — все сводилось только к революционной цели. Это, по-видимому, чувствовалось и всеми другими, кто имел соприкосновение с Владимиром Ильичем. По крайней мере, когда в 1895 году в Петербурге я встретил В. И. в литературном кружке марксистов и заговорил о чем-то с П. Б. Струве по поводу революционных вопросов и дел, он меня сразу прервал: «Об этих делах нужно говорить с Владимиром Ильичем».

И в эти годы легальная литературная деятельность в общей деятельности Владимира Ильича действительно почти не играла никакой роли. Тем не менее тогда еще идея союза с либерализмом занимала в мировоззрении В. И. такое большое место, что — в ответ на нападение «самарцев» на Струве и Туган-Барановского «Письмом в редакцию «Нового слова» — он ответил обширным письмом, где указывал на прогрессивную роль буржуазии. На эту тему, мне помнится, была им написана впоследствии статья «От какого наследства мы отказываемся?».

До конца 90-х годов В. И. вел борьбу против идей народничества в легальной печати. С конца 90-х годов вся его энергия в литературной деятельности — но уже в нелегальной печати — направляется против «экономизма», т. е. аполитического уклона в социал-демократии, с одной стороны, и к полному и резкому разрыву с либерализмом, хотя еще с 1902 года в области аграрной программы социал-демократии оставался некоторый компромисс в виде программы наделения крестьян «отрезками» земли.

Когда в 1902 году перед вторым съездом социал-демократов в Швейцарии мне пришлось говорить с редакцией «Искры» по поводу проекта аграрной программы, здесь только я увидел В. И. во всю его величину. Во всех переговорах в редакционном собрании выступал Владимир Ильич. Тогда, до раскола большевиков и меньшевиков, он производил впечатление настоящего вождя партии, хотя авторитет Плеханова как основателя партии еще стоял выше всего. Кипучая организационная деятельность и огромная воля Владимира Ильича, по-видимому, невольно подчиняли тогда его товарищей, не во всем соглашавшихся с ним и потом на съезде отделившихся в особую фракцию. Уже в это время он определился как вождь, который должен повести своих единомышленников по намеченному им пути.

Дальнейшая его деятельность была уже у всех на виду и общеизвестна.

Сопоставляя различные этапы развития Владимира Ильича и его деятельности в течение 30 лет с тех пор, как я его узнал, я прихожу к заключению, что все изменения, которые происходили у него в теоретических взглядах и практических шагах, так же как и цельность, «монолитность», определялись основной, руководившей им целью — максимальных революционных достижений. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что на все основные вопросы, которые можно поставить, его цельность дала бы такой ответ: «Что есть истина?» — «То, что ведет к революции». — «Кто друг?» — «Тот, кто ведет к революции». — «Кто враг?» — «Тот, кто ей мешает». — «Что является целью жизни?» — «Революция». — «Что выгодно?» — «То, что ведет к революции». И т. д. и т. д.

Только при поразительной цельности и при огромной моральной силе могла создаться такая крупная историческая личность, как Владимир Ильич Ленин.

Экономический бюллетень конъюнктурного института 1924 № 2

 

Г. В. ПЛЕХАНОВ

ИЗ ПИСЬМА

 

Приехал сюда (в Женеву в мае — июне 1895 г. Ред.) молодой товарищ (Ленин. Ред.), очень умный, образованный и даром слова одаренный. Какое счастье, что в нашем революционном движении имеются такие молодые люди.

Исторический архив 1958. № в

 

ИЗ ПИСЬМА В. ЛИБКНЕХТУ

Рекомендую Вам одного из наших лучших русских друзей (Ленина. Ред.). Он возвращается в Россию, вот почему необходимо, чтобы о его посещении Шарлоттенбурга никому не было известно.

Владимир Ильич Ленин Биографичен екая хроника. 1870–1905. М. 1970, Г. /. С. 105

 

РЕЧЬ И ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНОЕ СЛОВО

ПО АГРАРНОМУ ВОПРОСУ НА IV (ОБЪЕДИНИТЕЛЬНОМ) СЪЕЗДЕ РСДРП В 1906 ГОДУ

Речь по аграрному вопросу

Задача съезда заключается в том, чтобы исправить ту ошибку, которая закралась в 1903 г. в нашу аграрную программу. Ошибка, несомненно, была; это мы должны признать и можем позволить себе эту роскошь, ибо мы единственная партия, имеющая стройное воззрение. Мы критикуем каждое отдельное суждение с точки зрения общих положений нашей программы и устраняем недоразумение, закравшееся в нее в 1903 г. Многие из наших товарищей стояли за отрезки, потому что боялись крестьянской аграрной революции. Она остановила бы в России развитие капитализма. Наша ошибка состояла в том, что наша программа уже в то время шла не так далеко, как сами крестьяне в своих требованиях. Уже летом в 1903 г., когда происходил второй съезд, Оболенский на юге России истязал крестьян за их радикальную аграрную программу. Теперь нам надо понять, что мы не должны бояться радикализма крестьянских аграрных требований в аграрном вопросе. Осуществление этих требований не остановит развития капитализма, но в то же время нам необходимо избегать той двойственности, которая присуща крестьянским требованиям. В них есть тот элемент, который я в своем «Дневнике» назвал элементом китайщины; таким элементом является национализация земли. Тов. Ленин находит мои взгляды неясными, но я думаю, что он просто невнимательно отнесся к моим статьям. В самом деле, посмотрите, например, что он говорит на стр. 11 своей брошюры «Пересмотр аграрной программы»: «Тов. Плеханов в № 5 «Дневника» тоже не касается ни единым словом вопроса об определенных изменениях в нашей аграрной программе. Критикуя Маслова, он защищает лишь «гибкую тактику» вообще, отвергает «национализацию» (ссылаясь на старые доводы «Зари») и склоняется, как будто, к разделу помещичьих земель между крестьянами» *.

Меня удивляет эта ирония по поводу «гибкой тактики», потому что в глазах социал-демократов окаменелость тактики не может быть ее достоинством. На стр. 16 той же брошюры он говорит: «Товарищ Плеханов в № 5 «Дневника» предостерегает Россию от повторения опытов Ван Ган-че (китайский преобразователь XI века, неудачно введший национализацию земли) и старается доказать, что крестьянская идея национализации земли реакционна по своему происхождению. Натянутость этой аргументации бьет в глаза. Поистине qui prouve trop, ne prouve rien (кто слишком много доказывает, тот ничего не доказывает). Если бы Россию XX века можно было сравнивать с Китаем XI века, тогда мы с Плехановым, наверное, не говорили бы ни о революционно-демократическом характере крестьянского движения, ни о капитализме в России».

Такие приемы спора мне знакомы еще со времени наших прений с социалистами-революционерами. Каждая ссылка на историю встречала обыкновенно с их стороны возражение, что наше положение совсем иное, и я прекрасно знаю, что в данном случае наше положение совсем не то, что положение Китая в XI веке. Я категорически говорю это в своем «Дневнике»; но, несмотря на различие, есть и некоторые сходные черты, и вот на эти-то черты и нужно обратить внимание. Они заключаются именно в национализации земли, которая составляет характерную особенность нашей аграрной истории. Далее т. Ленин говорит: «Что же касается до реакционного происхождения (или характера) крестьянской идеи национализации земли, то ведь и в идее черного передела есть несомненнейшие черты не только реакционного происхождения, но и реакционного характера ее в настоящее время». Я и это хорошо знаю. Я именно на это и указываю, и странно бить мне челом моим же добром и преподносить мне это добро в виде возражения. Я говорю, что в крестьянской идее черного передела есть реакционная черта. И именно ввиду этой реакционной черты, отразившейся на всей нашей политической истории, я высказываюсь против национализации земли. Как же ссылаться на эту черту в виде довода против меня же? Ленин смотрит на национализацию глазами социалистов-революционеров. Он начинает усваивать даже их терминологию; так, например, он распространяется о пресловутом народном творчестве. Приятно вспомнить старых знакомых, но неприятно видеть, что социал-демократы становятся на народническую точку зрения. Аграрная история России более похожа на историю Индии, Египта, Китая и других восточных деспотий, чем на историю Западной Европы. В этом нет ничего удивительного, потому что экономическое развитие каждого народа совершается в своеобразной исторической обстановке. У нас дело сложилось так, что земля вместе с земледельцами была закрепощена государством и на основании этого закрепощения развился русский деспотизм. Чтобы разбить деспотизм, необходимо устранить его экономическую основу. Поэтому я — против национализации теперь; когда мы спорили о ней с социалистами-революционерами, тогда Ленин находил, что мои возражения были правильны. Ленин говорит: «Мы обезвредим национализацию», но, чтобы обезвредить национализацию, необходимо найти гарантию против реставрации; а такой гарантии нет и быть не может. Припомните историю Франции; припомните историю Англии; в каждой из этих стран за широким революционным размахом последовала реставрация. То же может быть и у нас; и наша программа должна быть такова, чтобы в случае своего осуществления довести до минимума вред, который может принести реставрация. Наша программа должна устранить экономическую основу царизма; национализация же земли в революционный период не устраняет этой основы. Поэтому я считаю требование национализации антиреволюционным требованием. Ленин рассуждает так, как будто та республика, к которой он стремится, будучи установлена, сохранится на вечные времена, и в этом-то заключается его ошибка. Он обходит трудность вопроса с помощью оптимистических предположений. Это обычный прием утопического мышления; так, например, анархисты говорят: «Не нужно никакой принудительной организации», а когда мы возражаем им, что отсутствие принудительной организации дало бы возможность отдельным членам общества вредить этому обществу, если у них окажется такое желание, то анархисты отвечают нам: «Этого быть не может». По-моему, это значит — обходить трудность вопроса посредством оптимистических предположений. И это делает Ленин. Он обставляет возможные последствия предполагаемой им меры целым рядом оптимистических «если». В доказательство приведу упрек Ленина Маслову. Он на стр. 23 своей брошюры говорит: «Проект Маслова, в сущности, молчаливо предполагает то, что требования нашей политической программы-минимум не осуществлены полностью, что самодержавие народа не обеспечено, постоянная армия не уничтожена, выборность чиновников не введена и т. д., — другими словами: что наша демократическая революция так же не дошла до своего конца, как большая часть европейских демократических революций, так же урезана, извращена, «возвращена вспять», как все эти последние. Проект Маслова специально приспособлен к половинчатому, непоследовательному, неполному или урезанному и «обезвреженному» реакцией демократическому перевороту». Допустим, что упрек, делаемый им Маслову, основателен, но приведенная цитата показывает, что собственный проект Ленина хорош только в том случае, если осуществятся все указываемые им «если». А если тут не будет налицо этих «если», то осуществление его проекта будет вредно. Но нам не нужно таких проектов. Наш проект должен быть подкован на все четыре ноги, т. е. на случай неблагоприятных «если». Полководец, который одержал наибольшее количество побед, — Наполеон — говорил, что плох тот военачальник, который рассчитывает на благоприятное стечение обстоятельств. Я говорю, что плоха та политическая программа, которая хороша только в случае такого стечения обстоятельств. И вот почему я отвергаю национализацию. Проект Ленина тесно связан с утопией захвата власти революционерами, и вот почему против него должны высказаться те из вас, которые не имеют вкуса к этой утопии. Иное дело муниципализация. В случае реставрации она не отдает земли в руки политических представителей старого порядка; наоборот, в органах общественного самоуправления, владеющих землею, она создает оплот против реакции. И это будет очень сильный оплот. Возьмите наших казаков. Они ведут себя как сущие реакционеры, а между тем если бы царское правительство вздумало наложить руку на их землю, то они восстали бы за нее, как один человек. Значит, муниципализация тем и хороша, что она годится даже в случае реставрации. На этом основании меня упрекнут, может быть, в том, что я не верю в торжество революции. Если то, что я сказал, означает неверие в торжество революции, то я действительно грешен этим грехом. Меа culpa, mea maxima culpa! (моя вина, моя большая вина. Ред.) Я повторяю вслед за Наполеоном: «Плох тот человек, который рассчитывает лишь на благоприятное стечение обстоятельств». Впрочем, я не безусловный сторонник муниципализации. Я думаю, что если бы нам не удалось добиться ее, если бы нам пришлось выбирать между национализацией и разделом, то в интересах революции следовало бы предпочесть раздел. Вот в чем заключается разница между моими взглядами, с одной стороны, и взглядами Ленина — с другой. Вы можете склониться к тому или другому из них, но вы должны понимать, что совместить их невозможно.

Заключительная речь по аграрному вопросу

Приступая к своему заключительному слову, я вкратце хочу ответить тем товарищам, которые говорили, что нам в настоящее время нет никакой надобности выставлять аграрную программу. С этим мнением я безусловно согласиться не могу по той причине, что аграрная программа должна будет служить руководящей линией нашим пропагандистам и агитаторам. В такой важный исторический момент, в который каждая ошибка, сделанная каждым из них, может лечь тяжелой гирей на чашку весов, наши товарищи должны твердо знать, чего хочет наша партия. Если вы припомните, что уже не раз наши товарищи, выступая перед народом, высказывались различным образом по одному и тому же вопросу и поступали так потому, что недостаточно выяснили себе направление нашей социал-демократической мысли, то вы должны будете признать, что программа необходима. Какая же программа будет принята, покажет нам вотум завтрашнего дня. Но во всяком случае программа должна быть, если мы желаем избежать ошибок. Сделавши эту оговорку, перехожу к тем возражениям, которые ставил мне т. Сосновский. Он прямо поставил мне вопрос:

Плеханов восстает против национализации, потому что он не верит в возможность осуществления всех ленинских «если». А если бы все эти «если» осуществились, то был ли бы я за национализацию? На этот вопрос я считаю нужным ответить: нет, и даже в случае осуществления всех ленинских «если» я был бы против нее. Пусть т. Сосновский подумает, что значат эти слова: «все ленинские «если» осуществились». Это значит, что в России так же прочно установилась политическая свобода, как установилась она в Швейцарии, в Англии или в Соединенных Штатах. Тогда нам не будет грозить опасность реставрации. Но когда же это будет? Очевидно, еще не так скоро. Поэтому говорить о национализации теперь нам, социал-демократам, невозможно. А что будет, когда политическая свобода установится у нас так же прочно, как установилась она в Англии, в Швейцарии или в Соединенных Штатах? Тогда не будет надобности выставлять ее как отдельное требование, добиваться национализации земли раньше национализации всех остальных средств производства. Кто добивался национализации земли в Англии? Генри Джордж. Кто выступал против Генри Джорджа? Гайндман, вожак английской Social Democratic Federation. Выходит, что, пока ленинские «если» не осуществились, национализация земли опасна, а когда эти «если» осуществятся, в ней минует надобность как в составной части специальной аграрной программы. Теперь я надеюсь, что т. Сосновский понимает, почему и в каком смысле я во всяком случае был бы против национализации.

Перехожу теперь к т. Воинову. Он понял меня в том смысле, что я предпочитаю программу т. Джона только потому, что она окрашена в серый цвет. Тов. Воинов полагает, по-видимому, что я, подобно быкам, боюсь красного цвета. Он ошибается. Не потому я стою за программу т. Джона, что она представляется мне серой, а потому, что она не внушает мне тех политических опасений, которые связываются у меня с национализацией. Если бы т. Воинов захотел внимательно выслушать меня третьего дня, то он легко понял бы, что я высказываюсь против этого предложения не потому, что оно казалось мне слишком революционным, а потому, что я считаю его недостаточно революционным, не могущим прочно обеспечить завоевание революции. Хотя кто-то сказал здесь, что в моей жизни наступила осень, но осень, переживаемая мною, не охладила меня. В революционном отношении я переживаю так называемое бабье лето. (Смех.) Повторяю. Никакой революционности я не боюсь, и если я выступаю против проекта Ленина, то потому, что его осуществление недостаточно прочно обеспечило бы завоевание революции. Тенденция, скрывающаяся в этом проекте, свидетельствует о том, что Ленин понижает уровень революционной мысли, что он вносит утопический элемент в наши взгляды. А против этого я буду бороться до тех пор, пока не пройдет для меня и осень, и зима и пока меня не заставят замолчать непреодолимые силы природы. Положение дел таково, что между мною и Лениным существуют в высшей степени серьезные разногласия. Этих разногласий не надо затушевывать. Их надо выяснить себе во всей их важности, во всем их объеме. Наша партия переживает чрезвычайно серьезный момент. От решения, которое вы примете сегодня или завтра по занимающему нас вопросу, будет в значительной степени зависеть судьба всей нашей партии, а с ней и всей нашей страны. И это именно потому, что в проекте т. Ленина сказывается не только частный его взгляд на наш аграрный вопрос, а весь характер его революционного мышления. Бланкизм или (марксизм — вот вопрос, который мы решаем сегодня. Т. Ленин сам признал, что его аграрный проект тесно связан с его идеей захвата власти. И я очень благодарен ему за откровенность. Некоторые товарищи возражали мне вчера с очевидным раздражением. Так, т. Панов, если я не ошибаюсь, выразился: «Плеханов хочет запугать нас» и т. п. Я считаю подобные приемы спора не соответствующими важности разбираемого нами вопроса. Пикировки я не боюсь, — многие из вас знают это. Но к чему приведет она? Из нее не выйдет ничего, кроме демьяновой ухи всем нам давно надоевших столкновений. (Смех.) Нам не надо демьяновой ухи; столкновения должны быть прекращены, их давно пора закопать в могилу и в эту могилу вбить осиновый кол, как вбивали крестьяне в могилы колдунов. Надо рассуждать спокойно. Прошу вас верить, что, споря с кем-нибудь из вас, я не прибегаю ни к запугиваниям, ни к софизмам; я говорю так, а не иначе потому, что hier stehe ich und ich kann nicht anders (стою на этом — иначе не могу. Ред.)…

С Лениным мне пришлось уже сломать не одно копье во взаимной борьбе. Тем приятнее мне, что я могу начать свое возражение ему с комплимента. Он прекрасно говорил. Слушая его, я припоминал, как покойный Лавров говорил мне: «В вас пропал прекрасный адвокат». В т. Ленине, поистине, пропал прекрасный адвокат. Тов. Ленин сказал в защиту своего проекта все, что можно было сказать. Но видно, слабо то дело, которое защищает этот превосходный адвокат, если защита все-таки оказалась слабой. Тов. Ленина можно назвать, по известному французскому выражению, avocat d'une cause perdue (адвокат безнадежного дела. Ред.). Его дело потеряно перед судом логики. Если т. Ленин, говоривший три четверти часа, не мог ничего существенного сказать в пользу своего проекта, то ясно, что в его пользу и сказать нечего. Посмотрите, как поступает он. Он понимает, что тактика требует, чтобы он не ограничивался обороной, а переходил в наступление. И он переходит в наступление. Но вместо того, чтобы атаковать то место, которое является ключом моей позиции, он ходит вокруг него, но его не касается. Ключ моей позиции заключается в указании на возможность реставрации.

Это указание я сделал в ответ на его слова: «Мы обезвредим национализацию». «Чтобы обезвредить ее, надо было бы придумать гарантию против реставрации, — сказал я, — а такой гарантии у вас быть не может». «А так как, — продолжал я, — вы не можете дать такой гарантии и никакая человеческая сила не может дать ее, — то ваша идея национализации остается идеей вредной и опасной в политическом отношении. Это антиреволюционная идея». Вот что говорил я, и против этого надо было возражать т. Ленину. Что же он возразил? Ровно ничего. Он ничего не сказал об этом в своей речи, длившейся три четверти часа. Он сам признал, что у нас нет абсолютной гарантии против реставрации, что у нас может быть только относительная гарантия, состоящая в беспощадной народной расправе;

но во Франции в 1793 г. имела место беспощадная народная расправа, однако же она не предотвратила реставрации. Я знаю историю Французской революции и говорю: нам нужна такая программа, которая была бы подкована на все четыре ноги; наша обязанность заключается в том, чтобы довести до минимума вредные последствия реставрации. Как это сделать? Это можно сделать только путем разрушения экономической основы нашего старого порядка. В чем же заключалась экономическая основа этого порядка? Да именно в той национализации земли, которую я в моем «Дневнике» называл нашей китайщиной. Один товарищ, возражая мне, сказал: «Но во Франции реставрация не восстановила старого порядка»; на это т. Мартынов уже ответил, что этот довод несостоятелен. Реставрация не восстановила остатков феодализма, это верно, но то, что у нас соответствует этим остаткам, есть наше старое закрепощение земли и земледельца государству, наша старая своеобразная национализация земли. Нашей реставрации тем легче будет восстановить эту национализацию, что вы сами требуете национализации земли, что вы оставляете неприкосновенным это наследие нашего старого полуазиатского порядка. Кроме того, известно, что те земли аристократов, которые не были распроданы во Франции в течение революционного периода, те земли, которые оставались в руках государства, были возвращены их старым владельцам. Хотите ли вы, чтобы и у нас произошло то же самое?

Еще раз. Необходимо разрушить ту экономическую основу, благодаря которой наш народ все больше и больше сближался с азиатским народом; нужно вырвать ту экономическую основу, которую еще Энгельс назвал самой серьезной основой деспотизма. Далее. Заметьте, мы с Лениным, с одной стороны, очень близки, а с другой — далеки друг от друга. Ленин говорит: «Мы должны доводить дело революции до конца» (Плеханов, по-видимому, цитирует не найденный до сих пор доклад В. И. Ленина по аграрному вопросу. Ред.). Так. Но вопрос в том, кто из нас доведет до конца это дело? Я утверждаю, что не он.

Если доводить дело революции до конца значит довольствоваться облечением в новый костюм старых народовольческих идей, то Ленин, конечно, крайний революционер. Но на самом деле это значит идти не вперед, а назад, возвращать нашу революционную мысль к ее старым, утопическим заблуждениям. Тов. Ленин очень недоволен моим ироническим замечанием насчет некоторых его новых терминов. Я посмеялся над выражением «народное творчество», назвав это выражение своим старым знакомым. Я упрекнул Ленина в том, что он реставрирует народовольческую идею захвата власти. Он ответил мне, что после 17 октября эта идея перестала быть утопией ***. Я понимаю все значение 17 октября, но я не понимаю, каким образом оно могло изменить нашу оценку некоторых старых логических ценностей. Что понимали под народным творчеством наши народники и народовольцы? Некоторую, будто бы существующую в народе, экономическую тенденцию, которая избавит его от капитализма. Тов. Ленин, — я уверен, — не верит в существование такой тенденции, но тогда зачем же он употребляет термин, обозначающий такую идею, которая была ошибочной до 17 октября и осталась ошибочной после, останется ошибочной навсегда.

Маркс упрекал французских демократов в том, что они идеализировали народ. То же делали наши народники и народовольцы. Нам надо избегать этой ошибки. Нам необходимо помнить, что тот народ, о котором мы говорим, состоит и может состоять — несмотря на великое значение 17 октября—только из двух элементов: из пролетариата, с одной стороны, из мелкой буржуазии — с другой. Никакое народное творчество не изменит основного характера переживаемой нами буржуазной революции. Что такое демократическая республика, к которой мы теперь стремимся? Это — буржуазная республика. И я думаю, что если бы мы твердо и решительно усвоили себе этот взгляд, если бы мы поняли неизбежность свойственных буржуазной республике классовых противоречий, то мы не так легко вдавались бы в идеализацию захвата власти. Тов. Ленин с жаром и энергией говорит мне, что после 17 октября народовольческая идея захвата власти перестала быть утопией. Но в чем же заключался утопический характер этой идеи? В том ли, что народовольцы надеялись захватить власть силами небольшой горсти людей? Нет. Только тот, кто судит о заговорщиках по опереточным заговорам, как это делают некоторые наши театральные критики, только тот может думать, что народовольцы приурочивали свои надежды к усилиям горсти заговорщиков; нет, они также понимали, что захват власти революционерами должен явиться результатом революционного движения всего народа. Утопический характер их мышления состоял в том, что они считали возможным для революционной власти решение таких задач, которых она решить не может, устранение таких трудностей, которые неустранимы. Утописты тем и отличаются от нас, марксистов, что они обходят трудности вопроса с помощью тех или других оптимистических предположений. И этот утопический прием характеризует теперь революционное мышление Ленина. Он именно обходит трудности вопроса с помощью оптимистических предположений. А кто сомневается в убедительности такого приема, того он заподозревает в равнодушии к революционному делу.

После 17 октября захват власти перестал быть утопией, т. Ленин? Но вы говорили о нем и до 17 октября, и точно так же до 17 октября я возражал вам. 17 октября ничего не может изменить в нашей оценке идеи захвата власти. Наша точка зрения состоит в том, что захват власти обязателен для нас, но обязателен тогда, когда мы делаем пролетарскую революцию. А так как предстоящая нам теперь революция может быть только мелкобуржуазной, то мы обязаны отказаться от захвата власти. Энгельс говорит, что, кто после опыта 1848 г. считает, что социалисты могут принять участие в революционном буржуазном правительстве, тот или чрезмерно ограничен, или связан с революционным делом только революционной фразой. Так смотрел на этот вопрос наш учитель, и этого его взгляда не изменило бы никакое 17 октября.

Но если мы считаем захват власти невозможным, то спрашивается, как мы должны относиться к тому проекту программы, который тесно связан с этим захватом. Если мы отрицаем захват власти, то должны отрицать и эту программу. Те из вас, которые стоят на точке зрения марксистов, должны решительно отвергнуть проект т. Ленина. Он падает вместе с заговорщицкой идеей захвата власти.

Плеханов Г. В Сочинения. М: Л, 1926 Т. IS. С. 67–76

 

Т. ШОУ

ИЗ ПИСЬМА В РЕДАКЦИЮ «ИЗВЕСТИЙ ЦИК СССР»

Вы просите меня дать краткий отзыв о Ленине. Хотя я был и остаюсь при мнении, что политика Ленина была ошибочной, что невозможно было осуществить его идеи, в особенности в России, я тем не менее не имею оснований изменить создавшееся у меня о нем мнение, что как человек он был, безусловно, бесстрашен, безусловно, честен, а в частности, всегда готов был признать, что та или другая часть его теории не осуществилась на практике, всегда готов был сделать отсюда необходимые выводы. Это последнее качество, быть может, самое редкое у политиков и у тех, которые имеют большое влияние на массы.

Политики и писатели Запада и Востока о В. И. Ленине. М, 1924. С. 55

 

Э. ЭРРИО

ИЗ ПИСЬМА В РЕДАКЦИЮ «ИЗВЕСТИИ ЦИК СССР»

Нет нужды указывать, как далек я был от ленинского учения, но я всегда восхищался его исключительными дарованиями государственного человека, его решительностью, энергией и действительно энциклопедической образованностью. Я уверен, что если бы он жил, то он бы еще многое сделал для своей страны, ибо это был человек, который умел оценивать всякое положение и находить выход из него.

Политики и писатели Запада и Востока о В. И. Ленине. М., 1924. С. 43

 

Н.А.БЕРДЯЕВ

из книги «истоки и смысл

РУССКОГО КОММУНИЗМА»

Русская революция универсалистична по своим принципам, как и всякая большая революция, она совершалась под символикой интернационала, но она же и глубоко национальна и национализуется все более и более по своим результатам. Трудность суждений о коммунизме определяется именно его двойственным характером, русским и международным. Только в России могла произойти коммунистическая революция. Русский коммунизм должен представляться людям Запада коммунизмом азиатским. И вряд ли такого рода коммунистическая революция возможна в странах Западной Европы, там, конечно, все будет по-иному. Самый интернационализм русской коммунистической революции — чисто русский, национальный. Я склонен думать, что даже активное участие евреев в русском коммунизме очень характерно для России и для русского народа. Русский мессианизм родствен еврейскому мессианизму. Ленин был типически русский человек. В его характерном, выразительном лице было что-то русско-монгольское. В характере Ленина были типически русские черты и не специально интеллигенции, а русского народа: простота, цельность, грубова-тость, нелюбовь к прикрасам и к риторике, практичность мысли, склонность к нигилистическому цинизму на моральной основе. По некоторым чертам своим он напоминает тот же русский тип, который нашел себе гениальное выражение в Л. Толстом, хотя он не обладал сложностью внутренней жизни Толстого. Ленин сделан из одного куска, он монолитен. Роль Ленина есть замечательная демонстрация роли личности в исторических событиях. Ленин потому мог стать вождем революции и реализовать свой давно выработанный план, что он не был типическим русским интеллигентом. В нем черты русского интеллигента-сектанта сочетались с чертами русских людей, собиравших и строивших русское государство. Он соединял в себе черты Чернышевского, Нечаева, Ткачева, Желябова с чертами великих князей московских, Петра Великого и русских государственных деятелей деспотического типа. В этом оригинальность его физиономии. Ленин был революционер-максималист и государственный человек. Он соединял в себе предельный максимализм революционной идеи, тоталитарного революционного миросозерцания с гибкостью и оппортунизмом в средствах борьбы, в практической политике. Только такие люди успевают и побеждают. Он соединял в себе простоту, прямоту и нигилистический аскетизм с хитростью, почти с коварством. В Ленине не было ничего от революционной богемы, которой он терпеть не мог. В этом он противоположен таким людям, как Троцкий или Мартов, лидер левого крыла меньшевиков.

В своей личной жизни Ленин любил порядок и дисциплину, был хороший семьянин, любил сидеть дома и работать, не любил бесконечных споров в кафе, к которым имела такую склонность русская радикальная интеллигенция. В нем не было ничего анархического, и он терпеть не мог анархизма, реакционный характер которого он всегда изобличал. Он терпеть не мог революционной романтики и революционного фразерства. Будучи Председателем Совета Народных Комиссаров, вождем советской России, он постоянно изобличал эти черты в коммунистической среде. Он громил коммунистическое чванство и коммунистическое вранье. Он восставал против «детской болезни левизны» в Коммунистической партии. В 1918 году, когда России грозил хаос и анархия, в речах своих Ленин делает нечеловеческие усилия дисциплинировать русский народ и самих коммунистов. Он призывает к элементарным вещам, к труду, к дисциплине, к ответственности, к знанию и к учению, к положительному строительству, а не к одному разрушению, он громит революционное фразерство, обличает анархические наклонности, он совершает настоящие заклинания над бездной. И он остановил хаотический распад России, остановил деспотическим, тираническим путем. В этом есть черта сходства с Петром.

Ленин проповедовал жестокую политику, но лично он не был жестоким человеком. Он не любил, когда ему жаловались на жестокости Чека, говорил, что это не его дело, что это в революции неизбежно (Ср.: Горький А. М. В. И. Ленин // Воспоминания о В. И. Ленине. М., 1984. Т. 2. С. 258–260; см. также: В. И. Ленин и ВЧК. М., 1987. С. 80, 82, 94–96, 123. 150 и др. Ред.). Но сам он, вероятно, не мог бы управлять Чека. В личной жизни у него было много благодушия. Он любил животных, любил шутить и смеяться, трогательно заботился о матери своей жены, которой часто делал подарки. Эта черта подала повод Малапарту характеризовать его, как мелкого буржуа, что не совсем верно (См. талантливую книгу J. Malaparte «Le bonhomme Lenine».). В молодости Ленин поклонялся Плеханову, относился к нему почти с благоговением и ждал первого свидания с Плехановым со страстным волнением. Разочарование в Плеханове, в котором он увидел мелкие черты самолюбия, честолюбия, горделиво-презрительного отношения к товарищам, было для Ленина разочарованием в людях вообще. Но первым толчком, который определил революционное отношение Ленина к миру и жизни, была казнь его брата, замешанного в террористическом деле. Отец Ленина был провинциальный чиновник, дослужившийся до генеральского чина и дворянства. Когда брат его был казнен по политическому делу, то окружающее общество отвернулось от семьи Ленина. Это также было для юного Ленина разочарованием в людях. У него выработалось циническо-равнодушное отношение к людям. Он не верил в человека, но хотел так организовать жизнь, чтобы людям было легче жить, чтобы не было угнетения человека человеком. В философии, в искусстве, в духовной культуре Ленин был очень отсталый и элементарный человек, у него были вкусы и симпатии людей 60-х и 70-х годов прошлого века. Он соединял социальную революционность с духовной реакционностью.

Ленин настаивал на оригинальном, национально-своеобразном характере русской революции. Он всегда говорил, что русская революция будет не такой, какой представляли ее себе доктринеры марксизма. Этим он всегда вносил корректив к марксизму. И он построил теорию и тактику русской революции и осуществил ее. Он обвинял меньшевиков в педантическом следовании марксизму и отвлеченном перенесении его принципов на русскую почву. Ленин не теоретик марксизма, как Плеханов, а теоретик революции. Все, что он писал, было лишь разработкой теории и практики революции. Он никогда не разрабатывал программы, он интересовался лишь одной темой, которая менее всего интересовала русских революционеров, темой о захвате власти, о стяжании для этого силы. Поэтому он и победил. Все миросозерцание Ленина было приспособлено к технике революционной борьбы. Он один, заранее, задолго до революции, думал о том, что будет, когда власть будет завоевана, как организовать власть. Ленин — империалист, а не анархист. Все мышление его было империалистическим, деспотическим. С этим связана прямолинейность, узость его миросозерцания, сосредоточенность на одном, бедность и аскетичность мысли, элементарность лозунгов, обращенных к воле. Тип культуры Ленина был невысокий, многое ему было недоступно и неизвестно. Всякая рафинированность мысли и духовной жизни его отталкивала. Он много читал, много учился, но у него не было обширных знаний, не было большой умственной культуры. Он приобретал знания для определенной цели, для борьбы и действия. В нем не было способности к созерцанию. Он хорошо знал марксизм, имел некоторые экономические знания. По философии он читал исключительно для борьбы, для сведения счетов с ересями и уклонами в марксизме. Для обличения Маха и Авенариуса, которыми увлечены были марксисты-большевики Богданов и Луначарский, Ленин прочел целую философскую литературу. Но у него не было философской культуры, меньше, чем у Плеханова. Он всю жизнь боролся за целостное, тоталитарное миросозерцание, которое необходимо было для борьбы, которое должно сосредоточивать революционную энергию. Из этой тоталитарной системы он не позволял вынуть ни одного кирпича, он требовал принятия всего целиком. И со своей точки зрения он был прав. Он был прав, что увлечение Авенариусом и Махом или Ницше нарушает целостность большевистского миросозерцания и ослабляет в борьбе. Он боролся за целостность и последовательность в борьбе, она невозможна без целостного, догматического вероисповедания, без ортодоксии. Он требовал сознательности и организованности в борьбе против всякой стихийности. Это основной у него мотив. И он допускал все средства для борьбы, для достижения целей революции. Добро было для него все, что служит революции, зло — все, что ей мешает. Революционность Ленина имела моральный источник, он не мог вынести несправедливости, угнетения, эксплуатации. Но став одержимым максималистической революционной идеей, он в конце концов потерял непосредственное различие между добром и злом, потерял непосредственное отношение к живым людям, допуская обман, ложь, насилие, жестокость. Ленин не был дурным человеком, в нем было и много хорошего. Он был бескорыстный человек, абсолютно преданный идее, он даже не был особенно честолюбивым и властолюбивым человеком, он мало думал о себе. Но исключительная одержимость одной идеей привела к страшному сужению сознания и к нравственному перерождению, к допущению совершенно безнравственных средств в борьбе. Ленин был человеком судьбы, роковой человек, в этом его сила.

Ленин был революционер до мозга костей именно потому, что всю жизнь исповедовал и защищал целостное, тоталитарное миросозерцание, не допускал никаких нарушений этой целостности. Отсюда же непонятная на первый взгляд страстность и яростность, с которой он борется против малейших отклонений от того, в чем он видел марксистскую ортодоксию. Он требует ортодоксальных, согласных с тоталитарностью миросозерцания, т. е. революционных, взглядов на познание, на материю, на диалектику и т. п. от всякого, кто себя считает марксистом, кто хочет служить делу социальной революции. Если вы не диалектический материалист, если вы в чисто философских, гносеологических вопросах предпочитаете взгляды Маха, то вы изменяете тоталитарной, целостной революционности и должны быть исключены. Когда Луначарский пробовал заговорить о богоискательстве и богостроительстве, то, хотя это носило совершенно атеистический характер, Ленин с яростью набросился на Луначарского, который принадлежал к фракции большевиков. Луначарский вносил усложнение в целостное марксистское миросозерцание, он не был диалектическим материалистом, этого было достаточно для его отлучения. Пусть меньшевики имели тот же конечный идеал, что и Ленин, пусть они также преданы рабочему классу, но у них нет целостности, они не тоталитарны в своем отношении к революции. Они усложняли дело разговорами о том, что в России сначала нужна буржуазная революция, что социализм осуществим лишь после периода капиталистического развития, что нужно ждать развития сознания рабочего класса, что крестьянство — класс реакционный и пр. Меньшевики также не придавали особенного значения целостному миросозерцанию, обязательному исповеданию диалектического материализма, некоторые из них были обыкновенными позитивистами и даже, что уже совсем ужасно, неокантианцами, т. е. держались за «буржуазную» философию. Все это ослабляло революционную волю. Для Ленина марксизм есть прежде всего учение о диктатуре пролетариата. Меньшевики же считали невозможной диктатуру пролетариата в сельскохозяйственной, крестьянской — стране. Меньшевики хотели быть демократами, хотели опираться на большинство. Ленин не демократ, он утверждает не принцип большинства, а принцип подобранного меньшинства. Поэтому ему часто бросали упрек в бланкизме. Он строил план революции и революционного захвата власти, совсем не опираясь на развитие сознания огромных масс рабочих и на объективный экономический процесс. Диктатура вытекала из всего миросозерцания Ленина, он даже строил свое миросозерцание в применении к диктаруре. Он утверждал диктатуру даже в философии, требуя диктатуры диалектического материализма над мыслью.

Целью Ленина, которую он преследовал с необычайной последовательностью, было создание сильной партии, представляющей хорошо организованное и железно дисциплинированное меньшинство, опирающееся на цельное революционно-марксистское миросозерцание. Партия должна иметь доктрину, в которой ничего нельзя изменить, и она должна готовить диктатуру над всей полнотой жизни. Самая организация партии, крайне централизованная, была уже диктатурой в малых размерах. Каждый член партии был подчинен этой диктатуре центра. Большевистская партия, которую в течение многих лет создавал Ленин, должна была дать образец грядущей организации всей России. И Россия действительно была организована по образцу организации большевистской партии. Вся Россия, весь русский народ оказался подчиненным не только диктатуре Коммунистической партии, ее центральному органу, но и доктрине коммунистического диктатора в своей мысли и своей совести. Ленин отрицал свободу внутри партии, и это отрицание свободы было перенесено на всю Россию. Это и есть диктатура миросозерцания, которую готовил Ленин. Ленин мог это сделать только потому, что он соединял в себе две традиции — традицию русской революционной интеллигенции в ее наиболее максималистических течениях и традицию русской исторической власти в ее наиболее деспотических проявлениях. Социал-демократы, меньшевики и социалисты-революционеры остались лишь в первой традиции, да и то смягченной. Но соединив в себе две традиции, которые находились в XIX веке в смертельной вражде и борьбе, Ленин мог начертать план организации коммунистического государства и осуществить его. Как это парадоксально ни звучит, но большевизм есть третье явление русской великодержавности, русского империализма, — первым явлением было московское царство, вторым явлением петровская империя. Большевизм — за сильное, централизованное государство. Произошло соединение воли к социальной правде с волей к государственному могуществу, и вторая воля оказалась сильнее. Большевизм вошел в русскую жизнь как в высшей степени милитаризованная сила. Но старое русское государство всегда было милитаризованным. Проблема власти была основной у Ленина и у всех следовавших за ним. Это отличало большевиков от всех других революционеров. И они создали полицейское государство, по способам управления очень похожее на старое русское государство. Но организовать власть, подчинить себе рабоче-крестьянские массы нельзя одной силой оружия, чистым насилием. Нужна целостная доктрина, целостное миросозерцание, нужны скрепляющие символы. В московском царстве и в империи народ держался единством религиозных верований. Новая единая вера для народных масс должна быть выражена в элементарных символах. По-русски трансформированный марксизм оказался для этого вполне пригодным. Для понимания подготовки диктатуры пролетариата, которая есть диктатура Коммунистической партии, чрезвычайный интерес представляет книжка Ленина «Что делать?», написанная еще в 1902 году, когда не было еще раскола на большевиков и меньшевиков, и представляющая блестящий образец революционной полемики. В ней Ленин боролся главным образом с так называемым «экономизмом» и стихийностью в понимании подготовки революции. Экономизм был отрицанием целостного революционного миросозерцания и революционного действия.

Стихийности Ленин противополагал сознательность революционного меньшинства, которое призвано господствовать над общественным процессом. Он требует организации сверху, а не снизу, т. е. организации не демократического, а диктаториального типа. Ленин издевался над теми марксистами, которые всего ждут от стихийно-общественного развития. Он утверждал не диктатуру эмпирического пролетариата, который в России был очень слаб, а диктатуру идеи пролетариата, которой может быть проникнуто незначительное меньшинство. Ленин всегда был антиэволюционистом и, в сущности, был и антидемократом, что сказалось на молодой коммунистической философии. Будучи материалистом, Ленин совсем не был релятивистом и ненавидел релятивизм и скептицизм как порождение буржуазного духа. Ленин — абсолютист, он верит в абсолютную истину. Материализму очень трудно построить теорию познания, допускающую абсолютную истину, но Ленина это не беспокоит. Его невероятная наивность в философии определяется его целостной революционной волей. Абсолютную истину утверждает не познание, не мышление, а напряженная революционная воля. И он хочет подобрать людей этой напряженной революционной воли. Тоталитарный марксизм, диалектический марксизм есть абсолютная истина. Эта абсолютная истина есть орудие революции и организации диктатуры. Но учение, обосновывающее тоталитарную доктрину, охватывающую всю полноту жизни — не только политику и экономику, но и мысль, и сознание, и все творчество культуры, — может быть лишь предметом веры.

Вся история русской интеллигенции подготовляла коммунизм. В коммунизм вошли знакомые черты: жажда социальной справедливости и равенства, признание классов трудящихся высшим человеческим типом, отвращение к капитализму и буржуазии, стремление к целостному миросозерцанию и целостному отношению к жизни, сектантская нетерпимость, подозрительное и враждебное отношение к культурной элите, исключительная посюсторонность, отрицание духа и духовных ценностей, придание материализму почти теологического характера. Все эти черты всегда были свойственны русской революционной и даже просто радикальной интеллигенции. Если остатки старой интеллигенции, не примкнувшей к большевизму, не узнали своих собственных черт в тех, против кого они восстали, то это историческая аберрация, потеря памяти от эмоциональной реакции. Старая революционная интеллигенция просто не думала о том, какой она будет, когда получит власть, она привыкла воспринимать себя безвластной и угнетенной, и властность и угнетательство показалось ей порождением совершенно другого, чуждого ей типа, в то время как то было и их порождением. В этом парадокс исхода русской интеллигенции, ее трансформирования после победоносной революции. Часть ее превратилась в коммунистов и приспособила свою психику к новым условиям, другая же часть ее не приняла социалистической революции, забыв свое прошлое. Уже война выработала новый душевный тип, тип, склонный переносить военные методы на устроение жизни, готовый практиковать методическое насилие, властолюбивый и поклоняющийся силе. Это— мировое явление, одинаково обнаружившееся в коммунизме и фашизме. В России появился новый антропологический тип, новое выражение лиц. У людей этого типа иная поступь, иные жесты, чем в типе старых интеллигентов. Подобно тому, как в 60-х годах, при появлении нигилистов, болеее мягкий тип идеалистов 40-х годов заменен был более жестким типом, в стихии победоносной революции, вышедшей из стихии войны, тот же процесс произошел в более грандиозных размерах. При этом старая интеллигенция, генетически связанная с «мыслящими реалистами» нигилистической эпохи, играет ту же роль, которую в 60-е годы играли идеалисты 40-х годов, и представляет более мягкий тип. Вследствие ослабления памяти, под влиянием аффекта, она забывает, что произошла от Чернышевского, который презирал Герцена как мягкого идеалиста 40-х годов по своему происхождению. Коммунисты с презрением называли старую революционную и радикальную интеллигенцию буржуазной, как нигилисты и социалисты 60-х годов называли интеллигенцию 40-х годов дворянской, барской. В новом коммунистическом типе мотивы силы и власти вытеснили старые мотивы правдолюбия и сострадательности. В этом типе выработалась жесткость, переходящая в жестокость. Этот новый душевный тип оказался очень благоприятным плану Ленина, он стал материалом организации Коммунистической партии, он стал властвовать над огромной страной. Новый душевный тип, призванный к господству в революции, поставляется из рабоче-крестьянской среды, он прошел через дисциплину военную и партийную. Новые люди, пришедшие снизу, были чужды традициям русской культуры, их отцы и деды были безграмотны, лишены всякой культуры и жили исключительно верой. Этим людям свойственно было ressentiment (чувство злобы, досады. Ред.) по отношению к людям старой культуры, которое в момент торжества перешло в чувство мести. Этим многое психологически объясняется. Народ в прошлом чувствовал неправду социального строя, основанного на угнетении и эксплуатации трудящихся, но он кротко и смиренно нес свою страдальческую долю. Но наступил час, когда он не пожелал больше терпеть, и весь строй души народной перевернулся. Это типический процесс. Кротость и смиренность может перейти в свирепость и разъяренность. Ленин не мог бы осуществить своего плана революции и захвата власти без переворота в душе народа. Переворот этот был так велик, что народ, живший иррациональными верованиями и покорный иррациональной судьбе, вдруг почти помешался на рационализации всей жизни, поверил в возможность рационализации без всякого иррационального остатка, поверил в машину вместо Бога. Русский народ из периода теллурического, когда он жил под мистической властью земли, перешел в период технический, когда он поверил во всемогущество машины и по старому инстинкту стал относиться к машине как к тотему. Такие переключения возможны в душе народа.

Ленин был марксист и верил в исключительную миссию пролетариата. Он верил, что мир вступил в эпоху пролетарских революций. Но он был русский и делал революцию в России, стране совсем особой. Он обладал исключительной чуткостью к исторической ситуации. Он почувствовал, что его час настал, настал благодаря войне, перешедшей в разложение старого строя. Нужно было сделать первую в мире пролетарскую революцию в крестьянской стране. И он почувствовал себя свободным от всякого марксистского доктринерства, с которым ему надоедали марксисты-меньшевики. Он провозгласил рабоче-крестьянскую революцию и рабоче-крестьянскую республику. Он решил воспользоваться крестьянством для пролетарской революции, и он успел в этом деле, столь смущавшем марксистов-доктринеров. Ленин совершил прежде всего аграрную революцию, воспользовавшись многим, что раньше утверждали социалисты-народники. В ленинизм вошли в преображенном виде элементы революционного народничества и бунтарства. Социалисты-революционеры, представители старой традиции, оказались ненужными и вытесненными. Ленин сделал все лучше, скорее и более радикально, он дал больше. Это сопровождалось провозглашением новой революционной морали, соответствующей новому психическому типу и новым условиям. Она оказалась уже иной, чем у старой революционной интеллигенции, менее гуманной, не стесняющейся никакой жесткостью. Ленин — антигуманист, как и антидемократ. В этом он человек новой эпохи, эпохи не только коммунистических, но и фашистских переворотов. Ленинизм есть вождизм нового типа, он выдвигает вождя масс, наделенного диктаторской властью. Этому будут подражать Муссолини и Гитлер. Сталин будет законченным типом вождя-диктатора. Ленинизм не есть, конечно, фашизм, но сталинизм уже очень походит на фашизм.

В 1917 году, т. е. через пятнадцать лет после книги «Что делать?», Ленин пишет книгу «Государство и революция», быть может, самое интересное из всего им написанного. В этой книге Ленин начертал план организации революции и организации революционной власти, план, рассчитанный на долгое время. Замечательно не то, что он этот план начертил, замечательно то, что он его осуществил, он ясно предвидел, каким путем все пойдет. В этой книге Ленин строит теорию роли государства в переходной период от капитализма к коммунизму, который может быть более или менее длителен. Этого у самого Маркса не было, который не предвидел конкретно, как будет осуществляться коммунизм, какие формы примет диктатура пролетариата. Мы видели, что для Ленина марксизм есть прежде всего теория и практика диктатуры пролетариата. Из Маркса можно было сделать анархические выводы, отрицающие государство совсем. Ленин решительно восстает против этих анархических выводов, явно неблагоприятных для организации революционной власти, для диктатуры пролетариата. В будущем государство действительно должно отмереть за ненадобностью, но в переходной период роль государства должна еще более возрасти. Диктатура пролетариата, т. е. диктатура коммунистической партии, означает государственную власть более сильную и деспотическую, чем в буржуазных государствах. Согласно марксистской теории, государство всегда было организацией классового господства, диктатурой господствующих классов над классами угнетенными и эксплуатируемыми. Государство отомрет и окончательно заменится организованным обществом после исчезновения классов. Государство существует, пока существуют классы. Но полное исчезновение классов происходит не сразу после победы революционного пролетариата. Ленин совсем не думал, что после Октябрьской революции в России окончательно осуществится коммунистическое общество. Предстоит еще подготовительный процесс и жестокая борьба. Во время этого подготовительного периода, когда общество не стало еще совершенно бесклассовым, государство с сильной централизованной властью нужно для диктатуры пролетариата над буржуазными классами, для их подавления. Ленин говорит, что «буржуазное» государство нужно уничтожать путем революционного насилия, вновь же образовавшееся «пролетарское» государство постепенно отомрет, по мере осуществления бесклассового коммунистического общества. В прошлом было подавление пролетариата буржуазией, в переходной период пролетарского государства, управляемого диктатурой, должно происходить подавление буржуазии пролетариатом. В этом периоде чиновники будут исполнять приказы рабочих. Ленин опирается в своей книге, главным образом, на Энгельса и постоянно его цитирует. «…Пока пролетариат еще нуждается в государстве, он нуждается в нем не в интересах свободы, а в интересах подавления своих противников…» — пишет Энгельс Бебелю в 1875 году. Тут Энгельс является явным предшественником Ленина. По Ленину, демократия совсем не нужна для пролетариата и для осуществления коммунизма. Она не есть путь к пролетарской революции. Буржуазная демократия не может эволюционировать к коммунизму, буржуазное демократическое государство должно быть уничтожено для осуществления коммунизма. И демократия не нужна и вредна после победы пролетарской революции, ибо противоположна диктатуре. Демократические свободы лишь мешают осуществлению царства коммунизма. Да и Ленин не верил в реальное существование демократических свобод, они лишь прикрывают интересы буржуазии и ее господство. В буржуазных демократиях также существуют диктатуры, диктатура капитала, денег. И в этом, бесспорно, есть доля истины. При социализме отомрет всякая демократия. Первые фазисы в осуществлении коммунизма не могут быть свобода и равенство. Ленин это прямо говорил. Диктатура пролетариата будет жестоким насилием и неравенством. Вопреки доктринерскому пониманию марксизма, Ленин утверждал явный примат политики над экономикой. Проблема сильной власти для него основная. Вопреки доктринерскому марксизму меньшевиков, Ленин видел в политической и экономической отсталости России преимущество для осуществления социальной революции. В стране самодержавной монархии, не привыкшей к правам и свободам гражданина, легче осуществить диктатуру пролетариата, чем в западных демократиях. Это, бесспорно, верно. Вековыми инстинктами покорности нужно воспользоваться для пролетарского государства. Это предвидел К. Леонтьев. В стране индустриально отсталой, с мало развитым капитализмом легче будет организовать экономическую жизнь согласно коммунистическому плану. Тут Ленин находится в традициях русского народнического социализма, он утверждает, что революция произойдет в России оригинально, не по западному, т. е., в сущности, не по Марксу, не по доктринерскому пониманию Маркса. Но все должно произойти во имя Маркса.

Как и почему прекратится то насилие и принуждение, то отсутствие всякой свободы, которые характеризуют переходной к коммунизму период, период пролетарской диктатуры? Ответ Ленина очень простой, слишком простой. Сначала нужно пройти через муштровку, через принуждение, через железную диктатуру сверху. Принуждение будет не только по отношению к остаткам старой буржуазии, но и по отношению к рабоче-крестьянским массам, к самому пролетариату, который объявляется диктатором. Потом, говорит Ленин, люди привыкнут соблюдать элементарные условия общественности, приспособятся к новым условиям, тогда уничтожится насилие над людьми, государство отомрет, диктатура кончится. Тут мы встречаемся с очень интересным явлением. Ленин не верил в человека, не признавал в нем никакого внутреннего начала, не верил в дух и свободу духа. Но он бесконечно верил в общественную муштровку человека, верил, что принудительная общественная организация может создать какого угодно нового человека, совершенного социального человека, не нуждающегося больше в насилии. Так и Маркс верил, что новый человек фабрикуется на фабриках. В этом был утопизм Ленина, но утопизм реализуемый и реализованный. Одного он не предвидел. Он не предвидел, что классовое угнетение может принять совершенно новые формы, не похожие на капиталистические. Диктатура пролетариата, усилив государственную власть, развивает колоссальную бюрократию, охватывающую, как паутина, всю страну и все себе подчиняющую. Эта новая советская бюрократия, более сильная, чем бюрократия царская, есть новый привилегированный класс, который может жестоко эксплуатировать народные массы. Это и происходит. Простой рабочий сплошь и рядом получает 75 рублей в месяц, советский же чиновник, специалист 1500 рублей в месяц. И это чудовищное неравенство существует в коммунистическом государстве.

Советская Россия есть страна государственного капитализма, который может эксплуатировать не менее частного капитализма. Переходной период может затянуться до бесконечности. Те, которые в нем властвуют, войдут во вкус властвования и не захотят изменений, которые неизбежны для окончательного осуществления коммунизма. Воля к власти станет самодовлеющей, и за нее будут бороться как за цель, а не как за средство. Все это было вне кругозора Ленина. Тут он особенно утопичен, очень наивен. Советское государство стало таким же, как всякое деспотическое государство, оно действует теми же средствами, ложью и насилием. Это прежде всего государство военно-полицейское. Его международная политика как две капли воды напоминает дипломатию буржуазных государств. Коммунистическая революция была оригинально русской, но чуда рождения новой жизни не произошло, ветхий Адам остался и продолжает действовать, лишь трансформируя себя. Русская революция совершалась под символикой марксизма-ленинизма, а не народнического социализма, который имел за собой старые традиции. Но к моменту революции народнический социализм утерял в России свою целостность и революционную энергию, он выдохся, он был половинчат, он мог играть роль в Февральской, интеллигентской, все еще буржуазной революции, он дорожил более принципами демократии, чем принципами социализма, и не может уже играть роли в революции Октябрьской, т. е. вполне созревшей, народной, социалистической. Марксизм-ленинизм впитал в себя все необходимые элементы народнического социализма, но отбросил его большую человечность, его моральную щепетильность как помеху для завоевания власти. Он оказался ближе к морали старой деспотической власти.

Бердяев Н. Истоки и смысл русского коммунизма Париж, 1955 С. 94—106

 

К. КАУТСКИЙ

ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ «ИЗВЕСТИЙ ЦИК СССР»

Многоуважаемый товарищ! (Письмо обращено к берлинскому корреспонденту «Известий» В. Сельскому. Ред.)

Как вы видите, я в настоящее время нахожусь не в Берлине, а в Вене. Ваше письмо я получил только сегодня и поэтому не мог вовремя ответить на ваше приглашение. Я очень жалею об этом, потому что хотел бы внести свою лепту в чествование покойного героя пролетарской революции. Правда, у меня возникли большие сомнения относительно политических и экономических методов Ленина за последние годы. Правда, вследствие наших разногласий по существу, он лично резко нападал на меня, и еще больнее были для меня нападки на все те элементы, также социалистические, которые расходились с воззрениями Ленина. Но в момент смерти мы должны оценить всего человека, а не только несколько лет его жизни, не только несколько сторон его деятельности, и все личное должно замолчать. Наши разногласия не должны делать нас слепыми к величию усопшего. Он был колоссальной фигурой, каких мало в мировой истории. Между правителями великих государств нашего времени имеется только один, который хоть сколько-нибудь приближается к нему по своей силе. Это был Бисмарк. Конечно, их цели были диаметрально противоположны. У одного — торжество династии Гогенцоллернов в Германии, у другого — торжество пролетарской революции. Это такая же противоположность, как между водой и огнем. Цель Бисмарка была мелка, цель Ленина — колоссальна.

Но подобно железному канцлеру, Ленин тоже был человеком самой непреклонной и самой смелой силы воли. Подобно ему, он понял значение вооруженной силы в политике и умел самым беспощадным образом применить ее в решительных случаях. Бисмарк заявил, что великие проблемы нашего времени должны быть разрешены кровью и железом. Точно таково же было воззрение Ленина. Конечно, ни тот, ни другой не думали, что этого одного достаточно. Подобно Бисмарку, Ленин тоже был мастером в дипломатии, в искусстве ввести в заблуждение, взять врасплох своих противников, найти их слабое место, чтобы выбить их из седла. И точно так же, как Бисмарк, Ленин всегда был готов в момент, когда ему казалось, что взятый им путь не ведет к цели, без всяких колебаний, немедленно повернуть назад и пойти по другому пути. С той же легкостью, с которой Бисмарк в 1878 году перешел от свободы торговли к протекционизму, Ленин недавно перешел от чистого коммунизма к нэпу.

Но конечно, между обоими рядом с общими чертами имеются также различия, а именно не только в их целях; последнее само собой разумеется и уже было упомянуто мною. Ленин далеко превосходил Бисмарка своим интересом к теории, которую он ревностно изучал, а также своим бескорыстием. Бисмарк совсем не интересовался теорией и использовал свое обладание государственной властью для личного обогащения.

Но Ленин отстал от Бисмарка в своем знании заграницы. Бисмарк тщательно изучал государства, с которыми имел дело в своей внешней политике, их силу и силу различных классов в них. Напротив, Ленин, хотя он десятилетиями жил в Западной Европе как эмигрант, не дошел до полного понимания политического и социального своеобразия Европы. Его политика была целиком приспособлена к физиономии России, а по отношению к загранице покоилась на ожидании мировой революции, а это с самого начала должно было для каждого знающего Западную Европу явиться иллюзией. Здесь мы находим самое глубокое различие между Бисмарком и Лениным. Бисмарк закрепил свою мощь успехами своей внешней политики, Ленин — успехами своей внутренней политики. Это вытекало не только из различия в даровании обоих этих личностей, но также из различия среды, в которой они действовали.

Бисмарк пришел к власти в стране, в которой массы уже пробудились к интенсивной политической жизни благодаря Великой французской революции и наполеоновским войнам, а потом революции 1848 года. Навязать им свое всемогущество и отнять у них самостоятельное политическое мышление оказалось невозможным. На этом Бисмарк потерпел крушение. Ленин же пришел к власти в стране, где массы были, правда, до крайности возбуждены в результате войны, но не имели еще за собой нескольких поколений самостоятельной политической мысли и устремлений, а потому, когда улеглось возбуждение, легче подчинились всемогуществу выдающейся над всеми личности Ленина, а также его сотрудников.

Здесь глубочайший корень громадного успеха Ленина. Но здесь также возникают мои самые большие сомнения против его системы. Ибо освобождение пролетариата прежде всего означает полнейшую самостоятельность его мышления и действия. Значительные, обещающие успех зачатки этого были уже налицо в русском пролетариате перед революцией 1917 года. Ленин начал с того, что дал пролетариату полнейшую свободу, но политические и экономические последствия его метода заставили его снова все более уменьшать эту свободу.

Я не буду больше останавливаться на этом, так как это перешло бы рамки оценки покойного и стало бы полемикой. Замечу только еще, что, несмотря на мои сомнения относительно методов Ленина, я не считаю положение русской революции отчаянным. Правда, с моей точки зрения, может казаться, будто Ленин привел пролетарскую революцию в России к победе, но сделал ее неспособной приносить плоды. Однако русская революция еще не закончена. Мы не хороним ее вместе с Лениным.

В России стремление рабочих масс к самостоятельности в конце концов пробьет себе дорогу. И тогда созреют все те плоды, которыми в величайшем изобилии чревата русская революция.

Тогда все трудящиеся народы России, все трудящиеся народы всего мира без различия направлений будут с благодарностью вспоминать всех своих великих борцов-пионеров, которые десятилетиями в борьбе и невзгодах подготовляли русскую революцию и потом привели ее к победе. Имя Ленина не будет отсутствовать в этом пантеоне также у тех, которые в настоящее время являются противниками коммунистической партии.

Политики и писатели Запада и Востока о В. И. Ленине. М… 1924. С. 16—I8

 

В. М. ЧЕРНОВ

из книги

«КОНСТРУКТИВНЫЙ СОЦИАЛИЗМ»

Со свойственной ему (Ленину. Ред.) грубоватой прямотой и откровенностью он в кругу своих не только признавался: «Мы наглупили достаточно в период Смольного и около Смольного» — в демагогический период разнуздывания стихии и подбивания ее все делать «снизу»; он даже заявлял о полном отсутствии у него сомнений, что и впредь будет не лучше: «Несомненно, что мы сделали и еще сделаем огромное количество глупостей. Никто не может судить об этом лучше и видеть это нагляднее, чем я»…

Но перед внешним миром он оправдывает все. Он говорит, например: «…роль лакеев буржуазии играли… меньшевики, эсеры, Каутский и К°, когда они ставили нам в вину… «военный коммунизм». Его надо поставить нам в заслугу». То же и с государственным капитализмом. «…Иначе, как через это, не достигнутое еще нами, «преддверие», в дверь социализма не войдешь…» То, что «промежду себя» можно признать ошибкой и даже глупостью, для «посторонних» объявляется «естественной и неизбежной фазой развития». А худшие последствия ошибок можно с легким сердцем отнести за счет совершенно посторонних условий. Так сделал Ленин по отношению к «бюрократическому вырождению» Советской власти.

«Возьмите вопрос о бюрократизме и взгляните на него с экономической стороны. 5 мая 1918 года бюрократизм в поле нашего зрения не стоит. Через полгода после Октябрьской революции, после того, как мы разбили старый бюрократический аппарат сверху донизу, мы еще не ощущаем этого зла. Проходит еще год. На VIII съезде… мы говорим… о «частичном возрождении бюрократизма внутри советского строя». Прошло еще два года. Весной 1921 года… мы видим это зло еще яснее, еще отчетливее, еще грознее перед собой. Каковы экономические корни бюрократизма?.. У нас… корень бюрократизма: раздробленность, распыленность мелкого производителя, его нищета, некультурность, бездорожье, неграмотность… В громадной степени это — результат гражданской войны. Когда нас блокировали, осадили со всех сторон… Бюрократизм, как наследие «осады», как надстройка над распыленностью и придавленностью мелкого производителя, обнаружил себя вполне».

Из всего этого образцово-наивного рассуждения очевидно, что Ленин до конца «слона-то и не приметил». Не приметил того, что бюрократизм эмбрионально содержался уже в самой ленинской идее о социализме, как возглавленной большевистскою диктатурою системе государственно-капиталистических монополий; что бюрократизм был исторически производной от примитивной казенщины большевистской концепции социализма.

Как известно, Ленин не прочь был повсюду (даже в применении к аграрной области) из демагогического расчета подхватить популярный лозунг социализации. Нетрудно видеть, что на деле на социализацию у него нет нигде и намека. Под нею все время кроется «советизация» или советская бюрократизация. Все ее вопиющие недостатки, понятные и легко предвидимые теоретически, русский большевизм наглядно показал на практике…

Военным коммунизмом большевизм совершает свое собственное reductio ad absurdum (приведение к нелепости. Ред.), логически доходит до полной и очевидной нелепости. И все же за него долго и упорно держались. И когда необходимость заставила наконец пойти на его ликвидацию, приняться за социально-политическое «путешествие по ретур-билету», с военным коммунизмом все же расставались нехотя, проклиная компромиссы с жизнью, разрушающие «стройную систему».

Ленину, обосновавшему введение военного, социализма, пришлось обосновывать его отмену. И вот сначала он неожиданно открыл, что «та стройная система, которая создавалась, она диктовалась потребностями, соображениями и условиями военными, а не экономическими… Другого выхода не было»; может быть, в применении «ошибки были, был целый ряд преувеличений», но «в основе эта политика была правильна». Но, настаивает Ленин, правильна лишь в особых, преходящих исторических обстоятельствах. Военный социализм — не решение социальной проблемы, даже не путь к социализму, а просто отклик на особую политическую ситуацию, и в этом смысле по отношению к программе большевизма нечто случайное и побочное. Иными словами, между строк Ленин объявляет, что возведение Троцким военного коммунизма в принцип, в систему было ошибкой. Так сложилось, что пришлось на него пойти; но «это не означало стройной экономической системы. Это была мера, вызванная условиями не экономическими, а предписанная нам в значительной степени условиями военными». Несколько позднее Ленин пошел в этих полупризнаниях на один шаг дальше. «Военный коммунизм» был вынужден войной и разорением. Он не был и не мог быть отвечающей хозяйственным задачам пролетариата политикой (курсив В. М. Чернова. — Ред.). Он был временной мерой». Политикой, соответствующей хозяйственным задачам пролетариата, было бы установление «правильного социалистического продуктообмена» с деревней; если бы оно было возможно, не было бы надобности в военном коммунизме. К сожалению, оно было невозможно, а потому все-таки «роль лакеев буржуазии играли… меньшевики, эсеры, Каутский и К°, когда они ставили нам в вину этот «военный коммунизм». Его надо поставить нам в заслугу». Отступление происходит как будто «в порядке», должным образом замаскированное. Некоторое время Ленин еще продолжает твердить: «Мы должны были не остановиться перед «военным коммунизмом», не испугаться самой отчаянной крайности»; но он уже почти целиком воспринимает всю критику, все изобличение изнанки этой «стройной системы». «Но то, что было условием победы в блокированной стране, в осажденной крепости, — говорит он, подхватывая самую терминологию противников, — обнаружило свою отрицательную сторону…» К весне 1921 г. опыт показал, что «запереть» всякий оборот в осажденной крепости можно и должно; при особом героизме масс это можно перенести три года». Но зато «после этого разорение мелкого производителя еще усилилось, восстановление крупной промышленности еще оттянулось, отсрочилось» (курсив В. М. Чернова. — Ред.).

После такого признания дальше упорствовать на полном оправдании военного коммунизма было невозможно. Это могло бы сойти для какого-нибудь Бухарина, но не для Ленина. Трудно сказать, было ли для последнего это временное «полупризнание ошибки» переходной стадией, психологически облегчившей ему самому переход к позднейшему, уже более откровенному и полному сознанию, что пойти на военный коммунизм значило зарваться и не рассчитать ни средств, ни возможностей, ни сил; или же это просто был педагогический прием, рассчитанный на такое облегчение только для «малых сих», для слепо идущих за ним приверженцев. Впрочем, это имеет лишь историко-литературный интерес. Достаточно установить одно: осенью 1921 г. Ленин уже отдал себе полный отчет в крахе, в несостоятельности военного коммунизма, в ошибочности этого шага; он даже как будто сам был в недоумении: как это «такое» могло с большевизмом «попритчиться»?

На втором всероссийском съезде политпросветов Ленин сделал ряд очень откровенных признаний. «…Наша предыдущая экономическая политика, если нельзя сказать: рассчитывала (мы в той обстановке вообще рассчитывали мало), то до известной степени предполагала… непосредственный переход старой русской экономики к государственному производству и распределению на коммунистических началах». А между тем в самом начале пути «о наших задачах экономического строительства мы говорили тогда гораздо осторожнее и осмотрительнее, чем поступали во вторую половину 1918 года и в течение всего 1919 и… 1920 годов». Когда же «мы» были правее? Ленин твердо выговаривает: «Вначале». Таким образом, оказывается, что большевизм совершил грех против себя самого. «Отчасти под влиянием нахлынувших на нас военных задач и того, казалось бы, отчаянного положения, в котором находилась тогда республика… под влиянием этих обстоятельств н ряда других, мы сделали ту ошибку, что решили произвести непосредственный переход к коммунистическому производству и распределению… Это, к сожалению, факт. Я говорю: к сожалению, потому что не весьма длинный опыт привел нас к убеждению в ошибочности этого построения, противоречащего тому, что мы раньше писали о переходе от капитализма к социализму». Все, раньше заученное, писанное и переписанное, — все это «в горячке гражданской войны» было нами «вроде того, что забыто». Результат неутешителен:

«На экономическом фронте, с попыткой перехода к коммунизму, мы к весне 1921 г. потерпели поражение более серьезное, чем какое бы то ни было поражение, нанесенное нам Колчаком, Деникиным или Пилсудским…» Это поражение было нанесено не людьми, а безличной логикой жизни, на которую апеллировать некуда: «…наша хозяйственная политика… Мешала подъему производительных сил и оказалась основной причиной глубокого экономического и политического кризиса…» И про вынужденный отказ от военного коммунизма «нельзя сказать, что это отступление… в полном порядке, на заранее приготовленные позиции»; нет, порою… оно было «в весьма достаточном и даже чрезмерном беспорядке».

Ленин, конечно, был прав. Беда заключалась не в отдельных «ошибках» или «преувеличениях» при проведении правильной в основе политики; ошибкой была сама эта политика.

Чернов В. Я. Конструктивный социализм. Прага. 1S25 Т. 1. С. 288–297, 395–399

 

П. Б. АКСЕЛЬРОД

ИЗ ВОСПОМИНАНИЯ

О ПЕРЕГОВОРАХ С ЛЕНИНЫМ В 1895 ГОДУ

Спустя несколько дней после отъезда «Учителя жизни» [Е. И. Спонти] ко мне приехал новый гость, тоже молодой человек, невысокого роста, довольно бесцветного вида. Представился:

— Владимир Ульянов, приехал недавно из России. Георгий Валентинович (Плеханов. Ред.), в Женеве, просил вам кланяться.

Молодой человек передал мне довольно объемистую книгу — сборник статей под заглавием «Материалы к вопросу о хозяйственном развитии России», незадолго до того вышедшую в России и уже конфискованную и даже сожженную по приговору цензуры. Здесь были статьи марксистов: Плеханова, Струве, Потресова, К. Тулина и других. Я знал о подготовке этого сборника и сам писал для него статью — под заглавием «Главнейшие запросы русской жизни», — но ие смог кончить ее в срок из-за болезни.

Посидев у меня, побеседовав о положения дел в России, молодой человек поднялся и сказал вежливо:

— Завтра, если вы позволите, я зайду к вам, чтобы продолжить разговор.

Вечером и ночью я просмотрел привезенный Ульяновым сборник. Мое внимание привлекла обширная статья К. Тулина, имя которого я встретил здесь впервые. Эта статья произвела на меня самое лучшее впечатление. Тулин выступал здесь с критикой народничества и «Критических заметок» Струве. Статьи были построены несколько нестройно, пожалуй, даже небрежно. Но в них чувствовался темперамент, боевой огонек, чувствовалось, что для автора марксизм является не отвлеченной доктриной, а орудием революционной борьбы. Для меня ознакомление с этим сборником было истинным наслаждением. «Наконец-то, — думал я, — появляется в России легальный сборник, проникнутый не просто духом отвлеченного, академического марксизма, но духом социал-демократии, дающей учению марксизма революционное применение».

Но были в статьях Тулина некоторые тенденции, с которыми я не мог согласиться. Автор, разбирая вопрос о задачах социалистов в России, подходил к этому вопросу абстрактно, решал его вне времени и вне пространства, не останавливаясь на особенностях общественно-исторических условий в России, и рассуждал так, как будто мы жили в Западной Европе. В частности, именно так подходил Тулин к вопросу об отношении социалистов к либералам.

Но этот недостаток статьи не нарушал общего благоприятного впечатления.

Утром пришел ко мне Ульянов.

— Просмотрели сборник?

— ДаГ И должен сказать, что получил большое удовольствие. Наконец-то пробудилась в России настоящая революционная социал-демократическая мысль. Особенно хорошее впечатление произвели на меня статьи Тулина…

— Это мой псевдоним, — заметил мой гость. Тогда я принялся объяснять ему, в чем я не согласен с ним.

— У вас, — говорил я, — заметна тенденция, прямо противоположная тенденция, той статьи, которую я писал для этого же самого сборника. Вы отождествляете наши отношения к либералам с отношениями социалистов к либералам на Западе. А я как раз готовил для сборника статью под заглавием «Запросы русской жизни», в которой хотел показать, что в данный исторический момент ближайшие интересы пролетариата в России совпадают с основными интересами других прогрессивных элементов общества. Ибо у нас перед рабочими, как и перед другими прогрессивными общественными элементами, на очереди одна и та же неотложная задача: добиться условий, допускающих развитие их широкой самодеятельности. Точнее говоря, это — задача свержения абсолютизма. Эта задача диктуется всем нам русской жизнью. Так как цензурные условия не позволяют определить эту задачу настоящим словом, то я характеризовал ее формулой: «Создание условий для широкой общественной самодеятельности», требуемое русской жизнью.

Ульянов, улыбаясь, заметил в ответ:

— Знаете, Плеханов сделал по поводу моих статей совершенно такие же замечания. Он образно выразил свою мысль. «Вы, — говорит, — поворачиваетесь к либералам спиной, а мы — лицом».

Невольно бросалось в глаза глубокое различие между сидевшим передо мною молодым товарищем и людьми, с которыми мне приходилось иметь дело в Швейцарии. Какой-нибудь Грозовский, приехав из Вильны без всяких знаний, уже считал ниже своего достоинства учиться. А Ульянов, несомненно обладая талантом и имея собственные мысли, вместе с тем обнаруживал готовность и проверять эти мысли, учиться, знакомиться с тем, как думают другие.

У него не было ни малейшего намека на самомнение и тщеславие. Он да. же не сказал мне, что порядочно писал в Петербурге и уже приобрел значительное влияние в революционных кружках. Держался он деловито, серьезно и вместе с тем скромно.

В Швейцарию он приехал по своему легальному паспорту и предполагал так же легально вернуться в Россию. Его частые встречи со мной могли обратить на него внимание. А между тем нам о многом еще хотелось переговорить. Мы условились поэтому уехать на несколько дней из Цюриха в деревню, где могли бы проводить целые дни вместе, не привлекая ничьих подозрительных взглядов.

Переехали в деревушку Афольтерн, в часе езды от Цюриха. Здесь мы провели с неделю. Был май, стояла прекрасная погода. Мы целыми днями гуляли, подымались вместе на гору около Цуга и все время беседовали о волновавших нас обоих вопросах.

И я должен сказать, что эти беседы с Ульяновым были для меня истинным праздником. Я и теперь вспоминаю о них как об одном из самых радостных, самых светлых моментов в жизни группы «Освобождение труда».

Переписка Г. В. Плеханова и П. Б Аксельрода. М., 1925. Т. 1. С. 269–271

 

Б. БАРКОВ

ИЗ ВОСПОМИНАНИИ

Ленин был идеальным воплотителем великого коммунистического мировоззрения. Можно было не соглашаться с его тактикой, но нельзя отрицать того, что он был гениальным политиком и идейным коммунистом нашего времени. И если это, как мы видим сейчас, не отрицают империалисты, капиталисты, религиозники и даже лжесоциалисты, то идейные анархисты не отрицают уже давно, всегда чувствуя к Ленину необъяснимое чувство привязанности и симпатии. Я наблюдал это, когда являлся в среде анархистов активным участником революционной борьбы. Но если Ленин был признан гениальнейшим из людей и идейнейшим из коммунистов даже анархистами, то вполне понятно, что он должен быть всемирным вождем рабочего класса, так как последний, в силу своей революционно-коммунистической неподготовленности, безусловно нуждался и нуждается в твердом указании на пути к своей цели. И напрасно на этот счет появляются иллюзии у некоторых до сего времени заблуждающихся анархистов; пора понять, что без идейного и в то же время твердого путеводительства со стороны коммунистов, лучшим из которых был Ленин, пролетариат не в состоянии избавиться от эксплуатации тунеядцами.

Ленин один из первых учел это и после долгих и неимоверно тяжелых усилий коллективного сотрудничества создал первое рабоче-крестьянское государство, которое поставило себе задачей защищать интересы всех угнетенных и трудящихся. Вот почему анархисты, зная Ленина как честного, великого коммуниста, не смогут теперь отрицать правильность ленинского учения, проводимого не только в России, но и во всем мире.

Пусть Ленина нет, его дело — защита угнетенных и обездоленных — будет продолжаться его искренними единомышленниками.

У великой могилы. М., 1924. С, 28O

 

О. БАУЭР

ИЗ ПИСЬМА В РЕДАКЦИЮ «ИЗВЕСТИЙ ЦИК СССР»

Я охотно следую приглашению редакции «Известий» и говорю русским рабочим, что социал-демократическая рабочая партия Австрии вместе с ними скорбит у гроба великого революционера. Он часто резко выступал против нас. Мы не согласны были с тем, что его дело осуществимо теми самыми путями, что в России, в совершенно другой социальной обстановке Запада. Однако у могилы Ленина молчат все эти разногласия, мы тоже склоняем наши знамена перед гением его воли, перед его революционизирующим весь мир делом.

И мы были его учениками. Гегемония пролетариата над крестьянством только одна является путем к власти. Так учил нас Ленин. Мы думаем, что эта гегемония может быть осуществима в Средней и Западной Европе другим путем и другими средствами, чем в России. Но что она должна быть и здесь осуществима — в этом величайший урок побед Владимира Ильича Ленина.

Дантон, Марат, Робеспьер, Гебер — все они страстно боролись друг с другом и посылали один другого на гильотину; но ныне Великая французская революция является нам как их общее дело. Точно так же настанет время, когда нашим потомкам великая революция нашего времени будет казаться общим делом нас всех, несмотря на все то, что разделяет ныне коммунистов и революционных социал-демократов. В духе этой общности и мы склоняемся перед памятью вашего бессмертного вождя.

Политики и писатели Запада а Востока о В. И. Ленине М, 1924. С. 19

 

И. М. ГЕЙЦМАН

ОПТИМИСТ РЕВОЛЮЦИИ

(Из записок бывшего анархиста)

1

Во все времена все народы много говорили о своих великих людях. Особенно много говорят у свежей могилы великого человека. Это естественно и понятно, ибо великий человек заставляет всех пошевелить мозгами о нем. Немного в мире остается партий, групп или даже отдельных лиц, которые не высказали своего непосредственного чувства или сознательной оценки Ленина в час смерти его.

Не будет ли назойливым соваться и мне, сравнительно постороннему человеку, со своим мнением к гробу гения? В самом деле, человек, которого близко знает созданная им миллионная партия, о котором говорят и пишут во всех уголках земного шара! Не будет ли слишком самонадеянным думать, что я могу высказать слово, не сказанное другими?

Однако такие и подобные вопросы полностью отпадают, когда речь идет о гениальном человеке. Гений в истории никогда не повторяется. Понятие гений для людей в их представлении всегда бывает исключительным, своеобразным, строго индивидуальным.

Кто имел уши и слышал Ленина хоть раз, тот знает, о чем я говорю, ибо у него осталось в наличности совершенно особое впечатление от соприкосновения с Лениным, впечатление, которое никогда не изгладится и не смешается с другими подобными впечатлениями.

Современники гения должны быть весьма осторожны в оценке его. Мало кричать: я люблю его, — нужно знать, за что любишь. Мало знать, за что любишь и что ты полон им, нужно помнить и крепко помнить, что не исчерпал ты его, несмотря на свою полноту… Наоборот, эта самая полнота-то и есть самое опасное в буквальном и переносном смысле слова. Ибо сам гений никогда полон не бывает. Он легко отказывается от вчерашнего дня, от пройденного опыта во имя синтеза будущего.

Кто знает, какие лозунги, какие крылья Ленин дал бы нам сегодня? И тем не менее знать это необходимо и, что еще важнее, знать это возможно. Ибо плох тот гений, который не понят своей эпохой. Нужно только исходить не с точки зрения вчерашнего дня Ленина, а с точки зрения задач всей эпохи, в которой должно и может завершиться историческое действие Ленина. Гений немыслим без эпохи. Выполнение гениальной задачи требует всегда длительного исторического периода. Сущность такого периода никогда не находится во вчерашнем дне. Ибо гений не переживает самого себя. Он никогда не обращает свой взор ко вчерашнему дню. Хотя также никуда не спешит, всегда спокоен, не боясь опоздать. Ибо путь гения ведет вперед, а не назад. Ведь обыкновенно спешат только те, кто остается позади.

Вот почему Ленин никогда не производил впечатления торопящегося человека. Независимо от океана дел своих, он никогда не знал суеты торопливости, тем не менее везде бывал, нигде не опаздывал. Он годами сидел за границей, терпеливо нащупывал пульс эпохи, спокойно выжидая сигнала истории. Момент наступил, набат ударил, революция громко зовет своих сынов. И Ленин, не торопясь, садится в запломбированный вагон, мчится через поля и леса, и в нужный момент он — на месте. На месте он находит смятение, брожение, измену и хаос. Все суетятся, торопятся, болтают о «бескровной революции». На деле же все без исключения испуганы революцией. Последняя успела кое-где показать свои острые зубы, не книжную болтовню, а свое голое естество, и этим самым успела оттолкнуть от себя своих лжепророков, своих рыцарей и апостолов на час. Ленин спокоен, он знает эпоху в которой живет, он видит начало и конец длительного исторического действия и дает ему название: «самоопределение наций», «уничтожение купли и продажи людского труда», «вся власть Советам». Даны крылья эпохе, и Ленин спокойно, не торопясь занимается образованием, даже шлифовкой ядра революции. Эта задача первой важности. Нужно пересоздать людей, нужно передать стальную диктатуру в руки вчерашних и вековых рабов. Задача неимоверно трудная. Революционеры всех стран, всех революций до сих пор кончали на этом самом месте, и тут-то гений Ленина сказывается во всем его объеме, по крайней мере для нашей эпохи.

Для нас крайне важно выяснить действительное величие, действительный гений Ленина. Важно для продолжения начатого дела, для продолжения дела пролетариата, важно для всего человечества. В чем же оно, это велнчие, выражается? Ленин, говорят одни, — великий ученый, великий революционер, великий бунтарь. Ленин— гениальный организатор, прибавляют другие. Это, конечно, так, но всеми такими качествами гений Ленина не исчерпывается. За сто лет революции мы имели много ученых. много революционеров, бунтарей, даже гениальных организаторов.

Ведь надо помнить, что целых сто лет русская общественность отдала все лучшее, все истинно великое на службу революции. И было бы более чем печально для нашего народа, если бы в этом великом созвездии не было бы звезд первой величины. Вот почему мы и находим на арене борьбы за русскую свободу гениальных публицистов, ученых и организаторов. И если я тем не менее скажу, что среди всех титанов русской революции Ленин занимает совершенно особое место, сохраняя индивидуальные черты своего гения, то я этим отнюдь не намерен уменьшить значение русских революционеров, творивших революцию до него.

Какова же та особенность, которая делает Ленина исключительным среди исключительных? Попытаюсь отцветить на поставленный вопрос, разумеется, без смешной претензии исчерпать бесконечность гения.

II

Ровно 20 лет назад, зимой 1903/04 г. Ленин был в Лондоне (Ленин жил в Лондоне с апреля 1902 по апрель 1803 г. Ред.).

В первый раз в ту зиму я увидел и услышал его- До Ленина я уже имел понятие об ораторском искусстве Жореса, старика Либкнехта, Фора, Моста и других. Однако в тоие Ленина было нечто совершенно новое, и это я хорошо себе выяснил. У него не были слова для слов. Он своей речью показывал, иллюстрировал действия будущего. Так говорить мог человек, которому ясен ход истории. Моментами казалось, что он растолковывает слепым комбинадии красок. Моментами его речь звучала твердым приговором истории.

«Партия «Народной воли» окончила трагедией, и мы преклоняемся перед трагизмом борцов, но повторять их нам нельзя. Повторение исторической трагедии неминуемо кончается фарсом. Партия эсеров в истории российской революции будет партией революционного фарса».

Это было сказано Лениным 20 лет назад, сказано без полемического азарта, без страсти и злобы фанатика. Сказано в минуту расцвета партии эсеров, когда Гершуня был налицо, а Азеф еще не развернулся. В памяти так и залегли эти слова. Мне всегда казалось, что так говорить мог человек, который стоит над временем, который знает, что готовят грядущие сроки, который видит в момент зарождения действия конец его.

Не в этом ли величие Ленина? Разумеется. Однако-дело ве только в предвосхищении истории.

После одной лекции, в которой Ленин говорил об аграрном вопросе и задачах российской социал-демократии, в польском клубе под председательством т. Дейча мы, группа молодых анархистов, ушли весьма расстроенными. Все были в каком-то подавленном настроении. После лекции Ленива имела место жестокая полемика. Шли яростные атаки и контратаки.

Про себя каждый, из нас знал, что позиция не оставалась за нами. Провожая старика Черкезова домой, кто-то из молодых, не выдержав молчания, обратился к нему с претензией в голосе: «Надо признаться, что аргументация Ленина сильнее бьет; нас таки порядком нобили». Ответ Черкезова был классически мудр. «Хороший анархист, — заявил ов, — никогда не должен чувствовать себя побитым».

Разумеется, можно чувствовать себя победителем с помятыми боками, за этим дело не станет, вопрос вкуса, но ведь дело не в этом.

Группа молодых анархистов окончательно была смущена, От Черкезова мы не получили удовлетворительных объяснений и расстались с ним не в духе.

Левин прочел всего 4–5 лекция в Лондоне, но это явилось событием в эмигрантской среде; долго толковалтт о нем, о мыслях и терминах, которые он оставил у нас. Поразительно было его отношение к противникам, которым он отвечал в заключительном слове своем.

В периоде, о котором идет речь, некоторые социалисты носились с проектами, отдававшими какой-то политической маниловщиной. В Лондоне некоторыми эмигрантами проектировалось создание чего-то вроде антипартийной партии, объединяющей все социалистические направления. О подобной чепухе говорили и писали; даже листки и воззвания кем-то выпускались.

Ленин гомерически хохотал над подобными затеями. Его яркая, ясная мысль не оставляла никакой надежды противнику мечтать об устройстве бок о бок с ним. Его принципы, твердые как сталь, рубили с плеча. Никакой ненависти к противнику, но никакого снисхождения к глупостям его. Нельзя объединить противоположные интересы, разнородные элементы.

Ленин знал, что колесо истории не пощадит тех, кто по тем или иным соображениям, волей или неволей пойдет против законов эпохи. Политический оппортунизм государственников и социалистический эклектизм безгосударственников яростно атаковали принципы Ленина. Его противники обвиняли его в непримиримости, узости, доктринерстве и проч. Ленин таким репликам не придавал внимания. Зная, что в истории никто не умирает до самой смерти, он не надеялся уничтожить противника преждевременно. Но он твердо знал в то же время, что люди эти обречены на гибель историческим ходом вещей, и они, еще живые, уже не существовали для него.

Временами борьба против Ленина велась позорно. Были пущены в ход приемы и средства, которые могут быть объяснены только отчаянием и бесстыдством людей слабых, хватающихся за гнилую соломинку. Но что говорить о тогдашних сравнительно детских приемах, когда всем еще памятен момент, когда представители нашей общественности объявили Ленина германским агентом! Пусть припомнят, что эта кощунственная бессмыслица облетела весь мир.

Удивительно, как Ленин реагировал на это обвинение. Он, прежде всего, как бы не заметил вовсе его. Ни одной минуты внимания не уделил он провокации своих врагов. Так реагировать мог человек, который борется не против людей, а против исторической ситуации. Чувства ненависти, злобы и гнева, знакомые среднему человеку, особенно в минуты роковой борьбы, чужды были Ленину. Созидая новый мир вещей, он знал, что старый порядок обречен, он знал, что вместе со старым порядком погибнут живые люди, быть может, даже близкие ему, но эти люди персонально не вызывали его страсти, гнева и ненависти.

Жалел ли Ленин этих людей? Термин неподходящий. Обывательски глупо жалеть то, что историей обречено бесповоротно во имя грядущего бытия, к которому процесс вещей нас ведет. Но Ленин, возвещая и свидетельствуя об этом процессе десятки лет, разумеется, действовал так в целях достижения наибольшего исторического результата при возможно меньшей затрате сил.

Радикально уничтожая, без всякой маниловщины, без всякого снисхождения, враждебные силы, Ленин тем не менее не имел противника, не знал врага, он его не чувствовал, он врага психологически не переживал.

Не в этом ли величие Ленина?

Конечно, он был гениально объективен в борьбе, так же как и в предвосхищении исторических сроков, событий и действий, но гениальность Ленина этой объективностью не ограничивается даже для нашей эпохи. Исторической прозорливостью, историческим объективизмом гений Ленина не исчерпывается.

III

В наши дни европейская мысль, стремясь понять величие Ленина, сравнивает его с разными историческими фигурами. Такие попытки бессмысленны, ничего не говорят они ни уму ни сердцу человека, который хотел бы ориентироваться в размере и сути Ленина. Вопрос не в том, кто выше или ниже, Петр Великий, Наполеон, Кром-вель, Робеспьер или Ленин. Быть может, каждый из них был достаточно велик для выполнения исторических задач эпохи, в которой он жил. Но задачи задачам рознь, и люди эти остаются совершенно разными.

Среди гениальных представителей буржуазного милитаристического мира искать равных Ленину — задача неблагодарная. Но, быть может, история пролетарской борьбы покажет прототип его? Посмотрим.

Прежде всего нужно отметить и подчеркнуть, что Ленин отнюдь не торопился стать Лениным наших дней. Для выяснения своей мысли скажу, что если, например, мировая война и мировая революция нагрянули бы на десяток лет позже, Ленин мог бы умереть гениальным писателем, мыслителем, ученым, но не вождем мировой революции, мирового пролетарского Интернационала. Гений Ленина знал, как никто, что нельзя скакать за своей исторической ролью. Повторяю, он терпеливо сидел над своей работой за границей, пока не наступил момент действия масс. Правильно учитывая характер этого великого действия, зная скрытые тенденции и смысл их, он, гениально покорный истории, тут-то и берет руль в руки. руководя стихией.

Отныне он не откажется от роли, которую история вверяет ему. Завязывается последний и решительный бой, пролетариат должен стать диктатором и освободителем человечества. Гений Ленина умеет вызывать гениальные силы пролетариата, силы, которых история не знала, не подозревала в прошлом.

Скажите, много ли было в те дни людей, которые верили в пролетариат, которые верили, что он удержит власть больше одного-двух месяцев? Партии, претендовавшие на социализм, пошли вспять, превратились в заклятых врагов рабочей идеи. Всячески издеваясь над ленинизмом, они предвещали: один миг власти — я снова сто лет рабства. Если бы эти пророчества объяснялись только интересами и злой волей врагов пролетариата, то это было бы еще не так страшно. Опаснее такая проповедь была потому, что она исходила от разных дедушек и бабушек русской революции.

Эти последние, исходя из прошлого, просто не понимали, куда ведет современная классовая борьба. Один Ленин, не обращая внимания на гнилое здание прошлого, зяая, что история возврата не имеет, решительно сорвал занавес будущего. Пристально вглядываясь в глубь времен, он указывает цели пролетарской революции. Таких задач история не ставила ни перед кем из прежних исторических фигур. А если и ставила, то гениальные революционеры умели до сих пор гениально уклоняться от разрешения этих задач.

Под термином «революция» до великого Октября революционеры одного толка подразумевали главным образом разрушение старого строя. Революционеры же толка парламентарного стали вообще отрицать революционный метод борьбы. Революционерам первого направления революция казалась столь неразрывно связанной с разрушением, что они в революции подчеркивали только этот стихийный разрушительный момент. Однако в наши дни мыслить революцию как разрушение больше нельзя. Такой взгляд стал анахронизмом после ленинской постановки вопроса. Революцию, по Ленину, нужно прежде всего организовать, создать. С точки зрения революционера-разрушителя, Ленив должен считаться революционером задним числом, ибо он позволяет себе роскошь разрушения ровно постольку, поскольку его созидательный план этого требует.

Социалисты в продолжение ста лет смотрели на революцию с точки зрения существующей культуры данной страны и обусловливали действия революции культурой, существовавшей до нее. Ленин смотрит на революцию с точки зрения культуры будущего, с точки зрения массового творчества освобожденного пролетариата. В данном случае Ленин совершил в социализме коперниковский переворот. Не разрушение есть созидание, а, наоборот, созидание есть разрушение.

Разрушение Ленина никого не пугает, он вообще не станет разрушать только из любви к разрушению. Все, что не мешает плану его действий, отнюдь не должно быть разрушено. Все, что может пригодиться для здания будущего, должно быть сохранено в целости. «Давайте-учиться у спеца, давайте учиться у приказчика, нам нужно знать, как править, как производить, как торговать… Не научитесь — вы погибнете». Так не говорили революционеры-разрушители прошлого времени. Революционеры эти, несмотря на всю силу их дерзания, все же шли не дальше первого акта революционной драмы и, будучи уверены в силе разрушения революции, фактически не чаяли созидательных результатов н плодов ее. Они не обесвечивали созидания, а только сулили созидание вследствие разрушения. Отсюда глубокое отчаяние и пессимизм прежних революционеров. Стоит вглядеться немножко глубже, и мы найдем этот пессимизм во всех дневниках, во всех документах революционеров прошлого. Этим пессимизмом звучит также формула «дух разрушения есть дух созидания». Налицо имеется первый акт революции — разрушение, а созидание гадательно» и никто не указывает, каковым оно будет и какими силами оно предпримется.

Среди революционеров прошлого нет равного Ленину хотя бы потому, что Ленин первый созидатель, оптимист революции.

Оппортунизм одних революционеров, пессимизм других Ленин своим деловым подходом к революции, своим практическим гениальным оптимизмом в осенний Октябрьский день разбил наголову. Ленинский оптимизм должен быть правильно понят.

Ленин знал, что революция не позволяет себе никогда никаких излишеств. Ни один «вишневый сад» не пропадает с той минуты, как народ почувствует себя хозяином его, с той минуты, как он поймет, что сад действительно принадлежит ему. А почувствовать себя хозяином народ должен, в противном случае он им и не станет.

Свой оптимизм Ленин глубоко обосновал. Лучшие революционеры всех направлений, которые сколько-нибудь ознакомились, хоть издали почуяли этот ленинский революционный оптимизм, бесповоротно последовал» за ним. Тот факт, что меньшевики, эсеры и анархисты в 1917, 1918 и 1919 гг. совершенно свободно, совершенно добровольно пошли за знаменем, поднятым Лениным, лучше всего объясняется этим практическим оптимизмом ленинизма.

Но в этом ли величие Ленина? Да, но тут должна быть поставлена точка над «и».

Генрих Гейне высказал мысль, что великие люди подымаются потому, что средний уровень людей становится ниже. Поскольку такой парадокс поэта правилен, постольку гений Ленина противоположен гениям всех времен. Ибо если Ленину не удалось бы поднять людей из мусорных куч фабрик и заводов, поднять людей из деревенского навоза и посадить их рядом с собою, рядом с правителями государств и мира, тогда задача эпохи, задача Ильича не была бы выполнена.

Если бы Ленин не умел передавать свою гениальную стальную волю и мысль тысячам рабочих и крестьян, он не был бы гением нашей эпохи и, быть может, сама эпоха еще не наступила.

Гений бессмертен, но часто случается, что гениальные люди воскресают много времени спустя после своей смерти. Ленин же при жизни стал бессмертным. Мы слышали его волю, его мысль из уст тысяч, десятков тысяч, стекающихся в Москву со всех концов мира, — на съездах Советов, на съездах партии и Коминтерна.

Если Маркс открыл пролетариат в качестве социальной силы, а другие приписали этой силе свойство разрушения, то Ленин дал ей сознательную волю, вложив победоносное оружие в руки пролетариата. Оптимизм Ленина объясняется силой коллектива, который он создал. Он видел, как история получила новый маховик в лице РКП, в лице Профинтерна и Коминтерна. Он видел, как отныне в лице названных коллективов будет жить та сознательная воля и сила, которая станет единственной силой пролетариата для реорганизации человечества на коммунистических началах. Ибо иных путей нет, а его путь практически возможен.

Величие Ленина заключается в том, что он изменил физиономию рабочего класса, который отныне в нужный момент даст миру десятки практических оптимистических Лениных.

В этом-то и есть гениальность Ильича. Не ищите равных ему в истории, до сих пор их не было. Он — явление совершенно нового порядка.

Каторга и ссылка. Историко-реаолюционный вестник. 1924. № 3

 

П. ЛЕВЕ

ИЗ ПИСЬМА В РЕДАКЦИЮ «ИЗВЕСТИИ ЦИК СССР»

Я могу гордиться личным знакомством с Лениным. Познакомился я с ним незадолго до начала войны. Ленин жил тогда в Кракове и часто пользовался адресом бреславльской с.-д. газеты «Volkswacht» для пересылки конспиративных писем. Я работал тогда в Бреславле как редактор этой газеты.

Хотя я и не коммунист, я всегда чрезвычайно внимательно и сочувственно следил за той великой попыткой создания рабочего государства, которую предпринял Ленин. Его деятельность я считаю величайшим опытом марксизма в истории человечества. Уже это одно ставит Ленина выше всех других политиков и социалистических деятелей. Можно относиться к деятельности Ленина как угодно, в зависимости от тех или иных политических убеждений. Но нельзя не признать, что деятельность Ленина обеспечивает ему одно из первых мест в истории развития человечества и освобождения пролетариата. Социалисты и революционеры всего мира, пролетарские вожди всех стран, в своей повседневной работе не могут пройти мимо учения этого великого человека, открывшего своей деятельностью новые страницы в истории рабочего движения. Ибо накопленный им опыт во всех отношениях представляет собою величайший исторический пример для будущего развития рабочего движения во всем мире. Борющийся пролетариат Европы и всего мира никогда не забудет Ленина. Еще рано давать оценку всей гигантской деятельности этого великого вождя, особенно трудно сделать это нам, поскольку германский пролетариат еще находится в разгаре борьбы за освобождение. Но деятельность Ленина оценит история, она скажет, какую громадную роль в истории освобождения пролетариата и всего человечества, в истории уничтожения капиталистического строя и создания социалистического строя сыграл этот величайший пролетарский вождь.

Политики и писатели Запада и Востока о В. И. Ленине. №.. 1924. С.'22

 

П.ЛЕВИ

ИЗ ПИСЬМА В РЕДАКЦИЮ «ИЗВЕСТИИ ЦИК СССР»

Вся колоссальность дела Ленина будет осознана лишь тогда, когда оно проявится не только в России, но окажет все свое политическое и социально-экономическое влияние на Европу, затем и на весь мир. Тогда дел» Ленина окажется более великим, чем даже Французская революция. В масштабе мировой истории русская революция является более высокой ступенью, чем Француз-екая, ибо в ней впервые выступает пролетариат как сознательный класс, резко отмежевавшийся от других классов в поборовший феодализм не для буржуазии, но в борьбе против буржуазии. Времена, когда другие классы делали свои революции на спине терпеливого пролетариата, эти времена прошли безвозвратно. Пока существует хотя бы один угнетенный и страдающий пролетарий на свете, до тех пор все душа будут с восторгом обращены к великой первой русской попытке освобождения пролетариата и к человеку, который дал ей свое имя.

Политика и писатели Запада и Востока о В. И. Ленине. М., 1924. С. 13

 

Г.ЛЕДЕБУР

ИЗ ПИСЬМА В РЕДАКЦИЮ «ИЗВЕСТИИ ЦИК СССР»

Я имел случай работать вместе с Лениным на интернациональных конгрессах довоенного времени. Уже тогда Ленин ясностью и цельностью своего мышления, а также своей действенной решимостью вызывал у всех нас уверенность, что ему суждены великие успехи, когда придет этому время. Летом 1915 г. мы встретились с ним на конференции в Циммервальде. Там было положено начало тому революционному пожару, который впоследствии в России, Германии и Австрии низвергнул троны, а в России, кроме того, повел к полному сокрушению капиталистического режима.

Наученные опытом первой русской революции, наши русские друзья в 1917 г. действовали с более прочным успехом, чем мы в Германии два года спустя. Уже более шести лет наши русские товарищи победоносно защищают свои завоевания от всех враждебных сил, им удалось также отразить военные интервенции Антанты.

У гроба великого Ленина необходимо подчеркнуть, какие уроки мы должны извлечь из служащего нам всем примером и образцом творчества Ленина. У нас. на Западе, деятельность большинства наших партийных вождей долгие годы заключалась в критике существующего строя с ораторской трибуны или с газетных столбцов, и вот, когда революционная деятельность масс внезапно доставила им власть в руки, они, эти наши «вожди», по-прежнему тратили драгоценное время в жалком подражании так называемым государственным деятелям капитализма. Они этим не только отнимали у действительных социалистов и революционеров возможность созидательной работы, но тяжело скомпрометировали социализм в самих рабочих массах. Только Ленин в своем смелом и гигантском творчестве дает нам всем урок упорно и решительно творить революцию, созидая новое по зрело обдуманному плану.

Политики и писатели Запада и Востока о В. И. Ленине М, 1924. С. 24

 

Г. ЛЕЙНЕРТ

ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ «ИЗВЕСТИЙ ЦИК СССР»

Смерть Ленина вызвала бы в социалистическом пролетариате всего мира глубокое волнение и в том случае, если бы Ленин не был главой Советской России, ибо Ленин уже до мировой войны был одним из крупных теоретиков марксизма. Тот научный арсенал, который он дал пролетариату, должен вызвать глубочайшую благодарность Ленину у всех тех, которые работают для торжества социализма.

Наше искреннее восхищение перед работой Ленина на благо рабочего класса останется навсегда, хотя Ленин по возвращении на свою освобожденную родину счел правильным применить другие методы классовой борьбы. Вследствие глубоких разногласий о целях и тактике рабочего движения он разошелся со своими прежними социалистическими единомышленниками и страстно нападал на них. Пусть экономические, политические и культурные условия России, по его мнению, сделали необходимым отказ от демократического социализма, но при правильной оценке этих условий в других странах единство пролетарской борьбы не должно было бы быть разрушено. Тем не менее никто не может утверждать, что Ленин действовал вплоть до своей кончины не из самых чистых побуждений на благо рабочего класса. И если те методы к достижению социалистического идеала, которые применяются в России, не могут быть насильственно применены в других странах, главным образом в Германии, то незабываемой заслугой Ленина останется то, что именно он с большим успехом содействовал своими сочинениями теоретическому воспитанию германской социал-демократии. Имя Ленина останется одним из самых значительных в истории рабочего движения.

Политики и писатели Запада и Востока о В. И. Ленине. М., 1914. С. 20

 

Ф. ПФЕМФЕРТ

ВТОРАЯ СМЕРТЬ ЛЕНИНА

I

О Наполеоне последующие, более счастливые поколения будут, по всей вероятности, говорить: «Внезапно появился неизвестно откуда маленький артиллерийский офицер, захватил власть в свои руки и начал смещать и назначать королей, а затем вновь исчез». Наивный утопист из Назарета (Иисус Христос. Ред.) будет, по всей вероятности, слит легендой в один-единый образ с хранителями его идеи, с Франциском Ассизским, с моралистом Толстым и т. д. Дети будущего услышат о нем как о фантазере, авторе лирических посланий, направленных против жестоких нравов эпохи людоедства, как о человеке, который за это был уничтожен людоедами и авторитет которого впоследствии был использован для еще большего развития людоедства. С ужасом будет грядущее человечество хранить омоченную кровью и слезами книгу всемирной истории и лишь очень редко будет ее перелистывать. Человек против человека. Все против всех. Эксплуатация, порабощение, угнетение большинства деспотическим меньшинством. Взаимное истребление друг друга людьми, одинаково страдающими, одинаково бедствующими, одинаково обманываемыми, взаимное истребление по воле клики эксплуататоров, солидарных между собою. Людской ум еще менее будет в состоянии понять все эти явления, чем разум современного человека может понять каннибализм первобытного человечества. Исчезнет и позабудется большая часть того, что ныне составляет исторически прочное содержание эпохи, обреченной на гибель. Однако, оглядываясь назад на ворота, открывающие путь к новому миру, к человечеству, как к коллективу, наши потомки будут всегда с благодарностью останавливать свои взоры на образах тех людей, которые имели мужество и волю проломить эти ворота, уничтожить все то, что было гнилого, старого и преступного, и которые очистили место и открыли доступ свету для создания на земле рая для человечества. И тогда в освобожденном от классовых рамок, освобожденном от всякой власти коммунистическом мире появится не один Гомер, который в прекрасных песнях прославит тех бесчисленных Безымянных, которые принесли себя в жертву в борьбе за новый мир. И тогда не с индивидуалистическим культом личности, но с более высоким понятием коллектива будут связаны такие имена, как Бакунина и Маркса, Кропоткина и Энгельса, Розы Люксембург, Карла Либкнехта и Ленина.

II

Прошло около четырех лет с тех пор, как остановился тот мотор будущего, имя которому — Ленин. Его гудение было столь сильно, оно так наполняло собою земной шар, что вплоть до второй, телесной смерти Ленина шум его отдавался в наших ушах и сердца при одном его имени бились с надеждой или в страхе.

Ленин последних четырех лет был нашим врагом, и мы были его врагами. Однако представим себе лишь на минуту, что было бы, если бы умерший четыре года тому назад революционер Ленин не существовал, и тогда мы поймем, что он означал для развития пролетарской революции.

Я не стану обрисовывать все огромное дело, осуществленное Лениным в течение его жизни. Но разве не Ленин освободил революционную часть марксизма от филистерства и дал синтез Маркса и Бакунина? Даже если мы будем иметь в виду лишь деятельность Ленина от 1914 до 1918 г., то и она одна дает достаточно оснований, чтобы радоваться тому и гордиться тем, что он жил. Вспомните об эпохе позорнейшего предательства международной социал-демократии и представителей всех других партийных групп. Разве не Ленин был первым (и одно время единственным) социалистом, который взял под свою защиту революционное знамя эксплуатируемых и кинул клич революционного восстания против капиталистического мира столь терпеливому — увы! — пролетарскому пушечному мясу?

Вспомните о работе Ленина во время войны! Вспомните о Ленине Октябрьских дней! Разве весь земной шар не сотрясался от гудения этого мотора? Возьмите ноябрьское движение германских рабочих! Разве в нем было какое-нибудь содержание, кроме того, которое в него вдохнул Ленин? Разве Карл Либкнехт, Роза Люксембург и все мы не были исполнены в ноябрьские дни энергией русской Октябрьской революции, и разве эта Октябрьская революция (которая еще восторжествует над всеми партийными диктаторами!) не связана неразрывно с именем Ленина?

Этот Ленин умер около четырех лет тому назад, умер как жертва организационной системы, умер вследствие тупости и неповоротливости германского пролетариата! В Октябре 1917 года русский рабочий класс овладел воротами, ведущими к свободе. Не партийная диктатура, но советский строй — таков был лозунг, подслушанный чутким ухом Ленина в массах. Последовал ли за ним всемирный пролетариат, последовал ли за ним в своем большинстве германский пролетариат? Нет, он ограничился одними фразами и покорно остался под игом капитализма.

Это было причиной смерти нашего Ленина, и это сделало возможным возникновение в России господства партийной системы, которая до того в этой форме совершенно не существовала! Ленин, как личность, не мог дать трудящемуся человечеству свободу. Этого не мог им дать никакой бог, никакой царь, никакой герой. Но Ленин вплоть до своей первой смерти неустанно пытался бросать пылающие факелы в головы пролетариев, чтобы разжечь в них классовое самосознание и тем толкнуть их на революционное дело.

Лисовский П. Иностранная печать о Ленине. Л., 1924. С. 31–34

 

Н.Н.СУХАНОВ

ИЗ КНИГИ «ЗАПИСКИ О РЕВОЛЮЦИИ»

К вечеру того же 4 апреля (1917 г. Ред.) «контактной комиссии» пришлось ехать в Мариинский дворец. Нас пригласили на этот раз, если не ошибаюсь, для того, чтобы потребовать от Совета поддержки нового военного займа, известного под сахарно-лицемерным названием «займа свободы». Постановление о нем в Совете министров было сделано еще 27 марта, в день подписания знаменитого акта об «отказе от аннексий», а 6 апреля должна была повсеместно открыться подписка на этот военный заем.

Вся буржуазная пресса уже несколько дней с необычайной энергией рекламировала «заем свободы» и уже успела в глазах обывателя сделать величайшей дерзостью и бестактностью, изменой отечеству, предательством революции и свободы малейшее скептическое отношение к вопросу о поддержке займа… Но надо было еще обеспечить активное содействие Совета и привлечь к подписке широкие массы, для которых директива Совета могла бы иметь особое значение. Да и в самом деле:

ведь за «крупную победу» 27 марта Исполнительный Комитет выдал вексель, обязавшись всесторонне поддерживать «оборону» Мудрено ли, что вексель предъявили ко взысканию?.. Словом, нас пригласили в Мариинский дворец.

И хотели обставить дело не без торжественности. В кулуарах нам пришлось ждать, пока прибудут гг. Родзянко с товарищами для соединенного заседания Совета министров, думского комитета и нашей советской делегации. Во время этого ожидания, когда мы со Скобелевым прогуливались по зале, к нам подошел Милюков с «живейшим интересом» на лице:

— Что, сегодня Ленин уже был на социал-демократической конференции и высказывался в пользу сепаратного мира?..

Бог весть чьи услужливые уста считали долгом передавать эти достоверные известия!.. Конечно, если Милюкову действительно была интересна истина, то он имел полную возможность навести совершенно точные справки и до разговора с нами; но он этого не сделал. Мы, со своей стороны, поспешили уверить министра, что Ленин не только не призывал к сепаратному миру, но развил такую систему взглядов на международный конфликт, которая исключала идею сепаратного мира между Россией и современной Германией.

Милюков не мог спорить с нами насчет факта выступления Ленина. Но это не значит, что он усвоил отношение лидера большевиков к сепаратному миру. А если он и усвоил, то это не имело никаких практических последствий: обвинение в проповеди и в стремлении к сепаратному миру осталось навсегда одним из «краеугольных камней» в борьбе русского империализма с демократией. И конечно, это касалось не одного Ленина, не одних большевиков: все течения российского социализма всегда подчеркивали свое враждебное отношение к сепаратному миру, и надо всеми тяготело проклятие наших «патриотов», наших поборников мировой справедливости за тяготение к любезному Вильгельму и к сепаратной сделке с ним. Это называется «хоть знаю, да не верю», ибо на то имеются особые причины… Хоть и знал, но не верил нам в разговоре Милюков. Что же делать!

Разговор перешел вообще на Ленина. Скобелев рассказывал о его «бредовых идеях» («Бредовыми» называл знаменитые Апрельские тезисы Ленина Г. В. Плеханов. Ред.), оценивая Ленина как совершенно отпетого человека, стоящего вне движения. Я, в общем, присоединялся к оценке ленинских идей и говорил, что Ленин в настоящем его виде до такой степени ни для кого не приемлем, что сейчас он совершенно не опасен для моего собеседника, Милюкова. Однако будущее Ленина мне представлялось иным: я был убежден, что, вырвавшись из заграничного кабинета, попав в атмосферу реальной борьбы, широкой практической деятельности, Ленин быстро акклиматизируется, остепенится, станет на реальную почву и выбросит за борт львиную долю своих анархистских «бредней». Чего над Лениным не успеет сделать жизнь, в том поможет сплоченное давление его партийных товарищей. Я был убежден, что Ленин в недалеком будущем превратится снова в провозвестника идей революционного марксизма и займет в революции достойное его место авторитетнейшего лидера советской пролетарской левой… Вот тогда, говорил я, он будет опасен Милюкову… И Милюков присоединился к моему мнению.

Мы не допускали, чтобы Ленин остался при своих «абстракциях». Тем более мы не допускали, чтобы этими абстракциями Ленин мог победить не только революцию, не только все ее активные массы, не только весь Совет, — но чтобы он мог победить ими даже своих собственных большевиков.

* * *

Мы жестоко ошиблись… Повесть о том, как Ленин одолевал и одолел Февральскую революцию, — по личным воспоминаниям — будет написана дальше: именно из нее, из этой повести, в значительной степени составится содержание всех следующих книг этих записок. Но «личных воспоминаний» здесь недостаточно: это поистине благодатная тема для серьезного историка. Я и не буду сейчас касаться ее ни одним взмахом пера.

Но сейчас необходимо в двух словах, в беглых замечаниях коснуться другого: как и чем ухитрился Ленин одолеть своих большевиков?.. В первые дни по приезде его полная изоляция среди всех своих сознательных партийных товарищей не подлежит ни малейшему сомнению. Правда, мне неизвестна тогдашняя позиция его заграничного соратника Зиновьева, довольно осторожного господина, коего обороты по ветру стоили не особенно дорого. Зиновьев в те дни держался в тени, публично не выступал и ничем вовне не обнаруживал, что он разделяет и поддерживает «бредовые идеи» Ленина…

Из российских же большевиков, имеющих то или иное свое собственное имя, к Ленину открыто присоединилась одна Коллонтай. Затем через дня два-три я обнаружил, что на стороне Ленина — еще одна большевичка, Инесса Арманд: я был свидетелем ее разговора с Каменевым, от нападок и издевательств которого она защищалась довольно слабо, но тем не менее упорствовала… Каменев же все еще не обнаруживал склонности к компромиссу и не желал покинуть марксистских позиций.

Затем, дней через пять по приезде, Ленин созвал совещание из старых большевистских генералов, современные взгляды которых ему были неизвестны, но которые — в случае солидарности с ним — могли составить превосходное боевое ядро для создания будущей армии и для будущих побед. Это была характерная для Ленина попытка создать центр прозелитизма. В числе приглашенных были заслуженные, но в большинстве неактивные ныне большевики — Базаров, Авилов, Десницкий, кажется, Красин, Гуковский и не помню, кто еще.

По словам участников, Ленин на этом совещании был вконец охрипшим и совершенно не мог говорить. Но более чем вероятно, что это и не входило в его планы: он уже достаточно высказался и хотел послушать, что скажут ему старые маршалы. Весь вечер Ленин слушал и не говорил ни слова — «по случаю хрипоты». Это также довольно характерно для Ленина, созывающего совещание именно в то время, когда он не в состоянии говорить: убеждать кандидатов в свой собственный штаб, отстаивать свои позиции перед квалифицированными, самостоятельно мыслящими участниками движения — это не в его нравах и обычаях… Сочувствуешь? веришь? — иди, будь послушен, работай и станешь полезным слугой пролетарского дела. Не веришь? не сочувствуешь? — поди прочь и станешь предателем социализма, прихвостнем буржуазии, слугой черной сотни…

Ленин призвал своих старых маршалов не для того, чтобы убеждать их и спорить с ними, он. хотел только узнать, верят ли они в его новые истины, сочувствуют ли его планам и годятся ли в его штаб… Маршалы произнесли по речи. Ни один не высказал ни малейшего сочувствия. Все до одного оказались преисполнены предрассудками марксизма и старого социал-демократического большевизма. Ни один не оказался годен в штаб. Ленин молчаливо выслушал изменников и предателей и с миром отпустил их.

Еще через день-два в центральном большевистском органе, в «Правде», были напечатаны в виде фельетона знаменитые первые «тезисы» Ленина. Они содержали резюме его новой «доктрины», изложенной в его речах. Это были тезисы о мировой войне и всемирной социалистической революции, о парламентарной республике, о Советах рабочих и батрацких депутатов, об организованном захвате, о вооруженных рабочих, о социал-предателях, о грязном белье социал-демократии, о Коммунистической партии и т. д. Не было в тезисах того же, чего не было и в речах: экономической программы и марксистского анализа объективных условий нашей революции.

Тезисы были опубликованы от личного имени Ленина: к нему не примкнула ни одна большевистская организация, ни одна группа, ни даже отдельные лица. И редакция «Правды», со своей стороны, сочла необходимым подчеркнуть изолированность Ленина и свою независимость от него. «Что касается общей схемы т. Ленина, — писала «Правда», — то она представляется нам неприемлемой, поскольку она исходит от признания буржуазно-демократической революции законченной и рассчитывает на немедленное перерождение этой революции в революцию социалистическую»…

Казалось, в партии большевиков марксистские устои прочны и незыблемы. Казалось, взбунтовавшемуся лидеру не под силу произвести идейный переворот среди своей собственной паствы, не под силу опрокинуть основы своей собственной фракционной школы. Казалось, большевистская партийная масса основательно ополчилась на защиту от Ленина элементарных основ научного социализма, на защиту от Ленина самого большевизма, самого старого, привычного, традиционного Ленина.

Увы! Напрасно обольщались многие, и я в том числе. Старого пороха хватило ненадолго. Ленин победил очень скоро и по всей линии. Конечно, и сам он на русской почве, в огне реальной, во всю ширь развернувшейся борьбы многому научился. Но это «многое» были частности. Это были не более как реалистические приемы проведения собственной программы и политики. Это было не более как приспособление к внешним условиям в интересах экономии сил — при проведении своей программы и политики. Из новой же своей программы и политики Ленин не уступил своим товарищам ни йоты.

Своих большевиков он заставил целиком воспринять свои «бредовые идеи». И в недалеком будущем все бывшее для самих большевиков явной несообразностью, явной утопией, явным кричащим уклонением от всего того, чему искони учила социал-демократия, — все это в недалеком будущем стало единственным истинным словом социализма, единственно мыслимой революционной политикой, в отличие от бредней социал-предателей и прихвостней буржуазии…

Как и почему это случилось? Самых разнородных причин тому немало. Я далек от мысли исследовать «аи fond» (основательно. Ред.) этот любопытный вопрос. Но отметить здесь несколько несомненных факторов капитуляции старого социал-демократического большевизма перед беспардонной анархо-бунтарской «системой» Ленина я все же считаю не лишним.

* * *

Прежде всего, — в этом не может быть никаких сомнений — Ленин есть явление чрезвычайное. Это человек совершенно особенной духовной силы. По своему калибру это первоклассная мировая величина. Тип же этого деятеля представляет собой исключительно счастливую комбинацию теоретика движения и народного вождя… Если бы понадобились еще иные термины и эпитеты, то я не задумался бы назвать Ленина человеком гениальным, памятуя о том, что заключает в себе понятие гения.

Гений — это, как известно, «ненормальный» человек, у которого голова «не в порядке». Говоря конкретнее, это сплошь и рядом человек с крайне ограниченной сферой головной работы, в каковой сфере эта работа производится с необычайной силой и продуктивностью. Сплошь и рядом гениальный человек — это человек до крайности узкий, шовинист до мозга костей, не понимающий, не приемлющий, не способный взять в толк самые простые и общедоступные вещи. Таков был хотя бы общепризнанный гений Лев Толстой, который, по удачному (пусть неточному) выражению Мережковского, был просто «недостаточно умен для своего гения».

Таков, несомненно, и Ленин, психике которого недоступны многие элементарные истины — даже в области общественного движения. Отсюда проистекал бесконечный ряд элементарнейших ошибок Ленина — как в эпоху его агитации и демагогии, так и в период его диктатуры.

Но зато в известной сфере идей — немногих, «навязчивых идей» — Ленин проявлял такую изумительную силу, такой сверхчеловеческий натиск, что его колоссальное влияние я среде социалистов и революционеров уже достаточно обеспечивается самыми свойствами его натуры.

Дальнейшая, не вытекающая из поставленного вопроса характеристика Ленина совершенно не входит в мои планы: ведь Ленин только что приехал, только что появился на арене революции, а нам еще предстоит долго вникать в ту эпоху истории государства российского, когда Ленин явится главным ее героем; мы еще будем иметь много случаев рассмотреть эту монументальную величину со всех сторон.

Наряду с внутренними, так сказать, теоретическими свойствами Ленина, наряду с его гениальностью в его победе над старым марксистским большевизмом сыграло первостепенную роль еще следующее обстоятельство. Ленин на практике, исторически был монопольным, единым и нераздельным главою партии в течение долгих лет, со дня ее возникновения*. Большевистская партия — это дело рук Ленина, и притом его одного. Мимо него на ответственных постах проходили десятки и сотни людей, сменялись одно за другим поколения революционеров, а Ленин незыблемо стоял на своем посту, целиком определял физиономию партии и ни с кем не делил власти.

Такой естественный порядок партия помнила, как самое себя; с таким порядком все сжились — как сжились с собственным пребыванием в партии. Иного порядка не представляли, да и был ли он возможен? Остаться без Ленина — не значит ли вырвать из организма сердце, оторвать голову? Не значит ли это разрушить партию?.. При таком исторически сложившемся модусе, при таком традиционном, во всех въевшемся авторитете Ленина у партийных большевистских масс требовалось слишком много сил и слишком много оснований для эмансипации. Самая мысль пойти против Ленина так пугала, была так одиозна и столько требовала от большевистских масс, сколько они не могли дать.

Между тем иной порядок, иной модус в большевистской партии — без хозяина «Ильича» — был действительно невозможен; «революция» в партии действительно означала ее разрушение. А для эмансипации действительно не было ни достаточных сил, ни достаточных оснований.

Гениальный Левин был историческим авторитетом— это одна сторона дела. Другая та, что, кроме Ленина, в партии не было никого и ничего. Несколько крупных генералов — без Ленина ничто, как несколько необъятных планет без солнца (я сейчас оставляю Троцкого, бывшего тогда еще вне рядов ордена, то есть в лагере врагов пролетариата, лакеев буржуазии и т. д.).

В «первом интернационале», согласно известному описанию, наверху, в облаках, был Маркс; потом долго-долго не было ничего; затем, также на большой высоте, сидел Энгельс; затем снова долго-долго не было ничего, и, наконец, сидел Либкнехт и т. д.

В большевистской же партии в облаках сидит громовержец Ленин, а затем… вообще до самой земли нет ничего. А на земле, среди партийных рядовых н офицерских чинов, выделяются несколько генералов — да и то, пожалуй, не индивидуально, а скорее попарно или в комбинациях между собою… О замене Ленина отдельными лицами, парами или комбинациями не могло быть речи. Ни самостоятельного идейного содержания, ни организационной базы, то есть ни целей, ни возможностей существования, у большевистской партии без Ленина быть не могло.

Так обстояло дело в генеральном штабе большевиков. Что же касается офицерской партийной массы, то, как мне уже пришлось упомянуть, эта масса далеко не отличается высоким социалистически-культурным уровнем. Среди большевистского офицерства имеется много отличных техников партийной н профессиональной работы, имеется немало «романтиков», но крайне мало политически мыслящих, социалистически сознательных элементов.

В соответствии с этим для большевистской массы непреодолимую притягательную силу имеет всякого рода радикализм и внешняя левизна, а естественной «линией» работы является демагогия. Этим сплошь и рядом исчерпывается политическая мудрость большевистских «комя-тетчиков»; и в этом сплошь и рядом выражается их искренняя преданность партии и революции.

При всех этих условиях «партийная публика», конечно, решительно не имела сил что-либо противопоставить натиску Ленина и сколько-нибудь серьезно сопротивляться ему. Никаких внутренних ресурсов, никакого самостоятельного багажа у партии для этого не было.

Но этого мало: у партийной массы не было и субъективных оснований для серьезной борьбы, не было надлежащих к ней импульсов. Ибо не было сознания ее крайней необходимости: не было сознания, что Ленин действительно покушается на элементарные основы марксизма и основные устои партии. Для этого были нужны знания, которых не было. Для этого надо было отличать марксистский социализм от анархо-пугачевского движения, а отличать это масса не умела и не особенно хотела. Не особенно хотела не только потому, что имела дело с вышеописанным Лениным, но и потому, что Ленин тянул «налево», потому что Ленин провозгласил такой «радикализм», что небу жарко стало…

Помилуйте! Бороться против социалистической революции, да против ликвидации всякого правительства, кроме Советов, да против земельных захватов, да против размежевания с социал-патриотами! Нет, на это мы не согласны. Еще назовут оппортунистом, еще смешают с меньшевиком!..

Если бы Ленин покушался произвести переворот справа, его победа над большевиками была бы более чем сомнительной (впоследствии над «левыми коммунистами», над своими левыми «ребятами» он одерживал одни только пирровы победы).

Разудалая «левизна» Ленина, бесшабашный радикализм его, примитивная демагогия, не сдерживаемая ни наукой, ни здравым смыслом, впоследствии обеспечили ему успех среди самых широких пролетарско-мужицких масс, не знавших иной выучки, кроме царской нагайки. Но эти же свойства ленинской пропаганды подкупали и более отсталые, менее грамотные элементы самой партии. Перед ними уже вскоре после приезда Ленина, естественно, вырисовывалась альтернатива: либо остаться со старыми принципами социал-демократизма, остаться с марксистской наукой, но без Ленина, без масс и без партии; либо остаться при Ленине, при партии и легким способом совместно завоевать массы, выбросив за борт туманные, плохо известные марксистские принципы. Понятно, как — хотя бы и после колебаний — решала эту альтернативу большевистская партийная масса.

Позиция же этой массы не могла не оказать решающего действия и на вполне сознательные большевистские элементы, на большевистский генералитет. Ведь после завоевания Лениным партийного офицерства, люди, подобные, например, Каменеву, оказывались совершенно изолированными, становились в положение изгоев, внутренних врагов, внутренних изменников и предателей. И со стороны неумолимого громовержца подобные элементы немедленно подвергались такому шельмованию, наряду со всеми прочими неверными, какое вынести мог не всякий (О действительной оценке Лениным Л. Б. Каменева и своих споров с ним в этот период см.: Седьмая (Апрельская) Всероссийская конференция РСДРП(б). Протоколы. М., 1958. С. 322. Ред.). И все это из-за каких-то «ложно понятых» принципов!.. Разумеется, и генералитету, даже читавшему Маркса и Энгельса, такое испытание было не под силу. И Ленин одерживал победу за победой.

* * *

Помимо этих субъективных были и иные, более объективные причины ленинских успехов в своей партии. В свойствах, в характере ленинской агитации того времени скрывались также источники его побед на внутреннем партийном фронте. Дело в том, что его агитация и его «тезисы» не ставили всех точек над «и». Не подлежит никакому сомнению, что ни тогда, ни долгое время после большевистская «партийная публика» не отдавала себе ни малейшего отчета в том, куда приведет впоследствии вся ленинская схема и к чему она обяжет тех, кто в те времена подписался под ней. В те времена у людей, уже приявших «тезисы», все же не было и мыслей — ни об экономическом стихийном творчестве снизу, ни о социализме путем грабежа награбленного.

Мало того, самый лозунг «Вся власть Советам» — лозунг, имевший интереснейшую судьбу, — в глазах большевистской массы имел довольно невинный характер и совершенно не имел того смысла, какой в него вкладывал сам Ленин.

Прежде всего этот лозунг самими большевиками принимался за чистую монету и вовсе не служил в их глазах одним прикрытием полицейской диктатуры партийного Центрального Комитета. «Власть Советов» действительно понималась, как власть большинства трудящихся, до которой Ленину уже тогда, несомненно, не было никакого дела. Дальше мы увидим, как не только все большевистские агитаторы, но и сам будущий alter ego (близкий друг, единомышленник. Ред.), Троцкий, на июньском советском съезде со всей наивной прямотой толковал этот лозунг, убеждая правое большинство сладко-сахарными речами: очень хорошо было бы, говорил он, на место Терещенок, Мануйловых и Некрасовых посадить в министерство «двенадцать советских Пешехоновых»!

Лозунг «Вся власть Советам» в те времена фигурировал в глазах большевиков отнюдь не в виде «железной метлы» — со всеми ее будущими функциями. Ни тогда, ни долго-долго после этот лозунг вообще совершенно не имел значения «государственно-правовой системы»: он никем не понимался (кроме Ленина) и не выдавался ни за лучшее, совершеннейшее государственное устройство, ни за государственное устройство вообще.

Как истый заговорщик, устраивавший заговоры даже против своей собственной беспрекословной партии, Ленин охотно пошел на то, что его «тезис» о парламентарной республике был «отложен», законспирирован и до поры до времени оставался в тени. Он пошел на то (идя по линии меньшего сопротивления), чтобы лозунг «Вся власть Советам» даже его товарищи представляли себе не в истинном его значении, не как «совершеннейший государственный строй», а просто как очередное политическое требование — организации правительства из «советских», из подотчетных Совету элементов.

Но дело было не только в лозунге «Вся власть Советам». Вся система недоговаривалась — в тех же «дипломатических» целях приручения партии. Опять-таки дальше мы увидим, что до самого «Октября» партийные товарищи Ленина принимали за чистую монету «защиту от буржуазии Учредительного собрания». В глазах большевистских масс Октябрьский переворот в большей степени должен был служить именно этой цели, чем социалистической революции. В самом Учредительном собрании, когда его разгон уже был очевиден, в его большевистской фракции, под предводительством Ларина, образовалось большинство, пытавшееся стать на защиту «парламентарной республики» и противодействовать разгону Учредительного собрания; едва успел Ленин обуздать этих распетушившихся простецов… А сам Зиновьев, ездивший по заводам Петербурга, опять-таки уже после «Октября», лепетал что-то в своих лекциях о «комбинированном государственном строе», состоящем из Учредительного собрания и из Советов…

Ленин все это время, глядя на наивность своей «партийной публики», надо думать, посмеивался, но помалкивал, ибо это облегчало Ленину его задачу; это помогало ему заставить своих товарищей признать в конце концов черное белым и обратно. Эта недоговоренность первых «тезисов» Ленина и это сознательное умолчание были существенным фактором «завоевания партии». Утопист и фантазер, витающий в «абстракциях», Ленин — отличный реальный политик: первое — в большом, второе— в малом. «Зажечь Европу», открыть «всемирную социалистическую революцию», закрепить знамя социализма в России методами Ленина не удалось и не удастся. Но завоевать собственную партию, отменив всю свою собственную науку, Ленин сумел отлично, пользуясь всеми благоприятными обстоятельствами, призывая на помощь тени Бонапарта и Макиавелли… Одоление собственной партии — это дело для Ленина сравнительно малое. И здесь он отлично проводил свою «реальную политику» — охотно и легко применяя, играючи пуская в ход и обман Макиавелли, и натиск Бонапарта. Миниатюрный Керенский здесь, конечно, потерпел бы крах. Но огромный Ленин вышел победителем.

Завоевав свою партию, Ленин двинулся со своей армией на мартовскую революцию. О его битвах с ней и об этой его победе нам придется вести речь дальше.

Суханов Н. Н. Записки о революции. Кн. 3. Берлин; Пб.; М., 1911. С, 48–81

 

Н. В. УСТРЯЛОВ

О ЛЕНИНЕ

В плане всемирной истории это был один из типичных великих людей, определяющих собой целые эпохи. Самое имя его останется лозунгом, символом, знаменем. Он может быть назван посмертным братом таких исторических деятелей, как Петр Великий, Наполеон. Перед ним, конечно, меркнут наиболее яркие персонажи Великой французской революции. Мирабо в сравнении с ним неудачник, Робеспьер — посредственность. Он своеобразно претворил в себе и прозорливость Мирабо, и оппортунизм Дантона, и вдохновенную демагогию Марата, и холодную принципиальность Робеспьера…

Он был прежде всего великий революционер. Он не только вождь, но и воплощение русской революции. Воистину, он был воплощенной стихией революции, медиумом революционного гения. В нем жила эта стихия со всеми ее качествами, увлекательными и отталкивающими, творческими и разрушительными. Как стихия, он был по ту сторону добра и зла. Его хотят судить современники; напрасно: его по плечу судить только истории…

Но мало того, что он был великий исторический деятель и великий революционер. Он может быть назван посмертно величайшим выразителем русской стихии в ее основных чертах. Он был, несомненно, русским с головы до ног. И самый облик его — причудливая смесь Сократа с чуть косоватыми глазами и характерными скулами монгола — подлинно русский, «евразийский». Много таких лиц на Руси в настоящем, именно «евразийском» русском народе: — «Ильич»…

А стиль его речей, статей, «словечек»? О, тут нет ни грана французского пафоса, столь «классически революционного». Тут русский дух, тут Русью пахнет… В нем, конечно, и Разин, и Болотников, и сам великий Петр. В грядущих монографиях наши потомки разберутся во всей этой генеалогии… И тогда уже все навсегда и окончательно поймут, что Ленин — наш, что Ленин — подлинный сын России, ее национальный герой, рядом с Дмитрием Донским, Петром Великим, Пушкиным и Толстым.

1927, 21 января