Глава первая

От добра добра не ищут

Капитан греческого пассажирского теплохода «Одиссей» господин Ксиадис встал в этот день ровно в два часа ночи по Гринвичу. Сквозь жалюзи в каюту пробивались первые красноватые лучи. Предстоял сложный день.

Капитан перевел циферблат настольного календаря на 15 мая 1971 года, с удовольствием потянулся и, стараясь не разбудить жену, спавшую в соседней каюте, приступил к гимнастике. В последнее время Ксиадис стал полнеть, и врач прописал ему несколько упражнений. Но делать их на палубе, где могут увидеть команда и пассажиры, капитан не решался. Впрочем, свежего морского воздуха хватало и здесь.

На столе вспыхнула сигнальная лампа телефона.

— Доброе утро, капитан, — услышал он в трубке голос первого штурмана, стоявшего на вахте. — Четыре часа по береговому времени, через тридцать минут войдем в советские территориальные воды.

— Доброе утро! Спасибо. Я скоро буду, — ответил Ксиадис.

Со своими офицерами и пассажирами капитан говорил только по-английски. Он особенно тщательно завязал галстук, проверил гладкость полных щек и, наконец, тихо приоткрыв дверь, шагнул через высокий порог-комингс. Внизу под ногами привычно рокотали дизели. Капитан по слуху мог сказать, какие именно из четырех двигателей работают сейчас. Огромный лайнер спал. Капитан шел коридором первого класса. Вентиляция приносила из кают тонкие ароматы французских духов, слышалось чье-то сонное бормотание.

«Одиссей» в этот рейс был зафрахтован международной туристской компанией «Атлантик Экспресс», организовавшей круиз по Средиземному и Черному морям.

В программу морского путешествия входили Испания, Франция, Италия, Египет, Турция, Советский Союз и Греция. Публика на теплоходе была, как всегда, разноплеменная. Англичане и французы, немцы из Западной Германии и итальянцы, шведы, австрийцы и даже несколько американцев.

Люди разного достатка распределялись соответственно палубам лайнера, и все они выглядели как-то унифицировано, независимо от национальности. Может быть, это потому, что туристы моложе сорока редко бывают в круизах. Сорок лет — это возраст, когда человек только и может разрешить себе такое дорогое удовольствие.

Капитан Ксиадис дошел до конца коридора и хотел было подняться по трапу наверх, но заметил, что в каюте старпома, несмотря на ночное время, горит свет. «Что-то ему не спится», — подумал он и постучал в дверь. Не ответили. Это удивило капитана. Он постучал еще раз. Наконец раздался знакомый голос:

— Кто там?

— Это я, Фред.

Дверь каюты открылась. Капитан шагнул в полуосвещенную каюту и увидел сидящую в углу за столиком компанию из трех человек.

— Налейте мне мастики, Фред, только самую маленькую порцию, — сказал он. — С утра полезно убить бактерии в желудке. — Он взял стакан и повернулся к пассажирам: — Не спится, господа? — Он спросил по-немецки, потому что двоих хорошо знал. Важные, должно быть, птицы, особенно этот, в очках. Не помнил он лишь третьего, светловолосого бородатого мужчину средних лет. Посмотрев на этого человека, капитан испытал странное чувство — словно у него двоится в глазах. Он перевел взгляд на одного из двух уже знакомых ему пассажиров, тоже с окладистой, аккуратно стриженной бородой, и понял причину: они были удивительно похожи, прямо как близнецы, только цвет волос разный.

«Как это я его не запомнил? — подумал Ксиадис, глядя на блондина. — Оказывается, тоже из их компании».

— Доброе утро, капитан, — ответил за всех очкастый. — Вы уже на ногах? Когда будем в Батуми?

— В восемь берегового. Все по расписанию. За ваше здоровье, — сказал он и одним глотком выпил мастику.

— Спасибо. Засиделись, как бы не проспать…

— Да и мне пора на вахту, — засуетился старпом.

— Выходит, я испортил вам компанию. Извините, не буду мешать, господа.

Его не удерживали, и это совсем ему не понравилось. Чего им нужно от старпома?

Настроение у капитана было испорчено. Он поднялся наверх. На мостике его встретил первый штурман. Выслушав рапорт, Ксиадис проверил показания приборов. Все шло как нельзя лучше. Над морем уже поднялся красный круг солнца.

— Где же мой друг мистер Гросченк? — пробормотал Ксиадис — Ведь мы уже входим в территориальные воды. — Он поднял к глазам бинокль. Среди черточек и крестиков в линзах заплясал на волне четкий силуэт советского пограничного катера.

— Лево на борт, два градуса, самый малый. Приветствовать идущего навстречу, — приказал Ксиадис.

— Есть, сэр!

Под носом у катера выросли пенные усы, он развернулся и, разрубая волну, пошел на сближение с огромным белоснежным лайнером.

Капитан, улыбаясь, опустил бинокль.

— Парадный трап с правого борта. Стоп-машина!

Как у всякого капитана, у Ксиадиса были свои любимые порты, в которые ему всегда особенно приятно заходить. К их числу принадлежал Батуми. И вообще ему нравилась четкость и деловитость, присущая советским пограничникам и таможенникам при исполнении необходимых формальностей. За двадцать лет странствий по морям и океанам он познакомился с таможенниками и пограничниками всего мира. Ксиадису приходилось терпеть пренебрежение и грубость в нью-йоркском порту, случалось совать взятки в руки чиновников, терять драгоценное время на рейдах западногерманских портов. За каждый час простоя капитан отвечал перед компанией своими деньгами. И Ксиадис частенько говорил, что от долларов, которые он «выбросил в море», уровень океана должен бы уже подняться. И только в советских портах он никогда не потерял ни цента. Здесь неизменно корректные и вежливые офицеры делали все быстро, без проволочек. Поэтому, когда был запущен первый советский спутник, капитан не удивился.

— Поверьте мне, там знают, что такое порядок. Если уж за что-нибудь возьмутся, обязательно сделают!

Вот и сейчас пограничный катер встречал «Одиссея» у края территориальных вод, чтобы выполнить все формальности на ходу и не задерживать туристов после швартовки ни на минуту. Во многих западных портах проверка отнимала у туристов по крайней мере два часа.

Ксиадис знал в лицо всех пограничных офицеров и таможенников в портах Черного моря. Шагая к парадному трапу, он уже предвкушал приятную встречу с майором Гроженковым, или, как выговаривал Ксиадис, «мистером Гросченк». Новенький пограничный катер подходил с правого борта, приглушив моторы. «Чтобы не будить пассажиров», — понял капитан. Он залюбовался, как ловко на волне, рискуя удариться о борт, русские матросы подвели катер к трапу. Первым на трап вспрыгнул майор Гроженков, за ним еще двое.

Ксиадис с улыбкой смотрел, как стройный темноволосый майор легко взбежал наверх.

— Как дошли, мистер Ксиадис? — спросил он. — Рад вас видеть снова у наших берегов.

Ксиадис всегда несколько завидовал английскому произношению майора.

— Спасибо, мистер Гросченк, — ответил капитан. — Все благополучно. В Стамбуле, правда, пришлось высадить одну даму — эпилепсия, припадок. Приходится считаться с остальными пассажирами «Одиссея»…

— Да, это верно, сэр. Как здоровье мадам Ксиадис? Она по-прежнему с вами?

— Ну, уж в туристские рейсы она меня одного не отпускает. Ведь я еще не так стар! — Ксиадис подмигнул майору, и они оба засмеялись.

Разговаривая, они пришли в служебный салон. На большом письменном столе лежали стопки разноцветных паспортов, собранных у всех, кто изъявил желание сойти на берег.

Майор со своими помощниками занялся проверкой.

Глядя на склоненную над бумагами голову майора, Ксиадис все больше проникался чувством уважения к нему. «Ведь он мог это сделать и в порту, — думал капитан, — но не поленился встать ночью и полтора часа болтался на катере!»

— Мистер Гросченк, — сказал он, — поверьте, я говорю это искренне, мне всегда приятно приходить в советские порты. Если бы я мог сделать для вас что-нибудь… Но я знаю, русские пограничники не принимают подарков.

— Спасибо, мистер Ксиадис, вы очень любезны, — не поднимая головы, ответил майор. — Лучший подарок с вашей стороны — порядок с документами на судне.

Проверка продолжалась до той минуты, когда над морем басовито пронесся гудок. «Одиссей», разворачиваясь, подходил к Батумскому морскому вокзалу. Пассажиры высыпали на палубу, застрекотали киноаппараты.

По фронтону вокзального здания протянулся голубой транспарант с надписью по-английски: «Добро пожаловать». На перроне вокзала стояли люди с цветами. «Одиссея» так еще нигде не встречали.

Капитан Ксиадис сам командовал швартовкой и ушел с мостика только после того, как спустили трап.

Возле трапа пограничники поставили небольшую конторку, на которой лежали уже проверенные и зарегистрированные паспорта. Туристы сходили на берег. Каждого из них у трапа встречал сержант-пограничник и, вручая контрольный талон, желал приятной прогулки.

Капитан Ксиадис, быстро переодевшись, вместе с женой отправился в город. На перроне он снова встретил майора Гроженкова. Тот с группой офицеров наблюдал за высадкой.

— Порядок? — спросил капитан.

— Полный, — ответил майор Гроженков.

Около автобусов «Интуриста», отправлявшихся в город, капитан встретил одного из немцев, который утром сидел в каюте у старпома, того, что в очках.

— Счастливо! — сказал он. — Все-таки не проспали?

Весь день у капитана Ксиадиса ушел на беготню по городу. Нет такого места в мире, про которое бы капитан не знал, что именно стоит здесь покупать. Он владел русским языком настолько, чтобы в такси, в ресторане и в магазине обходиться без переводчика.

Разгар сезона еще не наступил, и в городе было не так много курортников. Ксиадис отыскал нужные ему сувениры, накупил отличного грузинского коньяка. Днем он с женой обедал у моря в ресторане «Салхино», а под вечер решил съездить в Махинджаури.

— Ник, — сказала ему жена, — по-моему, ты слишком разошелся. Нам не следует уезжать из города, ведь мы скоро уходим.

— Я никогда не успеваю туда съездить, а говорят, это райский уголок. Потом, я слышал, там есть такое вино… Экзотика!

Этот довод убедил мадам Ксиадис. Француженка по рождению, она не могла упустить возможности попробовать экзотического вина.

Супруги остановили такси и отправились в Махинджаури. Вино действительно оказалось неповторимым, а буфетчик небольшой шашлычной, где оно продавалось, необыкновенно гостеприимным.

Возвращаться им пришлось в автобусе, такси найти не удалось. Разгоряченный событиями дня, переполненный дружескими чувствами, Ксиадис пытался завязать беседу с пассажирами.

— Напрасно я согласилась с тобой, — сказала жена, — до отхода остается каких-нибудь полтора часа. А сколько еще будет тащиться этот автобус!

— Пустяки, — беспечно отвечал Ксиадис. — Помощник все подготовит, он толковый парень, хотя и молод.

Наконец автобус подкатил к небольшой площади — конечная остановка. Отсюда было не так уж далеко до морского вокзала. В их распоряжении оставался целый час. Капитан Ксиадис, собрав свертки, с помощью жены погрузил их в багажник свободного такси. Затем огляделся вокруг на прощание и вдруг остолбенел. В автобус, из которого они только что вышли, садился светловолосый мужчина с бородой, тот третий из купе старпома.

Первым порывом его было окликнуть парня. Да, да, он хотел это сделать. Он хотел крикнуть: «Послушайте, как вас там, вы опоздаете к отходу! Будут неприятности!»

Но он онемел, увидев на этом мужчине потертую выгоревшую куртку с молнией, солдатские брюки, заправленные в сапоги, а в руках портфель явно советского производства.

— Ты слышишь, мы опаздываем! — сказала жена.

Ксиадис двигался как в полусне. «Нет, я не мог обознаться… Правда, одежда… Но может ли быть такое сходство? Впрочем, я достаточно выпил и устал, всякое может померещиться», — подумал он. У трапа его встретил помощник.

— Мы волновались, сэр! Не случилось ли чего-нибудь?

— Не случилось ли чего-нибудь у вас, Фред? — опросил Ксиадис.

— Здесь все в порядке, сэр. Пассажиры уже давно вернулись. Правда, пограничники обеспокоены. Они считают, что один из пассажиров все же не вернулся. Но это заблуждение. Они просто просчитались. У нас все в порядке.

— Ах, вот как? — Ксиадис будто бы в первый раз видел своего помощника. — А светловолосый бородач на судне?

Старпом отвел глаза в сторону и сказал совсем тихо, но со значением:

— По-моему, вы о чем-то догадываетесь, сэр. И я не советовал бы вам никому об этом говорить. Никому.

Капитан едва не задохнулся от возмущения. Он хотел сказать: «Прочь, грязная свинья, с моего судна!» Он готов был ударить помощника. Но не сделал ничего. В конце концов это, кажется, уже политика и, следовательно, не его дело.

— Добрый вечер, капитан! — услышал Ксиадис. Сзади подошел майор Гроженков и сержант-пограничник. — У вас, по всему видно, не вернулся один пассажир с довольно-таки приметной внешностью.

— С бородой, я его запомнил, — добавил сержант-пограничник.

— Это какое-то недоразумение, мистер Гросченк. Мне доложили, что все пассажиры на месте.

— У нас на теплоходе есть только один бородач, и мы готовы его вам предъявить, — вставил Фред.

— Извините, господа, но долг службы заставляет меня еще раз проверить документы и пассажиров. — Майор Гроженков сразу стал очень официален.

— Пожалуйста, пожалуйста, но вы напрасно, господин майор, беспокоитесь. Ваши люди ошиблись. Клянусь честью. У нас триста пассажиров и триста паспортов налицо, — уверенно заявил старпом.

— С документами у вас вроде бы все в порядке, но я на службе, господа, и прошу вас помочь мне организовать вторичную проверку, — решительно возразил Гроженков.

Они все прошли в каюту капитана. Сержант нес ящичек с паспортами.

Капитан и майор Гроженков сели к столу, старпом остался стоять у двери, сержант поставил ящичек на стол.

— Дайте, — сказал Гроженков сержанту, протягивая руку.

Сержант достал из ящичка паспорт. Майор раскрыл его, положил фотографией вверх перед капитаном. — Нам нужно взглянуть на этого пассажира.

Капитан кивнул старпому, старпом скользнул к столу, бросил мимолетный взгляд на паспорт и быстро вышел из каюты.

В неловком молчании прошло несколько минут. Капитан и Гроженков не глядели друг на друга. Наконец, майор не выдержал:

— Да вы не волнуйтесь, мистер Ксиадис, сейчас все выясним.

И тут в каюту, сопровождаемый старпомом, шагнул бородатый человек.

— Добрый вечер, — сказал он по-немецки.

— Добрый вечер, — ответил майор и посмотрел на сержанта.

Тот в смущении кивнул головой: мол, да, этот самый.

— Я вам больше не нужен? — спросил бородатый и оглянулся с улыбкой на стоявшего позади старпома.

— Извините, — сказал майор.

Пассажир, поклонившись, вышел. Старпом продолжал стоять у двери.

В голове у капитана Ксиадиса творилась какая-то чертовщина. Да, старпом предъявил пограничникам бородатого пассажира, но это был темноволосый господин, один из тех двух, кого капитан считал важными персонами. На посадке в автобус он видел другого бородатого, блондина. Тот был неузнаваемо переодет. Но в таком случае почему же он, дьявол его побери, не срубил бороду на берегу?! Может, торопился? А может, он, Ксиадис, все-таки ошибается? Нет, нет, капитан Ксиадис ошибаться не умеет!

Майор Гроженков поднялся, козырнул капитану.

— Ну вот, сэр, все отлично. Счастливого плавания в советских водах.

Ксиадис тоже встал.

— Я вас провожу.

Старпом следовал за ними как привязанный. Капитан несколько раз покосился на него, недовольно покашливая в кулак. Наконец, приказал через плечо:

— Идите на мостик.

Старпом отстал.

У трапа, пожимая Гроженкову руку, Ксиадис выдохнул тихой скороговоркой:

— А все же, мне кажется, один ушел. Я видел — он садился в автобус на Махинсчаури.

— Махинджаури, — машинально поправил Гроженков.

— Да, да!

— Спасибо, капитан.

Гроженков снова козырнул и сбежал по трапу на пирс, где его поджидал сержант.

Бородатого выследить не удалось. Ушел. Несколько дней спустя полковник Марков и майор Павел Синицын, обсуждая это дело, разговаривали в кабинете полковника.

— Гость-то, видно, из того же гнезда, — сказал Павел.

— Похоже, — согласился полковник. — Почерк один.

Марков имел в виду тот давний эпизод, когда агент зарубежного разведцентра Уткин, засланный в СССР на долгое оседание, сошел с туристского лайнера в Одессе, а вместо него вернулся на борт другой. Цель засылки Уткина оставалась пока неясной. Теперешний вариант имел другую окраску, но принцип оставался тот же. Павел молчал, и полковник Марков подытожил:

— Ну, что ж, их понять можно. Тогда все сошло гладко, а от добра добра не ищут. Ты вот что… — Он повертел в руке спичечный коробок. — За Уткиным наблюдение усилить. Не к нему ли это?

К Уткину, жившему уже четыре года в Свердловске, мирно работавшему там сначала шофером, затем электриком на заводе, а в последний год техником на телефонном узле и находившемуся под наблюдением КГБ, никто не явился ни через день, ни через два. Но сам Уткин 20 мая вдруг подал заявление об уходе по собственному желанию, выписался и уехал в Челябинск.

Возник вопрос: почему Уткин, четыре года безвыездно сидевший на приколе, вдруг проявил охоту к перемене мест? Чтобы ответить на него, необходимо было время.

 

Глава вторая

Человек с «Одиссея»

От Махинджаури, куда светловолосый пассажир «Одиссея» добрался рейсовым автобусом, путь его лежал на север, и ехал он, если можно так выразиться, на перекладных, то есть на попутных машинах. Обычно на окраине очередного населенного пункта он «голосовал», и кто-нибудь обязательно его подсаживал. Это были автомобили самых различных марок и назначений — и «Жигули», и самосвалы, и молоковозы, и легковые со строгими надписями по борту: «Связь» или «Специальная», а один раз его подвез даже огромный желтый автокран КрАЗ. У пассажира был только черный потертый портфель, и это намного облегчало путешествие. Плохо ли, хорошо ли, но на четвертые сутки он добрался до большого города С.

Именно такой способ передвижения был обусловлен инструкцией, данной ему центром. Железнодорожный транспорт инструкция категорически исключала.

Но, кроме необходимости передвигаться к намеченному пункту оседания, существовала еще необходимость как-то питаться. По инструкции он должен был покупать пищу в магазинах, то есть жить на сухомятке. В крайнем случае разрешалось пользоваться небольшими кафе и закусочными, но ни при каких условиях не появляться в ресторанах. А спать ему рекомендовалось где угодно, но только не в гостиницах и вокзалах. Так оно и шло до города С.

И вот человек с «Одиссея» в С. позволил себе слегка отклониться от инструкции — зашел пообедать в один из ресторанов и пожалел об этом.

Была суббота, третий час дня. Ресторан оказался заполненным чуть ли не до отказа.

«Тем лучше», — подумал истосковавшийся по горячему человек, выбирая из нескольких свободных мест то, которое было бы подальше от прохода, делившего зал, как косой пробор на голове, на две неравные части.

Ему приглянулся столик, за которым сидели спиной к двери две женщины, а напротив них дымивший сигаретой мужчина лет под сорок с крупным красным лицом. Он был явно нетрезв и явно скучал.

Человек с «Одиссея» подошел, спросил у женщин, свободно ли четвертое место. Женщинам было лет по тридцать, и они чем-то неуловимо походили друг на друга.

— Да, да, свободно, пожалуйста, — обрадованно сказала одна из них.

Женщины переговаривались между собой полушепотом. Мужчина дымил, глядя куда-то в пространство. Судя по пустым тарелкам и тарелочкам, женщины уже пообедали и ждали официанта, чтобы расплатиться. Человек с «Одиссея» моментально определил, что мужчина не имеет к ним никакого отношения. Он отметил также, что верхняя губа у краснолицего сильно припухла. Все это ему не понравилось. Попасть в общество любителя подраться было бы совсем не кстати.

Официант все не подходил. Краснолицый мужчина, перед которым стоял графинчик с водкой и остывший непочатый бифштекс, налил себе из графинчика в фужер и вдруг обратился к соседу густым басом:

— Выпьешь со мной, приятель?

— Я не пью, — вежливо сказал пассажир с «Одиссея».

Мужчине это не понравилось.

— Ты не пьешь, они не пьют, — он кивнул на женщин, — мы не пьем. Только я пью. Зачем тогда пришлепали сюда?

Женщины склонились друг к другу и что-то тревожно шептали.

— Чего молчишь? — грозно спросил пьяный краснолицый.

— Я же вам сказал: не пью, — еще более вежливо объяснил человек с «Одиссея». Боясь назревавшего скандала, он решил уйти.

— Ну так выпей! — И с этим возгласом краснолицый выплеснул водку из фужера в лицо уже вставшему из-за стола человеку с «Одиссея».

Тот машинально правой рукой прикрыл залитые водкой глаза. А в это время краснолицый, потеряв равновесие, свалился со стула и ударился затылком об пол.

Женские крики, грохот, звон посуды…

Первым побуждением человека с «Одиссея» было бежать. Но он ничего не видел, глаза жгло огнем.

Одна из женщин, смочив носовой платок минеральной водой из бутылки, бросилась к нему на помощь.

Сбежались официанты и официантки, гам стоял невообразимый. А через минуту явились три дюжих парня с красными повязками на руках — дружинники…

Глаза у человека с «Одиссея» понемногу пришли в норму, но он понимал, что просто так ему отсюда уже не выбраться. И клял себя на чем свет стоит. И этого пьяного краснорожего обормота проклинал последними словами. Сейчас наверняка поведут в милицию, а при нем пистолет, да еще необычного образца, куча денег, документов разных… Что будет? Как выпутываться? Какая глупая неожиданность! А что, если все это подстроено?

Дружинники попросили человека с «Одиссея» отойти в сторонку. Возле него встал, загораживая путь к выходу, один из парней. Двое других подняли лежавшего обормота. Он все еще на ногах держался нетвердо.

— Так, — оказал один из дружинников, — накушались. — И обращаясь к женщинам: — Вы видели, что тут произошло?

— Да, да, — сказала та, что держала в руке мокрый платочек.

— Идемте с нами в отделение милиции. Здесь рядышком. Будете свидетелями.

Тут вмешалась официантка:

— Они со мной не расплатились. И этот тоже.

— Ну, так рассчитайтесь.

Женщины отдали деньги — их счет у официантки был готов. Официантка быстро составила счет краснолицего.

— Платите, — сказал дружинник тому в самое ухо.

Краснолицый помотал головой и тупо, как попугай, повторил, икнув при этом:

— Пла-а-тите.

Кто-то из сидевших за соседними столиками заразительно расхохотался, и вся сцена, выглядевшая до сего момента довольно безобразно, обрела комический оттенок. Было ясно, что какие-либо расчеты с находившимся, по терминологии боксеров, в состоянии грогги пьяным человеком бесполезны.

— Давайте счет, мы с него получим в милиции и занесем вам, — сказал официантке старший из дружинников.

И они отправились в отделение милиции — впереди трое об руку, за ними человек с «Одиссея», придерживаемый за рукав дюжим парнем, сзади две женщины. Больше желающих быть свидетелями не оказалось, да, собственно, дружинники никого больше и не приглашали.

Бородач мог бы, конечно, попытаться сбежать. Однако он хорошо успел рассмотреть дружинников и понимал, что и на дистанции сто метров и на тысячу они дадут ему большую фору. Значит, стрелять? Это уж верная крышка. Лучше пройти через милицию. Женщины, судя по всему, будут свидетельствовать в его пользу, они же видели, что не он начинал. И тут же в подтверждение своих мыслей он услышал голос той, что промывала ему глаза:

— Вы не бойтесь, мы все расскажем, как было. Это хам какой-то. Он и к нам приставал…

Отделение милиции оказалось совсем близко. Старший из дружинников коротко объяснил дежурному старшине, кого они привели.

— Документы, — сказал старшина.

Краснолицый уже более или менее очухался.

— А-а, начальничек! — шутовски воскликнул он. — Па-а-жалуйста! — Запустил руку в карман, достал совсем новенький паспорт.

Старшина развернул его, листнул странички.

— Что же это вы, Попов? Только-только срок отбыли, жить начали, и опять?

— Меня же в зубы и меня же опять?! — заорал Попов. — Во, смотри, начальник! — Он ткнул пальцем себя в верхнюю распухшую губу. — За что он меня, этот фраер?

— Неправда! — в сердцах воскликнула женщина, все еще сжимавшая в руке платочек. — Он его не бил.

— Обождите, гражданка, разберемся, — успокоил ее старшина и обернулся к человеку с «Одиссея»: — Ваши документы, гражданин.

Тот держал паспорт наготове.

— Та-а-ак, — произнес старшина, пролистав паспорт, и в голосе его определенно обозначилась вдруг некая мягкость. — Вы, значит, в Ижевске живете, гражданин Жолудев?

— Да. Был на юге, отдыхал. Вот решил ваш город поглядеть, и поглядел…

— Ничего, разберемся. — И к женщинам: — Ну, расскажите, как было дело.

Та, что с платочком, сказала, что они командированные из Москвы, а затем описала все по порядку. Из ее слов явствовало, что виноват только Попов, а Жолудев — пострадавший.

— Имеете что-нибудь добавить? — спросил старшина у второй женщины.

— Нет, она правду сказала.

— Ясно.

Старшина посоветовал дружинникам усадить Попова на скамью, стоявшую у стены, а сам принялся составлять протокол. Потом дал его женщинам прочесть и подписать, что те и сделали.

— Вы свободны. Спасибо, — сказал им старшина, и они ушли, улыбнувшись на прощание человеку по фамилии Жолудев, по имени Михаил Иванович, 1935 года рождения.

Он улыбнулся им в ответ и услышал голос старшины:

— Я сам из Ижевска, только пять лет уж не бывал. Как там, новую гостиницу-то построили наконец?

— Построили.

— Наш дом как раз на том месте стоял, а теперь старики мои у сестры живут, в Коломне. Там им лучше. А я тоже в отпуске был, только вчера вернулся.

Старшина был настроен благожелательно. Видно, он от рождения был мягок и общителен.

— Вот что, товарищ Жолудев… Как бы вам сказать? В общем, вы не против, если мы этот протокол аннулируем?

— Я не против, — как можно спокойнее, стараясь не выдать радостного волнения, согласился Жолудев.

— Понимаете, если его, — он кивнул в сторону пьяного, — опять по двести первой пустить, за хулиганство значит — ему срока не миновать. Он уже отбывал два года по этой статье. — Старшина как будто бы даже оправдывался.

— Понимаю.

— Но мы сейчас другой протокол составим, а его в вытрезвитель отправим, потом штрафанем как надо и работку проведем, может, подействует, одумается.

— Понимаю, — со вздохом повторил Жолудев.

Старшина быстро составил новый протокол, дал его подписать дружинникам, а затем протянул Жолудеву вместе с авторучкой, и тот, не читая, поставил внизу свою подпись.

— Ну, ребята, спасибо за службу, — обратился старшина к дружинникам, стоявшим у скамьи, где сидел Попов. — Продолжайте дежурство.

Дружинники ушли.

— Домой, значит? — улыбаясь, опросил у Жолудева старшина.

— Сначала пойду поем, — пошутил он. — Скандал мне обед испортил.

— Ну, тогда приятного аппетита!

Жолудев, разумеется, в ресторан уже не пошел. В тот момент, когда дежурный по отделению милиции отправлял Попова в вытрезвитель, он покупал в булочной буханку белого хлеба. Из булочной отправился в продовольственный магазин, где купил две бутылки молока, полкило сыра и банку болгарского сливового джема.

У молоденькой продавщицы он узнал, как называется ближайшее дачное место по шоссе на север, а выйдя из магазина, нашел такси и, совершенно счастливый, плюхнулся на заднее сиденье. Настроение ему, и то лишь на секунду, испортил водитель, который, услышав, куда надо ехать, сказал брюзгливо:

— Попрошу деньги вперед.

— Что, или я рылом не вышел? — обиделся человек с «Одиссея». — Почему не верите?

— Видимость у всех хошь куда, а потом наездют, а сами не плотют.

Водитель, как видно, был о человечестве не очень-то хорошего мнения. Жолудев свободной рукой выдернул из кармана брюк пятерку.

— Хватит?

— Еще останется, — сразу подобрев, сказал водитель и добавил примирительно: — Не по городу, а за город едем…

— Ладно, шеф, — перебил его Жолудев. — Все ясно. Нажми-ка лучше.

Ему не хотелось слушать никаких объяснений. Ему хотелось есть.

 

Глава третья

Пункт назначения

В город, куда стремился Жолудев, можно было попасть теплоходом по реке, но, подчиняясь инструкции, он продолжал «голосовать» на шоссе и проселках. Спустя три дня, 22 мая 1971 года, он наконец добрался до пункта назначения, прибыв туда на колхозном грузовике, везшем на плодоовощную базу парниковые огурцы. Шофер, молодой, веселый парень, исполнял и должность экспедитора, поэтому место в кабине было свободно. От трешки парень отказался и в ответ предложил взять пару огурчиков, но человек с «Одиссея» тоже отказался.

С плодоовощной базы Жолудев отправился к центру пешком. Ему не надо было спрашивать дорогу. Он видел сотни фотографий и кинокадров этого популярного среди иностранных туристов древнего города, часами просиживал над его планом и теперь мог бы ходить по улицам с закрытыми глазами и не заблудиться и выйти к дому, который ему был нужен, наикратчайшим путем. Но он долго кружил, опять-таки подчиняясь требованиям инструкции, отчасти же из обычного человеческого любопытства. Даже посидел с рыбаками, удившими в сотне метров от пристани. Потом взял билет в кинотеатр на пятичасовой сеанс. Фильм был старый, назывался «Ко мне, Мухтар!». Жолудеву он понравился, но, не досидев до конца минут пятнадцать — тоже по инструкции, — он покинул кинотеатр через служебный ход. Собственно, все это были излишние предосторожности. Он чувствовал, более того, твердо знал, что никакой слежки за ним нет. Но после города С. он был пуганой вороной и от инструкции больше не отходил ни на йоту.

После кинотеатра он перекусил в кафе «Момент», а когда сумерки опустились на малоэтажные улицы города и солнце видела лишь золотая маковка старинной церкви, в которой располагался областной краеведческий музей, он отправился по нужному адресу.

Это был двухэтажный четырехквартирный дом с двумя входами, расположенный на окраинной улице, окруженный высокими кустами сирени, еще не расцветшей. Во всех окнах горел свет.

Человек с «Одиссея» поднялся на второй этаж, позвонил в квартиру № 4, откашлялся в кулак.

— Кто? — спросил за дверью низкий женский голос.

— Домна Поликарповна? — тихо спросил пришелец.

Дверь открылась. Перед ним стояла пожилая, лет под шестьдесят, женщина с проседью в черных волосах, с густыми черными бровями. Она была очень высока ростом, никак не ниже ста восьмидесяти. Человек с «Одиссея» знал ее по описаниям довольно хорошо, но сейчас, увидев наяву, был несколько удивлен. Домна Поликарповна производила очень внушительное впечатление, несмотря на то что облачена была в довольно засаленный халат малинового цвета. Вероятно, в молодости она была весьма недурна собою.

— Вы ко мне? — удивленно спросила она своим почти мужским баритоном, глядя на него сверху вниз.

— Именно к вам.

— Но я вас не знаю… — Она пожала плечами. — Впрочем, заходите, не через порог же разговаривать…

Она провела его на кухню, которая не блистала чистотой и была насквозь пропитана запахом кофе. Показав ему на старенький венский стул, взяла из лежавшей на столе пачки «Беломора» папиросу, чиркнула спичкой, закурила и сказала:

— Что же вы молчите? Вас Борис Петрович прислал или кто?

— Какой Борис Петрович? — Он сел, поставив портфель между ног.

Домна Поликарповна показала папиросой на пол.

— Ну, сосед мой снизу… Вы по поводу жилья?

Человек с «Одиссея» улыбнулся.

— Да, квартира мне нужна, но прислал меня к вам не Борис Петрович. Я из очень далеких краев, Домна Поликарповна.

— Загадки какие-то! — раздраженно сказала она. — Послушайте, довольно кокетничать, мне не семнадцать лет. Если вы хотите снять комнату — пожалуйста! А рассусоливать тут нечего.

— Вы бы присели, а то как-то неудобно — я сижу, вы стоите, — сказал он. — Можно, я тоже закурю?

— Ради бога! — Она села на стул по другую сторону стола. — Так в чем дело?

— Видите ли, Домна Поликарповна, как бы вам объяснить… — Он мялся, но делал это рассчитанно.

— Слушайте, молодой человек, не морочьте мне голову. Говорите прямо, кто вы и что вам нужно. — Она начинала сердиться, но голоса не повышала, как будто бы они с самого начала договорились не кричать. Со стороны их можно было бы принять за людей, которые только для посторонних хотят казаться взаимно недоброжелательными, а на самом деле испытывают друг к другу глубокую симпатию.

— Домна Поликарповна, я вас так хорошо знаю, вернее, вашу биографию, что вы сейчас удивитесь.

— Ну-ну! — подбодрила она его, сделав затяжку и пустив к потолку столб дыма.

— Вы ведь перед войной работали в германском посольстве.

Она не стала хвататься за сердце и не побежала в комнату за валерьянкой, как он ожидал. Она смотрела на него широко открытыми серыми глазами из-под густых черных бровей, а ему казалось, что она смотрит сквозь него. Ему даже страшновато стало от задумчивого взгляда этих больших и, по всей вероятности, немало повидавших глаз. В ее голове шла какая-то сложная работа, а он молчал, не зная, что говорить дальше…

Она заговорила сама.

— Вы слишком молоды, вам ведь не более тридцати пяти…

— Тридцать шесть, — уточнил он.

— Все равно, вы не могли знать меня тогда. Здесь об этом никто не знает тоже… Откуда вам известно?

— Это не имеет значения, вы не бойтесь…

— Я и не боюсь. — Она усмехнулась. — Насколько понимаю, бояться скорее надо вам.

— Вы ведь на оккупированной территории были.

— Ну, об этом я и в анкетах писала.

Нет, она действительно не была напугана. Может быть, чуточку нервничала. Ему нравилась выдержка этой пожилой женщины.

— Но вы ведь не писали в анкетах, что сотрудничали с оккупационными властями?

— Нет, разумеется, — спокойно сказала она. — Но давайте лучше начистоту. Вы сюда явились не для того, чтобы меня шантажировать, не правда ли?

— Это, конечно, не шантаж.

— И раз вы пришли ко мне, значит, вы меня не боитесь?

— Я привез вам привет от Веры Александровны.

Это был уже пароль, и она произнесла отзыв почти торжественно:

— Вы давно ее видели?

— Неделю назад.

Домна Поликарповна вздохнула.

— Вам действительно нужна квартира?

— Да.

— Комната у меня свободна. Что вам еще необходимо?

— Ваш совет.

— Пожалуйста…

— За кого я должен себя выдавать? За вашего племянника?

— Зачем? — удивилась она. — Я постоянно сдаю эту комнату, совершенно официально. Все это знают. Два месяца назад съехал последний жилец, завербовался на Север…

Он задумался на секунду и сказал:

— Мне удобнее было бы объяснять соседям, почему перебрался сюда, если бы вы были моей теткой.

Домна Поликарповна отрицательно покачала головой.

— Это отпадает. Я живу здесь пятнадцать лет, и решительно каждой собаке известно, что нигде никаких родственников у меня нет. И это правда. Да и зачем вам кому-то что-то объяснять? Каждый живет там, где ему нравится, чего ж тут оправдываться?

— Тогда как же я к вам попал?

Казалось, у нее на все был готов разумный ответ уже заранее.

— Очень просто: познакомились сегодня в кафе.

— «Момент»?

— Нет, оно называется «Снежинка». Я им печатаю на машинке меню.

— Вы работаете машинисткой?

— Вообще-то давно на пенсии. Но у меня есть машинка, старенькая правда, и я подрабатываю иногда.

— А кто ваши соседи? Кто такой Борис Петрович?

— Он работает в горжилуправлении бухгалтером. Серьезный человек, большая семья. Я его детей, можно сказать, вынянчила. У него есть телефон. В первой квартире старик со старухой, пенсионеры. Во второй — молодая пара, малыш у них. В общем, живем дружно.

— Прописаться трудно будет?

— Вы же собираетесь устраиваться на работу?

— Конечно.

— Тогда это не сложно. Все, кто у меня жил, прописывались без задержки. Документы у вас в порядке?

Он почувствовал, что после семи дней неимоверного напряжения обрел под этой крышей настоящую тихую пристань. Последних ее слов он не слышал — так подействовала на него разрядка. Ей пришлось повторить вопрос:

— Я говорю, паспорт у вас в порядке?

— А? Да, все нормально — и паспорт, и военный билет, и трудовая книжка.

— Покажите.

Он достал и протянул ей паспорт. Она откинула корочку, прочла: «Уткин Владимир Иванович»…

Тут надо сказать, что перед последним «голосованием» на дороге, перед тем как сесть в колхозный грузовик, человек с «Одиссея» совершил небольшую прогулку в березовую рощу, через нее вышел на берег пруда, а по пути насобирал сухих палых веток, из которых соорудил маленький костер. Паспорт на имя Жолудева сгорел в нем. И отныне бородач именовался Владимиром Ивановичем Уткиным, 1935 года рождения. Там, где положено быть штампам прописки, значилось, что он выписан из города Свердловска 20 мая сего года. В трудовой книжке последняя запись сообщала, что он уволился с телефонного узла г. Свердловска, где работал в качестве техника, по собственному желанию в связи с переездом на новое местожительство. Короче говоря, если бы положить его документы рядом с документами того Уткина, который жил четыре года в Свердловске, а сейчас переехал в Челябинск, оказалось бы, что они совершенно идентичны. Засылая человека с «Одиссея» в Советский Союз, его шефы предвидели возможность того, что милиция может вдруг проверить его прошлое: откуда прибыл, кем работал и так далее. Маневр того, первого Уткина и его предшествующая безупречная жизнь должны были стать надежной опорой для новоявленного Уткина.

…Домна Поликарповна вернула ему паспорт.

— Очень правильные документы, — похвалила она.

Внизу хлопнула наружная дверь, послышался оживленный говор. И стих после того, как закрылась дверь квартиры.

— Слышимость у вас… — поморщился он.

— Не без этого. Но вы привыкнете. Идемте, я покажу вам комнату. — Она заметила, в каком он состоянии. — Ложитесь-ка спать, вам это необходимо. А об остальном поговорим утром.

Комната была небольшая, метров двенадцать, но квадратная и потому казавшаяся просторной. Раскрытое окно выходило во двор, и на уровне окна шелестела молодыми листьями макушка дерева.

— Когда зацветет, очень хорошо в этой комнатушке, — сказала Домна Поликарповна. — Вы извините, простыни у меня не новые…

Человек с «Одиссея» вновь подивился тому, как восприняла его неожиданное появление эта странная особа. Будто бы к ней по крайней мере раз в месяц звонили в дверь шпионы и она им аккуратно стелила постель, смущаясь только тем, что стираные и крахмаленые простыни в нескольких местах залатаны.

Он поставил портфель в угол за платяной дубовый шкаф.

— Это и всего у вас вещей? — опросила Домна Поликарповна.

— Да.

— Плохо.

— Почему?

— Несолидно как-то. Перед соседями.

— Они же не ходят сюда, откуда узнают?..

— Я не про то, — перебила она. — У каждого нормального человека хоть на один чемодан вещей наберется — правда ведь? Перед соседями неудобно…

— Ну, может, я с таким вот чемоданом к вам пришел. — Он развел руки во всю ширь.

— А может, кто видел, что вы были только с портфельчиком? — возразила она.

— Тоже правильно. — Он поскреб бородку. — Завтра пойду куплю чемодан.

— А гардероб ваш тоже весь на вас?

— Конечно.

— Так приобретите и костюм.

— И костюм, и рубахи, и много другого. Надо будет экипироваться как следует.

— Так до завтра, — сказала она дружески. — Я утром всем объявлю, что у меня новый жилец. Не забудьте: мы с вами в «Снежинке» познакомились. Вы сами ко мне подошли.

— Хорошо. Спокойной ночи…

Засыпая, он думал о том, какая удивительная женщина — его хозяйка.

 

Глава четвертая

Серая папка

Все документы, касающиеся происшествия с пропажей пассажира в батумском порту, были разложены строго по разделам, пронумерованы и подшиты в серую папку с особым грифом и кодированным названием дела. На вид дело как дело, ничем особенным оно не отличается от других дел. На обложке стоит дата его начала — 15 мая 1971 года, когда капитан Ксиадис почувствовал угрызение совести и на прощание сказал что-то майору Гроженкову. Однако прочтешь документ за документом и хочется закрыть папку и немного порассуждать.

Различные случаи подобного рода, когда они становятся нам известны, представляются законченными обособленными эпизодами: началось тогда-то и закрыто в такой-то день. В действительности дело обстоит иначе, и не трудно понять, что любой такой случай не просто отдельный эпизод, а часть, звено, узел длинной, нескончаемой, как смолистый морской канат, истории, которая плетется вот уже шестой десяток лет и называется тайной войной против Советского Союза. Эта война идет и днем и ночью, в любое время года, в любую погоду, даже чем она хуже, тем лучше, не прекращаясь ни на час, ни на секунду. Большинство людей, которые мирно работают у станка, в поле, вовсе не подозревают, какой опасности может подвергаться их мирная жизнь, и лишь кое-что знают об этом из иногда появляющихся газетных статей, книг и фильмов. Другие же люди постоянно тратят всю свою энергию, ум, волю и талант, не щадят своего здоровья, не считаются со временем, чтобы этот тайный фронт не смог продвинуться вперед ни на сантиметр. И они могут рассказать вам, что ни один из подобных эпизодов не возникает сам по себе, из ничего, и ни один из них не минует предназначенной для него папки. Все имеет свое начало и конец.

И наша история в этом смысле не является исключением. Теплоход «Одиссей», подходивший к кавказскому берегу, тащил за собой не только пенный бурун. От него тянулся след к зарубежному разведцентру, с методами которого чекисты были уже знакомы. По способу засылки нового агента полковник Марков имел возможность определить, с кем ведет борьбу. Это кое-что значит, конечно, но для разгадки данного конкретного дела и для обнаружения данного агента этого, увы, недостаточно. Капитан Ксиадис оказался честным человеком — ему огромное спасибо, но пассажир-то исчез.

Полковник Марков, который нес на доклад своему руководству серую папку с кодовым названием «Одиссей», шагал по длинному ярко освещенному коридору вдоль одинаковых высоких дверей с крупными медными цифрами и большими медными же дверными ручками, перебирая детали, проверяя себя, не забыл ли о чем-нибудь. В кабинете у генерала Сергеева не было принято долго вспоминать факты, события, даты или фамилии. Все должно быть взвешено заранее и доложено предельно кратко и ясно.

Генерал сидел за столом в белой рубашке с сине-красным галстуком, синий пиджак висел на спинке одного из стульев у стены. В углу мерно тикали старинные часы в высоком деревянном футляре. Через открытое окно в кабинет доносился шум проезжавших машин.

— Прошу, прошу. — Генерал пригласил Маркова сесть. Полковник опустился в кресло, а папку положил на стол генерала. Тот пододвинул ее к себе, раскрыл и начал читать документы.

Марков время от времени взглядывал на него, следя за выражением лица. Они работали вместе уже почти два десятка лет и научились понимать друг друга с полуслова.

Генерал, ногтем большого пальца отчеркнув на полях какую-то строчку, поднял голову.

— Так. Майор Гроженков доложил утром шестнадцатого?

— Да. «Одиссей» отвалил перед полуночью. К тому же у майора Гроженкова были основания для сомнений. Во-первых, сержант-пограничник, стоявший на КПП, у которого возникло подозрение, что на теплоход якобы не вернулся один из пассажиров, вел себя неуверенно, и это легко объяснить. Когда провели повторную проверку документов и им был показан пассажир с бородой, сержант узнал в нем человека, не вернувшегося с берега. Во-вторых, капитан Ксиадис был не совсем трезв после посещения Махинджаури.

— Понять можно, но восемь часов потеряно, — сказал Сергеев без осуждения в голосе, а только констатируя факт. И снова принялся читать.

На следующем листе он тоже сделал пометку и снова посмотрел на Маркова.

— В городе его можно было взять за хвост. — Генерал имел в виду город С.

— Там дальше есть объяснение старшины милиции, который нашел сходство между словесным портретом пассажира, поступившим от пограничников, и приметами Жолудева, имевшего отношение к инциденту в ресторане, — сказал Марков. — Есть показания москвички Панкратовой, которая была свидетельницей скандала, и докладная дружинников. Психологически поведение старшины в первые минуты общения с Жолудевым вполне оправдывается.

Генерал прочел эти бумаги. Смысл их сводился к тому, что старшина, оформлявший протокол скандала в ресторане, хотя и знал об объявленном розыске гражданина с приметами Жолудева, был сбит с толку поведением Попова, явно агрессивным. И если принять во внимание, что Попов оказался человеком, только что отбывшим наказание, то станет понятно, почему именно он, а не Жолудев заставил сконцентрировать на себе внимание старшины. Да к тому же, как признался сам старшина, он был немного размагничен после отпуска. Только через два часа после отправки Попова в вытрезвитель, еще раз перебирая дела с приметами разыскиваемых лиц, он вдруг осознал, что Жолудев сильно смахивает на одного из этих лиц.

— Чем можно объяснить столь опрометчивое поведение в ресторане? — Генерал спрашивал одновременно и Маркова, и самого себя.

— Либо это случайность, оплошность, либо… чем черт не шутит…

— Черти-то давно перестали с нами шутить, Владимир Гаврилович, — не дав договорить, заметил, улыбнувшись, генерал.

— Безусловно, если иметь в виду последний случай с Карповым. Тут немало зависит от конечной цели агента, — согласился Марков.

Да, генерал Сергеев имел в виду именно этот случай. Произошел он совсем недавно. Карпов (настоящая его фамилия была другая), отбывая в колонии наказание за хулиганство, написал заявление и просил срочной встречи с представителем органов госбезопасности для особо важного сообщения. Карпова этапировали в Москву, где он на допросе показал, что одной из вражеских разведок был нелегально переброшен на территорию Советского Союза для длительного оседания. Перед ним была поставлена цель — легализоваться через места заключения и после освобождения, имея на руках настоящие советские документы, обосноваться в Горьком и ждать указаний. Карпов выполнил первую часть задания разведки. В одном из киевских кафе он затеял драку (ему еще в разведцентре подобрали подходящую статью уголовного кодекса РСФСР, а именно 201, часть 2), был задержан, а затем осужден на два года.

— Вот именно, — сказал генерал. — Ну, ладно, пойдем дальше. — И снова склонился над папкой и уже не отрывался, пока не перевернул последний лист.

— Стало быть, Жолудев Михаил Иванович в Ижевске не проживал и не проживает? — подытожил чтение генерал Сергеев.

— Да, Иван Алексеевич, испарился Жолудев, — сказал Марков.

— Но искать его надо.

— Будем искать.

Сергеев закрыл папку, вернул ее Маркову и сказал как бы мимоходом, без нажима:

— А чего ж это Уткин? Сидел-сидел в Свердловске, а тут вдруг захотелось перебраться в Челябинск…

Марков, откровенно говоря, ждал этого вопроса. Они с Павлом Синицыным недаром вписали в дело «Одиссея» факт переезда Уткина — значит, не исключали возможности его связи с прибытием нового гостя. Генерал же сам выделил этот факт из других — значит, нить просматривается довольно определенно.

— И переехал именно сразу после захода «Одиссея» в Батуми, — уточнил Марков.

— Уж не появился ли где-нибудь совсем в иных краях еще один Уткин, а, Владимир Гаврилович? Это вы хотите сказать, не так ли?

Марков только пожал плечами. Сергеев улыбался.

— Проверочку себе устраиваете? — с легкой подковыркой сказал он. — Да и мне заодно тоже?

Марков не удержался, губы его растянулись в улыбке.

— Так ведь оно, Иван Алексеевич, иногда не мешает попутно проверить свою версию.

— Попутно, значит… Так-так-так… — Генерал был явно доволен. — Попутно! Если первый Уткин заслан для того, чтобы служить прикрытием для нового гостя, то, надо полагать, новый — фигура особой ценности, а, Владимир Гаврилович?

— Если эта версия верна, мы попадем прямо в десятку.

— В таком случае они сильно переусердствовали.

— Но рассуждали-то в целом правильно.

— Правильно, — согласился генерал. — Ищите Уткина Второго, Владимир Гаврилович. Вы, по-моему, на верном следу…

Марков поднялся, чтобы выйти, но генерал жестом остановил его.

— А как вы думаете, Владимир Гаврилович, коль скоро Уткин Первый сыграл свою роль — если, конечно, эта версия истинна, — не захотят ли его убрать? А? Придется поберечь.

— Да уж придется, Иван Алексеевич, — сказал Марков.

 

Глава пятая

Будни Уткина второго

Каждое утро Владимир Уткин Второй, проснувшись, долго лежал в постели, прислушиваясь к звукам, долетавшим в комнату. Это было просто необходимо для того, чтобы вернуться в обстановку, которая окружала его в последние дни.

Изредка по тихой улице проходила машина. За стеной, в квартире № 2, невнятно бормотало радио. Куст белой сирени, начавший понемногу цвести, шелестел листьями. Про Уткина Второго нельзя было сказать, что это тонко организованная, нервная и чуткая натура. Он больше доверял своему инстинкту, а не умозаключениям. Он не был обременен никакими комплексами и никогда не страдал бессонницей. Он, конечно, любил ясность во всем, но не терял сна и тогда, когда другой бы на его месте дошел до мании преследования. Он никогда не думал о себе в третьем лице и не сравнивал себя с хорошо натасканным псом, но если бы кто-нибудь другой сделал такое сравнение, Уткин не стал бы возражать. Может, ему бы это даже понравилось.

Он внушал себе, что живет так уже многие годы, что все знакомо ему здесь давным-давно, и постепенно покой и уверенность вливались в душу. Тогда Уткин вставал и, поболтав с Домной Поликарповной за завтраком, надевал купленные на базаре защитного цвета гимнастерку и брюки и шел копаться во дворе. За несколько дней он окантовал дорожки битым кирпичом, привел в порядок клумбу. И между прочим познакомился с соседями по дому. Двор был общий, но у каждой семьи имелся свой участок.

Через неделю ему уже и впрямь стало казаться, что он действительно не кто иной, как демобилизованный два года назад старшина-сверхсрочник, решивший перебраться сюда по той причине, что климат ему на Урале не понравился, а здешний очень даже хорош. Такую линию вел он в разговорах с соседями. «Слаботочники мы», — объяснил он Борису Петровичу, имея в виду, что в армии сделался классным специалистом по аппаратам, работающим на слабых токах. Насчет классности он не врал несколько. Уткин перед засылкой прошел специальный курс по телефонной аппаратуре всех систем, функционирующих в городах и селах Советского Союза.

Однажды в субботу Борис Петрович позвал его к себе на участок — помочь сгрузить с машины землю для газонов. После работы Уткин так выразительно смотрел на соседа, что тот хотя и помялся, но все же сходил в дом и принес пять рублей.

— Держи, Володя, — сказал Борис Петрович.

— Ну, что вы! За такой пустяк.

— Бери, бери, чего там…

— Ну, спасибо. Оно, конечно, марки солдату никогда не помешают, — сказал Уткин и тут же спохватился: сказал не то, что нужно.

Борис Петрович взглянул на него удивленно.

— Так любил говорить наш капитан. Он пять лет в ГДР служил, — поправился Уткин.

Это была оплошность.

Прошлое уходило, уплывало куда-то далеко и растворялось в тумане сновидений, подобно тому, как убегали, угасая в море, буруны от винтов за кормой «Одиссея», когда он плыл на нем к берегам этой страны…

И только вечером, оставаясь один в комнате, где на потолке шел бесконечный абстрактный кинофильм из жизни света и теней, — закатное солнце, а позже фонарь, стоявший во дворе, играли листвой, — он сосредоточенно вспоминал все пункты своего задания, все, что необходимо помнить без записи. В конце концов тени на потолке смешивались, и он спокойно засыпал, чтобы проснуться свежим и бодрым.

Мало-помалу он убеждался, что далеко не все из того, о чем ему, сыну перемещенного лица, говорили про родину его предков, про людей, которые живут здесь, правда.

В своей жизни он видел много стран, жил среди многих народов. В детстве — Чехословакия, потом — Франция, позже — суматоха Нью-Йорка и, наконец, последние годы — вновь Европа. Это приучило его быстро приспосабливаться к новой обстановке и всюду жить, как живут окружающие.

— Что, Володя, решил остаться? — как-то вечером спросил его во дворе Борис Петрович.

— Пожалуй, — ответил Уткин. — Городок славный, невест много.

— Работать где думаешь?

— Да вот прикидываю, не податься ли на телефон?

— Верное дело, — одобрил Борис Петрович. — У нас по этой части одни шкеты неумелые.

— А у вас что, аппарат барахлит?

— Шум какой-то в трубке.

— Разрешите посмотреть?

Борис Петрович провел его к себе в квартиру. Отвертка у него нашлась, и через пять минут Уткин аппарат наладил — в одном месте проводок был оголен и замыкал на соседнюю клемму Борис Петрович пытался сунуть ему в кулак рубль, но Уткин воспротивился.

Бориса Петровича знал весь город, так же как он знал в городе всех. С его помощью Уткин легко договорился на городском телефонном узле о работе. Впрочем, его приняли бы и без чьей-либо протекции, потому что техников, особенно таких опытных, постоянно не хватало.

Домна Поликарповна в тот день, когда Уткин подал заявление о работе, снесла его документы — паспорт и военный билет — в ЖЭК для прописки. Таким образом, обстановка складывалась нормально. Однако прежде чем приступить к исполнению обязанностей техника, Уткину необходимо было осуществить одно немаловажное дело. При разговоре с начальником узла он оговорил, что начнет работать через неделю. За семь дней он рассчитывал обернуться без особой спешки.

Ему надо было слетать в Свердловск, чтобы забрать рацию, которая хранилась у Уткина Первого и которая была замаскирована под рядовую советскую «Спидолу».

Тут следует объяснить, что Уткин Второй не ведал о существовании Первого. В центре ему было сказано следующее: при удобном случае он должен явиться в Свердловск по такому-то адресу, где на чердаке в пожарном ящика с песком будет спрятан приемник. Разумеется, он сделает это скрытно.

Может возникнуть вопрос: как же так? Ведь за Уткиным Первым с самого начала велось неотступное наблюдение. О существовании у него «Спидолы» было известно. Если, переезжая из Свердловска в Челябинск, он был без приемника, это не могло пройти мимо внимания наблюдавших за ним, и они должны обеспокоиться. Однако вся штука в том, что Уткин Первый согласно инструкции, предусматривавшей такую ситуацию, еще задолго до переезда сумел осуществить нехитрый план. Сначала он намеревался приобрести настоящую «Спидолу» в радиомагазине, но популярных приемников в продаже не было. Тогда он стал искать подержанную, и в конце концов один из клиентов, которому он устанавливал на квартире телефонный аппарат, продал ему свою «Спидолу» за полцены. Уткин пронес ее к себе незаметно, в чемоданчике. Уезжая из Свердловска, рацию он закопал в пожарном ящике, а вновь приобретенную «Спидолу», когда ехал на вокзал, повесил себе на плечо.

Сейчас Уткин Второй беспрепятственно — ведь он еще вне поля зрения чекистов — слетал в Свердловск, разыскал чердак и извлек из-под песка упакованную в целлофан рацию. И вернулся на пятый день.

С 12 июня 1971 года Владимир Иванович был зачислен в штат телефонного узла и начал работать.

Домна Поликарповна не могла нарадоваться на своего нового жильца. Уткин выдал ей единовременно триста рублей, и они договорились, что он будет платить каждый месяц по сто рублей.

В договоре о сдаче комнаты гражданкой Валуевой гражданину Уткину проставлено было пятнадцать рублей. «Так все делают, — объяснила она. — Записывают одну сумму, а платят другую»…

С Домной у него сложились ровные дружеские отношения. Она никогда не заводила лишних разговоров о том, кто он такой на самом деле, зачем прибыл и тому подобное. Он всячески проявлял уважение к ней и в свою очередь не интересовался подробностями ее довоенного и военного прошлого. По обоюдному молчаливому согласию они вели себя друг с другом так, словно он самый обычный квартиросъемщик, а она просто квартиросдатчик.

 

Глава шестая

Ничто не проходит незамеченным

Когда генерал Сергеев сказал Маркову, что разведцентр, заславший человека с «Одиссея», явно переусердствовал, он имел в виду следующее. Если центр заготовил этому новому агенту легенду под Уткина Первого, то, значит, за кордоном рассуждали так: «Одиссей» приедет на место; устроится, а коли милиции или отделу кадров захочется проверить, откуда он явился, все будет предельно чисто, ибо Уткин Первый, пожив и поработав в Свердловске, обеспечил Уткину Второму, своему двойнику по документам, прочный тыл, хорошее прошлое. Но вражеский центр просчитался. Чекисты приняли решение искать не вообще Жолудева и Уткина Второго, а обращать внимание лишь на того, кто переезжал с места на место в последнее время и работал, скорее всего, телефонистом.

Но, учитывая колоссальные размеры страны и бесчисленное количество городов, сел, деревень и поселков, работа эта была огромной, особенно если учесть, что поиск надо было вести скрытно, соблюдая такт и осторожность, чтобы ненароком не спугнуть человека с «Одиссея». И еще чекисты обязаны были заботиться о том, чтобы никак не бросить тень на других Жолудевых и Уткиных.

Шел настойчивый поиск. По некоторым специфическим вопросам розыска были подключены органы милиции. Прошло уже более месяца, как ступил человек с «Одиссея» на советскую территорию, однако похвастаться результатами полковник Марков и его помощник майор Павел Синицын все еще не могли.

Поиск продолжался, его темпы нарастали с каждым днем. Но прошел июль, миновал август, а Жолудева-Уткина найти все еще не удалось. Ни Марков, ни Синицын ни на секунду не сомневались в конечном успехе, но время, время! Оно всегда поджимает чекистов.

И вот однажды пасмурным сентябрьским вечером, когда генерал Сергеев сидел в своем кабинете вместе с Марковым и обсуждал только что полученные последние данные, в приволжском городе произошло на первый взгляд обычное в практике работы органов госбезопасности событие. В приемную местного управления КГБ пришел заявитель и, сам того не подозревая, сделал бесценное для наших контрразведчиков и роковое для человека с «Одиссея» сообщение.

В Москву полетела внеочередная шифромолния. Как только она была получена, сразу же последовало указание полковнику Маркову вместе с майором Синицыным вылететь на место.

Полковник Марков в присутствии Павла Синицына и местного работника старшего лейтенанта Антонова принимал заявителя. Марков и сосед Домны Валуевой — работник горжилуправления Борис Петрович Евсеев сидели за столом и пили кофе. Павел и старший лейтенант расположились на диване. У Павла в руках был портативный магнитофон.

— Борис Петрович, — сказал Марков, — мы внимательно ознакомились с вашим заявлением, и у нас к вам есть ряд вопросов. Но прежде чем приступить к существу дела, нам бы хотелось, чтобы вы подробно, не стесняясь мелочей и повторений, рассказали, что побудило вас обратиться в органы госбезопасности. Вы поняли меня?

— Да, конечно.

— Вы не возражаете, если мы наш разговор запишем на магнитофонную ленту?

— Как вам будет удобно.

— Вам налить еще чашечку?

— Спасибо… Значит, не стесняясь мелочей и повторений… Хорошо. Начну все по порядку… — Борис Петрович помолчал, склонив голову, потом сомкнул пальцы замком и начал, не торопясь:

— С соседкой Домной Поликарповной Валуевой знаком я уж лет пятнадцать. С того самого момента, как она въехала в эту квартиру. Моя жена не сразу с ней подружилась, но потом все наладилось… Домна Поликарповна иногда у нас оставалась с детьми, но чаще дети у нее. Домна Поликарповна — довольно своеобразный человек… Но, может быть, это вам не интересно? — Борис Петрович поглядел на Маркова.

— Пожалуйста, рассказывайте, как считаете нужным. Нас все интересует, — сказал Марков.

— Женщина она, говорю, странная. То кажется, ну, совсем наш человек, рабочий, то такая фанаберия на нее найдет — не подступишься. Может неделю даже не здороваться, как будто вас и нет… Вообще, думаю, она с нами откровенной никогда не была. Такое у меня, во всяком случае, сложилось впечатление. Особенно о прошлом не любит разговоров — о войне там, о довоенных временах. Знаю, до войны она работала где-то в Москве. Про Москву, правда, любит поговорить… Человек она совсем одинокий. Живет на пенсию и немножко подрабатывает на машинке да жильцам комнату сдает. Родители ее, рассказывала, погибли во время голода. Воспитывалась в детском доме. Приехала сюда из Ставропольского края, из какого района — не помню… Машинистка она замечательная — стучит как пулемет… Животных любит, держала собаку… Как-то, это еще давно было, разговорилась у нас про свою несчастную любовь, жаловалась. Умер он, а она дала себе обет никогда замуж не выходить. Гордится, что сдержала слово. В последние три года комнату снимал студент. А раньше обитал у нее с полгода пожилой мужчина. Всех она официально прописывала, а этого нет… И похоже, они давненько еще познакомились… Выпить любил, и она с ним, видно, попивала, частенько ее навеселе видели в ту пору…

— Опишите его внешность, Борис Петрович.

— Внешность? — Он неопределенно пошевелил пальцами. — Полный, грузный… Глаза немного выпученные… Лысина порядочная…

— Владимир Гаврилович, позвольте мне на несколько минут отлучиться? — сказал вдруг старший лейтенант Антонов.

— Пожалуйста.

— Продолжайте, Борис Петрович.

Но тот словно обрадовался передышке и долго молчал, прежде чем продолжить рассказ.

— Так вот… В конце мая у Домны Поликарповны появляется новый жилец. Уткин Владимир… Живет день, два, неделю… Форма солдатская есть, хотя по обличью не скажешь, что солдат… Смотрю раз, копается во дворе. Вижу, вроде бы работяга. Попросил его сгрузить землю с автомашины для газона во дворе. Охотно согласился. И пятерку взял, не отказался. Ну, познакомились. Он оказался телефонным техником. Мол, демобилизовался, служил на сверхсрочной, где-то на Дальнем Востоке, после в Свердловске жил, да не понравилось там, вот и перебрался сюда, возможно, и насовсем останется. Домна Поликарповна сказала, в кафе его нашла, сам подошел, спросил о квартире, ну и столковались. Она ему прописку оформила, я на телефонном узле с начальником его познакомил… Но дело не в этом… Вот в тот раз, когда машину мы разгружали и я ему пятерку дал, он и говорит: «Конечно, бедному солдату марки всегда нужны». Так и сказал: «марки», а не «рубли». Правда, тут же поправился и сказал, что это было любимой поговоркой у их командира, капитана. Тогда я не обратил внимания. А один раз смотрел он у меня телевизор — у Домны испорчен был… Спросил я его про Свердловск: сильно, мол, изменился? А он даже толком названия улиц не знает — где театр, где что… Я ведь в Свердловске после войны месяца три всего и прожил, в командировке был, толкачом работать приходилось. Три месяца, а до сих пор все помню. А он два года — и ничего не запомнил… Выходит, врал? Зачем? И с тех пор, вот убейте, такая у меня уверенность — не нашенский это парень…

Борис Петрович умолк.

— Закурите, — предложил Марков.

— Да я не курю, бросил. — Однако взял сигарету.

Тут в дверях появился Антонов, подмигнул Павлу и, ступая на носках, подошел к дивану, присел. В руке у него был небольшой канцелярский конверт.

— В общем, какой-то он необычный, — не объясняя им, а скорее еще и еще раз убеждая самого себя, добавил Борис Петрович. — Вот я и решил о своих сомнениях рассказать товарищу Антонову.

— Сердечно вас благодарим, Борис Петрович, — сказал Марков. — И, конечно, мы заинтересуемся Владимиром Уткиным. А теперь еще несколько вопросов к вам, если позволите.

— Пожалуйста, пожалуйста.

— Скажите, он к вам ни с какими просьбами не обращался?

— Да вроде бы нет. На телефонный узел я его сам устроил.

— Удобная работа, — вставил слово Павел.

— Конечно, место теплое, чего и говорить, — по-своему понял замечание Павла Борис Петрович.

— Никуда за это время из города не отлучался? — спросил Марков.

— Вроде бы нет. Дома сидит. Иногда заходит ко мне поболтать…

— А вы к ним не заходите?

— Как он приехал, еще не случалось.

— Выпивает?

— Ни разу пьяным не видел.

— После приезда Уткина в поведении Валуевой вы никаких изменений не заметили?

Прежде чем ответить на этот вопрос, Борис Петрович немного подумал, потом сказал:

— Вроде бы она стала повеселее, но к себе почему-то перестала приглашать…

— Так. А Уткин у вас ни о чем не расспрашивает?

— Так, толкуем о житье-бытье.

— Борис Петрович, ознакомьтесь, пожалуйста, с описанием примет и скажите: это вам, случайно, никого не напоминает? — Марков положил перед ним отпечатанный на машинке лист бумаги.

Борис Петрович вынул из кармана очки, не спеша надел их, склонился над текстом. Дочитав до точки, он сказал:

— По-моему, это сильно смахивает на моего соседа Уткина. — Он посмотрел на Маркова несколько удивленно.

— Вы не ошибаетесь? Это очень важно.

Борис Петрович вновь уткнулся в бумагу. Затем после минутного раздумья уже увереннее произнес:

— Во всяком случае, глаза, нос, рот — все похоже. И бородка… Только волосы не черные, а светлые. И знаете, забыл сказать об одной штуке: он часто без нужды заводит свои часы.

— Вы наблюдательны.

— Привычка с фронта, служил в дивизионной разведке, — улыбаясь, объяснил Борис Петрович.

— Хорошо. Своими сомнениями вы ни с кем не делились?

— Только с вами.

— И не надо. У вас вопросы есть к Борису Петровичу? — обратился Марков к Синицыну и Антонову.

— Товарищ полковник, разрешите показать Борису Петровичу кое-какие фотографии, — сказал Антонов.

— Прошу.

Старший лейтенант вынул из конверта фотокарточки и разложил их на столике перед Борисом Петровичем.

— Может быть, и здесь вы найдете кое-кого из знакомых Валуевой?

Карточек было семь штук. Борис Петрович оглядел их слева направо, справа налево. Одну взял за уголок и сказал без всяких колебаний:

— Это бывший жилец Домны Поликарповны.

…Когда Борис Петрович ушел, Марков и Павел Синицын начали разглядывать фотографии. Они думали, что Антонов, как этого требуют правила опознания, предъявил Борису Петровичу портрет жильца в ряду других людей, не имеющих никакого отношения к делу, но Антонов оказал:

— Товарищ полковник, это фотографии с последнего процесса изменников Родины, орудовавших в период немецкой оккупации в Ставропольском крае. Когда Борис Петрович упомянул…

— Понятно, — перебил его Павел. — Ты располагаешь материалами на Валуеву?

— В нашем распоряжении было мало времени для проверки, однако кое-что все же удалось узнать. Данные, которые только что сообщил о ней Борис Петрович, не расходятся с нашими. Заслуживает внимания ряд новых обстоятельств из ее биографии. Вплоть до нападения фашистов на нашу страну Валуева работала в германском посольстве в Москве горничной. Хозяев своих обожала. Однажды вызывалась оперработником на беседу, но ничего существенного по интересующему чекистов вопросу не сообщила.

— Свою работу в немецком посольстве не скрывает? — спросил Марков.

— В анкетах не писала. Когда началась война, покинула Москву и оказалась в Ставропольском крае. В период оккупации имела подозрительные связи с гестапо…

— Вы проверяли?

— Конечно. И расстрелянный Дубовцев, ее временный жилец, там в это же время орудовал.

— Любопытная особа. А по месту ее прежней работы интересовались?

— Она работала здесь машинисткой в областной конторе «Союзпечать», потом в издательстве. Ничего предосудительного за ней не замечалось.

— Что скажешь, Павел? — спросил Марков Синицына, который сидел за столом и что-то писал в блокноте.

— Кажется, мы у цели, Владимир Гаврилович, только бы не спугнуть. Даже руки чешутся… Пока вы разговаривали, у меня возникли кое-какие мысли. — Павел вырвал из блокнота два исписанных листка. — Вот.

— Недаром отмалчивался…

Марков начал читать, когда в комнате зазвонил телефон. Трубку снял Антонов. Это Москва срочно вызывала Маркова к прямому проводу.

Марков дочитал, вернул листки Павлу.

— Неплохо. Подробно поговорим, когда вернусь. А пока подумайте тут, как нам лучше проверить характер связи Валуевой с карателем Дубовцевым…

Через двадцать минут Марков был уже в здании местного управления КГБ, откуда его тут же соединили с генералом Сергеевым.

— Как дела, Владимир Гаврилович? — услышал Марков в трубке голос генерала.

— Только что закончили беседу с заявителем. Есть интересные данные. Похоже, что мы все же имеем дело с «Одиссеем». Надо проверять. — Полковник не спешил с категорическими выводами. — Подробно доложу несколько позднее.

— Понятно… Сообщаю новости. Возможно, пригодятся. Один из засланных к ним агентов имеет привычку при разговоре с собеседником то и дело заводить свои часы. Он должен везти с собой какой-то смертоносный препарат. Обрати внимание.

Марков даже дыхание задержал.

— Теперь сомнений нет, Иван Алексеевич. Мы имеем дело с «Одиссеем». Заявитель как раз говорил об этой привычке.

— Ну, вот видите, как оно складывается.

— Не сглазить бы… Будем действовать, Иван Алексеевич.

— Не спеша, но поторапливаясь. При нем препарат, назначение которого мы еще не знаем, можем только догадываться. С этим надо считаться. И последнее. О ходе операции докладывайте ежедневно. Если же получите что-то важное, сообщайте немедленно…

 

Глава седьмая

«Одиссей» действует не один

Уткин Второй в непромокаемой куртке на «молнии» стоял на кухне у стола и пил чай, торопливо, обжигаясь. Он опаздывал на работу. Домна что-то завертывала в бумажную салфетку.

— Возьмите с собой бутерброды. — Домна сунула сверток ему в карман куртки.

— Я скоро вернусь. Спасибо. — Он выложил бутерброды на стол.

— Жаль, зря старалась.

Уткин допил последний глоток, поставил стакан на стол и внимательно посмотрел на хозяйку.

То, что он собирался ей сказать, было для него очень важно. Вероятно, ее следовало подготовить исподволь, как он поначалу и намеревался сделать, но по зрелом размышлении решил, что лучше преподнести все Домне как бы невзначай, экспромтом. По складу натуры ей так должно больше понравиться.

— Вы чем намерены сегодня заниматься? — спросил он совершенно будничным тоном.

— А что от меня требуется?

— Совсем немного… — Он посмотрел на часы, подвел их. — Сейчас восемь. Через два часа, ровно в десять, на площади, у входа в аптеку, вас будет ждать человек с черным портфелем и плащом на правой руке. Плащ коричневый, подкладка клетчатая. Спросите его: «Вы не знаете, есть в этой аптеке шалфей?» Он должен переложить плащ на левую руку и ответить: «Шалфей есть в любой аптеке». Второй ваш вопрос: «Свежий или прошлогодний?» Ответ: «Свежий я брал вчера в другой аптеке». После этого идите домой, а он пойдет за вами. Идите по правой стороне улицы. Врозь. И чтобы осторожно.

— Вы меня обижаете, Володя! — Губы у Домны Поликарповны сразу пересохли. Она хоть и ждала, что рано или поздно Уткин привлечет ее к своим делам, но сейчас была неожиданно для себя взволнована.

— Повторите, что я вам сказал.

Домна механически, как зазубренное, повторила пароль.

— И не опаздывайте. Точно в десять. Приведите его сюда. Я буду ждать.

Ровно в десять Домна Валуева подошла к аптеке. У витрины стоял спиной к площади человек в сером костюме. Через правую руку у него висел коричневый плащ на клетчатой подкладке. В левой был портфель. Домна подошла и встала чуть сзади и сбоку, вглядываясь в отражение незнакомца в зеркальном стекле. Лицо она различала не очень ясно. На вид лет сорок пять. Светлые волосы, широкие покатые плечи. Незнакомец тоже смотрел на нее в витрину, как в зеркало. Она невольно поежилась, и вдруг ей показалось, что где-то она уже видела этого человека.

— Вы не знаете, есть в этой аптеке шалфей? — торопливо спросила Домна Поликарповна своим низким глухим голосом.

Незнакомец спокойно переложил плащ с правой руки на левую.

— Шалфей есть в любой аптеке. — Ответ его звучал полунасмешливо. Или ей это только показалось?

— Свежий или прошлогодний? — неуверенно продолжала она.

— Свежий я брал вчера в другой аптеке.

Домна повернулась и, чувствуя на своей спине взгляд незнакомца, пошла к переулку. Ей было неуютно. Она лихорадочно вспоминала. Память на лица стала теперь изменять ей. Но почему-то облик незнакомца связывался в ее представлении с чем-то тревожным и опасным.

В переулке она еще раз оглянулась. Неторопливо и размеренно, поглядывая по сторонам, незнакомец шагал метрах в пятнадцати. Домна свернула в другой переулок, в третий. Незнакомец послушно шел следом. А она все никак не могла вспомнить…

Домна не один год ходила по острию ножа, и всегда успешно. Правило, которое она усвоила за свою долголетнюю практику, гласило: если есть хоть капля сомнения, отойди, скройся. Здесь сомнение было нечетким, но все же было. Громко шаркая по асфальту сбитыми каблуками, она шла вперед, уже не пытаясь вспомнить, а только прислушиваясь к своему сердцу.

У тротуара стояло свободное такси. И вдруг ее словно кольнуло, она даже замедлила шаг. Ну, конечно же, этот незнакомец похож на чекиста, который когда-то вел с ней беседу по поводу морского атташе немецкого посольства. Было это примерно за месяц до нападения фашистской Германии на Советский Союз. Тогда она очень перепугалась и думала, что ее тайное сотрудничество с немецкими фашистами стало известно чекистам и ей наступил конец. Но все обошлось…

Охваченная тревогой, уже не повинуясь себе, Домна проворно, как только позволяло ее грузное тело, вскочила в машину. Тяжело дыша, будто поднялась на десятый этаж, назвала адрес. Шофер участливо покосился на пассажирку.

— Что, с сердцем плохо? Может, лучше неотложку…

— Ради бога, скорее, — выдавила с трудом старуха.

Озадаченный водитель рванул машину с места. В последний момент, оглянувшись, Домна увидела, как незнакомец в сером костюме растерянно остановился, посмотрел на удаляющуюся машину, снова перебросил с руки на руку плащ и начал осторожно озираться по сторонам.

Домна Поликарповна вышла из машины за два квартала от дома. А когда вышла, на смену тревоге явилась досада. Чего она испугалась, собственно говоря? Как объяснить все происшедшее Володе?

Она особенно тщательно закрыла за собою дверь квартиры, собираясь с мыслями и подбирая аргументы для предстоящего разговора. К ее удивлению, Уткина дома не оказалось. Она присела на кухне, не понимая, куда делся ее жилец. Вот теперь-то ей в самую пору было положить под язык таблетку валидола.

Уткин пришел минут через десять, хмурый, даже злой, таким Домна Поликарповна еще никогда его не видела.

— Что произошло? Вы вели себя так, словно за вами гналась милиция.

Уткин не стал объяснять Домне, что хотел встретить ее и гостя на улице метров за сто от дома, чтобы проверить, нет ли за ними «хвоста».

— Нельзя так… — всхлипнула Домна. — Вы молоды, а я… Откуда мне знать, что это именно тот, кто вам нужен?

— Вы говорили с ним? — сдерживая раздражение, спросил Уткин.

— Да.

— Он ошибся в пароле?

— Нет.

— Так в чем дело, черт возьми? — не в силах больше сдерживать себя, крикнул он.

— Я ушла… Поверьте моему чутью… Все было как-то подозрительно похоже…

— Что похоже? Что подозрительно? — переходя на злой шепот, спрашивал Уткин. — Слушайте меня, Домна Поликарповна. К черту ваше чутье! Мне некогда разбираться в вашей нервной системе. Вы обязаны исполнять то, что я вам говорю. В противном случае ни вам, ни мне сладко не будет.

— Я знаю… Но мне показалось, что нам хотят подсунуть…

— Поменьше вникайте! Не набивайте себе цену. Знаете, что вы натворили? Теперь мне надо ждать минимум месяц, а может быть, больше. Да и не известно, чем все это кончится.

Уткин заходил по кухне от стола к плите, от плиты к столу.

— Черт бы вас подрал! Старая школа… Задрожали на первом шагу. Мне противно на вас глядеть.

— Вы не знаете чекистов, — тоже шепотом сказала Домна. — Мне показалось… Он очень похож на того, кто допрашивал меня… там, в Москве… за месяц до войны…

— Что за ерунда! Тому, кто вас тогда мог допрашивать, сейчас лет семьдесят.

Домна Поликарповна прижала обе руки к щекам, как делают молодые женщины в смущении, когда у них горит лицо. Только сейчас она сообразила, что, заподозрив в незнакомце у аптеки чекиста, совсем не учла прошедших тридцати лет.

— Сколько, по-вашему, на вид этому человеку? — раздраженно спросил Уткин.

— Лет сорок пять.

— А сколько было тому, кто вас допрашивал?

— Не знаю… Тридцать… или сорок…

Уткин даже головой покрутил от возмущения. Но что толку теперь беситься? Он спросил:

— О чем вас допрашивали?

Домна рассказала, как в сорок первом весной ее вызвали чекисты и долго расспрашивали об атташе, который — она это точно знала — занимался шпионажем, и Домна оказывала ему услуги. Но она тогда ничего не сказала…

— Вы внешность-то того, у аптеки, запомнили?

— Обыкновенная… мужчина как мужчина. Средних лет… Да я его и не разглядела как следует…

— То-то и оно-то. — Уткину все было ясно: Домна поддалась страху.

— Вы не знаете чекистов, — вновь повторила она.

— Я знаю о них значительно больше, чем вам когда-либо снилось, — сказал Уткин, глядя в окно. — Меня учили лучшие специалисты, понимаете, лучшие. И во всяком случае я знаю одно, что вся ваша осторожность не стоит и марки…

— Рубля, — поправила Домна. Она уже пришла в себя. — Пора уже привыкнуть, Володя.

— Ну, рубля, — хмурясь, согласился Уткин. «Въелись в меня марки, никак не могу отучиться», — подумал он. И сказал совсем миролюбиво: — Если мы на крючке, то с него так грубо не срываются. Можете успокоиться, этот человек свой. Такого пустяка не могли сделать…

— Видно, стара я стала. Это уже не для меня, — печально молвила Домна. — Вам нужен помощник помоложе… Есть у меня один знакомый на примете…

Уткин не слышал последних слов. Он про себя мысленно повторял: «Рубли, копейки, рубли, копейки». И вдруг вспомнил о разговоре с Борисом Петровичем после разгрузки машины, о том, как сорвались с языка эти проклятые марки… «Неужели сосед мог что-то заподозрить? — Уткин тут же успокоил себя: — Нет, нет, я тогда вышел из положения».

— Вы меня слушаете? — спросила Домна.

— Что вы сказали?

— У меня есть для вас помощник.

— Кто такой?

— Его отец в период немецкой оккупации был активным их сотрудником. Но сумел скрыться. И жил неплохо целых двадцать семь лет. А в прошлом году его взяли, приговорили к расстрелу. А сын остался, у меня адрес есть…

— Чем занимается?

— Он медицинский институт окончил, работал зубным врачом. Был замешан в какой-то афере с золотом, пять лет отсидел. Сейчас без определенных занятий.

Но Уткин опять, кажется, не слышал. Он все думал о рублях и марках, о Борисе Петровиче и о своей оплошности.

Домна Поликарповна шумно вздохнула.

— А вы откуда его знаете? — спросил Уткин.

— Я же сказала: близко знала его отца, сорок лет были друзьями. — Теперь уже настала ее очередь раздражаться. — Он из обрусевших немцев. Познакомились перед войной — он приходил в германское посольство за помощью. Стали переписываться. Потом я переехала к нему на Ставропольщину. А после войны он меня нашел здесь. Сын его, Петр, на Советскую власть и за отца зол и за себя, и при желании его легко можно прибрать к рукам.

Из досье, хранившегося в архивах бывшего абвера, он знал, что Домне Валуевой можно верить. И его собственный инстинкт говорил ему то же. Но предложение это Уткину не понравилось.

— Без определенных занятий… Судился… Нет, такой не подходит.

— Чем же я могу еще помочь?

— Могли — хотите вы сказать? — усмехнулся Уткин. — Да, могли. Но что поделаешь?

А в голове у него все еще вертелось: рубли, марки, марки, рубли.

 

Глава восьмая

Преследование

Синицын и Антонов с разных точек наблюдали за действиями Домны. Когда та поспешно села в такси, за нею последовал старший лейтенант, а за Блондином (так они решили называть человека с коричневым плащом и с портфелем) — Павел Синицын.

Наблюдая за Блондином, Павел видел, как он был взволнован встречей с Домной. Когда она столь неожиданно села в такси и уехала, Блондин некоторое время стоял неподвижно и смотрел растерянно вслед удаляющейся машине. Затем, словно очнувшись, он нервно огляделся и быстро зашагал по улице, усиленно проверяя, нет ли за ним слежки. Он старался оторваться от предполагаемого «хвоста», применяя различные ухищрения. Павел, следуя за Блондином, с трудом соблюдал осторожность. Так, петляя по городу, в конце концов Блондин через час привел Павла на вокзал.

На вокзале Блондин недолго постоял у расписания поездов. Потом зашел в ресторан, и Павел увидел, как он отдал плащ гардеробщику, но портфель прихватил с собой. Павел решил подождать его у входа и присел на скамейку, стоящую в глубине зала ожидания: отсюда, оставаясь незамеченным, он хорошо видел дверь ресторана. Посидев, подошел к стене, где было вывешено расписание. Посмотрел на часы. До отхода ближайшего поезда оставалось всего двадцать минут. По всему видно, ему придется выехать из города. Мелькнула мысль позвонить своим коллегам и доложить обстановку. Павел оглянулся. В противоположном углу зала стояла кабинка телефона-автомата. «Далековато», — с досадой подумал он. На всякий случай он написал на клочке листка, вырванного из блокнота, несколько слов и, сложив его, сунул в спичечный коробок. «Надо все же попытаться», — решил Павел и, не теряя из виду дверь ресторана, направился к телефону-автомату. Однако позвонить ему не пришлось. Павел еще не дошел до будки, когда из ресторана поспешно вышел Блондин. Он пересек зал ожидания, подошел к кассам дальнего следования. Народу там было мало: курортный сезон уже закончился.

Взяв билет, Блондин отошел в угол, сел на скамейку, вынул из портфеля газету и, делая вид, что читает, внимательно наблюдал за людьми, подходящими к кассам. Посидев так минут пять, он вышел на перрон. Поезд уже прибыл, и до отправления оставалось три минуты.

Блондин, показав проводнику билет, сел в мягкий вагон. Павел не пошел за ним. Он остановился около соседнего вагона. Ему предстояло в считанные секунды изобрести способ известить своих товарищей о ситуации, в которой оказался. А ситуация складывалась не в его пользу. Мало того, что ему пришлось вести наблюдение в незнакомом городе, что само по себе нелегкое дело. Ясно, что Блондин настороже и в поезде наблюдать за ним будет, пожалуй, труднее, чем до сих пор. Неприятно было это сознавать, а рассчитывать на неопытность противника не приходилось. Павел понимал, что игре в невидимку скоро должен наступить конец, и тогда все будет решать прежде всего сила, ловкость и сообразительность. Нет, он не боялся такого оборота дела, не страшился физического единоборства. Но он ясно отдавал себе отчет в том, что куда выгоднее незаметно установить связи Блондина, а не рассчитывать на его откровенные показания следствию. Да и будут ли они таковыми — это еще вопрос.

Павел посмотрел на часы. Через минуту — отправление. Он оглянулся, услышав за спиной тяжелые шаги, и облегченно вздохнул: вдоль состава шел, приближаясь к его вагону, милиционер. Было бы непростительно не воспользоваться этим случаем. Павел сунул руку в карман, достал спичечный коробок и бросил его себе под ноги. Когда милиционер поравнялся с ним, Павел отступил чуть в сторону и тихо сказал:

— Товарищ старшина, я из Комитета госбезопасности, выполняю важное задание и не смогу отойти от поезда. Поднимите коробок и срочно передайте нашим.

Старшина милиции поднял коробок и, не глядя на Павла направился дальше.

В это время поезд тронулся. Павел на ходу вскочил в купейный вагон.

— Билет, — сказал проводник, уступив ему дорогу в тамбур.

— Я из мягкого, — объяснил Павел и по коридору прошел в соседний вагон.

Там большинство купе были открыты, за исключением двух в середине вагона. Чтобы не вступать в пререкания с проводником, он решил сразу ему представиться.

— Билета у меня нет. Не успел. Но мне необходимо быть в этом вагоне.

Проводник, невысокий кругленький дяденька лет под пятьдесят, понимающе закивал головой.

— Ясненько. Чем могу помочь?

— Вы не помните, в какое купе посадили высокого блондина в сером костюме и с портфелем? — спросил Павел.

— Как не помнить? Он же сейчас сел… К пожилой женщине… Одну секунду. — Проводник взял со стола папку с билетами, вынул билет. — Точно — в пятом купе.

— Кто там еще, кроме женщины?

— Там только двое. Можете составить им компанию.

— Благодарю вас. Я лучше побуду в коридоре.

— Ясненько.

Павел двинулся по застеленному ковровой дорожкой проходу, остановился у окна напротив шестого купе. Поезд набирал скорость. Мимо мелькали пристанционные постройки, вагоны, стоящие на запасных путях. Павел смотрел в окно и обдумывал план дальнейших действий. Прежде всего надо убедиться, на месте ли Блондин. Как это сделать? Дверь пятого купе закрыта. Открыть, словно бы по ошибке? Не годится: нельзя было давать стопроцентную гарантию, что при блуждании по городу Блондин не «срисовал» его физиономию на одном из поворотов…

Ритмично стучали колеса на стыках, бежало время. Дверь купе по-прежнему была закрыта.

«Вот тебе и ясненько, — прикусив губу, подумал Павел. — Придется прибегнуть к помощи проводника». Он просунулся в служебное купе.

Проводник оказался сообразительным человеком: тотчас налил два стакана чаю и, когда Павел вновь занял удобную позицию у окна, направился с ними к пассажирам пятого купе. Ему пришлось постучать в дверь несколько раз, прежде чем послышался недовольный мужской голос:

— Что нужно?

— Не желаете ли чайку? — с изысканной вежливостью спросил проводник, чего в другое время, наверное, не делал.

— Чайку? — переспросил мужской голос. — Ну, давайте.

Проводник вошел в купе — дверь была незаперта. Павел не увидел пассажира — тот, вероятно, сидел за столиком, — но заметил лежащий на полке знакомый ему портфель. Для него и этого было вполне достаточно.

Проводник выкатился из купе довольный, улыбнулся Павлу — мол, все в порядке — и ушел к себе в купе. Павел оставался на своем посту. Так прошло еще часа полтора. Поезд, подрагивая на стрелках, замедлял ход — приближалась большая станция. Павел посмотрел на часы — они показывали четырнадцать. В коридоре никого не было. Похоже, все до единого пассажира дремали в купе.

Павел прошел в тамбур, оставил дверь открытой. Хотел закурить, но вспомнил, что коробок со спичками он отдал милиционеру.

Поезд слегка дернулся и стал.

И тут Павел увидел в коридоре быстро удаляющегося Блондина. Он был без плаща и без портфеля, но явно уходил, чтобы не вернуться. Это Павел ощутил отчетливо…

Раздумывать было некогда. Павел подбежал к пятому купе, рванул дверь. На верхней полке валялся знакомый ему портфель, а на вешалке висел коричневый плащ. На нижнем диване лицом к стене спала седая женщина. Павел схватил с полки портфель, сдернул с вешалки плащ и бросился к выходу. Спрыгнув из вагона, он увидел, как Блондин входит в здание вокзала. На плече у него висела сумка, похожая на те кофры, которые носят фоторепортеры, только раза в два поменьше. Вероятно, до этого она была у него в портфеле. Павел единым духом преодолел две колеи и, вспрыгнув на перрон, вбежал в зал ожидания и через окно, выходящее на небольшую привокзальную площадь, увидел, как Блондин, открыв дверцу такси, разговаривает с водителем.

Отбросив всякую предосторожность, Павел выскочил на площадь. Такси больше не было — на последнем поехал Блондин…

У подъезда стояли три «Волги» — черная и две светлые. Светлые были пустые, в черной подремывал водитель, упитанный мужчина в летах. Павел решительно открыл дверцу. Бросил плащ и портфель на заднее сиденье, а сам скользнул на переднее, рядом с шофером.

— Что такое? — заворчал тот, спросонья ничего не понимая. — Кто разрешил?

Павел сунул ему под нос удостоверение и сказал:

— Видите такси пошло? За ним. Быстро!

— Я хозяина жду, сейчас поезд из Москвы придет, — извиняющимся тоном начал было шофер.

— Ничего, мы ему после растолкуем, — настаивал Павел. — Двигайте!

Весь сон с водителя как рукой сняло. Он как будто даже обрадовался.

— За Митькой? Ну, была не была.

Машина рванулась вперед.

Так началась погоня, результаты которой было трудно предугадать.

— Приятель ваш? — спросил Павел, покосившись на водителя. Рядом с ним сидел пожилой, но еще здоровый мужик с большими жилистыми руками.

— Кто, Митька-то? Учил его нашему делу. Я ведь на пенсии, отрабатываю положенные два месяца, — охотно ответил водитель. — Ишь, черт, жмет! Давно ли ползал, как черепаха… А вы, если не секрет, за ним или за пассажиром?

— За пассажиром…

Такси, не доезжая до города, свернуло вправо и, выехав на шоссе, понеслось по нему, все больше увеличивая скорость. Они тоже прибавили. Павел посмотрел на спидометр — сто десять.

По скорости преследуемой машины и по тому, как она все время обгоняла идущий транспорт, было ясно, что Блондин заметил погоню и пытается оторваться. И тогда Павел решил объясниться с шофером начистоту.

— Как вас по батюшке-то? — спросил он.

— Павел Матвеевич. А вас?

— О, значит — тезки, меня тоже Павлом зовут. Так вот, Павел Матвеевич, в такси, за которым мы гонимся, едет государственный преступник. Поможете задержать его, а?

— Что в наших силах, — серьезно сказал шофер и пригнулся грудью к рулю.

— Спасибо. Только слишком близко не подъезжайте. У него может быть оружие, — предупредил Павел.

В это время, как выяснилось позже, Блондин лихорадочно соображал, что делать. Теперь уже сомнений не было: за ним идет погоня. Главное, любым способом надо оторваться, сбросить «хвост». А для этого необходимо либо привлечь шофера на свою сторону, либо убрать его. Он решил испробовать сначала первое.

— Закуривай. — Блондин протянул портсигар.

Шофер, чернявый парень лет двадцати трех, не теряя дороги, правой рукой вынул сигарету.

Блондин щелкнул зажигалкой, шофер взял ее, прикурил сам.

— Вот что, браток, — сказал Блондин доверительно, — видишь, сзади машина?

— Да. От самого вокзала за нами. Как прилип, — откликнулся Митька. — Я его знаю, это Павел Матвеевич.

— Где он работает? В милиции, что ли? Или калымит?

— Не-ет. Директора ткацкой фабрики возит. На подмене. Он пенсионер уже.

Блондин стал немного поспокойнее.

— Так что мы, не уйдем от старого хрыча?! — преувеличенно бодро воскликнул Блондин. — Понимаешь, мне от ревнивого мужа удрать надо, он в той машине. Засек меня, понимаешь, со своей женой, и я, видишь, в каком виде. Вынужден бежать прямо с поезда.

Шофер посмотрел на него недоверчиво, и Блондин это заметил.

— Ревнивый, ужас! Боюсь, убьет. Видишь — гонится… Все отдам, если сумеем уйти. Вот, возьми. — Блондин протянул двадцатипятирублевую купюру.

Шофер деньги не взял, только помотал головой. Блондин сунул деньги ему в карман куртки.

— Ладно, — сказал шофер и до отказа надавил на акселератор.

Блондин, оглянувшись, заметил, что преследовавшая их «Волга» начала понемногу отставать.

Дорога делала плавный поворот влево, к железнодорожному полотну, и шла на подъем. И вот когда они были метрах в ста от высшей точки, мотор вдруг начал чихать, и машина сразу потеряла скорость. Блондин подозрительно покосился на чернявого шофера.

— Неладно что-то с подачей, — сказал тот озабоченно и посмотрел в зеркальце заднего обзора.

— Давай быстрей! — закричал Блондин, оглядываясь назад. Черная «Волга» была совсем невдалеке.

— Не тянет… Не видите, что ли? — обиженно возразил водитель.

Блондин изменился в одно мгновение. Серые глаза его смотрели на водителя с холодной злобой. Он наступил левой ногой на правую ногу шофера, лежавшую на акселераторе, и сильно нажал. Мотор, захлебнувшись бензином, заглох. Митька и сообразить ничего не успел, как на его голову обрушился страшной силы удар. Он тут же потерял сознание.

— Сволочь желторотая! — зло бросил Блондин и, не выпуская зажатый в кулаке сложенный массивный охотничий нож, другой рукой открыл левую дверцу, плечом вытолкнул из машины шофера и подвинулся на его место. Машина, взревев, легко преодолела подъем. Сумка, которую он до этого держал на коленях, упала под ноги, но Блондин не поднял ее.

Так, то сбавляя, то набирая скорость, неслись, словно связанные, две автомашины — такси и черная «Волга».

Вдали показалась насыпь железной дороги, а затем сквозь ветровое стекло Блондин увидел опущенный шлагбаум.

Делать было нечего — только бросать машину и бежать вправо от дороги, где желтела резным листом редкая кленовая роща.

Это оказалась не роща, как думал Блондин, а всего лишь защитная лесополоса.

— Стоп! — приказал Павел своему шоферу, видя, что Блондин покинул такси и бежит через лесопосадки. — Поможете мне?

— Из меня, правда, помощник не очень, на ноги слабоват. Но была не была! — согласился шофер.

— Тогда будем брать, — сказал Павел, выбираясь из машины.

Павел уже нагонял Блондина, оставалось каких-нибудь десять метров, когда тот повернулся и, падая навстречу, что-то метнул в него. Павел инстинктивно уклонился и почувствовал тупую боль в левой руке, чуть ниже плеча. В жухлую траву упал раскрытый охотничий нож. Удар пришелся не острием, а рукояткой. Блондин уже выбрался из лесополосы и зигзагом бежал через жнивье. Но бегун из него был никудышный. Теперь не уйдет…

Павел поднял нож, сложил его, опустил в карман пиджака. И тут увидел, что наперерез Блондину от шоссе трусцой подвигается Павел Матвеевич.

У Павла Синицына лежал во внутреннем кармане пиджака пистолет, но пускать его в ход он не собирался. Этот субъект нужен был живой.

Увидев шофера, Блондин от неожиданности остановился. Что делать? Оставалось испробовать последний, призрачный, как понимал Блондин, шанс. Он круто развернулся и демонстративно зашагал обратно к Павлу.

— Коллега, пока никого больше нет, превратим все это в шутку, — услышал Павел совершенно спокойный голос. — Предлагаю отступного — две тысячи рублей. — Блондин вынул из кармана тоненькую серую книжку и остановился.

— Ишь какой ты шустрый! — усмехнулся Павел, медленно приближаясь к нему. Он еще не решил, как получше и побыстрее скрутить Блондина. Ясно, что оружия тот не имеет. Но рука у Павла болела, а водитель еще далеко. — Ладно, положим, я согласен. А зачем томагавками бросаться? Тоже мне Чингачгук…

Они остановились друг против друга в трех шагах.

— Вот сберкнижка на предъявителя, — Блондин кинул ее Павлу под ноги.

Павел сделал вид, что поднимает ее, и, собрав все силы, прыгнул вперед. Захватив правую руку и сделав рычаг на плечо, он швырнул Блондина на сухую колючую стерню так, что тот ободрал себе все лицо. Павел навалился на него, но Блондин оказался физически очень сильным человеком и, очевидно, тоже владел приемами самбо. Завязалась борьба, и был момент, когда Павел чуть зевнул и попался на болевой прием, и Блондин подмял его под себя, но тут подоспел водитель…

Они связали Блондину руки за спиной.

Сначала сходили к такси, стоявшему на дороге с открытой передней дверцей. Павел осмотрел машину внутри, поднял с пола под передними сиденьями кожаную сумку — она была теплая от мотора.

Заглянув в нее, Павел увидел обыкновенные полуторавольтовые батарейки «элемент 373», сосчитал — десять штук. Блондин следил за ним, прищурившись, но когда Павел взглянул на него, отвел глаза.

Подошли к машине Павла Матвеевича. Блондин и Павел сели на заднее сиденье.

— Митьку подобрать надо, — сказал водитель, трогая с места.

Чернявого водителя такси они увидели у обочины дороги. Митька сидел, уперев ноги в дно кювета, и, обхватив голову руками, покачивался, словно у него болели зубы.

Павел Матвеевич затормозил.

— Мить, живой? — окликнул он чернявого. — Сам идти можешь или пособить?

Митька молча поднялся, подошел. Пальцы правой руки его были в крови. Павел Матвеевич распахнул дверцу.

Бросив на Блондина ненавидящий взгляд, Митька сел, и они помчались в город…

 

Глава девятая

Показания Бузулукова

Блондин по паспорту значился Бузулуковым. На допросе в Москве он без всяких запирательств дал обширные показания. По всему видно было, что он говорил правду и тем старался заслужить себе снисхождение. Он подробно рассказал, где его готовили перед тем, как забросить в Советский Союз. Дабы не перегружать читателя ненужными деталями, мы остановимся только на тех, что имеют непосредственное отношение к развитию описываемых событий. Итак, приводим некоторые места из допроса Кирилла Афанасьевича Бузулукова.

Марков: Как вы попали в разведшколу?

Бузулуков: Нашему брату, перемещенным лицам, за кордоном живется не сладко. Работа, если, конечно, ты еще ее имеешь, только самая тяжелая и грязная. Мне и мусорщиком приходилось быть, и мойщиком окон, и уборщиком в ночном баре с танцами. Пробовал на конвейер в «Рено» устроиться — знаете, автомобильная фирма? — так там принимают только молодых. В общем, больше в безработных числился. Особенно не везло последние пять лет. До того доходило, что хоть с протянутой рукой на углу становись, а это запрещено — нищих, считается, в цивилизованных странах нет… Скитался по ночлежкам в трущобах. И подворовывать научился — по мелочам, конечно. Сыру головку, пару ботинок где-нибудь на распродаже уцененных вещей… И вот стала мне все чаще и чаще сниться родная сестра. Я уже показывал, при каких обстоятельствах меня и ее немцы вывезли в Германию и о моих там мытарствах. Сестре повезло, она попала в восточную зону и после войны вернулась в Россию. Моя судьба оказалась другой. Я несколько раз пытался разыскать свою сестренку через Красный Крест, но все безрезультатно.

Однажды мне крупно не повезло. Вернее, сначала повезло, а получилась ерунда…

Приняли меня на работу в мотель недалеко от Гамбурга. И на бензоколонке помогать, и в автомастерской, и посуду на кухне мыть — в общем, прислуга за все. А потом у какого-то богатого туриста из машины чемодан пропал. Свалили на меня. Посадили.

Месяц сидел в камере при полицейском участке. И один раз на допросе следователь проникся ко мне доверием, вошел в положение, поверил, что не крал я того чемодана. Я ему всю свою жизнь рассказал. Он говорит: «Снимут с тебя обвинение». И даже пообещал устроить на работу и познакомить с человеком, который сумеет разыскать мою сестру. Вскоре освободили за отсутствием состава преступления. Следователь оказался не трепачом: меня приняли сторожем на большой склад и комнату дали, там же, при складе. А потом он свел меня с тем человеком. Беседа у нас была длинная, обстоятельная. Под конец он попросил написать автобиографию и сказал, что еще навестит. Примерно через три месяца опять появился у меня на квартире, сообщил, что дела мои подвигаются, и просил не унывать. А уходя, оставил пятьдесят долларов, сказал, что это помощь от благотворительного общества, в котором он чем-то там заведует. После он зачастил ко мне. Я видел — он принюхивается, примеривается, вроде собирается что-то важное сказать, да никак не соберется. И вот заявляется раз под вечер, перед тем как мне на пост заступать, и с порога, как обухом по голове: нашлась сестра! Обрадовался я, конечно. Хоть в ноги падай. А он тихо так говорит: «Теперь все зависит только от вас». Я сначала не понял, говорю: мол, готов полжизни отдать. Он засмеялся: «Зачем же такие жертвы?» Короче, этот тип поставил условие. Поездка к сестре состоится, если я выполню одно поручение.

Марков: Как зовут вашего знакомого из благотворительного общества?

Бузулуков: Том Симонсон.

Марков: Где он официально работает, где живет, вам известно?

Бузулуков: Где работает — не знаю. А живет… — Бузулуков на секунду задумался. — Да. Мы раз возвращались из ресторана, были навеселе. Он взял такси, дал мне денег на расплату, а сам сошел первым на улице Бисмарка, у дома семнадцать. Это я запомнил. Но, может, это и не его дом.

Марков: Что произошло дальше?

Бузулуков: Короче, радость у меня великая. На родине побывать, с сестренкой повидаться… Боюсь, вы не поймете, но со мной такое творилось… Я готов был согласиться на что угодно. Можете не верить, но у меня была мысль остаться в Советском Союзе. Ну, а потом все закрутилось, как во сне. Симонсон передо мной раскрылся. Он так и сказал, когда мое оформление на поездку подходило к концу, что «наши отношения надо скрепить взаимным обязательством», и объяснил, что «действует от имени органа разведки». Вот тут я по-настоящему испугался. Хотел от всего отказаться, но духу не хватило. Да еще он напомнил о моем деле в полиции, которое может вновь возникнуть, о деньгах, которые давал мне, о затратах на розыск моей сестры. По его подсчетам получалась солидная сумма, такая, что мне и за пять лет не расхлебаться. Короче, взял он меня в клещи, я уже больше не стал сопротивляться. Потом все пошло как по расписанию. Меня пропустили через школу — обучали методам ведения шпионской работы. Одели, обули, как надо, снабдили деньгами и вручили необходимые документы на поездку. И эту сумочку с батарейками. И я уже, откровенно говоря, окончательно смирился — будь что будет, обратного хода у меня не было.

Марков: Вернемся к сути дела. Какое задание вы получили от разведцентра?

Бузулуков: Я уже говорил: передать батарейки. Вот эти, что у вас на столе.

Марков: Это не батарейки, это контейнеры. Кому вы должны их передать?

Бузулуков: Не знаю. Мне сообщили день, время, место встречи и дали пароль. Ко мне должны были подойти.

Марков: Что находится в контейнерах?

Бузулуков: Понятия не имею. Мне было сказано — передать, и все.

Марков: Как же так? Везете контейнеры и не знаете, что в них? Несерьезно, Бузулуков.

Бузулуков: Не верите… Но говорю честно: что находится в контейнерах — не знаю.

Марков: Какое еще вам дали задание?

Бузулуков: Я должен был собрать сведения о воинских частях, дислоцирующихся в этом районе, а также по возможности установить, что за строительство идет в районе Ухтинска. Об этом я уже говорил на прошлом допросе.

Марков: Кто из этих людей вам лично известен? — Он вынул из стола и протянул Бузулукову три фотокарточки разных лиц, среди которых был Уткин Второй.

Бузулуков: Никто.

Марков: Когда вы почувствовали опасность провала?

Бузулуков: Когда на явке старуха вдруг бросилась в такси и скрылась от меня. Нехорошо получилось. Я, откровенно говоря, растерялся. Ну, попетлял по городу, проверился — ничего подозрительного не обнаружил. Но по-настоящему я опасность почувствовал уже в поезде. Обратил внимание на одного парня. Он на перроне стоял, мимо милиционер прошел. Поезд тронулся — он вскочил в соседний вагон — я в окно видел. Мне тогда показалось подозрительно, и я решил проверить и в случае чего сбросить хвост. И тут я уже не ошибся.

Марков: Что вы должны были делать в случае, если сорвется первая явка?

Бузулуков: Выйти на вторую ровно через месяц.

Марков: Где должна состояться вторая встреча?

Бузулуков: У кинотеатра «Родина».

Марков: А если и в этот раз сорвалась бы явка, что тогда?

Бузулуков: Тогда я должен заложить контейнер в тайник. Меня это, конечно, больше устраивало. Место тайника указано на туристской карте, которая, к сожалению, осталась в поезде, в портфеле.

Марков: Вот ваша карта. Покажите, где на ней обозначено место тайника. Вы на этом месте были?

Бузулуков: Да. Рекогносцировку провел до явки.

Марков: Какой же смысл центру подвергать вас риску, заставив ожидать целый месяц очередной явки? Не проще было сразу заложить контейнеры в тайник? Выходит, вы имели еще какое-то задание. Какое?

Бузулуков: Я не все сказал, вы правы. У меня было и другое задание, лично от Себастьяна. Я должен встретиться в городе с человеком по имени Николай Овчинников, передать ему привет от Джексона.

Марков: Только привет?

Бузулуков: И сберегательную книжку на предъявителя.

Марков: Какие вы еще имели поручения к Уткину?

Бузулуков: Предложить свои слуги, если ему потребуется помощь… Теперь, кажется, все рассказал…

Марков: Так все? Или кажется?

Бузулуков: Все.

Марков: Повторите пароль, день, час и место вторичной явки.

Марков дважды нажал на кнопку на стене. Вошел конвойный, вытянулся по стойке «смирно». Марков сказал Бузулукову:

— Идите, на сегодня все.

Когда дверь закрылась, Павел сказал:

— Вторая явка у Бузулукова через три недели.

Марков поглядел на него задумчиво, полистал блокнот на столе.

— Насчет второй явки мы с тобой еще поговорим. Подумай, как это можно использовать. А пока ты свободен.

В тот же день Марков вызвал Павла. Возникла идея, оформившаяся затем в четкую линию: послать его вместо Бузулукова на вторую явку к Уткину.

Конечно, это было рискованно: ведь Домна Валуева могла разоблачить Павла и с самого начала сорвать всю операцию, поскольку она видела настоящего Бузулукова, правда, лишь со спины, а лицо — отраженным в витрине, хотя и этого в иных случаях бывает достаточно. Но зато при благополучном ходе дела можно было ожидать немаловажных результатов, особенно если предположить, что Уткин — не самый конечный пункт в плане, разработанном разведцентром. К тому же химический анализ содержимого одной из батареек, проведенный в лаборатории с величайшими предосторожностями, дал странный итог: химики заключили, что порошкообразное вещество, извлеченное из контейнера, само по себе совершенно инертно, но в сочетании с определенными реагентами может приобретать различные свойства. Вкупе с азотом, например, оно является сильнейшим отравляющим веществом.

Значит, контейнеры Бузулукова — только звено в цепочке. Нет сомнения, что Уткин держит другое звено. И кто поручится, что нет третьего и четвертого звена?

Прежде чем принять окончательное решение, чекисты долго обсуждали создавшуюся ситуацию, степень риска, скрупулезно взвешивая все «за» и «против». Расчет базировался, во-первых, на вполне оправданном допущении, что показания Бузулукова правдивы, во-вторых, на скоротечности первой явки и ненадежности зрительной памяти Домны: старуха была тогда в паническом состоянии. Был разработан особый план подготовки Павла к этой операции, предусматривавший и его заочное знакомство с Домной. Одним словом, чекисты вроде бы все предусмотрели. И тем не менее одно непредвиденное обстоятельство круто повернуло весь ход задуманной операции.

 

Глава десятая

Вторая явка

— Тетя Домна, не кажется ли вам, что наш уважаемый сосед Борис Петрович проявляет к моей персоне особый интерес? — спросил однажды за поздним ужином Уткин Второй.

— Что-то не замечала.

— Он вас навещает в мое отсутствие?

— Давно не бывал.

— И не стремится к этому?

— Вроде бы нет. А что случилось?

— У меня такое ощущение, что он в последнее время стал какой-то деревянный в общении со мной… Словно бы играет на сцене, а роль не выучил… Вроде артистов нашей самодеятельности.

— Он вообще человек сдержанный…

— И дети его обо мне ничего не расспрашивают?

— Никогда. Но что вас беспокоит? — Домна недоумевала.

— Так… Воображение… Поживем — увидим. В принципе он, конечно, дяденька неплохой. Но все бывает, все бывает…

— Вы нервничаете, Владимир.

— По вашей милости, между прочим. Не убежали б вы тогда, все было бы по-иному.

Домна Поликарповна виновато молчала.

— Ну, ничего, — успокоительно сказал Уткин. — Знаете, есть такие стихи: но все проходит в жизни зыбкой — пройдет любовь, пройдет тоска… Спать пора…

Но заснуть ему не удалось. Дурные предчувствия не давали покоя. Неуловимые изменения, которые произошли в их отношениях с Борисом Петровичем за последние две-три недели, он не мог бы объяснить словами, не мог даже определить, в чем конкретно они выражаются. Какой-то невидимый для глаза сдвиг. Это все равно что смотреть на часовую стрелку: движения незаметно, но ты ведь определенно знаешь, что она движется.

Опять всплыли в памяти злосчастные марки. Но с тех пор как он брякнул тогда невпопад, ничего подобного не случалось. И давно пора забыться маркам…

Правда, был в его поведении еще один изъян, от которого ему и до сих пор окончательно избавиться не удавалось. А дело вот в чем.

Коль по легенде он телефонный техник, а в прошлом старшина сверхсрочной службы, он обязан постоянно выдерживать эту версию, чтобы посторонний взгляд не мог заметить ни малейших шероховатостей, чтобы сквозь нее ничто не пробивалось. Между тем он уже неоднократно ловил себя на непростительных ошибках: у него часто проскальзывали слишком интеллигентные обороты. В таких случаях, чтобы сгладить нежелательную дисгармонию, он тут же вставлял какое-нибудь вульгарное словечко и, кажется, перегибал в другую сторону, и получалось еще хуже.

Проснувшись в десятом часу, Уткин побрился, умылся и надел выходной костюм. От завтрака отказался, лишь выпил чашку кофе. В десять он покинул квартиру и долго бродил по улицам, изредка посматривая на свои наручные часы и подкручивая их.

Он все время проверялся, нет ли слежки: притупившийся инстинкт лазутчика в чужом стане вновь воскрес в преддверии встречи, важность которой невозможно было переоценить. Ничего тревожного он не заметил, но волнение не покидало его. Из головы не шли подозрения Домны, возникшие при первой явке. Однако отступать он не мог…

Ровно в одиннадцать Уткин был около кинотеатра «Родина». Вдоль стеклянного фасада расхаживал среднего роста человек в сером костюме. На правой руке он держал коричневый плащ на клетчатой подкладке, в левой — черный портфель.

Уткин вдруг услышал биение собственного сердца, чего с ним раньше никогда не случалось. И только сейчас ему стало понятно паническое бегство Домны Поликарповны с первой явки у аптеки…

Он чувствовал себя человеком, прыгающим вниз головой в воду с обрыва и не знающим, не торчат ли скрытые под поверхностью острые, как пика, камни… И он решил немного подстраховаться — установить с незнакомцем контакт на нейтральной основе.

Вынув из кармана пачку сигарет, Уткин остановился и посматривал по сторонам, как человек, ищущий, у кого бы прикурить. Затем, когда расхаживавший туда-сюда человек с плащом оказался ближе всех, Уткин шагнул к нему.

— Не найдется ли у вас спичек?

Тот без особой охоты вынул зажигалку и подал ее Уткину.

— Ронсон? Слышал… Отличная машина, — сказал Уткин, возвращая зажигалку.

— Неплохая, — сухо согласился незнакомец.

Уткин отошел, завернул за угол кинотеатра.

Он успел хорошо рассмотреть человека с плащом. Тот ли это, что был на первой явке? Домна обрисовала напугавшего ее субъекта крайне невразумительно. О чертах лица она вообще ничего сказать не могла, только и твердила: где-то его видела. И еще: грузный, солидный.

Через десять минут время явки истечет. Но Уткин еще не принял решения. Он медленно шел по улице, разбираясь в своих впечатлениях. Этот не грузный и не солидный. Смущала также заграничная зажигалка. Прибывающим из-за кордона не рекомендовалось носить при себе подобные метки, но с другой стороны — мало ли есть курильщиков и курильщиц, никогда не бывавших за границей и тем не менее снабженных заграничными зажигалками? И почему, собственно, так волнует его этот вопрос? Значит, сдают нервы…

До конца явки оставалось пять минут. Уткин повернул обратно. Теперь уже надо было спешить. Остановившись вдали на противоположной стороне улицы, он увидел спину незнакомца у витрины с афишами. Уткин решил посмотреть, куда он пойдет. Это был, можно считать, чисто спортивный интерес. Если он и потеряет связника, контейнеры окажутся в тайнике, откуда он их и возьмет…

Проверившись, незнакомец с плащом двинулся в сторону железнодорожного вокзала. Выходит, нездешний. Уткин начал понемногу успокаиваться.

На вокзале незнакомец направился к кассе, взял билет и, посмотрев на часы, сел на стоявший в углу свободный диван.

Прежде чем подойти к нему, Уткин, как положено, осмотрелся, а потом приблизился и сказал:

— Вы не знаете, есть ли в кассе билеты?

Незнакомец поднял голову, улыбнулся и тут же переложил плащ с правой руки на левую.

— Могу предложить вам лишний билет, — последовал ответ.

— У вас на какой сеанс?

— На ближайший.

— Извините, мне нужно на вечерний. И не один, а два.

Разговор, уместный возле кинотеатра, но не на вокзале. Однако таков пароль… Не сказав больше ни слова, Уткин пошел к выходу. Он держал путь к кафе, слыша за спиной неторопливые шаги. Толкнул дверь, оглядел пустой зал, выбрал столик подальше от кухни, сел.

Минутой позже появился Павел Синицын, он же Бузулуков. Уткин крикнул ему:

— Алло, Саша!

— Кого я вижу! — обрадовался Павел, сворачивая к нему.

Разыграли они эту сценку просто так, на всякий случай.

— А как тебя зовут на самом деле? — спросил Уткин, когда Павел уселся, положив предварительно портфель и плащ на свободный стул.

— Кирилл. Кирилл Бузулуков.

— Я — Володя.

Закурили, помолчали.

— Скажи, пожалуйста, Володя, что за спектакль тогда получился?

— Так надо, — не очень-то убедительно объяснил Уткин.

— Ну, тебе видней. Устроился?

— Вроде бы неплохо. Давно оттуда?

— Откуда?

— Не морочь голову.

— Сегодня ровно сорок дней.

— Где ж перебивался?

— А у меня сестра. Я к ней приехал. По вызову.

— А потом обратно?

— Ясное дело.

— Счастливчик.

— Да оно как знать… — Павел поглядел на Уткина искоса. — Но ты успокой мне душу, объясни: что такое случилось тогда?

— Да черт бы побрал эту неврастеничку! Ей, видите ли, померещились чекисты.

— Такая мощная дамочка — и нервы… — Павел покачал головой. — А если не померещились?

— Пока все шло гладко. — Уткин трижды постучал по деревянной спинке стула.

— Смотри, не забывай наставления Себастьяна: если наш брат перестанет думать об опасности, его неотвратимо ждет провал.

— Веселый ты парень, позавидуешь. Но я ничего не забываю.

— Почему все же не сам вышел на явку?

— Так было безопаснее.

— За это Себастьян не похвалил бы.

— Можешь доложить по возвращении. Положишь на книжку лишний рубль.

— Ты хотел сказать — марку? Стоит ли мараться? Мне больше нравятся доллары, — шепотом сказал Павел.

Уткина покоробило. Бузулуков кольнул его в больное место. Он собирался что-то ответить, но к столику подошел официант. Они заказали бутылку сухого болгарского вина, салат, сосиски и ветчину.

— А неплохо здесь, — сказал Павел.

Уткин не расположен был к лирическим отступлениям. Он как будто начинал испытывать нетерпение.

— Ты что-то должен мне передать.

— Должен, но не передам, — улыбаясь, ответил Павел.

— Нашел время веселиться. В чем дело?

— Шучу. Получишь, но не сейчас. Не повезу же я товар обратно.

— Спрятал?

— А ты как думал? После заветного свиданья с собой таскать буду, что ли?!

— Правильно сделал. Где?

— Вот здесь отмечено. — Павел вынул из портфеля сложенную гармошкой туристскую схематическую карту, отдал ее Уткину. — На ней есть несколько отметок. Нужная тебе — на двадцать третьем километре.

Уткин убрал карту в карман.

— Спасибо.

— Сам возьмешь или, может, мне привезти? — спросил Павел.

— Пусть пока там полежит. — Уткин отодвинул пустую тарелку, уперся локтями в стол. — У меня к тебе просьба будет. Помоги в одном деле…

— Смотря какое дело.

— Не очень трудное.

— Мне по инструкции положено тебе помогать, — сказал Павел. — Но учти — время подпирает. Я ведь торчу здесь уже сорок дней.

— Это много времени не займет.

— Тогда говори.

Уткин сунул в рот сигарету.

— Подари зажигалку.

— Понравилась? Последняя модель — пьезоэлектрическая, — не без гордости сказал Павел, вынимая из кармана зажигалку.

Павел тоже закурил.

— Так вот какая штука, — начал Уткин. — У меня сосед есть, в горжилуправлении работает. Мы с ним вроде бы неплохо подружились. И на рыбалку ходим, и о политике толкуем, и в картишки перебрасываемся… Он из тех, знаешь, без страха и упрека, хотя и простоват немного… Так вот, в последнее время не нравится он мне. Исчезла естественность в общении, а это знак плохой. Такое впечатление, что он меня одного в своем доме не оставит — побоится, украду что-нибудь. Скажем, телевизор… — Уткин замолчал, раздумывая.

Бузулуков вставил слово:

— В таких ситуациях надо уходить на запасную базу.

— Легко сказать… Столько труда стоило легализоваться! — Уткин загасил окурок. — Нет, сначала надо убедиться. Может, мне только мерещится?

— Понимаю.

Павел отметил про себя, что, по всей вероятности, запасной базы Уткин себе заложить пока не успел.

Было невооруженным глазом видно, что агент очень неспокоен. От Павла не укрылось, как его передернуло, когда были помянуты рубли и марки. У Павла это вырвалось почти непроизвольно, он даже на миг испугался, что слишком много себе позволил, но Уткин проглотил горькую пилюлю как привычное, хоть и противное лекарство. Значит, давняя оговорка гложет его постоянно, словно незалеченная язва.

По правде говоря, наблюдать душевные терзания врага было, с одной стороны, интересно, а с другой — не очень-то приятно. Какой-то осадок образовывался. Или что-то вроде оскомины…

— Ну, ладно, — сказал после долгого молчания Уткин, — ты не мышка, я не кошка, нечего играть. Слушай дело…

Он снова закурил, повертел зажигалку.

— Значит, обставим так. Ты напишешь мне письмо примерно такого содержания: «Дорогой Володя! У меня к тебе большая просьба. Мама очень просит достать ей пуховый платок, ее старенький износился. Я слышала, в ваших краях платки в магазинах бывают. Если можешь, купи. Деньги я вышлю. Жду ответа. Целую. Твоя Катя».

— Может, лучше Катюша? — без улыбки подковырнул Павел.

— Не веселись, — осадил его Уткин. — Сходи-ка на вокзал, купи в киоске конверт и бумагу.

— Прямо сейчас?

— Не завтра же.

Павел сходил на вокзал, купил конверт с бумагой, вернулся.

К тому времени народу в кафе поднабралось, но свободных мест оставалось еще много. К их столику никто не подходил.

Уткин начал диктовать, Павел писал.

— «Твоя Катя». Точка. — Уткин сделал паузу. — Теперь постскриптум… Знаешь, что такое постскриптум?

— Ну, как же, не в лесу родился.

— Тогда ставь пэ-эс и пиши: «Посылаю тебе обещанное семечко, о котором ты просил». Теперь все.

Уткин взял листок, прочел, сложил, заклеил конверт.

— Нацарапай адрес — Он продиктовал Павлу название улицы, номер дома, а квартиру назвал третью — не свою, а Бориса Петровича.

— Все правильно? — спросил, написав адрес, Павел.

— Правильно, правильно, — сказал Уткин.

Павел только после его слов сообразил, что выдал себя, ибо из его замечания с очевидностью явствовало, что ему понятна комбинация, затеянная Уткиным, так как комбинация эта строилась на неверно указанном номере квартиры. Замечание свидетельствовало о том, что Павел знает настоящий номер квартиры Уткина, а ведь Бузулукову в центре адрес не сообщали…

Павел ждал, что тут-то все оно и закончится. «Финиш», — сказал он про себя…

Но ничего не произошло. Невероятно, но факт: Уткин не обратил на промах Павла никакого внимания…

— Не понимаю, в чем соль, — сказал Павел, стараясь не выдать голосом волнения.

— Чему ж тебя учили? — как будто удивился Уткин. — Просто и надежно. Письмо придет в третью квартиру, к этому моему соседу. Если он его вскроет, чтобы прочесть, то долго будет искать на полу, куда закатилось семечко. И не найдет. И положит свое. Он у нас знатный цветовод… Не дошло?

Павел улыбнулся, и ему самому показалось, что он никогда еще не улыбался так искренне и так облегченно. Пронесло! Он сказал:

— Действительно просто, а я бы не додумался.

Он, конечно, давно додумался и сейчас благодарил судьбу, что Уткин ничего не заподозрил. Совсем размагнитился на сидячей работе… Видели бы его Марков с Сергеевым!

— Есть и другие способы. — Уткин говорил инструкторским тоном. Он, кажется, отдыхал и оттаивал, слушая себя. — Например, скажем, вложим в письмо песчинку, но тогда надо особенно тщательно заклеивать конверт.

— Меня таким вещам не учили, — сказал Павел.

— Напрасно.

Уткин замолк, а Павел ждал, катая по гладкой пластиковой поверхности стола хлебный шарик. Наконец Уткин прервал молчание.

— И вот что еще. Надо заодно и хозяйку проверить. На это тебе понадобится не больше часа. Сейчас пойдешь ко мне, адрес знаешь, только квартира номер четыре, не три. Хозяйку зовут Домна Поликарповна. Скажешь, что ты мой сослуживец, работаем вместе на телефонном узле. Меня вызвали в военкомат, а военный билет я оставил в гардеробе, в нижнем ящике, где белье. Скажи, прислал тебя за билетом.

— Ну, а если она не даст?

— Неважно. Мне интересно, как она себя вести будет.

— Прямо сию минуту отправляться?

— Именно. Но встретимся мы не здесь, а в кафе «Снежинка». Это на улице Герцена. Спросишь — покажут. Портфель и плащ я заберу. Все ясно?

— Ясно.

— Садись на шестой троллейбус, сойдешь на остановке «Теплоприбор». Письмо в ящик бросить не забудь.

Павел ушел.

Расплатившись, Уткин взял портфель и плащ и тоже покинул кафе.

…Павел сошел с троллейбуса на остановку раньше, забежал на почту, опустил в ящик письмо, затем отыскал возле одного из новых домов будку телефона-автомата.

— Антонов?

— Да, — услышал он знакомый голос.

— Это Синицын. Слушай и запоминай. Борис Петрович получит письмо на имя Уткина. Ни в коем случае не вскрывать, понял?

— Понял.

— Письмо опущено сегодня, значит — завтра придет. Или у вас почта не торопится?

— Если сдать письмо в почтовое отделение адресата, вечером уже придет.

— Я так и сделал. Пусть Борис Петрович сразу отнесет Уткину или его хозяйке.

— Есть.

— Все. Пока. Остальное — по плану.

— Понял. Привет.

Опасаясь, что Уткин может ехать в следующем троллейбусе, Павел дальше пошел проходными дворами — расположение он успел изучить раньше.

Он размышлял, для чего понадобился Уткину этот фокус с военным билетом. Кого таким образом Уткин проверяет — хозяйку или его? Похоже, что не хозяйку.

Позже Павел узнает, что напрасно он думал, будто Уткин пропустил мимо ушей и марки, и замечание Павла о точности адреса. Уткин только не показал вида, по у него уже в кафе зародилось недоверие к Бузулукову. А все дальнейшее только укрепило его в этом недоверии…

Минут через десять Павел стоял на площадке перед квартирой Домны Поликарповны и нажимал на кнопку звонка.

— Кто там? — спросил за дверью низкий голос. Павел даже растерялся, он подумал, что голос принадлежит мужчине, и решил, что не туда попал.

— Я от Владимира. Откройте, пожалуйста, — сказал он.

Дверь приоткрылась настолько, насколько позволяла цепочка…

— Вы Домна Поликарповна? — как можно любезнее осведомился Павел.

— Да. Я вас слушаю.

В квартиру она его пускать явно не собиралась.

Павел боялся этой очной ставки. К тому же они были в неравных условиях: он видел лишь одну половину лица Домны Поликарповны, она могла разглядеть Павла всего, с ног до головы. Чтобы уравнять условия, Павел приблизился вплотную, прижался к косяку грудью.

— Домна Поликарповна, я от Володи. Он забыл военный билет, в гардеробе лежит, под бельем. Прислал меня. Пожалуйста, принесите.

Она не верила ни одному его слову.

— Придумайте что-нибудь более правдоподобное, молодой человек.

— Честное слово! Его вызывают в военкомат, а там нужны документы.

— Почему же он сам не пришел?

— Работы у него — во! — Павел провел ребром ладони по горлу. — Так что, пожалуйста, Домна Поликарповна.

— У соседа внизу есть телефон, — сказала Домна. — Мог бы позвонить.

Она знала свое дело и была непреклонна.

— Да поймите, наконец, ему некогда. Что вы за человек!

— Не кричите. И убирайтесь отсюда, иначе я позову милицию — тут, между прочим, недалеко.

Дверь закрылась, щелкнул замок. Павлу ничего не оставалось делать, как поскорее убраться. Он готов был голову дать на отсечение, что такие хладнокровные люди, как Домна Поликарповна Валуева, вряд ли когда-нибудь теряют самообладание настолько, чтобы не запомнить внешности человека, к которому идут на важное деловое свидание. То, что она панически бежала с первой явки, кажется, еще ни о чем не говорило. И от этого Павлу было не по себе.

Когда он встретился с Уткиным в кафе «Снежинка» и подробно рассказал о своем неудачном походе, Уткин обронил сдержанно:

— Молодец баба. — И больше ни слова.

Павел налил себе из заказанной Уткиным бутылки стакан сухого, потягивал его, курил, молчал.

Теперь, если его расчеты верны, Уткин должен назначить ему встречу, например, на завтра. Придя домой, он спросит у хозяйки, узнала ли она в человеке, приходившем за военным билетом, того, от кого бежала с первой явки. И все станет на место. Или — или… Но Павел, как и полковник Марков и генерал Сергеев, не знал, что Уткин имеет в запасе абсолютно надежный способ проверки личности Бузулукова. Об этом предусмотрительно позаботился разведцентр…

Расчеты Павла не оправдались.

— Ты где остановился? — спросил Уткин.

— Пока нигде. Но думаю, по моему заграничному паспорту в гостинице место дадут. — Павел наивничал.

— А что по этому поводу сказал бы Себастьян? — подколол Уткин.

— Квиты, — согласился Павел. — Но мне по моему положению можно и в гостинице остановиться. И потом, ваш город значится в маршрутах для иностранцев…

— Ладно, сейчас идем ко мне, — объяснил Уткин.

Это было неожиданно. Павлу идти к Уткину никак не хотелось: будет устроена настоящая очная ставка.

— Но ты еще не проверил своего соседа, — попробовал он возразить.

— Ничего, Борис Петрович на работе, он тебя не увидит… Посидим, поговорим…

— Что так рано? — удивилась Домна, выйдя в коридор навстречу.

— В военкомате был. На работу не стал возвращаться. Вот, познакомьтесь, однополчанин мой, с Дальнего Востока.

— Да мы уже знакомы, — сказал Павел. — Меня зовут Кирилл.

Домна перевела взгляд с Уткина на Павла, с Павла на Уткина и спросила:

— Вы присылали за своим воинским билетом?

— Да. Но обошлось и без этого.

Домна опять пристально посмотрела на Павла. Надо было брать инициативу в свои руки, и Павел подмигнул Домне, чуть наклонившись к ней.

— Надеюсь, сейчас вы от меня не убежите?

У Домны округлились глаза, она невольно отступила на шаг.

— Позвольте… — Она ничего не понимала. — Это вы ведь только что приходили?

— Он, он, — сказал Уткин. — Сварите-ка нам кофе.

Уткин распахнул перед Павлом дверь своей комнаты.

— Прошу. Располагайся.

Домна пошла на кухню, куда вскоре заглянул и Уткин.

— Похож на того, у аптеки?

Домна в смущении пожала плечами. Она была слегка растеряна.

— Понимаете… мне кажется…

— Не кажется. Говорите точно. Вспомните все по порядку, восстановите детали.

— Я должна еще на него посмотреть.

— Хорошо. Принесите нам кофе в комнату. И себе тоже. Посидите у меня.

Домна, сварив кофе, принесла сначала две чашки. Уткин пригласил ее составить им компанию, она сходила на кухню, а потом села в старое продавленное кресло, так как третьего стула в комнате не было.

Уткин с Павлом плели какую-то вялую беседу, якобы вспоминая службу на Дальнем Востоке, и все это походило на пошлый фарс, хотя именно в эти минуты решался главный вопрос.

Домна разглядывала Павла исподтишка, но очень внимательно.

Наконец кофе был выпит, разговор о Дальнем Востоке исчерпан, и Домна собрала чашки, ушла на кухню, предварительно включив свет, потому что уже темнело.

Вслед за ней в кухню вошел Уткин.

— Ну как?

— Не знаю… Не могу разобраться…

— Да поймите же вы, — зашептал Уткин раздраженно. — Это очень важно.

— Но что я могу поделать? — взмолилась Домна. — Я плохо помню. Мне кажется, что тот был полнее и старше.

— Кажется, кажется, — передразнил Уткин. — Идите лучше погуляйте. — Он достал из кармана пятерку. — Купите бутылку водки.

Когда он вернулся в комнату, Павел сказал:

— Что это твоя хозяйка с меня глаз не сводит?

Уткин посмотрел на него в упор.

— Ей кажется, что на первую явку приходил не ты…

«Вот так, — сказал про себя Павел. — Пошло в открытую».

— Что я должен сделать? — спросил он. — Рассказать про то, как она была одета? Про зеленое платье и серую шаль?

— Не надо. — Уткин отвел глаза. — У нее просто склероз.

Зеленое платье и серая шаль не значили ровным счетом ничего: Домна носила их с мая до первых холодов, и если Уткин всерьез почуял неладное, знание таких примет не снимет с Павла подозрений.

— Посиди, я сейчас, — сказал Уткин и исчез.

Павел услышал, как хлопнула в коридоре наружная дверь.

Несколько минут он сидел, внимательно прислушиваясь. Хотел было подняться со стула, но вдруг до его обостренного слуха донесся тихий шорох за дверью комнаты. Или ему просто показалось? Затаив дыхание, Павел поднялся, на цыпочках быстро подошел к двери и дернул ручку на себя. Перед ним как ни в чем не бывало стоял Уткин с бутылкой водки в руке.

— Хозяйка принесла. Давай-ка раздавим.

— Не хочется что-то, — честно признался Павел.

— Давай, давай, идти тебе никуда не надо, переночуешь здесь.

— Как скажешь. Ты не решил еще с тайником?

— Погоди, все решим. Открывай, я чего-нибудь закусить принесу.

Когда Уткин вернулся со стаканами и закуской на глубокой тарелке, Павел сидел за столом, подперев голову рукой.

— Что загрустил? — спросил Уткин.

— Устал немного.

Уткин налил граммов по сто, положил перед Павлом вилку.

— Давай-ка за удачу.

— Не сглазь.

Они выпили, не чокнувшись.

Павел вслед за хозяином выудил из тарелки шпротину.

Он еще жевал, когда Уткин неожиданно попросил:

— Покажи-ка паспорт.

— Не доверяешь, значит?

— Скажешь тоже… Никогда не видел, какие паспорта выдают там для законной поездки сюда.

— Ради бога! — воскликнул Павел, доставая паспорт.

Уткин молча взял его, открыл обложку, скользнул беглым взглядом по фотокарточке, начал медленно перевертывать страницу за страницей. Потом пролистал в обратном порядке и долго смотрел на фотокарточку.

— Что, не узнаешь?

— Где фотографировался? — не поднимая головы, спросил Уткин.

— Наверное, там, где и ты, — у Пирсона. Не похож? — Павел продолжал жевать, но на всякий случай чуть отодвинулся от стола.

— Пирсон — отменный мастер.

— Всякому свое.

— С официальным документом можно спать спокойно. Бери свою паспортину. — Уткин, вздохнув, возвратил Павлу паспорт и предложил: — Давай еще по одной.

— По-моему, хватит.

— Хватит — так хватит.

Тут в квартире раздался звонок.

— Кто бы это? — сказал Уткин, вставая из-за стола. — Сосед разве…

Он медленно, словно нехотя, пошел открывать. Комнатную дверь притворил за собой плотно, поэтому Павлу пришлось встать и приложить ухо к замочной скважине.

— Кто там? — услышал он голос Уткина. И глухой ответ:

— Это я — Борис Петрович. Открой, Володя.

Щелканье замка, скрип двери, и тот же голос, но уже погромче:

— Понимаешь, по ошибке в моем почтовом ящике оказалось твое письмо. Возьми, пожалуйста!

— Благодарю.

Сосед ушел.

Павел отпрянул от двери.

Войдя в комнату, Уткин осторожно надорвал письмо, приговаривая:

— Посмотрим, посмотрим…

Над столом потряс конверт за уголок, вынул лист, исписанный Павлом.

— Скажите, пожалуйста, не вскрывал, не читал, семечко не подложил, — без особого удивления констатировал Уткин. — Напрасно я на него грешил…

— Тем лучше, — сказал Павел.

— Ну, конечно, конечно… — Уткин разорвал письмо, бросил клочки в тарелку. — Так, говоришь, контейнеры положил в тайник?

Он говорил, как в полусне. Павлу это не нравилось: Уткин что-то задумал.

— Да. На двадцать третьем километре.

— А что, если нам съездить за ними прямо сейчас, а? Кстати, подстрахуешь меня.

Павел пожал плечами.

— Поздно уже, десятый час. К чему такая спешка?

— Понимаешь, когда они будут у меня — спокойнее. Вдруг там кто-нибудь невзначай наткнется? А сейчас время самое подходящее. Видишь, и дождь пошел. Махнем, а?

За окном и правда был слышен шум дождя.

— Смотри, дело хозяйское, — сказал Павел без всякого энтузиазма. — Но я бы не порол горячку… Выпивши мы… Мало ли что может случиться в дороге. И машину не найдешь.

— Ерунда. Сколько мы выпили, подумаешь! А такси нам ни к чему, доедем на электричке до станции Цементный завод, а там до шоссе рукой подать. Поехали! — Это было уже не предложение, а приказ.

Отказываться Павел не мог.

— Что ж, поехали. — Он встал.

— Только вот оружие оставить надо, а то, упаси господь, еще нарвемся на милицию. — Это тоже был приказ.

— Оружия у меня нет, — вздохнул Павел. — Я ж турист, к сестренке приехал. Зачем оно мне?

— Ну и хорошо…

Они надели плащи, вышли на улицу и зашагали к троллейбусной остановке. Дождь шел мелкий, нудный.

Троллейбуса долго не было — в этот час они ходили редко.

Уткин с Павлом стояли под козырьком газетного киоска (рядом с остановкой, курили, молчали.

Наконец, шестой номер, ярко освещенный, подкатил, разбрызгивая лужи. Они вскочили. Уткин достал книжечку билетов, отделил два, пробил на компостере. Пассажиров было человек пять.

И всю дорогу до вокзала Уткин не вымолвил ни слова.

Входя в вокзал, он пропустил Павла вперед — похоже, боялся, что тот улизнет от него.

В пригородных кассах он купил два билета до шестой зоны, хотя им достаточно было взять до четвертой.

Электричка отошла в 22.37. В вагоне Уткин молчал, глядя в иссеченное косыми линиями дождя темное окно.

В 23.15 они сошли на станции Цементный завод.

Уткин спрыгнул с платформы на пути в сторону, противоположную станционному зданию и заводскому поселку, махнул Павлу рукой, тот последовал за ним.

— Шоссе там, — сказал Уткин, кивнув перед собой.

— Тут я плохо ориентируюсь, — ответил Павел. — Надо выбраться на асфальт.

Они шагали под дождем по глинистому полю, ноги вязли, казалось — вот-вот оторвутся подошвы. Вдали, куда они направлялись, возникали и пропадали сдвоенные огоньки — это пульсировало шоссе, пульс его был очень редким.

Уткин все время держался позади. Павел пытался прикинуть, чем все это может кончиться, но ничего придумать он не мог.

Отмерили по вязкой, размокшей глине километра полтора и ступили на твердый асфальт.

— Где? — нетерпеливо спросил Уткин.

— Подожди, дай осмотреться, — проворчал Павел, с силой притопывая то одной, то другой ногой, чтобы отряхнуть налипшую землю. — Тут недалеко должен быть дорожный знак — поворот указывает… По-моему, это ближе к городу.

Через пять минут они нашли знак.

— Вот, — сказал Павел. — Отсюда в сторону леса сто шагов. Там пень. Справа от пня пять шагов.

— Веди.

— Может, один сходишь? Я ноги промочил, — сказал Павел.

Уткин опешил:

— Ты что, псих?

— Мне свое здоровье дороже, — канючил Павел.

— А ну вперед! — приказал Уткин.

Павел сошел на обочину, перепрыгнул через кювет и зашагал к лесу. Тут идти было легче: хоть и мокрая, но трава. Он уверенно вышел к тайнику, нагнулся, снял кусок дерна и, взяв из ямки заклеенную в целлофановый мешок кожаную сумку с длинным наплечным ремнем, какие носят фоторепортеры, только чуть поменьше размерами, протянул ее Уткину.

— Вот они, бери.

В следующую секунду Уткин выхватил пистолет, направил его в грудь Павлу, просто, как будничное «Здравствуйте», произнес:

— А теперь, голубчик, прощайся с жизнью.

Он нажал на спусковой крючок, Павел рванулся вбок, влево, и одновременно раздался выстрел. Уткинский пистолет стрелял бесшумно, и потому выстрел так ошеломил его, что в первую секунду он даже не почувствовал боли в руке, которая сжимала оружие…

 

Глава одиннадцатая

Эхо 23-го километра

Звук, оглушивший Уткина настолько, что в первый момент он не почувствовал боли в правой руке, был пистолетным выстрелом. И звук этот прогремел не так уж сильно, и эхо после него не перекатывалось по окрестностям, потому что шел мелкий дождь, до того мелкий, что у земли он обращался в туман, а туман, как известно, душит звуки подобно вате. Эхо выстрела на 23-м километре было громким только в фигуральном смысле слова. А то, что Уткин не почувствовал боли в руке, — вполне естественно и не противоречит общему правилу. Кому доводилось получать пулю, те знают, что она может, скажем, ударить в ногу и сбить человека, как дубиной, а заболит нога лишь через минуту, через пять, а то и через полчаса. Вероятно, тут мы имеем дело с парадоксом: удар пули оказывает анестезирующее действие, продолжительность которого прямо пропорциональна силе удара. Но оставим это медикам…

Павел выстрелил одновременно с Уткиным. Его задача была сложнее, чем задача Уткина, ибо ему требовалось попасть в руку, а не в грудь. И он попал, и Уткин выронил свой бесшумный пистолет, а Павел, бросив кожаную сумку, мгновенно схватил с земли блеснувшую изящную штучку, которая была на удивление легка. Когда разгибался, понял, что ранен в левое плечо, но, кажется, не очень серьезно, так как сустав работал нормально. Он отпрянул на два шага, и лишь тогда в плече возникла саднящая, щиплющая боль, словно оцарапался о гвоздь.

— Тихо, голубчик! — Павел воспользовался словечком, с которым секундой раньше обратился к нему Уткин.

Тот стоял, чуть подавшись вперед, как перед броском. Но правая рука висела у него плетью.

— Возьми сумку, надень на плечо, руки на затылок, — приказал Павел деловитой скороговоркой.

Уткин повиновался. Похоже, он все еще был оглушен выстрелом и не соображал, что происходит.

— Теперь к дороге.

Они зашагали по мокрому травянистому полю к шоссе. Из-за поворота, со стороны города возникла пара белых размытых лун. По мере приближения луны сблизились, слились в одну, сплюснутую с боков, а потом растаяли: автомобиль промчался и исчез в туманной мгле.

Когда, перепрыгнув через кювет, встали на обочине, Павел спросил:

— Как рука?

— Ишь, заботливый! — неожиданно окрысился Уткин.

— Я за тебя головой отвечаю, — сказал Павел. — Так что не выпендривайся. Куда попало?

— Ниже локтя.

— Кость?

— Не знаю.

— Болит?

— А пошел ты!

— Ну-ну, полегче, шустряга, — оборвал его Павел. — Прошу прощения, я вас, кажется, задел… А вообще-то ты сам виноват.

Вдали замаячило белесое овальное пятно — машина в сторону города.

— Не остановится ведь, чертяка. Место темное, два мужика, — сказал Павел самому себе и повторил: — Нет, не остановится…

Пятно раздвоилось. По хрустящему шороху рубчатых шин можно было определить, что приближается грузовая.

— Ну-ка, давай на середину. — Павел встал на полустершуюся осевую. Уткин стоял чуть сбоку. Левую руку он держал на затылке.

Фары надвигались быстрее, чем можно было ждать. Казалось, машина не успеет затормозить, сомнет их. Сощурив глаза, чтобы не ослепнуть, Павел вытянул левую руку, показывая ею на Уткина, а правую вскинул вверх и нажал на спуск. Грохнул выстрел. Грузовик остановился.

— Вот, молодец, ничего не боится, — с удовольствием сказал Павел и, не выходя из полосы света, крикнул шоферу: — Слушай, милый, я из Комитета госбезопасности.

— А зачем палишь?

— Думал, не остановишь.

— А второй кто? — Лица водителя, высунувшегося из кабины, Павел различить не мог, но голос принадлежал молодому парню.

— Мой гость.

— Это который проглотил кость? — спросил шофер.

— Вот насчет костей пока не знаю.

— А что вы тут делаете? Гуляем.

— Ага… Тогда сигайте в кузов. В кабине места нет.

— Ему помочь надо, — сказал Павел. — Ты бы вышел…

Щелкнула дверца, в лучах фар появилась ладная невысокая фигура. Шофер шел вразвалочку. Подошел, поглядел на Уткина и хмыкнул:

— Что это он так чудно стоит?

— А ему так удобней, — ласково объяснил Павел. — И мне тоже. — Павел сунул пистолет в карман брюк. — Сейчас мы его, извините, обыщем. Некультурно, конечно…

— Во дела! — восхитился шофер. — Завтра ребятам скажу — не поверят.

Павел проверил воротники, рубашки и плаща, быстро ощупал ноги и тело Уткина, похлопал по карманам. Ничего не обнаружив, сказал шоферу:

— Сажай его.

Проходя мимо кабины, Павел увидел за стеклом белое девичье лицо.

— Небось жена? — подначил он шофера. Ему все-таки надо было как-то разрядиться после долгого напряжения.

— Это еще разобраться надо, — сказал шофер. — А вообще ее благодарите, она остановиться приказала.

— Ты давай в кузов, — уже серьезно сказал Павел. — Втяни его, только потише, у него рука ранена. И подержи, пока я не влезу.

— Разобрались!

Через несколько секунд Уткин сидел в кузове, привалившись спиной к кабине, а Павел — в углу у заднего борта.

Шофер перемахнул через боковой борт на дорогу, и Павел громко спросил:

— Ты из города?

— Эге.

— Управление Комитета госбезопасности знаешь?

— Найдем.

— Тогда газуй, да не очень тряси.

— Это не мы трясем, это дорожное управление! — отозвался шофер уже из кабины.

На половине пути Уткин начал постанывать.

— Ничего, потерпеть надо, — сказал Павел. Голос у него дрожал, потому что машина подскакивала на выбоинах.

Уткин промолчал. Привыкнув к темноте, Павел видел, какое у него серое, перекошенное от боли лицо.

Минут через тридцать грузовик затормозил перед зданием областного управления КГБ.

Шофер помог Уткину спуститься на тротуар. Павел, поставив пистолет на предохранитель, спрыгнул, сказал шоферу:

— Спасибо, старина. От лица службы.

— Всегда пожалуйста! В следующий раз можно в кабине. — Шофер был веселый парень.

— А что ты там про кость говорил? — спросил Павел, как будто придавал этому вопросу важное значение.

— Да стихи есть такие. В журнале где-то читал. Не помню автора.

— А что за стихи?

— Ну, значит, так: приходил гость, проглотил кость — больше не ходит в гости, переваривает кость на погосте.

— Тоже красиво, — одобрил Павел, кивавший в такт стихам головою. И шепнул шоферу на ухо: — Только про гостя ты уж ребятам не рассказывай, ладно?

Шофер подмигнул ему.

— Разобрались. Съел язык! — Видно, глагол «разбираться» был опорным в лексиконе водителя.

— И ей скажи.

— Об-бязательно.

— Ну, тогда еще раз спасибо. Тебя как зовут?

— Саша. Александр Потапов.

— Будь здоров, Александр Потапов.

Еще через десять минут в управление явился старший лейтенант Антонов, вызвал машину, и они вдвоем повезли Уткина в городскую больницу.

Сделали и проявили снимки. Посмотрев их, хирурги посовещались, положили полусонного пациента на стол, упаковали его руку в нечто, состоящее из деревянных планок, проволочных сеток и бинтов и объявили, что раненый теперь вполне транспортабелен.

И лишь когда Уткин был приведен в порядок, Павел попросил хирургов посмотреть его плечо.

Хирург возмутился:

— Что же вы до сих пор молчали?!

— Да у меня пустяк.

Ему предложили раздеться до пояса и на левом плече увидели длинную узкую ссадину, которая совсем не кровоточила. Было такое впечатление, что Павел прислонился голой кожей к раскаленной струне.

— Чем это вас? — спросил хирург.

Павел достал из кармана пиджака пистолет-зажигалку с дульным отверстием, в которое могла войти только игла.

— Вот из этой штучки.

Хирург вздохнул, промыл царапину, смазал марлевую салфетку белой мазью, наложил ее на рану и заклеил пластырем. Затем, как ни отнекивался Павел, ему сделали антигангренозную и антистолбнячную инъекции и велели повторить антистолбнячную еще трижды в течение суток, как и Уткину. С тем и покинули больницу Павел, Уткин и Антонов.

Из кабинета Антонова Павел позвонил в Москву, Маркову, доложил о происшедшем. Выслушав, полковник помолчал немного и не очень-то одобрительно сказал:

— Молодец. — Еще помолчал и добавил: — Дуэлянт. Зачем до стрельбы доводил?

— Так ведь, Владимир Гаврилович, думал как лучше… — Но Марков перебил его:

— Ладно, обсудим на месте, когда доставишь сюда. Валуеву возьмите. Насчет остального — соображай сам.

— Слушаюсь, Владимир Гаврилович.

— Самолет будет у вас в восемь утра.

— Есть.

…Домну Поликарповну арестовал старший лейтенант Антонов, предварительно получив ордер на арест и обыск квартиры, для чего пришлось будить прокурора и везти его в прокуратуру, показывать ему заведенное на Валуеву дело. Арест она приняла спокойно, словно давно ждала этого.

Пока Антонов занимался своими делами, Павел попытался допросить Уткина, но безуспешно.

— Отстань, ничего я тебе не скажу, — заявил Уткин вялым голосом. Он все еще был как оглушенный.

Павел не испытывал удовлетворения от того, что свершилось. Наоборот, его донимала досада.

Конечно, он мог и не доводить до обмена выстрелами, если бы раньше, до поездки на 23-й километр, сумел понять, что Уткин его раскрыл. Но он этого не понял, не уловил момента. И в этом состояла его единственная, но очень большая ошибка, которую он себе никогда не простит, если даже простят старшие товарищи по работе.

Глядя на полусонного Уткина, сидевшего в старом, продавленном кожаном кресле, Павел так и эдак перебирал часы и минуты своего короткого пребывания в роли Бузулукова и, восстанавливая в памяти детали разговоров и поведения, старался угадать, где именно он промазал. Но как ни вертел, ничего такого, что могло бы послужить для Уткина безусловным, бесспорным свидетельством подмены, Павел ни в своих словах, ни в поступках не обнаружил.

Решив не ломать понапрасну голову, так как об этом лучше будет поразмыслить вместе с полковником и генералом, Павел предался вообще-то несвойственным ему рассуждениям в сослагательном наклонении — рассуждениям, которые начинались с «если бы». Если бы да кабы…

Планируя комбинацию «под Бузулукова», они исходили из того, что цепь не прерывается на Уткине, и рассчитывали размотать ее до конечного звена. И если бы Уткин не обнаружил подмены, как знать, куда бы привел след…

Да, но если Уткин — конечное звено? Тогда беда не так уж велика — при том условии, что он даст правдивые показания и раскроет цель своего пребывания в Советском Союзе…

Это могло бы продолжаться без конца, но тут в кабинет вошел старший лейтенант Антонов. Павел увидел у него в одной руке пластиковый пакет и черный портфель, а в другой — «Спидолу». Антонов аккуратно положил все это на стол. Уткин, казалось, не проявил к собственным вещам никакого интереса.

Павел посмотрел на часы — было начало третьего. В четыре надо сделать антистолбнячный укол Уткину — таково предписание хирургов. Да и самому Павлу не отвертеться, хотя он терпеть не мог шприца…

— Валуеву привез? — спросил Павел.

— В камере.

— Вещички смотрел? — Павел кивнул на принесенное Антоновым.

В портфеле двадцать тысяч. Я нашел их в диванном матраце. Транзистор подозрительный. Обычная «Спидола» не такая тяжелая, — аккуратно, по порядку выкладывал Антонов. — В пакете батарейки.

Павел взглянул на безучастного Уткина и сказал, раскрывая пакет:

— И зачем столько батареек? Они же садятся, стареют. — В пакете лежало полтора десятка сухих батареек «элемента 373», в точности такие же, как изъятые у Бузулукова. Только на тех бумажная обертка сине-желтая, а на этих — зелено-малиновая. Павлу было известно, что и в магазинах продают эти элементы в обертках различных цветосочетаний.

Уткин на это замечание не прореагировал. Павел подавил зевок, сказал Антонову:

— Слушай, не мешало бы поспать часок-другой.

— Ты располагайся, вон диван. А его я в камере устрою, там удобно.

Павел шепнул, скосясь на дремавшего Уткина:

— Его одного оставлять нельзя.

— Само собой. Я при нем буду.

— В четыре надо второй укол сделать. — Это Павел сказал уже громко. — Ты позвони в больницу, извинись, попроси приехать, а?

— Все в порядке будет. Отдыхай. — И к Уткину: — Гражданин, прошу со мной.

Уткин встрепенулся, поглядел на свою упакованную в шину руку и поднялся.

Когда они были в дверях, Павел сказал Антонову:

— Разбуди меня в шесть и приготовь машины. В восемь будет самолет.

— Все сделаю.

— В квартире кто?

— Там мой помощник, лейтенант Земцов.

— Ну и ладно.

Павел погасил верхний свет, зажег настольную лампу, загородил ее портфелем, чтобы свет не падал на диван, и лег, накрывшись плащом. Боялся — не уснет, но незаметно задремал и как провалился в темную яму…

В одиннадцать утра Павел раскрыл дверь кабинета полковника Маркова.

Пока Домна Поликарповна обживала новую, уже московскую камеру, а Уткина в военном госпитале осматривал профессор, Марков и Павел вели деловой разговор.

— Так в чем же наша ошибка? — уже в третий раз спрашивал Марков.

Марков взял лежавший на столе паспорт, с которым Бузулуков приехал, и точную копию паспорта Бузулукова, которую Павел показывал Уткину.

— Может быть, в этом? — спросил Марков. — Ты говоришь, он долго рассматривал…

— Да, Владимир Гаврилович, сейчас мне кажется, что на фотокарточку Уткин смотрел особенно внимательно. Но там, когда я сидел у него, мне ничего такого не казалось.

— Давай как следует разглядим, — предложил Марков. — У тебя глаза лучше, иди-ка сюда.

Павел, облокотясь на стол, склонился над паспортами.

— Наши специалисты сразу обратили внимание на две еле заметные точки, — сказал Марков, разглядывая через лупу фотографию на подлинном паспорте.

— Вот они, — подтвердил Павел, — одна на мочке уха, другая около носа.

— Специалисты сочли это дефектом бумаги, — продолжал Марков, — но все-таки воспроизвели точки на твоем фото.

— Да, вот они, — снова подтвердил Павел.

— Тогда в чем же дело? Костюм тут черный, и у тебя черный. Рубаха белая, и тут белая. Галстук одинаковый, и вывязан так же.

— А может, не в фотографии ошибка?

Марков отложил лупу.

— Все остальное исполнено в точности. Но, вероятно, что-то мы проглядели. Надо послушать Уткина.

— Не очень-то он разговорчивый, — мрачно заметил Павел.

— Ничего, одумается. Дадим ему отдохнуть, прийти в себя, осмыслить все. Потом объяснишь ему, что чистосердечное раскаяние облегчит ему не только душу, но и дальнейшую судьбу…

— Понимаю.

— Ну, а сейчас давай-ка и сам отдохни.

На следующий день из лаборатории сообщили, что в пятнадцати батарейках Уткина, также представлявших собою замаскированные контейнеры, содержится три разных вещества, химически инертных каждое в отдельности. Были проведены опыты, и в реакции с порошком из контейнеров Бузулукова эти вещества образовали три вида сильнодействующих ядовитых соединений. Проще говоря, налицо было химическое оружие.

Чтобы подвести черту, оставалось лишь получить правдивые показания у Уткина Второго (Уткина Первого, обитавшего в Челябинске, решили не трогать, ибо он мог еще пригодиться; Павел сравнивал его с поплавком, по которому рыбак сразу видит поклевку).

Между тем с Уткиным творилось нечто непонятное. Из больницы, где ему окончательно наладили руку, заключив ее в лубок, Уткина врачи не выпустили. Только перевели в другое отделение. Он впал в состояние полной прострации — не ел, не пил, не реагировал ни на свет, ни на звук, ни на другие внешние раздражители. Психиатры определили ступор, явившийся результатом глубокого потрясения и депрессии. Были основания опасаться самого худшего, но на третий день Уткин пришел в себя и сделал попытку выброситься из окна. Находившаяся при нем нянечка помешала ему, подняла крик. Уткина утихомирили с помощью пациентов из соседних палат. После этого в палате Уткина Второго Марков установил постоянное дежурство. Одну из вахт, чаще вечернюю, нес Павел Синицын.

От разговоров Уткин упорно отказывался. Он никак не мог примириться с тем, что все кончено, что не будет карьеры, не будет денег, на которые он рассчитывал открыть собственное дело. И самое горькое — такой конец…

Он лежал на спине, глядя в потолок, и вновь и вновь перебирал в памяти последние дни своей подготовки перед заброской. Чаще других вспоминались два эпизода.

Год назад он сделал контрольную поездку в Советский Союз и в качестве матроса посетил батумский порт. «Надо, чтобы ты ощутил местный климат собственной кожей. О своих впечатлениях подробно доложишь рапортом», — сказал ему Себастьян.

Он долго бродил тогда по городу. Заходил в магазины, посидел в кино, заглянул в кафе, в городской парк, потолкался на вокзале и даже успел посетить музей. Ходил и слушал русскую речь, присматривался к советским людям, к их манере поведения, одежде и даже походке, а потом в порту долго разговаривал с грузчиком, который в конце разговора похвалил его за отличное знание русского языка. «Никогда бы не подумал, что вы иностранец», — заметил его случайный собеседник. И это было для него наивысшей похвалой. По возвращении он написал пространную докладную записку, в конце которой сделал вывод о своей полной готовности выполнить любое задание центра. Ему не терпелось скорее пойти в дело, скорее получить уже обещанное за выполнение задания крупное вознаграждение…

И вот на полпути к цели он схвачен.

Где же он просчитался? Когда именно попал в поле зрения советской контрразведки? Уткин, стараясь быть объективным, прослеживал свое поведение с момента вступления на советскую территорию, мысленно реконструировал обстановку и свои действия. Моментов, за которые он давно упрекал себя, было два: в ресторане, когда ввязался в скандал, и случай с соседом, когда у него вырвались «марки» вместо «рублей». И все. Больше он до последнего времени решительно ничего не находил. Но, во-первых, Бузулуков мог привести «хвост», а во-вторых, не исключено, что хозяйка квартиры была у контрразведки на крючке.

А может, все началось с момента переброски? Он вспомнил, с каким недоумением посмотрел на него капитан «Одиссея» Ксиадис, когда они совершенно случайно встретились у автобусной остановки. Но руководивший заброской Имант говорил, что на капитана можно положиться.

Вот и разберись и пойми, какой из возможных вариантов сработал на его погибель…

Уткин лежал на койке и думал, думал. Он совсем перестал спать. Ел ничтожно мало, и если бы ему не делали вливаний крови и глюкозы, он умер бы от истощения. Тех, кто дежурил в палате, в том числе и Павла, он просто не замечал.

Однако врачи предсказывали, что могучий инстинкт жизни в конце концов возьмет свое, и не ошиблись. На исходе второй недели, вечером, когда дежурство нес Павел, произошел перелом. Уткин глубоко вздохнул и вдруг спросил отчетливо:

— Какое число?

— Двадцать первое октября, — ответил Павел.

Кажется, Уткин узнал его голос — он повернул голову.

— Значит, с возвращением? — сказал Павел. — Издалека вернулись, издалека.

Павел больше, чем кто бы то ни было, желал этого возвращения. И был искренне рад. Кроме всего прочего, его ведь тоже неотступно преследовал вопрос: где он оступился? Как Уткин сумел раскрыть его?

Скорее по какому-то наитию, чем с расчетом, Павел сказал то, что думал:

— А ведь нас с тобой одно и то же мучает — на чем попался?

— Ну-у? — едва шевельнув повернутыми белым налетом губами, произнес в ответ Уткин.

— Я скажу, но в обмен ты тоже должен мне кое-что объяснить. Как говорится, баш на баш. Идет?

— Посмотрим.

Павел решил, что полезнее будет немного потянуть, поиграть, чтобы заинтриговать и расшевелить собеседника.

— Твои хозяева выдали паспорт на несуществующую серию. Так что благодари их.

Уткин повернул голову, посмотрел на Павла, как тому показалось, с состраданием. И голос звучал растерянно:

— Нн-е-е может быть… Меня заверили… Имант, Себастьян… Нет, нет, не может быть… — Уткин закрыл глаза.

Он мог предположить все, что угодно, только не это. Выходит, из-за чьей-то небрежности его послали сюда с грубой липой и тем самым заранее обрекли на провал! А теперь он должен расплачиваться жизнью?

Впервые за две недели Павел видел на лице Уткина осмысленное выражение. Не требовалось особой проницательности, чтобы прочесть на нем озлобление и досаду. Павел не мог определить лишь одного: к кому они относятся?

— Значит, не та серия… — наконец сказал Уткин. Хрипотца пропала, голос его окреп. Он открыл глаза.

— Не только это, — словно спеша оправдать свою ложь (которая во благо), сказал Павел. — Есть и другой, более важный фактор, который действует постоянно.

— Именно?

— Люди, советские люди.

— Дай пить, — попросил Уткин.

Павел налил воды из графина, поднес стакан к пересохшим губам Уткина.

Утолив жажду, тот долго лежал молча, наконец медленно произнес:

— Значит, сосед… Так я и думал… Значит, правильно…

— Конечно, ты прав, что ищешь причину провала. Я тоже вот мучаюсь, на чем попался.

— Сравнил!

— Но, может, ты скажешь? Уговор дороже денег.

— Подумай сам.

— Да уж думал. Ничего не придумал. Может, две точки на фотокарточке?

— Нет.

— Так что же?

Уткин ответил не сразу, словно набирался сил. И действительно, он за две недели так ослаб, что каждое слово давалось ему с трудом. Помолчав, он произнес целую речь:

— Мы говорили: Пирсон — большой мастер фотографии. Бузулукова он должен был снять так, чтобы зрачок левого глаза, угол рта и уголок воротничка у рубашки находились строго на одной вертикальной линии. Об этом меня предупредили. Я тогда хотел выйти на кухню с твоим паспортом, приложить к карточке что-нибудь вместо линейки. Газету, спичку… Но и так было видно, что условие не соблюдено… Проверь сам — убедишься…

— Неплохо придумано. Но сейчас не это главное. Теперь надо думать не о прошлом, а о настоящем, о своей судьбе.

— А это значит — рассказать все чистосердечно. Не так ли? — перебил его Уткин с едва заметной усмешкой.

— Допустим.

— Многого захотели.

— Ты прав. Но на тебе и висит много. И ты же русский. Или это уже ничего для тебя не значит?

— Не трать порох. Я знаю наперед все, что ты можешь мне сказать.

— Допустим. Но тогда ты должен понимать и то, что твоя судьба зависит от тебя самого.

— Очистить свою совесть и тем облегчить свою участь?

— Совершенно верно.

Уткин отвернулся к стене.

— Сейчас уже, пожалуй, не облегчишь.

Он вновь закрыл глаза и облизал пересохшие губы.

— Ты, наверное, знаешь законы. И тем не менее все зависит от тебя. Только от тебя, — повторил Павел.

— Дай воды, — снова попросил Уткин.

Павел напоил его. Уткин сказал:

— Устал я… Приходи завтра…

После этого разговора в состоянии и поведении больного произошла существенная перемена. Он заметно оживился, стал общительным и больше не отмалчивался при врачебных обходах. Вскоре Павлу удалось установить с ним прочный контакт. Беседы между ними были хотя и короткими, но довольно частыми, и беседы эти оставляли в душе Уткина след.

Вскоре он быстро пошел на поправку, а когда стал чувствовать себя хорошо, его перевели в тюремный лазарет. Терпение Павла было, как говорят в таких случаях, вознаграждено. На следствии Уткин сказал все…