Слово и дело
Необычный поклон
27 июня 1721 года Петр праздновал годовщину Полтавского боя. Троицкая площадь на Петербургской стороне служила местом празднества. В обширной палатке с алтарем внутри собралось знатнейшее духовенство, литургия шла торжественно, вся площадь внимала ей в гробовом молчании, и стройное пение хора далеко разносилось по улицам и пустырям Петербургской стороны.
Петр Великий объявляет народу о заключении Ништадского мира
Шагах в пятидесяти стоял мужчина громадного роста – в старом зеленом кафтане, с небольшими красными отворотами, поверх которых была надета кожаная портупея. На ногах у него были зеленые чулки и старые изношенные башмаки, в одной руке палка, в другой старая поношенная шляпа. Гигант этот был полковник гвардии царь Петр Алексеевич, в том самом костюме, в котором разгромил Карла XII на полях Полтавы. Его окружали главные военачальники и офицеры гвардии. Далее в строю парадом вытянуты были гвардейские полки. Государыня Екатерина Алексеевна, а также вдовствующая царица Прасковья Федоровна, царевны и весь двор присутствовали на площади, а там, за рядами гвардейцев, толпился народ…
Этот день для Петра был вдвойне радостен, к приятным воспоминаниям о славной победе присоединялось удовольствие встречи с герцогом Голштинским, будущим мужем старшей его дочери. Государь давно ждал герцога, а тот, чтобы доставить ему удовольствие, приехал как раз в годовщину Полтавского боя.
После молебна, отпетого с коленопреклоненной площадью, при громе пушечной и оружейной пальбы государь пожелал похвалиться гвардией перед дорогим гостем, стал в ее главе и с музыкой, блестящим строем повел ее по площади…
Заезжий гость был в восторге, народ теснился со всех сторон полюбоваться на бравую гвардию великого преобразователя.
Особенно приятное впечатление парад произвел на мужичка-работника Максима Антонова. Еще перед литургией ради Полтавской победы завернул он с братом в «австерию», выпил винца денег на шесть, а по крепости и дешевизне пенника выпитого было достаточно, чтоб «учиниться шумным».
«Шумным» явился мужичок и на площадь. Солнышко припекло его обнаженную голову, пальба ошеломила, хмель стал бродить да туманить голову, и Максим пришел в восторженное состояние. Заиграла музыка, двинулись полки. Мужик глядел на Петра, глядел на телохранителей и до того умилился, что возжелал лично засвидетельствовать монарху свое искреннее к нему расположение. С этой целью, не слушая никого, ни на что не обращая внимания, Максим приблизился к Петру, отвесил поклон «самый необычны», тем не менее, от полноты души, затем другой и третий…
Телохранители скоро заметили человека, так странно выделявшегося из толпы, а еще скорее обратили внимание на небольшой ножик с костяной ручкой, висевший у него на пояске. Человек с ножиком подходит к государю, кланяется необычно… Что это? Не умысел ли какой?.. Слово и дело!
– Схвати, возьми мужика под караул! – закричал один из адъютантов Преображенскому солдату Аракчееву.
Детина здоровый, Аракчеев отволок Максима. Но мужичок заспорил, закричал и от «шумства» ударил преображенца по уху до крови. Тот стал отнимать нож, Максим и его отстаивал со всем пылом красноречия кулаков. Их осилили гвардейцы, Максима связали и отдали под караул. Два дня мы его видим перед грозным судилищем Тайной канцелярии.
Судилище поспешило ознакомиться с прошлым и настоящим преступника. Максим Антонов оказался крепостным гвардии прапорщика князя Черкасского, приехал в Петербург на барках работником, ходил по заработкам у купецких людей и, наконец, нанялся в адмиралтейство чистить пеньку. Он рассказал, с кем и когда приехал, где и у кого работал, назвал хозяина той избы, где в настоящее время с другими работниками нанимает угол, и затем с такой же определенностью отдал отчет о пропитых деньгах ради Полтавского праздника.
– Необычным же образом подходил я к царскому величеству без всякого умысла, – говорил Максим, – токмо от единого моего шумства. И дурно учинить персоне его царского величества меня никто не научал. Нож у меня давно висит на поясе для употребления к пище во время работной поры, а дрался ли с кем, как брали меня под караул, того за пьянством не помню.
Дело, кажется, было просто, но не для суровых членов тайного трибунала. Необычный поклон на площади; ножик на поясе, хоть бы и такой невинный, как был у Максима, все-таки в некотором роде оружие опасное… Все это были обстоятельства противные. Не было ли тут умысла на персону? Не раскольник ли, не фанатик ли, не государственный ли злодей? Для разрешения вопроса, действительно ли он был пьян, потребовали показания Аракчеева. Преображенец письменно засвидетельствовал, что пощечина Максима сокрушила его ухо до крови, а бил ли тот его спьяна или трезвый, того он не признал.
Привели к допросу трех поденщиков, живших вместе с арестованным. Козьмин, Сергеев и Иванов, один за другим, поведали о местах своей родины, роде занятий, времени переездов из города в город и прочих обстоятельствах, только по пустой формальности внесенными судьями в допросные листы. Что касается до Максима, то сожители его отозвались, что живут с ним около шести недель и в это время видели его «весьма пьяным» три раза. А во хмелю, свидетельствовали мужички, он «здорлив, бранит, кого получится, и нас бранивал; ножик при нем был постоянно и служил ему при употреблении пищи, но ни в каких других случаях тот ножик не бывал».
Показания работников, расспрашиваемых со всею осторожностью, порознь, не обличили, однако, ничего, чтобы могло обвинить Максима в том, в чем подозревали его судьи. Делать нечего, Козьмина, Сергеева и Иванова на другой же день освободили.
– А ты, Максим, – вновь допрашивали судьи, – под опасением истязания и потери живота, покажи все, что знаешь за собой, без утайки: ходишь ли в церковь, православия крепок ли, как крестишься, кто был у тебя отец духовный, знаешь ли ты грамоту?
Эти вопросы были не пустая формальность, затрагивалась религиозность Максима с целью изведать: не раскольник ли он?
Ожидания судей не оправдались.
– Я ушел от своего барина из Козельского уезда тому лет восемь вместе с отцом в Москву, – отвечал Максим. – Ходил с ним в бегах по заработкам. Крещусь я трехперстным сложением, в церковь хожу, расколу не имею, исповедовался и причащался в молодых летах, а после того лет с десять отца духовного не имел и грамоте не знаю…
Нет, все не то, не то нужно Петру Андреевичу Толстому со товарищи. Им непременно нужно открыть замысел, заговор. Иначе для чего ж учреждена Тайная розыскных дел канцелярия?
Привели помещика. Князь Егупов-Черкасский признал своего беглого крестьянина, но объявил, что расколу за ним не ведает.
Нечего делать, коли никто не ведает, то разыщем.
Максим в застенке, его раздели перед орудиями пытки.
– А за что у тебя спина бита кнутом и жжена огнем? – спрашивал судья, рассматривая сине-багровые рубцы и почернелые язвы на спине Максима.
В ожидании ответа мужика поднимают на дыбу. Руки хрустят, вывертываются из суставов. Кнут – по пословице «кнут не архангел – души не вынет» – подновляет зажившие раны.
– Бит я в городе Почене, – показывает между криками и стонами Максим, – в бытность в Украине в бегах, бит кнутом и жжен с шестью бурлаками… Разбил с ними попа Юскова… Пытал нас комендант Павлов… А к царскому величеству подходил, конечно, спьяна, сам собою, без умыслу…
Дано семнадцать ударов.
Новые поиски и справки. Нужно спросить почепского коменданта: правду ли показал о первой пытке Максим? Кстати комендант оказался в Петербурге – управляющим акцизной каморы.
Он объявил, что в бытность свою в Почепе перепытал такое множество всякого рода людей, преступных и оговоренных по разным делам, что о Максиме Антонове положительно ничего не помнит.
Желание судей добраться до нити небывалого заговора было так сильно, что необычно поклонившегося поденщика выдержали в крепостном каземате пять месяцев. В течение этого времени государь по случаю Ништадтского мира именным указом из Сената в Тайную канцелярию 17 сентября 1721 года повелел составить ведомость всем государственным преступникам для того, чтоб положить более снисходительные решения. Не ранее, как через месяц, Тайной канцелярии удалось составить требуемую ведомость. За множеством номеров труд был не легкий. Между прочим, был вписан сюда и Максим Антонов с экстрактом из его «важного и противного дела».
Государь, будучи 19 октября 1721 года в Сенате, толковал о необходимости составить милостивый манифест.
– Понеже Всевышний, – говорил Петр, – во время прошедшей долгой и тяжкой войне так многократно победами благословлять изволил и напослед такой славный и всему государству полезный мир даровал, чего ради я по достоинству мыслил: как бы Ему в показание своей благодарности за толикою Божию милость какое милосердие к народу своему показать? Того ради, всемилостивейше рассудя, указал таким образом учинить: генеральное прощение и отпущение вин во всем государстве явить всем тем, которые в тяжких и других преступлениях в наказание впали или к оным осуждены суть…
Генеральное прощение распространялось и на работника Максима. Правительствующий Сенат, обще с государем, рассматривая ведомость, отметил в ней: Максима Антонова в Сибирь.
На основании этой отметки Тайная канцелярия составила приговор: крестьянина Максима Антонова за то, что «27 июня 1721 г. к высокой особе его царского величества подходил необычно, и он же в Малой России, в городе Печепе, был на разбое и пытан, в чем с розыску винился, послать в Сибирь и быть ему там при работах государевых до его смерти неотлучно».
Новый титул
При торжественном праздновании Ништадтского мира 22 октября 1721 года Феофан Прокопович сказал хвалебную речь. Вычисляя необыкновенные мудрые распоряжения и благодеяния его величества в пользу его подданных, архиепископ объявил, что государь заслужил название отца Отечества и великого императора. За речью духовного витии следовало длинное слово великого канцлера Гаврилы Ивановича Головкина. Он говорил во главе всего Сената и от лица всех государственных сословий просил принять, в знак всеподданнической благодарности, титул: Петра Великого, отца Отечества и императора Всероссийского.
Сначала государь из скромности отказывался от «подноса», но на другой день светские и духовные сановники повторили свою просьбу с таким жаром, с такими горячими слезами умиления и благодарности, представляли такие доводы, что монарх решился наконец оказать им новую неизреченную милость – и принял титул «Великий, отец Отечества и император Всероссийский».
Иноземное слово «император», сменившее привычное слово «царь», возбудило много толков в простом народе. Много укоров, много обвинений, много текстов из разных писаний подведено было против этого иноземного титула в раскольничьих скитах, в лесах, в глухих деревушках. Эти укоры и обвинения произносились, разумеется, шепотом, в ежеминутной опасности жестоко поплатиться за страшное преступление. Но были и такие простаки, которые выговаривали против нового титула слово противное только потому, что вовсе его не понимали и не соединяли с ним понятия о русском государе – царе батюшке.
В местечко Конотоп в Малороссии 16 ноября 1722 года приехал с дровами гетманский мужик хохол Данило Белоконник. Продал он небольшой свой возик дровец, да на вырученные гроши пошел купить для семейки соли.
Повстречался с ним гренадер Спицын.
– Дядя, дядя, – молвил гренадер, – пойдем-ка в шинок да выпьем винца.
Простодушный хохол не устоял против соблазна, забыл, что бедная семья ждет вырученных грошей, что в хате нет ни крупинки соли.
Начал, впрочем, угощение солдат. Купил он винца на копеечку (вино было дешево) и налил Даниле. Между тем, подошли хохлы Игнат Михайлов да Тихон Антонов, и наш мужичок раскошелился для приятелей да для царского солдатика. Купил он вина на два алтына. Пирушка закипела. Болоконник крепко угостился.
– Вот тебе еще стаканчик, – говорил гренадер, подливая. – Выпьем! Я вот пью за здоровье императора!
– На <…> де твоей… с императором, – болтнул в ответ пьяный. – Таких императоров много! Черт вас знает, кто такой ваш император! Я знаю праведного государя, за кем я хлеб и соль ем!
– Слово и дело! – крикнул Спицын и поспешил с доносом к своему подпоручику.
Тот препроводил его, Данилу Белоконника и свидетелей происшествия при рапорте к командиру полка «высокородному господину и высокопочтенному полковнику».
Высокородный господин отослал их в Малороссийскую коллегию. Малороссийская коллегия сняла допросы и отправила Белоконника скованным, под конвоем в Сенат. Правительствующий Сенат при указе отослал его для исследования в Тайную канцелярию.
Гробница шведских воинов, павших в Полтавском бою. В пяти верстах от Полтавы
Царь Петр I принимает титул отца Отечества, Всероссийского императора и Великого
В этих пересылках из тюрьмы в тюрьму прошло два месяца. Канцелярия положила допросить колодника «с пристрастием».
Но допрашивать нечего, ответ Белоконника был совершенно согласен с показаниями солдат и свидетелей. Между прочим, простодушный хохол, каясь в непристойных словах, объявил:
– Молвил я, Данило, такие слова, не ведаючи того, что гренадер про государево здоровье пьет. А мыслил я, что он пьет за какого боярина и называет его императором, а не про государя. Не знал я, Данило, по простоте своей, что его царское величество соизволил зваться императором.
Неумолимые судьи заглянули в воинский артикул и прочитали в главе IV, пункт 43: «Когда кто пьян напьется и во пьянстве своем что злого учинит, тогда тот, не токмо что в том извинением прощение получил, но по вине вящею жестокостью наказан быть имеет. И особливо, ежели такое дело приключится, которое покаянием одним отпущено быть не может, яко смертное убивство и сему подобное. Ибо в таком случае пьянство никого не извиняет, понеже он во пьянстве уже непристойное дело учинил».
Приговор состоялся четыре месяца спустя после преступления.
«Данило Белоконник, – писал Петр Андреевич Толстой, – расспросом показал, что непристойные слова говорил он от простоты своей, не зная, что его величество – император; знает-де он государя, а мыслил, что солдат пьет за какого-нибудь боярина и называет его императором, а что у нас есть император, того он, Данило, не знает. И хотя два свидетеля показали сходно простоте Данилы, однако ж без наказания вину Белоконника отпустить невозможно для того, что никакой персоны такими непотребными словами бранить не надлежит. Того ради бить его, Белоконника, батоги нещадно, а по битье освободить, и дать ему на проезд пашпорт».
Расквитался Данило за незнание да непонимание нового титула государева, и спешит хохол на родину, в милую Украину. Там в Нежинском полку, в Конотопской сотне, в деревушке Гут четвертый месяц ждет да поджидает Данилу горемычная семейка. В толк не возьмут ни парни, ни дивчины, ни батько, ни матка, куда он запропастился. Его взяли по государеву делу! И эта весть как громом поражает семью: не вернуться уж Даниле на родное село в привольной Украине, а Сибирь да каторга ждут его. Ведь ни первый, ни последний он, ведь сотни да тысячи чубатых казаков должны были сменить Малороссию на дальнюю и студеную страну Сибирскую.
Но вот является Данило – жив, здоров и невредим. Постегали его маленько, дали острастку, и вся родня благодарит Бога, что так дешево поплатился он за государево дело.
Волокитство полицейского
В канцелярию санкт-петербургского обер-полицмейстера Антона Мануиловича Девиера 5 мая 1720 года один из подчиненных ему полицейских сотских представил солдатскую жену Ирину Иванову.
«Вчерашнего числа вечером, – доносил сотский, – был я на Петербургской стороне, в Мокрушиной слободе, и проходил я вместе с десятским для того, чтоб приказать жителям выставлять на ночь рогатки. Проходя мимо дома солдатки Ирины, услыхали мы в том доме крик немалый. Вошли во двор и стали там крик запрещать, чтобы крику не было. А выбежали на ту пору из избы два бурлака и стали нас бить. Того ради взяли мы под караул ту солдатку Ирину, да с нею же взяли двух баб, что были у нее, и бурлаков. А как повели их на съезжую, солдатка и закричи за собой: слово и дело!»
– Неправда, не так все! Все неправда, не так было дело! – голосила в оправдание Ирина. – Был у меня и крик, и шум великий. А чего ради? Того ради, что пришли на двор сотник с десятником. Вошли они в избу, а в избе сидели сестра моя родная да жена преображенского солдата Устинья. Стал им говорить сотский непристойные слова к блуду, а я стала гнать его вон со двора. Он не слушал, не шел. На то время вошли в избу два брата моих, родной да двоюродный, принесли кружку вина нас подчивать. А как увидели сотского с десятским, и их со двора столкали. Те закричали на улице, собрали народу немало, взяли нас всех под караул и повели на съезжую. Ведучи дорогою, стал меня сотский бить смертным боем, и я, не стерпя того бою, закричала государево слово и дело.
Разобрать было нетрудно, кто прав, кто виноват – виноваты были все. Но полиции надо было только поскорее узнать допряма: действительно есть за солдаткой какое-нибудь важное дело, чтобы доложить о том, куда следует, «без умедления». Руководствуясь печатной формой допроса, полицмейстер задал Ирине следующие вопросы:
– Как зовут и какого чину?
– Сего мая 5 дня на дворе у тебя шум и крик великий были ли?
На эти вопросы Ирина отвечала рассказом о волокитстве сотского, о заступничестве за нее братьев. Наконец повинилась:
– Государева слова и дела за мной нет, и ни за кем не знаю, и в той моей вине волен великий государь.
– Пристанища ворам, – продолжали допрашивать, – беглым солдатам и матросам не держала ли? И для непотребства, для блудного воровства баб и девок не держала ли?
Та, разумеется, отвечала отрицательно. Причем нелишним сочла заметить:
– И сама я ни с кем блудно не живу.
– Живучи в Петербурге, какое пропитание имеешь?
– Получаю деньги от мужа солдата да мою на людей белье.
– Против вопросов все ли правду сказала?
Клятвы и уверения, что все сказанное правда, а буде что ложно, указал бы государь за то казнить ее смертью, – последние слова были обычным припевом всех ответов при допросах того времени.
Как ни ничтожно было происшествие, но так как здесь замешено было «слово и дело», то обер-полицмейстер не решился сам учинить расправу, а препроводил виновную для «подлинного розыска» в Тайную канцелярию. Последней очень часто доводилось иметь место с такими, которые, сказав «слово и дело», отступались от него за неимением, что сказать. Расправа с такого рода преступниками была коротка.
В тот же день, как привели солдатку Ирину, побили ее вместо кнута батогами нещадно и отпустили с напамятствованием: ничего не зная, не сказывать за собой государева слова.
Нежная укоризна
– За что, за что ты меня бьешь?! Зачем бьешь напрасно?! – голосила Авдотья Тарасьевна, тщетно силясь защититься от побоев вельми шумного супруга своего Петра Борисовича Раева.
– Я тебя бивал… в Москве. Ты ушла… Я тебя… сыскал здесь. А за то тебя я ныне бью, – приговаривал супруг, то опуская, то поднимая кулак, – что ты сказала противные слова… Зачем сказывала ты мне противные слова про его царское величество?.. Да для чего также молвила худо о царевиче?..
– Что ты, что ты, что с тобой?! – вопила в ответ Авдотья. – Статное ли дело, мне такие слова говорить? Когда ж я тебе это говорила?
– Помнишь сверху… Сверху-то ты пришедши говорила? А тогда ж сказывала, что те слова слышала от зятя, от Матвея Короткова и от сестры своей Аграфены Тарасьевны…
Эта сценка из вседневной супружеской жизни тогдашнего общества происходила 7 октября 1721 года, после обеда, в субботу, в Петербурге, в доме купца Короткого, в людском подклете. К несчастью для вельми шумного Раева, в избе было несколько свидетелей его нежных укоризн. Здесь были две бабы работницы, повивальная бабка и хозяйский батрак Карнаухов. Последний, парень сметливый, познав, что то дело государево, рассказал о нем хозяину.
Хозяин был родня Раеву, они были женаты на родных сестрах. Раев – сын боярский, человек грамотный, был служителем крутицкого архиерея и приехал в Петербург на побывку за женой, для взятия ее с собой в Москву. Человек вечно пьяный и буйный, он никак не мог с ней ужиться, и она часто укрывалась от ласк супруга в доме сестры.
Но свойство не спасло, однако, Раева. Хозяин дал ему проспаться и на другое утро стал спрашивать обо всем случившимся. Петр Борисович помнил дело смутно, не только вчерашний хмель все еще сильно туманил голову, но и в это утро он уже успел сходить со двора и был «очень шумен». Вот почему отступиться от своих слов при свойственнике, а главное – при жене, ему казалось делом крайне ободным.
– Для чего ты такие слова говорил?
– Как для чего? – отвечал Раев. – Говорил я все сущую правду!
Лгал он и теперь: ни Авдотья, ни сестра ее Аграфена, ни муж последней никогда и не думали говорить того, что взбрело на ум вельми шумного архиерейского служителя.
Дело оставить без доноса было нельзя. Того и гляди Карнаухов, получающий от хозяина в год 6 рублей жалования, захочет получить наградных за извет 10 рублей и явится со «словом и делом» в Тайную канцелярию.
Хозяин предупредил батрака и в тот же день ударил следующим челобитьем.
«Живет у меня, – писал он в Тайную канцелярию, – из работы Крутицкого архиерея сын боярский Раев. И сего 7 октября пришел он в дом пьян и говорил слова непотребные. Отчего я имею опасение, чтоб не причлось впредь мне в вину. А о вышеописанном мне сказывал работник мой Иван Иванов, который прибыл в Петербург за вином подрядным. О сем доносит петербургский житель, купецкой человек Матвей Иванов сын Короткой».
Доношение принято, по обыкновению записано в книгу и тут же положено: «Показанных людей сыскать и расспросить с обстоятельством, по указу».
Отыскали виновного, его жену, доносчика-работника и вместе с тремя бабами свидетельницами всех привели к допросу.
Карнаухов и бабы передали подробности описанной сцены. Причем одна из баб весьма наивно заметила: «А какого царевича Раев обзывал непристойными словами, того он не выговаривал». Шумный служитель струсил и присмирел, каялся во всем, старался оправдаться в «важных непотребных словах» большим шумством, за которым ничего не упомнит, что говорил и делал, и наконец объявил, что на него покажут работник и бабы, и он им в том верит.
– А ты почему слов Раева про царевича не показал в первом допросе? – спрашивали судьи Карнаухова.
– Не сказал я суще от забвения, – отвечал тот.
Не обошлось дело и без очной ставки. Раев стоял на том, что «непотребные слова говорил ли – то не помнит, понеже весьма был шумен, и утверждается в том даже до смерти». С подтвердительными показаниями баб и работника не разладился рассказ жены виновного. Госпожа Раева добавила только одно, что супруг не только был вельми шумен в субботу, но напился и на другой день с раннего утра.
– Слов непотребных ни от жены, ни от зятя я никогда не слыхал, – каялся Петр Борисович на очной ставке с Авдотьей Тарасьевной, – говорил я от себя, ничего не помня, от шумства.
Следствие продолжалось несколько дней. По истечении их всех свидетельниц выпустили под расписку, с подтверждением царского указа под страхом смерти никому и ничего не сказывать, о чем их допрашивали. Что же касается до Раева, то его протомили в колодничьей палате более полтора месяца, и только 1 декабря 1721 года по определению Тайной канцелярии учинено ему «жестокое наказание вместо кнута бить батоги нещадно с напамятованием, чтоб впредь таких непристойных слов не говорил, опасаясь большего истязания и ссылки на каторгу».
Царев указ
В канцелярии мирного города Карачева 23 ноября 1720 года вспыхнула ссора между фискалом Веревкиным и поручиком Шишкиным. Озлобленные противники по поводу ношения русского платья осыпали друг друга самыми отборными, скаредными словами. Дело, однако, пока не дошло еще до государственных противностей.
Но вот в жару перебранки лукавый попутал фискала, и он при свидетелях брякнул:
– Ты, Иван Шишкин, царем сшибаешь и царевым указом играешь!
Довольно: Веревкин государственный преступник – «слово и дело»!
Карачевский судья Коптев спешит доносом: у нас де в канцелярии такого-то де числа фискал такой-то… и прочее. Донос послан в Курск в надворный суд, оба противника отправлены туда же. Начинается дело, снимаются допросы.
– Я не говорил, – оправдывается Веревкин, – что он, Шишкин, царем сшибает, а просто сказал: царевым ты указом играешь.
Проходит год. Фискал под арестом. Заключается Ништадтский мир, и на основании милостивого указа, объявлявшего генеральное прощение, Веревкин просит отпустить его предерзостные слова.
Спустя еще год курский надворный суд препроводил и дело, и Веревкина в государственную Юстиц-коллегию. Здесь обвиняемый просил допросить еще раз одного из свидетелей ссоры – поручика Ергольского. Привезли ли поручика нарочно для допроса из Курска или он был в Петербурге по своим делам, как бы то ни было, но его допросили, и тот на святом Евангелии присягнул, что донос судьи Коптева справедлив.
Реформы Петра – запрет на бороды и традиционную одежду. Фрагмент
Коллегия, руководствуясь указом 18 января 1722 года, по которому дела о фискалах ведались у обер-прокурора господина Скорнякова-Писарева, препроводила к нему Веревкина при промемории.
Писарев дар приют провинившемуся фискалу в колодничьей палате Тайной канцелярии.
На этот раз приговор состоялся скоро. 10 ноября 1722 года, то есть ровно два года спустя после ссоры в городе Карачеве, фискалу Веревкину за предерзостные слова учинено наказание: «Вместо кнута бить батоги нещадно». Но бить «с сохранением чести», как сказано в приговоре, «не снимая рубахи».
Холоп царевича Алексея
В 1722 году проживал в Воронеже Иван Михайлович Завесин. Сын площадного подьячего, Иван Михайлович имел многочисленную родню, жившую и служившую в Воронеже, и под ее покровом записался в городскую службу подьячим.
Служба его шла плохо. Завесин рано пристрастился к лютому ворогу русского человека – к вину, пил до беспамятства, а в трезвые минуты, как истый подьячий, ябедничал да сутяжничал по поводу закрепления крестьян. Он имел несколько крепостных и, между прочим, не без выгоды занимался скупкой и распродажей их в розничную. С этими операциями неизбежно сопряжены были маленькие неприятности. Так, например, в 1718 году за одну из операций он судился в Воронеже более года и содержался под караулом. Четыре года спустя попался опять в тюрьму по делу подобного же рода. Гулящего человека Худякова, проживавшего у одного из его крестьян, Завесин вздумал записать в крепостные и составил фальшивый документ. Гулящий человек не захотел променять волю на неволю, начал дело, и Иван Михайлович угодил в тюрьму.
Вино также не раз доводило его до беды. Одна из них была для него крайне неприятна. Приехал Завесин однажды в Москву по делам Поместного приказа. В какой-то праздник зашел он со своим дядей, сыном боярским, в шинок, прикушал немало и отправился к обедне к церкви Воскресения Христова в Барашах. Обедня кончилась. Иван Михайлович стоял смирно. Но вот хмель затуманил голову, и он преспокойно, с невозмутимой торжественностью снял с чаши святой воды крышку и покрыл ею свою голову. Затем вылил воду на пол. Миряне и церковные служители избили шалуна изрядно, связали руки и отвели в Земский приказ, по распоряжению которого Завесину учинено наказание – бить кнутом нещадно.
Август и сентябрь 1722 года он провел под арестом при Воронежской губернской канцелярии по делу фальшивых крепостей. 5 числа он отпросился с караулом к дяде. Дядюшку не застал дома, и Иван Михайлович зашел с конвойным в кабак. Двухалтынная выпивка совершенно его ошеломила, и он нашел нужным зайти в Надворный суд. Было три часа пополудни, в суде оставались дневальный подканцелярист Есаулов, два его товарища да драгун на часах.
– Кто-де ваш государь?! – заорал пьяный, относясь непосредственно к дневальному.
– Наш государь, – отвечал дневальный, – Петр Великий, император и самодержец Всероссийский.
– Ваш… государь… Петр… Великий… А я… холоп государя своего Алексея Петровича… И за него… голову свою положу… хотя меня распытай!
– Слово и дело!
Подканцелярист настрочил донос. Воевода решился снять допрос и сам испугался своей дерзости. На расспросы по государеву делу о противностях предоставлено было в то время исключительное право Тайной и Преображенской канцеляриям. Нарушители его подвергались большой ответственности, вот почему Измайлов, воронежский воевода, поспешил оправдаться.
«Я допрашивал Завесина, – писал воевода в тайное судилище, – не в обстоятельстве показанного на него дела, а токмо для того, что не имеются ли в упомянутом же деле других ему единомышленников, которых немедля надо бы было арестовать. На вопросы Завесин отвечал, что за великим шумством говорил ли какие слова, не упомнит, единомышленников же никаких у него нет. А свидетели все порознь подтвердили извет. Того ради я спешу исполнить указ: «Где в городах, селах и деревнях злодеи со злыми словами явятся, и их в самой скорости провожать в город к правителям; а тем правителям заковывать их в ручные и ножные железа; не расспрашивая затем вместе с изветчиками, присылать либо в Тайную канцелярию, либо в Преображенский приказ».
Строго выполняя повеление, воевода заковал политического преступника и препроводил его за крепким караулом в Москву, где была в то время Тайная канцелярия. Туда же отправлен и доносчик Есаулов.
– Ничего не помню, – говорил Завесин, стоя раскованным перед господином Скорняковым-Писаревым. – Ничего не помню, говорил ли что-нибудь или нет, для того, что был весьма пьян. А в трезвом уме никогда и ни с кем государственных противных слов не говаривал и от других не слыхал. У присяги ж царевичу Петру Петровичу в 1718 году на наследство престола не был для того, что держали меня в то время под караулом в Воронеже по делу о закреплении крестьян… Со мною, – продолжал Завесин, – случается, что болезнь находит. Бываю я вне ума, и что в то время делаю и говорю, того ничего не помню. Болезнь та со мной лет шесть.
В подтверждении справедливости слов Завесин рассказал о надевании на себя крышки с церковной чаши и о неприятных последствиях этого головного убора.
Григорий Григорьевич Скорняков-Писарев приказал сделать справку, и ответ Земского приказа подтвердил рассказ Завесина.
– Ну, ты можешь ехать назад в Воронеж, – сказал судья, отпуская доносчика, – а с колодником мы разделаемся. Его надо допросить с пристрастием, надо им разыскать. Хотя он и говорит, что будто те слова не помнит, говорил ли, нет ли, за великим пьянством, но его расспроса за истину причесть невозможно. Может быть, он, отбывая вину свою, не покажет самой истины без розыску.
«А при розыске, – положила канцелярия, – спрашивать: с чего он такие слова говорил, и не имеет ли он в них каких-нибудь согласников?»
Ноги в ремень, руки вывернуты в хомут, тело вздернуто – кнуту работа.
Стоны, крик – показания те же: ничего не помню за безумством и опьянением, у трезвого же и мысли никакой противной царской персоне не было и согласников не имею.
Дано десять ударов.
Иван Михайлович провел в тюрьмах по этому важному делу более полугода. Во все это время он получал кормовых четыре деньги в день. То было обычное содержание тайных колодников. Участь его разрешилась приговором 11 марта 1723 года. Приговору предшествовало следующее рассуждение:
«Изветчик и свидетели показали, что Завесин говорил непристойные слова пьяной. Обвиняемый в расспросах и с пытки показал, что слов тех не помнит от пьянства; да к тому ж с ним случается болезнь, бывает он в ней без ума. Земской приказ согласно с этим известил, что он, Завесин, от безумия пролил в 1718 году в церкви воду святую и надел на себя крышку. Но так как в Уложении (глава IV, статья XIV) напечатано: «Которые всяких чинов люди учнут за собою сказывать государево дело или слово, а после того они же учнут говорить, что за ними государева дела и слова нет, а сказывали они его за собой, избывая от кого побои или пьяным обычаем, и их за то бить кнутом». Того ради воронежцу Ивану Завесину учинить наказание: бить кнутом нещадно».
Каким образом вязалась выписка из Уложения с настоящим делом, когда и где Завесин говорил за собой «слово и дело» – обо всем этом некому было спросить Петра Андреевича Толстого. Может быть, главный судья в свой черед «пьяным обычаем» подмахнул этот приговор.
Впрочем, выписки из законов приводились редко. Инквизиторы – так именовали членов Тайной канцелярии – обыкновенно почти никем и ничем не связанные в своем произволе, зачастую судили да рядили по своему рассуждению. Вот почему перед многими их приговорами становишься в тупик: почему этому наказание было строже, а тому легче? А — наказан батогами нещадно, Б — вырваны ноздри и бит кнутом, В – бит кнутом и освобожден, Г – бит плетьми и сослан в государеву работу навечно и т. п.
Но мы заговорились, а Завесин ждет экзекуции. Проведемте его на Красную площадь. Здесь Ивана Михайловича привязали к столбам, прочли ему приговор и отсчитали нещадных двадцать пять ударов кнутом. Придя с площади, взволнованный Иван Михайлович дрожащей рукою дал расписку: «Ежели я впредь какие непристойные слова буду говорить, то по учинению жестокого наказания сослан буду на каторгу, в вечную работу, или учинена мне будет смертная казнь».
Расписавшись и запомнив смысл поучения, «холоп царевича Алексея» отправился восвояси.
Непристойное желание
Если бы в конце 1720 года мы отправились в мирную Хутынскую обитель, то приехали бы туда как раз кстати. Вечерком 23 ноября у уставщика отца иеромонаха Никона Харкова была маленькая пирушка. Настоятель достопочтенный архимандрит Вениамин дал ему с клирошанами пива, и отец Никон созвал в келейку несколько друзей. Мы бы увидели вокруг ведра головщика левого клироса монаха Антония, иеромонаха Киприана Лучанина и гостя из Спасской Старорусской обители иеромонаха Ефимия. Отцы чокались друг с другом немало, пили еще более и стали шумны – пиво, развязав языки, оживило беседу.
– А вот что… – заговорил вдруг тихо Никон. – Сказывал настоятель, что архимандрит Александро-Невской лавры Феодосий умер! Да вот молите Бога за государя, ныне-де слышат, что он немоществует. Сказывали мне то проезжие молебщики из Санкт-Петербурга.
– Да пускай себе немоществует, – возразил отец Антоний, как кажется, более других отведавший пива. Пускай его… умрет. Государь ведь человек не бессмертный, воля Божия придет – умрет. А уж тогда… царицу-то я за себя возьму!
Почти три года прошло со времени этой беседы. Три года противное слово отца Антония не проникало в Тайную канцелярию, три года участники беседы вели жизнь спокойно, по-прежнему в мирной Хутынской обители. Пивцом да бражкой встречали празднички, стройным хором распевали псалмы и, может быть, еще не раз после этого либо отцом Антонием, либо кем-нибудь другим из его сотоварищей сказано было не одно противное слово против ненавистного им Преобразователя и его семейки. Все, что было после говорено, осталось в неизвестности. Но непристойное желание отца Антония дошло наконец до чутких ушей светских инквизиторов, как называются во многих петровских бумагах члены Тайной канцелярии.
18 сентября 1723 года явился к ним иеромонах Ефимий. Его прислали из Синода, куда, по прошествии трех почти лет, он обратился с доносом.
Что было причиной столь долгого молчания?
«В тогдашнее время, – объяснял Ефимий в Тайной, – нигде я не доносил простотою своею, от убожества, и никому, и нигде тех слов не говаривал».
Невольно сомневаешься в простоте отца Ефимия. Почему же теперь простота эта исчезла, и именно тогда, когда и сами слова непристойные, как кажется, должны были совершенно забыться? Нет, они не забыты. Но только не поладивши со старцами или, вернее, пожелав выслужиться и очистить для себя вакансию в настоятели какой-нибудь обители побогаче, он наконец решился на донос. Последнее предположение кажется тем вероятнее, что доносчик замешал в дело архимандрита Вениамина, объявив, что с ним говорил Антоний о немощи государя.
Впрочем, трехлетняя давность в глазах ревностных судей не имела значения, от доноса веяло свежестью дела «важного, противного, государственного».
Все четыре старца, мирно попивавшие настоятельское пиво, теперь вновь сошлись. Но уже в Тайной канцелярии. Из допросов узнали весь немногосложный состав преступления. Антоний покаялся в непристойных словах.
– Молвил я их, – каялся головщик левого клироса, – от безумия, с простоты, а паче от большого шумства – не для чего иного.
При этом сознании виновный тут же поспешил выгородить из дела архимандрита Вениамина, от которого, по его словам, никаких он, Антоний, слов о его императорском величестве и ее императорском величестве не слыхал. Да и сам никогда, кроме настоящего случая, ничего противного не говорил. Никон с Киприаном также поддержали своего настоятеля.
Тайная канцелярия, довольствуясь тремя старцами, оставила настоятеля в покое и поспешила истребовать от Святейшего Синода достойного человека для расстрижения монаха Антония. А по расстрижении определено: «Бить его кнутом и сослать в Сибирь на три года в каторжную работу».
Монахи
Надежды Ефимия на награду должны были рассеяться. По закону он имел на нее полное право: донос, проверенный следствием, оказался совершенно справедливым. Но судьи положили, что «за долговременное необъявление о тех важных словах иеромонах Ефимий награды не достоин».
Никон с Киприаном за ведение и молчание о преступлении должны были быть также наказаны. Но Тайная канцелярия смущалась в деле расправы с иеромонашеством, почему предоставила самому Синоду взыскать с обоих старцев, а потом донести ей, в чем состояло взыскание.
Как всегда, дело облеклось в покров гробовой тайны, и все лица, наказанные и ненаказанные, обязались подпискою никому не сказывать о том, что происходило у них в гостях у Толстого, Ушакова и Писарева.
23 октября 1723 года Антоний был «обнажен от монашества». Достойный для сего обряда человек сыскался в лице Троицкого протопопа Семенова. Немедля за «обнажением» спина отшельника покрылась кровавыми полосами. Ему дано было определенное число ударов кнутом.
Отцы Никон и Киприан подверглись взысканию более умеренному, но не менее ощутительному: она биты плетьми в Тиунской канцелярии, о чем члены Тайной были извещены своевременно.
За Антонием, как мы сказали, вероятно, было несколько подобных преступлений. По крайней мере, уже в бытность его на каторге, в конце 1724 года, Преображенская канцелярия ведомства князя Ромодановского в одном из своих дел нашла его замешанным и просила Тайную канцелярию дать ей знать: в чем состояло дело шумного отца Антония?
Кликуши
Кто бывал в наших дальних монастырях да пу́стынях, кто часто заходил в приходские церкви людных сел в праздничный день, когда в храме теснятся толпы народа, тому случалось, может быть, заметить иногда у дверей съежившуюся женщину, нередко с передернутым, сильно скосившимся лицом, с бессмысленно мигающими глазами… Она охает, кряхтит, судорожно осеняет грудь крестным знамением и бьет земные поклоны. Ее не теснит, не душит толпа народа; напротив, на нее и ее проводницу обыкновенно смотрят с каким-то уважением и сторонятся со странным подобострастием.
– Что это за женщина? – спрашиваете вы.
– Кликуша, батюшка, кликуша, – отвечает соседняя старуха, – кликает нелепым гласом. Вот как понесут Дары, и ее станет бить.
Действительно, запоют ли «Достойную» либо «Херувимскую», либо вынесут Дары; и вдруг церковь оглашается каким-то диким воплем, слышится то собачий лай, то лягушачье кваканье, то какой-то вой. Что-то визжит, пищит и стонет.
Народ, привычный к этим явлениям, большей частью даже не оглядывается и, продолжая молиться, только сторонится, чтобы дать место кликуше.
Подойдем, посмотрим на нее. Зрелище действительно странное. Бабу колотит, дергает какая-то нечистая сила, поводит судорога. Она кричит самыми нелепыми голосами. Платок свалился, платье в беспорядке, волосы рассыпались безобразными космами; и баба мечется на полу. Над ней заботливо суетится проводница – неизменная спутница кликуши. Она покрывает ее голову платком, придерживает на одном месте, чтоб не металась, поправляет платье, либо иной раз просит накрыть ее каким-нибудь церковным платом…
Минут двадцать спустя, много через полчаса кликуша стихает, и только тяжкое громкое дыхание показывает, что с ней был припадок.
Кончилась обедня. Народ валит из церкви, и многие мужики да бабы, проходя мимо кликуши, долгом считают подать ей грошик на ее «убожество болезное».
Что за причина подобных припадков? Действительная ли болезнь, желание ли прибытка, корысть, особый ли род выпрашивания милостыни?
И то, и другое. Иногда это кликанье — действительная болезнь особого рода (не один ли из видов падучей или, как называет ее народ, – родимчик?). Тем не менее, однако, не может быть сомнений, что между кликушами попадаются такие, которые из кликанья сделали особого рода выгодный для них промысел. Едучи в 1860 году на Нижегородскую ярмарку, мне случалось видеть на пароходе кликушу. Это была женщина лет сорока пяти, со сморщенной желтой физиономией и бойким осмысленным взглядом. Она была одета, как одеваются жены богатых фабричных, и я невольно удивился, заслышав, каким приторно-гнусливым голосом стала она рассказывать о своем кликанье по церквам, о тех видениях, какие бывают с нею, и стала просить денег, будто бы собираемых ею для богомольного путешествия в Соловки. Но на пароходе большей частью были купцы да мещане, народ более-менее отрешившийся от некоторых верований простолюдина, и потому на гнусение кликуши ответили ругательствами, и та стихла.
В настоящее время правительство благоразумно представляет самому народу вести себя как он хочет относительно кликуш, юродивых, всякого рода дураков. Каждый знает, что преследование в этом случае неуместно. Делая из этих жалких больных и не больных уродов каких-то мучеников, преследования еще более усиливают суеверие черни.
Но полтораста лет тому назад не было, да и не могло быть, такого взгляда на вещи. Достаточно было обличения двух-трех кликуш в притворстве, чтобы вызвать Петра на энергичное, постоянное и упорное преследование кликуш, зауряд со всеми чудодеями, странниками, странницами, предсказателями, затворниками, учителями раскола и прочими людьми, волновавшими народ и словом, и делом. Кликуш хватали везде и по высочайшему повелению держали в тюрьмах, пытали, секли, наконец рассылали в работу по прядильным дворам и фабрикам…
Вот партия кликуш – три бабы. Их прислал из Москвы 17 августа 1720 года вице-губернатор Воейков: дочь харчевника Авдотья Яковлева, Тихвинской Сущевской богадельни слепая девка Арина Иванова да мещанской слободы купецкая жена Авдотья Акимова. Все три кликали по разным московским церквам и монастырям, и в том кликаньи взяты под караул.
– В сем году, – показывала Акимова на допросе при губернской канцелярии в Москве, – была я точно в большом Успенском соборе и во время божественного пения кричала нелепым голосом – лаяла собакой. Случилась со мной эта скорбь лет уж сорок, еще младенцем. Находит она на меня в месяц по однажды, по дважды, по трижды и более; прилучается в церквах и дома. Ведают о той скорби многие посторонние люди, а также духовник мой, священник церкви Успения Пресвятой Богородицы за Москвой-рекой. А буде я, Авдотья, сказала что ложно, и за то указал бы великий государь казнить меня смертью…
Невольно улыбаешься, слыша из уст бабы-старухи эту обычную заключительную фразу. Здесь она как-то особенно неуместна и смешна.
Справились у духовника кликуши: ведает ли он за ней ту скорбь?
– Не ведаю, кликала ли она в церкви, – отвечал священник, – но, живучи у меня в дому, почасту лаяла собакой, кричала лягушкой, песни пела, смеялась да приговаривала: ох, тошно мне, ох, тошно!
– Кричала и я нелепым голосом, – показывает Авдотья Яковлева, – в разных церквах и дома почасту, в храме Положения ризы Богородицы, идеже лежат мощи Иоанна блаженного на рву, до Космы и Демьяна в Нижних Садовниках. Кричала во время божественного пения, а по-каковски – того не упомню. А та скорбь приключилась недавно и с чего – не знаю.
– А мне довелось часто кричать нелепым голосом, – каялась слепая Иванова, – во время слушания чтения святого Евангелия в Никитском девичьем монастыре да в Тихвинской церкви в Сущеве. Что кричала, того не ведаю. И была та скорбь со мной в богадельне по дням и ночам. Приключилась она от рождения матери моей, что-де слывет в народе: тихая и родимец. Мать и другие свойственники от той скорби меня не уберегли…
Как бы то ни было – скорбь ли, не скорбь, – но кликуш подозревали в сообществе с расколом. Все они являлись ослушницами царского указа: «Ни по церквам, ни по домам не кликать и народ тем не смущать». И потому они – государственные преступницы.
Слово и дело!
Что преступление их с точки зрения тогдашнего правительства было важно, можно уже видеть из того, что царское величество, получив кликуш из Москвы, немедленно отослал всю партию для розыску к его превосходительству Петру Андреевичу Толстому со товарищами.
Трибунал не мешкал, прочел копии с московских допросов и на другой же день пригласил кликуш в застенок, к дыбе.
Первую вздернули кверху Авдотью Акимову.
– С чего у тебя сделалась та скорбь? Не притворяешься ли? Кто научал тебя кричать?
– Кричала лягушкой и лаяла собакой без притвору в болезни своей. А та болезнь у меня лет сорок и, как схватит, в то время ничего не помню. Кликать же меня не научали…
Дано семь ударов.
Подняли на виску Авдотью Яковлеву.
– Говори без утайки: по чьему научению и с чего ты кликала?
– Кричала в беспамятстве, без всякого притвору, ничего не помня. С чего учинилась скорбь – не знаю. А научать никто меня не научал.
Было ей одиннадцать ударов.
Подвели слепую Арину Иванову. Руки – в хомут, ноги – в ремень, веревку дернули – и она висит на дыбе.
– Говори правду: с чего кликаешь?
– Болезнь у меня падучая, как схватит – все запамятую, кричу без притвору и без стороннего научения.
Отсчитали пять ударов.
Четыре дня спустя вся партия кликуш приведена в тот же застенок. Одну за другой ставили их по другому разу в ремень, вздергивали на дыбу и с подъему, без кнута снимали новые показания. Они ничем не рознились от прежних.
– Вот и вчерашнего дня, – говорила одна из кликуш, Авдотья Яковлева, болтаясь на веревках, – схватила меня скорбь та, кликанье, в тюрьме, при караульном солдате. Вскочила и упала оземь в беспамятстве.
– Правда то или нет? – спрашивали судьи у часового, солдата лейб-гвардии Преображенского полка.
– Заподлинно правда, – отвечал часовой. – Вчерашнего числа во время святой литургии молилась эта баба в караульне, что в равелине, и вдруг вскочила, упала, затряслась, и стало ее гнуть. Лежала она оттого на земле замертво часа полтора, и я пришел в страх немалый.
Тюремное кликанье спасло Яковлеву от дальнейшего штрафования. Судьи положили: так как та болезнь была с нею в крепости, в бытность ее за караулом, того ради ее освободить, но не иначе, как с порукою и распискою ее мужа, что она «впредь во святых храмах кричать, кликать и смятение чинить не будет, под страхом жестокого штрафования кнутом и ссылки на прядильный двор в работу вечно».
Последнее определение показывает, что инквизиторы остались при своем убеждении, что кликанье ее притворно. Иначе бы они не стали требовать невозможного: не кликать тогда, когда скорбь от Яковлевой вовсе не зависела.
Что до остальных двух кликуш, то их препроводили к обер-полицмейстеру для определения в Санкт-Петербургский прядильный двор. Девиер возвратил их при письме: «Прядильный-де двор состоит в ведомости Берг-коллегии, по мануфактурным делам».
Тайная канцелярия, приняв обратно кликуш, пристроила их наконец на одном из полотняных заводов в ведомстве кабинет-секретаря Алексея Васильевича Макарова.
Прапорщик Скобеев
Кто празднику рад, тот до свету пьян.
Поговорка
Весело и шумно проводит русский человек Рождество, Святую неделю и прочие годовые праздники. Любит он и винца испить, и поговорить да покричать, а зачастую и подраться в те минуты, когда хмель сильно затуманит его голову. И на всем громадном пространстве матушки Руси – в светлых хоромах помещика, в тесной келейке затворника, на улице да на площади, наконец в лачуге крестьянина – русский человек одинаково любит в эти минуты под шумок винца да пива поболтать нараспашку. За словом в карман не полезет, и путает, и кричит, берется толковать обо всем, ни над чем не задумываясь, ни на чем не останавливаясь.
Но было время, когда и в минуты «пьянственного веселья» надо было держать себя настороже, надо было говорить с оглядкой, страшась изветчиков. То было время царствования преобразователя России Петра Алексеевича. Каждое неосторожное слово, сказанное о лицах высоких, о событиях важных; каждая мысль, выданная злодеем языком, слишком развязанным родным пенником, – все влекло в канцелярию Тайных розыскных дел, нередко в застенок – руки в хомут, на дыбу и, во всяком случае, пошла работа заплечному мастеру…
Послушаем же эти вольные речи, посмотрим на двух-трех из этих страшных «политических преступников», прочитаем приговоры над их преступлениями. Тогда мы увидим, действительно были так опасны вольные речи, много ли зависела от них целость Российского государства, колебали ли они трон великого монарха. Наконец среди каких людей, в каких местах находил он недовольных.
Москва. Конец XVII века
Вот один из них: Тимофей Савельевич Скобеев, прапорщик раскассированного Ландмилицкого полка, отпущенный генерал-аудитором Иваном Кикиным в отпуск и проживавший в 1721 году в Боровском уезде, в сельце Фроловском. В этом сельце жило несколько мелкопоместных помещиков, между их домиками было два двора Скобеева. Человек он был весьма небогатый, но двух дворов крестьян да землицы было достаточно, чтобы частенько покупать вино да пить зачастую чашу горькую, не разбирая ни скоромных дней, ни постных, ни среды, ни пятницы. Спокойно бы текла жизнь Тимофея Савельевича, если бы Провидение не даровало ему в лице его благоверной Матрены Прокофьевны женщину своеобычную, крутую, которая с негодованием смотрела на поведение супруга. Она непрестанно удерживала Тимошу, не давала вина, не давала денег, бранилась, ссорилась, не брезговала и рукопашной схваткой – все было тщетно. У Скобеева была досуга много, раз в год он являлся на смотр в Москву, в Столовую палату. На службу его за болезнью ли или за старостью не записывали, и он совершенно свободно отдавался своей страсти.
Наступили праздники Рождества 1721 года. Тимофей Савельич с радости не мог их выждать и уже за неделю пил непомерно. В один из таких дней рано утром, после шумно проведенной ночи Тимофей Савельич попросил у жены винца опохмелиться. Но тщетно он представлял ей на вид те обстоятельства, что он был весьма пьян, что голова его тяжела, во рту Бог знает, что такое… Матрена Прокофьевна не хотела ничего слушать и вина не дала.
Огорченный супруг осыпал жену сильными упреками, затем бранью, а от резких слов дело дошло до ручной схватки. По праву сильного Тимоша стал бить нещадно. Матрена Прокофьевна заголосила. Свидетельницей супружеского объяснения была служанка Авдотья Васильева. Не зная, как разнять господ, она побежала за Акимом Ивановым, дворовым человеком Скобеевых.
Когда Иванов пришел в горницу, бой стих. Утомились ли бойцы или совестно стало помещику и помещице, как бы то ни было, но они разошлись. Муж влез на печь, жена уселась на лавке. Но слабая женщина в пылу горячки никогда не может остановиться на первом объяснении. Не взявши силой, она прибегает к слову. Матрена Прокофьевна и на этот раз, не успев еще оправиться от схватки, растрепанная, помятая, осыпала мужа самыми отборными выражениями.
– Для чего ты пьешь, для чего буянишь? – говорила она между прочим. – Пьешь да безобразничаешь, а от того пьянства меня бьешь, в среду да пятницу блудишь. Побойся Бога, у нас и челядинцы того не делают.
Больно обидной показалась Скобееву выходка жены. Схватка отрезвила его совершенно и, не утерпев «тех ее слов», он стал жену бранить. Наконец весьма положительно заметил:
– Что ты мне указываешь? Ведь так сам государь Петр Алексеевич делает!
– Ну, что ты про государя говоришь, – отвечала Матрена. – Ведь государь Петр Алексеевич не наша персона. Ведь он – как изволит!
– Врешь, жена, я знаю, что говорю.
– Нет, не знаешь, – заключила супруга. – Заврался ты с пьяна-то.
Беседа стихнула. Аким Иванов вышел из горницы, его взяло раздумье. Мужик, как видно, был он толковый, читать – не читал за безграмотностью, но слышал и знал про царские указы, в которых так щедро сулили награды изветчикам по делам до персоны царской либо до интересов его касающимся. Знал и угрозы тем, кто, сведав о чем-нибудь из таких дел, не доносили. С одной стороны соблазняла награда, даже надежда на освобождение на волю, с другой пугала мысль, что Васильева, по бабьей натуре, болтнет кому-нибудь на селе, и вольные речи помещика дойдут до начальства.
Долго, однако, не решался Аким выдать барина. Наконец 17 апреля явился он на пикет к караульному офицеру и сказал за собой: слово и дело! Обличителя препроводили в Преображенское. Его царское величество соизволили допустить к себе Акима на объяснение в кабинет. Передал служитель дело важное. Записали его рассказ, и 21 апреля 1721 года вместе с запиской препроводил его кабинет-секретарь Алексей Васильевич Макаров в Тайную к Андрею Ивановичу Ушакову.
«И хотя то дело, – приписывал секретарь в постскриптуме, – его императорское величество изволил ставить за неважное, однако по доношению помещика того надобно сыскать и допросить в том: к какому случаю он такие слова говорил?»
Андрей Иванович отобрал подробные показания от служителя, затем внимательно выслушал барина. Его схватили на месте жительства и привезли под стражею. Скобеев сознался, рассказал все происшествие, затем клялся, что «иных важных предерзостных и непристойных слов ни прежде, ни после того не было; про его величество с женой никогда не говаривал, а что было им сказано, то спроста, а ни в какую силу».
Сознание спасло от пытки, смягчило и наказание. Тайная канцелярия 1 мая 1722 года по указу его императорского величества решила: «Прапорщику Тимофею Скобееву за глупые и непристойные слова бить батоги нещадно, затем освободить. А доносителю Акиму Иванову за его извет дать паспорт, в котором написать, что ему, Акиму, с женой и детьми от Скобеева быть свободну и жить, где похочет».
На дворянской пирушке
Послушав утреннюю беседу Тимофея Савельевича Скобеева с Матреной Прокофьевной, отправимся на вечерок к помещику Новгородского уезда Петру Ивановичу Баранову в Николо-Дымский погост.
На второй день праздника, 26 декабря 1721 года, в усадьбе Петра Ивановича Гора Чироля собралась большая компания. Здесь был гвардии капитан Петр Наумович Мельгунов, он приехал для описи всех лиц мужского пола; гренадерского пехотного полка поручик И. Г. Телегин, комиссар Н. П. Арцыбашев, дворянин, призванный о подписки об опрошенных душах Василий Семенович Харламов, подьячие Чекмаров и Збургский.
Беседа была шумная, угощение славное, вино да пиво хмельное развязало языки. За ужином гости просидели до четырех часов утра. Более всех опьянел помещик Харламов. По мере того, как более и более хмелел Василий Семенович, речи его делались шумней да шумней. Слова непотребные, скверные да бранные чаще и чаще слетали с его уст. Толковал он о многом, добраться в речах его смысла дело было нелегкое, более всего ругал он присутствующих.
– Дурак ты, дурак, – коротко заметил поручик Телегин, – будет тебе врать-то.
– А что за беда, – болтнул в ответ пьяный, – в Санкт-Петербурге и государь Петр Алексеевич врет.
– Взять его под караул! – закричал Мельгунов.
Болтун проснулся под арестом. Но слово не воробей: вылетело – пропало; воротить его было нельзя.
Мельгунов отобрал у всех свидетелей подписку о виденном и слышанном, и приложил ее к рапорту на имя командира своего генерал-майора и гвардии майора М. Я. Волкова.
«Оного же Харламова, – писал, между прочим, капитан, – присылаю при сем с гвардейским солдатом Расторгуевым, понеже опасен, ежели оного не объявить, чтоб впредь какого худа не произошло».
16 января 1722 года мы находим уже Харламова в Тайной канцелярии. Стоит и трепещет перед неумытными судьями новгородский помещик и ведет речь повинную. Он кается в том, что пировал 26 декабря у Баранова, видел там Мельгунова, но были ль там кто другие – того он не упомнит, да и слов-то про его величество не упомнит, понеже был он, Василий, в то число весьма пьян.
Дело ли было слишком ясно, разбирать ли его не составило труда; как бы то ни было, только в тот же день Тайная канцелярия, по указу его величества, определила: «Новгородцу Харламову за непристойные слова учинить наказание: бить батоги нещадно. Потому именно, писали Толстой, Ушаков да Писарев, что хотя он, Харламов, был весьма пьян и слов своих не помнит, но Мельгунов и другие свидетели показали, что он в пьянстве бранился и означенные непристойные слова говорил. Того ради и учинить ему наказание, дабы он впредь, хотя и в пьянстве никаких непристойных слов не говорил. А по наказании свободить».
Портной царевича Алексея
Не так легко отделался другой государственный преступник, не потому, чтобы его преступления были важнее, – нет, а потому, что к его делу примешивалось воспоминание о царевиче Алексее. А все дела, при совершении которых невольно поднималась перед судьями окровавленная тень наследника престола, решались не в пример суровее и грознее.
15 апреля 1722 года, в восьмом часу вечера по Тверской улице в Москве ехал прапорщик лейб-гвардии Преображенского полка Иван Михайлович Орлов, герой трагического романа и любовник фрейлины Марии Даниловны Гамильтон. Орлов ехал в карете с капитан-лейтенантом Танеевым. Против двора вдовы княгини Анны Долгоруковой наскочил на них какой-то пьяница и стал на лошадей «шататься».
– Что это за шалун?! – закричали офицеры, хватая лошадь незнакомца.
– А я… Я… не шалун, – говорил пьяный, размахивая тростью. – Я не шалун… Я служил при государе царевиче верно… Да, верно… А судит того Бог, кто нас обидел…
Уже одно упоминание о царевиче Алексее Петровиче в устах незнакомца на улице было преступление, и офицеры сочли долгом, во-первых, преизрядно поколотить пьяницу – не шатайся, мол, на лошадей, – а затем за непристойные слова сдать его под караул близ Воскресенских ворот.
В тот же вечер Орлов в качестве царского денщика нашел удобную минуту и всеподданнейше донес о преступлении и преступнике. Государь Петр Алексеевич повелел дело исследовать, и на другой день Орлов доставил арестанта в Тайную канцелярию.
Арестант, вполне уже трезвый, в ответ на расспросы судей познакомил их со своей биографией.
– Родом я швед, – говорил обвиняемый, – родился в Финляндии, в городе Сердоболе. Отец мой, Еремей Силин, был шапочником, мое же немецкое имя было Габриель. В 1702 году граф Петр Матвеевич Апраксин напал с казаками на наш город. Я был взят в плен и привезен в Олонец, где и выпущен за малолетством на волю. Попал я в Петербург, явился в дом кронпринцессы и у портного Пипера прожил в учении три года. В это время узнал меня камердинер царевича Алексея Петровича – Иван Афанасьев, взял к себе и поручил убирать платье царевича. Тут я и жил до 1716 года. В этом году, 8 ноября, царевич мне отказал за умножением числа служителей. Я переехал в Москву заниматься портняжничеством, сначала в дом князя С. Голицына, потом у князя Ивана Юрьевича Трубецкого, наконец поступил в услужение к княгине Анне Долгорукой. 15 апреля сего года был я в гостях у синодского секретаря Семенова. Поехал я от него пьяный. На Тверской, против дома своей госпожи, наехал я на карету неизвестных мне людей…
После этих предварительных объяснений Силин рассказал свою встречу, но объявил, что только тогда, когда офицеры стали его бить, он, не стерпев побоев, сказал Орлову: «Суди тебя Бог, что нас обидишь!» Таких же слов: «Суди того Бог, кто нас обидел», – уверял Силин, – он вовсе не говорил.
Все дело, лучше сказать, вся важность преступления состояла в том, какое именно местоимение употребил пьяный портной: «тебя» или «того», и в каком времени поставил глагол «обидеть» – в настоящем или будущем. Если в его речи было «тебя» и «обидишь», то эти слова относятся к денщику прапорщику. Если же «того» и «обидел», тогда… тогда преступление слишком важно, оно имеет громадное значение!
Для решения столь серьезного грамматического вопроса Петр Андреевич Толстой да Андрей Иванович Ушаков 25 апреля 1722 года отправились в застенок. Силина спрашивали с пристрастием – вложили руки в хомут и вздернули на дыбу.
Портной висел на дыбе в ожидании кнута, и во все это время продолжал стоять на местоимении «тебя» вместо «того» и спрягал глагол «обижать» не в прошедшем, а в будущем времени, вместо «обидел» – «обидишь».
Такая, однако, стойкость Силина спасла его спину от кнута. Тем не менее, приговор состоялся строгий. Тайная канцелярия по указу царскому повелела Сибирской канцелярии отправить Силина в ссылку в Сибирь. 4 сентября 1722 года Тайная канцелярия почему-то нашла нужным справиться, действительно ли выслан Силин, и ей ответили, что бывший портной и служитель царевича еще 21 июня отправлен в Тобольск под конвоем поручика Микулина.
Школяры
В среду 27 сентября 1722 года, поздно вечером у Гаврилы Павлова, прозванием Лысого, старшего дьячка церкви святого Ильи, что в городе Глухове, собралась веселая компания. Некоторые из собеседников только что пришли из шинка, где отведали винца, и разговор сделался живее и одушевленнее.
Пытка на дыбе
Хмель одолел, собеседники разбрелись по углам, разлеглись по лавкам. Было два часа ночи. Свеча, догорая, мерцающим светом освещала спящих и засыпающих. Разговор стал стихать, и скоро храп да кряхтение переворачивающихся с боку на бок нарушали тишину.
Пользуясь этим временем, познакомимся с хлопцами, нашедшими приют в школе Лысого. Вот на верхней лавке, у печки улегся Лукьян Васильев Нечитайло, сын истого казака, хлопец дюжий, болтливый, родом он из города Галича. На десятом году от роду он потерял отца, прибрел в Глухов и жил по разным школам «для обучения». Лукьян изучил премудрость Часослова, умел подписать свое имя. Затем обучение шло плохо: шинки да девчата отбивали от него грамоту, и он зачастую сознавался, что пора учения прошла для него невозвратно. На другой день Успения 1722 года он перебрался в Ильинскую школу к дьячку Лысому, с тем, разумеется, что мало «помешкав», перейти в другую.
Под забулдыгой Нечитайло на нижней лавке спал уроженец села Сенча города Лоховца – Игнатий Емельянов Кривецкий. Года три тому назад отец его, «черкашенин», умер, и двадцатилетний парень стал бродить из одной школы в другую «для работы». Грамоту не уразумел, добрался до Глухова и почти в одно время с приятелем своим Нечитайло поступил к Лысому.
Против печки, на лавке спал хлопец Степан, а за столом в переднем углу, на парадном месте улегся гость лет пятидесяти, в рясе чернеца. Монах, как он уверял школьников и гостеприимного Лысого, пробирался из дальних мест в Киев на богомолье, по обещанию.
В смежной горенке вместе с дьячком, директором школы, разлеглись по лавкам три школяра: Митрофанов, Салочинков и Григорьев. Первый из них, Григорий Митрофанов, из города Сурджи, остался после отца трех лет и, когда подрос, ходил по малороссийским хуторам да городам, останавливаясь везде, где только находил школу. В школах за пристанище да за пищу Митрофанов отправлял церковную службу. Лет пять тому назад он явился в Глухов, долго отчитывал Псалтыри да Часословы в разных школах, толкался по монастырям, наконец приютился у Лысого. Митрофанов был не столько школяром, сколько профессором. Его лета, а главное – познания в церковной грамоте, давали ему место в ряду наставников в народных школах.
Таким же педагогом был Никита Григорьев, в настоящий вечер сильно захмелевший от приятельской попойки и крепко спавший в горенке Лысого. Родиной Никиты было село Красное, близ города Батурина. Он долго жил при отце-казаке и только год тому назад пришел в Глухов с тем, чтобы учить в школах «малых хлопцев». У Лысого он начал лекции с августа месяца 1722 года.
Около того же времени появился у Лысого также один из членов настоящей компании – Киприан Максимов Салочинков, «черкашенин из-под Чернигова», лет тринадцать тому назад потерявший отца и теперь посвящавший свои досуги на странствия из школы в школу, из монастыря в монастырь, как то делала бо́льшая часть его беззаботных товарищей.
Все названные хлопцы-школяры, за исключением Кривецкого, настолько уже владели грамотой, что могли подписывать свои имена, и все читали более-менее бойко; разумеется, книги церковной печати. Познакомившись в этой молодежью, подойдемте, пока свеча еще не погасла, к Нечитайло. Под влиянием крепкого вина он никак не мог угомониться, ворчал, болтал, кряхтел и, находя верхнюю лавку у печки ложем не совсем покойным, не переставал ворочаться с боку на бок. При одном из таких поворотов Нечитайло потерял равновесие и кувырнулся вниз на ноги Кривецкого.
Толчок разбудил безграмотного школяра.
– Чего ты не спишь? – заговорил он с сердцем. – Кажись, время бы уже спать!
– Какое не спишь? – бормотал полупьяный Лукьян, карабкаясь на прежнее место. – Я упал… Э-эх, – продолжал он, укладываясь на полатях, – полно мне валяться по школам! Или оженюсь, или в чернецы постригусь! Ей-богу.
– Куда те в чернецы постригаться, – отвечал Кривецкий. – Ныне есть указ государев. А по тому указу, кто хочет постригаться, тот послужи на монастыре годов с десяток, а тогда, пожалуй, и постригут. Да опричь того сперва наперво явиться надо пред его императорское величество и объявить о себе для опросу: не беглый ли ты и какого чина. А буде кто не явится, того по тому указу распытают.
На упрек сотоварища пьяный Лукьян не нашел, что сказать, и скаредной бранью, как сказано в деле, «избранил его величество».
Скаредная брань вырвалась у Нечитайло громко, свободно, внятно, так что, за исключением школяров Никиты и Киприана, да дьячка Лысого, вся остальная компания услыхала крупную речь. Первый отозвался на нее богомольный старец Иона, вечерняя пирушка не вполне смежила его вежды.
– Какой там бездельник, – закричал чернец, – такие неистовые слова говорит?!
Школяры стихли. Все молчали. Лукьян уже спал.
– Такой ты да этакой, – бранился Иона, – как ты смеешь, враль ты этакой, и для чего такие безумные слова говорить про его императорское величество?! Ведь за это и голова долой слетит, – положительно заключил старец.
Монах, действительно человек бывалый, опытный, на своем веку видел не одно штрафование и собственными ноздрями купил эту опытность. Он оставил ноздри в руках палача, и это неприятное событие совершилось при следующих обстоятельствах.
Отец его был священником близ Казани, в Сарайском уезде, в селе Черемшине и умер в 1682 году, оставив восьмилетнего сына Ивана. Иван прожил несколько лет с матерью и, схоронив ее, ушел в пригород Манск к приятелю своего отца, старшему подьячему Василию Воронову. Иван начал здесь службу в качестве молодого подьячего, служил не без ловкости и сноровки, так что в скором времени обзавелся собственным двором и полным хозяйством. Счастье скоро, однако, отвернулось от него.
В июне 1712 года поехал он для сбора «конских денег», то есть пошлин, в село Кандалы. Здесь, если верить его рассказу, он погрешил немного: у крестьянина Ивана Самары купил платье, ведая, что то платье украдено им от разбойников. Вор был уличен, через него перехватили разбойников. Наконец добрались и до покупателя подьячего. Арестанты отправлены в Казань, долго содержались при канцелярии. Их допрашивали, пытали и наконец осудили на разные наказания. По тому осуждению подьячий Иван, вынесший пытку, был бит кнутом на площади, лишился ноздрей и назначен в ссылку на каторгу.
Штрафованный имел милостивцев и заступников. Не спасши ноздрей от клещей и спины от кнута, он спас себя, однако, от каторги: побил он челом Тихону, митрополиту Казанскому, моля его о спасении. Тихон принял участие и просил губернатора М. П. Апраксина. Иван был освобожден и поспешил с благодарностью в архиерейский дом, где и просил немедля постричь его в монахи. Владыка отправил его в Богородицкую пустынь, отстоящую в двадцати верстах от Казани, с «памятью» к построителю той пустыни отцу Макарию. В «памяти» сделано было распоряжение о приеме и пострижении бывшего подьячего.
Иван вместе с рясой получил имя Ионы, но жил в обители не более двух лет, после чего пустился странствовать по Руси. Переходил из города в город, из монастыря в монастырь, кормясь от сборов на свою обитель, от милости доброхотных дателей, и везде находя радушный прием. В мае 1722 года по дороге в Киев он зашел в Глинский монастырь Севского уезда, от Глухова в двадцати верстах. Монах и «инквизитор» Севско-Спасского монастыря Милетий беседовал со странником и вручил ему донос на строителя Глинского монастыря «в непослушании», прося передать его киевскому архиерею. Тот с удовольствием принял поручение, тем более, что получил за это от Милетия подорожную или вид, который спасал от могущих встретиться задержек. В силу неоднократных повелений государя бродяг-монахов хватали в это время все чаще и чаще, и тем труднее было чернецам скитаться. Придя в Глухов, Иона встретил толпу нам знакомых хлопцев, зазвал их в шинок, шумно и весело за чарками провел с ними вечер, а те в благодарность отвели ему ночлег в школе дьячка Лысого.
Так судьба привела Иону быть участником рассказанной нами сцены. Как человек, прошедший огонь и воду, не мудрено, что он прервал брань Нечитайло и еще раз напомнил: за это де дело и голова долой слетит!
Слова Ионы подняли с лавки Григорий Митрофанова.
– И впрямь, – заговорил он, выходя из соседней горенки, – для чего ты, злодей Лукьян, такие скаредные слова про его императорское величество говоришь?
Вмешательство товарища не понравилось Степану. Он нашел нужным пугнуть Гришку.
– Тебе-то что нужно? – заговорил он, приподнявшись с лавки и замахиваясь. – Уж ты сейчас тут доносчик. Дадим мы тебе себя знать, как доносить.
Гришка притих, стихла и вся компания.
Наутро только один Митрофанов ясно помнил вчерашнюю беседу и уже обдумывал донос. Остальные, вместе со старцем, больше думали, как бы опохмелиться, чем о «скаредных словах» Нечитайло.
– Эх, братцы! Хочу я браги испить, – заговорил старец.
– Так чего ж, – отвечали Лукьян и Григорий Митрофанов, – пойдем в шинок, там и напьемся.
Сходили, испили браги и вернулись в школу.
– А что, братцы, – спрашивал Иона, – кто у вас ночесь про его императорское величество бесчестные слова говорил?
– Вот он, что с тобой ходил опохмеляться, тот и говорил, – указал на Лукьяна Григорий.
– Нет, и знать ничего не знаю, никаких слов я не говорил.
– Для чего ж ты запираешься, – уличал Григорий. – Вот как я пойду да на тебя о тех словах донесу, так всем беда будет!.. Ты, отче Иона, как станут спрашивать, и ты в тех словах не заприся.
– Ступай, донеси, – ободрял отче, – а я уж в тех словах не запрусь.
– Чего ж ты жить с нами не будешь, что ли? – вмешался Степан. – Коли ты жить с нами хочешь, так чего ж доносить идешь? – С этими словами хлопец хватил раза три доносчика по шее, сбил с ног и выбил его в дверь. – Ступай теперь, доноси!
– Постой, постой! – не унимался Григорий, вновь входя в школу. – Я тебя, Степан, лихо доведу!
Протест Степана поддержали Киприан с Никитой. Хотя они и не слышали вчерашней беседы, но, узнав о намерении Григория отправиться с доносом, осыпали его самыми отборными выражениями.
– Ежели ты доносить идешь, – заключила школяры, – то похватаешь ты у нас кия, сиречь палки.
Молодежь горячилась, кричала и тем свободнее, что директор школы дьячок Лысый ушел куда-то по делам. Брань готова была перейти в кулаки, но вмешался отче Иона и для успокоения страстей предложил сходить в другой шинок и испить винца.
Предложение было принято за исключением Лукьяна, ушедшего разгуляться на рынок. Отправились в шинок. Протестующие Степан с Никитой не переставали осыпать Митрофанова бранью, насмешками, а Киприан приобщил несколько тумаков.
– Вот тебе две чарки, – сказал Иона, угощая Кривецкого, – испей да ступай в школу припасать обедать, а мы тут посидим.
Брань да насмешки школяров не испугали Григория, он еще более на них озлобился.
– Ты-то доносчик! – говорили ему товарищи. – Погоди, ужо мы тебя, доносчика, в школе розгами побьем и из школы вон выгоним.
Энергичнее всех говорил против доноса и доносчика Степан. Находя слова не вполне убедительными, он подкреплял их частыми кулаками и несколько раз выбивал Гришку из шинка.
– Будет, будет вам не одному! – грозился тот каждый раз, возвращаясь.
В это время мимо шинка проходил капрал. Григорий зазвал его и, чествуя вином, говорил:
– Хочу я тебе сказать слово, и то слово скажу после… Теперь уж вам нельзя уйти, – продолжал он, обращаясь к школьникам, – вот я пойду солдатам объявлю, чтоб караулили вас по дорогам. Буде вы замыслите уйти, так за вами погоня будет.
– Что ты грозишься? Мы не боимся, да и не для чего нам уходить от погони.
Зазвонили к обедне, и школяры Киприан с Никитой пошли в церковь. На паперти встретили они Лукьяна и передали ему перебранку с Гришкой.
Между тем Гришка уже спешил с доносом к бригадирскому двору. Встретивши какого-то майора, он объявил ему: слово и дело! Майор отрядил с ним солдат и послал на гауптвахту приказ капитану послать людей для поимки школяров. Команда из шести человек вслед за изветчиком направилась в школу…
Там стряпал в это время Кривецкий и только что пришел из шинка отче Иона.
– Нельзя ли, брат, чего поесть?
– Ничего еще не поспело, отче.
Часовня Спасителя в домике Петра Великого в Санкт-Петербурге
Часовня в лесу
При этих словах пришли солдаты и арестовали собеседников. Никиту взяли на мосту, он попался им навстречу. За Киприаном пошли в церковь святого Илии. Школяр пел на клиросе, его свели оттуда, и повели всех вместе в Малороссийскую коллегию.
Лукьян в это время по просьбе дьякона Протопопко ходил в загородную церковь Рождества Богородицы в Верегине за чернецом и пономарем. Приведя их к священнику, Лукьян завернул в школу. Здесь он нашел только малых хлопцев, они учились грамоте.
– Где Кривецкий? – спросил у них Лукьян.
– Приходили сюда солдаты с Григорием, Кривецкого и чернеца Иону взяли под караул, и тебя солдаты спрашивали. Сказывали, что Степан побранился да подрался с Гришкой, так и Степана солдаты хотели взять, да он от них ушел.
Ответ мальчиков сильно смутил Нечитайло. Он поспешил проведать, за что именно взят Кривецкий. Не доходя до коллегии, Лукьян догнал команду с арестантами. По указаниям Григория и Ионы его тотчас арестовали.
Доносчика, школяров и чернеца Иону, всех шестерых, немедленно забили в колодки в гетманской караульне и рассадили по казенкам.
Григория спрашивали в коллегии, и тот отвечал, что «имеет за собой и за взятыми людьми его императорского величества слово и дело о его величества высокой монаршеской чести».
Преступление было важное, секретное, политическое. Ни коллегия, ни ее первенствующий член бригадир Вельяминов не смели задерживать преступников, и дней через пять всех шестерых в колодках под конвоем отправили в Москву. Правительствующий Сенат на основании указа, повелевавшего решать дела, до чести его величества касающиеся, в Тайной канцелярии, 18 октября 1722 года препроводил туда и колодников за крепким караулом, и бригадирское донесение.
На другой же день члена тайного судилища сняли с каждого «преступника» порознь самые подробные допросы. Из показаний допрашиваемых, дополнявшихся одно другим, мы узнали те подробности, которые привели выше. Каждый из подсудимых рассказал сперва о собственной жизни, затем объяснил, при каких обстоятельствах легли они спать за три дня до Покрова (27 сентября) в школе Лысого, как шла у них вечерняя беседа, потом утренняя перебранка и, наконец, кто и где был арестован.
Главный преступник Нечитайло покаялся во всем с первого же допроса, не выжидая пытки, которая грозила ему неминуемо, если бы он вздумал запираться.
– Что показали на меня расспросами Григорий Митрофанов, Кривецкий и старец Иона, – винился Лукьян, – и в том я перед его императорским величеством приношу вину свою, что его императорское величество я бранил скаредной бранью таким случаем, как они показывают… А отвечал ли я что на слова Ионы и Григория, не помню, для того, что я был пьян. И слова те про его императорское величество говорил я сущее в пьянстве и беспамятстве. Мысли же у меня о его императорском величестве напредь сего никогда не бывало, и других таковых, согласных себе в тех словах, никого не знаю.
Что касается до слушателей Лукьяновых слов, то Никита с Киприаном также сослались на то, что были весьма пьяны и ничего не слыхали. Затем утреннюю перебранку и драку свою с Григорием всячески старались представить в более смягченном виде. Таким образом, и тот и другой запирались в угрозах «бить Григория розгами и коем, и выгнать его из школы». Также Киприан, вопреки доносу, утверждал, что не бил его по щеке, а двинул в грудь да по шее, и то не ради того, чтоб тот не доносил на Лукьяна, но по следующему обстоятельству:
– Когда шли они со старцем Ионою в шинок, то я, Киприан, отстал от них немного. Остановился с человеком из города Королевца. Искал тот человек утерянных листов в лубке. На меня прикрикнул Григорий: «Чего ты отстаешь?!» – «А тебе что за дело?» – молвил я в ответ и толкнул его в грудь, а в щеку не бивал.
Столь важные противоречия требовали разъяснения. Изветчику Григорию и старцу Ионе со школярами Никитой и Киприаном в спорных речах дали очную ставку. Обвинения были те же, но школяры повинились, что из сожаления об Лукьяне грозили изветчика бить и кием, и розгами, и из школы выбить. Затем Киприан все-таки остановился на том, что двинул доносчика не в щеку, а в грудь. Ему казалось, что это обстоятельство смягчит вину и степень наказания.
Обстоятельство осталось, однако, нерешенным, и все исследование окончено в три дня. Тайная канцелярия 22 октября 1722 года в лице Григория Скорнякова-Писарева и секретаря Казаринова приговорила:
1. Доносчику Григорию Митрофанову за его правый извет дать жалованья десять рублей, также кормовые и прогонные деньги до Петербурга (?), по указу.
2. Школьника Игнатия Кривецкого отпустить по-прежнему в Глухов с паспортом, что он бран был только для обличения по сему делу.
3. Школьников Никиту Григорьева и Киприана Максимова отослать при указе в Малороссийскую коллегию и учинить на месте публичное наказание за то, что они заступились за плута Лукьяна и хотели бить Григория розгами, а Киприан и в щеку его ударил.
4. Школьника Степана, который бил и бранил Григория за то, что тот хотел донести на Лукьяна, сыскать в Глухове или где надлежит. А как сыщут, и его, Степана, публично наказать также, как наказаны будут Никита и Киприан. А по штрафовании всех трех выгнать вон из школы и ведения отписать в Тайную канцелярию.
5. Старца Иону для следования, за какие именно вины учинено было ему наказание и сослан на каторгу, беглый ли он с каторги или прощенный, – о всем этом следовать в св. Синоде, а что по следовании явится, о том прислать известие.
6. Школьнику Лукьяну Васильеву Нечитайло за его непристойные слова учинить наказание: бить кнутом нещадно и, вырезав ноздри, сослать на вечную каторжную работу.
1 ноября 1722 года рано утром Нечитайло вывели на Красную площадь. Его окружили конвойные солдаты. Сбежалась толпа любопытных зрителей.
– Школьник Лукьян Васильев! – громко прочел секретарь. – В нынешнем 1722 году, в сентябре месяце в городе Глухове, в Троицкой школе, в третьем часу ночи говорил ты школьнику Игнатию Кривецкому про его императорское величество некоторые непристойные слова, о которых ты в Тайной канцелярии винился, что те слова говорил ты будто в пьянстве. И сего октября 22 дня его императорское величество указал за те твои непристойные слова учинить наказание: бить тебя кнутом нещадно, вырезать ноздри и сослать на каторгу на вечную работу.
Преступника привязали близ Лобного места к столбам, раз навсегда утвержденным для подобных случаев, и казнь началась…
Нечитайло отсчитали тридцать нещадных ударов кнутом и вынули клещами ноздри.
Таким образом, не довелось ему выполнить ни одного из своих задушевных желаний: ни ожениться на красавице дивчине, ни постричься в чернецы. Одно неосторожное слово вывело Нечитайло из школы. И какая страшная казнь постигла его, как оскорбителя чести великого Преобразователя России!
Двойни царицы Натальи
10 февраля 1725 года – два месяца спустя после отправки в Пустоозеро двух старух, Федоры Ивановой и Авдотьи Журавкиной, которые мужественно вынесли восемь пыток со вспаркой горячими вениками за нескромно высказанное желание: «поубавили б де у нас боярской толщи», – по той же дороге на Пустоозеро повезли новую болтунью… Событие, доведшее престарелую Маримьяну до грустного путешествия в Архангельскую губернию, не лишено интереса. В нем, как и во всех почти эпизодах «слова и дела», мы находим любопытные подробности для истории розыскных дел Тайной канцелярии петровского времени, новые черты для обрисовки тогдашних нравов, а главное – знакомимся с толками народа о Преобразователе России.
В последних числах декабря 1722 года в Кронштадте у писаря Козьмы Бунина, домашнего секретаря вице-адмирала Северса, жена его Варвара Екимовна родила дочь. Еще дня за два ради этого «натурального случая» призвана была в качестве акушерки вдова бывшего квартирмейстера матросов Маримьяна Андреевна Полозова. Это была словоохотливая старушка, давнишняя знакомая и приятельница хозяев, и Бунин почасту проводил с ней время в болтовне о разных разностях у одра родительницы. Однажды ночью хозяин особенно разговорился, ему сгрустнулось при мысли о своей небогатой жизни и о том, что нужда де растет по мере увеличения семейства.
– Что мне тепериче чинить? – говорил Бунин. – Бог дал мне дочь, а чем сего младенца будет крестить? Денег нет! Мало хлеба ныне имею, нежели денег, а его величества денежного жалования не дано еще морским служителям за восемь месяцев…
Речь перешла на саму персону его царского величества.
– Говорят, – продолжал Бунин, – как царица Наталья Кирилловна родила царевну, и в то время сыскали из слободы младенца мужского пола и объявили царю Алексею Михайловичу, что двойни де родились. А тот подмененный младенец не русский, но из слободы Немецкой… Вы, люди старые, более знаете: правда ли все это?
– Ну, вы живете при начальных людях, – ответила уклончиво старушка, – вам более известно. А что государь лучше жалует иноземцев и добрее до них, нежели до русских, – и то верно. А довелось мне об этом слышать у города Архангельского от немчина Матиса, что государь де, его императорское величество Петр Алексеевич – природы не русской. Слышала я все это таким образом. Муж мой покойный был на службе в Архангельске, и жила я с ним в том городе лет тому тринадцать назад. Хаживала я для работы к англичанину Матису. Прихаживали к Матису иноземцы и разговаривали то по-немецки, то по-русски. «Дурак де русак! – говаривал англичанин. – Не ваш де государь, а наш! Вам нет до него дела!»
Болтовня какого-то Матиса из Архангельска, повторенная тринадцать лет спустя его работницей, даже и в петровское время не представляла ничего еще такого, чтоб подвергнуть ее розыску и прочим неприятностям допроса с пристрастием. Но зато эта-то именно болтовня старушки и внушила Бунину мысль попытать счастья добыть деньжонок. Заработать их теперь дело казалось легкое, стоило только написать поискуснее извет в слове и деле.
И вот по зрелом размышлении в продолжении целой недели Бунин написал донос бойкий и размашистый. Он был составлен с замечательным искусством, быль с небылицей сведены и перепутаны в нем как нельзя лучше. Все сочинение (а извет Бунина, что можно заметить по внимательном рассмотрении дела, не что иное, как сочинение) написано языком бойким, с ловким вступлением и красноречивыми замечаниями.
С этим фискальским произведением, после предварительного соглашения в показаниях с женой, Бунин явился к начальнику. Вице-адмирал препроводил в государственную Адмиралтейс-коллегию как Бунина, так и оговоренную им Маримьяну, обоих «по важному делу, касающемуся ко многому поношению высочайшей персоны его величества». Адмиралтейс-коллегия была в этом случае не более, как посредница между Сиверсом и Тайной канцелярией, в нее и отправлены в тот же день колодники «по согласному определению всей коллегии – для подлинного о деле исследования и надлежащего о том указу».
Но прежде, нежели и обвинителя, и обвиняемую привезли в Тайную и посадили в отдельные казенки «за особыми порознь часовыми, чтобы они ни с кем разговор не имели», Маримьяна нашла случай шепнуть несколько слов доносчику. Это было в то время, когда их обоих под караулом везли с Котлина острова.
– По какому делу меня взяли? – робко спрашивала Маримьяна. – По какому делу меня взяли? Разве по попову?
– Не сведан я о том, – отделывался Бунин от пытливых расспросов.
Действительно, Маримьяна чувствовала за собой грех по попову делу. Дело состояло в том, что незадолго до болтовни с Буниным она как-то обмолвилась одному из знакомых ей котлинских попов:
– Как вам исповедоваться? Ведь вы нас (баб) браните в…
Да тут же к слову, как тогда же жаловался поп отцу протопопу, Марьяна назвала «всех попов смердовичами».
Но старуха напрасно опасалась. Бунин еще ничего не писал о ее поповском деле, в его красноречивом извете рассказ шел по преимуществу о двойнях царицы Натальи.
Вслед за Андреем Ивановичем Ушаковым пробежим и мы сочинение вице-адмиральского писаря.
Начальник Тайной канцелярии А. С. Ушаков ведет допрос. Фрагмент
«Хотя б в регламенте морском, – писал Бунин, – и в указах его императорского величества о предохранении чести и здравия его величества положено не было, то мню, что не стерпит человеческая совесть, ежели кто сущий христианин и не нарушитель присяги в себе заключит, слыша нижеописанные поношения против персоны его величества, яко же аз слыша, всенижайше, без всяких притворов, но самою сущею правдою при сем доношу, оставя все простоглаголивые страхи во всемилостивейшую волю его императорского величества».
Вслед за этим красноглаголивым вступлением доносчик повествует о родах жены, о ночной беседе с Маримьяной, причем начинает беседу со своей жалобы на бедность. На эту жалобу Маримьяна, по уверению Бунина, отвечала так:
– Когда война была, то вам деньги всегда давались без задержания. А ныне войны нет, так и денег нет! Да, царя дал нам Бог воина: все б ему воевать! Уж и то, вся чернь от войны разорилась, можно б уж ныне дать людям и покой.
«На слова эти, – пишет Бунин, – я ответствовал тако: «Что ты, баба, бредишь? Сие не от государя, но Богу тако быти соизволившу». Но она вяще умножила рефлекции на персону его императорского величества, говоря тако: «Сей де царь не царской крови и не нашего русского роду, но немецкого». Что мя, – продолжает Бунин, – зело устрашило и удивило, и понудило немедленно от оной требовать ясного об том доказательства, видя такую велию причину: что како сему бытии можно? Она же мне рекла: «Так де сие учинилось: когда де блаженной памяти царь Алексей Михайлович изволил сказать царице Наталье Кирилловне: уж де ты родила осмь дщерей, а ежели де ныне паки родишь дщерь, то де велю тебя постричь. А в то де время оная царица была чревата. И когда де случилось ей родить, то де родила еще дщерь и, убоясь де того гнева, велела немедленно сыскать младенца мужского полу, который в те часы родился. И в то де время посланные не могли нигде такого младенца русского сыскать, но сыскали де у иноземца мальчика, нынешнего государя, и объявили де, будто родились двойни: один мужеска и другой женска полу младенцы. Так-то де его и подменили!»
«Что мя, – повествует далее изветчик, – еще более в страх и удивление привело, и вопросил ее паки: какие случаи она ведает о сем? Она же мне рекла тако: «Не только де я ведаю, ведают де многие господа и другие, но не смеют о сем говорить. Еще ж де, когда я была у города Архангельского, сказывал де мне иноземец с клятвою, что сей де царь подлинно наш природный, и посмотри де какая от него к нам будет милость. К тому ж де (и мне сказала), и ты посмотри, кого он так жалует, что иноземцев!» На что я ей ответствовал, что «его величество жалует всех за верность и за заслуги, несмотря на персоны, кто б какого звания ни был». Она же мне сказала: «Нет де, до русских не таков, как до иностранцев». На что я ей паки сказал: «Как вышеписанному случиться можно, ибо был у его величества блаженныя и вечнодостохвальныя памяти брат, государь царь Иоанн Алексеевич. То како б он о сем не мог уведать? Тако ж и министры умолчать! А более, что которых за преступления, по указу его величества, всенародно казнят, как бы и они не могли о сем изглаголить?» Она же, богомерзкая, еще сказала: «Брат де был скорбен, и сего де не для чего было ему произыскивать, ибо де не хотел владеть престолом, и при животе де ему власть свою всю сдал. А бояре де затем не смеют говорить, что лишь де кто на него какое зло подумает, то он де тотчас и узнает. А коли бы не то, то они б давно б его уходили». Об чем я оной еще спросил: «Почему его величество может (узнать мысль) у человека, не видя явного дела?» – «Он де сему научился!»
«И тако, – заключает доносчик, – от оной сии непотребные разговоры, яко от ехидны зло излиянный яд, слыша, больше не мог за страхом и непотребностью спрашивать, и сказал ей тако, чтоб она больше сего не говорила мне: «Ведаешь ли ты, баба, что тебе за сие мало, что голову отсекут?» Она же мне сказала: «Здесь де лишних никого нет и проносить де некому». Понеже в то время только было нас в светлице трое: я, нижайший, с женою, да оная Маримьяна. И сего ради, видя, что от оной сии вреды могут распространяться более, я, нижайший, поспешил донесть».
«Государственной Тайной канцелярии, – ловко расписывался изветчик, – всенижайший слуга, обретающий при господине вице-адмирале Сиверсе за секретаря, писарь Козьма Бунин. С.-Петербург, 8 января 1723 года».
Без всякого сомнения, в доносе была доля правды. Но эта часть едва ли значительна. Все остальное принадлежит фантазии и бойкому перу вице-адмиральского писаря. Так, по крайней мере, можно думать, видя необыкновенную гладкость, последовательность рассказа; наконец, прислушиваясь к тем эпитетам, резким словцам насчет Маримьяны, которые как будто невольно срывались с уст Бунина. Все это, сильное и ловкое на бумаге, не могло бы быть на деле. Обзови он старушку «богомерзкою» и другими скаредными словами, «богомерзкая», естественно, остановилась бы, и таким образом прекратила бы беседу прежде, нежели домашний секретарь вице-адмирала закричал: «Ведаешь ли ты, баба, что тебе за сие мало, что голову отсекут!» Баба, как видно из дела, не так была глупа, чтоб самой расточать непотребные слова перед человеком, с первого же слова ставшего перед ней в положение изобличителя. С другой стороны, что изобличение во многом было ложно, можно догадываться и из того, что Бунин обошел устную, обычную форму тогдашних доносов. Нет, он не ждет, пока речь его будет внесена в протокол Тайной канцелярии, он сам он сам предъявляет ее – обточенную, обчищенную, кудреватую, с патетическим обращением насчет «богомерзкой старухи». Солгать бойкому писарю-секретарю на бумаге было гораздо сподручнее…
Итак, мы сомневаемся, что все непристойные россказни, отнесенные Буниным к Маримьяне, действительно принадлежали бы ей. Но, в таком случае, какой же они имеют интерес? Выдуманные Буниным, бродили ли эти нелепые толки в черни, принадлежали ли они тогдашнему серому народу? Принадлежали, и в этом нет сомнения. Об этом свидетельствуют другие дела Тайной канцелярии, дела, возникавшие именно по поводу сомнения народа: не выродок ли Петр из Немецкой слободы? Бунину стоило только прислушаться к подобным толкам, а они, так сказать, носились в воздухе, и свести весь этот бред, имевший, впрочем, основание в непонятности народу деяний Петра, свести эти толки в одно сочинение. Вице-адмиральский писарь в чаянии награды и выполнил эту задачу с немалым искусством.
Но наградные за извет деньги давались не одним только ловким доносом. От доносчика требовалось, как известно, не меньшей ловкости, чтобы закрепить донос на допросах с пристрастием. Подвергся ли этому пристрастию Бунин? Посмотрим в деле.
Выслушав прочитанный ей громогласно донос, Маримьяна рассказала об архангельском говоруне англичанине Матисе. Отчество и прозвание его она забыла, но слово об иноземном происхождении государя сохранила в своей памяти в течение тринадцати лет.
– Что де Бунин, – показывала Маримьяна, – то не я, а он сам стал выспрашивать о двойнях царицы Натальи Кирилловны. Не от меня, а от него те слова сперва начались… А что государь лучше жалует иноземцев, нежели русских, говорила ль, не помню. Прочих же всех слов, что в Козьмине доношении написаны, – не говаривала; в чем подтверждаю себя лишением живота.
Очная ставка, данная немедленно, не обнаружила, кто прав, кто виноват. И тот, и та остались каждый при своем.
Теперь, по обычному вершению подобных дел, доносчика следовало бы под кнут. Не напрасно и говорилось всегда в народе: «На доносчика первый кнут». Но хитрый и находчивый Бунин устраняет от себя подобную неприятность. На другой же день после подачи доноса он просит попа для исповеди. Вовсе не видно, чтобы Бунин страдал каким-либо другим недугом, кроме кнутобоязни. Несмотря на эту, не совсем важную в глазах инквизиторов болезнь, отказу в священнике не было. Да и в других случаях не бывало никогда, так как исповедь служила для судей одним из средств разведать истину.
Понятно, что Бунин очень хорошо знал о том, что все, сказанное им на духу, будет передано судьям. Вот почему с божбой и клятвой заверял он отца протопопа: «Все де написанное мною вчера на бабу Маримьяну самая истина. Учинил же я доношение на нее без всякой страсти и злобы, прямою христианскою совестью, в чем состою непременно, даже до смерти».
Трудно, однако, допустить, чтобы Ушаков только ради исповеди Бунина не повлек его в застенок. Нет, тут без сомнения было и желание со стороны инквизитора угодить вице-адмиралу, по возможности щадя его секретаря.
Вместо него повлекли в застенок Маримьяну. Старуха повторила то же, что говорила и прежде…
Пытка первая – одиннадцать ударов.
…Посылают в Синод требование выслать к допросу попа Петра с Котлинского острова. Святейший Синод спешит, по обыкновению, выполнить требование Тайной канцелярии, и попа привозят в Петербург, в инквизиционное судилище.
– Оная женка, – говорил поп, глядя на старуху, – дочь моя духовная. Исповедовал я ее ныне тому третий год, а по исповеди приобщена она была Святых Тайн. А после того оная женка на исповеди у меня не бывала, для того, что я был в отлучении в Бел-городе, в доме своем.
Подтверждение попом слов Маримьяны не спасло последнюю от истязания в другой ряд.
– Кузьма затеял на меня все напрасно, – говорит она, вздернутая на виску и повторяя прежние показания.
Двадцать ударов…
Твердость Маримьяны может дать худой оборот дела для Бунина. И вот вице-адмиральский секретарь спешит подать дополнительное показание:
«Сказывал я Маримьяне в прошлых годах, а в котором именно, не помню, на Котлине острову как его императорское величество изволил идтить во флот, в то время гулял государь на яхте, и при том были ее величество государыня императрица Екатерина Алексеевна и блаженныя памяти царевич Алексей Петрович, да царица Прасковья Федоровна. И его императорское величество прощался, и ее, царицу, целовал, и жестоко плакали, знатно де зело Прасковью Федоровну любит и жалует…»
«А для того государь ее любит и жалует, – отвечала Маримьяна, по уверению Бунина, – что он, государь, не русской породы и не царской крови. Как же ему до невестушки быть недобру, коли он иноземческого поколения?»
Старуха и в этих дополнительных словах с розыску заперлась. Но для нас все равно, писарю или бабе принадлежали толки об отношениях царя Петра к царице Прасковье. Важно здесь то, что никакое обстоятельство, до высших персон относившееся, не ускользало от внимания народа. Народ подметил любовь и уважение государя к невестке и поспешил объяснить по-своему причину этой любви: «Иноземец де по своему происхождению, Петр и любил Прасковью за то, что та не отвращалась ни от чего иноземного».
Между тем, двукратно пытанная старуха, вельми разболевшись, испросила отца духовного.
– Все, что я при розыске показала, – говорила она между прочим на исповеди, – и то самая сущая правда. Стою в том непременно, даже до смерти.
Неделю спустя Маримьяна, еле живая, вторично просит исповедника. Допросчик в рясе не разведал, впрочем, и на второй исповеди ничего нового.
Новое берется сообщить Бунин.
«Сверх сказанного мною, – пишет он в дополнении, – доношу о поповом деле Маримьяны». Затем он передает известные уже нам выходки старухи против котлинского попа «в поношении священнического чина», о чем писарь и просил розыскать. «Из чего, может быть, – уверял он, – что и явится обстоятельнее для лучшего следования Маримьяновых неправых и непотребных в христианской должности поступков… А что я прежде сего о сем не доносил, то для того положил, просто мня, что сие дело до моего не касается».
Справки по попову делу, тянувшиеся в продолжении двух месяцев, не обнаружили ничего особенного, и к допросу призвали наконец единственную свидетельницу беседы Бунина с Маримьяной – жену Бунина Варвару. Долгий непризыв ее к допросу опять таки наводит на мысль, что Сиверс всячески хлопотал за своего секретаря. Видимо, ободренная заступничеством одного из сильных, Варвара подтвердила извет мужа. Впрочем, с некоторыми вариантами против его доношения. Но на эту рознь не обратили внимания будто бы потому, что Варвара после родов была больна. На этом основании ее без дальнейших расспросов тотчас освободили на расписку отца ее с обычным заклятием, «о чем она спрашивана, о том ни с кем ей разговоров не иметь под страхом смертной казни».
Наказание кнутом
Что до искалеченной уже пытками Маримьяны, то приведенная в третий раз в застенок, на очную ставку с писарем, она сознавалась в резком отзыве о попах, но относительно Бунинского доношения осталась при прежнем показании. Не изменял, разумеется, своему доносу и сам Бунин. Старуху были готовы потащить на дыбу в третий раз, но отложили пытку – злополучная женщина чуть была жива.
Бунин так наконец и отделался от розыска. Высидев шесть месяцев в тюрьме, он дождался освобождения, с запретом, впрочем, отлучаться из Петербурга. Полгода спустя вопрос о том, отпустить или не отпустить его в Кронштадт на место служения, предоставлен был на рассуждение Адмиралтейс-коллегии.
Между тем об обговоренной им состоялось решение: «В непристойных словах разыскивать и пытать ее еще накрепко, чтоб показала самуя истину, только сие чинить в то время, как она от болезни выздоровеет, и о состоянии ее караульному сержанту рапортовать повседневно».
По именному указу его величества 8 декабря 1724 года отправлены на «неисходнее пребывание» в Пустоозеро две старухи, Федора да Авдотья, «за важные непристойные слова». Пропитание им предоставлялось иметь от своих трудов. Та же участь предоставлена была и Маримьяне.
Тюремное заключение не способствовало восстановлению ее сил. Караульные солдаты постоянно рапортовали инквизиторам, заботившимся о ее здоровье, что де старуха колодница больна и ходит на костылях. Как Петр Андреевич Толстой, так и Андрей Иванович Ушаков ждали ее выздоровления довольно терпеливо. Маримьяна содержалась в тюрьме два года, с 26 января 1723 года по 23 декабря 1724 года. В этот день Тайная канцелярия в лице своих главнейших деятелей определила: «Вдову квартирмейстера Полозову Маримьяну Андреевну сослать в ссылку в Пустоозеро, и велеть ей там быть вечно. А вина ее такова: говорила она писарю Бунину весьма важные непристойные слова про его императорское величество, о чем на нее тот писарь доносил. А она в расспросе и с двух розысков созналась, что из означенных слов говорила Бунину некоторые слова, токмо не все…» Затем приведена ссылка Маримьяны на слова англичанина Матиса да улика ее котлинским попом в поношении священнического чина, после чего в определении сказано: «А что 27 ноября 1723 г. велено Маремьяною еще розыскивать и пытать накрепко, но токмо ее не розысковано за ее болезнью. И ныне ее не розыскивать же, понеже она весьма от старости в здоровье слаба… А так как по именному его величества указу от 11 ноября 1724 года бабы Федора да Авдотья за важные непристойные слова по четырех розысках посланы в ссылку на Пустоозеро, то и ее, Маримьяну, по силе того же именного указу, послать туда же в Пустоозеро в ссылку. А пропитание ей иметь от своих трудов, как возможет; и отправить за караулом от гвардии с солдатом».
На эту командировку конвойному солдату и государственной преступнице выданы были прогоны на одну ямскую подводу до Москвы. Кроме того на корм старухе отпущено было полтину. Из Москвы же она должна была быть отправлена с новым солдатом, из отставных гвардейцев. На пропитание отпущено рубль, всего же с прогонами 5 рублей 84 копейки с полушкою. Этих денег полагалось совершенно достаточно на прокорм в течение пути от Москвы до Пустоозера.
Пустоозерск, или Пустоозерский острог, куда зачастую ссылали в то время столь тяжких преступниц, находится в Архангельской губернии, в Мезенском уезде, в ста верстах от Ледовитого моря на Пустом озере, соединяющимся истоком с рекой Печерой, и заложен в XVI столетии для сбора ясака с самоедов. Пустоозерский острог заброшен в страшнейшую глушь, от него до Мезени – 500 верст, до Архангельска – 1980 верст, до Москвы 3253 версты.
«Пустоозерск, – гласит старинное описание, – хотя ни величиною своею, ниже особливым каким обывателей рукоделием или искусством от прочих не отличается, но есть знаменитее других селений Мезенского уезда, потому что около оного находящаяся страна в древние времена называлась Югориею».
Разумеется, не ради этого исторического воспоминания, а для лучшего сбора ясака с диких инородцев, здесь было довольно долго воеводское правление, замененное в начале XVIII века комиссарством.
«Пустоозерские жители, – по тому же описанию, – по неимению пахотной земли, всегда упражняются в звериных, морских и тундрянных промыслах, и в рыбной ловле. Здешних же жителей хлебом снабдевают купцы из Соликамска, привозя его по Печоре, на каковой путь употребляются от 2 до 3 месяцев».
В этой небогатой столице великой Югорской страны мы и оставим нашу старуху.
Что до Бунина, то все его литературно-фискальские способности и посильные труды в деле доноса не привели к вожделенному результату. Денег он не получил, вероятно, потому, что старуха созналась в некоторых, а не во всех, на нее возведенных словах. И все, что сделано для него, так это два года спустя после начала дела, 5 января 1725 года, Толстой с Ушаковым отписали в Адмиралтейс-коллегию для ведома: «Дело, о котором извещал Козьма Бунин на вдову Маримьяну Полозову в важном государственном деле, ныне решено, а по тому решению Бунин явился свободен».
Богохульник
Лютые пытки в то суровое время как бы порождали людей, способных переносить самые ужасные истязания; натуры железные, которые сами, очертя голову, как бы напрашивались на ряд всевозможных мучений. Без всякого повода, нередко без особой причины и умысла эти люди извергали хулу на все святое, бранили земного владыку, и тем самым делались преступниками первой важности, для которых по тогдашним законам не могло существовать пощады.
Нельзя сказать, чтобы эти люди всегда были раскольниками, постоянные преследования которых невольно вызывало ожесточение. Нет. Перед нами, например, посадский человек яицкого (уральского) городка Гурьева Иван Орешников. Он вовсе не раскольник, не ожесточен неловко сложившейся жизнью, неудачами да, может быть, и горьким пенником – утешителем русского человека.
В 1721 году донес он в Астрахани на посадского человека Яковлева, торговца из кружевного ряда. «Отпускает он, – говорил Орешников, – между прочими товарами свинец да порох». Яковлева допросили в таможне, извет оказался ложным. Орешникова били кнутом и сослали на три года в Гурьев.
Здесь, среди ссыльных поселенцев, естественно, не расположенных к правительству, новый ссыльный несколько раз выражался насчет высоких лиц и предметов в самых крупных, непристойных выражениях. Поносил веру, богохульствовал и избранивал скаредной бранью его царское величество.
Такое поведение при крутом неуживчивом характере переселенца не могло остаться безнаказанным, и на него был послан в Астрахань донос «в богохулении и в невежных словах против высокой чести его царского величества».
Слово и дело!
Виновного привезли в мае 1721 года в Астрахань, бросили в тюрьму и по приказу губернатора Артемия Петровича Волынского пытали в застенке. Орешников сознался во всем, и Артемий Петрович поспешил препроводить в Тайную канцелярию экстракт из дела с просьбой учинить резолюцию.
Тем временем арестант сидит в особой казенке, получает кормовых по две деньги в сутки и, не видя исходу из своего положения, как бы обезумев от пытки и заточения, решается на новое преступление. При сдаче одной из караульных смен капрал приказал ему встать. Орешников отвечал ругательством, схватил капрала за галстук, стал душить, укусил руку и тут же, при всем карауле всячески поносил веру и царское величество.
Новое преступление повлекло за собой новое объяснение в застенке со свежей пыткой. Допрашиваемый признал себя виновным.
Спустя несколько месяцев Волынский получил из Тайной канцелярии указ: «Освидетельствовать Орешникова посторонними людьми: не безумен ли он? Если окажется, что он в здравом уме, то его пытать трижды, выведывая, по чьему наущению он говорил. Оговоренных лиц пытать накрепко ж. А если то он учинил сам по себе, а за то в силу первой статьи 1 главы Уложения казнить его в Астрахани: сжечь живого».
Артемий Петрович не решился, однако, учинить расправу и на основании высочайшего указа – всех, сказывающих за собой и за другими слово и дело, отсылать в Преображенский приказ либо в Тайную канцелярию, – послал его в Петербург под строгим караулом, скованным по рукам и по ногам. Провожавшему его капитану дано кормовых и прогонов от Астрахани до Петербурга 5 рублей 13 алтын.
Вместе с государем и двором, отправившимися в Москву праздновать Ништадтский мир со Швецией, перевезли сюда важнейших колодников Тайной канцелярии. Между ними был Орешников. Судьи при первом с ним свидании положили: расспросить его в застенке под пыткой, так как он несколько раз и в разное время говорил злые слова о Пресвятой Богородице и про его царское величество.
Человеком опытным шел Орешников на дыбу. Ему хорошо были знакомы и ремень, туго охватывавший ноги, и ручной хомут, вывертывавший руки, и бревно, просовывавшееся между ног, и кнут, столь часто кровавым следом бороздивший его спину.
– Для чего ты говорил те злые слова? Не было ли у тебя в тех словах согласников, кого ты знаешь? Скажи без утайки.
Надо думать, что пытка была страшная, со всеми тонкостями: со встряской на дыбе, с ошпариванием спины горячим веником, с растравлением язв солью, с завинчиванием пальцев и тому подобное. Орешников, изнемогая от боли, выкрикивал Бог знает что. Все это записывали. Но лишь только давали ему отдых, он отпирался от своих слов.
– Бранил я Бога… Пресвятую Богородицу… Бранил его царское величество… А с того стал бранить… Мысль мне та пришла в Гурьеве городке… Зимою пред сырною неделей в станичной избе… Довелось говорить с работными людьми, с Мешковым, с Кулпою да с толмачом… Имя его забыл… Все три живут домами в том городке… Был разговор… Работные люди скаредно бранили царское величество… Послал де он в Хиву Черкасского… И хоть бы де и сам он пошел бы, де и ему там место… Все три работные человека, также и другие жители города, все богоотступники… И в церковь не ходят… И я, того ради, злые слова свои говорил…
Дали Орешникову перевести дух, и он спешил сознаться, что тех людей оговорил напрасно, они де ничего подобного не говорили.
Снова заговорил кнут, и истязуемый плетет:
– Я… еретик, богоотступник… Чернокнижные письма у меня в Астрахани… Дома в коробке…
Дано 25 ударов.
– Нет, я не еретик, не богоотступник, – заговорил несчастный, спущенный с дыбы, – я ничего того не знаю, я говорил все это, не стерпя розыску. Никаких ни дел, ни умыслу против здравия его императорского величества ни за собой, ни за кем не знаю.
Прошло недели три. Раны стали подживать. Орешникова вновь повлекли в застенок.
– Хулил я Пресвятую Богородицу, бранил его императорское величество, а с какого умысла – сам не ведаю… Да и умыслу не было, ни с кем я о том не говорил… Не еретик я, не богоотступник…
Было ему – 23 удара.
Дальнейшие истязания были бы делом совершенно излишним. Судьба колодника была уже решена. Но судьи находились в недоумении по поводу одного обстоятельства, за разрешением которого обратились в Синод: «Богохульника Ивана Орешникова допускать ли пред смертной казнью к исповеди и причастию?»
«Если он кается, – отвечал Синод после целого месяца толков и рассуждений по этому поводу, – если кается, то исповедовать его искусным священником, по обыкновению. А буде на исповеди принесет чистое покаяние, то и причастить».
Искусный исповедник, наряженный от Синода, был Рижского корпуса обер-иеромонах Радышевский. Отец Маркел всячески увещевал заблудшую овцу, употребил все искусство для наставления его на путь истины и добродетели. Орешников внимал душеспасительному слову, каялся в богохульстве и в «невежных словах» против высокой чести его императорского величества, говоренных вне ума, но ничего нового не прибавил к прежним ответам.
– Приношу во всем, – говорил он на духу, – чистое покаяние, и ныне по чистой совести веру содержу как христианин, и во святую церковь верую, и его величество несомненно почитаю, и исповеди с причастием несомненно желаю.
Все желания переданы были духовником и внесены в дела Тайной канцелярии. Они не остались втуне.
На другой же день командирован был новый священник. Попробовал он было еще попытать духовным расспросом, но, не узнав ничего нового, поспешил напутствовать раба грешного в жизнь лучшую, загробную…
Старик, читающий Библию
5 июня 1722 года застало богохульника городка Гурьева в Москве на Красной площади, у позорных столбов, на помосте, среди собравшегося народа. В этот день решалась его судьба после четырнадцатимесячных пересылок из тюрьмы в тюрьму, передергивании с виски на виску, с дыбы астраханской на петербургскую, с петербургской на Преображенскую…
– Иван Орешников! – возгласил секретарь, развертывая приговор. – В бытность свою в Астрахани за караулом, на полковом казенном дворе говорил ты некоторые весьма злые слова против Бога, Пресвятой Богородицы и его императорского величества. О сем преступлении как свидетели, так и сам ты в расспросах и с розысков показал именно. И за те слова надлежало тебя сжечь. Но оной казни его императорское величество тебе чинить не указал для того, что ты временно не в твердом уме бываешь и многажды показывал за собою его императорского величества слово и дело, а как придешь в память, то тех слов ничего не показывал, объявляя, что все говорил вне памяти. А вместо жжения тебя живого, государь всемилостивейше повелеть изволил учинить тебе, Орешникову, смертную казнь – отсечь голову.
Палач приблизился к жертве… Разорвана рубашка, шея оголена, голова пригнута к плахе. Сверкнул топор, и обезглавленный труп тихо скатился на помост.
Тело лежало на площади два дня, после чего Тайная канцелярия позаботилась отправить его для погребения в убогий дом за Петровскими воротами, к Воздвиженской церкви. При этой посылке Тайная канцелярия в особой отписи успокаивала местного иерея, чтоб он хоронил безбоязненно по чину для того, что казненный и исповедовался, и причащался Святых Таин…
Кикимора
Вечером 8 декабря 1722 года не без страха и смущения встал солдат Данилов на караул к соборной церкви во имя Животворящей Троицы, что на Петербургской стороне. Страх и смущение часового были понятны: в городе ходили толки о том, что недели три тому назад в церковной трапезной стучал и бегал невидимый дух. То не были сказки, несколько часовых солдат сами слышали этот стук. То кто-то бегал по трапезной, то что-то стремглав падало. Соборный псаломщик Максимов положительно уверял, что стук несколько раз повторялся; рассказчик ссылался на солдата Зиновьева, и солдат поддерживал псаломщика.
– Состоял я в карауле при соборной Троицкой церкви, – говорил Зиновьев, – с самых Петровок 1722 года по Зимнего Николы, и недели эдак за три до Николина дня ночью подлинно довелось мне слышать превеликий стук в трапезной. Побежал я в камору, разбудил псаломщика и солдат караульных, и в то время в трапезной застучало опять так, якобы кто упал.
Все эти рассказы не могли не пугать простодушных, и можно себе представить, с какой боязнью прислушивался новый караульный собора к каждому звуку.
Однако ночь на 9 декабря 1722 года проходила спокойно. Перед часовым лежала пустая площадь, в астериях и вольных домах (тогдашних трактирах и кабаках) потухли огни, умолкли брань и песни бражников и на соборной колокольне «ординарные часы» глухо прогудели полночь.
Еще последний удар часового колокола не успел замереть в морозном воздухе, как Данилов с ужасом заслышал странные звуки. По деревянной лестнице в колокольне кто-то бегал, ступени дрожали под тяжелыми шагами, привидение перебрасывало с места на место разные вещи… «Великий стук с жестоким страхом, подобием бегания» то умолкал, то снова начинался. Так продолжалось с час. Испуганный часовой не оставил своего поста, он дождался заутрени, но лишь только явился Дмитрий Матвеев благовестить, солдат поспешил ему передать о слышанном.
Дмитрий стал оглядывать колокольню и скоро усмотрел, что стремянка-лестница, по которой карабкались обыкновенно для осмотра к самым верхним колоколам, оторвана и брошена наземь. Канат перенесен с одного места на другое, наконец веревка, спущенная для благовеста в церковь, на прикладе обернута вчетверо.
Псаломщик передал о видимом и слышанном всему соборному причту. Утреня и обедня проведены были в толках о странном привидении.
– Никто другой, как кикимора, – говорил поп Герасим Титов, относясь к дьякону Федосееву.
Тот расходился в мнениях по этому предмету.
– Не кикимора, – говорил он, – а возится в той трапезе черт.
Между тем служба идет своим чередом. Знакомый уже нам псаломщик толкается в народе с кошельком в руках и звонком напоминает православным о посильных даяниях на церковь Божью. Отзвонив, он входит в алтарь и застает иереев и дьякона, беседующих о той же кикиморе.
– Что ж, с чего возиться-то черту в трапезе?
– Да вот с чего возиться в ней черту… Санкт-Петербург пустеть будет.
Дело получает огласку.
– Что у вас за черти возятся? – спрашивает протопоп Симеонов попа Титова.
– Не знаю, – отвечает тот, – не знаю, сам не слыхал, а вот сказывает псаломщик…
И следуют затем подробности о таинственном явлении.
– Пожалуй, что и впрямь кикимора, – замечает протопоп.
– Петербургу, Петербургу пустеть будет, – вмешивается отец дьякон.
– Полно тебе врать! – кричит на неосторожного толкователя отец протопоп.
И вот молва о том, что объявился де на Троицкой колокольне кикимора, не к добру де она, Петербург запустеет, электрической искрой пробежала по площадям и задворкам столицы. Болтовня иереев вызвала в черни «непристойные разговоры», и попечительное правительство (государь был в то время в Москве) спешило зажать рты говорунам.
Синод сведал о кикиморе от своего асессора – троицкого протопопа. Его преподобие к известию о кикиморе долгом почел присоединить и замечания, которые были высказаны по этому поводу попом и дьяконом. Замечание последнего особенно было преступно – слово и дело!
Преступников приглашают к объяснению. Оно началось с рассказа псаломщика. Обстоятельно передав Синоду о виденном и слышанном, Матвеев заключил обычным призывом на свою голову царского гнева, буде сказал что ложно. А о чем допрашивали, о том обещался никому не сказывать под лишением живота. За ним дьякон с полной искренностью сознавался в нескромном толковании события.
– С чего ж ты это толковал?
– А толковал с простоты своей, в такой силе: понеже де императорского величества при Санкт-Петербурге не обретается, и прочие выезжают, так Петербург и пустеет.
– Не имел ли ты с кем вымыслу о пустоте Петербурга?
– О пустоте Санкт-Петербурга вымыслу я, дьякон, ни от кого не слыхал и о себе того не знаю.
Главное, что особенно интересовало членов синодального судилища: не было ли де вымыслу на запустение тем либо иным способом любимого создания монарха.
Вымысел, впрочем, за отцом дьяконом не объявился. По крайней мере, его не оказалось из ответов попа Титова. Соборный псаломщик, наконец караульный солдат – все были допрошены порознь, с обычными приемами, все толковали о кикиморе и ничего о вымысле на запустение Петербурга.
Рассказчика-псаломщика заарестовали, но отца дьякона отпустили до окончательного вершения дела на «знатную расписку» нескольких церковников и типографских справщиков. Такого рода снисхождение делалось ради того, что при Троицком соборе обретался один дьякон, а дни наступали «знатных господских праздников Рождества Христова». Нетрудно представить, с какими чувствами должен был праздновать Рождество неосторожный дьякон: застенки Петропавловской крепости были от него так близки, и он хорошо знал, что как туда, так и оттуда на эшафот, под кнут да клещи всего чаще вело единое «неприличное слово».
Швед-ведун
В то время, когда кикимора шалит по ночам в Троицкой колокольне, а отец дьякон воссылает теплые мольбы: да пройдет грозная туча, им самим на себя накликанная, в это время в вольном доме на Выборгской стороне, в приходе Самсона странноприимца, пляшут, поют, играют и болтают веселые гости у радушного Питера Вилькина…
Но прежде, нежели подслушаем их болтовню, познакомимся с хозяином заведения.
Питер Юрьевич Вилькин, природы шведской, веры лютерской, родился в Риге и занимался торговлей. В 1708 году в качестве маркитанта он последовал за отрядом генерала Левенгаупта и в баталии под Лесным попался в плен. Положение шведских пленных в Московском государстве было незавидно. Петр считал вполне справедливым вымещать на них тяжесть содержания русских пленных в Стокгольме. Шведов держали в тюрьмах, нередко в оковах, наконец толпами ссылали в Сибирь в тяжелые работы. Немногие спасались тем, что находили среди вельмож милостивцев. Те брали их на свой страх и в свое, разумеется, услужение. Вилькин был взят в казначеи графом Андреем Апраксиным. Подержав казначея довольное время, граф передал его купецкому человеку, англичанину Горцыну в качестве приказчика. Только по прошествии шести лет Вилькин освободился от обязательной службы и занялся браковкой юфти и содержанием вольных домов.
В одном из них на Выборгской стороне мы застаем особенно веселую «вечерину» 15 января 1723 года. Множество гостей, откармливаемых хозяином, услаждались пением и игрой на гуслях и скрипице Рубана, Чайки и Лещинского – императрицыных певчих. Поздно ночью гости разбрелись, но певчие, опоенные до положения риз, заночевали.
На другой день за утренним чаем музыканты стали вновь тешить хозяина игрой да пением. Вилькин, под влиянием ли музыкальной мелодии или со вчерашнего похмелья, пустился в задушевную болтовню.
– Болят у меня ноги, – жаловался Чайка, – есть на них раны; хотя я, как пошел ныне на стужу, обвертел ноги тряпичками.
– Недолго ж, недолго тебе жить, – говорил хозяин, стоя за стулом и глядя на певчего, – признаю я, что проживешь ты всего только один год, много – три, понеже лицо у тебя пухлое, к тому ж на ногах есть раны. А буде три года проживешь, то станешь долго жить.
Музыканты перестали играть.
– Врешь ты, – заметил один из них, – врешь. Почему ты знаешь, сколько кому прожить?
– Ведаю я с того, – отвечал Вилькин, – как был болен на почтовом дворе иноземец, купецкий человек Дистервал. К оному больному сошлись я да лекарь Роткин. Я лекаря спрашивал: будет ли жив тот иноземец? И лекарь молвил: а Бог де знает! А на те слова молвил я: смотри ж, как у больного живот поднимается, знатно у него уже сердце повредилось, а потому более трех часов жить не будет. Итак, болящий по трех часов умер… А сколько лет императорскому величеству? – внезапно спросил Вилькин.
– Пятьдесят четыре.
– Много, много ему лет, – молвил швед, – а вишь, непрестанно он в трудах пребывает. Надобно ему ныне покой иметь… А ежели и впредь, – продолжал Вилькин, – в таких уже трудах станет обращаться и паки такою же болезнью занеможет, как четыре года тому назад в Санкт-Петербурге был болен, то более трех лет не будет его жизни.
Заслышав «непотребные слова», испуганные музыканты поспешно встали и послали за извозчиком. Видя их страх и суетливость, Вилькин начал с Чайкою «от книг разговоры иметь».
– Врешь ты все, дурак! – изругали хозяина испуганные музыканты.
Вилькин же спешил уверить их, что его предсказание не от дурости.
– Который человек родился на Рождество Христово, – уверял швед, – или на Пасху в полуночи, и тот как вырастет, может видеть дьявола и станет признавать, сколько кому лет жить. Сам я, например, проживу лет с десять…
И пошел говорить от Библии.
– Я Библии не читывал, – отделывался Чайка.
– Полно тебе с ним и говорить-то, – останавливал Чайку его товарищ Рубан.
Рубан решительно струсил. Казалось, Тайная канцелярия выросла перед его умственным взором со всеми своими принадлежностями, а прежде всего, с любезным генералом заплечных мастеров Андреем Ивановичем Ушаковым. Двенадцать бутылок рейнского, выданные Вилькиным в подарок певчим, нимало не залили страха и смущения Рубана.
Два дня спустя он уже стоит перед Мошковым, своим непосредственным начальником, и заявляет за собою грозное слово и дело. Не корысть, а чувство сохранения собственной спины от розыска вызвало извет певчего. То же чувство заставляет Мошкова того же часа, как явился перед ним изветчик, препроводить его в Тайную без всяких расспросов.
И только Тайная начинает действовать обычным в то время порядком. Отряд солдат и изветчиком (или языком) командирован арестовать Немчина-болтуна под крепкий караул.
– …И во всех тех непотребных словах Вилькина про его императорское величество шлюсь я, – заканчивал показанье язык, – шлюсь на своих товарищей, что и они все то слышали. В правом же своем показании на Питера подписуюсь под лишением живота без пощады, ежели я какой ради страсти да ложно доношу.
Петр I после Полтавской победы возвращает пленным шведским генералам шпаги
Пленные шведы в Москве
Животом своим, то есть жизнью, Рубан однако не рисковал, так как товарищи почти от слова до слова повторили его показания. Зато была маленькая рознь с ними в ответе ведуна-шведа.
– Сказывал я все то певчим, – объяснял Вилькин, – в такую силу, что могу я отчасти признавать болящих. Лет тому с двадцать в Риге учился я такой науке признавать через человеческие признаки, сколько кому жить и много ль будет у кого детей, и о прочем к гадательству. А говорил я, по тем человеческим признакам, что государю более жизни его не будет, как лет десять.
Таким образом, швед-ведун в надежде, если не вполне избыть, то, по крайней мере, значительно облегчить свое наказание, накинул жизни императору Петру Алексеевичу лишку семь лет. Следователи не могли удовольствоваться ни этой прибавкою, ни ссылкой подсудимого на какие-то «человеческие признаки». Они решительно требовали, чтобы тот объяснил: на каком знании пророчит он столь мало жизни государю?
– С того знания, – отвечал ведун, – что когда его величество года тому с четыре был болен, и о то время все доктора и лекари от него не отлучались и между собой имели коллегиум, на котором и учинили приговор: которые ныне его величеству лекарства от болезни пользу учинили, а впредь буде государю прилучится паки такая болезнь, то уже те лекарства его пользовать не будут для его великих трудов и беспокойств, и оттого может через десять лет жизнь его скончать. Об этом консилиуме сказывали мне лекаря государыни Раткин да Лейн. А чтоб только три года жить его императорскому величеству, таких слов я, Питер, не говаривал.
Очная ставка только и могла разрешить столь важное противоречие: сколько лет предсказатель давал на прожитие его императорскому величеству, десять или только три года?
– Молвил я или нет, – колеблется на очной ставке швед-ведун, – что государю только три года жить, конечно, не говаривал.
Преступность его в глазах инквизиторов растет. Целая комиссия по указу его императорского величества и по приказу канцелярии Тайных дел отправляется на Выборгскую сторону, перерывает все добро шведа, запечатывает шкафы, ящики, амбары, даже погреба и кладовые с сельдями и красными напитками. Все это отдается под караул, стаскивают в одну кучу весь бумажный хлам, разбирают его, силятся найти в нем что-нибудь злокозненное и преступное «в государственном важном деле». Наконец, так как бо́льшая часть переписки хозяина велась на немецком языке, то Тайная канцелярия выписывает для ее разборки особого переводчика из Синода.
Как мы не стараемся стать на ту почву, на которой стояли деятели петровских застенков, как ни стараемся воссоздать в своем воображении те обстоятельства, среди которых они действовали, решительно не можем разрешить вопроса: с каких побуждений, для каких целей инквизиторы вдавались в самые мелочные, зачастую совершенно ребяческие расследования. Расследования эти касались такого дела, которое людям мало-мальски толковым, – а Петр Андреевич Толстой и Андрей Иванович Ушаков были далеко не глупы, – с первого же раза должны были представиться в настоящем своем ничтожестве. А между тем эти от природы умные люди влекут всех и каждого к допросам и передопросам, пишут инструкции, требуют справок и объяснений от разных учреждений, плодят переписку… Словом, бьются и хлопочут, по-видимому, Бог знает из чего.
Да, но это только по-видимому. Все эти распоряжения, старательно выполняемые, клонились к одному: являть перед недоверчивым и подозрительным императором Петром как можно больше усердия и преданности его особе. Отличия, земли, крестьянские души были щедрыми воздаяниями за скромные и посильные труды верных холопей.
Обратимся, однако, к нашему ведуну. Дело его ясно: швед Вилькин – болтун, не совсем удачно разболтавшийся. Сознание в поступке почти полное. Казалось бы, что за справки, к чему они?
Но нет, идет переписка о том, где обретаются доктора Раткин и Лейн. Оказывается, что первый отпущен за старостью лет за границу, второго же не существует, но есть вместо него Гейн.
– Не Гейн ли? – спрашивают судьи.
– Действительно так, доктор, про которого я говорил, не Лейн, а Гейн.
Идут справки, запросы и отписки: где обретается Гейн? Он лежит при смерти в Москве и ответить на какой-либо запрос не в состоянии. Тайный трибунал, скорбя об этом, посылает государю обычный всеподданнейший экстракт из дела.
Несколько месяцев томятся в казематах швед-ведун и соборный псаломщик. К ним присоединяют и троицкого дьякона, толковавшего о кикиморе. По миновании больших праздников отца дьякона отлучили от священнослужения и препроводили в Петропавловскую крепость.
Только на четвертом месяце – 12 апреля 1723 года – дела и шведа-ведуна, и дьякона, чающего запустения Петербурга, вершены государем и, по его обычаю, вершины крутенько:
«Иноземца Питера Вилькина за то, что при других словах говорил про его императорское величество, ему де более трех лет не пережить, и за те слова непотребные учинить наказание: бить батоги нещадно и отпустить с запискою: бит нещадно и освобожден по всемилостивейшему указу.
А дьякона Троицкого собора Федосеева за непристойные слова «пустеть де С.-Петербурху» послать на три года в каторжную работу, что б на то смотря, впредь другим таких непотребных слов говорить было неповадно».
Продолжала ли возиться на колокольне кикимора, из подлинного дела не видно. Но великий император и впрямь скончался на третьем после того году, почти так, как о том предсказывал швед-ведун.
Колодник
Шалости кикиморы на Троицкой колокольне, послужив пищей многих «непристойных разговоров» в петербургской черни, послужили поводом к гибели не одного только дьякона Федосеева. Кикимора доконала одного из колодников Петропавловской крепости.
Камкин давно уже шел к погибели. Дворовый одного из аристократов, молодой парень, он взят был в солдаты. Четырнадцать лет тер он лямку, вынося все трудности и лишения походов и битв в низовых городах России. Это был солдат старательный, смышленый и способный. Он выучился, между прочим, токарному мастерству, но этим не избавился от безвыходного положения вечного работника. Его, как способного мастерового, препроводили в столицу, в адмиралтейство, к блочному делу, и здесь началась для него еще бо́льшая страда.
Камкин не устоял и пал… Ничтожный проступок, затем первое взыскание толкали и толкали его к дальнейшим преступлениям. Подгуляв однажды, Камкин потерял или пропил медный точильный инструмент овал. Из боязни штрафовки бежал, но вскоре пойманный, определен в комендантский полк. Едва ли новое положение было лучше прежнего. По крайней мере, Камкин и его не вынес, бежал и приютился у государева повара Степана Грача.
Камкин уже сделался полнейшим пьяницей и негодяем. С год жил он заведомо, что беглый, у государева повара. Повар, усмотрев на руке гостя рекрутское клеймо, посоветовал назваться ему боярским отпущенником или дворцовым крестьянином, и вообще берег его со странною для того времени смелостью. Камкин отплатил ему черной неблагодарностью, он украл пять рублей, жемчужный перл, разворовал довольно припасов, прогулял все это и явился сам в гарнизонную канцелярию.
Пытанный в побеге и воровстве, преступник был препровожден для дальнейшего решения в надворный суд. Толкаясь между колодниками, Камкин надоумился попытать счастья отделаться от кнута и каторги. Легчайшим, весьма обыденным, но в то же время и опаснейшим для этого средством было крикнуть: слово и дело! О чем же крикнуть? Камкин стал подыскивать «государево слово и дело».
Колодников выводили на сворах и цепях по городу просить милостыню. Каждый раз арестанты возвращались в свои подвалы с даяниями и разными новостями. Таким путем проникли в арестантские палаты толки о троицкой кикиморе и о предсказании некоего иноземца о близкой смерти императора Петра. Эти-то толки и дали содержание «слову и делу», которое не замедлил закричать Камкин. В этом крике он чаял спасения от наказания за прежние и за новое свое преступление: он украл у одного из колодников четыре рубля и, жестоко избитый за то палками, ждал розыска.
Но вот сказалось «слово и дело», и его влекут к допросу в Тайную канцелярию под крепким караулом.
– В то время как был я, – показывал Камкин, – держан в надворном суде, под караулом отпускали меня в то время с колодником новгородцем Трохою Власьевым на связке для милостыни. Пришли мы в один день за Литейный двор, ко двору, а чей не знаем, и прокричали. А у того двора какой-то офицер, а подлинно знает его Троха, да стряпчий того дома говорили меж себя: «Императорскому величеству нынешнего года не пережить. А как он умрет, станет царствовать светлейший князь. Разве тогда только нам будет хорошо, а ныне все служба»… Заслышав те слова, – продолжал показывать Камкин, – отошли мы прочь. А придя в колодничью, я в тот же день стал о тех словах сказывать караульному капралу. «Полно де врать, не твое дело!» – закричал на меня капрал и ударил по голове палкою. А более того, – заключил колодник, – я ни за собою, ни за другими, ни за кем государева дела и слова не знаю.
Но и сказанное было делом фантазии колодника, да притом дело мало обдуманным. Караульный капрал первым обличил ложь. Из его слов оказалось, что Камкина давным-давно не выпускали на связке, то есть просить милостыню. О подслушанном разговоре он никому и никогда не доносил, палкой его никто не бивал. Тщетно ссылался колодник на очной ставке с капралом на «всю бедность», ему уже не верили. К довершению злополучия доносчика товарищ его колодник Троха, сообразив видно, что донос придется подтвердить под пыткой, изменил другу и сознался, что никаких непотребных слов ни за Литейным двором и нигде ему не довелось слышать.
Сознание друга и очная ставка с ним доконали Камкина.
– Все, что я говорил в расспросе, – повинился колодник, – на офицера и на сержанта в важных словах, я говорил напрасно. Бил меня палкой офицер в колодничьей палате за воровство, и я, видя свою вину, сказал за собой его императорского величества слово и дело, отбывая розыску.
За то теперь он сам на себя навлек новый, добавочный розыск. Пытанный прежде два раза в гарнизонной канцелярии в покражах и побеге, он теперь должен был подтвердить свое сговаривание – тремя очистительными пытками.
18 марта 1723 года была первая.
– Важные слова про его императорское величество, – простонал на виске Камкин, – говорил я напрасно… Затеял из себя… Сговариваю то сущей правдою… Не по засылке… Не по скупу…
Десять ударов.
Несколько дней спустя второй розыск, и те же речи.
Неделю спустя приговор: пытать в третьи и усечь огнем.
Колодник, однако, не дождался третьей очистки. 4 мая 1723 года он испустил последний вздох в смрадном подвале Тайной канцелярии.
Не он первый, не он последний!
По-видимому, страдания, им вынесенные, были по тогдашнему времени вполне заслуженными. Покойник был вор, беглец и пьяница. И таких было много. Но их ли мы только осудим? Не было ли чего в окружающей среде, в тогдашней администрации такого, что как бы толкало многих и многих из так называвшейся тогда «подлой породы» на путь порока и погибели?..
Крепостное право, немецкий педантизм, выправка и дисциплина, доведенная до зверства в военной службе, презрение тогдашних высших к личности низшего и прочие обстоятельства – дань и тогдашним нравам. Не могут ли они служить объяснением, почему «подлая порода» не единицами, не сотнями, а тысячами гибла в преобразовательную эпоху Петра Великого?
М. Семевский
