Сын мелкого шляхтича, председатель внесудебной Всероссийской чрезвычайной комиссии Ф. Э. Дзержинский любил обмениваться приятельскими посланиями с сыном латышского батрака, коллегой по «боевому органу партии будущего» М. Я. Лацисом. Во всех областях жизни они искали и находили контрреволюцию и гадали о том, как бы ее побыстрее истребить. 20 ноября/3 декабря 1921 года Феликс Эдмундович попросил «дорогого товарища Лациса» срочно написать доклад для Ленина, отметив в нем, что с Церковью правительство не должно поддерживать никаких отношений, «лавировать может только ВЧК для единственной цели — разложения попов».

Советские государственные мужи очень хотели, но побаивались объявить религии открытую войну. На это могли пойти римские императоры, чувствуя поддержку в гонениях на христиан со стороны языческого римского народа. В России же православные составляли большинство населения страны, и нужен был предлог, чтобы уничтожить духовенство, не вызывая при этом возмущения народа.

20 декабря 1921 года/2 января 1922 года появился декрет об изъятии музейного имущества. И тотчас в газетах появились по приказу правительства воззвания, в которых «представители голодающих» просили Советскую власть принять меры, чтобы излишнее церковное имущество пошло на борьбу с голодом.

17/30 января в секретном послании уполномоченный СНК «по учету и сосредоточению церковных ценностей» Л. Д. Троцкий рапортовал председателю СНК Ленину: «Изъятие ценностей из этих учреждений является особой задачей, которая ныне подготавливается политически со всех сторон».

В феврале-марте все тот же «уполномоченный» неоднократно берется за перо, чтобы предложить все более жестокие меры против православия и наводнить государство советскими служащими-доносчиками «по вопросу Церкви и расколу среди духовенства».

Пока «революционные мечтатели» разрабатывали кампанию по уничтожению Церкви, патриарх Тихон в очередной раз обратился с воззванием о помощи голодающим (24 января/6 февраля 1922 года):

«Леденящие душу ужасы мы переживаем при чтении известий о положении голодающих: «Голодные не едят уже более суррогатов, их давно уже нет». Падаль для голодного населения стала лакомством, но этого лакомства нельзя более уже достать. По дорогам и оврагам, в снегу находят десятки умерших голодных. Матери бросают своих детей на мороз. Стоны и вопли несутся со всех сторон. Доходит до людоедства. Убыль населения от 12 до 25 %. Из тринадцати миллионов голодающего населения только два миллиона получают продовольственную помощь («Известия ВЦИК Советов», № 5, 22 с. г.).

Необходимо всем, кто только может, прийти на помощь страдающему от голода населению.

Получив только на днях утвержденное Центральной комиссией помощи голодающим при ВЦИК Положение о возможном участии духовенства и церковных общин в деле оказания помощи голодающим, мы вторично обращаемся ко всем, кому близки и дороги заветы Христа, с горячею мольбою об облегчении ужасного состояния голодающих.

Вы, православные христиане, откликнулись своими пожертвованиями на голодающих на первый наш призыв.

Бедствие голода разрослось до крайней степени. Протяните же руки свои на помощь голодающим братьям и сестрам и не жалейте для них ничего, деля с ними кусок хлеба и одежду по заветам Христа. Учитывая тяжесть жизни для каждой отдельной христианской семьи вследствие истощения средств их, мы допускаем возможность духовенству и приходским советам, с согласия общин верующих, на попечении которых находится храмовое имущество, использовать находящиеся во многих храмах драгоценные вещи, не имеющие богослужебного употребления (подвески в виде колец, цепей, браслеты, ожерелья и другие предметы, жертвуемые для украшения святых икон, золотой и серебряный лом), на помощь голодающим.

Призывая на всех благословение Божие, молю православный русский народ, чад Церкви Христовой, откликнуться на этот наш призыв.

У кого есть две одежды, тот дай неимущему, и у кого есть пища, делай то же (Лк. 3, 11).

Будьте милосердны, как Отец ваш Небесный милосерден (Лк. 6, 36)».

Авторитет патриарха с каждым днем возрастал, его искреннее желание помочь погибающим усиливало положение Православной Церкви в государстве. Подобного безбожные властители потерпеть не могли и решились на следующий шаг — 10/23 февраля ВЦИК принял постановление о принудительном изъятии церковных ценностей. По меньшей мере удивленный отменой добровольных пожертвований и внезапным решением об изъятии из храмов священных сосудов и других богослужебных предметов, патриарх в воззвании от 15/28 февраля отметил:

«С точки зрения Церкви подобный акт является актом святотатства, и мы священным нашим долгом почли выяснить взгляд Церкви на этот акт, а также оповестить о сем верных чад наших.

Мы допустили, ввиду чрезвычайно тяжких обстоятельств, возможность пожертвований церковных предметов, неосвященных и не имеющих богослужебного употребления. Мы призываем верующих чад Церкви и ныне к таковым пожертвованиям, лишь одного желая, чтоб эти пожертвования были откликом любящего сердца на нужды ближнего, лишь бы они действительно оказывали реальную помощь страждущим братьям нашим. Но мы не можем одобрить изъятия из храмов, хотя бы и через добровольное пожертвование, освященных предметов, употребление коих не для богослужебных целей воспрещается канонами Вселенской Церкви и карается ею, как святотатство, мирян — отлучением от нее, священнослужителей — низвержением из сана (Апост. прав. 73, Двукр. Вселен, соб., правило 10)».

И Церковь отдавала свое добро, накопленное веками. Отдавала не без печали, ибо тяжко было видеть искони богатые украшениями храмы без их праздничных торжественных одежд. Но разве можно остановиться перед жертвою, когда огромные пространства Родины объяты смертью, когда вымирает кормилец страны — российский крестьянин?!

Не везде изъятие ценностей из храмов проходило гладко. Во-первых, потому, что добровольная сдача была вредна властям — она поднимала авторитет Церкви. Во-вторых, потому, что изъятие уполномоченными атеистами проходило грубо, с угрозой применения оружия, с попранием религиозных чувств верующих, с требованием сдать предметы культа, священные для Церкви. В-третьих — и это было главное — прихожане не верили, что церковные ценности пойдут на нужды голодающих.

В каждодневных секретных информационных сводках ВЧК, предназначенных для руководителей страны, давалась более-менее объективная картина отношения русского народа к изъятию церковных ценностей. Вот несколько характерных сообщений, относящихся к концу февраля 1922 года:

«На собрании прихожан церквей г. Н. Новгорода о помощи голодающим решено сдать церковную утварь, не имеющую исторической ценности, переплавив серебро и золото в слитки».

«Тамбовская губерния. Настроения крестьян в связи с декретом об изъятии церковных ценностей неудовлетворительно. В одном селе Елатомского уезда комиссия по учету церковных ценностей была разогнана крестьянами. В другом селе крестьяне совместно с духовенством постановили убить председателя комиссии по изъятию церковных ценностей. Духовенство и кулацкие элементы ведут усиленную агитацию о недопустимости изъятия ц/ц. В Липецком уезде выносятся постановления о том, чтобы собранные ц/ц сдать патриарху или образовать специальную комиссию, которая произведет обмен ц/ц на хлеб и распределит хлеб среди голодающих. Распространяются провокационные слухи о том, что ц/ц будут распределены среди коммунистов».

«Новгородская губ. Отношение к изъятию церковных ценностей со стороны масс враждебное. Выезжающих на места представителей комиссии по изъятию церковных ценностей не допускают к работе».

«На паровозоремонтном заводе Подольского уезда среди рабочих ведется агитация контрреволюционного характера по вопросу об изъятии церковных ценностей в пользу голодающих».

2/15 марта, предчувствуя возможность кровавых столкновений верующих с атеистами, патриарх Тихон выступил в газете «Известия ВЦИК» с разъяснением позиции Церкви в деле изъятия православных святынь из храмов и выразил надежду, что «комиссия при ПОМГОЛе для ликвидации пожертвованного церковного имущества отнесется с должной осторожностью к самой ликвидации».

Но представители ПОМГОЛа были лишь ширмой кампании по уничтожению Православной Церкви, руководили которой (конечно же секретно) члены особой военной комиссии во главе с Л. Д. Троцким, закоренелые враги христианства, большинство из которых даже по рождению принадлежали к инославным вероисповеданиям.

 

Завод

Когда рабочих завода Гужона вдруг оторвали от работы, они гадали: паек привезли или уже два месяца задерживаемую зарплату? И каково же было огорчение, когда поняли, что их гонят на митинг. Заводская столовая, раз в день поддерживающая в них жизнь, оказалась увешанной плакатами, уже примелькавшимися на московских улицах:

«Церковное золото — голодающим».

«Голодающим детям Поволжья церковный народ должен во имя Христа дать хлеб, а не камень».

«Пусть службы совершаются в деревянных чашах и холщовых ризах, как в старину!»

Лектор, поднявшись из-за покрытого кумачом стола, облепленного партийными активистами, сорванным до хрипоты голосом принялся выплескивать «в массы» затверженные на инструктаже в комиссии по антирелигиозной пропаганде фразы:

— Товарищи рабочие! Храмы, где произносятся слова о любви к ближнему, полны золота и серебра. Их несли туда купец-толстопуз, фабрикант, дворянин и помещик, наживавшиеся на эксплуатации трудящихся. Где сейчас эти ценности?.. Рабоче-крестьянским правительством они переданы, как сказано в декрете об отделении Церкви от государства, во временное пользование группам верующих. И вот, когда стоны голодающих разнеслись по всей России, решено было отдать им церковное золото…

— Нам самим жрать нечего, — перебил лектора звонкий голос. — Если зарплату сегодня не дадите — бастуем.

Угрюмое море рабочих вдруг ожило, заволновалось, отчаяние и гнев выплеснулись наружу:

— Паек почему сократили?!

— Ребята, да, может, они наши денежки с девками прокутили?!

— До Ленина дойдем, а свое получим!

— Товарищи рабочие! — Лектор вскинул ладошку, и люди немного приутихли, надеясь, что хоть сейчас он скажет путное слово. — Проявите сознательность и не перебивайте меня. Я же как раз и пытаюсь объяснить, кто виноват в отсутствии денег и продовольствия…

Всколыхнулись вновь, поняв, что толку от пришлого оратора не будет. Начался стихийный митинг, на котором постановили: бастовать, пока не будет денег.

Страна вымирала от голода, и рабочих интересовало одно — как прокормить свои семьи.

 

Храм

Члены комиссии в комиссарских тужурках устремились к алтарю, к Царским вратам, вход в которые всем мирянам, кроме императора, воспрещен. Коленопреклоненный священник умолял не разорять храм, копивший свое богатство веками, оставить в покое святыни, без коих невозможно богослужение.

— Чашку пожалели, — пылая коммунистическим гневом, укорял батюшку безбожник, — а еще христианами называетесь. Да ведь эта чашка спасет жизни десяткам голодающих!

Спасет ли? И почему вы, комиссары, вспоминаете о голодающих только когда приходите грабить храмы, не отдаете на нужды погибающей России реквизированные автомобили, огромные оклады, специальные пайки? Почему у вас прислуга, выезды за рубеж на лечение, шубы и бриллианты для комиссарш?..

Священник отказался помогать святотатцам — сами грабьте.

— Вы не подчиняетесь декрету! — злобятся каиновы дети.

— Я подчиняюсь Господу нашему Иисусу Христу.

В бездонные ящики сваливают и напрестольный крест, и дарохранительницу, священные сосуды. Драгоценная риза с Казанской иконы Божией Матери не влезает, молодой безбожник надавил ногой, смял ее — вошла — радостно сообщил:

— Почитай, телега хлеба есть. А сколько таких «Матерей» по России — до коммунизма хватит прокормиться.

Прихожане пели:

— Дщи Вавилоня окаянная! Блажен, иже воздаст тебе воздаяние твое, еже воздала еси нам…

И понимали слова псалмопевца на новый лад:

«Комиссаровы дети, опустошители! Блажен тот, кто воздаст вам за то, что вы сотворили с нами и с нашим храмом…»

Все теснее становилось в оскверненных и разграбленных российских церквах — оголодавшие люди уповали только на Бога.

 

Гохран

Все золото и серебро Церкви свозили в Москву, и оно оседало в Государственном хранилище. Документы о награбленном церковном имуществе пестрят однотипными записями: «Оценка предварительна и неточна».

Самые голодающие губернии просили Москву разрешить оставить у себя хоть немного золотишка, чтобы без промедления закупить хлеб и спасти своих голодающих. Ответ центра был один: все в Москву, все в Гохран. Часто прихожане предлагали выскрести из своих амбаров последние запасы зерна и отдать их властям, лишь бы родному храму вернули священные реликвии. Но из Кремля, из комнаты № 54, где заседал марионеточный президиум ЦК ПОМГОЛа, шли ворохи одинаковых телеграмм в губернские исполкомы: «Замена церковных ценностей хлебом и другими продуктами недопустима».

Со всей обнищавшей за годы коммунистического владычества России стекались в Гохран драгоценные ризы особо чтимых икон и украшенные бриллиантами старинные архиерейские митры, серебряные паникадила и подсвечники, золотые кресты и чаши. Церковное достояние в течение нескольких лет продавали за рубеж, и вряд ли хоть одна живая душа толком знала, какой процент от вырученных денег пошел на помощь голодающим, а какой — на нужды Красной Армии, секретные расходы ГПУ и поддержку Коминтерна.

 

Город Шуя

28 февраля/13 марта 1922 года, в понедельник, в соборный храм города Шуи Иваново-Вознесенской губернии после богослужения прибыла уездная комиссия по изъятию ценностей и потребовала сдать для помощи голодающим все украшения из золота, серебра и драгоценных камней.

Толпа прихожан ответила укорами и злобными выкриками:

— И не стыдно?! Комиссары сами не идут, вас, дураков, на богохульное дело посылают, а вы как послушное стадо.

— Ключи не дадим, Божия Матерь не допустит грабителей.

— Да вы думаете, они и вправду для голодающих берут? Все комиссарам на галифе пойдет.

Бабы, указывая на мальчишек, издали метнувших в комиссию несколько камней, укоряли мужиков:

— Постыдились бы, дети церковь защищают, а вы стоите. Взяли бы по колу и огрели нехристей.

Страсти накалялись, и комиссия подобру-поздорову убралась, когда почувствовала, что ей сейчас намнут бока. В среду же члены уездной комиссии явились вновь, но уже с отрядом конной милиции.

С колокольни ударили в набат. Рабочие и крестьяне окрестных деревень побросали дела и поспешили на соборную площадь. Угрозами, камнями и поленьями толпа отогнала конную милицию от храма. Тогда городские власти вызвали роту 146-го пехотного полка. Солдаты рассыпчатым строем, с винтовками наизготовку двинулись на толпу, а толпа с поленьями и кольями полезла на штыки. Рота дрогнула, четырех красноармейцев избили и отняли у них винтовки. Но тут прибыли два автомобиля с пулеметами и дали очередь по взбунтовавшемуся православному народу. Четверых убили, десятерых тяжело ранили, и толпа рассеялась. К вечеру были арестованы прихожане, наиболее горячо заступавшиеся за свой храм, а комиссия по изъятию, перетряхнув всю церковь, набрала три с половиной пуда серебра.

Все бы обошлось — мало ли за последние годы своих соотечественников постреляли, — но происшествие в Шуе привлекло внимание Ленина и натолкнуло его на мысль, как отобрать лавры победителя православия у энергичного Троцкого…

 

Письмо Ленина

В феврале 1922 года, в связи с тем, что за Ленина долгое время декреты подписывал заместитель СНК А. Д. Цюрупа, по Москве поползли слухи, что Ленин «пьет горькую», «с ума спятил», помещен в психиатрическую лечебницу. Наконец 21 февраля/6 марта он появился на заседании коммунистической фракции Всероссийского съезда металлистов и в оптимистической речи упомянул о своей болезни, «которая несколько месяцев не дает мне возможности участвовать в политических делах и вовсе не позволяет мне исполнять советскую должность, на которую я поставлен». Но, несмотря на недуги, шесть дней спустя он потребовал, чтобы делегаты на партийный съезд привезли с собой «возможно более подробные данные и материалы об имеющихся в церквах и монастырях церковных ценностях и о ходе работ по изъятию их».

Узнав о событиях в Шуе, Ленин в воскресенье третьей недели Великого поста, — когда во всех российских церквах износится святой крест из алтаря на середину храма, напоминая христианам об обязанностях каждому в жизни нести свой крест, следуя за Распятым, — 6/19 марта продиктовал человеконенавистническое письмо, которое открыло новый этап борьбы с религией — на полное ее уничтожение.

«Строго секретно.

Просьба ни в каком случае копий не снимать, а каждому члену Политбюро (тов. Калинину тоже) делать свои заметки на самом документе. Ленин.

Товарищу Молотову для членов Политбюро.

По поводу происшествия в Шуе, которое уже поставлено на обсуждение Политбюро, мне кажется, необходимо принять сейчас же твердое решение в связи с общим планом борьбы в данном направлении. Так как я сомневаюсь, чтобы мне удалось лично присутствовать на заседании Политбюро 20-го марта, то поэтому изложу свои соображения письменно.

Происшествие в Шуе должно быть поставлено в связь с тем сообщением, которое недавно РОСТА переслало в газеты не для печати, а именно, сообщение о подготовлявшемся черносотенцами в Питере сопротивлении декрету об изъятии церковных ценностей. Если сопоставить с этим фактом то, что сообщают газеты об отношении духовенства к декрету об изъятии церковных ценностей, а затем то, что нам известно о нелегальном воззвании патриарха Тихона, то станет совершенно ясно, что черносотенное духовенство во главе со своим вождем совершенно обдуманно проводит план дать нам решающее сражение именно в данный момент.

Очевидно, что на секретных совещаниях влиятельнейшей группы черносотенного духовенства этот план обдуман и принят достаточно твердо. События в Шуе — лишь одно из проявлений и применений этого общего плана.

Я думаю, что здесь наш противник делает громадную стратегическую ошибку, пытаясь втянуть нас в решительную борьбу тогда, когда она для него особенно безнадежна и особенно невыгодна. Наоборот, для нас именно в данный момент представляет из себя не только исключительно благоприятный, но и вообще единственный момент, когда мы можем 99-ю из 100 шансов на полный успех разбить неприятеля наголову и обеспечить за собой необходимые для нас позиции на много десятилетий. Именно теперь и только теперь, когда в голодных местностях едят людей и на дорогах валяются сотни, если не тысячи трупов, мы можем (и поэтому должны) провести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией и не останавливаясь перед подавлением какого угодно сопротивления. Именно теперь и только теперь громадное большинство крестьянской массы будет либо за нас, либо, во всяком случае, будет не в состоянии поддержать сколько-нибудь решительно ту горстку черносотенного духовенства и реакционного городского мещанства, которые могут и хотят испытать политику насильственного сопротивления советскому декрету.

Нам во что бы то ни стало необходимо провести изъятие церковных ценностей самым решительным и самым быстрым образом, чем мы можем обеспечить себе фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей (надо вспомнить гигантские богатства некоторых монастырей и лавр). Без этого фонда никакая государственная работа вообще, никакое хозяйственное строительство в частности и никакое отстаивание своей позиции в Генуе в особенности совершенно немыслимы. Взять в свои руки фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей (а может быть, в несколько миллиардов) мы должны во что бы то ни стало. А сделать это с успехом можно только теперь. Все соображения указывают на то, что позже сделать нам этого не удастся, ибо никакой иной момент, кроме отчаянного голода, не даст нам такого настроения широких крестьянских масс, который бы либо обеспечивал нам сочувствие этих масс, либо, по крайней мере, обеспечил нам нейтрализование этих масс в том смысле, что победа в борьбе с изъятием ценностей останется безусловно и полностью на нашей стороне.

Один умный писатель по государственным вопросам справедливо сказал, что если необходимо для осуществления известной политической цели пойти на ряд жестокостей, то надо осуществлять их самым энергичным образом и в самый кратчайший срок, ибо длительного применения жестокостей народные массы не вынесут. Это соображение в особенности еще подкрепляется тем, что по международному положению России для нас, по всей вероятности, после Генуи окажется или может оказаться, что жестокие меры против реакционного духовенства будут политически нерациональны, может быть, даже чересчур опасны. Сейчас победа над реакционным духовенством обеспечена нам полностью. Кроме того, главной части наших заграничных противников среди русских эмигрантов за границей, т. е. эсерам и милюковцам, борьба против нас будет затруднена, если мы, именно в данный момент, именно в связи с голодом, проведем с максимальной быстротой и беспощадностью подавление реакционного духовенства.

Поэтому я прихожу к безусловному выводу, что мы должны именно теперь дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий. Самую кампанию проведения этого плана я представляю себе следующим образом:

Официально выступить с какими-то ни было мероприятиями должен только тов. Калинин, — никогда и ни в каком случае не должен выступать ни в печати, ни иным образом перед публикой тов. Троцкий.

Посланная уже от имени Политбюро телеграмма о временной приостановке изъятий не должна быть отменена. Она нам выгодна, ибо посеет у противника представление, будто мы колеблемся, будто ему удалось нас запугать (об этой секретной телеграмме, именно потому, что она секретная, противник, конечно, скоро узнает).

В Шую послать одного из самых энергичных, толковых и распорядительных членов ВЦИК или других представителей центральной власти (лучше одного, чем нескольких), причем дать ему словесную инструкцию через одного из членов Политбюро. Эта инструкция должна сводиться к тому, чтобы он в Шуе арестовал как можно больше, не меньше, чем несколько десятков представителей местного духовенства, местного мещанства и местной буржуазии по подозрению в прямом или косвенном участии в деле насильственного сопротивления декрету ВЦИК об изъятии церковных ценностей. Тотчас по окончании этой работы он должен приехать в Москву и лично сделать доклад на полном собрании Политбюро или перед двумя уполномоченными на это членами Политбюро. На основании этого доклада Политбюро даст детальную директиву судебным властям, тоже устную, чтобы процесс против шуйских мятежников, сопротивляющихся помощи голодающим, был поведен с максимальной быстротой и закончился не иначе как расстрелом очень большого числа самых влиятельных и опасных черносотенцев г. Шуи, а по возможности, также и не только этого города, а и Москвы и нескольких других духовных центров.

Самого патриарха Тихона, я думаю, целесообразно нам не трогать, хотя он, несомненно, стоит во главе всего этого мятежа рабовладельцев. Относительно него надо дать секретную директиву Госполитупру, чтобы все связи этого деятеля были как можно точнее и подробнее наблюдаемы и вскрываемы, именно в данный момент. Обязать Дзержинского и Уншлихта лично делать об этом доклад в Политбюро еженедельно.

На съезде партии устроить секретное совещание всех или почти всех делегатов по этому вопросу совместно с главными работниками ГПУ, НКЮ и Ревтрибунала. На этом совещании провести секретное решение съезда о том, что изъятие ценностей, в особенности самых богатых лавр, монастырей и церквей, должно быть проведено с беспощадной решительностью, безусловно ни перед чем не останавливаясь и в самый кратчайший срок. Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать.

Для наблюдения за быстрейшим и успешнейшим проведением этих мер назначить тут же на съезде, т. е. на секретном его совещании, специальную комиссию при обязательном участии т. Троцкого и т. Калинина без всякой публикации об этой комиссии с тем, чтобы подчинение ей всех операций было обеспечено и проводилось не от имени комиссии, а в общесоветском и общепартийном порядке. Назначить особо ответственных наилучших работников для проведения этой меры в наиболее богатых лаврах, монастырях и церквах.

Ленин

19. III.22

Прошу т. Молотова постараться разослать это письмо членам Политбюро вкруговую сегодня же (не снимая копий) и просить их вернуть секретарю тотчас по прочтении с краткой заметкой относительно того, согласен ли с основою каждый член Политбюро или письмо возбуждает какие-нибудь разногласия.

Ленин».

 

Политбюро

«Стоит суровая ровная зима, — помечает в дневнике 9/22 марта 1922 года писатель Корней Чуковский. — Я сижу в пальто, и мне холодно. «Народ» говорит: это оттого, что отнимают церковные ценности».

На очередном заседании Политбюро ЦК РКП(б) 9/22 марта 1922 года полуграмотные диктаторы, теперь вдруг ставшие специалистами во всех науках, ознакомившись накануне со способами уничтожения православия, предложенными в письме Ленина, и очередной порцией тезисов Троцкого, постановили:

«1. Арест Синода и патриарха признать необходимым, но не сейчас, а примерно через 10–15 дней.

2. Данные о Шуе опубликовать, виновных шуйских попов и мирян — Трибуналу в недельный срок (коноводов — расстрелять).

3. В течение этой же недели поставить процесс попов за расхищение церковных ценностей (фактов таких немало).

4. С момента опубликования о Шуе печати взять бешеный ток, дав сводку мятежных поповских попыток в Смоленске, Питере и пр.

5. После этого арестовать Синод.

6. Приступить к изъятию во всей стране, совершенно не занимаясь церквами, не имеющих сколько-нибудь значительных ценностей».

Томная благодать расползалась по вальяжным телам, примыкавшим через посредство шеи к революционным мозгам правителей, для которых слово «расстрелять» являлось сигналом к умиротворенности. Приятно было ощущать себя не только государственными мужами, но и всесильными судьями с правом выносить приговор еще до начала следствия. Все располагало к дальнейшей безмятежной работе: за дверями — охрана, на кремлевских стенах — охрана, по всей стране — охрана, преданная властям благодаря особому, полнокровному пайку, вопрос о повышении которого постоянно фигурирует на заседаниях Политбюро. И ГПУ не забыли, на предыдущем заседании, два дня назад, правопреемнику ВЧК постановили «выделить 100 тысяч рублей золотом на специальные расходы».

Страна вымирала от голода, а Ленин, Троцкий, Сталин, Каменев, Молотов, Калинин со своими подмастерьями разрабатывали план уничтожения обобранной Православной Церкви при помощи откормленных карательных органов.

 

Московский ревтрибунал

В переполненной аудитории Политехнического музея с 13/26 апреля по 24 апреля/7 мая 1922 года заседал Московский революционный трибунал по «делу 54-х». Судили пятьдесят четырех священнослужителей и мирян, оказавших якобы сопротивление при изъятии церковных ценностей из московских храмов. Вернее, не судили, а только делали вид, что судят, так как приговор подсудимым вынесло, не дожидаясь конца процесса, 21 апреля/4 мая Политбюро: «Применить к попам высшую меру наказания».

Допрашивают окруженного латышскими стрелками патриаршего эконома архимандрита Макария, вся вина которого заключалась в том, что он обругал членов «комиссии по изъятию» и, разоблачившись, ушел из храма, не желая смотреть, как безбожники оскверняют алтарь.

— Ваши политические убеждения? — сонно спрашивает председатель Бек.

— Я по убеждению монархист, — в простоте отвечает богатырского сложения добродушный архимандрит.

— К партии монархистов принадлежите?

— Я беспартийный — служитель престола.

— Как же вы — монархист, когда монарха нет? Ведь апостол Павел говорит: повинуйся существующей власти.

— Я и повинуюсь: живу смирно, как все смертные, власти не касаюсь.

— Где вы служите?

— Был штатным священником Первой Донской казачьей бригады. Теперь служу в домовой церкви Патриаршего подворья.

— Это вы там оскорбили комиссию?

— Да, я назвал их грабителями и насильниками. Я служитель престола, и мне очень тяжело, когда отбирают священные предметы.

Из-за этого допроса отца Макария, как «подтвердившего свою непримиримость на суде», вместе с еще четырьмя священнослужителями расстреляли во второй половине мая, о чем поспешили уведомить богобоязненный русский народ. Но ошиблись Ленин с Троцким, надеявшиеся, что подобные процессы и оголтелая клевета на подсудимых в прессе принесут им желанную победу над православием и «князьями Церкви». Верные слуги — чекисты доносили своим кремлевским хозяевам:

Калужская губерния. 1-я половина мая. «Отношение верующих к процессу церковников отрицательное. Среди последних циркулируют слухи, что коммунисты намерены совершенно уничтожить религию в угоду еврейству».

Московская губерния. 10 мая. «Среди сотрудников управления Московского городского водопровода в связи с процессом 54-х отмечено недовольство по поводу соввласти и коммунистов… В Железкоме Сев. ж. д. политнастроение рабочих и служащих в связи с процессом 54-х ухудшилось, так как среди рабочих много верующих».

Московская губерния. 11 мая. «В 14-й типографии среди печатников недовольство приговором 54-х. Часть рабочих, однако, с мероприятиями в борьбе с духовенством солидарна».

 

Допрос патриарха

22 апреля/5 мая в качестве свидетеля в Московский ревтрибунал был приглашен патриарх Тихон. Этот день, целиком посвященный допросу главы Русской Православной Церкви, должен был стать, по задумке сочинителей «дела 54-х», апофеозом правоты революционного суда. Не как свидетеля, а как обвиняемого встретили судьи патриарха, ибо заседавшие накануне в Кремле Ленин, Троцкий, Сталин, Каменев, Зиновьев, Рыков, Молотов, Калинин и Фрунзе постановили: «Немедленно привлечь Тихона к суду».

Стенографическая запись этого допроса — документ, который говорит сам за себя и не требует объяснений. Надо лишь заметить, что поражение советских марионеток-судей и марионеток-обвинителей было очевидным. Даже в большевистских газетах, опубликовавших в последующие дни, по прямому указанию Троцкого, множество злопыхательских статей о допросе патриарха, проскальзывало уважение к поведению патриарха на суде.

Перекрасившийся в 1917 году в революционные цвета писатель Марк Криницкий в «Известиях ВЦИК» пишет: «В дверях слева, откуда красноармейцы пропускают свидетелей, появляется плотная духовная фигура, ничем не отличающаяся от прочих батюшек, фигурирующих на суде. Вместо наперсного креста у него на груди крупный образок (панагия). Окладистая, но довольно редкая борода, седой волос на голове. Лицо розовато-благодушное, старчески слезящиеся глаза. Поступь мягкая и сутулые полные плечи. В общем, впечатление солидного столичного протоиерея. Но этот «протоиерей» прекрасно понимает свою роль. Сначала он делает легкий поклон в сторону публики и благословляет ее по-архиерейски, сложенными пальцами обеих рук. Три четверти публики безмолвно поднимается с мест».

Штатный фельетонист «Правды» Михаил Кольцов в «Правде» обмолвился: «Патриарх смотрит на бесцеремонный вызов и допросы его свысока. Он улыбается наивной дерзости молодых людей за судейским столом. Он держится с достоинством. Но мы присоединимся к грубому святотатству Московского трибунала и вдобавок к судебным вопросам бухнем еще один, еще более неделикатный вопрос: откуда такое достоинство у патриарха Тихона?»

Как ни старались советские борзописцы чернить патриарха, на них явно произвело впечатление «патриаршее достоинство».

«Голос у гр. Белавина в меру пристойный и в меру исполненный чувства собственного достоинства…»

«В. И. Белавин ведет себя достаточно открыто…»

«Гражданин Белавин, простившись с аудиторией, в меру смиренно и в меру с достоинством покидает зал суда…»

Нет, не гражданин Беллавин предстал перед судом, а Божий избранник — патриарх Московский и всея России.

Председатель. Ваша фамилия?

Патриарх. Беллавин.

Председатель. Имя, отчество?

Патриарх. Василий Иванович, в монашестве патриарх Тихон.

Председатель. Вы являетесь главным руководителем церковной иерархии?

Патриарх. Да.

Председатель. Вы вызваны в Трибунал в качестве свидетеля по делу о привлечении разных лиц за сопротивление изъятию церковных ценностей в пользу голодающих. За ложные показания вы отвечаете. Расскажите историю происхождения вашего послания — того воззвания, в котором вы высказались против выдачи церковных ценностей, сосудов и т. д.

Патриарх. Простите, это от какого числа?

Председатель. От 13 февраля. Историю происхождения вот этого воззвания и расскажите Трибуналу.

Патриарх. Видите ли, по поводу голодающих мы не раз обращались к властям, мы просили, чтобы нам разрешили образовать Церковный Всероссийский комитет и комитеты на местах, епархиальные, для того, чтобы Церковь могла сама оказывать помощь голодающим; с этим мы обратились, кажется, еще в августе прошлого года. В августе и сентябре мы ответа не получили. Ответ я получил от ПОМГОЛа в декабре месяце. Мною был командирован в ПОМГОЛ, как сведущий в этом деле, протоиерей Цветков, он не раз работал в этой области в 1911–1912 гг. В ПОМГОЛе вели переговоры с тов. Винокуровым, который этим делом заведует. Тов. Винокуров высказал пожелание о том, чтобы Церковь наша пошла навстречу помощи голодающим и пожертвовала из своих ценностей. Протоиерей Цветков сказал, что в Церкви имеются вещи, которые мы не можем, по нашим канонам, жертвовать. Тов. Винокуров на это заявил, что мы этого и не требуем, но хорошо, если бы вы пожертвовали подвески, камни, потом украшения. Цветков сообщил об этом мне. Я тогда согласился на это. Так как знал, что воззвания должны выпускаться с ведома властей, я представил в ПОМГОЛ проект своего воззвания о том, что можно жертвовать. При этом я имел в виду, что собственно церковное имущество было передано общине верующих, и я выразился так, что, со своей стороны, разрешаю жертвовать вот такие вещи. Это воззвание после было одобрено.

Председатель. Кем?

Патриарх. ПОМГОЛом. Затем была составлена инструкция, как проводить это дело. Между прочим, в инструкцию внесен был такой пункт, что все эти пожертвования церковные являются добровольными. Потом через несколько дней, когда воззвание было напечатано, — дней через пять — вышел уже декрет ЦК о том, чтобы отбирать все. Это показалось нам странным: с одной стороны, ведется соглашение с нами, с другой — за спиной выпускают декрет о том, чтобы все отбирать, и уже ни о каких соглашениях нет речи. Тов. Винокуров сам выбросил из инструкции тот пункт, который сам же раньше подчеркнул, именно что эти пожертвования являются добровольными. Не говоря о том, что в газетах началась травля патриарха и церковных представителей, князей Церкви и т. п. Я обратился с письмом к Калинину, где написал ему, что было соглашение отдавать то-то, а теперь требуют то-то.

Затем было внесено тов. Винокуровым, что это было добровольное пожертвование, и он выбрасывает этот пункт из инструкции. Я просил в письме Михаила Ивановича, чтобы этот пункт был восстановлен, чтобы это было добровольным соглашением, а что иначе нам придется поставить в известность, так сказать, население, и вот ответа не последовало. Вероятно, Калинин передал записку и ответа не получил. А на местах стали отбирать; кажется, в Петрограде. И вот тогда я выпустил послание, так как ко мне обратились и миряне, и духовенство, и не из Москвы только, а из других епархий, и высказал ряд церковных канонов. Но, конечно, никакой контрреволюции я тут не видел.

Председатель. Вы не вполне мне ответили на вопрос о возникновении послания. Почему оно возникло — это ясно, но как оно возникло? Вы лично его написали?

Патриарх. Лично.

Председатель. Собственной рукой?

Патриарх. Да.

Председатель. Не помните, какого числа?

Патриарх. В начале, кажется, первой недели, так 13–14 числа.

Председатель. Тринадцатого числа?

Патриарх. Да.

Председатель. Трибунал имеет в виду послание, которое заканчивалось сообщением, что за выдачу священных сосудов миряне караются отлучением от Церкви, а пастыри низложением из сана. Вот этот конец был тогда же написан?

Патриарх. Тогда же. Это было в начале первой недели.

Председатель. Какой общий порядок у вас составления посланий?

Патриарх. Вы спрашивали меня — кто был инициатором. Я говорил, что я, и что не принимает ли участие профессор Громогласов и другие.

Председатель. Трибунал интересуется вопросом: какой общий порядок написания посланий у вас был всегда? Вы сами или у вас были помощники, сотрудники, советники, которые бы обдумывали текст воззваний?

Патриарх. Текст воззвания и обдумывают, может быть, иногда, но я сам пишу. Раз моя подпись, то я и отвечаю за это.

Председатель. Кто еще вырабатывает эти воззвания?

Патриарх. Раз я отвечаю, то какое это имеет значение, кто помогает или вырабатывает?

Председатель. Трибунал интересует вопрос об управлении иерархией. Как идет управление? И вопрос о воззваниях: пишутся ли они собственной вашей рукой или могут быть составлены кем-нибудь другим и представлены на ваше утверждение?

Патриарх. Это я сам составлял, а послание в ПОМГОЛ составил отец протоиерей Цветков, потому что это дело он вел. А к этому воззванию он никакого участия не имел.

Председатель. Считаете ли вы, что жертвовать нужно все, что предусмотрено декретом Центрального Исполнительного Комитета, кроме священных сосудов, или еще что-либо нельзя было жертвовать?

Патриарх. Да, я находил, что это вообще надо.

Председатель. Кроме священных предметов?

Патриарх. Имеет широкое значение, казалось бы, все, что освящено практикой, но так как есть разница между кадилом или кропилом и сосудом, то, конечно, можно.

Председатель. Вы сделали разграничение?

Патриарх. Но в общем в целом не определяли, что можно взять и чего нельзя. Не с вашей, конечно, точки зрения. Только сосуды.

Председатель. Значит, можно так считать, не только одни сосуды, но и разные священные предметы богослужения?

Патриарх. Но это так нельзя сказать. Я о сосудах сказал, что их безусловно нельзя.

Председатель. А другое более или менее?

Патриарх. Да.

Председатель. Вы говорили о травле, которую вела печать. Что вы хотели этим выразить?

Патриарх. Это надо спросить у тех, кто ее поднимал, с какой целью она поднимается.

Председатель. Но вы сочли нужным сослаться на эту травлю, которая, по вашим словам, велась в газетах специально с этим вопросом. Чем вы объясняете, что вот сейчас вы вдруг вспомнили о травле, когда даете показания?

Патриарх. Да не только вспомнил, но и теперь эта травля продолжается.

Председатель. Так вот, может быть, вы объясните, почему вы указываете на газетную травлю, для какой цели?

Патриарх. А потому, что я вам передавал содержание письма к Калинину и просил его обратить внимание не на меня лично, а вообще на Церковь.

Председатель. Правильно ли сделает Трибунал заключение, что то, что происходило в советской жизни, отдельные факты и все, вместе взятое, так действовали на вас, что оказывали известное влияние даже на текст вашего послания?

Патриарх. На текст нет, но, конечно, я читаю газеты. Я не дерево и не камень.

Председатель. Значит, вы совершенно сознательно вставили в послание фразу о том, что после выпадов в газетах был издан декрет?

Патриарх. Это тоже исторический характер имеет.

Председатель. Но это имеет характер религиозный или ничего общего с религией не имеющий?

Патриарх. Тут излагается история этого дела. Тот вопрос, который мы ставили. Вот что мы просили, и между тем нам — вот что.

Председатель. А между тем вам дали декрет об изъятии. Значит, правильно понимает Трибунал, что вы составляли воззвание, учитывая все настроения, которые были в обществе в связи с предстоящим фактом изъятия, учитывая статьи, которые появлялись в печати, самый декрет и т. д. Вы считали необходимым, учитывая все это, апеллировать к вашей пастве и дать ей известные директивы, как ей нужно реагировать?

Патриарх. Травля имеет побочное значение. Не из-за нее, а потому, что по канонам нельзя.

Председатель. Тем не менее вы исходили из того, что делалось в обществе?

Патриарх. Да, в обществе.

Председатель. Значит, правильно поймет Трибунал, что здесь вами руководило в большей степени все-таки то, что вам нужно было ответить на то, что, как вы сказали, у вас за спиной был выпущен декрет и нужно было сказать, как на него реагировать?

Патриарх. Нет, не так. Я излагал историю, что мы можем дать и что не можем дать.

Председатель. Вы употребили выражение, что вели переговоры, а в это время за спиной был выпущен декрет. Вы употребили это выражение?

Патриарх. Да.

Председатель. Значит, вы сочли, что декрет был скрыт от вас, что ему было придано значение гражданской жизни, которая проходила рядом с вами?

Патриарх. Но она касалась Церкви.

Председатель. Значит, вы считали, что произошел некоторый конфликт между церковной иерархией и советской властью?

Патриарх. Да, я думаю, что если советская власть выступила через ПОМГОЛ, то нужно было действовать.

Председатель. Таким образом, вы считали, что советская власть поступила неправильно, и были вынуждены выпустить воззвание?

Патриарх. Да.

Обвинитель. Вы признаете, что церковное имущество не принадлежит церквам в смысле иерархического их построения по советским законам?

Патриарх. По советским законам — да, но не по церковным.

Обвинитель. Ваше послание касается церковного имущества. Как же понимаете вы с точки зрения советских законов, законно ваше распоряжение или нет?

Патриарх. Что это?

Обвинитель. Ваше послание…

Патриарх. Это вам лучше знать, вы — советская власть.

Председатель. То есть вы говорите, что судить вам, а не нам. Тогда возникает вопрос: законы, существующие в государстве, вы считаете для себя обязательными или нет?

Патриарх. Да, признаю, поскольку они не противоречат правилам благочестия. Это было написано в другом послании.

Председатель. Вот в связи с этим и ставится вопрос: не с точки зрения церковных законов, а с точки зрения юридической, вот имеется закон о том, что все церковное имущество изъято от Церкви и принадлежит государству, следовательно, распоряжаться им может только государство, а ваше послание касается распоряжения имуществом и дает соответствующие директивы — законно это или нет?

Патриарх. С точки зрения советского закона — незаконно, с точки зрения церковной — законно.

Обвинитель. Значит, с советской точки зрения незаконно, и это вы учитывали и знали, когда писали послание?

Патриарх. В моем послании нет, чтобы не сдавать. А вот я указываю, что, кроме советской, есть церковная точка зрения, и вот с этой точки зрения — нельзя.

Обвинитель. Вы говорите, что не указывали, чтобы не подчиняться советской власти. А как вы думали, в какое положение поставили своим посланием верующих?

Патриарх. Они сами могут разобраться. Я выпустил послание и отдал его Никандру для того, чтобы он сообщил в Синод и епархии.

Председатель. Вам известно, что было в Шуе при изъятии?

Патриарх. Известно.

Обвинитель. Ну вот это, что было в Шуе, и есть результат того, что вы предоставили своим гражданам разбираться.

Патриарх. Почему же вы думаете, что это? А в других местах граждане иначе разбирались.

Обвинитель. А как в Москве происходило изъятие, вам известно?

Патриарх. По газетам.

Обвинитель. И вам известно, что здесь граждане тоже сами разбирались?

Патриарх. Знаю, что в громадном большинстве совершенно спокойно.

Обвинитель. А в некоторых местах?

Патриарх. Знаю, что в Дорогомилове…

Обвинитель. Вам известны взгляды священников на это воззвание?

Патриарх. Каких священников — московских?

Обвинитель. И других местностей.

Патриарх. Мною было сделано Никандру…

Обвинитель. Вам известно, что среди духовенства имеется противоположная точка зрения на возможность изъятия ценностей?

Патриарх. Известно, что среди московских больше, и среди тех, кого вы называете «новая церковь», или «живая церковь».

Обвинитель. А вот профессор Введенский.

Патриарх. Он протоиерей, а не профессор.

Обвинитель. Вот он как будто с другой точки зрения смотрит.

Патриарх. Нет. Он не против, он пишет, что митрополит говорит: подвески выше и ценнее тех риз, которые снимаются с икон.

Председатель. Обвинители имеют вопросы?

Обвинитель. Вот здесь один из священников сказал так: если бы патриарх Тихон не был патриархом, а на его месте стоял бы тот, который разделяет точку зрения другой части духовенства, то, может быть, не было бы кровавых событий в Шуе. Как же ответить на этот вопрос? Ваш взгляд — если бы вами не было выпущено воззвание, если бы вами было сказано о том, что сдавайте все ценности, — было бы такое противодействие?

Патриарх. Мы можем говорить только о том, что случилось, а то, что не случилось, — Бог знает.

Председатель. Обвинитель интересуется следующим вопросом: в вашем послании употребляется слово «святотатство» — это слово имеет для широкого населения достаточно определенное значение; если сказать, что вот в такой-то производится святотатство, то могут ли не возмутиться верующие и не вызовет ли это с их стороны всех усилий, чтобы не допустить святотатства; и еще далее, когда вы бросаете лозунг святотатства и что все, которые не окажут сопротивления, будут отлучены от Церкви, а священники низложены из сана, то не действует ли это возбуждающе на слои населения, тех граждан верующих, которые не могут разобраться в тонкостях церковной терминологии?

Патриарх. Если бы я этого не указал, то я подлежал бы церковному суду.

Обвинитель. А вот здесь проходила экспертиза, в которой приняли участие профессор Кузнецов, епископ Антонин и двое священников, один — Дедовский…

Патриарх. Какой это Дедовский? Кто это такой?

Обвинитель. Вы не знаете такого?

Патриарх. Не знаю.

Обвинитель. Вот они установили: на поставленные им вопросы: «Носит ли ваше воззвание строго религиозный характер?» — что такого характера оно не носит. А на вопрос: «Какие основные вопросы христианского вероучения затронуты вашим воззванием?» — они ответили: «Никаких». Таким образом, остается сделать вывод, что оно носит явно политический характер.

Патриарх. Профессор Кузнецов не сказал, что это не религиозного характера.

Обвинитель. Постольку поскольку оно затрагивает вопросы церковного имущества.

Патриарх. Есть вопросы не то что религиозные, есть вопросы догматические, таковых нет в послании, но есть вопросы канонические, таковые есть. А религиозные — это не совсем точный термин.

Председатель. Экспертиза установила, что ваше воззвание религиозного характера не носит и никаких вопросов христианского вероучения не затрагивает. Когда это было выяснено экспертизой и наряду с этим установлен смысл и значение слова «святотатство», которое не могло не действовать разжигающе на население, и затем ваша угроза в конце послания об отлучении, то естественно возникает вопрос: «Не преследовало ли это послание цели чисто политического характера?» — т. е. вызвать население на почве защиты Церкви к действиям против правительства. Вот этот вопрос и ставит вам обвинитель, он также интересен для Трибунала. Считаете ли вы до сих пор, что ваше воззвание действительно не затрагивает вопросов политического характера и является воззванием строго религиозным?

Патриарх. Позвольте вам сказать, я уже отвечал, что я могу сказать, что беру христианским учением, потому что это церковная каноника и церковное управление имуществом, это не вероучение. Но, во всяком случае, оно носит религиозный характер, и я думаю, что эксперты глубоко заблуждаются, они, может быть, конца не читали, а затем, экспертиза может просто быть другая.

Председатель. Значит, вы с этой экспертизой не согласны?

Патриарх. Не согласен.

Обвинитель. Вот экспертиза отвечала на вопросы: «Является ли изъятие священных предметов для целей милосердия святотатством или кощунством?» — и ответила: не является.

Патриарх. Напрасно.

Обвинитель. Значит, вы считаете, что это святотатство?

Патриарх. По канону.

Председатель. А не по канону?

Патриарх. Может быть, с точки зрения нравственности и благотворительности.

Председатель. Разве каноны не являются выражением нравственности?

Патриарх. Не всегда. Есть вера, а есть церковное управление. Это разные области.

Обвинитель. Я прошу, чтобы свидетель объяснил, как понимать святотатство по канону?

Патриарх. По канонам это святотатство.

Обвинитель. А с точки зрения нравственности?

Патриарх. Они указывали, что знают примеры, что Златоуст и Амвросий передавали и оправдывали, это и нам известно, и это мы знаем.

Обвинитель. Да что же это — святотатство или нет?

Патриарх. Это совсем другой термин, это канонический термин. Он непригоден к нравственности.

Председатель. А с какой другой точки зрения можно подойти к этому вопросу?

Патриарх. С точки зрения христианской благотворительности.

Обвинитель. Значит, с точки зрения благотворительности — это не святотатство?

Патриарх. Не святотатство.

Обвинитель. Значит, можно думать, что вы предпочли законы — христианской нравственности?

Патриарх. Нет, когда Церковь сама распоряжается этим имуществом, тогда можно, и эксперты должны были указать, когда ссылались на Златоуста, Амвросия и других, что они сами передавали. Церковь имеет право, патриарх имеет право.

Председатель. Значит, с точки зрения христианской благотворительности это не святотатство, но с оговоркой, если это будет сделано руками самой Церкви. Вы не видите в этом ничего странного?

Патриарх. Не вижу.

Обвинитель. Таким образом, если бы патриарх сам дал свое благословение по иерархической линии, то можно было бы сосуды отдать!

Патриарх. Я за это отвечаю перед судом Церкви.

Обвинитель. А перед совестью отвечаете? Вы говорили, что, с одной стороны, — миллионы голодающих, умирающих, а с другой — мертвые канонические правила, и вы не дали своего благословения и теперь подтверждаете, что по канонам отдать ценности могла только одна сама Церковь.

Патриарх. Сама Церковь непременно.

Обвинитель. Вот здесь один из обвиняемых сказал очень сходные с вами слова, что если бы патриарх благословил, то моя пастырская совесть была бы спокойна. Я вас так понял?..

Патриарх. Так.

Обвинитель. Значит, в этом вопросе можно понять, что вы эту пастырскую совесть не хотели успокоить?

Патриарх. Я вас не понимаю.

Председатель. Если бы вы дали свое благословение, то совесть пастыря была бы спокойна и он отдал бы все. Но так как не было благословения, а чувство христианской совести ему подсказывало, что надо отдать, то совесть его была в смятении, поэтому Трибунал и делает вывод, что вы не только не успокоили совесть, но, наоборот, сделали так, что она должна была быть неспокойна, и породили сопротивляющихся.

Патриарх. Нет, не сопротивляющихся, ведь я не стою на точке зрения вашей советской власти. Вы говорите: надо взять — и забираете.

Председатель. Я призываю вас к порядку. Вы находитесь в Трибунале. Трибунал судит и ничего не забирает.

Патриарх. Простите, я имел в виду…

Обвинитель. Скажите — мнение других священников было таково, что ваша ссылка на каноны совершенно ложна, — я просил бы поэтому ответить мне на следующий вопрос: что вы считаете святотатством и что означает этот термин — содержит ли он в себе оценку преступления?

Патриарх. Эти слова я взял из канона.

Обвинитель. Гражданин Беллавин, я прошу вас отвечать на мои вопросы и желаю знать ответ без всяких уверток: что значит святотатство? Вы, патриарх, можете ответить?

Патриарх. Забрать священные вещи.

Обвинитель. А слово «тать» — это что значит по-русски?

Патриарх. Тать — это вор.

Обвинитель. Значит, святотать — это вор по святым вещам?

Патриарх. Да.

Обвинитель. Такими вы нас считаете?

Патриарх. Кого?

Обвинитель. Представителей советской власти?

Патриарх. Нет, простите, то есть…

Сильный шум в зале. Председатель обращается к публике, затем к суду, распорядителю, коменданту и предлагает удалить из зала всех шумевших во время дачи показаний и объявить перерыв.

Перерыв

Председатель. Заседание продолжается. Обвинитель Логинов, продолжайте ваши вопросы.

Обвинитель. Я вам задал вопрос: сознательно ли вы в своем воззвании употребили выражение, которое должно было быть отнесено к советской власти, выражение, по смыслу которого ясно, что вы представителей советской власти называете ворами?

Патриарх. Я привожу только каноны.

Обвинитель. Но смысл этого канона знаете?

Патриарх. Конечно.

Обвинитель. И этот смысл, что тать — значит вор, вам известен?

Патриарх. Конечно.

Обвинитель. Значит, это сделали сознательно?

Патриарх. Я вам отвечал.

Обвинитель. Я не слышал: сознательно ли вы в своем воззвании употребили это выражение или это случайность, или недоразумение?

Патриарх. Я привожу канон, это советской власти не касается.

Обвинитель. Как не касается? Кого же касается?

Патриарх. Кто это сделал бы.

Обвинитель. А кто это делал, разве не знаете?

Патриарх. Не знаю. Это, может быть, касается мирян, верующих.

Обвинитель. Вам известно, что представитель советской власти стоит на точке зрения выполнения декрета?

Патриарх. Известно. Но с точки зрения законов советской власти это правильно.

Обвинитель. Я прошу вас ответить на вопрос: зная, кто изымал ценности, сознательно или по ошибке вы употребили это выражение?

Патриарх. Конечно, не по ошибке.

Председатель. Значит, вы, употребляя эту ссылку на каноны, давали себе отчет в том, что слово «тать» значит — вор, что в данном случае речь идет о церковных ворах. Далее, вы знали, что изъятие церковных ценностей производится в порядке — по распоряжению, — указанном ВЦИК, т. е. высшего органа Республики. Таким образом, вы не могли не знать, что церковный вор в первую очередь относится к тем, кто это изъятие будет производить. Отсюда Трибунал может сделать вывод, что «церковные воры» вы употребили по отношению к существующей советской власти и вполне сознательно. Так это или не так?

Патриарх. Это толкование.

Председатель. Но это вытекает из ваших показаний.

Патриарх. Все можно видеть, и даже контрреволюцию, которой я не вижу. Я привожу канон и указываю, что Церковь смотрит на это, как на святотатство. И это касается всех верующих, которые будут отдавать.

Председатель. У вас в воззвании сказано совершенно ясно, что с точки зрения Церкви является святотатством, и после этого определения вы там же в воззвании прибавили: «После резкого выпада газет по отношению к духовным руководителям 13/26 февраля Всероссийский Центральный Комитет для оказания помощи голодающим постановил взять из храмов все драгоценные вещи, в том числе и священные сосуды и прочие богослужебные предметы. С точки зрения нашей, этот акт является актом святотатства», т. е. именно акт изъятия, и далее: «Мы священным нашим долгом почли выяснить взгляд Церкви на этот акт, а также оповестить о сем всех верных чад наших». Разве не ясно, что здесь речь идет о том самом акте, который был издан ВЦИК и называется декретом об изъятии церковных ценностей? Неужели и теперь не ясно, что именно этот акт является, с вашей точки зрения, святотатством?

Патриарх. Нет, с точки зрения канонов.

Обвинитель. Известна ли вам разница между святотатством и кощунством?

Патриарх. Да.

Обвинитель. Какая разница?

Патриарх. Святотатство — похищение священных вещей, кощунство — насмешка над ними.

Обвинитель. Надругательство?

Патриарх. Да.

Обвинитель. Если, с вашей точки зрения, могло быть надругательством прикосновение мирян к сосудам, то почему в своем воззвании вы говорите общие выражения: «Изъятие ценностей есть святотатство и кощунство»? Почему вы не указали точно, что это относится к прикосновению не к кадилу, а именно к священным сосудам?

Патриарх. Все случаи трудно указать. Например, при уборке выходило, что снимали ризу, и она не входила в ящик, тогда ее топтали ногами.

Обвинитель. Когда это было?

Патриарх. В церкви Василия Кесарийского.

Обвинитель. Кто это вам передавал?

Патриарх. Батюшки.

Обвинитель. Вы можете назвать?

Патриарх. Я, по крайней мере, посылал к Преосвященному Антонину, и он участвовал в самой контрольной комиссии.

Обвинитель. И у вас даже, таким образом, не установлены фамилии?

Патриарх. Это уже их спрашивайте.

Председатель. Свидетель Беллавин, вы только что видели, какое впечатление производят на некоторые элементы, присутствующие здесь, в зале, ваши слова. Раз вы передаете такой факт, как совершенно достоверный, то вы обязаны подтвердить доказательствами. Иначе это носит голословный характер. Укажите фамилии тех, кто топтал ногами, иначе Трибунал не может верить вам. Вы можете назвать фамилию?

Патриарх. Нет.

Председатель. Значит, вы заявили голословно?

Патриарх. Я в собственных руках держал документы.

Обвинитель. Мне точно известно, как происходило в церкви Василия Кесарийского изъятие ценностей, и я спрашиваю: кто эту гнусную клевету распространял?

Патриарх. Я не знаю, или Василия Кесарийского, или в другой церкви.

Председатель. Вы можете назвать фамилию священника? По крайней мере тех, кто вам сообщил об этом?

Патриарх. Это было в церкви по соседству с Василием Кесарийским, или Валаамского подворья, или в которой-нибудь из них.

Председатель. Значит, назвать фамилии вы не можете?

Патриарх. Нет, я могу, но для этого нужна справка. Но это было у Василия Кесарийского или в Валаамском подворье.

Обвинитель. Точно вы не знаете?

Патриарх. Так это было в один день.

Обвинитель. Значит, вы отказываетесь сказать, в какой церкви это было?

Патриарх. Я могу сообщить, только не сейчас.

Председатель. Ваш ответ должен быть дан сейчас же. Прежде чем утверждать, вы должны ваши слова десять раз взвесить. По долгу совести вы должны назвать фамилии.

Патриарх. Фамилии тех, кто совершил, я не могу сказать, потому что это для меня совершенно безразлично, я следствия производить не могу. Из священников же были священник от церкви Василия Кесарийского и протодиакон Валаамского подворья.

Обвинитель. Первое ваше заявление было, что вам об этом рассказывали священники церкви Василия Кесарийского. Вы не отказываетесь от этого показания?

Патриарх. Нет, не отказываюсь.

Обвинитель. Я задаю вопрос: почему в своем воззвании вместо выражения «кощунство» вы сознательно, как заявляете сами, поставили слово «святотатство»? Было ли у вас желание сбить с толку вашу паству и направить по другому пути?

Патриарх. У меня нет в воззвании слова «кощунство». Я не знаю, почему вы об этом говорили.

Обвинитель. Значит, надо говорить только о грабеже? Я удовлетворен. Скажите, на какие места в канонах вы ссылались, квалифицируя акты об изъятии как преступления, как святотатства?

Патриарх. Кажется, на семьдесят третье правило апостольское. Главным образом, на Двукратный Собор, а в последнем приведено…

Обвинитель. А как вы понимаете: там сказано, что если кто похитит сосуд, присвоит его и употребит на небогослужебные цели… Правильно это или нет?

Патриарх. Так говорится: для личных и вообще священных.

Обвинитель. Да, если кто-нибудь возьмет сосуд, похитит, значит, это связано с актом кражи? Вы помните это?

Патриарх. Я помню, что сказано: что если кто возьмет и употребит на недолжные цели.

Обвинитель. Значит, для вас ясно, что ваша ссылка на каноны неосновательна?

Патриарх. Почему?

Обвинитель. Потому что никакой кражи…

Патриарх. С точки зрения канона то же присвоение.

Обвинитель. Это есть кража. Кому принадлежат ценности?

Патриарх. По канону — Богу и Церкви и распорядителю-епископу. По канону, но не по советскому закону.

Обвинитель. Вы показали здесь, ваши послания писались с ведома других. Вы являетесь выразителем всего иерархического начала — это правильно?

Патриарх. Какие?

Обвинитель. Я не знаю, какие вы пишете.

Патриарх. В ПОМГОЛ.

Обвинитель. Значит, одни были законные, другие без согласия властей?

Патриарх. Какие?

Обвинитель. Вы признаете незаконными?

Патриарх. Нет.

Обвинитель. Почему?

Патриарх. Потому что ничего такого нет.

Обвинитель. А позвольте вас спросить: что вы называете контрреволюционным актом?

Патриарх. По толкованию вашему, действия, направленные к низвержению советской власти.

Обвинитель. А для вас такой смысл тоже приемлем?

Патриарх. Приемлем.

Обвинитель. Значит, всякое действие, направленное против советской власти?..

Патриарх. Нет, к свержению советской власти.

Обвинитель. Непременно к свержению?

Патриарх. И в этом мы не повинны.

Обвинитель. А вы не находите, что агитация является попыткой подготовить настроение, чтобы в будущем подготовить и свержение? Агитация может быть контрреволюционной.

Патриарх. Вы считаете ее контрреволюционным действием, а я не считаю.

Обвинитель. С точки зрения евангельской, как считаете вы, какая добродетель выше — милосердие или жертвоприношение?

Патриарх. Это вы приводите вопросы, которые задавались экспертизе. И то, и другое нужно.

Обвинитель. Что выше, вам неизвестно?

Патриарх. Первая заповедь говорит: «Возлюби Господа Бога».

Обвинитель. А что означает: «Милости хочу, а не жертвы». Вот этой заповеди вам не следовало бы забывать.

Патриарх. Нет, я не забыл. Это в известном случае сказано, а к данному случаю это не касается. Если на вашей точке зрения стоять, то как объяснить, что женщина вылила миро, а Иуда сказал: «Отдать лучше нищим»?

Обвинитель. С точки зрения христианской и не изувера, что лучше — оставить стоять сосуд на том месте, где он находится, и дать тринадцати миллионам человек умереть от голода, или наоборот? Я спрашиваю вас, что с точки зрения христианской морали было бы приемлемей?

Патриарх. Да я думаю, что такого вопроса не может быть.

Председатель. Почему же не может быть?

Патриарх. Потому что в такой плоскости его не нужно ставить. Конечно, выше, чтобы сосуды не были пустые, но при каких условиях.

Обвинитель. Так вы считаете, что советская власть может спасти эти тридцать миллионов голодающих только на те средства, какие есть?

Патриарх. Очень желал бы, но не знаю, чем располагает советская власть.

Обвинитель. А что, Цветков не говорил вам, что двенадцать миллионов обречены на верную смерть?

Патриарх. Но ведь я читал в ваших газетах, что советская власть справится.

Председатель. Вы все время говорите: «в ваших газетах», «ваши постановления», «ваша власть». Создается впечатление, что вы этим подчеркиваете, «этим постановлением» и «этой властью» противопоставляете какие-то другие постановления и другую власть. Что вы имеете в виду?

Патриарх. Это не о контрреволюционном я говорю, а о ваших правительственных газетах. И я прошу занести в протокол, когда я посылал свое первое обращение за границу, я даже не понимал, что, невзирая на существующий образ правления, который, может быть, не всем нравится за границей, вы все-таки должны нам помогать, какая власть стоит у нас. Это известно было.

Обвинитель. А вы думаете как? Если авторитетом патриарха подчеркивается то обстоятельство, что существующая власть грабит.

Патриарх. А если патриарх заявляет, что не взирайте на то, какая власть, вы ей помогайте?

Председатель. Тут большая разница. Значит, за границей — это одно, а дать самим — это другое? Вот когда нужно было, вы сочли возможным заявить за границей, а когда коснулся вопрос о немедленной близкой помощи, то вы выступили против.

Патриарх. Нет, прошу обратить внимание на то воззвание, которое прошло раньше.

Председатель. Это старое воззвание?

Патриарх. На протяжении пяти дней сделанное мной предложение было отвергнуто на том основании, что с иностранными лицами, которых кто-то предлагал, не следует входить в отношения, т. е. вести переговоры с иностранцами может только сама власть.

Председатель. Имеются еще вопросы?

Обвинитель. К вам обращался кто-нибудь с просьбой подписать воззвание о помощи голодающим?

Патриарх. Нет.

Обвинитель. А протоиерей Дедовский?

Патриарх. Вообще ко мне приходило много народа. Если Дедовский был вместе с Русановым, то я знаю, что вы имеете в виду. Но того, что Дедовский миссионер или эксперт — этого я не знаю.

Обвинитель. Как это могло случиться, что вы на одной и той же неделе за одно и то же и проклинали и благословляли? Вы проклинали всех, кто будет изымать ценности, а когда священник Дедовский предоставил вам послание обратного значения, вы собственноручно подписали, что с ним согласны?

Патриарх. Но оно не прошло.

Обвинитель. Как?

Патриарх. Оно не прошло. Я обращался в ПОМГОЛ, и оно не прошло.

Председатель. Значит, то ваше послание, которое вы послали для утверждения, не прошло, а прошло то, которое вы не послали на утверждение?

Патриарх. Мы и теперь ждем ответа.

Обвинитель. К нам в комитет приходили ходоки, крестьяне из Саратовской губернии, и заявляли, что патриарх от своей точки зрения отказался, перестал упираться и благословил изъятие.

Патриарх. Я это говорю не с целью агитации.

Обвинитель. Какие обстоятельства заставили вас отступить от старой точки зрения и вместо проклятия дать благословение? Это так, и в подтверждение этого у меня имеется документ, исходящий от вас.

Председатель. О каком документе вы говорите?

Обвинитель. Священник Дедовский, Русанов и другие представили воззвание, которое в «Известиях ВЦИК» было напечатано. Это воззвание собственноручно было подписано патриархом.

Председатель. Что это за воззвание?

Обвинитель. Об изъятии ценностей.

Председатель. Вы поняли, о каком воззвании идет речь?

Патриарх. Да, но о чем оно говорило, я не знаю.

Председатель. В этом воззвании говорилось о необходимости пойти на изъятие церковных ценностей, и вы написали «согласен» и не возражаете. Вот обвинитель и спрашивает, как случилось: подписавши это воззвание, вы потом высказались против изъятия?

Патриарх. Хорошо бы огласить это воззвание.

Председатель. Обвинитель, у вас есть документ?

Обвинитель. Нет.

Председатель. Значит, вы приобщить его к делу не можете? Тогда я прошу не ссылаться на этот документ и все вопросы, связанные с ним, устраняю.

Обвинитель. Это может подтвердить священник Дедовский.

Председатель. Тогда вы можете подтвердить вопрос о вызове Дедовского для освещения этого вопроса в качестве свидетеля, если этот момент имеет, с вашей точки зрения, отношение к обвинению, предъявленному к подсудимому, но ссылаться на неизвестный или неприобщенный к делу документ вы не можете.

Обвинитель. Священники, которые были на собрании у архиепископа Никандра, заявляют по очереди, что критиковать и обсуждать воззвание они не имели права. Правда ли это?

Патриарх. Не думаю.

Обвинитель. Значит, они солгали?

Патриарх. Зачем выражаться так резко. Они могут стоять на своей точке зрения.

Обвинитель. Что вы с ними, сговориться не можете? Каким образом оказались священники, которые позволяют себе критиковать? Это как раз те, которые заявили, что боятся быть лишенными сана. Вы говорили, что у них своя точка зрения. Что же выходит, вы верили в непогрешимость людей?

Патриарх. Я вам скажу: мы даже не верим в непогрешимость папы.

Обвинитель. А можно называть грешных людей святыми?

Патриарх. Это в другом смысле.

Обвинитель. Значит, может быть и грешный и святейший?

Патриарх. Это по моему адресу?

Председатель. Прошу обвинителя держаться ближе к существу дела.

Обвинитель. Я хочу выяснить: разве для патриарха Тихона не было святейших?

Патриарх. Святейший — это титул.

Обвинитель. Что же, никакого смысла не имеет?

Патриарх. Ну как не имеет?

Обвинитель. Что же, он для вас безразличен?

Патриарх. У католиков архиерея зовут «ваше превосходительство».

Председатель. Обвинителя, по-видимому, интересует: из того, что вы носите такой титул, не следует ли, что у священников есть мнение о вас, как о святейшем и непогрешимом?

Патриарх. Нет.

Председатель. Еще имеются вопросы?.. Здесь священник Михайловский указывал на то, что не мог огласить у себя в церкви ваше послание до конца, так как боялся, что оно вызовет в храме среди верующих возбуждение, и объяснил это, что слова эти содержали в себе угрозу настолько большую для верующих, что ее было рискованно прочитать. Так оценил ваше послание священник уже старый, работающий несколько десятков лет. Вы считаете оценку необоснованной?

Патриарх. Не знаю, если не хотел — ну и не прочитал. Я даже удивляюсь, что он здесь, на скамье подсудимых. Я издал и поручил, чтобы архиерей разослал, а заставлял и принуждал ли он читать — не знаю. Вот Михайловский не прочел.

Председатель. Вы говорите, что удивляетесь, что он на скамье подсудимых?

Патриарх. Да.

Председатель. Хотя он не прочел, но только часть. А вам известно, что подавляющее большинство священников здесь потому, что они исполняли вашу волю — читали послание и делали все, что из него проистекает?

Патриарх. Я думал, что они здесь на скамье подсудимых по недоразумению.

Председатель. По вашим инструкциям и директивам они вели всю кампанию против изъятия ценностей в духе вашего послания и развивали его дальше, произносили проповеди и теперь вот обвиняются по обвинительному акту в контрреволюционных действиях.

Патриарх. От меня они никаких инструкций не получали.

Председатель. Но получали через другие, подведомственные вам органы, через управляющего епархией, через Епархиальный совет, через благочинных и т. д.

Патриарх. Ведь благочинные были у Никандра, почему же не заявили о несогласии?

Председатель. Вы откуда знаете, что было собрание у архиепископа Никандра?

Патриарх. Да из ваших же газет.

Председатель. И вы считаете, что они могли заявить о том, что они против?

Патриарх. Я не знаю, что они против, но если они боялись, то могли заявить.

Председатель. Так что это собственная вина, что не заявили?

Патриарх. Я думаю.

Обвинитель. Вам известно, что не так давно в Карловичах в Сербии был Собор?

Патриарх. Да, известно.

Обвинитель. Вы имели на нем место?

Патриарх. Я не знаю, какое это имеет отношение к этому вопросу.

Председатель. На предмет установления чего вы задаете этот вопрос?

Обвинитель. Я не хотел бы сейчас говорить, но я хочу установить. Может быть, свидетель…

Председатель. Но Трибунал интересует, чтобы этот вопрос не был отвлеченным.

Обвинитель. Это не отвлеченный вопрос.

Председатель (к свидетелю). Отвечайте.

Обвинитель. Вы приглашение получили на этот Собор?

Патриарх. Нет, не получил.

Обвинитель. Был ли случай когда-нибудь, что Епархиальный совет аннулировал постановление или распоряжение, принятое вами?

Патриарх. Не припоминаю.

Обвинитель. Или заявлял бы протест. Например, вы наложили резолюцию, а вас принудили бы ее снять или уничтожить?

Патриарх. Епархиальный совет занимается в том же доме, где я живу. Иногда председатель или члены придут и скажут: «Мы посмотрим». Это то, что на вашем языке называется «дискуссия».

Председатель. Значит, перед изданием посланий у вас бывает стадия некоторой дискуссии?

Патриарх. Нет, это не то, что называется стадией дискуссии.

Председатель. Но кто дискутирует?

Патриарх. Предположим, Совет со мной.

Председатель. Значит, это у вас частная дискуссия. Вы сказали, что живете в одном доме. У вас канцелярия какая-нибудь есть?

Патриарх. У нас живут: я, управляющий епархией, затем Совет, и есть еще тринадцать комнат, которые числятся, что я занимаю.

Председатель. Значит, вы занимаетесь все в одном помещении?

Патриарх. В общем помещении. В этом, кажется, нет ничего преступного.

Председатель. Епархиальный совет, управляющий епархией были там же? Кажется, и Синод? Вы не помните, чтобы после такой дискуссии отменялась какая-нибудь из ваших резолюций? Не было таких случаев?

Патриарх. Я такого случая не припомню. Впрочем, вы, вероятно, разумеете…

Председатель. Что?

Патриарх. Насчет новшества богослужений — раскрытия церковных ворот?

Председатель. На эту тему вы и дискутировали? Кто говорил вам на эту тему? Речь шла, вероятно, о священнике, который ввел эти новшества?

Патриарх. Да, говорили члены Епархиального совета.

Председатель. А архиепископ Никандр говорил с вами на эту тему?

Патриарх. На эту тему, я думаю, не говорил, потому что это было при покойном митрополите Евсевии.

Председатель. Кто же вам доказал, что нельзя допускать новшеств?

Патриарх. Нельзя сказать, что доказали, так как отец Борисов ссылался на такое основание и делал вывод, который был неправилен, поэтому я и взял назад резолюцию, которую раньше дал по поводу вводимых им новшеств.

Председатель. Значит, такой случай был, и из того факта, что вы живете вместе, можно сделать предположение, что он был не единственный?

Патриарх. Это не преступление, а их долг. Они ближе стоят к народу и к Никандру и могли заявить мне, что это неудобно — такое воззвание.

Председатель. К вам никто из обвиняемых не обращался по этому поводу? Вот о Борисове?

Патриарх. Не помню, кажется, Добролюбов обращался.

Председатель. А через кого вы дали ваше первое распоряжение служить при открытых дверях и через кого оно было отменено?

Патриарх. Мною самим было взято обратно.

Председатель. Вот по вопросу о послании, такой предварительный обмен мнений, который вы называете дискуссией, не происходил?

Патриарх. Не происходил, и я сожалею, что батюшки высказались только здесь.

Председатель. Значит, у вас на квартире происходило управление всей иерархией в целом, и московской в частности?

Патриарх. Кажется, я для того и поставлен Собором, чтобы управлять.

Председатель. В чем выражается это управление? Чем, собственно говоря, и кем вы управляете?

Патриарх. Русской Церковью. Для этого нужно взять наше постановление.

Председатель. Перед Трибуналом прошли некоторые свидетели, которые указывали, что управление распадается на самостоятельные части. Вот вы здесь стоите — глава всей иерархии. Трибунал спрашивает вас: как идет ваше управление?

Патриарх. Для того чтобы дать точные показания, я просил бы разрешения взять Положение соборное о правах и преимуществах патриарха.

Председатель. Оно когда было издано?

Патриарх. Тотчас же после Собора, в семнадцатом году.

Председатель. До декрета об отделении Церкви от государства? Значит, с существующим положением Церкви в государстве в связи с декретом об ее отделении оно не согласовано?

Патриарх. Да.

Председатель. Как же можно на него ссылаться?

Патриарх. Но не было нужд его согласовывать.

Председатель. Значит, вы живете по законам своим, которые не связаны с советским законодательством?

Патриарх. Да, но мы признаем и советские законы.

Председатель. Из ваших показаний у Трибунала сложился вывод, что вы считаете, что церковным имуществом нельзя распоряжаться без специального распоряжения, данного в порядке иерархического управления?

Патриарх. С точки зрения церковного канона, а не советского правительства.

Председатель. Что же, в конце концов, для вас более важна точка зрения советского правительства или иная?

Патриарх. Для меня как для церковника… Но я подчинен советской власти.

Председатель. Если вам канон предписывает церковным имуществом управлять, а декрет говорит, что имущество принадлежит народу и им может распоряжаться только советская власть, вы считаете в данном случае необходимым подчиниться канонам и незаконно управлять церковным имуществом или соответствующему законодательству, на этот предмет существующему в государстве?

Патриарх. Управлять церковным имуществом я не могу по той причине, что оно от меня отнято. Как вы изволите знать, папа считал себя государем без государства, когда итальянское правительство отняло у него имущество.

Председатель. Вы считаете, что и вы государь, от которого отнято церковное имущество?

Патриарх. Конечно.

Председатель. Это формально, а по существу дела вы считаете, что церковное имущество принадлежит духовенству?

Патриарх. Нет — Богу, а по канону — Церкви.

Председатель. Понятно, что если вы так оцениваете имущественное право, то духовные лица считают себя обязанными владеть им и управлять.

Патриарх. Нет, мы привлекаем и другой элемент.

Председатель. Самый факт, что вы в послании устанавливаете, что некоторые сосуды нельзя брать, доказывает, что церковным имуществом этой категории может распоряжаться только иерархическая власть.

Патриарх. Поэтому я и просил приходские советы, что, когда будут отбирать, чтобы они просили о замене сосудов равноценным капиталом, на что было обещание.

Председатель. Вы просили епархиальные советы? Значит, проект о том, чтобы состоялись заявления об отмене, тоже исходил от вас?

Патриарх. Вы сказали епархиальные, а я говорил приходские, и в этом нет ничего такого. С просьбой можно обращаться?

Председатель. Можно. Итак, это от вас исходило?

Патриарх. Нет, это не точно — и от других.

Председатель. Но предложение это внесли вы?

Патриарх. Вносить — не вносил, но когда приходили — говорил.

Председатель. Какую форму управления паствой вы применяете? Ну вот мы знаем послание. Какими еще путями вы управляете паствой, в смысле передачи людям ваших мыслей, воли, указаний, распоряжений и т. д.? Как осуществляется ваша работа?

Патриарх. Мы с паствой непосредственно не прикасаемся, а приходится прикасаться с архиереями, которые от себя с духовенством.

Председатель. Значит, вы сообщаетесь с паствой по иерархической лестнице?

Патриарх. Да — патриарх, Синод, епархиальный архиерей, викарий, затем благочинные и т. д.

Председатель. Вы знаете, что церкви переданы в распоряжение групп верующих, и никаких объединяющих организаций, в том числе и иерархии, как юридического лица, декрет не предусматривает?

Патриарх. Знаю.

Председатель. Значит, вы тоже сознательно не хотели подчиняться?

Патриарх. Это дело внутреннее, можно завести патриарха, а можно завести и митрополита.

Председатель. Подводя итоги, можно, значит, сделать вывод, что управление всей иерархией ведете вы и что управление церковным имуществом вы считаете своей обязанностью, поскольку это вытекает из канона?

Патриарх. Но фактически, по существу, как видите, не могу.

Председатель. Но попытки делаете. Здесь важно то, что знаете, что не можете, а все-таки делаете попытки.

Патриарх. Ведь советская власть не непогрешима Папа не непогрешим, почему же, если вы вступали в стадию переговоров, почему же нам нельзя переговорить с советской властью?

Председатель. Но вы знали, что все эти по иерархической лестнице организации юридической силы не имеют и в этом смысле государством признаны быть не могут?

Патриарх. Да, но Церковью признаны.

Обвинитель. Один из обвиняемых показал, что вместе с вашими посланиями ему была послана через Епархиальное управление форма протеста против декрета. Вам известно о существовании таких протестов?

Патриарх. Я в них участия не принимал. Затем я не думаю, чтобы это были протесты. А вот обращения, когда ко мне приходили, я советовал выдавать. Мы хотели заём устроить.

Обвинитель. Я хотел бы получить ответ на вопрос, который задал. Священник Рязанов говорил здесь, что получил здесь с девятнадцатью воззваниями девятнадцать образцов протеста, которые рассылались по благочиниям. Что вам известно об этих протестах, кто их фабриковал?

Патриарх. Этого я не знаю, кто фабриковал.

Обвинитель. Не отвечает ли за это Епархиальное управление, за эти контрреволюционные протесты?

Патриарх. Я не знаю этого.

Обвинитель. Значит, это дело Кедрова?

Патриарх. Почему? Я этого не знаю. Я только знаю, что непосредственно управлять Московской епархией поставлен епископ Крутицкий, у него есть свой орган.

Обвинитель. Неоднократно был поставлен вопрос о том, кто это написал. Священник Кедров наотрез отказался от авторства этих протестов, Никандр был несколько раз уличен во лжи, вы тоже отказываетесь.

Патриарх. Я только одно могу сказать — ищите.

Обвинитель. Я думаю, ясно, кто это сделал.

Патриарх. Не могу сказать.

Обвинитель. Разве не ясно, что архиепископ Никандр?

Патриарх. Нет, не могу сказать.

Председатель. У обвинителей больше вопросов нет?.. Защита имеет вопросы к свидетелю?

Защита. Да, есть.

Председатель. Пожалуйста, ставьте вопросы.

Защита. Когда командировали в ПОМГОЛ представителя Цветкова, вы это делали лично или нет?

Патриарх. Я сначала через Епархиальный совет, а потом от меня. У меня была бумага.

Защита. Вы командировали через Епархиальный совет?

Патриарх. Да, в первый раз.

Защита. Первое воззвание. А когда вы второе направили в ПОМГОЛ, то это сделали в частном порядке?

Патриарх. Официально, с Цветковым.

Защита. Разрешите узнать: что, Епархиальный совет и Синод действуют официально открыто или неофициально?

Патриарх. Официально. Мы не закрыты ни для власти советской, ни для Церкви.

Защита. Эти учреждения находятся в том же помещении, где и вы живете? Они зарегистрированы домкомом?

Патриарх. Вероятно, они известны начальству, потому что они давно находятся под призором.

Защита. Вы не получали официального предложения о их закрытии?

Патриарх. Нет, такого не было. Если бы было, то мы закрыли бы.

Председатель. Еще имеются вопросы к свидетелю?.. (Пауза.) Свидетель, сейчас заканчивается снятие с вас показаний. Последний вопрос я хочу направить исключительно в область вашего сознания. Считаете ли вы, что ваше воззвание содержало в себе места, которые должны были волновать верующих и вызвать их на столкновение с представителями советской власти? Не считаете ли вы, что та кровь, которая пролилась в Шуе и в других местах и которая еще может пролиться, будет лежать и на вас?

Патриарх. Нет.

Председатель. Никто не имеет из подсудимых вопросов к свидетелю? Нет вопросов. Вы свободны.

Обвинитель. В связи с допросом свидетелей Феноменова и Беллавина обвинение имеет сделать заявление…

Обвинитель делает заявление о привлечении к судебной ответственности архиепископа Никандра (Феноменова) и патриарха Тихона (Беллавина) в связи с данными ими в судебном заседании показаниями и другими данными, обнаружившимися во время судебного заседания.

 

Арест

Весна 1922 года была тяжелейшим испытанием для патриарха — советская власть выискивала малейшие поводы оклеветать Святейшего и упразднить Русскую Церковь. Перлюстрировались его письма, в Троицкое подворье подсылались провокаторы, ГПУ, получив от правительства большие денежные суммы, отрабатывало тактику раскола среди духовенства.

«Вам, я думаю, известно, и Вы знаете и слышите, что творится в духовном мире у нас в Москве, — пишет митрополиту Ярославскому и Ростовскому Агафангелу духовная дочь патриарха Мария Пашкевич. — Боимся очень за Святейшего, чтобы его куда не увезли. Переменился он очень. Постарел, осунулся, потерял прежние шутливые обороты речи. Бедный, бедный…»

22 апреля/5 мая к 19 часам вечера, после многочасового допроса в Московском ревтрибунале, патриарх явился по повестке в ГПУ, к начальнику Секретного отдела Т. П. Самсонову-Бабаю. Кроме Самсонова, Святейшего поджидали еще два чекиста — зам. председателя ГПУ В. Р. Менжинский и начальник 6-го, «церковного», отделения Секретного отдела Е. А. Тучков. Ну и, конечно, не обошлась встреча без работника Наркомата юстиции П. А. Красикова, появлявшегося повсюду, где нуждались в грязной работе по борьбе с религией.

На этом допросе, как, впрочем, и на ряде последующих, от патриарха в особенности пытались добиться публичного осуждения духовенства, эмигрировавшего из Советской России, а теперь, когда большевики начали заигрывать с капиталистами на Генуэзской конференции, выступившего перед всем миром с обличениями коммунистического режима (именно 22 апреля/5 мая помечен указ патриарха Тихона о закрытии Высшего Церковного Управления за границей).

Полных стенограмм допросов не сохранилось — чекисты брали пример с Ленина, практиковавшего передачу распоряжений устно и секретно. Остались лишь краткие конспекты отрывков допросов, они не могут передать особенностей каверзной чекистской изворотливости при обработке Святейшего, но по ним можно догадаться о «больных местах», которые советские правители надеялись залечить с помощью патриарха, которого ненавидели, но и побаивались.

Первый отрывок:

Тов. Красиков. Обращаясь к гражданину Беллавину, говорит, что вам придется объявить свою позицию до конца, и, указав на Карловацкий Собор и контрреволюционную деятельность духовенства за границей, говорит, что вы должны ясно и определенно реагировать, а также вы должны сказать ясно и определенно о национализации церковного имущества.

Тов. Самсонов. Предлагает гр. Беллавину говорить яснее и определеннее по существу вопроса, относительно того, как намерен поступить Беллавин с к. — рев. духовенством за границей, в частности, Евлогием и Антонием, и какая мера наказания им будет определена.

Тов. Менжинский. Обращаясь к Беллавину, говорит, что Евлогия и Антония вы можете пригласить к себе в Москву, где потребуете личного объяснения.

Беллавин. Разве они приедут сюда?

Второй отрывок:

Красиков. Дать воззвание о том, что власть распорядилась национальн. и имущество вполне справедливо.

Беллавин. Я просил дать мне конкретные требования.

Красиков. Необходимо остановить кровопролитие.

Беллавин. Разве мы проливаем кровь?

Красиков. Необходимо отдать все, за исключением самого необходимого.

Беллавин. Все? Никогда.

Красиков говорит о канонах и об ужасах голода…

Беллавин. Почему вы запрещали создание церковных комитетов ПОМГОЛа?

Красиков дает заграничную газету и говорит о выступлении Антония Храповицкого и о том, что дальше это нетерпимо.

Беллавин. Дайте протоколы этих собраний.

Красиков. Вы должны категорически отмежеваться от реакционного духовенства.

Красиков. Ваш отзыв о том, что вы осуждаете, — платонический. Он должен быть обоснован юридически.

Читает обращение Антония Храповицкого к Деникину.

Самсонов. Будете ли вы осуждать священников, которые выступают против правительства?

Беллавин. Принципиально мы никогда не сойдемся.

Самсонов. Будете ли реагировать на то, что ваши подчиненные идут против власти?

Беллавин. Я их осуждаю, о чем уже писал.

Самсонов. Это надо сделать публично.

Красиков читает послание Антония Храповицкого из «Нового времени».

Беллавин. Для суда нужно двенадцать епископов.

Самсонов, Красиков. Категорическое публичное осуждение по каноническим правилам духовенства, ведущего к.-р. и антисоветскую работу, и принятие административных мер по отношению их. Категор. разъясн. гражд. о полож. закон, декр. ВЦИКа, необходимости его исполнения и подчинения.

Беллавин. Протестую, мы сговаривались с уполномоченным правительства, а последнее за спиной у нас постановило изъять все.

Красиков. Антисоветская агитация. Принять меры к осуждению и прекращению этой агитации.

Беллавин. Я не вижу никакого повода к этому, я уже осуждал и повторять отказываюсь.

Самсонов. Ваше мероприятие по отношению к тем священникам, которые выступали против изъятия ценностей?

Беллавин. Мне неизвестны их фамилии. Я не имею сведений, требую конкретных случаев.

На следующий день после допросов в Московском ревтрибунале и ГПУ, в субботу третьей недели по Пасхе, 23 апреля/6 мая, в шесть часов пополудни, когда в церквах благовестили к всенощной, отряд красноармейцев появился на Троицком подворье и объявил Святейшему Тихону, что отныне он находится под домашним арестом.

24 апреля/7 мая, по случаю вынесения по «делу 54-х» одиннадцати смертных приговоров и привлечения патриарха к судебной ответственности, советские газеты неистовствовали:

«Патриарх и его штаб — организаторы и руководители обширного контрреволюционного заговора».

«Смиренный Тихон оказался довольно искусным конспиративным обер-организатором, дергавшим через сеть своей архиерейской агентуры придурковатых и хитрых, умных и глупых, но в равной степени жадных «обыкновенных» попиков».

«Всему бывает предел. Пусть скорее будет положен предел тихоновским делам».

26 апреля/9 мая патриарх Тихон обратился с прошением к председателю ВЦИК М. И. Калинину:

«Решением от 8 сего мая Революционного трибунала в Москве приговорено несколько, в том числе и духовных, лиц к высшей мере наказания (смертной казни) по «делу об изъятии церковных ценностей».

В силу определения Всероссийского Собора от 8 декабря 1917 г. § 2-й, имею долг печаловаться перед Вами о помиловании осужденных, тем более что инкриминируемого послания они не составляли, сопротивления при изъятии не проявляли и вообще контрреволюцией не занимались».

В этот же день патриарха Тихона вновь отконвоировали к чекисту Самсонову. Поздно ночью Святейший вернулся с Лубянки.

— Как там? — спросил измученный долгим ожиданием келейник.

— Уж очень строго допрашивали.

— А что же вам будет?

— Голову обещали срубить, — с обычным добродушием, хоть и печально ответил Святейший.

29 апреля/12 мая оклеветанный, отданный под суд и арестованный патриарх, желая спасти Церковь, вдобавок лживо проинформированный несколькими священниками, сотрудничавшими с ГПУ, решается на тяжкий шаг собственного устранения — лишь бы Церкви было хорошо. Он пишет Калинину:

«Ввиду крайней затруднительности в церковном управлении, возникшей от привлечения меня к гражданскому суду, почитаю полезным для блага Церкви поставить временно, до созыва Собора, во главе церковного управления или Ярославского митрополита Агафангела, или Петроградского митрополита Вениамина».

30 апреля/13 мая московский обыватель Никита Окунев отметил в своем дневнике:

«Пошел сегодня за всенощную на Патриаршее подворье. Прекрасная, «правильная» служба, как в небольшом монастыре незабвенного старого обихода. Служил простой иеромонах с одним иеродиаконом, но на правом клиросе звучное и умелое пение любителей церковного пения обоего пола, по-видимому, из духовного звания (поют, а вместе с тем молятся), на левом — знаменитейший чтец, молодой человек с редким по красоте голосом и изумительной дикцией. Когда ему приходилось петь, ему вторит подворский патриарший архидиакон Автоном, не ахти какой басище, но певец складный и умеющий. В общем, очень хорошо, но и очень грустно.

В алтаре всю всенощную стоял сам патриарх, как простой богомолец. Его можно было видеть, став за левым клиросом, в те моменты, когда открывались Царские врата. Он стоял направо, в сторонке от престола, в простой рясе и без парамана.

Так вот он и на суде предстал, «высокий и стройный». Грустно было смотреть на такое, может быть, и любезное его сердцу, но теперь, безусловно, вынужденное смирение главы Российской Церкви. А паства? «Боголюбивая» Москва, где же она? Отчего она не потянулась в эти дни именно сюда, в этот уютный и скромный храм, в этот русский Ватикан? Ведьвсе знают, все читают, что на патриарха спущена вся свора спецов по богохульству. Все смутно ждут крайнего утеснения Святейшего отца. Ясно, что ему подготавливают всякие поношения и лишения, вплоть до «высшей меры наказания». Так чего же не шли взглянуть на патриарха в такие черные и тяжелые для него дни? Разве мало в Москве стариков и вообще почтенных людей, обязательно посещающих воскресные службы? Ну и шли бы, или на трамвае ехали со своих Плющих, Хамовников, Серпуховок, Таганок, Бутырок или Грузин на Троицкое подворье. Шли хоть бы поочередно от каждого прихода по одному приличному пожилому человеку. Тем самым поспорили бы с неверующими, которые теперь очень кричат, да и не без основания, что кончено дело Церкви — распадается она, редеет, вырождается!

А какое бы утешение старику видеть, что не одни бабы иоаннистического типа пришли помолиться с ним (как это было сегодня за малым исключением), а сошлись еще человек триста старых богобоязненных москвичей. Он видел бы в этом сочувствие к себе со стороны верующих и явился бы на ожидаемый «суд неправедный» еще более «высоким и стройным» и, безусловно, праведным».

Последнюю литургию на Троицком подворье в своем любимом храме преподобного Сергия Радонежского арестованный патриарх Тихон совершил 1/14 мая…

«Это было воскресенье, — вспоминает В. М. Миронова. — Здесь, в маленьком храмике, в присутствии немногочисленных молящихся, патриарх в сослужении подворской братии совершил божественную литургию — просто, без особой помпы и, как всегда, молитвенно.

По окончании богослужения молившийся в алтаре, пребывающий на покое престарелый архиепископ Владимир (Соколовский), замечательный старец, в прошлом ревностный архипастырь-миссионер, объехавший в свое время чуть ли не весь свет, проповедуя Слово Божие (включая Америку и Австралию), приблизился к Святейшему, только что разоблачившемуся, чтобы приветствовать и одновременно — проститься…

Взглянув в глаза друг друга и поняв в этом взаимном взоре более того, что смогли бы выразить обильные слова и длинные речи, они облобызались, обнялись, и непрошеные слезы оросили их глаза, выражая взаимную любовь, уважение и сострадание. Присутствующие в алтаре сослужащие потупились и отвернулись в стороны… После сего, безмолвно и поспешно архиепископ Владимир (Соколовский) покинул святой алтарь и вышел с подворья, чтобы более никогда здесь уже не появляться».

6/19 мая патриарх Тихон был увезен чекистами в Донской монастырь, где в небольшом домике его легче было прятать от народа.

 

Петроградский процесс

Благодаря пастырям, пытавшимся в последний момент охладить пыл своей паствы и без кровопролития отдать ненасытной власти церковное достояние, изъятие весной 1922 года в Петрограде в большинстве случаев прошло спокойно. Не обошлось, конечно, и без стычек, которые заканчивались злыми словами да ссадинами.

Путиловцы, увидев, что грабят их заводскую церковь, намяли бока члену комиссии по изъятию Левицкому.

Бабы да дети возле церкви Спаса на Сенной загнали камнями в чайную начальника 20-го отделения милиции Федорова, так что ему пришлось убираться восвояси через черный ход.

Толпу, не пускавшую комиссию по изъятию в Рождественскую церковь, удалось рассеять лишь с помощью воинских частей.

Около Исаакиевского собора верующие устроили митинг. По докладам агентов, здесь вовсю ругали большевистскую власть. Бухгалтер В. В. Пешель негодовал: «Приехали с каторги из Сибири какие-то разбойники, взяли власть и теперь добрались до церковных драгоценностей, чтобы их продать и гулять по кафе». А бывший дворянин Л. М. Колебявский доверительно сообщил толпе, собравшейся у Казанского собора, что большевики уже обобрали все дворцы, отчего и принялись за церкви. «В Аничковом дворце я видел золотой сервиз. И вдруг узнаю — где, вы думаете, он? — Луначарский присвоил».

И все же этих и еще нескольких подобных случаев оказалось достаточно, чтобы упечь за решетку несколько сот наиболее чтимых в православном Питере священнослужителей, ревностных прихожан и даже случайно попавшихся возле храмов зевак. Газеты с нескрываемой злобой набросились на митрополита Петроградского и Гдовского Вениамина. «Красная газета» поместила карикатуру, изображавшую петроградского владыку сидящим на сундуке с надписью:

«Петроградский митрополит Вениамин угрожает». «Правда» и «Известия ВЦИК» не уступали другим в злобной травле архипастыря Петроградской епархии, выполняя поручение большевистских властителей, чтобы последующий арест не вызвал волнений в народе.

16/29 мая в помещении епархиальной канцелярии митрополит был арестован. За четыре года до этого, когда Петроград посетил патриарх Тихон, владыка встретил его с крестным ходом у Николаевского вокзала и, выразив радость жителей города по случаю прибытия главы Русской Церкви, закончил свое приветствие уверением, что и сам он, и все искренно верующие готовы за Веру и Церковь понести любые жертвы и даже умереть.

— Умереть нынче не мудрено, — улыбнулся в ответ патриарх. — Нынче труднее научиться, как жить.

Теперь патриарх в темнице, митрополит Вениамин предан суду. Вопрос «Как жить?» принадлежал прошлому — надо было готовиться умирать.

28 мая/10 июня начался судебный процесс над петроградским духовенством. По делу было привлечено восемьдесят шесть человек. Их обвинили в том, что они были членами организации, действовавшей в контрреволюционных целях, «путем возбуждения населения к массовым волнениям в явный ущерб диктатуре рабочего класса и пролетарской революции» и в использовании «религиозных предрассудков масс с целью свержения рабоче-крестьянской власти».

Вход в зал бывшего Дворянского собрания был строго по билетам, которые выдавались верным красноармейцам. Тысячи же горожан запрудили Михайловскую и Итальянскую улицы в благоговейном молчании.

Третий день на Петроградском процессе был посвящен митрополиту Вениамину. На вопросы обвинителей и защиты «подсудимый Казанский» — так в миру три десятилетия назад звали владыку — отвечал:

— Мое отношение к советской власти было отношением законным, все декреты и распоряжения, по силе возможностей и понимания, я выполнял…

— Письмо в комиссию помощи голодающим я написал по личному убеждению. Перед его написанием ни с кем не говорил, но обменивался мнениями по этому вопросу со всеми, кто встречался со мной…

— Мои доклады и решения правление приходских советов не обсуждало, для них они были обязательными. Заседания мои с правлением протоколами не фиксировались, был просто обмен мнениями по какому-либо вопросу…

— О поездке профессора Новицкого к патриарху Тихону мне было известно, я ему поручил привезти из Москвы воззвание патриарха о пожертвовании церковных ценностей для голодающих. Новицкий привез воззвание, передал мне благословение патриарха и сообщил, что патриарх разрешит пожертвовать не только подвески, но и другие ценности, если мы к нему за этим обратимся…

— Речь в лавре я произнес в воскресенье, числа 25–26 февраля сего года. Я указал, что для верующих совершается печальное явление, как закрытие некоторых домовых церквей, и что изъятие церковных ценностей может быть произведено и некомпетентными лицами, вследствие чего в церкви может не оказаться необходимых предметов для богослужения. Надо молиться, чтобы такого не случилось…

— После совещания с Боярским и Введенским по поводу письма двенадцати священников я не называл Введенского «иуда, предатель». Я считаю его показания не совсем точными и прошу, чтобы он был в качестве свидетеля на суде…

— Я управлял единолично. Правление приходских советов существовало не как административный орган, а само по себе, так как церковная жизнь приняла новые формы…

— В письмах я высказывался не как администратор, а как духовный пастырь. Частные мои письма через канцелярию не проходили…

— В настоящее время церковные ценности отданы во временное пользование верующим и духовенство не является их распорядителем. Верующие не должны препятствовать изъятию, а должны относиться как и каждый гражданин к постановлениям власти. 16 марта мной даны правила духовенству, как вести себя при изъятии ценностей в церкви…

— Меня просили призвать верующих к принятию активного участия в изъятии церковных ценностей. Но с этим я обратиться к ним не мог, так как такой поступок явился бы оскорблением святыни. Если бы нам пришлось просто исполнять декрет, мы провели бы его полностью и не рассуждая. Но нас призвали для переговоров с властью. При разговорах в Смольном товарищем Комаровым было сказано, что мы ослабим, изменим декрет, может быть, будет дано разрешение на добровольное пожертвование. Если бы оно было разрешено, цель была бы достигнута одна и та же…

— В своих действиях я руководствовался пониманием церковным, евангельским…

Специально подобранная атеистическая публика, слушая владыку, все больше проникалась к нему уважением: ни показного бахвальства, ни желания переложить вину на других, ни уверток от ответов на конкретные вопросы. И при этом твердая уверенность в своей правоте, в правоте, которая идет не от тщеславия, а от любви к Церкви и православному человеку.

Судьи переполошились. Чтобы сбить очарование митрополитом, в атаку был брошен боевой авангард — получивший за ненависть к православию звание «почетного красноармейца» Красиков. Его обвинение было построено не на фактах, а на полуграмотных революционных фразах, с помощью которых он уверенно продвигался в высший эшелон власти:

— Дело идет о церковной организации, о церковной периферии и примыкающих к ним кругам, которые используют эту имеющуюся еще в наличности религиозность русского крестьянина, русского рабочего, русского обывателя с целью классовой, с целью ниспровержения рабоче-крестьянского правительства и вообще строя, который сейчас стремится создать трудящийся класс населения…

— Когда мы разрушили Старое государство, когда разрушили старую классовую самодержавно-монархическую и капиталистическую систему и разрушили весь аппарат этой системы, то есть чиновнический, бюрократический, военный аппарат, то мы, конечно, должны были разрушить и часть этого аппарата церковного…

— Кто мешал Вениамину, имея доступ в Смольный, имея перо и чернила, сказать советской власти или просто написать в Совнарком: граждане коммунисты, а вы знаете, что я, собственно говоря, имею право выгнать там всю эту белогвардейщину?..

— В Русской Церкви не было ни одного момента живого, каким иногда некоторые Церкви еще отличались в некоторые периоды своей исторической жизни…

— А когда, наслушавшись этих детских сказок, лупят здесь Введенского камнем по голове, то говорят: «Ведь это частица толпы, она, конечно, невежественна, но на это не стоит обращать внимания». Восемнадцать зубов выбили!..

Разохотился Красиков на лживые слова, сыплет ими уже совсем без разумения. Он уже готов судить Петроградского митрополита за камень, брошенный на улице старой женщиной в протоиерея Введенского — новоявленного иуду, донесшего в следственную комиссию на арестованное духовенство, будто бы все они — контрреволюционеры и все их помыслы не в делах церковных, а в восстановлении самодержавия. Все чаще срываются с революционного языка обвинителя грозные слова: «черносотенство», «масса понимает», «советская власть сметет митрополита», «пособники мрака», «пролетарская совесть». Приговор предрешен не здесь, в зале, где вряд ли кто-нибудь искренно верил в виновность владыки, а там, в бывшей святыни православия — Московском Кремле, где ныне упражняются в ненависти к многовековой русской культуре псевдонародные комиссары. Правда, главный виновник уничтожения Церкви — Ленин — уже не может порадоваться успехам предложенной в его письме кампании — в летней резиденции Горки 11/24 мая его настиг удар паралича.

И уже не может никак изменить заранее спланированный спектакль-судилище эмоциональная речь защитника митрополита, бывшего присяжного поверенного Я. С. Гуровича:

— Одна из местных газет выразилась о митрополите, по-видимому, желая его уязвить, что он производит впечатление «обыкновенного сельского попика». В этих словах есть правда. Митрополит совсем не великолепный «князь Церкви», каким его усиленно желает изобразить обвинение. Он смиренный, простой, кроткий пастырь верующих душ, но именно в этой простоте и смиренности — его огромная моральная сила, его неотразимое обаяние. Перед нравственной красотой этой ясной души не могут не преклоняться даже его враги. Допрос его трибуналом у всех в памяти. Ни для кого не секрет, что, в сущности, в тяжелые часы этого допроса дальнейшая участь митрополита зависела от него самого. Стоило ему чуть-чуть поддаться соблазну, признать хоть немного из того, что так жаждало установить обвинение, и митрополит был бы спасен. Он не пошел на это. Спокойно, без вызова, без рисовки он отказался от такого спасения. Многие ли из здесь присутствующих способны на такой подвиг? Вы можете уничтожить митрополита, но не в ваших силах отказать ему в мужестве и высоком благородстве мысли и поступков…

Гурович ощущал тщетность своих попыток спасти безвинных страдальцев:

— Все такие «данные», представленные обвинителями, свидетельствуют, в сущности, лишь об одном: что обвинение как таковое не имеет под собой никакой почвы. Это ясно для всех. Но весь ужас положения заключается в том, что этому сознанию далеко не соответствует уверенность в оправдании, как должно было бы быть. Наоборот, все более и более нарастает неодолимое предчувствие, что, несмотря на фактический крах обвинения, некоторые подсудимые, и в том числе митрополит, погибнут. Во мраке, окутывающем закулисную сторону дела, явственно виднеется разверстая пропасть, к которой «как-то» неумолимо подталкиваются подсудимые…

Гурович конечно же не знал о тайном распоряжении Ленина: чем больше «удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше», но помнил злодейский приговор по недавнему «делу 54-х» и пытался остановить несправедливость, взывая к элементарному разуму большевиков:

— Чем кончится это дело? Что скажет когда-нибудь о нем беспристрастная история? История скажет, что весной 1922 года в Петрограде было произведено изъятие церковных ценностей, что согласно донесениям ответственных представителей советской администрации оно прошло, в общем, «блестяще» и без сколько-нибудь серьезных столкновений с верующими массами. Что скажет далее историк, установив этот неоспоримый факт? Скажет ли он, что, несмотря на это и к негодованию всего цивилизованного мира, советская власть сочла необходимым расстрелять Вениамина, митрополита Петроградского, и некоторых других лиц? Это зависит от вашего приговора.

Вы скажете мне, что для вас безразличны и мнения современников, и вердикт истории? Сказать это нетрудно, но создать в себе действительное равнодушие в этом отношении невозможно. И я хочу уповать на эту невозможность… Я не прошу и не умоляю вас ни о чем. Я знаю, что всякие просьбы, мольбы, слезы не имеют для вас значения, знаю, что для вас в этом процессе на первом плане вопрос политический и что принцип беспристрастия объявлен неприемлемым к вашим приговорам. Выгода или невыгода для советской власти — вот какая альтернатива должна определять ваши приговоры. Если ради вящего торжества советской власти нужно устранить подсудимого — он погиб, даже независимо от объективной оценки предъявленного к нему обвинения. Да, я знаю, таков лозунг. Но решитесь ли вы провести его в жизнь в этом огромном по значению деле? Решитесь ли вы признать этим самым перед лицом всего мира, что этот судебный процесс является лишь каким-то кошмарным лицедейством? Мы увидим…

Вы должны стремиться соблюсти в этом процессе выгоду для советской власти? Во всяком случае, смотрите не ошибитесь… Если митрополит погибнет за свою веру, за свою безграничную преданность верующим массам, он станет опаснее для советской власти, чем теперь… Непреложный закон исторический подстерегает вас, что на крови мучеников растет, крепнет и возвеличивается вера… Остановитесь над этим, подумайте и… не творите мучеников.

На следующий день объявили приговор: десятерых к расстрелу, еще около шестидесяти человек к разным срокам тюремного заключения. ВЦИК помиловал шестерых приговоренных к высшей мере наказания. Из тюрьмы митрополит Вениамин сумел переслать письмо одному из благочинных Петроградской епархии. Читая его, еще раз убеждаешься, что владыка не только знал, как надо жить, но и готов был умереть:

«В детстве и отрочестве я зачитывался житиями святых и восхищался их героизмом, их святым воодушевлением, жалел, что времена не те и не придется переживать то, что они переживали. Времена переменились, открывается возможность терпеть ради Христа от своих и чужих. Трудно, тяжело страдать, но по мере наших страданий избыточествует и утешение от Бога. Трудно переступить этот рубикон, границу и всецело предаться воле Божией. Когда это свершится, тогда человек избыточествует утешением, не чувствует самых тяжких страданий; полный среди страданий радости внутреннего покоя, он других влечет на страдания, чтобы они переняли то состояние, в котором находится счастливый страдалец. Об этом я ранее говорил другим, но мои страдания не достигали полной меры. Теперь, кажется, пришлось пережить почти все: тюрьму, суд, общественное заплевывание, обречение и требование самой смерти под якобы народные аплодисменты, людскую неблагодарность, продажность, непостоянство и т. п., беспокойство и ответственность за судьбы других людей и даже за самою Церковь.

Страдания достигли своего апогея, но увеличилось и утешение. Я радостен и покоен, как всегда Христос — наша жизнь, свет и покой. С Ним всегда и везде хорошо. За судьбу Церкви Божией я не боюсь. Веры надо больше, больше ее иметь надо нам, пастырям. Забыть свою самонадеянность, ум, ученость и силы и дать место благодати Божией…»

В день начала Успенского поста, 1/14 августа 1922 года, когда духовные дети митрополита Вениамина как обычно принесли в тюрьму для него передачу, им сообщили, что «гражданин Казанский» и приговоренные вместе с ним к расстрелу архимандрит Сергий (Шейн), профессора И. М. Ковшаров и Ю. П. Новицкий «потребованы и уже отправлены в Москву».

Следователи Петроградского ревтрибунала вскрыли в Александро-Невской лавре опечатанные митрополичьи покои и изъяли «в уплату судебных издержек» большую часть принадлежащих владыке вещей: тридцать одну икону, двадцать две фотографии, зеркальный шкаф с книгами, три ковра, семь столовых стульев, зеркало, настольные часы, кровать металлическую с двумя матрасами, лампу, деревянную тарелку с яйцами.

А полутора сутками раньше, ночью, обритых и одетых в лохмотья — чтобы их не опознали и не отбили у конвоя питерцы, — митрополита и трех других новомучеников Российских отвезли на станцию Пороховые по Ириновской железной дороге и расстреляли. Но и спустя многие годы верующие повторяли легенду, что мученики живы, поселены в каком-то глухом монастыре и вот-вот явятся народу.