Вижу я, Федя себе затосковал крепко, где ласковость прежняя, добродушие веселое! ходит угрюмый; все ему не по нраву, все не по нем… от работы отбился…
— Что, Федя? что, голубчик? — спрашиваю.
— Да что, тетушка, тоска меня одолевает… просто свет белый не мил.
— Чего тоскуешь-то, Федя? Тебе ли тосковать? ты ли не молод, не пригож?
— Правду, тетушка, Маша говорит: горемычное наше житье!
— Что ж, Федя! слезами моря не наполнить!
— Да и слез-то не уймешь, — ответил.
Думала я, думала, чем бы горю помочь, да и надумала.
— Федя, — говорю, — пора тебе жениться, давно пора, дружочек. Коли тебе свои девушки не по сердцу, поехал бы ты на Дерновку, поглядел — там невесты славные!
— Дерновские все вольные, — отозвалась Маша.
— Что ж что вольные? — говорю. — Разве вольные не выходят за барских? Лишь бы только им жених наш приглянулся.
— Если б я вольная была, — заговорила Маша, а сама так и задрожала, — я б, — говорит, — лучше на плаху головою!..
— Уж очень ты барских-то обижаешь, Маша! — проговорил Федя и в лице изменился, — они тоже ведь люди божьи, только что бессчастные!
Да и вышел с тем словом.
— Маша, — говорю, — дитятко! что ты ему все в уши жужжишь! запечалила ты его…
— Есть у Феди свои глаза, свои уши, тетушка; сам он свою беду узнает. А ты-то, тетушка, будто не плачешься на свою судьбу? Сладко тебе живется, что ли?
— Эх, дитятко! поплакала, погоревала я на своем веку — будет с меня! я уж ни за чем не гонюсь, стара уж я, немощна — мне б только уголок теплый да хлеба кусок, — и довольна я! Не сокрушайся, — говорю, — моя желанная! что пособишь-то?
Разве что веку своего не доживешь!
— Да хоть и умру, — промолвила. — Что тут-то мне? на свете-то?
Тоскливо так поглядела и руки заломила. Поди, сговори с нею! ты ее развеселить хочешь, а она тебя скорее запечалит…