Крохотный» мичман» Александр Дейч прекрасно вписывался в нашу квартиру на Станкевича. Он приходил с отцом после репетиции, взгромождался на стул, сгребал поближе к себе валявшиеся кругом книги и утыкался в какую‑нибудь из них своими совершенно слепыми глазами. Напялив огромные, как бинокли, очки, он зачитывал вслух наиболее забавные места.

— Смотрите, дорогой Соломон Михайлович, что нам говорит Катон: «Во всем мире мужья повелевают женами, всем миром повелеваем мы, а нами повелевают наши жены», — верно подмечено, а? — и он, довольно хихикая, потирал свои коротенькие ручки.

—Ну мы‑то с вами сами просили их нами повелевать,— ответил папа.

Несмотря на комичность фигуры, крошечный рост и полуслепые глаза, Дейч пользовался большим успехом у женщин. На моей памяти он был женат, как минимум, раза три.

На единственном в нашей комнате столе лежали кипы книг, стояли чашки с кофе, валялись черные с зеленым пачки папирос» Герцеговина Флер».

Когда мама вносила в комнату на подносе тарелки с супом, то книги сдвигались в сторону, и трапеза происходила на уголке стола. Однако застольные беседы не делались от житейских неудобств менее увлекательными.

Если маленький Дейч прекрасно смотрелся в комнате, служившей моим родителям одновременно спальней, кабинетом и столовой, то художник Фальк выглядел у нас как Гулливер в стране лилипутов. Он был огромный, тихий, добрый, с печальным лицом и стыдливой улыбкой. Он был наделен редкой способностью слушать и понимать собеседника, сам же он был немногословен, говорил тихим, шелестящим, как бы извиняющимся голосом. Одна моя знакомая сказала как‑то: «твой папа всегда говорит мыслями». Именно так говорил Фальк. По дурости, малолетству и легкомыслию я не вела дневников и записных книжек, да и уровень тогдашних бесед мне казался нормой — «говорить мыслями» было естественным для людей того времени и того круга.

В перерывах между репетициями они появлялись с папой в дверях его кабинета: папа стремительной походкой направлялся к телефону, а за ним, шаркая и косолапя, пробирался между стульями, полками, столами и буфетами Роберт Рафаилович Фальк. Ему было тесно даже в казавшемся мне тогда огромным кабинетном кресле в углу комнаты, в которое он усаживался со словами:

«только не обращайте на меня внимания, Соломон Михайлович». Затем он вытаскивал из портфеля школьную тетрадь для рисования, и принимался делать бесчисленные наброски для папиного портрета.

Над портретом Михоэлса Фальк работал много лет. Бросал, возвращался, начинал заново, снова бросал. В своей книге» Люди, годы, жизнь» И. Эренбург пишет:«… Писателю потребовались бы тома, чтобы рассказать о своем герое, а Фальк этого достигает цветом: лицо, пиджак, руки, стена — на холсте клубок страстей, дум, пластическая биография». Пожалуй, «пластическая биография» — определение наиболее соответствующее живописной концепции Фальковских портретов. Он сам как‑то на вопрос, почему все его портреты написаны анфас, ответил: «Да ведь профиль это то, что дано человеку от природы, а фас — есть результат того, что жизнь сделала с человеком или он сам сумел из себя сделать».

Такой философско — пластической биографией был портрет Михоэлса, написанный Фальком. Когда в 1928 году театр поехал в заграничные гастроли, Фальк, сделавший оформление к таким спектаклям, как» Ночь на старом рынке» и»Путешествие Вениамина III», отправился вместе со всеми и оставался в Париже до 1937 года. Первое, что сказал папа, услышав что из Парижа приехал Фальк, было: «Нашел время возвращаться!«Но по закону» антилогики», господствующей там во всем, кривая архипелага обошла его.

В сорок девятом году, когда возобновилась волна массовых арестов, Роберт Рафаилович, уверенный что на этот раз ему не избежать общей участи, стал придумывать способ, как спасти портрет отца. Его и моя подруга Майя Левидова рассказывала, сколько вариантов он отверг, прежде чем решил замазать полотно маслом — «когда придет время, отмоем!«И он, действительно, отмыл, когда» пришло время» и подарил портрет папиной жене Асе.